Невеста с миллионами

I. ГАСИЕНДА

— Марион! Ты что, не слышишь? Опять зачиталась? Марион!

— Слышу, слышу, папа! Что случилось?

— Я собираюсь ненадолго в лес. Хочу поглядеть, как там наша скотина. Вернусь через часок, не позже. Приготовь к этому времени завтрак!

— Хорошо, папа! — Дочь опять склонила приподнятую было голову, жадно ища глазами не дочитанную по вине отца строчку.

Ее отец, мужчина не старше пятидесяти лет, с копной волос на голове и пышными, хоть и с проседью, усами, одетый отчасти на европейский, отчасти на мексиканский лад, забросил за спину короткоствольное ружье, свистнул огромного пса и, взяв напоследок толстую палку с металлическим наконечником, скрылся в буйных зарослях. Дочь как ни в чем не бывало продолжала читать. Она удобно расположилась на простой деревянной скамье, одну руку закинула за голову, в другой держала раскрытую книгу. В такой позе она вполне могла сойти за аллегорию блаженной праздности и страстного томления. Ее пухлые алые губы были слегка приоткрыты, блестящие каштановые волосы свободными локонами падали на обнаженные, очаровательной формы плечи (мантилья давно соскользнула с них на скамью и свешивалась до самой земли), а кокетливый вырез облегающего черного платья открывал белоснежный исток высокой соблазнительной груди.

Право, всякий, увидевший Марион, принял бы ее за присевшую отдохнуть красавицу мексиканку.

Однако ее внешность могла ввести в заблуждение лишь человека пришлого, не здешнего. Местный житель по чертам ее лица, цвету волос и кожи, да и по костюму безошибочно определил бы, что она не испанка, не креолка, тем более не метиска. И в самом деле, родители Марион были французами. Ее отец лет восемь назад поселился здесь, высоко в мексиканских горах, купив эту гасиенду.

Сейчас Марион сидела на балконе с полотняным тентом, сооруженным на самом краю необычайно узкого ущелья, стены которого уступами уходили вниз на глубину почти тысячи футов. Какой чудесный пейзаж окружал ее! Здесь, на высоте более двух тысяч футов над уровнем моря, синеву которого наметанный глаз способен был обнаружить в просветах между зеленью и скалами на протяжении многих миль, слились воедино прелесть и очарование жаркой и умеренной климатических зон, превращая Восточную Мексику в подлинный земной рай. Стен ущелья не было видно за сплошными зарослями самых разнообразных растений — настоящее царство флоры, которое благоухало и переливалось всеми цветами радуги, завораживая взор человека, не привычного к такому буйству красок.

Шагах в пятидесяти от края ущелья и балкона находилась гасиенда господина Ламота. С этой стороны ее почти полностью скрывали от глаз несколько роскошных пальм, возвышавшихся над зарослями лавра, а за пределами окружавшего гасиенду участка земли, по возможности очищенной от кустарника, начинался густой и, казалось, непроходимый лес, где во множестве росли пальмы и фернамбук. Лишь проникнув туда, можно было встретить немногочисленные поляны, превращенные в плантации хлопка, сахарного тростника, индиго или какао. Одним словом, куда ни посмотри, непременно увидишь синее небо, многоцветье листвы и удивительное великолепие экзотических цветов! Человек, очутившийся здесь впервые, от восхищения и восторга при виде этой красоты опустился бы, наверное, на колени. А между тем Марион Ламот увлеченно читала фривольный французский роман. Окружающий ее земной рай был знаком ей с детства, она в нем выросла, в то время как весьма двусмысленное описание любовной истории, которая разыгрывалась в далеком Париже, вносило некое разнообразие в монотонное существование восемнадцатилетней девушки, жаждущей любви, роскоши и развлечений.

Она мельком просмотрела последние страницы, желая побыстрее узнать развязку, и, отложив книгу в сторону, глубоко вздохнула.

С фасада к гасиенде примыкала веранда, где в окружении нескольких плетеных стульев стоял грубо сколоченный стол. В дверях, ведущих из дома на веранду, показалась немолодая женщина. По одежде и цвету кожи в ней можно было безошибочно узнать служанку из местных. Она несла маленькую жаровню с тлеющими углями.

Уже вступив на порог веранды, она вдруг пронзительно вскрикнула: «Матерь Божья!» Ее крик вывел Марион из мечтательной задумчивости. В следующее мгновение девушка уже поняла причину переполоха.

За ограду пробралась пума и схватила молодую козочку. Держа ее в зубах, огромная кошка недобро поглядывала то на молодую француженку, то на служанку, и ее намерения не предвещали ничего хорошего.

Неожиданно совсем рядом грянул выстрел, отозвавшийся в ущелье громовыми раскатами. На этот раз испугалась уже Марион. Пума выпустила свою добычу и поспешно скрылась в зарослях.

— Слава тебе, Матерь Божья! — прошептала старая индианка.

Увидев, что пума исчезла, Марион быстро поднялась со скамьи. Из зарослей на краю ущелья, над которыми еще не успело рассеяться облачко порохового дыма, появился молодой человек с ружьем в руке.

— Как это у вас хватило наглости, дон Луис, пугать нас подобным образом? — воскликнула, обращаясь к нему по-испански, Марион. Она была рассержена не на шутку: глаза ее сверкали и она даже топнула ножкой от негодования.

Улыбка сошла с лица молодого человека — вначале он удивился, а потом и вовсе смутился. Это был настоящий мексиканец. Широкополое сомбреро, темная, с оторочкой куртка, широкие, с большим количеством металлических бляшек брюки, шелковый платок, свободно повязанный вокруг шеи, свидетельствовали о том, что перед нами владелец ранчо или гасиенды; за широким поясом у него виднелась рукоятка мачете. Молодой человек был в самом расцвете сил. Ему было не более двадцати пяти лет, однако желтоватый цвет лица и круги под глазами делали незнакомца старше. Он был хорош собой: большие выразительные глаза, благородной формы нос, чувственный рот; в его движениях чувствовались не только сила и ловкость, как у всякого, кто вырос в горах, но и природная грация, какая почти всегда отличает испанцев и их потомков в других странах.

— Тысяча извинений, сеньорита! Позвольте мне почтительнейше припасть к вашим ногам! — сказал мексиканец, все еще пребывая в сомнении, действительно ли ему следует извиняться. — Я полагал, что избавил вас от незваной гостьи.

— И вы всерьез думаете, что нам требуется помощь, чтобы прогнать такую кошку? — презрительно воскликнула Марион. — Разве можно так пугать нас? Давай сюда угли, Литта! Что ты стоишь как вкопанная! Поворачивайся живее, старая ведьма!

Она уже запаслась сигаретой и, снова усевшись на скамью, прикурила от углей в железной жаровне, которую Литта поставила на стол. Все это она проделала, не обращая на дона Луиса ни малейшего внимания. Тот перебросился несколькими словами со старой индианкой и узнал, что «кабальеро», как она почтительно называла сеньора Ламота, нет дома. Тогда он довольно непринужденно расположился на балконе, неожиданно заняв место на столе, куда перед этим бросил свое сомбреро, бесцеремонно взял одну «пакиту» и принялся пускать дым, стараясь не отставать от Марион.

Девушка не удостаивала его вниманием, что нисколько не мешало мексиканцу пристально рассматривать строптивую красотку. Взгляды, которые он бросал на нее, становились все нежнее и умильнее. Наконец он не выдержал, отшвырнул сигарету прочь и неожиданно бросился перед ней на колени.

— Драгоценная сеньорита, обожаемая Марион, небесное создание, звезда моих очей и услада моей души, одари меня хоть одним из твоих божественных взглядов! Без этого мне жизнь не в радость, ты знаешь! Не сердись на меня, мой ангел! Скорее я пущу себе пулю в лоб, чем осмелюсь хоть на мгновение испугать тебя…

— Перестаньте ребячиться, сеньор, и поднимитесь с колен! — с раздражением перебила его Марион. — Если мой отец увидит вас в такой позе, он сбросит вас с обрыва.

— Сеньора «кабальеро» нет дома, и я знаю, что еще с полчаса могу позволить себе удовольствие поболтать с первой красавицей Мексики, — парировал дон Луис. Несмотря на серьезность, с какой были сказаны эти слова, в его тоне время от времени проскальзывали лукавые нотки.

— Первым делом встаньте с колен! — продолжала настаивать Марион.

Дон Луис поднялся и, не сводя глаз с девушки, склонился над ней и тихо сказал:

— Ты в самом деле сердишься на меня? Что с тобой?

— Здесь так скучно, так тоскливо! — бросила в ответ Марион, глядя в сторону. — Ужасное однообразие, вечно одно и то же. Мне бы хотелось жить в Париже!..

— В Париже? — переспросил он. — Что это вам вздумалось, сеньорита? Разве это не столица французов, этих гавачо, этих жалких комедиантов? Ничего не знаю лучше Мексики — самой замечательной страны на свете! Именно здесь, в благословенной Сьерра-Темпладе, истинный рай… Разве мы не счастливы здесь, Марион? — добавил он, понизив голос и бросив на девушку взгляд, красноречиво свидетельствующий о безграничной преданности.

— Не нужно мне вашего дурацкого рая! — воскликнула Марион, презрительно скривив губы. — Один день похож на другой, кругом одни и те же надоевшие лица! Отец мог бы придумать что-нибудь получше, чем селиться в этом «раю»! Я ничуть не пожалела бы, если бы нас изгнали из этого «рая».

По лицу креола[1] пробежала тень недовольства, и он собрался было сказать в ответ что-то резкое, но тут же взял себя в руки.

— Я прекрасно знаю, что с тобой, — сказал он так тихо, что его голос, скорее, напоминал шипение. — Я тебе надоел. У тебя из головы не идет этот богач, дон Альфонсо, этот бледнолицый бесчувственный истукан! Но горе тебе, если ты обманываешь меня! Ты — моя и должна быть моею!

Женщины пугаются ружейной стрельбы, но сохраняют спокойствие, когда на них бросают взгляды, колючие, словно кинжалы. По лицу дона Луиса было видно, что шутки с ним плохи, и Марион не могла не знать, как легко вскипает кровь в жилах мексиканцев. Однако она в ответ лишь презрительно пожала плечами:

— Во всяком случае, он учтивее тебя!

— Да он всего-навсего лицемер, гордящийся своими миллионами и мнимой ученостью, которой набрался в Европе! — со злостью прошептал дон Луис.

— Как ты сказал? У него миллионы? — небрежно спросила Марион.

— А то ты не знаешь, притворщица! — заметил он. — Иначе разве стала бы ты увиваться вокруг него? Ты собираешься предать меня? Попробуй только!

— Глупая ревность! — возразила она немного спокойнее, сообразив, что следует быть осторожнее. — Ты же знаешь, что вместе нам не быть. Отец никогда не даст согласия. Он говорит, что ты — нищий, да еще и игрок к тому же. Ни один отец не доверит такому свою дочь. Если он застанет тебя здесь, тебе не поздоровится.

— И это все стало тебе известно только сегодня? — спросил он, горько усмехаясь. — Ты думаешь, я не знаю женской натуры? Ты пресытилась мною. Ну что ж, если тебе не суждено стать моей, то и другому ты не достанешься! Видишь там Орисабу, видишь, как блестит сквозь кроны пальм ее серебряная шапка? Так вот, скорее обрушится ее заснеженная вершина, чем ты сделаешься женой кого-то другого! Такого я не потерплю! Прежде убей меня, отрави, заколи, но, пока я жив, ты не выйдешь замуж за другого!

То ли этот взрыв страсти польстил самолюбию Марион, то ли по какой-то иной причине, но она улыбнулась и мельком подарила его многообещающим взглядом.

— Образумься, что ты несешь, дикарь! И не делай глупостей! Дон Альфонсо мне безразличен! А сейчас уходи! Ты ведь знаешь — отец терпеть тебя не может!

— Но его пока нет! — возразил дон Луис. Глаза креола вновь засветились счастьем, и он, казалось, был готов заключить девушку в объятия.

— Он вернется с минуты на минуту. Да вот же он! — воскликнула Марион.

Она неспешно поднялась, стараясь не подать виду, что неприятно удивлена, весьма церемонно поклонилась дону Луису, шепнув ему при этом:

— Будь осторожен и не задерживайся слишком долго!

Затем она направилась к гасиенде, столь же учтиво поклонившись в ту сторону, откуда приближался отец, ибо он явился не один, а в сопровождении знакомого, того самого дона Альфонсо, о котором здесь шла речь.

Это был молодой человек среднего роста, хрупкого сложения, с нежным лицом, оказавшимся намного светлее, чем у дона Луиса. Его отличали бледность, свойственная европейцам, и почти женская мягкость и правильность черт. Лишь темные глаза и черные вьющиеся волосы, прикрытые панамой, напоминали о его южном происхождении. Одет он был в европейском стиле. Красовавшийся на нем серый летний костюм и материалом, из которого был сшит, и самим покроем сделал бы честь самому элегантному парижскому салону, да, вероятно, и прибыл из Парижа. Он шел, беседуя с господином Ламотом, а за ним следовал погонщик, ведя за поводья мула в богатой упряжи.

При виде Марион глаза Альфонсо блеснули. Теперь же, когда девушка скрылась в доме, он продолжал спокойно шагать рядом с владельцем гасиенды.

Тот помрачнел, увидев дона Луиса, который, нахлобучив на пышную шевелюру сомбреро и держа в руке ружье, с некоторым смущением ожидал встречи с отцом Марион, но затем уверенно направился навстречу господину Ламоту и его спутнику.

— Целую руки, сеньор! — сказал он. — Мой путь лежит в Сан-Мартин, и я не мог отказать себе в удовольствии заглянуть к старым добрым знакомым.

— Добро пожаловать! — коротко ответил француз и добавил: — Вы знакомы, господа? — И когда оба дали отрицательный ответ, представил их друг другу: — Дон Альфонсо де Толедо, проездом в Мирадор; дон Луис Гуарато, мой сосед.

Дон Альфонсо поклонился с учтивостью светского человека, получившего прекрасное воспитание. В ответном поклоне дона Луиса не было такой очаровательной непринужденности: его приветствие выглядело несколько натянутым, официальным.

— Сожалею, что сразу же вынужден проститься с вами, — сказал дон Луис. — Теперь я убедился, что и вы, сеньор, и сеньорита в добром здравии, и могу продолжать свой путь в Сан-Мартин.

— Не угодно ли вам позавтракать с нами? — вежливо, но не настаивая, предложил француз. — Надеюсь, Марион с Литтой позаботились о лишнем куске мяса и еще одной миске черных бобов.

Дону Луису явно хотелось остаться. Редкостью было уже то, что Ламот приглашает его. К тому же его прельщала перспектива провести время вместе с Марион, понаблюдать за ней и своим соперником. Ревнивый мексиканец не смог пересилить себя и принял приглашение хозяина. Между тем Ламот добавил:

— Дон Альфонсо привез нам важные новости из Европы!

Это замечание француза подогрело нетерпение дона Луиса и окончательно убедило его в правильности принятого решения.

Все трое направились к дому.

— Мне показалось, что недавно здесь стреляли? — спросил Ламот.

Мексиканец со смехом объяснил, как было дело, и добавил, что его выстрел напугал сеньориту. При этом он мимоходом упомянул, что поднимался по стене ущелья.

— Как? Разве там есть путь наверх? — удивился Ламот. — А я и не предполагал. Я считал, такое под силу только ящерицам и пумам.

Дон Луис закусил губу, почувствовав, что сказал лишнее и при этом выдал какую-то тайну, но потом, рассмеявшись, ответил, что для него почти не существует непреодолимых ущелий и ему известны тропинки, о которых не подозревают даже индейцы.

— Прошу в дом! — пригласил Ламот. — Там не так жарко.

Он еще не успел договорить, как его огромный пес глухо заворчал. И тут же мимо гасиенды промчался какой-то человек. Лицо незнакомца пылало, одежда была изодрана. Казалось, он охвачен смертельным страхом. Но прежде чем наши герои успели разглядеть ею (дон Луис, узнав бегущего, вздрогнул и побледнел), беглец достиг кустов, преграждавших путь к ущелью, и исчез среди густых ветвей. Это было то самое место, откуда появился недавно дон Луис. Беглеца преследовали трое всадников, ехавшие на некотором расстоянии друг от друга. На них были мундиры офицеров Республики. Передний выстрелил из пистолета по кустам, в которых скрылся беглец, и промчался так далеко вперед, что Ламот, наблюдавший эту сцену с величайшим удивлением, крикнул ему:

— Стойте, стойте, сеньор! Иначе вы погибли!

— Проклятый гачупин! — вскричал офицер, осадив лошадь. Он спрыгнул наземь, подбежал к кустам и, раздвинув ветки, рассерженно добавил: — Здесь никому не спуститься! Негодяй то ли ускользнул, то ли свернул себе шею!

Будто в ответ на его слова, из глубины донесся насмешливый и торжествующий крик:

— Да здравствует Мирамон! Смерть Хуаресу!

— Проклятый пес! Он все-таки ушел! — скрипнул зубами офицер. — Вы не знаете, — обратился он к Ламоту, — как тут можно пробраться вниз?

— Не имею представления, вот, может быть, этот сеньор знает, — ответил тот, указывая на дона Луиса.

Мексиканец, успевший совершенно успокоиться, но выглядевший немного бледнее обыкновенного, выступил вперед:

— Я живу поблизости и знаю путь, каким можно попасть наверх. Он очень опасен, хотя и ничем не хуже всех прочих. Человек, которого вы преследуете, верно, живет или жил недалеко от этих мест. Иначе трудно поверить, что такое могло произойти. Это просто невероятно!

— Разумеется! — ответил офицер, разглядывая мексиканца. — Как ваше имя?

— Разве это имеет отношение к делу? — улыбнулся дон Луис.

— Конечно, сеньор, и в ответ я охотно назову себя.

— Много чести! — ответил мексиканец. — Итак, дон Луис Гуарато, с вашего позволения!

Офицер записал услышанное и сказал:

— А меня зовут Игнасио Сарагоса.

Дон Луис отвесил низкий поклон, но лицо его было не особенно приветливым. Что касается Ламота, он, напротив, со шляпой в руке приблизился к офицеру, довольно молодому еще, статному человеку с выразительным лицом.

— Я очень рад, что имею честь видеть у себя столь прославленного офицера Республики, — сказал он уважительно. — Если долг позволит вам воспользоваться моим гостеприимством, я буду счастлив предложить вам место у себя за столом.

Офицер, успевший снова сесть в седло, поклонился в знак признательности. Похоже, некоторое время он колебался, посматривая на часы и мельком взглянув на дона Луиса.

— Весьма благодарен вам, — обратился он к любезному хозяину, — но, боюсь, не имею права больше задерживаться здесь. Человек, которого мы преследуем, — предатель, наемный убийца, покушавшийся на жизнь нашего президента Хуареса. Я взялся лично изловить его, поскольку у него важные для нас документы. К сожалению, на этот раз ему удалось уйти. Впрочем, если вы распорядитесь дать мне и моим людям по стаканчику рома, мы будем вам очень признательны. С самого утра у нас во рту не было ни крошки.

— С удовольствием! — ответил Ламот, делая знак слуге. — И все же мне жаль, что я лишен удовольствия хотя бы час насладиться вашим обществом. Вот мой друг, дон Альфонсо де Толедо, который временно живет у сеньора Раториуса в Мирадоре, — при этом он сделал рукой соответствующий жест в сторону своего молодого гостя, — привез, по его словам, важные известия из Европы.

— Возможно, я с ними отчасти знаком, — ответил Сарагоса. — С тех пор как война в Соединенных Штатах затихла, посягнули на нас, мексиканцев. Ну что ж, посмотрим! — добавил он, и гордая, почти высокомерная улыбка заиграла на его губах. — Наследник Наполеона Первого найдет, пожалуй, в Мексике свою собственную Москву. Впрочем, я совсем забыл: ведь вы, кажется, сами француз, дон Ламот?

— Я родился во Франции, — ответил гасиендеро, невозмутимо отвечая на пристальный взгляд офицера. — Однако я не француз, пока мое отечество под властью очередного Наполеона. — И, словно поняв немой вопрос, заключенный во взгляде Сарагосы, добавил: — Я был сослан в 1851 году во Французскую Гвиану и бежал оттуда; теперь я — гражданин Мексики, которая стала мне второй родиной.

Офицер одобрительно кивнул. Появилась служанка, юная индианка, с подносом в руках, на котором стояли стаканы и несколько бутылок. Рядом с ней шла Марион. Офицеры почтительно приветствовали дочь хозяина дома, которая оценивающе поглядывала на крепкие фигуры кавалеристов. Она собственноручно подала им стаканы.

— За здоровье сеньориты и за процветание Мексики! — воскликнул Сарагоса, опустошая свой стакан. — А теперь прощайте, господа! Мне необходимо еще сегодня добраться до Тласкалы или какого-нибудь другого крупного населенного пункта, чтобы послать депешу в Веракрус. Пусть там попытаются схватить беглеца. Еще раз благодарю! Прощайте!

Он учтиво откланялся и вместе со своими спутниками ускакал прочь. Ламот и оба молодых человека смотрели ему вслед. Лицо дона Луиса приняло язвительное, почти злорадное выражение, не исчезнувшее даже после того, как Ламот охарактеризовал этого человека как одного из самых толковых и храбрых генералов — сторонников либеральной партии, а дон Альфонсо рассказал кое-что о его личных качествах. Марион тем временем возвратилась в дом, куда Ламот также пригласил своих гостей.

— Странно все-таки, — заметил он, — сегодня мне столь удивительным образом пришлось дважды убедиться в том, что по стене ущелья можно взобраться наверх. Я считал, что ее высота гарантирует неприступность, и никогда не думал о принятии каких-нибудь мер предосторожности. Сегодня или завтра мы исправим эту оплошность! Беглец, несомненно, из числа окрестных жителей. Вы не узнали его, дон Гуарато?

— Нет! — односложно ответил тот.

— И то сказать, ведь вы и сами из «черных»! — спохватился Ламот. — А ворон ворону глаз не выклюет!

В ответ креол лишь насмешливо улыбнулся. «Черными» прозвали реакционеров, а также сторонников клерикальной партии, которые в отличие от либералов, возглавляемых Хуаресом, стремились установить в Республике Мексике власть консерваторов и духовенства.

Теперь, когда трое мужчин очутились в доме, стоит поговорить о его планировке. Просторный коридор, пересекая дом, вел с веранды на широкий двор, окруженный постройками. По левой стороне коридора располагались кухня и комнаты Марион. Справа виднелась столовая, а чуть дальше — гостиная, к которой примыкали комнаты Ламота. Хозяйки на гасиенде не было: жена француза умерла от желтой лихорадки почти сразу же после приезда в Мексику.

В столовой уже был накрыт стол, и девушка-индианка подала мясные закуски, рагу и черные бобы, которые прекрасно сочетались со свежеиспеченными кукурузными лепешками.

— Итак, дон Альфонсо, — начал хозяин дома, утолив первый голод, — вы полагаете, что в ближайшие дни под Веракрусом мы увидим объединенную флотилию Англии, Франции и Испании? Не много ли чести для слабой Мексики?

— Последние сообщения из Европы не оставляют на этот счет никаких сомнений, — ответил молодой человек. — Между тремя державами заключен договор с целью заставить мексиканское правительство удовлетворить требования европейских кредиторов. Похоже, однако, что это всего лишь предлог. Наполеон намерен создать в Мексике империю, это ясно. Он надеется на победу Южных штатов над Севером. Насколько мне известно, уже несколько лет назад начались тайные переговоры с европейскими принцами, чтобы узнать, согласны ли они занять мексиканский престол. Наибольшие шансы имеет, видимо, эрцгерцог Максимилиан, брат австрийского императора.

— А что нужно англичанам и испанцам? — спросил Ламот.

— Во-первых, они собираются выжать из напуганной страны как можно больше денег, — ответил дон Альфонсо. — Добиться этого они рассчитывают путем демонстрации своей военной мощи. Англию по крайней мере я считаю слишком умной, чтобы всерьез помышлять о вооруженной экспедиции против Мексики. Испания, вероятно, еще никак не может забыть о своих прежних притязаниях на золотые и серебряные прииски Мексики; но чего она надеется добиться, действуя в союзе с хитрым Наполеоном, мне непонятно. Он — единственный, кто преследует реальную цель. Правда, Наполеон недооценивает способность Мексики дать отпор, но вскоре убедится в своем заблуждении. Не имея армии в сорок-пятьдесят тысяч человек, он не сможет предпринять здесь ничего серьезного.

— Как хитро задумано — напасть на эту страну именно теперь, — сказал Ламот. — Даже взявшие верх либералы измотаны непрерывными войнами. Хуарес, единственный, кто мог бы успокоить несчастную страну и сформировать действительно устойчивое правительство, будет смещен и уничтожен, прежде чем начнет излечивать прежние недуги и творить благо. Если уж задумали интервенцию, ее следовало бы предпринять несколько лет назад, когда ни один человек не мог предположить, кто же останется здесь победителем. Но спокойствия быть не должно, другие страны должны всегда иметь повод для вмешательства! Что ж, посмотрим, как пойдут дела. Если французы оккупируют страну, я первый сниму со стены свой карабин. Это мои земляки — прости мне, Господи, мой грех! — однако наемники очередного Наполеона мне не братья. Мое отечество — Мексика!

— Сегодня я впервые услышал, что вас выслали из Франции, — заметил дон Альфонсо. — До сих пор я полагал, что вы приехали сюда по собственной воле!

— Как бы не так! — ответил, помрачнев, француз. — Я был одним из тех, кого после отчаянной борьбы, тяжело раненного, схватили в те ужасные декабрьские дни. Мои раны еще не затянулись, когда меня отправили в ссылку, во Французскую Гвиану. Мне удалось бежать оттуда и найти спасение здесь, в Мексике. Жене и дочери я велел перебраться сюда. Тогда я и купил эту гасиенду, в то время весьма и весьма запущенную. К сожалению, жена моя прожила очень недолго. Я хотел бы, чтобы Наполеон явился сюда собственной персоной! Но он, пожалуй, поостережется! А ведь я так жаждал этого!

— Вы и в самом деле уверены, сеньор… — вмешался в разговор дон Луис, который до этого молча ел и пил, не забывая, однако, частенько поглядывать через открытую дверь в коридор в поисках Марион, — вы и в самом деле уверены, что Мексика в силах противостоять большой французской армии?

— Печально, что вы, коренной мексиканец, задаете этот вопрос мне, — презрительно отрезал Ламот. — Конечно, будь ваши сограждане едины, самая большая французская армия не смогла бы ничего добиться. Однако от предательства не застрахован и самый храбрый. А нация эта и впрямь храбрецы все как один — кто спорит! Правда, она не имеет еще понятия о дисциплине, но это объясняется традициями.

— Простите, — прервал дон Луис, утративший спокойствие и начавший, похоже, скучать, — почему сеньорита не радует нас сегодня своим присутствием?

— Вероятно, нашла более интересное занятие, чем слушать рассуждения о политике, да и вообще мужские разговоры, — предположил Ламот. — Моя дочь получает удовольствие лишь от званых обедов.

— О, прошу прощения, сеньор, — воскликнул наконец дон Луис, — мне пора! Тысяча благодарностей! Целую руки! Прощайте, дон Толедо!

Казалось, креол очень спешит: он даже не стал ждать Марион, чтобы попрощаться с нею, хотя его взгляд повсюду искал ее, и вскоре покинул гасиенду, отправившись обычной горной тропой, той самой, по которой совсем недавно сюда добрались всадники.

Едва он ушел, как в столовой появилась Марион и принялась хлопотать в комнате и за столом. При этом она временами поглядывала на дона Альфонсо. Что означали эти странные взгляды, понять было непросто, — они проникали в самую душу, но при этом казались настолько непринужденными и естественными, что дону Альфонсо приходилось не раз опускать глаза, чтобы скрыть от отца смятение, которое вызвало в сердце молодого человека поведение его дочери. Потом на какие-нибудь четверть часа девушка исчезла снова, а когда вернулась и прошлась по комнате, можно было подумать, что она совершенно забыла о присутствии постороннего юноши, и Альфонсо удалось без помех рассмотреть ее и полюбоваться ее легкой, плавной и в то же время очаровательно ленивой походкой. Он отклонил приглашение остаться на гасиенде до вечера, поскольку в Мирадоре, по его словам, были посторонние, а он якобы твердо обещал вернуться к обеду. Однако он с благодарностью принял приглашение господина Ламота почаще навещать его по-соседски, поцеловал руку Марион, которая приняла этот знак внимания с величавостью королевы, и удалился, рассыпаясь в благодарностях французу, провожавшему его некоторое время.

— Весьма учтивый и образованный молодой человек, — заметил Ламот, когда, вернувшись в столовую, застал там свою дочь. — Тебе не кажется?

— Ничуть не лучше остальных — немного бледный, несколько скованный и церемонный, — равнодушно отозвалась Марион.

— Во всяком случае, он получил прекрасное воспитание, а своими знаниями далеко превосходит всех этих мексиканцев типа дона Луиса. Кстати, как он снова оказался здесь? Надеюсь, он догадался, что меня так и подмывало выставить его за дверь!

Марион ничего не ответила.

— Говорят, этот дон Альфонсо несметно богат, — продолжал Ламот. — Его отца считают одним из состоятельнейших людей Америки, а это о чем-то говорит. Помню, о его семье рассказывали удивительные вещи. Уверяли, что всем своим богатством они обязаны совершенно исключительному человеку — графу Монте-Кристо. Так ли это, кто знает. Люди болтают всякое. Но в том, что семейство богатейшее, сомнений нет. О нем ходят невероятные слухи. Как бы то ни было, это очень полезное знакомство.

Марион, похоже, так не думала — она бросала из окна вишни гуляющим во дворе курам. Ее невозмутимость вызывала у отца досаду. Недовольный, он вышел из дома, Марион с улыбкой поглядела ему вслед, затем подошла к зеркалу, посмотрела на себя и замурлыкала легкомысленную испанскую песенку, которую подслушала у метисок.

Настала ночь. На небосводе вспыхнули мириады звезд. Гасиенда погрузилась в сон. Вокруг царило безмолвие, лишь глубоко внизу, на дне ущелья, журчал ручей.

Вдруг в кустах послышался какой-то шум, после чего от них отделилась темная фигура. Некоторое время неизвестный прислушивался, оставаясь на самом краю ущелья, а затем едва слышными шагами приблизился к спящей гасиенде. В доме залаяла собака, но почти сразу же смолкла: казалось, она учуяла, что за дверью свой.

На веранду выходили только небольшие окна, закрывавшиеся на ночь прочными, обитыми железом ставнями из толстых досок. Одна из ставен на правой стороне дома неслышно открылась, и, пока незваный гость приближался к левому краю веранды, из распахнутого окна выскользнул неясный силуэт и растворился в темноте, окутавшей веранду. Это был Ламот.

Неизвестный, в котором француз тотчас же узнал креола, постучал в одно из окон, расположенных с левого края веранды. Сперва он стучал тихо, потом, видя, что ему не открывают, все сильнее и наконец забарабанил так, что этот стук разнесся, должно быть, по всему дому. При этом креол бормотал какие-то проклятия. Наконец ставни растворились, и Ламот услышал голос Марион:

— Ты с ума сошел! Хочешь разбудить весь дом?

— Да, я сошел с ума! — ответил креол. — Я готов разнести эти ставни в щепки, мне совершенно необходимо поговорить с тобой. Пусти меня к себе, Марион!

Ламот находился всего в нескольких шагах от окна и отчетливо различал каждое слово.

— Что это тебе взбрело в голову? — спросила девушка. — Уходи! Я хочу спать и не имею ни малейшего желания разговаривать. С каких это пор ты так осмелел, что являешься, когда тебе вздумается?

— С каких пор? С сегодняшнего дня! Я словно обезумел! Я хочу к тебе! Может быть, мы видимся в последний раз… Милая, обожаемая Марион, заклинаю тебя всеми силами небесными, пусти меня к себе, позволь еще раз упиться сладостным ядом твоих губ, чтобы я забыл обо всем на свете… Ведь мне приходится бежать из родных мест!

— Это невозможно! — настаивала на своем Марион. — Сегодня я тебя не ждала, да и Литта спит в соседней комнате. Но в чем дело? Почему ты твердишь о каком-то побеге?

— Чтоб мне провалиться! — прорычал дон Луис. — Уходить несолоно хлебавши! Ну, нет, я, скорее, взломаю дверь, подожгу гасиенду… Провалиться мне на этом месте, если я не попаду к тебе!

И он подпрыгнул, рассчитывая дотянуться до окна, что нетрудно было сделать, находясь на веранде. Но Марион оттолкнула его руки.

— Ей-Богу, я подниму шум! — предупредила она. — Такой наглости я не потерплю! Можешь не сомневаться, я сдержу свое слово! Ну говори, что там у тебя опять случилось?

— Тысяча чертей! — пробормотал креол. — И это называется последняя ночь! Так слушай же и запомни, что я скажу, потому что, клянусь Богом и… всеми дьяволами, которые меня сейчас наверняка слышат, это не пустые слова! Когда я направлялся домой, навстречу мне выбежала одна из моих девушек-служанок. Она уже поджидала меня и рассказала, что в моей гасиенде побывали солдаты, кого-то нашли и увели с собой. Это был тот самый человек, который утром скрылся от преследования, ускользнув через ущелье. Он и показал мне такой путь… Он мой приятель и, подобно мне, смертельный враг федералистов, либералов и хуаристов. Будь проклят этот Сарагоса — он заговорил мне зубы! Сказал, будто собирается добраться до большого города. Его слова успокоили меня, я остался у вас и затем не торопясь отправился в Сан-Мартин. А мне нужно было спешить домой и предупредить приятеля! Эти негодяи опередили меня и обнаружили в моей гасиенде достаточно, чтобы отправить меня на виселицу! Теперь мне приходится расставаться с тобой — расставаться именно сейчас, когда вокруг тебя увивается этот прохвост де Толедо! Ты забудешь меня, я знаю! Но берегись! — Произнося эти слова, он буквально дрожал от ярости. — Не дай Бог, услышу, что ты принадлежишь другому, — тогда тебе несдобровать! Мой карабин не знает промаха! Вы умрете оба — и ты, и тот, другой, — клянусь Пресвятой Девой Марией! Так ты не впустишь меня?

Последнюю фразу он произнес тихим, жалобным, почти умоляющим голосом.

— Это все равно что впустить пуму или разъяренного буйвола, — презрительно отрезала Марион. — Выходит, ты вынужден бежать по собственной глупости: зачем ты занялся делами, в которых ничего не смыслишь? Поделом же тебе! А твои угрозы меня просто смешат! Нас с тобой ничто не связывает. Если же нам доведется когда-нибудь встретиться и ты станешь смотреть на меня как на собственность — увидишь, что я сделаю! Ты будешь на коленях благодарить меня за каждую милость, до которой я снизойду. Я слишком себя ценю, чтобы выйти замуж за креола. А тебе счастливого пути!

Она захлопнула ставни и с шумом закрыла их изнутри на задвижку.

Дон Луис отважился еще на несколько прыжков, но и они не увенчались успехом. Ламот слышал, как тяжело дышит креол, скрежеща зубами и изрыгая проклятия. Потом темная фигура отделилась от гасиенды; в бессильной ярости дон Луис бросился наземь и принялся царапать пальцами землю.

Наконец он поднялся и погрозил в сторону гасиенды кулаком, после чего снова исчез в кустах, откуда появился.

Впервые Ламот, встревоженный обнаружением тайного пути через ущелье и другими признаками, указывавшими на близкие отношения его дочери с креолом, не спал всю ночь, поджидая дона Луиса. Какими бы ни были намерения креола, теперь Ламот испытывал своеобразное сочувствие к оказавшемуся вне закона человеку, которого так холодно отвергла его дочь. Однако, возвращаясь через узкое оконце в свою спальню, он чувствовал себя, пожалуй, несчастнее даже этого изгоя.

II. ПЛАНТАЦИЯ «ЛИБЕРТИ»

В будуаре, где присущие Америке богатство и комфорт превосходно сочетались с изысканным вкусом, свойственным Европе, и с той тщательной продуманностью внутреннего убранства, которая ласкает самый придирчивый женский глаз, сидела молодая девушка. Перед ней находился резной столик прекрасной работы. Девушка словно застыла в необычной позе, положив на него свою головку, и копна разметавшихся тяжелых блестящих волос скрывала ее лицо. Одна ее рука бессильно свешивалась вдоль тела, а другая — тонкая и нежная — лежала на столике, временами вздрагивая, словно от сильной боли. В комнате больше никого не было. У ног девушки валялась газета.

В дверь негромко постучали — девушка никак не реагировала. Стук повторился — никакого ответа.

— Здесь есть кто-нибудь? — спросил по-немецки мужской голос.

Девушка не отозвалась. Тогда дверь отворилась, и на пороге появился статный человек лет пятидесяти с выразительным, умным лицом, одетый как преуспевающий американский плантатор. При виде представшей перед ним странной картины он выказал вполне понятное беспокойство и озабоченность.

— Элиза! — позвал он тихо и подошел ближе. Девушка по-прежнему не отвечала. Неужели она спит? В такое неподходящее время — перед обедом, который подают в пять часов? Вошедший наклонился и поднял с полу газету. Уже на первой странице в глаза ему бросилось знакомое имя — Ричард Эверетт. Лицо его напряглось, и он, нетерпеливо пробегая глазами по строчкам, прочел следующее:

— Бедное дитя! — прошептал вошедший. — Все-таки дошла до нее весть о трагедии, которую мы намеренно скрывали столько времени.

Он осмотрел полоску бумаги, в которую была завернута газета. На ней виднелся почтовый штемпель Дамфриса — местечка на севере Виргинии, расположенного примерно на границе района, занятого войсками южан (мятежников, или конфедератов, как их именовали). Кому понадобилось присылать его дочери эту газету?

Несмотря на печальные мысли, нахлынувшие на почтенного джентльмена, он не спускал глаз с девушки. Заметив, как она слегка вздрогнула, он нежно погладил ее по волосам и тихо сказал:

— Элиза, дитя мое, не стоит во всем доверять тому, что здесь написано. Не надо терять надежду — для этого пока нет оснований. Если хочешь убедиться, прочти заметку еще раз. Возможно, Ричард жив. Ты слышишь меня?

Дочь сделала едва заметное движение. Он убрал руку, опустился рядом с ней и обнял за плечи. Элиза приподняла голову и тут же уткнулась лицом в его плечо.

— Не падай духом, дитя мое! — продолжал утешать отец. — Все мы знали, что ты любила его, и, ей-Богу, ни одного человека на свете я не желал бы видеть твоим мужем так, как этого славного юношу! Я и не думаю кривить душой, лишь бы только утешить тебя, — нет, я подозреваю, что, когда его нашли те люди, оставшиеся нам, к сожалению, неизвестными, он был жив. Ведь никто не стал бы брать с собой безжизненное тело. Очень возможно, что весть, которую Ричард мог послать отцу, затерялась или не дошла до адресата из-за нарушения всякой связи. Ни мистер Эверетт, ни я не теряем надежды. Должно быть, кто-то знал, что в этот день Ричард окажется в прерии. Об этом говорят следы лошади, которые идут с юга и возвращаются туда же. Ничего, когда-нибудь мы все узнаем подробно. Я не сомневаюсь, что Ричард вернется; если же нет, мы по крайней мере получим убедительные доказательства его гибели.

Он умолк. Дочь тихо плакала.

— Подумай, Элиза, кто мог прислать тебе из Дамфриса эту газету? — спросил отец, нарушив молчание. — Кому не терпится открыть тебе то, что мы до сих пор скрывали от тебя, ибо еще надеемся увидеть Ричарда? Не знаешь, кто бы это мог быть? Почерк на бандероли тебе не знаком?.. Довольно странно!

Он вновь погрузился в раздумья. До этого жизнь дочери текла счастливо и безмятежно. Это был первый тяжелый удар, настигший ее. Но он поразил ее в самое сердце. Ему, ее отцу, было хорошо известно, что дочь уже давно хранила в душе образ этого молодого человека.

— Не выходи сегодня к столу! Нет, нет, тебе не следует этого делать! — сказал он вполголоса. — Я пришлю к тебе Жанетту, а хочешь, побудь одна. Мать, конечно, зайдет к тебе. Дай волю слезам, дитя мое! Мне было невыносимо тяжело: я знал эту печальную тайну, но был не вправе говорить и в то же время принужден был видеть, как ты, не имея никаких вестей, делаешься день ото дня все грустнее. Не отчаивайся, прошу тебя, еще не все потеряно!

Он осторожно поднялся. Дочь повернула к нему лицо. По ее бледным щекам текли слезы, и, когда она протянула к нему руки, в больших темных глазах он увидел невыразимую боль.

— О, вы не знаете, как я любила его, больше всех на свете после вас с мамой! — воскликнула она. — И он любил меня! Я не встречала человека лучше его!

— Будем уповать на Бога, что он сохранит его для тебя! — серьезно и торжественно произнес отец, желая утешить ее. — Представь, Элиза, что его призвали бы в армию — а он наверняка не попытался бы уклониться! — и его бы ранили. Нам тоже пришлось бы покориться воле Всевышнего!

Вместо ответа она только вздохнула. Отец поцеловал ее в лоб и со словами «Храни тебя Бог!» оставил одну.

Миновав анфиладу комнат, предназначенных явно для дам, он оказался в просторном зале, служившем столовой, где уже был накрыт стол. Зал этот также отличался чрезвычайно богатой отделкой. В углах стояли мраморные статуи, а два небольших фонтана были украшены бронзовыми фигурами и цветами. Он пересек зал и открыл дверь на противоположной стороне; эта дверь вела в холл, к которому примыкали покои владельца дома.

У себя в комнате он застал женщину лет сорока. На ней был скромный летний наряд, и только дорогая камея, служившая ей брошью, выдавала в женщине хозяйку этого прекрасного особняка. Она по-прежнему была хороша собой. Прожитые годы никак не сказались на привлекательности ее черт, на блеске пышных золотистых волос, на прелести голубых глаз. Расположившись за письменным столом мужа, она просматривала свежую газету.

Он мягко провел рукой по волосам жены и негромко сказал:

— Она все знает! — И когда женщина вздрогнула, добавил: — Я нашел Элизу застывшей от горя. Кто-то — не знаю, кто бы это мог быть, — прислал ей из Дамфриса номер «Нью-Йорк геральд», в котором все обстоятельства исчезновения Ричарда описаны в целом верно. Дай Бог Элизе вынести все это! Я не стал лишать ее последней надежды и посоветовал побыть одной. Поэтому мне не удалось, как я собирался, рассказать ей о предложении мистера Эверетта. Может быть, теперь ей и в самом деле лучше последовать его совету и перебраться в Нью-Йорк. Путь через Западную Виргинию в Пенсильванию сейчас совершенно свободен, и ты могла бы поехать с ней, Амелия.

— Только вместе с тобой, Вольфрам! — ответила жена.

Несколько мгновений он молчал, а потом отрицательно покачал головой.

— Нет, Амелия, для себя я уже решил: останусь здесь, разве только исключительно серьезные причины вынудят меня изменить это решение. Я не намерен бросать свой пост. Среди этого безумия и хаоса он должен служить маяком, олицетворяя стойкость Севера в его борьбе за правое дело. Пусть южные бароны убедятся, что я, хоть и окружен ими со всех сторон, я открыто придерживаюсь принципов, провозглашенных Севером, и даже на время военных действий не покидаю свою собственность!

— Подожди, Вольфрам, — печально заметила Амелия, — это похоже, скорее, на безрассудство! Мне кажется, ты никак не можешь расстаться с упрямством, которое отличало тебя в молодые годы! Эта война с каждым днем разгорается все больше, и все больше тает надежда на быстрое примирение. А ведь еще несколько месяцев назад мы все так верили в него!

— Это правда, — задумчиво согласился он, — и я хочу, чтобы ты с Элизой отправилась на Север. А я должен оставаться здесь.

— В таком случае мы останемся вместе, — сказала Амелия. — А пока я пойду к Элизе и попытаюсь немного облегчить ее горе.

С этими словами она поднялась из-за письменного стола и направилась к дочери.

Ситуация, в которой оказались владельцы плантации «Либерти», и в самом деле была необычной и внушала большие опасения.

Лет десять назад мистер Вольфрам Бюхтинг перебрался с юго-запада Союза, с границ Калифорнии и Мексики, в Нью-Йорк, где вскоре завязал тесную дружбу с, банкиром Эвереттом. Затем оба отправились в поездку по Виргинии, и мистер Бюхтинг приобрел там недвижимость на восточных склонах Голубого хребта. Он слыл владельцем очень большого, почти невероятного состояния, которое, если верить слухам, имело немного мистическое происхождение. Он приходился шурином уже упоминавшемуся отцу дона Альфонсо: мать юноши, наполнившего столь беспочвенной ревностью сердце дона Луиса, была сестрой мистера Бюхтинга. Оба семейства были обязаны своим богатством некоему дарению или наследству. Меньше всех распространялся на эту интересовавшую многих тему сам мистер Бюхтинг. Он производил впечатление молчаливого, почти замкнутого человека, не склонного к откровенности, хотя все, кто поддерживал с ним близкие, пусть даже деловые отношения, подчеркивали его честность и порядочность. Итак, мистер Бюхтинг приобрел на склонах Голубого хребта небольшую запущенную плантацию с невзрачным хозяйским домом и немногочисленными негритянскими хижинами. Вскоре эта плантация расцвела и преобразилась настолько, что посмотреть на нее приезжали самые состоятельные землевладельцы Юга. Главный дом плантации «Либерти» можно было считать образцом великолепия, сочетающегося с удивительной простотой пропорций. Объяснялось это, вероятно, тем, что в молодые годы мистер Бюхтинг, говорят, был архитектором. Его новое жилище представляло собой двухэтажный особняк. Широкая лестница вела прямо с просторной лужайки перед домом в украшенный колоннами зал, откуда через высокие стеклянные двери можно было попасть в столовую.

Особняк располагался посреди великолепного парка в английском стиле, больше похожего на лес.

Само жилище мистера Бюхтинга, украшенное шедеврами искусства, приобретенные им новые сельскохозяйственные машины — короче говоря, вся плантация являлась в первое время местом паломничества самых преуспевающих и видных землевладельцев Юга, и мистер Бюхтинг не знал, куда деваться от визитов, приглашений и прочих проявлений дружеских чувств. Но лишь только стали известны его истинные замыслы и намерения, которых он отнюдь не собирался скрывать, эти лицемерные знаки уважения и симпатии уступили место лютой ненависти. Выяснилось, в частности, что мистер Бюхтинг — убежденный противник рабства и на плантации «Либерти» бок о бок с белыми работниками трудятся свободные негры. Более дерзкий вызов с его стороны виргинским плантаторам трудно было себе представить. Они опасались, что пример свободных негров окажет дурное влияние на черных рабов, и каждый случай неповиновения или побега своих невольников приписывали дурному примеру, который подавал своей затеей мистер Бюхтинг.

Как известно, к разрыву Севера с Югом привело главным образом различное отношение к рабству. Рабовладельцы препятствовали любому облегчению положения рабов, каждому шагу, который мог бы содействовать постепенному отказу от этого пережитка прошлого. Решив навсегда сохранить рабство, Южные штаты уже тридцать лет назад начали исподволь готовиться к такому случаю, который теперь наконец представился, продвигая на важнейшие военные и гражданские посты приверженцев своей партии и прибирая к рукам как можно больше собственности, принадлежащей Союзу.

Весной 1861 года Северные штаты оказались втянутыми Югом в братоубийственную войну.

Первое крупное сражение произошло 21 июля 1861 года под Буллз-Раном и закончилось поражением войск северян. Однако эта неудача задела самолюбие всех тех, кто сперва уклонялся от участия в боевых действиях, и пробудила в них жажду возмездия. Недостаточно боеспособная армия была реорганизована на новых принципах, одновременно была усилена слабая прежде дисциплина. Появилось то, чего раньше недоставало: у людей возникло страстное желание восстановить единство страны, над которым нависла угроза. Северяне дали клятву и самим себе, и правительству продолжать борьбу до тех пор, пока над мятежными штатами не взовьется звездно-полосатый флаг Союза. Люди тысячами шли в армию. В распоряжение правительства поступали многие миллионы долларов. Один только мистер Бюхтинг пожертвовал на эти цели миллион.

Таким оказалось положение вещей к осени 1861 года. Обе враждующие армии выжидали, располагаясь друг против друга на севере штата Виргиния, на пути к Вашингтону.

Небольшие подразделения южан находились позади Бингстауна; отряд северян удерживал важные позиции у Голубого хребта, близ плантации «Либерти». В любой день эта благоприятная ситуация могла измениться к худшему, и тогда процветающая плантация превратилась бы в поле сражения противоборствующих сил. Поэтому мистер Бюхтинг самым серьезным образом обдумал сложившееся положение и в конце концов решил в ближайшие дни покинуть «Либерти».

В пять часов вечера, как было заведено, мистер Бюхтинг вошел в столовую. Сегодня его гостями оказались трое офицеров из стоявшего поблизости от плантации отряда. Они проводили рекогносцировку с небольшой группой из дюжины всадников и, заглянув на «Либерти», охотно приняли приглашение мистера Бюхтинга пообедать вместе с его семьей. Офицеры тоже были удивлены, обнаружив плантатора с женой и дочерью в таком опасном месте, и самым настоятельным образом посоветовали ему как можно быстрее покинуть свои земли.

Когда обед подходил к концу, за столом появилась миссис Бюхтинг и сказала сгоравшим от любопытства гостям, что мисс Элиза чувствует себя немного лучше, но не может оставить свою комнату. Было уже семь часов, и начало смеркаться.

Небольшое общество покинуло столовую и перебралось в украшенный цветами зал, где офицеров ждали кофе и сигары. Отсюда открывался превосходный вид на парк. На траве резвились несколько ручных ланей. Внезапно грациозные животные насторожились и большими прыжками помчались к дому.

— Мне кажется, я слышу конский топот, — заметил один из офицеров, прислушавшись.

Едва он произнес эти слова, как все присутствующие и в самом деле услышали глухие удары лошадиных копыт.

— Это похоже на нападение! — воскликнул офицер. — Скорее к нашим людям!

Офицеры бросились к своим подчиненным. И почти в тот же момент мистер Бюхтинг увидел, как из боковой аллеи парка на главную свернули несколько всадников, за которыми следовал чуть ли не целый эскадрон.

— Ступай к Элизе, Амелия! — спокойно, но твердо сказал мистер Бюхтинг, обращаясь к жене. — Сдается мне, к нам с визитом незваные гости. Оставайся с дочерью, моя дорогая!

— Обещай мне сохранять выдержку! — попросила миссис Бюхтинг, умоляюще глядя на мужа.

— Можешь не волноваться! — заверил тот.

Супруги едва успели договорить, как отряд всадников уже остановился возле особняка. Мистер Бюхтинг сразу понял, с кем имеет дело. Это был один из недавно сформированных корпусов кавалерийского ополчения, наводивших страх на войска северян, а тем более на жителей небольших городков и отдельных плантаций отчаянной храбростью, жестокостью и внезапностью появления.

Что нужно этим людям? Минувшей весной и летом похожий корпус уже наведывался на плантацию «Либерти». До сих пор, правда, кавалеристы довольствовались тем, что наедались до отвала сами и вволю кормили своих лошадей. Но на этот раз их появление больше походило на нападение. В этом мнении мистера Бюхтинга еще больше укрепили выстрелы, прогремевшие позади особняка — там, где находились жилища рабочих.

— Вы владелец дома? — крикнул один из всадников, подъехавший к основанию парадной лестницы.

— Я. Мое имя — Бюхтинг, — с достоинством ответил хозяин особняка.

— Прекрасно. В таком случае оставайтесь в доме и позаботьтесь о том, чтобы никто из женщин, если с вами есть дамы, не покидал его, — распорядился спросивший.

— Что это значит? — возмутился мистер Бюхтинг.

— Только то, что командование приказало мне схватить всех ваших черномазых, поскольку присутствие свободных негров вызывает в этих краях особое негодование, — ответил командир ополченцев.

— Этому не бывать! — воскликнул мистер Бюхтинг. — Это насилие, и я такого не потерплю! Я не раб, так же как и мои работники!

— Вы, кажется, забыли, что находитесь в Виргинии, — насмешливо заметил собеседник. — Если вам не по вкусу наши порядки, вам следовало бы убраться отсюда. И не пытайтесь сопротивляться! У меня под началом три сотни человек. Я имею приказ арестовать вас вместе с семьей и доставить в Ричмонд, если вы рискнете не выполнить распоряжение правительства. Так что решайте сами!

Мистер Бюхтинг закусил губу. Так вот оно что! У него собираются забрать негров! Противиться этому, как он уже понял, бессмысленно. Но что им нужно от негров? Какая судьба уготована его чернокожим работникам? Мысль о том, что у него могут отобрать его свободных негров, как-то не приходила ему в голову. Его упорное желание остаться на плантации навлекло теперь беду на головы этих ни в чем не повинных людей!

Мистер Бюхтинг повернулся спиной к главарю мятежников и через столовую направился к дверям, выходившим на лестницу, которая вела во двор. Ему оказалось достаточно одного взгляда, чтобы понять, что там произошло. Несколько человек из маленького отряда северян лежали на земле, убитые или раненные; остальные были обезоружены и связаны. Но самое печальное зрелище предстало глазам мистера Бюхтинга чуть дальше. В наступивших сумерках он увидел, как ополченцы-южане насильно выгоняют негров из хижин и собирают в кучу, словно скот. Мужчины молча переносили подобное обращение, а женщины горько сетовали на свою судьбу, наполняя воздух душераздирающими воплями. Какой-то рослый, крепкий негр задумал, казалось, бежать, но получил удар саблей, пришедшийся на правое плечо, и по его белой рубахе струилась кровь.

Увиденное потрясло мистера Бюхтинга. Не в силах больше сдерживаться, он стремительно вышел на лестницу и крикнул громовым голосом:

— Не бойтесь, дети мои! Виновникам этого вероломного нападения не уйти от наказания! Недолго придется вам томиться в неволе! Даю вам слово, что пойду на любые жертвы, не пожалею ни времени, ни денег, ни самой жизни, чтобы облегчить вашу участь! Это позорное нападение…

— К черту проклятого болтуна! — услышал он снизу несколько возмущенных голосов, и над ухом мистера Бюхтинга просвистела пуля, угодившая в стеклянную дверь. В следующее мгновение рядом с ним очутились несколько ополченцев и направили на него свои пистолеты.

— Дьявол вас побери! — вскричал один из них. — Вы разве не понимаете, что нам ничего не стоит пустить вам пулю в лоб? Не хотите ли прогуляться с нами в Ричмонд вместе с вашими дамами? Что до нас, то мы не против!

— Возмездия вам не избежать! — пробормотал мистер Бюхтинг.

— Быстрее, быстрее! — донесся между тем снизу голос командира. — Трогаемся в путь вместе с пленными и этой черной оравой. Времени уже нет! Сорок шесть цветных… Трое офицеров и девять солдат… Все верно! Вперед! Марш! — Всадники уже понукали лошадей.

— И ни капли бренди, капитан? — раздался голос кого-то из кавалеристов.

— Нет, только не сейчас, на то есть свои причины! — ответил капитан. — Когда наведаемся в другой раз — попросим подхарчиться! А теперь — вперед!

Потом он что-то вспомнил, сделал знак нескольким своим людям и поднялся вместе с ними в столовую, где тем временем собрались белые — надсмотрщики, садовники и прочие служащие или слуги, — все бледные и взволнованные.

— В вашем доме находится еще кое-кто, кого я должен взять с собой, сэр! — грубо сказал капитан, обращаясь к мистеру Бюхтингу. — Я имею в виду эту квартеронку, компаньонку вашей дочери, как ее… Жанетта Коризон, кажется. Прикажите тотчас позвать эту девицу! У меня категорический приказ захватить с собой всех цветных, каких я здесь обнаружу!

Мистер Бюхтинг смертельно побледнел. От ярости на лбу у него вздулись жилы.

— Ни за что! — вскричал он. — Жанетта Коризон родилась от свободных родителей в один день с моей дочерью. В нашей семье она как родная. Если вы заберете Жанетту, мы все отправимся с вами!

— Тем лучше, — рассмеялся капитан. — У нас будет приятная компания. Вы это серьезно, сэр? Я шуток не понимаю. Лейтенант Снайдерс, разыщите эту квартеронку! — приказал он одному из подчиненных. — А кто осмелится помешать нам, того мы свяжем и захватим с собой.

— В таком случае вам придется вначале расправиться со мной! — воскликнул мистер Бюхтинг, загораживая собой вход на женскую половину. — Пока я здесь хозяин, я не отдам вам это милое, славное дитя!

— Что ж, как вам будет угодно, — ответил капитан, и по его знаку трое южан бросились на мистера Бюхтинга и связали ему руки за спиной. Вся прислуга устремилась было на помощь своему господину, однако револьверы, наставленные на них ополченцами, охладили ее пыл — безоружные люди попятились назад.

Тем временем лейтенант Снайдерс, прихватив несколько своих людей, поспешил в комнаты женщин. Вскоре он вернулся в сопровождении миссис Бюхтинг, Элизы и еще одной молодой и очень привлекательной девушки, нисколько не похожей на полукровку. Впору было сравнить ее с цветком персика.

— Это и есть та самая квартеронка по имени Жанетта Коризон? — спросил капитан.

— Да, вы не ошиблись, — мелодичным голосом отозвалась девушка. — Что вам угодно от меня?

— Мы хотим, дитя мое, чтобы ты отправилась с нами! — улыбнулся капитан. — Свяжите ей руки за спиной! И пора трогаться!

Девушка в ужасе отшатнулась. Смертельный страх исказил на мгновение ее лицо. С неожиданной силой, порожденной охватившим ее отчаянием, она оттолкнула южанина, приблизившегося первым, и бросилась к мистеру Бюхтингу.

— Защитите меня, мистер Бюхтинг! Ведь вы мне как отец! — обратилась она к нему со страстной мольбой в голосе. — Я скорее умру, чем соглашусь расстаться с вами!

— В чем дело? Что вам угодно от этой девушки? — вмешалась теперь Элиза, и в ее прекрасных глазах вспыхнул огонь негодования. — Как вы осмелились…

— О, мисс! — прервал ее с улыбкой капитан. — Гнев еще больше украшает ваше прекрасное лицо! Однако не советую задерживать меня, иначе вместо одной Жанетты я прихвачу с собой все ваше семейство.

— И вы полагаете, что мы отпустим Жанетту одну с вами? — возмутилась Элиза.

— Разумеется, а если вы против, мы заодно прихватим и вас! — согласился капитан. — А теперь — вперед! Забираем эту квартеронку! А кто готов последовать за ней — извольте!

Жанетта повисла на шее у мистера Бюхтинга. Элиза тоже устремилась к отцу, словно собираясь защитить ее… Казалось, еще немного, и разыграется ужасная сцена, ибо по знаку своего капитана ополченцы ринулись к девушке…

Но в этот момент совсем близко затрещали ружейные выстрелы.

— Ого, да это никак янки! — всполошился капитан. — Ничего, главное мы сделали! Черт с ней, с этой девчонкой! Скорее в седла!

Ополченцы бросились врассыпную; не прошло и минуты, как их словно ветром сдуло. Один из слуг, оставшихся в зале, поспешил перерезать веревки на руках мистера Бюхтинга…

Между тем за окнами совсем стемнело. Мистер Бюхтинг, сопровождаемый прислугой, устремился к дверям. Стрельба не прекращалась, перемежаясь криками и словами команды.

Вскоре на лестнице показался молодой человек в мундире нью-йоркских волонтеров. В правой руке он держал саблю, в левой — револьвер.

— Не пугайтесь, мистер Бюхтинг! — крикнул он. — Эти негодяи позорно бежали! Мы им всыпали по первое число! Привет вам и дамам от капитана Петтоу! Он засвидетельствует вам свое почтение лично, как только покончит со всем этим делом!

— О-о-о! Значит, вами командует капитан Петтоу? — спросил мистер Бюхтинг, приятно удивленный. — Конечно, я жду его прихода. Зажгите люстры, несите сюда вино, мясо… что там еще… для наших храбрецов! — сказал он слугам, которые бросились исполнять приказание хозяина дома. — Кстати, сэр, — обратился он к юному лейтенанту, — может быть, капитану Петтоу неизвестно, что негодяи, которых вы заставили ретироваться, увели с собой моих работников-негров, а также несколько пленных, ваших товарищей по оружию.

— Я немедленно доложу ему об этом, как только разыщу! — заверил юный офицер, взяв под козырек, и начал спускаться по лестнице.

Стрельба мало-помалу затихла, стали отчетливо слышны слова команды, и из парка на лужайку перед домом выехала большая группа всадников, имея в арьергарде довольно много пеших воинов. Всего можно было насчитать около пятидесяти кавалеристов и примерно сотню пехотинцев.

Мистер Бюхтинг ожидал в столовой появления Ральфа Петтоу, предварительно оповестив об этом дам.

Как ни странно, сообщение о визите не вызвало у них той радости, какую ожидал увидеть хозяин особняка. Мисс Элиза даже порывалась встать и уйти из столовой. Удержали ее от такого поступка лишь укоризненные слова отца:

— Разве ты не хочешь увидеть Ральфа и поблагодарить его за спасение Жанетты?

Наконец явился и сам освободитель в мундире капитана союзной кавалерии, который был ему очень к лицу. Щеки Ральфа, обычно довольно бледные, разрумянились, черные глаза сверкали, а темные вьющиеся волосы находились в живописном беспорядке. Казалось, он еще не остыл от недавней схватки с противником и машинально продолжал держать в руке обнаженную саблю, которую, спохватившись, тут же с шумом вложил в ножны.

— Добрый вечер, милые дамы! Добрый вечер, мистер Бюхтинг! Вот уж не думал, что увижусь с вами в подобных обстоятельствах! Впрочем, я, кажется, подоспел как раз вовремя!

Бюхтинг приблизился к нему и, взяв за руки, с признательностью сказал:

— Действительно, я от всего сердца благодарю вас! Впрочем, вам придется меня простить, капитан! Я вынужден сразу же обратиться к вам с просьбой. Дело в том, что эти мерзавцы забрали с собой всех моих негров. Нельзя ли вновь вернуть их мне? Я был бы вам чрезвычайно признателен за их освобождение! Готов вручить за это каждому из ваших людей по тысяче долларов…

— Черт возьми!.. Простите, — смущенно заметил тот, обращаясь к дамам, — когда имеешь дело с солдатами, невольно привыкаешь к грубым выражениям! Такое великодушие очень похоже на вас, мистер Бюхтинг! Однако подобная попытка заведомо обречена на неудачу. Мне только что стало известно, что под началом капитана Стонтона было никак не меньше трех сотен всадников. Нам еще повезло, что они ретировались, не оказав мало-мальски серьезного сопротивления! А в моем распоряжении всего-навсего сто пятьдесят человек. Преследовать такого противника ночью было бы верхом безрассудства. Удовлетворимся тем, что удалось сохранить свободу, а возможно, и жизнь достойным обитателям этого дома!

Говоря так, Ральф приблизился к женщинам, и миссис Бюхтинг протянула ему руку, которую он учтиво поцеловал. Она сердечно поблагодарила капитана за помощь, оказанную в самый критический момент. Узнав, что число пленных должна была пополнить мисс Коризон, Ральф Петтоу не мог скрыть своего крайнего удивления, сменившегося возмущением, которому не было предела.

Пока мистер Бюхтинг хлопотал о том, чтобы людей Ральфа как можно лучше покормили, сам капитан занял место за накрытым в центре зала большим столом, чтобы, подчиняясь желанию миссис Бюхтинг, отведать поданные блюда. Компанию ему составила при этом сама хозяйка дома. Что касается мисс Элизы, уговорить ее остаться в столовой так и не удалось, хотя капитан Петтоу употребил для этого все свое красноречие. Вообще казалось, что появление капитана не произвело на девушку того приятного впечатления, какого мог ожидать Ральф в подобных обстоятельствах. Элиза сослалась на головную боль, разыгравшуюся у нее от пережитого волнения и страха, и удалилась с Жанеттой Коризон.

— Вы очутились здесь случайно, капитан Петтоу? — спросил, вернувшись, мистер Бюхтинг.

— Нет, — ответил капитан. — Но почему вы не называете меня как прежде, мистер Бюхтинг? Какой я для вас капитан?

— Как вам угодно, — согласился Бюхтинг. — Значит, не случайно, Ральф?

— Совсем наоборот. Несколько дней назад я прибыл в Хотстоун и, естественно, собирался как можно скорее навестить вас. Однако служба не оставляла для этого времени. Сегодня мне предстояло провести рекогносцировку. Кто-то из окрестных фермеров рассказал мне, что видел эскадрон южан, направлявшийся на плантацию «Либерти». Вы, конечно, догадываетесь, что я заставил свою пехоту поддержать моих кавалеристов. С пятью десятками всадников я не рискнул бы явиться сюда — ведь фермер насчитал несколько сотен неприятельских кавалеристов.

— Если бы вы прибыли на полчаса раньше! — с глубоким вздохом промолвил мистер Бюхтинг. — Бедные мои негры!

— Но при вашем богатстве вам не составит труда тут же набрать себе других, — успокоил его Ральф.

— Да разве дело в этом? — с горечью ответил Бюхтинг, печально глядя на капитана.

— Разумеется, я понимаю! — поспешно сказал Ральф. — Думаю, эти южане не причинят беднягам особых неприятностей, разве что сыграют с ними злую шутку, — добавил он. — Уверен, что все ваши негры будут живы.

Мистер Бюхтинг промолчал.

— И ты все-таки собираешься остаться здесь, Вольфрам? — спросила миссис Бюхтинг, кладя руку на плечо мужа. — Неужели печальные события сегодняшнего дня не заставят тебя переменить решение? Сколько же можно искушать судьбу?..

— В самом деле, — вставил свое слово капитан, воспользовавшись минутной паузой, — все кругом удивляются, что мистер Бюхтинг упорно не желает покидать места, которые в самое ближайшее время наверняка станут ареной серьезных военных столкновений. Должен вам прямо сказать, мистер Бюхтинг никто не даст гарантию, что в любой момент плантация «Либерти» не превратится в поле ожесточенной битвы…

— Мы уедем уже этой ночью! — прервал его мистер Бюхтинг и тотчас послал слугу за старшим надсмотрщиком. Потом поднялся со своего места и покинул столовую.

— Прекрасный человек! — заметил Ральф, провожая его взглядом. — Но, увы, упрямый, несгибаемый характер! Просто счастье, что мятежники не захватили его в плен, — похоже, эти глупцы не догадываются, как много тем самым потеряли! Кстати… я не ошибся, миссис Бюхтинг? Мисс Элиза показалась мне сегодня такой расстроенной, такой печальной!

— Тут нет никакой ошибки, — подтвердила хозяйка дома. — Вы совершенно правы. До сего дня Элиза ничего не знала о судьбе Ричарда — мы с мужем намеренно держали ее в неведении, зная о ее расположении к Ричарду. Однако сегодня кто-то прислал ей номер нью-йоркской газеты, где описывается печальная участь нашего молодого друга. Это неожиданное известие глубоко потрясло Элизу.

При упоминании имени Ричарда на лице Ральфа промелькнуло выражение испуга. Правда, он тут же овладел собой и, сделав вид, будто очень взволнован, опустил глаза.

— Нужно совсем не иметь сердца, чтобы сообщить мисс Элизе такую убийственную новость, — сказал он вполголоса, словно сам себе. — Бедный, бедный Ричард! Не могу спокойно слышать о его судьбе. Он так и стоит у меня перед глазами, этот славный парень. Какое подлое убийство — потому что наверняка он убит! Не знаю, как я перенесу все это. Все время ломаю себе голову, как раскрыть это кровавое преступление. Могу представить состояние мисс Элизы — подобные Ричарду встречаются редко, и мне кажется, она его горячо любила. Впрочем, довольно мрачных мыслей! Давайте сделаем все возможное, чтобы побудить мистера Бюхтинга уже сегодня сделать так, как он решил! Здесь ему больше оставаться нельзя. Сегодняшнее нападение — всего лишь прелюдия того, что произойдет завтра. Только в Нью-Йорке вы будете в безопасности. У меня душа будет не на месте, пока не узнаю, что вы все уже там.

Миссис Бюхтинг поблагодарила его за участие и отправилась к дочери.

Спустя два часа у подножия лестницы, выходившей во двор, стояли три экипажа: один — для семейства Бюхтинг и мисс Коризон, второй — для самых любимых слуг, третий экипаж был заполнен вещами, без которых в дороге никак не обойтись. Брать с собой что-то сверх этого не требовалось, ибо в Нью-Йорке мистер Бюхтинг имел полностью обставленный дом. Произведения искусства, находившиеся на плантации «Либерти», были тщательно упакованы и спрятаны в надежном месте — под сводами каменного подвала. На плантации пришлось оставить одного из надсмотрщиков и нескольких слуг, которым надлежало следить за сохранностью особняка. Лошадей и коров мистер Бюхтинг велел перегнать на север, в имение одного крупного фермера, с которым его связывали добрые отношения.

Для защиты от возможного нападения Ральф Петтоу оставил Бюхтингам два десятка всадников, которым следовало сопровождать экипажи до ближайшей железнодорожной станции. Некоторое время он сам провожал отъезжающих, но вскоре распрощался с ними до встречи в Нью-Йорке. Что касается пехотинцев, они уже двигались в направлении Хотстоуна другой дорогой. Теперь капитан следовал за ними с остатками своей кавалерии.

— Черт возьми! — неожиданно воскликнул он примерно на полпути. — Я совершенно забыл сообщить мистеру Бюхтингу кое-что чрезвычайно важное. Придется возвращаться и догонять его. Сержант Смит, ведите людей в Хотстоун! Дорогу вы знаете не хуже меня. Увидимся завтра утром.

Ральф повернул лошадь, и совсем скоро от небольшого отряда его отделяли значительное расстояние и ночной мрак. Скакал он теперь медленнее, но не вслед за экипажами мистера Бюхтинга, а приблизительно в том направлении, где находилась плантация «Либерти».

Капитан остановился возле небольшой хижины на склоне горы и привязал лошадь к молодой березке. Затем вынул револьвер, подкрался к хижине и постучал в дверь. Ответа не последовало, однако Ральфу показалось, что изнутри донесся какой-то шорох. Он постучал еще раз и спросил, кто там есть. Вторично не получив ответа, капитан толкнул дверь и осторожно заглянул внутрь.

В хижине царил непроницаемый мрак. Ответом на очередной вопрос Ральфа, есть ли в хижине живая душа, вновь было молчание, поэтому он вытащил из кармана и зажег маленький потайной фонарь, свет которого окончательно убедил капитана, что хижина пуста. Однако Ральфа это, похоже, не вполне успокоило. Он посветил во все углы.

— И все-таки пахнет человеческим духом, — бормотал он себе под нос. Не обнаружив, несмотря на тщательные поиски, ничего подозрительного, Ральф уселся на деревянный чурбак, погасил фонарь и стал ждать в окутавшей его темноте, что будет дальше.

Не прошло и нескольких минут, как до его слуха донесся топот копыт. Неизвестный всадник направлялся, видимо, прямо к хижине. Ральф слышал, как лошадь остановилась совсем рядом и тут же раздались тяжелые шаги. В дверь постучали.

— Святой Джефферсон! — со смехом отозвался Ральф.

— Святой Дэвис! — в том же тоне ответил снаружи громкий голос.

Ральф зажег свой фонарь и направил на позднего гостя.

Это был крупный, рослый человек в мундире тех самых ополченцев-южан, которые всего несколько часов назад вызвали такой переполох на плантации «Либерти» и причинили столько волнений мистеру Бюхтингу. Короче говоря, перед Ральфом собственной персоной предстал предводитель этих кавалеристов капитан Стонтон, довольно молодой и недурной лицом, черты которого несли на себе отпечаток давних пагубных страстей и многочисленных жизненных невзгод.

— Ты уже здесь, Ральф? — воскликнул он, протягивая капитану руку. — Вот уж никак не ожидал. Я мчался во весь опор и рассчитывал опередить тебя. Тем лучше! Ну и денек сегодня выдался! Мои молодцы чуть не разорвали меня на куски за то, что им пришлось сматываться с плантации «Либерти», не заглянув как следует в подвалы и погреба. Черт возьми! Надо было видеть физиономию твоего приятеля, когда мы нагрянули в его захолустье!

С этими словами он, то и дело охая и кряхтя, уселся на другой чурбак напротив Ральфа, вытянул ноги, как это обыкновенно делают люди после долгой и утомительной поездки верхом. Потом извлек из кармана походную фляжку, сделал большой глоток и протянул ее Ральфу.

— Спасибо! — отказался тот. — Я славно поужинал ивыпил у моего друга Бюхтинга и пока ничего не хочу! Да и потом, у меня тоже есть с собой… Ну, Стонтон, он до сих пор никак не может прийти в себя после всей этой истории! Думаю, когда его не видят, он проливает горькие слезы, оплакивая потерю своих черномазых. Дело тут, конечно, не в деньгах, а в том, что он лишился своих любимцев.

— Неужели это и впрямь не дает ему покоя? — удивился Стонтон. — А может, тут сплошное надувательство, может, он просто прикидывается аболиционистом[2], чтобы втереть очки всем этим болванам, рассуждающим у вас на Севере о гуманности?

— Нет, ты его плохо знаешь, — ответил Ральф. — В своем роде это цельный характер, и его чертовски мало волнует, что скажет о нем чернь. Но голова у него забита всяким гуманизмом и прочей чепухой, и это делает его опаснее самого ярого крикуна в конгрессе или сенате.

— Черт бы его подрал! — вскричал Стонтон.

— Аминь! — согласился Ральф. — Для начала с него хватит. Кто знает, суждено ли ему когда-нибудь снова увидеть свою любимую плантацию. Разумеется, я от души благодарен тебе, Стонтон, и в доказательство держи настоящую гавану. Такую не стыдно предложить и самому Джефферсону Дэвису!

Некоторое время оба молча курили.

— Славная сигара, — удовлетворенно заметил Стонтон, — смотри-ка, вся хибара благоухает. А перед этим воняло черномазым.

— Тебе тоже показалось? — спросил Ральф. — Когда я вошел, почувствовал запах, словно здесь побывал какой-нибудь ниггер.

— Ты все осмотрел? — заволновался Стонтон, быстро оглядываясь вокруг.

— Ты еще спрашиваешь! — ответил Ральф. — Все в порядке. Верно, какой-то беглый негр успел побывать здесь до нас. Что ты, кстати, собираешься делать с черномазыми мистера Бюхтинга?

— Не имею понятия! Пусть в Ричмонде решают, если только кто-то из этих собак доберется туда живым! — воскликнул южанин. — Должно быть, их продадут тому, кто больше заплатит, а если кто попробует смыться, получит пулю в лоб!

— Мистер Бюхтинг совсем не прочь, как я понял из его слов, отправиться на Юг и снова забрать их себе, — заметил Ральф.

— Пусть только явится! — вскричал Стонтон. — Мы живо облегчим его карманы на миллион-другой. Если бы ты не написал мне, чтобы не трогать пальцем ни его, ни его семейку, я уже сегодня захватил бы его с собой. Жаль, квартеронка ускользнула от нас! Такой лакомый кусочек! Черт побери!

— Для меня важнее всего было успеть, — объяснил Ральф. — Сейчас мне благодарны, что я прибыл вовремя, а приди я слишком поздно, мне бы этого не простили. А что касается красотки мисс Коризон, давай оставим ее до другого раза, Уилл!

— Ты, конечно же, приберегаешь ее для себя! — заподозрил Стонтон.

— Нет, не угадал! — ответил Ральф. — У меня совсем другие планы.

— Мог бы поделиться ими и со мной, — с укором заметил капитан. — Ведь я так ничего и не знаю, кроме того, что ты написал мне. Твою просьбу я исполнил точь-в-точь: напал вечером на плантацию «Либерти», увел черномазых и напугал хозяев, этих Бюхтингов, угрожая захватить с собой и мисс Коризон, пока не явился ты и не сыграл роль неожиданного освободителя. Но ведь для чего-то тебе это потребовалось!

— Конечно. А раз уж я уверен, что ты будешь держать язык за зубами, и готов щедро — насколько это в моих силах — вознаградить твое молчание, ничто не мешает мне рассказать тебе в общих чертах о своих намерениях, — ответил Ральф, невозмутимо попыхивая сигарой. — Как ты, наверное, уже убедился, мистер Бюхтинг очень богатый человек, один из самых состоятельных в Америке, а это кое-что значит. Откуда у него такое богатство, точно не знаю. Кажется, с этим связана какая-то необычная история: ходят слухи о некоем архимиллионере, который оставил в наследство Бюхтингу часть собственного состояния. Бюхтинг чрезвычайно богат — в Нью-Йорке, в конторе мистера Эверетта, нам известно об этом лучше кого бы то ни было. Вскоре после того, как он перебрался сюда из Нью-Мексико или Калифорнии, где его сестра замужем за таким же богатым землевладельцем, доном Толедо, он встретился с мистером Эвереттом; впрочем, они, должно быть, знали друг друга прежде. Мой старый дядюшка и мистер Бюхтинг сделались закадычными друзьями и, пока мистер Бюхтинг проводил зиму в Нью-Йорке, виделись каждый день. Поскольку я тоже член семьи Эверетт, как и мистер Ричард, который теперь мертв, мы оба, разумеется, очень часто бывали у Бюхтингов и, как говорится, росли вместе с мисс Элизой. Эта мисс Элиза — единственная дочь в семье. Остальные дети умерли, с чем мистер Бюхтинг никак не может смириться, потому что у него, несмотря на внешнюю суровость, очень мягкое, чувствительное сердце. Все дело в том, что его предки были немцами… Иными словами, мисс Элиза, возможно, самая богатая наследница как в Северных, так и в Южных штатах. Это говорит о многом, дорогой Уилл, а тебе известно — в денежных делах я ошибаюсь редко. К тому же мисс Элиза очень красива. Ну да ты сам ее видел…

— Верно, видел, но не сказал бы такого — по мне, эта мисс Коризон лучше, — вставил Стонтон.

— Может быть, и так, — согласился Ральф, — но, во всяком случае, для миллионерши она еще и очень хороша собой. Найдется немало таких, кто с радостью взял бы ее в жены без всякого приданого. Я и сам бы не отказался, потому что люблю ее… Впрочем, этот лакомый кусочек был не про меня — это я прекрасно сознавал. Судьба распорядилась так, что этим счастливчиком должен был стать, судя по всему, какой-то безродный Ричард, приемный сын мистера Эверетта. Мне уже было известно, что именно его дядюшка назначил наследником очень большой части своего состояния. К тому же я заметил, что мисс Элиза предпочитает его мне: ей нравился этот белокурый мечтатель, да и у ее родителей он ходил в любимчиках. Меня они все не очень-то жаловали, хотя я вел себя безупречно. Вероятно, чувствовали во мне прирожденного аристократа, южанина, заклятого врага этих подлых янки, к которым они сами принадлежали. Так что все мои старания вызвать к себе интерес у подрастающей мисс Элизы были напрасны из-за расположения, какое она питала к Ричарду. Однако случай убрал с моего пути главное препятствие. В марте этого года по дороге на плантацию «Либерти» Ричард необъяснимым образом исчез — по всей вероятности, был убит. Ни одна живая душа не ведает, как это произошло…

— Тебе тоже ничего не известно об этом исчезновении? — с подчеркнутым удивлением спросил Стонтон.

— Как ты мог подумать такое? Я в подобные игры не играю! — пожав плечами, ответил Ральф. — Короче говоря, парня больше нет, и с этого времени путь к сердцу Элизы для меня открыт. Правда, мне приходится действовать с величайшей осторожностью. Главная героиня этой истории, мисс Элиза, недолюбливает меня. В том, что она любила Ричарда, больше нет никаких сомнений. Это выяснилось после смерти парня: родители даже утаили от нее, что он пропал. Поэтому, чтобы добиться ее, нужно запастись терпением. Мне пришлось искать способ завоевать благосклонность ее родителей, а если повезет, и самой Элизы. Вот тогда у меня и созрел план, который мы сегодня сообща осуществили. То, что тебе пришлось увести черномазых, — не более чем моя прихоть: терпеть не могу цветной крови. Важнее всего было напугать семью и позволить мне в подходящий момент сыграть роль ангела-спасителя. Кроме того, я задумал удалить мистера Бюхтинга со всеми домочадцами с плантации «Либерти». Старый упрямец, несмотря на вспыхнувшую войну, собирался остаться здесь, а это нарушало мои планы. Я хотел иметь его вместе с красавицей дочерью у себя под боком, в Нью-Йорке, куда вернусь, как только выйдет срок моего призыва. Позже я устроюсь там в военном бюро, где вам будет от меня больше пользы, чем здесь, в прериях. Теперь ты знаешь мои замыслы. Сегодня нам повезло — семейство Бюхтинг просто засыпало меня благодарностями. Только сама мисс Элиза держалась все еще довольно чопорно и неприступно, но это пройдет — в Нью-Йорке я поведу себя совершенно иначе и использую более надежные и безотказные средства. Думаю, ока будет моей, и тогда ты станешь богачом.

— Что ж, будем надеяться' — обрадовался Стонтон. — А пока не худо бы разжиться дюжиной-другой золотых монет. У нас с этим делом совсем туго. У тебя, верно, есть кое-что при себе при вашем-то богатстве?

— Этого достаточно? — осведомился Ральф, вручив ему столбик монет, извлеченный из кармана.

— Сколько здесь? — спросил Стонтон, взвешивая деньги на ладони.

— Пятьдесят штук, — ответил Ральф.

— Значит, двести пятьдесят долларов золотом? — переспросил южанин, пряча вознаграждение в карман. — Будем считать, что это аванс. Черт возьми! — спохватился он вдруг. — Сколько времени проболтали, и все о наших с тобой личных делах! Давай займемся главным! Как там у вас с войсками и что вы замышляете против нас?

Сведения, которые Ральф Петтоу, капитан федеральных войск, сообщил капитану ополчения Южных штатов, не оставляли ни малейшего сомнения в том, что этих двух офицеров противоборствующих армий связывали не только личные интересы. Эти сведения убеждали, что Ральф Петтоу самым беззастенчивым образом предавал свое отечество. Он указал южанину все слабые стороны федеральных войск, располагавшихся под Хотстоуном, а также рассказал в общих чертах о планах генералов Севера. Капитан Петтоу принадлежал к числу тех, к сожалению, многочисленных негодяев, которые, находясь на Севере, разделяли взгляды южан и, предавая дело, которому якобы служили, способствовали осуществлению планов Юга и тем самым подвергали Северные штаты величайшей опасности…

Стонтон тщательно записал все сообщенное Ральфом, потом взглянул на часы и поднялся.

— Ну, прощай, Ральф! Уже три часа, а к рассвету я должен быть в Бингстауне. Боюсь, как бы мои кавалеристы не наломали без меня дров. Когда снова увидимся? Смотри, поосторожнее со связными. Не на каждого можно положиться.

— Я знаю своих людей, — ответил Ральф, тоже вставая со своего чурбака. — Разумеется, я буду осторожен, ведь я рискую головой!

— Если увидишь Алисона, передавай привет, — сказал Стонтон.

— А ты передай поклон Буту, — ответил Ральф. — Что он поделывает, наш красавчик? Хотелось бы повидаться с ним. Вот отчаянный парень! Скажи ему, чтобы перебирался в Нью-Йорк. У актеров не так придирчиво допытываются, что у них на уме. И вообще северяне по-прежнему удивительно беспечны и легковерны, иначе многое из того, что мы делаем, не увенчалось бы успехом. Эти глупцы воображают, что победа уже у них в кармане. Что ж, тем лучше! Как любит выражаться Бут: «Кого Бог хочет наказать, того лишает разума!» — Эти слова он произнес с наигранным пафосом и, смеясь, вышел вместе со Стонтоном из хижины.

Они пожали друг другу руки, еще немного поболтали, сели в седла и поскакали — каждый своей дорогой.

Когда конский топот стих, снаружи, за дощатой стенкой хижины, что-то зашуршало. Лежавшая на земле темная бесформенная масса вдруг зашевелилась, приподнялась и, отодвинув несколько досок, едва державшихся на гвоздях, проникла через образовавшееся в стене отверстие в хижину. Прошло совсем немного времени, и методичный храп, доносившийся оттуда, возвестил, что забравшееся внутрь неизвестное существо продолжило свой сон, который был прерван неожиданным появлением Ральфа Петтоу.

С рассветом неподвижная темная масса вновь пришла в движение, превратившись в безобразного, грязного негра. Он поднялся на ноги, прихрамывая подошел к двери и опасливо выглянул наружу. С одной стороны он увидел расстилавшуюся равнину, а с другой — поросшие лесом горы.

— Злой белый масса! — пробормотал негр, тяжело вздохнув. — Нехороший масса! Тот самый, что убил белокурого массу! И никто об этом не знает? Хм… белый масса врет почище Боба. А доброго массы Бюхтинга нет больше на плантации «Либерти», и Боб не может ему передать, что знает убийцу массы Ричарда. Бобу нельзя в Нью-Йорк, к массе Бюхтингу, — белые люди там тоже будут сердиться на бедных негров, как и на Юге. Боб не знает, куда идти, Боб болен, Боб устал, несмотря на деньги и бумаги, которые взял у бедного массы Ричарда. Плохие времена настали для Боба! Скоро наступит злая зима. Боб умрет как собака!

Он произносил эти слова без всякого выражения, будто слабоумный, и долго глядел вдаль пустыми, остекленевшими глазами. Услышав вдалеке собачий лай, он вздрогнул, как бы очнувшись, и поспешил скрыться в лесу.

III. В РИЧМОНДЕ

Вспыхнувшая Гражданская война почти не отразилась на облике Ричмонда, столицы Южной Конфедерации. Расположенный не слишком далеко от театра военных действий, где противостояли друг другу основные силы южан и северян, Ричмонд выглядел тем не менее довольно мирно, мало чем отличаясь в этом отношении от городов Севера — Вашингтона, Бостона, Балтимора и Нью-Йорка, — в которых именно с началом войны начался подъем промышленного производства и пробудилась ненасытная страсть к наслаждениям.

Это было время, когда Юг еще безоговорочно верил в свою победу, когда он еще не напрягал все свои силы. Юг еще не исчерпал своих огромных богатств, его население еще не было деморализовано и не испытывало серьезных тягот и лишений. Жизнь в Ричмонде и Чарльстоне по-прежнему текла так, словно на севере Виргинии проходили всего-навсего крупные военные маневры…

Поэтому и Ричмонд производил впечатление оживленного, суматошного города. Коммерция там продолжала процветать, общественная жизнь кипела и бурлила, не обнаруживая сколько-нибудь заметного спада. Единственными приметами войны являлись груженные боеприпасами повозки, тянувшиеся к вокзалам, громыхающие по мостовым пушки да встречавшиеся на каждом шагу солдаты и ополченцы. Облаченные в фантастического вида мундиры, их обладатели, разбившись на кучки или в одиночку, курили, хохотали и горланили песни, коротая время в ресторанах или прямо на улицах.

Одно из таких заведений находилось на бойком месте, где оживленная улица вливалась в одну из самых широких городских площадей. Подобно большинству такого рода заведений, распространенных в Северной Америке, оно представляло собой так называемый «бординг-хаус», иначе говоря, пансион с отдельными номерами, предназначенными обычно для проживания только мужчин или только женщин. На нижнем этаже располагался просторный обеденный зал, к которому примыкало несколько небольших комнат для тех, кто предпочитал обсуждать свои дела подальше от посторонних ушей. Прежде пансион назывался без затей — «Виргинский плантатор», поскольку чаще всего в нем останавливались именно владельцы плантаций, приезжавшие в Ричмонд. Теперь же, в лихорадке начавшейся войны, его переименовали в «Подлый Север», ибо южане не могли больше спокойно, не изрыгая проклятий, слышать о Севере, не желавшем покориться их воле. Разумеется, местные дельцы тут же уловили эти настроения и воспользовались ими в собственных интересах, так что «Подлый Север» стал весьма посещаемым заведением, верхние комнаты которого никогда не пустовали, а на первом этаже неизменно можно было встретить чрезвычайно разношерстную публику, начиная с богатейших плантаторов Виргинии, Алабамы и Луизианы, ворочавших миллионами, и кончая авантюристами и проходимцами всех мастей, решившими попытать счастья в этой войне.

Как это принято в Северной Америке, обеденный зал был обставлен с излишней роскошью, но довольно безвкусно: в глазах рябило от обилия позолоты, плюша, бархата и зеркал. Столики и стулья были изготовлены из редких пород древесины. Правда, искусно выложенный паркет убеждал в том, что все это великолепие нисколько не ценится посетителями: он был заплеван, усеян окурками сигар и апельсиновыми корками. Впрочем, американцев, привыкших плевать где заблагорассудится, это ничуть не смущало и бросалось в глаза разве что какому-нибудь иностранцу.

За буфетной стойкой, украшенной затейливой резьбой, восседала дама средних лет, хозяйка заведения. Рядом с ней хлопотали две молодые хорошенькие девицы, одетые по последней парижской моде. Они смешивали различные, чаще всего алкогольные, напитки, которые так любят в Америке, и подавали их или официантам, или самим посетителям, то и дело подходившим к стойке переброситься словечком-другим с привлекательными девушками, полюбоваться на их аппетитные формы и поймать брошенный украдкой кокетливый взгляд. Одни посетители уходили, на смену им появлялись новые, так что жизнь в обеденном зале не затихала ни на минуту, словно он находился на каком-нибудь оживленном железнодорожном вокзале.

Часа в три пополудни в зал вошли несколько мужчин. Мельком поздоровавшись с хозяйкой и ее помощницами, они осмотрелись и расположились в одной из отдельных комнат, угловой, с двумя окнами, одно из которых выходило на улицу, а второе — на просторную площадь. Обстановка в этой комнате ничуть не уступала общему залу, даже выгодно от него отличалась — пол здесь выглядел относительно чистым.

Первый из вошедших был капитан Стонтон, приятель Ральфа Петтоу, второй — один из его ополченцев по имени Пол Говард, сын плантатора, и обликом, и всеми повадками очень похожий на своего командира. Третьим был молодой человек лет, может быть, двадцати двух, довольно высокого роста, очень хорошо, если не сказать щегольски, одетый. Он обращал на себя внимание редкой красотой. Черные волосы, темные глаза и бледное, с тонкими чертами лицо на первый взгляд делали его похожим на Ральфа. Но только на первый! Если присмотреться, лицо у него было намного тоньше, мимика — выразительнее, фигура — изящнее, несмотря на типично мужские пропорции. Однако ни малейших следов юношеской наивности, способной сохраняться в таком возрасте, у него не осталось. Это был уже совершенно зрелый человек, познавший все многообразие страстей и наслаждений, которое предлагает жизнь. Он небрежно развалился в красном плюшевом кресле, далеко вытянув ноги и дымя сигарой. Это был актер Бут.

Официант поставил перед ними три стакана с какой-то жидкостью, пахнувшей ромом. Все трое схватили свои порции и выпили почти залпом. Третий, самый молодой, тут же заказал себе еще стакан.

— Только покрепче! — добавил он. — С каких это пор такой разбавленный напиток именуют здесь коктейлем? Воды добавьте, пожалуйста, не больше половины.

Слова он произносил очень отчетливо и ясно, как это делает человек, привыкший говорить так, чтобы все его понимали. Казалось, тон в этой компании задает именно он, Бут, и все это признают. Несомненно, он явно выделялся среди этих неотесанных парней, которые только и умели, что пить спиртное, браниться на чем свет стоит да орудовать саблей. А то, что он, несмотря на свои двадцать два года, слыл уже таким тертым калачом и повидал на своем веку побольше, чем другие за четыре десятка лет или даже за всю жизнь, лишь еще больше возвышало его в глазах приятелей. Для них он был недосягаемым образцом для подражания, больше того, кумиром.

— Да, Бут, тяжелые настали времена, — вздохнул Стонтон. — Ром теперь не тот, что раньше. Если хочешь пить хорошие коктейли и курить настоящую гавану, мой мальчик, отправляйся на Север.

— Да я готов всю жизнь пить здесь, на Юге, простую воду, чем благороднейшее кипрское и марсалу на Севере, где властвуют тираны! — презрительно отозвался актер.

— Ну ты и хватил, старина! Ты и вода… Да вы просто заклятые враги… Почти как янки и конфедераты! — рассмеялся Стонтон. — А я думаю, оставь тебя на недельку без спиртного, так ты будешь мечтать о всякой бурде, лишь бы туда подлили бренди!

— Даже не притронусь, стоит мне только захотеть! — отрезал Бут.

— Это еще как сказать, дружище! — усомнился Стонтон. — Что до меня, скажу прямо: если вовремя не глотну бренди — я не человек. И ты, мой милый Джон Уилкс, никуда от этого не денешься, потому что рановато начал.

— Может быть! — согласился тот. — Пока я жив, собираюсь вести по крайней мере достойную жизнь. Как только почувствую, что кровь не так быстро бежит по жилам, что рука и глаз в любой момент могут подвести, пусть все летит в тартарары. Почему бы не помочь паровой машине исправно работать? А если от перегрева ее котел взорвется несколькими годами раньше — что с того!

Стонтон и его однополчанин рассмеялись, одобрительно кивнув, и обменялись красноречивыми взглядами, словно говорившими: «Ну и голова! Уж скажет, так скажет!»

— Совсем забыл, — неожиданно заметил Стонтон, — я должен был передать тебе привет от Ральфа Петтоу.

— От Ральфа? Где же ты его встретил? — спросил Бут. — Ведь он служит в войсках янки.

— Верно, и все же я его видел и даже умудрился поболтать с ним, — ответил Стонтон. — Где и когда — сказать не могу. Ведь если прознают янки…

— Позволь, но мы же не янки! — возразил Бут. — Для всех, кто знает Ральфа ближе, совсем не новость, что он целиком на нашей стороне, что он, будь у него такая возможность, завтра же взорвал бы и Нью-Йорк, и всех этих янки к чертям собачьим! Смелый, отчаянный парень! Люблю таких!

— А уж планы у него — дай Бог каждому! — загадочно добавил Стонтон.

— Вероятно, я тоже в курсе дела, поскольку говорил с ним еще в апреле, вскоре после того, как погиб или по крайней мере исчез его соперник, Ричард, — едва заметно улыбнулся Бут.

— Ну, коль ты так много знаешь, я мог бы сказать тебе и все остальное, — заметил Стонтон. — Впрочем, осторожность не помешает: слово нужно держать.

При этом он покосился на своего товарища, словно желая дать понять, что того еще рано посвящать в подробности.

Отец его однополчанина, мистер Говард, был одним из богатейших плантаторов Юга. Видимо, тугой кошелек сына Говарда, Пола, больше всего и привлекал к нему капитана Стонтона.

Бут мгновенно понял собеседника и заговорщицки подмигнул ему в ответ.

— Я уступаю Петтоу эту девицу, — начал он. — Ральф дельный, энергичный малый, способный оказать нам огромные услуги именно благодаря тому, что остался в войсках янки. А вот Ричарду Эверетту ни за что бы не уступил. Тот был слишком зауряден. Хотелось бы знать, кому так досадил этот бедняга, что получил пулю в лоб!

— Если как следует пораскинуть мозгами, не так трудно догадаться! — ответил Стонтон с некоторым злорадством.

Нахмурившись, Бут исподтишка пристально посмотрел на него.

— Неужели?.. — спросил он. — Что ж, все может быть! Впрочем, нам какое дело? Кстати, если Ральфу удастся его план и он захочет жениться на богатой девушке, то попадет в затруднительное положение. Разве тебе не известно, что от него без ума миссис Джорджиана Блэкбелл?

— Кажется, она замужем за богатым коммерсантом, там, у вас на Севере? — задал вопрос Стонтон. — Хотя я ничего не знаю об амурных делах Ральфа.

Пол Говард прислушался к разговору: вероятно, любил рассказы на эту тему. Он предложил Буту сигару.

— Прекрасный табак, Говард, — заметил тот. — Уж, верно, не с отцовских плантаций?

— Но по крайней мере из запасов моего старика! — засмеялся ополченец.

— А я уж было подумал, что здесь не осталось почти ничего стоящего, — сказал Бут. — Так вот, Блэкбелл действительно богатый коммерсант в Нью-Йорке. Когда ему стукнуло пятьдесят лет, его пленила красавица дочь одного английского баронета. Отец ее был беден как церковная мышь, и Блэкбелл купил ее у старика англичанина, то есть взял в жены. Миссис Джорджиана восхитительное существо: она просто создана для любви. Старина Блэкбелл вдобавок ко всем своим болезням заработал еще подагру и весьма подозрительный кашель, который за год-два мог свести его в могилу. Поэтому никто из нас, здравомыслящих людей, не сомневался, что миссис Блэкбелл где-то нашла себе утешителя, однако никому не удавалось ничего выведать, пока я совершенно случайно и вовсе не от Ральфа узнал, что удачливым любовником миссис Джорджианы является именно он. Вам известно, как я отношусь к бабам. Мне захотелось воспользоваться своим открытием и извлечь из него выгоду для самого себя. Да и как было упустить такую возможность — ведь я уже сказал, что она чудо как хороша, ростом почти с меня, гордая, словно Юнона, с великолепными белокурыми волосами и темными глазами, которые так и пылают страстью… Короче говоря, однажды мне удалось остаться с ней наедине. Я бросился к ее ногам, я изливался ей в пламенной любви (вы знаете — в таких делах я кое-что понимаю!). Я пустил в ход все свое искусство! И что вы думаете! Она подняла меня на смех! Хвастаться не в моих правилах — так вот, она высмеяла меня! Наконец я решил прибегнуть к последнему средству — сказал, что знаю о ее связи с Ральфом. «Надеюсь, не от мистера Петтоу?» — спросила она. Если дело касается моих друзей, лгать я не могу, а то заморочил бы голову любой бабе всякой чепухой. Я признался честно, что нет, узнал об этом не от Ральфа, а благодаря случаю, однако то, что удалось Ральфу, надеюсь, удастся и мне, тем более что я безумно ее люблю и все такое прочее — ну, вы знаете! На это она ответила мне примерно так: «Отец продал меня мистеру Блэкбеллу, и я согласилась отдать ему свое тело, чтобы ценой собственной чести спасти моего отца и доброе имя нашего дома. Но свою душу я не продавала, и она принадлежит Ральфу Петтоу, точно так же, надеюсь, его душа, все его существо, вся его любовь принадлежат мне. Мы любим друг друга, и этим все сказано, а после смерти мистера Блэкбелла — человека, который всегда был для меня таким же чужим, какими являются состоятельные мужчины несчастным девушкам с нью-йоркских улиц, — я стану женой мистера Петтоу. Ральф поклялся мне в этом, и я не сомневаюсь в его словах, потому что люблю его. Выдайте меня, если хотите. Этим вы добьетесь только того, что я быстрее покину мистера Блэкбелла и свяжу свою судьбу с мистером Петтоу». Сознаюсь, что при этих словах я впервые почувствовал себя перед женщиной провинившимся школьником.

— Что ни говори, а Ральф счастливчик! — воскликнул Стонтон с завистью. — Если упустит одну, останется другая.

— А вы опасный человек, Бут, — вставил слово Говард. — Не хотел бы я иметь такого соперника или друга дома — в средствах вы не разборчивы.

— Что касается женщин — ты прав! — согласился Бут. — Если вижу, что девушка в меня влюбилась, какую самую большую любезность я в силах оказать ей? Конечно, сделать ее счастливой! И чем меньше связываешь себя в выборе средств, тем больше это обычно импонирует женщинам. Впоследствии они благодарны нам, мужчинам, за любую попытку помочь им как можно быстрее избавиться от напускной недоступности.

Внимание этой троицы приковал на некоторое время небольшой отряд, с музыкой пересекавший площадь.

— А вообще-то ты собираешься остаться здесь, Бут? — спросил Стонтон. — У тебя есть контракт?

— Разумеется, я мог бы сделать это, если бы захотел, — высокомерно ответил актер. — Но вчера я беседовал с Джефферсоном Дэвисом, и он считает, что мне лучше отправиться на Север. Там я сумею принести больше пользы нашему делу. Никому не придет в голову заподозрить в актере заговорщика — политического агента. Но больше, дружище, я ничего тебе не скажу. Говорить о подобных делах я не вправе.

— Конечно! — согласился Стонтон. — И Ральф уверял, что тебе удастся проскользнуть без помех. Если окажешься в Нью-Йорке, приглядись к одной красотке — эта девица живет вместе с Бюхтингами. Она там что-то вроде компаньонки при мисс Элизе… Чертовски соблазнительная квартеронка… зовут ее Жанетта Коризон.

— Огромное спасибо! — снисходительно улыбнулся Бут. — Но беда в том, что я не выношу полукровок.

— Говорю тебе, это благородная штучка! Ральф запросто введет тебя в дом Бюхтингов. Стоит тебе только увидеть ее…

Возглас Бута прервал его на полуслове:

— Клянусь всеми богами, какие есть, это замечательно! — И дикая, почти демоническая радость осветила его лицо. — Это опять она!

— Кто, кто это? — поспешно спросил Говард. — Эта девушка за буфетной стойкой?

Бут ответил не сразу. Он поглядел в сторону буфета, опустошил свой стакан и сказал:

— Так, ничего особенного, просто счастливый случай! В феврале я побывал здесь инкогнито. У меня были дела кое с кем из тех людей, которые возглавляли наше движение. Я вел довольно скучную жизнь и терпел это только ради общих интересов. Остановился я в небольшом пансионе в Роккетсе. Там жили немецкие переселенцы, и среди них я заметил эту девушку, ту самую, что за стойкой, поэтому нет нужды подробно ее описывать. Мне показалось, что она для них посторонняя, держалась она лучше, интеллигентнее, и во всем ее существе было нечто такое, что свидетельствовало о ее принадлежности к иному кругу. Она была очень красива, прекрасно сложена, на вид ей было восемнадцать-девятнадцать лет, но больше всего меня в ней заинтересовала мрачная решимость, не покидавшая ее лица. Со своими спутниками она почти не разговаривала, держалась больше особняком. Вероятно, к переселенцам ее привели особые причины. Я начал присматриваться и прислушиваться, как заправский шпион, и вскоре выяснил, что переселенцы кого-то ждут, чтобы затем направиться в глубь страны, и что девушка тоже немка, но не связана ни с кем из Них родственными узами. Я узнал также, где она живет — в небольшой мансарде, этажом выше меня. Решив воспользоваться случаем и ковать железо, пока горячо, я поднялся вечером, когда все вокруг, казалось, погрузилось в сон, в таинственную мансарду. Как-то я услышал, что одного из немцев называли Ветцелем, поэтому, трижды постучав в дверь, на вопрос, кто стучит, произнес это имя. Она тотчас открыла и при виде меня, естественно, отшатнулась. Но я уже вошел. При первом же торопливом разговоре, когда она попыталась узнать, кто я и что меня к ней привело, я обнаружил, что незнакомка превосходно говорит по-английски. Это открытие обрадовало меня, и я решил, что дело мое наполовину сделано, ибо объясниться с ней по-немецки не сумел бы. Я признался девушке, что ее красота покорила меня, но прежде всего меня тронуло страдание, написанное на ее лице, и что к ней меня привело единственное, вполне естественное желание: узнать, что ее гнетет и не могу ли я помочь ей. Я заметил, что сперва она оставалась холодной и не выставила меня из комнаты только из опасения разбудить соседей. Но постепенно она, казалось, начала слушать меня внимательнее. Тогда я приложил все усилия, чтобы убедить ее, что хотя и безумно ее люблю, но стараюсь не для себя, а для ее лишь собственного блага. Я видел, что передо мной не дитя, а настоящий характер, что она борется сама с собой. Но какая женщина устоит перед заверениями в страстной любви и в бескорыстии, особенно если она очутилась в таком положении, когда ей требуется помощь! Мало-помалу она стала отвечать мне. Я узнал, что она родом из Германии, из хорошей семьи. Назвать мне причины, заставившие ее покинуть родину, она отказалась. Ее земляки, к которым она присоединилась, держат путь далеко на Запад, в Нью-Мексико. Сама она никак не могла решить, оставаться ли с ними или начать жить самостоятельно в более обжитой, более цивилизованной восточной части страны. Однако ее страшит перспектива оказаться в этой огромной стране без какой бы то ни было помощи, защиты и поддержки.

Короче говоря, мне стало ясно, что она совершенно одинока и соблазнительная мысль привязать к себе человека, способного в силу одной только симпатии и дружеского расположения помочь ей получить средства к существованию, уже не дает ей покоя. Она немка и поэтому, несмотря на благоразумие и силу характера, немного легковерна и романтична. Насколько я понял, эту крепость не удастся взять при первом же штурме и сначала мне нужно войти к ней в доверие. Я сказал ей, что здесь, в Ричмонде, ничего не могу для нее сделать, поскольку нахожусь тут негласно в ожидании последствий одной дуэли в Нью-Йорке, из которой вышел победителем. Там, в Нью-Йорке, я вхож во многие приличные дома и мне не составит ни малейшего труда подыскать для нее хорошее место. Я намеревался убедить ее остаться и потом отправиться со мною в Нью-Йорк. Если она будет рядом, я могу не сомневаться в своей победе. Часа через два я ушел от нее, не позволив себе никакой вольности, и ограничился тем, что на прощание поцеловал ей руку.

Мое приглашение навестить меня на другой день она решительно отвергла, но согласилась на непродолжительный разговор вечером.

Однако на следующий день я получил письмо от Бенджамена, из которого узнал, что должен незамедлительно ехать в Вашингтон для разговора кое с кем, кто будет послан президентом на Юг. Мне удалось несколько минут побеседовать с моей красавицей на лестнице. Я оставил ей свой адрес, и она пообещала разыскать меня в Нью-Йорке. В два часа пополудни я уехал, но об этой девушке ничего больше не слышал и не получил от нее ни одного письма. Я считал, что она исчезла… и вот теперь увидел ее за стойкой. Молодым людям должно везти! Любопытно, какое у нее будет лицо, когда она опять увидит меня? Простите, я только поздороваюсь с ней.

Легкой, упругой походкой он направился в бар. Стонтон и Говард глядели ему вслед. На их лицах можно было прочитать смешанные чувства: удивление и восхищение соседствовали с плохо скрытой завистью или по крайней мере досадой.

— Этот малый проклят Богом! — пробормотал Стонтон. — Помяни мое слово: когда-нибудь он сотворит такое, от чего весь мир содрогнется!

— Мне бы его манеры! — со вздохом заметал Говард. — Что бы ни сделал этот парень — все у него выходит по-благородному. Верно, и смелости ему не занимать?

— Думаю, что так оно и есть, — ответил Стонтон. — Во всяком случае, он здорово работает клинком, лихо управляется с лошадью, да и стрелок каких поискать. Неудивительно, что бабы от него без ума! Они сами привыкли ломать комедию и от нас не хотят ничего другого. А того, кто с ними по-честному, принимают за дурака! Быстрее бы кончалась вся эта заваруха — мне тоже охота заделаться таким комедиантом!

Бут тем временем оказался уже у буфетной стойки. Таинственная незнакомка разговаривала с миссис Браун и поэтому узнала актера, только когда он очутился совсем рядом. Сперва она побледнела, а затем вся кровь бросилась ей в лицо. По-видимому, неожиданная встреча ошеломила ее.

Охватившее девушку волнение не укрылось от Бута, не сводившего глаз с очаровательной немки. В ее лице было что-то утонченное, почти аристократическое, а прекрасные каштановые волосы, светло-карие глаза, большие и выразительные, очень гармонировали с нежного оттенка кожей. В отличие от своих двух товарок она носила закрытое облегающее платье, лишний раз подчеркивающее красоту ее фигуры.

Она казалась столь взволнованной, что едва не дрожала, и с трудом ответила на приветствие актера.

— Я чрезвычайно рад этой встрече, мисс! — в высшей степени учтиво сказал Бут, в то время как обе девицы и сама хозяйка восхищенно глядели на «Адониса», имевшего обыкновение уделять внимание лишь признанным красавицам. — Очень мило, что вы решили остаться с нами. Но отчего вы не подавали с себе никаких вестей? Ведь я просил вас об этом, и вы обещали мне написать!

Он не случайно завел этот разговор у всех на виду. Все было точно рассчитано. Поступая таким образом, он отводил от себя подозрение в каких-то тайных намерениях. Он обращался с девушкой совсем как с дамой из хорошего общества: это должно было льстить ей, особенно в присутствии товарок.

— Простите меня, сэр! — ответила она. — Я не хотела злоупотреблять вашей добротой, поскольку случай помог мне добиться того, о чем мы с вами беседовали, без посторонней помощи.

— И вы нашли это место здесь, у миссис Браун? — спросил Бут. — Это превосходно! Вы попали в приличный дом, в чем вас, конечно, уверили ваши подруги.

Миссис Браун поклонилась в знак признательности за комплимент, а обе девицы закусили губы: казалось, они достаточно знали мистера Бута, чтобы понять его намек. Однако он держался вполне в пределах приличий, поэтому возразить было нечего.

— Я живу здесь, в этом доме, и надеюсь, мы будем видеться довольно часто, — сказал напоследок Бут и, поклонившись, вышел из бара.

Вернувшись в комнату, где его с нетерпением ожидали приятели, актер бросился в кресло. На губах его играла торжествующая улыбка.

— Все хорошо! — бросил он. — Узнав меня, она вся вспыхнула! Выходит, нисколько не забыла. Конечно, ей немало расскажут обо мне, ведь остальные девицы только и ждут, чтобы почесать языки. Как она отнесется теперь ко мне — это ее дело. Живет она здесь же — значит, от меня ей не уйти. Но что это?

С этими словами он указал на окно, выходившее на площадь, и поднялся со своего места.

— А-а-а! — протянул Стонтон. — Да это наконец добрались мои черномазые с плантации «Либерти».

— Те самые свободные негры мистера Бюхтинга? — спросил Бут. — Что же с ними будет?

— Пусть думает правительство, — ответил Стонтон. — Скорее всего, оно обойдется с ними как с военными трофеями! Черт побери! Мои люди их неплохо отделали! Пожалуй, придется выйти на минутку, поговорить с сержантом, который командует конвоем.

— Я пойду с тобой! — сказал Бут. — Хочу лишний раз посмотреть на этот сброд и посмеяться над глупцами-аболиционистами, которым не терпится поставить нас, белых, на одну доску с этим обезьяньим отродьем!

Вся троица покинула угловую комнату. Говард уплатил по счету, и приятели вышли на площадь.

