Невероятная история

Эту историю поведал мне один доктор из Филадельфии. Я познакомился с ним в офисе «Америкен Экспресс» в Майами, и поскольку знал город лучше, смог оказать ему небольшую услугу. Чтобы отблагодарить, он пригласил меня на обед. Распив бутылку шампанского, мы с ним сдружились.

Это был любезный человек, светловолосый и пышущий здоровьем. Поначалу он меня немного утомлял. Его улыбка была чересчур обаятельной. Он, должно быть, часто пользовался ею у постели своих пациентов. Но после второй бутылки я нашел его приятным компаньоном.

Доктор рассказал несколько любопытных анекдотов о макабрических шуточках, играемых природой с человеческим телом. Он говорил спокойно. Он напомнил мне старого профессора биологии, имевшего такие же манеры, из того периода моей жизни, когда я проводил часы, склонившись над микроскопом… «Странные вещи. Очень странные. Некоторые настолько странные, что в книгах можно найти всего два или три из них. Вам, думаю, нетрудно представить, что врачам приходится встречаться с подобными явлениями, а? Но похоже, сюда примешивается нечто вроде стыда… Испытываешь настоящий шок, когда натыкаешься на подобный случай, подтверждающий смутные намеки, найденные в книгах».

И я принялся слушать его историю. И только много позже я понял, что этот человек лжец.

Этот друг — назовем его Хантер, если вы не против — был моим ровесником, и мы вместе провели детские годы. Много лет мы жили совсем недалеко друг от друга в пригороде Филадельфии. И он, и я одновременно узнали страсть к животным. В саду его дома находился ангар, где мы и держали наших постояльцев: мышей, черепах, кроликов и домашних кошек.

Время от времени нам случалось иметь до двадцати животных, размещенных в корзинах и клетках. Естественно, в этом нет ничего странного. Все дети проходят период приручения животных. Странно другое: Хантер так и не вышел из этого периода. Я начал носить длинные штаны, курить и посещать девушек, а Хантер продолжал интересоваться только животными. Когда я разрушил наш союз, он как раз принялся собирать змей. Запутанные узлы змей, которые он помещал под стекло. Кроме того, у него была большая клетка, затянутая сеткой, до отказа набитая всевозможными пауками, которые занимались тем, что пожирали друг друга. Потом кто-то дал ему лисенка. Это было в то время, когда я почти отказался от ухаживания за девушками, чтобы снова присоединиться к нему.

Хантер оставался верен животным. Я не помню, чтобы он хоть раз глянул на какую-нибудь девушку. Но кошки на него реагировали так, что это могло вас напугать.

Не подумайте, что Хантер был совсем странным, разве что его глаза светились нежностью и счастьем всякий раз, как он замечал какое-либо животное… В колледже воздух его комнаты был отравлен звериным зловонием. В ней постоянно слышалось кваканье, беготня, свист. Однако это не мешало ему охотно провести с вами вечер, оставив на вас выбор развлечения. Тем не менее, именно Хантер на первом курсе обокрал сейф в деканате. Но его странность стала очевидной, когда он взял себе лемура. Вы знаете это обезьяноподобное создание с толстым длинным хвостом. Хантер всюду таскал его с собой. Обезьянка усаживалась на плече хозяина, обвив хвостом его шею и вцепившись ему в волосы своими мерзкими получеловеческими ручками. Маленькая лисья мордочка с большими блестящими глазами, которые проницали вас и создавали впечатление, что их владелец задает себе вопросы и пытается думать… Но ни разу за эти годы Хантера не видели с девушкой.

Вы легко представите себе мое удивление, когда я получил от Хантера письмо, где он просил меня приехать в Филадельфию, чтобы познакомиться с его невестой (я заканчивал тогда медицинский факультет в Бельвью). В письме он пытался ее описать, но из нагромождения бессвязных фраз я только понял, что родом она из Джорджии и что он безумно в нее влюблен. Так он писал, но вы знаете, каковы эти женоненавистники, когда какая-нибудь женщина в конце концов приберет их к рукам.

Я не мог отправиться в Филадельфию сразу же, а когда тому представилась возможность, до меня уже дошли некоторые слухи. Вам известны подобные намеки. Кажется, что они входят в одно ухо и выходят из другого. Не всегда и вспомнишь, кто их вам передал. Но они оставляют свой след. Истории были гадкие. В сущности, в них не было ничего порочащего саму девушку. Она, вероятно, была порядочной и принадлежала одной из самых старых фамилий Юга. Тем, чья история начинается раньше войны за Независимость и которые окружены легендами. Говорили, что они владеют огромным поместьем в Джорджии, землю которого не возделывают и где не используют ни одного негра. Негры там неугодны и все слуги — финны…

Финны — это нация молчаливых колдунов… Ходил еще слух о старшем брате девушки. Говорили, он великий математик и знаменитый шахматист, которого никто никогда не видел. Его держали взаперти в маленькой библиотеке с кирпичными стенами, отделенной от остального дома. Время от времени он сбегал ночью от стороживших его финнов и устраивал переполох среди лошадей. Соседи рассказывали, как финны с лампами и веревками в руках гонялись по поместью за голым человеком, непомерно длинные руки которого были обмотаны бинтами и заканчивались утолщениями с голову взрослого мужчины… Небылицы, конечно, но что-то в этих слухах настораживало. И отправляясь в Филадельфию, я испытывал сильное беспокойство.

Не могу сказать точно, какой я представлял себе эту девушку, но почти уверен, что странной и в своем роде ненормальной. Я ожидал, что она мне не понравится, и моя настроенность, очевидно, была столь определенной, что, увидев ее, я испытал ощущение словно от пощечины. И вовсе не из-за ее странности или ненормальности. Я подготовился к отвращению, а почувствовал опасность. Ту опасность, которая зачаровывает мужчину и в конце концов делает из него раба, если только он не владеет собой в совершенстве или ему сильно не повезет. Я смотрел на нее с каким-то ужасом и, знаете, что первым пришло мне в голову?

«Господи! я обязан быть лояльным по отношению к старине Хантеру!»

Это была высокая и стройная девушка, но, несмотря на свой рост, она обладала грацией миниатюрной женщины. Глаза ее были карими и задумчивыми, мысли в них читались с трудом. Тонкие черные волосы, покрывавшие ее маленькую головку, волнами обрамляли лицо, оставляя впечатление непостоянства, словно фотографии текущей воды.

Наверное, при первой нашей встрече я не успел подметить все эти детали. Вряд ли это было возможно. Тем не менее, уверен, я все это почувствовал. В самом деле, с первого же мгновения я ощутил исходящую от нее власть, власть ее личности. Души, если вы предпочитаете называть это так… Да, когда я познакомился с невестой бедняги Хантера, я был уверен, что сумел различить нечто в ее душе. И то, что я там различил, заставило меня заледенеть и наполнило странным ужасом. Мне показалось, что ее душа и тело это одно и то же.

Вероятно, я изъясняюсь не очень понятно. Некоторые чистокровные животные, породистые собаки, например, настолько великолепны, настолько полны жизни, настолько горделивы от осознания собственной красоты, что излучают витальность. Они обладают той вещью, которой недостает человеческим существам, той вещью, которую все чувствуют и которую боготворят: эманацией души. Такой и была эта невеста со страстным ртом.

Мы пожали друг другу руки. Она внимательно посмотрела на меня и произнесла:

— Как поживаете? — очаровательным южным голосом, недостаточно глубоким, чтобы считаться контральто.

Это единственные слова из сказанных ею, которые я помню. Мы говорили с ней впоследствии сотню раз, но я могу вспомнить лишь эти первые слова.

Я стоял неподвижно, продолжая держать эту странную руку, которая не была женской, и мысленно взывал: «Помоги мне, Господь!» Я был охвачен таким вихрем желания и страсти, что сам изумлялся. Я уже представлял себе тот момент, когда я посмотрю в ее глаза и они откроются мне, как открываются только глаза любимой женщины. Ее веки слегка расслабятся, верхняя губа неумолимо опустится. И глаза станут светящимися, глубокими и бездушными, как глаза каталептика.

Я влюбился немедленно. В ту минуту, когда держал ее руку в своих. И поэтому я просил про себя: «Помоги мне, Господь!» Но произнося эти слова, в глубине души я уже стал вероломным, поскольку смотрел на нее и желал ее… Я не могу поверить, чтобы женщина не чувствовала волну страсти, порожденную ею. В такие мгновения женщина знает. Она убирает свою руку быстрее или медленнее, чем обычно. Быстрее или медленнее она отводит глаза. И таким образом вам отвечает. Но эта спокойная южанка не подала никакого знака. Ее глаза оставались затененными и задумчивыми. Ее длинная рука, которая не была женской, ни отдернулась, ни задержалась. Она ничего не почувствовала.