Там уже собралась толпа зевак и уличных мальчишек, которые насмехались над цветными и швыряли в них камнями. Когда Бут подошел ближе и с чувством отвращения и неприязни окинул взглядом несчастных, даже он содрогнулся при виде женщин и девушек, многие из которых были довольно светлокожие. Едва ли не у каждой виднелись следы побоев, одежда большинства была изодрана в клочья. В глазах у всех застыло выражение тупого отчаяния.

— Черт побери! А бабенки-то ничего, — заметил Стонтон, оглядев их с видом знатока. — Правда, мои парни здорово их поколотили; ничего нельзя было поделать, хотя мне это и не по душе. С плантации «Либерти» я приказал забрать больше сорока черномазых, а теперь их всего двадцать пять — остальные, верно, окочурились по дороге. Вон тот крепкий парень — с ним пришлось повозиться при аресте: отбивался как дьявол.

Он указал на сильного, атлетически сложенного негра лет тридцати с повязкой на руке, который с мрачным вызовом глядел на собравшихся зевак. По лицу негра, с более правильными чертами, чем у большинства его сородичей, было видно, что плен не сломил его.

Стонтон тем временем выяснял у сержанта, сколько негров не дошли до места назначения. Несколько женщин наложили на себя руки, другие сознательно провоцировали конвой, пока их не застрелили, остальные умерли от истощения и усталости, не в силах вынести тягот пути. Сержант повел пленных мимо резиденции правительства и поинтересовался, куда доставить ниггеров. Ему велели отвести их на площадь и ждать последующих распоряжений.

Пока Стонтон слушал доклад сержанта, Бут высмотрел в толпе зрителей одного человека и принялся разглядывать его, сгорая от любопытства. И в самом деле, лицо незнакомца приковывало к себе внимание своей неординарностью. Белые как снег, но еще крепкие волосы и пышная борода такой же снежной белизны обрамляли лицо, и оттенком, и чеканностью черт напоминавшее бронзу. Сходство усиливалось еще и тем, что это лицо оставалось совершенно неподвижным, и Бут почти с испугом напряженно ждал, дрогнет ли на нем хоть один мускул. Незнакомцу было никак не меньше семидесяти лет, и черты его лица явно свидетельствовали о европейском или по меньшей мере кавказском происхождении, хотя бронзовый загар недвусмысленно говорил о том, что неизвестный провел немало лет под жарким тропическим солнцем и привык к соленым морским брызгам. Но самыми удивительными оставались черные глаза старика: глубоко сидящие, они отличались почти неестественной ясностью и, несмотря на возраст незнакомца, горели прямо-таки юношеским огнем. Пока Бут наблюдал за стариком, тот не отводил глаз от молодого негра.

Кто был этот человек? Что ему довелось испытать в жизни? Всякий, кто видел его, невольно задавался такими вопросами. Больше в его облике не было ничего примечательного. Это был крупный, видный старик, немного согнувшийся под бременем прожитых лет. Он был в скромной темной одежде; седовласую голову прикрывала темная шляпа, формой отдаленно напоминающая квакерскую. Старик опирался на прочную палку с изогнутой рукояткой, но, казалось, вовсе не испытывал нужды в подобной опоре.

Бут, как актер, интересовался такими характерными лицами и поэтому не сводил взгляда со старика, испытывая при виде его серьезного, озабоченного, неподвижного лица тайный страх. Подобные лица ему еще не попадались. Старик перевел глаза на него; в этом взгляде было нечто магнетическое, колючее, и актер невольно потупился. Когда он вновь рискнул поднять глаза, то заметил, что старик смотрит на Стонтона, продолжавшего разговор с сержантом и другими ополченцами из конвоя.

Бут знал, чувствовал, что этот человек пришел не для того, чтобы поиздеваться над ниггерами, насладиться их унижением, как остальные. Так что же ему нужно? Какой-то мальчуган как раз в этот миг схватил камень, намереваясь швырнуть в несчастных негров. Заметив это, старик быстро поднял левую руку и коснулся правой руки мальчишки. Тот вскрикнул и взглянул на старика. Увидев его лицо, он, видно, испугался, отбежал на несколько шагов, скуля от боли, словно собака, которой дали пинка, и принялся растирать пострадавшую руку. А ведь прикосновение старика казалось едва заметным. Тайный страх, который Бут ощутил уже при виде этого человека, усилился. В спокойствии незнакомца было нечто такое, что напомнило этому своенравному, пылкому, бесчестному молодому человеку о справедливом и неумолимом небесном судье, который иногда являлся ему во сне. Бутом овладело странное, неприятное ощущение, точно мороз по коже, и он дорого бы дал, чтобы незаметно улизнуть от таинственного старика.

Молодой сильный негр внезапно поднялся и, перепрыгнув через своих сидящих и лежащих товарищей, приблизился к старику. Он выкрикнул несколько слов на незнакомом языке, бросился перед стариком на колени и, обхватив его ноги, принялся что-то жалобно говорить ему. Порой речь его прерывалась идущими от сердца рыданиями и стонами, которые производили ужасное впечатление и свидетельствовали о невыразимых страданиях и полном отчаянии. Старик, неожиданно ставший предметом всеобщего внимания, мягко ответил ему на том же непонятном наречии. Затем, не сводя с него строгого взгляда, старик произнес несколько слов в резком, почти повелительном тоне. Негр поднялся с колен, не переставая бормотать что-то непонятное то сердито, то жалобно и сопровождая свои слова выразительными жестами, как это принято у представителей его расы. Это была странная, необычная сцена.

— Эй, что там происходит? — крикнул Стонтон. — Хватит, приятель, болтать с этим ниггером на его тарабарском языке. А ты, черномазый, убирайся на свое место, а не то я спущу с тебя шкуру, будешь помнить! Почему у него не связаны руки? — обратился он к конвоирам.

Один из них ответил, что цветного пожалели из-за его раны, да и вообще он вел себя смирно.

Старик бросил негру какую-то фразу, и тот покорно возвратился назад, а старик направился к Стонтону. Толпа расступилась, пропуская его.

— Позвольте задать вам несколько вопросов, сэр? — спросил он низким приятным голосом на великолепном английском.

— Почему бы нет? Валяйте! — ответил Стонтон с напускной, как казалось, веселостью — лишь только незнакомец заговорил, капитан несколько побледнел и глаза его расширились, словно он уловил вдалеке странный, незнакомый ему, но исполненный значения звук.

— Эти черные люди — с плантации «Либерти»?

— Да, сэр!

— И они были свободными людьми у мистера Бюхтинга?

— Так я слышал, сэр.

— Эти люди были доставлены сюда в качестве военнопленных?

— Вроде того, сэр! — ответил Стонтон, с огромным трудом сохраняя выбранный им высокомерный тон. — Я получил приказ забрать их с плантации и доставить сюда, так как свободные негры возбуждают в рабовладельческом государстве только одно недовольство.

— И что с ними будет?

— Пока они ждут распоряжений правительства. Дальнейшая их судьба мне неизвестна.

— Позвольте узнать ваше имя, сэр!

— Стонтон, капитан кавалерийского ополчения Виргинии.

— Вы живете в этом пансионе?

— Так точно! Похоже, вы неплохо осведомлены, сэр! — ответил Стонтон, по-прежнему делая над собой усилие. У него словно перехватило горло.

— Я заметил, как вы недавно вышли оттуда, — пояснил старик. — Благодарю вас, сэр!

Он чуть приподнял свою шляпу, словно истый джентльмен, и опять смешался с толпой. Все, кто присутствовал на площади, не исключая и негров, молча следили за этим диалогом, несмотря на его кажущуюся простоту. Бут, впрочем, заметил, что Стонтон выглядит смущенным и обеспокоенным, однако приписал его состояние испугу, который испытал и сам.

Явившийся между тем правительственный чиновник передал, что ниггеров велено препроводить в городскую тюрьму, где они проведут ночь. На следующее утро они будут проданы с аукциона. Негры восприняли эту новость совершенно безучастно. Толпа тоже молчала, и только уличные мальчишки, отойдя на некоторое расстояние от странного старика из опасения подвергнуться наказанию, снова принялись шуметь и распевать свои песенки, высмеивающие Север и злополучных ниггеров.

Старик, не обращая на окружающих ни малейшего внимания, крикнул неграм несколько слов на понятном только им языке и не спеша, размеренной походкой направился через всю площадь мимо пансиона к большому зданию довольно скромной архитектуры, где находилась резиденция правительства Конфедерации. Он обратился к дежурному офицеру с вопросом, у себя ли еще мистер Джефферсон Дэвис и принимает ли он посетителей.

— Вы имеете в виду президента? — осведомился дежурный офицер.

На этот вопрос старик не ответил: казалось, он намеренно не употребил подобающий титул.

— Президент пока в своих апартаментах, — сообщил дежурный офицер. — Но принимать он уже, вероятно, не будет — наступило время обеда. Впрочем, попытайтесь — поднимитесь на второй этаж.

Старый джентльмен пересек холл, поднялся по лестнице и очутился в широком коридоре, куда выходило несколько дверей. На одной из них висела табличка, где без всяких затей было написано: «Президент».

Старик приблизился к этой двери, когда какой-то чиновник окликнул его.

— Одну минуту, сэр! Вы собираетесь на прием к президенту? Уже поздно, он не принимает.

— Благоволите передать мистеру Джефферсону Дэвису это! — сказал старик, извлекая из черной записной книжки визитную карточку, на которой стояло имя некоего всемогущего в то время европейского министра. На оборотной стороне помещалась рекомендация министра с его собственноручной подписью.

Чиновник захватил карточку с собой в кабинет и через минуту снова появился в дверях, приглашая необычного посетителя к президенту. Старик не заставил просить себя дважды и вошел в просторную комнату, где увидел пятерых мужчин.

Человек, стоявший у большого письменного стола и оживленно беседовавший с остальными, и был президент Южных штатов.

У старика оказалось достаточно времени, чтобы рассмотреть человека, чье имя тогда столь часто упоминалось в Старом и Новом Свете.

Президенту Дэвису было за пятьдесят. Его вытянутое, худое лицо, немного бледное на вид, говорило не столько об энергии, сколько об уме и рассудительности. Лоб покрывало множество мелких морщин, рот был узкий, с тонкими губами. Во взгляде этого человека было нечто своеобразное, нечто пугающее, понятное только тому, кто знал, что один глаз у президента незрячий, закрытый тонкой кожицей. Роста он был среднего, одет весьма скромно и неприметно.

Закончив вскоре разговор с четырьмя собеседниками, он попрощался с ними и обернулся к нежданному посетителю.

Тот учтиво поклонился.

— Я не совсем удачно выбрал время, — начал он. — Но, может быть, нескольких минут окажется достаточно, чтобы уладить дело, которое привело меня к вам, мистер Дэвис.

— Я не слишком тороплюсь, — ответил президент, внимательно разглядывая старика, лицо которого не оставило равнодушным и его. Он предложил посетителю присесть, и, поскольку президент сам уже сидел, старик воспользовался приглашением и занял место напротив, скрестив руки на рукоятке своей палки. — Вы знаете этого человека? — спросил Джефферсон Дэвис, бросив взгляд на лежащую перед ним визитную карточку министра.

— Я неоднократно встречался с ним во время своего последнего пребывания в Европе. Он оказался настолько любезным, что вручил мне несколько своих визитных карточек на тот случай, если они мне понадобятся.

— А как ваше имя, сэр? — спросил Джефферсон Дэвис.

— Эдмон Дантес, — поклонился старик.

— Вы не американец? — поинтересовался Дэвис. — Наверное, путешественник, стремящийся поближе познакомиться с нашей страной?

— Вы правы, в некотором роде меня можно назвать путешественником — я переезжаю из одного места в другое во славу Божию. Я — миссионер, — ответил Дантес.

— О… это весьма достойное занятие! — воскликнул Дэвис. — Чем я могу быть вам полезен?

— Вы, наверное, слышали, мистер Дэвис, — (президент неодобрительно покосился на странного посетителя, ибо с момента своего избрания на этот пост успел уже привыкнуть к обращению «Ваше превосходительство»), — что на плантацию мистера Бюхтинга, плантацию «Либерти», напал отряд кавалерийского ополчения, хотя она не была занята войсками противника. Кажется, единственная цель этой акции состояла в том, чтобы доставить сюда, в Ричмонд, свободных людей — цветных, работавших там. Знало ли об этом правительство и каковы его намерения в отношении пленных?

— Вы пришли защищать этих людей? — быстро спросил Джефферсон Дэвис.

— Да, — откровенно признался старик.

— В таком случае я попрошу вас явиться в другой день, — с раздражением сказал Дэвис, поднимаясь с места, — сегодня у меня слишком мало времени!

— Надеюсь, мне не придется сообщать своему другу, министру, что правительство Конфедерации совершает насилие, даже не пытаясь его оправдать! — спокойно ответил старик, продолжая сидеть.

— Ну знаете, сэр!.. — запальчиво воскликнул Дэвис. Впрочем, он был достаточно светским человеком и сдержал обуревавшие его чувства, спросив: — Ну, так чего же вы хотите?

— Все цветные, о которых идет речь, свободные люди, — начал Дантес. — Они — граждане Союза, и будь они даже сторонниками Севера, что невозможно доказать, с ними следовало бы обращаться лишь как с военнопленными, при условии что они взяты в плен с оружием в руках. Вопреки этому с ними обошлись не как с пленными, а как с животными. Приблизительно двадцать человек из них погибли по пути от плантации «Либерти» до Ричмонда из-за бесчеловечного обращения. Правительство одобряет такую практику?

Не глядя на Дантеса, президент некоторое время молчал, вертя в руках перочинный нож. Чувствовалось, что у него беспокойная, раздражительная натура. Он уже излишне долго слушал старого джентльмена и, возможно, не дал бы ему выговориться, если бы не твердый, уверенный, хотя и не слишком громкий голос старика, оказывавший на него какое-то необъяснимое влияние. Наконец он с улыбкой поднял глаза на Дантеса:

— Признайтесь, сэр, вы — аболиционист?

— Я просто противник всякой несправедливости, — ответил Дантес. — Я только спрашиваю, намерены вы прощать или даже оправдывать столь явное попрание прав личности?

— Я мог бы привести вам целый ряд чрезвычайно веских доводов, — парировал Дэвис, и на его тонких губах заиграла улыбка. — Но поскольку вы аболиционист и к тому же миссионер, привыкший мыслить, вероятно, скорее категориями из области веры и эмоций, чем из области практической жизни, эти аргументы не найдут у вас должного признания. Поэтому я ограничусь упоминанием единственной, чисто житейской, но решающей причины. Правительство не отдавало распоряжения об аресте свободных цветных на плантации «Либерти», однако одобрило план, предложенный одним из наших офицеров. Он исходит из того, что такое скопление свободных цветных было бы слишком серьезным успехом мистера Бюхтинга в осуществлении его затеи — взбунтовать наших рабов. Тогда мы дали согласие, чтобы этих людей доставили сюда. Если при этом действительно была проявлена жестокость, мне остается только сожалеть.

— Эти цветные в самом деле будут здесь проданы, несмотря на то что они свободные люди? — спросил Дантес.

— Должен сознаться, что лично я предпочел бы просто обезвредить этих негров, то есть держать их в заключении, — пожал плечами Дэвис. — Но мне приходится жертвовать своими личными пристрастиями в угоду взглядам моих друзей и наказать немногих в назидание многим, чтобы внушить народу мысль, что негр вообще никогда не может быть свободным. Поэтому мы продадим этих людей, но деньги незамедлительно выплатим мистеру Бюхтингу, если он того пожелает.

— Это решение окончательное? — спросил старик.

— Оно было принято сегодня, и отменить его едва ли удастся, — ответил Джефферсон Дэвис.

— Нельзя ли по крайней мере отложить его выполнение? — допытывался Дантес. — Я мог бы известить мистера Бюхтинга: возможно, он поручит мне выкупить несчастных.

— Как раз этого нам бы меньше всего хотелось, — возразил Дэвис со своей прежней улыбкой. — Итак, сэр, я дал вам, надеюсь, достаточно сведений. Весьма сожалею…

— Еще один вопрос! — сказал Дантес, поднимаясь. — Вы лично сторонник рабства? Иначе говоря, если удастся добиться примирения Севера с Югом, вы будете по-прежнему настаивать на том, чтобы сохранить рабство навечно?

— Наш человеческий опыт показывает, что в этом мире ничто не вечно, мой друг, — коротко ответил Дэвис. — Однако, на мой взгляд, рабство чернокожих должно продолжаться до тех пор, пока это угодно Богу…

— Богу! — прервал его старик, и в его голосе впервые послышалось волнение. — Какое отношение имеет рабство к Богу?

— Самое прямое, — ответил президент, — ибо я считаю установление о том, что некая низшая раса призвана служить другой, высшей расе для достижения больших целей, Божественным установлением. Негр рожден быть рабом белого человека. Это наше мнение, наше кредо. Либо мы погибнем, либо победим, и тогда рабство сохранится в прежнем виде. Прощайте, сэр!

— В таком случае вы погибнете, сэр! — твердо сказал Дантес.

— Вы полагаете? — невозмутимо спросил Джефферсон Дэвис. — Что ж, увидим! Кстати, будьте осторожнее здесь, на Юге, сэр! Люди взбудоражены и могут не стерпеть, если кто-то вмешивается в их дела.

Дантес откланялся и вышел из кабинета, а затем и совсем покинул правительственную резиденцию.

Между тем Стонтон, Бут и Говард вернулись в пансион, чтобы пообедать. Бут заметил, что Стонтон, как говорится, не в себе. Казалось, капитан ополчения, такой бравый на вид, с трудом держится на ногах. Он немедленно отправился в бар и велел подать себе большой стакан чистого рома, сказав, что у него «черт знает как паршиво на душе».

— Что с вами, капитан? — спросил Говард. — У вас такой вид, будто вы только что очухались после трех дней беспробудной попойки!

— Неужели и вправду я так выгляжу? — почти с испугом спросил Стонтон. — Должно быть, простыл. Только что пропустил стаканчик рому — уж это первое средство!

— Похоже, под взглядом этого старика у тебя ноги подкосились, верно? — вставил Бут.

— Старика? Какого старика? — воскликнул, побледнев, Стонтон.

— Ну, мне так показалось! — спокойно заметил Бут. — У этого старого джентльмена какой-то необычный взгляд.

— И голос! — добавил Стонтон.

— Он мог бы выступать на сцене… Прямо так, как есть! — продолжил с улыбкой Бут. — Он произвел бы необыкновенный эффект… в роли старого барона или… неизвестного, эдакого таинственного незнакомца, который неожиданно подходит к удачливому преступнику и заявляет: «В тот вечер, когда ты совершил свое черное дело, ты рассчитывал, что свидетелей нет, но я все видел и пришел отомстить за убитого».

— Вот дьявол, мне и впрямь плохо! — пожаловался Стонтон, став белым как мел. Он откинулся на спинку софы, закрыл лицо руками и застонал, словно от нестерпимой боли.

Все трое находились в той же угловой комнате, где сидели прежде. Когда они собрались пойти в обеденный зал, хозяйка «Подлого Севера» крикнула им, что все места заняты и им придется подождать до шести часов. Бута и Стонтона это вполне устраивало, но только не Говарда, заявившего, что за весь день у него во рту не было ничего существенного. Неожиданно Говард вспомнил, что в шесть часов ему надо на службу.

— Посмотрю, не удастся ли мне отвоевать себе одно местечко или хотя бы разжиться куском мяса, — заявил он, вставая. — Перед уходом я еще загляну сюда на минутку.

Бут кивнул ему с фамильярной небрежностью и покосился на Стонтона.

— Черт побери! — почти с испугом вскрикнул он. — Посмотри на себя, старина! На кого ты похож! Тебя что, лихорадка скрутила или еще какая холера? Тебе нужно выпить чего-то, чтобы согреться, — холодный коктейль тут не поможет. Эй, официант… стакан грога, да покрепче и погорячее!

— Верно ты заметил — мне жутко не по себе! — простонал Стонтон. — Принес же нечистый этого старика на мою голову! Кто бы мог подумать!

— Я так и решил, что это связано с необычным стариком! — изрек Бут.

— Да, не могу сказать тебе, что это! — прошептал, боязливо озираясь, Стонтон. — Я его не знаю… не видел, но слышал!.. Слышал в одну ужасную ночь, самую страшную за всю мою жизнь. Как вспомню об этом — у меня волосы встают дыбом. С тех пор я частенько слышу этот голос во сне, но наяву — ни разу, только сегодня, сегодня второй раз в жизни. Чего ему нужно? Узнал ли он меня… знает ли он…

Дрожащими руками Стонтон потянулся к горячему питью, которое принес официант, и с жадностью выпил.

— Здорово тебя прихватило! — сказал Бут, всерьез обеспокоенный непонятным поведением капитана. — Если после грога тебе не станет лучше, придется лечь в постель. Я не любопытен, однако хотел бы знать, что за история связана с этим стариком.

— Не могу тебе сказать, не смею! — испуганно прошептал Стонтон. — О-о-о! Теперь мне стало теплее, немного получше! Завтра, если хватит сил, сяду на лошадь и махну со всеми своими людьми далеко, до самого Кентукки. Я не в состоянии оставаться с этим человеком в одном городе. Черт возьми! Я не боюсь никого на свете, но в этом старике есть что-то от призрака. Стоит мне только подумать о нем, как у меня сразу мороз по коже. Хорошо еще, что мне полегчало, — заметил Стонтон. — Я и впрямь решил, что свалюсь, и кусок бы мне в горло не полез. А сейчас…

Внезапно он запнулся, потому что в дверях появилась фигура старика, о котором они только что говорили. Тот держал шляпу в руке, обнажив голову с высоким чистым лбом.

— Простите меня за вторжение, господа! — начал он, не спеша осмотрев обоих и задержав взгляд на Стонтоне. — Надеюсь, я смогу сказать несколько слов капитану Стонтону.

Увидев нежданного гостя, капитан вскочил, словно подброшенный пружиной. Лицо его выражало мучительную борьбу между страхом и упрямством. Было ясно, что он боится старика, но всеми силами пытается скрыть испуг. Возможно, он не хотел и выглядеть трусом в глазах Бута.

— Сэр, — воскликнул он, — вы испытываете мое терпение. Я считал, что там, на площади, вполне удовлетворил ваше любопытство. Мы оба, мой друг и я, собирались здесь спокойно…

— Мой вопрос не отнял бы у вас много времени, — прервал его старик. Тон, каким были сказаны эти слова, можно было бы назвать даже просительным, если бы не сквозившая в нем решимость и настойчивость.

— Говорю вам, я занят! — запальчиво возразил Стонтон.

— Я не пробыл бы в вашей комнате и пяти минут, — продолжал Дантес, не обращая внимания на отказ капитана. — Как знать, вдруг выяснится, что нас связывают общие воспоминания…

— Мне об этом ничего не известно! — воскликнул Стонтон. — Я никогда вас прежде не видел!

— Возможно… однако вам следует, пожалуй, благодарить меня! — сказал старик и посмотрел на капитана так, что тот невольно опустился в кресло.

— Благодарить вас, за что? — пробормотал он. — По-вашему, выходит, мы уже встречались, но где, когда?

— На африканском побережье… — ответил старик, — в Конго, мастер…

— Что ни говори, а вы — удивительный человек! — принуждая себя улыбнуться, воскликнул Стонтон. — Я и впрямь был однажды на побережье Конго. Простите, Бут, я покину вас на несколько минут. Займите мне место в обеденном зале. Я ненадолго поднимусь с этим господином в свою комнату.

Старый джентльмен слегка поклонился Буту, который совершенно неожиданно для самого себя самым учтивым образом ответил ему тем же, и вышел из угловой комнаты. В сопровождении Стонтона он проследовал на второй этаж. Капитан был мрачен лицом и задумчив, словно замыслил что-то недоброе… Он открыл дверь своей комнаты и пропустил старика вперед.

Тот остановился посреди комнаты и, упершись взглядом в капитана, сказал:

— Мастер Уоллис, или мистер Стонтон — как вас теперь называть, — нам нет необходимости тратить много слов. Вы обязаны мне жизнью, и я пришел требовать от вас ответной услуги!

— Говорите тише! — предупредил Стонтон. — Что вам угодно? Я не желаю больше вспоминать о той ночи! Да если бы я мог, я убрал бы всякого, кто попробовал бы напомнить мне о том случае…

— К чему все эти слова? — прервал его Дантес. — Вы узнали меня, и теперь ваша очередь проявлять осторожность. Почему вы не сдержали слово, которое тогда дали мне? Почему снова принесли в жертву человеческие жизни?

— Я не мог не участвовать в этой войне, — ответил Стонтон. — А война — это совсем другое… ее не называют…

— Убийством, — закончил старик. — Вся эта война — одно сплошное братоубийство, развязанное Югом. И она принесет свои плоды, свои благодатные плоды. Но я не войну имел в виду. По вашей вине были убиты около двух десятков цветных с плантации мистера Бюхтинга. Этот грех на вашей душе! Вы заслуживаете смерти, да не один раз! Не тяните руку к столу! Это бесполезно! Убить меня вам не удастся!

Поняв, что разоблачен, Стонтон, намеревавшийся украдкой завладеть пистолетом, который лежал на столе, чертыхаясь, убрал руку и опустился на стул.

— Чего вы хотите? — взревел он.

— Вы должны помочь мне спасти одного человека, — невозмутимо ответил Дантес. — Я мог бы купить для мистера Бюхтинга его же негров, которых завтра будут продавать с аукциона, но теперь не сомневаюсь — если соберусь отправить их на Север, несчастных убьют у меня на глазах. Поэтому я, к сожалению, вынужден отказаться от попытки законным путем вызволить из беды этих людей. Я хочу освободить только одного негра. И вы должны мне в этом помочь, прямо сейчас.

— Тысяча чертей! Как это вам пришло в голову? Я должен помогать вам освобождать какого-то негра? — вскричал ошеломленный Стонтон. — Да это невозможно, все они сидят в городской тюрьме…

— Не тратьте слов понапрасну! — прервал его Дантес. — Вы приведете ко мне того самого негра, с которым я разговаривал, или…

— Или? — с вызовом повторил Стонтон.

— Или я выйду на площадь Ричмонда и заявлю, что вы мастер Уоллис! — ответил старик, глядя ему прямо в глаза. — Выбирайте!

Казалось, силы зла опять овладели Стонтоном. Этому старику была известна мрачная тайна его жизни, возможно, он был единственным, кто ее знал, — как легко было избавиться от него! Что он за птица? Кто станет разыскивать его, кто потребует ответа за его исчезновение? Да никто особенно и не огорчится — ведь толпа на площади убедилась собственными глазами, что этот старик друг ниггеров… Рука Стонтона снова поползла по столу…

Но в тот же миг палка старика с быстротой молнии опустилась на его руку. Стонтон дико закричал, а рука его повисла как плеть.

— Проклятье! Что вы наделали! Вы раздробили мне руку! — завопил он, извиваясь от боли.

— Будьте довольны, что не голову! — ответил Дантес. — А теперь решайте: согласны или нет! Внизу, в обеденном зале, собралось не меньше двухсот человек. Рассказать им, что работорговец Уоллис убил собственного брата, которому был многим обязан, что матросы собирались за это лишить жизни его самого и не кто иной, как я, помог бежать этому убийце, чтобы предотвратить еще одно кровопролитие? Отвечайте мне: да или нет! Если скажете «нет», я немедленно спускаюсь вниз!..

Капитан, громко стонавший и поддерживавший пострадавшую правую руку, все медлил.

— Так я услышу ответ? — настаивал Дантес, делая шаг к двери. — Что ж, я не прочь потягаться с вами. С Божьей помощью я преодолел более серьезные опасности, нежели те, что исходят от вас. Помогая мне освободить негра, о котором я говорил, вы сегодня имеете возможность совершить благое дело.

— Но мне не позволяет мой долг… — пробормотал Стонтон.

— Ваш долг! — воскликнул старик. — Не будем говорить об этом — я знаю всю вашу жизнь! Еще раз спрашиваю: согласны вы или нет?

— Черт возьми, — пробурчал Стонтон, — я настоящий болван, что не пристрелил вас сразу же, как только узнал по голосу. Что ж, в память о той ночи сделаю вам одолжение… Если получится. Кто этот парень?

— Здесь его называют Юстус Уайт, — ответил старик. — У себя на родине, в Африке, он приходится племянником некоему властителю, повелевающему миллионами негров.

— Значит, Юстус Уайт, — повторил Стонтон. — Но как я пойду — вы раздробили мне всю руку.

— Вы сами виноваты, — возразил старик. — Не рассчитывайте, что ваше нытье разжалобит меня. Я достаточно вас знаю. Впрочем, возьмите это!

Он извлек из кармана флакончик, накапал из него в стоявший на столе стакан с водой какой-то жидкости и сказал:

— Возьмите эту воду и прямо сейчас сделайте компресс на свою руку. Ночью повторите эту процедуру, и боль утихнет. Ваша рука цела. А я отправляюсь к городской тюрьме и жду вас там.

— Я приду, — недовольно согласился Стонтон, пытаясь обнажить пострадавшую руку. При этом он не переставал жалобно стонать. Но старика его страдания ничуть не тронули — не говоря больше ни слова, он покинул комнату капитана.

Однако на улицу он, видимо, не слишком спешил, потому что сперва заглянул в бар. Там было почти пусто — большинство посетителей уже разошлось. За стойкой стояла лишь молодая девушка, знакомая Бута, и одна из ее товарок.

При виде старика, направлявшегося к буфетной стойке, девушка слегка покраснела. Казалось, она смущена и неприятно удивлена его появлением.

Старик приветливо поздоровался с ней.

— Вижу, что не ошибся, — сказал он. — Это в самом деле вы, мисс Шварц?

— Я, сэр, — ответила девушка. — Хочу поблагодарить вас за доброе отношение и участие, которое вы проявили ко мне. Но я не в состоянии проводить целые дни за шитьем.

— Очень возможно! — согласился старик, строго глядя на нее. — Впрочем, место, которое вы предпочли, весьма опасно. Спросите свою соседку, не согласилась бы она вернуться к прежнему, более спокойному существованию, будь это для нее еще возможно, к жизни, которая не столь богата минутными соблазнами, но приносит больше внутреннего удовлетворения.

Товарка мисс Шварц потупилась, щеки ее запылали огнем. Она прекрасно поняла намек, и не только она.

— Не беспокойтесь, сэр, — ответила мисс Шварц. — Я не забуду, что отвечаю сама за себя.

— Возможно, мне придется покинуть Ричмонд еще сегодня, — сказал старик. — Постарайтесь и в самом деле никогда не забывать, что сами несете за себя ответственность. Если вам понадобится дружеское участие, совет или какая-либо иная поддержка, обращайтесь в Нью-Йорк к мистеру Бюхтингу.

— Благодарю вас, сэр! — ответила девушка так кратко, что ее благодарность больше походила на отказ.

Старик еще раз сочувственно взглянул на нее и, простившись, ушел.

Едва он покинул бар, как туда заглянул Бут и тут же направился прямо к стойке.

— Вы знаете этого джентльмена? — нетерпеливо спросил он.

Мисс Шварц ответила не сразу. Возможно, слова старика произвели на нее более глубокое впечатление, но она не хотела признаваться в этом. Внимательно посмотрев на Бута, словно пытаясь заглянуть в его душу, она сказала:

— Да, это добрый человек. Он случайно познакомился со мной и подыскал мне место в модном магазине. Поработав там, я могла затем получить более выгодную должность в Нью-Йорке. Однако сидячая работа, как оказалось, не для меня. Мне пришлось искать для себя какое-нибудь другое занятие, и я выбрала теперешнее.

— Выходит, этот пожилой джентльмен — покровитель молодых дам? — с иронией спросил актер.

— Отбросьте свой неуместный сарказм, и тогда вы угадали, — ответила она.

— Прошу прощения, мисс! — спохватился Бут. — Я готов принести вам свои извинения, но немного позже. А сейчас я спешу к своему приятелю, по вине которого остался без обеда.

С элегантной небрежностью он приподнял шляпу и удалился.

Бут поднялся в комнату Стонтона. Постучав, он услышал из-за двери раздраженный голос капитана, не желавшего ни с кем разговаривать. Но когда Бут назвал свое имя, Стонтон несколько смягчился и скрепя сердце позволил ему войти.

Актер был немало удивлен при виде своего дружка, пытавшегося с помощью официанта наложить компресс на обнаженную правую руку немного выше локтя. Однако присутствие постороннего смутило Бута, и он не стал задавать приятелю никаких вопросов. И лишь когда официант ушел, Бут спросил:

— Что тут опять стряслось, Уилл? Всего полчаса назад ты ушел от меня живым и невредимым, а сейчас я нахожу тебя с искалеченной рукой! Что за чертовщина!

— Кому какое дело, хотел бы я знать? — угрюмо отозвался Стонтон.

— Меня оно, к счастью, касается меньше, чем тебя! — рассмеялся актер. — Ничего себе! Да ты недели четыре не сможешь держать ни саблю, ни пистолет…

— Хватит злить меня! И без тебя тошно! — заорал капитан. Лицо его исказилось от сильной боли, он то стонал, то сыпал проклятьями. Заметив, что Бут склонен скорее посмеяться над ним, чем посочувствовать, капитан в сердцах опрокинул стул и завопил: — Убирайся отсюда, парень! Чего ты явился?

— Вот оно что? — воскликнул Бут, направляясь к двери. — Тогда я тебе скажу, что здесь произошло! Ты собирался пристрелить старика, и он, защищаясь, покалечил тебе руку.

— А если и так, тебе какое дело? — воскликнул Стонтон.

— Да никакого, — ответил Бут. — У кого на совести нет темных пятен? Странно, однако, как это Стонтон, известный своей храбростью и удалью капитан ополчения, в своей собственной комнате позволил семидесятилетнему старцу так отделать себя?

— Черт возьми! А если и позволил — кого это касается?

— Разумеется, никого! — согласился Бут. — Кстати, хочу спросить, что с нашим обедом?

— Должен тебя огорчить. — Стонтон взял наконец себя в руки. — У меня пропал аппетит, к тому же мне нужно уйти. Вернусь через часок-другой. Где тебя искать?

— К чему это — у меня свои планы! — ответил Бут. — А перекушу я где-нибудь в другом месте. Увидимся или совсем поздно, или завтра утром.

С этими словами он взял Стонтона за правую руку, собираясь пожать на прощанье, но капитан с криком отдернул ее. Засмеявшись, Бут вышел.

— Всюду сует свой нос, проклятый выскочка! — бросил вслед ему Стонтон, затем нахлобучил свою широкополую шляпу с пером и, спустившись по лестнице, оказался на улице.

Была уже ночь. Тюрьма, где заперли негров, находилась довольно далеко, и Стонтону пришлось немало прошагать пешком. Напротив тюремных ворот он заметил Дантеса, который прохаживался взад и вперед, и подошел к старику.

— Ну? Что я должен делать? Дайте мне совет! Как вызволить вашего парня из-за решетки? Ума не приложу! Если ему не разрешат уйти со мной, я свой долг выполнил.

— Делайте что хотите! — ответил Дантес. — Вы приводите мне Юстуса Уайта, иначе…

— Послушайте, какого черта, подскажите мне по крайней мере какой-нибудь план! — воскликнул Стонтон. — Я ничего не смыслю в таких делах!

— Не то что в убийстве! — презрительно заметил старик. — Ну ладно, слушайте! Вы пойдете и скажете, что этот негр необходим вам на некоторое время как свидетель и вы лично доставите его назад. Не поверить вам не могут — вы фигура известная. Распорядитесь, чтобы Юстусу связали руки: это входит в мои планы!

Недовольный Стонтон перешел через улицу и потянул за шнур большого звонка у ворот тюрьмы… Спустя некоторое время он появился в сопровождении негра со связанными за спиной руками. Увидев это, старик пошел вниз по улице. Стонтон со своим спутником направился следом, пока Дантес не остановился на углу.

Он обменялся с негром несколькими словами на непонятном капитану языке, и Юстус Уайт сразу воспрял духом. Потом старик обернулся к Стонтону.

— Вам мне сказать нечего, да вы, пожалуй, и не ждете от меня никакой благодарности, — промолвил он. — Вы пропащий человек! Песенка ваша спета!

Старик отвернулся и вместе с негром скрылся во тьме. Какое-то время капитан глядел ему вслед.

— Ничего, придет и твой час! — пробормотал он. — В другой раз буду осторожнее.

Он остановил первый попавшийся наемный экипаж и отправился восвояси.

Было уже одиннадцать часов. Однако в главном здании пансиона «Подлый Север» еще находилось несколько посетителей. Впрочем, миссис Браун вместе со своими более молодыми помощницами уже ушла.

Красавица мисс Шварц, не раз слышавшая в свой адрес комплименты завсегдатаев заведения, выглядела расстроенной. Она осмотрела бар и отправилась вдвоем с Мэри в задний флигель, где была их комната.

— Дальше идите одна, мисс Анна! — прошептала Мэри, когда обе девушки приближались к своему жилищу. — Я скоро приду.

— Куда это вы собрались? — спросила Анна.

— Поболтать немного со своим женихом. Он живет в главном доме, — ответила, усмехнувшись, Мэри. — Я ненадолго, приду — постучу.

Анна удивленно посмотрела ей вслед и открыла свою комнату. Она поставила на стол лампу и заперла дверь. Выглядела она несколько утомленной, а из груди ее время от времени вырывался тяжелый вздох. Неспешным движением девушка распустила свои великолепные каштановые волосы, расстегнула корсет и, усевшись за стол, долго сидела, подперев щеку и не поднимая глаз. Внезапно на глазах у нее выступили слезы, и она, закрыв лицо руками, разразилась глухими рыданиями.

Успокоившись наконец, она убрала руки и, присмотревшись, вскрикнула от страха и неожиданности: в глубине комнаты, не отводя от нее взгляда, сидел тот, о ком она так много думала, — Уилкс Бут!

Она задрожала всем телом, ибо в первый момент, сбитая с толку неподвижностью актера, решила, что это видение.

Тут он шевельнулся.

— Боже мой! Как вы сюда попали? Ведь дверь была заперта! — в сильнейшем замешательстве вскричала Анна.

— Минута слишком серьезная, чтобы заниматься такими мелочами! — торжественно заявил Бут. — Я здесь, в вашей комнате, а как тут оказался — не имеет значения. Мне необходимо сегодня же поговорить с вами наедине.

— А я прошу вас немедленно покинуть эту комнату! — воскликнула Анна.

Она снова овладела собой и поспешила к дверям. Дверь была на замке.

— Что это? — вскричала она. — Я решила, что щеколда отодвинута и вы незаметно для меня вошли. Кто вас впустил?

— Я уже сказал вам, мисс Анна, что должен непременно поговорить с вами, — ответил Бут, продолжая пребывать в полнейшем спокойствии, почти меланхолии. — Я нашел способ попасть в эту комнату. Нам никто не помешает…

— Это вы так считаете, а между тем в любую минуту может вернуться мисс Мэри! — возразила Анна. — Уходите…

— Я не уйду, и Мэри не вернется, — ответил актер. — Она у своего любовника; на этом и построен весь мой план. Один раз судьба уже разъединила нас, мисс Анна. Вы не можете представить себе, что мне пришлось за это время вынести! Теперь я вновь вижу вас, и опять вас могут в любой момент отнять у меня, если я не начну действовать. Завтра, по всей вероятности, мне предстоит вернуться на Север. Поверьте, мисс Анна, я люблю вас! Без вас я не уеду — вы должны поехать со мной!

— Вы с ума сошли! — воскликнула Анна. — Оставьте меня! Это моя комната — никому не позволено находиться здесь, по крайней мере в столь поздний час.

— Я не осмелился бы прийти сюда, если бы не был уверен, что вы простите мне мою смелость. Я хочу, чтобы вы были счастливы, мисс Анна. Вы одиноки — во мне вы найдете опору. Вдвоем нам не будут страшны никакие испытания и невзгоды. Теперешнее ваше место недостойно вас. Я не безразличен вам, мисс Анна, я знаю. Прислушайтесь к тому, что подсказывает вам сердце, и примите мою помощь!

Она пребывала в полнейшей растерянности, продолжая стоять между ним и дверью. Неужели этот человек сумел заглянуть в ее душу? Неужели узнал, как сильно она тосковала о нем, как страстно любила его? Ведь только ради него она нанялась к миссис Браун, когда увидела, как он входил в «Подлый Север», и предположила, что он там живет! Напрасно Анна противилась чувству, которое влекло ее к нему с тех пор, как ей стало известно, что он — актер Бут, любимец женщин и самый легкомысленный из мужчин. Любила ли она когда-нибудь по-настоящему? Действительно ли это тот человек, для которого любая женщина не более чем игрушка, или он пока не встретил той, которая была бы достойна его любви?

В одно мгновение все эти мысли разом нахлынули на нее.

— Давайте отложим наш разговор до другого случая, сударь! — сказала она. — Мне неудобно слушать вас здесь! Подумайте сами, что мне пришлось бы вынести…

— Знаю, все знаю! — ответил Бут. — Ваша репутация была бы испорчена. И тем не менее, как бы ни была она дорога мне, сейчас я не могу щадить ее. Кто знает, увижу ли я вас когда-нибудь еще, если завтра покину Ричмонд? Или я ошибаюсь? И вы отвергаете меня? Может быть, вы забыли меня и нашли в ком-то другом все то, что я надеялся дать вам?

— Но что вам угодно? — вскричала Анна. — Ведь я вас совсем не знаю.

— Разве я не сказал, что люблю вас? — мягко прервал ее Бут.

— Про вас ходит много всяких разговоров, — ответила Анна, залившись краской. В ней вдруг с новой силой проснулось чувство девичьей гордости. — Уходите немедленно, сударь! Давайте обсудим все в другой раз, а место и время я выберу сама!

В ее голосе слышалось столько убежденности, столько чувства собственного достоинства, что у Бута не осталось никаких сомнений: если сейчас он уступит, она потеряна для него навсегда. Он поднялся.

— Прекрасно! — сказал он, словно смирившись с неизбежностью. — В таком случае прощайте! Больше мы не увидимся!

— Я совсем не этого хотела! — воскликнула Анна. — Просто здесь…

— Вы питаете ко мне неприязнь, понимаю, — печально заметил Бут. — Понимаю и то, что ошибался. Только мысль, что вы испытываете такое же чувство, какое овладело моим сердцем с первой минуты нашей встречи, могла придать мне мужества разговаривать с вами в подобном тоне. Когда мы только нашли друг друга — а ведь для этого мне пришлось сделать первый шаг! — я надеялся, что в мире не найдется силы, способной снова разлучить нас. Но увы! Я ухожу. Постараюсь никогда не видеть вас больше!

С мрачным решительным лицом он взялся за шляпу. У нее в душе шла отчаянная борьба.

— Кто-то еще, кроме Мэри, знает, что вы в этой комнате? — поспешно спросила она.

— Никто. Мне стало известно, что Мэри собирается навестить дружка, и я понял, что сюда она не придет. Комната оказалась открытой — я вошел. Опасаясь испугать вас, я хранил полное молчание.

— Значит, никто не знает?

— Даю слово, — уверил Бут. — А Мэри не вернется. Она ветреная, легкомысленная девица. Вам не следует жить с ней под одной крышей!

— Это ужасно! — воскликнула Анна. — Но что вы от меня хотите? Что придало вам храбрости…

— Я собираюсь уехать с вами в Нью-Йорк, где найду вам место, достойное вас, — серьезно ответил Бут. — Кроме того, я хотел, чтобы вы открыли мне, что привело вас в Америку. Из вашего рассказа, надеюсь, мне станет ясно, какое место подойдет вам более всего.

— Хорошо… я… я не против… — нерешительно, с некоторым смущением призналась Анна. — Но нам придется выбрать другое место… завтра… давайте отправимся куда-нибудь прогуляться…

— Завтра будет слишком поздно. А что вас, собственно, пугает? Говорю вам — сюда никто не придет. Здесь у нас, в Америке, молодые дамы пользуются гораздо большей свободой, чем в других странах. Они могут в любое время открыто принимать в своей комнате мужчину… Именно тайна способна вызвать подозрение.

— Раз уж вы здесь, а я сама испытываю потребность излить душу, — сказала Анна, — вы не усмотрите в этом вынужденном согласии ничего такого, что могло бы унизить меня в ваших глазах. Надеюсь, я могу довериться вам.

— Можете не сомневаться, — заверил Бут. — Я буду очень вам благодарен. Я не требую, чтобы вы посвящали меня в тайны вашей жизни, о которых вы предпочитаете умалчивать.

— Если быть краткой, я дочь немецкого дворянина, не научившаяся, к сожалению, ничему путному.

— Я и предполагал нечто подобное, ибо на всем вашем облике лежит несомненная печать благородства, — совершенно серьезно, без малейшего намека на желание сделать приятное сказал Бут. — Возможно, вас удивит, что я, гражданин республиканской страны, заметил это. Полагаю, для молодой девушки из немецкого дворянского рода в Нью-Йорке будут открыты все двери.

— Однако я решила не открывать своего настоящего имени, — призналась Анна.

— А в этом и нет необходимости — его нетрудно угадать, — согласился Бут.

— Мой отец немецкий барон, — начала свое повествование Анна. — Я его единственная дочь, если не считать рожденного во втором браке сына, из-за которого мне пришлось пожертвовать собой. В прежние времена владения моего отца причисляли к самым богатым. Однако в молодости он находился на военной службе и, как большинство офицеров, вел довольно легкомысленную жизнь, а когда, уже в годах, вступил в права наследства, то обнаружил, что более половины его собственности заложено. Мне тогда было около четырнадцати лет. Моя мать, наследница старинного немецкого рода, умерла. Чтобы как-то поправить свои дела, отец женился на дочери очень богатого коммерсанта. Брак оказался неудачным: отец моей мачехи разорился и мой отец не получил ничего.

Когда я, достигнув примерно шестнадцати лет, вернулась из пансиона домой, то нашла денежные дела отца в большом расстройстве. В целях экономии он сам управлял своими имениями, но, вероятно, ничего не смыслил в сельском хозяйстве. Все приходило в упадок. Между тем от второго брака у отца родился сын. Репутация семьи казалась безвозвратно погубленной. Отец всегда нежно любил меня и ни в чем не отказывал. Мачеха же была ко мне безразлична. Таким образом, мое воспитание окончилось в тот самый момент, когда в других семьях заботливые матери принимаются устранять пробелы и упущения в пансионном воспитании своих дочерей. В пансионе я мало чему научилась, талант у меня обнаружился лишь к языкам, и я превосходно говорила по-английски и по-французски и перечитала все, что мне попадалось на этих языках. Если я не углублялась в книги, то носилась галопом по полям и лесам, ловила рыбу на озерах или охотилась на хищных птиц. Несчастье отца я принимала близко к сердцу, но даже не имела возможности проявить свое участие, потому что он избегал оставаться со мной наедине. Моя мачеха оказалась весьма экономной и практичной женщиной. Отец убедился, что большинство ее советов приносит ожидаемые плоды. Короче говоря, у меня не было матери, да и отец отдалился от меня.

Как-то я заметила, что некий господин, живущий по соседству, зачастил в дом моего отца и принялся ухаживать за мной. Это был граф… Впрочем, при чем тут имена!.. Он считался самым богатым землевладельцем во всем королевстве, но я находила его отвратительным. Дело тут было не в его внешности, а в его натуре, манерах, во всем его образе мыслей. Я терпеть не могла графа, всячески избегала его. Но однажды отец сказал мне: «Если ты останешься, то очень обрадуешь меня. Мне хотелось бы иметь графа своим другом. Поболтай с ним немного!» Поскольку я искренно любила отца и догадывалась о том, что искать дружбы графа его заставляют расстроенные денежные дела, я осталась и попробовала развлечь графа на свой манер. Я потешалась над ним, поддразнивала его, смеялась ему прямо в лицо. Тем не менее он стал являться почти каждый день, так что мне пришлось объяснить отцу, что это уже чересчур и я не в силах ежедневно развлекать графа.

Некоторое время отец был в отъезде. Вернулся он очень расстроенным. Мне показалось, что он не желает даже глядеть в мою сторону. На следующее утро меня позвала к себе мачеха. Такое случалось очень редко, и я была крайне удивлена. Она встретила меня в своей обычной прохладной манере, однако довольно дружелюбно и рассказала мне о цели поездки отца. Он пытался уговорить одного дальнего родственника ссудить ему значительную сумму, но попытка окончилась ничем. Теперь, по словам мачехи, для спасения семьи от разорения не остается другого средства, как выдать меня замуж за богатого человека в расчете на его поддержку. Она спросила меня, готова ли я ради отца пойти на такой шаг, ведь рано или поздно мне все равно предстоит выходить замуж. Тон, каким она говорила, ее тщательно подобранные слова, безучастность, с какой она обрисовала отчаянное положение отца, потрясли меня: я поняла, что ради отца могла бы решиться на брак. Поэтому я ответила, что готова, и спросила, есть ли у нее уже на примете какая-нибудь определенная партия. «Разумеется, — ответила она, — мы с отцом давно выбрали твоего будущего супруга. Это граф…» У меня потемнело в глазах, и потребовалось некоторое время, прежде чем я пришла в себя. Я ответила, что с таким мужем счастлива не буду и рассчитываю, что им с отцом удастся найти мне более подходящего жениха. «Едва ли, — сказала мачеха, — кроме того, отец уже дал графу слово».

Я вернулась в свою комнату и поняла — на карту поставлено мое счастье. Я подумала, что не вынесу этой борьбы, и впервые в жизни исступленно молилась и умоляла Создателя спасти моего отца, не требуя от меня жертвы, которая казалась мне невозможной.

В это время ко мне вошел отец. Весь в слезах, он прижал меня к своей груди и признался, что у него нет другого выхода. Он дал слово чести и должен вернуть значительные суммы. Мой отказ равносилен для него разорению или смерти. У меня не было сил слушать его слова и видеть его отчаяние. Я согласилась. В тот момент я твердо решила сразу после бракосочетания, как только отец получит необходимую ему сумму, лишить себя жизни. Я готова была принести эту жертву, но не хотела после этого жить.

Вероятно, чтобы не оставить мне времени на раздумья, на следующий день отпраздновали помолвку, и я получила первый поцелуй своего жениха — первый и единственный. В эту минуту я почувствовала, что не смогу пережить супружества с этим неприятным мне человеком, но ощутила и некий внутренний триумф, некую отчаянную радость, когда услышала, что в тот же день моему отцу была выплачена сумма в двадцать тысяч талеров. Сто тысяч талеров ему было обещано в день моей свадьбы. Мое решение свести счеты с жизнью, как только эти деньги поступят в распоряжение отца, было непоколебимо.

Когда я говорю о решении покончить с собой, не думайте, что оно далось мне легко. Однако смерть страшила меня меньше, нежели объятия графа. Я давно ломала голову над тем, как избавиться от этих объятий иным способом, но придумать ничего не смогла. Случай подсказал мне такой путь.

Обычно жених приходил с визитом во второй половине дня. До полудня я взяла за правило ездить верхом в тайной надежде, что со мной приключится какое-нибудь несчастье, ибо я намеренно выбирала самую норовистую из наших лошадей и как сумасшедшая скакала по окрестностям. Как-то я заехала на один из наших хуторов. Это произошло недели за две до свадьбы. Управляющего я застала каким-то озабоченным, занятым упаковкой больших тюков. На мой вопрос, что у него случилось, он ответил вопросом: «Разве вы не знаете, что мы перебираемся в Америку?» Я буквально испугалась, услышав такие слова, мне ничего не было известно о предстоящем отъезде. Я стала его расспрашивать, почему он так решил, — ведь я не сомневалась, что он всю жизнь проведет на этом хуторе. Он ответил, что тоже на это надеялся. Однако теперь все изменилось, у него есть выгодные предложения из Америки, и он отправится туда вместе со своей семьей и остальными родственниками. Управляющий показался мне несколько напуганным и смущенным, словно не решался открыть мне всю правду. Меня удивило, что человек, отец которого тоже управлял этим хутором, надумал покинуть нас. Я отозвала его в сторону и попросила откровенно признаться мне, что вынуждает его ехать за океан. Он немного помедлил с ответом, но в конце концов сказал, что причина — в моем будущем супруге. По его словам, у графа очень незавидная репутация: со своими подданными он обращается как с собаками. Поскольку хутор относится к землевладениям, которые были проданы графу, управляющий — его звали Ветцель — предвидел, что вынужден будет терпеть — в его-то годы! — скверное обращение или же его просто прогонят прочь. Такому исходу он предпочел добровольный отказ от должности.

На следующее утро я снова отправилась верхом к управляющему и поделилась с ним тем, что не давало мне покоя: призналась ему, что сперва решила умереть сразу после свадьбы, но теперь мне пришла другая мысль. Я спросила Ветцеля, когда он собирается уезжать. Он назвал мне время и уточнил, что судно отправляется из Бремена в субботу через четырнадцать дней. На это я сказала, что надумала сопровождать его. В четверг через две недели назначена моя свадьба. Если в шесть часов вечера после венчания я доберусь до ближайшей железнодорожной станции и сяду на ночной поезд, в субботу я буду в Бремене. Деньги на дорогу у меня есть.

Сначала управляющий, конечно, и слышать не хотел о моих планах. Но когда я твердо заявила, что мне остается выбирать лишь между самоубийством и бегством, он скрепя сердце в конце концов согласился помочь мне избавиться от графа. Он достал для меня крестьянское платье, какое носят в наших местах, и паспорт на имя своей дальней родственницы Анны Шварц.

Все случилось именно так, как я предполагала. С легко объяснимым мужеством ожидала я рокового четверга и сказала «да» в присутствии блестящего общества приглашенных на торжественную церемонию. Затем я воспользовалась благовидным предлогом, чтобы оставить гостей, облачилась в крестьянское платье и пешком добралась до станции, находившейся, к счастью, недалеко. Ночью я приехала в Бремен, а затем вместе с Ветцелем и его семьей покинула Европу. Отцу я написала несколько строк. Я просила его не огорчаться и обещала вскоре сообщить все подробности.

Однако на пароходе, в окружении множества незнакомых людей, на бескрайних просторах океана, у меня довольно скоро начало щемить сердце. Я была без средств: на те деньги, что у меня оставались, я могла купить в Америке только городское платье. Ветцель, правда, предложил мне помощь, и я знала, что он отнесется ко мне по-отечески. Особенно тревожило меня то, о чем я раньше почти не задумывалась. Ведь я сделалась законной женой графа и поэтому не смогу в Америке вступить в брак, который один способен стать мне защитой и опорой на долгое время. Мы попали в Ричмонд, где и произошла та встреча с вами, которая совершенно убедила меня, что я в самом деле не создана для того, чтобы провести всю жизнь в глуши и, чего доброго, сделаться женой какого-нибудь лесоруба. С другой стороны, вы уже знаете, что я не могла решиться принять ваше предложение и разыскивать вас в Нью-Йорке. Я заявила тогда Ветцелю, что хочу остаться в Ричмонде. Он безуспешно пытался уговорить меня поехать с ним. Еще до отъезда Ветцеля я покинула наш пансион, надеясь получить место в каком-нибудь магазине. Почти отчаявшись найти работу, я уже собиралась написать вам, когда меня во время моих безуспешных хождений заметил пожилой джентльмен, которого вы видели сегодня. Он произвел на меня глубокое впечатление, и я призналась ему, что одинока и не имею ни гроша за душой. В тот же день он нашел мне хорошее место в магазине госпожи Пети. Но работа швеи оказалась не по мне, да и поведение господина Пети меня не устраивало, поэтому я поступила на службу к миссис Браун, не предполагая, правда, в какую компанию попаду.

Она еще не закончила своего повествования, а Бут поднялся со своего места и, со шляпой в руке, продолжал почтительно стоять перед Анной.

— Я чрезвычайно признателен вам, что вы познакомили меня со своим печальным и необычным прошлым, — сказал он. — Вам нельзя больше оставаться в этом доме. Я отдаю себе отчет, в какие сложные условия ставит меня ваше необычное положение замужней женщины, но обещаю вам всячески щадить вашу репутацию. Конечно, здесь вы называете себя мисс Шварц.

— Да, мне приходится это делать, ведь мои бумаги выписаны на это имя, — подтвердила Анна.

— Известны вам какие-нибудь подробности об этом пожилом джентльмене? — спросил Бут.

— Нет, совсем никаких; кажется, он то ли миссионер, то ли путешественник, — ответила девушка.

— Завтра мы с вами отправимся в Нью-Йорк, — сказал Бут. — Разумеется, ехать прямо туда мы не сможем — придется добираться окольным путем.

— Но, сэр!.. — воскликнула Анна Шварц. — Это невозможно! Я должна…

— Завтра вы едете со мной, — безапелляционно заявил Бут. — Доброй ночи, мисс Шварц! Благодарю вас за доверие. Вы убедитесь, что я достоин вашего расположения!

Он поцеловал ей руку и удалился.

«Теперь она будет восхищаться мной! — думал он, и его глаза светились торжеством. — Я выиграл. Горячая кровь, своенравие, немного презрения к людям — именно это мне требуется, чтобы сделать ее своей рабой. И замужем, и в то же время девица — это забавно! Придет время, и это вызовет сенсацию!»

Анна Шварц провела бессонную ночь. Ненадолго забылась она лишь к утру.

В полдень, одним из поездов, отправлявшихся на Север, оба покинули Ричмонд.

IV. ИНЕС

В один из чудесных осенних вечеров 1861 года на голубой водной глади Ливорно плавно покачивался пароход, отправлявшийся в Геную. До отплытия оставались считанные минуты. Из трубы судна уже поднимался дым, а корабельный колокол подал последний сигнал к отходу, когда на набережную вылетела коляска, запряженная парой мчавшихся во весь опор лошадей. Не успела она остановиться, как из нее выпрыгнул молодой человек и крикнул одному из лодочников, небрежно стоявших в своих суденышках:

— Скорее… скорее на пароход!

Через несколько мгновений юноша уже был в лодке.

— Ну, чего же ты медлишь? — нетерпеливо бросил он по-итальянски, но с явным французским акцентом. — Если успеешь вовремя, я дам тебе скудо!

С этими словами он поставил на дно лодки саквояж, составлявший весь его багаж.

Хозяин лодки, коренастый малый с рыжими всклокоченными волосами и такого же цвета бородой, вытянул руку, указывая на пароход, и сказал:

— Поглядите сами, синьор, слишком поздно: последние лодки уже пристали!

— Даю два скудо, если успеешь! — воскликнул молодой человек вне себя от возбуждения. — Нужно рискнуть! Несколько минут они там подождут.

— Добро! — согласился рыжебородый и сел на весла, в то время как юноша не сводил глаз с парохода, по трапу которого поднимались последние пассажиры.

Это был стройный молодой человек чуть старше двадцати лет, облаченный в скромный, однако весьма элегантный дорожный костюм. Судя по внешнему виду, он был настоящим французом, а по манере держаться и обветренному, загорелому лицу в нем безошибочно можно было угадать офицера. В довершение всего лицо юноши украшали усики и бородка клинышком — явное доказательство принадлежности к французской армии, где их ношение стало традицией.

Гребец флегматично работал веслами.

— Быстрее, черт побери! — воскликнул молодой человек, топнув от негодования ногой. — Кто так гребет! Дай-ка я помогу!

Вместо ответа рыжебородый вообще вытащил весла из воды и положил перед собой.

— Что это значит? — вскричал юноша, уставившись на него почти с испугом. — Как это понимать?

— Устал — не могу больше, — ответил тот, нагло ухмыляясь.

— Если так, я готов сам поработать одним веслом! — нашел выход француз. — Только быстрее, быстрее!

— Э, нет, у нас так не принято, у нас синьоры не берутся за весла, — насмешливо возразил владелец лодки. — Хотя если дадите два наполеондора — может быть, что и получится!

— Негодяй! — воскликнул молодой человек, поняв, что его надули. — Если не будешь грести как следует, я проломлю тебе череп! Так вот куда ты клонишь! Мерзавец! Быстрее, говорю!

— Вы, конечно, можете раскроить мне череп, ваша милость, если вам угодно, — засмеялся рыжебородый. — Да только на пароход вам тогда не попасть, а вместо этого придется познакомиться с карабинерами, которые похуже солдат прежнего великого герцога!

— Пусть так, каналья! — вскричал француз. — Только скорее!

— Сперва деньги, синьор! — запротестовал гребец, протягивая руку.

Между тем из трубы парохода повалили густые клубы дыма и огромные колеса пришли в движение. Молодой человек вскрикнул от ярости и швырнул оба наполеондора на дно лодки. Гребец собрался было не спеша их подобрать.

— Все! Моему терпению пришел конец! — вскричал француз. — Вперед, или я размозжу тебе голову!

И он выхватил из кармана револьвер.

Гребец вздрогнул и побледнел. Но, вероятно, рассудил, что пассажир не отважится на такое отчаянное средство, и вознамерился продолжить поиск монет. Однако молодой человек схватил его за руку и тоном, не оставлявшим больше никаких сомнений, прошептал ему на ухо:

— Еще секунда промедления, и ты отправишься на тот свет!

— Так дайте же еще один наполеондор, ваша милость, — я бедный человек! — протянул рыжебородый с напускной покорностью. — Имейте сострадание, и Господь вознаградит вас!

Увидев, однако, что молодой француз изменился в лице и поднял пистолет, он быстро взялся за весла и принялся работать ими не на шутку. Между тем пароход описал дугу, но не покидал бухту и был еще вполне досягаем. Теперь молодого человека отделяли от судна какие-нибудь сто метров, и он по-прежнему подгонял своего гребца.

— А тот наполеондор, что обещала добавить мне ваша милость? — продолжал рядиться рыжебородый.

— Получишь у трапа, — успокоил француз. — А пока торопись, иначе я прыгну в воду и доберусь до него вплавь!

Вероятно, вид молодого человека не оставлял сомнений в том, что он сдержит слово, поэтому лодочник вновь налег на весла. В левую руку француз взял свой скромный багаж, а в правой сжимал обещанный золотой. Едва поставив ногу на трап, он бросил монету в лодку. Затем, взявшись правой рукой за поручень трапа, так сильно и в то же время ловко оттолкнул лодку с успевшим подняться на ноги владельцем, что тот полетел за борт и, пытаясь удержаться, опрокинул свое утлое суденышко.

Пока молодой человек не спеша поднимался по трапу, пароход пришел в движение. На палубе раздавался громкий смех и крики восторга всех тех, кто был свидетелем забавной сцены; француза встретили одобрительными возгласами и криками «браво».

Между тем незадачливый лодочник вынырнул из воды. Мокрые волосы и борода, выпученные от ярости и страха глаза придавали ему столь комичный вид, что пассажиры опять покатились со смеху. Когда же их новый попутчик приблизился к борту и с улыбкой помахал рыжебородому, тот погрозил ему кулаком и что-то прокричал.

Молодой француз принялся внимательно оглядывать палубу. Очевидно, он не нашел того, кого искал, потому что на лице его промелькнула досада.

Почти все, кто находился на палубе, любовались теперь великолепным зрелищем садящегося в морской дали солнца. Но молодой француз остался равнодушным к солнечному закату. Он спустился в салон, где находились по преимуществу дамы. Но и там, видно, не встретил интересующего его человека. Печальный и озадаченный, он вновь поднялся на палубу и наконец уселся в шезлонг, намереваясь как следует отдохнуть.

При этом он слишком далеко вытянул ноги, и тотчас же о них споткнулся один из пассажиров — долговязый, тощий господин, закутанный в длинный плед. Молодой француз учтиво извинился и поспешил подобрать ноги. Однако долговязый не уходил. Больше того, вглядевшись в нашего героя, он с удивлением воскликнул:

— Что я вижу? Это в самом деле вы, Трепор?

— Он самый! А вы, черт побери, Бельфлёр, если не ошибаюсь?

— К вашим услугам, господин барон, — ответил долговязый.

— Рад видеть вас, Бельфлёр! — сказал Трепор, протягивая ему руку. — Пожалуй, вы единственная живая душа на этом пароходе, которую я знаю. Возвращаетесь во Францию?

Бельфлёр уже успел устроиться в шезлонге рядом с ним. Он попросил у Трепора огня, который озарил его продолговатое, узкое лицо с редкими белокурыми усиками и бакенбардами. Худощавая фигура и флегматичный вид делали его похожим скорее на англичанина, нежели на француза.

— Вы не ошиблись, барон! Я отсутствовал более года и так насмотрелся на все достопримечательности Египта, Сирии, Малой Азии, Константинополя и Греции, что пресытился ими, как некогда Итальянским бульваром, нашим клубом и кафе «Риш». Черкешенок я знаю теперь лучше, чем девушек из «Варьете». Кстати, что поделывает Фифина?

— Фифина? Не имею представления, — несколько рассеянно ответил Трепор.

— Ого… с ней покончено? — спросил Бельфлёр. — Ну, разумеется, меня ведь не было больше года! А Батавия?

— Господи ты Боже мой! Ну откуда мне знать? — воскликнул Трепор. — Меня это давно уже не волнует. Не трудитесь напрасно, Бельфлёр, обо всем этом я не имею ни малейшего представления!

— Сколько же времени вас не было в Париже? — спросил собеседник.

— Меня? Ну, приблизительно недели четыре — такова продолжительность моего отпуска, — ответил Трепор.

— Четыре недели! — вскричал Бельфлёр. — И вы уже ничего не знаете? Так вот, мой друг, в отличие от вас мне кое-что известно — например, что вы влюблены!

— В самом деле? Возможно, так оно и есть, — согласился Трепор.

— Я угадал, не правда ли? — допытывался собеседник.

На это Трепор ничего не ответил — он задумчиво смотрел прямо перед собой.

— Возвращаетесь в Париж продолжать прежнюю жизнь, Бельфлёр? — спросил он, помолчав.

— Почему бы и нет… если удастся! — ответил тот. — Что может быть лучше, пока кошелек набит и желания остаются прежними! Из всех скучных мест Париж самый подходящий для этого город!

— Там нам придется видеться редко, — заметил Трепор.

Бельфлёр улыбнулся.

— Вероятно, вам вот-вот подойдет время становиться в строй. Стареете, мой друг. Если память меня не подводит, скоро вам стукнет двадцать один год!

— Немного больше, — уточнил Трепор. — Можете смеяться, но у меня нет охоты растрачивать себя на такую жизнь. Она для меня больше не существует! Давно вы на этом пароходе, Бельфлёр?

— С того момента, как он бросил якорь, — ответил тот. — Что мне было делать в Ливорно, этом скучном городишке, где кругом одни торгаши? Неаполь вообще единственное место в Италии, которое мне по душе. Рим ужасно надоедает, Флоренция и Венеция — не меньше. Как вы думаете, из этой Италии выйдет когда-нибудь что-то путное?

— Не знаю, право, но будем надеяться, — рассеянно ответил Трепор. — Выходит, вы поднялись на борт одним из первых? Тогда вы, наверное, видели, как садилось большинство пассажиров?

— Я видел всех без исключения, с первого до последнего человека! — ответил Бельфлёр.

— Кажется, пребывание на Востоке научило вас сильно преувеличивать, — заметил Трепор. — Если бы вы видели последнего, то давно узнали бы меня, ибо последним по трапу поднялся именно ваш покорный слуга.

— А, так это были вы? В таком случае вы правы. Как раз в это время я отвлекся — отправился с несколькими дамами, которые попросили отпереть им первую каюту, ибо сильно утомились и решили отдохнуть. По всему было видно, что это аристократки.

— Опишите, как они выглядели, — прервал его Трепор, оживившись. — Не было ли среди них красивой, стройной девушки лет девятнадцати-двадцати, с очень тонким лицом, прекрасными темными глазами, черными волосами и удивительно маленькой ножкой?

— Да вы просто пылаете страстью! — воскликнул Бельфлёр. — Наберитесь терпения, мой друг! Прежде всего там был пожилой респектабельный господин. Он, вероятно, сейчас ужинает в салоне — по виду дворецкий или что-то в этом роде.

— Верно, верно, это они! — торжествующе вскричал Трепор.

— Ага, наконец-то мы стали разговорчивее! — заметил Бельфлёр. — Как вы поступите, если я вдруг прерву свой рассказ и признаюсь, что больше ничего не видел? Кроме прислуги там была привлекательная дама средних лет с ястребиным носом, широкими бровями, великолепными зубами…

— Правильно, все сходится! — воскликнул Трепор. — Должно быть, это они! Продолжайте, прошу вас!

— Потом белокурая дама приблизительно лет тридцати, похоже, замужняя…

— Все совпадает! — ликовал Трепор. — А теперь о той, о которой я говорил…

— Я ничего об этом не знаю, — холодно, выговаривая каждое слово, отчеканил Бельфлёр. — Кроме тех, о ком уже рассказал, я заметил лишь какое-то невзрачное тщедушное создание — правда, с темными волосами. Вероятно, это была компаньонка кого-то из дам.

Трепор поднялся с шезлонга и обронил несколько досадливых слов. Он сообразил, что своей чрезмерной горячностью дал Бельфлёру прекрасный повод для шуток.

— А теперь, утолив с помощью моих рассказов потребности души, не услышали ли вы вдруг страстный зов своего желудка? — витиевато спросил Бельфлёр. — Разве природа, которую вы попытались подчинить собственной воле, не берет наконец свое, вызывая у вас чувство сильного голода и непреодолимой жажды?

Трепор рассмеялся.

— В самом деле, вы правы! — воскликнул он. — Вы оказались более тонким знатоком природы, чем я ожидал! Давайте поужинаем вместе. Верите или нет: с девяти утра у меня во рту не было ни крошки!

— Очень может быть! — согласился Бельфлёр. — Я знаю людей, которые уморили себя голодом от несчастной любви, но мне известны и такие, кто был до того счастлив в любви, что в конце концов умер голодной смертью, поскольку у него не осталось больше съестного. Так что давайте ужинать. Там свободный столик, море спокойное. Попросим принести лампу, чтобы мы могли видеть друг друга, и попробуем отыскать в меню что-нибудь подходящее.

И он позвал официанта.

Вскоре оба сидели за накрытым столиком, беседуя, теперь уже спокойнее и обстоятельнее, чем прежде, о своих личных делах. Бельфлёр, сочетавший насмешливый нрав парижанина с настоящей английской флегмой, был на несколько лет старше Трепора и, поскольку его родителей уже не было в живых, сам себе хозяин. Капитан Трепор был сыном французского генерала Максимилиана Морреля, барона де Трепора, и уже успел отличиться во время военных действий в Алжире и Италии; еще ребенком ему удалось побывать вместе с отцом в Крыму, где отец принимал участие в Крымской кампании. Генерал Моррель слыл очень богатым человеком, но Эдмону пришлось испытать все тяготы военной службы, словно простому, не имеющему ни гроша за душой лейтенанту, и этот четырехнедельный отпуск, который он использовал для поездки в Неаполь и Рим, оказался первым, разрешенным сыну строгим отцом.

В ходе разговора к Эдмону де Трепору постепенно вернулась прежняя молчаливость. Беседа шла преимущественно о парижских знакомствах: после долгого отсутствия Бельфлёру не терпелось узнать, что нового произошло в их переменчивой столичной жизни. Он поделился с приятелем и кое-какими впечатлениями от своего затянувшегося путешествия. Заметив в конце концов, что молодой капитан слушает его крайне рассеянно, Бельфлёр потерял терпение.

— Послушайте! — воскликнул он. — Вам и в самом деле нет смысла возвращаться в Париж, по крайней мере в наш круг. Вы превратились в самого настоящего обывателя. Если уж вам так невмоготу, если у вас так тяжело на сердце, дайте волю чувствам, облегчите душу. Кто она такая, ваша незнакомка? Говорите же, наконец, а то я устал! Надеюсь, ваша любовь не безнадежна. Человек, подобный вам — сын несметно богатого отца, будущий маршал Франции, — может жениться на герцогине, даже на принцессе, стоит ему только захотеть! Так что довольно отмалчиваться, откройте мне свое сердце! Хочу вас обрадовать: девушка действительно была очаровательная…

— И вы так считаете? — оживился Трепор, не заметив, как Бельфлёр скрыл улыбку. — Нельзя сказать, что она идеал красоты, однако пленяет сердце.

— Вы раньше уже встречали эту даму? — спросил Бельфлёр.

— Не знаю, хотя долго ломал себе голову над этим, — ответил Трепор, готовый вновь предаться размышлениям.

— Постойте! Довольно мечтаний! — вскричал Бельфлёр. — Отныне я посвящен в вашу тайну и хочу знать все до конца!

Трепор, похоже, и в самом деле несколько устыдился той роли, какую играл.

— Прошу простить меня! — сказал он. — Но если испытываешь первое чувство… А я и вправду не представляю, что рассказывать… это так мало… почти ничего…

Бельфлёр больше не приставал к нему. Он сделал серьезное лицо и спокойно ждал, что будет дальше.

— Это случилось в Неаполе, при восхождении на Везувий… — нерешительно начал Трепор и, увидев, что Бельфлёр ободряюще кивнул ему, продолжал: — Я поднялся совсем один, в сопровождении проводника, хотя погода была ненастной: дул сильный ветер и к тому же собирался дождь. Проводник, немолодой, очень опытный человек, предупреждал меня, что нас наверняка застигнет буря. И оказался прав. Едва мы добрались до так называемого Пьяно-делле-Джинестре, где находилась одинокая хижина, как разразился настоящий ураган: ветер достигал такой силы, что я всерьез опасался, как бы меня вместе с мулом не сбросило в бездну, — одним словом, экспедицию пришлось отложить до следующего дня. Я решил искать спасения в хижине и поскакал туда. В ту же минуту я заметил группу всадников, во весь опор мчавшихся вниз по склону Везувия. Там было четыре дамы и четверо мужчин. Мул одной из женщин обезумел от бешеной скачки и, опередив остальных, летел во всю прыть мимо хижины. От испуга всадница вскрикнула — мул сбился с тропы и легко мог оступиться. Поравнявшись с понесшим животным, я в мгновение ока остановил его и, соскочив с мула, помог даме сойти на землю. Поскольку продолжал бушевать ужасный ветер, я предложил ей руку и сделал знак проводнику увести обоих мулов. Все это, понятно, было делом одной минуты…

— Разумеется, — вставил Бельфлёр.

— Лицо дамы закрывала вуаль, но я, помню, успел заметить, что она молода и хороша собой, — продолжал Эдмон де Трепор. — Что мне понравилось в ней более всего, так это ее твердость и уверенность в себе в эту жуткую непогоду. Перед хижиной к нам подошел немолодой господин. Он поблагодарил меня и увел мою спутницу. Мы все вошли в хижину, где собралось уже немало людей. Если говорить откровенно, она была просто битком набита. Моя подопечная откинула вуаль, и я обнаружил… Впрочем, что я буду вам рассказывать? Вы сами ее видели и, кажется, не разделяете моего восхищения…

— Конечно, — подтвердил Бельфлер. — К счастью, у людей разные вкусы. Если бы в ту даму влюбился я, то наверняка ничего бы вам не рассказал.

— Короче говоря, она произвела на меня впечатление, — продолжал Трепор. — На душе у меня сделалось удивительно хорошо. Эта прекрасные глаза, такие смелые и в то же время нежные, эта улыбка, этот мечтательный взгляд. Нет, сколько я ни напрягал память, все было напрасно. Однако я не мог отвести от нее глаз. Она это заметила и больше не смотрела в мою сторону. Приблизиться к ней я не мог — теснота в небольшом помещении не позволяла это сделать. Но я твердо решил следовать за ней до тех пор, пока не представится удобный случай познакомиться. Как только ураган немного стих, все восемь человек покинули наше временное пристанище. Я с ними распрощался. Молодая дама весьма учтиво ответила на мой поклон, и в ее взгляде мне почудилось некое ободрение. Я отправился следом. Внизу в Ресине стояли два экипажа. Мои незнакомцы сели в них и уехали. Я, разумеется, не мог с такой же скоростью последовать за ними, потому что ближайший поезд отправлялся только через два часа, однако я навел справки у их бывших проводников и таким образом узнал название гостиницы, где они жили в Неаполе. Приехав в Неаполь, я сразу поспешил туда, чтобы справиться о компании, которая накануне поднималась на Везувий. Мне назвали имя одной знатной англичанки, вдовы. Из двух дам, которые были значительно моложе, одна, блондинка, — родственница этой англичанки, а вторая, как предполагали, всего лишь добрая знакомая. Четвертая дама, похоже, была служанкой. Сопровождали женщин господа из Неаполя и управляющий. Все они якобы уехали в Рим. В Рим! Эта новость поразила меня словно удар грома. Я готов был без всякого промедления броситься следом за ними. Однако я рассказываю слишком подробно, вы зеваете, Бельфлёр?

— Простите, я немного устал, только и всего, — ответил, улыбнувшись, тот.

— Так вот, приехал я в Рим, — продолжал Эдмон. — Отпуск мне дали всего на двадцать восемь дней. Десять дней я провел в Неаполе, оставалось восемнадцать. В Риме я пробыл полные две недели, так и не напав на след моих дам. Наконец, объезжая верхом в один прекрасный день ближайшие окрестности города, я увидел на одной из дорог два экипажа, которые собирались покинуть Вечный город. Повинуясь какому-то неясному предчувствию, я приблизился к ним и обнаружил в первом экипаже этих трех дам, а во втором — управляющего со слугами. Я поздоровался, мне ответили весьма учтиво, больше того — мне дали понять, что меня узнали. Тем не менее коляски тронулись и быстро скрылись из виду. Судя по направлению, в котором они уехали, их путь мог лежать только во Флоренцию. На следующий день я поехал туда. Надежда встретить их по дороге не оправдалась, не сбылись и ожидания, что я наверняка столкнусь с ними в самом городе, — только вчера я увидел, как они входили в гостиницу, а когда спустя какой-то час стал наводить справки, меня вновь ждало разочарование: за это время они успели уехать поездом в Пизу! Это было уже слишком! Теперь я окончательно решил во что бы то ни стало следовать за ними! Я не собирался уповать на слепой случай. В Пизе я разузнал, что неуловимые дамы наняли экипаж и отправились с визитом на одну из пригородных вилл. Я уже был готов на все, меня не смущало даже то, что мой поступок может быть расценен как наглость и беззастенчивость, — я взял наемный экипаж и поехал на эту виллу! В гостинице близлежащей деревушки я выяснил, что интересующая меня компания встречена владельцем виллы и предполагает остаться на ночь. Я решил остановиться в этой деревенской гостинице инкогнито. Сегодня после полудня один малый, которого я нанял шпионить, передал мне, что господа покинули виллу и отправились в Ливорно. Я поехал за ними в своем экипаже, но, к несчастью, на узком участке дороги навстречу нам попался другой, который так неудачно разъехался с моим, что наша лошадь получила тяжелую рану. Мне пришлось улаживать дело с бранящимся кучером, а затем добираться пешком до ближайшего городка, терзаясь от мысли, что пароход может отчалить перед самым моим носом. После бесконечных мытарств мне удалось раздобыть неплохую упряжку. Один богатый синьор скрепя сердце уступил мне до Ливорно свой экипаж за пять наполеондоров. Вот как я очутился здесь в самую последнюю минуту! Такая со мной приключилась история!

Едва Трепор смолк, Бельфлёр поднялся, разгоняя охватившую его сонливость.

— А-а! — протянул он. — Так вот оно что! Очень любопытно! Все это так необычно! Что ж, желаю вам счастья, думаю, здесь, на пароходе, вам наконец-то повезет! Однако простите меня! Вы, конечно, не сомкнете глаз всю ночь, а я собираюсь прибыть завтра в Геную, имея свежий вид. Так что пойду поищу свободную каюту. Доброй ночи, дорогой капитан! Надеюсь, вы пригласите меня на помолвку или хотя бы на свадьбу?

— Разумеется! — ответил, засмеявшись, Трепор. — Идите спать, вы едва держитесь на ногах!

— Увы, годы берут свое! — пробормотал Бельфлёр, который, как мы помним, был всего на несколько лет старше Трепора. — Спокойной ночи!

И он направился, полусонный, к выходу.

Трепор остался на палубе. Воздух дышал прохладой и свежестью. На палубе еще попадались пассажиры. Капитан принялся расхаживать взад и вперед. Ему показалось, что он увидел управляющего таинственных дам. Тот сидел у борта, устремив взгляд в морскую даль. Может быть, стоит набраться смелости и заговорить с ним? Пока Трепор колебался, немолодой господин поднялся со своего места и растворился во тьме. Удобный момент опять был упущен.

Эдмон рассудил, что, в конце концов, самое разумное тоже поспать несколько часов, чтобы набраться сил в ожидании любых неожиданностей предстоящего дня. Он отыскал укромное место и вскоре заснул, убаюканный своими мыслями.

Путь от Ливорно до Генуи неблизок. Трепор наказал служителю разбудить его в четыре утра. Поднявшись на палубу, молодой француз был неприятно удивлен, обнаружив, что погода успела испортиться: стало ветрено и дождливо. Пассажиров на палубе можно было пересчитать по пальцам. Эдмону снова пришлось оставить всякую надежду увидеть свою незнакомку на пароходе.

До Генуи оставалось не так далеко. Палуба мало-помалу заполнялась пассажирами, которые зябко кутались в свои плащи и накидки, дамы по случаю ненастья опустили густую вуаль и подняли капюшоны. Узнать кого бы то ни было из них стало невозможно. Однако Эдмон все же высмотрел управляющего, а вскоре заметил, что к нему присоединились четыре женщины. В одной из них он тотчас угадал даму своего сердца, но приблизиться к ней не осмелился, ограничившись наблюдением с почтительного расстояния.

Замаячила среди пассажиров и долговязая фигура Бельфлёра. Увидев Эдмона, тот направился к нему.

— Доброе утро, Трепор! — сказал француз, поеживаясь от холода. — Чудная погодка! Сразу видно, что до родных берегов — рукой подать! А вот и ваши дамы! Пойдемте, продефилируем перед ними — кто знает, может быть, Купидон будет к вам благосклонен!

Эдмону не хотелось, чтобы дамы увидели его вместе с Бельфлёром, но это как-никак была еще одна возможность пройти мимо них. Оба приятеля направились вдоль палубы. Однако лица дам скрывала густая вуаль, не позволявшая определить, вспомнили ли они незнакомца с Везувия. В это время раздались звуки большого колокола. На палубе поднялась обычная суматоха, и Эдмону стоило немалого труда держаться поблизости от своих дам. К его огорчению, Бельфлёр по-прежнему был рядом и, казалось, не думал с ним расставаться.

— Бельфлёр, — сказал Трепор немного сдавленным голосом, — вам известно, что я намерен следовать за этими дамами. Вероятно, одному сделать это будет легче, чем вдвоем…

— Вот тут вы ошибаетесь! — невозмутимо ответил Бельфлёр. — Впрочем, как вам угодно! Я очень удивлюсь, если в такую непогоду вам удастся раздобыть лодку столь быстро, как вы рассчитываете. Обратите внимание, ваши дамы сумели пробраться к самому трапу и, по-видимому, покинут пароход одними из первых. Моя лодка, кстати, уже ждет меня — я уже вижу ее!

— Ваша лодка? — удивленно воскликнул Трепор.

— Ну да! Я написал одному знакомому, что сегодня утром буду в Генуе.

Можно было не сомневаться, что эта лодка превзойдет в скорости все остальные, а значит, будет в состоянии следовать за любой из них. Именно по этой причине Эдмон де Трепор тут же перестал тяготиться обществом Бельфлёра.

Приятели пробрались через толпу у трапа и очень быстро очутились в лодке. Бельфлёр представил своего друга Трепора владельцу этого быстроходного суденышка, обосновавшемуся в Генуе французу. Лодка направилась к берегу. Разумеется, Трепор не упускал из виду таинственных дам, и Бельфлёр, смеясь, просил своего друга-генуэзца извинить молодого человека за рассеянность.

Как такое могло случиться? То ли Эдмон обознался в царившей неразберихе, то ли лодка с дамами выбрала совершенно другое направление — Трепор и сам не понимал, однако факт оставался фактом: к несказанному удивлению молодого француза, в том месте, где высаживались остальные пассажиры, дам не оказалось. Увы, он в очередной раз потерял их след.

Глядя на приятеля, с совершенно убитым видом, растерянно топтавшегося на набережной, Бельфлёр не смог удержаться от улыбки.

— Пожалуй, вам и в самом деле следовало бы ехать одному, — заметил он с легкой насмешкой. — Впрочем, довольно мучиться и терзаться! Ваши дамы живут в пансионе «Маттео». Сегодняшний день они проведут в Генуе, а завтра утром уедут. Так что этот день можете со спокойной совестью посвятить своим друзьям.

Щеки Эдмона запылали огнем.

— С чего вы это взяли? — выдавил он.

— Нет ничего проще. Я услышал разговор управляющего ваших дам с капитаном судна, — ответил Бельфлёр. — Следовательно, весь день в вашем распоряжении. А в пансионе «Маттео» с помощью моего дружка мы узнаем о дальнейших планах дам. Если предчувствие меня не обманывает, они не меньше нас с вами спешат возвратиться в Париж.

Во время прогулки по городу наши герои заглянули и в пансион «Маттео», где услышали, что на следующее утро дамы едут в Ниццу.

Кто знает, как долго продолжалось бы еще это преследование, если бы конец ему не положила чистая случайность. Казалось, сама судьба послала Эдмону Бельфлёра, чтобы помочь ему сделать то, на что сам он никогда бы не осмелился.

Прогуливаясь по самой оживленной улице Ниццы, излюбленному месту отдыха горожан и приезжих, наши друзья несколько раз встречали своих неуловимых незнакомок. Каждый раз Эдмон почтительно приветствовал их, получая в ответ учтивый поклон молодой дамы. И это было все… Вдруг Бельфлёр наклонился и поднял с земли браслет.

— Какая удача! — воскликнул он. — Да вы просто в рубашке родились, Эдмон! Небо прямо покровительствует вам, несмотря на вашу… впрочем, нет, что я говорю, — как раз благодаря вашей скромности!

— Что вы там такое нашли? — удивленно спросил Эдмон.

— Этот браслет принадлежит молодой даме, — ответил Бельфлёр. — Не так давно я видел его на ее запястье. Вот вам и удобный случай — верните ей пропажу!

— Да ведь нашел его не я, это ваше право! — ответил, помедлив, Трепор.

— Но ведь влюблены-то вы! — возразил Бельфлёр. — Давайте-ка осмотрим браслет, может быть, на нем указано имя.

Имени они не обнаружили, на одном из звеньев красивой вещицы были выгравированы всего две буквы: «И» и «Т».

— Если вы отказываетесь, так и быть — я передам свою находку сам, — согласился Бельфлёр. — Но вы, конечно, на всякий случай держитесь поблизости!

Смущенное лицо Трепора выдавало испуг, который он пережил при мысли, что может допустить какой-нибудь промах. Однако Бельфлёр уже прямиком направился к дамам, и Трепору пришлось следовать за ним.

— Милые дамы, — сказал Бельфлёр, — позвольте мне на минуту отвлечь ваше внимание от этой прогулки вдоль побережья красивейшего из морей Европы…

Он не договорил, ибо взгляд, каким наградила его, прежде чем презрительно отвернуться, молодая дама, мог обескуражить самого решительного человека. Впрочем, Бельфлёр запнулся лишь на мгновение: тут же оправившись от растерянности, он протянул ей браслет, который держал за спиной.

— Я только что нашел эту вещицу, — продолжил он, — и подозреваю, что она принадлежит вам.

Это обращение никак нельзя было оставить без ответа. Молодая дама машинально взглянула на свою руку и воскликнула:

— В самом деле, это мой браслет — я его потеряла. Сударь, я бесконечно вам признательна!

На этом, собственно говоря, весь разговор мог бы и закончиться, но Бельфлёр был не из тех, от кого так легко отделаться.

— Мадемуазель, — заметил он, — вам, вероятно, небезызвестно, что во всех странах за находку закон предусматривает вознаграждение.

Дама посмотрела на него.

— Чего же вы хотите взамен? — учтиво, но холодно поинтересовалась она.

— Только того, чтобы вы соблаговолили сообщить мне, кому я сумел ненароком оказать столь незначительную услугу! — ответил Бельфлёр.

Дама была слегка удивлена: манера держаться и весь внешний облик незнакомца выдавали в нем светского человека, так что пропустить его просьбу мимо ушей она сочла неприличным.

— Если это доставит вам удовольствие — извольте: меня зовут Инес де Толедо! — сказала она.

Неожиданное восклицание, раздавшееся в тот же миг, заставило ее бросить взгляд туда, где находился Эдмон.

— Возможно ли? — вскричал он. — Это вы, Инес? Мое имя — Эдмон де Трепор!

Инес взглянула на молодого человека. Наступила ее очередь удивляться.

— Эдмон! — воскликнула она, протягивая ему руку. — Теперь я поняла, отчего мне казалось, будто я вас уже знаю!

— И я понял, почему принял вас за героиню своих снов! — вскричал Эдмон и, с восторгом схватив ее руку, поднес к губам. — Какая встреча спустя десять лет! Не напрасно я преследовал вас!

Во взгляде молодого человека, а тем более в его словах чувствовалось нечто такое, что Инес невольно опустила глаза, а на ее щеках появился легкий румянец.

Впрочем, она тут же овладела собой и с улыбкой обратилась к своим спутницам:

— Миледи, этот господин, который уже успел оказать мне неоценимую услугу на Везувии и, как я вам говорила, с первого момента показался мне знакомым, друг моего детства, барон Эдмон де Трепор!

— Капитан Трепор! — добавил Бельфлёр.

— Итак, капитан Трепор, — улыбнулась Инес, — сын людей, с которыми моих родителей связывала некогда самая тесная дружба. Как здоровье вашего отца, вашей матушки, капитан?

Трепор был вне себя от счастья. Он будто не слышал вопроса, а если и слышал, не уловил его смысла, поэтому ответил рассеянно:

— О, прекрасно! И почему эта злополучная политика разлучила наши семьи? Ни о ком другом мои родители не отзываются с большим уважением, чем о ваших близких. Они так многим им обязаны! О, эта несчастная политика!

— Нас-то она, надеюсь, не поссорит! — ответила Инес, ободряюще взглянув на капитана. — Представьте нам вашего друга, благодаря которому мы снова встретились!

Знакомство состоялось. Обе англичанки уже успели подойти поближе. Сперва Инес представила старшую — леди Уилстон, а затем ее дочь — леди Вермут. Разумеется, вся компания держалась теперь вместе. Выяснилось, что леди Уилстон, подруга семейства Толедо, путешествовала со своей дочерью по Италии в сопровождении Инес, родители которой находятся в Америке. Сейчас путешественники возвращались в Париж. Естественно, было решено продолжать поездку всем вместе.

Все действительно и было так, как рассказали наши герои. Именно политика привела к взаимному отчуждению двух семейств, на протяжении многих лет питавших друг к другу самые теплые чувства.

Когда Эдмон Дантес, бывший граф Монте-Кристо, отказался от своих несметных сокровищ и сделался простым миссионером, щедрее других он наделил земными благами семейства Моррель, Толедо и Бюхтинг. Дон Лотарио де Толедо, муж Терезы Бюхтинг, имел большие земельные владения в Северной Мексике, приобретенной впоследствии Соединенными Штатами. Со своим шурином Бюхтингом он проводил там часть года, нередко приезжая с ним и всей его семьей в Париж, где жил по нескольку месяцев, чтобы не терять связи с Европой. Всякий раз, когда три семьи собирались в Париже, для них наступали самые счастливые дни. Дети Моррелей — Эдмон, Гайде и Эдуард — были закадычными друзьями Альфонсо и Инес де Толедо, а также Элизы Бюхтинг.

Между тем с годами в отношениях семей наступило некоторое охлаждение; Моррель де Трепор, отец Эдмона, был, пожалуй, самым добродушным, однако и самым увлекающимся из этой троицы. Давний сторонник бонапартизма, осыпанный всевозможными почестями и наградами после восшествия на престол Луи Наполеона, он сделался ярым приверженцем новой империи. Все деяния императора, даже его серьезные ошибки, представлялись ему чуть ли не божественными откровениями. Дон Лотарио де Толедо и Вольфрам Бюхтинг тоже были завзятыми политиками, с той, однако, разницей, что превозносили американскую систему свободы и самоуправления, а в новой французской политике видели гибель и разорение французского народа. Генерал Моррель, барон де Трепор, несмотря на свое доброе сердце, оказался не в силах отодвинуть вопросы политики на задний план, и получилось так, что Толедо и Бюхтинг начали избегать генерала, а под конец и вовсе перестали видеться с ним.

Позже, когда дон Лотарио целиком посвятил себя заботам о процветании своих американских владений, а Бюхтинг прочно обосновался в Виргинии, оба семейства стали бывать в Европе, и в частности в Париже, гораздо реже, не задерживаясь надолго. Эдмон был лишен возможности видеться с Инес, поскольку по долгу воинской службы находился далеко от Парижа — то в Италии, то в Алжире.

В Лондоне семейство Толедо свело знакомство с леди Уилстон и ее дочерью. Вдова проявила к Инес живой интерес и, когда все домочадцы возвращались с доном Лотарио в Америку, оставила ее у себя, чтобы руководить занятиями девушки по музыке и живописи, помогая ей завершить образование.

На этот раз возвращение Эдмона в Париж сильно омрачала ревность, которую он испытывал к Бельфлёру. Тот сумел завоевать расположение дам. Он, правда, не утратил своей флегмы, однако несколько обуздал присущую ему бесцеремонность и забавными замечаниями подчас умудрялся приводить дам в прекрасное расположение духа, так что леди Уилстон особенно благоволила к нему, выделяя даже больше, нежели Эдмона де Трепора. Казалось, Инес мало-помалу тоже начала испытывать удовольствие от общения с Бельфлёром, охотно болтая на разные темы и невольно заставляя Эдмона по-настоящему страдать от ревности.

Он знал, что любит Инес. Она была приветлива с ним, любезна, с удовольствием вела задушевные беседы. Но можно ли было из всего этого заключить, что она отвечала ему взаимностью? Она была очень хороша собой — наконец-то Бельфлёр признал это! — к тому же очень богата: герцоги, маркизы и графы и в Лондоне, и в Париже добивались ее благосклонности. А что мог предложить ей он, молодой капитан?! Правда, его отец тоже слыл далеко не бедным человеком, и Эдмона ожидало блестящее будущее, награды и почести, однако где ему было тягаться с каким-нибудь английским герцогом!

У Эдмона не хватало мужества выступить против Бельфлёра. Ведь вполне возможно, что его знакомый тоже искал расположения прекрасной американки. Да и вправе ли он помешать ему в этом? Счастье, переполнявшее сердце Эдмона, когда в Ницце он обменялся с Инес первыми словами, превратилось в муку, едва они сошли на Лионском вокзале в Париже и простились, договорившись вскоре увидеться вновь.

Леди Уилстон собиралась провести в Париже несколько дней. Естественно, Эдмон просил разрешения представить ее своим родным. Инес тоже находила вполне естественным делом снова встретиться с Гайде де Трепор и «дядюшкой Максом», которых прекрасно помнила с детских лет.

Домой Эдмон и Бельфлёр ехали в одном экипаже.

— Кстати, — неожиданно сказал Бельфлёр, — вы меня до сих пор даже не поблагодарили!

— Не поблагодарил? За что же? — смущенно спросил Эдмон.

— За повод, который я вам дал, чтобы возобновить знакомство и покорить девушку, о какой в наши дни можно только мечтать.

— Не шутите так, Бельфлёр! — серьезно заметил Эдмон. — Мне совсем не до этого. Вы знаете, как все началось, и увидите, чем все закончится. Инес мне неровня — я ее недостоин. Мне придется оставить всякую мысль о ней.

— В таком случае вы, простите меня, глупец! — воскликнул Бельфлёр. — Мадемуазель Инес до смерти влюблена в друга юности, и если она не станет вашей женой, то виной тому — вы!

— Не пойму, с чего вы это взяли, — мрачно ответил Эдмон. — Только это неправда!

— Ей-Богу, Трепор, вы и в самом деле еще слишком зелены и не заслуживаете такого сокровища! — вскричал Бельфлёр, сделавшись серьезнее обыкновенного. — Говорю вам, девушка вас любит, возможно, сама еще не подозревая об этом. Но не может же она первой признаваться вам…

— И у меня недостает для этого смелости! — вздохнул Эдмон.

— Тогда мне искренно жаль, что я поспешил обручиться в Константинополе! — воскликнул Бельфлёр.

— Как, вы обручены? — недоверчиво спросил Эдмон.

— Да, с дочерью одного грека! — ответил Бельфлёр. — Зимой ее родители приедут в Париж и пробудут довольно долго. Тогда же состоится и свадьба. Вы, разумеется, в числе приглашенных.

Эдмон покраснел.

— И вы говорите мне об этом только теперь! — с упреком сказал он.

— Бог мой, для меня брак настолько личное дело, что мне непонятно, почему я должен всем и каждому докучать известием о своей помолвке. Донне Инес я в первый же день, еще в Ницце, показал фотографию моей невесты, и она нашла ее довольно милой, какой она и является в действительности.

Тут они добрались до Елисейских Полей, и Эдмон поспешил в объятия своих родителей.

Подходила к концу вторая неделя со дня его возвращения. Леди Уилстон жила еще в Париже, и семья генерала почти каждый день видела у себя англичанок и Инес, которая с радостью была встречена генералом, его достойной супругой и Гайде. Эдмон часами находился в обществе Инес, связанной тесной дружбой с Гайде, его очаровательной сестрой. Однако молодой капитан не продвинулся ни на шаг и не добился никакого результата. Ни разу он так и не набрался смелости, чтобы объясниться с Инес.

Она была с ним неизменно приветлива. Он ни в чем не мог ее упрекнуть. Но можно ли утверждать, что это нечто большее, нежели просто дружба? Близился день отъезда дам. Они не собирались оставаться в Париже более двух недель — и вот это время пролетело!

Дамы остановились в предместье Сент-Оноре в очаровательной маленькой гостинице с роскошным садом, совсем близко от особняка семьи де Трепор. Каждое утро в одиннадцать часов Эдмон отправлялся к ним, чтобы обсудить, как провести предстоящий день. Собравшись в очередной раз покинуть свою комнату, он увидел ординарца. Тот явился с письменным предписанием. Дело в том, что Эдмон решил использовать вторую половину положенного ему отпуска, пока дамы находятся в Париже. Между тем прошел слух, что несколько батальонов егерей будет послано в Мексику, и молодой капитан со дня на день ожидал призыва.

Когда он прочитал приказ полковника, сердце у него упало: на другой день рано утром, в шесть часов, батальону Трепора было предписано выстроиться на плацу перед казармами в полной готовности к отправке по железной дороге до Гавра, а оттуда, погрузившись на суда, егерям надлежало следовать в Мексику в составе французского экспедиционного корпуса. В любое другое время эта весть несказанно обрадовала бы юношу. Теперь же она поразила его будто удар грома.

Впрочем, как говорится, нет худа без добра. Полученное известие придало Трепору мужества, которого ему до сих пор не хватало. Он решил признаться Инес, что любит ее. Сделанное накануне неминуемого расставания, перед лицом возможной смерти, подобное признание выглядит совершенно иначе и производит совсем иной эффект, нежели в великосветском салоне. Ни слова не сказав родным, Эдмон поспешил к дамам.

В гостинице он застал только леди Вермут и Инес. Девушка сразу догадалась, что случилось нечто непредвиденное.

— Я пришел сообщить вам, что завтра отправляюсь в Мексику, — сказал Эдмон в ответ на ее расспросы. — Не будет ли у вас каких поручений? Возможно, мы попадем на Север!

Он заставил себя засмеяться, чтобы скрыть волнение. Инес на мгновение побледнела.

— Как? — спросила она сдавленным голосом. — Неужели так скоро? Кстати, на Север вы никак не попадете. Ведь это уже американская территория. Вы отправляетесь с охотой?

— Разумеется, но не более, чем всякий солдат, — ответил Эдмон. — Как простой смертный я предпочел бы оставаться в Париже до тех пор, пока своим присутствием вы превращаете этот город в обитель неизъяснимого блаженства!

— Так вы, оказывается, мастер и на такие комплименты? — улыбнулась Инес. — Хорошо, что я узнаю об этом только в последний день! Впрочем, можете быть спокойны — наш отъезд тоже назначен на завтра.

— Вы полагаете, Инес, что я отпустил комплимент? — спросил Эдмон, и сердце у него сильно забилось. — Вы же знаете — я всегда говорю, что чувствую. Если я расстаюсь с вами надолго, может быть, навсегда, вы будете помнить обо мне?

— Что вы такое говорите, Эдмон? — воскликнула Инес, и лицо ее не смогло скрыть волнения, охватившего душу. — Мы с вами непременно увидимся!

Эдмон взял ее за руку. Он пытался объясниться, но не находил подходящих слов. Внезапно он воскликнул:

— Инес… Возможно, я никогда не вернусь… я люблю вас! Я хотел сохранить эту тайну. Но на сердце у меня будет легче, если я не возьму с собой этот тяжкий груз.

Инес стоило немалого труда, чтобы не показать своего волнения. Тем не менее она улыбнулась, правда, немного вымученной улыбкой, и посмотрела на молодого человека каким-то странным взглядом.

— Не та ли это ноша, которую вы готовы оставить в Мексике? — шутливо спросила она.

— Только вместе с жизнью — другому не бывать! — ответил Эдмон, не скрывавший теперь своих мыслей. — Меня не удивляет ваша улыбка, Инес. Кто я для вас? Я прекрасно понимаю, как скромны мои возможности. Я и не осмеливаюсь питать какие-то надежды!

— Мой милый Эдмон, — сказала Инес, сразу посерьезнев, — вы не можете не понимать, что говорите о том, что касается не только нас двоих. Да и не время сейчас для этого. Пусть мое сердце и готово дать ясный ответ, но я не могу его вам открыть, ибо это сердце принадлежит не только мне. Жду вас сегодня вечером ровно в одиннадцать. Я сама открою вам садовую калитку. Звонить не потребуется! Мы проведем десять минут наедине. Вы довольны? А вот и леди Вермут!

Эдмон попрощался с девушкой. Вернувшись домой, он чувствовал себя словно во сне. Какой же, собственно говоря, ответ он получил? Во всяком случае, не отказ. Но что означают эти загадочные слова: «…это сердце принадлежит не только мне»? Может быть, она имела в виду, что обязана отчитываться и перед родителями или ее руку уже кому-то обещали? И потом, это странное приглашение! Правда, они оба — добрые друзья, так что Инес могла позволить себе подобную вольность по отношению к нему. Как бы то ни было, он услышит сегодня нечто весьма важное. Чем это обернется для него — вот вопрос, не дававший ему покоя.

Когда Эдмон рассказал о приказе своим близким, те нашли, что он относится к предстоящей кампании крайне легкомысленно. Генерала де Трепора поразило, что сын смотрит на экспедицию в Мексику словно на увеселительную прогулку в Сен-Клу. Он не мог даже предположить, что сегодняшний вечер значит для Эдмона несравнимо больше, нежели завтрашний день. Матушка опечалилась при этом известии: она огорчилась, что именно ее сыну снова придется участвовать в столь опасном предприятии.

В ближайшие часы хлопот у Эдмона было по горло. Тем не менее ровно в три он вновь появился в родительском доме, а вскоре туда приехали и дамы.

Они тоже твердо решили покинуть завтра Париж. Этот двойной отъезд не мог не сказаться на настроении маленького общества в последний день, когда наши герои были еще вместе. Эдмона озадачило поведение Инес: сегодня она почти не обращала на него внимания, целиком уделив его своей подруге Гайде. Но разве не был обещан ему сегодняшний вечер?

Он не спускал с Инес глаз и терялся в догадках. Многое в ее поведении было ему непонятно. Но Бельфлёр, улучив момент, шепнул ему на ухо:

— Сегодня вечером тебе ответят «да». Похоже, все у вас будет в порядке!

Эдмон мрачно буркнул что-то в ответ. Ему было не слишком приятно, что Бельфлёр с такой легкостью проникает во все его тайны.

За столом генерал с присущим ему воодушевлением завел разговор о новой идее Луи Наполеона, но леди Уилстон и Инес не проявили ни малейшего интереса к затронутой теме.

— Хорошо еще, — заметила Инес, — что наши владения находятся теперь на американской территории, иначе Альфонсо, который сейчас как раз в Мексике, противостоял бы, чего доброго, капитану де Трепору.

Незаметно наступил вечер. Было уже около половины одиннадцатого, и гости стали прощаться с хозяевами. Когда Эдмон взял протянутую ему руку возлюбленной, сердце его громко колотилось! Ведь это была всего лишь видимость прощания!

Проводив дам, Эдмон тут же простился с родными, исключая отца, который, разумеется, пожелал присутствовать при отправке батальона.

Еще громче билось сердце у Эдмона, когда он стоял перед небольшой калиткой сада, отделявшего гостиницу от улицы. Что суждено ему услышать? Придет ли вообще Инес и захочет ли говорить с ним? Или она просто пошутила, стремясь уйти от прямого ответа и смягчить ему горечь расставания?

Но нет — к решетке сада приблизилась темная женская фигурка. Она была закутана в покрывало, как принято у испанок, так что узнать ее не было никакой возможности.

Между тем это была Инес. Она отворила калитку и впустила Эдмона. Затем приложила палец к губам и тихо прошла вперед, направляясь к небольшому павильону.

Девушка вошла первой и позвала Эдмона. Юноша обнаружил, что павильон освещается всего одной лампой, да и ту Инес прикрутила до такой степени, что она едва горела. Остановившись у стола в самом центре павильона, девушка откинула покрывало. Лицо ее выглядело бледным и таким серьезным, что Эдмон испугался.

— Господин капитан, — сказала она приглушенным голосом, — вы, разумеется, понимаете, что такую встречу я могла обещать только человеку чести. Я нисколько не сомневаюсь, что этот разговор навсегда останется нашей общей тайной.

Эдмон прошептал утвердительный ответ, поклонился и приложил руку к сердцу.

— Сегодня утром вы сказали, что любите меня, — продолжала Инес. — Не думаю, чтобы я давала повод для подобных шуток. Не отвечайте мне, прошу вас! — предупредила она попытку Эдмона прервать ее слова страстными заверениями и клятвами. — Я, разумеется, полагаю, что вы искренно так считаете. А может быть, вам только кажется, что это серьезно. Я со своей стороны требую от любви полной самоотдачи до самой смерти. Позвольте мне задать вам три вопроса. Ответьте на них откровенно! Имейте в виду, если вы не скажете мне правду, нас обоих может постигнуть большое несчастье. Я никогда не простила бы обмана. Подумайте и о том, что от вашего «да» или «нет» может зависеть жизнь или смерть. Итак, мой первый вопрос: вы когда-нибудь уже любили? Возможно, такой вопрос покажется вам странным из моих уст, но вы должны дать определенный ответ!

Лицо Эдмона вспыхнуло жарким румянцем. Вправе ли Инес задавать ему такой вопрос? Разве это не оскорбление для слабого пола? В общем, всем молодым девушкам известно, что мужчина, за которого они выходят замуж, имеет более или менее солидный опыт в любви. Кроме того, мужчина, от природы не склонный к пороку, во время всех этих легких, мимолетных связей, которые сам порой считает неизбежным злом, умеет сохранить в неприкосновенности самые сокровенные тайники своего сердца, открывая их чистой, невинной девушке, если встретит такую в последующие годы. Понимают это и девушки, они инстинктивно чувствуют, что между тем, как поступают они, и тем, как ведут себя мужчины, существует огромная разница. Они говорят себе, что с того самого дня, как мужчина отдал свое сердце единственной избраннице, прошлое для него умерло.

Поэтому лицо Эдмона горело от стыда и смущения. Что хотела сказать Инес, задавая этот вопрос? Намеревалась ли она отвечать ему взаимностью в зависимости от того, что он скажет? Глаза Инес были опущены, и она казалась еще бледнее прежнего. Действительно ли она придавала столь серьезное значение этому вопросу?

— Инес, — едва слышно произнес Эдмон, — вы знаете, мы в Париже…

— Да или нет! — тихим, но решительным голосом прервала его Инес, не поднимая глаз.

— Да, я виновен! — признался Эдмон. — У меня было две связи. Теперь, когда я знаю, на какое возвышенное чувство способен, я вспоминаю о них с раскаянием и печалью!

— Это был мой первый вопрос. Благодарю вас за чистосердечный ответ, — заметила Инес. Она подняла на него глаза и взглянула так пристально, так странно, что он едва не отшатнулся.

— Хватит ли у вас мужества убить человека, который стоит между мной и вами?

Эдмон было подумал, что неверно ее понял.

— Какого человека? — выдавил он.

— Ну, положим, кто-то стоял бы на пути нашей любви, — добавила Инес, — кто-то, кто считал бы, что у него больше прав на меня, или кому я дала слово, о котором пожалела, но он отказался бы вернуть мне его. Хватило бы у вас мужества убить такого человека, если бы я пообещала вам в награду руку и сердце?

— Нет! — не задумываясь ответил Эдмон. — Как вы могли…

— Постойте! — остановила она его. — Не спрашивайте о причинах, побудивших меня спросить вас, а просто ответьте. Вот мой последний вопрос: если бы я любила вас, но какие-нибудь причины или обязательства вынудили меня выйти замуж за другого, согласились бы вы остаться моим любовником?

На мгновение по лицу Эдмона, которое сделалось намного спокойнее, чем прежде, пробежала дрожь. Вероятно, в глубине души молодого солдата возмущало то, что он слышал.

— Нет! — ответил он так же поспешно, как в первый раз. — Я слишком люблю вас, Инес. Я сумел бы справиться с собой и отказаться от вас. Однако…

— Довольно, довольно! — прервала его девушка. — Никаких объяснений не требуется! Я получила ваши ответы. Благодарю вас за ясность и определенность! Больше у меня нет времени. Прощайте, Эдмон!

С этими словами она протянула ему руку. Он не спешил взять ее. Неужели он так жестоко обманулся в этой Инес? Только развращенная, испорченная натура могла задавать ему такие вопросы.

Наконец он взял ее руку, но так, словно это была рука незнакомки.

— Прощайте, Инес! Я постараюсь забыть вас! — сказал он глухо.

Инес направилась к калитке. Эдмон последовал за ней. Он был словно во сне. Он ожидал чего угодно — насмешек, унижений, лукавства, уклончивых ответов, но только не этого…

Она отперла калитку. Эдмон хотел выйти, но что-то удерживало его. Он еще раз взглянул на нее. Лицо девушки было совсем близко, освещенное светом уличного фонаря. На тихой улице не было ни души.

От неожиданности он вздрогнул. Перед ним было совершенно другое лицо — глаза излучали нежность, словно умоляя о прощении, губы улыбались…

— Да хранит вас Бог, Эдмон! — прошептала она, вновь протягивая ему руку. — Вы честный, порядочный юноша и прекрасно выдержали испытание. Я буду молиться за вас, и если вы, Бог даст, вернетесь и не забудете меня…

— Инес! — порывисто вскричал он. — Я знал — все это не что иное, как…

— Как вынужденная проверка, чтобы заглянуть вам в душу! — закончила она. — А теперь прощайте. Да будет с вами Бог! Душа моя полна вами — ни для кого другого места в ней нет! С Богом, Эдмон! У меня и так тяжело на сердце! Узнавать друг о друге будем через Гайде.