Я спросил себя, как удалось славному и наивному Хантеру покорить и удержать эту девушку, это пламя, темное и более зловещее, чем ангел войны? И затем я понял, что причиной был лемур. Не спрашивайте, как и почему я это понял. Но я уверен, что прав. К тому времени лемур уже променял Хантера на девушку, и Хантер, думаю, ревновал. Он звал: «Чики! Чики!» — и щелкал пальцами. Но зверек, который был таким послушным, теперь лишь поворачивал мордочку и смотрел на Хантера, никак более не откликаясь. Он не отставал от девушки, и она улыбалась. Хантер злился, я тоже. Чики взбирался на плечо девушки и обхватывал ее шею своим длинным хвостом, словно обнимая. Или же трогал рукой ее тело, словно оценивая. Мягко, украдкой, нежно. И она улыбалась. А я впадал в ярость.

Но мне нужно вернуться назад и рассказать вам о том вечере, когда я увидел ее в первый раз. Собирался быть небольшой обед. Так как я являлся лучшим другом Хантера, меня посадили рядом с его невестой. Хантер хотел, чтобы мы познакомились. В этом и был смысл обеда… После первой волны желания, захлестнувшей меня, я все же сумел взять себя в руки и смог заметить детали, имевшие отношение к ней.

Она оказалась еще более странной, чем я себе представлял. Это происходило в 1920 году. Вы помните платья, которые носили девушки в то время, длиною до колен? Ну вот, первое что меня удивило в невесте Хантера, это ее платье, спускавшееся до лодыжек, и, глядя вблизи, я догадался, что ее наряд сшит дома. Я не хотел бы однако, чтобы у вас создалось впечатление, что у нее был вид девушки, носящей товары третьего сорта.

Наоборот, то, что на ней было надето, мне показалось очень милым. Это было платье из мягкой ткани телесного цвета с серебристыми полосами на юбке. Оно было шире, чем требовала мода той эпохи, и ниспадало длинными и грациозными складками. Невеста Хантера представляла разительный и, на мой взгляд, изысканный контраст с другими женщинами, находившимися в комнате. Следя за ней с извинительным любопытством влюбленного человека, я заметил, что она очень внимательна к своему греческому драпри. Более внимательна, чем полагается даже женщине. Внимательна с осторожностью и аккуратностью персидской кошки. Садясь или вставая, она оправляла свою юбку почти с тревогой. Еще меня удивило то, что, несмотря на постоянную заботу хозяйки, изящество ее юбки время от времени бывало испорчено неловким наложением чересчур тяжелых складок.

Пригласили к обеду, и я последовал за девушкой в столовую, не отрывая глаз от ее тонкой шеи. Я думал о том, сколько поцелуев хотелось мне запечатлеть на ее шее, в том месте, куда были устремлены мои глаза, и сколькими поцелуями мне хотелось покрыть ее грудь, поцелуями такими частыми, что они могли бы соединиться в звенья цепи, способной приковать ее ко мне… И тут я испытал шок. Ниже линии, образованной ее короткой прической, я заметил, несмотря на слой тщательно наложенной пудры, кожу неявно синего оттенка, окрашенную подкожными волосами, как на выбритом подбородке жгучего брюнета. Этот синеватый цвет, который смогли увидеть только глаза влюбленного, уходил под платье, поднимавшееся своим воротником довольно высоко. Дух мой терзался в мучениях, на меня нахлынуло краткое чувство желчной неприязни к этой высокой и гибкой девушке, направляющейся впереди меня в ярко освещенную столовую. Но когда я выдвигал стул для нее, я забыл о моем чувстве. Я лишь смотрел, испытывая почти болезненную нежность, с какой детской аккуратностью приводит она в порядок свою длинную юбку.

Я так мало помню этот обед, словно был пьян. Ни один разговор не всплывает в голове, я могу лишь воскресить в представлении несколько лиц, окружавших стол. Смутно припоминается, что все женщины, похоже, чувствовали себя стесненно, и я говорил себе: «Это оттого, что она намного более живая, чем остальные». От нее исходил аромат духов, более волнующий, чем какой-либо другой, который мне приходилось вдыхать. Помню, я разглядывал ее руки. Это были тонкие и восхитительные руки. Ногти казались более длинными, чем требовала мода. Но я умирал от желания целовать их.

Это не были руки женщины. Она не использовала их, как другие женщины, чтобы добавить несколько штрихов к своему обаянию. Когда ее руки не были чем-либо заняты, они спокойно лежали на коленях или на краю стола, в полном бездействии, подобно мирно отдыхающим животным. Необычно было то, что в отличие от всех невест мира, она, похоже, не уделяла никакого внимания крупному бриллианту, тысячью огней сверкавшему на ее пальце. Когда она поднимала руку, я видел, как перстень прокручивается на пальце, поворачиваясь камнем внутрь ладони.

Она, кажется, не замечала этого, оставляя его в таком положении. Один раз она схватила миндаль и разбила скорлупу таким ловким и быстрым движением, что я не успел рассмотреть, как она это сделала. После этого она выглядела несколько сконфуженной.

Я сидел подле нее и ничем более не занимался, пребывая в каком-то трансе. На другом конце стола располагалась мать Хантера, высокая и элегантная женщина, обаянию которой несколько мешала чопорность, свойственная президентам женских комитетов. Несмотря на свою сильную рассеянность, я все же уловил, что она, как и другие приглашенные, держится скованно и напряженно, и было похоже, что происходящее происходит против ее воли. Все это ощущалось очень смутно, и возможно, я только вообразил себе…

Рядом с Хантером, как раз напротив меня, сидела молоденькая девушка. Прелестная девушка с облаком золотистых волос и патрицианским видом. Все в ее манерах указывало на то, что она из семьи, принадлежащей высшему свету Филадельфии. Красивый и смелый ребенок, простодушно нахальный, надменный из-за своей неопытности, самоуверенный по причине красоты и положения. Я смотрел на нее сквозь дымку, и если правильно запомнил, с некоторым сожалением, как смотрит человек на волшебный мир из своей реальности. В каком-то смысле я был одновременно печален и признателен этому ребенку. Вскоре я догадался, что между ней и брюнеткой, сидящей возле меня, установилась непримиримая и ожесточенная вражда. Их неприязненные взгляды встречались над столом. Я осторожно восхищался высокомерием молодой девушки. Моя темноволосая соседка не обнаруживала ни надменности, ни горячности. Неожиданно девушка начала неудержимо и мучительно краснеть. Она опустила свои голубые глаза, словно они нечаянно подглядели нечто постыдное. Несколько мгновений она боролась со своим замешательством, от которого у нее даже выступили слезы. Сумев овладеть собой, она перенесла внимание на Хантера, но в ее пылкой живости угадывалась некоторая принужденность.

Затем я понял, что моя соседка взревновала, жестоко взревновала Хантера к светловолосой девушке. Никакой причины тому она не имела. Лицо моего друга не выражало ничего кроме отрешенного и угрюмого поклонения своей невесте. Но от этой женщины исходил такой поток ненависти, что в его поклонении угадывалось и обожание и страх. Я наблюдал за этой сценой краем глаза…

И тут что-то ударило меня по лодыжке, словно какое-то животное, проникшее под платье соседки, желая выскочить, задело меня. Через мгновение повторилось то же самое, но уже с такой силой, что я вздрогнул и глянул под стол. Глаза миссис Хантер, должно быть, не оставляли нас в течение всего обеда, потому что она заметила мое движение и спросила:

— Что с вами, доктор?

С дурацким видом я ответил, что мне показалось, будто Чики прыгнул на мою ногу. Миссис Хантер попросила одного из слуг пойти посмотреть, не сбежал ли Чики с веранды. Вскоре человек вернулся и сообщил, что лемур спит в своей корзине. Все засмеялись. Вместе с остальными и невеста Хантера. Но когда беседа перешла на другие темы, она повернула голову так же быстро, как зверь, и метнула в меня взгляд, полный такой ярости, что я похолодел. Но ее лицо мгновенно обрело прежнюю безмятежность, и я мог бы решить, что все это выдумал, если бы она не отодвинула немного свой стул и не держалась оставшуюся часть обеда на некотором удалении от меня.

В конце стола миссис Хантер сохраняла уверенное лицо безукоризненной хозяйки, но в ее глазах застыло тоскливое недоумение.