Эдмон привлек ее к себе. На мгновение она нежно, словно ребенок, прижалась к его груди, отвечая на его поцелуи.

— Довольно… Довольно, Эдмон! — прошептала она. — Мы оба знаем, что любим друг друга. Этого вполне достаточно для разлуки и одиночества. Если сможешь, возвращайся — эта война неправедная, я против нее. Прощай, мой дорогой, мой единственный! Да хранит тебя Бог!

Он чувствовал, как она дрожит в его объятиях, точно в лихорадке, он ощущал ее дыхание… Потом она освободилась из его рук и мягко, но настойчиво выпроводила Эдмона. Чересчур поспешно заперев калитку, она вдруг глухо зарыдала и, заметив, что он еще здесь, махнула рукой, прося уйти, а сама медленно, опустив голову, направилась к дому. У дверей она еще раз помахала ему и скрылась из виду. Словно пьяный, Эдмон поплелся по ночной улице.

А утром ему предстоит отправиться в Мексику, быть может — на верную смерть! Нет, он должен еще раз увидеть Инес, пусть хоть на несколько минут! Ведь они в одном городе, и завтра им предстоит расстаться, возможно, навсегда. Как нелепо — проводить эту последнюю ночь вдали друг от друга, вместо того чтобы снова и снова повторять эти волшебные слова: «Я люблю тебя!»

Но увы! Изменить ничего было нельзя! В казарму он вернулся глубокой ночью.

I. МАРИОН

Весной 1862 года англо-франко-испанский экспедиционный корпус прибыл в Мексику. До значительных сражений дело пока не дошло, потому что командующие войсками трех европейских держав продолжали вести переговоры с представителями президента Хуареса. Была заключена конвенция в Соледаде, небольшом местечке на пути из Веракруса в Пуэблу и Мехико, — наступило перемирие.

В один из прекрасных дней по тропинке, что вела из Сан-Мартина прямиком до гасиенды господина Ламота, скакала его дочь Марион. Из дому она выехала на рассвете, чтобы сделать в Сан-Мартине необходимые в хозяйстве покупки, поэтому захватила с собой несколько индейцев на мулах.

В седле Марион держалась уверенно. Вид у нее был недовольный. Она скучала. За последний год она пополнела и повзрослела, превратившись в статную, привлекательную девицу.

Неожиданно лицо ее оживилось. Она услышала позади стук копыт и, похоже, догадалась, кто скачет следом.

И не ошиблась. Это действительно оказался ее знакомый, зачастивший в последнее время на гасиенду отца, дон Альфонсо де Толедо, брат Инес.

За прошедшее время молодой человек стал еще бледнее и стройнее, у рта пролегла горькая складка. Скакал он резво, пока не поравнялся с Марион, ответившей на его приветствие благосклонной улыбкой.

Дон Альфонсо глядел на нее очень внимательно, и в его глазах можно было прочесть лишь уныние и грусть. Тем больше развеселилась Марион — ее скуки как не бывало.

Сперва разговор между ними никак не налаживался. Как всегда в присутствии слуг, он шел по-французски.

— Кажется, мы с вами поменялись ролями, — сказал Альфонсо. — На первых порах нашего знакомства вы были сосредоточенны и молчаливы, а я испытывал необыкновенный подъем. Теперь же у вас почти всегда прекрасное настроение…

— И вы сожалеете, что повстречали меня, — прервала его Марион.

— Вы же знаете, что это не так, — возразил он. — Но все ваше поведение изменилось, вы стали удивительно веселы и самоуверенны.

— Бог мой, да не могу я измениться, — ответила она. — Если бы я то и дело заливалась слезами, то в конце концов наскучила бы вам еще больше.

— Меньше всего мне хотелось бы видеть вас плачущей! — сказал Альфонсо. — Вам прекрасно известно, что́ я имею в виду, мадемуазель Марион! Порой молчат в присутствии того, к кому проявляют интерес. А постоянная веселость и самоуверенность свидетельствуют лишь о безразличии ко всем окружающим.

— Вы думаете? — улыбнулась Марион. — Неужели вы настолько хорошо разбираетесь в людях, что беретесь судить об этом?

— Мое сердце чувствует больше, чем подсказывает разум, — ответил Альфонсо.

— Хотела бы я знать, что говорит вам ваше сердце… нет, что оно чувствует, — заметила Марион.

— Оно чувствует, что было ближе вам в первое время, когда вы казались чужой и равнодушной, нежели теперь, когда на мой приход и уход вы взираете с безразличной веселостью, — ответил молодой человек.

— Как уверены эти мужчины в своих суждениях! — воскликнула девушка со смехом. — А если даже и так, как вы говорите, не лучше ли мне примириться со своим положением, чем выплакать себе все глаза? Не думайте, сеньор Альфонсо, что с вашей стороны любезнее не спускать с меня глаз, полных упрека.

— В чем же я могу вас упрекнуть, Марион? Только в том, что вы переменились! — вскричал Альфонсо.

— Эта перемена — не более чем плод вашего воображения, — ответила она. — Вам просто нечего поставить мне в упрек. Разве я виновата, что наконец-то снова стала благоразумной? Представьте, является к нам некий молодой человек, о котором я слышала как об очень богатом и образованном. Постой, говорю я себе, будь осторожна и осмотрительна, иначе он решит, что ты собираешься сделать хорошую партию. Этот человек мне нравится, но я, разумеется, не подаю виду, напускаю на себя сдержанность и задумчивость, чтобы он не заметил, насколько меня радует его приход. В конце концов говорю себе: ты ему нравишься, но жениться на тебе он не собирается! Жаль, думаю, такой приятный молодой человек. Но вокруг полно мужчин, и если тебя отвергает один из них, рано или поздно наверняка выберет какой-то другой! Как бы то ни было, эта молодая девушка не испытывает ни малейшего желания беспрестанно лить слезы. Вот, сеньор Альфонсо, какого мнения некая Марион Ламот о некоем молодом человеке. Все остальное ей непонятно…

— Вы же знаете, как я молод. Мои родители… — пробормотал, запинаясь, Альфонсо.

— Позвольте, разве я укоряю вас? — почти весело спросила Марион. — Почему вы оправдываетесь? Я ничего не требую. Я уже не в том возрасте, чтобы чахнуть от тоски, а чтобы потерять всякую надежду, еще слишком молода. Оставим все как есть и будем добрыми друзьями, пока вы удостаиваете нас своим присутствием! Между прочим, мы уже приехали!

За разговором они и впрямь не заметили, как добрались до гасиенды. Пока молодой человек помогал девушке слезть с мула, в дверях появился ее отец. При виде обоих он сразу помрачнел. Альфонсо давно заметил, как переменился к нему Ламот. В первое время он встречал его приветливо и предупредительно. Теперь предупредительность осталась, а приветливость исчезла. Кроме того, Альфонсо показалось, что с тех самых пор француз обращается со своей дочерью довольно строго и холодно. Не его ли в том вина? Как ни мучила юношу эта мысль, он не мог заставить себя прекратить визиты.

Сегодня Альфонсо остался обедать. Сидя за столом, Марион с большим увлечением рассказывала, что видела в Сан-Мартине несколько французских солдат, которые очень ей понравились. Это не улучшило настроения Ламота, и под конец он велел дочери замолчать. Раздосадованная, Марион встала из-за стола и распрощалась с доном Альфонсо, сказав, что ей хочется немного отдохнуть.

Мужчины остались сидеть за бутылкой хорошего вина, которому Ламот не забывал отдавать должное. Очевидно, сегодня что-то беспокоило его. Совершенно неожиданно он прервал завязавшуюся беседу:

— Я хочу кое о чем спросить вас, дон Альфонсо. Ради кого вы являетесь на гасиенду?

Молодой человек уставился на него почти с испугом. Ему показалось, что он ослышался.

— Не обижайтесь на мои слова, я все вам объясню, — продолжал Ламот. — Вы из прекрасной семьи и к тому же очень рассудительны для своих лет, поэтому вначале я благосклонно относился к вашим визитам. Мне даже в голову не приходило, что человек вашего возраста и ваших возможностей способен иметь вполне определенные намерения в отношении моей дочери. Впрочем, в то время мне доставляло радость видеть, что она общается со столь воспитанным и образованным молодым человеком. Я знаю свою дочь: мне известно, что, по крайней мере до сих пор, ей нравились легкомысленные мужчины вполне определенной внешности. Я рассчитывал, что Марион не влюбится в вас, а вы, заботясь о своем будущем, не станете даже помышлять о связи с ней. Похоже, однако, моя дочь произвела на вас большое впечатление. Хватит у вас смелости откровенно сказать мне, ошибаюсь я или нет? Впрочем, я не настаиваю…

Альфонсо никак не мог прийти в себя от изумления, слыша такие речи из уст отца Марион. Конечно, если бы он разобрался в своих чувствах и в чувствах Марион, ему пришлось бы просить согласия ее отца. Но добровольно открывать ему свою душу — нет, это невозможно!

— Я понимаю, что с вами происходит, — заметил Ламот, видя, что Альфонсо не может подобрать слов. — Буду еще откровеннее. Марион не годится вам в жены, и если бы вы задумали вступить с ней в длительную связь, я сам воспрепятствовал бы этому.

— Именно это и мучает меня! — неожиданно вырвалось у молодого человека, и на его взволнованном лице появилось выражение горечи и отчаяния. — Я люблю Марион, не буду скрывать. Больше того, я дал понять это ей самой — пусть не словами! Я незамедлительно написал бы своим родителям, прося у них согласия, если бы был убежден, что Марион отвечает мне взаимностью, что она испытывает те же чувства! Но меня вновь и вновь терзают сомнения! Я все время задаю себе один и тот же вопрос: за кого она предпочла бы выйти замуж — за меня или просто за сына богатых родителей? Меня постоянно мучает мысль, любит ли она меня вообще. О, вы не можете представить себе, господин Ламот, какие мучения я вытерпел в последнее время! Порой мне кажется, что Марион — всего лишь прекрасное наваждение. Все, что притягивает меня к ней, представляется мне чисто внешним. А она, наоборот, не видит моей внешности, хотя не разглядела и моей души, — она смотрит на меня только как на богача Толедо. Я вновь и вновь спрашиваю себя, не слишком ли сурово сужу о ней, и чувствую, как глубоко в сердце таится моя страсть к ней. Я задаю себе вопрос, не оскорбляет ли ее моя нерешительность, мои робкие, несмелые попытки добиться ее расположения, и в то же время я не в силах произнести последнее слово. Меня раздирают противоречивые чувства. Сегодня я собираюсь бежать, чтобы избавиться от этих страданий, а завтра вновь говорю себе, что бегство лишит меня существа, которое — быть может, как ни одно другое — способно сделать меня счастливым!

От возбуждения Альфонсо не сиделось на месте: он вскочил и принялся большими шагами мерить комнату.

— Ну что ж, бегите! — холодно произнес Ламот. — Не так часто женихам вроде вас отцы говорят то, что вы услышали от меня. Марион вам не пара. Сердце подсказывает вам больше, чем вы думаете. Она видит в вас только богатого человека, способного дать ей все жизненные блага. Возможно, со временем она станет изменять вам. Пересильте свои чувства, дон Альфонсо, и не появляйтесь здесь больше.

— И это говорите мне вы, ее родной отец! — вскричал юноша.

— Я говорю вам это, потому что желаю добра, — мрачно ответил Ламот. — Моей дочери нужен муж, который обращался бы с ней как с рабыней. Вы не из таких. Марион не была бы с вами счастлива.

Альфонсо продолжал шагать взад и вперед по комнате, временами тяжко вздыхая.

— А если и вы ошибаетесь? — не унимался он. — Если она и впрямь меня любит?

— Это очень быстро выяснится, как только вы перестанете наведываться на гасиенду, — заметил Ламот. — Но это не так. Я знаю свою дочь и не желаю, чтобы она сделала несчастным такого, как вы. Дон Толедо… я исполнил свой долг и предупредил вас.

Он встал с мрачным, почти зловещим выражением лица. Альфонсо впился в него глазами. Правду ли сказал этот человек? Почему он так сурово говорил о собственном ребенке? Может быть, у него есть и другие причины не допускать влюбленного к Марион? Нет, это невозможно. Молодой человек слишком хорошо представлял себе положение в обществе, чтобы не понимать: он — завидный зять для любого тестя. Нет, француз не лукавил, не кривил душой — он вынес своей родной дочери точно такой же приговор, какой иногда в часы мучительных раздумий выносил ей сам Альфонсо.

Юноша был больше не в состоянии оставаться на гасиенде, ему не терпелось уйти. Он намеревался основательно все обдумать и принять какое-то решение.

Дрожащей от волнения рукой он пожал руку молчавшему Ламоту, сел на мула и покинул владения француза.

После его отъезда Ламот еще долго не вставал с кресла. Он был хмур, около рта обозначилась горькая складка. Мог ли он мечтать о таком зяте, как этот прекрасно воспитанный, образованный юноша — достойный сын богатого дона Лотарио де Толедо, имя которого было известно здесь каждому! Разве не лелеял он эту надежду, когда дон Альфонсо заглянул к нему на гасиенду и обратил внимание на его дочь? Теперь все это было позади. Теперь ему стала известна связь Марион с доном Луисом Гуарато, и он не мог обманывать такого благородного юношу, как Альфонсо. В жены человеку с глубокими, неподдельными чувствами Марион не годилась. Не только моральное падение унизило ее в глазах отца, но то, как она обошлась со своим первым любовником, доном Луисом. У нее не было сердца — его заменяла чувственность.

Ламот сидел, погруженный в свои невеселые мысли, когда до его ушей долетели звуки песни. Пели мужчины. Он с удивлением прислушался и узнал французскую песню, которую нередко слышал в молодости, а порой и сам напевал. Он быстро поднялся и увидел десятка два всадников, не спеша приближавшихся к гасиенде. Их мундиры оказались ему знакомы — это были французские егеря.

Им овладели сложные чувства. Он ощутил невольную радость при виде военной формы своей прежней родины, почувствовал огорчение оттого, что вынужден относиться к соотечественникам как к врагам его нового отечества, и в то же время испытал страх, не без оснований предполагая, что визит французов может быть вызван его собственной персоной. Еще больше встревожился Ламот, разглядев рядом с офицером, командовавшим маленьким отрядом, скакавшего на рослом муле старого знакомого… дона Луиса Гуарато!

Чего ему здесь надо? Можно ли ждать добра от человека, которому он так часто демонстрировал свое презрение и у которого были все основания ненавидеть Марион?

Появление дона Гуарато снова в этих краях объяснялось присутствием французов. Республиканское правительство Мексики отказалось защищать отроги местных гор. Лишь отдельные банды герильясов беспокоили здесь оккупантов. Под защитой пришельцев Гуарато чувствовал себя вполне уверенно. Ему приходилось только опасаться встречи с каким-нибудь герильясом, у которого был бы короткий разговор с «предателем». Поэтому он и явился теперь в сопровождении егерей.

Ламоту оставалось ждать, что будет. Может быть, прежняя любовь к Марион еще не совсем угасла в сердце креола. Это пришлось бы весьма кстати. Впрочем, вид дона Гуарато не предвещал ничего плохого. Еще издали он заулыбался и помахал рукой, словно говоря: «Видите, я опять вернулся!»

Ламот невозмутимо ответил на приветствие креола и сосредоточил все внимание на французском офицере. Тот был еще очень молод и хорош собой, с открытым, добродушным лицом. Он очень учтиво поклонился гасиендеро, сказав при этом:

— Я имею честь, господин Ламот, приветствовать своего земляка?

— Да, по рождению я — француз, — ответил тот, — но теперь моя родина — Мексика.

— Надеюсь, вы не совсем нас забыли, — улыбнулся офицер.

И он оказался прав, потому что при виде этого юного воина с истинно французским характером, веселым и обходительным, в душе Ламота проснулись тысячи воспоминаний. Ему почудилось, будто он вновь видит перед собой друзей своей юности, беседует со старым приятелем.

— С родиной у меня связаны мрачные воспоминания, — заметил он, справившись с волнением. — Впрочем, добро пожаловать, земляк. Чем я обязан вашему визиту?

— Я — капитан эскадрона французских егерей, — представился офицер. — Мое имя — Эдмон де Трепор…

— Вы — из семьи Морреля, барона де Трепора? — участливо спросил Ламот.

— Совершенно верно, генерал — мой отец, — оживился Эдмон. — Вы знаете его?

— О да, я был тогда еще очень молод, — ответил Ламот. — Судьба вашего отца привлекла всеобщее внимание. Я тоже несколько раз видел его.

— В таком случае нас с вами связывают общие воспоминания, — заметил Эдмон. — Вы спрашиваете о цели моего визита к вам. Я рассчитываю на некоторое время воспользоваться вашим гостеприимством. Банды герильясов слишком осмелели, и наше командование сочло необходимым создать в горах несколько опорных пунктов для борьбы с ними. Разумеется, все расходы будут вам возмещены. Надеюсь, вы — на нашей стороне?

— Я уже сказал вам, господин капитан, что моей родиной стала Мексика и я выступаю за ее независимость, — невозмутимо ответил Ламот. — Впрочем, я готов считаться с условиями военного времени. Ваших солдат и лошадей устроят наилучшим образом, насколько это будет в моих силах.

— Однако мой проводник заверил меня, что вы — сторонник интервенции, — возразил капитан Трепор, лицо которого на мгновение помрачнело.

— В таком случае он сказал вам то, за что не может отвечать, — парировал Ламот. — Напротив, я думаю, ему прекрасно известны мои взгляды. Как бы там ни было, здесь вы на нейтральной земле, господин капитан. В политику я не вмешиваюсь. Поступайте так, как велит вам долг солдата. Поймите меня и не требуйте того, что ставило бы меня в неловкое положение.

— Хорошо, — согласился Эдмон, снова повеселев. — Будьте добры, позовите кого-нибудь из ваших людей, кто указал бы моим солдатам, где им расположиться и разместить лошадей.

Пока продолжался этот разговор, дон Луис Гуарато, не понимавший, естественно, ни слова по-французски, поочередно переводил взгляд с гасиендеро на хорошо знакомое маленькое окошко спальни Марион. Он догадывался, что сейчас, во время сиесты, девушка спит, и напрасно надеялся, что красная гардина, задернутая на ее окне, рано или поздно шевельнется. Все было тихо. Ламот не обращал на креола ни малейшего внимания, если не считать одной-единственной фразы: «Ну что, дон Гуарато, опять дома?», да и ту он произнес, насмешливо скривив губы. Он вызвался сам разместить людей капитана. Эдмону и дону Луису он отвел одну комнату.

Марион до сих пор не появлялась. Между тем дон Луис крутился возле дома и, вероятно, только и ждал удобного момента, чтобы увидеть свою возлюбленную. Вскоре он наткнулся на Ламота. Владелец гасиенды увлек его за собой на балкон.

— Сеньор, — обратился он к креолу, — вы оказали мне довольно странную услугу. Вы уверили капитана, что я целиком на стороне французов, поэтому он выбрал мою гасиенду для размещения своих солдат. Что за этим последует? Какая-нибудь мексиканская герилья нападет на нас и спалит мое жилище дотла. Хорошо еще, если всем нам удастся спастись от гибели!

— Как раз наоборот! — смущенно возразил дон Луис. — Я по крайней мере стремился к обратному. Я считал, что никто не осмелится напасть на гасиенду, занятую французскими войсками!

— Меня наверняка оставили бы в покое, не будь здесь французов, — хмуро заметил Ламот. — Во всяком случае, благодарить вас мне пока не за что, и, если вы имеете влияние на французского капитана, как можно быстрее избавьте мою гасиенду от его присутствия!

— Там видно будет, — самодовольно бросил дон Гуарато. — Как чувствует себя донна Марион?

— Как раз о ней я и собираюсь поговорить с вами, — мрачно заявил Ламот. — Слушайте меня внимательно, сеньор. Каждое мое слово — плод зрелых размышлений и выражение непреклонной воли. Я слышал ваш разговор с Марион в ту ночь, когда вы покидали наши места. Мне известно все, что было между вами и моей дочерью. Не надейтесь, что я допущу повторения этой игры в любовь! Скажу откровенно — если опять замечу что-нибудь подобное с вашей стороны, то застрелю вас, несмотря ни на что! Впрочем, я готов дать вам шанс. Прежде я бы решительно возражал против вашего сватовства к Марион. Теперь я ничего не буду иметь против, даже поддержу вас перед Марион. Иначе говоря, я согласен на ваше сватовство к дочери, но не потерплю ничего другого! Имейте это в виду!

Первоначальный испуг на лице дона Луиса сменился нескрываемой радостью.

— А я ни о чем другом и не мечтаю, как жениться на Марион! — порывисто вскричал он. — И если вы согласны, надеюсь, за согласием вашей дочери дело не станет!

— Хотелось бы, чтобы так оно и было. Но на всякий случай берегитесь! Пока я единственный, кто знает эту тайну. Позаботьтесь, чтобы она так и осталась тайной!

Он уже не слышал того, что лепетал в ответ смущенно-радостный Гуарато, и направился к дому, оставив креола в сильном волнении.

— Если бы здесь не было этого лицемера Толедо! — пробормотал дон Луис. Ему было не вполне ясно, по какой причине Ламот предпочел его богатому дону Альфонсо. Недалекий, тщеславный и самодовольный, дон Гуарато и в самом деле возомнил, что неожиданно стал важной персоной, перед которой распахнулись врата богатства и славы; он решил, что ему достаточно лишь пошевелить пальцем — и самая богатая наследница в Мексике будет принадлежать ему. Однако по возвращении в дом его ждало первое разочарование. В коридоре, проходившем через все жилище, он встретил Марион. С тех пор как он не видел ее, она еще больше похорошела, и дон Луис от неожиданности замер, пораженный и ослепленный увиденным. Вместо приветствия Марион лишь кивнула ему.

— Снова здесь, дон Луис? — спросила она довольно приветливо. — Славные ребята эти французы!

— Марион… я опять вижу тебя, жизнь моя! — прерывающимся от волнения голосом произнес креол. — Я говорил с твоим отцом… он дал согласие.

Марион вздрогнула, услышав эту ошеломляющую, эту невероятную новость.

— Жалкий лгун! — воскликнула она. — Ты же знаешь — я сыта тобой по горло!

Этот разговор происходил у открытого окна, однако поблизости никого не было.

— Марион… умоляю тебя… твоему отцу все известно! — вскричал дон Луис. — Он согласен, чтобы ты стала моей женой… я буду видным человеком, богатым гасиендеро!

— Как ты был глупцом, так и останешься им! — прошептала Марион, сильно побледнев. — Что именно известно моему отцу?

— Он слышал наш ночной разговор накануне моего бегства, — шепотом ответил креол. — Клянусь Пресвятой Девой Марией, я говорю тебе правду, Марион!

Лицо девушки покрыл густой румянец. Да, конечно, он сказал правду. А она-то тщетно старалась угадать, отчего отец так переменился к ней! Он держался с ней холодно и неприступно, избегал ее. Теперь она узнала почему… Губы у нее невольно задрожали, пальцы сжались в кулаки.

— И ты, негодяй, не смог разубедить его, — сказала она шипящим от гнева голосом. — Заруби себе на носу, я ничего об этом не знаю. Я скажу отцу, что он ошибся, что произошло недоразумение. А ты… Если обронишь хоть словечко, берегись — живым тебе не уйти! Я владею кинжалом и неплохо стреляю! Мне известно, где найти индианку, которая готовит яды. Остерегайся распускать язык и возводить на меня напраслину, иначе тебе не жить!

Больше она не произнесла ни слова, только поглядела на него ненавидящими глазами и, повернувшись, пошла к дверям, ведущим во двор.

— Где мой отец? — крикнула она индианке и, когда та что-то сказала в ответ, добавила: — Передай ему, мне нужно срочно с ним поговорить. Я подожду в его комнате.

Креол стоял, словно пораженный громом. Он не верил своим ушам. Ему стало страшно, и этот страх пересилил закипавший в нем гнев.

Такого отпора он никак не ожидал. Прямо в глаза она обвинила его во лжи — о, эта женщина умела держать слово! Согласие отца не принесло ему никакой пользы — ему стало ясно, что, если он собирается добиться своего, ему следует продолжать свои попытки с прежней покорностью. Неверными шагами, словно опасаясь выстрела в спину, он, боязливо озираясь, вышел из дому.

Между тем Марион уже находилась в комнате отца. Плотно сжав губы, она стояла у окна и не отрываясь смотрела во двор.

На вопрос вошедшего Ламота, что она собирается ему сказать, Марион горделиво обернулась и пристально на него посмотрела.

— Несколько минут назад дон Луис Гуарато рассказал мне странную историю, — начала она, не сводя с отца глаз. — Он хвастался, что получил твое согласие жениться на мне. Не помню, чтобы хоть раз я высказывала желание выйти замуж за нахального креола. По-моему, здесь какое-то недоразумение. У этого человека хватило наглости утверждать, будто ты подслушал наш ночной разговор накануне его бегства. По неопытности и неведению я позволила ему некоторые вольности, но совсем не такого рода, которые заставили бы меня стать его женой. Конечно, ты вполне понимаешь меня, отец. Надеюсь, ты позволишь мне самой выбрать мужа.

Говоря эти слова, Марион с напряженным вниманием следила за отцом. На его лице не дрогнул ни один мускул.

Казалось, девушка ждала, что он ответит. Однако он молчал, испытующе глядя на нее. Не дождавшись ответа, Марион покинула комнату, сказав напоследок:

— Говорю это тебе в первый и последний раз, и давай больше не возвращаться к этой теме!

Ламот слегка покачал головой, горькая усмешка скривила его губы.

— Хорошо, Полина, что ты не дожила до такого! — прошептал он, глядя на портрет жены, висевший на стене. Затем взял себя в руки и подошел к конторке.

Тем временем Марион приблизилась к открытому окну, находившемуся в маленькой комнатке по соседству с кухней, и не отрываясь смотрела во двор. Эдмон де Трепор по-прежнему занимался своими людьми. Девушка не отводила восхищенных глаз от молодого капитана. Ни на дона Луиса, ни на дона Альфонсо она никогда так не смотрела! Она буквально пожирала глазами юного офицера. Вдруг Марион упрямо вскинула голову и отвернулась от окна. Весь ее вид словно говорил: ну что ж, чего бы мне это ни стоило, я добьюсь своего! Затем она поспешила в кухню помочь индианкам, потому что к пяти часам отец распорядился приготовить для французского капитана и его солдат обед повкуснее.

А Эдмон уже сидел с Ламотом и креолом в столовой. Из уважения к дону Луису разговор, правда, шел по преимуществу по-испански, но поскольку молодой француз владел этим языком не так хорошо, как родным, он нередко, особенно когда горячился, переходил на французский. Но на каком бы языке и что бы он ни говорил, он неизменно оставался приветливым, благожелательным и весьма рассудительным. Вскоре владелец гасиенды уже проникся симпатией к Эдмону.

Когда Марион принесла десерт, Ламот представил офицеру свою дочь. Эдмон сделал ей несколько общепринятых комплиментов и спросил, не украсит ли она своим присутствием их мужскую компанию. Покраснев от смущения, чего за ней никогда прежде не водилось, девушка что-то пролепетала в ответ и предложила перейти на балкон пить кофе. Мужчины согласились. А дон Луис не упускал случая, чтобы украдкой бросить взгляд на Марион, хотя та, казалось, не замечала его.

Между тем все встали из-за стола и отправились на балкон, устроенный, как мы помним, на самом краю ущелья. И хозяева, и гости наслаждались прекрасным кофе, курили и беседовали на разнообразные темы. Марион не могла отвести глаз от Эдмона. Ламот попросил его рассказать о теперешней жизни в Париже и принялся сопоставлять услышанное со своими воспоминаниями о столице. По просьбе Марион молодой офицер описал парижские театры, балы и званые вечера, и все это в самой непринужденной, веселой манере. Извинившись перед доном Луисом, он полностью перешел теперь на французский, поскольку ему было легче изъясняться на родном языке, и доставил тем самым большое удовольствие и хозяину гасиенды, и его дочери.

Разумеется, дону Луису сделалось скучно. Он бросил взгляд на Марион и удалился. Присутствие Эдмона было ему явно не по душе.

Какой ревностью наполнилось бы его сердце, если бы он узнал, что творится с его возлюбленной! Наконец-то она встретила мужчину, которого ждала! Что значили и дон Луис и Альфонсо по сравнению с этим веселым, этим благородным офицером, ее соотечественником! Именно открытая, чуждая всякой нарочитости натура Эдмона, чье сердце было настолько заполнено любовью к Инес, что там не оставалось места для других женщин, покорила своенравную, ветреную Марион. Эдмон казался ей тем самым идеалом, о котором она грезила: она всегда мечтала о французском офицере, богатом, красивом, храбром, кумире аристократических парижских салонов. Она узнала в нем героя, словно сошедшего со страниц романов, которыми она неизменно зачитывалась.

Наступил вечер. Марион пришлось вернуться в дом. Необходимо было убедиться, что французы получили все то, в чем испытывали нужду. Уходила она с явной неохотой.

Оставшись одни, мужчины снова заговорили об отце Эдмона.

— Если мне не изменяет память, — заметил Ламот, — ваша семья была необыкновенно дружна с семейством неких Толедо.

— Совершенно верно! — подтвердил Эдмон и рассказал об отношениях, связывавших тех и других, а также о том, что минувшей осенью дочь дона Толедо приезжала в Париж.

— В таком случае вам будет, пожалуй, небезынтересно узнать, что Альфонсо, старший сын дона Толедо, живет совсем близко отсюда и очень часто наведывается к нам, — сообщил Ламот.

Эдмона чрезвычайно обрадовало это известие. Оказывается, брат его Инес совсем рядом! Было решено, что завтра же как можно раньше Эдмон пошлет в Мирадор нарочного с письмом к дону Альфонсо.

— Какое счастье, что случай привел меня именно сюда! — воскликнул молодой офицер.

Хозяин и гость отправились в гостиную, где к ним снова присоединился дон Луис. Эдмон предложил поиграть в карты, пригласив принять участие в игре и хозяйскую дочь. Марион пришла в восторг от этой затеи. Она сидела рядом с Эдмоном, весело и непринужденно объяснившим ей правила игры, помогавшим ей советом, дававшим выигрывать — одним словом, державшим себя точно так же, как привык во время семейной карточной игры в родительском доме на Елисейских Полях. Марион было не узнать: она совершенно преобразилась. Щеки у нее горели, в глазах появилось выражение мягкости, нежности…

Если раньше она, не задумываясь, отпускала ироничное, язвительное словечко в адрес даже дона Альфонсо, то сейчас была воплощением кротости, преданности и очарования.

Ничего этого Эдмон не замечал. Ему даже в голову не приходило, что он сделался предметом подлинного обожания и для исполнения любого желания ему достаточно сказать всего одно слово. Хорошо еще, что он оставался таким простым и естественным, предвкушая удовольствие увидеть завтра дона Альфонсо и вволю наговориться с ним об Инес, иначе пребывание на гасиенде превратилось бы для него в мучительную неловкость. Иногда молодой человек замечал, правда, сияющие глаза Марион, однако он привык к таким взглядам и никогда не умел их читать. Заметил он и беспокойство дона Луиса, однако тот сослался на головную боль.

Прежде чем идти спать, Эдмон еще раз осмотрел двор и проверил выставленные посты. Ворота были крепко заперты. Возле них стояли двое солдат с заряженными карабинами. Французы находились во вражеской стране, и какой-нибудь мексиканской герилье могло быть давно известно, что на гасиенде Ламота расквартировано небольшое вражеское подразделение.

Вернувшись после осмотра в дом, Эдмон увидел у стенного шкафа Марион. С лампой в руке она стояла перед раскрытой дверцей, делая вид, что занята поисками чего-то крайне ей необходимого.

— Доброй ночи, мадемуазель Ламот! — приветливо сказал капитан.

— Одну минуту, сударь! — отозвалась девушка, поспешно приблизившись к офицеру. — Если дон Луис будет плохо обо мне отзываться, не верьте его словам, потому что я отвергла домогательства этого человека. Доброй ночи, господин капитан!

Взгляд, каким она сопроводила свои слова, был в одно и то же время и строгим, и молящим. Однако попрощалась она с любезной улыбкой. Прежде чем Эдмон, ошарашенный услышанным, успел ответить, Марион уже исчезла в комнате напротив. Эдмон отыскал свою спальню. Слова девушки заставили его задуматься. До сих пор дон Луис ничем не опорочил Марион. Напротив, он всячески превозносил ее красоту и довольно прозрачно намекал, что очень хотел бы видеть гасиенду Ламота местом пребывания небольшого отряда французов.

Гасиенда была не слишком просторной, и креол с французским капитаном не могли получить в свое распоряжение по отдельной комнате, поэтому им пришлось довольствоваться одной. Когда Эдмон вошел туда, дон Гуарато уже спал. Капитан тоже падал от усталости и не замедлил последовать его примеру.

Ночь прошла спокойно. Рано утром Эдмон отправил в Мирадор нарочного с письмом к дону Альфонсо. Он напомнил ему о дружбе детских лет, о связи обоих семейств, восстановившейся благодаря его встрече с Инес, и просил Альфонсо навестить его на гасиенде господина Ламота.

Затем вместе с двумя сержантами Эдмон провел тщательную рекогносцировку местности, где располагалась гасиенда, и ближайших окрестностей. На это ушла вся первая половина дня. С самого утра Эдмон еще не встречал хозяйской дочери. Марион по обыкновению хлопотала по дому. Зато она не преминула явиться к обеду. За столом повторилась вчерашняя история: Марион была целиком поглощена не замечающим этого Эдмоном, сохранявшим обычную веселость, дон Гуарато выглядел обеспокоенным и мрачным, а Ламот был сдержан и немногословен. Затем наступило время сиесты. Эдмон, непривычный к такому отдыху после обильной трапезы, неотъемлемому атрибуту мексиканского образа жизни, вскоре покинул свою комнату и отправился на балкон выкурить сигару и полистать парижские газеты, присланные ему из дома.

Марион, должно быть, заметила его из окна спальни: тайком от молодого человека она вышла на веранду, собираясь, вероятно, пойти к нему. Неожиданно она заметила среди деревьев всадника. Страх и негодование промелькнули на ее лице, и она, вдруг передумав, поспешила ему навстречу. Лишь теперь Эдмон обратил на нее внимание и удивленно поглядел ей вслед. Он видел, как она приблизилась к приехавшему, но листва помешала ему рассмотреть гостя.

Этим всадником, как догадался читатель, был дон Альфонсо. Увидев спешащую к нему Марион, он пришпорил мула и учтиво приветствовал хозяйскую дочь. Выглядел он серьезнее и мрачнее обычного.

Девушка задохнулась от быстрой ходьбы, так что на первых порах не могла произнести ни слова.

— Простите, мадемуазель, что я ослушался вас, но…

— Никаких «но»! Приказываю вам немедленно поворачивать назад!

Молодой человек удивленно уставился на нее. Подобной горячности он еще никогда за ней не замечал.

— Вы ведь получили мое письмо, — продолжала Марион. — Вам угрожает серьезная опасность со стороны этого дона Луиса. Негодяй неверно истолковал слова моего отца, расхрабрился и опять начал донимать меня просьбами выйти за него замуж. Если он догадается, что вы мне ближе, вам несдобровать. Я сумею справиться с этим человеком, но для этого я должна быть одна. Рядом с Гуарато вы ни минуты не будете чувствовать себя в безопасности. Как только он уедет, я дам вам знать. Долго он у нас не задержится — дней, может быть, восемь, пока на гасиенде находятся французские солдаты.

Как только дон Альфонсо узнал причину ее обеспокоенности, глаза его засияли от гордости и счастья. Он взял ее руку, поднес к губам и несколько раз поцеловал.

— Благодарю вас, Марион, — сказал он. — Благодарю вас за эту заботу. Однако…

— Нет, нет! Никаких «однако»! — настаивала девушка. — Если вы любите меня, не подвергайте себя опасности погибнуть от рук какого-нибудь наемного убийцы!

— Это невозможно, дорогая Марион! — в отчаянии вскричал дон Альфонсо. — Напрасно вы боитесь, я буду осторожен, стану избегать этого Гуарато. Что бы вы подумали обо мне, если бы я проявил трусость?

— Нечего мне думать, нечего бояться! — воскликнула, сверкнув глазами, Марион. — Я приказываю вам на некоторое время забыть дорогу в наш дом! Вы слышите меня или нет?

— Но сегодня мне необходимо побывать у вас! — ответил дон Альфонсо, все еще сбитый с толку этой бурной сценой. — Сегодня утром я получил письмо от капитана Трепора…

— Ах, письмо, — произнесла она почти беззвучно, и лицо ее побледнело. — Об этом я ничего не знала.

Еще вчера вечером она тайком послала нарочного в Мирадор, чтобы помешать дону Альфонсо явиться на гасиенду: мол, дон Луис готов его убить. Она не боялась дона Гуарато, которого считала весьма недалеким человеком. Ей ничего не стоило обвинить его во лжи: о креоле шла настолько дурная слава, что ему никто бы не поверил, — но она опасалась дона Альфонсо. Ей было известно, как сильно он ее любил. К тому же она продолжала поддерживать в нем надежду. Нельзя было допустить, чтобы он помешал ее планам покорить красивого молодого француза. Марион твердо решила завоевать капитана, даже если бы ей пришлось последовать за ним в качестве маркитантки.

— Что это за письмо? — спросила она, тяжело дыша.

— Прежде наша семья была очень дружна с семьей капитана, — объяснил дон Альфонсо. — Детьми мы виделись с ним каждый день. Он узнал, что я в Мирадоре, и попросил меня приехать. Так что я не могу не выполнить его просьбу.

Он проникновенно глядел на нее. Можно ли было сердиться на него, если в заботе Марион о его жизни он усмотрел первый признак искренней, внезапно вспыхнувшей любви — он так долго этого ждал! Страсть, которую он с трудом поборол в своем сердце, неожиданно пробудилась с новой силой!

Лицо Марион разгладилось и приобрело отсутствующее выражение. Она размышляла. Может быть, дело действительно шло всего лишь о встрече старых друзей, и тогда далеко не все потеряно!

— Ну что ж, не стану мешать! — сказала она вполголоса. — Надеюсь, вы не проговоритесь о моем письме.

— Как вы могли подумать такое, Марион! — воскликнул Альфонсо.

— Нечего мне думать, — ответила девушка едва слышно. — Ваш друг сейчас на балконе! — добавила она.

Альфонсо продолжил свой путь. Когда он подъехал достаточно близко, Эдмон уловил в его лице сходство с Инес. Капитан вскочил и поспешил навстречу всаднику. Встретились они сердечно. С детства они очень любили друг друга, и, несмотря на отчуждение, возникшее между обоими семействами, только отсутствие Эдмона в Париже не позволило Альфонсо разыскать его там. Друзья расположились на балконе и первые полчаса говорили исключительно о своих близких и об Инес. Потом, правда, разговор перешел на самую животрепещущую тему, какой, несомненно, являлась война.

— Я вполне понимаю твое положение, — заметил Альфонсо, — и поэтому не собираюсь говорить ничего такого, что могло бы задеть тебя! Но я остаюсь при своем мнении: экспедиция, затеянная твоим императором, — глупость! Мексику раздирают противоречия, и, будь она рядом с Францией, подобно Бельгии или Швейцарии, она очень скоро была бы завоевана. Но откуда Наполеон собирается взять силы, чтобы поддерживать численность своих войск в Мексике на должном уровне? Как вы доставите сюда столько солдат, чтобы справиться со всеми, кто поднимется против вас? Как вы намерены обеспечивать своих солдат провиантом в этих безлюдных горах, на этих пустынных плато?

— Мы и не думаем занимать всю страну и объявлять ее нашей собственностью, — немного таинственно ответил Эдмон. — Мне доподлинно известно о переговорах с австрийским эрцгерцогом Максимилианом, которые уже идут полным ходом. Мы захватываем Мексику; население страны, или хотя бы занятых нами провинций, провозглашает эрцгерцога императором; мы оказываем ему поддержку, пока он не упрочит свое положение, и затем покидаем страну. Это позволит нам вернуть утраченную славу и, надеюсь, поможет Мексике. Без монарха ей долго не продержаться.

— Я рад, что нашел тебя, — признался Альфонсо, — или, точнее сказать, что ты разыскал меня! Во всяком случае, раз уж ты оказался в Мексике, то непременно должен погостить у нас в Нью-Мексико! Там ты познакомишься с удивительной жизнью! Инес тоже должна была вернуться. Если судить по последнему письму, ее уже ждали, а вестей из дома нет уже недели две.

— Как получилось, что ты вообще до сих пор здесь? — спросил Эдмон. — Инес говорила мне, что ты должен был вернуться домой еще в начале этого года.

Лицо Альфонсо покрыл густой румянец.

— Владелец Мирадора — весьма образованный немец, человек очень гостеприимный, — ответил он. — Меня настоятельно рекомендовал ему профессор Ведель из Берлина; господин Раториус относится ко мне так, словно я его родной сын. Я чувствую, что могу научиться у него очень многому. Поскольку мой собственный отец отнюдь не изъявлял желания видеть меня в родных стенах, да и матушка, похоже, хочет, чтобы я находился подальше от отчего дома, чтобы избежать призыва на военную службу, я и задержался здесь. Понимаю, конечно, что дальше так продолжаться не может. Я должен вернуться домой, принять участие в борьбе с мятежниками…

— Меня радует уже то, что здесь ты не видишь во мне врага, — сказал Эдмон, когда Альфонсо от волнения запнулся. — Неужели вы действительно против конфедератов и ты собираешься ввязаться в войну с южанами? Я не представляю, как можно защищать негров и требовать для них одинаковых прав с белыми?

II. УЩЕЛЬЕ СВЯТОЙ ВОДЫ

— Если война затянется, — ответил Альфонсо, — я буду участвовать в ней, хотя моему отцу, взявшемуся за освоение Аризоны, предоставлено право освобождения от призыва в армию, которое распространяется и на его детей. Кстати, ты здесь, кажется, вместе с доном Луисом Гуарато? — спросил он друга. — Как ты с ним познакомился?

— Бог мой, да как завязываются знакомства во вражеской стране? — ответил Эдмон. — Другом я его не считаю. Ты, наверное, слышал, что мексиканская герилья очень сильно нам досаждает. Поэтому командующий решил создать в некоторых районах опорные пункты для контроля за местным населением. Дон Гуарато оказался как раз в штаб-квартире; он держит нашу сторону и сам вызвался сопровождать нас и сотрудничать с нами в тех местах, которые ему хорошо знакомы. Мне он не очень-то по душе, но что мне до его человеческих качеств? Он нужен мне как солдат, только и всего. Кое в чем этот креол уже обманул меня. Сказал, будто господин Ламот наш единомышленник, а это неверно. Ламот стал убежденным мексиканцем.

— Но тем не менее он очень славный человек! — заметил Альфонсо.

— Я тоже так думаю, — согласился капитан, — он произвел на меня хорошее впечатление.

— А как тебе понравилась его дочь? — с замиранием сердца поинтересовался Альфонсо.

— О, довольно привлекательная девушка, — равнодушно ответил Эдмон. — У нее какой-то необычный взгляд… не знаю, всегда ли она так смотрит… как-то…

— Ты прав, у нее очень красивые глаза, — продолжил Альфонсо, когда Эдмон, казалось, не смог подобрать подходящего слова. — Между нами говоря, этот Луис Гуарато увивается за ней и уже не раз получал от ворот поворот. У него тут поблизости небольшая гасиенда. Карты и долги разорили этого человека, и он надеется поправить свои дела, ввязавшись в политику. Конечно же, Марион ему отказала.

— Вот оно что, — заметил Эдмон, вспомнив слова хозяйской дочери, сказанные вчерашним вечером. — Судьбе молодой девушки, живущей в такой глуши, и впрямь не позавидуешь! Похоже, ее воспитанию не уделяли должного внимания. Правда, до сих пор я обнаруживал у нее лишь весьма привлекательные черты. Со мной она очень любезна.

Альфонсо не сразу нашелся, что на это ответить.

— А ты, оказывается, большой знаток женщин, — улыбнулся он, помедлив.

— Я? Боже сохрани! — воскликнул Эдмон. — Но такие вещи я чувствую. Мне кажется, она чересчур податлива и не слишком сдержанна.

— Думаю, Марион немного кокетлива, — сказал Альфонсо.

— Именно это свойственно многим девушкам, — ответил Эдмон. — У большинства из них кокетство от рождения, однако от него необходимо избавляться.

По-видимому, этот разговор навел Альфонсо на серьезные размышления, потому что он стал очень немногословен.

В эту минуту на балконе появился Ламот. Поздоровавшись с доном Альфонсо, он тут же перевел разговор на другую тему.

— Сегодня вам уже слишком поздно возвращаться в Мирадор, — обратился хозяин к дону Толедо, — начинает темнеть.

— Но почему? Я знаю дорогу как свои пять пальцев.

Однако Эдмон и Ламот так настаивали, что Альфонсо пришлось в конце концов уступить.

Как это ни покажется странным, весь вечер Марион провела в своей комнате. Она предвидела, что от глаз Альфонсо не укроется впечатление, какое произвел на нее молодой француз. Дона Луиса она в расчет, можно сказать, не принимала. До самой ночи Ламот, Альфонсо и Эдмон беседовали по-французски о самых разнообразных вещах.

Ламоту, похоже, было очень важно удержать Альфонсо, потому что на следующее утро он принялся уговаривать его погостить на гасиенде еще один день. Альфонсо пришлось согласиться и на это. Вероятно, Ламот всячески стремился помешать Эдмону и Марион оставаться наедине. Хотя он и считал Эдмона порядочным человеком, однако не без оснований опасался, что вызывающее поведение Марион, не скрывавшей своих намерений в отношении капитана, в конце концов воспламенит его сердце и введет в искушение, дав тем самым Гуарато повод для дикой ревности, которая может закончиться кровопролитием.

Марион в этот день не могла найти себе места, носясь словно фурия между комнатами и кухней. И ее нетрудно было понять! Знать, что Эдмон совсем рядом, и не иметь возможности видеть его и разговаривать с ним из-за Альфонсо, не спускавшего с нее глаз, — это было слишком серьезное испытание ее терпения. С другой стороны, и Альфонсо чувствовал себя глубоко уязвленным, поскольку Марион не проявляла к нему ни малейшего интереса. Он устроил так, чтобы целых полчаса провести в одиночестве в комнате Ламота — Марион не могла не заметить его там, однако же не пришла к нему. Неужели все это из страха перед доном Луисом?

Эдмон продолжал хлопотать во дворе около внезапно заболевшей лошади, Альфонсо же, погруженный в невеселые мысли, все еще находился в комнате Ламота, с нетерпением ожидая, что туда украдкой проникнет Марион. Но вместо нее в комнату заявился дон Луис. Надежды молодого человека теперь рухнули, и он, стремясь избежать какого бы то ни было разговора с креолом, собрался уйти, однако дон Луис остановил его.

— Ну, дон Толедо, — сказал он, горько улыбнувшись, — нам обоим ничего больше не остается, как искать утешения — теперь взошла новая звезда, затмившая своим блеском наши.

— Я вас не понимаю, — коротко ответил Альфонсо.

— В самом деле? — спросил дон Гуарато. — Разве вы не заметили, что донна Марион очень недовольна нами? Мы оба мешаем ей флиртовать с этим французским офицером.

— Мне-то что до этого! — ответил Альфонсо и вышел из комнаты.

Впрочем, слова креола задели его за живое. В самом деле, только они объясняли всю необычность поведения Марион. Во-первых, Альфонсо умел постоять за себя, да и Гуарато мог разыскать его где угодно. Зачем ему сводить счеты непременно на гасиенде господина Ламота? Сердце юноши, предостерегавшее его с самого начала, не обмануло его: Марион оказалась кокеткой, недостойной настоящей любви, готовой броситься на шею первому встречному.

Тем больнее было убедиться в этом. Догадывался ли Эдмон, что Марион отдала ему предпочтение, и отвечал ли он ей взаимностью? Молодой офицер казался слишком простодушным и, похоже, действительно не замечал отсутствия Марион. Альфонсо хотел до конца в этом разобраться и решил разузнать у самого Эдмона, который как раз направлялся к дому. Он поспешил навстречу другу и попросил выслушать его.

— То, о чем я хочу поговорить с тобой, вероятно, немного удивит тебя, — начал Альфонсо. — Ты можешь мне ответить, что я не должен спрашивать тебя о подобных вещах. Впрочем, не думаю, что с твоей стороны дело зашло так уж далеко, чтобы уклоняться от ответа.

Слушая эти высокопарные слова, Эдмон удивленно смотрел на Альфонсо, затем, протянув ему руку, сказал:

— Я и правда в недоумении, но готов выслушать тебя и ответить, ничего не скрывая.

Благодарно взглянув на него, Альфонсо взволнованным голосом начал рассказывать, как по воле случая оказался на этой гасиенде и вскоре пленился хозяйской дочерью. Все же ему никогда не удавалось преодолеть ощущения, что ответному чувству Марион не хватает искренности, что прежде всего она любит в нем сына богатых и знатных родителей. Это удерживало его от признания и мешало попросить у дочери и ее отца согласия на брак. Мало-помалу его нерешительность стала вызывать у Марион, на первых порах явно к нему благоволившей, раздражение: она остыла к нему. Несмотря на все это, он не мог заставить себя сказать ей решающие слова, поскольку у него до сих пор не было случая проверить искренность и неподдельность ее чувства. Альфонсо упомянул и о письме Марион, и о ее попытках не допустить его на гасиенду, а закончил передачей слов, услышанных совсем недавно от дона Луиса.

— Этот человек, — добавил он, — хвалился, будто Марион была с ним в связи, что, разумеется, сделало бы всякие притязания с моей стороны невозможными. Однако дон Гуарато — болтун, не заслуживающий доверия: вероятно, он плохо отзывается о Марион, поскольку она отказалась выйти за него замуж. Отговоры ее отца не могут, правда, не озадачить меня. То, что какое-то время она весьма благосклонно относилась к дону Луису, не вызывает сомнений. Верно и то, что она рассталась с ним, как только появился я. Если же теперь она так быстро перенесла свои симпатии на тебя, случайно оказавшегося здесь нового человека, она просто легкомысленная, ветреная девица, которой я не собираюсь больше уделять внимание.

Эдмон выслушал рассказ Альфонсо с большим участием. На лице его отразилось смущение.

— Дорогой друг, во-первых, я хочу сразу же успокоить тебя, что Марион Ламот не произвела на меня ни малейшего впечатления, — ответил он. — Я люблю и, надеюсь, любим. Ты познакомишься с предметом моей любви и поневоле согласишься, что, храня в сердце такое чувство, можно не опасаться мимолетных соблазнов. Поскольку я совсем не обратил внимания, понравился ли хозяйской дочери, не мне читать ее взгляды. Я, правда, запомнил, как она предостерегала меня от клеветы, которую способен возвести на нее этот дон Луис. Я подумал, что ее слова продиктованы вполне понятным желанием не выглядеть в моих глазах по чужой милости хуже, чем на самом деле. В ней есть что-то непредсказуемое, необузданное. Она не привыкла отдавать себе отчет в своих чувствах и обдумывать свои поступки. Она слепо покоряется страстям, которые ее обуревают. Очень возможно, что она любила этого дона Луиса. Затем появляешься ты, и рядом с тобой креол кажется ей отвратительным. Однако твоя затянувшаяся нерешительность притупила ее интерес к тебе. Тут появляюсь я, новый человек, и ее симпатии переключаются на меня. Ну что тут поделаешь? Коль скоро Марион действительно такова, какой я ее себе представляю, быстрее всего она проявит свою натуру в том случае, если тебя несколько дней здесь не будет и я останусь с ней один. Мне, правда, очень не хотелось бы расставаться с тобой, но ради тебя я готов пойти на это. Такое решение самое лучшее: оно нисколько не компрометирует меня ни в собственных глазах, ни в глазах отца Марион. Если Гуарато прав, если она облюбовала меня и твое присутствие ее тяготит, то теперь, когда я буду пристально следить за ее поведением, я очень скоро это замечу. Может быть, на денек мне удастся удалить и Гуарато. Это еще больше развяжет ей руки… Впрочем, увидим!.. Кстати, вот и дон Луис, так что кончим этот разговор!

Креол, выйдя из дому, бросил подозрительный взгляд в сторону наших друзей, однако направился не к ним, а к дереву на самом краю ущелья, на котором имел обыкновение выделывать всякие головоломные трюки, чтобы продемонстрировать свою силу, ловкость и отчаянную храбрость. На этом не слишком толстом дереве выделялся гладкий прямой сук, напоминавший гимнастическую перекладину. Именно в таком качестве и использовал его дон Гуарато. Взявшись за сук одной или обеими руками, он раскачивался над пропастью, опускался и подтягивался — одним словом, проделывал все упражнения, какие делают на гимнастическом снаряде. Подобная забава вполне отвечала его хвастливой, безрассудной натуре. Он рассчитывал вызвать восхищение, но своим бессмысленным куражом не вызывал ничего, кроме страха и негодования.

И сейчас дон Гуарато приблизился к дереву и ухватился одной рукой за сук.

Неожиданно он с криком рухнул вниз. К счастью, дон Луис успел схватиться за ветки кустарника и повис над бездной. Альфонсо и Эдмон вскочили со своих мест и поспешили ему на помощь. Они вытащили креола на край обрыва, где он некоторое время лежал бледный как смерть. Лицо его было искажено страхом.

— Вот мерзавка! — с трудом выдавил он, задыхаясь от ярости. Потом поднялся на ноги.

Сук оказался надломленным у самого основания. Почти с нечеловеческой силой креол обхватил дерево и пригнул его к себе, чтобы дотянуться до злополучного сука.

— Посмотрите! — воскликнул он, дрожа от негодования. — Сук подпилен! Я должен был сорваться в пропасть! О негодяйка!

Да, так оно и было, и молодые люди не могли не признать этого. Сук был почти полностью перепилен у самого ствола. Он не мог не обломиться под тяжестью человеческого тела. Будь сук подпилен чуть-чуть меньше, так что дон Луис обнаружил бы это не сразу и попытался выполнить свои обычные упражнения, он неминуемо сорвался бы и разбился насмерть.

Наконец Гуарато отпустил наклоненное дерево, позволив ему распрямиться.

— Как вы думаете, чья это работа? — гневно спросил он. А когда молодые люди пожали плечами, глядя на него с изумлением, он продолжал: — Это проделки донны Марион! Если бы я упал на дно ущелья, с души у нее свалился бы камень!

— Вы с ума сошли! — вскричал Эдмон.

— Это она! — пробормотал Гуарато. — Это ее работа! Да вот и она сама!

В самом деле, на пороге дома показалась Марион.

— Что случилось? — воскликнула она, поспешно приблизившись. — Какое несчастье! Боже мой, старая Дора должна была сказать вам об этом, дон Луис! Я велела ей спилить сук, потому что не в силах больше смотреть, как вы проделываете на нем свои смертельно опасные упражнения! Она должна была прекратить эту игру со смертью, но забыла предупредить вас. Дора! Дора!

Она кричала так громко и пронзительно, что пожилая индианка пулей выскочила из дома.

— Что ты наделала, мерзкая тварь! — напустилась на нее Марион. — Я что тебе говорила? Почему ты напрочь не отпилила этот проклятый сук?

— Святая Матерь Божья, спаси и помилуй! — воскликнула старуха, падая на колени. — Я еще не кончила пилить, как Порфирион позвал меня доить коз. А потом у меня не было ни одной свободной минутки, чтобы вспомнить об этом!

— Почему же ты сразу не сказала мне, что еще не справилась с этой работой, мерзавка! — кричала Марион, колотя по спине старую служанку. — Прочь с моих глаз! Ты у меня получишь по первое число! Я поздравляю вас от всего сердца, дон Луис, что вы избежали такой страшной опасности! — обратилась она затем к Гуарато. — Я могла бы, правда, сказать: поделом тому, кто лезет на рожон. Однако я очень рада, что наш дом миновало такое несчастье. Завтрак на столе, господа! Мой отец ждет вас!

И с этими словами, вновь обретя душевное равновесие, она первой направилась в столовую.

— Так вот как все было задумано! — заметил, тяжело дыша, дон Луис. — Совсем недурное объяснение, только прежде мне следовало бы все-таки сказать, что меня собираются лишить моей излюбленной забавы.

— Как вам пришло в голову столь тяжкое подозрение? — воскликнул Эдмон.

— Женские сердца непредсказуемы, — ответил дон Луис. — Впрочем, раз уж донна Марион дала столь правдоподобное разъяснение, с моей стороны было бы невежливо высказывать какое-то другое предположение. Если господам угодно, таких догадок может быть и больше. Однако не лучше ли нам позавтракать?

Все трое прошли в дом. Господин Ламот уже ожидал их, сидя за накрытым столом. Он выглядел мрачнее обычного. Марион успела рассказать ему о «нерасторопности» старой Доры, и он, вероятно, остался, как и дон Луис, при своем мнении на этот счет. Сегодня гостей за столом обслуживала Марион. Казалось, она стремится продемонстрировать свою простоту и непосредственность.

Альфонсо завел речь о том, что сразу после завтрака ему необходимо уезжать и что на несколько ближайших дней ему не удастся выбраться из Мирадора. Он просил Эдмона навестить его там. Впрочем, молодой офицер не мог ему ничего обещать. Полученный приказ разрешал ему покидать гасиенду Ламота лишь в исключительных случаях, продиктованных выполнением воинского долга.

— Если господ заинтересует, я мог бы сегодня вечером показать вам кое-что, что в Мексике увидеть совсем не просто — я имею в виду радение нагуалей, а может быть, и вудуистов.

Эдмон, лишь мельком слышавший эти названия, попросил рассказать подробнее, однако дон Луис мало что мог добавить. Он сам не знает, как выглядят эти обряды индейцев и негров. Однако, заметил он, без колдовства там не обходится, и он, как всякий мексиканец, верит в магию. Альфонсо дополнил дона Луиса. В Мирадоре ему нередко приходилось слышать разговоры о нагуалях. Это были чародеи, появившиеся во времена завоевания Мексики и введения там христианства. Путем особых манипуляций с новорожденными они пытались нейтрализовать последствия обряда крещения, вернуть младенцев древним богам Мексики. Некий дух повелевает ими и поддерживает их. Чаще всего он принимает образ животного, и с его помощью нагуали могут творить всяческие чудеса, насылать и исцелять болезни. Нагуализм — это причудливое сочетание всевозможных необычных явлений, основанных на знании некоторых законов природы. Посвященные в тайну этих законов используют их в собственных интересах. В определенные дни приверженцы нагуализма собираются в ночное время для исполнения торжественных обрядов и жертвенных плясок. Иногда к ним присоединяются вудуисты. Это тайная секта чернокожих, членов которой можно встретить почти везде, где живут негры. Секта объединяет фанатичных, разнузданных идолопоклонников, которые устраивали самые дикие вакханалии в республике Гаити еще во времена правления известного императора негров Фаустена I.

Следующей ночью, как поведал дон Луис, ожидалось одно из таких радений. На этот раз его участники собирались не слишком далеко от тех мест, где находилась гасиенда Ламота, — в Атлиаке, точнее, в ущелье Святой Воды. Своим названием ущелье было обязано серным источникам, бившим из скал. Дон Луис убеждал, что ни для него самого, ни для его спутников присутствие на этом празднестве не представляет никакой угрозы: индейцы хоть и скрывают места проведения своих радений, однако не трогают белых, случайно там оказавшихся. Эдмону, правда, придется сменить мундир на один из костюмов Ламота. Альфонсо следовало ждать своих спутников в Мирадоре.

Ламот отговаривал наших героев от этой затеи, доказывая, что это опасно, но Эдмон де Трепор был неумолим: видимо, его прельстила экзотика предстоящего действа.

Главное препятствие он видел в том, что ночью ему придется отсутствовать на гасиенде, и никак не мог решиться нарушить строгий приказ своего командира. Между тем вернулись некоторые из посланных доном Луисом лазутчиков, которые в один голос заявили, что на много миль вокруг все спокойно. Поэтому было решено, что в пять часов вечера дон Луис и капитан заедут за доном Альфонсо на гасиенду в Мирадоре. Договорившись об этом, дон Альфонсо сразу же распрощался с присутствующими, как он сказал, «на неделю». Марион при этом не оказалось.

Эдмон вызвался проводить друга.

— Все кончено! — горевал тот. — Если даже не верить во всем этому Гуарато, сегодняшнее поведение Марион произвело на меня ужасное впечатление.

Вернувшись на гасиенду, капитан встретил хозяйскую дочь.

— Как жаль, — улыбнулась она, — что мне даже не удалось попрощаться с вашим другом — я была занята в погребе. Эти тупые кухарки знали, где я, но не удосужились позвать.

— Видимо, дон Толедо вскоре совсем покинет Мексику, — ответил Эдмон.

— Странно, а мне он ни словом не обмолвился об этом, — сказала она, ничуть не расстроившись. — Впрочем, меня это нисколько не удивляет. Человеку с его положением и возможностями должно быть безумно скучно в наших местах. Я бы так долго не выдержала.

— Вы, наверное, предпочли бы жить в Париже? — спросил Эдмон.

— О, Париж… Париж! — мечтательно протянула Марион. — Разумеется, я хотела бы оказаться там, но только с любимым человеком!

Теперь Эдмон узнал достаточно. Ему стало совершенно ясно, что Марион и в самом деле не любила его друга Альфонсо. Чтобы перевести разговор на другую тему, он рассказал, что собирается предстоящей ночью вместе с доном Луисом и Альфонсо присутствовать на радении индейцев в ущелье Святой Воды. Марион сразу сделалась серьезной, а в конце рассказа, похоже, и вовсе испугалась.

— Нет-нет, не ходите туда! — воскликнула она. — Дон Луис хочет заманить вас в ловушку. Я чувствую это, знаю! Что вам там смотреть? Нет, не ходите с этим креолом, здесь что-то не то!

— Но позвольте, мадемуазель… — попытался возразить Эдмон.

— Называйте меня просто Марион, никакого иного обращения от вас не требуется, — продолжала француженка с прежней горячностью. — Обещайте мне, что не пойдете туда! Пусть дон Луис и Альфонсо забавляются с индианками, а вы оставайтесь со мной… мы с вами вволю наговоримся!

Эдмон, стараясь держаться как можно спокойнее, прервал ее:

— Я дал другу слово и при любых обстоятельствах должен в пять часов вечера быть в Мирадоре.

Она взяла его за руку… больше того, она прислонилась к его плечу, умоляюще глядя ему в глаза. Это был опасный момент для молодого офицера — ведь в прикосновении такой красивой девушки таится столь огромная сила, что устоять против нее не в состоянии подчас и самый хладнокровный мужчина. Но Эдмон не поддался ее чарам. Он мягко отстранил Марион.

— Милая мадемуазель, — сказал он, — вы требуете от меня невозможного. Я обязан сдержать свое обещание. У нас еще будет время наговориться. Ваши опасения в отношении дона Гуарато я не разделяю. Напротив, считаю его своим верным товарищем.

В глазах у Марион стояли слезы — кто бы мог подумать, что она способна плакать! В эту минуту к Эдмону явился с донесением один из его солдат. Капитан учтиво извинился и вышел вместе с ним.

Марион долго смотрела ему вслед. Она все еще была в слезах. Будь на месте Эдмона любой другой, она бы вспылила, потребовала, чтобы он исполнил ее желание, — но с ним она не могла так поступить!

— У этого негодяя гнусные намерения! — прошептала Марион. — Он непременно убьет его!

Ее мысли прервал Гуарато. Увидев креола, она резко отвернулась.

— Как, сеньорита, вы плачете? — насмешливо спросил дон Луис. — Вероятно, из-за несчастья, которое могло со мной произойти? О, как я вам благодарен!

Она вытерла слезы и взглянула на него. Глаза ее сверкали.

— Вы собираетесь отвести капитана сегодняшней ночью на сборище этих гнусных индейцев, — сказала она дрожащим голосом, в котором слышалась угроза. — Я поняла ваш план: вы хотите убить его! Берегитесь! Если с ним что-нибудь случится, я отомщу за него — отомщу так, как никто никогда не мстил за мужчину!

— Вот оно что! — вскричал дон Луис, скрывая под напускной иронией свою ярость. — Сперва этот пошлый дон Альфонсо, теперь — красавчик французский капитан. Вы далеко пойдете, сеньорита! Уж не хотите ли вы возложить на меня ответственность, если в этого француза угодит какая-нибудь мексиканская пуля, чего я, право, совсем не желаю?

— Хочу! Вы отвечаете мне за то, чтобы он вернулся невредимым, иначе… Впрочем, вы меня знаете!

— Увы, я узнаю вас все лучше, — заметил дон Луис. — Вы что же, и впредь намерены отдавать предпочтение этим пришельцам, которые появляются и исчезают как перелетные птицы, перед тем, кто…

— Не напоминайте мне о прошлом, а лучше подумайте над тем, что я сказала! — воскликнула Марион и поспешила прочь.

Больше ее не было видно — по крайней мере до тех пор, пока дон Луис с Эдмоном, сопровождаемые двумя индейцами, не покинули гасиенду. Когда же она наконец показалась, то выглядела весьма расстроенной и с трудом сдерживала слезы.

Между тем дон Гуарато и Эдмон скакали на своих мулах, направляясь в Мирадор, где их уже ждал Альфонсо.

Молодой человек представил Эдмона своему приветливому хозяину и провел его по гасиенде, где все сверкало чистотой и отличалось образцовым порядком, не в пример мексиканским гасиендам с их грязью и неразберихой. Дон Луис не присоединился к ним, а принялся бесцельно слоняться по двору.

— Вероятно, ваш креол подбил этих фанатиков туземцев на сегодняшнюю ночь, — заметил Раториус, которому Альфонсо успел рассказать, куда они собираются пойти. — Я не одобряю этих ночных празднеств, там случаются странные вещи, но искоренить подобные обычаи не так-то просто. Опасности для вас я не вижу — индейцы и негры не причиняют европейцам и креолам вреда, если они до крайности не возбуждены. Я бы и сам отправился с вами, но с минуты на минуту жду одного своего друга из Европы.

Вскоре все трое двинулись в путь. Около часа они скакали по сносной дороге, а потом вынуждены были оставить мулов на маленьком ранчо, поскольку дальше можно было пробираться только пешком. Наступила ночь. Индейцы зажгли факелы и освещали путь своим господам.

Шагая рядом с Альфонсо, Эдмон по-французски поведал другу о предостережении Марион, повторив ее слова почти дословно. Альфонсо расстроился и заметил, что в таком случае Эдмону не следовало идти. Однако в конце концов оба сошлись на том, что Марион все же преувеличила опасность. Тем не менее они решили как следует присматривать за доном Луисом и при первых признаках опасности применить оружие. У каждого было по два шестиствольных револьвера, а у Эдмона — еще и шпага.

— Чем это здесь пахнет? — спросил молодой француз, когда порыв ветра донес до них неприятный запах серы.

— Мы приближаемся к теплым источникам, — пояснил дон Луис. — Скоро будем на месте.

Наконец они достигли своего рода горной котловины, окруженной отвесными стенами, в которых темнели отверстия, напоминающие входы в пещеру.

— Мы немного поторопились, — сказал дон Луис. — Индейцы еще не собрались, но ждать осталось недолго. Давайте осмотрим ванны.

Ничего примечательного они тут не нашли. Из природных каменных углублений, похожих на ванны, били теплые источники, наполняя воздух непереносимым запахом серы. Со всех сторон эти «ванны» были покрыты коркой серы, а ближайшие подступы к ним производили впечатление иссушенных или выжженных. Эдмон и Альфонсо прекратили вскоре дальнейший осмотр и вместе с доном Луисом расположились на каменной плите, откуда, как уверял креол, они смогут все увидеть. Факелы были погашены, и наших героев окружила непроглядная тьма, прорезаемая лишь огоньками их тлеющих сигар.

Вскоре они услышали вокруг шуршание и шелест. Складывалось впечатление, будто сквозь заросли пробираются дикие животные. Затем напротив них на каменной плите начал постепенно разгораться небольшой костер с язычками пламени необычного синеватого цвета; вероятно, его странная окраска объяснялась тем, что костер разожгли из хвороста, пропитанного серой. Вокруг огня двигались какие-то темные фигуры. Когда костер как следует разгорелся и света от него прибавилось, наши герои обнаружили, что один конец каменной плиты, на которой он был зажжен, исчезает в широком отверстии в скалистой стене. Со всех сторон, тесно прижавшись друг к другу, кто на каменной плите, кто, скорчившись, прямо на земле, неподвижно сидело множество индейцев: мужчин и женщин, стариков и детей. Их коричневатые лица, озаренные синими языками пламени, производили очень странное, едва ли не жуткое впечатление. Вся церемония тянулась чрезвычайно медленно, да и расстояние до ее участников было великовато. Поэтому Эдмону захотелось подойти поближе, о чем он и заявил дону Луису. Креол ответил, что прежде ему необходимо посоветоваться с одним старым индейцем, «посвященным», и исчез. Отсутствовал он довольно долго, а вернувшись, сообщил, что приблизиться к месту радения можно не раньше, чем его участники встанут со своих мест. Пока что, заявил он, индейцы общаются со своими богами и присутствие посторонних нежелательно. Впрочем, добавил дон Луис, эта часть празднества не слишком интересна, самое экзотичное начнется позже.

Приблизительно такая же церемония продолжалась еще не меньше часа. Жрецы, подкладывающие в огонь хворост, похоже, читали молитвы, которые шепотом повторяли все присутствующие. Их число непрерывно увеличивалось. Неожиданно один из посвященных затянул высоким голосом какое-то песнопение, которое подхватили все участники. Ущелье, недавно еще такое безмолвное, вдруг огласилось дикими звуками. Индейцы поднялись на ноги. Дон Луис дал знак спутникам: они покинули прежнее место и приблизились к исполнителям ритуального действа.

Внезапно огонь утратил синеватый оттенок, и, когда в него подбросили новые связки хвороста, яркое пламя взметнулось вверх, осветив все кругом. Пещера тоже озарилась, словно в ее недрах запылал свой костер. Она казалась огромной и, очевидно, с этого момента должна была сделаться центром всего празднества, потому что толпа жрецов выстроилась вокруг своеобразного алтаря. Наши герои рискнули подойти еще ближе и, если повезет, проникнуть в саму пещеру.

Никто не чинил им никаких препятствий. У Эдмона и Альфонсо нашлось достаточно времени рассмотреть индейцев.

Дон Луис шепнул своим спутникам несколько слов о красоте молодых индианок, из которых нетрудно было заключить, что к финалу празднество превратится в настоящую оргию. Однако молодые люди в один голос заявили, что не намерены дожидаться этого.

— Как вам нравится индианка, что стоит на коленях возле алтаря? — поинтересовался дон Гуарато.

Его собеседники взглянули в указанном направлении и увидели совсем еще юную девушку небольшого роста. Она была прекрасна. Вряд ли можно представить себе более совершенную фигуру — и Эдмону и Альфонсо казалось, что они видят бронзовую статуэтку идеальной красоты. Это впечатление усиливала и полная неподвижность юной индианки. Скрестив на груди руки и опустив голову, она, видимо, целиком отдалась своей молитве. Ей никак нельзя было дать больше пятнадцати-шестнадцати лет.

— Ну, что скажете? — прошептал дон Луис. — Эта красавица — с моей гасиенды, совершенно удивительное, странное создание. Ее считают колдуньей. Может быть, мы еще увидим одно из ее чудес. Сейчас начнется индейское крещение. Нам нужно сохранять при этом полное спокойствие.

Посередине пещеры, как было сказано, находился алтарь довольно больших размеров. Его украшали диковинные символы давно исчезнувшей цивилизации ацтеков с искусными изображениями животных — орлов, змей, скорпионов, собак и летучих мышей. На алтаре возвышались также несколько древних идолов. Жрецы в длинных облачениях приближались и удалялись, совершая какие-то загадочные манипуляции, лишь бы увлечь верующих и придать многозначительность своим действиям. Они благословляли тарелки и ножи, вопрошали идолов. Индейцы вставали на колени и молились. Наконец все они собрались в пещере, и ее наполнил дурманящий запах какого-то благовония. Затем участники празднества принялись громко петь, вернее, кричать, и четверо новорожденных младенцев были принесены матерями к алтарю и возложены на него. Матери бросились перед алтарем на колени и стали горячо молиться.

Не оставалось ни малейших сомнений в том, что здесь еще бытовал обряд, с помощью которого аборигены Мексики вводили новорожденных в человеческое сообщество, то есть обряд, который мы называем крещением. Эта церемония также не обошлась без купели с водой, куда погружали младенцев. Затем рядом с мальчиками положили щит и меч или мотыгу, рядом с девочками — домашнюю утварь как символ их будущего предназначения. Все эти ритуалы сопровождались бурной жестикуляцией и пространными словоизлияниями и занимали немало времени. Но кульминация церемонии состояла в том, что у каждого ребенка брали немного крови из уха или языка. Считалось, что эта процедура нейтрализует эффект христианского крещения — ведь формально все индейцы поголовно уже несколько веков считались христианами. Одновременно детей посвящали особому богу-хранителю — нагуалю, с которым им предстояло быть тесно связанными на протяжении всей жизни.

Обычно такой нагуаль представлял собой какое-нибудь животное. Если, например, мальчику давали в нагуали волка, он оставался теснейшим образом связанным с этим животным, а со временем, когда усваивал определенные заклинания, мог в любой момент даже превратиться в волка. Если волк получал рану или погибал, индеец тоже заболевал или умирал.

Этим «крещением» религиозные церемонии завершились, и все участники торжества, воодушевляемые жрецами, запели какой-то гимн, стараясь перекричать друг друга. Потом по кругу пустили большие кувшины, из которых каждый с жадностью пил.

— Попробуйте, — предложил дон Гуарато Эдмону. — Такой напиток не причинит никакого вреда. Он немного одурманивает лишь индейцев, непривычных к спиртному.

— Не пей! — тихо, но решительно заявил Альфонсо. — Это очень хмельное питье.

Разумеется, после подобного предостережения Эдмон не последовал совету креола. Между тем выпитое уже стало оказывать свое действие на индейцев. Они сделались шумнее, оживленнее, развязнее. Молодые девушки затеяли танцы — сперва вокруг алтаря, а потом — разбившись на отдельные группы. Прекрасная юная индианка, на которую Гуарато обратил внимание своих спутников, застыла, прислонившись к алтарю. Она производила впечатление крайне утомленной или опустошенной после религиозного исступления, потому что совершенно не реагировала на то, что творилось кругом.

Танец постепенно стал общим — танцующим было уже тесно в пещере, и часть их выбралась из-под ее сводов на прилегающую каменную плиту. Кувшины с дурманящим зельем все еще передавались из рук в руки. Каждый пел, кричал, бушевал, как ему было угодно. Все происходящее грозило вскоре перейти в настоящую вакханалию. Эдмон и Альфонсо решили, что пора уходить. Однако дон Луис, казалось, думал иначе: его привлекали некоторые из индианок, и в первую очередь та, что стояла у алтаря.

— Черт побери, — заметил он, — как расцвела эта девчонка! Когда я прошлой осенью бежал с гасиенды, она была еще совсем ребенком. А теперь она заслуживает внимания. Впрочем, с ней можно не церемониться.

— Вот как? — равнодушно спросил Эдмон. — Выходит, вы уже это проверили?

— Еще бы! — рассмеялся Гуарато. — Если индианка кому-нибудь пришлась по душе, ее долго не упрашивают, а просто берут! А Дижаза — шустрая девица! Кровь у нее так и кипит! Но, я думаю, она любит меня!

В то самое время, когда оба друга уставились на эту индианку, она подняла голову и пристально посмотрела на них. Впрочем, взгляд ее казался бессмысленным, отсутствующим. Рядом с ней, на алтаре, стоял большой кувшин с опьяняющим напитком — она поднесла его к губам и медленно выпила. Затем вдруг выпрямилась, тряхнула головой и, схватив лежавший на алтаре кинжал, замахнулась им на неведомого врага…

— Ага, — с удовлетворением заметил Гуарато, — она собирается исполнить танец воина… это недурно, это развлечет вас. Такую фигурку, как у нее, еще поискать.

В этом он был прав. Лишь движение подчеркнуло в полной мере всю пропорциональность и красоту форм этой шоколадной Гебы. Она взмахнула кинжалом над головой, потом, сделав несколько шагов, вдруг откинулась назад и испустила пронзительный вопль. Затем, покачивая бедрами и вытянув далеко вперед руку с зажатым кинжалом, индианка двинулась вокруг алтаря в необычном танце — временами приплясывая, временами настороженно шагая, словно выслеживая врага, то бросаясь наземь и передвигаясь на четвереньках, то снова выпрямляясь во весь рост, подражая тем самым поведению воина.

— Дижаза танцует! Дижаза танцует! — крикнули несколько индейцев, и полюбоваться на этот танец собралась целая толпа. Эдмон и Альфонсо тоже присоединились к зрителям.

Неоднократно Дижаза делала вид, что собирается напасть на ближайших к ней индейцев, и те каждый раз с криком ужаса, то ли настоящего, то ли притворного, отшатывались от нее. Наконец она впервые приблизилась к нашим героям. Девушка поразительно напоминала ожившую бронзовую статую далекого прошлого — на прекрасном шоколадно-коричневом теле юной индианки играли красноватые блики огня, словно на старой бронзе, придавая ей нечто змееподобное, нечто вселяющее тревогу, но в то же время привораживающее, притягивающее взгляд. Не раз размахивала она кинжалом перед нашими героями, которые, разумеется, не отступали, опасаясь прослыть трусами и помня о том, что это всего лишь танец. Казалось, Дижаза пришла в исступление. Широко раздув ноздри и не сводя с незнакомцев сверкающих глаз, она с головокружительной быстротой описала вокруг них несколько кругов и вдруг метнула в их сторону кинжал. Эдмон вздрогнул — кинжал угодил ему в грудь. Издав пронзительный крик, Дижаза тут же исчезла в толпе индейцев.

— Будь кинжал поострее, эта безумная могла бы серьезно ранить меня, — улыбнулся Эдмон и наклонился, чтобы поднять упавший наземь нож.

— Боже мой… вы, надеюсь, не пострадали? — воскликнул Гуарато. — Вот сумасшедшая! Кто бы мог подумать! Не трогайте кинжал, он может быть отравленным!

— Ничего себе! — отозвался Эдмон, безуспешно пытаясь улыбнуться. — Уж это было бы совсем некстати! Тем более что я все-таки ранен, хоть и несерьезно.

— Какой ужас! — застонал Альфонсо, бледный как смерть. — Быстрее расстегните одежду! Дайте мне взглянуть!

Эдмон поспешно рванул сюртук, жилет и рубашку. На груди у него выступило несколько капель крови. В то же мгновение он вдруг схватил Альфонсо за руку, словно пытаясь удержаться на ногах. Однако рука его бессильно повисла, ноги подкосились, лицо превратилось в застывшую маску, и он рухнул на землю.

— Святая Матерь Божья, какое несчастье! — вскричал Гуарато, воздев руки. — Кинжал был отравлен! Что делать? На помощь! На помощь!

— Легко сказать! Как будто он ранен в руку! — глухо ответил бледный как полотно Альфонсо. — Боже милосердный, дай мне силы! Помогите же мне! — обратился он потом к Гуарато. — Тут не обошлось без злого умысла! Помогите же скорее, иначе мне поневоле придется предположить…

Он уже поднял успевшего окоченеть Эдмона и положил его на алтарь. Туда поспешили некоторые из посвященных. Необычное происшествие, похоже, мгновенно их отрезвило. Они принялись причитать, воздевая руки к небу.

— Что это за яд? — вскричал Альфонсо. — За жизнь этого человека вы ответите мне головой! Так что это за яд, я вас спрашиваю? Вы не можете не знать этого!

— Это кураре, — ответил старик индеец. — Спасения от него нет, сеньор. Кинжал угодил прямо в грудь.

— Если это тот самый яд, что вы назвали, спасти моего друга еще можно, — сказал Альфонсо, переводя дыхание. — Помогите мне раздеть его. Первым делом надо обнажить ему горло, а всех любопытных — вон из пещеры! Клянусь, что застрелю всякого, кто будет мешать мне!

Он разорвал воротник рубашки Эдмона и освободил шею. Молодой офицер был совершенно недвижим. Гуарато с перекошенным от страха лицом переводил взгляд то на умершего, то на Альфонсо. Он ничего не мог понять. Разве существует какое-нибудь средство от этого смертельного яда, который убивает лучше всякой пули? Разве недостаточно ничтожной толики кураре, если она попала в кровь, чтобы в считанные минуты убить не то что человека, а даже огромного быка?

— Найди мне тоненькую трубочку с заостренным концом, — велел Альфонсо одному из индейцев. — А потом никого не пускай в пещеру!

Он тщательно осмотрел гортань Эдмона и взял с алтаря небольшой нож. Какое-то мгновение он колебался, потом сделал несколько надрезов на гортани пострадавшего. Тот не шевельнулся. Глядя на него, трудно было предположить, что этот человек еще жив.

— Отправляйся скорее в Мирадор и приведи господина Раториуса, — приказал Альфонсо другому индейцу. — Скажи, чтобы он захватил с собой людей и лекарства. Горе тому, кто ослушается меня!

Индеец поспешил прочь, а Альфонсо наклонился над Эдмоном и принялся ртом вдувать воздух через маленькое отверстие в его гортани. Устав, он велел индейцам делать то же самое. Они сменяли друг друга, пока не появилась тоненькая трубочка, которую они поочередно использовали для той же цели.

Даже у самого невежественного из индейцев не было, вероятно, сомнений, что Альфонсо пытался снова вдохнуть жизнь в бездыханное тело. Но что толку оживлять мертвеца? Однако Альфонсо не прекращал своих усилий. Индейцам с их сильными легкими приходилось меняться через каждые две минуты, и, чтобы подбодрить их, Альфонсо давал им вина, которое захватил с собой.

За стенами пещеры воцарилась тишина. Весть о случившемся несчастье отрезвила участников радения, а страх перед ответственностью заставил их разбежаться. Остались лишь шестеро посвященных, не смея ослушаться строгого приказа Альфонсо. Гуарато стоял будто пораженный громом: на все происходящее он взирал так, словно лишился рассудка.

Прошло часа два. Время от времени, когда индейцы в изнеможении останавливались, Альфонсо самым внимательным образом обследовал Эдмона: прикладывал ухо к сердцу, ощупывал руки и ноги, проверяя мышцы. Лицо Альфонсо стало немного спокойнее. Неужели у него появилась надежда?

— Слава Богу! — воскликнул он вдруг и возвел к небу взгляд, исполненный невыразимой благодарности.

Никто еще не мог понять, что же его обрадовало. А произошло вот что. Альфонсо заметил, что по ноге Эдмона пробежала едва заметная дрожь. И в самом деле, молодой капитан начал подавать кое-какие признаки жизни. Альфонсо тотчас прекратил вдувать воздух, закрыл отверстие в гортани Эдмона кусочком кожи, а сверху наложил повязку. Теперь уже дрожь сотрясала руки и ноги Эдмона, лицо его исказилось, словно от невыносимой боли, тело забилось в конвульсиях. Неожиданно из груди у него вырвался глухой крик, глаза вылезли из орбит. При виде ужасного зрелища Альфонсо замер, охваченный немой скорбью, только по щекам у него покатились крупные слезы.

Индейцы упали на колени, взирая на Альфонсо с благоговейным страхом, словно он был божеством. Дон Луис Гуарато сидел на камне; руки и ноги у креола ходили ходуном, лицо сделалось землисто-бледным — он выглядел дряхлым стариком.

В этот момент появился наконец Раториус в сопровождении нескольких слуг. Альфонсо сделал ему знак приблизиться и, непрерывно растирая руки и ноги Эдмону шерстяной тряпкой, вполголоса и очень кратко рассказал ему, что случилось. Раториус был удивлен до крайности.

— Есть у вас с собой пластырь или еще какое-нибудь подходящее средство заклеить рану? — спросил Альфонсо и, когда Раториус утвердительно кивнул и вытащил целый набор перевязочных материалов, заменил прежнюю повязку корпией и пластырем.

Между тем молодой капитан стал дышать ровнее, хотя тело его все еще содрогалось от сильных болей. Тогда Альфонсо завернул его в шерстяное одеяло, доставленное Раториусом, и время от времени смачивал ему пересохшие губы вином.

— Неплохо бы ему сейчас поспать, — заметил Альфонсо, — он, слава Богу, вне опасности!

— Но разве такое возможно? — воскликнул Раториус. — Ведь кураре — безусловно смертельный яд.

— Не всегда, как вы сами убедились, — возразил Альфонсо. — Совершенно случайно я узнал, что смертельное действие этого яда, которым индейцы смазывают кинжалы и наконечники стрел, можно нейтрализовать, если оказать пострадавшему немедленную помощь.

Говоря эти слова, он не сводил глаз с Эдмона; бледность с лица раненого исчезла, однако после перенесенных страданий он выглядел до крайности изможденным.

— В прошлом году, когда я был в Париже, — продолжал Альфонсо, — один мой приятель-медик потащил меня на лекции знаменитого врача и физиолога Клода Бернара. Этот человек, наделенный острым умом, очень много времени посвятил изучению ядов, которые используют для отравленных стрел южноамериканские индейцы, и установил целый ряд удивительных фактов. Клод Бернар утверждает, что до последней минуты, пока не наступит паралич дыхания, приводящий к смерти, человек, пораженный отравленным оружием, находится в полном сознании. Если это так, моему бедному другу пришлось испытать невыразимые мучения. А все, что я видел, говорит именно об этом. Впрочем, мы обо всем узнаем!

Раториус молча обнял молодого человека. Теперь предстояло решать, что делать дальше с Эдмоном. Глаза у него были закрыты, а дышал он глубоко и ровно, как будто во сне. Однако он не спал. Когда Альфонсо довольно громко обсуждал с Раториусом, не лучше ли отправить раненого в Мирадор, капитан достаточно внятно, но удивительно хриплым голосом произнес:

— Нет, дайте мне отдохнуть!

— Слава Богу, он понимает нас, — тихо сказал Альфонсо. Потом он наклонился над Эдмоном и прошептал ему на ухо: — Не надо разговаривать, дружище. Не стоит напрягать горло, пока рана не подживет. От этого зависит очень много. Хорошо, ты останешься здесь. Если сможешь, постарайся уснуть. Не хочешь выпить? — Когда Эдмон дал согласие, Альфонсо поднес к его губам фляжку с вином и позаботился о том, чтобы он небольшими глотками выпил целый стакан. — Предоставим его на некоторое время самому себе, — предложил Альфонсо. — Давайте немного поспим. Или вы хотите вернуться, господин Раториус?

— Ни в коем случае! — ответил тот. — Я не собираюсь оставлять вас и вашего друга.

Альфонсо велел индейцам присматривать за Эдмоном и никого к нему не подпускать. «В том числе и дона Луиса Гуарато!» — добавил он, поскольку креол покинул пещеру. При малейшем изменении состояния Эдмона индейцы должны были разбудить Альфонсо.

Впрочем, он проснулся до наступления рассвета. Все остальные, исключая индейцев, выполнявших обязанности сиделок, еще спали. Спал и Гуарато, устроившись в углу. Рядом с ним валялась пустая бутылка из-под вина. Альфонсо на цыпочках приблизился к Эдмону. Молодой капитан дышал легко и свободно. Альфонсо удовлетворенно кивнул и вышел из пещеры вдохнуть свежего воздуха.

На небе еще вовсю горели звезды. Альфонсо благодарно поднял глаза кверху. Ему сделалось вдруг так легко, так радостно. Он спас жизнь человеку, которого все считали обреченным! Он испытывал невыразимое удовлетворение от содеянного!

Можно ли приписывать то, что случилось с Эдмоном, одному только исступленному состоянию Дижазы? Эта мысль не давала ему покоя. Он вспомнил предостережение Марион, о котором рассказал ему Эдмон. Вспомнил и то, что видел собственными глазами: как дон Луис разговаривал с какой-то индианкой. Правда, он не решился бы утверждать, что это была Дижаза, ибо неверный свет факелов и костра, а также немалое расстояние не позволили ему узнать женщину. Однако, поскольку дона Луиса считали способным на подобное преступление, ничего невероятного в таком предположении не было.

В пещеру Альфонсо вернулся с новыми силами. Раториус уже проснулся. Эдмон также обнаруживал признаки скорого пробуждения. Он спал, как спят совершенно здоровые люди.

Раториус принялся готовить кофе. Одного индейца уже послали на ближайшее ранчо за молоком. Если же ему удастся подоить первую попавшуюся корову или козу, ходить на ранчо не нужно. Шум кофейной мельницы разбудил Эдмона. Широко открыв глаза, он разглядывал своды пещеры. Потом провел ладонью по лбу и сел. Вероятно, он еще чувствовал легкую боль в гортани, потому что поднес к горлу руку и, похоже, удивился, нащупав какую-то повязку.

— Что это? — спросил пострадавший. Голос его звучал немного хрипловато.

— Лучше тебе пока поменьше говорить! — ответил Альфонсо, ободряюще кладя руку ему на плечо. — Ты можешь встать?

— А почему бы и нет? — спросил Эдмон. — Что вообще все это значит? Мне кажется, я видел кошмарный сон. У меня и руки и ноги как свинцом налиты — не поднять. Где это я?

— Ты все еще в пещере, куда мы попали вчера вечером, — объяснил другу Альфонсо.

— Вчера вечером? — переспросил Эдмон, покачивая головой. — У меня такое ощущение, будто с тех пор прошла целая неделя и все это время я провалялся в сильной лихорадке.

— Хватит тебе разговаривать! — мягко, но решительно остановил его Альфонсо. — Мы собираемся вывести тебя на свежий воздух — ведь ты был ранен. Мы перевязали твою рану.

— Ранен? — удивился Эдмон. — Да, кажется, та девушка метнула в меня кинжал. Но что это у меня здесь, на горле? Когда я говорю, то испытываю какое-то странное ощущение…

— Об этом не стоит беспокоиться! — прервал его Альфонсо. — Попробуй-ка встать!

У Эдмона закружилась голова. Но Альфонсо и Раториус поддержали молодого капитана и помогли спуститься с алтаря на землю. Потом они вывели или, лучше сказать, вынесли его из пещеры.

Ущелье еще окутывали предрассветные сумерки, однако вершины скал уже золотило горячее солнце. Эдмон уселся на каменную плиту. Альфонсо закутал его в одеяло. Молодой капитан, бледный, порой сотрясаясь от дрожи, медленно и глубоко дышал, испытывая явное удовольствие от свежего, прохладного воздуха.

— Мне необходимо рассказать тебе удивительные вещи, — сказал Альфонсо. — Но прежде ты должен немного окрепнуть. Вот, выпей кофе!

— О, у меня ужасная жажда: мне кажется, будто вместо крови в моих жилах течет какая-то вязкая, раскаленная масса, — ответил Эдмон. Он с жадностью выпил черный кофе. Это, по всей вероятности, придало ему сил. Он захотел встать и с помощью Альфонсо принялся медленно прохаживаться по каменной плите взад и вперед.

У входа в пещеру возник наконец и дон Луис Гуарато. Альфонсо впился в него глазами. От него не укрылись неуверенность и робость в поведении креола. Он попросил Эдмона взять под руку господина Раториуса, а сам поспешил навстречу дону Луису. Нужно было предупредить креола, чтобы тот не вздумал заводить с капитаном разговор о случившемся. Альфонсо не без оснований опасался, что его друг, узнав всю правду, будет чрезмерно взволнован услышанным.

Между тем Эдмон с каждой минутой чувствовал себя все крепче. Он уже выразил желание вернуться на гасиенду Ламота, утверждая, что воинский долг не позволяет ему больше оставаться здесь. Поскольку он и в самом деле казался достаточно оправившимся, чтобы добраться через ущелье до места, где наши герои оставили своих мулов, Альфонсо не имел ничего против. Он был уверен, что Эдмон не успокоится, пока не очутится среди своих солдат. И Раториус и Альфонсо не отпускали от себя Эдмона ни на шаг. Так они и добрались до маленького ранчо, где их ждали мулы.

Разумеется, Раториус пригласил путников заехать к нему позавтракать.

По пути в Мирадор навстречу им попалось несколько всадников. Их блестящие каски и нарядные мундиры говорили о том, что это французские егеря. Как показалось нашим спутникам, среди них находился еще кто-то. Издалека узнать было невозможно, однако, если судить по одежде, это была женщина.

При виде своего капитана бравые воины разразились криками «ура!». Эдмон поглядывал на них не без строгости и недовольства. Он хотел подъехать к ним, но Альфонсо опередил его.

— Поворачивайте назад! — крикнул он им. — Вы, верно, прослышали, что вашему капитану грозила смертельная опасность? Но теперь он жив и здоров. Он еще даже толком не знает, что ему угрожало. Как на гасиенде, все в порядке?

Ответ его совершенно удовлетворил.

— А что за дама находилась среди вас?

— Дочь владельца гасиенды. Должно быть, она первой узнала о случившемся. С самого утра она не давала нам покоя, поэтому пришлось ехать. А сейчас она поскакала назад, не желая, чтобы ее видели.

— Так быстрее догоняйте ее! — сказал Альфонсо. — Капитан будет недоволен, что вы оставили свой пост. Впрочем, я успокою его.

Егеря отсалютовали и повернули лошадей. Вскоре они уже скрылись из виду.

— Мир просто перевернулся, иначе не скажешь! — заметил Эдмон, строго взглянув на возвратившегося приятеля. — Ты отправляешься к моим солдатам и отдаешь им приказы, а я безучастно наблюдаю за этим!

— Тысяча извинений! — полушутя, полусерьезно ответил Альфонсо. — Больше ничего такого не повторится. Раз уж ты настолько окреп, в Мирадоре узнаешь всю правду. А пока сделай мне одолжение, не разговаривай так много.

Когда маленькая компания добралась до Мирадора, все обитатели гасиенды, высыпав во двор, глядели на Эдмона, словно он вернулся с того света… Это не могло укрыться от внимания капитана, и он делался все задумчивее. Лишь очутившись в комнате господина Раториуса, он, кажется, почувствовал себя немного свободнее. Владелец гасиенды распорядился накрыть стол всего на четыре персоны. Даже Гуарато не попал в число обедающих, правда непреднамеренно. Просто его не смогли найти.

За столом Эдмон по совету Альфонсо выпил несколько небольших бокалов легкого красного вина. Если верить словам капитана, он чувствовал себя уже вполне здоровым.

— Ну что ж, — обрадовался Альфонсо, — в таком случае я рискну открыть тебе правду. — И он не спеша, тщательно взвешивая каждое слово, начал рассказывать Эдмону, что с ним приключилось. Несмотря на все меры предосторожности, услышанное произвело на капитана огромное впечатление. Он поднялся и, вцепившись руками в спинку своего стула, не сводил с Альфонсо глаз. Потом, не выдержав, закрыл лицо руками. Альфонсо вскочил и обнял друга, нашептывая ему что-то на ухо. Чтобы скрыть охватившее его волнение, Эдмон спрятал лицо, уткнувшись ему в плечо.

Раториус и его приятель, предвидя такой оборот, предусмотрительно оставили друзей наедине, не сказав ни слова. Наконец Эдмон справился со своими чувствами и, подняв на Альфонсо затуманенные слезами глаза, с благодарностью прошептал:

— Это замечательно! Господи, благодарю тебя, что ты дал мне такого друга! Альфонсо! Как мне выразить тебе все то, что я чувствую? Я навеки теперь твой должник!

— Ты даже не можешь представить себе, как я счастлив! — тихо ответил Альфонсо. — Я вознагражден сверх всякой меры!

— Слова тут бессильны! — прошептал Эдмон.

И они заключили друг друга в объятия.

Час спустя они отправились на гасиенду господина Ламота. Альфонсо, правда, напомнил другу, что не собирался туда возвращаться, но Эдмон и слышать не хотел о том, чтобы расстаться.

— Случай свел нас с тобой здесь таким необычным образом и эта встреча принесла столь чудесные плоды, — сказал он, — что было бы грешно не ценить каждую лишнюю минуту, которую мы можем провести вместе. Ты мой врач и обязан оставаться рядом со мной.

Альфонсо не нашел что возразить и согласился сопровождать друга. И они вместе поскакали на гасиенду Ламота.

Когда друзья добрались до гасиенды, навстречу им вышел Ламот. Ему тоже было известно о странном происшествии, и теперь он от всей души поздравил Эдмона. Солдаты встретили своего капитана возгласами ликования. Марион нигде не было видно.

Эдмон почувствовал, что очень устал и душой, и телом, поэтому вскоре отправился к себе в комнату отдохнуть. Альфонсо, оставшись с Ламотом, подробно рассказал изумленному французу, что с ними приключилось. Марион, бледная, затаив дыхание, подслушивала под дверью. Ни отец, ни Альфонсо ее не заметили.

Часов около шести вечера на гасиенду прискакал какой-то ранчеро, спросивший капитана Трепора, которому он должен был передать депешу. Пришлось будить крепко спавшего Эдмона. После сна он выглядел свежим и бодрым и, не мешкая, распечатал послание.

Кроме нарочного здесь находился Альфонсо. Депеша была немногословной, однако Эдмон читал ее очень долго, и Альфонсо показалось, что друг изменился в лице.

— Послушай, приятель, — обратился Альфонсо к ранчеро, — пойди скажи, чтобы тебя накормили и дали вина.

Когда тот ушел, Эдмон протянул депешу Альфонсо:

— Прочти! Пока это следует хранить в тайне.

Альфонсо прочитал следующее:

— Значит, вы потерпели поражение! — заметил, пожав плечами, Альфонсо. — Помнишь, дружище, я предупреждал тебя, что эти мексиканцы доставят вам еще немало хлопот! Ну так я тоже отправлюсь с тобой в Орисабу!

— Отлично! — обрадовался Эдмон. — Ничего, мы наверстаем упущенное, клянусь тебе! Выступаем через полчаса. Поставь в известность господина Ламота, а я тем временем отдам кое-какие приказания своим людям.

Он поспешил к своим солдатам, и спустя несколько минут те уже начали седлать лошадей.

В столовой давно уже был накрыт стол. В кухне бледная как смерть Марион не отходила от окна, глядя на двор, где Эдмон беседовал со своими людьми.

Известие, которое принес Ламоту Альфонсо, только обрадовало хозяина гасиенды — с отъездом Эдмона у него с души свалится камень.

Ужинал Эдмон в страшной спешке. Затем он вручил Ламоту ордера для возмещения убытков, адресованные французской казне в Орисабе, и сердечно поблагодарил гасиендеро за радушный прием.

— Я тоже пришел проститься, — сказал Альфонсо, не без волнения протягивая руку Ламоту. — Я провожу своего друга в Орисабу, а затем возвращусь к себе на родину. Оттуда я напишу вам, как у меня пойдут дела. За все добро, какое вы мне сделали…

— О чем вы говорите, дон Альфонсо! — прервал его Ламот, сам взволнованный. — Клянусь Богом, мне не хотелось бы расставаться с вами! Самой большой радостью для меня будет снова услышать про вас добрые вести!

С этими словами он сердечно обнял молодого человека.

— Разве мы больше не увидим мадемуазель Марион? — спросил Эдмон.

Ламот вышел и спустя несколько минут вернулся озабоченный.

— Простите мою дочь, — сказал он, — но сейчас она не в состоянии выйти к вам!

Из глубины дома до молодых людей донеслись судорожные рыдания. То ли отец запер Марион, то ли сумасбродная девица отчаянно боролась сама с собой, узнав о предстоящей разлуке. Альфонсо отвернулся, стараясь скрыть волнение. Эдмон крикнул своим людям, сел на лошадь, еще раз пожал руку Ламоту и выехал со двора.

В эту минуту он услышал какой-то крик. Когда они с Альфонсо обернулись, то заметили, как кто-то оттащил Марион от окна.

Спустя совсем немного времени гасиенда осталась уже далеко позади, и наши герои оказались в безмолвном лесу.

— Вот и закончился еще один этап моей жизни, — мрачно заметил Альфонсо.

— И начнется немало новых, и, надеюсь, более счастливых! — сказал Эдмон, стремясь утешить друга.

— Ты так бодр и свеж, — заметил Альфонсо. — Ты и впрямь окончательно оправился после ранения?

— Можешь не сомневаться! — оживился Эдмон. — Разве ты не обратил внимания, что я уже снял повязку? На этом месте ничего не осталось, кроме небольшого шрама, который скоро исчезнет. А если и нет, пусть останется как приятное воспоминание… о тебе!

Альфонсо невесело улыбнулся и сердечно пожал Эдмону руку.

Капитан де Трепор вынужден был провести ночь в Сан-Мартине. Поскольку и Альфонсо требовалось уладить кое-что в Мирадоре, прежде чем покинуть гасиенду и своего друга Раториуса, молодые люди договорились, что на следующий день Эдмон поведет своих людей в Орисабу, а через день-два там его разыщет Альфонсо. Друзья расстались в том месте, где расходятся дороги на Мирадор и Сан-Мартин, в надежде снова встретиться через сутки.

Отряд егерей, расквартированный в Сан-Мартине, куда капитан добрался лишь под вечер, был доволен, что может покинуть городок, где к французам относились не слишком приветливо. Эдмон принял необходимые меры предосторожности. Ночь солдаты должны были провести в трех стоявших рядом больших домах. Спать им предстояло не раздеваясь, возле своих лошадей, полностью готовыми к выступлению. Для себя Эдмон выбрал комнату на первом этаже самого большого дома и рано ушел спать.

Прошло, вероятно, несколько часов, когда дневальный разбудил Эдмона и доложил, что некто желает немедленно поговорить с ним по весьма важному делу. Капитан вскочил с кровати и приказал впустить незнакомца. Ему и в голову не приходило, что этим ночным посетителем может быть… женщина. Но как только она вошла, не успев даже поднять вуаль, он безошибочно узнал Марион Ламот.

Девушка была в полном отчаянии.

— Простите меня! — воскликнула она. — Я слышала, что сегодняшней ночью на вас нападут, и не находила себе места, пока не набралась смелости предупредить вас!

— Я ничего не понимаю, мадемуазель! — строго сказал капитан. — Вы говорите о нападении, которое нам угрожает. Откуда у вас эти сведения?

— Вчера вечером я бродила по лесу. И вдруг услышала голоса. Это были креолы, они говорили, что в три часа ночи готовится нападение на Сан-Мартин, где вы собираетесь ночевать! Не замешан ли в этом дон Луис Гуарато?

— Сомневаюсь, — ответил капитан, — в политическом отношении он представляется мне вполне лояльным. И все же я благодарю вас, мадемуазель! Как видите, мы здесь готовы отразить любое нападение. А поскольку комната офицера — не лучшее место для молодой дамы, я настоятельно прошу вас подыскать себе какой-нибудь более подходящий ночлег в доме знакомого вам семейства.

— Оставьте меня здесь, — попросила Марион. — Мне будет спокойнее, если я буду знать, что вы в безопасности. О, позвольте мне следовать за вами, хотя бы до Орисабы, у меня уже нет сил находиться дома…

— Мадемуазель, — мягко возразил Эдмон, — разумеется, я чрезвычайно признателен вам за участие, какое вы проявляете к нашему делу, а может быть, и к моей скромной особе. Но что скажут обо мне, если я хотя бы на час останусь наедине с вами? Что подумает про меня ваш отец, которого я глубоко уважаю? Прошу вас уйти, прежде чем ваше присутствие здесь даст повод к подозрениям, которых я ни в коем случае не могу допустить. Если вам негде провести ночь, я прикажу проводить вас по крайней мере в свободную комнату!

— Вы не догадываетесь, что привело меня сюда? — всхлипнув, пробормотала Марион.

— Мне, вероятно, не догадаться, — решительно ответил Эдмон. — Я слишком уважаю вашего отца, чтобы компрометировать вас, и слишком уважаю самого себя, чтобы изменить своему прошлому, переполняющему мне душу.

— Так вы любите другую? — воскликнула Марион.

— Если уж без этого не обойтись, если приходится разочаровывать вас для вашего же блага — вы не ошиблись! — ответил Эдмон. — Мое сердце принадлежит другой!

Она поспешно поднялась. Упрямство и тщеславие были еще слишком сильны в ней, и слышать о сопернице ей было невыносимо. Но в следующее же мгновение она сникла, закрыла лицо руками и зарыдала. Эдмон сказал себе, что любая уступка с его стороны вызовет только новые осложнения, и направился к двери.

— Возьмите меня с собой! — вскричала Марион. — Можете как угодно унижать меня, только позвольте быть рядом с вами!

Эдмон сделал вид, что не слышит, и, открыв дверь своей комнаты, довольно громко приказал:

— Сержант Вермораль… эта дама сильно измучена и расстроена. Составьте ей компанию и помогите подыскать подходящий ночлег в Сан-Мартине. Я должен принять меры, поскольку нас ожидают неприятности. Прощайте, мадемуазель! Еще раз передайте вашему отцу мою искреннюю благодарность!

Прежде чем Марион нашлась что ответить или успела последовать за ним, он быстро зашагал по коридору.

Вернувшись через час, Эдмон послал дневального в свою комнату, поручив узнать, там ли еще находится посторонняя дама. Увы, она все еще была там. По словам солдата, незнакомка тихо плакала, забившись в угол. Сержант Вермораль томился напротив нее в другом углу и выглядел совершенно обескураженным, не представляя, каким образом выполнить приказ капитана. Эдмон велел вызвать сержанта в коридор и узнал, что дама не ответила ни на один вопрос и не двинулась с места. Молодой человек пожал плечами, но своего решения не изменил: никаких уступок, никакой податливости, ибо они могут оказаться для него роковыми! Он приблизился к дверям и заговорил с солдатами, стоявшими в карауле.

Спустя минут тридцать часовой окликнул какого-то человека. Им оказался дон Гуарато, также явившийся с известием, что около трех часов ночи ожидается нападение на французский отряд. Он едва переводил дыхание, и капитан де Трепор, весьма подробно расспросивший его, очень скоро убедился, что опасения и тревоги креола совершенно серьезны, а о предательстве не может быть и речи.

— Я уже знаю об этом от мадемуазель Ламот, — сказал Эдмон. — Она была столь любезна, что решила сама предупредить меня, не побоявшись проделать такой неблизкий путь ночью. Единственно, что меня смущает в этой истории: где устроить ее на ночлег?

Дон Гуарато не сумел скрыть досаду, вызванную словами капитана. Однако вскоре он справился со своими чувствами. Потом поинтересовался у Эдмона, где находится сеньорита, и Эдмону пришлось указать на дверь в свою комнату. Гуарато вошел туда.

Впрочем, он быстро вышел обратно и сказал, безуспешно пытаясь скрыть раздражение:

— Сеньорита выглядит очень усталой и утомленной. От нее ни слова не добьешься. Может быть, вы намерены взять ее с собой в Орисабу, капитан?

— Я не собираюсь этого делать, а если бы и захотел, это касается только меня, и никого больше! — отрезал Эдмон.

Было около трех часов ночи. Все солдаты уже знали о возможном нападении и были начеку. Караулы прекратили обходы и укрылись за импровизированной баррикадой, которую соорудили из бочек, столов, стульев и прочей домашней утвари. На случай атаки неприятеля Эдмон приказал всем отойти к домам и открыть прицельный огонь по нападавшим.

Прошло совсем немного времени, когда раздалось первое «кто идет?». А поскольку ответа не последовало, карабин егеря доказал мексиканцам, что французы не дремлют. Случилось именно то, о чем Эдмон предупреждал обоих офицеров местного отряда: напасть мексиканцы не решились. С одной стороны, их остановили прочные дома, в которых укрылись солдаты, с другой — испугали репрессии французов в Сан-Мартине, потому что согласно суровому, но объяснимому закону войны, если в стенах какого-либо мексиканского города французы подвергались нападению, расплачиваться за это приходилось жителям города.

Не беспокоясь больше о Марион, Эдмон вошел в какую-то комнату, занятую солдатами, и прилег поспать хотя бы на час. Перед этим он отдал приказ на рассвете выступать из Сан-Мартина. Когда его разбудили, стояла еще глубокая ночь. Согласно его распоряжениям, все были уже на ногах.

На сей раз он почел своим долгом узнать, что сталось с Марион. Дон Луис не отходил от двери, но капитана это не смутило. Он неслышно проник в свою комнату и увидел там именно ту картину, какую и ожидал: Марион спала. Он тихо притворил дверь, отдал приказ выступать и сел на лошадь.

— Мы вполне обойдемся без вас, дон Гуарато, — сказал он креолу. — Не угодно ли вам позаботиться о том, чтобы сеньорита Ламот благополучно добралась до гасиенды отца?

— Даме всегда безопаснее среди кавалеров, — ухмыльнулся креол. — Но если здесь найдут одного меня, мне не миновать расправы.

— Ну что же, тогда придется бросить ее на произвол судьбы и надеяться на лучшее! — сказал Эдмон. — Вперед, шагом марш! — скомандовал он своим людям.

Согласно ранее отданному приказу по улицам Сан-Мартина отряд скакал во весь опор. Тем не менее во французов несколько раз стреляли, правда безрезультатно. Вскоре егеря оказались на равнине за городом и по всем правилам военного искусства повернули на Орисабу. Эдмон знал, что здесь рыщут герильясы. Если бы ночь застала отряд в горах, вряд ли хоть один человек ушел бы оттуда живым. Было известно это и Гуарато. Местность он знал превосходно, поэтому вел французов с завидной неутомимостью и похвальной осторожностью — ведь речь шла о его собственной жизни!

Проделав путь, беспримерный, пожалуй, по своей трудности, отряд прибыл в Чикиту. У командира расквартированной там части Эдмон выяснил подробности поражения, постигшего французов под Пуэблой. Его соотечественники понесли значительные потери и не могли даже думать о повторении штурма. Тогда же и был отдан приказ об отступлении и сосредоточении сил в Орисабе.

В этих условиях молодому офицеру не терпелось быстрее добраться до штаб-квартиры, и той же ночью он привел своих людей в Орисабу. Только там он позволил себе выспаться.

Проснувшись, Эдмон увидел у окна молодого человека, который сидел, подперев голову рукой. Капитан сразу узнал Альфонсо и с радостным удивлением окликнул друга. Должно быть, Альфонсо сидя спал, потому что он от неожиданности вскочил и принялся озираться.

— Добро пожаловать, дружище! — приветствовал его Эдмон. — Тебе пришлось, наверное, как и нам, проделать чертовски трудный путь, чтобы уже сегодня оказаться здесь. Но погоди, что с тобой? На тебе просто лица нет!