Я бы никогда не поверил, что способен испытать такую неодолимую страсть к девушке, с которой несколькими часами ранее не был даже знаком. Я ничего не знал о ней. Я не чувствовал к ней ни симпатии, ни уважения. Действительно, инстинкт подсказывал, что если бы мне удалось освободиться от чар этой женщины, я бы нашел ее отталкивающей и омерзительной. И тем не менее, я испытывал к ней сумасшедшую нежность и желание, еще более безумное. Она занимала меня настолько полно, что уже не оставалось места для стыда по поводу того, что я не борюсь со страстью к невесте своего друга.

В некотором смысле я стал маньяком, безжалостным и беспощадным. После этого первого вечера я следовал за ней как тень. Я старался принудить ее видеть, чувствовать мое смятение и потрясение. Если не путаю, я пытался с ней поговорить.

Хантер ничего не замечал. Его любовь к ней занимала его столько же, сколько моя меня. Впрочем, она меня понимала прекрасно. В этом я не сомневался ни минуты. И меня захлестывало демоническое ликование при мысли, что она этим не встревожена, не рассерженна… Ее роковая бесчувственность делала меня больным… Хотя она знала о моей страсти и, похоже, терпела мое присутствие, не совершила в эти недели ничего, что могло бы дать повод гневу Хантера или его матери, которая все же была настороже.

Вскоре состоялась свадьба. Я был свидетелем. Воспоминание о боли, от которой я страдал в тот день, до сих пор вызывает у меня тошноту. Все, что происходило далее, создает впечатление подхваченной мною заразной болезни. Я впал в отчаяние, лишился ума от плотской и унизительной ревности. Временами у меня появлялось желание избить моего друга… иногда даже убить…

Наконец, он увез ее. Я следил за этими маленькими ножками, когда она прошла по дорожке и с легкостью вскочила в ожидавший лимузин. Сквозь серебристый туман мне показалось, что я заметил какую-то гнусную складку на спине ее платья. Затем она исчезла. Лишь одна мысль помешала мне устроить скандал во время церемонии расставания. «Когда они вернутся, — говорил я себе, — меня будут часто приглашать к ним». На этой мысли я успокоился и впал в оцепенение, как змея на горячем камне.

Из свадебного путешествия они вернулись раньше, чем намечали, и Хантер сразу же позвонил мне. Он пригласил меня позавтракать с ним на следующий день в клубе. Я отправился на встречу, раздумывая, а не всадить ли ему в спину нож, когда подойду к столу? Но с первого же взгляда я понял, что с его женой все обстоит не самым лучшим образом. Весьма затруднительно описать выражение страха, застывшее на лице Хантера. Мне часто приходилось видеть это выражение в больничных коридорах, где женщины с помертвевшими от тревоги лицами ожидают у закрытых дверей, не осмеливаясь сформулировать вопрос, который читается в их обезумевших глазах. Мне думалось, что я достаточно закален против жалости, оказалось, нет.

Хантер выглядел постаревшим, съежившимся и сломленным. Его доброе и наивное лицо сморщилось, как недозревший, но уже сгнивший фрукт. Я быстро спросил, как чувствует себя его жена, и он меня уверил, что очень, очень хорошо. Но его поведение подтвердило мои опасения.

Я отправился к ним, терзаемый мыслью, что могу ее найти больной. И вот я увидел эту женщину и был ошеломлен: витальность исходила от ее тела подобно темным лучам, прочерченным в воздухе шпагой!

Похоже, потенциал ее скрытой энергии был столь высок, что вполне хватило бы утолить жажду всех влюбленных мира. И тут же моя интуиции, перерастающая в убеждение, подсказала, что она такова потому, что у нее будет ребенок.

Я сел перед ней, обожая и желая ее, восторженный тем, что ее душа источала пагубность и порчу. Искоса я бросил взгляд на Хантера и не смог сдержать внутреннего смеха. Этот дурачок относился к своей жене, к этому ненасытному пламени, как к инвалиду. Его голос и манеры сочились мягкостью и нежностью. Он упорствовал в своем желании подложить ей под спину подушки и подсунуть маленькую скамеечку под ноги, чтобы ей было удобнее. И это ей, думалось мне, которой больше подходит сидеть голой на троне! Его глаза были печальными и глубокими, как глаза женщин в больничных коридорах. Улыбающийся через силу рот был невыразимо скорбным.