— Я узнал очень печальную новость! — ответил Альфонсо. — Через четверть часа мне уезжать, но я непременно хотел еще раз повидать тебя. Прочти это письмо!

«Милый сын, — писал дон Лотарио де Толедо. — Получив это послание, ты должен немедленно покинуть Мирадор. Мы очень беспокоимся за Инес…»

Прочитав эти слова, Эдмон оторвался от письма и в недоумении уставился на Альфонсо.

— За Инес? — воскликнул он. — Боже мой, что это значит?

Как ни был Альфонсо расстроен и погружен в собственные мысли, он поневоле обратил внимание на необычное возбуждение Эдмона. На память ему пришли некоторые высказывания друга, он вспомнил, что тот при всяком удобном случае переводил разговор на Инес. А Эдмон тем временем обнял его и прижался щекой к его щеке.

— Альфонсо! — вскричал он. — Скажи мне, что это значит! Ведь я люблю Инес, и, надеюсь, она меня тоже любит!

— Как рад я был бы узнать это еще совсем недавно! — горько признался Альфонсо. — Впрочем, послушай дальше. Не стоит отчаиваться раньше времени. Отец пишет: «…Мы очень беспокоимся за Инес. Судя по ее письмам, она давно должна была быть у нас. Как явствует из ее последнего письма, твоя отчаянная сестра вместо того, чтобы из Нового Орлеана ехать по суше, как я ей писал, решила воспользоваться пароходом до Матамороса и подняться вверх по течению Рио-Гранде-дель-Норте, насколько это окажется возможно. Ей следовало быть дома еще несколько недель назад. То ли судно было захвачено вражеским капером, то ли она попала в руки индейцев — короче говоря, она не приехала. Сегодня я отправляюсь с несколькими надежными людьми на Рио-Гранде, чтобы навести необходимые справки. Ты должен сделать то же самое в Матаморосе. Возьми у мистера М. в Веракрусе столько денег, сколько надо. Прихвати с собой как можно больше вооруженных людей. Денег не жалей. Если в Веракрусе не окажется попутного парохода, найми до Матамороса отдельное судно. Меня самого или мое письмо ты найдешь в Пресидио-дель-Норте[3]. Тебе потребуются деньги и вооруженные спутники, потому что прерии буквально кишат краснокожими. Будь осторожен и осмотрителен, не пренебрегай даже самым незначительным следом. Пароход, которым Инес отправилась из Нового Орлеана в Матаморос, называется «Лиана». Если судно не прибыло в Матаморос, жди меня там».

От всего услышанного Эдмон лишился дара речи.

— Надо спешить! — воскликнул он наконец. — Я поеду с тобой! Но как это все получилось… разве она путешествовала одна? Разве между вашими владениями и остальным цивилизованным миром нет регулярного сообщения?

— В мирное время есть, во время войны — увы, — ответил Альфонсо. — В Новый Орлеан Инес отправилась с двумя слугами и двумя служанками в сопровождении одного пожилого банкира из Англии, приятеля моего отца.

— Я еду с тобой! — воскликнул Эдмон. — Получить отпуск я сумею. Ведь до зимы нам нечего ждать подкрепления, чего же мне здесь слоняться без дела. Даже если придется уйти в отставку, я все равно отправляюсь с тобой! Инес — в опасности; может быть… — Он прикрыл рукой глаза. — Нет, это невозможно! — продолжил он уже более спокойным тоном. — Даже дикарей она заставит уважать себя. Я найду ее!

С этими словами он поспешил прочь. Спустя четверть часа он уже получил отпуск на пять месяцев. Еще через полчаса оба друга были в пути, направляясь в Веракрус.

III. СРЕДИ АПАЧЕЙ

Перед одиноким всадником расстилалась изнывающая от летнего зноя бескрайняя прерия. Она ничем не напоминала плоскую, как стол, покрытую густой, сочной травой прерию Северной Америки, представляя собой волнообразную на вид, бесконечную череду пологих желтовато-коричневых холмов одинаковой высоты. Когда измученная лошадь с трудом поднималась на ближайший холм, перед взором всадника всякий раз открывалась одна и та же картина: уходящие за горизонт охристые волны земли, поросшей выгоревшей травой и кустарником, — царство унылого однообразия и безнадежного одиночества. Всадник выглядел бледным и до крайности утомленным. Порой глаза его загорались, а на лице появлялось напряженное выражение, словно он что-то видел или слышал. Впрочем, это ему только чудилось — в этой безрадостной пустыне он оставался одиноким.

Человек, сидевший на великолепной, но смертельно уставшей лошади, был облачен в легкий мексиканский костюм; на голове его красовалась широкополая соломенная шляпа. Однако плед, притороченный к задней луке седла, и набитый саквояж говорили о том, что всадник приготовился к длительному путешествию. Вооружился он буквально до зубов. За спиной у него виднелось двуствольное ружье, такое же ружье было накрепко прикручено к саквояжу. Из-за широкого пояса, завязанного на мексиканский манер, торчали рукоятки пистолетов и кинжала прекрасной работы. Кроме того, при себе у него была шпага европейского образца, оказавшая ему в былые дни неплохую услугу.

Этим одиноким всадником был не кто иной, как хорошо знакомый нам капитан Эдмон де Трепор.

Каким же образом Эдмон очутился один в этой удивительной мексиканской прерии западнее Рио-Гранде-дель-Норте, где одинокому, не знающему здешних условий путешественнику грозила смерть от голода и жажды без всякой надежды на то, что его останки обнаружит хоть какая-то живая душа?

Причина была очень простой. Ею стала одна из тех случайностей, которые поначалу представляются незначительными, а впоследствии оказывают решающее влияние на человеческую судьбу.

Когда Эдмон и Альфонсо добрались до Веракруса, времени у них оставалось в обрез. Его хватило только на то, чтобы получить у банкира, которого рекомендовал своему сыну дон Лотарио де Толедо, крупную сумму денег. Нанимать людей было уже некогда. Они надеялись сделать это в Матаморосе или, еще лучше, в Пресидио-дель-Норте. Жители этих мест лучше знали прерии и обитающих там индейцев и могли, пожалуй, наняться к нашим героям за более умеренную плату. Молодые люди купили только ящик оружия: ружья, револьверы и охотничьи ножи. Все это они погрузили на небольшое судно, которое успели нанять в тот же день.

После замечательного морского путешествия, показавшегося друзьям, правда, слишком долгим, они достигли Матамороса, в устье Рио-Гранде-дель-Норте. Сразу же по прибытии они принялись наводить справки. Как выяснилось, Инес действительно попала туда, провела один день у приятеля отца, а затем на крепком боте, который подыскал ей этот господин, продолжила свое путешествие вверх по реке. Друзьям такой путь показался чересчур длинным. Они купили себе по две прекрасные лошади и отправились в Пресидио-дель-Норте по суше. В каждом городке, в каждом поселке, расположенном на берегу, они могли получать точные сведения об Инес, потому что ее бот привлекал внимание всех местных жителей. Эдмон и Альфонсо нигде не позволяли себе отдохнуть, даже в Пресидио-дель-Рио-Гранде, расположенном примерно на полпути между Матаморосом и Пресидио-дель-Норте. Они, можно сказать, спали в седлах. Конечной целью их путешествия было последнее поселение, где они рассчитывали встретить дона Лотарио.

Река Рио-Гранде отделяла Мексику от Техаса, также принадлежавшего Мексике. В своем нижнем течении, доступном для крупных судов, эта река более или менее обжита. Но ближе к истоку начинались бескрайние прерии, где обитают или, вернее сказать, кочуют только племена команчей. В этих местах расспросы пришлось прекратить, поскольку спрашивать было некого. В форте Дункан, на мексиканской (северной) стороне реки, ничего определенного о том, проплывал ли мимо таинственный бот, сказать уже не смогли. Впрочем, это могло произойти ночью, а посты, возможно, уснули. В мексиканском форте Сан-Висенте повторилась та же история. Неизвестность поджидала молодых людей и в форте Сан-Карлос. Все свои надежды наши герои возлагали теперь на Пресидио-дель-Норте, где должны были встретить дона Лотарио де Толедо, который наверняка предпринял собственное расследование.

Совершенно обессилевшими добрались они до названного пресидио и испытали горькое разочарование — дона Лотарио там не оказалось! Он прибыл сюда недели три назад, но отправился со спутниками дальше на юг, не оставив для сына никаких известий. Как могло случиться, что они не встретились? В письме ведь было ясно сказано, что он намерен ждать сына в Пресидио-дель-Норте. Может быть, встревоженный отец собирался написать «дель-Рио-Гранде», но допустил описку? Ждал ли он их там? Вполне возможно, ведь они оставались там всего каких-нибудь четверть часа, да и расспрашивали только о боте, а не о незнакомце из Аризоны. Возвращаться было уже некогда, на это потребовалась бы целая неделя столь драгоценного сейчас времени. Они послали на юг специального человека, поручив ему повсюду справляться о доне Лотарио де Толедо, а найдя, сообщить, что дон Альфонсо уже ждет его в Пресидио-дель-Норте. Потом они позволили себе отдых, в котором крайне нуждались, опасаясь, что заболеют и не смогут продолжать поиски.

Именно здесь, в Пресидио-дель-Норте, Альфонсо пришлось заниматься подбором подходящих спутников и по мере возможности выяснять судьбу сестры. Найти помощников не составило никакого труда. В пресидио не было недостатка в мужчинах, способных соблазниться блеском золотых монет в руках Альфонсо. Вскоре друзья отобрали себе в помощь целую дюжину смельчаков. Хуже обстояло дело с поисками Инес. О ней здесь знали только со слов посланцев всем известного дона Лотарио де Толедо. К несчастью, обычно миролюбиво настроенные племена апачей и навахо, принадлежащие к команчам, узнав, что часть гарнизона мексиканских фортов переброшена на юг для борьбы с французами, возобновили в последнее время свои разбойные набеги. Поэтому мексиканцы в Пресидио-дель-Норте и американцы в расположенном напротив форте Литон не исключали, что Инес попала в руки краснокожих. Но как выяснить это со всей определенностью и что предпринять для ее освобождения, ни те ни другие не знали. Привлечь для этого воинские части не было никакой возможности, потому что в фортах остался лишь крайне малочисленный гарнизон.

До встречи с отцом Альфонсо не решался ничего предпринимать, разве что получить достоверные сведения о том, где находится его сестра. Он довольно часто беседовал с одним старым индейцем по имени Хейкаоу, который осел в пресидио и был прекрасно обо всем осведомлен. Краснокожий предполагал, что Инес захватил Вильгамену, смелый молодой вождь племени апачей. Скорее всего, он сделал это, рассчитывая отпустить ее лишь в обмен на освобождение своего отца, сидевшего в тюрьме города Чиуауа, столицы этой северной провинции Мексики. Старик обещал послать сына и узнать все доподлинно. До той поры и до встречи с доном Лотарио он советовал обоим юношам набраться терпения.

Альфонсо и Эдмон поселились в просторном доме за пределами пресидио. С ними проживали и двенадцать завербованных, чтобы в любой момент быть под рукой. Один день сменялся другим. Бо́льшую часть времени молодые люди предавались мрачным раздумьям, с нетерпением ожидая прибытия дона Лотарио или по крайней мере его посланца. Вероятно, им уже не хотелось говорить о том, что так глубоко растревожило душу.

Однажды утром в жилище друзей явился комендант пресидио и стал уговаривать Эдмона пойти с ним. Дело в том, что в форте находился старик француз, он принимал участие в неудачной экспедиции Рауссе-Бульбона, а потом поступил на мексиканскую службу и был назначен в гарнизон пресидио. Этот человек плохо понимал по-испански, а болезнь, похоже, ослабила его память. Чтобы отправить последнее письмо родственникам во Францию, он просил позвать к нему кого-нибудь, кто говорил бы и писал по-французски. Поскольку в пресидио таких не нашлось, комендант вспомнил о капитане и пришел просить его оказать услугу больному.

Эдмон застал старика настолько обессилевшим, что ему с трудом удавалось понять его бессвязную речь. Он записал все, что сказал умирающий. Это были излияния души, свидетельствовавшие о весьма бурно прожитой жизни, подчас вступавшей в конфликт с правосудием. Своего рода исповедь состарившегося грешника. Она продолжалась несколько часов подряд, и с последним сказанным словом француз испустил дух. Эдмон задержался, чтобы перевести на французский свидетельство о смерти, составленное комендантом на испанском языке, после чего поспешил домой.

Там он встретил только старого Хейкаоу. Индеец в полном вооружении своего племени уже восседал на лошади и, казалось, устал дожидаться капитана. Он вручил Эдмону листок бумаги, где рукой Альфонсо было написано следующее:

Когда Эдмон прочел эти наспех написанные строки, он испытал какое-то неприятное ощущение, нечто вроде предчувствия. Альфонсо не следовало разлучаться с ним. Плохо, когда в такой пустынной стране два друга расстаются: они никогда не знают, встретятся ли вновь там, где задумали. Хотя Хейкаоу был, несомненно, надежным проводником.

Итак, Эдмон оставил письмо для дона Лотарио де Толедо у коменданта пресидио и целиком доверился Хейкаоу. Прежде чем проститься, комендант дал ему клочок бумаги с написанными на нем несколькими фразами на языке индейцев. В случае опасности со стороны краснокожих Эдмон должен был произнести или прочитать эти слова. Они значили примерно следующее: «Я, сын великого вождя с той стороны Большой воды, нахожусь под защитой белого вождя в пресидио, который отблагодарит всякого, кто мне поможет, и отомстит всякому, кто причинит мне зло». Если подобное объяснение и не окажет решающего действия, оно, во всяком случае, не повредит Эдмону и поможет избежать какой-нибудь неожиданной опасности со стороны индейцев. К тому же краснокожие испытывают необъяснимый страх перед написанным, принимая его обычно за некую магическую формулу.

Когда всадники покидали жилище Эдмона, царил палящий зной. Что такое солнце, Эдмон испытал на себе и в Алжире, и в долинах Ломбардии в 1859 году. Жара не слишком беспокоила его, и он все время торопил провожатого, желая быстрее догнать Альфонсо. Впрочем, особенно спешить не приходилось: лошади вскоре устали от скачки по иссохшей от солнца земле. Временами всадники проезжали мимо целых колоний луговых собачек, которые, подобно кротам, обитают под землей, причем их там многие сотни. Эти колонии приходилось объезжать стороной, иначе лошади могли поломать себе ноги, провалившись в глубокие норы животных. Кроме того, колонии луговых собачек кишели гремучими змеями. Иными словами, Эдмон вынужден был запастись терпением, всецело положившись на опытного проводника.

Поговорить с ним не слишком удавалось. Хотя от Альфонсо, в совершенстве владевшего распространенными здесь индейскими наречиями, Эдмон успел узнать основные слова, но для беседы их все же явно не хватало. Кроме того, в пути индейцы привыкли по преимуществу хранить молчание.

Оба всадника скакали всю ночь напролет. Эдмон изо всех сил стремился догнать Альфонсо. Одиночество, страх за Инес и обеспокоенность ее судьбой становились для него непереносимыми. Но и Альфонсо, вероятно, провел всю ночь в седле и, скорее всего, торопился не меньше своего друга. Таким образом, наверстать разделявшие их пять или шесть часов пути было очень нелегко. В конце концов Эдмон смирился, положившись на волю Провидения. Вначале он пытался проявлять самый живой интерес ко всему, что есть любопытного в прерии. Но длилось это недолго. Возможно, в холодное время года или в сезон дождей она производит весьма отрадное впечатление. Но теперь, в немилосердную июньскую жару, вся растительность в ней погибла; казалось, над ней пронесся испепеляющий огонь. Лишь кое-где на границе пересохших соленых озер земля еще хранила остатки зелени. Животных, не считая луговых собачек, сов и змей, Эдмон встречал редко. Вероятно, буйволы, олени и даже волки перебрались из этих мест поближе к воде. Предусмотрительный Хейкаоу захватил в дорогу два бурдюка с водой. Пока ее хватало и людям, и животным. Кроме того, для лошадей индеец везде отыскивал сочные листья, корни или растения, похожие на тростник. Естественно, мужчины взяли с собой и запасы продовольствия, а также просто незаменимый в этих неприветливых, гиблых местах ром.

Так прошел и второй день. Вечером животным пришлось дать несколько часов на отдых. Впредь всадники решили делать привал днем, а ехать ночами, хотя ночи были очень темными. Хейкаоу выбрал подходящее место на холме, посреди засохшего кустарника. Лошадей привязали, и спустя несколько минут оба путешественника уже забылись глубоким сном.

Когда Эдмон проснулся, уже брезжил рассвет. Он моментально вскочил на ноги — ведь они собирались отдохнуть только до полуночи! Старик индеец, по-видимому, был слишком утомлен и продолжал спать. Эдмон окликнул его — тот не шелохнулся. Охваченный внезапным страхом, молодой француз склонился над спящим и принялся трясти его. Никакого ответа, ни одного движения. Старик лежал вытянувшись; глаза его были полуоткрыты, а лицо — насколько Эдмону позволяло рассмотреть быстро восходящее солнце — выглядело застывшим. Он притронулся к искаженному легкой гримасой лицу краснокожего — оно было холодным как лед; такой же оказалась и рука старого индейца. Между тем наступил уже новый день. Он окончательно убедил Эдмона, что его проводник мертв.

Для молодого капитана это было большое несчастье. Продолжать путь через безжизненную пустыню в одиночку, не зная языка индейцев, которые могли ему повстречаться, — весьма рискованное предприятие. Эдмон припомнил, что еще вечером Хейкаоу с большим трудом двигался, а речь его была замедленной и едва слышной. Старику было около восьмидесяти. Впрочем, индейцы до последней минуты умеют сохранять силы, проявляя для этого недюжинную волю, пока их внезапно не настигает смерть. Сильная усталость помешала Эдмону стать очевидцем кончины старика. Капитану пришлось положить возле мертвеца немного продовольствия и один бурдюк с водой. Он стреножил лошадь индейца, как ни было ему жаль бедное животное, и оставил около покойника его ружье. Если кто-нибудь обнаружит труп, поза, в которой он лежит, и находящиеся рядом предметы убедят нашедшего, что бедняга умер своей смертью.

Эдмону было известно только то, что ему следует двигаться на северо-запад. Одиночество тяжким бременем легло на его душу. Однако он не забывал об Инес и, помолившись об упокоении новопреставленного, простился с ним и выбрал путь, какой подсказало ему солнце. Так он скакал один день, потом второй, не давая себе отдыха. Потом спал несколько часов кряду. Продовольствие у него иссякло; воды он нигде не нашел. Лошадь просто изнемогала от усталости. Он поделился с ней остатками хлеба. По его расчетам, он находился уже поблизости от озера Святой Марии — разумеется, если не сбился с пути.

Шел уже пятый день с тех пор, как Эдмон покинул Пресидио-дель-Норте. Он чувствовал, что силы его на исходе. На память приходили записки путешественников, погибших в этой пустыне. Возможно, он уже миновал конечный пункт своей поездки и проехал дальше, чем следовало. Найти бы хоть какую-нибудь деревушку, где была бы живая душа, или по крайней мере отыскать ручей! Вскоре прерия осталась у него за спиной, а на западе он уже видел синие вершины горной цепи, пересекающей всю Америку с севера на юг. Но, добравшись до предгорий, он убедился, что травы тут нет, деревья засохли, а в ручьях не осталось ни капли воды. Он повернул на север, поскольку был убежден, что слишком уклонился к западу. Однако лошадь заупрямилась. К вечеру шестого дня она окончательно обессилела. К счастью, Эдмону удалось отыскать поблизости несколько тех самых растений с мясистыми листьями, какими кормил лошадей старый Хейкаоу. Животное успело немного отдохнуть, однако по-прежнему оставалось слишком слабым, чтобы нести седока. Эдмон и сам отведал горьких на вкус листьев, потом улегся рядом с лошадью и заснул.

Разбудило его довольно бесцеремонное прикосновение, а когда он открыл глаза, то увидел над собой несколько столь причудливых фигур, что в первый момент принял увиденное за сон. Обнаружив, правда, что связан, он понял свою ошибку. Он воочию видел апачей или команчей, каких нередко встречал на картинках в книгах, — красно-бурых, размалеванных мужчин, украшенных массой перьев, которые начинались на голове и заканчивались на спине, точно гигантские подвижные петушиные гребни. Даже руки и ноги апачей были украшены пучками перьев.

О сопротивлении нечего было и думать. Помимо четырех индейцев, что его связывали, здесь находилось еще не меньше пятидесяти их соплеменников, восседавших на лошадях. Индейцы оставили Эдмона лежать на земле, пока не отобрали все оружие и не вывернули карманы. Кошелек они не взяли — не было нужды. Потом занялись лошадью капитана, которая никак не желала подниматься с земли, и в конце концов поставили ее на ноги.

Эдмон рассудил, что голодной смерти следует предпочесть плен, и решил как можно спокойнее переносить удары судьбы. Ему приходилось слышать, будто индейцы крайне редко убивают пленника, и только в том случае, если считают врагом. Чаще всего они обирают его и отпускают за выкуп, который подчас назначают только в виде оружия и огнестрельных припасов. Первым делом Эдмон попытался использовать свое новое положение для того, чтобы получить воду и хлеб. Он знал, как они называются на языке индейцев, и выкрикнул известные ему слова несколько раз подряд. Изможденный вид француза придал, вероятно, дополнительного веса его словам: один индеец поднес к его губам бурдюк с водой. Жадно, большими глотками Эдмон пил затхлую воду. Затем тот же индеец сунул ему в рот небольшие шарики, похожие на клецки. Закончив кормление, его положили на спину лошади, лицом вниз, и крепко привязали. Индеец, скакавший рядом с ним, держал его лошадь за поводья.

Поза, в которой находился молодой капитан, была крайне неудобной. Но что оставалось делать? Приходилось мириться со всеми неудобствами. Взглянуть направо он не мог, потому что голова его покоилась с левого бока лошади; к счастью, она не свисала, а была возле холки животного. Таким образом, он имел возможность видеть только то, что происходило слева от него.

Вначале он видел только индейцев. Но через несколько часов пути, когда отряд ехал извилистым горным ущельем, он вдруг заметил двух всадников в одежде белых людей — их костюмы напоминали его собственный. При очередном повороте он обнаружил три закутанные фигуры, плотно окруженные индейцами. Судя по просторным белым одеяниям, это были женщины. Невольно Эдмон вздрогнул. Неужели случай свел его с Инес? Уж не к этим ли индейцам она попала в плен?

Ему оставалось только гадать об этом, потому что отряд выбрался в долину и женщин он больше не видел. Характер местности немного изменился. Навстречу стали попадаться деревья, иногда образующие небольшие рощицы. Его лошадь остановилась и напилась из ручья. Эдмон позавидовал животному и снова попросил напиться. Однако привала отряд не сделал — он двигался все дальше и дальше. Не видя перед собой солнца, Эдмон сделал вывод, что индейцы спешат на север. Наконец была сделана остановка. Эдмона сняли с лошади, усадили на землю и ослабили путы на руках. Он застонал от боли — после веревок остались глубокие следы, а жара только усиливала его страдания. Тем не менее он сразу же принялся вертеть головой в поисках таинственных женщин. Но ничего похожего не обнаружил. Вероятно, они остановились вдалеке от него, а за лошадьми ему ничего не было видно.

На этот раз Эдмону принесли воду, хлеб и кусок жесткого сушеного мяса. Он жадно поглощал скудный обед, чувствуя, как возвращаются силы. Ему пришло в голову, что теперь, пожалуй, можно воспользоваться бумагой, которую вручил ему на прощание комендант Пресидио-дель-Норте, и он вытащил ее из кармана. Хотя время от времени он повторял написанное, пока находился в пути, однако никак не мог запомнить диковинные слова, точного смысла которых не знал. Однако прочесть их мог уже довольно бегло.

Повернувшись лицом к одному индейцу, которого посчитал специально к нему приставленным, он громко прочитал спасительный текст. Индеец насторожился, прислушиваясь, но не проявил особого удивления. Объяснялась ли его невозмутимость всего лишь природной индейской хитростью, или подобное охранное письмо немногого стоило в глазах краснокожих? Эдмону никак не удавалось разобраться. Он повторил прочитанное ранее — теперь индеец бросил своему соседу несколько слов. Тот поднялся и направился туда, где расположилось на отдых большинство его соплеменников. Вскоре он вернулся в сопровождении молодого индейца, украшение которого своей пышностью превосходило наряды прочих краснокожих, а горделивая, повелительная осанка выдавала вождя. Взгляд у него был строгий, почти грозный, однако не лишенный лукавства, присущего большинству индейцев.

Он приблизился к Эдмону и некоторое время молча разглядывал его, после чего произнес несколько слов, которых тот, разумеется, не понял. Эдмон отрицательно покачал головой, взял свою бумагу и прочитал ее еще раз. Молодой вождь слушал с непроницаемым лицом, потом попытался взять бумагу из рук Эдмона, но тот не отдал ее, а только показал краснокожему. На письме стояла печать коменданта пресидио. Вождь опять что-то сказал, но из этих его слов Эдмон понял так же мало, как и из предыдущих. Тогда индеец сделал жест, призванный, видимо, выразить пренебрежение и весьма напоминавший пожатие плечами, повернулся к молодому французу спиной и отправился в лагерь, из которого явился.

Привал продолжался часа два. Эдмону показалось, что в разговоре находившихся рядом с ним индейцев несколько раз было упомянуто имя Вильгамену — того самого индейца, который, по мнению Альфонсо, и захватил в плен Инес. Впрочем, он мог и ошибиться, потому что, слыша невнятную гортанную речь краснокожих, легко было принять одно слово за другое. Если же индейцы и впрямь называли имя Вильгамену, можно было предположить, что они просто-напросто знали его и говорили о нем, и совсем не обязательно он должен был быть тем молодым вождем, которого Эдмон недавно видел. Однако молодой француз решил не откладывая выяснить это.

— Вильгамену? — громко спросил он, указывая в ту сторону, куда ушел молодой вождь.

Индейцы поглядели на него, как ему показалось, с некоторым удивлением, но промолчали, хотя Эдмон повторил это имя несколько раз.

Тем дело и ограничилось. Индейцы почти не обращали внимания на Эдмона, и ему приходилось мириться со своим положением. Когда привал закончился, его опять привязали к лошади, хотя он размахивал своей бумагой и знаками давал понять краснокожим, что хочет, как все, сидеть верхом. Резвой рысью отряд двинулся дальше. Местность делалась все живописнее, все богаче водой.

Дважды на поворотах дороги Эдмон опять заметил одетых по-европейски мужчин и женщин, которые так занимали его мысли. Однако расстояние было слишком велико, чтобы узнать кого-нибудь из них в лицо. Снова и снова Эдмон размышлял о том, что Инес отправилась из Матамороса вверх по Рио-Гранде в сопровождении двух слуг и двух служанок, и это странным образом совпадало с количеством незнакомцев, которые, похоже, тоже были пленниками и ехали под охраной. О, если бы это действительно было правдой! Уже сама мысль, что он недалеко от Инес, являлась для него некоторым утешением!

Ближе к вечеру, когда заходящее солнце светило прямо в незащищенное лицо Эдмона — голова и все тело у него сильно болели из-за неудобной позы, в которой он ехал, — отряд неожиданно сделал остановку. Насколько мог заметить Эдмон, это было предпринято только для того, чтобы привести отряд в подобающий вид. Откуда-то появились собаки, радостно прыгавшие вокруг краснокожих. Не говорило ли это о близости какой-то деревни? Может быть, индейцы собирались пройти перед соплеменниками торжественным маршем?

Все указывало именно на это. Молодой вождь несколько раз проехал на своей низкорослой, но выносливой лошади от головы в конец отряда и обратно, отдавая, по-видимому, соответствующие распоряжения. Как и у некоторых прочих воинов, у него было ружье. Кроме того, подобно всем остальным индейцам, он был вооружен копьем, луком и стрелами. От быстрой скачки длинные перья трепетали на ветру, придавая вождю странный, фантастический вид.

От глаз Эдмона не укрылось еще одно обстоятельство. Белых, которых он принимал за пленных, переместили совсем близко к нему. По-видимому, им надлежало держаться вместе, чтобы своим числом усилить впечатление от достигнутого краснокожими военного успеха. Эдмон воспользовался представившимся случаем, чтобы рассмотреть обоих мужчин, которые выглядели крайне утомленными и совершенно подавленными. Он не заговорил с ними, опасаясь, что это не понравится индейцам и за ним будут строже присматривать. Теперь он увидел и женщин. Они были с головы до ног закутаны в просторные белые покрывала. И все же он заметил мелькнувшие из-под этих покрывал края цветастых одежд. Пленников разъединили: с обеих сторон каждого мужчины и каждой женщины разместилось по краснокожему. В результате отряд должен был выглядеть более многочисленным.

Во время этой перестановки Эдмон заметил, как одна из женщин вдруг насторожилась и с криком откинула с лица покрывало. Он сразу узнал это лицо, сейчас очень бледное и испуганное, незабываемые черты которого хранились в самых сокровенных тайниках его сердца. Это была Инес. Она тоже его узнала.

— Альфонсо и ваш отец поблизости! — воскликнул Эдмон.

Тут же к Инес подскакал индеец, натянул ей на голову край покрывала и закрепил своим ремешком так, чтобы девушка не могла его снять. Краснокожие пребывали в сомнении, кто выкрикнул эту фразу. Они поглядывали на Эдмона с мрачными, угрожающими минами, после чего подъехали к вождю и, видимо, рассказали о случившемся.

Вскоре перестроенный отряд снова тронулся в путь. Эдмон был так взволнован встречей с возлюбленной, что ему понадобилось собрать все свои душевные силы, чтобы удержаться от приступа бессильной ярости, поскольку разорвать путы и поспешить к Инес он не мог. Но он сказал себе, что отныне не вправе упускать малейшую возможность следить за всем происходящим, ибо любая мелочь могла теперь сыграть решающую роль. Он внимательно огляделся по сторонам.

Отряд спустился в ложбину, по краям которой стояли индианки, встречавшие соплеменников торжествующими криками. Потом Эдмон заметил деревянные хижины совершенно необычной формы, примыкающие одна к другой; в каждой было всего одно небольшое окно, расположенное высоко над землей. Сооружение в целом походило на своего рода деревянную крепость и чем-то напоминало ряд соприкасающихся друг с другом блокгаузов. Внутрь крепости можно было попасть через въездные ворота такой высоты, чтобы через них мог проехать всадник. За ними начиналось свободное пространство, где было разбросано около дюжины похожих деревянных хижин. Это и была деревня.

Жителей почти не было видно, если не считать нескольких дряхлых стариков, женщин и малолетних детей. К вождю приблизился какой-то старый индеец и, похоже, приветствовал его. Затем отряд рассеялся. Инес и ее спутниц отвели в хижину в центре деревни. Эдмона развязали. Стоять он не мог, поэтому в отведенную юноше прочную хижину его отнесли на руках. Перед ним поставили кружку с водой и миску с лепешками, после чего дверь заперли снаружи. Вскоре наступила ночь.

Вначале Эдмону не спалось. Все тело у него сильно болело. Но даже не физические страдания прогоняли сон — ему не давала покоя мысль об Инес. Он, правда, крикнул ей, что Альфонсо и отец где-то поблизости. Но мог ли он сам всерьез надеяться, что они и в самом деле скоро появятся? Инес тоже стерегли, однако обращались, вероятно, не так строго, как с пленницей. Уж не собирался ли Вильгамену добиться освобождения своего отца в обмен на Инес?

О себе и собственной судьбе Эдмон совсем не задумывался. Все его помыслы были о возлюбленной. Он рассчитывал улучить момент и увидеться с ней. Какое это было бы счастье — обменяться с ней хотя бы несколькими словами! Как она, видимо, изумилась, узнав, что он тоже здесь!

В конце концов сон одолел Эдмона. Когда он проснулся, занималось утро. Впрочем, в его хижине по-прежнему царил мрак — должно быть, снаружи окно было закрыто ставнями. Они находились слишком высоко, и дотянуться до них он не мог. Раздосадованный этой темнотой, угнетавшей его, он несколько раз сильно стукнул в стену. Обследовав ее, он вскоре обнаружил небольшое заткнутое мхом отверстие. Вытащив мох, Эдмон прильнул к нему глазами.

Стояла глубокая тишина. Вероятно, индейцы отсыпались после тягот недавнего похода. Лишь время от времени площадь пересекали женщины или дети, двигаясь от одной хижины к другой. Эдмон сразу узнал хижину, куда отвели Инес. Но там было так же тихо, как и повсюду.

Что бы это могло означать? Что будет дальше? Необходимо было набраться терпения. Больше всего Эдмона страшило, как бы краснокожие не увели Инес дальше, оставив его самого здесь. Возможно, так и случилось — Вильгамену вновь покинул деревню со своими пленниками. При этой мысли Эдмон почувствовал ужасное беспокойство. Он был готов, если бы мог, взорвать стены собственной хижины. Но в тот же самый момент увидел Вильгамену. Вождь вышел из хижины, над которой развевалось некое подобие флага, сшитого из полос пестрого ситца. Выходит, он никуда не уезжал.

Рядом с вождем шел старый индеец, а дальше следовали несколько вооруженных воинов. Все направлялись прямиком к хижине Эдмона. Вскоре ее открыли, и один из краснокожих дал знак пленнику выйти наружу. Эдмон не заставил просить себя дважды.

Похоже, визит Вильгамену не сулил ему ничего хорошего. Во взгляде вождя сквозило явное недоверие. Эдмон старался держаться как можно спокойнее. Он знал, что индейцы способны читать мысли по малейшим изменениям в выражении лица.

Старик индеец произнес несколько слов. Эдмону стало ясно, что краснокожий обратился к нему, но капитан ничего из сказанного не понял. Правда, у него мелькнула смутная догадка, что индеец говорит на исковерканном испанском. Он напряженно вслушался и в конце концов разобрал, о чем его спрашивали:

— Кто ты? Куда направляешься? Как оказался в прерии?

До сих пор Эдмону как-то не приходило в голову, что его могут спросить, зачем он забрался в прерию. Теперь его осенило, что говорить правду ни в коем случае нельзя, так как Вильгамену вряд ли понравится присутствие в его лагере человека, задумавшего освободить Инес. Он помедлил с ответом, сделав вид, что не понял вопросов. Затем ответил, что путешествует и направлялся в Колорадо-Сити, в устье Хилы.

— Почему ты ехал по прерии один? — спросил старик краснокожий.

— Мой спутник умер, — прямо ответил Эдмон.

По лицам индейцев он сразу понял, что допустил промах. Вильгамену обменялся с соплеменником быстрыми взглядами.

— С тобой был красный человек? — спросил старый индеец.

Эдмону пришлось ответить утвердительно, чтобы не вызвать подозрения.

— Его звали Хейкаоу? — раздался следующий вопрос.

Молодой капитан ответил, что никогда не знал имени своего проводника.

— Ты пришел с той стороны Большой воды? — продолжал спрашивать старик. — Значит, ты — испанец?

Эдмон ответил, что он не испанец, а прибыл вместе с соплеменниками воевать против мексиканцев, которые причинили зло его вождю. А теперь у них перемирие, и он собирался воспользоваться им, чтобы навестить друга, который живет в Колорадо-Сити.

— Значит, ты один из тех бледнолицых, что показали спину мексиканцам и красным людям под Пуэблой? — спросил старик переводчик, и Вильгамену ухмыльнулся.

Эдмон заметил, что вождь неплохо понимает испанский, но, по-видимому, считает ниже своего достоинства лично беседовать с пленником.

— Нам не повезло, так как нас было мало, — с достоинством ответил Эдмон. — Скоро нас будет много, и мы захватим Мехико.

— Как могло получиться, что с тобой, врагом мексиканцев, так хорошо обошелся их вождь в пресидио и даже дал тебе с собой вумпан?

— Я же тебе сказал, сейчас перемирие и я не на тропе войны, а всего лишь собираюсь навестить своего друга в Колорадо-Сити, — ответил Эдмон. — Белые мужчины воюют в сражении, а не на тропе мира. А теперь я задам тебе вопрос: зачем вы взяли меня в плен и отобрали оружие? Вы думаете, я беззащитен? Вождю моей страны повинуется больше воинов, чем вы можете пересчитать за целую неделю! Мои братья станут меня искать: они знают, куда я ушел, и не потерпят, чтобы со мной обращались как с врагом, когда я на тропе мира!

Некоторое время старик индеец переводил слова Эдмона Вильгамену, хотя тот, разумеется, давно все понял.

— В этой стране повелитель — Вильгамену, — ответил старик. — Он может делать все, что хочет. Он может убить тебя, может отпустить — как ему понравится.

— Он может сделать это, потому что я один, а за его спиной сотня воинов, — твердо сказал Эдмон. — И он не повелитель этой страны, потому что делит ее с белыми.

Казалось, молодой вождь порывался что-то горячо возразить, однако сумел взять себя в руки и сказал старику переводчику несколько слов на своем языке. Тот перевел Эдмону:

— Вильгамену не признает над собой власти бледнолицых. Он велел взять тебя в плен, потому что не терпит шпионов в прериях. Он не верит и твоим словам. Он знает, что ты пришел сюда искать бледнолицых.

— Если Вильгамену все знает, зачем он меня спрашивает? — недовольно сказал Эдмон.

— Ты знаешь бледнолицых, которые находятся в этой деревне? — спросил краснокожий.

— Нет!

— Но ты выкрикнул несколько слов, когда увидел девушку, — возразил индеец.

— Это от удивления, когда я обнаружил среди красных людей бледнолицую, — объяснил Эдмон.

— Ты будешь доволен, если мы дадим тебе двух наших воинов, которые выведут тебя на дорогу, что ведет в Колорадо-Сити? — опять спросил старик.

Это был коварный вопрос! С тех пор как Эдмону стало известно, что Инес находится в этой деревне, ничто его так не пугало, как мысль о возможной разлуке с ней. Если бы он мог надеяться, что встретит Альфонсо, он поспешил бы к нему! Но можно ли рассчитывать на такое везение! А не покажется ли краснокожим подозрительным, что он молчит? Он прикинулся, что не сразу понял вопрос, и заставил несколько раз повторить его.

— Конечно, — ответил он наконец, — я был бы доволен, если бы смог продолжить свой путь. Но никаких провожатых мне не требуется. Я сам сумею найти дорогу.

Старый индеец опять перевел его ответ Вильгамену, а тот, недоверчиво глядя на Эдмона, быстро сказал несколько слов.

— Хорошо, твоя просьба исполнена, можешь идти один, — перевел старик.

— Но я не могу отправиться в путь без оружия и лошади! — вскричал Эдмон.

— Лошадь можешь взять, а оружие — нет! — ответил переводчик, посоветовавшись с вождем.

— Так я не согласен, — заметил Эдмон. — Что мне делать в прерии без оружия?

— А зачем оно тому, кто позволяет захватить себя спящим, как ты? — спросил индеец.

— Оружие нужно мне там, где оно может мне помочь, — пояснил Эдмон. — Против стольких людей, сколько было у вас, мне бы не удалось отбиться с любым оружием…

В эту минуту разговор был прерван каким-то криком. Вильгамену насторожился, а затем стрелой помчался прочь. Остался один только старик индеец, собиравшийся запереть дверь.

Эдмон решил попытаться что-нибудь выведать у краснокожего об остальных пленниках и задал ему соответствующий вопрос. Однако с того самого момента, когда старик перестал быть переводчиком, он будто оглох. И ничего не ответил Эдмону.

Тот был искренне рад, что допрос прервался. Действительно ли Вильгамену намеревался освободить его, или это предложение было просто уловкой, чтобы узнать правду, — во всяком случае, своим промедлением Эдмон наполовину выдал себя, и краснокожие, вероятно, уже не сомневались, что он оказался в прерии совсем не по той причине, какую им привел.

Дверь его хижины была тщательно заперта снаружи. Эдмон тотчас устремился к обнаруженному им отверстию и заметил, что довольно много индейцев собирается в определенном месте. Должно быть, произошло нечто необычное. На плоских крышах хижин появились женщины. Все они смотрели в одном и том же направлении.

Уж не объявился ли Альфонсо со своими людьми? Может быть, поблизости находится и отец Инес?

Эдмону ничего не оставалось, как запастись терпением. В наступившей суматохе ему, похоже, забыли принести еду. Он успел проголодаться, но это волновало его меньше всего. Будь у него оружие, какую неоценимую услугу он мог бы оказать нападавшим, поддерживая атаку друзей, если она начнется, меткой стрельбой из своей хижины! Тогда Вильгамену живым от него не уйти! Его оружие и припасы находились, вероятно, в хижине молодого вождя, а значит, в недоступном для него месте.

Хотя его хижина выглядела очень прочной, а дверь была надежно заперта, Эдмон не сомневался, что сумеет выбраться из заточения. У него остался нож, который он хранил в потайном кармане. Нож был прекрасной работы и настолько острый, что наверняка справился бы с самой толстой доской. Не откладывая, Эдмон принялся за дело, не забывая регулярно посматривать в обнаруженное отверстие, чтобы следить за происходящим в деревне. Вопреки всем ожиданиям работа продвигалась успешно. Доски, из которых были изготовлены стены хижины, оказались не из дуба, как он вначале предполагал, а из более мягкой древесины. Убедившись в этом, Эдмон прикинул, что до вечера, если ему не помешают, успеет вырезать довольно большой лаз прямоугольной формы, через который в случае удачи можно будет выскользнуть наружу. Разумеется, он прорезал древесину не во всех местах, оставляя ее нетронутой в углах будущего лаза, чтобы при необходимости эти узкие перемычки было легко сломать.

Приблизительно через час Эдмон увидел вождя, возвращавшегося с толпой своих воинов. Шагал тот уверенно, высоко подняв голову, исполненный достоинства. Вскоре появились лошади, из хижин высыпали индейцы с оружием в руках. Во главе образовавшегося отряда Вильгамену покинул родную деревню. Спустя полчаса Эдмон услышал выстрелы, раздававшиеся довольно близко, может быть в четверти мили от деревни. Похоже, там завязалась жаркая схватка. Еще через полчаса все стихло.

С каким нетерпением Эдмон прислушивался к доносившимся звукам, пытаясь представить, как складывается борьба! Он, солдат, вынужден томиться без дела в запертой хижине, когда там, за ее стенами, Альфонсо, возможно, рискует жизнью! Каков будет исход схватки? Хватит ли у Альфонсо людей, чтобы противостоять краснокожим? В том, что его друг близко, молодой капитан не сомневался.

Когда Эдмон снова поглядел на индианок, он заметил, что некоторые из них закутали себе лица. Другие с воем и криками толпились на площади. Означало ли это, что схватка закончилась поражением апачей? Во всяком случае, краснокожие понесли большие потери. Эдмон прочитал это по лицам возвращавшихся индейцев, отряд которых прошел мимо его хижины, направляясь к центру деревни.

Первым, понурив голову, шел Вильгамену, опираясь рукой о спину лошади. Не похоже, чтобы он был ранен, скорее всего, он просто подавлен неудачей. Следом за вождем шли несколько краснокожих, которые помимо собственного несли и оружие погибших. Дальше несли самих убитых. Немало индейцев было ранено. В этом Эдмон убедился, увидев, как один из воинов упал прямо на ходу, и его пришлось оттащить в хижину. Другие воины еле передвигали ноги. У Эдмона сложилось впечатление, что из строя было выведено около пятнадцати человек.

На случай возобновления борьбы это, разумеется, было бы как нельзя более кстати. Но не ожесточит ли это еще больше краснокожих? Можно ли теперь рассчитывать, что их месть не обратится против Инес и ее спутников? Эдмон напряженно ожидал новых вестей. Но от кого он их получит? О нем, похоже, совершенно забыли. Не принесли даже воды и лепешек.

Чтобы не терять времени зря, Эдмон продолжил свою нелегкую работу. Увидев проходившего мимо индейца, он с такой силой забарабанил в дверь, что не услышать этот стук было невозможно. И в самом деле, спустя четверть часа к нему явился индеец, который стерег его в первый день, и с ним старик переводчик. Эдмон произнес слова «вода» и «хлеб», известные ему. Тот краснокожий, что был помоложе, удалился, а старик остался.

— Что там была за стрельба? — спросил его Эдмон по-испански. — Красные люди вели сражение?

Старик индеец посмотрел на капитана как-то странно, но ничего не ответил.

— Я не вижу Вильгамену, — продолжал Эдмон. — Может быть, он ранен или убит?

— Вильгамену жив! Он будет мстить! — ответил старик. — Ты обманщик! Мы узнали среди бледнолицых сына Хейкаоу — сына изменника, который привел и тебя. Вильгамену умиротворит души погибших, принеся жертву мести.

— Я не понимаю тебя, — спокойно сказал Эдмон, хотя прекрасно все понял.

Итак, Альфонсо и сын Хейкаоу действительно находились поблизости, а Вильгамену со своими воинами потерпел сегодня первое поражение! Положение Эдмона стало теперь очень серьезным. Что может сделать он, безоружный, если Вильгамену решится обратить свою месть против Инес? Неужели ему суждено увидеть, как его возлюбленная умрет на его глазах?

Между тем молодой индеец вернулся с водой и лепешками для пленника, после чего краснокожие покинули капитана, не сказав больше ни слова.

Эдмон ел, не отходя от маленького отверстия в стене. Он с особым вниманием следил за всем, что происходило в деревне. В том, что ночью ему удастся покинуть свою хижину, он не сомневался. Насколько он мог убедиться, стражи у дверей не было — апачи считали его тюрьму вполне надежной. Но сумеет ли он миновать въездные ворота? Стоит ли там охрана? Существует ли другой выход? И что тогда будет с Инес? Если бы знать, что замышляет против нее Вильгамену?!

День начал клониться к вечеру. До Эдмона доносились то приглушенные, то пронзительные вопли и стенания индейских женщин, оплакивающих погибших, и звуки траурных песнопений. Своеобразный запах, распространившийся в воздухе, убедил его, что трупы умерших где-то сжигают, но самой церемонии он не видел. Немного позже он заметил Вильгамену. Молодой вождь вошел в хижину, где находилась Инес. Там он оставался довольно долго, а когда вышел, была уже почти ночь. Если бы Эдмон мог подслушать их разговор!

Как ему поступить? Совершить побег, разыскать Альфонсо и умолять его, несмотря на риск, вновь напасть на деревню апачей и освободить Инес? Эта мысль становилась все неотступнее. Согласно обычаю индейцев, сразу после захода солнца в деревне воцарилась тишина. Только из некоторых хижин доносились временами тихие траурные песнопения вдов.

Эдмон попробовал уснуть, но сон никак не приходил. Он чувствовал, что этой ночью должно прийти какое-то решение, и сознавал, что нельзя упустить момент, когда можно будет что-то предпринять. Он прислушался. За стенами его тюрьмы все было тихо. Тьма казалась непроглядной.

Вдруг он услышал, как в стену хижины постучали. Он вскочил.

— Кто здесь? — спросил он поспешно.

— Та, что никак не может поверить, что это действительно вы, — ответил женский голос.

— Инес! — воскликнул Эдмон, бросаясь к двери, словно она не была заперта и ничто не мешало ему заключить возлюбленную в объятия.

— Тихо, ради Бога, тихо! — произнесла Инес вполголоса. — Я попробую открыть дверь!

Эдмон услышал, как она толкнулась в дверь.

— Нет, невозможно! — в отчаянии прошептала она. — У меня не хватает сил отодвинуть задвижку!

— Лучше идите сюда, присядьте, здесь есть отверстие, через которое мы сможем поговорить! — сказал Эдмон, дрожа от волнения.

Инес последовала его совету. Он услышал шелест ее платья, задевшего дощатую стену хижины, потом уловил ее дыхание совсем рядом.

— Я прорезал в стене отверстие побольше, — прошептал он. — Остается только выбить в этом месте деревяшку. Одно ваше слово, и я это сделаю. Впрочем, на прежнее место ее уже не вставить, так что придется уходить отсюда. Мы побежим вдвоем?

— Только спокойно, прошу вас! — шепнула Инес. — Скажите, как вы тут очутились?

— Не будем тратить на это время, Инес. Я искал вас вместе с Альфонсо, но мы потеряли друг друга. Он здесь, совсем недалеко. Вам известно, как выбраться из этой деревни?

— К сожалению, нет. Вероятно, все выходы надежно охраняются, иначе мы не пользовались бы здесь такой свободой. Вы ничего не знаете о моем отце?

— Только то, что он тоже где-то поблизости. Возможно, сейчас он уже встретился с Альфонсо.

— Пожалуй, лучше бы сегодняшней стычки не было, — заметила Инес. — Вильгамену просто не хотел отпускать меня, пока не освободят его отца. Обращались с нами довольно сносно. А теперь он вне себя от ярости. Он жаждет мести. О, если бы кому-нибудь удалось выбраться из деревни и встретиться с Альфонсо. Нужно во что бы то ни стало сказать ему, что мирные переговоры с индейцами позволят, очевидно, добиться большего, нежели применение оружия…

— Я согласен на это, но оставить вас здесь?! — воскликнул, забывшись, Эдмон.

— Несчастный, боюсь, вы станете первой жертвой мести апачей! — прошептала Инес дрожащим голосом. — Если бы вам удалось бежать…

— Ни в коем случае! — возразил Эдмон. — Я согласен покинуть деревню, только если буду знать, что это поможет вам. Вам не известно, где мое оружие?

— В хижине, которая рядом с моей. По-моему, там хранится все оружие, — ответила Инес. — Но если вас схватят, это верная смерть!

— Умоляю вас, Инес, признайтесь, какой исход вам представляется самым лучшим! — настаивал Эдмон. — Я поступлю именно так, даже если это будет грозить мне самыми страшными последствиями!

— Друг мой, я в таком же неведении, как и вы, — ответила Инес вполголоса. — Знаю только, что с сегодняшнего дня наше положение ухудшилось. Вильгамену догадывается, что вы связаны с моим братом. Правда, я уверяла его, что не знакома с вами… но разве это спасет вас?

Она смолкла. Эдмон тоже не находил слов. Решиться на что-то было чрезвычайно трудно. Малейшая оплошность грозила все испортить.

— Знай я, что сумею незаметно выбраться из деревни, — прервал молчание Эдмон, — я тотчас разыскал бы Альфонсо и упросил его попробовать договориться с индейцами по-хорошему.

— Что вы такое предлагаете! Всего одна индейская пуля, один удар томагавка способны навсегда сделать меня несчастной! — остановила его Инес. — Бежать слишком опасно. Мы должны ждать, что будет, и быть довольны, что мы вместе. Впрочем, нет, мне было бы спокойнее, Эдмон, если бы вас здесь не было вообще!

— Не говорите так! Ради всего святого, не говорите так, Инес! — вскричал капитан. — Может быть, это воля Провидения, чтобы я оказался рядом с вами и в решающий момент мог заслонить вас собой от этих дикарей…

Его слова были прерваны выстрелами: громкий ружейный, раздавшийся первым, сменился более приглушенными пистолетными. От страха и неожиданности оба на какое-то мгновение лишились дара речи.

— Возвращайтесь, быстрее возвращайтесь назад, Инес! — воскликнул Эдмон. — Да хранит вас Бог! Альфонсо решил действовать!

— Берегите себя, Эдмон, заклинаю вас! — крикнула Инес. — Прощайте… такова Божья воля!

Он услышал шелест ее платья — она спешила прочь.

Стрельба раздавалась совсем близко от въездных ворот. Стало ясно, что Альфонсо отважился напасть ночью, но был обнаружен прежде, чем ему удалось проникнуть в деревню. Эдмон застыл на месте, не зная, что предпринять. Будь у него оружие, он немедленно выбрался бы из хижины. Но какой прок от безоружного! Вот если бы ему посчастливилось, воспользовавшись наступившим смятением, вновь завладеть своим оружием!..

Он уже утратил власть над собой. Грохот выстрелов пробудил в нем солдата, у него закипела кровь. Ему почудилось, будто он слышит голос Альфонсо. Решение созрело мгновенно. Одним ударом он вышиб чуть державшуюся в стене преграду, отделявшую его от свободы, протиснулся сквозь образовавшийся лаз и очутился в ночном мраке, тяжело дыша и сжимая в руке рукоятку ножа. Мимо него, в направлении ворот, спешили какие-то неясные фигуры. Эдмон ничего не замечал. Он думал только о своем оружии.

Несмотря на темноту, ему удалось определить направление, в котором находилась хижина Инес, и он осторожно зашагал к ней. То, что индейцы не зажгли ни факелов, ни костра, пришлось как нельзя кстати. Очутившись у хижин, он добрался до той, куда поместили Инес. У двери стояли двое краснокожих, очевидно охрана. Рядом должен был располагаться склад оружия. А вдруг он открыт? Но как отыскать во тьме свое оружие и припасы? Внезапно Эдмон заметил приближающегося краснокожего с зажженной свечой в руке. Эдмон съежился, сжался в комок. Индеец прикрывал пламя свечи ладонью, защищая от случайного порыва ветра. Беглеца он не обнаружил: Эдмон находился в узком проходе, отделявшем хижину белых пленников от склада оружия, в непроглядном мраке. Краснокожий отодвинул деревянную щеколду на двери склада и быстро вошел внутрь. Через щель в дощатой стене Эдмону удалось заглянуть в эту хижину. Он увидел два своих ружья, револьверы, шпагу и ягдташ с припасами. Они висели на противоположной стене. Сердце у капитана забилось от радости. Индеец поспешно схватил несколько ружей и копий, стоявших в углу, и устремился наружу. Выйдя из склада, он погасил свечу.

Какая бы опасность ни подстерегала Эдмона, медлить он больше не мог. У ворот все еще продолжалась схватка; временами отчетливо слышались испанские слова. Эдмон крадучись обогнул хижину, превращенную в склад, чтобы его не заметила охрана возле жилища Инес, и проскользнул внутрь. Когда он снимал со стены свое оружие, руки у него слегка дрожали. Он закинул на плечо ружье и опоясался ягдташем — он почувствовал, что припасы на месте, — потом забрал пистолеты. Шпага показалась ему излишней, однако на всякий случай он взял и ее. Затем так же осторожно выбрался наружу, укрывшись в проходе между арсеналом краснокожих и ближайшей хижиной. Против всех ожиданий его предприятие завершилось успешно.

Что же дальше? Проверяя состояние припасов, он не переставал лихорадочно думать об этом. Спешить ли к воротам, чтобы поддержать вылазку Альфонсо и его людей с тыла? Или оставаться поблизости от Инес, чтобы не допустить возможного акта мести со стороны апачей? Сделать правильный выбор было необычайно трудно. Не подлежало никакому сомнению, что индейцы, почувствовав угрозу поражения, дадут волю своим диким, первобытным инстинктам и принесут в жертву именно то, что сейчас защищают, поскольку из него нельзя будет извлечь пользу. Поэтому Эдмон решил пока держаться вблизи Инес. Если Альфонсо со своими людьми ворвется в деревню, он, Эдмон, пристрелит краснокожих, стерегущих возлюбленную, и будет защищать ее до подхода Альфонсо. Если же атака Альфонсо будет отбита, ему ничего, правда, не останется, как бежать тем или иным способом. В этом случае положение Эдмона весьма усложнится.

Казалось, приближается именно та развязка, какой опасался Эдмон. Впрочем, это его нисколько не удивило. Он был уверен, что Альфонсо с горсткой своих людей не сможет взять ворота штурмом. А что, если теперь он сам примется искать выход из деревни апачей, который затем удастся использовать и для того, чтобы проникнуть в деревню? Ведь из своего узилища он видел индейских женщин с детьми на крышах собственных хижин. Следовательно, должна была существовать лестница, по которой можно попасть из хижины на крышу. А уж оттуда как-нибудь удастся выбраться за пределы деревни.

Выстрелы у ворот звучали теперь реже, и боевой клич индейцев заглушал выкрики белых. Не теряя времени, Эдмон пустился на поиски пути спасения. Он украдкой двинулся вдоль хижин, составлявших внешнее ограждение деревни. В некоторых он заметил огонь, пылавший в очагах. Вероятно, его зажгли еще до начала стрельбы. У огня сидели женщины и дети. Эдмон искал хижину, которая, хотя бы ненадолго, была покинута обитателями. Но такой ему никак не попадалось. Поэтому ему представлялось более разумным проникнуть в какую-нибудь темную хижину, которая могла бы принадлежать молодому, неженатому индейцу. Он увидел открытую настежь хижину. Похоже, там никого не было. Эдмон прислушался и, не уловив ни одного шороха, рискнул войти внутрь. Он зажег небольшую свечу, которую постоянно носил при себе, и огляделся. На его счастье, хижина была пуста. Обнаружил он и лестницу, что вела на крышу, и поднялся по ней с особой осторожностью.

Выбравшись на плоскую крышу, он увидел две вспышки у въездных ворот. Это грянули выстрелы. Может быть, здесь ему спрыгнуть? Высота была не слишком большой, футов пятнадцать, а ему приходилось совершать и более отчаянные прыжки. Он нагнулся в темноте над краем крыши, пытаясь по возможности убедиться, что внизу нет никаких препятствий для прыжка — канавы, волчьей ямы или чего-то похожего. Ничего подозрительного он не обнаружил и уже собирался сесть на край крыши, чтобы опуститься на руках вниз и спрыгнуть наземь, как вдруг почувствовал, что его схватили за горло, да так сильно, что он едва не потерял сознание. Прежде чем он успел вытянуть руки, дабы защитить себя от неожиданного нападения, они оказались крепко привязанными к туловищу. Он увидел склонившиеся над ним темные силуэты двух краснокожих. У него невольно вырвался вопль отчаяния и ярости.

Связав Эдмона и положив на крышу, индейцы, стоявшие здесь, скорее всего, в карауле, опять вернулись к своим основным обязанностям и, спрятавшись за парапетом кровли, продолжали по-прежнему чутко прислушиваться и всматриваться в окружающую тьму.

Эдмон не мог не признаться самому себе, что отступление Альфонсо и его людей, теперь уже не вызывавшее сомнений, обернулось для него большим везением. Ворвись белые в деревню, индейцы безжалостно закололи бы его. Эта ночная схватка тоже, наверное, оказалась кровопролитной. Если Альфонсо ранен или убит, разве могут они оба, Эдмон и Инес, надеяться на быструю помощь? Это новое нападение наверняка еще больше ожесточит апачей. Никогда прежде ему не приходилось испытывать таких душевных мук, как сейчас! Беспомощный и беззащитный, он лежал на крыше хижины, мучаясь от самых мрачных предчувствий! Особенно угнетала его одна мысль. Он безмерно страдал оттого, что Инес может подумать, будто он бросил ее на произвол судьбы ради спасения собственной жизни…

Тем временем за воротами стало тихо. А в деревне царило большое оживление. До Эдмона доходил свет от факелов, которые, казалось, беспорядочно двигались по площади. Один из его стражей незаметно исчез, спустившись внутрь хижины. Прошло еще полчаса, таких же невыносимых. Вслед за тем на крышу влезли несколько индейцев. Они подняли Эдмона, словно обрубок дерева, снесли вниз по лестнице и по проходу между хижинами доставили на площадь. Там они опустили его на землю, оставив по-прежнему связанным.

За всю ночь никто о нем больше не вспомнил. Он лежал на земле, всеми покинутый, лоб и волосы у него сделались влажными от ночной росы, с небес на него бесстрастно взирали яркие звезды. Деревня погрузилась в сон, факелы потухли. Наконец заснул и Эдмон…

Проснулся он от холода. Его бил озноб. В тех краях спать в ночной росе опасно. Даже уроженцы этих мест, индейцы, когда им приходится ночевать под открытым небом, закутываются в самые теплые одеяла. Эдмон чувствовал себя отвратительно: по всему телу разливалось какое-то неприятное ощущение. Однако думать о здоровье было некогда. Все его мысли сосредоточились теперь на том, что ожидало его и Инес.

Прошло немало времени, прежде чем о нем наконец вспомнили. Для этого ему пришлось окликнуть проходившего мимо индейца и попросить: «Воды или огненной воды, во имя Великого духа!» Явившийся вскоре краснокожий поднес к его губам кружку с водой. Эдмон с удовольствием утолил мучившую его жажду. Много бы он дал, чтобы выпить сейчас стакан хорошего вина или хотя бы немного рома, ибо больше всего опасался, как бы физическая слабость и болезнь не помешали ему принять участие в событиях, которые должны были вскоре последовать.

Когда утреннее солнце согрело его, он испытал настоящее блаженство. Неприятное ощущение исчезло, он успокоился, в нем затеплилась надежда. С того места, где лежал, он не мог видеть хижину, в которой содержалась Инес. Однако среди краснокожих царило необыкновенное оживление. Они тащили куда-то — куда именно, Эдмону не было видно — самые разнообразные предметы: бревна, жерди, пучки перьев. Видимо, шла подготовка к какому-то торжеству. По случаю победы… или в знак траура, кто знает?

Неожиданно перед Эдмоном возник сам Вильгамену, а рядом с ним — старик переводчик. Молодого француза поразило лицо вождя апачей. Он ожидал увидеть на нем печаль или радость. Ничего подобного не было и в помине! На лице Вильгамену застыло обычное, немного надменное, слегка насмешливое и недоверчивое выражение. Похоже, вождь был ранен: на левом бедре у него виднелась широкая повязка с проступившими кое-где пятнами крови.

— Как тебе удалось выбраться из хижины? — спросил старый индеец по-испански.

— Наверное, вы и сами заметили как, — ответил Эдмон. — Прежде всего, поскольку у меня нет оружия, развяжите мне ноги, чтобы я мог подняться и размять их.

Вильгамену сделал знак, и старый индеец снял путы с ног Эдмона.

Тот медленно стал подниматься: сперва он встал на одно колено — потому что кровь бросилась ему в ноги, а это оказалось довольно болезненно, — потом на второе, пока наконец, твердо стоя на ногах, не выпрямился во весь рост.

— Как ты попал в оружейный склад? — продолжал спрашивать переводчик.

— Как любой другой, — ответил Эдмон, — я заметил, что дверь открыта, и вошел. Вам, конечно, не покажется странным, что человек, которого лишили свободы и его собственности, при первой же возможности попытался вернуть себе и то, и другое.

— Отныне твое оружие принадлежит нам, — заметил старик.

— По какому праву?

— Мы забрали его у тебя!

— Тогда я верну его себе, — ответил Эдмон, прекрасно зная, что твердость и смелость производят на индейцев большее впечатление, нежели слабость и малодушие. — Разве вы сами поступили бы иначе? Ответьте мне!

Эдмон намеренно обращался к обоим краснокожим, вождю и переводчику, хотя Вильгамену предпочитал прямо в разговоре не участвовать.

На сей раз старик уклонился от ответа и вместо этого спросил Эдмона, не собирался ли тот бежать к бледнолицым.

— Я собирался только обрести свободу, — ответил капитан. — Не знаю, о каких бледнолицых вы говорите — не о тех ли, что напали на вас ночью?

Его надежды что-то узнать с помощью такого провокационного вопроса не оправдались: индейцы были слишком умны, чтобы попасться на эту уловку.

— Готовься к смерти! — строго сказал старик переводчик. — Наши жрецы спросили Великого духа, и Великий дух потребовал искупительную жертву за погибших.

— С каких это пор ваша месть обращается против невиновных? — спросил капитан.

— Ты — бледнолицый! — коротко ответил старик.

— Но если нападавшие — мексиканцы, может быть, и ваш враг — там! — махнув рукой, вскричал Эдмон.

Похоже, его довод не остался не замеченным краснокожими — они горячо заспорили друг с другом. Однако, насколько мог судить Эдмон, Вильгамену настоял на своем.

— Души наших погибших братьев требуют принести в жертву бледнолицего, — подытожил старик. — Однако наш вождь позволяет тебе постоять за свою жизнь. Если Великий дух сохранит ее тебе, значит, он желает, чтобы в жертву принесли не тебя, а кого-то другого.

По рассказам Альфонсо Эдмон знал обычаи индейских племен, в том числе и обычай защищать свою жизнь путем поединка. Обычно такое единоборство предлагалось лишь пленным краснокожим, которых в случае удачного для них исхода поединка принимали в племя тех, с кем они сражались. Бывшие враги становились мужьями женщин из победившего племени. За очень редким исключением, этот необычный поединок заканчивался гибелью тех, кто был к нему допущен. Тем не менее такое единоборство оставляло Эдмону некоторую надежду сохранить жизнь. Оно давало последний шанс на спасение и, самое главное, позволяло выиграть время.

— Я хочу еще раз обратить ваше внимание на то, что вам не уйти от ответа, если вы меня убьете, — сказал Эдмон. — К концу года наши воины будут в Чиуауа и вспомнят о своем вожде, которого вы погубили без всякого основания!

Тонкие губы Вильгамену скривила насмешливая улыбка. Эдмону стало ясно, что договориться с этими людьми невозможно — доводы разума были не для них. Поэтому он решил не тратить больше слов.

— Развяжите мне руки! — потребовал он. — Как я стану сражаться, если руки у меня затекли?

По знаку вождя старик переводчик освободил Эдмона от последних пут, которые оставались еще на его теле. Молодой капитан принялся растирать руки, чтобы восстановить кровообращение. В глазах его светилась гордость. Он собирался дорого продать свою жизнь.

Впрочем, не предпринять ли ради Инес последнюю попытку к примирению? Теперь, когда его судьба решена, можно сбросить маску.

— Я знаю пленников, которых увел с собой Вильгамену, — сказал он. — Мне довелось слышать разговор об этом деле в Пресидио-дель-Норте. Почему Вильгамену не начать переговоры с белыми людьми? Белые люди будут рады вновь обрести свою сестру и отдадут за нее деньги, оружие, припасы для ружей, огненную воду и одеяла.

— Так ты все-таки был шпионом! — воскликнул Вильгамену, потеряв самообладание.

— Нет. Я говорил с белыми людьми в пресидио. Тогда они ничего не требовали, кроме мира с Вильгамену. Как случилось, что вы дважды поднимали друг против друга оружие и теряли своих воинов, вместо того чтобы обменяться словами мира?

— Твои братья подняли оружие первыми, — мрачно заметил Вильгамену. — Ты ответишь за это! Остальные пленники умрут вслед за тобой — никакого выкупа мне больше не нужно!

Глаза вождя вспыхнули мстительным огнем. Увидев это, капитан перестал сомневаться, что именно сейчас Вильгамену высказал свое истинное намерение.

— Если ты мне позволишь выступить посредником, я уверен, что сумею все уладить наилучшим образом, — сказал Эдмон, рискнувший еще раз попытать счастья. А поскольку Вильгамену помедлил с ответом, словно размышляя, капитан добавил: — Я напишу письмо вождям бледнолицых. Ничего не предпринимай, пока я не получу ответа.

— Нет! — запальчиво вскричал вождь. — Кровь Текау и Лилигары взывает к мести, нужно умиротворить их души. Твои белые братья собираются похитить у меня пленников без всякого вознаграждения, они хотят обмануть надежды Вильгамену… но будут сами обмануты. Раз уж Вильгамену не удалось освободить своего отца, пусть все пленники умрут!

— Но ты забываешь, что освобождение твоего отца зависит не от белых, а от мексиканских вождей в Чиуауа и Мехико, — горячо возразил Эдмон. — Однако заступничество белых может стать очень важным для тебя и твоего отца. В крайнем случае они могут устроить ему побег.

— Вы все — лжецы! У вас раздвоенный язык, словно у змей! — вскричал Вильгамену. — Красному человеку не пристало слушать ваши слова — вы его обманете! Я мог бы приказать замучить тебя до смерти как шпиона, но я не нарушу слова. Ты должен защищать свою жизнь.

Старик индеец дал знак Эдмону двигаться вперед. Все доводы капитана в пользу примирения были исчерпаны. Больше говорить было не о чем. Он понял истинную причину. Вильгамену, стремившийся, естественно, решить дело полюбовно, оказался по чьей-то оплошности втянутым в кровавую стычку — кто-то из краснокожих или людей Альфонсо поторопился открыть огонь, завязалась схватка, и теперь между обеими сторонами стояли тени погибших, препятствуя примирению.

Эдмон зашагал в направлении, которое указал ему старик, и вскоре очутился на открытой площадке у северного конца деревни. Выяснилось, что деревня больше, чем он до сих пор считал. Здесь он увидел пять приготовленных костров, на которых лежало пять трупов погибших индейцев — вероятно, тех, кто был убит прошлой ночью. Около них сидели плакальщицы, однако вели себя спокойно. Здесь же собралось, наверное, все мужское население деревни, за исключением, может быть, тех, кто находился в дозоре. К своему удивлению, Эдмон заметил, что все индейцы пришли без оружия. Какой удобный момент для нападения! Но, правда, незаметно приблизиться на этом ровном, открытом месте невозможно — так по крайней мере он считал.

Посередине площадки был установлен столб, украшенный на вершине и по бокам пучками перьев. К нему были прикреплены два кольца: одно — внизу, у самого основания, а второе — приблизительно на высоте четырех футов от земли. Рядом лежали два блестящих томагавка. Эдмон догадался, что один из боевых топоров предназначен для него.

Его и в самом деле тотчас подвели к столбу и прочными кожаными ремнями привязали левую руку и левую ногу к кольцам, однако сделали это с таким расчетом, чтобы он имел возможность немного передвигаться. Правая рука и правая нога капитана оставались совершенно свободными.

Со странным чувством рассматривал Эдмон томагавки, которые, казалось, тоже смотрели на него своими блестящими лезвиями. Никогда прежде он не держал в руках такого оружия и, разглядывая его, уже прикидывал, как бы половчее орудовать им, чтобы отразить нападение соперника.

Впрочем, он предполагал, что и более молодое поколение индейцев не имеет особых навыков в таком поединке, ибо огнестрельное оружие уже начало вытеснять холодное.

— Со сколькими красными людьми мне предстоит сражаться? — поинтересовался он у переводчика.

— С одним, — ответил старик. — Ты вправе выбрать любого среди тех, кого здесь видишь. Правда, твоим соперником не может быть старый или больной индеец.

«С одним!» — повторил про себя Эдмон, непроизвольно вытягивая правую руку — у него была сильная мускулистая рука, ибо молодой парижанин с детских лет страстно увлекался фехтованием и, говорят, не знал себе равных в этом искусстве.

Тут кровь бросилась ему в лицо. Он увидел приближающихся пленников. Первой шла Инес. Правда, лицо ее было закрыто, но он узнал ее по походке. Увидев, что он привязан к столбу, она оторопела, но тут же справилась с собой и, ускорив шаги, подошла ближе. Вслед за тем она отбросила назад покрывало с двумя отверстиями для глаз и устремила на Эдмона взгляд, проникший в самую его душу. Затем подошла к Вильгамену и громким голосом, очень серьезно и в то же время бойко заговорила с ним на его родном языке. Слушая ее, вождь не смог скрыть некоторого смущения и робости. Все его упрямство куда-то исчезло, и он нередко опускал глаза. В ответ он иногда произносил несколько слов. Но в конце концов заговорил довольно запальчиво и, казалось, сердито. Его тирада длилась никак не меньше минуты. Инес, выслушав Вильгамену, повернулась к своему возлюбленному.

— Он настаивает на единоборстве! — едва слышно сказала она по-французски. — Твоей смерти, Эдмон, я не переживу… виной всему я сама… моя опрометчивость…

— Не отчаивайся, дорогая Инес! — вскричал Эдмон. — У меня крепкая рука. Никому не одолеть меня, потому что я буду сражаться у тебя на глазах…

— Нет, нет, я этого не вынесу! — воскликнула она. — Я сама брошусь под этот смертоносный топор…

— Не забывай меня, если мне суждено погибнуть! — попросил капитан. — Но не бойся раньше времени. Сражаться мне предстоит всего с одним краснокожим… Постой! — обратился он по-испански, осененный внезапной мыслью, к переводчику. — А если я убью красного человека, могу я быть уверен, что из мести вы не разорвете меня на куски?

Старик посовещался с Вильгамену и несколькими старейшинами племени.

— Если ты останешься в живых, значит, Великий дух не хочет твоей смерти, — ответил он затем. — Красные люди чтят волю Великого духа и не нарушат своего слова. Можешь не сомневаться!

Вслед за этим Вильгамену, возвысив голос, сказал индейцам несколько фраз.

— Не стоит беспокоиться! — шепнула Инес капитану. — Краснокожие повинуются Великому духу. Но…

— О, ничего не бойся! — прервал он ее. — Теперь я не погибну!

— А сейчас выбери среди красных людей того, с кем хочешь сразиться! — крикнул старик переводчик.

— Я выбираю Вильгамену! — твердо ответил молодой француз.

По рядам невозмутимо-спокойных до этого индейцев пробежал возглас удивления. Некоторые из них отрицательно качали головами в знак того, что вождю племени не пристало рисковать жизнью по таким пустякам. Сам Вильгамену тоже выглядел ошеломленным. Тем не менее он вышел вперед и сделал знак, что принимает вызов.

Поступок Эдмона был продиктован не удалью, не пустым бахвальством. Разумеется, он был не прочь показать этому упрямому и гордому Вильгамену, что по силе и крепости рука европейца не уступит стальной мускулатуре краснокожего. Но существовала и еще одна причина такого выбора. На войне как на войне! Здесь идут в ход все преимущества над противником, особенно в тех обстоятельствах, в каких оказался Эдмон. Он находился целиком во власти индейцев, его вынудили сражаться оружием, с которым он не был знаком, поэтому ему пришлось искать способы, чтобы по возможности обратить в свою пользу уязвимые стороны этого неравного поединка. Он обратил внимание, что рана на левом бедре, которую получил Вильгамену, хоть и не угрожает жизни вождя, однако весьма болезненна. Молодому солдату, которому приходилось сталкиваться с ранеными, показалось, что у Вильгамену повреждены мышцы бедра. Вождь явно старался не подавать соплеменникам виду, что он серьезно ранен, и переносил страдания стойко и мужественно. Но временами Эдмон замечал, как вождь вздрагивает, стискивает зубы и слегка волочит левую ногу. Между тем в предстоящем единоборстве главной опорой сражающегося служит именно левая нога: на нее приходится переносить всю тяжесть верхней половины тела, когда правая рука наносит удар. Именно по этой причине Эдмон и остановил свой выбор на вожде апачей. Он был твердо уверен, что гордость не позволит Вильгамену уклониться от поединка.

Однако некоторые старые индейцы, похоже, запротестовали, а один даже указал на ногу Вильгамену, очевидно требуя, чтобы тот отказался от поединка из-за своей раны. Но Эдмон не ошибся в расчетах. Несколькими пренебрежительными словами вождь отмел все протесты, поднял один из лежавших на земле томагавков и протянул его Эдмону, а второй взял себе.

Оружие оказалось легче, чем ожидал Эдмон. Он взвесил топор на руке и попробовал покрутить над головой. Затем осведомился у переводчика, разрешается ли ему метать свое оружие, поскольку на рукоятке находился шнур, а молодому капитану было известно, что индейцы очень искусны в метании томагавка. Ответ был утвердительным. Впрочем, тот, кто при этом терял томагавк, оказывался полностью во власти соперника. Эдмон несколько раз обмотал шнур вокруг правого запястья, затем для пробы метнул томагавк и быстро подтянул его к себе. Вильгамену наблюдал за действиями француза, стоя в некотором отдалении, и на его губах играла насмешливая, презрительная улыбка. Должно быть, от его внимания не ускользнуло, что Эдмон отличается большей силой и ловкостью, нежели можно было предположить. Вождь судорожно сжимал томагавк в правой руке. Эдмон держал оружие перед грудью и не спускал глаз со старика индейца, которому предстояло дать знак к началу поединка.

Старик гортанно крикнул, и Вильгамену взмахнул томагавком. Но в то же самое мгновение Эдмон метнул топор в молодого вождя. Вильгамену невольно отшатнулся. Потом бросился на Эдмона, который успел вернуть свое оружие и плотно прижаться левой половиной тела к столбу. Одним ударом снизу вверх он отразил удар Вильгамену с такой силой, что молодой вождь закачался, едва не упав на колени.

Наступила ужасная тишина. Инес стояла, низко опустив голову. Кто возьмется описать, что испытывала она в эти минуты! Эдмон заметил, что Вильгамену, в глазах которого появился коварный блеск, собирается швырнуть в него свой томагавк. Это был опаснейший момент для молодого капитана — ведь ремни не позволяли ему уклониться от удара, как сделал молодой вождь апачей. Необходимо было попытаться остановить смертоносный топор соперника на последнем этапе его полета. Это ему удалось. Оба томагавка столкнулись в воздухе и упали наземь. Их шнуры переплелись друг с другом — старик переводчик подскочил и разъединил их.

Взгляд Вильгамену источал смертельную ненависть. Он был раздражен уже тем, что бледнолицый противостоял ему не хуже краснокожего. Словно тигр он бросился к Эдмону. Но тот выставил навстречу взбешенному вождю томагавк, и топор нападавшего соскользнул, встретившись с его лезвием. В свою очередь капитан перешел теперь от защиты к нападению. Он заметил, что Вильгамену собирается поразить его правую руку, и нанес удар по левой руке вождя, откуда тотчас хлынула кровь. Вождь не удержался от крика, а Эдмон ударил его по поднятой правой руке, сжимавшей томагавк. Удар пришелся по топорищу занесенного томагавка, которое переломилось почти посередине. Если бы вождь наклонился за ним, он бы непременно погиб. Между тем Вильгамену отскочил назад.

Это непредвиденное обстоятельство повлекло за собой неизбежную паузу. По правилам борьбы Эдмону ничто не мешало метнуть свой томагавк в безоружного противника. Впрочем, это мало чем помогло бы молодому капитану, потому что Вильгамену находился слишком далеко и брошенный томагавк не долетел бы до него. Однако Эдмон упрямо продолжал стоять с занесенным томагавком, являя собой зрелище, способное вызвать к себе уважение даже у самого отважного из краснокожих.

Тем временем вождь приказал, чтобы ему перевязали левую руку. После недолгого разговора со старейшинами он велел дать себе новый томагавк и опять устремился к Эдмону.

Того поразили глаза Инес, смотревшей на него с безотчетным страхом.

— Ничего не бойся, дорогая моя! — крикнул он ей. — Этому человеку меня не убить!

Вильгамену был все еще недосягаем для Эдмона. Капитан решил закончить поединок как можно скорее — он почувствовал, что его соперник готов пойти на хитрость. Вильгамену небрежно взвешивал на руке новый томагавк, потом неожиданно принялся кружить возле столба, к которому был привязан соперник. Такой вариант поединка не был, правда, запрещен, но считался не особенно честным, поскольку заставлял пленника следить за каждым движением противника, не позволяя ему при этом поворачиваться в нужную сторону. Эдмон и в самом деле оказался в довольно сложном положении. Как ему защищаться, если Вильгамену метнет томагавк сбоку? Как мог он, привязанный к столбу, успевать поворачиваться с той же скоростью, что и его свободный в своих движениях соперник?

— Ты трус! — крикнул он вождю по-испански, зная, что большинство индейцев так или иначе понимают этот язык.

Это подействовало. Вильгамену в ярости обернулся, собираясь наброситься на Эдмона. Тот воспользовался моментом и швырнул томагавк. Топор угодил вождю прямо в горло — руки у него бессильно повисли, он пошатнулся и рухнул наземь.

Эдмон немедленно подтянул к себе оружие. Наступило мгновение, которого он опасался, и дикий рев краснокожих навел его на мысль о самом худшем. Двумя взмахами томагавка он перерезал кожаные ремни, которыми был привязан к столбу.

Жизни Эдмона угрожала нешуточная опасность. В него полетел огромный камень, в руках у индейцев блеснули ножи. Жалобные вопли апачей, хлопотавших около своего вождя, свидетельствовали, похоже, о том, что ранен он тяжело, если не смертельно. Около дюжины краснокожих приблизительно одного возраста с Вильгамену, которые, вероятно, выросли вместе с ним, стали окружать Эдмона…

В эту минуту с крыши одной из хижин донесся пронзительный крик. Все взоры невольно обратились туда. Индеец, оставленный для охраны, указывал, вытянув руку, на восток. Апачи бросились врассыпную, словно стадо оленей, испугавшееся выстрела; возле Вильгамену остались только двое стрелков.

Эдмон устремился к Инес. В руке он продолжал сжимать томагавк, с которого тяжелыми каплями стекала кровь поверженного вождя. Инес была мертвенно-бледной и казалась близкой к обмороку.

— Это может быть только Альфонсо! — воскликнул капитан. — Еще немного терпения, любовь моя! Мы победим! Индейцы пали духом! Их злой вождь мертв. Умоляю тебя, укройся в той хижине, чтобы тебя не настигла предательская пуля, чтобы индейцы забыли о тебе! Уведите донну Инес туда! — обратился он к слугам, указывая на ближайшую пустую хижину. — На всякий случай заприте дверь изнутри!

— Будет исполнено! — ответил слуга, а служанки повели свою госпожу в находящееся поблизости жилище.

В этот миг на крыше, с которой совсем недавно раздался предостерегающий крик, появились трое белых. Эдмон, по-прежнему не выпуская из рук томагавка, поспешил к ним. Первым среди взобравшихся на крышу, кого узнал Эдмон, был Альфонсо. Рядом с ним он заметил высокого молодого человека с белокурыми, развевающимися на ветру волосами и человека средних лет. Вероятно, Альфонсо успел объединиться с людьми отца! Вряд ли могло быть иначе: решиться напасть на деревню средь бела дня можно было только сообща.

Между тем краснокожие опомнились и начали собираться на площади, готовясь дать отпор бледнолицым.

— Инес жива! Она — в той хижине! — крикнул Эдмон находившимся на крыше. — Скорее туда!

Изумленного лица Альфонсо он уже не видел. Решив принять участие в схватке, он проскользнул между хижинами, стремясь укрыться от глаз индейцев, которые, заметив, непременно постарались бы застрелить его, и поспешил к арсеналу, где, как он предполагал, его личное оружие наверняка опять заняло прежнее место. Эдмон беспрепятственно проник в знакомую хижину. На стене он и впрямь увидел свое оружие, висевшее в том порядке, что и прежде. В склад заглянул какой-то молодой краснокожий. Одним ударом томагавка Эдмон уложил его на месте. Медлить было нельзя. Как безумный он выскочил из оружейного склада, пересек площадь и побежал к хижине, в которой должна была находиться Инес. Никто ему не помешал. Приблизившись к хижине, он окликнул белых пленников и удостоверился, что они действительно там. Очутившись внутри, он выяснил, что зазор между дверью и косяком достаточно велик и в него вполне можно просунуть ружейный ствол и вести прицельную стрельбу. Эдмон взял на мушку одного из самых отчаянных индейцев, который как раз целился в белых, что находились на крыше, и свалил его. Он стрелял четырежды, причем с неизменным успехом. Затем спокойно перезарядил оба ружья и хладнокровно продолжил стрельбу. Теперь индейцы заметили его. Четверо отделились от остальных и устремились к нему. С одним револьвером Эдмон выбрался из хижины. Целился он тщательно и не спеша. Ему удалось застрелить одного за другим троих краснокожих, а четвертый тем временем очутился так близко от него, что целиться не потребовалось. Он просто приставил к груди индейца револьвер и нажал курок. Краснокожий рухнул наземь, но и револьвер разорвался.

Эдмон удовлетворенно отметил, что сделал не так уж и мало. Он вернулся в хижину и зарядил ружья. Инес он увидел в углу: она стояла к нему спиной, а рядом суетились ее служанки. Эдмон чувствовал, что сейчас не до разговоров. Снаружи гремели выстрелы, слышались крики сражающихся. Зарядив ружья, он снова выбрался из хижины. Разорвавшийся револьвер немного поранил ему руку, но, к счастью, не задел пальцев.

Белые и индейцы сражались повсюду — на крышах хижин, в самих жилищах индейцев и на площади. Эдмон заметил, что самая ожесточенная борьба шла там, где находились Альфонсо, молодой незнакомец и пожилой человек — по всей вероятности, отец его друга. Плечом к плечу с ними оборонялись еще десятка два белых — их окружал целый вал из трупов поверженных врагов. Остальные белые вели стрельбу по краснокожим с крыш хижин.

Эдмон уже не знал, кого поддерживать. Стрелять стало опасно — можно было задеть кого-то из своих. Окинув поле боя взглядом военного человека, он пришел к выводу, что в хижине на окраине деревни Инес и ее спутникам было бы безопаснее, нежели в этой, прямо на площади, где они находились. Будь они там, белые могли бы занять вокруг такого убежища круговую оборону против индейцев, собрав воедино все силы. Больше того, можно было бы проломить стену хижины и помочь женщинам бежать, в то время как мужчины продолжали бы вести огонь изнутри. Да и для них был бы тогда открыт путь к отступлению.

Эдмон поспешил к Инес и ее спутникам, чтобы поделиться своим замыслом. Его план встретил всеобщее одобрение. Эдмон показал пленникам путь, которым им следовало двигаться, чтобы незамеченными добраться до хижины, какую он им описал, и некоторое время сопровождал их с оружием в руках, готовый пристрелить любого индейца, рискнувшего приблизиться к ним. Затем он попросил одного из слуг прикрепить к дверям хижины красную тряпку, чтобы дать знак белым на случай, если эта хижина будет указана им как место сбора.

План Эдмона удался. Индейцы наверняка заметили, что их пленники перебираются в другую хижину, но в пылу сражения не имели никакой возможности помешать им. Инес и ее спутники достигли заветной хижины, и слуга, исполняя поручение капитана, прикрепил в одном из верхних углов двери красную тряпицу. Эдмон посчитал, что пришло время снова принять участие в сражении. Он выбрал позицию, откуда мог поражать краснокожих, не опасаясь задеть белых, и хладнокровно, один за другим, произвел четыре выстрела. В том, что все они достигли цели, его убедили ликующие крики белых и их продвижение в том направлении, где находилась теперь его возлюбленная. Ряды апачей были прорваны. Под натиском белых краснокожие отступали, неуклонно приближаясь к той окраине деревни.

Прежде всего Эдмон попытался окольным путем добраться до хижины. Индейцы, осознавшие теперь всю опасность, исходящую от врага, послали ему вслед несколько пуль, но промахнулись. Эдмон принялся яростно махать руками. «Красная тряпка! Красная тряпка!» — кричал он что есть силы. Вскоре его слова были услышаны белыми, указав им направление, в котором надлежало двигаться. Спустя несколько минут первый белый очутился рядом с Эдмоном у дверей хижины, а затем к нему присоединились и все остальные, включая Альфонсо и его спутников.

— Занимайте крыши! — распорядился Эдмон. — Никого не подпускать! Мы останемся внутри и будем стрелять через стены!

— А если они устроят поджог? — возразил Альфонсо, у которою даже не было времени пожать руку приятелю, так как он заряжал ружье.

— Мы сумеем помешать им! — ответил Эдмон.

— Он прав! — согласился немолодой господин, устремляясь в хижину к Инес. — Последуем его совету!

— Я останусь снаружи, на соседней крыше! — крикнул Эдмон. — Заходите внутрь, забаррикадируйте дверь, а в стенах проделайте бойницы. А уж мы тут позаботимся, чтобы никто не подобрался к вам слишком близко. Сюда! Сюда! — добавил он во весь голос, заметив, что горстка белых пытается пробиться через кольцо индейцев, но не знает куда. — Сюда! Забирайтесь на крыши!

В сопровождении доброго десятка белых Эдмон проник в хижину по соседству с той, где скрывалась Инес, и поднялся на крышу. Между тем почти всем белым удалось преодолеть сопротивление краснокожих, и они, чтобы спасти нескольких своих товарищей, окруженных индейцами и безуспешно пытающихся соединиться с главными силами, открыли по противнику ураганный огонь. Стрельба примерно из сорока ружей произвела такой ошеломляющий эффект, что апачи в панике бежали, а горстка белых успела добраться до своих.

Таким образом Эдмон добился поставленной цели и создал опорный пункт для обороны от индейцев.

Со вздохом облегчения он окинул взглядом поле сражения. Ему удалось насчитать более двух десятков трупов краснокожих. Едва ли не половина пала от его руки. Среди белых было четверо убитых, несколько человек получили тяжелые ранения; впрочем, раненых удалось доставить в укромное место, где ими занялся теперь доктор. Одежда Эдмона имела устрашающий вид: она вся была в пятнах крови из-за поврежденной руки. Сейчас небольшая рана перестала кровоточить, и капитан перевязал ее куском мягкой материи.

— Будьте начеку! — предупредил Эдмон, заметив, что некоторые из людей Альфонсо собрались устроить себе небольшой отдых, поскольку индейцы пока не появлялись. — Доверять краснокожим нельзя… А вы — друг семьи Толедо? — обратился он по-французски к белокурому молодому человеку, который последовал за ним на крышу и теперь тщательно чистил стволы своего великолепного ружья.

— Надеюсь, что так! — приветливо ответил тот. — А вы, несомненно, господин де Трепор, чье исчезновение так переживал дон Альфонсо?

— Он самый. Когда вы объединились с людьми Альфонсо? — спросил капитан.

— Сегодня утром. Мы тотчас решили напасть, опасаясь, что ночная бойня только ожесточила индейцев против пленных. Впрочем, что это?..

Со стороны деревни донесся жуткий вой, словно там находилась целая стая голодных волков. Несомненно, это был знак ликования. Более сорока краснокожих, размахивая ружьями и копьями, скакали на богато украшенных лошадях, направляясь к белым. Приблизившись на расстояние выстрела, они угрожающе подняли свое оружие. Потом они свернули в сторону. За первой группой всадников последовала вторая, затем третья, четвертая… В общей сложности их было, наверное, около полутора сотен. Многие держали в поводу запасных лошадей, в которых белые сразу же опознали своих собственных.

Выходит, апачи получили подкрепление от дружественного племени…

Белые застыли в растерянности. Их насчитывалось не более четырех десятков, а противостояло им теперь, пожалуй, свыше двухсот краснокожих. Пока белым, правда, ничто особенно не угрожало. А что потом? Где достать продовольствие? Если им повезет, как прорваться сквозь эту массу всадников, как скрыться от них?

Положение белых стало отчаянным. Это сознавал каждый. В угрюмом молчании, с ружьями в руках, они глядели в сторону центра деревни, где индейцы радостно приветствовали друг друга, поочередно прикладываясь к бутылкам с огненной водой, которую прихватили с собой эти бледнолицые.

— Вы уверены, что краснокожие вели за поводья именно ваших лошадей? — спросил Эдмон молодого человека.

— Совершенно уверен. Я узнал их. Мы оставили лошадей под присмотром трех наших.

— Тогда у нас нет никакой надежды на побег! — мрачно заметил Эдмон. — Пойдемте, посоветуемся с нашими друзьями. Пока нам нечего опасаться нападения.

Он потолковал с пожилым господином, внушавшим ему особое доверие, посоветовал на случай приближения индейцев не терять самообладания и стрелять наверняка, беря на мушку каждого в отдельности. Потом он вместе с молодым незнакомцем спустился вниз и постучался в хижину, где находился Альфонсо.

Тот немедленно распахнул дверь и молча заключил друга в объятия. Инес стояла посреди хижины, опираясь на руку человека, который, несомненно, был ее отцом. Лицо ее излучало доброту, спокойствие и рассудительность; несмотря на некоторую бледность, в нем уже чувствовалась незаурядная энергия. Оказалось, и дон Лотарио, и Альфонсо ранены: дон Лотарио — в руку, Альфонсо — в ногу. Впрочем, обе раны не вызывали опасений.

— Это мой самый близкий друг, Эдмон де Трепор! — сказал Альфонсо, подводя Эдмона к своему отцу. — Он собирался разделить со мной все опасности этой борьбы, но большую ее часть ему пришлось взять на себя.

Дон Лотарио нежно обнял Эдмона, словно собственного сына.

— Какая удивительная, пожалуй даже печальная, ирония судьбы — встретить сына столь дорогого для меня человека в какой-то индейской хижине! — взволнованно произнес он. — Вы уже оказали нам неоценимую услугу — без вашей помощи нам, возможно, и не удалось бы встретиться с Инес.

Эдмон подошел к возлюбленной, склонил голову и благоговейно поцеловал ей руку.

— Тебе не кажется, Эдмон, что мы без труда справимся с индейцами? — спросил Альфонсо.

— Увы, дружище! Ты еще ничего не знаешь, а между тем их теперь на полторы сотни больше!

Альфонсо и дон Лотарио ошеломленно уставились друг на друга.

— Так вот что означал дьявольский рев этих бестий! — произнес наконец Альфонсо. — А не удастся ли нам, по крайней мере, пробиться к своим лошадям?

— Ваши лошади попали в руки индейцев другого племени, когда те спешили на помощь местным, — ответил Эдмон. — Этот молодой человек, — кивнул он в сторону белокурого, — узнал их.

После слов капитана наступила гробовая тишина.

— Придется пойти на переговоры! — прервал молчание дон Лотарио. — Мы должны приложить все усилия, чтобы избежать борьбы, которая была бы теперь слишком неравной. Кстати, господин капитан, вы еще не знакомы с вашим новым товарищем по оружию… Позвольте представить его вам — мистер Коннингэм, друг нашего дома! Он великодушно предложил свою помощь и присоединился к нашему предприятию. Не сомневаюсь, вскоре он завоюет и ваши симпатии, при условии, что у нас будет еще время заняться неотложными земными делами!

— Вы надеетесь, что после таких ожесточенных, таких кровопролитных сражений возможны мирные переговоры? — удивленно спросил Эдмон.

— Дочь сказала мне, что Вильгамену убит или очень тяжело ранен… вами, — ответил дон Лотарио. — А ведь именно он был больше всех заинтересован в том, чтобы не отпускать пленников, рассчитывая тем самым добиться своей цели — освобождения отца. Для остальных индейцев они значат гораздо меньше, поэтому я продолжаю надеяться, что удастся уладить дело миром. Мы пошлем Литавано: он выяснит, готовы ли апачи к переговорам.

— Я не вижу с тобой Хейкаоу, — заметил Альфонсо.

— Мой проводник умер в дороге. Не исключено, что именно это печальное обстоятельство позволило мне так скоро соединиться с вами, — ответил Эдмон.

— Скроем пока его смерть от сына. Иначе религиозные убеждения заставят Литавано, чего доброго, покинуть нас, а он нам очень нужен. Давай поднимемся с тобой на крышу соседней хижины и посмотрим, что делают индейцы. Вероятно, у нас будет время рассказать друг другу, что же произошло после нашего расставания. А отец пока сообщит Литавано об условиях переговоров.

Молодые люди покинули хижину. Эдмон почувствовал на себе при этом выразительный взгляд возлюбленной. Когда оба очутились наверху, Альфонсо порывисто обнял вновь обретенного друга.

— Если бы ты знал, — воскликнул он, — что я вытерпел, как упрекал себя за то, что расстался с тобой! Мне не давали покоя мысли, что ты заблудился в прериях или с тобой произошло кое-что похуже. Но когда в то злополучное утро явился Литавано и твердо заявил, что Инес похитил Вильгамену, что вождя сопровождает совсем немного воинов и что отбить у него добычу не составит большого труда, я посчитал грехом каждую секунду промедления и решил действовать совершенно в твоем духе, немедленно отправившись в путь. Я был уверен, что Хейкаоу проводит тебя к озеру Святой Марии. Литавано узнал, что вождь апачей вначале привез Инес и ее спутников в отдаленную деревню у подножия большой горной цепи и некоторое время скрывал там, но потом у него начались ссоры с индейцами соседних племен, и поэтому он решил доставить пленников в свою родную деревню, которая находится приблизительно на полпути между озером Святой Марии и северной границей. Мы рассчитывали встретить его по дороге и неожиданно напасть.

Наши лошади страдали от недостатка воды и корма, так что в последний день едва передвигали ноги. Окрестностей этой деревни мы достигли только глубокой ночью и сделали привал под деревьями, чтобы не попасться на глаза индейцам и дать отдых лошадям, которые нашли там воду и вдоволь сочной травы. Вот под теми деревьями мы и расположились.

Он показал на восток, на одну из куп деревьев, кое-где поднимавшихся над холмистой землей. Донесшийся снизу окрик заставил его прервать свой рассказ. Там стоял Литавано с белой тряпицей в руках. Вероятно, он отправлялся на переговоры с апачами. Альфонсо обменялся с индейцем несколькими словами на местном наречии, потом опять обратился к Эдмону.

— Литавано встревожен, что не встретил здесь отца, — пояснил он. — Я сказал ему, что мы пока еще точно не знаем, при каких обстоятельствах вы расстались. Итак, продолжим… До полудня индейцам не удалось обнаружить нас, и наши лошади успели отдохнуть. Но потом мы заметили поблизости несколько краснокожих соглядатаев. Мы проверили оружие, дали лошадям хлеба, смоченного ромом, и приготовились к любым неожиданностям. Я собирался договориться с Вильгамену по-хорошему, а в случае его отказа сразу же прибегнуть к силе. Как бы то ни было, Инес следовало освободить. Спустя некоторое время мы увидели, как десятка три индейцев на лошадях выехали из деревни и направились в нашу сторону. Я послал навстречу им Литавано. Ему было поручено просить Вильгамену немедленно освободить мою сестру и ее спутников, пообещав за них от моего имени выкуп в тысячу долларов. Вождь апачей велел передать мне, что отпустит захваченных бледнолицых не раньше, чем его отец получит свободу; мне следовало как можно быстрее добиться его освобождения, тогда мне сразу же вернут пленников. На это я велел ему ответить, что сделаю все, что в моих силах, для освобождения из тюрьмы его отца, но мы не можем ждать согласия мексиканских властей в Чиуауа, иначе моя сестра умрет от тоски и горя. Кроме того, я поручил Литавано поставить в известность Вильгамену, что его пленница — дочь дона Лотарио де Толедо, а все команчи, апачи и навахо, в том числе и его собственный отец, поклялись жить с этим человеком в мире и дружбе; я велел также напомнить молодому вождю, что его ждет суровая кара, если он нарушит законы дружбы. Ответ, который принес мне Литавано, так же мало удовлетворил меня, что и в первый раз.

Из всего услышанного я сделал вывод, что индеец настроен весьма воинственно и надеется, что мы согласимся на любые его условия, как только будем разбиты. Мои мексиканцы, которые подслушали ответы, принесенные Литавано, и к тому же сгорали от нетерпения испробовать новые нарезные ружья, начали роптать во весь голос. Один из них прицелился и выстрелил в маячивших на большом удалении индейцев, не ожидая, что пуля достанет до них. Но именно этот выстрел оказался роковым — один краснокожий был убит на месте.

С этого все и началось. Мои мексиканцы возликовали, индейцы с воинственными криками поскакали в нашу сторону… Я понял, что на карту поставлена наша жизнь, и приказал своим людям открыть огонь. Трое индейцев упали, остальные продолжали приближаться. Тогда мы укрылись за деревьями, где еще утром соорудили нечто вроде засеки, и открыли беспорядочную стрельбу по краснокожим, которые не осмеливались напасть на нас один на один. Вскоре они поняли, что будут разбиты в этой схватке, и повернули лошадей назад, увозя с собой, если не ошибаюсь, тела пятерых погибших.

Тогда я, зная мстительность краснокожих, начал всерьез опасаться за жизнь Инес и ее спутников. Мне не давала покоя мысль, что жажда крови пленников может взять верх над желанием Вильгамену освободить отца. Я собрал своих мексиканцев на военный совет, и они, опьяненные победой, с большим воодушевлением встретили мое предложение напасть ночью на индейскую деревню. Мы рассчитывали быстро проникнуть в селение, освободить Инес и остальных пленников, после чего поспешно ретироваться. Поскольку ты сам находился в этой деревне, о чем я, правда, не подозревал, ты знаешь, что наша вылазка не удалась. Индейцы были настороже, и в ожесточенной схватке мы потеряли троих: двое были убиты, а третий, тяжело раненный, умер сегодня утром. Это заметно поколебало нашу уверенность в победе, и я много бы дал, чтобы возобновить переговоры с Вильгамену, но после всего случившегося Литавано отказался выступать в роли посредника. Он боялся за свою жизнь, и, пожалуй, не без оснований, потому что апачи очень враждебно относятся к тем краснокожим, которые переметнулись к бледнолицым.

А сегодня утром мы обнаружили примерно в четверти часа езды небольшой отряд всадников, направлявшийся на юг. В подзорную трубу я увидел, что это белые, и мы помчались за ними. Это оказался мой отец, а с ним еще около сорока человек, в том числе и молодой Коннингэм, с которым я еще не был знаком. Теперь, впрочем, я успел узнать его как честного, надежного и смелого парня.

Отправляя мне письмо, отец в лихорадочной спешке спутал названия обоих пресидио и указал Пресидио-дель-Норте, хотя имел в виду Пресидио-дель-Рио-Гранде-дель-Норте. Вернее сказать, он сократил последнее название и вместо «Пресидио-дель-Рио-Гранде-дель-Норте» — как, собственно, и называется этот форт — в спешке написал «Пресидио-дель-Норте». В результате мы разминулись. В южном пресидио он узнал, что мы там уже побывали, и тотчас направился на север, получил от коменданта Пресидио-дель-Норте твое послание и устремился к озеру Святой Марии. Но тут вмешался случай — к счастью, отец сильно взял к северу и в результате очутился поблизости от нас.

Я все рассказал ему и довольно скоро убедился, что переговоры уже не помогут вызволить сестру из рук Вильгамену. Индейцев он знает лучше любого белого в этих местах. Он согласился, что теперь нам нужно попытаться захватить деревню врасплох. Лошадей мы оставили в зарослях под надзором трех мексиканцев и, вооружившись несколькими лестницами, подкрались, передвигаясь главным образом ползком, почти к самой деревне, до которой оставалось несколько сотен шагов. Все остальное ты знаешь! У меня сердце замерло от радости, когда я неожиданно увидел посреди деревни тебя — живого и невредимого, да к тому же помогающего нам!

Они обменялись рукопожатиями. Альфонсо закончил свой рассказ как нельзя вовремя, потому что из деревни возвращался Литавано.

Альфонсо и Эдмон поспешно спустились вниз — им не терпелось узнать ответ апачей. Впрочем, не были забыты и меры предосторожности: дон Лотарио, Альфонсо, Эдмон и мистер Коннингэм слушали Литавано, стоя перед дверью хижины, чтобы следить за происходящим вокруг.

Литавано сообщил, что сперва ему даже не давали открыть рот. Индейцы ужасно злы, Вильгамену мертв, в деревне уцелела едва ли половина воинов. Апачи порывались окружить бледнолицых и перебить всех до одного. Бо́льшая часть краснокожих оказалась одурманенной огненной водой, поэтому они с Литавано никак не могли понять друг друга; однако несколько старых вождей, которые оставались трезвыми, прислушались к его словам, особенно когда поняли, что речь идет о дочери дона Лотарио де Толедо. В результате от бледнолицых потребовали сотню ружей с припасами, столько же галлонов огненной воды, а сверх того — всякого оружия и украшений, которые обещали подробно перечислить позднее. В заключение индейцы потребовали выдать им трех бледнолицых, чтобы принести их в жертву разгневанному богу красных людей. Этих обреченных бледнолицые должны были определить сами, бросив жребий. Литавано добавил, что на первых порах одним из них многие называли Эдмона, однако затем передумали, поскольку другие апачи объяснили им, что Вильгамену был убит в честной борьбе.

О том, чтобы согласиться на такие условия, не могло быть и речи. Литавано отправили в деревню еще раз. Тем временем четверо наших героев, призвав к себе несколько управляющих и слуг дона Лотарио, стали совещаться, как поступить в случае нового нападения краснокожих. О побеге нечего было и думать, ибо лошади были захвачены индейцами. Ждать помощи тоже не приходилось, так как Пресидио-дель-Норте и Эль-Пасо-дель-Норте — форт на самой границе Штатов и Мексики — находились приблизительно в тридцати милях от деревни. Выхода не было. Бой казался неизбежным. Требовалось во что бы то ни стало отбить нападение краснокожих, а затем, когда индейцы обессилеют, вновь предложить им мирные переговоры.

Теперь необходимо было приготовиться к обороне. Времени оставалось в обрез. Первым делом со всех сторон прорубили стены хижины, где находилась Инес, так что оттуда можно было попасть в соседние жилища. Затем разобрали две близлежащие хижины и соорудили из их остатков бастион, призванный прикрыть три расположенные с краю хижины в качестве первой линии обороны. Каждому защитнику отвели свое определенное место. Пересчитали тех, кто способен был владеть оружием. Таких набралось тридцать четыре человека. У большинства оказалось по два двуствольных ружья, а у некоторых — даже по три, поскольку они забрали себе ружья убитых товарищей. Таким образом, огневая мощь белых составила свыше ста сорока стволов: если они не потеряют хладнокровия, то сумеют побить индейцев даже в случае самого отчаянного штурма, подобно тому как сильный град уничтожает кукурузное поле.

А если краснокожие воздержатся от нападения, если попытаются навязать свои условия угрозой голодной смерти? Тогда спасения не было. Запасов продовольствия, которое оставалось у белых, хватило бы разве что до следующего утра…

В ответе, который Литавано получил от индейцев во второй раз, тоже не было ничего утешительного. Апачи продолжали настаивать на выдаче им трех бледнолицых, предназначенных в жертву за погибших соплеменников. Они не желали слушать никаких других предложений. Литавано дали понять, что в случае очередного отказа бледнолицых ему не сносить головы.

Похоже, индейцы и не думали торопиться с новой атакой. Они продолжали ликовать, радуясь подкреплению, которое сулило им верную победу над врагом. Даже понесенные потери не могли омрачить их радость. Они ограничились всего несколькими постами, чтобы наблюдать за бледнолицыми, которые, оставшись без лошадей, целиком находились в их власти.

Можно ли пробиться к лошадям и бежать? Такой вопрос не давал покоя осажденным. Однако этот замысел выглядел слишком дерзким, слишком опасным. Белые по-прежнему полагали, что лучше всего дождаться нападения краснокожих, отбить его и начать новые переговоры.

Так прошло несколько томительных часов. Настал полдень. Эдмон отправился к Инес и нашел ее в глубокой печали. Она считала себя причиной всех несчастий. Узнав в Новом Орлеане, что путь по территории Техаса очень опасен, так как проходит через расположение противоборствующих сил — войсковых соединений Союза и мятежных штатов — и, что намного хуже, там бесчинствуют мародеры обеих армий, она отважилась отправиться в Матаморос и вверх по реке вплоть до окрестностей Пресидио-дель-Норте. Она знала, что у отца добрые отношения с индейцами, сама владела языком команчей — так чего ей было бояться? Тем не менее она осыпа́ла себя самыми горькими упреками и пребывала в таком возбужденном состоянии, что приходилось опасаться за ее здоровье. Инес страшила мысль, что в новом столкновении с индейцами она может лишиться отца, брата или возлюбленного. Ее не покидало ощущение, что вина за все случившееся лежит целиком на ней. Эдмон попробовал утешить и успокоить ее, и ему удалось по крайней мере вызвать у нее слезы, которые, похоже, принесли ей некоторое облегчение.

Осажденные договорились, что первый, кто заметит что-либо подозрительное, подаст сигнал выстрелом из револьвера. И вот такой выстрел прозвучал. Эдмон оставил Инес и поспешил на свой пост. Ему была поручена оборона первой хижины; на крыше второй, в которой находилась Инес, командовал Альфонсо, на крыше третьей — мистер Коннингэм. Дон Лотарио с дочерью оставались в средней хижине.

Заняв свой пост, Эдмон тотчас понял, в чем дело. Индейцы готовились повторить нападение, причем, прекрасно сознавая силу сопротивления бледнолицых, принимали меры предосторожности, что уже само по себе разительно отличалось от их обычной манеры бросаться в атаку очертя голову. Переплетая хворостом прутья решетки из тонких древесных стволов, они изготавливали нечто вроде прямоугольных щитов, достаточно больших, чтобы за ними могли укрыться примерно десять воинов. Таких конструкций Эдмон насчитал семь. Следовательно, около семи десятков индейцев могли приблизиться к бастиону белых без особых потерь. В результате превосходство осажденных в огнестрельном оружии сводилось почти к нулю. Эдмон, Альфонсо и мистер Коннингэм стали совещаться, не лучше ли прямо сейчас опередить краснокожих, открыв огонь. Однако это вынудило бы индейцев заканчивать свои приготовления где-нибудь в другом месте и только ожесточило бы их. Поэтому было выдвинуто другое предложение, с которым все согласились. Каждый белый пожертвовал часть своих запасов пороха. Весь собранный порох был плотно утрамбован в бочонке, отыскавшемся в хижине. Изготовленную мину заложили в основание бастиона перед хижинами, подведя к одной из них пороховую дорожку. Когда нападавшие будут преодолевать бастион, обороняющиеся взорвут мину.

Вскоре индейцы завершили свои приготовления. Крыши хижин заполонили женщины, поднявшие громкий крик, а центр деревни уже кишел краснокожими. Довольно быстро выяснилось, что только около половины индейцев вооружены одноствольными ружьями устаревшего образца. Те из апачей, кому предстояло первыми идти в наступление, выстроились за щитами, подняли их и медленно стали приближаться, неся перед собой громоздкие конструкции.

Ни с той, ни с другой стороны не прозвучало еще ни одного выстрела. Однако необходимо было принимать серьезные меры против грозящей опасности. Стрелять в индейцев, двигавшихся под прикрытием щитов, не имело особого смысла, поэтому белые направили свои дальнобойные ружья на краснокожих, которые держались пока возле хижин, расположенных у центра деревни, и одновременно спустили курки. Крики боли и вопли ярости стали неопровержимым свидетельством ужасных последствий этого залпа. Индейцев как ветром сдуло, за исключением двух десятков, что остались лежать убитыми или ранеными. Даже наступавшие оторопели, увидев, что внезапно остались одни. Впрочем, они тут же снова двинулись вперед. Осажденные получили приказ: подпустить атакующих к бастиону, а затем взорвать мину и перестрелять оставшихся в живых. До повторения атаки им хватило бы времени, чтобы соорудить новый оборонительный вал.

Белые пребывали в мучительном напряжении. Они замерли, сжимая в руках оружие. В приближении семи огромных щитов было что-то зловещее. Казалось, это настроение передалось и наступавшим индейцам, и те попытались быстрее разрядить гнетущую атмосферу. Они прибавили шаг. Неожиданно два щита опрокинулись, и те, кто их нес, попадали друг на друга. Такая возможность тоже была предусмотрена осажденными, и лишь немногие из упавших успели подняться на ноги и спастись бегством, потому что двадцать направленных на них ружей тут же изрыгнули смертоносный град. Остальные щиты упрямо продолжали приближаться к рубежу обороны. Наконец они достигли бастиона, а у хижин вновь появились уцелевшие после опустошительного залпа индейцы. Их насчитывалось все еще около сотни человек, готовых последовать за нападавшими, как только те преодолеют бастион. Атакующие уже побросали щиты, собираясь перебраться через оборонительное сооружение белых… В этот миг с грохотом взорвалась предусмотрительно заложенная мина. Над головами обороняющихся просвистели обломки, бастион скрылся в густом черном дыму, откуда доносились ужасные вопли нападавших. Непроницаемая пелена дыма закрыла от глаз осажденных и деревню апачей, и находившиеся там главные силы краснокожих. Обороняющиеся побледнели. Затаив дыхание, они как завороженные не могли оторвать глаз от медленно стлавшихся по земле и постепенно растворявшихся в небе клубов дыма. Если бы индейцы не оцепенели от страха и продолжали наступать, белые были бы обречены.