Эта настороженная нежность нервировала молодую женщину, и она мстила ему презрением, настолько явным, что мне хотелось зареветь от гордости и спеси. Он приближался, склонялся над ней, что-то шепча тихим голосом. Но она, она пренебрежительно отворачивала свою темноволосую голову, которая мне виделась в ореоле темных лучей. Лемур на ее плече показывал зубы, злобно ворча.

Вероятно, мое поведение достойно осуждения. Но даже сейчас, оглядываясь назад, я не могу порицать себе более, чем больного, пораженного злокачественной лихорадкой или психическим расстройством. Впрочем, и в самом деле очертания событий, относящихся к тому периоду моей жизни, очень расплывчаты, как воспоминания, оставшиеся после болезни.

Два или три раза в неделю я отправлялся к моему старому другу с твердым намерением соблазнить его жену. Закончив последний год практики в Бельвью, я немедленно вернулся в Филадельфию, чтобы иметь возможность видеть и слышать ее каждый день.

Мы усаживались после обеда втроем и болтали. Если я помню правильно, мне кажется, мы вели параллельно две беседы. Но я не могу сказать, что абсолютно в этом уверен. Иногда втроем мы говорили вслух о том и о сем, и одновременно мы с женой Хантера общались телепатически; или же мы с ней вдвоем открыто говорили о вещах совершенно изумительных, а Хантер сидел молча, никак не реагируя. В любом случае, говорил ли я вслух или нет, она, несомненно, меня понимала. Она не становилась от этого менее невозмутимой, все так же без малейшего душевного смятения отвергая меня.

Случалось, она замыкалась в себе, погружаясь в бездонное молчание, и я знал, что она думает о ребенке, которого носила. И с каждым днем ее аура становилась все более блистающей, более плотной. Она сидела неподвижно, лемур размещался на ее плече или сворачивался клубочком возле нее. Время от времени животное ворчало в сторону Хантера, который смотрел на жену с нежностью и печалью.

Однажды Хантер, зайдя ко мне, сказал, что очень беспокоится по поводу жены. И поскольку я имею возможность часто по-дружески навещать их, то мог бы наблюдать ее в профессиональном порядке, и так, чтобы она об этом не знала. Я сразу же согласился. Хантер поблагодарил меня. Не заметил ли я в ней чего-нибудь особенного в последнее время? Я ответил как можно более спокойно, что, на мой взгляд, ее состояние превосходно. Но Хантер покачал головой; у него был изнуренный вид. Он хотел поговорить не только о ее телесном здоровье. Не в порядке нечто другое. Но нужно, чтобы за ней понаблюдал я. Сам он чересчур встревожен, чтобы судить объективно. Какова природа этого «нечто», которое, угнездившись в ее голове, начинает проявлять активность и потихоньку утягивает ее куда-то за пределы человеческих интересов? Возможно, это из-за врожденных физических недостатков? Но в данный момент лучше не заниматься этим вопросом. Его беспокоит лишь душевное равновесие жены. Она страдает приступами нервного возбуждения, все более частыми и сильными, во время которых выглядит… как бы это сказать?… словно регрессируя к чему-то… к чему-то, о чем он не желает думать! И потом этот врожденный физический недостаток. Может быть… Но ему хочется, чтобы я сначала определил, что именно не в порядке в голове его жены, прежде чем двинуться дальше.

Я не задумался над его бессвязными словами. В своем возбуждении я не обратил на них почти никакого внимания. Я стал бывать у Хантеров еще чаще и, оставаясь один на один с мужем, делал вид, что в самом деле обсуждаю состояние его жены. «На твоем месте я бы не тревожился, — говорил я ему. — Ничего серьезного, я уверен. Тем не менее, я продолжаю наблюдать за ней. Мне кажется, я начинаю понимать, о каком расстройстве идет речь. Через несколько дней я выясню это окончательно. Но у тебя нет причины беспокоиться». — И Хантер выглядел очень признательным.

Наедине я умолял ее все более пылко, словами безумными до непристойности. Она оставалась сидеть невозмутимая, отвергая меня, прекрасная в своих плиссированных и иногда смешных платьях, ужасная и неотразимая, излучающая силу и жизнь. Она довольствовалась тем, что слушала меня, не произнося ни слова, которое я мог бы запомнить. Она слегка улыбалась, а ее длинные нечеловеческие руки ласкали подвижное и гибкое тело лемура. И неделя от недели ее сила возрастала, и я уже ждал, что эта сила вот-вот разразится, как разражается молнией заряженная электричеством туча. Хантер тоже следил за этой переменой, но с глубокой печалью. Что до меня, то я сдерживал дыхание, чтобы лучше обожать, не переставая трястись от страха. Иногда мне казалось, что и лемур тоже ждет…

Это ожидание выводило меня из себя, потому что я не имел ни малейшего представления, чего жду. Вероятно, чего угодно, лишь бы оно освободило меня от напряжения, возрастающего с каждым днем. Ожидание такое же глупое, как то, с которым смотрят на кончик горящей сигары, гадая, в какой момент упадет пепел. И еще этот лемур, который тоже ждал! Но он, наверное, знал, чего ждет. В последний день у меня не было никакого предчувствия… Ни тени предощущения!

Это был один из последних дней марта со слегка облачным небом. Я отправился к Хантерам, как обычно чуть позже пяти часов, рассчитывая на беседу и пару коктейлей перед обедом. Наступал вечер. Грязное пятно света оплывало на западе, последний слабый луч золотил самые высокие ветви голых деревьев, растущих вдоль улицы. Я добрался до их дома уже в сумерках.

Поднимаясь по ступеням лестницы, я удивился, что не вижу в окнах света, не слышу никаких звуков. Дом был тихим, наполненным тенями, и казался давно заброшенным. Я замер, в голову лезли Бог весть какие мысли. Я различил неясный шум, шедший сверху, откуда-то из-под крыши. Я поднял голову. Звук был скрипящим и размеренным, как качание маятника, но настолько слабым, что возникало сомнение, в самом ли деле я его слышу?

Я продолжал вслушиваться, моя рука замерла в нерешительности у звонка. И внезапно во мне родилось предчувствие катастрофы. Что потрясло так сильно Хантера? Имелась же ведь какая-то причина? Но мой разум всячески отбивался от подозрений: «Просто прислуга, как и обычно к этому часу, уже ушла…» Звук, доносившийся с чердака балансировал на грани слышимости, то возникая, а то пропадая совсем. Но мои чувства оставались настороже, ожидая, что скрип снова достигнет моих ушей… Я поглядел сквозь стекло входной двери. Занавесь изнутри мешала мне что-либо увидеть, но тишина дома до меня доходила, доходила отягченной ускользающим от определения качанием, звучащим мерно, как метроном.

Я решил, не медля более, нажать кнопку звонка. Если бы я не сделал этого тотчас же, я мог бы сбежать в темноту и спрятаться за голыми деревьями. Итак, почти в панике, я придавил кнопку большим пальцем и держал ее, не отпуская. Истерическая тревога овладела мною. Звонок в доме разорвал тишину, не пробудив ничего кроме страха. Снова улеглась тишина, но страх остался, приблизился ко мне и сконцентрировался прямо за дверью. Теперь мне казалось, что скрип звучит быстрее, но возможно, это было мое сердце, удары которого ускорились…

Я услышал легкий топот ног, спускавшихся с лестницы, и заметил за занавесью беспорядочное движение, какая-то тень билась там, как птица. Затем прямо перед глазами возникла мордочка Чики. Вцепившись в дверную ручку, лемур смотрел на меня непроницаемыми глазами. Внезапно он снова исчез, я видел лишь мечущуюся тень и слышал, как он прыгает в холле. Было что-то нестерпимое в беззаботном оживлении этого маленького существа, свободного и одинокого в большом доме. Я находился на грани нервного срыва! Я попробовал повернуть ручку. Дверь была открыта. Я толкнул ее и вошел. «Чики, — позвал я странным голосом. — Чики. Тише!»

Лемур вскарабкался на колонну, его длинный хвост свисал вниз. Он сидел неподвижно, переводя лишь свои блестящие глаза с меня на верхнюю площадку. Можно было подумать, что он подает мне знак. Я двинулся через холл. Чики спрыгнул со своего насеста и на четырех лапах потрусил по ступеням передо мной. Его хвост был поднят трубой, совсем как у кота, идущего есть. Поднимаясь по лестнице, я все явственнее слышал слабый звук, отбивающий такт.