Внезапно прогремевшие выстрелы были встречены сражающимися едва ли не с облегчением. Белые стреляли в индейцев у бастиона, чьи силуэты проступили теперь из дымной пелены. Мгновение спустя налетел порыв свежего ветра — предвестника наступающего вечера. Томимые ожиданием смерти, белые напряженно впились глазами в таявшую от ветра завесу порохового дыма. Они насчитали тридцать-сорок краснокожих, пострадавших от взрыва, — раненых, обгоревших или разорванных пополам. Остальные или спаслись бегством, или погибли от выстрелов обороняющихся. Среди этого кошмара и опустошения высилась фигура всего одного индейца, чудом избежавшего смерти. Он стоял, выпрямившись во весь рост, словно в оцепенении. Казалось, он потерял рассудок. Никто из белых не поднял на него ружья. Не сговариваясь, все как один решили оставить жизнь этому человеку, которого пощадило само Провидение. Неожиданно индеец закричал так пронзительно, что у всех по спине побежали мурашки, и сломя голову бросился прочь.

— Что это? — спросил наконец Эдмон, тяжело вздохнув. — Вам не показалось, будто среди апачей находится какой-то белый?

— Верно! Похоже, так и есть… да, так и есть! — закричали со всех сторон.

Ничего определенного сказать пока было нельзя. Индейцы, молча сбившись в кучу, плотной стеной обступили какого-то человека, но кого именно, разглядеть не удавалось. Альфонсо перебрался со своей крыши к Эдмону, и оба принялись следить за толпой краснокожих.

— Что там такое? Что вы увидели? — воскликнул дон Лотарио, который тоже заинтересовался происходящим.

— Поднимайся к нам, отец! — позвал Альфонсо. — Должно быть, там происходит что-то необычное.

Отец последовал совету сына.

— Дай мне свою подзорную трубу, — взволнованно попросил он Альфонсо. — Я должен разобраться!

Он поспешно взял протянутый ему прибор и приставил к глазу. Толпа индейцев между тем несколько рассеялась, и даже невооруженным глазом можно было теперь рассмотреть седовласого человека с бородой.

— Слава Богу! — вскричал дон Лотарио дрожащим голосом. — Это он! Теперь мы спасены!

Он вернул подзорную трубу сыну и, не говоря больше ни слова, спустился вниз. Эдмон, Альфонсо и успевший присоединиться к ним мистер Коннингэм удивленно поглядели ему вслед. Но когда заметили, что он не пошел к Инес, а в одиночку направился в деревню, за ним поспешил Альфонсо.

— Что ты делаешь, отец? — изумленно крикнул он. — Мы не отпустим тебя одного, я пойду с тобой!

— Оставайся здесь! — возразил дон Лотарио, весело блестя глазами. — Теперь мы спасены!

— Но кто этот человек? — с недоумением спросил Альфонсо.

— Тот, чье имя мы произносим с величайшим благоговением после имени Бога! — ответил отец.

— Дантес? — прошептал ошеломленный Альфонсо.

— Да, это он! — сказал отец и, непроизвольно воздев руки, прочитал про себя молитву.

Эдмон тоже услышал это имя и застыл от удивления. Даже мистеру Коннингэму оно, видимо, было знакомо, потому что на лице его появилось строгое, почти торжественное выражение.

Между тем старик, так взволновавший наших героев, спокойно говорил что-то обступившим его индейцам. Затем он смолк и повернулся в ту сторону, где находились белые. Заметив спешащего навстречу дона Лотарио, он сделал легкое движение рукой в знак того, что узнал друга, но тут же велел ему оставаться на месте. Сразу вслед за тем несколько индейцев направились к дону Лотарио, правда без оружия.

— Не стрелять! — предупредил своих тот, заметив, что некоторые из них наставили ружья.

Намерения краснокожих и в самом деле оказались вполне мирными. Они подняли своих погибших или раненых соплеменников и унесли их к центру деревни, так что теперь пространство, разделявшее апачей и белых, было очищено от трупов.

Затем Эдмон Дантес спокойно и уверенно направился к осажденным и, встретившись с доном Лотарио, тепло обнял его.

— Я не опоздал? — озабоченно спросил он. — Среди вас есть хоть один убитый или раненый?

— К сожалению, в этих кровопролитных стычках погибло и несколько моих славных товарищей, — ответил дон Лотарио. — Но Альфонсо и Инес живы, как жив и храбрый Эдмон де Трепор, которому мы, может быть, только и обязаны тем, что Инес сейчас с нами.

— Как, Трепор здесь? — удивился Дантес. — Так это и был тот молодой пленник, который во время поединка убил Вильгамену? Но каким образом он здесь очутился?

— Он сопровождал Альфонсо, пока нелепая случайность не разъединила их, — пояснил дон Лотарио. — Альфонсо встретился с ним в Мексике, где Трепор воевал в составе французского экспедиционного корпуса. В нем течет благородная кровь, он достойный сын своего отца и, надеюсь, лишен его предвзятости.

— Я рад его видеть, — сказал Дантес. — А что это за светловолосый молодой человек рядом с ним?

Хотя поблизости никого не было — ибо и от индейцев, и от белых их отделяло расстояние в несколько сотен шагов, — дон Лотарио, отвечая Дантесу, понизил голос. Должно быть, с этим белокурым юношей была связана какая-то тайна, потому что обычно невозмутимый дон Лотарио выглядел очень взволнованным.

— Неужели это он? Слава Богу! — воскликнул Дантес с облегчением. — Так вот, я говорил с апачами. Они готовы беспрепятственно дать вам уйти, но на разумных условиях. Человеческих жертв они больше не требуют. Как я рад видеть опять Инес, и Альфонсо, и этого Эдмона! Я знал его ребенком, а теперь встретил зрелого мужчину!

Он протянул руку дону Лотарио и вместе с ним не спеша направился через разрушенный взрывом бастион к трем хижинам.

У входа его ждали Альфонсо, Эдмон и мистер Коннингэм; Инес тоже вышла из своего временного пристанища. На лицах у всех читалось прямо-таки благоговение, которое вскоре исчезло, однако, при виде искренней радости и приветливости старика.

— Позволь мне поздороваться с тобой, милая Инес! — сказал он, подойдя к девушке и целуя ее в голову. — И с тобой, Альфонсо, мой славный мальчик!

Он привлек к себе юношу, который, волнуясь, поцеловал ему руку. Потом обратился к Эдмону.

— И тебя я очень рад видеть! Ты достойный сын моего честного и преданного Макса Морреля! — сказал он, пожимая ему руку. — Давайте все вместе возблагодарим Бога за то, что он помог мне предотвратить ужасы нового кровопролития!

— А это мистер Коннингэм! — сказал дон Лотарио, указывая на молодого человека, цветом кожи и волос заметно отличавшегося от всех остальных, в большинстве своем отмеченных печатью южного происхождения.

— Мы познакомимся с вами ближе, мистер Коннингэм! — заметил старик, окидывая внимательным и благожелательным взглядом почтительно поклонившегося ему юношу. — Дон Лотарио рассказал мне о вас вполне достаточно, чтобы окончательно разжечь мое любопытство. Возможно, и вам будет небезынтересно узнать кое-что от меня, потому что я прибыл с Севера!

Молодой человек вспыхнул, его прекрасные темно-голубые глаза заблестели. Он быстро подошел к старику и, взяв его руку, благоговейно приложился к ней губами.

— Я безмерно благодарен вам! — прошептал он.

Старик приветливо кивнул ему. Потом обратился к окружавшим его мужчинам и к тем, кто по-прежнему оставался на крышах, присев на корточки, чтобы лучше рассмотреть его.

— Борьба окончена! — сказал он. — Ни при каких обстоятельствах не прибегайте больше к оружию. Апачи дали мне слово, что пойдут на мирные переговоры.

Хотя он и не думал напрягать голос, тот звучал ясно и убедительно, словно голос юноши. Вообще ничто в его облике не говорило о преклонном возрасте, лишь невозмутимость и достоинство поведения выдавали годы старика.

Вместе с доном Лотарио Дантес прошел в хижину, где прежде находилась Инес. Девушка вместе со служанками перебралась в другую. Альфонсо, Эдмон и Коннингэм остались стоять перед входом.

Затем Альфонсо посоветовал мужчинам разделить между собой остатки продовольствия и перекусить. Молодые люди тоже испытывали настоятельную потребность подкрепиться, однако из-за скудости запасов им пришлось довольствоваться малым.

— Так вот он какой, Эдмон Дантес, — человек, оказавший столь большое влияние на судьбы наших семей! — сказал Эдмон. — Человек, чье имя я ношу, тот, кого я видел всего один раз, много лет назад! Его влияние на индейцев берет свое начало, вероятно, еще с тех пор, когда он поселился в Калифорнии и собирал те самые богатства, которые впоследствии так великодушно оставил нашим семьям. Именно такими я представлял себе патриархов!

— И у меня сложилось такое же впечатление, — согласился Альфонсо. — Я видел его дважды: в первый раз — когда был совсем ребенком, а во второй — когда мне исполнилось шестнадцать лет. Он и по сей день знает эти края так, словно прожил здесь всю жизнь, а между тем покинул их больше двадцати лет назад.

— Не покажется ли нескромным с моей стороны, если я попрошу рассказать мне о прошлом этого удивительного, необычного человека? — спросил мистер Коннингэм.

— Вовсе нет, — ответил Альфонсо. — Однако мне придется отложить свое повествование до более подходящей минуты, ибо даже самый краткий рассказ займет немало времени. А сейчас могу только сказать, что Эдмон Дантес рос в простой, бедной семье, пока ужасная несправедливость, которая свела в могилу его отца и лишила невесты, не вынудила его мстить тем, кто сделал его несчастным. Хотя недруги бросили его в тюрьму, ему удалось бежать оттуда и завладеть несметными сокровищами: они сделали его одним из самых богатых людей на земле. С необыкновенной энергией и удивительной изобретательностью начал он свою месть, неизменно стремясь при этом не причинить зла невиновным, а покарать только тех, кто сознательно стремился погубить его и его близких. Между тем противники Дантеса добились богатства, почестей и славы, однако он сумел уничтожить их и затем покинул Европу вместе с женой, Гайде, которую вырвал из лап одного из бывших своих врагов, чтобы перебраться в Новый Свет. Он поселился в Калифорнии и получил от моего деда, которого нашел в пустыне умирающим от голода и жажды, сведения о калифорнийских месторождениях золота и стал их разрабатывать, пока не сделался — думаю, что вправе утверждать это, — самым богатым человеком в мире. Но его живой ум не мог довольствоваться безмятежным владением этими сокровищами — он жаждал действовать, жаждал обратить свои богатства на благо человечества. Когда он отомстил за нанесенные ему личные обиды, он решил стать благодетелем и защитником для всех страждущих и угнетенных и отыскать для этого людей, которые, пройдя через горнило испытаний, как он сам, стали бы его достойными соратниками. Так он познакомился с моим отцом и с дядей Бюхтингом. Он избрал их своими товарищами, заставив, однако, прежде испить до дна всю чашу страданий, от которых они едва не погибли. Мерзкий негодяй, сын одного из тех, кого он уничтожил из мести, стремился в свою очередь отомстить ему и погубил его единственного в то время сына. Эта трагедия навела Дантеса на горькую мысль, что он слишком далеко зашел в своей благородной мести, что вершил судьбы других людей с такой легкостью, какая вряд ли позволительна простому смертному. Глубоко верующий человек, он испытывал жесточайшие угрызения совести и считал себя более виновным, нежели был на самом деле, ибо всегда руководствовался самыми благородными и бескорыстными намерениями. Поэтому он решил раздать свои сокровища другим и, сделавшись миссионером, странствовать по свету, проповедуя религию любви и правды благодаря врожденному дару убеждения. Он раздал свое состояние друзьям и слугам. Самые большие доли достались моим родителям и моему дяде, которых он считал наследниками человека, некогда открывшего ему тайну сокровищ Калифорнии, а также отцу Эдмона де Трепора, который всегда был его близким другом. Себе он оставил ровно столько, сколько необходимо для удовлетворения самых насущных нужд своей семьи. С тех пор мы редко видели его. Правда, отец ведет с ним переписку и продолжает исполнять все его пожелания. Однако он странствует то по Австралии, то по Африке или Южной Америке, поэтому всякий раз проходит не один год, прежде чем он снова навестит друзей. Вот короткий, беглый рассказ об Эдмоне Дантесе — рассказ, где опущены самые захватывающие подробности его жизни. Надеюсь, однако, что мы с вами проведем вместе немало времени и на досуге, недостатка в котором не будет, я расскажу вам немало любопытного о переживаниях, выпавших на долю этого человека, ныне объездившего простым миссионером чуть ли не весь мир. Несмотря на его теперешнее скромное положение, сильные мира сего по-прежнему склоняют перед ним голову. Доказательство его могущества вы видели сегодня собственными глазами. Неукротимый гнев индейцев при его появлении сразу куда-то исчез, а его слово произвело такой эффект, какого мы, возможно, никогда не добились бы с помощью оружия.

В этот момент Дантес и дон Лотарио вышли из хижины. Старик внимательно и благосклонно посмотрел на трех молодых людей, которые почтительно отошли в сторону.

Потом он сказал:

— Давайте не мешкая доведем до конца переговоры с апачами. До вечера еще несколько часов, и все мы будем спать спокойнее, зная, что дело закончено и мир заключен с обычными формальностями. Коль скоро мой друг Толедо, а также его сын Альфонсо и Эдмон де Трепор принимали участие в схватках, пусть они участвуют и в переговорах, а для мистера Коннингэма тоже будет полезно поприсутствовать там. Итак, он может идти с нами. Но прежде мы обязаны сообщить Литавано о смерти его отца. Апачи предали мертвеца земле, хотя считали его своим врагом, и воткнули на могиле копье, так что Литавано отыщет место погребения.

Крикнули Литавано, и старик заговорил с ним на его родном языке. Сын Хейкаоу не выказал внешних признаков скорби, однако тут же распрощался, чтобы потребовать у апачей свою лошадь и отправиться на могилу отца. Дон Лотарио щедро наградил его.

Вслед за тем пятеро мужчин, все без оружия — так решил старик, — направились к центру деревни. Навстречу им сразу же вышли несколько пожилых индейцев, среди которых Эдмон узнал и переводчика погибшего Вильгамену. Дантес, к которому они относились с величайшим почтением, сперва говорил с ними один. Индейцы выглядели крайне подавленными — потери их и в самом деле были огромны. Но Дантес заверил, что никакой мести с их стороны можно не опасаться и что мрачность краснокожих объясняется отчасти тем, что они рассматривают свои потери как справедливую кару за нарушение договоров, заключенных в свое время с доном Лотарио и вероломно нарушенных Вильгамену, — договоров, которыми был скреплен вечный мир между всеми племенами команчей и членами семьи Толедо, включая и их прислугу.

В переговорах участвовали пятеро белых и пятеро индейцев. Переговоры проходили в обстановке той торжественной затянутости и неспешности, какая принята у индейцев в таких случаях. Переводчиком был сам Дантес, и не составляло труда заметить, что апачи никогда не перечили ему. О возмещении потерь речь вообще больше не заходила, только о подарках, которыми дону Лотарио надлежало скрепить вновь заключаемые мирные соглашения; индейцы обещали по возможности ответить тем же. Дон Лотарио тут же отсчитал солидную сумму золотыми и серебряными монетами и пообещал краснокожим полсотни ружей и сотню ножей, а сверх того — немало одеял и разных украшений. Индейцы согласились доставить белым вдоволь лепешек и свежей воды; это условие они без промедления выполнили.

Солнце уже почти село, когда дело было улажено со всеми формальностями, и в руках у дона Лотарио оказались соответствующие документы, представлявшие собой, впрочем, всего-навсего деревянные дощечки с зарубками. Было решено, что лошади белых останутся на эту ночь среди лошадей апачей.

Сколько всего не терпелось рассказать друг другу нашим героям, когда они собрались потом все вместе в одной из хижин! Дантес сообщил, что, приехав с Севера, собирался навестить дона Лотарио, но в Толедо узнал о происшедшем и тотчас отправился в Пресидио-дель-Норте, где надеялся выяснить подробности. От тамошнего коменданта он и в самом деле получил нужные сведения и устремился к озеру Святой Марии, как всегда, в полном одиночестве.

Вспомнили и о происшествии с Эдмоном в ущелье Святой Воды, которое повергло в изумление слушателей. Дантес выразил Альфонсо самую горячую благодарность и попросил подробно объяснить, как следует поступать при исцелении таких ран, поскольку новейшие успехи науки в этой области были ему неизвестны.

Инес, сидевшая в уголке, прислушивалась, не вступая в разговор.

На следующее утро белые в полном составе покинули злополучную деревню апачей.

IV. АРИЗОНА

Аризоной называют территорию, последней отошедшую от Мексики Североамериканским Штатам и расположенную между Техасом и Калифорнией. Она не имеет выходов к морю и представляет собой высокогорное плато, пересеченное понижающимися в этом месте Кордильерами. Совсем еще недавно здесь была пустыня, да и по сей день следы пребывания человека почти незаметны. Железных дорог тут не существует, а пешеходных крайне мало, да и те больше напоминают тропы. Это горный край, прорезанный почти бесплодными долинами, пустынный, унылый, однообразный, — край, которого избегают даже индейцы, предпочитающие, как известно, равнины, прерии.

Тем удивительнее, что одна из долин — Арипа — имела вполне обжитой вид. Если спуститься с горной цепи, достигающей семи тысяч футов, к западу, в долину, расположенную все еще на достаточно большой высоте, с удовлетворением обнаруживаешь перед собой поселение, по протяженности не уступающее какому-нибудь городу, о существовании которого никогда бы не догадался, да лет двадцать назад его и в самом деле не удалось бы обнаружить. Здесь было возведено немало домов: одних размером побольше, других — поменьше. Одни из них служили жильем, другие предназначались для занятий и труда. Впрочем, даже самые большие среди них не отличались красотой или внушительными размерами. Все они были приспособлены к особенностям здешних мест, где случались землетрясения, ураганы и наводнения. Все селение опоясывал огромный парк; почти каждый дом стоял посреди сада. Какой бы национальности ни был тот, кто впервые появлялся в этом селении, он мог нисколько не сомневаться, что непременно услышит родную речь. Ведь здесь жили северо- и южноамериканцы, мексиканцы, англичане, французы, немцы, испанцы, итальянцы и швейцарцы. Можно было встретить даже негров — они ходили с гордо поднятой головой, потому что были свободными людьми, а не рабами. В любом доме новичка принимали как старого, доброго приятеля, а в первую очередь — в доме дона Лотарио. Здесь были рады всякому незнакомцу. Он мог здесь жить сколько хотел, а если любил трудиться, нередко оставался навсегда.

Именно сюда, в эту уединенную местность, бесконечно далекую от цивилизованной Северной Америки, и перебрался дон Лотарио — человек, способный затмить богатством самого блестящего лорда при Сент-Джеймском дворе, самого состоятельного банкира с нью-йоркского Бродвея! Выполняя желание старшего друга, своего второго отца, Дантеса, он вначале поселился во владениях в Калифорнии, на горе Желаний. Но когда Калифорнию охватила золотая лихорадка и туда ринулись многие тысячи американцев и европейцев, когда стало очевидным, что вскоре цивилизация распространится в этом краю сама собой, к молодому, полному сил и энергии дону Лотарио явился Дантес, попросивший его перебраться в более отдаленные места.

— Здесь все трудности уже позади, — сказал он. — Этот край отошел к Союзу, и американцы сделают все, что требуется. Эта земля уже никогда не свернет с пути цивилизации. Поэтому отправляйтесь в Северную Мексику. Там большая нужда в энергичных людях, и любой росток цивилизации явится для тех мест поистине благодатью Божьей! Земля там бесплодна, в ее недрах нет никаких богатств, поэтому корыстолюбивым и алчным делать там нечего. Рассчитывать на то, что они поселятся на этой земле, не приходится. Чтобы этот край не остался навеки пустыней, поселиться там, подав тем самым добрый пример, должен тот, кому нет необходимости печься о собственной выгоде. Посмотрите сами, что можно будет сделать с этой землей, если не жалеть труда, денег и времени. Правда, вскоре она, пожалуй, отойдет к Союзу, но колонисты обратят к ней свои взгляды никак не раньше пятидесятых годов. К тому времени вы уже успеете там обосноваться. И у пришельцев будет пристанище, они обретут новую родину. Задача эта трудная, неблагодарная. Поэтому я поручаю ее вам! Вместе с молодой женой и подрастающими детьми вы найдете там свое счастье!

Все так и случилось! В то время Вольфрам Бюхтинг уже носился с мыслью о переселении в Виргинию, поэтому Лотарио перебирался в теперешнюю Аризону один. На его долю выпала нелегкая задача. Когда он впервые ступил на землю долины Арипа и разбил там свою палатку — домов там еще не было, — долина выглядела совершенной пустыней, оживляемой лишь купами прекрасных деревьев — кипарисов, тысячелетних дубов, сикоморов, возвышающихся на подступах к горам гигантских елей и пихт. Его молодая жена и трое детей в течение целых двух лет оставались на горе Желаний, в то время как он сам стремился превратить долину в настоящий парк. Когда Тереза, его обожаемая жена, перебралась к нему, счастливая пара очень скоро лишилась любимой старшей дочурки. Однако убитых горем родителей утешили веселые глаза хрупкого, но сильного сына и очаровательной младшей дочери.

С тех пор Толедо — как стали называть возникший поселок — сильно разросся, превратившись в образцовую колонию. Денег на это, правда, не жалели; порой в буквальном смысле слова приходилось сдвигать горы, чтобы изменить течение небольшой реки, пересекавшей долину. Отовсюду: из Техаса, Мексики и Калифорнии — стекались колонисты, получая работу, кров и пропитание. Кроме того, их наделяли большими участками земли, потому что по своим размерам владения дона Лотарио были огромны, занимая значительную часть всей территории Аризоны. К тому времени, когда дон Лотарио получил страшное известие об исчезновении дочери, в Толедо насчитывалось примерно сто пятьдесят крепких мужчин и около четырехсот женщин и детей.

Как и предполагал Эдмон Дантес, столь деятельному человеку, как дон Лотарио, весь этот мир, созданный его руками, сделался так дорог, что он крайне редко покидал его. Теперь все его заботы были направлены на то, чтобы дети получили в Европе образование, без которого им не обойтись, если они собираются стать достойными своих родителей. Сам же дон Лотарио и его жена — оба еще в самом расцвете сил — готовы были все время безвыездно проводить в Аризоне, в своей милой колонии, которую создали собственным трудом.

Просторные одноэтажные здания колонии заключали в своих стенах целый мир искусства, науки, комфорта и развлечений. Помимо жилых помещений там были устроены светлые залы для общественных празднеств, музыкальные салоны, театр и обширная библиотека, где были собраны самые поучительные, самые занимательные и самые замечательные произведения всех народов. Немец наверняка находил там своего Каульбаха и Людвига Рихтера, француз — своего Доре и Тони Жоанно. В музейном зале хранилось немало превосходных полотен современных художников и хороших копий выдающихся живописцев прошлого. Не были забыты также бильярдные, кегельбаны, тиры и самые разнообразные бани.

Помимо американцев и мексиканцев в Толедо жило много немцев. Немецкое землячество насчитывало около тридцати человек. Они жили в своей собственной маленькой колонии на севере Толедо, потому что дон Лотарио предпочитал предоставлять колонистам полную свободу устраиваться так, как они того желали и как было принято на их родине.

По замыслу дона Лотарио, Альфонсо не следовало оставаться в Толедо — ему надлежало впоследствии основать свою колонию намного южнее, в Мексике, которая, несмотря на благословенную природу, почему-то не привлекала переселенцев. Тем самым было бы исполнено желание миссионера использовать его богатства на распространение культуры там, где выгода и нажива бессильны привлечь предприимчивых бедняков. Поэтому Альфонсо и жил у господина Раториуса в Мирадоре, изучая условия жизни в Мексике. Впрочем, Альфонсо было предоставлено полное право самостоятельно сделать свой выбор. Отцу, правда, хотелось, чтобы сын нашел супругу, которая сумела бы в том уединении, что ожидало ее с мужем, заменить для него весь остальной мир. Но Альфонсо был еще очень молод, и о расставании с ним речь пока не шла.

В то прекрасное утро, когда дон Лотарио вместе со спутниками добрался до первых домов Толедо, светило жаркое солнце. В колонию заранее отправили гонца, чтобы сообщить донне Терезе и остальным жителям обо всем, что случилось. Как ни велика была радость от спасения Инес и успешного окончания всего предприятия, нельзя было не сожалеть о гибели нескольких его участников, поэтому посланцу дона Лотарио дали поручение не допустить торжественной встречи вернувшихся.

Как только отряд оказался на центральной площади Толедо, окруженной великолепными старыми деревьями, дон Лотарио обратился к участникам похода с несколькими теплыми словами, поблагодарив их за службу. Потом отпустил их по домам, попросив своих отправиться на главную гасиенду (так обычно называли господский дом), а сам спешился и пошел к вдове одного из погибших. Первое, что предстояло ему сделать по возвращении, — постараться утешить эту бедную женщину. Из остальных погибших никто, к счастью, не был женат, лишь у одного — еще довольно молодого человека — был в Толедо младший брат. От вдовы дон Лотарио направился к нему и только после этих печальных визитов устремился на главную гасиенду.

Здесь также царила серьезная атмосфера, под стать обстоятельствам. Донна Тереза встретила дочь и сына у дверей своей комнаты, приветливо протянула руку капитану и мистеру Коннингэму, а затем ушла в сопровождении детей. Эдмон Дантес с отрядом не вернулся — он собирался ненадолго заглянуть в верховья Рио-Гранде и объявиться в Толедо лишь спустя несколько дней.

Эдмона проводили в соседний дом, служивший жильем Альфонсо. Там нашлось достаточно места, так что рядом с комнатами Альфонсо были приготовлены еще три комнаты. Мистер Коннингэм уже успел сообщить капитану, что обычно все собираются на просторной веранде главного здания; по его словам, она представляла собой нечто вроде салона, где встречаются те, кого не удерживает в собственной комнате какое-нибудь занятие и кто свободен от своих трудовых обязанностей за пределами главной гасиенды.

Первое, чего жаждал Эдмон, так это окунуться в холодную воду. Купальня находилась слишком далеко, зато ванная, оборудованная в каждом доме, предоставляла все необходимое для утоления столь страстного желания, и приблизительно через час молодой человек, словно заново родившийся на свет, вышел из дома и зашагал к главной гасиенде, отделенной от его жилища только садом шириной футов сто.

Он любил Инес и был любим ею — в этом он не сомневался. Но достаточно ли взаимной любви, чтобы получить согласие родителей и публично назвать ее невестой? Хотя Эдмон де Трепор был выходцем из богатой военной семьи, он не был прирожденным воином. Семья же Толедо, как он успел узнать у Альфонсо, а теперь и у самого дона Лотарио, сделалась семьей колонистов в самом прямом смысле слова. Отдадут ли родители свою дочь за него, французского солдата? О том, что Инес намного богаче его, он не задумывался, ибо доподлинно знал, что отец и мать возлюбленной не придают этому обстоятельству ни малейшего значения. Но что он из себя представляет? Сын своего отца, капитан, со временем — полковник, лет через двадцать, возможно, генерал. Достаточно ли этого родителям Инес? И согласятся ли они жить в разлуке с ней, разделенные океаном? Вот если бы удалось завоевать Мексику, если бы были созданы французские военные округа и он, Эдмон, оказался бы во главе одного из них, тогда Инес не пришлось бы расставаться с родителями! Но дон Лотарио относился к французскому присутствию в Мексике неодобрительно — это Эдмон давно уже почувствовал. Молодой капитан сказал себе, что здесь существуют препятствия, которые, правда, не являются непреодолимыми, однако требуют от него осмотрительности.

И еще одно обстоятельство не давало покоя молодому офицеру. Кто такой этот мистер Коннингэм, к которому дон Лотарио проявляет столь сердечное участие? Для чего мистер Коннингэм находится в Толедо? Не предназначен ли он для Инес, а она для него? Или по крайней мере ее родители склоняются к этому?

Альфонсо, как выяснилось, прежде не знал мистера Коннингэма, и только письма отца подготовили его к тому, что этот юноша живет в Толедо. Как бы то ни было, пребывание здесь молодого человека было окружено покровом некой тайны. В то же время Эдмон питал к мистеру Коннингэму искреннее уважение.

После долгих размышлений Эдмон решил не проявлять своих чувств к Инес, пока она ему этого не позволит. С Альфонсо он больше ни словом не обмолвился о своей любви к его сестре, с тех пор как тогда, в Орисабе, известие об исчезновении возлюбленной невольно заставило его выдать себя. Он намеревался держаться в этом доме, в том числе и с Инес, только как радушно встреченный хозяевами сын близких друзей.

С такими мыслями он и вошел на веранду, которая и в самом деле сулила превосходный отдых. Просторная и уютная, прекрасно защищенная от солнечных лучей, она позволяла любоваться замечательным видом, открывающимся из ее окон. Отсюда можно было видеть часть колонии, приветливые леса и купы деревьев, которые простирались до самых гор, окружающих долину с запада, севера и востока. Обставленная без излишней роскоши, веранда тем не менее отличалась комфортом, какого можно было только пожелать. На столах лежали книги и газеты, стояли ящики с сигарами — неизменными спутниками всех уроженцев Центральной и Южной Америки. На одной стене была укреплена серебряная чаша с питьевой водой, время от времени пополнявшаяся с помощью весьма остроумного и вместе с тем простого механизма. Рядом стояли всевозможные стаканы, рюмки и бокалы; с ними соседствовало несколько графинов с вином, флёрдоранжем и ликерами для смешивания — потому что в жарких краях редко утоляют жажду чистой водой. Несколько великолепных картин на стенах, редкостные цветы и экзотические птицы в клетках завершали убранство этой веранды, которая, являясь всего лишь пристройкой, позволяла судить о богатстве и вкусе, с какими было отделано само здание.

Едва Эдмон очутился на веранде и успел оценить прекрасный ландшафт за окнами, как появился Альфонсо.

— Прости, что оставили тебя одного! — воскликнул он, сердечно пожимая Эдмону руку. — Можешь себе представить, сколько разговоров накопилось у матушки и Инес. Кроме того, мы полагали, что каждому захочется смыть с себя пыль прерий. Ты, как настоящий солдат, управился с этим, разумеется, раньше всех. Хочешь позавтракать? Нужно только потянуть за шнур звонка, и все, что есть в нашем доме съестного, будет к твоим услугам. Хочешь курить, хочешь смешать себе шербет или римский пунш? Все приготовлено и ждет тебя! Я хочу только сперва сам принять ванну и показать врачу рану, которую, надо признаться, я немного запустил. Мы здесь привыкли садиться к столу в двенадцать и в шесть. Помни, что здесь ты у себя дома, и не рассыпайся в любезностях перед моими близкими мне в укор. Я не прощаюсь, дружище!

Эдмон тепло посмотрел ему вслед. На этого славного парня можно положиться как на самого себя!

Он приготовил себе приятный напиток, смешав херес, ром и воду и добавив немного сахара, закурил одну из тех сигар, что употребляют лишь очень состоятельные американцы, — их крепкий, ароматный табак действует примерно так же, как легкий завтрак, — и, усевшись в плетеное кресло у окна, выглянул в сад, где трудились две белые девушки и негр.

«Мог ли я когда-нибудь мечтать, — подумал он, — что увижу Аризону, да еще при таких обстоятельствах? Для своих лет мне пришлось немало помотаться по свету. Я исколесил почти всю Францию, неплохо знаю Германию, побывал в Швейцарии, в Атласских горах и Пиренеях, путешествовал по Италии до Неаполя, видел Восток и Крым, Гавану, Мексику, видел прерии, а теперь попал и в эти места… Если бы судьбе было угодно, я без сожаления уединился бы в каком-нибудь приветливом местечке, разделив свое одиночество с любимой женщиной. Как ни привязана ко мне матушка, она оставила бы при себе Эдуарда и Гайде и сумела бы утешиться, заботясь о них. Сама мысль о том, чтобы жить в такой колонии, полна невыразимого очарования: примерно так некогда жили в раю Адам и Ева. А если подумаешь о прелестных детях…»

По-видимому, его лицо как-то по-особому просветлело от этих мыслей, потому что негр, который закончил свою работу в саду и проходил мимо веранды, поздоровавшись с ним, не смог удержаться от улыбки.

— Откуда вы родом? — спросил Эдмон, чувствуя потребность с кем-нибудь поговорить.

Не задумываясь о том, что, скорее всего, не будет понят, он задал вопрос по-французски. Однако негр ответил немедленно, причем тоже по-французски:

— Из Африки, сударь.

— О, вы говорите по-французски? — воскликнул, опомнившись, Эдмон. — Где вы научились этому языку?

— В Новом Орлеане, сударь. Некоторое время я был рабом у одного француза.

— Так вы были рабом? — удивился Эдмон, потому что негр не производил такого впечатления. Это был мужчина за пятьдесят, еще крепкий и стройный. Если не считать курчавых волос и слишком толстых губ, у него было довольно приятное лицо.

— Был — в Гаване и в Техасе, пока не познакомился с агентом дона Лотарио, который передал мне сумму, не хватавшую для выкупа на свободу, и направил меня сюда, — ответил негр довольно бойко. — Надеюсь, вы мне поверите, если я признаюсь, что счастлив!

— О да, разумеется! — согласился Эдмон. — Вы служите у дона Лотарио?

— Служу или нет — судите сами. У меня есть домишко и небольшой участок земли. Однако дон Лотарио считает, что я прирожденный садовник, поэтому я слежу за парком и получаю за это плату, которая намного превышает мои потребности. Я собираюсь выкупить свою сестру — она осталась в Алабаме. Но дон Лотарио утверждает, что в этом не будет необходимости. Он говорит, рабству скоро придет конец. Да и сестра моя живет в неплохих условиях: она в служанках у одной старой дамы.

— Значит, все верят в освобождение рабов на территории Соединенных Штатов? — спросил Эдмон.

— Мы надеемся на это, а дон Лотарио — так он просто убежден в отмене рабства, — ответил негр. — Впрочем, простите, сударь! Мне пора обедать.

Негр учтиво поклонился и ушел. Эдмон проводил его глазами. Пожалуй, этот человек — исключение; но разве оно не доказывает, что всех негров можно сделать такими же развитыми, если не жалеть усилий, — и сделать именно в том случае, если они рождены и воспитаны свободными…

В этот момент его размышления прервало появление мистера Коннингэма, который уселся с ним рядом. Офицер передал ему свой разговор с негром-садовником. Коннингэм улыбнулся.

— О, я его знаю, — сказал он. — Мастер Огастес весьма образованный человек. Таких, как он, правда, не слишком много, но есть и такие, кто мало уступает ему в этом отношении. Он владеет английским и французским — говорит, читает, пишет; умеет считать — иными словами, такой же человек, как мы с вами. Как вам нравится этот новый Толедо — родовое гнездо будущего, надеюсь, обширного клана де Толедо?

— Совсем неплохо, — ответил Эдмон. — Здесь, правда, не видишь никаких башен, бойниц, подъемных мостов, темниц, подземелий и тому подобного, но тем больше мне по душе эта уютная, приветливая веранда. Даже если когда-нибудь здесь не останется ни одного выходца из рода де Толедо, название будет напоминать об основателях этой колонии.

— И эти люди лучше любых дворян! — заметил мистер Коннингэм. — Впрочем, простите, ведь вы сами из этого сословия…

— Да, я принадлежу к совершенно новому французскому дворянству. Этим мы обязаны общему нашему благодетелю Дантесу. Без тех богатств, что он оставил моему отцу, и без нашего замка в Трепоре простолюдину Максимилиану Моррелю нелегко было бы сделаться бароном де Трепором. Ну да мы по крайней мере не посрамили своего имени на полях сражений, чего нельзя сказать обо всех дворянах! Вы уже давно в Толедо, мистер Коннингэм?

— Почти год, — признался молодой человек. — Правда, первые полгода мне было недосуг восхищаться этим очаровательным местом, потому что я был очень тяжело… болен. — Казалось, он собирался произнести другое слово, однако вовремя спохватился. — Но с тех пор, как я выздоровел, мне совершенно некогда скучать. Вы не можете себе представить, какая это прекрасная семья!

— О, в этом я уже убедился! — чистосердечно признался Эдмон. — Жаль только, что донна Инес во многом утратила свою обычную веселость. По-моему, она все никак не может оправиться от несчастья, в котором на самом деле невиновна. Любой на ее месте выбрал бы путь, какой предпочла она; виною всему случившемуся только индейцы, и в первую очередь Вильгамену, которого постигла справедливая кара.

— Конечно, конечно! — воскликнул мистер Коннингэм. — Теперь, когда донна Инес вновь очутилась в кругу семьи, она скоро сама убедится в этом. Расскажите лучше о вашем поединке с Вильгамену!

Эдмон не видел причин, чтобы не пойти навстречу желанию этого приветливого молодого человека.

— Если не считать схватки с краснокожими, мне еще ни разу не приходилось участвовать в сражениях, — добавил американец. — Это было серьезное испытание? Кому, как не вам, судить об этом.

— Пожалуй, схватка получилась жаркой, — согласился Эдмон. — Впрочем, для новичка вроде вас она не была такой уж страшной, поскольку вы очутились в самой ее гуще неожиданно для себя. При более крупных сражениях до начала атаки проходит гораздо больше времени, и это ожидание намного неприятнее. Порой слышишь вокруг гром пушек, видишь, как бьются врукопашную целые батальоны, а сам бездействуешь, выполняя полученный приказ. Это нервирует больше всего. Впрочем, с годами такое ощущение проходит. Если становишься солдатом в пятнадцать лет — а во время Крымской кампании мне было немногим больше, — вскоре перестаешь думать о собственной безопасности. Я думаю только о своих людях. Помимо инстинкта самосохранения почти каждой человеческой натуре присущ некий дух уничтожения, который начинает овладевать нами в тот момент, когда на глазах гибнут товарищи и земля обагряется кровью. Если находишься во власти этого духа, забываешь о себе, о спасении собственной жизни.

— Но каким образом будет удовлетворяться эта страсть к разрушению и уничтожению, если наступит время, когда не будет никаких войн и воцарится вечный мир? — спросил мистер Коннингэм.

— И вы верите, что такое время когда-нибудь придет? — усмехнулся Эдмон. — Я сильно в этом сомневаюсь. Пока человек таков, как он есть, пока он будет рождаться на свет со своими страстями, искоренить их крайние проявления — насилие или войну — вряд ли удастся.

Их разговор был прерван приходом донны Терезы. Она протянула обоим молодым людям руку, которую они почтительно поцеловали. Потом задала несколько вопросов Эдмону. Все они касались исключительно его семьи, о последних событиях она даже не упомянула. Донна Тереза искренне радовалась тому, что благодаря встрече Эдмона с Инес, а также его встрече с Альфонсо в Мексике произошло новое сближение обоих некогда друживших семейств. Инес, сказала она, не знает, как и благодарить семейство Моррель за проявленную к ней доброту; она надеется, что и Эдмон будет чувствовать себя здесь как дома и останется в Толедо до тех пор, пока позволят обстоятельства. Сегодня Инес к столу не выйдет, добавила донна Тереза. Она крайне утомлена событиями последних недель. Как всегда бывает в таких случаях, на смену возбуждению пришла сильная слабость, и она будет счастлива, если злополучное происшествие не закончится какой-нибудь болезнью.

Донна Тереза была по-прежнему привлекательна. От нее исходило некое очарование, располагавшее к ней всякого человека. Ее манеры отличались непритворным изяществом и естественностью. Кто бы мог подумать, что эта женщина, предмет всеобщего восхищения, родом из простой немецкой семьи! Волею каких судеб этот драгоценный камень очистился от всех наслоений и приобрел тот блеск, каким поражал теперь?

Беседа с этой женщиной, владевшей искусством не только говорить, но и слушать, продолжалась около получаса. Мистер Коннингэм, у которого она попросила извинения, оставался безмолвным свидетелем ее разговора с Эдмоном, пока не пришел дон Лотарио. С его появлением разговор сделался общим. Вскоре заглянул и Альфонсо, сообщивший, что стол накрыт. Все последовали в столовую.

Послеобеденные, самые жаркие, часы были посвящены отдыху. Да и то сказать! Нелепо противиться находящемуся в зените солнцу без особой на то необходимости! Поэтому Эдмон и Альфонсо отправились к себе, мистер Коннингэм присоединился к ним, и все трое решили проводить время сиесты непременно вместе. Ведь обычно в эти часы не спят, а просто отдыхают, порой предаваясь мечтам или болтая о пустяках.

Для сиесты в жилище Альфонсо была предназначена комната, выходившая окнами на север. С потолка свисали гамаки, в которых так уютно качаться; у стен стояли плетеные кресла. Все здесь дышало прохладой и располагало к отдыху, и вскоре трое молодых людей, устроившись каждый по своему вкусу, молча предавались мечтам кто с сигарой, кто с сигаретой в руках. Табачный дым тут же удалялся с помощью устроенной в потолке прекрасной вентиляции.

Проведя так какие-нибудь четверть часа и отдав дань первейшей потребности природы — в тишине и покое, молодые люди вскоре почувствовали, что им не терпится поговорить.

Трем ровесникам: Эдмону, Альфонсо и Коннингэму, — каждый из которых немало передумал и пережил, было о чем побеседовать. Лишь тайна, окутывавшая личность Коннингэма, немного смущала Эдмона и Альфонсо. Коннингэм заметил это.

— Господа, мне крайне неприятно и тягостно, что ни дон Лотарио, ни Эдмон Дантес до сих пор не разрешают мне быть с вами откровенным и сорвать последний покров тайны, который, каким бы призрачным он ни был, все еще разделяет нас. Не думайте обо мне дурно. Я не был бы здесь, в Толедо, если бы не свалившееся на меня несчастье. Могу только сказать вам, что я родом из Нью-Йорка и целиком на стороне партии единства Союза, к которой надеюсь примкнуть в не слишком отдаленном будущем. Хочу еще добавить, что я добрый друг мистера Бюхтинга и его семьи и был уже знаком с семейством Толедо, прежде чем попасть сюда. Дон Лотарио еще несколько лет назад видел меня в Нью-Йорке. Этим я хочу лишь подчеркнуть, господа, что всей душой предан дому, где благодаря некоему удивительному случаю встретил такое неподдельное гостеприимство и радушие, и ничего так не желаю, как только всячески доказать свою преданность.

— Каррамба! — весело воскликнул Альфонсо. — Вы дрались бок о бок с нами словно лев! Мы — братья по оружию! Не думайте, что мы осторожничаем с вами. Мы только опасаемся порой сказать вам что-нибудь, что по неизвестным нам причинам могло бы задеть вас!

— Я убежден, что такого никогда не случится! — возразил мистер Коннингэм. — Вы оба никогда не скажете ничего, что могло бы оскорбить кого-то третьего, даже если он вам совершенно незнаком. Надеюсь, как только вернется господин Дантес, с меня будет снят обет молчания.

Затем молодые люди договорились объехать верхом всю территорию колонии. Альфонсо не терпелось увидеть, какие перемены произошли в его отсутствие, а Эдмоном владело естественное желание освоиться в тех местах, где он рассчитывал провести несколько месяцев. Поэтому продолжительность сиесты сократили. Слуге велели седлать лошадей, а друзья запаслись оружием, сигарами и подзорными трубами. Затем вскочили на коней и поскакали мимо главной гасиенды. Дон Лотарио и донна Тереза, которых они заметили у окна, приветливо помахали им. Следом за нашими героями скакали двое слуг — если позволительно назвать людей, выполнявших различные поручения дона Лотарио и его гостей, слугами. Ведь они жили в собственном доме, одевались, как и все прочие обитатели колонии, согласно своему вкусу, не носили никакой ливреи, имели землю и хозяйство. Обращались к ним как к любому другому колонисту, называя мистером, сеньором или месье, в зависимости от того, как принято на их родине: в Англии, Испании или Франции.

Пока молодые люди ехали вдоль колонии, они здоровались с каждым, кого встречали, и тот спешил ответить на их приветствие и добавить несколько теплых слов. Альфонсо заводил разговоры со всеми, кого давно не видел. Всем он протягивал руку — мужчинам, женщинам, молодым парням и девушкам; детей сажал на лошадь впереди себя и забавлялся с ними. Видно было, что он счастлив снова оказаться на родине, где все принимали его с распростертыми объятиями.

— А теперь давайте направимся к колонии, о которой вы не слышали, — предложил Коннингэм.

— Что это за колония? — недоверчиво спросил Альфонсо.

— Там поселились немцы, с которыми я сюда приехал, — ответил Коннингэм. — Двое из них участвовали в нашем походе; это они первыми взобрались на крышу индейской хижины.

— Верно, отец писал мне об этих славных людях! — вспомнил Альфонсо. — Боюсь только, с моим немецким выйдет конфуз; ребенком я владел им совсем неплохо — ведь это родной язык моей матушки. В Берлине мне иной раз даже отпускали на этот счет комплименты. Но в Париже и в Мексике я вскоре забыл его, потому что редко пользовался. Впрочем, с господином Раториусом мне удавалось объясняться по-немецки довольно сносно… А вот, похоже, и ваша немецкая колония! — воскликнул Альфонсо, указывая на новые дома, возвышавшиеся справа от них в окружении деревьев и кустарника. — Да, да, именно такие домики можно встретить в Центральной Германии и в земле Баден-Вюртемберг. А что за пожилой человек направляется нам навстречу?

— Предводитель немецких колонистов, господин Ветцель, весьма достойный человек!

Альфонсо тут же поскакал к дому, окруженному новой, очень красивой резной решеткой, спрыгнул с лошади и подошел к немолодому, довольно крепкому человеку в рабочем костюме немецкого покроя.

— Я сын дона Лотарио! — сказал Альфонсо, протягивая ему руку. — Хочу поздороваться с вами и поблагодарить двух ваших земляков, которые так храбро сражались плечом к плечу с нами.

Как и следовало ожидать, он обратился к Ветцелю по-немецки.

— Добро пожаловать, сударь! — ответил тот. — Достаточно взглянуть на вас, чтобы убедиться, вы — сын своего отца. Что касается тех двоих, о которых вы упомянули, они, надеюсь, исполнили свой долг. Сейчас их здесь нет — они уже у себя на поле. Когда будете проезжать мимо, там их и найдете.

Ветцель по очереди пожал руки Эдмону и мистеру Коннингэму. Его приглашение пройти в дом Альфонсо с благодарностью отклонил, но обещал приехать завтра. Простившись с главой немецкой общины, трое молодых людей продолжили свой путь.

Двигаясь между маисовыми полями, они вскоре добрались до холма, откуда можно было окинуть взглядом всю колонию, раскинувшуюся у них под ногами. Вид был великолепный. Колонисты одной национальности селились рядом друг с другом, поэтому над главным домом каждого землячества развевался флаг родины, однако над всеми национальными флагами господствовал звездно-полосатый флаг Северных штатов, гордо реявший над главной гасиендой.

— И в самом деле, просто сердце радуется, а душу переполняет гордость за свое отечество, когда видишь такие колонии, выросшие буквально на пустом месте! — воскликнул мистер Коннингэм, блестя глазами. — Неужели этому могучему Союзу суждено рухнуть под натиском рабовладельцев? Да никогда в жизни! Провидение не допустит этого!

— Когда я смотрю на эту мирную колонию, — заметил Эдмон де Трепор, — то с трудом верю, что в Северной Америке идет война. Ее отголоски и в самом деле не доходят сюда, Альфонсо?

— Отнюдь нет! — ответил за него мистер Коннингэм. — Толедо находится, правда, у самой границы двух пустынных и бесплодных земель — я имею в виду прерии и пустыни Техаса и Калифорнии, — так что вряд ли хоть одно воинское подразделение рискнет забраться сюда, не имея на то четкого приказа. По всей вероятности, его будет удерживать боязнь умереть здесь от голода. И все же в начале этого года в верховьях Рио-Гранде происходили довольно крупные сражения. Войска северян во главе с полковником Кэнби встретились с техасскими конфедератами под началом полковника Сипли, и, когда разгромленные техасцы отступили в беспорядке к Эль-Пасо-дель-Норте — ближайшему от нас местечку, до которого от Толедо все-таки миль сто, — мы уже были готовы к визиту техасских мародеров и разослали по всем направлениям своих разведчиков. Но тут неожиданно пришло известие об исчезновении донны Инес, и мы забыли о техасцах, которые, правда, не показывались. Судьба страны будет решаться на востоке, между Вашингтоном и Ричмондом, и, надеюсь, произойдет это скоро. Не могу представить себе другого исхода войны, кроме победы Союза.

Эдмон хранил молчание, ибо во французской армии привык к иным взглядам. Правда, Альфонсо в разговорах неизменно вставал на сторону Союза и Мексики, и нередко ему удавалось поколебать воззрения Эдмона. Но наш французский офицер, семейство которого было тесно связано с империей, считал все же своим долгом отстаивать прежние позиции или по крайней мере молчать. Он признавал, что война в Мексике была начата в условиях, когда положение в стране не было точно известно. Однако во всех странах с монархическим строем офицеры регулярной армии связаны воинской присягой. Им надлежит или повиноваться, или уходить в отставку. А поскольку Эдмон до сих пор оставался слишком усердным солдатом, чтобы помышлять об отставке, он считал, что обязан разделять взгляды своего командования, или, на худой конец, просто отмалчивался.

Всадники устремились дальше. Альфонсо время от времени заводил разговор с колонистами, сопровождавшими наших героев, о тех изменениях и усовершенствованиях, которые были предприняты за те два года, что он отсутствовал.

Неожиданно их разговор был прерван донесшимся откуда-то криком. Один из колонистов указал на недалекий холм, где появилось несколько всадников, и стремглав поскакал туда.

Молодые люди последовали за ним. Значительная удаленность не позволяла разглядеть, что происходит на холме. Однако наши герои инстинктивно устремились за колонистом, чей острый глаз заметил, видимо, какую-то опасность. Путь их лежал через овраг. Преодолевая его самым быстрым галопом, они не видели происходящего на холме, а только слышали выстрел. Поднявшись на гребень холма, они успели заметить трех всадников, скрывшихся в зарослях. Четвертый остался на месте, и они тотчас узнали его — это был Эдмон Дантес.

Он встретил их мягкой улыбкой, но вся его поза — он немного наклонился вперед, опираясь на холку лошади, — говорила о том, что с ним не все в порядке. Альфонсо, Эдмон и мистер Коннингэм мгновенно очутились рядом со стариком.

— Что случилось? Вы ранены? Кто эти люди? — наперебой спрашивали они.

— Я получил пулю, и даже не знаю, от кого, — ответил Дантес. — Рана, — он указал на левую сторону груди, — представляется мне не опасной. Если бы не вы, славные мои мальчики, эти негодяи, вероятно, отправили бы меня на тот свет раньше, чем мне бы того хотелось. Пожалуй, мы не слишком далеко от Толедо, так что вперед!

— Но позвольте, сперва нужно осмотреть вашу рану, перевязать ее! — воскликнул Эдмон.

— Что ж, так и быть! — согласился старик. — Жара требует известной осторожности.

Не дрогнув, он позволил снять с себя сюртук — несмотря на жару, старик постоянно носил черный суконный костюм — и жилет. Теперь стало видно расплывшееся на рубашке большое кровавое пятно. Эдмон разрезал рубашку, обнажив плечо и часть грудной клетки раненого. Его грудная клетка и плечо, казалось, состоят из сплошных мышц, которые, несмотря на преклонный возраст старика, по твердости не уступали костям. Пуля угодила между плечом и самым верхним ребром, и Эдмон, не новичок в таких делах, мягко прощупывая пораженный участок, вскоре выяснил, что она проникла не очень глубоко. Дантес даже не поморщился, хотя проводимый капитаном осмотр не мог не вызвать у него сильной боли.

— Вы не могли бы извлечь пулю? — спокойно спросил он.

— Как? Без щипцов? Да вы вряд ли перенесете такую операцию! — воскликнул молодой офицер.

— И все-таки попытайтесь! — настаивал старик. — Если будет слишком больно, я дам знать.

Эдмон ловко нащупал пулю и, орудуя двумя указательными пальцами, стал ее выдавливать. Старик между тем лишь слегка нахмурил широкие седые брови, словно собирая всю свою волю, но не издал ни единого звука. Маленькая пистолетная пуля выскочила из раны и покатилась по земле.

— Превосходно! Ни один военный лекарь не справился бы лучше! — одобрительно кивнул Дантес. — Сделайте мне перевязку, чтобы кровь не проступала через одежду, и поехали. Ванна и кусок пластыря поправят все дело!

Чтобы не тревожить левую руку старика, Эдмон помог ему сесть в седло. Миссионер сразу начал торопить своих спутников. Один из колонистов, хорошо знавший кратчайший путь, поскакал вперед. Остальные последовали за ним.

— Кто все-таки мог напасть на вас? — не унимался Альфонсо. — Ведь в округе нет никаких бандитов! Мне показалось, это были белые…

— Так оно и есть — наверное, техасцы! — ответил Дантес. — Я считал эти места более безопасными, чем на самом деле. Подозреваю, что поблизости рыщет целая шайка техасских мародеров. Впрочем, теперь мы предупреждены и можем принять меры…

Действительно ли Дантес ничего больше не знал или же просто не хотел говорить — понять из его ответов и по выражению лица было невозможно. Все внимание наши герои сосредоточили на дороге и через час, между четырьмя и пятью вечера, добрались до Толедо.

Старик, похоже, забыл и думать о своей ране и сразу же направился на главную гасиенду к дому Лотарио; спустя четверть часа трое индейцев, живших при гасиенде, покинули колонию, отправившись на север, восток и юго-восток. Эти индейцы были последними представителями небольшого племени, обитавшего в долине Арипа, когда туда перебрался дон Лотарио. Они были преданы новому господину или, точнее, другу, потому что он позволил им жить в их хижинах и заниматься тем, чем они пожелают. Сопровождать его в походе против Вильгамену они не могли: именно в это время их не было в Толедо — они гостили у дружественного племени индейцев Колорадо, на западе.

У дона Лотарио старик оставался довольно долго, и никто не должен был мешать им беседовать с глазу на глаз. Поэтому молодые люди отправились в тир, предназначенный, правда, только для стрельбы из пистолета; тир для ружейной стрельбы находился за пределами колонии. Здесь, в тире, были собраны все существующие типы пистолетов и револьверов, а также множество разнообразных мишеней, начиная с неподвижных и кончая движущимися — предметами, животными, птицами и человеческими фигурами, которые приводились в движение с помощью особых механизмов. Тир располагался в просторном помещении со стеклянной крышей — он служил одновременно фехтовальным и гимнастическим залом. Вскоре молодых людей охватил азарт: каждый старался превзойти остальных в меткости стрельбы и умении владеть шпагой. Альфонсо ничуть не уступал в этом Эдмону. Мистер Коннингэм тоже несколько раз поразил на лету искусно изготовленную ласточку. В фехтовании, правда, капитан Трепор явно опередил своих друзей. Физически он оказался более сильным, чем Альфонсо, и более ловким, чем мистер Коннингэм. Молодой североамериканец продемонстрировал крепость руки и хладнокровие, не раз вызывая у Эдмона возгласы одобрения.

Вообще мистер Коннингэм успел завоевать искреннюю дружбу Альфонсо и Эдмона. Трудно было представить себе более неиспорченную натуру. Хотя некоторые признаки говорили о том, что он жил в богатстве или по крайней мере в полном достатке, потребности его были весьма скромны, а широта познаний свидетельствовала, что даже в шумном, падком на развлечения Нью-Йорке он сумел найти достаточно времени для учебы.

Когда на колокольне пробило шесть — ибо в колонии существовала и церковь, расположенная непосредственно за хозяйственными постройками главной гасиенды, — молодые люди поспешили привести себя в порядок и отправились в главное здание. Дон Лотарио вышел им навстречу и пригласил в свою комнату. По всему было видно, что он чем-то встревожен.

— Друзья мои, — сказал он, — вы даже не можете представить, как я благодарен вам, что вы вырвали из рук убийц моего друга, моего второго отца, Дантеса. Бандиты жаждали его смерти, и вряд ли я ошибаюсь, предполагая, что убийцы следили за ним, так как знали в лицо, а если бы задуманное им удалось, вероятно, наведались бы и к нам в Толедо. Теперь совершенно ясно, что наше убежище уже не столь надежно и безопасно, как прежде. Мой друг Дантес придумал, как расстроить планы наших врагов. Он полагает, что нападение готовилось исключительно на него одного и с его смертью убийцы утолили бы жажду мести. Так вот, чтобы избавить нас от угрозы нападения, добиться кое-каких своих целей и самому избежать опасностей, которые подстерегали бы его и здесь, и в любом другом месте, он решил инсценировать свою смерть. Пусть все считают, что он умер от полученной сегодня раны. Он твердо верит, что все мы, кто здесь присутствует, а также мои жена и дочь сохранят эту тайну. Завтра я сообщу колонистам, что Эдмон Дантес скончался от раны и, согласно его желанию, мы перевезли его тело в его бывшие владения — на гору Желаний. Очень немногие обитатели колонии знают это место; они поверят моим словам и не станут доискиваться истины, да такие поиски, по-видимому, ничего и не дадут. Что касается нас, где бы и в каком обличье мы ни встретили Дантеса, мы узнаем его по словам: «Да здравствует Толедо!» Как только мы услышим этот пароль, можем не сомневаться, что перед нами он сам или кто-то из его близких друзей. Впрочем, мистер Коннингэм, вполне возможно, что те убийцы, что напали на нашего друга, охотились и за вами. Ведь один из них знаком с человеком, называть вам которого нет необходимости. Советую вам проявлять максимальную осторожность и прошу не оставаться наедине с незнакомыми людьми и не покидать пределов колонии. Кроме того, я договорился с Дантесом снять с вас обет молчания. Теперь вы можете рассказать моему молодому другу Эдмону де Трепору и моему сыну о вашем прошлом ровно столько, сколько сочтете нужным. Надеюсь, скоро мы сможем ничего не скрывать, но до того времени и Эдмон и мой сын будут хранить ваш рассказ в строжайшей тайне. А теперь давайте немного приободримся и пойдем к столу. Мой друг Дантес спасен — да хранит Бог также вас и всех нас!

Последовать этому совету оказалось нелегко. Мистер Коннингэм был явно поражен тем, что сказал ему дон Лотарио; Альфонсо и Эдмон тоже получили богатую пищу для размышлений. Разговор за столом шел серьезный и неизменно возвращался к теме нападения. Дон Лотарио сообщил, что послал трех индейцев, которые должны обшарить всю округу. Не были забыты и все прочие меры предосторожности. Требовалось внимательно следить за незнакомцем, что прибыл из Техаса, полностью доверять ему не следовало. Он говорил, что собирался попасть в Калифорнию, но теперь якобы предпочитает остаться в Толедо и сделаться колонистом. Так, правда, поступали многие, но в теперешних условиях приходилось быть недоверчивым. Один тайный враг, проникший в колонию, способен был причинить больше зла, нежели сотня врагов за ее пределами. Звали этого человека Антонио Йеррес. Жил он пока у самого старого из испанских колонистов. Отец поручил Альфонсо проводить своих друзей к старику испанцу и при удобном случае показать им незнакомца, который немного путался в ответах и проявлял чрезмерное любопытство, бросавшееся в глаза.

Инес сегодня еще не появлялась за столом, и донна Тереза сразу же по окончании ужина отправилась к дочери. Четверо мужчин некоторое время не расходились — перейдя на веранду, они закурили сигары. Однако хозяин дома хотел, чтобы задуманная инсценировка выглядела как можно правдоподобнее, поэтому молодые люди покинули веранду и тихо разошлись по своим комнатам.

Альфонсо и Эдмон пробыли вместе совсем недолго, когда к ним заглянул мистер Коннингэм.

— Сегодня я не могу быть один, — признался он. — Рассказы и предостережения дона Лотарио сразу напомнили мне о том, что и эта мирная долина Арипа не станет для меня прибежищем покоя. Слова вашего отца, Альфонсо, так живо пробудили во мне воспоминания о прошлом, что мне не терпится воспользоваться разрешением дона Лотарио и открыть вам свою душу. Вы согласны выслушать меня?

— Разумеется! — в один голос вскричали Эдмон и Альфонсо. — Ваш рассказ внесет окончательную ясность в наши отношения!

— Раз уж у меня не будет от вас теперь никаких тайн, — начал Коннингэм, — я сразу назову вам свое настоящее имя, которое вам, Альфонсо, должно быть известно. Меня зовут Ричард Эверетт!

— Ах! — воскликнул Альфонсо, вскакивая с места. — Как я рад познакомиться с вами! Не было ни одного письма от дяди, тети и Элизы, где не упоминалось бы ваше имя! Возвращаясь в Америку, я собирался специально проехать через Нью-Йорк, только чтобы познакомиться с вами! Но отец написал мне, что разразилась война и я вначале должен отправиться в Мексику. В то время он тоже рассчитывал на быстрое прекращение конфликта и полагал, что этим летом мне следует ехать в Нью-Йорк. Но как могло случиться… Впрочем, это нам и предстоит услышать!

Мистер Коннингэм был явно обрадован теплыми словами Альфонсо.

— Мистер Эверетт взял меня в свой дом еще ребенком, — продолжал он, — а позднее даже усыновил. Никогда в жизни не думал, что благодаря этому неожиданному огромному счастью, свалившемуся на меня, наживу себе врагов. В конторе мистера Эверетта служили, правда, несколько его родственников. Но, во-первых, усыновить их он не мог, поскольку у них были живы родители, во-вторых, о них он заботился не хуже, чем обо мне, — то, что им он оставит в своем завещании ничуть не меньше, чем мне, было уже решенным делом; в-третьих, даже если бы мистер Эверетт не усыновил меня, именно им ничего и не осталось бы, умри он без завещания, поскольку живы другие близкие его родичи, причем их состояние почти не уступает состоянию моего приемного отца. Из всех этих родственников мистера Эверетта ближе всех мне был Ральф Петтоу.

Мистер Эверетт, похоже, не разделял моих симпатий: порой и до меня доходили слухи, что Ральф не прочь окунуться в бурную жизнь молодого нью-йоркского повесы. Однако я не был склонен упрекать его за это — просто у него были иные представления о смысле жизни. Для меня он был искренним, любезным, благородным человеком, знавшим жизнь, во всяком случае, лучше меня и относившимся к ней легче.

А теперь, дон Альфонсо, я не сообщу вам ничего нового, когда скажу, что мистер Эверетт близко подружился с мистером Бюхтингом, когда тот поселился на востоке Америки. Однако для господина де Трепора я должен добавить, что дружба моего приемного отца, которого я ценю очень высоко, с мистером Бюхтингом — человеком ничуть не менее достойным, чем его зять дон Лотарио, — стала для меня источником величайшего наслаждения, ибо открыла мне то, чего до сих пор мне недоставало: прелесть семейной жизни и общения с двумя женщинами — с миссис Бюхтинг и ее дочерью, мисс Элизой, — которых я могу поставить рядом только с вашей матушкой и вашей сестрой. Думаю, я не покажусь слишком самонадеянным, если признаюсь, что завоевал дружбу обеих дам…

— И дружбу мисс Элизы, которая, как я слышал, стала настоящим ангелом красоты? — спросил с улыбкой Альфонсо.

От глаз Альфонсо и Эдмона не укрылось, что, услышав этот вопрос, заданный без всякой задней мысли, Ричард залился румянцем; такой же румянец окрасил и щеки Эдмона, убедившегося, что с этой стороны его любви к Инес ничто не угрожает.

— Думаю, не только дружбу! — ответил Ричард Эверетт с некоторым смущением, почувствовав, вероятно, лукавство в словах Альфонсо. — Ибо какой же молодой человек не будет льстить себя иными, более смелыми надеждами в отношении мисс Элизы, пока не услышит из ее уст отрицательного ответа? Я и надеялся; возможно, я не совсем заблуждался… Впрочем, нет…

— Простите меня! — спохватился Альфонсо. — Мне не следовало говорить об этом. Однако в нашей семье ни для кого уже не тайна, что мисс Элиза и мистер Ричард Эверетт будут, скорее всего, мужем и женой.

— Дай Бог, чтобы исполнилось это единственное и самое страстное желание моего сердца и чтобы та, которую я так высоко ценю и так искренне люблю, удостоила меня расположения, в каком я за последние месяцы перестал, к счастью, сомневаться! — сказал Ричард, и оба друга участливо посмотрели в его горящие глаза. — Так вот, зимний сезон мистер Бюхтинг обычно проводил в Нью-Йорке, а летом я всегда умудрялся ненадолго заглядывать на плантацию «Либерти». Нередко меня сопровождал Ральф, но только первое время. В конце концов он признался: «Бюхтинги мне не подходят — они слишком серьезны для меня». Весной прошлого года я тоже воспользовался случаем, чтобы заехать из Бингстауна на плантацию «Либерти».

И он рассказал, как повстречал Ральфа в безлюдной прерии и о чем говорил с ним. Едва он дошел до того момента своего грустного повествования, когда неожиданно услышал выстрел и рухнул наземь, Альфонсо и Эдмон вскочили с криком ужаса, ибо к такому повороту событий ни тот, ни другой готовы не были. Ричард между тем сделался очень серьезным и печальным.

— К сожалению, все это правда, — заметил он. — По сей день я безуспешно пытаюсь найти причину, заставившую моего друга стать моим убийцей. Нельзя же всерьез думать, что это из-за денег, из-за наследства…

— Возможно, деньги послужили второстепенной причиной, — прервал его Эдмон. — Повторите мне еще раз слова, которые он сказал вам напоследок.

Ричард воспроизвел их с максимально возможной точностью.

— Тут дело в ревности! — сказал Эдмон. — Этот негодяй добивается руки мисс Элизы!

— Я тоже так думаю! — поддержал его Альфонсо. — Когда он понял, что мистер Эверетт отдает предпочтение вам, он возненавидел вас! Однако, ради всего святого, как случилось, что вы остались в живых?

— Сам не знаю, — ответил Ричард, невесело улыбнувшись. — Вот, — он поднес палец к голове и нащупал небольшой шрам возле левого уха, — пуля попала сюда. Впоследствии я узнал, что ее задержала затылочная кость, которая оказалась у меня необычно толстой. Поэтому пуля то ли вообще не задела мозг, то ли проникла в него неглубоко. Может быть, револьвер оказался заряженным слишком слабо… короче говоря, я выжил!

Когда я впервые пришел в себя после беспамятства, я увидел склонившееся надо мной незнакомое добродушное лицо. Это оказался тот самый немолодой немец, с которым мы сегодня встретились. С того дня, когда я был ранен, прошел целый месяц. Потребовалось еще две недели, прежде чем ко мне вновь вернулась способность логически мыслить. И тогда я узнал, что нахожусь за много сотен миль от того места, где меня нашли, и что горы, которые я вижу вдали, — Скалистые горы. А с моим спасением произошла вот какая история.

Спустя час после того, как меня предательски сразила пуля моего лучшего друга, подобно тому как Союз Штатов был разрушен давно задуманным трусливым и вероломным предательством Юга, прерию пересекали две повозки с немецкими переселенцами. Немцы заметили меня, распростертого на земле, и приняли за жертву разбойного нападения, поскольку при мне не оказалось ни бумажника, ни записной книжки. Возможно, сам Ральф обобрал меня, чтобы подозрение пало на всякий сброд, которым тогда кишела Виргиния. Возможно, это сделал и кто-то другой. Переселенцы обнаружили, что я еще жив, и перенесли меня на одну из повозок. Так как со мной не было записной книжки, где находились мои письма и другие бумаги, которые помогли бы установить мою личность, они не знали, кто я и откуда. Принимать меня нигде не хотели, так что после нескольких безуспешных попыток такого рода немцы, не долго думая, решили взять меня с собой, пока я не умру или не приду в сознание. Лишь несколько дней спустя после рокового выстрела им удалось отыскать врача, который извлек из раны пулю, но предупредил моих спасителей, что на этом свете я не жилец. К счастью, он ошибся. Однако мозг оказался, как видно, задетым, потому что лишь по прошествии шести недель я вновь обрел способность думать. Некоторое время я опасался, что прежние умственные способности не вернутся ко мне, но теперь я, по-моему, если и не стал умнее, чем раньше, то, во всяком случае, не поглупел. И тут я услышал, что немцы направляются к дону Лотарио де Толедо, — это была для меня первая большая радость. Удивительно то, что я не мог стоять. Мне приходилось только лежать или сидеть. Всякая попытка встать кончалась головокружением — держаться на ногах я был не в силах.

Между тем мы продвигались к Аризоне и Толедо, которое я уже прекрасно знал из описаний мистера Бюхтинга. Немцы оставили свою родину из-за суровости нового владельца имения, где они жили; один из друзей дона Лотарио, профессор Ведель, уверил их, что в Америке они обретут новую родину, лучше которой им нигде не найти. Чтобы не оказаться в Новом Орлеане, где свирепствовала желтая лихорадка, они, по совету профессора, выбрали сухопутный маршрут, рассчитывая постепенно привыкнуть к нашему климату. В Ричмонде им пришлось задержаться дольше, чем они собирались, из-за отказа одной молодой девушки двигаться с ними дальше. Старик Ветцель говорил о ней очень загадочно и туманно. Он до сих пор сожалеет, что она не попала вместе с ним в Толедо; вероятно, он все еще пытается разыскать ее и пригласить сюда. Так вот, эти люди спешили достичь Аризоны к определенному сроку и по этой причине не предпринимали особых попыток выяснить мою личность у местных властей или подыскать мне подходящий приют. Вот почему мой приемный отец, несмотря на все усилия, не смог ничего обо мне узнать. В апреле прошлого годя мы наконец прибыли в Толедо. Можете представить себе удивление дона Лотарио, когда я рассказал ему, каким образом оказался здесь!

Теперь вы вправе спросить, почему я еще в Толедо. Мне следовало бы немедленно вернуться и передать преступника в руки правосудия. Так я и собирался сделать. Но после неоднократных бесед с доном Лотарио эта история предстала передо мной в ином свете. Во-первых, Ральф, который однажды уже зашел так далеко, не побоится повторить неудавшуюся попытку. Во-вторых, нам важно узнать, с какой целью он решился на подобный шаг, а для этого лучше всего на некоторое время оставить Ральфа в полной уверенности, будто я и в самом деле погиб в результате того вероломного нападения. Кроме того, поездка в Нью-Йорк связана сейчас с огромными трудностями. Мы воздерживаемся даже от писем моему приемному отцу. Насколько мне известно, Ральф вскрывает все деловые письма. Теперь он, вероятно, внимательно следит и за частной корреспонденцией мистера Эверетта: возможность того, что я остался в живых, заставляет его быть недоверчивым. Ведь мой труп не был найден, а это лишает его полной уверенности в моей смерти. Дон Лотарио просил меня оставаться пока в Толедо, поскольку и для меня, и для всех остальных это, по его словам, самое лучшее. Необходимо следить за Ральфом, заманить его в ловушку, или же мне следует неожиданно появиться перед ним, чтобы он выдал сам себя. Если бы я прямо сейчас, не имея доказательств, попытался обвинить его, это бы нисколько мне не помогло: как только я снова окажусь в Нью-Йорке, Ральф найдет способ устранить меня каким-то иным путем. Дантес, заверил меня дон Лотарио, воспользуется удобным случаем, когда сочтет нужным, чтобы уведомить моего приемного отца и семейство Бюхтинг, что я жив. Вот как обстоят теперь дела, господа! Я знаю только то, что сообщил мне сегодня дон Лотарио. Мне, сказал он, следует остерегаться, потому что мне, похоже, вновь грозит какая-то опасность. Но я покоряюсь судьбе, ибо знаю, что мое дело — в надежных руках дона Лотарио и его друга Дантеса!

Ричард Эверетт умолк. Наступила долгая пауза. Оба друга были потрясены тем, что им пришлось услышать. Потом они разразились самыми резкими словами в адрес Ральфа, которого каждый из них с удовольствием покарал бы собственными руками. Но в конце концов они вернулись к новой опасности, нависшей, кажется, над Ричардом; во всяком случае, у дона Лотарио и у Дантеса были основания для опасений, поскольку и сам Дантес уже стал жертвой нападения. Если Ральф действительно узнал, что Ричард жив и где он скрывается, стоило ли удивляться, что он задумал новое убийство, дабы исправить свою оплошность. Но зачем в таком случае нападать на Дантеса? Может быть, Ральф узнал, что старику известно об этом преступлении?

Ричард сердечно простился с друзьями, после чего все трое разошлись по своим комнатам.

На следующее утро всю колонию облетела весть о том, что от полученной накануне раны старик Дантес скончался. Одновременно дон Лотарио велел распустить слух, якобы старик запретил любые церемонии в его память, а останки, согласно его воле, должны быть без всяких почестей переправлены на гору Желаний и там преданы земле. Между тем последним прибежищем Дантеса считался цинковый гроб, установленный в одной из ниш в скале, на которой возвышалась главная гасиенда.

Несколько дней прошли в безмятежном спокойствии. Правда, трое друзей, не сговариваясь, перестали совершать прогулки верхом в окрестностях колонии, но зато нашли другое развлечение, занимаясь стрельбой, фехтованием и гимнастическими упражнениями. Очень приятное провождение времени предлагала и прекрасно оборудованная купальня, выстроенная на реке, протекающей среди густого леска. Эдмону порой хотелось, чтобы друзья оставили его в покое, развлекаясь на свой лад, потому что Инес стала опять появляться на людях, а Эдмон не знал большего наслаждения, чем сидеть с нею рядом, слушать ее голос и смотреть в ее глаза. Ему казалось, что его беспокойное воинское ремесло осталось где-то в далеком прошлом и он уже никогда больше не будет убежденным солдатом, каким был прежде. Он также говорил себе, что такой человек, пользующийся законным правом на убийство других, вряд ли станет своим в этом кругу, хотя там, как он знал по собственному опыту, мужество и храбрость ценятся не менее высоко. Он начал задумываться и над тем, что подобная жизнь колониями, призванная дать богатые всходы в будущем, имеет и свои очень серьезные стороны и требует от человека большого мужества. Неужели стоит добиваться руки Инес, чтобы некоторое время спустя сказать ей: «А теперь мне пора назад, в Мексику, а ты, дорогая, останешься здесь умирать от страха, пока я буду подвергать себя тысячам опасностей, защищая в сражениях честь Франции, добывая ей военную славу и карая этих введенных в заблуждение упрямых мексиканцев»! Он считал, что в этом есть нечто бесчеловечное, жестокое.

Эдмону было над чем задуматься, и Альфонсо с Ричардом справедливо считали, что он стал намного серьезнее. Вообще на главной гасиенде, как и во всей колонии, воцарился дух озабоченности, какого здесь, по уверениям колонистов, никогда прежде не было. Серьезность дона Лотарио и его близких приписывали кончине старого миссионера. Однако посвященные — а к их числу принадлежали и первые колонисты — знали, что дело совершенно в другом. Тайком раздавались боеприпасы, и каждую ночь несколько бывалых людей совершали обход колонии. Вслух об этом не говорили: большая часть колонистов ничего не подозревала.

Спустя четыре дня после исчезновения Дантеса — который на самом деле, несмотря на полученную рану, покинул гасиенду уже на следующую ночь — примерно в полночь к главной гасиенде неслышно приблизилась какая-то темная фигура. В тот самый миг, когда она достигла лестницы на веранду, с нижней ступеньки быстро поднялась еще одна темная фигура, только что там сидевшая.

— Кто здесь? — раздался низкий, приглушенный голос караульного. — Отвечай — или буду стрелять!

Блеснувший ствол ружья не оставил ни малейших сомнений в том, что угроза будет приведена в исполнение.

— О, мастер Огастес, это вы! — ответил пришедший. — Послушайте, старина! Мне необходимо кое-что сказать дону Лотарио, так что придется его разбудить. Впрочем, кругом все тихо, и вы можете быть спокойны.

— Если это вы, сеньор, проходите, — ответил садовник. — Нельзя ли все же узнать, что случилось? Просто так, из любопытства.

— Нет, я должен сперва поговорить с доном Лотарио, — возразил сеньор Кирона, старейший из испанских или, вернее, мексиканских колонистов. — Речь идет о гнусном предателе. Но об этом в другой раз!

— Если здесь завелся предатель, это может быть только Антонио Йеррес! — сказал вполголоса Огастес.

— А почему вы подумали именно на него? — удивился старик испанец.

— Потому что только сегодня опознал его, — пояснил негр. — Оказалось, это тот самый парень, который сидел в тюрьме в Новом Орлеане, а потом, выйдя на свободу, тут же опять совершил подлость, за что его обмазали дегтем, обваляли в перьях и избили до полусмерти. Сперва я его не узнал, так ловко он притворялся. Но сегодня вечером он встретил меня у церкви. И тут я узнал его. Не помню, как его звали тогда. Но то, что он негодяй, — это точно.

— Вам следовало сразу сказать об этом дону Лотарио или мне.

— Я и собирался прийти к вам, да тут получил приказ заступать сегодня ночью в караул и решил, что успею сделать это завтра с утра.

— Будем надеяться! — заметил старый испанец. — Однако же мне нужно к дону Лотарио!

Он подошел к окну спальни дона Лотарио и постучал в стекло. Через минуту окно растворилось, и дон Лотарио выглянул наружу. Кирона назвал себя, понимая, что в темноте узнать его невозможно.

— А, это вы, старина! — сказал дон Лотарио. — Поднимайтесь на веранду. Я тотчас выйду к вам. Как там Огастес на своем посту?

— Все в порядке, дон Лотарио! Он человек надежный!

С этими словами Кирона поднялся на веранду, куда через минуту явился и владелец гасиенды в накинутом наскоро халате.

— Так что случилось? Вы что-то обнаружили? — спросил он. — Не Йерреса ли это касается?

— Именно его! — ответил испанец. — Разумеется, я не спускал с него глаз, но он не делал ничего такого, что привлекло бы мое внимание. Но сегодня вечером он немного нервничал. Он вынудил меня выпить с ним, и мне показалось, что он стремится напоить меня. Я не отказывался, но сумел повести себя так, чтобы он выпил больше меня. Потом я сказал, что устал и пойду спать. Он тоже ушел к себе. Конечно, я не спускал глаз с его жилища. Часов в десять он выскользнул из дома, подошел к моему окну и постучал. Затем окликнул меня — сперва тихо, потом громче. Я сделал вид, что сплю, и не отозвался. Он обошел мой дом кругом, я — следом за ним, прихватив нож и револьвер. Прежде чем идти за ним, я обернул свои башмаки войлоком, чтобы он не услышал моих шагов. Он направился мимо парка к домам французской общины, миновал их и углубился в лесок недалеко от фонтана. Добравшись до опушки, я сразу услышал доносившийся оттуда шепот. Разговор шел на каком-то невообразимом техасском диалекте. Я различал странную смесь испанского и английского и вначале мало что понимал. Но в конце концов я уловил смысл разговора — и убедился, что наши подозрения были не напрасны: этот парень — предатель. Лучше всего было бы всадить ему пулю в лоб или вздернуть на первом попавшемся дереве!

— И что же вы услышали, дружище? — спросил дон Лотарио.

— Йеррес рассказывал о старом господине, миссионере, как мы его называем. Сказал, что он умер от раны. Тот, второй, похоже, не хотел верить и спросил Йерреса, видел ли он покойника. Голос у этого второго был какой-то грубый, должно быть, он успел глотнуть рому, потому что я чувствовал запах спиртного. Но Йеррес клялся всеми святыми, что это правда и труп ночью отправили на запад. Потом неизвестный спросил про мистера Коннингэма, говорил ли тот с миссионером, и что Йерресу вообще известно о колонии. Тут предатель принялся болтать обо всем, что успел увидеть и услышать в Толедо. То, что он рассказал, примерно соответствует действительности. Но неизвестному требовалось точно знать, когда сюда прибыл мистер Коннингэм и с кем. И это негодяй сообщил ему довольно верно. Должно быть, сумел, с грехом пополам, объясниться с немцами; те слишком добродушны и доверчивы и, вероятно, многое рассказали ему еще в первые дни, прежде чем мы почувствовали неладное. Потом незнакомец начал спрашивать, сколько в Толедо мужчин, как мы живем, выставляем ли посты, много ли денег на гасиенде, где поселился мистер Коннингэм. Короче говоря, дон Лотарио, этот негодяй готов помогать каким-то чужакам, а те собираются напасть на нас, и прежде всего охотятся за мистером Коннингэмом.

— Они назначили какой-нибудь день или какое-то определенное время? — спросил дон Лотарио. — Шла ли вообще речь о том, кто, собственно, собирается напасть на нас?

— Нет, ничего такого я не слышал, сеньор. Перед тем как расстаться, они условились встретиться в ближайший понедельник на том же месте; на всякий случай Йеррес должен быть наготове. У них, сказал незнакомец, пока еще маловато людей для нападения; может быть, удастся обойтись и без вооруженной стычки. На этом они распрощались. Я позволил Йерресу спокойно вернуться домой и пришел к вам.

— Отлично, дружище! — сказал дон Лотарио. — Однако что теперь делать с этим Йерресом? Сразу схватить его или подождать до следующего понедельника, чтобы дать вам возможность снова подслушать его разговор с незнакомцем?

— Трудно сказать, сеньор! — ответил Кирона. — Я считаю, что его нужно быстрее схватить и попробовать узнать у него, в чем там дело. Будь моя воля, я бы сумел вырвать у него признание! Ведь эти бандиты могут напасть уже завтра или послезавтра, и тогда прольется невинная кровь!

— Нужно как следует все обдумать! — остановил его дон Лотарио. — Завтра решим, брать ли Йерреса сразу или дожидаться понедельника. До завтра по крайней мере еще ничего не потеряно.

— Наверняка! А теперь доброй ночи, дон Лотарио!

— Доброй ночи, старина! От всей души благодарю!

Владелец гасиенды вернулся в спальню, а Кирона подошел к мастеру Огастесу, который только что подкрепился глотком вина. Он поговорил с негром об Антонио Йерресе, не сообщив ему, впрочем, ничего определенного, ибо мексиканцы осторожны и недоверчивы, как их предки испанцы.

На следующее утро дон Лотарио направился вдоль колонии, разговаривая со всеми, кто попадался ему на пути. Заговорил он и с Кироной, сделав ему знак, который тот мгновенно понял. Когда дон Лотарио вернулся на главную гасиенду, он уже застал там старого испанца.

— Послушайте, дружище, — сказал Лотарио, — у меня созрел другой план. Мы захватим Антонио Йерреса, но сделаем это втайне от всех. Посадим его под замок и прикажем, чтобы его как следует стерегли. Если он захочет выдать нам замыслы наших врагов, дадим ему денег, а потом, когда опасность будет позади, устроим побег. Впрочем, позже мы можем поступить, как захотим. Главное для нас — схватить того, другого, который, возможно, не только связной, но и главарь всей шайки. В понедельник вечером он, разумеется, явится в лесок, и тогда мы его схватим.

— Неплохая мысль! — воскликнул Кирона. — Мне следовало бы сразу подумать об этом.

— Так что через часок пришлите ко мне этого Йерреса! — продолжал дон Лотарио. — Скажите ему, что речь пойдет о его просьбе остаться в Толедо. Я встречу его вместе с Огастесом и другими колонистами, а там видно будет.

Старый Кирона удалился. Дон Лотарио рассказал молодым людям, которые приходили по утрам поздороваться с ним и узнать, не намечает ли он на предстоящий день чего-нибудь особенного, о том, что произошло прошлой ночью.

— Что там замышляется против всех нас, для меня пока загадка, — заметил он. — Одним мистером Коннингэмом дело, конечно, не ограничится. Возможно, бандиты вообще постараются замаскировать охоту на мистера Коннингэма под нападение на нашу колонию. Если он погибнет в схватке от бандитской или предательской пули, что ж, это воля случая. Поэтому мне бы очень хотелось, мистер Коннингэм, чтобы вы оставили нас на то время, пока угроза нападения не минует.

— Покинуть вас, когда вам предстоит сражаться с теми, кто, вероятно, охотится за мной? Нет, вы не вправе всерьез требовать от меня этого, дон Лотарио! — воскликнул Коннингэм. — Это противоречило бы всем законам гостеприимства. Я был бы трусом, если бы принял подобное предложение, какими бы добрыми намерениями оно ни было продиктовано.

— О, к чему так горячиться! — улыбнулся дон Лотарио. — Дело обстоит не совсем так, как вы подумали. Я еще окончательно не решил, не отправить ли мне жену и дочь в одно укромное место поблизости, где их не найдет ни один чужак. Впрочем, моей семье потребовался бы защитник, настоящий рыцарь, готовый взять на себя заботу о ней, и для этой роли я выбрал вас!

— В любом другом случае я бы гордился такой честью! — взволнованно сказал Ричард. — Но на этот раз вынужден отказаться. Лучше я вообще уйду отсюда — я понимаю, мое присутствие навлекает опасность на вас и ваших близких!

— Погодите, погодите! — воскликнул дон Лотарио. — С вами невозможно разговаривать! Ладно, оставайтесь! О том, чтобы вы покинули колонию, не может быть и речи. Это значило бы передать вас прямо в руки вашим врагам! Так что станем ждать все вместе, что будет! А теперь, мои молодые друзья, ступайте в соседнюю комнату. Мне предстоит разговор с неким Йерресом. Оставьте дверь приоткрытой и, если сочтете необходимым, войдите сюда. Добрый день, сэр!

Последние слова были обращены к вошедшему колонисту, которого дон Лотарио пригласил к себе, чтобы рассказать о личности Антонио Йерреса. Этот колонист выполнял в Толедо обязанности, близкие к обязанностям клерка или судебного секретаря. Кроме него в комнате находился еще садовник мастер Огастес. С самого утра он уже успел сообщить владельцу гасиенды, какое неожиданное открытие сделал в отношении Антонио Йерреса.

Вскоре явился и техасец. Держался он весьма непринужденно, не подозревая, что ему не доверяют. Колонистов часто звали к дону Лотарио, или он сам наведывался к ним. В этом не было ничего необычного. Поэтому Йеррес и впрямь надеялся узнать об условиях, на которых сможет остаться в Толедо. Он почтительно приветствовал дона Лотарио, кивнул клерку, которого знал, а на мастера Огастеса не обратил ни малейшего внимания.

Дон Лотарио спросил техасца, нравится ли ему в Толедо. Тот принялся расхваливать колонию на все лады и не поскупился на похвалы ее основателю.

— И все-таки неясно, надолго ли хватит ваших восторгов, — заметил дон Лотарио. — Мы здесь ведем очень размеренную, спокойную, тихую жизнь, а к такой вы, кажется, не слишком привычны. По крайней мере один из достойнейших наших сограждан, мастер Огастес, утверждает, что вы сидели в тюрьме, а кроме того, с вами довольно круто обошлась толпа в Новом Орлеане!

Антонио Йеррес словно остолбенел. Такого он никак не ожидал. Вытаращив глаза, он уставился на дона Лотарио, потом обернулся к негру и, смерив его ненавидящим взглядом, плюнул в его сторону и воскликнул в сердцах:

— Как, и вы верите бредням этого ниггера?

— Одной этой реплики было бы достаточно, чтобы не принять вас в нашу колонию, — спокойно заметил дон Лотарио. — Она предполагает равенство всех людей независимо от цвета кожи, и честного негра я ценю намного больше, нежели белого бездельника, а то и мошенника. Так что там получилось с тюремным заключением?

— Чистая ложь, и ничего больше! — заорал Йеррес. — Какое вам вообще дело до моего прошлого?

— Не скажите! Ведь вы собирались жить бок о бок с нами, а прошлое человека в большинстве случаев лучше всего позволяет судить о его будущем. Кроме того, какие причины заставили вас вчерашним вечером, в десять часов, тайно встречаться с каким-то неизвестным в лесочке возле фонтана? Уж не шпионить ли вы к нам явились? Тогда берегитесь!

До сих пор совершенно спокойный, последние две фразы дон Лотарио произнес с такой резкостью, какую вряд ли кто-нибудь мог ожидать от обычно столь дружелюбного и уравновешенного человека.

— Меня? Вчера вечером? С неизвестным? — пробормотал техасец. — Кто мог сболтнуть такое?

— Это сказал мне один верный человек! — вскричал дон Лотарио. — Хватит играть в прятки, сеньор! Только чистосердечное признание искупит вашу вину. Не думаете ли вы, что в такие смутные, беспокойные времена мы будем шутки шутить с предателями? Мы вас вздернем на первом же суку! Вам прекрасно известно, что всего несколько дней назад было совершено нападение на человека, которого я люблю и уважаю больше всех на свете! Его ранили, и это свело его в могилу! Что за сброд рыщет в окрестностях нашей колонии? Что у него на уме, чего он хочет? Говорите всю правду, иначе сдохнете как шелудивый пес!

— Кто дал вам право, сеньор, разговаривать со мной в подобном тоне? — возмутился Йеррес, успевший оправиться от изумления. — Я не ваш раб и никогда не собирался им быть. Я благодарен вам, что вы вовремя показали мне свой настоящий характер. Да, у меня была тайная встреча! Мне не следовало бы говорить вам об этом, но я это делаю, потому что моя совесть чиста. Это был бедняга, собиравшийся вместе со мной попасть в Калифорнию. Правда, на Миссисипи он, кажется, что-то такое натворил, что заставляет его избегать какого бы то ни было знакомства со сквайрами, судьями и клерками. Так вот, он просил меня пойти первым и разузнать, не нужен ли здесь человек, который всерьез решил исправиться, или, правильнее сказать, примут ли здесь того, кто хорошо ведет себя, не интересуясь его прошлым.

— Вот как? А этот раскаявшийся грешник… не из числа тех, кто напал на моего друга Дантеса? — воскликнул дон Лотарио с угрозой в голосе. — Зачем он так подробно интересуется мистером Дантесом и мистером Коннингэмом? Зачем ему знать, сколько наших колонистов способны носить оружие? Зачем ему это и все прочие мелочи, теснейшим образом связанные с его желанием исправиться?

— Я вижу, вас просто надули! — ответил Йеррес, презрительно глядя на дона Лотарио. — Только болван мог наболтать вам такого! На этом позвольте откланяться! Целую руку вашей суровой милости!

С этими словами он направился к дверям, однако Огастес уже преградил ему путь, а из соседней комнаты появились еще трое молодых людей.

— Вот оно что! А я, идиот, пришел без оружия! — скрипнул зубами Антонио Йеррес. — Прочь с дороги, черная образина!

Однако негр молча оттолкнул техасца.

— Не поднимайте шума, любезный! — невозмутимо заметил дон Лотарио. — Наша собственная безопасность вынуждает держать вас под замком до тех пор, пока мы не выясним, чего нам ждать от вашего приятеля и его возможных спутников. Для чего вы явились к нам под видом колониста? Если решите искренне раскаяться и сообщить нам зловещий план, к которому вы приложили руку, то вам достаточно только уведомить ваших сторожей, и я тут же выслушаю вас. Потом отпущу вас на все четыре стороны и дам денег на дорогу.

Антонио, похоже, задумался, потом засмеялся своим мыслям, как всякий, кто уверен в собственной правоте, и воскликнул:

— Вперед! В тюрьму свободной колонии Толедо! Но вам придется горько пожалеть обо всем этом!

Йерреса увели. Поскольку тюрьмы как таковой в Толедо не существовало, его заперли в помещении с решетками на окнах. Троим сторожам настрого приказали не спускать глаз с окон и дверей помещения. Потом дон Лотарио позвал к себе десятка два колонистов, под большим секретом сообщил им, что колонии угрожают техасские мародеры, и велел организовать постоянную караульную службу. Для отвода глаз нужно было представить дело так, что днем эти люди постоянно заняты на своих полях, а ночью отправляются охотиться на оленей, которых и в самом деле замечали в лесу. Дону Лотарио не хотелось будоражить всю колонию, поскольку он пока не имел представления о численности банды, в которую входил Йеррес.

Впрочем, мирный труд и воинские упражнения шли в Толедо своим чередом. Эдмон познакомился теперь с большинством колонистов и охотно болтал с французами, ибо они были чрезвычайно рады поговорить с кем-нибудь, кто только прошлой осенью прибыл из Франции. Под предлогом выявления лучших стрелков были организованы упражнения в стрельбе, закончившиеся вечером музыкой и танцами. Выяснилось, что почти все колонисты, не исключая недавно прибывших немцев, способны поражать мишени с расстояния в триста пятьдесят шагов. Лучшими стрелками из ружья оказались дон Лотарио и Коннингэм. На этом празднестве обитатели колонии впервые увидели Инес и встретили ее криками ликования. Впрочем, серьезность так и не покидала ее лица.

Праздник устроили в воскресенье. В понедельник ожидалась намеченная встреча Йерреса с незнакомцем. Были приняты все меры, чтобы схватить этого человека. Впрочем, выставленные посты не засекли ни одного постороннего. Что касается трех посланных на разведку индейцев, ни один из них еще не вернулся. Дон Лотарио не мог скрыть своего беспокойства. Медлительность неизвестных врагов наводила на мысль, что они рассчитывают получить подкрепление.

Наступил вечер, на который была назначена встреча. Антонио Йеррес вел себя в заключении довольно спокойно. Желания поговорить с доном Лотарио он не изъявлял.

Уже вскоре после полудня четверо колонистов притаились в леске. Другие были расставлены с таким расчетом, чтобы держать под наблюдением все подступы к леску. Около десяти часов вечера первый силач колонии, хорошо вооружившись, отправился в лесок тем самым путем, какой избрал в свое время Антонио Йеррес, и остался ждать на том месте, где Кирона подслушивал первый разговор техасца с неизвестным. Наступило одиннадцать, потом двенадцать часов ночи — никто из посторонних не появился. Тогда лесок оцепили и при свете зажженных факелов прочесали. Никаких следов присутствия посторонних обнаружить не удалось. Было решено не снимать оцепления до утра, но и тогда ничего не нашли. По неизвестной причине ожидаемая встреча не состоялась.

Все разъяснилось на рассвете. Один из колонистов, отправленных осматривать окрестности, при возвращении заявил, что накануне, ровно в шесть часов вечера, заметил четверых всадников, едущих с восточной стороны. Они придержали лошадей в кустарнике, один из них вскарабкался на выступ скалы, откуда вся колония Толедо была видна как на ладони, и вытащил подзорную трубу. Примерно четверть часа он разглядывал Толедо, затем спустился, вскочил в седло, и вся четверка снова повернула на восток.

Теперь не оставалось ни малейших сомнений, что Антонио Йеррес условился со своим собеседником в тот день, когда намеченная встреча должна была состояться, незаметно подать ему знак. Вероятно, этот знак не должен был привлекать внимание окружающих, а для посвященного наверняка означал, что все в порядке и можно безбоязненно приходить в условленное место. Таинственный компаньон Йерреса не обнаружил нужного знака и убрался восвояси.

Посоветовать что-либо в подобном положении было нелегко. Тот колонист сказал, что неизвестные всадники всем своим видом напоминали техасскую герилью: низкорослые, резвые лошади, широкополые соломенные шляпы, светлые костюмы, за плечами — ружья, за поясом — пистолеты. Но откуда они пожаловали и куда возвращались? Если их всего четверо, можно было особенно не волноваться. Решили на следующий день проследить за этим местом, рассчитывая, что всадники вернутся: по-видимому, от намеченной встречи зависело многое. Вся восточная сторона не меньше чем на четыре английские мили была взята колонистами под наблюдение.

Альфонсо продолжал стоять на своем. Он предлагал с помощью хитрости и подкупа заставить Антонио Йерреса развязать язык. Что ни говори, а самое лучшее средство защиты от опасных намерений неизвестных бандитов состояло в том, чтобы заранее знать, что они замышляют. Поэтому дон Лотарио велел под конвоем доставить к себе техасца и имел с ним разговор в присутствии трех наших молодых героев.

Дон Лотарио пытался убедить Йерреса, что для него самое лучшее — сказать правду: для чего он находится в Толедо, кто эти неизвестные, с которыми он поддерживает тайные сношения, и каковы их планы. Дон Лотарио посулил техасцу десять тысяч долларов и полное прощение всех грехов. Антонио Йеррес выслушал монолог основателя колонии с полным равнодушием, лишь временами его губы растягивала насмешливая улыбка. В ответ он заявил, что сообщить ничего не может, ибо ему ничего не известно. О человеке, с которым он виделся в тот вечер, ему нечего добавить. Что это за история со всадниками, он понятия не имеет: никакого сигнала он не подавал. Короче говоря, он оставался непреклонным, разыгрывал из себя оскорбленного, несправедливо обвиненного. Дону Лотарио пришлось опять отправить его в тюрьму.

— Скверная история! — признался дон Лотарио. — Если бы этот человек в самом деле ничего не знал, он соблазнился бы предложенными деньгами и сочинил нам какую-нибудь сказку, чтобы только заполучить их. Теперь он будет надеяться, что его молчание принесет ему больше, чем могла бы дать откровенность. В конце концов я пришел к выводу, что нам придется иметь дело всего лишь с шайкой разбойников, задумавших поживиться, напав на нашу колонию. Человек, которого узнал Дантес, мог оказаться в этой местности случайно. Может быть, завтра мы сумеем захватить кое-кого из мародеров. Если нам не повезет, придется долгое время нести караульную службу и быть постоянно начеку.

Это была, разумеется, малоприятная перспектива. После недавно закончившегося кровопролитного похода и долгожданного возвращения к мирному труду над колонистами вновь нависла угроза вооруженной борьбы, может быть не менее опасной, чем былые схватки с краснокожими.

— Если доведется встретиться с этими негодяями, церемониться не будем, — с горечью сказал дон Лотарио. — Эти техасские мародеры ужасный сброд, отребье всех национальностей, а человек, которого видел Дантес, — бывший приятель Ральфа Петтоу — уже десятикратно заслужил смерть. Сегодня же я приму все надлежащие меры для защиты колонии.

Возбужденные мужчины расстались, чтобы затем вновь встретиться за столом, где каждый делал все от него зависящее, чтобы выглядеть непринужденным и беззаботным и не волновать дам, которые и без того уже казались весьма озабоченными.

В отношении Инес Эдмон вел себя совершенно так, как заранее для себя наметил. Он ожидал подходящего момента, чтобы излить душу ее родителям. А это время — чувствовал Эдмон — еще не наступило. Не говоря уже об опасности сложившегося положения, ему требовалось определить собственное будущее, прежде чем просить у столь незаурядных родителей руки их красавицы дочери.

Поэтому, когда все уютно устроились за столом, Эдмон не без задней мысли завел разговор об идеях дона Лотарио относительно колонизации и спросил владельца гасиенды, где следует создавать колонии и с чего лучше всего начать. Дон Лотарио ответил ему с неподдельной сердечностью, давая понять, что человек, обладающий энергией и жаждой деятельности Эдмона, способен, пожалуй, прокладывать дорогу цивилизации в какой-нибудь варварской, отсталой стране, если наберется к тому же терпения и необходимого душевного спокойствия. Эдмон заметил, как вспыхнули при этих разговорах обращенные на него глаза Инес. Она поняла и одобрила его план. Капитан добавил, что не прочь отказаться и от военной карьеры.

— Правда, мой отец станет чинить мне в этом всяческие препятствия, — пояснил Эдмон. — Ведь он солдат с головы до ног. Впрочем, Эдуард тоже солдат, — надеюсь, одного сына вполне достаточно, чтобы удовлетворить воинские амбиции нашей семьи.

Разумеется, дон Лотарио был слишком благоразумен и осмотрителен, чтобы открыто поддержать замыслы Эдмона, способные, пожалуй, только привести к разладу между сыном и отцом. Однако по тому, с каким видом он выслушивал подобные разглагольствования юноши, не составляло ни малейшего труда догадаться, что они доставляют ему явное удовольствие.

Как ни покажется странным, и следующий день не принес ничего нового. Наблюдение за всей восточной окраиной колонии было организовано с таким расчетом, чтобы ни один человек не мог приблизиться извне незамеченным. Но никого постороннего обнаружено не было, и вечером колонисты возвратились в свои дома с той же обеспокоенностью, с какой утром покинули их. Дону Лотарио не оставалось ничего другого, как осуществить свой план: организовать постоянную службу охраны и терпеливо ожидать дальнейшего развития событий.

— У меня родилась еще одна идея, — объявил он на следующий день своим молодым друзьям. — Я освобождаю Антонио Йерреса. Разумеется, он покинет колонию, и, если внимательно проследить за ним, возможно, удастся узнать, где скрываются его приятели: ведь наверняка он отправится к ним, пусть даже окольными путями, чтобы сбить нас с толку. Как не хватает моих индейцев — они двигались бы за ним по пятам, оставаясь незамеченными.

В этой мысли было рациональное зерно, однако нельзя не признать, что освобождение техасца увеличило бы число бандитов, замышлявших нападение на Толедо. В том, что Йеррес начнет мстить, никто не сомневался. Может быть, со дня на день вернутся индейцы? До их возвращения Йерреса решили держать в заточении.

Ближайший день также прошел безрезультатно. Жара сделалась почти невыносимой, поэтому жизнь колонии немного оживлялась только в утренние и вечерние часы. Просто счастье, что дон Лотарио заблаговременно позаботился о сужении и углублении русла небольшой реки, пересекавшей территорию колонии. Благодаря этому уровень воды в реке почти не понизился. Излюбленным местом развлечения мужчин стала теперь купальня, расположенная прямо в тенистом леске. Женская купальня находилась в другом месте — у ручья, впадавшего в реку ниже того места, где была устроена мужская, и неизменно полноводного.

Обычно трое друзей купались вместе, наслаждаясь всякого рода играми и демонстрируя друг перед другом свое мастерство, как это любят делать опытные пловцы. Но теперь такое случалось редко: Альфонсо и Эдмон, как и все прочие колонисты, принимали, естественно, участие в несении караульной службы, организованной доном Лотарио, и один из них днем или ночью находился на каком-нибудь наблюдательном посту. Ричард же был освобожден от этой обязанности: дон Лотарио раз и навсегда запретил ему участвовать в этом деле. По его словам, можно не сомневаться, что бандиты охотились в первую очередь именно за Ричардом и тому нельзя покидать территорию колонии.

Было пять часов вечера, как раз перед самым обедом. Ни Альфонсо, ни Эдмона на главной гасиенде не было. Альфонсо с группой колонистов отправился сменять на посту Эдмона, чтобы самому дежурить до полуночи. Ричард оказался один и по своему обыкновению отправился в купальню, чтобы с четверть часа провести в воде и затем явиться к столу свежим и отдохнувшим.

Тем временем возвратился Эдмон, немного утомленный скачкой под палящим солнцем. Времени идти в купальню у него не оставалось, поэтому пришлось довольствоваться душем, устроенным в его жилище. Затем он переоделся и, как обычно, зашел за Ричардом, который также жил во флигеле главной гасиенды, но узнал, что тот еще не вернулся. Удивленный, Эдмон направился к гасиенде.

На веранде ему встретились дон Лотарио, донна Тереза и Инес. Все обменялись приветствиями, теплыми и сердечными. Однако с тех пор, как Толедо угрожали тайные враги и земля под ногами была словно заминирована, в поведении всех обитателей колонии чувствовалась некоторая озабоченность и нервозность. В глазах дона Лотарио Эдмон прочитал немой вопрос и в ответ, отрицательно покачав головой, произнес: «Ничего нового! Ничего необычного!» Затем он пробежал глазами газеты, которые посыльный каждую неделю доставлял из ближайшего форта, находившегося, правда, довольно далеко от колонии.

В столовой пробили часы, возвестив своим серебристым звоном наступление шести часов. Ричарда все не было. Каждый в глубине души удивлялся отсутствию обычно столь пунктуального молодого человека. Но никто не высказал этого вслух, не желая выслушивать даже малейший упрек в свой адрес. Слуга, выполнявший за столом обязанности официанта, явился спросить, можно ли подавать первое блюдо.

— Подождем еще немного, — ответила донна Тереза. — Мистера Коннингэма пока нет.

Прошло еще пять минут, потом еще столько же. Дон Лотарио вопросительно поглядел на Эдмона.

— Мистер Ричард, как всегда, пошел в купальню, — ответил тот. — Пойду узнаю, не вернулся ли он. Возможно, кого-нибудь встретил по дороге.

И Эдмон поспешил в жилище Ричарда. Молодого человека там по-прежнему не было. Тогда капитан направился прямо в купальню, до которой было около четверти часа ходьбы. Дорогу он знал прекрасно, ибо друзья нередко ходили туда вместе. По пути ему попалось всего несколько детей, потому что в колонии в это время все обедали и большинство колонистов находилось дома. Так он и добрался до купальни. На берегу небольшого озера, которое здесь выкопали, было устроено примерно два десятка кабинок. Сторожа не было — да и зачем он в колонии, которая жила словно одна большая семья! Купающихся Эдмон тоже не заметил. Только в одну из кабинок дверь была приоткрыта. Эдмон приблизился и громко спросил:

— Ричард, вы здесь?

Не получив ответа, Эдмон распахнул дверь и увидел, что вся одежда молодого человека находится в кабинке. Там висели брюки и шляпа, на скамье лежали прочие принадлежности туалета, на полу стояли башмаки.

Эдмон почувствовал, что сердце у него забилось сильнее. Потом взял себя в руки и обвел глазами купальню. Окруженное со всех сторон тенистыми деревьями, озеро дышало прохладой. Его поверхность напоминала зеркало: ничто не нарушало водную гладь. С этой стороны вдоль реки проходила западная граница колонии. На противоположном берегу раскинулся лес, за ним простирались поля, дальше начинались скалы. Эдмон позвал Ричарда. Никакого ответа. Впрочем, само по себе это пока ничего еще не значило. Берега реки не были обжитыми, и никто из колонистов к ней обычно не приближался, поэтому молодые люди нередко заплывали по течению довольно далеко — туда, где поверхности воды почти касались ветви дубов и сикоморов. Возможно, Ричард проделал то же самое. Возвращаться назад, преодолевая сильное течение, было нелегко: это могло задержать юношу. Эдмон поискал глазами маленькую лодку, которая обычно, на всякий случай, находилась возле кабинок. Лодки он не обнаружил.

Что же здесь произошло? Может быть, случилось какое-то несчастье и Ричард, в спешке не успев одеться, воспользовался лодкой, чтобы прийти кому-то на помощь? Но нет, не похоже — все кабинки были пусты. Значит, ни с кем из купающихся ничего случиться не могло… Эдмоном вдруг овладело беспокойство. Он быстро вырвал листок из записной книжки и написал следующее: «Идите в купальню! Ричарда я найти не могу, но его одежда здесь!» Со всех ног он помчался к ближайшему жилью и попросил какого-то парня отнести записку дону Лотарио, а сам принялся обходить дома, прося помощи. Тут же он оказался в окружении с полдюжины колонистов. Услышав, что мистер Ричард, более часа назад проходивший мимо их домов, еще не вернулся, они поспешили к реке.

Втайне Эдмон еще надеялся, что Ричард заплыл вниз по течению и не может вернуться. Возможно, он даже захватил с собой лодку. Но, спустившись по реке, Эдмон заметил чуть поодаль, на другом берегу, пропавшую лодку. Он позвал Ричарда, но опять безрезультатно. Эдмон устремился еще дальше до открытого места, куда Ричард из чувства приличия никогда не рискнул бы добраться, но никаких следов приятеля не обнаружил.

Когда он медленно возвратился в купальню, то застал там дона Лотарио. Запинаясь от волнения, Эдмон рассказал, что плыть вниз по течению Ричард не мог, потому что там он его не нашел. Лодка, добавил капитан, находится на противоположном берегу. Может быть, кто-нибудь воспользовался ею, чтобы переправиться через реку? Это казалось маловероятным, потому что во всех подходящих местах были перекинуты мосты. Что за история могла быть связана с лодкой? Когда ее осмотрели, обнаружили внутри немного воды. Может быть, Ричард забрался в нее, чтобы подняться вверх по течению на веслах? Однако весла лежали в лодке. А что, если он, забираясь в лодку, поскользнулся и упал в воду? Но в таком случае лодку снесло бы течением. Однако она находилась у излучины реки и могла быть туда только доставлена. Вопросы, предположения, опасения теснились у всех в голове. Посланцы дона Лотарио обошли всю колонию, пытаясь выяснить, не знает ли кто что-нибудь о мистере Коннингэме и о лодке. Обыскали уже все озеро и всю реку. Двое всадников помчались берегом реки по ее течению до того места, где реку перегораживало нечто вроде плотины, — расстояние от нее до купальни было около мили. Туда непременно прибило бы труп. Но и там ничего не нашли. Поиски Ричарда продолжались всю ночь напролет.

Однако, когда дон Лотарио с Эдмоном и присоединившимся к ним позднее Альфонсо вернулись наконец домой, им пришлось признаться самим себе, что никаких надежд больше нет и, по-видимому, верным окажется предположение, высказанное большинством колонистов Толедо. Они считали, что Ричард, по своему обыкновению, отвязал лодку и, держась рядом с ней, поплыл вниз по течению, а возвращался уже сидя в лодке. На обратном пути с ним случилось какое-то несчастье, может быть, апоплексический удар, и его труп, который вполне мог зацепиться за корни растущего у самой воды дерева, через некоторое время, видимо, всплывет на поверхность.

Вся колония оплакивала приветливого молодого человека, считая его погибшим. Едва ли не больше всех горевал Ветцель, который, как признался он с глубокой печалью, спас славного юношу только для того, чтобы здесь тот так нелепо расстался с жизнью.

Однако уже на следующий день глубокой, не ведающей слез скорби, какой предались дон Лотарио и оба молодых человека, — скорби, сделавшей их совершенно безразличными к опасностям, которые им угрожали, — было суждено приобрести совершенно иную направленность.

Около полудня к дону Лотарио явился один колонист и передал ему сложенный наподобие письма клочок бумаги с нацарапанными карандашом несколькими строчками. Послание он нашел на камне, придавленное другим камнем, поменьше. Содержание письма было таково:

Не оставалось никаких сомнений, что письмо адресовано Антонио Йерресу, и в некотором смысле покров тайны, окутывавший намерения неизвестных, был теперь приподнят. Выходит, бандиты и в самом деле охотились за несчастным Ричардом! Но не являлось ли это послание уловкой? Может быть, его подкинули намеренно, чтобы колонисты считали себя теперь в полной безопасности?