Когда я добрался до второго этажа, Чики уже свернул в коридор, направляясь к комнате Хантера… Тело моего друга, судорожно искривленное, лежало на кровати. Лицо его было обращено к потолку. Щеки блестели в сумеречном свете. Темная жидкость пенилась в углах губ и стекала на подушку, образуя черный веер. Я уловил в комнате слабый запах кислоты и, поискав, обнаружил на полу пустую бутылочку. Я приблизился и тронул Хантера за руку. Она была холодной. Я выдохнул: «Ох, Хантер!» Чики возле кровати начал болтать, очень громко. «Замолчи, Чики», — пробормотал я.

Чики снова принялся тараторить, и я снова сказал ему замолчать. С верхнего этажа доносился размеренный и навязчивый звук. Мой пульс бился в том же ритме. В углу комнаты стояла большая сумка для гольфа. Почти не раздумывая, я нащупал клюшку, ухватив ее за крепкую деревянную ручку, затем направился к лестничной площадке. Чики следовал за мной.

Теперь я точно знал, откуда идет этот шум. Я ступил на лестницу, ведущую в мансарду, и тут на что-то наткнулся: глянув под ноги, я увидел длинное платье, смятым комком брошенное на пол. Рядом валялся чулок и одна туфля. Сейчас звук слышался совсем отчетливо: это было приглушенное потрескивание, потрескивание дерева, которое держит чересчур тяжелый груз. Сжав ручку клюшки, я двинулся вперед.

В мансарде уже стояла ночь. Прищурившись, я всматривался в темноту. Чики принялся стрекотать без умолку. И я услышал, что ему отвечают. Подняв голову, я заметил тень, которая раскачивалась на поперечном брусе крыши. И я понял… Я не стану вам говорить, каким образом она держалась на этом брусе, потрескивающем под тяжестью ее тела, — вы все равно мне не поверите. Скажу лишь, что она висела вниз головой и стрекотала так же, как и лемур.

Думаю, я долго стоял не двигаясь после того, как увидел ее. В чердачное окно уже светила звезда, когда я внезапно был охвачен ослепительной яростью, разогнавшей мой ужас. Я вспомнил о ребенке, которого она вскоре родит на свет. Мои пальцы обхватили покрепче ручку клюшки…

Спустившись с чердака, я взял в ванной Хантера коробку с бритвенными принадлежностями. Прихватив свечу, снова поднялся по лестнице. Наконец, уже значительно позже, я отправился в подвал. Я продвигался вперед с большими предосторожностями, поскольку света не было. К тому же мои руки были заняты, и я не мог определять дорогу на ощупь.

Погода стояла достаточно теплая, и печь в котельной не топилась. Пришлось разжигать заново. Операция заняла немало времени, так как я старался не шуметь, загружая ее. Наконец, пламя заполыхало. Я открыл заслонку и поднялся наверх. Я положил коробку с бритвенными принадлежностями Хантера на то место, где брал. Стер несколько пятен на полу чердака. Затем позвонил в полицию.

Коронер, проводивший расследование, написал в заключении, что Хантер затащил жену на чердак и проломил ей череп тяжелой клюшкой для гольфа, обнаруженной рядом с телом. Затем спустился в свою комнату и выпил стакан коррозийной жидкости. Коронер не нашел никакого мотива, который мог бы объяснить преступление.

Друг, первым узнавший об этой двойной трагедии, свидетельствовал, что Хантеры выглядели счастливой супружеской парой. Возникла мысль о безумии, хотя вскрытие и не обнаружило никакого повреждения в мозгу Хантера. Коронер нисколько не сомневался в происшедших событиях (убийство с последующим самоубийством), хотя некоторые детали его заинтриговали. Прежде всего: в коридоре второго этажа было найдено тело удавленного лемура. Затем: несмотря на теплую погоду, когда полиция прибыла на место, печь котельной полыхала, как в аду.

Один из инспекторов провел расследование этого загадочного обстоятельства. Он потушил огонь и нашел в золе обугленные позвонки какого-то не установленного животного. Наконец, осматривая тело миссис Хантер, он обнаружил искусно сделанный надрез у основания позвоночного столба.

Мой компаньон внезапно поднялся.

— Похоже, я чересчур много выпил, — пробормотал он.

Он взял свою шляпу, вышел и неспешным шагом двинулся через площадь…

И только много позже мне пришло в голову, что этот человек был отъявленным лжецом.