Дон Лотарио велел позвать Альфонсо и Эдмона, а также старика Кирону и кое-кого из колонистов, рассказал о находке и поручил доставить Антонио Йерреса. Техасец, похоже, немного присмирел. Долгое пребывание в одиночестве покрыло его лоб морщинами и согнало румянец с лица. Однако упрямство не позволяло ему впадать в уныние, и он держался вызывающе, как и прежде. Дон Лотарио невозмутимо протянул ему письмо.

Антонио медленно прочитал послание и, несмотря на все старания, изменился в лице.

— Ничего себе подарочек! — заметил он, пристально глядя на дона Лотарио. — А что там случилось с мистером Коннингэмом? Он и вправду утонул, как написано в этой бумажке?

— К сожалению, приходится это признать. Никаких иных причин его исчезновения мы не нашли, — ответил дон Лотарио.

Антонио Йеррес пробормотал сквозь зубы какое-то проклятье и, заложив руки за спину, принялся расхаживать взад и вперед по комнате. Он был сильно раздосадован.

— Черт побери! — воскликнул он. — Дело ясное: этот пес бросил меня на произвол судьбы! Я ему это припомню! И вы верите, что мистер Коннингэм — или как его там звали — в самом деле утонул? Да его просто похитили, а то и убили! Ведь тот, кто написал это письмо, жаждет его смерти!

Глубокое волнение охватило всех присутствующих. Обнаружилась еще одна возможная причина исчезновения Ричарда, хотя и столь же малоутешительная.

— То, о чем вы говорите, вполне вероятно, — печально согласился дон Лотарио. — Кому, как не вам, знать об этом. Так теперь вы готовы рассказать нам правду о себе и своих приятелях, а может быть, и помочь обнаружить, где прячут мистера Коннингэма, если он еще жив?

— Я хочу лишь отомстить, и ничего больше! — в ярости вскричал Йеррес. — Бросить меня здесь в беде, махнуть на меня рукой! Ну, дружище Стонтон… попадись мне только в руки!

Присутствующие переглянулись: каждый знал, что не забудет это имя.

— Где, когда и при каких обстоятельствах он утонул, или якобы утонул? — воскликнул Йеррес. — Покажите мне это место! Расскажите все как есть. Я не собираюсь бежать — да и причин на то у меня нет: что я такого совершил? Человек отвечает только за то, что сделал, а не за то, что собирался сделать.

Все, кто находился в комнате, отправились в купальню. Понятно, что за Йерресом внимательно присматривали, но в этом, казалось, не было необходимости: он вел себя как прежде, словно ничего не случилось и никаких причин для побега у него нет. Техасец тщательно обследовал противоположный берег реки, то место, где Эдмон впервые заметил лодку.

— Вы затоптали тут все следы! — сердито крикнул он. — Правда, вам и в голову не могло прийти, что здесь могли кого-то тащить волоком! Я отчетливо вижу, что здесь были люди. Вопрос только в том, что они сделали с этим янки: утопили, ударив веслом по голове, когда он плыл мимо, или захватили с собой?

У всех, кто тут находился, пробежал мороз по коже, когда техасец равнодушно, словно размышляя, произнес эти слова.

— Если до утра труп не всплывет, будьте уверены, они прихватили парня с собой, — подытожил он все сказанное ранее.

— Но куда? — воскликнул дон Лотарио. — И с какой целью? Разве вы не поможете нам предотвратить это насилие, если еще не поздно? Разве не хотите отомстить?

— Ну, об этом мы поговорим потом! — ответил техасец. — До утра еще есть время. Если труп не объявится — будем думать, что́ можно предпринять и смогу ли я помочь вам.

На этом он умолк. Он потребовал, чтобы его снова отвели в тюрьму, только попросил себе вина или виски, а также разрешения разговаривать со своими сторожами.

Обе просьбы техасца были исполнены.

I. БЭЙЮ

Рыбак рыбака видит издалека — мошенники и плуты обыкновенно быстро сходятся и легко находят общий язык, и Антонио Йеррес в общем узнал то, что ему требовалось.

Когда Ричард Эверетт, которого в последнее время называли Коннингэмом, вошел в купальню, там было пусто. Он ничуть не удивился, ибо в это время дня большинство колонистов принималось за обед. Он не спеша разделся. Свежий ветерок, дарующий прохладу, нежно играл с его волосами и приятно холодил разгоряченное тело. Остыв, юноша прыгнул в прозрачную воду и с удовольствием принялся плавать, пересекая озеро в разных направлениях. Затем по привычке поплыл к тому месту, где из озера вытекала река, и некоторое время плыл вниз по течению. Вода в реке была очень холодной по сравнению с озерной, поскольку густая листва деревьев по берегам не пропускала ни одного солнечного луча. Купаясь, Ричард заметил троих мужчин, направлявшихся по мостику в сторону Толедо. Расстояние не позволило ему разглядеть их лица. «Кто-то из колонистов», — мелькнуло в голове юноши.

Он доплыл до мостика и повернул назад. Чтобы бороться с течением, которое никак нельзя было назвать спокойным, требовалось не только прилагать значительные усилия, но и проявлять незаурядную ловкость. Ричард уже было достиг того места, откуда совсем недавно начал спускаться по течению, когда вновь увидел тех троих. На этот раз они находились в небольшой лодке, которую на всякий случай держали при купальне, и приближались к нему. Теперь их можно было как следует разглядеть. Один из них, крупный, статный, с длинными темными волосами и бородой, даже показался Ричарду знакомым, должно быть, он где-то видел его, возможно в Нью-Йорке. Так или иначе, это были пришлые люди — всех колонистов Ричард знал в лицо, а эту троицу не мог припомнить. Поэтому вполне естественно, что он, памятуя о предостережениях дона Лотарио, остановился и попытался добраться до берега. Но было слишком поздно. Энергично работая веслами, незнакомцы быстро подплыли к Ричарду и отрезали ему путь. Правый берег реки, где находился Толедо, стал для него теперь недосягаемым.

— Вот ты и попался, мой мальчик! — воскликнул здоровяк. — Только не вздумай поднимать шум, иначе мы тебя отделаем так, что своих не узнаешь!

В тот же миг ему на шею накинули петлю, и лодка повернула к левому берегу. Он почувствовал, как затянулась на его горле веревка, и потерял сознание. Беспамятство продолжалось совсем недолго — три пары крепких рук подхватили его и доставили на берег. Там один из незнакомцев так плотно завязал ему рот, что юноше показалось, будто его стянули железным обручем. Потом его закатали в большое одеяло и завязали верхний и нижний концы. Он был запеленут настолько туго, что не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Перед тем как потерять сознание, он почувствовал: его подняли с земли и быстро потащили. Придя в себя, он первым делом ощутил ужасную головную боль; ему казалось, что он лежит на спине скачущей лошади. Напрасно он пытался пошевелиться — это ему не удалось. Он немного приподнял голову, но это принесло лишь временное облегчение: несмотря на все старания, его тело, лишенное всякой опоры, не имело сил удержать голову, и вскоре она вновь опустилась. Кровь застучала у него в висках. Ричард захрипел — он решил, что настал его последний час. Вдруг он услышал чей-то голос:

— Усадите его! А то он, пожалуй, отдаст концы!

Ему подняли голову и придали телу скорее сидячее, чем лежачее положение. Тяжелый дурман овладел впавшим в отчаяние пленником. Мысли его утратили ясность, начали путаться, в ушах стоял звон. Под влиянием сильнейшего возбуждения и перегрева в теплом одеяле из всех пор его тела выступил обильный пот.

Настал вечер. Лошади перешли на более размеренный аллюр. Иногда, в самых труднопроходимых или опасных местах, всадники спешивались и вели животных под уздцы. С приходом ночи резко похолодало, как всегда бывает в этих жарких краях, если нет теплого ветра, и Ричард почувствовал сильный озноб. Он думал о своей родине, о друзьях, оставшихся в Толедо, и при мысли, что его наверняка считают погибшим, ему сделалось невыразимо больно. Кто позаботится о его освобождении? Все будут уверены, что он утонул, и прекратят поиски. Но еще обиднее было сознавать, что те, кто так любил его, так много сделал для его безопасности, сочтут его мертвым и станут оплакивать. О эти негодяи, похитившие его из Толедо! Удастся ли ему когда-нибудь отомстить за себя?

Сколько времени продолжалась скачка, Ричард не знал. Наконец лошади остановились. Юноша почувствовал, как его сняли с седла и опустили на каменистую землю. Затем услышал, что кто-то развел огонь. Его освободили от ненавистного одеяла и сняли повязку, закрывавшую рот. Юноша вздохнул полной грудью и огляделся. Он увидел, что находится в пещере, где едва хватало места для трех лошадей и нескольких человек. По всему было заметно, что в этой пещере живут не первый день.

— Надеюсь, удирать ты поостережешься, — сказал Ричарду самый рослый из похитителей. — Если попробуешь — получишь пулю, да не одну! Можешь не сомневаться!

— На всякий случай лучше связать ему ноги! — предложил второй.

— Пожалуй, — согласился рослый, и двое других незамедлительно проделали эту операцию, так что Ричард с трудом мог передвигаться. — Нужно дать знать о себе Йерресу, — добавил затем рослый. — Черт знает, куда он запропастился! Ведь вы упрятали парня в кутузку, верно? — обратился он к Ричарду.

— Не тратьте понапрасну время! — ответил тот. — Я ничего вам не скажу!

— Глупости какие! — пробурчал рослый. — Ну все равно, пусть Йеррес знает, где нас искать. Стибби, собирайся, проберешься вниз и оставишь на камне записку!

— А что, если я попаду в лапы этим проклятым парням, капитан? — спросил Стибби.

— Ты ночью видишь как кошка, — рассмеялся тот, кого назвали капитаном. — К тому же ты самый тихий и самый большой трезвенник среди нас. А мне нужно принять свою порцию виски и несколько часов поспать.

Он вырвал из большого блокнота листок бумаги, черкнул несколько строк и вручил Стибби. Тот, не переставая недовольно ворчать, отправился наконец в путь.

Ричард сообразил, что пещера, где они скрывались, находится, по-видимому, недалеко от колонии, иначе не было никакого смысла посылать Стибби. Неужели это убежище оставалось неизвестным для колонистов? Вероятно, так оно и было. Если представится возможность, утром или днем он попытается познакомиться с окрестностями.

— Пора сматываться отсюда, — сказал капитан, отдавая должное содержимому большой бутылки. — Да и то сказать, виски кончается, а здесь на сто миль кругом не найдешь приличного спиртного. На-ка, глотни, мой мальчик! Похоже, тебе не очень-то сладко.

И с этими словами он протянул бутылку Ричарду, который, закутавшись в одеяло, лежал на земле, дрожа от холода. Как ни противно было юноше пить из одной бутылки с этим человеком, как ни отвращал его алкоголь, он принял предложение капитана, дав самому себе слово сделать все возможное, чтобы сохранить здоровье и силы. Смерть ему, видимо, не грозила, по крайней мере сейчас. Значит, мог представиться удобный случай для побега. Поэтому не следовало впадать в отчаяние — нужно было держать ухо востро.

Сделав изрядный глоток виски, Ричард почувствовал себя лучше. Капитан опорожнил половину бутылки, потом бросился на подстилку из мха, сооруженную в углу пещеры, и моментально захрапел. Ричард остался наедине с последним из своих похитителей, которого, как он заметил, звали Вули. Усевшись и положив рядом с собой двуствольный пистолет, этот Вули не спускал глаз с юноши. У него была физиономия настоящего висельника, да и одет он был, как и его товарищи, в какие-то грязные обноски. Теперь Ричард приметил и четвертую лошадь, на которую как-то не обратил внимания вначале. Он вдруг вспомнил, что в понедельник колонисты заметили четырех всадников, а вот хозяина этой лошади он до сих пор не видел.

— Послушайте, приятель, — начал юноша, — скажите откровенно, зачем вы меня похитили?

— А что тут скрывать, — ухмыльнулся Вули, — так решил капитан.

— Капитан? Пусть так, но что за причина?

— Тебе лучше спросить его самого, — ответил Вули. — Я в чужие дела не вмешиваюсь.

— Значит, вы не знаете, как он думает со мной поступить? — продолжал Ричард.

— Если и знаю, то самую малость, — опять ушел от ответа Вули.

Ричарду стало ясно, что от этого человека он ничего не добьется, однако он решил взяться за дело с другого конца.

— Вы богаты? — поинтересовался он.

— Я — богат? — переспросил Вули, уставившись на него так, словно хотел спросить: «Ты что, спятил, дружище?» — Разве я похож на какого-нибудь толстосума с Бродвея? — добавил он. — Или на одного из тех парней в Каролине, что делают деньги на хлопке?

— Значит, считаете каждый доллар, — подытожил Ричард. — Так я и думал. А между тем вы могли бы получить кругленькую сумму, если бы опять доставили меня в колонию или помогли бежать.

— Вот оно что! Для своих лет ты довольно смышлен, как я погляжу! — с издевкой заметил Вули. — Тебе, верно, ничего не стоит раскошелиться на пару сотен тысяч монет, а?

— Нет, это мне не по карману, столько денег я не соберу, — ответил Ричард. По выражению лица собеседника юноша сразу понял, что и эта попытка ничего не даст.

— Ладно, хватит чесать языком, — бросил Вули. — Твоих денег нам не надо. У нас у самих скоро будет вдоволь. В сейфах Бродвея их побольше, чем в твоих карманах, верно?

— Но мне казалось, отсюда далековато до Нью-Йорка и до Бродвея, — заметил Ричард.

— Не беда, скоро мы туда нагрянем, — с самодовольной улыбкой сказал Вули. — Это последнее дельце, которое капитану нужно здесь обтяпать, я потом — в Нью-Йорк.

Ричард решил, что не следует придавать особого значения разглагольствованиям этого человека, находившегося, похоже, почти в рабской зависимости от того, кого называли капитаном.

— Чем болтать, давай лучше на боковую, — сказал Вули. — Утро вечера мудренее!

Ричард сделал вид, что последовал совету своего стража, — прислонился к стенке пещеры и закрыл глаза. Впрочем, как ни сильна была его воля, недавно пережитое волнение, слабость, сменившая лихорадочное возбуждение, и виски, которого он прежде не брал в рот, возымели свое действие. Его сознание затуманилось, и спустя несколько минут он и в самом деле спал.

Проснулся он оттого, что кто-то грубо тряс его за плечо. Юноша с трудом вспомнил, где находится. Разбудив Ричарда, Вули вопросительно взглянул на капитана, который вместе со Стибби седлал лошадей, собираясь пуститься в путь.

— Подберите что-нибудь из своего старья, без чего можете обойтись, и отдайте парню, — приказал капитан. — Не шагать же ему в чем мать родила!

От одной только мысли, что ему придется носить одежду с этих людей, Ричарда передернуло. Но что оставалось делать? Знай он наверняка, что его ждет смерть, он не задумываясь разозлил бы своих врагов, чтобы умереть достойно. Но пример захваченного апачами Эдмона убедил его в том, что никогда не следует отчаиваться: и в самый последний момент может прийти неожиданная помощь. Он решил покориться судьбе. Вули протянул ему рваные штаны, Стибби — жилет. Капитан порылся в своем дорожном мешке и отыскал куцую хлопчатобумажную куртку. Только с обувью вышла заминка. Ни у кого не нашлось лишней пары.

— Не беда, — заметил капитан, — ведь мы почти не слезаем с седел. — Он дал знак Вули, и тот, вытащив нож, обрезал Ричарду его прекрасные белокурые волосы и, ухмыляясь, повязал ему голову платком.

— Так! Кажется, мы готовы! — сказал капитан. — Стибби, прихвати лошадь Бигга! Проверьте, не забыли ли мы чего! Я по горло сыт этой чертовой норой!

Наконец все четверо двинулись в путь. Ричард шел следом за Вули, который вел под уздцы свою лошадь. Юноша был вынужден передвигаться медленно и осторожно — мешали веревки на ногах. Теперь он заметил, что пещера, где они ночевали, представляла собой не что иное, как довольно просторный тупик, которым заканчивался длинный подземный ход. Вскоре в глаза ему ударил дневной свет. Но определить, где он, Ричард, находится, ему никак не удавалось, потому что подземный ход вывел всю четверку в глубокое ущелье. Однако, как только они выбрались оттуда, юноша тут же узнал горную цепь, в недрах которой скрывалась пещера. Эта горная цепь находилась на расстоянии каких-нибудь шести миль от колонии, которую Ричард — можно представить себе, с каким чувством! — отчетливо видел. Он не мог понять, почему выставленные колонистами посты не обнаружили эту пещеру или не заметили, что неизвестные всадники появляются из этого ущелья и вновь скрываются в нем. А между тем все объяснялось просто. Колонисты действительно не подозревали о существовании пещеры, сосредоточив все свое внимание на более удаленных от Толедо местах, и не замечали незнакомцев, неизменно державшихся под боком, в окрестных ущельях. Впрочем, эти неизвестные обосновались в пещере лишь с прошлого понедельника, когда им указал ее Вули, которому прежде доводилось жить в долине Арипа. Если бы дон Лотарио общался с индейцами, они, вероятно, сообщили бы ему об этой пещере. Все это Ричард выяснил не сразу, сопоставив то, что удалось понять из разговоров его спутников.

Четвертый бандит, по имени Бигг, о котором шла речь, нес обязанности караульного, расположившись на поросшем лесом холме недалеко от выхода из ущелья. Ему сделали знак покинуть пост и присоединиться к товарищам. Все пятеро направились в другое ущелье, на дне которого извивался ручей, в это время года почти пересохший. Беглецы двинулись руслом ручья. Позади медленно бредущего Ричарда ехали Бигг и Стибби, не спускавшие с него глаз.

— Не вздумай поднимать крик, мой мальчик! — предупредил капитан, обернувшись к юноше. — Будь уверен, при первой же попытке отбить тебя я не задумываясь пущу тебе пулю в лоб. Так написано в моем контракте, и я, как честный коммерсант, не могу нарушать его.

— Позвольте узнать, капитан, с кем вы заключили этот контракт? — спросил Ричард, который решил мало-помалу перенять манеру разговора спутников.

— Отчего не позволить! — усмехнулся капитан. — Скрывать мне нечего. Я заключил контракт с моим приятелем Ральфом. Фамилия тебе наверняка известна.

Ричарда бросило в дрожь. Так вот кто охотится за ним! Тот, кого он считал другом детства, с кем вместе рос! Должно быть, он узнал, где скрывается Ричард, и послал к нему этих людей. Но зачем? Почему эти люди похитили его, Ричарда, вместо того чтобы убить? Возможно, после первого покушения Ральф не найдет покоя, пока не убедится, что Ричард в самом деле мертв. К чему это бессмысленное на первый взгляд похищение? Каковы дальнейшие планы Ральфа или его подручного, капитана? Правду ли говорил Вули, рассказывая о поездке в Нью-Йорк?

Юноша погрузился в глубокие, невеселые раздумья, которые, правда, неизменно приводили его к мысли, что не все потеряно, ибо он жив и, следовательно, еще может надеяться на спасение. Внезапно у него возникло ужасное подозрение. Что, если Ральф находится на Юге и приказал доставить к нему Ричарда и убить у себя на глазах, чтобы уже не опасаться повторного воскресения того, кого считал мертвым?

— Ральф все еще в Нью-Йорке? — быстро спросил он.

— Думаю, да! — простодушно признался капитан.

Уж не собираются ли они заставить его, Ричарда, проделать весь путь до Нью-Йорка вот так, пешком? Впрочем, вряд ли! В конце концов Ричард отказался от бесплодных размышлений. Ведь раскрыть планы своих врагов он не в состоянии, а если бы даже и сумел это сделать — помешать им он не в силах!

Когда они выбрались из ущелья, Ричарду пришлось сесть на лошадь к капитану (у него была самая выносливая), и теперь они быстро спустились в долину, которую отделяла от долины Арипы та самая горная цепь, где находилась злополучная пещера.

Техасцы пустили лошадей во весь опор, и Ричарду приходилось пересаживаться с одной лошади на другую, чтобы животные не слишком быстро уставали. Из разговоров Ричард понял, что судьба свела его с техасскими мародерами. Трое, во всяком случае, точно были из этого штата. Что касается четвертого, капитана, он, похоже, некоторое время также принимал участие в сражениях с северянами на стороне Техаса.

Около полудня сделали привал в каком-то лесочке. Обед выглядел довольно скудно — пришлось довольствоваться хлебом и фруктами. Лошади пощипывали траву. Стибби посетовал на убогость трапезы.

— Дай срок! — успокоил его капитан. — Скоро нам некуда будет девать деньги.

— Вы имеете в виду Нью-Йорк, капитан? Но это дело слишком ненадежное! — возразил Стибби.

— Да нет, — ответил капитан, — даже если мы останемся в Техасе, сами убедитесь, как банкноты потекут к нам рекой. Видите этого парня? Вот она, курица, которая несет золотые яйца. Правда, он пока сам не знает об этом.

Ричард попытался понять этот намек, и у него уже появились кое-какие предположения. Однако он отказался от дальнейших размышлений на эту тему, решив, что они могут быть ошибочными.

Техасцы больше ни о чем не спрашивали и улеглись спать. Один из похитителей остался караулить Ричарда. Юноше, безоружному и со связанными ногами, нечего было и думать о том, чтобы напасть на своего стража, у которого под руками всегда был заряженный пистолет. Тем не менее Ричард не сомневался, что рано или поздно ему удастся убежать. Он только ждал подходящего случая.

Как ни умел он владеть собой, от всех этих мыслей ему нередко делалось очень тяжело на душе. И то сказать! Если тебя внезапно вырвали из привычной обстановки, лишили возможности общаться с семейством Бюхтинг, где ты провел столько незабываемых часов, целиком отдали во власть людям, намерения которых тебе неизвестны (в лучшем случае тебя ждет длительное и тоскливое заточение), вынудили жить в глуши, среди грубых, неотесанных мужланов, нужно быть очень сильным духом, чтобы не жаловаться и не проклинать судьбу, а достойно встретить выпавшие на твою долю испытания.

Отныне путешественники или, вернее сказать, беглецы продолжали путь, как правило, ночью, а днем отдыхали. Поскольку техасцам, за исключением капитана, местность была хорошо знакома, обычно они выбирали окольные пути. Если навстречу беглецам попадались люди или их маршрут пролегал мимо одиночных домов, Ричарда неизменно предупреждали, чтобы он не раскрывал рта, если хочет остаться в живых. И он прекрасно понимал, что это не пустые угрозы и, если похитители заподозрят, что могут потерять свою добычу, его немедленно убьют. Однажды беглецы сделали остановку недалеко от небольшого городка, и Ричард услышал его название — Эль-Пасо-дель-Норте. Ему было известно, что это городок на границе Мексики с Западным Техасом. Капитан и Вули отправились в городишко за продовольствием и вскоре вернулись с запасом вяленого мяса и виски. Они выглядели озабоченными и раздосадованными и долго шептались с товарищами. Ричарду показалось, что речь шла о нем. Может быть, беглецов преследовали? Похоже, так оно и было. Бегство продолжалось теперь с еще большей поспешностью и уже не только в ночное время. Вскоре гористые участки Аризоны и Западного Техаса остались позади, и они добрались до великолепных прерий, зеленых саванн центральных районов Техаса. Намного чаще стали попадаться реки, и, если бы не летнее время, когда они очень мелководны и поэтому легкопреодолимы, это обстоятельство причинило бы похитителям немало неприятностей. То тут, то там приходилось все еще преодолевать горные цепи, но в целом местность приобрела характер холмистой равнины, и спустя две недели беглецы достигли района, довольно хорошо известного Ричарду по описаниям, — района бэйю.

Говоря о «бэйю», имеют в виду обширные озера — старицы, которые сопровождают Миссисипи и ее притоки в нижнем течении. Летом они иногда полностью высыхают или превращаются в топкие болота, однако зимой или в сезон дождей напоминают бескрайние озера, из вод которых, подобно крупным островам, подымаются леса. В это время года вода тянется на сотни миль, в то время как летом в здешних местах можно встретить только сушу, перерезанную мелкими речушками. Прежде эти бэйю кишели аллигаторами, да и теперь еще кое-где можно встретить их в немалом количестве. Однако еще большую опасность, нежели эти американские чудовища, представляют испарения, поднимающиеся из постепенно высыхающих болот.

Ричард, тщательно изучивший карты Америки, на которых, правда, эти районы были нанесены весьма приблизительно, надеялся, что узнал эту местность. Он предполагал, что находится теперь в том уголке, где сходятся границы трех штатов: Техаса — северной его части, Луизианы — северо-запада штата и Арканзаса — юго-западных его областей. Он догадывался также, что именно здесь конечная, пусть временная, цель его вынужденного путешествия. Однажды утром, когда беглецы миновали густой лес, Ричард увидел огромное бэйю, выделяющееся среди остальных полноводностью. В середине его виднелся островок, где в изобилии росли высокие кипарисы и другие деревья. С берега в направлении островка тянулась плотина, сооруженная из стволов огромных деревьев. Она доходила приблизительно до половины расстояния от островка до берега. Далее всякая связь между ними, казалось, отсутствовала.

Как почти повсюду в малонаселенных местах, здесь царила гнетущая тишина. Нигде не было ни малейших признаков жизни. Над лесом, прекрасно растущим на влажной почве, над иссохшим глинистым берегом, над темной, поросшей камышом и водяными растениями поверхностью бэйю, над островком стояло раскаленное солнце. От болотных испарений было трудно дышать. Ни птичьих голосов, ни единого звука. Впрочем, нет: с островка донеслось нечто, напоминающее вопль радости, и Ричард увидел появившегося из-за деревьев человека, который принялся размахивать платком. Все четверо техасцев закричали в ответ и направили лошадей прямиком на деревянную плотину. Ричард спрашивал себя, как они собираются поступить, когда доберутся до ее края. Но всадники ни секунды не колебались. Первым поехал Вули, направив лошадь к торчащей из воды свае. Вода доходила животному лишь до колен. По всей вероятности, она скрывала уцелевшую часть плотины, которая продолжалась до самого островка, но шла не напрямик, а под углом. Тот, кто не был посвящен в эту тайну, кто не видел в свае указателя пути, не осмелился бы, пожалуй, направить лошадь в воду, потому что по обе стороны от полуразрушенной дамбы было довольно глубоко. Добравшись до выступающей из воды сваи, всадники, ехавшие гуськом, поворачивали направо и двигались в направлении другой сваи, торчавшей уже на суше. Таким способом все перебрались на островок без всяких осложнений.

Человек, который ждал их там, всем своим обликом очень походил на приятелей — такой же грубый, такой же неотесанный. Обменявшись с ними рукопожатиями, он испытующе глянул на Ричарда.

— Так это он и есть? — спросил незнакомец. — Вы и впрямь его изловили? А где же Йеррес? Почему не вернулся с вами?

— Этого дурня, скорей всего, сцапали прямо в постели, — ответил капитан. — И мы ничего не смогли для него сделать. Если ему удастся улизнуть, он нас найдет. Есть тут что-нибудь новенькое, Наззи?

— Ничего особенного, — ответил тот, кого назвали этим именем, хотя его настоящее имя было, вероятно, другим, как и имена его товарищей — причины скрывать свое прошлое у них наверняка были! — Вот тут для вас послание, капитан, целая куча газет. Правда, что на днях мы отправимся в Арканзас?

— Это зависит от разных обстоятельств, — ответил капитан. — Как у нас с припасами?

— Пороха и свинца сколько угодно, — доложил Наззи. — Да и окорока пока есть.

— А виски? — спросил капитан. — Помню, оставалось еще двадцать бутылок.

— Кончились, — невозмутимо ответил Наззи. — Но я купил несколько новых.

Капитан кричал и ругался, но в конце концов успокоился, так как нашлось что выпить (ведь дорожный запас спиртного давно вышел). Затем все направились в глубь островка, где росли прекрасные деревья, и Ричард увидел просторную, сложенную из бревен хижину.

Капитан распорядился срубить несколько кипарисов и расколоть их, чтобы соорудить в одном из углов хижины решетку. Замок у него нашелся.

— Это не только на сегодня, — пояснил он. — Сегодня мы как раз все здесь. Но когда-то нам придется уехать или оставить здесь кого-то одного. Да и ночью хочется спать, а не стеречь этого молодца.

Изготовление решетки решили отложить до завтрашнего дня. А сейчас взялись за окорок и виски. Ричард тоже получил свою долю. С ним вообще обходились довольно дружелюбно, как это подчас свойственно преступникам, когда они уверены, что жертва от них никуда не денется.

Пятеро злоумышленников набрались так основательно, что всю ночь караулить Ричарда никому не захотелось. Вечером его связали по рукам и ногам. Когда техасцы заснули, он попытался зубами развязать узлы. Из этого ничего не вышло. Он прекратил бесплодные попытки, надеясь в ближайшее время найти другую возможность для побега.

На следующее утро капитан (иначе его никто не называл) вручил Ричарду стопку газет, оказавшихся в хижине. Газеты были большей частью старыми, и Ричард давно прочитал их, еще в Техасе. Однако в пачке обнаружилось несколько нью-йоркских листков, которые в Толедо ему не попадались, и среди них те, что посвящали свои страницы в основном городским новостям. В одной из них ему бросилось в глаза имя, при виде которого кровь прилила к его лицу. Он прочитал следующее:

Ричард долго не выпускал газету из рук, и, похоже, читал. Между тем его мысли были уже очень далеко. В каком странном положении он оказался! Он, кого, как подсказывало ему сердце, Элиза любит, находится здесь, вдали от нее, и томится в неволе; возможно, она все еще считает его погибшим — а убийца ведет ее танцевать, может быть, даже входит в число ее поклонников! Не исключено, что она отдает ему предпочтение. Ведь в словах «танцевать с ней котильон» содержится довольно прозрачный намек на доверительные отношения. Неужели Элизе не сказали, что он, Ричард, еще жив? Неужели она не знала этого от своих родителей, от мистера Эверетта? Дон Лотарио, прося Ричарда предоставить ему целиком и полностью уладить это дело, высказывал твердую уверенность, что Дантес сделает все необходимое, чтобы разоблачить преступника и оповестить друзей юноши. А если этого не произошло? Если мисс Элиза испытывает привязанность к привлекательному краснобаю Ральфу Петтоу и готова отдать ему руку и сердце, уверовав, что Ричарда нет в живых? Ему сделалось жутко при одной только мысли, что Элиза может стать женой убийцы — она, это невинное дитя, это ангельское создание! Но если это все-таки свершилось? Если она нашла свое счастье в Ральфе? Вправе ли он в таком случае вообще показываться ей на глаза? Вправе ли обвинять ее будущего мужа в покушении на убийство?

Целый водопад печальных мыслей обрушился на молодого человека. Правда, ему не хотелось верить, что Элиза способна полюбить коварного негодяя. Но ведь она не знала того, что знал Ричард; она видела в капитане Петтоу человека чести, лучшего друга Ричарда. Разве не естественно, что Ральф унаследовал от Ричарда благосклонность Элизы? Что она пыталась почтить память умершего, отдав руку и сердце самому близкому его другу, почти брату?

Ричарду стало невыносимо оставаться в бездействии. Ему хотелось вскочить на ноги, бежать, презирая пули врагов, полететь через сотни миль к Элизе, чтобы крикнуть ей: «Это я! Я еще жив!» От бессилия он готов был проклинать свою судьбу. Но через некоторое время к нему вернулось благоразумие. Он вдруг вспомнил, как дон Лотарио давал понять, что нужно вселить в Ральфа уверенность в полной безопасности, заставить его поверить в смерть Ричарда. Это должно было избавить юношу от дальнейшего преследования со стороны капитана Петтоу. Вполне возможно, что и Элизе ничего не сказали о его спасении. Правда, это было бы жестоко, подумал Ричард. Но не мог не сознаться самому себе, что никаких явных отношений между ним и мисс Элизой не было. Так зачем же сообщать именно ей то, что скрывают от всех остальных? Короче говоря, он выискивал любые причины, чтобы успокоиться, но, по правде сказать, и сам в них не верил. И всегда неизменно возвращался к одной и той же, наиболее вероятной: до сих пор не представилось возможности известить мистера Эверетта и родителей Элизы о его спасении, а Ральфу с помощью всяческих уловок, на которые он был мастер, удалось завоевать если и не любовь, то, во всяком случае, расположение Элизы.

Молодой человек сидел, погрузившись в свои невеселые думы. Завтрак, который поставили перед ним техасцы, остался нетронутым. Неожиданно капитан, пыхтевший на другом конце стола над какой-то писаниной, обратился к нему:

— Послушай, дружок, тебе, верно, сподручнее водить пером по бумаге?

Ричард не сразу понял, ибо словно очнулся от глубокого сна. Но когда капитан повторил свой вопрос и попросил написать ему письмо, юноша охотно согласился. Таким способом он рассчитывал узнать некоторые подробности о личности и связях человека, который держал его в неволе. Ведь все, что касалось капитана, было покрыто мраком неизвестности.

— Тогда пиши, — сказал капитан, пододвигая молодому человеку перо и бумагу.

И он продиктовал Ричарду, удивление которого возрастало с каждой минутой, письмо следующего содержания:

Как ни велики были возмущение и отвращение Ричарда, бередившие его душу, он с напускным спокойствием писал все, что диктовал капитан. И только дойдя до этого места, не выдержал, поднял глаза на капитана и спросил:

— Вы действительно так думаете? Но что я вам сделал плохого?

— Тихо, тихо! — ответил капитан. — Пиши себе дальше, как писал, мой мальчик! Все еще уладится. Мы уступим тебя тому, кто даст больше. Так что пиши…

— Что вы там сказали о нападении? — спросил Ричард, снова отложив перо. — Я, правда, слышал, что из-за какого-то нападения на плантацию мистер Бюхтинг вынужден был покинуть ее, но какое касательство к этому имеете вы с Ральфом Петтоу?

Капитан хитро улыбнулся и добродушно подмигнул молодому человеку, после чего рассказал ему без всяких прикрас о договоре с Ральфом.

Потребовалось несколько минут, прежде чем Ричард, дрожа от внутреннего возмущения, смог произнести:

— Так вы и есть капитан Стонтон? Эта фамилия упоминалась в газетах!

— Совершенно верно, мой мальчик, — ответил капитан и, налив себе стакан виски, залпом осушил его. — Видишь, в каких я приятельских отношениях с твоим дружком Петтоу и как ловко он умеет использовать своих друзей. А теперь давай закончим письмо.

Подпись капитан поставил собственноручно и приписал, как заметил Ричард, еще несколько строк.

Они гласили:

Нелегко представить себе, что творилось в душе Ричарда, когда он наконец отложил в сторону перо. Ему хотелось плюнуть в лицо этому Стонтону. Но еще большим негодяем был сам Ральф, который с дьявольским хладнокровием и упорством осуществлял свой преступный план против друга юности. Как выяснилось, он вдобавок еще и предатель: состоит в тайном сговоре с мятежниками, его товарищами были такие мерзавцы, как капитан Стонтон. Ричарду казалось, что он видит кошмарный сон, ему не хотелось верить, что это — правда. Он был готов залиться горькими слезами, обнаружив такое предательство. Сколько бед и неприятностей свалилось на него!

— Прежде чем браться за второе письмо, нужно подкрепиться, — заметил Стонтон. — Диктовка тоже выматывает, хоть и не так сильно, как сама писанина. Дай перевести дух, мой мальчик! Не хочешь ли пропустить стаканчик?

Ричард не слышал вопроса — или сделал вид, что не расслышал.

— И как вам только удается хранить спокойствие, не беря в рот ни капли? Вот счастливцы! — сказал Стонтон, с завистью глядя на молодого человека. Сам же капитан вновь опрокинул целый стакан виски.

Затем он поднялся и некоторое время расхаживал взад и вперед.

— Ну вот, можно продолжать, — заявил он. — Второе письмо покороче. Ты готов?

— Диктуйте! — ответил Ричард.

— Значит, сверху укажи адрес: мистеру Эверетту, Нью-Йорк, Бродвей, номера дома я не знаю. Подставь его сам. Тебе же он известен.

— Так это письмо моему отцу? — удивился Ричард.

— Угадал, — ответил капитан. — Думаю, старику будет приятно еще раз увидеть твой почерк. Потому что, если раньше ты и посылал ему письма, из Толедо например, можешь быть уверен — он ни одного не получил. В этом деле Ральф мастак.

Охваченный глубоким волнением, Ричард подумал, что это письмо, возможно, принесет его приемному отцу, пусть даже столь необычным образом, первую весточку от сына.

— Я готов, — повторил он едва слышно.

— Итак.

Капитан взял письмо и подписал его своей фамилией.

— Так вы собираетесь Бог знает как долго скрывать меня от Ральфа и моего приемного отца и извлекать выгоду из моего заточения? — спросил Ричард.

— Совершенно верно, мой мальчик. Такой жалкий, ничтожный червяк, как я, должен помогать себе сам, чем только может, — невозмутимо ответил Стонтон. — Но тебе нечего опасаться. Если Ральф Петтоу и пришлет мне сто тысяч долларов, в чем я сильно сомневаюсь, я не оставлю его в покое. Ему придется заплатить еще больше. А ты тем временем будешь жить как ни в чем не бывало. Вообще неплохо бы тебе самому добавить несколько слов отцу. Проси как можно быстрее прислать деньги.

— А что толку? — ответил Ричард. — Ведь вы все равно не отпустите меня!

— Как знать, — возразил Стонтон. — Я, к примеру, верю, что ты честный малый и сдержишь слово. Если пообещаешь мне за свое освобождение сто тысяч долларов, то, не сомневаюсь, выполнишь свое обещание при любых обстоятельствах.

Заметив, что капитан не сводит с него выжидающего взгляда, Ричард воздержался от решительного «нет», которое подсказывала ему его честная натура, и ответил:

— Нужно подумать. Одного я никак не пойму: с чего вы взяли, что я стану зятем мистера Бюхтинга?

— Видишь ли, мой мальчик, Ральфу известно, что Элиза без памяти влюблена в тебя, — с улыбкой заметил Стонтон. — Но об этих делах поговорим после. Вули пора ехать. Припиши от себя несколько строчек к этому письму.

Ричард взял перо, немного подумал и написал следующее:

Стонтон прочитал эти строки, кивнул, сложил оба письма, запечатал облаткой и написал адреса. Вули, уже собравшийся в дорогу, захватил их и тотчас вышел из хижины. Спустя несколько минут Ричард, провожавший его взглядом, видел, как Вули пересекает бэйю, направляясь к деревянной плотине. На полпути он неожиданно остановил лошадь и сдернул с плеча ружье. Остальные техасцы, также смотревшие вслед товарищу, тоже схватились за ружья и поспешили на берег.

— Проклятый аллигатор! — услышали они возглас Вули.

— Так ты и не подумал очистить бэйю от этих тварей! — рассерженно бросил Стонтон, обращаясь к Наззи.

— Кому это по силам, черт побери! — ответил тот. — Вчера я ничего не замечал. Должно быть, одно страшилище забралось сюда из Ред-Ривер.

Тем временем Вули, вероятно, взял аллигатора на мушку, потому что спустил курок и быстро поскакал к плотине, которой благополучно и достиг. Эхо выстрела громко отозвалось в окрестных лесах, и в бэйю показались теперь еще несколько туш, похожих на бревна.

— Да их тут целая колония! — воскликнул Стонтон. — Черт бы побрал этих проклятых тварей! После обеда займемся ими! Если не перебить этих бестий, нам от них житья не будет!

— Можно мне помочь вам? — спросил Ричард. Он был вместе с техасцами на берегу и давно сообразил, что аллигаторы могут угрожать и ему, если представится случай бежать и преодолевать бэйю вплавь.

— А ты умеешь обращаться с ружьем, мой мальчик? — спросил капитан.

Ричард пожал плечами.

— Ладно, посмотрим, можно ли доверять тебе оружие. А пока соорудим решетку, — обратился Стонтон к товарищам. — На охоту отправимся потом.

Вскоре решетка была готова. Замок только добавил надежности этому капитальному сооружению. Во всяком случае, за ночь прочные деревянные прутья не проломить. Тем не менее Ричард уже задумал мало-помалу расшатать несколько из них, чтобы как-нибудь ночью бежать от своих похитителей. Мысль о побеге не оставляла его ни на минуту, и он обдумывал, как лучше его осуществить. Вероятно, Стонтон заметил это по его лицу.

— Слушай, малыш, не забивай ты себе голову! Можешь не сомневаться: как только попытаешься улизнуть — получишь пулю вдогонку. Тут мы шутить не будем, — предупредил он.

— Мне хотелось бы прежде дождаться ответа на письма, — ответил Ричард, заставляя себя улыбнуться.

— Ну, раньше он придет или позже — неважно. Если хочешь жить, о побеге и думать забудь! — проворчал Стонтон, сердито взглянув на молодого человека.

После полудня все четверо вытащили на берег довольно большую лодку. Ричарду пришлось помогать, и работа ему досталась не из легких. Лодку проконопатили и принесли весла. Ружья Ричарду не доверили — он должен был грести. Охота на аллигаторов началась.

Прежде всего требовалось установить, сколько этих мерзких тварей проникло в бэйю. Если их окажется много, действовать следует с осторожностью — когда аллигаторы нападают одновременно, охота на них может стоить жизни.

Для приманки техасцы захватили с собой все мясные отбросы, какие смогли отыскать. Сперва все было спокойно. Потом поблизости от берега они заметили трех аллигаторов… Дальше еще одного… другого… Короче, предположения Наззи подтвердились: с Ред-Ривер в бэйю перебралась целая стая аллигаторов. Всего их насчитали с дюжину. Но это еще ничего не значило, возможно, некоторые чудовища скрывались под водой. Тот, которого убил Вули, лежал рядом с плотиной, и техасцы, ловко орудуя топорами, отделили от его туши несколько кусков, чтобы затем угостить этим лакомством других аллигаторов. Потом бандиты принялись громко шуметь и бить по воде веслами. Продолжалось это довольно долго. Наконец рептилии стали подавать признаки жизни и медленно зашевелились. Некоторые из них казались очень крупными. Ричард решил, что пора открывать огонь, и сказал об этом техасцам. Те подняли его на смех. Они разъяснили юноше, что нападать на аллигатора в воде очень опасно. На суше справиться с ним легче. Затем они принялись бросать куски мяса и кожи прямо в воду. Едва почуяв добычу, аллигаторы устремились к ней.

— Теперь навались на весла, парень! — крикнул Стибби. — Греби к берегу!

Остальные взяли ружья на изготовку. Ричард энергично работал веслами, и лодка достигла берега раньше, чем до него добрался первый аллигатор. Техасцы поспешно разложили куски мяса на ветках упавшего поблизости дерева и сами вскарабкались на соседние деревья. Ричарду дали понять, что ему нужно последовать их примеру, и как можно быстрее. Как только он оказался в безопасности, первый аллигатор уже выбрался на берег и раскрыл громадную пасть. В следующий миг прямо ему в глаз угодила пуля. Раненое животное забило лапами и хвостом по земле, издавая ужасный, леденящий душу рев, и вскоре околело. Тем временем его собратья один за другим начали вылезать на сушу, привлеченные запахом приманки. Всех их постигла та же участь. Таким образом охотникам удалось уничтожить десяток аллигаторов. В живых оставалось еще несколько отвратительных тварей.

— Это никуда не годится, ребята, — сказал Стонтон, подводя итоги охоты. — Мы должны перебить всех, иначе на лошади в бэйю не сунешься. Вули крупно подфартило, что он ехал в полдень, тварь, которую он подстрелил, изнывала от жары. Вечером или ночью, как только аллигаторы учуют наших лошадей, мы пропали. Так что придется начинать все сначала. Много их уцелеть не могло, поэтому опасность не так велика.

Ричарду, в ушах у которого все еще звучал душераздирающий рев этих обычно безмолвных тварей, совсем не хотелось оставаться безучастным свидетелем разыгравшейся бойни, и он опять занял свое место на веслах. Стибби поручили бросать животным приманку. Наззи, Бигг и Стонтон приготовились стрелять. Как только аллигатор приближался, они открывали огонь. Так им удалось уничтожить еще четырех аллигаторов, не подвергая себя ни малейшей опасности. После того как бэйю снова тщательно обследовали и сошлись на том, что все аллигаторы перебиты, Ричард получил приказ грести к берегу. Охотники уже добрались до берега и успели, за исключением Ричарда, выбраться из лодки, когда случилось непредвиденное. Гигантских размеров аллигатор, который незамеченным карабкался на ствол поваленного дерева, стремясь достать застрявший в ветвях кусок мяса, внезапно повернулся и схватил Наззи, оказавшегося рядом с ним. Плечо несчастного исчезло в пасти чудовища. От боли Наззи потерял сознание. Аллигатор, не выпуская добычи, поволок ее к воде. Это было страшное зрелище. Стонтон, Бигг и Стибби застыли на месте. Ричард тоже побледнел, но не утратил присутствия духа. Ни секунды не думая о том, что смерть Наззи уменьшила бы количество его врагов, юноша схватил тяжелое весло и, рискуя задеть бесчувственную жертву, обрушил на голову чудовища удар такой силы, что раздался треск, будто лопнул пустой бочонок. Животное выпустило Наззи и с трудом повернуло голову, которая, казалось, приобрела совершенно другую форму. Пока Наззи поднимали и приводили в чувство, поверженный аллигатор издох.

— Черт побери! — воскликнул Стонтон, приближаясь к Ричарду. — Неплохо, мой мальчик! Этого мы тебе не забудем!

Истекающий кровью Наззи был слишком слаб, чтобы благодарить своего спасителя, и снова лишился сознания. Его немедленно перевязали и попытались остановить кровь. Ричард сразу же почувствовал, как изменилось к нему отношение товарищей раненого. Когда наступило время убирать ненужную больше лодку, на его долю выпала уже не самая трудная, как прежде, а самая легкая работа. С приближением полуночи ни один из похитителей, казалось, не мог решиться упрятать его за решетку. В конце концов к нему подошел Стонтон.

— Ты сегодня спас жизнь одному из наших, — начал он. — Это меняет дело, мой мальчик. Если ты дашь нам честное слово, что не убежишь, мы готовы не сажать тебя под замок и обращаться как с равным.

— Этого я сделать не могу! — возразил Ричард. — Не знаю, дойдут ли когда-нибудь ваши письма до адресатов, получите ли вы ответ. Дав слово, я связал бы себя на неопределенное время. На это я не согласен. Я должен иметь шанс на побег, как всякий узник, который не рассчитывает на освобождение.

— Тогда не взыщи, парень, но тебе придется посидеть взаперти, — угрюмо сказал Стонтон.

Ричард сам прошел за решетку и устроился на полу. Стонтон запер за ним дверь, а ключ сунул в карман. Притворившись спящим, юноша в действительности жадно прислушивался к приглушенному разговору своих стражей. Из обрывков долетавших до него фраз он уловил, что сегодняшнее происшествие крепко запало им в голову. С одной стороны, они, похоже, отказались от мысли убивать пленника, если надежды, связанные с ним, не оправдаются, но в то же время, видимо, опасались, как бы Наззи, не принимавший, естественно, участия в разговоре — он в беспамятстве лежал в углу хижины, — не помог своему спасителю бежать.

Наступивший день принес с собой большие сомнения в том, что Ричард действительно спас Наззи жизнь, — состояние раненого стало критическим. Изнурительная жара, тяжесть ран, пришедшихся на шею и затылок Наззи, недостаток свежей воды, отсутствие охлаждающих компрессов и прохладительного питья — все это, вместе взятое, вызвало у него лихорадку, грозившую смертью. И опять Ричарду пришлось помогать. Поскольку родниковой воды на острове не было — техасцы действительно пили только виски, и Ричард просто умирал от жажды, — он уложил раненого на солнце и непрерывно менял ему компрессы: быстрое испарение воды порождало прохладу, которая весьма благотворно действовала на состояние раненого. Его признательность своему благодетелю была беспредельна, он явно не кривил душой.

На эти хлопоты у Ричарда ушло несколько дней, которые, не будь такого случая, показались бы ему, вероятно, нескончаемыми. Вообще при мысли, что в этой глуши, среди этих людей ему придется провести недели, если не месяцы, его нередко охватывало чувство уныния, близкое к отчаянию. Чтобы отвлечься, убить время, он хватался за любое дело, какое подворачивалось, выполнял самую черную работу, словно иначе и быть не могло.

Спустя несколько дней вернулся Вули. Он привез кое-какие газеты, которые Ричарду пришлось читать техасцам вслух. Все они издавались в Южных штатах, поэтому преувеличивали победы и преуменьшали поражения мятежников. Тем не менее из этой мешанины самых разнообразных сведений Ричард сделал вывод, что дела у северян идут не самым лучшим образом. Превосходно задуманный план генерала Мак-Клеллана, предусматривавший наступление на армию конфедератов не по прямой линии (от Вашингтона до Ричмонда, столицы Южных штатов), а с востока, был выдан южанам, имевшим в столицах Северных штатов своих сторонников, и поэтому осуществился лишь частично. В течение семи дней Мак-Клеллан сражался под стенами Ричмонда с генералом южан Ли, но в конце концов, когда мятежники получили подкрепление, вынужден был отступить, искусным маневром отведя войска. Таким образом, в середине 1862 года дела обстояли почти в точности так же, как в апреле предыдущего. Два исполина боролись друг с другом, и важно было, кто из них первым обессилеет.

Стонтон и его товарищи пили за скорое вступление в Нью-Йорк, в котором надеялись принять участие, однако на этот раз у них хватило деликатности не принуждать Ричарда чокаться с ними за поражение Севера. Наззи с каждым днем чувствовал себя все лучше. Похоже, он искренне привязался к своему спасителю, который к тому же выходил его, однако с тех пор, как Стонтон несколько раз пожурил Наззи, тот стал скрывать свои чувства. Вероятно, капитан внушил ему, чтобы он не забывал о собственной выгоде и об интересах товарищей и не поддавался ни на какие уловки, которые помогли бы узнику бежать.

И все же те ужасные мгновенья, когда аллигатор поволок Наззи за собой, видимо, не прошли для него даром. Казалось, он стал другим человеком. Разумеется, он был не лучше остальных: его прошлое наверняка было довольно темным. Но до сих пор ему во всем везло: он сумел то ли обмануть правосудие, то ли ускользнуть от него, и теперь, в военное время, когда власти мятежных штатов не столь строго относились к подозрительным личностям, если они были способны владеть оружием, люди, подобные ему, стали считаться едва ли не честными гражданами. Короче говоря, Наззи ни в чем не уступал Стонтону, Вули и всем остальным. То, что было на его совести, лучше всего знал он сам. Но, во всяком случае, происшедшее сильно на него подействовало: оно разом перевернуло его душу и пробудило все то доброе, что в ней таилось. «Я отплачу тебе за то, что ты для меня сделал, мой мальчик!» — украдкой шептал он иной раз своему спасителю, и Ричард не сомневался, что словам техасца можно верить, хотя по мере выздоровления к тому возвращалась прежняя грубость.

Однажды утром на плотине появились всадники и, размахивая платками, принялись делать людям Стонтона какие-то знаки. Капитан и его товарищи, очевидно, знали этих людей и спустили на воду лодку, чтобы переправиться на другой берег. По-видимому, они свято хранили тайну переправы через бэйю и посвятили в нее немногих, особо надежных людей.

В лодку, готовую к отплытию, сели Стонтон, Стибби и Вули. Бигг остался стеречь Ричарда. Наззи, правда, был уже в состоянии сидеть и немного двигаться, но для дела все еще не годился. Впрочем, Ричард заметил, что его никогда не оставляют наедине с Наззи. Вероятно, техасцы опасались расположения спасенного к своему спасителю.

Спустя четверть часа они вернулись. Их физиономии сияли.

— Где там наши ружья?! — кричали они. — Подвернулся случай поохотиться на негров!

— Что там такое, объясните толком? — спросил Наззи.

— С плантации Хантера бежало полсотни ниггеров. Они собирались пробраться на Север, но у Ред-Ривер им преградили путь. Ниггерам пришлось повернуть назад. Их так обложили, что остался единственный путь к отступлению — мимо нашего бэйю. Они появятся там — на узком отрезке между нашим бэйю и бэйю Блэк. Мы сможем перестрелять их как куропаток.

— Но какой интерес мистеру Хантеру, если его черномазых перебьют? — удивился Наззи.

— Черт возьми, а ведь верно! Это для него убыток в тридцать тысяч долларов! Но те, кто сообщили нам, настоящие охотники на ниггеров. Их не волнует, получит ли Хантер назад свою рабочую скотину. Сейчас черномазые вне закона, они для нас вроде дичи. Шестеро наших приятелей гонят их от Ред-Ривер к нашему бэйю. Через час, не позже, ниггеры должны быть здесь.

Людоедская радость светилась на физиономиях техасцев, когда они собирали ружья и ягдташи. Что касается Стонтона, то он не расставался со своим оружием.

— Черт побери! — бурчал Бигг. — Что может быть лучше охоты на черномазых! Я иду с вами.

— Верно, за это тебя никто не осудит! — ответили ему. — Но что будем делать с парнем?

— Посадим за решетку! — сказал Бигг.

Ричард не заставил принуждать себя. Решив спокойно покоряться судьбе, пока не в силах ее изменить, он прошел за решетку, и Вули защелкнул за ним замок.

Между тем Наззи спокойно покуривал свою короткую трубку. Минуло около получаса.

— Ты спишь, парень? — спросил наконец техасец.

— Нет, — ответил Ричард.

— Будь добр, сделай мне одолжение, — продолжал Наззи. — Я просто помираю от скуки. Расскажи, как ты попал в Толедо и что вообще с тобой приключилось.

Ричард надеялся, что чистая правда пойдет ему только на пользу, и принялся описывать техасцу все свои злоключения. Он рассказал о неожиданном нападении Ральфа, о своем поистине чудесном спасении и пребывании в Толедо. Наззи слушал внимательно, не перебивая.

И все-таки взволнованное повествование юноши было прервано. Примерно через полчаса они услышали выстрелы, доносившиеся с восточной стороны бэйю.

— Ба! Они уже здесь! — вскричал Наззи, сверкая глазами. — Эх, если бы я мог поднять ружье!

Ричард промолчал. Он достаточно хорошо знал этих людей. Ему было известно, что к неграм они не испытывают ни малейшей жалости. Негр для них нечто вроде животного, причем такого, которое вызывает ненависть, как, например, змея, скорпион. И то, что их взгляды разделяли богатые, высокомерные плантаторы, еще больше усиливало это чувство.

В хижину доносились крики, словно с настоящей охоты, время от времени слышались предсмертные вопли. Ричард невольно прервал свой рассказ и с ужасом прислушивался к этим звукам. Для Наззи они были отголосками прошлого, он беспокойно вертелся в своем углу. И лишь когда шум стих, он немного присмирел.

— Ну, давай дальше, малыш! — сказал он наконец. — Что толку слушать, если не можешь принять участие! Так на чем мы остановились?

Ричарду оставалось лишь рассказать, как в Толедо насторожились после нападения на миссионера и что случилось потом с Йерресом и с ним самим.

— Выходит, добрые приятели сыграли с тобой неважную шутку! — заметил Наззи. — Со мной было точно так же. Мой собственный брат увел у меня девушку, которую я любил, и внутри у меня словно все окаменело, и я забыл, что такое жалость. Ничего не поделаешь, мой мальчик. Правда, я многим тебе обязан, но уж кто попадет капитану в руки, того он держит крепко, и ты, верно, сам понимаешь, что я не могу обманывать товарищей.

— Этого я от вас и не требую, — ответил Ричард, сказавший себе, что следует проявлять осторожность. — Хотя вам было бы совсем неплохо, если бы вы бежали вместе со мной, отыскали бы себе где-нибудь тихое местечко и мирно жили бы на те деньги, что даст вам мой отец.

— Так не пойдет, сынок! — ответил Наззи, с трудом покачав головой. — Пока я лежал в лихорадке, иной раз, когда я приходил в сознание, мне являлись странные мысли о жизни и смерти. Но если кто-то, вроде меня, привык к такой жизни, ее уже не изменишь. Да лучше ее ничего и нет. Самое ценное на этом свете — это свобода: можно делать, что хочешь, спать с ружьем в руках под открытым небом, не бояться ни Бога, ни черта, никогда ни перед кем не гнуть спину и отплатить всякому, кто причинит тебе зло, как он того заслуживает!

— Однако я не вижу в этой жизни, здесь, ничего особенно хорошего, — возразил Ричард. — Будь вы преуспевающим траппером в Миссури или колонистом в каком-нибудь другом месте, вы пользовались бы той же свободой, прелесть которой я прекрасно понимаю, но не страдали бы от лишений и скуки, как здесь, в бэйю.

— Нет, нет, ничего не выйдет! — решительно заявил Наззи. — Я не могу оставить товарищей. Да и не по себе было бы как-то — одному, неизвестно где. Одиночку и дьявол не оставит в покое. Так чтобы не терять времени — ведь мои товарищи могут вернуться в любой момент, — я только хотел тебе сказать, что не стану помогать в побеге. Обещаю только одно (и это ты заслужил): если сумеешь убежать, я не буду стрелять тебе вслед, не издам ни звука, а если и выстрелю, то непременно мимо. Вот так! И давай больше не будем об этом!

К вечеру возвратились остальные техасцы. Они были здорово навеселе, и не только от виски. Их опьянила недавняя охота на людей. Бигг, самый трезвый из вернувшихся, взахлеб описывал Наззи жуткую бойню, жертвами которой пали два десятка негров.

Ричард слушал с содроганием. Когда ему протянули сквозь решетку ужин, он не мог на него смотреть. Половину ночи он провел без сна. Он твердо решил бежать.

Когда на следующее утро его выпустили из заточения, он едва осмелился смотреть в глаза этим людям. Ему было стыдно, стыдно за них. Какое же нужно было иметь прошлое, чтобы испытывать наслаждение при виде тех чудовищных сцен, что разыгрывались накануне!

И на другой день охота на негров по-прежнему оставалась главной темой всех разговоров. Лишь около полудня на смену ей пришла другая, приковавшая к себе все внимание техасцев. Именно в это время на плотине, тянувшейся с противоположного берега, показался какой-то всадник. Он скакал вдоль дамбы до того места, где она обрывалась, после чего направил заупрямившуюся было лошадь прямо в воду. Уверенность, с какой он все это проделывал, наводила на мысль, что дорога ему хорошо знакома.

Стонтон и остальные техасцы повскакивали с мест и, захватив ружья, поспешили на берег. Ричарда никто не удерживал, и он последовал примеру своих похитителей. На берегу они наконец разглядели незнакомца.

— Йеррес! — воскликнули техасцы и Ричард в один голос.

— Тысяча чертей! С ним нужно быть начеку, — добавил капитан. — Он, верно, затаил обиду, что мы его бросили. Смотрите в оба!

Йеррес двигался быстро, насколько это позволял опасный путь. Он ни с кем не здоровался и выглядел мрачным, насупившимся. Лишь у самого берега сделал вид, будто внезапно увидел нечто, что его поразило, почти испугало!

— Черт побери! — воскликнул он. — Кто это с вами? Уж не выходец ли с того света?

— A-а, он имеет в виду парня! — засмеялся Стонтон. — Давай сюда, Тонио! Это он и есть, живой и невредимый!

Йеррес перекрестился, после чего направил свою лошадь прямо на берег, не сводя глаз с Ричарда.

— Я так и думал, что это всего лишь гнусная комедия, капитан! — воскликнул он. — Надо же такое сочинить! Написали мне, что в Толедо вам больше нечего делать — парень, видите ли, утонул, — а сами захватили его с собой! Бросили меня в тюрьме на произвол судьбы! Что, не рассчитывали видеть меня здесь? Думаете, я явился благодарить вас? Я проделал весь этот неблизкий путь только для того, чтобы сказать вам в лицо, кто вы есть: негодяи и жалкие трусы, которые бросили товарища в беде!

Всю эту тираду он произнес, сидя в седле и с презрением оглядывая техасцев одного за другим. Те только захохотали в ответ.

— Ладно, старина, — сказал затем Стонтон, — хватит бранить своих приятелей! По-другому мы не могли, мы сцапали этого цыпленка и должны были сматываться, поскольку харчи у нас кончались. За тебя мы не беспокоились. Знали, ты всегда выйдешь сухим из воды. Что ж, по тебе видно, ты добрался до нас целым и невредимым.

— Не воображай, что так легко от меня отделался! — все еще мрачно, почти в угрожающем тоне ответил Йеррес. — Мне не терпится побольней оскорбить тебя, капитан, чтобы потом испытать судьбу, встретившись с тобой в поединке на ножах. Я и добрался сюда только ради одного: высказать все, что думаю.

— Проделать такой далекий путь из-за сущего пустяка, — спокойно заметил Стонтон. — Впрочем, негоже говорить старым друзьям такие слова. Слезай, пропустим по стаканчику виски и будем опять добрыми товарищами. Думаю, это всем нам на пользу. За мытарства в Толедо ты получишь с лихвой. Обещаю тебе двадцать тысяч долларов.

— Хотел бы я знать, где вы их возьмете! — сказал Йеррес, все еще не успокоившись. — Надеюсь, уж в ночлеге-то вы мне не откажете? От самого Толедо я почти не покидал седла.

— Не откажем? — вскричал Стонтон. — Напротив, я буду просить тебя об этом. А сейчас хватит дуться и важничать. Слезай с лошади и будь как дома.

— Верно, Тонио, чувствуй себя как дома! — поддержали капитана остальные.

Йеррес неторопливо спешился и бросил поводья Ричарду, который, следуя своему принципу не отказываться ни от какой работы, подхватил их.

Между тем Ричард неотрывно следил за выражением лица гостя. Этот человек явился из самого Толедо. Можно было предположить, что он посланец дона Лотарио. Ничего невероятного в этом не было, ибо подобные мошенники не слишком ревностно блюдут интересы товарищества, когда подворачивается случай заработать.

— С одним только тебе придется смириться, — продолжал капитан. — Уж не взыщи! Мы верны друг другу, не сомневаюсь. Но кто приходит из мест, где свирепствует желтая лихорадка, того окуривают. Ты явился оттуда, где ничего не стоит подхватить заразу, а значит, должен позволить нам обследовать тебя.

— Это еще к чему? — вскричал Йеррес, сердито взглянув на капитана.

— Да к тому, что кто-нибудь в Толедо мог сунуть тебе в карман письмо или еще чего-то для этого парня! — невозмутимо пояснил Стонтон.

— Дьявольщина! Вот до чего дошло дело! Вы собираетесь обыскивать меня — не доверяете мне? Не бывать этому! Как я ни устал, я скорее уеду отсюда и переночую где-нибудь в другом месте, чем соглашусь на такое!

— А теперь послушай меня. Бэйю ты не покинешь! — возразил Стонтон, сжимая в руках ружье. — Между нами все должно быть ясно. Кто не с нами, тот против нас. Если ты не чувствуешь за собой вины, не могу взять в толк, почему бы тебе не позволить твоим добрым товарищам заглянуть к тебе в карманы?!

Йеррес попытался было снова вскочить в седло, но, видно, передумал и, засмеявшись, сказал:

— Ладно, будь по-твоему! В конце концов, я сам поступил бы так же. Смотри!

С этими словами он отбросил в сторону ягдташ, которым был опоясан, и стянул с себя верхнюю одежду. Стонтон обследовал все карманы, в том числе и в брюках техасца, который тем временем болтал с остальными.

— Все в порядке! — сказал наконец капитан. — Я доволен, ты славный малый! А теперь добро пожаловать к нам! Все, что ты здесь видишь, — к твоим услугам! Жалко, что тебя не было вчера, — мы вволю поохотились на ниггеров, девятнадцать человек подстрелили.

— В самом деле, жалко, черт возьми! — воскликнул Йеррес.

Путь к восстановлению прежних дружеских отношений вновь был открыт, и вся компания направилась в хижину. Ричард отвел лошадь Йерреса в сарай, служивший конюшней. Когда он вернулся в хижину, старые приятели уже распивали виски и Йеррес рассказывал, как его схватили и заточили в главной гасиенде, как однажды привели к дону Лотарио и тот сообщил ему, что мистер Коннингэм утонул и окрестности снова стали безопасными, потому что нашли записку, из которой можно было понять, что недруги мистера Коннингэма покинули эти места.

— Я сперва делал вид, — закончил свой рассказ Йеррес, — что ничего о вас не знаю. Но потом обстоятельства изменились, и я спокойно признал, что я с вами заодно. Но я убедил их в том, что выслеживание мистера Коннингэма — не приватное дело, а предписание правительства Юга, а мы всего лишь исполнители. По крайней мере, сказал я, больше мне ничего не известно. Они не представляли, что делать со мной дальше, и дон Лотарио отпустил меня, снабдив на прощанье целой кучей отеческих наставлений. В Толедо все убеждены, что этот парень действительно утонул, и теперь они, наверное, уже установили на берегу реки надгробный камень в его память. Черт возьми! Если бы они только знали, что вам удалось захватить этого янки живым!

— И все же сдается мне, что нас выследили, — озабоченно заметил Стонтон.

— Почему ты так думаешь? — поинтересовался Йеррес.

— Потому что в Эль-Пасо-дель-Норте мы слышали, что там кто-то расспрашивал про четырех всадников с пленником, — ответил Стонтон. — А это прямо как про нас.

— Ничего не понимаю! — покачал головой Йеррес. — Быть такого не может, чтобы имели в виду вас. Я же говорю, весь Толедо считает этого янки утонувшим! Должен сознаться, когда я неожиданно увидел его здесь, у меня мурашки по спине побежали!

Стонтон и все остальные громко расхохотались. Потом капитан рассказал Йерресу, как он вместе с Вули и Стибби захватил Ричарда.

— Похоже, он уже целиком покорился своей участи, — заметил Йеррес, бросив взгляд на Ричарда. — И сколько же это еще будет продолжаться? Я думал…

— Знаю, знаю, что ты думал, и нечего тут его стесняться, — вставил Стонтон, когда Йеррес запнулся. — Мы рассчитываем выколотить из его врага и его отца как можно больше монет. Пока кто-нибудь из Нью-Йорка сумеет напакостить нам здесь, немало воды утечет. Одним словом: мы уступим парня тому, кто больше предложит.

— А если им окажется его враг? — спросил Йеррес.

— Тут уж ничего не поделаешь! — ответил Стонтон. — Но думаю, его отец будет щедрее.

— Тогда тот, другой янки сделается твоим заклятым врагом, — возразил Йеррес.

— Не так-то просто ему будет разыскать меня! — смеясь, воскликнул капитан. — Этим я сейчас вообще не хочу забивать голову. Парень оказал нам здесь немалую услугу, поэтому мы должны обходиться с ним по-человечески.

И он рассказал о спасении Наззи из пасти аллигатора.

— Ты, я вижу, хитрец каких мало! — сказал Йеррес, успевший уже как следует выпить. — Есть чему поучиться! Впрочем, у тебя в любом случае будет время все обдумать.

— Еще бы! — самодовольно ответил Стонтон. — Мне только не терпится быстрее получить аванс за наш товар. Торговец виски не хочет больше отпускать в кредит.

— Ну, может быть, это немного поможет твоей беде, — сказал Йеррес, протягивая капитану три двадцатидолларовые монеты.

— Тысяча чертей, да ты при деньгах! — обрадовался Стонтон.

— Как видишь! Еще сегодня утром я и мечтать не мог, что дам тебе хоть цент, но чего не сделаешь, если столько пережито вместе!

Стонтон, тронутый великодушием Йерреса, поднялся, едва держась на ногах от выпитого, и обнял техасца.

— Я заплачу тебе в десять раз больше! — воскликнул он. — Но где ты их раздобыл?

— Прихватил у старого Кироны, который меня приютил, — объяснил Йеррес. — Старик держит деньги в открытом ящике стола, как у них там водится. Когда мне приказали покинуть Толедо за четверть часа и я на минуту-другую оказался в комнате старика один, я вспомнил об этих деньгах, которые ему там совсем без надобности, и взял их себе на дорогу.

— И правильно сделал! — одобрил Стонтон. — Вули, голубчик, поезжай прямо сейчас и заплати проклятому скряге сорок долларов… хотя погоди, что я говорю, — эти золотые у нас здесь вдвое дороже бумажек! Так что дай ему одну монету и скажи, что остальное мы вернем самое позднее через месяц, и возьми новую порцию. Теперь мы заживем в этом Богом забытом бэйю как миллионеры!

Вули спокойно объяснил капитану, что очередь ехать не его, а Стибби и тот сразу после обеда отправится в дорогу, поскольку все жаждут пополнить запас бутылок.

Сколько бы ни заходила речь об окрестностях, Ричард ни разу не слышал названия какого-то определенного места. Казалось, существовал некий уговор не упоминать никаких названий, чтобы помешать молодому человеку определить свое местонахождение. Место, которое было указано в письмах и где жил Элеазар Гешер, кому Ральф и мистер Эверетт должны были адресовать свои ответы, находилось, по всей вероятности, довольно далеко от бэйю.

Обед, приготовленный Биггом, исполнявшим в этот день обязанности повара, состоял из отварного риса и жареного сала. Съели его быстро, после чего Стонтон завалился на свое ложе из мха. Остальные последовали примеру капитана.

— Кому сегодня сторожить? — пробормотал Стонтон.

— В этом нет нужды, — ответил ему Бигг. — Наззи присмотрит за парнем.

Каждому техасцу досталось примерно по полбутылки виски. Поэтому как только они улеглись, то почти сразу же захрапели. Не составлял исключения и Йеррес, в самом деле утомившийся за долгую дорогу. Таким образом Ричард, который молча поглощал в своем углу незамысловатую стряпню Бигга, снова остался наедине с Наззи, вернее сказать, Наззи был единственным, кто бодрствовал. Что касается Стибби, он уже полчаса как уехал.

Глаза Ричарда заблестели. Он то и дело переводил взгляд со спящих на берег и плотину. Ведь Наззи обещал ему не стрелять! Если бы удалось привлечь его внимание к чему-то, что способно его заинтересовать, затем взять ружье, немного провизии и перейти бэйю вброд — ведь вода будет доставать ему лишь до колен! — или уйти тайком и переплыть бэйю в другом месте…

Наззи, поглядывавший на юношу, прервал этот водоворот мыслей, захвативших Ричарда.

— Это просто пытка, — сказал Наззи. — Другие у тебя на глазах то и дело пьют, а ты сиди и глотай слюнки! Как ты думаешь, маленький доктор, виски мне все еще нельзя?

— Ну, стаканчик, пожалуй, можно, — ответил Ричард, — но больше ни-ни!

Как только в руках у Наззи очутился стакан, глаза его засверкали, в нем проснулась былая страсть, и он одним глотком опорожнил его. Бутылку он зажал между колен, и, когда Ричард попытался забрать ее, Наззи оттолкнул юношу здоровой рукой, поднес бутылку ко рту и пил долго, почти не отрываясь.

— Ну и вкуснотища! — изрек он наконец. — Настоящий бальзам! Теперь я через день-два буду на ногах!

Щеки его раскраснелись, глаза вначале заблестели, а затем потускнели. Голова свалилась набок — виски подействовало на него усыпляюще.

Ричард находился рядом, внимательно следя за техасцем. Странная дрожь охватила его, когда он увидел, что с каждой минутой сон Наззи становится все крепче. Юноша дрожал от радостного возбуждения. Он окинул взглядом остальных спящих. Стонтон, Бигг и Вули дрыхли как убитые. Лишь на лице Йерреса отсутствовало то расслабленное, почти животное выражение, какое было на лицах его товарищей. Но и он, казалось, крепко спал.

Еще несколько минут Ричард медлил. Стоило ли рисковать? Возможно, подобного случая никогда больше не представится. День был в разгаре — до наступления темноты можно было очутиться уже далеко. Он приблизительно представлял, где находится. Несколько дней пути на север, и он окажется в местах, где иногда появляются разведывательные отряды сторонников Союза. Это он уяснил из разговоров своих похитителей. Главное, если удастся добраться до Миссисипи, он может считать себя в безопасности. Ведь флот, действовавший на этой реке под командованием коммодора северян Фута, добился превосходства над силами мятежников и распространил свое влияние почти до Мемфиса. Дорога туда была, правда, не близкой, но и не слишком долгой. Если по пути не встретится препятствий, он может попасть, куда стремится, — разумеется, приложив для этого все силы — приблизительно за десять-двенадцать дней.

Ладно! Он решился. Ружье Стонтона висело в хижине, рядом — сумка с огнестрельными припасами. Там же находились и ружья остальных. Захватить их с собой Ричард не мог, но в его силах было вывести их из строя, если удастся отвинтить курки. Он знал, где хранятся инструменты, и, ловко орудуя отверткой, снял курки с ружей Бигга, Вули и Наззи. Ружье Стонтона, лучшее из всех, он решил взять себе. Йеррес держал свое ружье в углу, прислонив к стене. Когда Ричард взялся за него и собрался удалить курок, он вдруг почувствовал, как на его плечо легла чья-то рука… Вздрогнув от неожиданности, он быстро обернулся и увидел рядом с собой Йерреса.

— Только тихо! — прошептал тот. — Не шуметь! Ты берешь меня с собой!

Лишившись от неожиданности дара речи, Ричард уставился на него. На лице Йерреса появилась улыбка, которую в равной мере можно было истолковать и как проявление сочувствия, и как признак злорадства.

— Я прибыл от дона Лотарио, — негромко продолжал Йеррес. — Да здравствует Толедо!

Это был пароль, с помощью которого друзья дона Лотарио должны были узнавать друг друга!

Выходит, Ричард оказался прав, предположив, что техасец явился по поручению его друзей в Толедо?

— Вы хотите сопровождать меня? Проводить в Толедо? — поспешно спросил молодой человек.

— Сперва, как обещал, я должен вырвать вас из лап этих негодяев! — ответил Йеррес. — Нужно спешить. Я знаю Бигга, хмель у него проходит быстро! Возьмите пистолеты, которые могут вам понадобиться, — не нужно нам лишнего оружия. Потом подберите себе лошадь. Делайте все тихо, но быстро! А я пока займусь еще кое-чем.

Все еще чрезвычайно взбудораженный этим неожиданным и совершенно новым поворотом своей судьбы, Ричард незамедлительно взялся осматривать пистолеты, висевшие на дощатой стене хижины, и выбрал лучшие. Тем временем Йеррес приготовился к побегу и забрал у капитана две двадцатидолларовые монеты, которые у того еще оставались. Ричард не испытывал особой радости от своего нового спутника. Но что было делать? Его влекла, его манила свобода! Затем Йеррес попробовал было связать спящим руки, но от этой затеи пришлось отказаться, поскольку Бигг, с которого он собирался начать, зашевелился спросонок.

— Вы уже подобрали себе лошадь и оседлали ее? — спросил Йеррес Ричарда. Тот кивнул. — Хорошо, тогда скачите на берег, я тоже не задержусь. Нужно только перерезать остальным лошадям сухожилия…

— Разве это так необходимо? — прервал его Ричард, которому претило всякое насилие в отношении человека или животного.

— Речь идет о моей жизни, сеньор! — ответил Йеррес. — Стоит ли говорить о нескольких лошадях? Ну, быстрее, быстрее! — Бигг опять начал ворочаться, того и гляди проснется.

Ричард выбрал себе лошадь Стонтона, найдя ее лучшей, и, взяв за поводья, повел на берег. Спустя несколько минут туда прискакал Йеррес. У него было какое-то странное, зловещее лицо.

— У вас руки в крови! Вы поранились? — спросил Ричард.

— Это кровь лошадей! — ответил Йеррес. — А теперь вперед! Я поеду первым.

Он направил свою лошадь в бэйю, и они устремились на противоположный берег, чтобы как можно быстрее (насколько это позволяла полуразрушенная плотина) выбраться на сушу. Там Йеррес пришпорил скакуна. Ричард испытывал неизъяснимое наслаждение, сидя на хорошей, сильной лошади капитана. Как техасец ни погонял коня, юноша все время держался рядом.

Так они проскакали несколько часов, двигаясь, как показалось Ричарду, в северном направлении. Затем очутились в болотистой местности, где пришлось ехать медленнее.

— Куда мы, собственно, держим путь, сеньор? — поинтересовался наконец молодой человек. — Вы, наверное, понимаете мое любопытство! Расскажите мне о Толедо, о моих друзьях!

— Подождите. Сперва доберемся до какого-нибудь укромного места, где сможем несколько часов отдохнуть, — ответил Йеррес. — Мы сразу почувствуем под ногами твердую почву.

До наступления темноты всадники скакали галопом бок о бок. Затем сделали остановку в заброшенном блокгаузе. Первым делом они позаботились о лошадях, укрыв их попонами и накормив маисовым хлебом, смоченным виски. Затем поужинали сами.

Подкрепившись, Йеррес достал несколько сигар и протянул одну своему спутнику.

— Ну что ж, дон Ричард, давайте поболтаем! Немало мы с вами отмахали. В полночь взойдет луна, тогда отправимся дальше. Расскажите-ка мне, но со всеми подробностями, как это с вами произошло. Потом и я поделюсь тем, что мне известно. А сейчас я так устал, что нет сил шевелить языком.

Ричард рассказал. Когда он дошел до писем, которые по приказу Стонтона написал Ральфу Петтоу и мистеру Эверетту, Йеррес попросил слово в слово повторить их содержание и задал несколько вопросов о Ральфе. Все прочее, похоже, оставило его довольно равнодушным.

— Вам мне особенно нечего сообщить, — начал он и первым делом рассказал Ричарду, как ему передали содержание записки Стонтона и как он, Йеррес, заподозрил, что техасцы Ричарда похитили. — Я хотел отомстить негодяям, которые предали меня в Толедо, — продолжал он, — к тому же смекнул, что иметь в друзьях такого благородного господина, как дон Лотарио, никогда не помешает, и предложил ему свои услуги. Еще до того, как мы узнали что-либо определенное о вашей судьбе, в Эль-Пасо-дель-Норте был послан курьер. Ему поручили выяснить, не проезжали ли через город четверо всадников с пленником. Так что Стонтон оказался совершенно прав, не доверяя мне. Когда же, несмотря на самые тщательные поиски, найти ваш труп так и не удалось, дон Лотарио тоже поверил, что вы не погибли, а похищены. Была снаряжена небольшая экспедиция, а проводником назначили меня. В ней приняли участие дон Альфонсо и молодой француз. Но поскольку углубляться в Техас они побоялись, экспедиция осталась в безопасном месте, а я поехал дальше один, чтобы проверить, оправданны ли мои подозрения и действительно ли вас держат на острове посередине бэйю. Мы, конечно, могли бы сразу же направиться к вашим друзьям, но у меня созрел один план. Нас еще не ждут, ведь я не мог предположить, что нам удастся бежать так скоро. Мы сперва поедем в Провиденс и сделаем все, чтобы деньги, которые, возможно, пришлют из Нью-Йорка мистеру Гешеру, не попали в руки этого недостойного Стонтона.

— Боже мой, да это мелочь! — с досадой вскричал Ричард. — Я спешу снова оказаться среди своих. Оставим эти деньги Стонтону!

— Вам это, разумеется, безразлично, мой юный состоятельный друг, — небрежно, но довольно твердо сказал Йеррес. — А вот мне, бедолаге, не все равно, будет у меня на десять тысяч больше или меньше. Правда, дон Лотарио обещал мне крупную сумму, но…

— Надеюсь, вы не ставите под сомнение слова дома Лотарио? — воскликнул Ричард.

— Нет, нет, поверьте! Однако ведь вы отдадите мне эти десять тысяч долларов. До Провиденса не слишком далеко, крюк невелик…

— А вы не боитесь, что именно там вас могут предать и вы попадете в руки своих бывших друзей, которые теперь сделались вашими злейшими врагами? — спросил Ричард. — Кроме того, ответ, а значит, и деньги из Нью-Йорка могли в Провиденс еще не поступить…

— Постойте, это мы сейчас прикинем! — прервал его Йеррес и заставил Ричарда вспомнить дату отправки писем. — Стонтону известны все ходы и выходы, — добавил он. — Один ответ может быть уже в Провиденсе. Разумеется, капитан Петтоу не пришлет сто тысяч долларов, да их у него наверняка и нет. К тому же он не доверяет Стонтону. Скорее всего, он прибудет туда сам, чтобы отыскать вас. Что касается мистера Эверетта, он свои десять тысяч, уверен, пришлет. Возможно, как я уже говорил, они поступили в Провиденс.

— Тогда поезжайте туда сами! — отрезал Ричард. — Назовите мне место, где остались мои друзья, я отправлюсь к ним один.

Йеррес задумался или по крайней мере изобразил задумчивость.

— Ничего не выйдет, — сказал он наконец. — Во-первых, вы не знаете дороги и я не в состоянии ее вам точно описать — во всяком случае, вы не найдете ее. Во-вторых, повсюду рыщут мародеры — вас схватят как шпиона и, не дай Бог, повесят. В-третьих, я подозреваю, что мои бывшие друзья, как только им удастся раздобыть других лошадей, сразу же ринутся на запад — они рассчитывают найти меня там. Так что оставайтесь-ка лучше со мной! Поездка в Провиденс не займет у наемного времени.

— А я считаю, что это драгоценное время, — возразил Ричард. — Мы теряем именно те дни, что потребуются техасцам для приобретения новых лошадей.

— Доставьте мне удовольствие, сеньор, следуйте моим указаниям! — настаивал Йеррес. — Я знаю толк в этом деле. А из нас двоих вы моложе и неопытнее. А теперь давайте-ка поспим несколько часов, пока не взойдет луна!

Ричард вскоре заснул. Когда Йеррес разбудил его, на небе уже сияла луна. Беглецы сели на лошадей и поскакали в восточном направлении. Ричард был очень недоволен тем, что приходится удаляться от своих. Лишь одна мысль утешала его. Этот кружной путь приближал его к расположению форта северян на Миссисипи. Он решил, если представится возможность, добраться до реки, поскольку вверх по Миссисипи он попадет домой намного быстрее, чем из Толедо. Ричард поделился этими соображениями с Йерресом, и тот, похоже, не имел ничего против, правда, при условии, что юноша даст ему некое свидетельство: техасец не без оснований опасался, что без письменного подтверждения Ричарда о том, что именно Йеррес благополучно вызволил молодого человека из бэйю Фаруш, дон Лотарио не выплатит ему обещанные деньги.

До полудня следующего дня всадники ехали северными районами Луизианы. Потом устроили себе многочасовой отдых. С островка Йеррес прихватил в избытке съестных припасов. Техасец был крайне молчалив, да и Ричард не особенно жаждал вести разговоры с таким попутчиком. По характеру местности он догадался, что они недалеко от Миссисипи. Йеррес объяснил юноше, как ему следует себя вести, если они столкнутся с отрядами южан.

— Вы должны выдавать себя за виргинца, который возвращается из Калифорнии и собирается принять участие в войне, — поучал он. — Впрочем, говорить за вас буду я. Север вам, конечно, придется всячески поносить. Вы уже слышали, как я это делаю.

Ночевали опять в блокгаузе. На другой день — они скакали быстрым аллюром и едва не загнали лошадей — всадники добрались до Провиденса и увидели перед собой «Отца вод» — Миссисипи — во всей необъятной шири.

Остановиться Йеррес решил в какой-то захудалой гостинице, которая кишела разными подозрительными личностями. Но, по-видимому, он был знаком с хозяином, потому что ему отвели комнату. Пока Йеррес ходил к Элеазару Гешеру, Ричард оставался в гостинице.

Приблизительно через час Йеррес вернулся и сообщил, что никаких денежных переводов пока нет. Тогда Ричард стал настаивать, чтобы немедленно отправиться к Альфонсо и Эдмону, или он один поедет на север в Мемфис, занятый войсками северян. Йеррес пребывал в нерешительности. С одной стороны, ему хотелось остаться в Провиденсе, чтобы дождаться денег мистера Эверетта, но в то же время он считал, что и ему следует попасть в расположение войск Севера, потому что на Юге уже не чувствовал себя в безопасности. В его поведении была какая-то неуверенность, вселявшая опасение и беспокойство.

— Хорошо, — согласился он наконец, — поедем на север. Добраться туда будет нелегко, но попробуем. При первой же возможности пошлем к вашим друзьям гонца: пусть возвращаются в Толедо. Надежнее всего по крайней мере вы будете чувствовать себя в тылу у янки.

— Или в рядах соотечественников, где я надеюсь вскоре занять свое место, — ответил Ричард.

— Тем лучше! — сказал Йеррес с некоторой насмешкой.

Гостиница, где остановились беглецы, раньше, вероятно, была большим блокгаузом и теперь играла ту же роль. Кирпичная стена выходила лишь на улицу — остальные стены были сложены из толстых брусьев. Верхний этаж был целиком деревянным. Там Йеррес с Ричардом и заняли комнатку или, вернее, мансарду.

Йеррес ненароком выглянул в узкое оконце.

— Нужно убираться отсюда! — воскликнул он внезапно. — Я заметил кое-кого, кто не прочь сыграть с нами злую шутку!

Не долго думая он схватил оружие и выскочил из комнаты. Ричарду ничего не оставалось, как последовать за ним. Правда, это стоило ему немалых нравственных усилий. Он с радостью променял бы общество техасца на любое другое. Но если правительство мятежников схватит его здесь, ему не миновать длительного тюремного заключения. Поэтому молодой человек столь же поспешно захватил свои пистолеты и бросился вслед за Йерресом, который стремительно спускался по лестнице.

Техасец мигом вскочил в седло и приказал конюху открыть задние ворота. В следующий момент Ричард оказался рядом с ним. Йеррес бросил конюху золотой, велев заплатить хозяину, а что останется — взять себе. С этими словами он пришпорил лошадь и понесся прочь. Ричард едва поспевал за ним. Гостиница находилась почти на окраине города. Через несколько минут всадники уже добрались до полей, раскинувшихся к северу от Провиденса и тянувшихся вдоль Миссисипи, и по хорошей дороге помчались с такой быстротой, словно дело шло о жизни и смерти.

Возможно, так оно и было, потому что спустя четверть часа Йеррес бросил:

— Я увидел Вули. Он шел с Элеазаром Гешером прямо к таверне. Если они бросятся следом за нами, нам придется защищаться.

Ричарду все стало ясно, и он снова пришпорил лошадь. Люди, работавшие на полях, и те, кто попадались навстречу, с удивлением провожали глазами бешено мчавшихся всадников. Всякий раз, когда какой-нибудь прохожий глядел на них, Йеррес бормотал:

— Вот проклятый народ! Они нас выдадут!

— А не поехать ли нам в сторону, где нас не будут искать? — предложил Ричард.

— Я сам давно об этом думаю, — ответил Йеррес. — Но сейчас еще не время. Пусть они считают, что мы во весь опор скачем на Север, и гонятся за нами. Потом мы свернем в сторону. Лучше всего было бы где-нибудь переправиться через реку и добраться до левого берега.

— Вы не узнали, где стоят войска Союза? — спросил Ричард.

— Узнал, но до них еще далеко, так что они ничем нам не помогут. Ого, смотрите, дорога; на ней отыскать наши следы не так-то легко.

И Йеррес направил лошадь через густой кустарник влево от дороги по тропинке, достаточно, впрочем, широкой, чтобы проехать верхом. Ричард последовал за ним.

Несколько раз им попадались плантации, но Йеррес объезжал их на таком расстоянии, чтобы его нельзя было узнать.

— Хуже всего то, что мы не выбрали времени купить съестного, — посетовал Йеррес. — Значит, придется где-нибудь останавливаться, и это может выдать нас.

— Но ведь мы не совершали никакого преступления! — возразил Ричард, немало размышлявший об их положении и опасностях, с ним связанных. — Ведь и на Юге существуют власти. Меня, пожалуй, могут задержать на некоторое время. Но что могут сделать вам, не представляю. Разве выбраться из бэйю — преступление?

Йеррес ничего не ответил, только как-то странно засмеялся своим мыслям. Когда они увидели одиноко стоящий домик, Йеррес велел Ричарду оставаться на месте.

— Лучше, если нас не будут видеть вдвоем, — объяснил он. — Я только куплю провизии, — и с этими словами поскакал туда.

Спустя четверть часа Йеррес и правда возвратился с маисовым хлебом и ветчиной.

— Вот повезло! — радовался он. — В доме оказалась одна хозяйка. Она сразу сообразила, что мне нельзя ни в чем отказывать, — наверное, я чересчур свирепо взглянул на нее. Как миленькая притащила все, что было.

Поведение техасца, его торопливость и обеспокоенность вызывали у Ричарда все большую тревогу.

Ночь они провели в лесу, под сенью магнолий и кипарисов, но, не дожидаясь рассвета, снова пустились в путь. Ричард, все еще не доверявший спутнику, с удовлетворением заметил, что они движутся на Север. Выходит, с каждым часом он все ближе хотя бы к войскам северян.

В одном очень уединенном месте Йеррес вдруг прямо посреди дороги придержал лошадей, спешился и приказал Ричарду ждать его возвращения. Здесь, недалеко, жил прежде один его знакомый, объяснил он юноше, и у него они могли бы остановиться на несколько дней, пока минует опасность.

— Опаснее всего для нас — останавливаться! — возмутился Ричард. — Нужно попытаться как можно быстрее попасть на Север! Только там мы надолго обретем покой.

— Вам этого не понять! — ответил Йеррес. — Дон Лотарио доверил вас мне, так что извольте следовать за мной.

— Я готов, если бы речь шла о поездке в Толедо. Но теперь у нас с вами общая цель: добраться до армии северян, и как можно быстрее.

— Подождите здесь! — коротко бросил Йеррес. — Не позже чем через час я вернусь!

С этими словами он ускакал прочь.

Ричард поначалу спокойно ждал. У него была слишком неиспорченная душа, и он не мог не признаться самому себе, что оскорбляет Йерреса недоверием, если тот питает в отношении его честные намерения. Но, с другой стороны, он чувствовал, как неистово начинает колотиться у него сердце при мысли, что сейчас только от него самого зависит, скакать ли дальше, чтобы, будь что будет, приблизиться к армии северян. Он был вполне уверен в своих силах, чтобы отважиться ехать в одиночку. Да и что, в конце концов, плохого могло с ним случиться? Пусть его задержат, пусть ему придется удостоверять свою личность и, если он этого не сможет, ждать, пока переписка с мистером Эвереттом не докажет справедливость его слов, — все это не пугало его. Он пребывал в нерешительности по другой причине. Правильно ли он поступит, покинув человека, которому обязан своим освобождением из бэйю? Ведь если бы не приезд Йерреса, удобный момент для побега не подвернулся бы ему так скоро. И Ричард решил остаться. Правда, сделал это с неохотой. Его одолевали какие-то недобрые предчувствия. Он собирался спокойно объяснить возвратившемуся техасцу, что поедет один и не намерен ждать, пока Йерресу придет охота сопровождать его. Так что пусть Йеррес сам решает, ехать с ним или нет.

Прошло уже гораздо больше обещанного часа. Наконец вернулся Йеррес, но не один. С ним был еще один всадник, очень похожий на своего спутника — такой же грубый, неприятный. Его зловещие темные глаза впились в Ричарда.

— Так вот, мистер Ричард, — сказал Йеррес, — мы остаемся здесь! Я отыскал своего приятеля. На несколько дней он приютит нас. Тем временем наши преследователи поищут-поищут нас и, не найдя, поедут другой дорогой, а мы, переждав опасность, спокойно отправимся на Север.

— Нет! — возразил Ричард. — Если вы не хотите присоединиться ко мне, я поеду на Север один.

— Как? Вы в своем уме? — вскричал Йеррес, и его глаза начали наливаться яростью. — Не валяйте дурака! Мы остаемся здесь. А не хотите добром…

— И что тогда? — спросил Ричард. Давно зародившиеся у него подозрения, что Йеррес тоже задумал использовать его в корыстных целях, неожиданно перешли в уверенность.

— Тогда мы заставим вас! — деланно засмеялся техасец. — Да не хватайтесь вы за пистолеты! Это вам не поможет! Мы сильнее!

— А вот увидим! — вскричал Ричард. Он выхватил двуствольный пистолет и направил его на Йерреса. — Я вам не раб! За услугу, что вы оказали мне и моим друзьям, вам заплатят. У меня нет желания торчать здесь целую неделю. Хотите остаться здесь — оставайтесь! А я поеду дальше!

— Нельзя терять времени! — крикнул Йеррес своему спутнику. — Возьми-ка поводья, Уилл!

Незнакомец ухватился за повод лошади Ричарда, однако тот, искусный наездник, поднял лошадь на дыбы и круто развернул. Незнакомец протянул было к нему руку, но он ударил его по руке и пришпорил лошадь. Тут раздался выстрел. Лошадь сделала огромный прыжок — Ричард понял, что она ранена, но тем не менее продолжал понукать ее. Продержись она еще минут десять, и Ричард, возможно, ускользнул бы. В тысячу раз охотнее он отдался бы во власть совершенно незнакомых людей, чем терпеть произвол этого Йерреса. Однако лошадь внезапно рухнула наземь. Ричард перелетел через ее голову и едва удержался на ногах. Тем не менее он тут же схватил ружье и, обернувшись к своим преследователям, крикнул:

— Я буду стрелять! Еще шаг, и я считаю вас врагами!

В ответ Йеррес громко рассмеялся. Беззаботность этого человека приводила в изумление. Ричард прицелился в лошадь техасца — он хотел уравнять шансы — и нажал курок. Раздался щелчок, но выстрела не последовало. Ричард нажал второй курок — тот же результат!

Йеррес, который теперь оказался почти рядом, снова рассмеялся.

— Ну, наконец-то ты заметил, мой мальчик! Я еще в первую ночь разрядил твое ружье!

Крик ярости вырвался у Ричарда. Подлость и предательство этого человека вдруг открылись ему во всей их безмерности. Его душил гнев.

— Лучше я умру, чем покорюсь тебе! — воскликнул он, вытаскивая из-за пояса кинжал. — Убей меня, если сможешь, но свою волю ты мне не навяжешь!

Глаза юноши горели такой энергией, такой решимостью, что Йеррес невольно осадил лошадь. Однако Ричард успел вонзить ей в брюхо кинжал. Он намеревался, как уже было сказано, уравнять шансы. Удар оказался настолько сильным, что из раны струей хлынула кровь, и лошадь взвилась на дыбы. При этом Йеррес потерял стремена.

— Прощай, Тонио! — крикнул ему приятель. — Там какие-то люди. Я не хочу иметь с ними дела!

Он повернул лошадь и поскакал туда, откуда недавно приехал с Йерресом.

Тот в это время был слишком поглощен своей обезумевшей от боли лошадью, чтобы взглянуть на тех, о ком говорил приятель. Ричард же увидел шестерых всадников, которые галопом приближались с юга. Он не сомневался, что это преследователи, но чего ему было опасаться? Скрыться все равно не удастся. Придется смириться с новой напастью.

Тут лошадь техасца рухнула, чуть не придавив седока, едва успевшего соскочить. Неизвестные всадники были уже так близко, что Ричарду не составило труда узнать среди них Вули. Йеррес, увидев незнакомцев уже шагах в пятидесяти от себя, помертвел от страха. Внезапно он выхватил из-за пояса пистолет. Казалось, он намеревался обратить его против самого себя, но потом передумал и, злорадно засмеявшись, сунул оружие на прежнее место.

— Это все ты виноват, собака! — крикнул он Ричарду. — Ну ничего, поплатишься!

— Вот они! — воскликнул Вули, обращаясь к своим спутникам. — Берите обоих!

— Что касается меня, я ничего против вас не имею, — объяснил Ричард незнакомцам, которые, вероятно, были кавалеристами из полка южан, ибо носили мундиры. — Я защищался только от этого человека. Он хотел принудить меня сопровождать его.

— А кто третий, что скрылся, увидев нас? — спросил командир, пока трое из его людей, спешившись, связывали Ричарду и Йерресу руки.

— Дружок вот этого, — кивнул юноша в сторону техасца.

— Попались, негодяи! — негодовал Вули, адресуясь в первую очередь к Йерресу. — Проклятый убийца! Ты свое получишь! Надеюсь, я сделаю это собственными руками!

— Не знаю, о чем ты толкуешь, Вули, — холодно и презрительно ответил техасец. — Я никого не убивал. А что забрал деньги у Гешера — перед этим и вы бы, пожалуй, не устояли.

— Прикончить капитана… перерезать ему, спящему, горло, мерзавец! — разбушевался Вули.

— Это не я, — упорствовал Йеррес. — Это он. У него для такого дела были все основания.

Ричард окаменел. Так вот что за кровь была на руках техасца, когда он, послав Ричарда вперед, догнал его затем на берегу бэйю! Поэтому-то Ричард и должен был ехать первым! Юноше сделалось жутко. Оказывается, он спал бок о бок с убийцей!

— Так это, выходит, ты? — спросил Вули. — Может быть! Ну да ничего — докопаемся до правды!

— Ей-Богу, — возбужденно вскричал Ричард, — я не делал этого! Я впервые слышу об этом убийстве и никогда бы не запятнал этим свою честь, каким бы врагом ни считал капитана!

— Так что же, получается, что я убил Стонтона, я — его друг? — с издевкой спросил Йеррес. — Ну, надуть — пожалуй, это совсем другое дело. Он тоже меня дурачил. Но убивать — ни в коем случае. Этот парень настоящий янки! Хочет вывернуться. Ладно, все выяснится!

Ричард понял: уже то, что он янки, вызывает подозрение у южан. Но ведь его действительно могут обвинить в вероломном убийстве! Мысль эта показалась ему настолько дикой, что он даже не осознал всей серьезности нависшей над ним угрозы.

— А теперь вперед — марш! — приказал командир, едва Ричард попытался открыть рот. — Шагайте как следует, а не то попробуете плетей!

— Что касается меня, сэр, — спокойно сказал Ричард командиру, — прошу обращаться со мной как подобает. Я не знаю за собой никакого преступления, что может подтвердить и мистер Вули, и преследовать меня не за что. На Юге я оказался против собственной воли, как жертва подлых интриг и буду вам благодарен, если вы отправите меня на родину. Чем скорее, тем лучше.

— И эта родина, разумеется, один из проклятых Северных штатов? — мрачно спросил командир.

— Да, я родился там… и там же родился один негодяй, который отрекся от своей родины, от своей матери! — ответил Ричард.

— Вперед, вперед, довольно болтать! — приказал командир. — Я запрещаю вам обоим произносить хоть одно слово! В Провиденсе у вас будет для этого достаточно времени.

Оба пленника в сопровождении всадников двинулись дальше. Йеррес пытался напустить на себя как можно более непринужденный вид. Ричарду же этого не требовалось — он был спокоен, ибо теперешний поворот в судьбе предпочитал вынужденной компании вероломного техасца. Да, не исключено, что как раз это новое несчастье, свалившееся на него, явится лучшим средством для скорого возвращения на родину. Властям, которым его передадут, придется наводить справки в Нью-Йорке, вступать в переписку с мистером Эвереттом. Так зачем же сейчас мучить себя мыслями, которые не в состоянии ничего изменить в его теперешнем положении? Он собирался все открыть на допросе и со спокойствием невиновного ждал, что ему предстоит. Ведь сейчас он находится уже не среди убийц, а среди солдат! Правда, и Стонтон, и Йеррес, и их товарищи — все они тоже были солдатами армии южан!

Поход протекал довольно однообразно. Задержанных скудно кормили и не разрешали ни с кем разговаривать. К концу второго дня они добрались до Провиденса. Арестованных без промедления доставили в штаб-квартиру, размещавшуюся в какой-то гостинице, и поместили поодиночке. Ричард попросил, чтобы в виде исключения ему разрешили встретиться с командиром местного гарнизона. Ему было отказано.

На рассвете следующего дня Ричард предстал перед военным трибуналом, состоявшим из девяти членов — офицеров и рядовых. Лучшие силы армии южан находились на востоке, в Виргинии; в Провиденсе же вообще стоял один кавалерийский эскадрон, больше напоминавший ополчение, нежели регулярную часть, поэтому лица, которые Ричард увидел перед собой, не вызывали у него особой симпатии и доверия и очень напоминали ему — по крайней мере, это относилось к рядовым — Вули, Йерреса и их приятелей. Председательствовал на суде полковник, производивший впечатление интеллигентного человека, во всяком случае, его лицо говорило именно об этом.

Ричарду велели рассказать, как он оказался в Провиденсе. Он рассказал всю правду. Его история выглядела довольно фантастично, и он не раз замечал на лицах слушателей недоверчивую улыбку. Главную часть его повествования занимало, естественно, бегство из бэйю. Ричард описал все как было. Затем председатель задал ему несколько вопросов, касавшихся главным образом убийства Стонтона. Ричард почувствовал, что его подозревают, и клялся в своей невиновности. Затем подошла очередь Йерреса.

Техасец правдиво рассказал, почему оказался в Толедо и как был там арестован. Он только отметил, что думал, будто речь шла о янки-шпионе. О том, что Стонтон, пытаясь похитить Ричарда, преследовал личные планы, Йеррес, по его словам, ничего не знал. Он не скрыл, что был сильно сердит на Стонтона, но не до такой степени, чтобы причинить ему серьезный ущерб. Напротив, он собирался объясниться со Стонтоном и потом остаться с ним в бэйю. Ричард, пообещавший ему огромную сумму на будущее и те десять тысяч долларов, которые должны были поступить в Провиденс, соблазнил его бежать с ним в качестве проводника. Он, Йеррес, поехал первым. Вероятно, за это непродолжительное время молодой янки и удовлетворил обуревавшую его жажду мести техасцам, убив Стонтона. Из допроса, на котором в качестве свидетелей выступали Вули и коммерсант Гешер, стало ясно, что Гешеру действительно поступили десять тысяч долларов; они были взяты Йерресом и обнаружены у него; у него же нашли и записную книжку Стонтона.

Последнее обстоятельство, казалось бы, говорило против Йерреса. Однако, к своему тайному ужасу, Ричард заметил, что, несмотря на это, симпатии судей склоняются в пользу Йерреса, который откровенно признался в обмане, к какому его склонил Ричард, но тем не менее клялся всеми святыми, что не трогал Стонтона.

— Господа, — сказал наконец Ричард, — когда я рассказывал здесь не совсем обычную историю своей жизни, некоторые из вас улыбались. Тем не менее ход разбирательства подтвердил большую часть моих показаний. Эти десять тысяч долларов были посланы моим отцом и, вероятно, сопровождались письмом, которое, надеюсь, вы разрешите мне прочесть.

Письмо также отобрали у Йерреса, и как раз теперь полковник читал его.

— Здесь нет ничего существенного, — заключил он. — Мистер Эверетт сообщает, что пришлет своего родственника, которому поручено лично вступить в переговоры со Стонтоном.

— Родственника? — спросил Ричард с содроганием. — В письме указана его фамилия?

— Нет.

— Хорошо, тогда я подожду его приезда, — сказал молодой человек. — Как видите, по всем пунктам мои показания подтвердились. К чему мне было убивать капитана Стонтона, если он спал крепким сном и не мог никак помешать нашему бегству? Я не собираюсь подозревать в убийстве Йерреса. Я могу только утверждать, что покинул хижину, где спали мои похитители, первым, что Йеррес последовал за мной, а его руки оказались в крови, так как он, по его словам, перерезал сухожилия оставшимся лошадям. Спросите мистера Вули, верит ли он, что я способен на подобное убийство! Спросите его, не я ли спас жизнь одному из его товарищей, который тоже был моим врагом?

Вули, когда ему задали эти вопросы, признал второй факт, но заметил, что в отношении первого определенного мнения не имеет.

— Скорее всего, — предположил один из судей, — в убийстве повинны оба, ибо каждый старается свалить всю вину на другого. Так что нужно вздернуть обоих!

Смех почти всех членов суда показал, что большинство придерживается такого же мнения.

Теперь Ричарду стало ясно, что его положение намного хуже, чем он ожидал. Им овладело чувство безотчетного страха, какое охватывает даже самых мужественных людей, когда им незаслуженно грозит позорная смерть или хотя бы суровое наказание. Он попытался возразить, но ему не дали слова. В этот момент вошел солдат и протянул полковнику какую-то бумагу.

— Я невиновен! — крикнул Ричард. — Поступайте так, как подсказывает вам совесть, но Стонтона я не убивал и не знаю о его смерти ничего, кроме того, что мне стало известно со слов мистера Вули. Может быть, расспросить человека, у которого собирался скрываться Йеррес, — он уехал, когда увидел приближающихся к нам всадников. Он живет в той местности, где нас задержали.

— В отношении главного обстоятельства дела, убийства, его свидетельство не будет иметь существенного значения, — заметил полковник. — Но сейчас мы услышим другое свидетельство. Господин, которого обещал прислать ваш приемный отец, прибыл и немедленно выступит как свидетель.

Ричарда бросило в дрожь. Кого мог прислать мистер Эверетт? Уж никак не…

В комнату вошел человек в дорожном костюме. Кровь у Ричарда застыла в жилах, он страшно побледнел. Перед ним стоял стройный молодой господин, черноволосый, бледный, с правильными чертами лица… Это был Ральф Петтоу.

Как часто Ричард думал о том мгновении, когда встретится лицом к лицу со своим бывшим врагом! Он, невиновный, страшился этой минуты, ибо не жаждал мести и вообще не выносил бурных, неприятных сцен! Сам он никогда не стал бы преследовать Ральфа, удовлетворившись тем, чтобы видеть, как предатель будет страдать от укоров собственной совести. Его бил озноб при мысли о той бездне человеческого падения, которая открылась перед ним. И вот теперь это мгновение так внезапно, так неожиданно наступило! Этот человек с горящим взором, который так холодно окинул взглядом всех присутствующих, на какую-то секунду отчужденно и равнодушно посмотрев на него, — именно он, именно этот человек предательски, исподтишка пытался застрелить его! Почему он здесь? Чтобы окончательно погубить его, Ричарда? Вероятно, мистер Эверетт и не подозревал, кто был негодяй, покушавшийся на жизнь его приемного сына, иначе не прислал бы самого убийцу!

Ральф Петтоу вручил полковнику письмо, которое тот внимательно прочитал.

— Очень солидная рекомендация, господин капитан! Я непременно приму ее к сведению! — весьма учтиво заметил председатель суда. — Присаживайтесь, прошу вас!

Ричард, у которого голова шла кругом от нахлынувших мыслей, сообразил, что Ральф предусмотрительно захватил рекомендацию кого-то из мятежников.

— Вам знаком этот человек, господин капитан? — спросил полковник, указывая на Ричарда.

Ральф долго всматривался в обвиняемого, не спускавшего с него глаз. Казалось, будто Ральф ослеп или смотрит в пустоту.

— Нет! — ответил он затем спокойно и твердо.

— Как, вы в самом деле его не знаете? — уточнил полковник.

— Определенно не знаю, я никогда не встречал этого человека, — отрезал Ральф, покачав головой.

Ричард закусил губу. Он смертельно побледнел, и это говорило не в его пользу.

— Странно! — заметил полковник. — В таком случае мне придется рассказать вам, в чем суть дела.

И он в общих чертах обрисовал смысл обвинения и обстоятельства, которые ему предшествовали.

— Сплошное надувательство — так я и думал, — невозмутимо сказал Ральф. — Когда я прочитал письмо некоего Стонтона, с которым несколько лет назад был немного знаком и который написал одному моему родственнику, мистеру Эверетту, что мой друг Ричард Эверетт еще жив, я сразу же усомнился в этом. Однако я уступил просьбе родственника и, запасшись необходимым разрешением, отправился сюда, чтобы отыскать этого Стонтона. Деньги мистер Эверетт выслал заранее. Я об этом ничего не знал, иначе, предчувствуя подвох, не допустил бы такого. Нет, этот человек не Ричард Эверетт. Но поскольку он знает о его смерти, я считаю его и Стонтона убийцами Ричарда, которые впоследствии договорились разыграть комедию и выманить у мистера Эверетта деньги. Во всяком случае, они больше, чем кто-либо другой, знают об этом таинственном убийстве.

Когда Ральф холодно и деловито произнес эти слова, глаза Ричарда сверкнули.

— Ей-Богу, — сказал он дрожащим от волнения голосом, — никогда еще справедливость не попиралась столь наглым образом! Именно этот человек, именно этот Петтоу покушался на мою жизнь! К сожалению, мой бедный отец еще не знает правды — мои письма не доходили до него, их перехватывали…

Когда полковник вопросительно посмотрел на Ральфа, тот лишь пожал плечами. Среди судей поднялся недовольный ропот — но это недовольство было обращено не против Ральфа, а против Ричарда.

— Но ведь вы сами говорили, что писали мистеру Эверетту! — прервал юношу председательствующий.

— Я писал под диктовку Стонтона, на его глазах, как его пленник. Мне было разрешено просить только о деньгах, и я не мог сообщить правду о том человеке, который требовал от Стонтона моей смерти! — вскричал Ричард.

— Все это слишком неправдоподобно! — угрюмо заметил полковник. — Капитан Петтоу, спрашиваю еще раз — вы не узнаете в этом человеке исчезнувшего Ричарда Эверетта?

— Нет. Я никогда его таковым не признаю, потому что это не он.

— А я еще раз заявляю, что я именно тот, за кого себя выдаю, что я не виновен в смерти Стонтона! — воскликнул Ричард, простирая руки к небу. — Видит Бог, я не виноват, и Ему я вручаю свою судьбу!

— В Нью-Йорке этот человек заговорил бы, пожалуй, иначе! — вполголоса заметил Ральф.

— Ну что ж! — вскричал Ричард. — Я согласен! Отправьте меня в Нью-Йорк! Пусть нам устроят очную ставку в Нью-Йорке. Там он на это не осмелится! Ну, будь что будет!

Арестованных отвели в соседнее помещение, а спустя четверть часа снова вызвали в комнату, где заседал суд. Йеррес несколько раз пытался заговорить с Ричардом, но тот, погруженный в мрачные мысли, не отвечал ему.

Ральфа Петтоу уже не было в комнате, где шло заседание. По лицам судей Ричард прочитал свой приговор. Он гласил:

Йеррес, услышав приговор, смертельно побледнел и задрожал всем телом. Ричард также изменился в лице, но сохранял спокойствие. Он уже смирился со своей судьбой. Смерть представлялась ему неизбежной. Зачем только славный Ветцель спасал его?

— Вы необдуманно лишаете жизни одного из ваших ближних, господа, — обратился он к судьям. — Вам следовало бы дать мне время для представления доказательств из Нью-Йорка. Исполните по крайней мере мою последнюю волю и сообщите мистеру Эверетту о моей смерти. Его адрес вы, вероятно, найдете на письме к мистеру Гешеру. Тогда задним числом вы узнаете, кто был убийцей — я или Ральф Петтоу. Да простит вас. Бог!

— Я невиновен! — в отчаянии вопил Йеррес. — Капитана Стонтона убил этот человек!

— Он лжет! — презрительно сказал Ричард. — Сделайте мне одолжение, господа, оставьте меня одного, чтобы я мог приготовиться к своему страшному и — видит Бог — незаслуженному концу!

Судьи ничего не ответили. Ричарда увели в отдельную комнату на втором этаже и поставили у дверей охрану — двух солдат с карабинами в руках. Он подошел к окну. Он не различал, что там, за окном, ночь или день, он ничего не видел — а между тем за стенами его комнаты вовсю светило солнце. Под окном тоже стоял часовой.

Отсутствующим взглядом молодой человек долго смотрел на залитый солнцем двор. Потом из его груди вырвался долго сдерживаемый крик, и он разразился бурными рыданиями. Сквозь слезы он увидел в дверях соседнего дома скромно одетого человека. Тот несколько раз поднимал руку, стараясь привлечь к себе внимание юноши. Он был светловолос, с проседью и по внешнему виду мало чем отличался от плантатора или поселенца. Увидев, что его заметили, он размахнулся, и в тот же миг в окно, у которого по-прежнему стоял Ричард, что-то влетело, словно пуля. Глаз у незнакомца оказался верным — на полу лежал какой-то твердый предмет. Ричард, едва владея собой, выведенный из равновесия всем случившимся, не зная, что и подумать, поднял неизвестный предмет. Это была картечная пуля, плотно обернутая бумагой. Расправив дрожащими руками бумагу, Ричард прочитал следующие слова:

Молодой человек не сразу отложил записку. Он все еще был как во сне. Не было ли здесь опять обмана? Он уже не верил никому на свете. Немного успокоившись, он снова прочитал послание. Буквы были выведены четко, разборчиво, слова написаны без ошибок — нет, это не могло быть делом рук техасцев. Из предосторожности он порвал записку на мелкие части и по одной выбросил их в окно. Человека в дверях уже не было. Кто бы это мог быть? Дантес? Но он ничуть не похож на таинственного незнакомца.

Чтобы окончательно успокоиться, Ричард несколько раз прошелся взад и вперед по комнате. Потом постучал в дверь и сказал, что хочет поговорить с охраной. Дверь отворилась. Ричард спросил, нельзя ли ему побеседовать со священником. Охранник ушел и через несколько минут вернулся с ответом. Оказалось, что сейчас в Провиденсе один-единственный священник, причем католик. Ричард сказал, что и такой духовник ему подойдет. Дверь опять закрылась, и молодой человек остался наедине со своими мыслями.

Прошло никак не меньше часа, прежде чем за дверью снова послышался какой-то шум. Дверь распахнулась, и на пороге появился высокий худой человек с очень бледным лицом и длинными черными волосами. Он выглядел серьезным и замкнутым, но в лице его не было суровости. Он внимательно посмотрел на Ричарда темными глазами и протянул ему руку.

— Оставьте нас! — повернулся он к солдату, который тут же скрылся за дверью.

— Я пришел к вам, сэр, — начал священник, понизив голос, — чтобы утешить и вселить надежду. В последний час вы нашли покровителя и защитника. Впрочем, не стоит продолжать наш разговор по-английски: нас могут подслушивать.

Ричард сказал, что владеет французским, немецким и испанским.

— В таком случае давайте остановимся на французском, — продолжил священник уже на этом языке. — К вам меня послал Эдмон Дантес, миссионер!

— Я так и думал! — радостно воскликнул Ричард. — Но как он здесь оказался?

— Подробно вы узнаете об этом у него. Он не сомневается, что ему удастся вас спасти.

— Но, Боже мой, возможно ли это? В этом городе…

— Положитесь на него! — уверил священник. — Он удивительный человек, и с ним — Бог. В диких, далеких от цивилизованного мира странах мы с ним попадали в такие ситуации, из которых я не надеялся выйти живым. Но он преодолевал все трудности и устранял все препятствия! Ему вы можете доверять полностью! Плана, который он разработал для вашего спасения, я еще до конца не знаю: предполагаю, он предусматривает привлечение на нашу сторону офицера, которому предстоит командовать экзекуцией. Дантес сказал мне, что уверен в успехе, а если Дантес так говорит, это действительно так. Он сообщил мне, что вы невиновны, и я тоже ни минуты не сомневаюсь в этом.

— Я невиновен, святой отец! — с глубоким волнением вскричал Ричард. — И если Богу угодно будет даровать мне жизнь, я никогда не забуду, в каком положении пребывал я, невиновный, и как необходимо милосердие окружающим нас людям. Какое счастливое стечение обстоятельств, что мой благородный защитник отыскал здесь, в Провиденсе, именно вас!

— Он увидел меня случайно и тут же узнал, — ответил священник. — А я узнал его не сразу: он совершенно изменил свою внешность, чтобы следовать за вами, не боясь разоблачения. Но вскоре я понял, кто передо мной. Если бы он потребовал от меня мою жизнь, я без колебаний принес бы ее в жертву. Но здесь мне не везет. От войны и связанных с нею зверств — а с ними приходится встречаться или слышать о них на каждом шагу — у меня тяжело на душе. Но именно поэтому я считаю своим долгом терпеливо все выносить. Нужно облегчить столько страданий, сказать столько слов утешения, что мне некогда думать о себе, я думаю только о своей пастве.

— Эдмон Дантес назовет мне ваше имя, — мягко сказал Ричард, — и как только я обрету свободу и окажусь в безопасности, я всегда буду помнить сегодняшний день и попытаюсь облегчать страдания, о которых вы говорите. Пусть вашей пастве достанется благодарность, какую я не в силах проявить по отношению к вам.

Священник молча поклонился и затем сказал:

— Мой благородный друг просил вас не отчаиваться, что бы ни случилось, даже если прозвучат выстрелы. Вам нужно только не терять мужества и не закрывать глаз. Потребуйте, чтобы я провожал вас в этот якобы последний ваш путь! Я сумею выбрать удобный момент и сообщить вам дополнительные подробности о замысле моего друга.

Он протянул Ричарду руку и, пожимая протянутую в ответ руку молодого человека, промолвил:

— До свидания!

Ричард с глубокой признательностью глядел ему вслед. Ведь спаситель явился к нему в последний час! Но вдруг план, задуманный Дантесом, сорвется? Что ни говори, а до приведения приговора в исполнение оставалось совсем мало времени. Будет ли подкуплена охрана? Священник говорил, чтобы Ричард не отчаивался, даже если услышит выстрелы. Не слишком ли самонадеянно обещать такое? Впрочем, нет! Ричард верил обещаниям друзей. Он испытывал к миссионеру доверие, которое человек с трезвым умом назвал бы суеверным, однако оно проистекало лишь из убеждения, что этот сильный, решительный человек не станет обещать того, чего не в состоянии выполнить.

Ричарду принесли сносный обед, который он, заставляя себя сохранять спокойствие, съел, хотя и не испытывал такого желания. Затем он попытался немного поспать, ибо ночью почти не сомкнул глаз. Однако сон к нему не шел. Со стороны школы, находившейся поблизости, до него донесся бой часов. Удары следовали один за другим: один, два, три, четыре… Четыре часа! Казалось, время тянется бесконечно долго. Им все больше овладевала страшная мысль, что случайность может перечеркнуть планы его благородного друга. Случайность ли? Нет, может быть, судьбой ему уготовано умереть здесь.

Ричард постучал в дверь и сказал охранявшему его солдату о последнем и единственном желании: пусть на казнь его проводит священник. Потом он попросил перо и бумагу. Он посчитал необходимым на всякий случай приготовиться к смерти и оставить приемному отцу и друзьям несколько прощальных слов. Священник, подумал он, позаботится о том, чтобы они дошли до адресата. Тем временем прошел последний остававшийся у него час. Дверь отворилась, и на пороге появился офицер.

— Пойдемте со мной! Пора! — сказал он.

— Моя просьба исполнена? — спросил Ричард, вскакивая с места. — Священнику разрешили сопровождать меня?

— Разрешили, — ответил офицер с непроницаемым лицом.

— Ну что ж, я готов! — сказал Ричард, огромным усилием воли заставляя себя сохранять самообладание, и уверенными шагами вышел из комнаты. Руки ему связали за спиной.

Во дворе гостиницы его уже ожидала дюжина солдат с карабинами. Йеррес тоже был там. Он выглядел землисто-бледным, дрожал всем телом и как сумасшедший вращал глазами во все стороны.

— Я не виноват! — вопил он. — Клянусь всеми святыми, я невиновен!

Священник сразу же подошел к Ричарду и протянул ему руку. В его взгляде, в его рукопожатии молодой человек уловил надежду на благополучный исход. А может быть, это ему показалось? Ричард передал святому отцу письмо к мистеру Эверетту.

— Если не понадобится, уничтожьте! — прошептал он.

— Не теряйте надежды! — так же, едва шевеля губами, ответил тот.

Было пять часов — самое жаркое время дня. Поэтому процессию сопровождали лишь немногие любопытные, а когда офицер ледяным тоном заявил им, что на место казни их не пустят, большинство зевак отстало.

За печальной процессией следовал и Вули с выражением мрачного торжества на лице.

Священник шел рядом с Ричардом. Руки у него были молитвенно сложены, а глаза обращены к небесам. Лишь только последние дома Провиденса остались позади, Ричард услышал негромкий вопрос, заданный по-французски:

— Вы умеете плавать?

— Да, — прошептал он в ответ.

— И под водой?

— Да.

— Тогда вы спасены. Ружья солдат не заряжены — для вас! Вы падаете в воду и плывете пятьдесят шагов в направлении кустарника — под водой, разумеется. Там вы найдете того, кто вас ждет.

Ричарду было еще неясно, как следует истолковать эти слова, но сердце у него забилось чаще. Он понял, спасение все-таки возможно, а он-то до последней минуты сомневался. Юноша попытался сохранить спокойствие, и ему это удалось.

Вскоре после того, как процессия миновала городскую черту, характер местности, по которой ей предстояло двигаться дальше, заметно изменился: почва стала глинистая, со множеством ручейков и небольших речек, которые медленно несли свои воды в огромную Миссисипи, окрашивая ее в желтоватый цвет. В сезон дождей глина, тянувшаяся на много миль, превращалась в почти непреодолимое препятствие. В разгар лета, когда происходили описываемые события, она делалась, наоборот, твердой, словно камень, и при каждом шаге человека или лошади в воздух вздымались тучи мелкой пыли. Но уже в нескольких дюймах от поверхности глина вновь становилась мягкой, и если нога уходила более или менее глубоко в землю, образовавшееся углубление немедленно наполнялось мутной водой. Этого Ричард еще не знал, между тем как именно на этом явлении, нередко встречающемся в низинах, и строился весь план его спасения.

Наконец офицер приказал остановиться. Солдаты и оба осужденных находились на открытом, голом пространстве, которое с запада ограничивалось одной из упоминавшихся выше речек. Приговоренным велели встать вблизи речки, спиной к ней; берег был всего лишь на какой-то фут выше поверхности воды. Слева от них, на расстоянии приблизительно двенадцати шагов, уже начинался лес.

Йеррес, который на протяжении всего пути следования до места экзекуции то скулил, как зверь, то принимался проклинать все на свете, теперь окончательно сник. К нему подошел священник, Йеррес расхохотался ему в лицо как безумный и попытался было его ударить. Но руки у него были связаны за спиной, и он напрасно напрягал мышцы, пытаясь освободить их.

— Так вырыть могилу нет никакой возможности? — вполголоса спросил офицера священник.

— Никакой, — ответил офицер. — Это была бы просто яма с водой. Лучше поставить обоих у реки.

— Ну что ж, — обратился священник к Ричарду, — вручите свою душу Господу и уповайте на Его милосердие. Есть у вас еще желания?

— Я прошу, чтобы мне развязали руки, чтобы я в последний раз мог сложить их для молитвы, как привык с детства, — ответил юноша.

Голос его дрожал. Может быть, он не дрожал бы, если бы Ричард был уверен в том, что смерть неминуема. Но эта томительная неизвестность, это многократное чередование отчаяния и надежды, эта мысль, когда не знаешь, изрешетят тебя в следующую минуту пули или ты будешь спасен, — все это способно вселить безотчетный страх даже в самое мужественное сердце.

Священник вопросительно взглянул на офицера.

— Пусть будет так! — согласился тот. — Но только смотрите за ним в оба! — добавил он и сам перерезал веревку, стягивавшую руки юноши. — Начнем с этого человека! — сказал он потом, указывая на Ричарда. — Первое отделение, вперед! Оружие проверено? Все в порядке, сержант?

— Так точно, господин лейтенант!

Йеррес выпучил глаза и уставился на Ричарда, у которого было так скверно на душе, что хотелось кричать во всю силу легких. Он еще раз огляделся. Невдалеке он заметил двоих мужчин — это были полковник и Ральф Петтоу. Значит, Ральф явился посмотреть, как он умрет, явился, чтобы убедиться в его смерти.

Офицер тоже обратил внимание на этих двоих.

— Ну, готово! — крикнул он поспешнее, чем привык это делать. — Вот ваше место, сэр! — Он взял Ричарда за руку и поставил на узком берегу речки. — Вручите вашу душу Господу!

Потом он зачитал приговор, который держал в руке. Полковник и Ральф Петтоу не спеша приближались. Произнеся последнее слово, офицер отступил в сторону.

— Приготовиться! Целься! Пли!

Ричард навзничь упал в воду. Впоследствии он никогда с уверенностью не мог сказать, что ощутил в тот момент. Все, что происходило с ним и в нем, он вспоминал словно в бреду. Не знал он также, ранен или нет. Эхо шести выстрелов, прогремевших в двенадцати шагах от него, швырнуло его в речку — так, по крайней мере, ему казалось, ибо он действовал бессознательно и машинально следовал указаниям, которые получил прежде и которые запечатлелись в его голове. Но едва он почувствовал, как вода над ним сомкнулась, у него появилась уверенность, что он цел и невредим. Ему не хватило воздуха, и пришлось вынырнуть на поверхность. Вопреки желанию у него из груди вырвался крик. Осознав, что допустил промах, Ричард поспешно погрузился с головой в мутную воду и поплыл прочь, временами касаясь илистого дна речки. Кто возьмется описать, что думал и чувствовал Ричард, оставаясь под водой, когда впоследствии все это вставало в его памяти как кошмарный сон!..

Наконец недостаток воздуха снова заставил его высунуть голову на поверхность. Его вновь охватило непреодолимое желание закричать, но на этот раз он сдержался. В тот же миг навстречу ему протянулась чья-то рука. Он разглядел ее сквозь завесу воды, струившейся со лба; ему почудилось, что эта рука протянулась к нему из-за облаков, как десница Божья, чтобы вытащить его на берег. Затем чьи-то сильные руки подняли его и усадили на лошадь. Он почувствовал, как к губам поднесли горлышко фляги, а в нос ударил резкий, живительный запах.

— Выпей… всего несколько капель, сын мой! — прошептал чей-то голос.

Ричард повиновался. Затем кто-то обнял его за плечи, и лошади тронулись, сначала медленно, потом быстрее. Ричарду показалось, что он вот-вот потеряет сознание. Вскоре по телу юноши разлилось тепло. Сердце, готовое было остановиться, забилось сильнее, разгоняя кровь по жилам. Однако все вокруг представлялось ему словно в тумане.

— Ты спасен, мой друг! — услышал он рядом с собой. — Теперь еще немного терпения и выдержки. Возьми поводья покрепче — я держу тебя!

Ричард вдохнул полной грудью. Он вдруг осознал, что в самом деле спасся, избежал смерти, и принялся тихо стонать — эти стоны облегчали ему душу. Юноша вцепился в поводья; рука спутника все еще поддерживала его. Затем это состояние прошло. Он увидел вокруг деревья, увидел рядом с собой человека, бросившего ему спасительную записку.

— Слава Богу! — повторил тот же голос рядом с ним.

Ричард почувствовал, как лошадь, повинуясь чужой воле, ускорила бег, и, охваченный невыразимым блаженством, быстро, будто во сне, очутился под прохладным пологом леса…

Утром следующего дня небольшая газетка, выходившая в Провиденсе, поведала своим читателям, что накануне за убийство капитана Стонтона были расстреляны два мародера или шпиона.

Вечером того самого дня, когда свершилась казнь, Ральф Петтоу возвратился на Север.

II. НЬЮ-ЙОРК

Перенесемся теперь в один из красивейших домов Нью-Йорка, вернее, в его будуар, где роскошь и великолепие прекрасно уживаются с интимностью и уютом. Здесь мы застанем высокую статную даму, одетую с изысканным вкусом по самой последней моде. Она расположилась у изящного столика, опершись на него локтем и прикрыв ладонью глаза. Руки незнакомки почти не было видно за водопадом золотистых волос, не имеющих ни малейшего сходства с тем скучным желтоватым цветом, который вызывает в памяти солому. Ее волосы отличали сочный тон и почти металлический блеск. Они были подобны червонному золоту, а каждый тяжелый локон в отдельности напоминал завиток золотой канители. Уже из-за одних волос эту женщину можно было бы без преувеличения назвать красавицей. Когда же маленький столик, у которого она сидела, неожиданно сдвинулся со своего места и она, словно очнувшись, отпрянула и затем привычным движением откинула свои замечательные волосы, стало видно, что и лицо у нее не менее привлекательное — свежая, бархатистая кожа, правильные черты, — немного бледное, правда, но приятно округлое. Это была истинно английская красота, и в чертах ее лица проступало нечто, напоминавшее о гордости и чопорности великосветских английских дам. Едва заметные темные круги под прекрасными голубыми глазами красавицы выдавали пережитые ею волнения.

Еще несколько минут дама провела, казалось, в глубокой задумчивости. Вдруг раздался негромкий стук в дверь, и появилась ее камеристка, по внешнему виду не уступающая женщинам высшего круга.

— Камердинер мистера Блэкбелла желает поговорить с миледи, — сказала она тихо.

Прислуга называла хозяйку дома миледи, хотя ее супруг, богатый коммерсант Блэкбелл, не имел другого титула, кроме собственного имени. В Нью-Йорке ее также звали «леди» — и среди республиканцев дочь английского баронета ни в чем не желала поступаться своими аристократическими привычками и тем, что именовала честью фамилии.

— Пусть войдет! — сказала леди.

Когда в будуар с глубоким поклоном вошел камердинер, дама тотчас поняла, что произошло нечто необычное, ибо он выглядел озабоченным и печальным, и, хотя обычно в общении с гордой хозяйкой дома он никогда не терял холодного достоинства слуги, какое-то непривычное, неожиданное событие на этот раз, казалось, ослабило власть, которую он всегда имел над собой.

— В чем дело? — поспешно спросила миссис Блэкбелл.

— Миледи… нездоровье господина неожиданно приняло дурной оборот. Трое врачей только что закончили совещаться. Мистер Блэкбелл желает видеть миледи.

Дама сделалась бледной как мел. Когда она поднималась со своего места, рука, которой она опиралась о столик, слегка дрожала.

— А почему я узнаю о его болезни только теперь? — нахмурилась она.

— Мистер Блэкбелл не хотел тревожить миледи, по крайней мере до тех пор, пока не будет настоятельной необходимости.

— Я немедленно иду — иду с вами! — сказала она.

Камердинер почтительно распахнул перед ней дверь, и дама пошла вперед. Держалась она удивительно прямо и с большим достоинством. Она не спеша миновала одну за другой анфиладу комнат и очутилась у покоев, расположенных в торце дома. Здесь она сделала знак следовавшему за ней слуге. Тот бесшумно открыл дверь и скрылся за ней, но тут же появился снова и попросил миледи войти.

Комната, в которую она вошла, казалась небольшой и по сравнению с пышностью убранства остальных комнат дома выглядела очень просто, даже скудно обставленной. Мебель была непритязательной и старомодной. Мистер Блэкбелл перевез ее из скромного дома, где начинал свое дело, и не пожелал с ней расставаться. Она напоминала ему о прошлом, о зарождении его счастья или по крайней мере его богатства. Занавеси на окнах были опущены; в комнате царил полумрак, так что миссис Блэкбелл пришлось некоторое время подождать, прежде чем она заметила, что ее супруг не сидит в кресле, как она надеялась, а лежит. Тихо, но решительно она подошла ближе к больному, пододвинула стул и присела около его постели.

— Боже мой, Уильям, что у тебя за вид? — неожиданно вырвалось у нее.

Она видела умиротворенное, бледное, совершенно изможденное лицо. На нем уже появилось выражение уходящей жизни — выражение, которое редко бывает обманчивым. Мистеру Блэкбеллу, вероятно, еще не было шестидесяти, но теперь он выглядел много старше. Потухший взгляд больного был устремлен на жену.

— Так выглядят умирающие, Джорджиана! — ответил он тихим, ровным голосом. — Слава Богу, смерть не заставит себя ждать. Я всегда опасался затяжной болезни. Не перебивай меня, Джорджиана, я знаю, что говорю. Я могу умереть уже сегодня вечером, поэтому должен с тобой поговорить. Меня кое-что беспокоит.

Леди не нарушила наступившей паузы. Ее бледное лицо по-прежнему оставалось спокойным, только учащенное дыхание свидетельствовало о том, что она взволнована. Больной попытался взять ее за руку. Это ему удалось: жена, поняв его намерение, протянула ему свою руку.

— Я должен попросить у тебя прощения, Джорджиана. Ты не любила меня, когда согласилась на брак. Мне следовало понять это, ибо я старше тебя. Меня ослепила поздно вспыхнувшая страсть: я искренне любил тебя, Джорджиана. Довольно скоро мне стало ясно, что я не завладел твоим сердцем, поступил опрометчиво и обошелся с тобой несправедливо. Поэтому я молчал, узнав, что ты предпочла мне мистера Петтоу, который дал тебе то, чего не мог предложить я.

Жгучий румянец покрыл лицо миледи, но потом сменился мертвенной бледностью. Она опустила глаза, и ее рука затрепетала в его руке.

— Взгляни на меня, Джорджиана, — продолжал муж. — Я не упрекаю тебя. Ты любишь Петтоу, и я готов допустить, что и он отвечает тебе тем же. Ты сумела сохранить свою тайну от всех, благодарю тебя за это — ты спасла мое имя от поругания. Подозреваю, ты намеревалась связать свою жизнь с мистером Петтоу, когда моя смерть положит конец нашему союзу. Конечно, виной всему была не только ты, но и я, а оправдывало тебя только одно: страстная любовь к мужчине моложе меня и уверенность, что он отвечает тебе взаимностью. Мне кажется, в последнее время кое-что в твоих отношениях с Петтоу стало известно в некоторых кругах. Так что брак с ним — необходимость и для тебя, и для меня. Тебя осудили бы намного суровей, узнав, что ты отдала руку и сердце кому-нибудь недостойному. Поэтому обещай мне не выходить замуж ни за кого, кроме Петтоу. Повторяю еще раз: это необходимо для спасения твоей и моей репутации!

— Обещаю! — едва слышно произнесла леди Блэкбелл.

— Не думаю, чтобы Петтоу не согласился на такой брак, — слабым голосом продолжал больной. — Несомненно, он глубоко, искренне любит тебя, иначе ты не нарушила бы свой супружеский долг. Правда, ходят слухи, что он добивается руки богатой мисс Бюхтинг, но это, может быть, только для виду, чтобы ввести в заблуждение общество. Я убежден, после моей смерти он официально посватается к тебе. Человек я весьма состоятельный. За вычетом многочисленных легатов я завещаю тебе два миллиона долларов. Ты молода, хороша собой и, самое главное, связана с Петтоу своим прошлым. Вы должны быть вместе.

Последние слова он произнес, несколько повысив голос. Любой заметил бы, как бесконечно важно было обманутому супругу, чтобы связь, разрушившая его семейное счастье, впоследствии предстала в глазах окружающих как связь, несущая в себе самой определенное оправдание, — союз двух сердец, которые были созданы друг для друга и должны навек быть вместе.

— Да свершится воля твоя! — прошептала надменная дама, склонив голову. — Мы всегда желали этого.

— Да-да, я повторяю, — сказал мистер Блэкбелл, — в глазах общества возлюбленная Петтоу заслужит прощение, лишь сделавшись миссис Петтоу. Если же он откажется — не перебивай меня, я говорю только для примера, — заставь его дать тебе по крайней мере свою фамилию. В той шкатулке ты, может быть, найдешь средство добиться своего. Впрочем, мне становится трудно говорить. Прощай, Джорджиана! Храни тебя Бог! Прости меня, как я прощаю тебя!

Дрожащей рукой он взялся за шнур звонка, висевший рядом с кроватью, и принялся дергать. Гордая дама взяла его левую руку. В глазах у нее стояли слезы. Она наклонилась и поцеловала руку больного. Впервые за все время их совместной жизни жена доказала ему этим свою покорность, свое уважение или благодарность. Мистер Блэкбелл знал, что это должно означать. Он обратил долгий нежный взгляд на гордую, а теперь такую мягкую женщину.

— Будь счастлива, Джорджиана! — тихо сказал он. — А теперь ступай. Мне лучше побыть одному.

— Ты не хочешь, чтобы я осталась у твоей постели? — спросила она вполголоса.

— Если ты согласна — ради Бога, я не гоню тебя, — ответил мистер Блэкбелл, несколько оживившись. Потом его голова упала на подушки.

В это время вошел камердинер. Он удивился, застав надменную хозяйку дома такой смиренной у постели больного, и замер на почтительном расстоянии, полагая, что сейчас она встанет и покинет комнату. Но леди Блэкбелл не пошевельнулась. Камердинер смешал прохладное питье и приблизился с ним к больному. Леди Джорджиана взяла стакан из его рук и держала до тех пор, пока ее супруг немного не отдохнул и не собрался с силами. С признательной улыбкой больной взял у нее питье и дрожащей рукой поднес к губам. Его лицо выражало безмерную усталость: казалось, он хочет уснуть, но никак не может.

— Мне приятно, Джорджиана, что напиться в последний раз даешь мне ты! — заметил он еле слышно. — Молись за меня. Я мог быть лучше, чем был. Но я не понимал этого.

Голова его запрокинулась, руки вытянулись, глаза закатились. Глубокий вздох приподнял его грудь, по всему телу пробежала дрожь… Камердинер быстро подошел к постели.

— Он умирает, миледи! Боже, будь милостив к моему доброму господину!

Миссис Блэкбелл сложила ладони, и ее переплетенные пальцы время от времени вздрагивали и прижимались друг к другу незаметно для слуги.

Лицо умирающего сделалось спокойным и покрылось мраморной бледностью. Между тем камердинер наклонился над ним, прислушиваясь к исчезающему дыханию, которое вскоре прекратилось. Тогда он закрыл усопшему глаза.

Гордая женщина продолжала по-прежнему сидеть, сложив ладони, и не отрываясь смотрела сухими, без слез, глазами на лицо умершего супруга. Какие муки она терпела? Какие воспоминания пробуждались в ней? Какие обвинения терзали ее душу? Наконец она поднялась со стула. Ее шатало. Камердинер, человек уже в годах, подошел к ней. Она, похоже, не замечала его. Еще раз она обернулась к усопшему, склонилась над ним, коснувшись остывшего лба губами, затем быстро выпрямилась и уверенной походкой вышла из комнаты. Она поспешно пересекла комнаты и залы, через которые лежал ее путь, и, очутившись в передней, сказала своей камеристке:

— Мистер Блэкбелл умер. Позаботьтесь о траурном костюме!

Потом она заперлась в своем будуаре, бросилась на маленькую софу, поджала ноги и, закрыв обеими руками лицо, долго, почти беззвучно плакала.

Кто поведал мистеру Блэкбеллу о ее неверности? Как давно он знал об этом? Ей ничего не было известно. До сегодняшнего дня покойный муж не подавал виду, что посвящен в тайну ее отношений с Петтоу. Он появлялся с ней в театрах, на приемах, но в последнее время из-за нездоровья показывался гораздо реже — короче говоря, в Нью-Йорке их брак считался одним из тех, не выходящих за рамки приличий, какие встречаются сплошь и рядом. Мистер Блэкбелл никоим образом не игнорировал это общепринятое мнение, не давая понять своей супруге ни словом, ни взглядом, что ему известно больше, чем другим. Ее охватывал ужас при мысли, что он видел ее насквозь и все же обходился с ней с неизменным уважением, проявляя даже известную покорность. Он оказался лучше, мягче, нежнее, даже ласковее, чем она думала. Но все это открылось ей в его последний час!

Как любая женщина, которая действительно любит, верит и доверяет, Джорджиана была готова на любую жертву, поэтому считала способным на то же самое своего возлюбленного. Слезы ее утихли. Мистер Блэкбелл простил ее — это служило ей утешением. Вечер она провела в одиночестве. Ральф намеревался прийти к ней, однако ближе к вечеру прислал записку, что не сможет. Таким образом, она получила возможность без помех всесторонне обдумать свое теперешнее положение. Полновластная владелица состояния в два миллиона, любимая человеком, которого боготворила, который был для нее всем на свете, — ну как тут было избавиться и от более отрадных мыслей во время этих уединенных размышлений! Ведь тот, кто сейчас, холодный и недвижимый, лежал в своей комнате, был для нее только своего рода опекуном, посторонним, чужим человеком, навязанным ей силою обстоятельств; что ни говори, а ее сердца он не унес с собой в могилу! Она все еще была молода, хороша собой, любима — вся жизнь была у нее впереди!

На другое утро явились судебные чиновники, гробовщики, исполнители завещания, модистки по пошиву траурных нарядов. Леди Джорджиана вела себя со всеми довольно кротко и не имела нужды притворяться и лицемерить: она производила впечатление действительно убитой горем жены и в результате, возможно, расположила к себе не одного визитера, опасавшегося найти ее холодной и равнодушной. О ней говорили с большим уважением, одобряя ее достойное поведение. Сообщать Ральфу она не сочла нужным — вероятно, он давно уже узнал скорбную весть из утренних газет. В полдень она получила от него послание. Он писал, что, вероятно, ему придется на несколько дней съездить в Вашингтон, чтобы взять обратно свои обязательства относительно продления срока военной службы. В запальчивости он якобы дал слово продолжать служить и теперь намеревался разузнать, нельзя ли без урона для своей чести забрать его назад. «Может быть, и к лучшему, если в эти дни нас не будут видеть вместе» — так заканчивал он письмо, и это оказался единственный намек на случившееся.

Джорджиана была раздосадована посланием Ральфа, однако не могла не признать, что он поступает правильно. Она чувствовала горький осадок, оставшийся от ее прежних отношений с Ральфом: те, кто еще не знал об их тайной связи, не могли не догадаться, если бы и он, и она не проявляли теперь осторожность. Джорджиана даже подумывала о том, не лучше ли им с Ральфом со временем вообще покинуть Америку, отыскав страну, где бы ничего не знали об их прошлом.

Траурная церемония миновала, и леди Джорджиана осталась единовластной хозяйкой в огромном доме. Часть слуг она отпустила с богатыми подарками и легатами — все нашли, что после смерти мужа леди Джорджиана смирила свою прежнюю, нередко оскорбительную гордыню; не только прислуга, но и деловые люди наперебой хвалили ее ставший теперь столь кротким нрав и восторгались ее красотой. Когда управляющий фирмой, расширенной стараниями мистера Блэкбелла, вызвался за значительную сумму приобрести дело своего бывшего патрона, то был благосклонно выслушан и наверняка совершил неплохую сделку. Миссис Блэкбелл никогда не любила коммерсантов и, возможно, думала о том, что ей будет легче покинуть вместе с Ральфом Америку, если с Новым Светом ее не будут связывать никакие деловые отношения, никакие заботы о крупном торговом доме.

Она много размышляла о том, куда бы им перебраться. Ей было известно, что и ему ненавистно торговое сословие и янки как таковые, что и он фанатический приверженец Юга, она догадывалась о его предательстве. Но из-за этого он не падал в ее глазах: ведь и она, дочь английского баронета, питала симпатии к аристократическому Югу и желала ему победы. Если южанам действительно суждено победить, в чем она почти не сомневалась, лучше всего уехать на Юг, к истинным потомкам английских кавалеров, как называл их Ральф, с их аристократическими традициями, к плантаторам, увлеченно предающимся благородным страстям. Но пусть последнее слово будет за Ральфом.

Так грезила она, лежа на маленькой софе в своем будуаре, когда камеристка тихо приоткрыла дверь и, понизив голос, объявила:

— Капитан Петтоу!

Яркий румянец покрыл лицо Джорджианы, тут же сменившись бледностью. Капитан вошел, не дожидаясь ответа, и закрыл за собой дверь. Затем порывисто прижал возлюбленную к груди.

Ральф был в мундире своего кавалерийского полка, который необыкновенно шел ему. Он носил довольно длинные волосы, ибо в отношении причесок американские офицеры не знали никаких ограничений. В сочетании с небольшими черными усиками его черные волосы приятно оттеняли бледное, слегка вытянутое лицо с тонкими чертами. Большие темные глаза, казалось, лучились любовью и преданностью. Он поцеловал дрожащие губы Джорджианы, потом осушил поцелуями слезы на ее щеках. Ее возбуждение улеглось, она мягко улыбнулась ему:

— Слава Богу, что ты здесь! Я так тосковала по тебе! Больше нас ничто не разъединяет!

— Меня тоже безумно влекло к тебе! — сказал он, усаживая ее на софу и все еще не выпуская из объятий. — Я мог бы вернуться из Вашингтона раньше, но не захотел. Предвидел людские пересуды. Теперь, спустя десять дней, у них нет никакого повода для сплетен. И все же нам следует быть осторожными. Никто не должен догадываться о нашем прошлом.

— Меня радует, что ты думаешь так же, как я, — сказала Джорджиана. — Слышать всякие намеки в свой адрес оскорбительно для нашего достоинства. А сейчас я тебя удивлю! Представляешь, мистер Блэкбелл, оказывается, знал больше, чем мы думали!

Ральф, по-видимому, и в самом деле был поражен, и Джорджиана передала ему теперь почти слово в слово, в чем признался ей умирающий.

— Я не считал его настолько благородным, — задумчиво промолвил Ральф. — Тем лучше — он сам убедился, что был несправедлив к тебе и должен был успокоить тебя. Все, что он говорил о мисс Элизе Бюхтинг, разумеется, чепуха, как и всё, что болтают на этот счет. Мне кажется, ее родители были бы не против видеть меня своим зятем — питает ли мисс Элиза ко мне больше чувств, чем к другим, я не знаю, — кроме того, она красивая и, может быть, самая богатая девушка в Америке. Но я дал слово моей Джорджиане и никогда не нарушу его… никогда!

И он снова осы́пал ее поцелуями, словно подкрепляя свое обещание.

— Нет-нет! Ты не нарушишь своего слова, если любишь меня, — прошептала Джорджиана. — А ты должен всегда меня любить… Ты моя единственная опора, единственная надежда. Если я потеряю тебя, то потеряю уважение к себе самой и веру в людей. Это разобьет мне сердце!

Ральфу не составило труда ответить на преданные слова своей возлюбленной не менее страстными словами. Эти глаза, эти губы, эти руки, обвивавшие его шею, способны были опьянить самого трезвого и холодного из мужчин и сорвать с его губ клятвы и заверения, неведомые его сердцу.

Немного успокоившись, влюбленные принялись обсуждать, как поступить, чтобы удовлетворить собственные желания и не шокировать общественное мнение. Ральф сказал, что неизбежно придется подождать год, соблюдая траур.

— Что мы теряем? — улыбнулся он. — Не отказываясь ни от чего, мы лишь считаемся с людскими предрассудками. Наша жертва невелика, ведь мы можем видеться каждый день. Впрочем, каждый день не выйдет — мои проклятые воинские дела приняли неблагоприятный оборот. Придется еще целый год носить этот ненавистный мундир. Но я добьюсь места здесь, в Нью-Йорке. Два года я отдал действительной службе, теперь меня можно использовать здесь для призыва новобранцев. Кроме того, необходимо присутствие в городе некоторых решительных людей — я думаю, вскоре мы проведем демонстрацию в поддержку Юга, чтобы вновь подогреть симпатии, которые он начал терять на Севере.

— А как дела на фронте? — спросила Джорджиана. — В газетах пишут много, но я ничего не могу понять, а в последнее время вообще отказалась от газет.

— Мы никак не продвинемся вперед! — заметил Петтоу, и лицо его помрачнело. — Когда я говорю «мы», ты знаешь, я не имею в виду проклятых янки, мундир которых ношу, я подразумеваю своих друзей, повстанцев. В чем дело — черт его знает! Но янки создают вязкую оборону, которую нам не удается преодолеть штурмом. И одна из наших надежд лопнула. Мы были уверены, что Север скоро пресытится войной. Как бы не так! С каждым поражением союзных войск война в Северных штатах делается все популярнее, и виноваты в этом большей частью проклятые немцы со своим глупым самолюбием, которые с унылым постоянством настаивают на том, чтобы Север держался, и не выпускают из рук оружие. А на Юге уже денег в обрез. Блокада делается все строже, хлопок в Англию уже не попадает. Короче говоря, нам следует отважиться на страшный удар: мы должны взорвать Север изнутри, организовать восстание или по меньшей мере бунт, чтобы друзья Юга, успевшие притихнуть, снова подняли голову. Эта богиня войны — продажная девка! Я думал, через два года Ричмонд будет столицей огромной южной республики или огромного королевства, — и вот мы опять так же далеко от цели, как весной шестьдесят первого года. В ближайшее время мне придется еще раз тайком съездить в Ричмонд, чтобы навести справки у Джефферсона Дэвиса. Кстати, что это за доказательства моей измены родине, о которых говорил тебе мистер Блэкбелл! Помнишь, ты мне рассказывала!

Джорджиана доверчиво передавала ему все, в том числе и намеки своего умершего мужа. С улыбкой она взяла шкатулку, которую так и не успела до сих пор открыть, и щелкнула замком. Сидя рядом, Ральф наблюдал за ее действиями. В глаза им ударил блеск украшений. Они увидели бриллианты и жемчуг — вероятно, это были подарки для нее на Рождество или на день рождения, приготовленные мистером Блэкбеллом. Рядом лежал конверт с надписью «Письма, касающиеся мистера Р. Петтоу».

— Могу я полюбопытствовать? — спросил Ральф, скрывая за напускным спокойствием свою озабоченность.

— Разумеется! — ответила Джорджиана. — Я выйду. Прочти эти письма!

— Нет, останься! — воскликнул Ральф. — У меня нет тайны от тебя!

Он вскрыл конверт. Там оказались три письма, написанные неким коммерсантом из Ричмонда. Он много лет был связан деловыми отношениями с мистером Блэкбеллом и, несмотря на то что находился на Юге, был, вероятно, сторонником Севера и его дела. Коммерсант сообщал мистеру Блэкбеллу то, что узнал из надежных источников: некоторое число так называемых патриотов Союза, и среди них офицеры армии северян, например капитан Петтоу, состояло в тайных сношениях с руководителями мятежников. Он предоставлял мистеру Блэкбеллу самому следить за дальнейшим развитием этого дела. Последнее письмо содержало известие, что капитан Петтоу выдал южанам план Мак-Клеллана о нападении на Ричмонд с моря. Одновременно корреспондент писал, что покидает Ричмонд.

Мистер Блэкбелл сопроводил эти письма запиской со следующими словами: «Пусть миссис Джорджиана Блэкбелл сама решит, как поступить с этими письмами». Чувство собственного достоинства удержало мистера Блэкбелла от использования этих сведений для наказания того, кто задел его честь. С другой стороны, он сам принадлежал к так называемым «демократам», то есть к тем, кто добивался примирения с Югом, а при некоторых обстоятельствах не возражал против его отделения от Союза.

Ральф непринужденно поведал возлюбленной о содержании прочитанных писем.

— Надеюсь, ты не собираешься когда-нибудь использовать то, что говорится в этих письмах, против меня? — спокойно осведомился он.

— О чем ты говоришь, Ральф?! Твои тайны мне известны. Разве я способна их выдать? — вскричала Джорджиана.

— В таком случае, чтобы письма не попали в руки посторонних, позволь мне бросить их в огонь!

— Конечно, дорогой!

Хотя на улице было довольно тепло, в камине горел огонь. С торжествующим видом Ральф швырнул злополучные послания в камин.

— И это все, чем мистер Блэкбелл намеревался вооружить тебя против меня? — Он задал этот вопрос с улыбкой, однако в ожидании ответа впился глазами в лицо Джорджианы.

— Все, мой любимый, и даже это единственное оружие я сложила к твоим ногам. Я полагаюсь на твое сердце и его верность. Без одного и без другого я бессильна, даже во всеоружии!

— Можешь не сомневаться во мне, любовь моя! — вскричал Ральф, бросаясь к ее ногам и покрывая ее руки страстными поцелуями. Она подняла его с колен, и вскоре в водовороте чувств этот инцидент был забыт.

Примерно часов в десять вечера Ральф нежно распрощался с гордой дочерью английского баронета, целиком находившейся под его влиянием. Лишь только он закрыл за собой дверь, его возбужденное лицо с блестящими выразительными глазами сделалось мрачным и хмурым. Прекрасно зная путь, которым так часто пользовался, он спустился по маленькой лесенке, ведущей к двери на соседнюю улицу. Старик негр открыл ему дверь, и Ральф очутился на улице, все еще многолюдной и ярко освещенной газовыми фонарями. Он нанял экипаж и велел отвезти его на одну из фешенебельных улиц, где находился особняк Бюхтингов. На его вопрос, принимает ли еще мистер Бюхтинг, слуга ответил утвердительно, и Ральф, поправив прическу и щегольские усики, поднялся по широкой лестнице на второй этаж.

Мистер Бюхтинг жил на широкую ногу. Правда, он всегда считал свое пребывание в Нью-Йорке временным, поэтому не столь придирчиво подходил к отделке и убранству своего городского жилища по сравнению с особняком на плантации «Либерти». К тому же он полагал, что в военное время каждый истинный гражданин должен экономить, чтобы в любой момент предоставить свои доходы в распоряжение правительства. Так что его жилище, просторное и прекрасно оборудованное, ничем не отличалось от квартир менее состоятельных американцев, если не считать первоклассных произведений искусства, картин и скульптур, которые он спас, привезя с собой с плантации «Либерти».

Мистера Бюхтинга, его жену, Элизу, Жанетту Коризон и нескольких друзей дома Ральф застал за чаем. Его, как всегда, приняли радушно, хотя и без особой сердечности. Ведь отношение к нему осталось точно таким же, как в день нападения на плантацию. Элиза, вслед за своей матерью, протянула ему руку, которую он учтиво поцеловал, и продолжала вместе с Жанеттой рассматривать альбом, привезенный из Европы. Какое-то время Ральф принимал участие в этом развлечении, а потом включился в разговор мужчин, обсуждавших последние, не особенно значительные события на театре военных действий. Он упрекал некоторых генералов в медлительности. По его мнению, требовалось сосредоточить все силы и наступать прямо на Ричмонд, чтобы уничтожить этот очаг мятежа. Однако все делалось слишком вяло и неорганизованно. Следовало освободить негров, вооружить их и отправить сражаться против южан: от того, что сделано, не приходится ждать серьезных результатов. Короче говоря, он отстаивал взгляды радикальных республиканцев и друзей негров с такой горячностью, что остальные собеседники, больше склонные к умеренным воззрениям президента Линкольна, не раз порывались возразить ему. Этот разговор продолжался часов до одиннадцати, после чего Ральф удалился, провожаемый с таким же дружелюбием, с каким был встречен.

На этот раз он отправился к себе на квартиру (а жил он в доме мистера Эверетта), но лишь затем, чтобы сменить военный мундир на гражданский костюм. Потом он пошел на другую, тоже не слишком далекую улицу и, оказавшись у дверей какого-то солидного дома, позвонил.

Дверь открылась не сразу — сперва отворилось небольшое окошечко и неизвестный голос поинтересовался, кто находится за дверью. Ральф назвался. Тогда дверь распахнулась, и он спустился по узкому, слабо освещенному коридору, в конце которого обнаружилась другая дверь. Ральф снова позвонил. Услышав приближающиеся шаги, он постучал особым образом — теперь дверь открылась без промедления, и он увидел молодую красивую девушку, одетую по новейшей моде, хотя и несколько экзотично, с обнаженными плечами.

— А, это вы, капитан! — сказала она по-английски, но с каким-то непонятным акцентом. — Что так поздно сегодня?

— Так получилось, дитя мое, — небрежно бросил он. — Кто там у вас?

Девушка назвала кое-какие имена, среди которых встретились, по-видимому, и знакомые, потому что Ральф несколько раз удовлетворенно кивнул.

Это был один из тайных клубов, каких в Нью-Йорке, может быть, больше, чем в любом городе Старого Света. Уютом и отделкой он напоминал богатую квартиру. Если не считать довольно тесных кабинетов, здесь было три просторные комнаты. Одна принадлежала игрокам, вторая служила бильярдной, в третьей был устроен бар.

Первым делом Ральф направился в бар. Вокруг стола, заставленного шампанским, хересом и другими винами, на софе и на стульях расположилось человек шесть посетителей. Они были уже в сильном подпитии и оживленно болтали с молодыми, весьма привлекательными девицами, исполнявшими, видимо, обязанности официанток.

За роскошной, отделанной серебром буфетной стойкой сидела довольно бледная особа с необычно серьезным лицом, разительно отличавшимся от разгоряченных, веселых лиц официанток. А между тем она была еще очень молода и красива.

Ральф приветствовал ее несколько небрежно, на что она ответила ему точно таким же образом, кивнул некоторым господам, сидевшим за столом, и прошел в бильярдную. Там оказалось всего четверо посетителей, увлеченных игрой. На диване у стены спали, сидя в крайне неприглядных позах, две смазливые девицы. Эти тоже были из числа участниц кутежей в тайном клубе и, вероятно, уже утомились от разгула, царившего сегодняшним вечером. Ральф фамильярно поздоровался с бильярдистами и направился в последнюю комнату, где вокруг большого стола сгрудились человек двенадцать. В одном углу стоял небольшой сервировочный столик. Рядом с ним сидела официантка, в обязанности которой входило смешивать напитки для мучимых жаждой игроков.

Здесь на появление Ральфа не обратили ни малейшего внимания: все присутствующие были поглощены игрой. Играли в «фараон», и на отдельные карты были поставлены значительные суммы. Самые низкие ставки составляли двадцать-тридцать долларов золотом. Ральф подошел к столу. Банк держал молодой человек с очень привлекательной наружностью, уже знакомый нам актер Уилкс Бут. Он поднял глаза на Ральфа и приветливо кивнул ему. Потом вдруг разразился ужасными проклятьями, потому что перед этим снял карту, на которую было поставлено не менее двухсот долларов, и должен был оплатить ее. Еще несколько ходов, сложившихся для него несчастливо, и его касса, а вместе с ней и банк были сорваны. Бут в гневе поднялся из-за стола.

— Я чувствовал, что сегодня мне не следовало играть! — с досадой воскликнул он. — Первой встретилась мне утром проклятая черномазая рожа! На сегодня с меня довольно! Дженни, коктейль!

Девица смешала ему напиток. Ральф остался стоять у стола. Другой игрок взялся держать банк и поставил тысячу долларов. Ральф поставил на несколько карт и выиграл. Затем подошел к актеру, с мрачным видом стоявшему в углу возле сервировочного столика.

— Попробуй сыграть против Портленда, — предложил Ральф. — Ему, похоже, не везет.

— У меня в кармане ни цента! — злобно прошипел Бут.

— Хочешь пятьдесят долларов? — спросил Ральф.

Какое-то мгновение Бут ошарашенно глядел на него. Это доказывало, что мистер Петтоу никогда не слыл мотом — больше того, он даже пользовался репутацией прижимистого человека.

— Ну разумеется! — согласился актер. — Да только я их проиграю.

— Прекрасно! Тогда тебе не потребуется возвращать их мне, — заметил Ральф. — А если выиграешь, то уж, само собой разумеется, вернешь.

— Уж не заработал ли ты сегодня миллион, раз так соришь деньгами? — насмешливо поинтересовался актер.

— Наоборот, — ответил Ральф. — Так что не имеет значения — немного больше или немного меньше.

— Эти деньги должны принести мне счастье! — засмеялся Бут. — Пойдем посмотрим!

И он поспешил к игорному столу. Ральф попросил разбавить ром водой, залпом выпил и последовал за актером. Тому, казалось, действительно везло. Он поставил пять карт на десять долларов и вскоре выиграл двести. Тогда он форсировал игру и в несколько заходов заработал пятьсот долларов.

— Довольно! — тихо сказал Ральф. — Хорошие карты уже вышли. Ты можешь только проиграть.

— Тебе жаль свои пятьдесят монет? — спросил Бут.

— Не в этом дело, — мрачно возразил Ральф, — просто мне надо поговорить с тобой. Так что хватит на сегодня. Пойдем в кабинет. Закажи две бутылки «Вдовы Клико» или что сам сочтешь нужным.

— Похоже, ты собираешься сидеть долго, — заметил Бут, которого, казалось, не очень обрадовала такая перспектива.

— Совсем нет, я лишь хочу побыть с тобой наедине и вообще немного расслабиться.

Бут пошел заказывать шампанское, а Ральф попросил открыть один из уютных, элегантно обставленных кабинетов, специально устроенных для небольших компаний. В дверях появились несколько девиц, рассчитывая, очевидно, что их пригласят на ужин. Но капитан, недовольный, быстро спровадил незваных гостей. Вернувшийся Бут уселся напротив Ральфа. Они закурили сигары. Принесли шампанское в серебряном ведерке со льдом. Петтоу удалил посторонних и запер за ними дверь.

— Послушай, Бут, — начал Ральф. — Я хочу попросить тебя об одном одолжении. Я нередко замечал, что тебе удается по-хорошему, без всяких ссор и неприятностей, отделаться от очередной возлюбленной. Правда, большинство этих нежных созданий переносили ваш разрыв без особой печали — они вдовели не впервые. Но ведь встречались же среди них и другие — женщины или девицы, неважно, — которые и в самом деле любили тебя и надеялись быть с тобой долгие годы, рассчитывая, что ты не остынешь так скоро. И я не помню случая, чтобы такой разрыв заканчивался публичным скандалом, самоубийством или чем-то подобным. Как тебе это удается? Посвяти меня в свою тайну, и, если этому можно научиться, я хотел бы стать твоим учеником.

— Значит, у тебя кто-то есть, от кого ты мечтаешь избавиться? — с циничной улыбкой спросил Бут.

— Об этом потом. За моей исповедью дело не станет, — ответил Ральф.

Бут поднес к губам бокал с шампанским и, медленно смакуя, осушил его. Лицо актера, очень бледное во время игры, постепенно обретало обычный цвет.

— Что ж, я готов излить перед тобой душу, — сказал он, отодвигая пустой бокал. — Я предчувствовал, что понадоблюсь тебе. Можешь рассчитывать на мою помощь. Во-первых, многое зависит от натуры. Женщин я презираю, поэтому мне безразлично, что они будут обо мне думать и как поступят. Не было случая, чтобы хоть одна из-за меня лишила себя жизни; я по крайней мере ничего об этом не слышал. Поверь мне, Ральф, никто не знает женщин лучше их самих. Из сотни тех, которых я прекрасно знал, девяносто девять признавались мне, что хотели бы быть мужчинами только для того, чтобы жить, как хочется, и не хранить постоянно верность одной женщине. Отчего бы мне не воспользоваться этим? Почему я должен ценить женщин выше, чем они делают это сами?

— Да-да, я знаю, — согласился Ральф. — Но ведь это дамы определенного сорта.

— Не стоит так думать, в большей или меньшей степени это касается всего женского рода, — возразил Бут. — Об исключениях поговорим позже. А для начала уясни вот что. Любая женщина, даже если она попала в твои руки совершенно невинной, чувствует предосудительность своей связи и свое бессилие. Она сознает, что упала в глазах мужчины, и поэтому в любой момент ожидает, что ее бросят, и в глубине души, подсознательно считает, что заслуживает этого. Девушка, которая отдается тебе без брака, прекрасно понимает, что совершает ошибку, и теряет власть над тобой.

— Хорошо, не спорю, — ответил Ральф, — но не таких женщин я имею в виду. Меня интересуют сильные, решительные, волевые натуры…

— А много ли найдется таких? — пожал плечами Бут. — Если ты бросишь такую, она возненавидит тебя, может быть, станет презирать. Но что из того, если ты свободен! И все же я хочу сказать о тех, с которыми нам по каким-то причинам приходится обходиться мягче, тоньше: то ли они способны навредить нам, то ли мы опасаемся, что они могут закатить публичный скандал, бросить ради нас мужей или покончить с собой. Правда, последнюю опасность мы подчас сильно преувеличиваем. Я еще ни разу не слышал, чтобы женщина вняла просьбе мужчины или осталась верной ему только из страха, что он исполнит свою угрозу и лишит себя жизни, пустив пулю в лоб. Так почему мы должны проявлять о женщинах больше заботы? Ведь обычно мы имеем дело не с детьми. Но если последствия разрыва нас беспокоят, приходится играть определенную роль.

— Именно это меня интересует, — нетерпеливо вставил Ральф.

— Прекрасно, первым делом нужно вызвать у такой фанатички чувство пресыщения, — продолжал поучать Бут. — Большинство женщин страстно любят нас лишь до тех пор, пока не вполне уверены в наших чувствах. Но как только начинают считать нас целиком в своей власти, любовь к нам теряет для них всякую прелесть. Значит, необходимо вести себя так, чтобы они пресытились любовью, изнемогали под бременем страсти. И чем искуснее ведешь эту игру, тем больше удается роль, потому что полностью владеешь собой. Я пришел к выводу, что большинство страстных женщин остывают в той мере, в какой мы притворяемся безумно влюбленными. Некоторое время бешеная страсть забавляет женщин, но потом нагоняет на них скуку. Им представляется, что мы целиком в их власти, и вскоре они начинают строить глазки другим. Тогда выбираешь подходящий момент, прикидываешься оскорбленным, разыгрываешь ярость, кричишь об обмане и посылаешь их к черту.

— Недурно! — заметил Ральф. — Но это не мой случай!

— Тогда есть превосходное средство для тех, кто действительно любит нас и у кого доброе сердце. Мы стараемся казаться хуже, чем на самом деле, или перестаем сдерживать свои природные наклонности. Мы начинаем волочиться за другими, например за горничными, даем понять, что питаем страсть к картам, что чудом избежали виселицы, являемся к ним до бесчувствия пьяными, в присутствии посторонних обращаемся с ними грубо или слишком интимно. Тогда можно не сомневаться, что страсть быстро угаснет и прекрасная дама добровольно выпустит нас из своих сетей.

— Это заслуживает внимания и при определенных условиях вполне может пригодиться, — заметил Ральф.

— Если наши возлюбленные бедны, — продолжал Бут, — существует еще один надежный, но довольно банальный способ. Мы представляемся им неимущими, скаредными, разоренными, требуем от них денег. Женщины чаще всего обожают деньги и наряды. Заставь их поверить, что у тебя ни цента за душой, и обожание, с которым они к тебе относятся, превратится в равнодушие. Во всех этих случаях, как говорится, выходишь сухим из воды: из сотни женщин, которые меня любили, почти все до сих пор со мной в прекрасных отношениях.

— Неплохо, неплохо, — повторил капитан. Он сидел, подперев голову рукой и не сводя глаз с полного бокала с шампанским, где крошечные пузырьки газа легко поднимались вверх. — Тем не менее все это для меня не подходит. Расскажи, как ты действовал, чтобы мирно расстаться с этой мисс Шварц, которая кажется мне необычной женщиной.

— По правде говоря, я сам удивлен, что она перенесла это так спокойно, — ответил Бут. — Тебе известно, как я встретил ее в Ричмонде и, можно сказать, ошеломил. Она бросилась в мои объятия, словно я Бог, спустившийся с небес, чтобы осчастливить именно ее. К тому же она — немка, а всем немкам свойственна некая мечтательность, готовность принести себя в жертву мужчине. Поначалу это приятно, но со временем начинает тяготить. Я привез ее в Нью-Йорк, в гостиницу миссис Питон. Вскоре она заметила, что там не все в порядке, и потребовала прочного положения. Но я знал, что она не может стать моей женой, потому что уже замужем. Сразу после венчания она убежала от своего новоиспеченного супруга-графа… тебе не верится? Да-да, она — графиня, и теперь я даже знаю ее фамилию. Можешь верить каждому ее слову: она никогда не лжет. Конечно, этот брак она всерьез не принимала, и, поскольку надеялась, что я женюсь на ней, ей пришлось бы всю жизнь скрывать свое прошлое, а значит, и замужество, или противиться впредь любой случайности. Я обнаружил, что она пишет к себе на родину, вероятно, чтобы потребовать развода, и поэтому стал перехватывать ее письма. Ведь главной причиной для отказа от женитьбы на ней я как раз и выставлял ту, что она замужем. В конце концов она смирилась со своей судьбой и, казалось, согласилась довольствоваться моей любовью. Но вскоре стало ясно, что она не питает никаких иллюзий относительно моих истинных намерений и моих слабостей. Она узнала, что я ей изменяю. Как ни странно, она восприняла все гораздо спокойнее, чем я ожидал, и сама предложила мне расстаться. Средств на ее содержание у меня не было, и я посоветовал ей заняться теперешним делом, которое обеспечивало бы ей сносное существование. И даже на это она согласилась. Немецкая графиня — буфетчица в нашем тайном клубе! Чудо природы! Такое можно только здесь, в Америке, встретить. Временами, правда, она кажется мне странной, и думаю, полностью доверять ей нельзя. На мой взгляд, она слишком быстро примирилась со своей участью. Впрочем, какое мне до этого дело! Я никогда не оглядываюсь назад!

— Очаровательная женщина! — заметил Ральф. — Это верно, что у нее нет любовников?

— Все так говорят, — ответил Бут.

— Довольно странно. Но вернемся к теме нашего разговора! Я надеялся научиться у тебя большему. Но вижу, что мой случай особого рода, и я должен рассказать тебе все без утайки, как больной рассказывает врачу. Естественно, я рассчитываю, что ты будешь держать язык за зубами.

— Ты поклялся миссис Блэкбелл, одной из красивейших женщин, когда-либо живших на свете, в вечной верности и твердо обещал жениться на ней после смерти ее мужа, — ответил Бут. — Тогда ты, возможно, верил в то, что говорил. Но дело обернулось по-другому. Теперь тебе хотелось бы завоевать «невесту с миллионами», мисс Бюхтинг, и ты не знаешь, как отделаться от миссис Блэкбелл, которая, похоже, довольно энергичная особа.

— Все так, — слегка побледнев, согласился Ральф, — не буду скрывать, ты сказал правду. Но откуда ты знаешь?

— Черт побери… О твоей связи с леди Джорджианой знают многие, — ответил актер. — Об остальном я догадался.

— Это действительно так? — усомнился капитан.

— Именно так. Впрочем, думаю, что знающих — единицы, — успокоил его Бут. — Камеристка, которую она отпустила, болтала об этом, но вскоре отправилась в Калифорнию, и эта тайна не вышла за пределы узкого круга.

— Ну что ж, — сказал Петтоу, — все так, как ты изобразил. Однако мои намерения в отношении мисс Бюхтинг оставим пока в стороне — это к делу не относится. Но то, что я не хотел бы жениться на Джорджиане, если этого можно избежать, — несомненно. А теперь случилась глупейшая штука, какая только могла случиться. Оказывается, покойный Блэкбелл сам был в курсе дела, знал о моих шашнях с Джорджианой. Перед смертью он сказал ей, что она должна выйти за меня замуж: этого якобы требует ее репутация, ее честь. Как мне к этому отнестись? Все те пути, какие ты назвал, для меня неприемлемы. Это давняя связь: Джорджиана знает меня как облупленного. Я не в состоянии обнаружить у нее каких-то новых недостатков, а если я переменюсь, она догадается, что я представляюсь…

— Черт возьми, я в самом деле не пойму, почему бы тебе не жениться на ней! — воскликнул Бут с легкой иронией. — Роскошная женщина, да и состояние у нее… больше миллиона…

— Два миллиона, — уточнил Ральф.

— Видишь, какой лакомый кусочек! — вскричал Бут. — Как-то в Ричмонде я обсуждал эту историю со Стонтоном — так тот сказал, будь у него такая женщина, он не находил бы себе места от радости.

— Стонтон — босяк! — вскричал Петтоу. — Как ты можешь ставить его на одну доску с леди! Кстати, тебе известно, что его нет в живых?

Актер этого не знал, и Ральф, не входя в подробности, рассказал ему об убийстве Стонтона в Луизиане. Бут осушил бокал в память об этом отчаянном, но в общем-то славном парне. Потом собеседники вернулись к прежнему разговору.

— Ума не приложу, как поступить, — мрачно заметил Ральф. — Не могу же я прямо ей заявить, что не собираюсь жениться на ней. Не представляю, что она сделает, но наверняка устроит что-нибудь такое, чтобы мое имя трепали везде и всюду. А это мне, сам понимаешь, ни к чему. Единственный выход для меня — чтобы она влюбилась в другого. Я уже думал познакомить с ней тебя.

— Премного благодарен! Эта роль утешителя была бы мне даже по душе! — воскликнул Бут. — Да только ничего не выйдет. Один раз она уже отвергла меня.

И он поведал Ральфу о своей неудавшейся попытке, причем был очень удивлен, что леди Джорджиана ни словом не обмолвилась об этом с Ральфом.

— Уже по этой скрытности ты можешь судить, что у нее за характер! — заметил Ральф. — Я не боюсь ни Бога, ни черта, но Джорджианы опасаюсь. Не умри Блэкбелл, я, пожалуй, и добился бы своего. Сказал бы, что вынужден вступить в другой брак — семейные обстоятельства, деловые соображения, да мало ли чего! А как быть теперь, когда она богата и независима? Помоги же мне, Уилкс, я в долгу не останусь!

— Тяжелый случай, — задумчиво ответил Бут. — Клянусь Юпитером, я готов прийти тебе на помощь! Ведь все твои радости и печали я переживаю словно свои собственные! Но хитрый янки вряд ли мог бы предложить здесь что-то другое, кроме как разрубить этот узел одним ударом и ждать, что из всего этого выйдет. Да и что, в конце концов, она сделает? Лишит себя жизни?

Такое предположение не испугало Ральфа. На его лице Бут, все еще достаточно трезвый, несмотря на количество выпитого, заметил чуть ли не презрительную улыбку, которая, казалось, говорила: меня это мало тревожит!

— Или сам подсыпь ей порошочку, — тихо предложил Бут.

При этих словах актера Ральф выпрямился, быстро собрался с мыслями и мрачно взглянул на приятеля.

— Что ты несешь! — резко сказал он. — Если бы я собирался прибегнуть к таким средствам, зачем мне было спрашивать у тебя совета. Может, ты сам в подобном случае обращался к яду?

— Нет, — спокойно возразил актер. — Я пошел бы на это, если бы считал, что моей жизни кто-то угрожает, но, несмотря на мой богатый жизненный опыт, в такое положение я еще не попадал. Впрочем, если бы… если бы кто-то мешал мне добиться своих грандиозных планов, если бы я мог достичь таким способом чего-то неслыханного… Кто знает!..

Глаза Ральфа впились в лицо актера.

— Ты не шутишь? — спросил он едва слышно.

— Какие могут тут быть шутки? — воскликнул Бут. — Если бы я, например, считал, что победе Юга мешает Линкольн и со смертью этого человека сопротивление Севера прекратится… Я бы, пожалуй, не колебался.

— Говори тише! — прошептал Ральф. — Лучше вообще оставим эту тему! Да и речь-то здесь идет вовсе не о политике — у меня совсем другой случай… женщина…

— С мужчинами ты бы так не церемонился? — спросил Бут.

— Что это значит? — вспылил Ральф. — Почему ты задаешь мне такие вопросы? Говори! Здесь что-то не то. Это видно по твоей ухмыляющейся физиономии!

— Ого… нельзя ли полегче! — сердито отозвался Бут. — Болтают всякое…

— Кто это болтает всякое? — вскричал Ральф, заметно побледнев. Он вскочил и вытащил из кармана пистолет.

— Вот оно что!.. Уж не собираешься ли ты пристрелить меня, как Ричарда? — с издевкой ответил актер, тоже поднявшийся с места.

— Как кого? — закричал Ральф, не помня себя от гнева. — Как это понимать? Отвечай, выкладывай все начистоту, или я уложу тебя на месте, не будь я…

— Не кипятись, мой милый! — заметил, изменившись в лице, Бут хриплым голосом. — Я никому не позволяю говорить со мной в подобном тоне. Стонтон высказывал предположение…

— Подлец он, этот Стонтон! — вскричал Петтоу с презрением. — Меня никогда не покидала мысль, что он сам мог бы сделать такое! Теперь я готов утверждать это! Ему хотелось свалить всю вину на меня. Если ты веришь Стонтону, тогда переубеждать тебя бесполезно: можешь думать все, что угодно!

— Не понимаю, черт побери, почему тебя это так волнует? — проворчал Бут. — Если это неправда — прекрасно! А будь это правдой — что ж, этот Ричард стоял между тобой и «невестой с миллионами», а такие выгодные браки заключаются не каждый день. Кроме того, он был янки чистой воды и уже потому наш заклятый враг. Глупо ссориться из-за него!

— Но чтобы я убил своего лучшего друга — Ричарда, это уж слишком! — возмутился Петтоу.

— Своего лучшего друга, говоришь? — переспросил Бут. — Тебе, конечно, виднее! Но прежде я как-то этого не замечал. Впрочем, не будем ворошить прошлое. А Стонтон был болтун, с этим я согласен.

— К сожалению, я уже не смогу привлечь его к ответу! — мрачно заметил Ральф. — Однако я опять возвращаюсь к нашему разговору. Подумай над тем, что я сказал. Если подскажешь, как мне порвать с Джорджианой, я готов хоть сейчас открыть тебе кредит, и ты сможешь пользоваться им по своему усмотрению.

— Надо подумать! — согласился Бут. — А теперь давай присоединимся ко всем остальным. От этого сладкого, шипучего пойла меня окончательно развезло. Не терпится пропустить стаканчик грогу или чего-нибудь в этом роде.

— Смотри, Уилкс, этот разговор должен остаться между нами!

— Ты прямо пронзаешь меня своим грозным взглядом, словно учитель нерадивого школяра! — ответил актер. — О чем тут говорить! Это само собой разумеется между порядочными людьми. Я подумаю, обещаю тебе. Можешь поверить мне на слово, без всяких клятв и уверений, я с удовольствием занял бы твое место у леди Блэкбелл.

— Тогда доброй ночи! — сказал Петтоу, тряся ему руку. — Счет я оплатил заранее. Уже поздно, мне пора домой. Завтра у меня тяжелый день!

Они простились, пообещав вскоре встретиться в этом же клубе.

— Тщеславный, заносчивый лжец! — пробурчал Бут вслед капитану. — Как бы мне хотелось вставить ему палки в колеса! Но, к сожалению, он нам еще нужен!

С этими словами он направился к гостям, еще не покинувшим клуб, и заказал себе грог. На вопрос, где мисс Шварц, одна из официанток ответила, что «миссис Скуорз» еще часа два назад ушла спать.

III. ДВА НЕОЖИДАННЫХ ИЗВЕСТИЯ

Это случилось на следующий день, часов в двенадцать. Леди Джорджиана, облаченная в глубокий траур, сидела в своем будуаре и была поглощена чтением письма, только что ей доставленного. Письмо прислал Ральф. Он горько досадовал на то, что никак не может прийти сегодня. Внимание хозяйки дома отвлекла появившаяся внезапно камеристка, доложившая леди Джорджиане, что с ней хочет побеседовать некая дама, ожидающая в приемной. Аристократическое воспитание не позволяло леди Блэкбелл принимать неизвестных посетителей без предварительных расспросов, поэтому она поинтересовалась у камеристки об имени, роде занятий и цели прихода незнакомки. В ответ она услышала, что даму зовут мисс Шварц, что она не имеет определенного рода занятий и желает переговорить с леди Блэкбелл по одному весьма конфиденциальному делу.

— Вам хорошо известно, моя милая, что я никогда не принимаю тех, кого не знаю, — сказала Джорджиана камеристке. — Обычно это всякого рода попрошайки. Я никогда не откажу в милостыне, но не имею ни времени, ни желания выслушивать их жалобы, истинные или притворные — неважно. Расспросите еще раз эту даму о причинах визита и, если не услышите в ответ ничего определенного, выпроводите ее.

Камеристка ушла и спустя несколько минут явилась снова. Неизвестная дама, по ее словам, настаивает на своей просьбе и уверяет, что сообщит нечто, касающееся одной только леди Блэкбелл. Если ее не примут в этот раз, она больше не придет, поскольку ее привело лишь желание оказать леди Блэкбелл некую услугу.

— Не представляю, что бы это могло означать, — ответила леди Джорджиана. — Я не нуждаюсь в услугах неизвестных благодетелей. Вероятно, это все-таки просительница, которая задалась целью разжалобить меня. У вас не сложилось такого же впечатления?

— По правде сказать, нет, миледи, — возразила камеристка. — Дама со вкусом, хотя и скромно, одета и нисколько не похожа на назойливых попрошаек. По-английски она говорит превосходно, но все же мне кажется, что она иностранка.

— Скажите ей, чтобы она изложила свое дело на бумаге, — распорядилась Джорджиана.

Камеристка снова исчезла и вернулась с ответом, что сведения, которые незнакомка собирается сообщить миледи, можно передать только на словах. Она уже не настаивает, чтобы ее приняли сейчас, и, возможно, в другой раз явится в более подходящее время.

Леди Джорджиана была раздосадована, но, похоже, в ней проснулось женское любопытство.

— Если этого не избежать, пусть это случится сегодня! — недовольно воскликнула она. — Оставайтесь поблизости, моя милая. Как только я позвоню — это значит, что посетительница мне наскучила, — вы позовете слугу, чтобы он проводил ее к выходу.

Вскоре загадочная дама оказалась в будуаре миссис Блэкбелл. Окинув взглядом ее наряд, леди Джорджиана не могла не согласиться с мнением камеристки. Незнакомка держалась с большим достоинством, у нее были изящные манеры и чрезвычайно привлекательная внешность. Кто из дам красивее, решить было бы очень нелегко. Во всяком случае, перед хозяйкой дома незнакомка обладала одним несомненным преимуществом — она была моложе.

Леди Блэкбелл ожидала посетительницу стоя, намереваясь отделаться от нее как можно быстрее. Сама того не желая, она ответила на почтительное приветствие незнакомки с некоторой учтивостью.

— Простите мою назойливость, миледи, — сказала вошедшая. — Но я в самом деле уверена, что в моих силах оказать вам услугу, за которую вы будете мне благодарны — пусть не сразу, а спустя некоторое время. Мне хорошо известно, как одолевают светских дам разного рода просители, и поэтому спешу вас успокоить: эта благодарность никоим образом не должна быть связана с денежным вознаграждением.

Должно быть, поведение незнакомки, ее манера говорить произвели впечатление на гордую вдову богатого мистера Блэкбелла и дочь английского баронета, ибо она указала ей на кресло и предложила сесть.

— А теперь расскажите вкратце, что вы собирались мне сообщить.

— Миледи, — начала та, — сначала мои слова ошеломят вас. Однако прошу выслушать меня спокойно. Когда вы узнаете, что именно я намерена сказать вам, вы поймете, что мне не требуется благодарности. Откровенно говоря, я пришла совсем не для того, чтобы оказать вам услугу. Я хочу лишь облегчить свою совесть и разоблачить низость определенного сорта мужчин. А за вами остается право действовать так, как вы сочтете нужным.

— Ваши слова для меня загадка, — сказала леди Блэкбелл. — Вы чрезвычайно обяжете меня, если будете предельно кратки.

— В таком случае я сразу перехожу к делу, миледи. Вы любите одного человека, собираетесь за него замуж, он обещал вступить с вами в брак, а между тем все его помыслы направлены на то, чтобы отказаться от своего слова, потому что он намерен жениться на другой. Однако он не знает пока, как избавиться от своего обязательства, и дошел до того, что предложил актеру Уилксу Буту занять его место рядом с вами, от чего тот принужден был уклониться, сославшись на то, что уже был вами отвергнут.

Эти беспощадные слова незнакомки, сказанные спокойным голосом, превратили леди Джорджиану в статую. Живыми оставались лишь ее глаза. Казалось, они готовы испепелить эту недостойную, презренную особу, которая осмелилась говорить с ней в подобном тоне. Леди Блэкбелл невольно потянулась к стоявшему перед ней на столе серебряному колокольчику, но вдруг передумала. Незнакомка смотрела на нее серьезно и печально; в благородных чертах ее лица не было ни малейшего намека на ложь или злой умысел, поэтому хозяйке дома не хватило мужества для решительных действий.

— Так кто же вы, чтобы говорить мне такие слова? Что дает вам право на такую неслыханную дерзость… — с трудом выдавила она, не закончив фразы.

— Если я назову вам род своих занятий, вы сочтете меня развращенной, порочной женщиной, — медленно, на этот раз с усилием, произнесла неизвестная посетительница. — Я служу буфетчицей в одном заведении, где золотая молодежь Нью-Йорка оглушает себя вином и любовью и где имеет обыкновение появляться капитан Петтоу.

На этот раз щеки гордой леди окрасил жаркий румянец. Во взгляде ее сквозили ненависть и презрение. Она решительно взялась за колокольчик. Но — удивительный случай — в тот момент, когда она подняла его, чтобы позвонить, из него выпал крошечный язычок и покатился по столу.

— Отдайтесь на волю случая, миледи, и дослушайте меня до конца, — попросила незнакомка, понизив голос. — Я сказала, что могла показаться вам развращенной. А между тем я знала одного-единственного мужчину и надеялась, что он составит счастье всей моей жизни. Клянусь вам всем святым для меня. Впрочем, я — ваша близкая родственница, хотя, вероятно, никогда не воспользуюсь этим правом и не признаюсь публично в нашем родстве. Я говорю вам это лишь затем, чтобы вы поверили моим словам, ибо по собственной воле вы вряд ли удостоите меня доверием. Ваш брат, баронет Стивенсбери, женат на немке, графине Цендерштейн. Брат графини — мой супруг, которого я покинула сразу после венчания, чтобы никогда больше не видеть. Если вы хоть мало-мальски осведомлены о событиях, происшедших в вашем семействе, последнее обстоятельство не могло остаться неизвестным вам. Я урожденная Хельфенбург — Анна фон Хельфенбург.

Леди Джорджиана то заливалась краской, то бледнела. Она не сводила глаз с незнакомки, словно перед ней был призрак.

— Уж не грежу ли я? — воскликнула она, порывисто поднимаясь с места. — Или я не в своем уме? Кто-кто вы такая, вы сказали?

— Невестка вашего брата, — печально ответила Анна Шварц. — Впрочем, если этот брак еще не расторгнут, то не по моей вине. К сожалению, наши судьбы схожи. Вы, миледи, во имя спасения чести своего отца отдались нелюбимому человеку — я сделала то же самое, согласившись на брак с графом Цендерштейном. Впоследствии вы пытались обрести счастье в любви к другому — я, обреченная здесь, в Америке, на одиночество и нужду, полюбила человека по имени Бут. Меня предали, вас — тоже, хотя вы до сих пор не знаете об этом предательстве. Единственная разница между нами обеими состоит в том, что вы — вдова мистера Блэкбелла и владелица состояния в два миллиона долларов, а я, бежавшая от мужа, которого не желаю больше видеть, покинутая человеком, который был для меня всем на свете, заняла неподобающее мне место. Сделала я этот шаг не столько затем, чтобы прокормиться (для этого я могла бы выбрать и другой способ), сколько затем, чтобы отомстить или, если быть совсем точной в выражениях, следить за обманувшим меня негодяем и, может быть, помешать ему осуществить его постыдные замыслы. Теперь вы знаете, кто я, миледи. Доказательства правдивости моих слов я могу представить вам раньше или позже. Я пришла только для того, чтобы вовремя предостеречь вас. Капитан Петтоу ничуть не лучше Бута.

От прежней гордой леди Блэкбелл ничего не осталось, по крайней мере на несколько мгновений. Почти без чувств она опустилась в кресло. Анна Шварц схватила флакон с одеколоном, стоявший на маленьком столике, и брызнула несколько капель в лицо леди Джорджиане. Средство возымело желанное действие, и вместе с сознанием к леди, похоже, вернулась и ее гордость.

— Вот что, милая моя, — раздраженно произнесла она, — вы либо бессовестная лгунья, либо…

— …подруга по несчастью! — закончила за нее Анна Шварц. — Впрочем, мне безразлично, кем вам угодно меня считать — то ли представительницей одного с вами сословия — графиней Цендерштейн, то ли баронессой Хельфенбург, то ли буфетчицей тайного клуба, — потому что все это — я, и в то же время я ничуть не хуже какой-нибудь леди, которая отдала свое сердце недостойному.

— Можете ли вы представить мне хоть малейшее доказательство того, что утверждаете? — тихо спросила миссис Блэкбелл.

— Я расскажу вам историю своей жизни с добавлением всего того, что мне известно о графе Цендерштейне и его сестре, — ответила Анна Шварц. — Тогда вы убедитесь, что я сказала правду. Впрочем, даже если у вас возникнут сомнения относительно моего происхождения и моего прошлого, можете быть совершенно уверены, что во всем том, что касается вас, я ничуть не погрешила против истины и только поэтому пришла сюда.

— Говорите! — сказала леди и, подперев голову рукой и полуприкрыв ладонью глаза, стала слушать рассказ молодой немки, которая старалась не пропустить ни одной подробности, касающейся графа Цендерштейна и его семьи.

— Не сомневаюсь, — продолжала Анна Шварц, описав свою роковую встречу с Бутом в Ричмонде, — что судьбой мне было суждено любить именно этого человека, любить в наказание за обман графа, пусть даже по причинам, которые можно считать вескими. Когда я познакомилась с Бутом, мое сердце жаждало любви. А вы знаете Бута. Это не просто красавец, это — демон, который умеет задеть любую струну в женской душе и в пылу страсти способен завораживать своим красноречием так, что ему невозможно ни в чем отказать. Прибавьте к этому мое ужасное одиночество, неудовлетворенность новым положением, которое никак не устраивало меня и совершенно не соответствовало всему тому, к чему я привыкла, и вы поймете, что Буту даже не было необходимости так талантливо играть свою роль, чтобы покорить мое сердце. У меня не возникло и тени сомнения, что сделать меня своей женой для него величайшее счастье. Если бы я могла предположить иное, моя гордость непременно возобладала бы над чувствами. Могла ли я думать, что нищий, запутавшийся в долгах актер смотрит на меня, баронессу, графиню, как на игрушку, с которой не прочь позабавиться месяц-другой? Разумеется, я собиралась получить развод и для этого отправила графу Цендерштейну несколько писем, где откровенно написала, что думаю о нем, и предоставила ему полное право истолковать мои поступки как повод для расторжения нашего брака. Лишь вчера мне стало понятно, почему я ни разу не получила ответа. Бут перехватывал мои письма, не желая жениться на мне. Он знал, что, не получив от графа развода, я не могу выйти за него замуж.

Стоит ли описывать вам, миледи, мои чувства, когда я заподозрила, что надоела ему и что Бут бросит меня так же неожиданно, как и пришел ко мне? Вы испытывали подобное или вскоре испытаете, поэтому я избавлю вас от описания своих мучений. Долгое время я не могла решить, как поступить: покончить с собой или убить Бута. Всякая надежда на то, чтобы надолго привязать его к себе, исчезла, когда мне стало известно его прошлое. Я полюбила в нем божество, а обнаружила дьявола. Мне стало ясно: все, что сулит человеку жизнь, уже не для меня. Мне не суждено больше сделаться женой порядочного человека — во мне произошел внутренний надлом. Возможно, другие и оправдали бы меня, сама к себе я была безжалостна. Меня мучил один вопрос: как нести бремя жизни впредь? Я спрашивала себя, есть ли еще какой-нибудь смысл в моем существовании, и наконец, как уже говорила вам, пришла к выводу, что мне, может быть, еще удастся предостеречь других от повторения моей судьбы и отомстить человеку, который бессовестно воспользовался мгновением моей слабости, какое хотя бы однажды бывает в жизни любой женщины, — отомстить Буту и ему подобным. Я сама порвала с ним. Я испытывала к нему отвращение. Я заставила его поверить, что тоже пресытилась им, и то недолгое упоение, какое я испытала, поглотило всю бушевавшую во мне страсть. Я сделалась холодной, рассудочной женщиной и остаюсь ею до сих пор. Бут стал для меня совершенно чужим человеком. Сейчас мне кажется непостижимым, как я могла держать его в объятиях и трепетать от его поцелуев. Если бы я не чувствовала, как временами у меня начинает щемить сердце, когда я слышу о подлости и несправедливости, я бы решила, что оно превратилось в камень. Поэтому я сделалась буфетчицей по совету Бута. Это занятие мне совсем не по душе, но я почти каждый день вижу актера и его приятелей. Я не жалею, что согласилась на предложение, которым он намеревался унизить меня, — ведь сегодня я могу оказать услугу, и прежде всего вам. Вы стали жертвой, и это несомненно. Сейчас я по крайней мере открыла вам глаза. Если вы и погубите себя, то сознательно, отдавая себе в этом отчет. Теперь вы сумеете сохранить достоинство.

Леди Джорджиана безмолвно внимала рассказу Анны Шварц. Она продолжала оставаться совершенно недвижимой, даже когда та сделала небольшую паузу, прежде чем сообщить о том, как прошлым вечером она стала свидетельницей беседы Ральфа Петтоу с Уилксом Бутом. В подтверждение своих слов Анна добавила, что и прежде ей доводилось слышать в клубе разговоры о связи Ральфа с леди Блэкбелл. Услышав девичью фамилию избранницы Ральфа — Стивенсбери, — она стала прислушиваться и по отдельным намекам уяснила общее положение вещей. Зная все углы и закоулки в клубе как свои пять пальцев, она направилась в небольшую комнатку, смежную с той, где уединились Ральф с Бутом, откуда могла видеть и слышать все, что там происходило. Прежде Бут и сам пользовался этой комнаткой, чтобы следить за своими знакомыми. Анна Шварц дословно передала леди часть подслушанного разговора, закончив предположением, что Ральф может попытаться разорвать тягостные для него узы с помощью яда.

Выслушав исповедь неожиданной посетительницы, леди Джорджиана поднялась со своего кресла. То ли она в самом деле вновь обрела спокойствие и душевное равновесие, то ли принудила себя казаться такою — как бы то ни было, в ней опять взяла верх достойная дочь английского баронета.

— Я должна быть благодарна вам, — сказала она, — ибо не сомневаюсь в искренности вашего убеждения, хотя в некоторых деталях вы могли и ошибиться. Вероятно, капитан Петтоу разыграл мистера Бута. Такие шутки заслуживают, конечно, осуждения и порицания, но среди мужчин они не редкость. Я немедленно напишу в Англию и подробно узнаю обо всех обстоятельствах женитьбы графа Цендерштейна. Если у меня появится уверенность в том, что ваши сведения верны, позвольте предложить вам мою помощь в расторжении этого брака.

— Благодарю вас, миледи, — ответила Анна Шварц, сохраняя полнейшую невозмутимость. — Однако я предпочитаю пройти свой жизненный путь самостоятельно и не нуждаюсь в какой бы то ни было поддержке. Я вас предупредила. Воспользоваться моими предостережениями или предать их забвению — это теперь ваше дело. Вот мой адрес, — добавила она, положив на столик листок бумаги. — Если вам потребуется моя помощь, я к вашим услугам.

И, не ожидая ответа гордой миссис Блэкбелл, она с легким поклоном покинула будуар.

Когда спустя четверть часа туда осторожно заглянула камеристка, она обнаружила леди Джорджиану лежащей в беспамятстве на полу, и лишь после долгих усилий ей удалось привести свою госпожу в чувство.

В это же время в своей конторе на Бродвее находился мистер Эверетт, один из богатейших банкиров Нью-Йорка. На бирже он больше не бывал: за последние два года его здоровье заметно пошатнулось. Дела банкирского дома почти полностью вершил Ральф Петтоу, сын одного из умерших его кузенов. Правда, Ральф был еще и на военной службе, однако своеобразный характер военных действий, когда интервал между отдельными сражениями достигал зачастую нескольких месяцев, а также статус добровольца позволяли капитану частенько испрашивать отпуск, и он на целые недели, а то и на месяцы покидал место службы, чтобы заниматься делами своего родственника.

Мистер Эверетт был невысокого роста, слабого, хрупкого сложения и имел болезненный вид. Теперь, когда он, сидя за своей конторкой, рассеянно глядел на разложенные бумаги, не понимая сути изложенного в них, он походил скорее на пустого мечтателя, нежели на неутомимого коммерсанта, своими руками сколотившего миллионы. Щеки его ввалились, седые волосы поредели. До исчезновения Ричарда это был бодрый, деятельный человек, душа собственного дела. Горе разом состарило его. Прежде ему не давали и его шестидесяти, ныне принимали за семидесятилетнего старика. Все считали, что Ричард — сын девушки, которую мистер Эверетт в молодые годы страстно любил, но не мог взять в жены. Утверждали, что впоследствии она вышла замуж за другого, умерла в родах, а вскоре сошел в могилу и ее муж. Мистер Эверетт никогда не говорил на эту тему, но любил Ричарда как родного. Сам он женат не был.

В конторе в эти часы было довольно тихо. Служащие отсутствовали: одни находились на бирже, другие разъехались по служебным делам. Мистеру Эверетту никто не мешал. Над его конторкой висел очень схожий с оригиналом небольшой портрет Ричарда, написанный маслом, — единственное, что осталось у него от приемного сына. Временами он поднимал глаза на этот портрет, потом вынимал из потайного ящика конторки короткое письмо, написанное Ричардом под диктовку Стонтона, доставал другое письмо молодого человека, относящееся к довоенным годам, и, как делал это уже не раз, сравнивал между собой оба послания. Потом печально покачивал головой, глубоко вздыхал и вновь погружался в задумчивость.

Дверь в контору отворилась, и когда мистер Эверетт обернулся, он увидел высокую представительную фигуру мистера Бюхтинга.

— А, это ты! — воскликнул он, протягивая руку вошедшему. — Добро пожаловать! А я сижу тут и, как всегда, ломаю себе голову. Твой приход — каждый раз радость для меня! Как дела у миссис Бюхтинг? Что делает Элиза?

Мистер Бюхтинг сердечно поздоровался с хозяином и ответил на все его вопросы. Затем перевел разговор на последние новости. С Юга пришли добрые вести. Армия Союза добилась заметных преимуществ перед войсками мятежников, а поскольку командование северян приступило к разработке определенного плана и к его осуществлению, упорядочило руководство военными действиями и увеличило численность своих вооруженных сил, можно было предположить, что вскоре Север получит более весомое превосходство над противником. Затем друзья заговорили о делах: мистер Бюхтинг решил перевести в Европу значительную сумму денег, и мистеру Эверетту предстояло осуществить эту операцию.

— Значит, у моей любимицы все хорошо? — сказал затем банкир. — Да иначе и быть не могло! И все еще ни одного счастливца, которому удалось бы покорить ее сердце?

— Ни одного, — серьезно ответил Бюхтинг. — Она никак не может забыть Ричарда, а я не принуждаю ее. Печально, правда, если мое единственное дитя не испытает величайшего счастья на этой земле. Но она выйдет замуж только по велению сердца, а если не встретит человека, к которому почувствует расположение и симпатию, — что ж, так тому и быть!

— Подумать только, как мы радовались, что Ричард и Элиза нашли друг друга! — сказал мистер Эверетт, подперев голову рукой. — О Боже, Боже праведный, если бы хоть знать, как он умер! Я все еще не могу поверить в это. Нынешнее ужасное время, военное время, могло помешать ему написать, или письма пропали…

— Мужайся, мой друг, — взволнованно перебил его мистер Бюхтинг, — и покорись судьбе. Одному Богу известно, какую радость доставило бы мне возвращение Ричарда, вряд ли с ней что-то может сравниться! Но признаюсь тебе, я почти потерял всякую надежду. Как ни говори, прошло слишком много времени…

— Но ведь должны же были найти его труп! — прервал Бюхтинга мистер Эверетт.

— Верно, верно! — согласился Бюхтинг. — Но сколько печальных обстоятельств могло способствовать тому, что труп остался необнаруженным! В этом убийстве или исчезновении много неясного! Впрочем, никаких известий нет уже так давно, что было бы наивно продолжать надеяться на благополучный исход. Безусловно, негодяй Стонтон знал об этой смерти, но — увы! — его самого нет в живых!

— А это удивительное сходство почерка! — вскричал мистер Эверетт. — Какую букву ни возьми! Разве под силу какому-нибудь мошеннику столь мастерски скопировать чужой почерк?

— Такое удивительное совпадение почерка и дает тебе повод надеяться, как мне кажется, — продолжал мистер Бюхтинг. — Но мне приходилось видеть подделки, которые было невозможно отличить от оригинала. Больше всего мне жаль Элизу. Хотел бы я только знать, кто распускает слухи, будто ее суженый — Ральф Петтоу. Меня то и дело спрашивают об этом. А мне, как никому другому, известно, что Элиза никогда не оставляла капитану ни малейшей надежды. Да и сам он, если и любит Элизу, еще не делал никаких шагов, которые могли бы свидетельствовать об определенности намерений: чутье подсказывает ему, что все его усилия будут напрасны.

— И мне частенько говорят об этом, — сказал мистер Эверетт, — и я отношусь к этому спокойно, потому что, в конце концов, меня бы только обрадовало, если бы эти слухи оказались правдой.

— Но это невозможно! — решительно возразил мистер Бюхтинг. — Элиза питает к Ральфу непреодолимую неприязнь. Она никогда не говорит об этом, однако жена поделилась со мной, что Элиза терпеть не может капитана. Она даже уверяет, что Ральф никогда не был близким другом Ричарда.

— Ну уж это слишком! — смущенно заметил мистер Эверетт.

— Что поделаешь, она так считает, поэтому у Ральфа нет никаких надежд, — ответил мистер Бюхтинг. — Мы не станем разубеждать ее. Да и, правду сказать тебе, дружище, я сам испытываю какое-то недоверие к нему. С нами он ведет себя не так, как с другими. Мы считаем его достойным молодым человеком. А другие уверяют, что он один из завсегдатаев тайного клуба из числа тех, которые погубили так много нашей молодежи. Больше того! Перед нами он разыгрывает из себя ревностного республиканца и защитника рабов. А между тем я узнал, что он связан с мятежниками.

— Тебе это точно известно? — обеспокоенно спросил мистер Эверетт.

— Можешь не сомневаться, — уверил его Бюхтинг. — Вообще в его холодной, выдержанной натуре есть нечто, внушающее мне подозрение. Похоже, он постоянно начеку, а это вызывает у меня недоверие к нему. Мне больше по душе, когда молодые люди горячатся, совершают опрометчивые поступки, а не играют заученную роль с изворотливостью и лукавством опытного дипломата.

— Было бы ужасно, потеряв Ричарда, обмануться теперь и в Ральфе! — с глубоким вздохом произнес мистер Эверетт. — Очень важно знать, в чьи руки попадет значительное состояние, а из всех пороков лицемерие представляется мне наихудшим. Когда я думаю о Ричарде…

— Да, Ричард, Ричард! — вздохнул мистер Бюхтинг. — Этот юноша был всем нам по душе. Мне не хотелось бы окончательно терять надежду на то, что он еще вернется! На этой войне человек может исчезнуть, но это не значит, что он погиб. Допустим, Ричард попал в руки вербовщиков в армию мятежников. Сперва они, например, нашли его раненым, похитили у него документы, а потом заставили вступить в армию южан. Возможно, что он мертв… Но может быть, ему просто не удалось послать нам весточку…

— Нет, дорогой друг, тебе хочется утешить меня, не лишать сладостной надежды! — печально прервал его мистер Эверетт. — Но я уже больше ни на что не надеюсь!

Контора мистера Эверетта находилась на первом этаже, и по случаю солнечного весеннего дня, а дело происходило в марте, окна были распахнуты. Мимо как раз проходил почтальон. Вероятно, он очень спешил, потому что, сказав: «Прошу вас, сэр!», протянул в окно сразу два письма. Это случалось крайне редко. Ральф Петтоу сумел устроить таким образом, что вся корреспонденция, даже адресованная лично мистеру Эверетту, попадала прежде в его руки. Лишь в самое последнее время бдительность капитана несколько притупилась, ведь тот, чьих писем ему приходилось опасаться, был уже мертв — Ральф видел его гибель собственными глазами. Предателя Стонтона тоже не было в живых. Так что с этой стороны бояться было нечего. Лишь послания, которые Ричард мог отправить из Толедо, долгое время вселяли в убийцу мучительный страх, и он вскрывал все поступающие оттуда письма, прежде чем передать их мистеру Эверетту. Но, как ни странно, в этих письмах никогда не было речи о Ричарде, так что Ральф начал думать, что либо произошло какое-то недоразумение, либо Ричард по непонятным капитану причинам умолчал там, в Толедо, о том, что с ним случилось.

Но откуда Ральф мог узнать, что Ричард находится в Толедо? Об этом ему сообщил Стонтон. Во время одного из их рейдов в Западную Виргинию или Теннесси капитан кавалерийского ополчения выяснил, что немецкие переселенцы, которые везли с собой какого-то тяжело раненного юношу, отправились на запад. Догадываясь об истинных обстоятельствах этого происшествия, Стонтон распорядился, чтобы ему подробно описали, как выглядел раненый, после чего известил Петтоу. Тот, мучимый опасениями, что Ричард может объявиться вновь, рассказал Стонтону всю правду и поручил ему выследить молодого человека и совершить то, что не удалось ему самому. Обстоятельства благоприятствовали выполнению этого плана, ибо Стонтону за свои многочисленные преступления пришлось отказаться от должности капитана.

Впрочем, Ральф был готов к обвинениям со стороны Ричарда или же тех, кто узнал о покушении на убийство со слов молодого человека, и успел обдумать план своей защиты. Он собирался просто лгать и выставить Ричарда клеветником, который по непонятным ему, Ральфу, причинам выдвинул против него столь дикое обвинение. Чтобы бросить на Ричарда тень подозрения, он заблаговременно запасся несколькими подложными документами, согласно которым Ричард был настоящим прожигателем жизни, развратником и кутилой. Он якобы утаивал от отца крупные суммы денег и поэтому, возможно, опасался разоблачения со стороны честного Ральфа. Пока будет тянуться судебная канитель, Ральф надеялся навсегда отделаться от своего врага. Теперь все эти хитроумные интриги стали ненужными. Со смертью Стонтона и Ричарда Ральф почувствовал себя уверенно. Даже в случае, если из Аризоны пришли бы известия, что Ричард действительно там жил, теперь с большой степенью вероятности можно было утверждать, что Ричард был самозванцем, который в сговоре со Стонтоном разыграл комедию, чтобы одурачить всех и вся. Ральф очень хорошо понимал, что недоказанное обвинение, будто он, Ральф, покушался на жизнь своего лучшего друга Ричарда, способно вызвать недоверие у всякого. А доказать его было теперь невозможно. Короче говоря, Ральф чувствовал себя так уверенно, как никогда прежде. Казалось, все ему удается. И от Джорджианы он рассчитывал отделаться по-хорошему, а если не получится, то по-плохому.

Оба письма были адресованы лично мистеру Эверетту. Одно пришло из Афин в штате Огайо. Его мистер Эверетт прочел первым. Вначале он отшатнулся, затем перечел заново и наконец передал мистеру Бюхтингу. Тот, прочитав его, увидел, что оно написано компаньоном банкира. В письме содержалось следующее.

Неделю назад в окрестностях Афин подобрали хромого старика негра, который едва дышал. Его доставили в городской госпиталь и при осмотре обнаружили при нем старую, затрепанную записную книжку, куда были вложены письма с обратным адресом Ричарда Эверетта. Это обстоятельство сразу привлекло внимание компаньона мистера Эверетта. Он вспомнил об убийстве и сразу же позаботился о том, чтобы записная книжка и все прочие вещи, которые нашли у негра, были сданы на хранение в суд, а за самим негром тщательно ухаживали и разузнали у него все подробности. Однако до сего времени больной был слишком слаб, чтобы говорить. Опасались даже, что он скоро умрет.

— Ну, как это понимать? — спросил мистер Эверетт, с лихорадочным нетерпением вглядываясь в лицо мистера Бюхтинга, погруженного в чтение. — Что ты скажешь? До сих пор я считал, что записная книжка попала в руки Стонтона и он подделал почерк Ричарда.

— В этом нет ничего невозможного, — задумчиво ответил мистер Бюхтинг. — Однако заполучить деловые письма, написанные Ричардом, было не слишком трудно, пожалуй, и как-то иначе. Главное — узнать, как к негру попала записная книжка Ричарда, когда и от кого он ее получил. Я думаю, тебе нужно немедленно ехать в Афины. Или это должен сделать я?

— Нет, нет! Если хочешь сопровождать меня — прекрасно! Но я еду в любом случае. Только распоряжусь сразу же известить Ральфа.

— Позволь, здесь есть еще второе письмо, — заметил мистер Бюхтинг, когда мистер Эверетт, вне себя от возбуждения, принялся дрожащими руками разыскивать свою шляпу.

Банкир поспешно вскрыл запечатанный конверт. Едва сделав это, он не удержался от радостного возгласа:

— От Дантеса!

— От Дантеса? — обрадованно переспросил мистер Бюхтинг. — И что он пишет?

— На днях он будет здесь, — ответил банкир, — а пока находится в Чикаго… Просит меня снять ему квартиру как можно дальше от центра, ему и одному чиновнику. Хозяин квартиры обязан позаботиться о полной конфиденциальности, никто не должен беспокоить постояльцев. Значит, это должен быть совершенно надежный человек. Здесь есть некая тайна, пишет Дантес, которая… которая, возможно, касается и меня. Это совсем уж непонятно. Мне известна только одна тайна, в которую я хотел бы проникнуть, — тайна исчезновения моего бедного мальчика. Но кому поручить снять квартиру? Это мог бы сделать Ральф. Впрочем… здесь есть приписка. Кроме меня и Бюхтинга, пишет Дантес, никто не должен знать о его приезде. Ну как тут поступить? Придется тебе, дорогой друг, позаботиться о квартире.

— Я с удовольствием поехал бы с тобой, — сказал Бюхтинг. — На какой адрес отправить ответ?

— Вокзал Западной железной дороги, до востребования, — ответил мистер Эверетт, продолжая читать. — Он еще раз повторяет: никто, кроме меня и Бюхтинга, не должен об этом знать.

— Как тут поступить? — сказал мистер Бюхтинг. — Позаботиться о квартире, я думаю, не составит особого труда.

— Оставайся здесь, — предложил мистер Эверетт. — А я поеду в Афины с Ральфом.

— У меня в голове не укладывается, что я не буду присутствовать при этом, — задумчиво заметил Бюхтинг. — Да, пожалуй, и не очень хорошо, если вас обоих, тебя и Ральфа, не будет в конторе.

— Ну, это можно уладить, — успокоил мистер Эверетт.

— Когда отходит поезд в Афины? — спросил Бюхтинг.

— Скорый отправляется в шесть вечера, — ответил банкир.

— Прекрасно, до этого часа я найму квартиру! — воскликнул Бюхтинг. — Встретимся на вокзале без четверти шесть.

— Договорились! — согласился мистер Эверетт. — Думаю, нашему почтенному другу лучше всего остановиться у моего бывшего рассыльного Смита, у которого далеко от центра, на западной окраине, небольшой домик.

— Он знает Дантеса? — спросил Бюхтинг.

— Постой, постой… Да, пожалуй! В свое время он мог видеть его у меня в доме, — сообразил банкир.

— Ладно, оставим это, дружище, — сказал мистер Бюхтинг. — Квартиру я найду. И тут же напишу Дантесу до востребования, что мы отправляемся в Афины, и укажу, по какому делу.

— Непременно напиши! — обрадовался Эверетт. — А я поеду на биржу и скажу Ральфу, чтобы он успел к вечеру собраться в дорогу.

Обменявшись сердечным рукопожатием, друзья расстались. Мистер Эверетт отправился на биржу. Вскоре он отыскал Ральфа и, чтобы не тратить лишних слов на объяснения, показал ему письмо из Афин.

Как всегда при неожиданном упоминании имени Ричарда, Ральф изменился в лице, но быстро овладел собой. Да и чем это могло ему грозить? Бумажник оказался у негра случайно — кто знает, где Ричард потерял его. Ведь те двое, Стонтон и Ричард, которые могли представлять для него опасность, были мертвы!

— Разумеется, я поеду с вами, дядя! — согласился Ральф. — К сожалению, эта поездка ничего не даст. Однако не следует упускать ни одного шанса, чтобы найти настоящего убийцу. Если только этот негр не отдаст Богу душу до нашего приезда!

— Будем надеяться на лучшее! — сказал мистер Эверетт. — Но откуда мошенник, выдававший себя за Ричарда, мог раздобыть образцы почерка несчастного юноши, если не имел у себя его бумажника?

— Вероятно, сумел достать другие письма, — невозмутимо заметил Ральф. — Может быть, и негру этот бумажник достался совсем недавно. Впрочем, мы все это выясним, дядя!

Домой они вернулись вместе. Ральф послал записку Джорджиане, получил отпуск у своего военного начальства и ровно без четверти шесть прибыл на вокзал. Мистер Бюхтинг уже ждал своих попутчиков.

Вечером следующего дня они приехали в Афины и, несмотря на позднее время, отправились к компаньону Эверетта, мистеру Ферно.

— Этот человек еще жив? — прямо с порога спросил мистер Эверетт.

— Жив! — успокоил мистер Ферно. — Я только что посылал в госпиталь и получил известие, что больной очень плох, но находится в сознании.

— Так пойдемте же скорее! — вскричал мистер Эверетт.

Госпиталь, где находился негр, предназначался для бедноты. Предвидя судебное расследование, больного поместили в отдельную палату. Он был очень слаб и лишь временами хрипел. Около него дежурил врач. За судьей уже послали. Безобразный негр, доведенный голодом и болезнями до состояния крайнего истощения и больше похожий на живой скелет, долго смотрел неподвижным, стекленеющим взглядом на господ, окружавших его койку.

Мистер Эверетт наклонился к нему и тихо спросил:

— Где ты нашел бумажник? Тот, кому он принадлежал, был моим единственным, моим любимым сыном. Мне ничего от тебя не нужно. Я только хочу знать, где ты нашел его.

— Боб… Взял его… у бедного мертвого молодого массы, — ответил негр прерывающимся голосом, не сводя глаз с Ральфа. — Белого массу застрелил белый господин. Боб взял лошадь, деньги и бума… Это все было его.

Потом силы оставили больного. Он безуспешно пытался что-то добавить.

Ральф побледнел. Неужели в самом деле нашелся свидетель? Или этот ниггер, которому он с радостью проломил бы череп, несет чепуху?

— К сожалению, мы опоздали, мистер Бюхтинг, — сказал он, чтобы что-то сказать. — Из этого несчастного ничего больше не удастся вытянуть.

Однако капитан ошибся. Имя, произнесенное им, было услышано Бобом.

— Кто здесь масса Бюхтинг? — поспешно спросил он.

— Это я, дружок, — ответил Бюхтинг, приблизившись к негру. — Ты хочешь мне что-то сказать?

— Да, но только одному массе Бюхтингу, — ответил умирающий, собирая последние силы.

Все присутствующие отошли в сторону, а мистер Бюхтинг наклонился над негром.

— Масса Бюхтинг — хороший человек, — прошептал тот. — Все черные люди знают массу Бюхтинга, и Боб знает. Два года назад Боб собирался прийти к нему… Он как раз шел туда, когда увидел двух всадников… Боб испугался и спрятался. Один масса достал пистолет и застрелил другого и снова ускакал. Боб забрал деньги и бумаги… потому что он — бедный человек. У Боба мало что осталось. А осенью… ночью, в какой-то хижине Боб увидел, как этот масса разговаривает с одним из тех, кто убивает негров… Боб не все понял, только слышал, что этот масса — предатель и заодно с убийцей черных Стонтоном… Они договорились напасть на плантацию «Либерти», чтобы обмануть массу Бюхтинга…

Хрип, вырвавшийся из горла умирающего, не дал ему договорить.

— Ради Бога, опиши мне подробнее того, кто застрелил белого массу! — умоляюще сказал Бюхтинг, замирая всем сердцем.

— Он здесь… черноволосый молодой масса… — прошептал негр из последних сил.

Мистер Бюхтинг застыл на месте от неожиданности. То, что он услышал, было слишком ужасно, ошеломило его. Единственным черноволосым молодым человеком в палате был Ральф! У него потемнело в глазах, но когда он пришел в себя, то увидел, что негр вот-вот отойдет в лучший мир. К умирающему подошел врач. Мистер Бюхтинг едва держался на ногах.

— Господи, что с тобой? — воскликнул Эверетт, поспешно приближаясь к нему. — На тебе лица нет!

— Скажите, ради Бога, что с вами? — встревожился и капитан Петтоу. — Этот человек что-то такое сказал вам?

— Он сообщил мне об одном… большом предательстве, которое было совершено по отношению… ко мне! — с трудом выдавил мистер Бюхтинг.

— Что за предательство? Какого рода? — продолжал допытываться Ральф, сжав кулаки, чтобы скрыть дрожь.

— Об этом в другой раз, — отмахнулся мистер Бюхтинг. — Это дело касается только меня.

Врач хлопотал около умирающего. В это время прибыл наконец и судья. Увы, слишком поздно! По телу Боба пробежали конвульсии, руки и ноги вытянулись, будто он безмерно устал, последний вздох вырвался из его груди… Все было кончено. Негр умер.

Мистеру Бюхтингу было невмоготу оставаться в гостиной дома мистера Ферно — ему хотелось побыть одному. Он прошел в свою спальню. Возможно ли то, что он услышал? Неужели негр сказал правду? Мистер Бюхтинг сопоставил оба обвинения. Последнее было ему, правда, не совсем понятно, но, как человек острого ума, он оказался довольно близок к истине. Стонтон инсценировал нападение, чтобы дать возможность Ральфу выступить в роли освободителя семейства Бюхтинг. Выходит, капитан Петтоу поддерживал связь с врагами Севера. А какие причины могли заставить его сыграть роль спасителя Бюхтингов? Сомнений быть не могло. Ему хотелось завоевать доверие и признательность Элизы и ее родителей. Если Ральф давно вынашивал план добиться руки Элизы, то был заинтересован и в убийстве Ричарда. А если Ричард не был убит, если случай привел его в руки Стонтона, значит, и то письмо, которое мистер Эверетт с полной убежденностью в своей правоте считает подлинным, действительно написано рукой Ричарда и там, в Провиденсе, Ральф оклеветал его и велел расстрелять! Ужасная цепь умозаключений, в конце которой маячил зловещий призрак двойного убийства! Всю ночь мистер Бюхтинг не сомкнул глаз. В его душе боролись два противоположных чувства — одно из них восставало против такой чудовищной подлости, другое неизменно подсказывало эту ужасную возможность. Неужели сердце не обманывало Элизу, всегда испытывающую отвращение к Ральфу?

На следующее утро было решено отправиться в суд за бумажником Ричарда. Перед тем как увидеться с мистером Эвереттом и капитаном Петтоу, мистер Бюхтинг настолько сумел взять себя в руки, что выглядел, по крайней мере внешне, совершенно спокойным. И банкир, и Ральф засыпали его вопросами. Им не терпелось узнать, что же сообщил ему негр перед смертью. От них не укрылось, что известие, которое он получил, оказалось чрезвычайно важным. Мистер Бюхтинг и не пытался это отрицать. Он только заметил чересчур любопытным друзьям, что новость, какую он узнал, касается его одного и он не вправе делиться ею до тех пор, пока не удостоверится, что негр сказал ему правду.

— Я бы, наверное, поверил ему, — ответил на это мистер Эверетт. — На смертном одре обычно не лгут.

— А я не рискнул бы так утверждать, — вмешался Петтоу. — Мне, однако, кажется, что негр был уже не в своем уме.

— Возможно! — согласился мистер Бюхтинг. — Во всяком случае, он мог заблуждаться, думая, что говорит правду. Я это выясню.

В суде мистер Эверетт и Ральф сразу же опознали бумажник Ричарда. Ни писем, ни банкнот там уже не было, и его вручили мистеру Эверетту. В полдень все трое направились на вокзал, чтобы вернуться в Нью-Йорк.

Наступила ночь. Поезд, которым возвращались наши герои, был пассажирским. Когда они прибыли на станцию, им надлежало стоять, пока не пройдет скорый из Чикаго.

Перрон освещался редкими газовыми фонарями. Большая часть путешественников спала, а те, кто бодрствовал, и в их числе Ральф, стояли у окон в ожидании скорого. Вдруг, когда поезд «Чикаго — Нью-Йорк» проходил мимо, Ральф отшатнулся от окна, словно его ударили, и закрыл лицо руками.

Наконец он опустил руки. Он был бледен как полотно. В полумраке купе его застывший взгляд производил жутковатое впечатление.

— О Боже, что с тобой? — всполошился мистер Эверетт. — Что случилось?

— Ничего, ничего! — ответил Ральф, дрожа всем телом. — Когда я глядел из окна… Я, верно, неудачно наклонился, и у меня схватило сердце… Сейчас уже все прошло. Не беспокойтесь, дядя. Ничего особенного не произошло…

— Может быть, сойдем с поезда? Может, вызвать врача? — волновался мистер Эверетт.

— Нет, нет, уже все в порядке… Такие приступы случались у меня и раньше, но чтобы так сильно… — ответил Ральф и, пытаясь унять бившую его дрожь, закутался поплотнее в свой дорожный плащ. — Я попытаюсь немного поспать.

Он закрыл глаза, но тут же снова открыл их, будто что-то напугало его. Тут он заметил, что мистер Бюхтинг пристально смотрит на него, и отвел взгляд.

— Да, да, попробуйте! — посоветовал мистер Бюхтинг. — Это было бы лучше всего. Мне тоже хотелось бы поспать!

— Можно подумать, что вы увидели призрак, — так вы были напуганы! — добавил четвертый пассажир, ехавший в том же купе.

— Да нет, это все сердце, — пробормотал Ральф.

А между тем он действительно увидел призрак. Там, в проходящем поезде, в углу купе, при свете фонаря перед ним возникло вдруг лицо… Оно было спокойным, глаза закрыты. Такого лица не могло быть ни у кого из живых! Это всего лишь обман зрения. Просто его фантазия, подогретая событиями в Афинах, нарисовала образ того, кто на самом деле был мертв. Он знал это совершенно точно. Он своими глазами видел в Провиденсе смерть этого человека. Его, Ральфа, ввело в заблуждение поразительное сходство… Ральф глотнул из фляги — раздался сигнал к отправлению поезда. Все было кончено…

По прибытии в Нью-Йорк мистер Бюхтинг отправился на почту и спросил о своем письме до востребования.

— Его забрали, сэр! Часа три назад.

— Пожилой господин?

— Совершенно верно, сэр.

Значит, Дантес и его спутник прибыли скорым «Чикаго — Нью-Йорк», тем самым поездом, который нашим героям пришлось пропустить во время стоянки. Тайком от Ральфа мистер Бюхтинг сообщил об этом мистеру Эверетту и назвал адрес, где остановился их общий друг: Филд-стрит, 7, дом садовника Берда.

Затем они все вместе вернулись в город.

IV. НЕВЕСТА С МИЛЛИОНАМИ

На следующий день мистер Бюхтинг с рассветом был уже на ногах. Он немного поспал и теперь чувствовал себя спокойнее и бодрее. Определенную уверенность придавала ему и мысль о том, что здесь, в Нью-Йорке, находится Дантес, человек, к которому он относился как к существу высшего порядка. Именно с ним, большим знатоком человеческой натуры, обладающим ясным умом и благородным сердцем, он мог поделиться ужасными новостями, сообщенными умирающим негром.

Мистер Бюхтинг продолжал расхаживать взад и вперед по кабинету, все обдумывая и взвешивая, когда в дверь тихо постучали. В ответ на его поспешное «Войдите!» в полуоткрытую дверь просунулась очаровательная женская головка.

— Элиза, ты? Что так рано? — удивился мистер Бюхтинг.

Изящная молодая девушка, в простом утреннем платье, с роскошными локонами, собранными под шелковую сетку, подбежала к мистеру Бюхтингу и заключила его в объятья. Он тоже обнял ее со всей сердечностью и гордостью, на какие способен только любящий и счастливый отец.

— Отчего тебе сегодня не спится? — спросил он дочь. — Узнала что-нибудь важное?

— Не сердись на меня, — ответила она, прижавшись к нему, — речь пойдет о предмете, о котором мне не следовало бы много говорить.

Мистер Бюхтинг сразу все понял. Этим предметом был Ричард. Имя несчастного молодого человека произносилось в их семье как можно реже. Дома мистер Бюхтинг даже не сказал, с какой целью отправился в Афины. Жена и дочь были уверены, что его вместе с мистером Эвереттом и Ральфом позвали туда дела.

— Тогда рассказывай, девочка моя, если это облегчит тебе душу!

— Я надеюсь на это! — сказала Элиза. — Так вот, дорогой отец, мы не знали, когда ты вернешься, а без тебя мы как без рук. Поэтому вчера вечером мы поехали на Западный вокзал. Думали, что ты, возможно, приедешь скорым. Перед этим мы немного проехались, а потом велели кучеру поднять верх коляски и держаться вблизи перрона, где проходят все прибывшие пассажиры. Мы пристально вглядывались в темноту, и я внезапно заметила седовласого господина и еще одного, который шагал с ним рядом. Оба спешили к стоянке наемных экипажей. Тот, что был моложе, лица его я не видела, своей походкой, прической так напомнил мне Ричарда, что я невольно выглянула из экипажа и проводила его взглядом, но ничего больше не рассмотрела.

— Ну и? — тихо спросил мистер Бюхтинг.

— И вот, дорогой папа, я плохо спала ночь. Перед глазами у меня снова и снова возникала эта картина, и я не могла отделаться от мысли…

— …что бывает поразительное сходство! — серьезно закончил мистер Бюхтинг, когда Элиза смолкла.

— О, я знаю, что́ ты хочешь сказать! — воскликнула она. — Что я не должна предаваться несбыточным надеждам. И все же, папа, ты сам говорил мне, что его тело не нашли, что он лишь исчез…

— Мое дорогое дитя, — мягко и печально прервал ее мистер Бюхтинг, — я не вправе запретить тебе утешаться этой мыслью. Но разве ты сама не понимаешь, что с каждым месяцем, с каждой неделей надежда все уменьшается?

— Напротив, дорогой отец, — возрастает! — воскликнула Элиза, подняв на него большие повлажневшие глаза и просветлев лицом. — Ведь, если он преодолел все препятствия, которые мешали его возвращению, огромные преграды на пути домой, именно теперь ему пора вернуться. И каждый день приближает нас к этому свиданию!

— Послушай, Элиза, — сказал мистер Бюхтинг, — что получится, если тобой неотступно будет владеть одна эта мысль? Я сочувствую тебе. Но разве хорошо столько времени жить надеждой, которой никогда не суждено сбыться? Не лучше ли тебе попробовать смириться с тем, что неизбежно? Представь, что я или твоя матушка умрем. Можешь ли ты рассчитывать вновь встретиться с нами после того, как нас опустят в могилу?! Или ты не чувствуешь, что в твоем упрямом ожидании несбыточного заключен какой-то абсурд?

— Разумеется, отец, я бы не стала упорствовать, если бы мне противостоял неумолимый закон природы. Но тело Ричарда не нашли. Почему бы мне в таком случае не надеяться? Для того, кому приходится преодолевать огромные трудности, годы летят незаметно. Связи оказываются нарушенными. Возможно, Ричард был вынужден вступить в полк, может быть — в южный, его письма пропали…

— Дитя мое, все твои надежды и мечты заставляют меня предполагать, что другому мужчине никогда не завоевать твое сердце.

— Я сама так думаю, дорогой отец, — тихо ответила она. — Да и к чему это? Разве я не счастлива с вами? Разве не довольно с меня теперь моей сладостной надежды?! И разве затем, впоследствии, мне не достаточно будет воспоминаний об этом?

— Безрадостная перспектива! — с горечью заметил мистер Бюхтинг. — Ну что ж, надейся! И дай Бог, чтобы твои надежды исполнились!

Разговор отца с дочерью был прерван слугой. Он вручил мистеру Бюхтингу письмо. По почерку на конверте тот сразу узнал, что послание — от миссионера. Он отпустил Элизу, поцеловав на прощанье, и вскрыл письмо.

Дантес писал:

Едва прочитав письмо Дантеса, мистер Бюхтинг поспешно оделся и отправился в наемном экипаже на Филд-стрит. Он знал владельца дома номер семь. Это был преданный ему, надежный человек, твердо обещавший держать в тайне присутствие обоих постояльцев.

Лишь только мистер Бюхтинг вошел в небольшой приветливый домик, расположенный на западной окраине города, как навстречу ему вышел сам хозяин — мистер Берд, сообщивший, что «старый джентльмен» находится в саду. Гость поспешил туда.

Он увидел миссионера, неторопливо шагавшего по аллее. По своему обыкновению Дантес был в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы. Его седые волосы были подстрижены короче, чем во время их последней встречи. Держался он, как и прежде, подтянуто, даже молодцевато, только голову наклонял немного вперед.

Услышав шаги мистера Бюхтинга, миссионер обернулся, пошел ему навстречу и по-отечески обнял его. Первые четверть часа ушли на взаимные расспросы: Дантес живо интересовался семейством Вольфрама, а тот в свою очередь жаждал узнать о Гайде и детях миссионера, оставшихся в Капштадте.

— Ну, а разве вы ничего не слышали о Ричарде Эверетте? — внезапно сменил тему разговора Дантес. — Какой результат дала ваша поездка в Афины?

— Никакого, если судить с точки зрения его судьбы, — ответил Бюхтинг. — И все же лично для меня поездка имела ужасный результат. Она принесла мне сердечную боль и заставила с нетерпением ожидать часа, когда я смогу довериться вам.

— Рассказывай, сын мой! — предложил Дантес.

И Бюхтинг поделился с миссионером новостями, которые узнал от ныне покойного негра. Дантес слушал не перебивая и, заложив руки за спину, задумчиво шагал рядом с Вольфрамом. Лишь когда тот смолк, он спросил:

— А что ты сам думаешь обо всем этом?

И Бюхтинг чистосердечно, ничего не скрывая и не утаивая, рассказал ему обо всех своих мыслях и предположениях. Когда он закончил, миссионер еще некоторое время молча шел рядом. Потом заметил:

— Итог твоих размышлений таков, что Ральф Петтоу, возможно, виновен?

— И да, и нет. Я упрекаю себя в том, что вообще, оказывается, способен не доверять человеку до такой степени, как не доверяю этому Петтоу, мне не хочется верить в такую подлость. И все же я не в силах отделаться от ужасной мысли, что это могло произойти!

— Если бы это случилось, какое наказание должно было бы настигнуть такого отъявленного негодяя? Какой кары заслуживает подобное преступление и какая оставила бы надежду на исправление преступника? — спросил Дантес.

— Будь он виновен, никакое наказание его бы не исправило. Ведь он — законченный лицемер и притворщик! — воскликнул мистер Бюхтинг. — Он способен убить не из-за страсти, не по злобе, не из-за бедности, не из кровожадности, не из-за животных инстинктов — нет! Он способен совершить убийство по холодному расчету и готов забыть о случившемся, чтобы без помех наслаждаться жизнью. Нет такой кары, которая оказалась бы для него достаточно суровой. Но я все еще не могу поверить! И в то же время как испугал и насторожил его мой разговор с умирающим негром… А ужас, который охватил его в вагоне нашего поезда…

И он рассказал Дантесу сцену, разыгравшуюся на станции во время прохода скорого «Чикаго — Нью-Йорк».

— Самым справедливым и самым страшным наказанием для него, — ответил на это миссионер, — было бы вот какое: нужно заставить его поверить, что Ричард еще жив и может в любой момент разоблачить его. При посторонних ему пришлось бы разыграть радость от возможного свидания с другом, тая при этом в глубине души смертельный страх перед неминуемым возмездием! Это, на мой взгляд, самая жестокая кара за его лицемерие!

— Но кому же, как не ему, лучше всего знать, что Ричард мертв! — мрачно возразил миссионеру мистер Бюхтинг. — Мои размышления на этот счет почти убедили меня, что в первый раз Ричард смог ускользнуть от него и лишь в Провиденсе, вторично, стал жертвой его необъяснимой жестокости. Там он велел расстрелять Ричарда.

— Ты и в самом деле должен питать огромное недоверие к человеку, если считаешь его способным на подобное злодеяние, — серьезно произнес Дантес. — Объясни, чем оно вызвано?

— Одному Богу известно, как я боролся с самим собой, чтобы не дать поселиться в душе этому подозрению! — взволнованно сказал мистер Бюхтинг. — Но когда я взвешиваю все обстоятельства, когда вспоминаю, что в то время Ральф находился поблизости, что он был знаком со Стонтоном и что рассказ негра о нападении на мою плантацию также оказался удивительно верным и одновременно объяснил первое убийство… Дальше, когда я вспоминаю, как необычно вел себя Ральф всякий раз, когда неожиданно заходила речь о смерти или исчезновении Ричарда, как он всегда объяснял, что якобы не может слышать разговоров на эту тему, это будто бы слишком расстраивает его, и уходил прочь, — так вот, когда я все это сопоставляю и обдумываю, подозрение все сильнее овладевает мной. Когда после исчезновения Ричарда он начал частенько навещать нас, когда мне стало казаться, что он добивается благосклонности Элизы, я нашел его ненадежным во всех отношениях. Он большой притворщик: разыгрывает чувства, которых не испытывает. Эта преувеличенность переживаний и выдает его неискренность. И Элиза и Амелия разделяют мою антипатию к этому человеку. Не скажу, будто у меня нет сомнений, что убийство совершил Ральф, но вам могу признаться со всей откровенностью, что считаю его способным на это.

— А какое наказание могло бы выпасть на долю столь вероломного убийцы? — спросил Дантес после непродолжительной паузы.

— Этого я не знаю… Я бы положился на правосудие — пусть с ним поступят, как он того заслуживает. Но где взять доказательства? — ответил Бюхтинг.

— Я против смертной казни, — сказал Дантес, — но не потому, что считаю ее жестокой. На мой взгляд, она мешает тому, кто действительно раскаивается, в полной мере испытать это раскаяние; мешает, я бы сказал, естественному проявлению этого раскаяния. Для столь бессердечного преступника, каким он предстает перед нами в образе этого Ральфа — в случае если преступник действительно он, — быстрая смерть представляется мне слишком мягким наказанием. О раскаянии тут говорить не приходится — лишь страх способен напугать его или, если на это есть хоть какая-то надежда, повлиять на его душу. Мы должны убедить его, что Ричард еще жив!

— Но возможно ли это?! — вскричал Бюхтинг. — Ему лучше других известно, что бедного доброго юноши больше нет на свете!

— После всего, что ты мне рассказал, получается, что Ричард, вероятно, уцелел после первого покушения, действительно был оклеветан Ральфом в Провиденсе и передан в руки военного трибунала, — сказал Дантес. — Если бы удалось посеять в душе Ральфа сомнение, что арестованный мертв, своим беспокойством он бы выдал себя или вынужден был бы постоянно носить на себе эту ужасную, но совершенно заслуженную им кару.

— Тут нет сомнений, — печально заметил Бюхтинг. — Однако он будет уверен в себе.

— Пройдем в дом, — предложил миссионер, помолчав. — Я собираюсь показать тебе разные письма и рассказать кое-что о Лотарио.

Они молча направились к дому и вошли в просторную чистую комнатку, где остановился Дантес.

— Мне нужно что-то сказать тебе, сын мой, — начал миссионер серьезным тоном, взяв Бюхтинга за руку. — Ты в силах вынести очень радостную весть без предварительной подготовки? Ты способен представить, что надежды Эверетта, предчувствия твоей Элизы могли оправдаться, что…

— …что Ричард жив? — вскричал Бюхтинг, бледный от волнения. — Боже мой… Дочь рассказывала, что видела его… Или по крайней мере кого-то похожего на него на Западном вокзале, когда прибыл скорый из Чикаго!

— Она не ошиблась: у любви самые проницательные глаза на свете, — подтвердил Дантес.

— А где он? Ради Бога… он действительно с вами? — вскричал мистер Бюхтинг.

Столь рассудительный, серьезный и сильный человек был вне себя от возбуждения и оглядывался кругом, словно Ричард мог появиться в любую минуту.

— Да, он со мной! — ответил Дантес. — Только дай мне слово, что никому не скажешь об этом! У меня определенные планы, и я бы хотел, чтобы ты еще некоторое время хранил молчание на сей счет!

— Я все сделаю! — пообещал мистер Бюхтинг. — Но как это возможно? Расскажите мне! Если это говорите вы, ошибки быть не может. В таком случае Ральф тоже видел его из окна вагона. Он в ужасе отшатнулся…

— А, так это был он. Я не узнал его! — сказал Дантес. — Ричард как раз спал, и я увидел человека, который выглядывал из стоявшего поезда… Вдруг он отпрянул от окна. Получается, что кара, которую я для него придумал, уже постигла негодяя. Знай же, Вольфрам, убийца — Ральф, причем убийца вдвойне: ведь в Провиденсе он узнал Ричарда, однако оклеветал его и передал в руки военного трибунала.

— А Эверетт? Ему уже известно? — воскликнул Бюхтинг голосом, все еще дрожавшим от скрытого волнения.

— Нет, еще нет. Об этом я и собирался с тобой посоветоваться… но только позже! Хочешь видеть Ричарда?

— О Боже мой… хочу ли я его видеть! — вскричал Бюхтинг, возводя глаза к небу. Потом он сложил руки, и его губы прошептали молитву. Старый миссионер обнял его за плечи. Лицо его было серьезным, торжественным. Он подвел Бюхтинга к соседней двери. Едва он открыл ее, глазам Вольфрама предстал Ричард, стоявший посреди комнаты. Юноша был предупрежден о предстоящей встрече и ожидал ее с нетерпением. При виде отца Элизы он не мог сдержать крик радости и поспешил ему навстречу. Они заключили друг друга в объятия.

— А что с моим отцом? — тихо спросил потом Ричард.

— Ну, теперь он воспрянет духом! — вскричал мистер Бюхтинг, с восхищением разглядывая молодого человека.

— А как Элиза? — еще больше понизив голос, спросил Ричард.

— Не будем пока говорить о ней, а от всего сердца возблагодарим Господа! — ответил Бюхтинг.

Как и следовало ожидать, целый час прошел во взаимных расспросах. Дантес оставил их в покое: он молча уселся спиной к окну и по-отечески радовался, глядя на них. Когда Ричард дошел в своем повествовании до событий, разыгравшихся в Провиденсе, и словами, исполненными пылкой признательности, описал, что́ сделал для него Дантес, старик прервал его излияния, подняв руку. Потом сказал:

— Моя задача оказалась легче, чем я рассчитывал. Меня считали мертвым, поэтому Стонтон, боявшийся меня больше всех остальных, обрел уверенность. К сожалению, мои первые расследования увели меня далеко от тех мест, где орудовали преступники. Мы не имели представления о том, что они скрываются совсем близко от Толедо, и углубились вплоть до Техаса, не обнаружив никаких следов, так что в конце концов я счел за благо вернуться назад и ждать новых известий. Так я узнал, что пропал Ричард. Не доверяя этому Антонио Йерресу, я не показывался на людях, а решил последовать за ним на свой страх и риск. При этом, правда, я потерял его из виду и обнаружил только тогда, когда было уже поздно. Я добрался до бэйю и подслушал разговор бандитов. Я сразу же — как и сами бандиты — заподозрил, что Йеррес направится в Провиденс, чтобы завладеть деньгами, если они туда поступили. Вначале мне казалось, что спасти Ричарда не удастся. Но когда я отыскал католического священника, который раньше сопровождал меня во многих опасных странствиях, я вновь поверил в благополучный исход. Священник был знаком с офицером, которому предстояло командовать экзекуцией. Похоже, ему было известно кое-что из прошлого этого офицера, неведомое большинству людей, — короче говоря, офицер согласился — получив вдобавок почти все деньги, что оказались при мне, — спасти Ричарда, заменив в ружьях солдат, которым надлежало расстреливать его, боевые патроны холостыми. Так я спас жизнь юноши, не напрасно, надеюсь, пришедшего в этот мир. К сожалению, лишь только мы добрались до форпостов войск Союза, тяжелая болезнь на два месяца приковала Ричарда к больничной койке. Доверить свои новости бумаге я не хотел. Кроме того, я считал невозможным сказать все в письме. И узнай Петтоу, что Ричард жив, он не стал бы терять ни минуты, чтобы уничтожить живого свидетеля своей подлости, уничтожить наверняка. Ведь не только корысть, но и, несомненно, ненависть и низость явились побудительными причинами, толкнувшими его на преступление. Он и теперь покушался бы на жизнь Ричарда. Поэтому требовалось тщательно хранить тайну. К тому же у Ричарда не было ни одного свидетеля. О негре, который видел преступление в прерии вблизи плантации «Либерти», мы ничего не знали. Стонтон был мертв, а где теперь его приятели — ищи, как говорится, ветра в поле. Они вообще могли и не знать сути дела. Тем не менее в Нью-Йорк мы вернулись бы раньше, если бы меня не задержали достойные сожаления стычки белых с индейцами в западных прериях. Я пытался примирить враждующие стороны, и во многих случаях это мне удалось. Ричард был моим верным спутником, и я думаю, из наших переговоров с западными переселенцами и краснокожими детьми прерий он вынес немало поучительного для себя на будущее.

— Слава Богу! — воскликнул мистер Бюхтинг. — А что же дальше? Как нам вести себя с Эвереттом? Разве он не будет знать о приезде Ричарда?

— Ты знаешь, как я его люблю, — ответил Дантес. — Конечно, он один из самых разумных людей, какие мне известны. Однако я не уверен, сумеет ли он со своим мягким характером скрывать от всех окружающих радость свидания с Ричардом. А в этом-то все и дело! Ведь, если Ральф узнает, что Ричард жив, мы будем вынуждены тотчас потребовать его ареста, иначе жизнь Ричарда будет в опасности. А этого я хотел бы избежать, по крайней мере теперь. Но если вы оба полагаете, что Эверетту хватит самообладания, чтобы скрывать свою радость, для меня не было бы большего счастья, как уже сегодня устроить встречу Ричарда с отцом.

— Радость-то он, возможно, и скроет, — задумчиво заметил мистер Бюхтинг. — А вот справиться с отвращением к убийце сумеет едва ли.

— Конечно, я тоже думал об этом, — сказал Дантес. — Но разве нет средства сообщить ему о спасении Ричарда, не называя убийцу?

— Ну, это, пожалуй, возможно, — тихо, просительным тоном промолвил Ричард. — Если только вы, мистер Дантес, возьмете с моего отца обещание никому не говорить ни слова, он, конечно, не скажет и Ральфу. Он свято верит всему, что вы ему говорите, и поэтому исполнит ваше желание, не спрашивая о причинах.

— А если бы ему сказали, что одно только слово о Ричарде, оброненное в разговоре с любым человеком, не считая нас, способно снова привести его сына на грань гибели, то, полагаю, он станет молчать! — с жаром поддакнул мистер Бюхтинг.

— Вы и в самом деле уговорите меня, — улыбнулся Дантес. — Но не придется ли тогда сказать и мисс Элизе, что ее молодой друг возвращен ей?

Ричард густо покраснел.

— Я берусь сказать Элизе несколько слов, которые укрепят ее надежду или даже больше того — ее веру, потому что она никогда не верила в смерть Ричарда, — ответил Бюхтинг.

— Ладно! Пусть будет так! Но тут необходима величайшая осторожность, поэтому я прошу тебя самого, дорогой Вольфрам, сообщить Эверетту, — промолвил миссионер. — Я не могу написать ему, опасаясь, что письмо попадет в чужие руки, и точно так же не могу показываться в городе. Поезжай к нему сам и привези сюда.

Час спустя Ричард оказался в объятиях отца. У себя дома мистер Эверетт, по настоянию Бюхтинга, сказал, что намерен отправиться за город, и по этой причине никто не обратил внимания на его отсутствие в течение целого дня. Весь день мистер Эверетт, счастье которого не поддается описанию, провел с Ричардом и Дантесом.

Вечером того же дня мистер Бюхтинг по своему обыкновению провожал дочь до ее спальни. На прощание он поцеловал ее как-то особенно нежно.

— Глаза у тебя сегодня просто светятся, отец, — сказала Элиза. — Знаешь, любой молодой позавидовал бы, пожалуй, этому блеску!

— Даже Ричард? — негромко спросил он.

Она вздрогнула. Сердце подсказало ей, что должна существовать какая-то связь между этим необычным блеском глаз отца и именем, которое только что, в нарушение установившейся традиции, слетело с его губ. Она молча взглянула на него.

— Помнишь, вчера ты была уверена, что видела его, — прошептал мистер Бюхтинг. — У тебя, скорей всего, было какое-то предчувствие! Я уже потерял всякую надежду, но сегодня узнал кое-что, и это снова позволяет надеяться. Не исключено, что его письма пропали. И все же, Элиза, тебе не следует ни словом обмолвиться об этой, может быть безрассудной, надежде ни с кем, даже с матерью! Вообще-то мне не следовало говорить тебе об этом…

— Нет, нет, отец! — страстно выдохнула она, приблизивши губы к самому его уху. — Не жалей, что сказал мне, — ты утешил меня. Я хочу надеяться, ведь я всегда надеялась. Я скорее умру, чем расстанусь с надеждой на скорую встречу!

— Полно, дитя мое! — прошептал мистер Бюхтинг. — Желаю тебе сладостных снов!

Она поднесла к губам его руку, глядя с выражением неизъяснимой любви и благодарности, и прошла, вся в мечтах, к себе в спальню.

Миновала неделя. Настроение у Ральфа Петтоу было не из лучших. От его проницательного взгляда, еще больше обостренного подозрительностью и недоверчивостью к окружающим, не укрылось, что все те, с кем он общался и к кому проявлял интерес, переменили свое отношение к нему.

Прежде всего Джорджиана. От ужасного удара, нанесенного ей разоблачениями незнакомки, она, правда, вскоре оправилась. Гордость не позволяла ей верить, что все услышанное — правда. Девица, сбежавшая от графа Цендерштейна — если это было верно, — чтобы броситься в объятия Буту, не заслуживала ни малейшего доверия. И даже если Ральф говорил Буту или кому-либо другому что-то подобное, это наверняка было шуткой или средством обмануть Бута. Тем не менее то, что она узнала, оставило в ее сердце неизгладимый след. Рассудок неизменно пытался убедить ее, что та незнакомка просто интриганка, преследующая какие-то свои цели: может, даже заполучить Ральфа для себя! Но во всем ее облике, в тоне ее рассказа было нечто такое, что по-прежнему стояло перед мысленным взором леди Джорджианы, по-прежнему звучало в ее ушах! «И все же это правда!» — в отчаянии восклицала она временами, обращаясь к себе самой. Как бы то ни было, в душу леди Джорджианы проник яд, который, несмотря на все доводы разума, призванные обезвредить его, продолжал свое пагубное действие и грозил уничтожить ее.

Как ей было узнать истину? Она сказала Ральфу, что слышала от подруги удивительные вещи о том клубе. Ральф холодно ответил, что ходил туда встречаться со знакомыми политиками и друзьями мятежников — одним словом, в интересах дела; более подробно обсуждать клубные порядки ни он, ни Джорджиана не стали. Впрочем, в глубине души Ральфа обеспокоили намеки возлюбленной. Неужели ей все рассказал Бут? Сам способный на любое предательство, Ральф, разумеется, допускал и измену со стороны актера. Однако тот, как выяснилось, не мог проболтаться, потому что на следующий же день после того памятного вечера в клубе на несколько дней покинул Нью-Йорк, отправившись гастролировать в Бостон. И все же это не слишком волновало капитана Петтоу. Его больше встревожил другой вопрос Джорджианы. В небольшой нью-йоркской газетке, которая публиковала преимущественно городские сплетни и пользовалась большой популярностью в высшем обществе, вновь появился намек на то, что на днях капитана Петтоу видели на главной улице в сопровождении прекрасной мисс Элизы. Леди Джорджиана с улыбкой — что это была за странная улыбка! — показала ему заметку, спросив при этом:

— Кто из твоих друзей во что бы то ни стало стремится женить тебя на «невесте с миллионами» и публикует такие вещи в газете?

— Какой-то идиот! — отрезал Ральф, обескураженный необычной улыбкой Джорджианы.

— Ну, разумеется, идиот, так и скажи ему! — ответила леди Блэкбелл. — Ведь, если тебя будут считать возлюбленным мисс Элизы, а впоследствии обнаружится, что ты получил отказ, тебе станет неловко!

В словах любовницы Ральф уловил что-то похожее на подозрение, и в то же время в них звучало нечто, напоминающее скрытую угрозу. Откуда у Джорджианы, еще неделю назад так привязанной к нему, такой доверчивой, воспринимавшей каждое его слово как непреложную истину, вдруг возникли подобные сомнения? Что ему надлежит делать, чтобы отвести грозу, готовую надвинуться с этой стороны?

Заставляло его задуматься и поведение мистера Эверетта. В нем произошли непонятные перемены. Казалось, он воспрянул духом, ожил. Молчаливость, печаль, мизантропия, владевшие им со времени исчезновения Ричарда, бесследно исчезли. Иногда он улыбался про себя, думая, что его никто не видит, улыбался счастливой улыбкой, а когда его как-то в разговоре спросили о Ричарде, он хотя и повторил несколько раз: «Бедный, славный юноша!», но сказал это совсем другим тоном, чем прежде. Примерно так говорят о том, кого, в сущности, не считают столь глубоко несчастным, или о том, кого постигла временная неудача. Как связать одно с другим? Может быть, старику пришло на ум жениться и поэтому потерю Ричарда он воспринимает теперь не так болезненно? Ральфу требовалось сесть в засаду — он должен был все узнать. Правда, если он станет зятем богача Бюхтинга, мужем «невесты с миллионами», ему будет почти безразлично, получит ли он еще и наследство мистера Эверетта. Но покоя Ральф не обрел. Мистер Эверетт теперь почти каждый день подолгу отсутствовал, и никто не знал, где он пропадает. Ральфу предстояло узнать, что все это значит. Он должен был внести соответствующие поправки в свои планы.

Переменился, как заметил Ральф, даже мистер Бюхтинг. Отец Элизы был с ним неизменно приветлив и учтив, как со старым знакомым, — таким же он продолжал оставаться и теперь. Но во взгляде мистера Бюхтинга Ральф — как уже говорилось, весьма наблюдательный человек — отметил нечто непривычное, нечто холодное, отчужденное, сдержанное, чего не замечал прежде. И всякий раз, когда Ральф начинал размышлять о причинах этих перемен, ему вспоминался негр из Афин. Он не мог понять почему. Что мог сказать мистеру Бюхтингу издыхающий ниггер? И все же впервые Ральф обратил внимание на этот холодный, скользнувший по нему, словно он был пустым местом, взгляд мистера Бюхтинга в тот самый вечер в Афинах.

Не осталась прежней и Элиза. Коснувшаяся ее перемена оказалась едва уловимой, однако от Ральфа она не укрылась. С ним мисс Бюхтинг держалась дружелюбнее, нежели раньше, но эта ее приветливость казалась единственным проявлением общего радостного возбуждения, каким она, похоже, была охвачена. И всем бросалось в глаза ее необычное состояние. Каковы были его причины? Неужели кто-то пленил сердце Элизы? Ральф хорошо знал, что это не он. Ему было известно, что она любила Ричарда, и никого больше. Именно поэтому он надеялся, что, как друг Ричарда, как старый добрый знакомый, почти ежедневно навещавший дом мистера Бюхтинга, станет первым кандидатом на ее руку. Что же с ней произошло? Она излучала тихое счастье, чего раньше он за ней не замечал. Эта метаморфоза никак не была связана с ним — тут у него сомнений не возникало: временами она относилась к нему равнодушно, весьма прохладно, если не сказать — холодно. Так что это было? Что творилось в ее душе?

Все эти мысли не просто занимали его — они терзали его, не давая покоя. Наказание, какое Дантес определил преступнику, начало проявляться все ощутимей. Ральф ломал себе голову, но безрезультатно. Открытое сватовство к Элизе не входило в его планы. Даже не будь Джорджианы, действовать ему надлежало очень осмотрительно. Завоевать мисс Элизу невозможно — свою благосклонность и расположение она дарит сама. Но никогда не сделает этого, если ее отец и мистер Эверетт не будут расположены к капитану.

Так по крайней мере представлялось все это Ральфу. Иногда, правда, его одолевали сомнения, и мало-помалу приходила мысль перестать даже думать об Элизе и целиком заняться вдовой Блэкбелл. Однако подобное малодушие продолжалось недолго. Он любил Элизу — любил по-своему, с тайной страстью, соединявшей в себе странным образом тщеславие и чувственность. Он стремился заполучить ее для себя. Элиза была самой прекрасной, самой умной, самой добродетельной из женщин, каких он знал. Жажда обладания ею стала его манией. Она сделала его равнодушным ко всем остальным женщинам, даже красавица Джорджиана, преданно любящая его, теперь была ему ненавистна. Он только притворялся пылко влюбленным в нее. При мысли, что явится кто-то другой и отнимет у него Элизу, кровь бросалась ему в голову и он готов был взяться за оружие, чтобы отстоять свои права. В те редкие минуты, когда он оставался с ней наедине, ему приходилось сдерживаться, чтобы с безумной страстью не заключить ее в объятия и не прошептать ей: «Люби меня! Будь моей! Иначе я убью тебя!» Привыкший всегда добиваться своего, пылкий от природы и к тому же избалованный беспорядочной жизнью, он не признавал никаких препятствий на своем пути, был рабом своих страстей. Обладание Элизой сделалось смыслом его существования, и он готов был положить на это всю жизнь.

В это время пришло известие о прибытии в Нью-Йорк дона Альфонсо де Толедо. Он собирался, во-первых, навестить своего дядю Бюхтинга, а во-вторых, принять участие в решающем сражении армии Союза с мятежниками. Неожиданная весть обеспокоила Ральфа вдвойне. Знал ли Альфонсо о пребывании Ричарда в Толедо? Молчание, какое хранило на этот счет семейство дона Лотарио, по-прежнему оставалось для Ральфа загадкой. С трудом верилось, что Ричард там не открылся, что, пользуясь так долго гостеприимством хозяев, он не назвал себя. А открывшись, не мог не сказать и о том, кто покушался на его жизнь. Когда этот неясный вопрос начинал мучить Ральфа — как уже упоминалось выше, — он выбрасывал его из головы, успокаивая себя тем, что ведь теперь Ричард точно мертв и, следовательно, ничего нельзя доказать, что все уже поверили — тот мнимый Ричард на самом деле был авантюристом и обманщиком. Тем не менее молчание оставалось непонятным, и Ральфу приходилось быть готовым к тому, что с этой стороны тоже может надвинуться опасность.

Впрочем, приезд дона Альфонсо насторожил его и по другой причине. Уж не с появлением ли этого молодого человека было связано необычное настроение Элизы? Не он ли был избранником «невесты с миллионами»? Ральфу, всегда склонному к недоверию, повсюду видевшему одни только корыстные намерения, казалось вполне естественным, что Альфонсо имеет виды на прекрасную Элизу Бюхтинг и теперь попытается добиться своего. Как помешать этому, если его предположения подтвердятся? Ральф не остановился бы и перед вторым убийством. У него не было совести: первое убийство не угнетало его; кроме того, известно, что каждая новая жертва, принесенная в угоду пагубной страсти, только подстегивает и раззадоривает низменные натуры. Но в данном случае дело обстояло проще. Альфонсо намеревался вступить в полк союзных войск, собираясь лично сражаться против мятежников-южан. Как легко в таких условиях получить шальную пулю; нет ничего проще, чем послать его туда, откуда он никогда не вернется! Ни один шахматист, обдумывая, каким образом легче всего с наибольшей выгодой и наименьшими потерями выиграть коня у своего соперника, не размышлял, пожалуй, столь трезво и хладнокровно, как это делал Ральф, готовясь избавиться от дона Альфонсо, если тот встанет ему поперек дороги.

Альфонсо сообщил, что также прибудет из Чикаго, и подробно указал свой маршрут. Поэтому мистер Бюхтинг, не сказав никому ни слова, отправился ему навстречу и по дороге, улучив момент, сообщил молодому человеку, что произошло с Ричардом и как следует вести себя с Ральфом. О том, что Ричард жив, Эдмон Дантес еще раньше известил обитателей главной гасиенды, прося держать все это в строжайшей тайне.

Таким образом, дон Альфонсо был вполне подготовлен к встрече с убийцей Ричарда у Бюхтингов и у мистера Эверетта. Правда, ему приходилось прикладывать немало усилий, чтобы сохранять спокойствие и невозмутимость. Больше того, разыгрывать перед Ральфом даже некоторое дружеское расположение. Вскоре он заметил чрезвычайное внимание — в двояком смысле слова — к своей особе со стороны Ральфа. Тот стремился узнать как можно больше о том, что думает Альфонсо об Элизе, от самого молодого человека. Все, что он видел и слышал, как будто бы подтверждало его подозрения. Не только Элиза вела себя очень приветливо со скромным молодым человеком, сразу же угадав в нем доброго, славного юношу, но и Альфонсо, похоже, был от нее в восторге и отзывался о ней с неподдельным восхищением. Да и можно ли было удержаться и не воздать ей должное, как это уже делали все, кто ее знал! Казалось, молодой человек успел забыть о ране, причиненной ему Марион Ламот. Живя в доме Бюхтингов, Альфонсо постоянно виделся с дамами, выезжал с ними, водил в театры, и в Нью-Йорке уже начали поговаривать, что богатый дом Толедо одержал победу над Ральфом. Другие, правда, считали родство слишком близким. Впрочем, как часто заключались браки между кузенами и кузинами!

Однако непосвященным по-прежнему было неясно, не Жанетта ли Коризон — приветливая красавица компаньонка Элизы — пленила гостя из Аризоны. Ведь Жанетта вполне заслуживала всяческой похвалы, и, не будь в ее жилах цветной крови — страшного порока в глазах настоящего янки! — сотни поклонников добивались бы ее руки. Жанетта Коризон была дочерью плантатора и терцеронки. Ее отец — сын богача — некоторое время скрывал свою связь с цветной, собираясь жениться на возлюбленной, когда достигнет совершеннолетия и встанет на ноги. Однако он умер, не дожив и до двадцати четырех лет, его возлюбленная последовала за ним. Отец, ярый противник цветных, не проявил ни малейшей заботы о ребенке своего сына и продал малютку мистеру Бюхтингу. Так прелестное дитя стало подругой его дочери, а впоследствии, когда выросло, — ее компаньонкой. Жанетта Коризон считалась, можно сказать, второй дочерью четы Бюхтинг. Кто не знал, какое положение она занимала, наверняка принял бы ее за родную дочь хозяев. А она заслуживала этого. По-детски мягкая, скромная, неизменно веселая, смышленая, мастерица говорить на многих языках и искусная рукодельница, она была достойной подругой Элизы, и обе девушки считали себя сестрами. Искрящаяся весельем, всегда что-то напевающая, щебечущая, словно птичка, Жанетта удивительно дополняла серьезную Элизу, даже во внешнем облике. Ее иссиня-черные волосы, синие глаза, нежные румяные щеки, чрезвычайная подвижность еще больше оттеняли спокойное благородство и северное очарование в облике Элизы. Но и сама Жанетта тоже привлекала к себе внимание. Справедливости ради надо сказать, что, любя Элизу как родную сестру, Жанетта восхищалась ею, словно неким божеством, и не терпела, когда ее пытались с этим божеством сравнивать. Она, например, заявляла, что никогда не расстанется с Элизой, ни за что не выйдет замуж, а когда Элиза вступит в брак, останется у нее служанкой.

В Нью-Йорке Жанетта Коризон, чья броская внешность привлекала грубые натуры намного больше, нежели более одухотворенный облик Элизы, была объектом многих домогательств. К счастью, она об этом не догадывалась. По простоте душевной она даже не подозревала, что способна вызывать такие помыслы. Правда, с некоторых пор она сделалась серьезнее обычного, и время от времени Элиза заставала ее у окна. Опершись подбородком на белоснежную, округлую ручку, она задумчиво глядела на проплывающие по небу облака. От Элизы не укрылось и кое-что еще: всякий раз, когда служанка объявляла о приходе дона Альфонсо, Жанетта менялась в лице, быстро поднималась и делала несколько шагов по комнате, словно пытаясь успокоиться. Тогда на губах Элизы появлялась счастливая улыбка, и дон Альфонсо — ничего не ведавший о причинах — нередко удивлялся, видя, как Элиза целует свою подругу с нежностью, несколько выходящей за рамки сердечной дружбы. Только саму Жанетту, казалось, ничто не удивляло. Она была дитя природы и даже не догадывалась, что Элиза читает в ее сердце лучше ее самой.

Альфонсо и Элиза тоже никогда не упоминали в своих разговорах о Ричарде — об этом молодого человека убедительно просил мистер Бюхтинг. Уже была достигнута договоренность о вступлении молодого Толедо во вновь сформированный нью-йоркский полк, которому летом предстояло отправиться на театр военных действий, и — удивительное дело — начиная с этого времени никто не говорил с большим страхом об опасностях военной службы, чем делала это Жанетта Коризон, в защиту предков и соплеменников которой и велась, собственно говоря, эта война.

Прежде чем Альфонсо пойдет в полк (а Ральф, как ни странно, сумел выхлопотать себе полный отпуск на целых полгода), мистер Бюхтинг решил устроить еще один большой праздник.

Утром накануне назначенного дня Ральф Петтоу, проснувшийся примерно четверть часа назад, все еще оставался в постели, размышляя обо всем понемногу. Однако в первую очередь его волновал вопрос, не представится ли на празднике удобный случай выудить у мисс Элизы хоть одно — если уж не окончательное, то по крайней мере ободряющее — слово. Во всем усматривая умысел и доискиваясь скрытых причин, Ральф хотел видеть в этом празднике признак того, что семейство Бюхтинг решило наконец покончить с негласным трауром по Ричарду, который носило до сих пор. В известной степени это свидетельствовало о признании исчезнувшего юноши действительно умершим, а также о необходимости смириться с этим непреложным фактом.

Продолжая лежать, Ральф развивал эту мысль, когда шаги, раздавшиеся в его спальне, заставили капитана отвлечься от своих размышлений. Вместо слуги, которого ожидал увидеть, Ральф обнаружил посередине комнаты пожилого джентльмена, одетого в черное. У капитана появилось смутное ощущение, что прежде ему приходилось видеть этого человека. Это был Эдмон Дантес: и внешность его, и одежда стали несколько иными, так что для тех, кто не знал его достаточно хорошо, он на первых порах был неузнаваем.

Ральф вытаращил глаза и, вероятно, бросил бы прямо в лицо явившемуся без приглашения в столь ранний час несколько нелестных слов, если бы его невольно не остановил удивительно серьезный, почти торжественный вид этого человека и печать величия и благородства, лежавшая на всем его облике. Он с трудом вымолвил: «Кто вы? Что вам угодно?», уселся в постели и отчасти недоверчиво, отчасти удивленно взглянул на миссионера.

— Мое имя — Эдмон Дантес, — ответил тот. — Возможно, раньше вам приходилось его слышать.

Ну конечно же, Ральф слышал это имя! Ему были известны отношения, связывающие миссионера с мистером Эвереттом и мистером Бюхтингом.

— Простите, — заметил он, — что я принимаю вас в таком виде, но вы вошли так неожиданно… Где был мой слуга?

— Я никого не видел, — ответил Дантес. — А если бы и встретил кого, отослал бы его прочь, поскольку мой долг — поговорить с вами наедине.

— Меня удивляет, что ни мистер Бюхтинг, ни мистер Эверетт не сказали мне, что вы в Нью-Йорке! — воскликнул Ральф, чувствуя себя как-то скованно, неуютно под спокойным, строгим взглядом миссионера.

— Я приехал в Нью-Йорк поговорить с вами одним, — продолжал Дантес. — Вы верите в земную и небесную справедливость?

— Что это значит? — спросил Ральф, бледнея, и рука его невольно потянулась к шнуру над кроватью, приводившему в действие звонок. «Или этот человек, — пронеслось у него в голове, — не в себе, или пришел по какому-то делу, о котором никто не должен и не может знать». — Прежде чем я отвечу вам, мистер Дантес, — вскричал он запальчиво, — позвольте мне хоть мало-мальски одеться. Не в моих правилах вести беседу, лежа в постели. Не угодно ли вам пройти на несколько минут в соседнюю комнату?

— Нет, — невозмутимо ответил старик. — Оставайтесь там, где находитесь. Я пришел оказать вам важную услугу и поэтому считаю себя свободным от известных предрассудков и формальностей, которыми не пренебрег бы, будь на вашем месте кто-то другой. Вы — убийца Ричарда Эверетта. Угодно вам избежать обвинения в убийстве или вы намерены ожидать его в Нью-Йорке? Вот вопрос, который я собираюсь вам задать.

Трудно, очень трудно описать тот водоворот мыслей, что возник в голове Ральфа, когда он услышал этот вопрос, поразивший его как гром среди ясного неба. Что было известно старику о покушении и убийстве? Почему он явился? Откуда знает обстоятельства дела? Как вести себя ему, Ральфу, с этим человеком? Ральф не подозревал, что на протяжении нескольких десятков секунд не раз менялся в лице, что рука его непроизвольно потянулась к ночному столику, где обычно лежал револьвер, — несколько десятков секунд он пребывал в состоянии прострации, оцепенения. Постепенно он пришел в себя.

— Сэр, — ответил он, с трудом подбирая слова, — должен вам сказать, что не желал вашего прихода. Он представляется мне странным, и я думаю, вы приняли меня за другого. Вы сказали о каком-то убийце Ричарда. Кто он? Мы давно разыскиваем его. Вы, наверное, не знаете, что я был самым близким другом убитого. Вы всегда отдаете себе отчет в том, что говорите?

— Надеюсь, что да! — серьезно ответил Дантес. — Впрочем, буду краток. Я знаю — не скажу, что это известно другим, — итак, я знаю, что в прерии, недалеко от плантации «Либерти», вы предательским выстрелом сразили своего друга Ричарда. Я знаю, что в Провиденсе вы предали чудом избежавшего смерти Ричарда суду военного трибунала южан и в результате этого чудовищного вероломства избавились от человека, который вас никогда и пальцем бы не тронул. Вы намерены ожидать обвинения в убийстве здесь или готовы покинуть Нью-Йорк, отправиться куда-нибудь на другой конец света, раскаяться в своем преступлении и попытаться стать полезным членом общества? Я предлагаю вам откровенно ответить на этот вопрос. Доказательства убийства у меня в руках. Но я противник смертной казни, к которой вас наверняка приговорят. Я хочу предупредить вас и дать возможность еще при жизни искупить тяжкое преступление, в котором вы повинны. Решайтесь!

Выходит, Ричард все же сумел рассказать кому-то о том, что с ним случилось! Уж не связан ли визит старика с приездом Альфонсо? Не Альфонсо ли передал миссионеру все то, о чем поведал в Толедо Ричард? Как бы то ни было, опасность была рядом, но Ральф чувствовал в себе силы противостоять ей.

— Мистер Дантес, — ответил он, — вы друг мистера Бюхтинга и мистера Эверетта, поэтому я чувствую себя обязанным ни на мгновенье не забывать об уважении к вам. Вы уже сообщили тому и другому про обвинение, которое выдвигаете против меня?

— Не извращайте моих слов! — заметил Дантес, неотрывно глядя ему прямо в глаза. — Я пришел предупредить вас. Исчезните из Нью-Йорка! Покайтесь! Постарайтесь сделаться где-нибудь полезным членом человеческого общества и тем самым заполнить брешь, какую вы пробили в рядах живущих своим убийством и предательством! Даю вам две недели сроку. Если за это время вы не уедете, завеса тайны, скрывающая пока ваше преступление, падет, и я выступлю общественным обвинителем по вашему делу точно так же, как сегодня явился только предупредить вас. Кроме того, я ставлю еще одно условие. Вы должны покинуть Нью-Йорк бедняком и зарабатывать свой хлеб где бы то ни было в поте лица своего. Я найду вас везде, как нашел здесь.

— Вы с ума сошли! — вскричал Ральф, охваченный смертельным ужасом, забыв о своем решении оставаться холодным и невозмутимым. — Я знаю только, что бедняга Ричард исчез… тот, кого я видел в Провиденсе, был совсем другой… какой-то самозванец…

— Вам известно, что случилось! — прервал его Дантес. — Ваше будущее в ваших руках. Я хотел предостеречь вас, избавить общество от чудовищного зрелища, которым стало бы ваше публичное обвинение. Поступайте, как подсказывает вам совесть!

С этими словами он повернулся и вышел из спальни.

Ральф рванул шнур звонка, выскочил из постели, побежал в переднюю и через оконную занавеску выглянул на улицу. Он увидел, как Дантес направился к экипажу, ожидавшему поблизости.

— Джон! — позвал он слугу, искавшего своего хозяина. — Отправляйся за этим человеком! Я должен знать, где он живет!

Слуга, испуганный непререкаемостью, звучавшей в голосе Ральфа, бросился выполнять приказание своего господина. Ральф не сводил глаз с экипажа, который тут же свернул на другую улицу, — он старался запомнить, как выглядел кучер, лошади, экипаж, чтобы отличить их впоследствии. Потом он опустился в кресло, в одной рубашке, как вскочил с кровати, дрожа всем телом. Внезапно ему в голову пришла какая-то мысль. Он метнулся в соседнюю комнату, схватил стоявший там графин с темно-красной жидкостью и разом выпил больше половины. Потом отставил графин в сторону и долго кашлял, стараясь, похоже, преодолеть отвращение от выпитого. Это ему удалось, и он, все еще содрогаясь всем телом, снова улегся в постель.

Чрезмерное количество поглощенного им рома вскоре подействовало. Лицо Ральфа раскраснелось, глаза заблестели. Он стиснул зубы и сжал кулаки. Так он и лежал, обуреваемый противоречивыми мыслями, пока не вернулся слуга.

— Ну?

— Угнаться за экипажем не было никакой возможности, господин капитан, — оправдывался слуга. — Он ехал слишком быстро… Очень хорошие лошади… Коляска, которую я нанял, отстала… Мы потеряли его из виду.

— Ты узнал лошадей и экипаж?

— Нет.

— Ты знаешь этого человека?

— Нет. Как-то смутно припоминаю, впрочем, что несколько лет назад видел его то ли с мистером Эвереттом, то ли с мистером Бюхтингом.

— А на днях ты не встречал его вместе с этими господами?

— Нет.

— И даже у мистера Эверетта? Ну-ка, постарайся вспомнить!

— Нет, решительно нет, господин капитан, этого старика я бы запомнил.

— Если встретишь его, следуй за ним. Брось все остальное и иди по пятам. Нужно выяснить его адрес. Если скажешь, где он живет, получишь тысячу долларов!

— Я приложу все старание, господин капитан!

— А зачем ты его впустил? — вскипел Ральф. — С каких это пор посторонние врываются в мою спальню, да еще в такое время? Посторонние, которые пытаются меня убить! Отвечай, мерзавец!

— Боже правый… Утром я пошел, как всегда, за свежей водой, — смутился слуга. — Никогда прежде не бывало, чтобы сюда вторгался посторонний. А вид у него такой достойный, такой почтенный!

— Почтенный, достойный… Да он настоящий убийца! — возмутился Ральф. — Где бы ты ни увидел его… Или если он снова придет ко мне, зови полицию… Впрочем, нет, не надо! Лучше позови меня… Незаметно дай мне знать! И первым делом попробуй выведать через прислугу, не был ли этот человек — ведь ты видел его и можешь описать — у мистера Эверетта или мистера Бюхтинга. Это опасная личность, за ним нужен глаз да глаз. А теперь оставь меня на часок одного… Сообщи в контору, что я нездоров и приду попозже.

Слуга ушел. Ральф закутался в одеяло. Но в постели ему не лежалось. Он вскочил, быстро оделся и примялся мерно расхаживать взад и вперед по квартире.

Откуда этому старику все известно? Возможно, Альфонсо рассказал ему, что случилось с Ричардом до появления в Толедо? Откуда он узнал о событиях в Провиденсе? Уж не из газет ли Юга, которые писали о расстреле? Этот Дантес, этот идеалист, глупец, который разбазарил свои миллионы, сложил воедино нечто, похожее, впрочем, на правду, допустим даже, что это и была правда… Но как он собирается это доказать? «Нет, никто не в силах это доказать», — сам того не сознавая, произнес Ральф вслух. Всех этих глупцов, олухов, болванов одурачил какой-то авантюрист! Кто явится к нему, капитану Петтоу, с доказательствами в руках? Кто видел, что он стрелял в Ричарда там, в прерии? Пусть-ка попробуют подступиться, пусть потягаются с ним — он сумеет дать им отпор!

И все же — если это удалось доказать, — разве не было в этом визите зловещего предостережения? Не следовало ли ему в таком случае благодарно возвести руки к ненавистному миссионеру, только что покинувшему его? Может быть, поспешно собрать все, что попадется под руку, и бежать, бежать куда глаза глядят?

Он уже готов был снова вернуться к графину с ромом, но быстро одумался. Ему грех было жаловаться на недостаток энергии, неукротимой энергии. Он не собирался превращаться в пьяницу, губить свое здоровье, не собирался попадать в зависимость от этого соблазнительного зелья, жертвой которого пали уже многие из его приятелей.

Мало-помалу он успокоился. Очевидно, Дантес не разговаривал с мистером Эвереттом, потому что тот держал себя с Ральфом по-прежнему, а некоторая рассеянность дядюшки свидетельствовала скорее о приятных, нежели о печальных новостях. Иначе обстояло дело с мистером Бюхтингом. Порой Ральфу казалось, что тот смотрит на него такими глазами, словно ему известна ужасная тайна. Но возможно, это ему только чудилось. Правда, из всех препятствий, способных помешать осуществлению его планов, недоверие мистера Бюхтинга было бы наиболее серьезным. Это препятствие требовалось устранить. Теперь нужно было направить все свои мысли на то, чтобы представить того Ричарда, который объявился в Толедо, обманщиком и самозванцем, решившим обвинить его, Ральфа, в убийстве. Какие причины толкнули на это мнимого Ричарда, он, Ральф, не знает, да и не желает знать.

В полдень, придя на службу, Ральф был уже совершенно спокоен. Мистеру Эверетту, который покинул контору ранним утром и возвратился только теперь (очередная таинственная прогулка из тех, что давно вызывали у Ральфа подозрение!), он заявил, что у него опять случился небольшой сердечный приступ, и обещал озабоченному дяде серьезно заняться своим здоровьем. На самом же деле загадочные отлучки мистера Эверетта занимали его гораздо больше собственного самочувствия. До сих пор ему никак не удавалось выведать, где же пропадает дядюшка. Мистер Эверетт приобрел привычку исчезать в самое разное время, и делать это так незаметно, что теперь почти никогда нельзя было наверняка сказать, находится ли он в своем кабинете. Ральф решил прямо спросить его об этом.

— Вы теперь стали много гулять, дядя, — заметил он. — Это похвально. Я нахожу, что прогулки идут вам на пользу. Вид у вас гораздо лучше, да и настроение приподнятое. Таким я вас давно не видел!

— В самом деле, — несколько смущенно ответил почтенный банкир. — Эти прогулки действуют на меня благотворно. Я пока не хочу прекращать их.

— Мне врач тоже рекомендовал больше двигаться, — сказал Ральф. — Я бы мог составить вам компанию.

— Конечно, конечно! — согласился мистер Эверетт. При этом он слегка покраснел и поспешно углубился в свои бумаги.

«Выходит, здесь нет никакой тайны!» — подумал Ральф.

Кажется, Дантес еще не беседовал с дядюшкой. Ральф знал характер мистера Эверетта: тому было бы нелегко таить в себе столь тяжкое обвинение; из-за совершенной фантастичности этого обвинения он вообще не придал бы ему никакого значения, и это было бы лучше всего!

По своему обыкновению Ральф отправился на биржу. Но взгляд его сделался беспокойным, чего-то выискивающим. Он постоянно озирался в надежде заметить Дантеса, а когда биржа закрылась, поехал к знакомому полицейскому чиновнику, которому описал старика и пообещал значительную сумму в обмен на адрес миссионера.

Да, наказание не заставило себя ждать! Жизнь Ральфа была наполнена теперь подозрением, слежкой и страхом.

Утром того же дня Элиза и Жанетта расположились на небольшом балконе, выходившем в сад. Полотняная маркиза была опущена, так что девушки находились в тени и наслаждались утренней прохладой, полной грудью вдыхая чистый воздух, напоенный ароматом цветов. Все подготовительные работы к предстоящему празднеству, которое предполагалось провести в саду, были уже закончены. Только художник-декоратор, отвечавший за Оформление, бродил по саду с несколькими помощниками, что-то меняя и доделывая.

Девушки были заняты обсуждением нарядов, в которых собирались появиться на празднике. Устраивался костюмированный бал, но не просто бал, а в духе итальянского средневековья. Мистер Бюхтинг намеренно сделал на пригласительных билетах это примечание, чтобы заставить потратиться своих состоятельных друзей. Гостям совсем уж преклонных лет было позволено явиться на праздник в простом удобном костюме итальянских монахов. Точно так же пошли навстречу почтенным дамам: им предоставили возможность выбрать для себя подходящее платье. Поэтому ожидалось, что присутствовать будут все: было известно, что праздники, которые устраивает мистер Бюхтинг, ни один из приглашенных не пропускает. Разрешалось также надеть маски, но только в начале бала, чтобы снять не позднее одиннадцати часов вечера. В соответствии с общим замыслом праздника сад тоже был оформлен в итальянском вкусе, а декорации, размещенные вдоль ограды, изображали улицы и площади Флоренции времен правления Медичи.

Наши подруги сошлись на том, что обе появятся в костюме Леоноры, каким описал его великий Гёте в своем «Тассо». Элиза, отец которой был немцем, превосходно говорила и читала по-немецки, а Жанетта, обладавшая незаурядными способностями к языкам, за несколько лет овладела им до такой степени, что свободно читала немецких классиков. Девушки чувствовали, что роль двух подруг подходит им как нельзя лучше, и решили не расставаться ни на минуту. Однако во втором отделении праздника они собирались, выполняя желание отца, переодеться в более роскошные, яркие костюмы: Элиза выбрала костюм венецианки, а Жанетта — албанки. Как ни мало внимания уделял обычно пустякам мистер Бюхтинг, на этот раз он, по-видимому, изменил своему правилу: казалось, он задумал, чтобы в этот вечер его дочь блистала красотой и очарованием, как никогда прежде.

Когда вопрос с костюмами был улажен, разговор перекинулся на гостей. Элиза вытащила список, и подруги принялись его просматривать, останавливаясь на каждой кандидатуре.

— Думаю, капитан Петтоу будет выглядеть неплохо, — заметила Жанетта, когда очередь дошла до Ральфа. — В его внешности есть что-то итальянское.

— Верно, — равнодушно согласилась Элиза. — Вообще он недурен собой. Как человек он мне не особенно приятен, но должна сознаться, таких, как он, обычно называют красивыми. Впрочем, на мой взгляд, роскошный итальянский наряд больше пошел бы блондину: сочетание черного берета и белокурых волос, темного бархата и легкого румянца вызвало бы еще более своеобразный эффект.

Жанетта ответила не сразу. Разумеется, для нее не было тайной, кого имела в виду Элиза, но упоминать имя Ричарда запрещалось и ей. Чтобы переменить тему, она сказала:

— Ты сейчас обмолвилась, что Ральф тебе не по душе. А разве ты не знаешь, что в Нью-Йорке все считают тебя его невестой?

Слышать об этом Элизе не приходилось. Она побледнела и долго едва ли не отчужденно глядела на Жанетту.

— Кто это говорит? — тихо спросила она.

— Я услышала об этом только вчера, у миссис Говард, — простодушно ответила Жанетта, — и была удивлена, что на ваш брак смотрят как на дело решенное.

Элиза отложила вышивание и, плотно сжав губы, какое-то время сидела молча, погрузившись в свои мысли.

— Теперь мне понятны кое-какие намеки, которые иногда делаются в моем присутствии, — сказала она наконец. — Что ж, люди беспокоятся обо мне больше, чем я бы хотела. Нет, Жанетта, Ральфу Петтоу не бывать моим мужем, даже если… Даже если во всем остальном я не могу не отдать ему должное. Я не испытываю к нему ни малейшей симпатии, что-то во мне восстает против него. Я отношусь к нему так же, как ты — к дону Альфонсо.

— Как я?.. К дону Альфонсо? — воскликнула Жанетта, уронив на колени свое рукоделие и в страхе уставившись на подругу.

Элиза улыбнулась.

— Ну да, конечно, — объяснила она, — только вчера дон Альфонсо пожаловался мне, что ты его не переносишь. Едва он появляется в комнате, как ты даешь ему почувствовать, что не испытываешь желания его видеть.

— Я? — Жанетта побледнела как полотно. — А что так волнует во мне дона Альфонсо?

— Мне кажется, черная роза — это как раз то, что способно привлечь внимание всякого молодого человека! — ответила Элиза, продолжая улыбаться.

— Ты решила наказать меня за то, что я опрометчиво сказала про Ральфа? — спросила Жанетта, понурив голову.

— Наказать тебя? За что? — вскричала Элиза, схватив подругу за руку. — Нет, нет, ты в самом деле могла бы быть немного приветливей с Альфонсо. Что он тебе сделал? Он так любезен, так внимателен…

— С тобой, не спорю, и по праву! — воскликнула Жанетта. — Я бы рассердилась на него, если бы он хоть на мгновенье забыл, что каждая минута, проведенная рядом с тобой, для него — счастье.

— Рядом со мной? Да ведь он мой кузен, а значит, самый близкий родственник после брата, — вновь улыбнулась Элиза. — А счастье между столь близкими родственниками не бывает слишком большим — это так естественно. Мне кажется, мой дорогой кузен гораздо больше опечален твоей сдержанностью, нежели обрадован моей любезностью.

Жанетта уткнулась в свое вышивание.

— А не слышно ли о намерении выдать меня замуж и за дона Альфонсо? — рассмеялась Элиза. — Об этом миссис Говард ничего не говорила?

— Как ты можешь шутить такими вещами! — Жанетта залилась краской и тотчас побледнела.

— Ну вот, мы и поменялась ролями, — заметила Элиза. — Моя веселая подружка Жанетта загрустила, и мне приходится понемногу скрашивать нашу жизнь.

— А почему бы не строить таких планов? — едва слышно спросила Жанетта, все еще не поднимая головы. — Разве дон Альфонсо не…

— …любезный кавалер и все такое прочее? — прервала ее Элиза. — Разумеется, так оно и есть! Но ведь он мой кузен, мой брат, к которому я всегда буду относиться с чувством искренней сестринской любви! К счастью, ему и в голову не приходит испытывать меня, — наклонилась она к Жанетте и понизила голос, — неужели ты думаешь, что так легко забыть того, кто… — Она не договорила.

— Ради Бога, Элиза, ты все еще надеешься? — воскликнула Жанетта, быстро подняв голову и почти со страхом глядя на подругу.

— Если и не надеюсь, то не в силах забыть, — ответила Элиза.

Жанетта только покачала головой. Для нее Ричард погиб, исчез безвозвратно.

— Тебе не кажется, что дону Альфонсо очень подошел бы костюм венецианского нобиле? — спросила Элиза, чтобы переменить тему разговора. — Я узнала его тайну. Он, вероятно, будет в маске. Ну, мы-то опознаем его под любой маской и во всяком костюме. Мне вообще любопытно, какая маска устоит перед проницательным взглядом моей Жанетты. Ой, Господи, что я наделала!

Этот неожиданный возглас испугал Жанетту. Увидев, как Элиза с расстроенным лицом всплеснула руками, она и в самом деле не могла понять, не разыгрывает ли ее подруга, пока не заметила, что та безуспешно пытается скрыть готовую появиться улыбку.

— Что же такое случилось? — спросила она в нерешительности.

— Просто я забывчивая дурочка, каких свет не видел! — воскликнула Элиза. — Дон Альфонсо доверил мне тайну своего маскарадного наряда и особенно просил не открывать ее тебе… Именно тебе, а я так легкомысленно отнеслась к его просьбе…

При упоминании дона Альфонсо щеки Жанетты снова залились ярким румянцем, и она, чтобы скрыть смущение, поспешно отвернулась.

— Не понимаю, почему именно мне не должно быть об этом известно? — спросила она с замиранием сердца.

— Откуда мне знать, — ответила Элиза. — Да и что толку теперь говорить об этом. До завтрашнего вечера дону Альфонсо не раздобыть другого костюма. Лучше я вообще скрою от него свою оплошность. И так ли, в конце концов, важно, знаешь ты о его секрете или нет! Ведь у вас с ним нет тайн друг от друга!

— Надеюсь, что нет! — поспешно ответила Жанетта. — А если он не хочет, чтобы его узнали… что ж, сделаю вид, что так оно и есть!

— Верно! — со смехом подхватила Элиза. — Остается только предположить, что он собирается приблизиться к тебе неузнанным, чтобы сказать… ну, что-то сказать, неважно что именно…

— Сказать мне? — удивилась Жанетта.

— Ну да, тебе. Может быть, это будет шутка, может быть, какая-нибудь глупость. Ведь он еще так молод!

— Кажется, ему двадцать один год, — уточнила Жанетта.

— Очень солидный возраст! — пошутила Элиза. — Впрочем…

Договорить она не успела. На балконе появилась горничная и протянула ей записку, добавив, что передавший послание ждет ответа.

Элиза повертела в руках записку, снабженную пометкой «лично». Почерк был ей незнаком. Развернув послание, она прочла следующее:

Немало удивившись, Элиза перечитала записку, затем поднялась и покинула балкон. Самовольно удовлетворить просьбу леди Блэкбелл, показавшуюся ей, впрочем, довольно странной, она не решалась. Нужно было спросить родителей. Миссис Бюхтинг дома не оказалось, зато отец был дома. Дочь направилась к нему, протягивая записку.

— Я догадываюсь о намерениях этой дамы, — сказал мистер Бюхтинг, внимательно прочитав письмо Джорджианы и немного подумав. — Выполним ее просьбу! Она сделает все, чтобы остаться неузнанной.

— Значит, ты знаешь, что толкнуло ее на такой поступок? — удивилась Элиза.

— Да, дитя мое. Но я не буду говорить на эту тему, потому что в таких делах легко ошибиться.

Он взял один из оставшихся незаполненными пригласительных билетов и протянул дочери. Та вписала незнакомое ей имя, а на листке почтовой бумаги набросала несколько слов заверения в строжайшем сохранении тайны, запечатала то и другое и вручила слуге, посланному леди Блэкбелл. Выполнив просьбу незнакомки, она вернулась на балкон.

Там Элиза обнаружила рядом с усердно вышивающей Жанеттой дона Альфонсо. Как всегда в таких случаях, разговор между ними не клеился. Альфонсо за последние годы заметно изменился и сделался настоящим мужчиной: южная кровь и жаркий климат ускорили его возмужание. Он сердечно поздоровался с Элизой и с чисто рыцарской учтивостью поцеловал у нее руку. Потом извлек из бумажника небольшой листок и протянул ей. Это было письмо его сестры Инес; он получил его только утром вместе с письмом отца. Почтовая связь между восточными штатами Союза и штатами отдаленных юго-западных районов страны была теперь восстановлена и осуществлялась по суше; войска повстанцев были оттеснены к очагу мятежа — штатам Виргиния, Джорджия, Алабама, — и почта могла передвигаться через западные штаты, вдоль Миссисипи.

Элиза с радостным изумлением прочла письмо.

— Как жаль, Альфонсо, что Инес не приехала вместе с тобой! — воскликнула она. — Я была бы так рада!

— А о моих родителях, которые так долго были в разлуке с ней, ты не подумала? — с легким укором спросил молодой человек.

— Да, правда! — смутилась Элиза. — Беру свои слова обратно.

— Родители хотели оставить одного из нас, — пояснил Альфонсо. — Я-то сразу предположил, что Инес будет в Нью-Йорке более желанным гостем, нежели я. Но матушка не захотела расставаться с нею. Кроме того, отец собирался отправиться вместе с Инес в Мексику…

— Инес как раз пишет об этом, — заметила Элиза. — Ну, там они встретят некоего капитана Трепора! — добавила она с улыбкой. — А поскольку, судя по всем описаниям, этот капитан превосходный человек, мне кажется справедливым, если Инес найдет друга, какого здесь, в Нью-Йорке, ей не найти.

Альфонсо улыбнулся. Они переглянулись — он понял шутку кузины.

— И все-таки у меня никак не укладывается в голове, — продолжала Элиза уже серьезным тоном, — как может этот господин де Трепор продолжать сражаться под знаменами Франции, которой в войне с Мексикой и впрямь не снискать славы.

— Его удерживает долг, — ответил Альфонсо, — и это мне понятно. Солдат не имеет права покинуть свою часть, пока война, в которой он участвует, не закончена. К тому же Эдмон вынужден считаться с мнением своего отца. Но как только французы добьются победы в Мексике или вынуждены будут покинуть страну, Эдмон уйдет в отставку. Он заявил мне об этом совершенно определенно. В письме он мне написал даже, что присмотрел в Мексике местечко, где намеревается поселиться. Он обнаружил его во время экспедиции в глубь страны.

— Итак, еще один колонист, браво! — воскликнула Элиза. — Это меня радует. А что вы думаете о собственном будущем, дорогой кузен? Станете продолжать дело своего отца в Толедо или решили завести собственное хозяйство в каком-нибудь недоступном уголке земли?

— Я считаю одним из главнейших и достойнейших предназначений мужчины распространение достижений цивилизации на районы, не затронутые ею. Но… и здесь есть свое «но»! — добавил он, опуская глаза.

— И что же это за «но»? — довольно серьезно поинтересовалась Элиза.

Жанетта тоже оторвалась от своего рукоделия и незаметно для Альфонсо взглянула на него.

— Я не смогу жить один в таком уединении, — твердо заявил тот. — А какая девушка, избалованная благами современной жизни и привыкшая к развлечениям, согласится отправиться со мной в такую глушь!

— В таком случае мой милый кузен не слишком доверяет самому себе, — воскликнула Элиза, — и не верит, что любящее, верное женское сердце способно забыть ради него всю суетность и никчемность так называемого общества.

— Возможно, я в это и верю, — возразил Альфонсо, также посерьезнев. — И тем не менее понимаю, как трудно решиться последовать за мужчиной тем путем, который был ему однажды предначертан и которым он пошел бы и по собственному побуждению.

— Я бы этого не сказала! — заметила Элиза. — Я бы нашла даже нечто привлекательное, нечто заманчивое в том, чтобы вести непривычно уединенную, пусть и переменчивую жизнь, в которой все создано собственными руками. А что скажешь ты, Жанетта?

— Я? — ответила та почти с испугом; она не ожидала, что ее спросят, и была застигнута врасплох. — Я никогда об этом не задумывалась. За тобой я, конечно, последовала бы без колебаний.

В ответ Элиза рассмеялась, причем так заразительно, что Альфонсо невольно заулыбался. Жанетта смутилась, решив, что сказала что-то не так, и залилась румянцем.

— Ты опять заработалась! — воскликнула Элиза. — Думаю, ты без особой охоты вышла бы замуж за человека, который занимает такое же положение, какое раньше занимал мой отец на Западе и какое по сей день занимает в Толедо дядя Лотарио?

— Я вообще не собираюсь замуж! — ответила Жанетта, склонившись над вышиванием и излишне проворно орудуя иголкой. — Я хочу остаться с тобой.

— А вдруг ты мне станешь больше не нужна? — спросила Элиза.

— Я тебе не нужна? — воскликнула Жанетта, опустив руки.

— А почему бы нет! — с улыбкой продолжала Элиза. — Ведь в один прекрасный день я выйду замуж и тогда не потерплю рядом тебя — ты станешь для меня слишком опасной. Тебе придется обвенчаться в один день со мной!

— Никогда! — вскричала Жанетта. — Если ты прогонишь меня, я усядусь на пороге. Вот увидишь!

— Но ты сделаешь меня несчастной, дорогая! — сказала Элиза. — Рано или поздно нам придется расстаться. А если ты останешься такой же, как сейчас, это случится совсем скоро. Ты грустна, молчалива, озабоченна. Хорошо, если за целый день мне удастся заставить тебя хоть разок улыбнуться! Как ты думаешь, сколько я могу это терпеть?

Жанетта глядела на подругу во все глаза, словно не веря своим ушам.

— Да, да, мне нужна веселая, радостная Жанетта! — воскликнула Элиза. — И никакой другой! Готовься к расставанию! Оно неизбежно!

Жанетта, совершенно сбитая с толку, по-прежнему не сводила глаз с подруги, и кто знает, какая сцена последовала бы, если бы слуга не позвал дона Альфонсо, известив его о каком-то деловом визите, и если бы Элиза, как только молодой человек покинул балкон, не обняла Жанетту и не прижала ее к груди.

— Глупышка, — прошептала она ей на ухо, — разве ты забыла, как сказано в Библии: женщина должна покинуть отца своего и мать свою и пойти за мужчиной? Так что, как только он появится…

— Кто «он»? — всхлипнула Жанетта.

— Как это кто? Суженый! — прошептала Элиза.

В этот момент в балконных дверях показалась миссис Бюхтинг. Увидев эту трогательную картину, она улыбнулась.

— Жанетта, что с тобой? Ты плакала? — спросила она, вглядевшись в лицо девушки.

— Вот что с ней теперь творится! — весело заметила Элиза. — Она поминутно льет слезы, но мне ее уже не жалко. А теперь давайте завтракать!

На следующий вечер к десяти часам празднество у Бюхтингов было уже в полном разгаре. Декорации, украшавшие сад, выглядели при вечернем освещении превосходно, а общество, расположившееся частью в комнатах, частью под открытым небом, было вполне достойно устроителя и вообще Нью-Йорка, столицы огромной республики. Правда, немало карнавальных костюмов отличалось скорее блеском, нежели вкусом, но большинство удачно сочетало и то и другое, а некоторые были выполнены с такой выдумкой, какой мог бы позавидовать самый изобретательный художник. Особой прелестью выделялись прежде всего обе Леоноры. Они надели небольшие полумаски, но только потому, что вся остальная молодежь явилась в масках. Ни для кого не было секретом, однако, кто щеголяет в костюме Леоноры, ибо увидеть вместе двух столь очаровательных девушек можно было лишь в доме Бюхтингов. Среди мужской половины гостей обращал на себя внимание Ральф, облаченный в роскошный наряд, который придумал для него Бут. Естественно, и он надел маску, но любой легко узнавал его по черным вьющимся волосам, и он, похоже, стремился быть узнанным. Труднее было отыскать Альфонсо, на котором красовался дорогой, искусно выполненный по моде прошедших веков костюм венецианского нобиле, выгодно подчеркивающий стройную фигуру прекрасно сложенного молодого человека. Его лицо закрывала большая маска — казалось, ему действительно хотелось оставаться инкогнито.

В общем, основная часть приглашенных, несмотря на маски, знала друг друга. Тем большее внимание привлекали двое гостей, в отношении которых все присутствующие терялись в догадках, строя самые разные предположения. Первой была высокая дама, облаченная в монашескую рясу; ее лицо скрывалось под маской, не позволявшей даже приблизительно разглядеть черты ее лица; больше того, складывалось впечатление, что и под маской незнакомка намеренно сделала их неузнаваемыми. Ее волосы скрывал капюшон. На фоне всеобщего оживления незнакомка двигалась мало — чаще стояла, опершись на колонну или укрывшись в нише. Она не спускала глаз с одного-единственного человека, и именно этот человек не обращал на нее ни малейшего внимания. Да и мог ли предположить Ральф, что таинственная дама в монашеском одеянии с бледно-желтым бантом не кто иная, как леди Джорджиана Блэкбелл!

Капитана же Петтоу занимал как раз второй гость — человек в костюме венецианца, принадлежавшего к тому зловещему, наводящему страх сословию, которое призвано было вершить правосудие в не ведающей жалости республике. И этот незнакомец при помощи маски и других ухищрений сумел сделаться совершенно неузнаваемым. Впрочем, Ральф предполагал, что под этой личиной скрывается Дантес. Незнакомец также почти не покидал выбранного места, ограничиваясь главным образом ролью созерцателя происходящего.

Весенний вечер выдался на редкость теплым, и большинство молодых людей спустились в сад, где разбились на отдельные группы, окружив фонтаны, цветочные клумбы и буфеты. Элиза и Жанетта оказались в плену у рыцарей. Сегодня, под защитой маски, многие из них набрались мужества, чтобы выразить Элизе свое восхищение, на что не решились бы в иных обстоятельствах. Ральфу это пришлось не по душе. Он тоже надеялся улучить благоприятный момент. Особенно раздражал его венецианский нобиле, под маской которого, как мы знаем, скрывался Альфонсо, ибо он шел словно тень за Элизой и Жанеттой. Последняя, похоже, избегала его, первая же, напротив, не раз перебрасывалась с ним язвительными замечаниями и обменивалась колкостями. Прислушавшись, Ральф по голосу узнал Альфонсо. Тем больше появилось у него оснований оттеснить мнимого соперника.

Минута показалась ему подходящей. Некоторые дилетанты из числа гостей, в костюмах и масках, время от времени привлекали к себе внимание, выступая в разных уголках сада с исполнением музыкальных произведений и декламацией стихов. Чаще всего в выступлениях этих энтузиастов звучали итальянские мотивы, призванные еще больше подчеркнуть общий колорит празднества. Как раз в эту минуту некая дама, одетая несколько неожиданно и смело в костюм Ромео, исполняла дуэт своего героя с Джульеттой из оперы Беллини. Зная обеих певиц, слушатели окружили их плотным кольцом и бурно аплодировали. Элиза и Жанетта держались в тени. Воспользовавшись тем, что Альфонсо не отходил от Жанетты, Ральф неслышно приблизился к Элизе.

— Прекрасная Леонора д’Эсте слишком избегает своих преданных рабов! — прошептал Ральф на ухо Элизе.

Она тут же узнала его по голосу, но сделала вид, будто не слышит, и продолжала наслаждаться пением. Ральф не отступал.

— Как счастливы были бы сегодня художники или поэты! — продолжал он. — У них по крайней мере была бы возможность один-единственный день упиваться любовью прекрасной Леоноры, и этого счастья хватило бы человеку на всю жизнь!

— В самом деле, благородный рыцарь, — в шутливом тоне ответила на это Элиза, — вы и есть поэт, о котором говорите, ибо никогда ни один поэт не находил более восторженных слов.

— В те мгновенья, когда раскрывается его душа, каждый влюбленный становится поэтом! — продолжал Ральф уже немного увереннее, ему не терпелось услышать какой угодно ответ, лишь бы только завязать разговор. — Чего бы я не отдал, лишь бы принадлежать к тому кругу избранных, которым открывается столь гордое, столь благородное сердце!

— А вы не настоящий рыцарь из средневековья! — весело ответила Элиза. — Те знали всего одну любовь, а вы говорите о нескольких избранных.

— Я уверен, что никогда не смог бы стать единственным счастливцем, поэтому удовольствовался бы уже принадлежностью к сонму осчастливленных, — парировал Ральф. — Впрочем, нет, такого я бы не вынес. Кто носит в сердце единственную, жгучую, всепоглощающую страсть, не в силах делить ее с другими. Вы правы: я рыцарь средневековья в истинном смысле слова, я знаю всего одну любовь и пойду за нее на смерть!

Его голос утратил легкомысленный тон, подобающий маскарадным шуткам, он звучал взволнованно, страстно.

— Тогда я желаю вам, мой благородный таинственный рыцарь, встретить сердце, которое ответило бы вашему такой же искренней любовью, — непринужденно и довольно громко, как бы давая понять, что не собирается преувеличивать значение услышанного и расценивает его как обычный маскарадный флирт, заявила Элиза. — Примеров тому в нашей жизни немного, пусть добрый волшебник укажет вам ту, что вы ищете, на нашем празднике.

— Я знаю только одну, которая воплощает в себе все лучшие, самые благородные черты женской натуры! — отвечал Ральф с прежней мрачной горячностью. — И она, эта единственная, — здесь! Это вы, Леонора д’Эсте!

— Благодарю вас, мой благородный рыцарь! — заметила, рассмеявшись, Элиза. — Видно, по одежке встречают не только мужчин. С тех пор как я облачилась в наряд принцессы, я, кажется, сама сделалась существом высшего порядка!

— Вы всегда были им, Элиза! — прошептал Ральф.

Мисс Бюхтинг гордо выпрямилась.

— Вы ошибаетесь, благородный рыцарь! — холодно ответила она. — Вы принимаете меня за другую. Леонора, пойдем послушаем пение!

С этими словами она протянула руку Жанетте, которая пребывала словно во сне и не столько сама последовала за подругой, сколько позволила увлечь себя. Альфонсо не отставал от нее, оживленно с ней беседуя. Неужели лед в их отношениях действительно сломан?

Ральф этого не знал, однако сообразил, что Альфонсо ухаживает именно за Жанеттой. Но что это меняет? Элиза холодно, почти с пренебрежением отвергла его. На этот счет у него не осталось сомнений. Даже самая осторожная и осмотрительная из женщин подчас делает непроизвольный жест, который дает понять пылкому поклоннику, что он зашел слишком далеко, даже допустил бестактность и не вправе рассчитывать на ответное чувство: она пожимает плечами, гордо вскидывает голову, и эти движения более красноречивы, нежели пространное письменное послание. И Ральф понял это. Закусив губу, он провожал Элизу взглядом.

«Но кто же в таком случае ее избранник? — спрашивал он себя. — Этот хилый испанец отпадает — он домогается ее цветной подружки, тут уж зов крови. Может быть, она не узнала меня? Да нет, глупости! Незадолго до нашего разговора — я сам слышал — она сказала отцу: «Обратись к капитану Петтоу, он стоит там, в углу, может быть, он даст тебе ответ». Выходит, ей было известно, кто я, и тем не менее…»

Он стиснул зубы так, что они скрипнули. Какая-то высокая женщина в темном одеянии поднялась со спрятанной в кустах скамейки прямо перед ним. Она глядела на Ральфа, но он не обратил на незнакомку ни малейшего внимания. И тогда монахиня с бледно-желтым бантом на левом плече — покинула сад. На улице ее ждала коляска, и она направилась первым делом к модистке переодеться, а затем поехала домой. Того, что леди Джорджиана увидела и услышала, ей, очевидно, было достаточно.

Между тем Альфонсо не переставал что-то увлеченно нашептывать Жанетте. Да, между ними происходило какое-то объяснение. Альфонсо осмелился спросить ее — разумеется, инкогнито и под защитой маски, — почему она так холодна к его другу Альфонсо, который что ни день изливает ему свое горе. На это Жанетта ответила, что его друга, вероятно, весьма мало волнует ее холодность, потому что он не дает себе труда проявить к ней внимание. Немного учтивее он держится с Элизой, но этого слишком мало. «Мужчина, который не влюблен до смерти в Элизу, вовсе не мужчина», — заявила она.

— О, — поспешно ответил Альфонсо, — мой друг превыше всего ценит и уважает свою дорогую кузину, но любит не ее, и это просто счастье…

— Как вы сказали? Счастье?

— Ну разумеется, потому что он никогда не нашел бы у нее взаимности, не мог бы и жениться на ней, а если бы даже всех этих препятствий и не было, он не в силах был бы справиться с собой… его сердце влечет к другой Леоноре!

На столь недвусмысленное признание Жанетта не дала никакого ответа, сразу же отдернула руку, которую собирался взять пылкий кавалер, так что Альфонсо был готов скрепя сердце отступить. Однако, несмотря на маску, закрывавшую лицо его избранницы, он разглядел румянец на ее щеках, и этот момент показался ему вдруг подходящим.

— Могу я передать своему другу Альфонсо какой-нибудь ответ? — вполголоса спросил он.

— О да. Скажите ему, чтобы он… — здесь она снова замешкалась и наконец добавила: — Напомните ему о разговоре, который он слышал вчера на балконе!

— Разумеется, он мне все рассказал! Это была шутка! — немного приободрился Альфонсо. — Если бы прекрасная брюнетка Леонора хоть разок серьезно прислушалась к голосу собственного сердца, она бы узнала, что любовь сильнее дружбы.

— Как? — удивилась Жанетта. — Ваш друг вообразил, что я… я способна покинуть когда-нибудь свою подругу ради мужчины?

— Он надеялся на это… После вашего разъяснения, если я передам ему, он не станет больше питать надежду, — ответил, понурившись, Альфонсо и собрался ретироваться.

Но в этот миг его рука ощутила прикосновение чьей-то ручки и дрожащий голос прошептал:

— Скажите вашему богатому, умному другу, что ему никогда не следует говорить с бедной девушкой так, как вы сейчас говорили со мной. Она не в силах поверить ему и… никогда не покинет Элизу.

— Она не в силах поверить ему? Но почему, ответьте, ради Бога! Разве Альфонсо когда-нибудь лгал?

— Нет… Но со мной пусть он так не говорит. Ведь он не отдает себе отчета в том, что значат его слова, и не в силах осуществить свои намерения. Нас разделяет целая пропасть, которая для меня непреодолима. Мое утешение, мое спасение — в моей любви к Элизе.

Куда подевались спокойствие и сдержанность, присущие Альфонсо? У него родилось подозрение, что Жанетта видит в нем богатого наследника, затеявшего все это шутки ради. Эта мысль, задевавшая его честь, привела его в волнение, пробудила дремлющую страсть. Слова хлынули из его уст подобно горному потоку, а Жанетта стояла опустив голову, то заливаясь краской, то бледнея, и прислушивалась к этому водопаду слов, словно цветок, который вслушивается в шум низвергающегося с гор ручья, сулящего ему приход весны и в то же время грозящего гибелью.

Приблизительно в эту самую минуту Элиза взяла Жанетту за руку и увлекла за собой подругу, которая не знала, что и подумать, и находилась под впечатлением неожиданного, невероятного счастья, реальность которого еще полностью не осознала. Альфонсо, решивший не упускать случая и не в силах владеть своими чувствами теперь, когда в его душе родились наконец заветные слова, последовал за нею, держа Жанетту за другую руку, причем можно предположить, что ни он, ни она даже не отдавали себе в этом отчета. Так они добрались до толпы слушателей, окружавших певиц. Дуэт подошел к концу, шквал аплодисментов обрушился на Ромео и его Джульетту, и слушатели разбились на небольшие группы.

— Кажется, этот синьор решил доказать нам совершенно особую преданность и окружить нас необыкновенным вниманием! — сказала Элиза, довольная, что сумела избавиться от неприятных, тревожных ощущений, теснивших ей грудь в течение последних минут.

— Да, это правда! — воскликнула Жанетта, очнувшаяся от своих прекрасных грез. — Оставьте нас, дон…

— Дражайшая кузина, — прошептал Альфонсо, повернувшись к Элизе, — пусть мы сейчас в чужом обличье, но мое сердце жаждет правды, а то, что началось в шутку, для меня очень серьезно. Позвольте мне, умоляю вас, поговорить с Жанеттой еще несколько минут.

— Синьор нарушает законы нашего праздника, называя имена, чего не следует делать. Однако простим ему это, ведь он умеет так горячо просить.

Она опустилась на скамейку и завязала разговор с проходившей мимо женщиной в маске.

Альфонсо вновь взял руку Жанетты. Что он говорил? Впоследствии он и сам не знал этого, и Жанетта при всем желании не могла ему помочь. Лишь много позже, когда они, овеваемые прохладным, весенним ветерком и ароматом нежнейших цветов, слышали какой-нибудь прелестный мотив, или пение птиц под сенью тенистого леса, или мелодичное журчание фонтана, им казалось, будто в их душах пробуждается воспоминание о тех счастливых минутах, будто в такие мгновенья они наверное знают, что спросил тогда Альфонсо и что ответила ему Жанетта, но повторить сказанное они, несмотря на все усилия, никогда не могли.

Между тем Ральф продолжал кружить вокруг обеих Леонор, обуреваемый мрачными мыслями. Странно — с тех самых пор, как он почувствовал, что не просто безразличен, а неприятен Элизе, с ним произошла необычная перемена. Да, он был ей противен. Ее тон, взгляд, жест — все сказало ему об этом в одну секунду. А теперь? Пусть же она отныне не достанется никому другому! Внутри у него все бушевало, кипело, клокотало. Он ненавидел ее, готов был убить. Но отказаться от нее — нет, никогда, ни в коем случае! Теперь он пойдет на все, только бы завоевать ее, покорить, сделать своей. Гордая, надменная красавица, ты еще будешь трепетать перед тем, кого сейчас презираешь и гонишь от себя прочь, словно мальчишку!

Как сделать это, как добиться своего — теперь, когда он вдруг с ужасом обнаружил, что заблуждался и что Элиза не питает к нему никаких чувств: ни дружественного расположения, ни благосклонности, ни даже самой обыкновенной симпатии, — пока он еще не знал. Сверкая глазами, сжав кулаки, тяжело дыша, он поклялся самому себе, что добьется над ней власти, даже если ему придется лишиться всего того, что скрашивает его жизнь, пусть даже ему суждено вместе со своей добычей провести остаток дней в уединении, о котором упоминал старик миссионер, хотя и в совершенно ином смысле.

Вдруг до него долетели голоса, призывающие к тишине. «Опять кто-то собирается выступать! — подумал он, усмехнувшись. — Глупцы! Сами распускают хвост, а на остальных нагоняют тоску!» Ему больше бы пришлось по душе, если бы сейчас сверкнула молния и загремел гром. И все же он подошел поближе, решив послушать. Ральфу требовалось чем-то занять свои мысли, лишь бы забыть о поражении, которое не в состоянии была пережить его непомерная гордость, ему приходилось принуждать себя хотя бы внешне сохранять спокойствие и невозмутимость. Ведь ему предстояло решать трудную, но и чрезвычайно благодарную задачу: ввести всех в заблуждение, разыгрывая из себя присмиревшего, кроткого как овечка, а в решающий миг одним мощным прыжком, как это делает тигр, схватить свою добычу.

В наступившей тем временем тишине какая-то дама принялась декламировать стихи, без чего тогда не обходился, пожалуй, ни один праздник. В стихотворении прославлялась борьба Севера против Юга. Главной его мыслью было вероломство, с каким Юг на протяжении десятилетий готовился к этой борьбе, чтобы затем одним-единственным ударом уничтожить Союз. Ральф слушал, презрительно скривив рот. Его все еще не оставляла уверенность в триумфе Юга, хотя за последние месяцы армия северян все больше и больше теснила противника. Однако неожиданно насмешка исчезла с его лица, и он невольно схватился за спинку садовой скамейки, чтобы не упасть, ибо дама произнесла следующие слова, которые совершенно органично вписывались в ее стихи:

Аплодисменты заглушили последние строки. Сравнение показалось очень метким. Охваченный ужасом, Ральф не мог отвести глаз от небольшой эстрады, где стояла исполнительница. Лишь когда рукоплескания смолкли, он набрался смелости и огляделся. Никто не обращал на него внимания. Лишь темная фигура человека, которого он принял за Дантеса, виднелась поблизости. Казалось, незнакомец наблюдает за ним. В тот момент, когда Ральф заметил неизвестного, у него появилась одна мысль: не могла ли пуля поразить сердце этого человека так же, как сердце другого?!

— Кто автор этих стихов, Френсис? — спросил он у проходившего мимо знакомого, маску которого знал.

— Разве ты не читал их? Они были напечатаны в утреннем выпуске «Геральд», — ответил тот.

— Ах так!

Про себя Ральф подумал, что автором можно было бы не интересоваться: он был уверен, что видел его, когда заметил незнакомца, который теперь исчез. Ральф забрался в самый отдаленный уголок сада, чтобы побыть некоторое время в одиночестве. Отказ Элизы, а теперь еще эти странные стихи — тут было над чем поразмыслить. Потом он подошел к буфету и заказал подряд несколько бокалов настоящего «Лакрима-Кристи». Иначе и быть не могло: сегодня и вина были итальянскими; даже прохладительные напитки оказались приготовленными по итальянским рецептам, начиная от простого лимонада со льдом и кончая римским пуншем.

Наступила пауза, одновременно служившая для снятия масок, а также для переодевания тех кавалеров и дам, которые и теперь еще не желали быть узнанными, они и сняли маски, но сменили костюмы. Сад заметно опустел. Ральф, не сменивший костюма, уселся на одинокую скамью. Случайно сюда же забрел и Альфонсо: мысли, обуревавшие молодого человека, заставляли и его искать уединения. Заметив Ральфа, который снял теперь маску, да и вообще давно уже был узнан им, несмотря на маскарадный костюм, Альфонсо остановился и повернул назад.

«Ага, — подумал Ральф, — вот и еще один, кому известно больше, чем следует! Отправляйся-ка поскорее в армию, дружок! Уж мы позаботимся о том, чтобы загнать тебя подальше!»

И он не без злобы усмехнулся, подумав, что император Нерон был все же не так глуп, когда сказал: «Хорошо бы у мира была одна-единственная голова, чтобы одним-единственным ударом можно было его обезглавить». Он-то сам наверняка без колебаний взорвал бы сейчас мину, способную поднять на воздух весь этот сад!

Перерыв закончился. Оркестры в саду и в зале заиграли снова. Кто из гостей хотел — мог танцевать. Ральф не испытывал к танцам никакой охоты. Ему не терпелось вновь увидеть Элизу, теперь уже без маски. Еще один человек сгорал от нетерпения поглядеть на Жанетту без скрывавшей ее лицо полумаски. Так они снова встретились, когда подруги, взявшись за руки, вышли из дома и спустились в сад.

Элиза выглядела веселой и спокойной, как всегда. Только теперь она принимала приветствия гостей и отвечала на них с присущим ей очарованием. Жанетта была серьезна. Глаза ее были затуманены и временами влажнели от слез. При виде Альфонсо, державшегося несколько в тени, она быстро отвернулась, а ее щеки окрасил густой румянец. Приблизиться Альфонсо не решился. Он чувствовал, что на сегодня сказал достаточно и следует дать Жанетте возможность осмыслить впечатления, полученные за последний час; он и сам ощущал потребность успокоиться после сильного волнения, вызванного первым признанием.

Ральф оказался более дерзким. На него снизошел злой дух и почти против его воли заставил действовать. Петтоу теперь знал, как следует относиться к Элизе, и намеревался доказать, что готов со всем примириться. Еще на лестнице он подошел к Элизе и поцеловал у нее руку с такой учтивостью, с такой нежностью, что не одна молодая дама позавидовала дочери мистера Бюхтинга. Элиза почувствовала, что глаза Ральфа заглядывают ей прямо в душу. Но и у нее уже созрело решение, она обрела твердость и уверенность. Здесь Ральф столкнулся с характером, который не уступал его собственному: улыбка, заигравшая на губах Элизы при виде чрезмерной учтивости Ральфа, была истолкована кое-кем из находившихся поблизости молодых людей как знак особого к нему расположения. Однако Ральфу, как никому другому, было понятно, как холодна эта улыбка и что за ней скрывается. Но она еще больше раздразнила его. Ради Элизы стоило пожертвовать жизнью и спасением души!

Несколько слов сказал он и Жанетте, причем выбрал именно те, которые были бы ей неприятны, задели бы ее за живое.

— Там, внизу, стоит кое-кто, — заметил он негромко, — кого я недавно видел рука об руку с прекрасной Леонорой. Скоро газеты известят нас о радостном событии?

Сладкая, блаженная тайна первой любви — куда она исчезает, когда о ней берутся говорить равнодушными словами!

— Я вас не понимаю, — ответила Жанетта, вся похолодев и непроизвольно еще крепче сжимая руку подруги.

— О, я понимаю господина капитана, — сказала Элиза, не сводя глаз с Ральфа. — В этом отношении он не ошибся.

— Всегда бы мне быть таким удачливым! — заметил, поклонившись, Ральф. — Тут меня не обманешь, сколько бы возражений я на первых порах ни встречал!

— Какое редкое сочетание молодости и мудрости! — вставила Элиза. — До свидания, господин капитан!

Он с улыбкой глядел ей вслед, пока она, тоже улыбаясь, спускалась по лестнице. Он понимал, что она бросила ему вызов! Тем лучше! Он больше не желал, чтобы она выслушивала его, не желал быть принятым из милости. Он жаждал завоевать ее, подчинить, покорить — одним словом, захватить, как захватывают добычу! Здесь ему пришло в голову, что кто-то из его предков был знаменитым пиратом, и он подумал: а ведь в его жилах течет та же кровь — кровь настоящего флибустьера!

Он вошел в дом, пересек комнаты и залы, теперь уже в превосходном настроении, заговаривая с каждым, кого знал. Миссионера он больше не видел.

«Его счастье!» — признался он сам себе, ибо ощущал непреодолимое желание встретить старика где-нибудь в безлюдном коридоре или пустой комнате и вонзить нож ему прямо в сердце.

Повстречался же ему мистер Бюхтинг, который протянул ему руку, как обычно это делал.

— Прекрасные стихи прочла мисс Шаттинг! — сказал Ральф. — Еще сегодня утром их напечатала «Геральд».

— Совершенно верно! Видимо, она этого не знала, — ответил мистер Бюхтинг. — Иначе, может быть, не стала бы читать!

— Ну, они только выиграли от такого блестящего исполнения, — продолжал Ральф. — Это сравнение Севера с Югом замечательно метко, я глубоко потрясен!

— В самом деле? Впрочем, я не прислушивался, — ответил мистер Бюхтинг, невольно нахмурившись. — Однако прошу извинить меня — у хозяина сегодня хлопот полон рот!

— Разумеется! Извините, что я задержал вас! — поспешил сказать Ральф, впервые совершенно ясно почувствовав, что и этому человеку известно о случившемся, и настоящий водоворот мыслей, где перемешались и опасения, и расчеты, и новые замыслы, захватил его.

Ему встретилась и сама мисс Шаттинг под руку со своей матерью. Ральф подошел к дамам и сделал дочери комплимент по поводу ее выразительного чтения.

— Вы отыскали эти стихи в «Геральд», не правда ли? — добавил он.

— Нет, господин капитан. Мы вообще не читаем «Геральд». Эти стихи мне прислали с припиской: «От Вашего почитателя — к сегодняшнему празднеству!» Они мне очень понравились, и я тут же выучила их. Меня удивляет, что «Геральд» могла поместить такие стихи.

— Меня тоже! — машинально ответил Ральф, а про себя подумал: «Умысел очевиден. Это не случайность!»

Он распрощался с дамами и снова вышел в сад. В комнатах ему вдруг стало нечем дышать. В саду были танцы. Какое-то время он наблюдал за танцующими, и все они представлялись ему марионетками, которых дергают за ниточки. Затем он направился вдоль декораций, укрепленных на садовой ограде. Глаза его остановились на группе людей у входа в небольшой павильон, выстроенный в итальянском стиле. Над входом светящимися буквами было написано: «Здесь каждый увидит того, кто более всего занимает его мысли. Входить только по одному». Эта надпись, которую Ральф прежде не заметил, была выполнена на итальянском и на английском языках. Сгорая от любопытства, гости входили в таинственный павильон поодиночке и быстро выходили назад, чаще всего заливаясь смехом.

«Шутка мистера Бюхтинга! — подумал Ральф. — Войду-ка и я!» И он остановился перед аттракционом.

— Ну и что же вы увидели? — спросил он пожилого джентльмена, только что вышедшего и покатывающегося со смеху.

— Колоссальное изображение бога Маммоны! — воскликнул тот. — Этот мистер Бюхтинг — стреляный воробей! Моя дочь заглянула туда буквально минуту назад. И знаете, кого она увидела? Свое собственное отражение в зеркале!

Желающих проверить свои мысли больше пока не нашлось, и Ральф вошел сам. Он очутился перед стенкой с отверстием, через которое можно было заглянуть внутрь павильона. Он так и сделал. Некоторое время он не различал ничего определенного, только какой-то туман. Постепенно из этого тумана стали все отчетливее проступать очертания какой-то фигуры, и Ральф узнал себя. Должно быть, перед ним находилось зеркало.

— Глупости! — пробормотал он и отвернулся.

В этот миг его взгляд упал на фигуру, очутившуюся прямо перед ним. Она была вся в черном. Глянув в мертвенно-бледное лицо с закрытыми глазами и запачканными кровью волосами, он узнал… Ричарда.

Ральф отшатнулся от видения, ударившись спиной о деревянную стенку, в которой было устроено отверстие. В глазах у него потемнело. Из горла вырвался сдавленный крик. Судорога сковала ему грудь, и он потерял сознание или по меньшей мере способность видеть и слышать.

— Что с вами, капитан? — донесся до него наконец чей-то голос. Это были первые слова, которые он различил. Он с трудом поднялся и узнал одного из гостей, немолодого, но довольно бодрого господина.

Ральф собирался ответить ему, но язык отказывался повиноваться. Впрочем, он уже настолько пришел в себя, чтобы солгать, и молча показал на сердце — ведь такие страхи легче легкого объяснить сердечным недугом. Глаза его тем временем обшаривали тесное помещение, где он находился. Никаких намеков на какую бы то ни было фигуру он больше не обнаружил.

— Разве я был один, когда вы вошли? — выдавил наконец он.

— Совершенно один, — подтвердил участливый джентльмен. — Я заглянул ради любопытства — хотел узнать, что это за штука. Однако вам нужно скорее на свежий воздух. Там вам станет лучше.

Он схватил Ральфа за руку и потянул за собой из павильона. Оказавшись снаружи, Ральф опустился на первую попавшуюся скамейку. Проведя рукой по лбу, он ощутил холодный пот.

— Все прошло, мне уже лучше! — прошептал он.

Ему не терпелось остаться одному.

— Как вам угодно, — ответил провожатый. — Но у вас еще такой измученный, такой утомленный вид.

— Да, я безмерно благодарен вам, но все уже прошло! — настаивал Ральф.

Он еще раз в знак признательности кивнул пожилому господину, а когда тот удалился, закрыл лицо руками.

Что же это было? Обман чувств? Или умышленный трюк, чтобы испугать его? Может быть, искусная имитация? Почему у него не хватило мужества сразу же броситься на это видение? Значит, он оказался слабее, чем думал! Он поспешно поднялся на ноги и поспешил к буфету, выпил для храбрости несколько бокалов вина и вернулся к злополучному павильону.

Надпись над входом уже была снята, и Ральф встретил лишь бухгалтера мистера Бюхтинга, человека средних лет, который и устраивал все эти чудеса. Не приступая сразу к делу, главным образом его и интересовавшему, — обследованию павильона, — он только спросил, как все это было устроено, и мистер Дженкинс с готовностью продемонстрировал любознательному капитану небольшие аппараты, необходимые для этого аттракциона. Не скрыл он и того, что мистер Бюхтинг заранее сказал ему, кому какие изображения показывать. Через небольшое отверстие Дженкинс узнавал очередного посетителя и таким образом получал возможность приготовиться. Большинству зрителей показывались их собственные изображения, поскольку ничто другое этих людей не интересовало.

Пока словоохотливый мистер Дженкинс посвящал Ральфа во все подробности остроумного замысла, тот предпринял собственное расследование. Он удостоверился, что нигде нет ни потайных дверей, ни люков. Мало-помалу он пришел к успокоительному выводу, что его возбужденное воображение нарисовало ему образ, в действительности не существующий, и с этой уверенностью покинул павильон.

Неожиданно ему в голову пришла идея, что сегодня, возможно, удастся выследить таинственного миссионера.

Однако старика он нигде не встретил. Ни в саду, ни в залах ему так и не попалась на глаза безмолвная фигура в темном одеянии. Снова несбывшаяся надежда!

Тогда он решил спросить у самого мистера Бюхтинга и осведомился у него о старике венецианце. Мистер Бюхтинг невозмутимо ответил, что это был, вероятно, джентльмен из Детройта, побывавший у него днем, которому он велел вручить пригласительный билет, однако утверждать, что это именно тот джентльмен, он не берется. Искренний ли это был ответ? Или вокруг него сомкнулось кольцо тайных врагов, задумавших поймать его в расставленные сети? Ральф почувствовал беспокойство и досаду, каких прежде не испытывал. Праздник утратил для него свою привлекательность, и он ушел, не дожидаясь окончания.

Ночь он провел беспокойно, почти не сомкнув глаз, и наутро все еще был возбужден, но рассуждал совершенно трезво. Однако ясность мысли не приносила желанного успокоения. Он всегда мыслил слишком здраво, чтобы впадать в какие-либо заблуждения. Единственным исключением из этого правила была его собственная персона, которую он переоценивал. Во всех прочих делах он поступал именно так, как подсказывал ему бесстрастный, расчетливый разум. Он еще раз спросил самого себя, действительно ли его ввел в заблуждение некий обман чувств, и пришел к выводу, что ничего подобного быть не могло. Ведь у него никогда прежде не было таких явлений, он никогда раньше не страдал каким-либо расстройством психики, хотя бы отдаленно напоминающим галлюцинации или видения, что замечалось за некоторыми его знакомыми. Должно быть, он и в самом деле что-то видел. Весь вопрос в том, что же это все-таки было, и в первую очередь ему предстояло выяснить истину. Он больше не сомневался, что ему хотели показать кого-то, выдав этого человека за Ричарда. Но чья это затея? Не приложил ли к этому руку и мистер Бюхтинг?

Если бы Ральф знал, как Дантес собирался покарать его, он испугался бы ужасной правды, входившей в расчеты миссионера, и быстроты, с какой эта кара стала настигать его. Он не мог ни о чем больше думать, только о том, как обезвредить этого Дантеса. Ради достижения этой цели он отложил даже свои планы в отношении Элизы. Образ, увиденный им в тот памятный вечер, неотступно стоял у него перед глазами, и, несмотря на все попытки придать своим мыслям иное направление, он неизменно возвращался к этому предмету. Ральф сгорал от нетерпения уничтожить старика миссионера. Не оставляли его в покое и планы завоевания Элизы, пусть даже вопреки ее желанию. Дела совершенно перестали его интересовать, и, как ни противился он на первых порах соблазну забыться и хотя бы на время обрести покой за бутылкой спиртного, все же одурманивающий яд алкоголя постепенно поработил его целиком, заставив уподобиться Стонтону, который был большим любителем горячительных напитков, и Буту, также отдававшему им должное.

Ральф решил начать действовать в тот же день. Оставшись в конторе наедине с мистером Эвереттом, он завел разговор о вчерашнем празднике, на котором присутствовал в качестве зрителя и банкир. Неожиданно Ральф спросил:

— Вы не знаете, дядя, что стало с мистером Дантесом?

Мистер Эверетт немного смутился, но не подал и виду. За последнее время он привык к тайне, и постоянные напоминания Дантеса о том, что любое нарушение этой тайны может стоить Ричарду жизни, принесли желаемые плоды.

— Говорят, этот удивительный человек — в Нью-Йорке, но скрывается от всех. Возможно, он опять добивается своей цели, о которой никто не должен знать.

— Однако же с мистером Бюхтингом он наверняка говорил, — заметил Ральф.

— Очень может быть, — согласился мистер Эверетт. — Но тот мне ничего не сказал, а на всем том, что намеревается делать мистер Дантес, лежит покров тайны, который я никогда не осмелюсь приподнять, хотя бы только потому, что совать нос в замыслы достойных людей — не мое дело.

— А не может скрываться под видом загадочной личности самый заурядный мошенник и авантюрист? — спросил Ральф. — Люди вроде Калиостро и Сен-Жермена тоже рядились в непроницаемые покровы тайны…

Мистер Эверетт не дал ему договорить.

— К мистеру Дантесу это не относится! — вскричал он. — Те, о ком вы упоминаете, действовали для собственной выгоды, Дантес же ничего для себя не требует. Нет, нет и еще раз нет — все, что делает этот человек, несет на себе печать чистоты, благородства, бескорыстия… Впрочем, что говорить о нем, дорогой Ральф, ты все равно его не знаешь.

— Но я слышал, временами у него появляются навязчивые идеи, — сказал Ральф, решив воспользоваться удобным моментом. — В этом меня уверяли люди, с суждениями которых я очень считаюсь.

— В таком случае эти навязчивые идеи касаются наверняка самых возвышенных, самых святых вещей! — с улыбкой ответил мистер Эверетт. — Остается только пожелать, чтобы как можно больше людей страдало подобными навязчивыми идеями!

Ральф почувствовал, что пора прекращать разговор. По крайней мере он отважился слегка пощипать этого Дантеса, кумира своих друзей, и собирался при случае вернуться к этой теме. Так или иначе, ему стало ясно, что мистер Эверетт не знает про обвинения против него, Ральфа, — знай он о них, он безоговорочно бы в них поверил. Петтоу понял это по состоявшемуся между ними разговору. Вскоре он снова отправился к полицейскому чиновнику, которому посулил значительную сумму в случае обнаружения миссионера. Но служащему пока ничего не удалось узнать.

К вечеру Ральф решил навестить Джорджиану, которую не видел уже несколько дней. Связь с ней стала ему в тягость. Напрасно здравый смысл подсказывал ему, что он поступит разумно, если женится на красавице вдове с ее двумя миллионами и отправится с ней за границу. Он не хотел слышать доводов разума. Его судьба решена. Ни одна женщина не была для него столь желанна, как Элиза. Он, правда, все еще не знал, как отделается от Джорджианы. В конце концов, проще всего было бы сказать ей однажды, что у него есть давние обязательства и он не может жениться на ней. Пусть тогда делает, что хочет: теперь он может ее не опасаться. Даже если она отправится к Элизе с жалобами на его коварство, разве это в конечном счете не побудит мисс Бюхтинг полюбить того, кто ради нее отверг такую красавицу? Ральф был уверен, что всякой женщине присуще тщеславие.

Придя к Джорджиане, он нашел ее совершенно такой же, как всегда, правда, она была задумчивее обыкновенного. Он поболтал с ней о празднике, который был устроен вчера, и пожалел, что ее там не было. Ведь помимо траура по умершему супругу ее появлению в доме Бюхтингов препятствовало недостаточное знакомство с этой семьей, посетовал Ральф. Джорджиана спокойно и с напускным участием выслушала все, что поведал ее возлюбленный. Она заметила, что он очень утомлен, выглядит далеко не лучшим образом, и сказала ему о своих впечатлениях. Он сознался, что чувствует себя не вполне здоровым. Между тем день близился к концу и в комнате стало довольно темно. Ральф собрался уходить, но, когда уже поднялся со своего места, Джорджиана неожиданно обняла его и прошептала на ухо несколько слов, будто до последнего момента сомневалась, стоит ли говорить ему об этом.

У Ральфа вырвался возглас удивления, к которому примешивались и страх, и досада…

— Наконец-то исполнилось самое большое мое желание! — продолжала шептать Джорджиана, не выпуская Ральфа из своих объятий. — Мне предстоит изведать самое большое счастье, какое только существует на свете! Теперь ты сам понимаешь, Ральф, что нам не придется ожидать даже окончания года траура. Пусть тайно, но мы должны повенчаться. Наш ребенок должен появиться на свет в законном браке.

Ральф не сказал ни слова. То, что он узнал, просто ошеломило его. Ведь он считал, что может порвать с Джорджианой в любой момент, который покажется ему подходящим. А теперь на него навалилось еще и это препятствие.

— А ты уверена? — едва слышно спросил он.

— С сегодняшнего дня совершенно уверена, мой дорогой! — прошептала Джорджиана.

— В таком случае ты права… хотя… тайное венчание не отвечает моему желанию… моим планам! — признался Ральф. — Что скажут в обществе, когда узнают, что вскоре после смерти Блэкбелла мы тайком обвенчались?

— Сейчас главное — ребенок, Ральф! — возразила Джорджиана. — Представь себе, он вырастет и сопоставит день своего рождения и нашего венчания…

— Это мало что меняет! — прервал ее Ральф довольно резко. — Впрочем, как хочешь. Я предлагаю тебе уехать в Англию. Я отправлюсь следом, и там мы обвенчаемся. А здесь все может легко выплыть наружу.

— Если ты готов ехать со мной, я согласна — но одна ни за что не поеду! — решительно заявила Джорджиана. — С тех пор как я узнала то, что знаю теперь, я стала дрожать за твою жизнь — не ради себя, ради ребенка. Как только подумаю, что он может появиться на свет без отца…

— Ну, если бы он носил фамилию Блэкбелл, что могло бы подтвердиться…

На этот раз Джорджиана прервала Ральфа — прервала почти резко.

— Ты смотришь на такие вещи легче, чем я! — воскликнула она. — Наши судьбы были соединены навек, теперь же они связаны более, чем прежде. Ты должен прямо сегодня отыскать священника, на которого можно положиться. Мы оба свободны, оба собираемся покинуть Америку или по крайней мере Нью-Йорк — нам нет необходимости считаться с чьим-то мнением. Мы должны слушаться только веления наших сердец.

— Ты права! — сказал он, сжимая ей руку, ибо должен был что-нибудь сделать, чтобы подавить внутренний протест и скрыть злость. — Я спешу. Прощай!

Он поцеловал Джорджиану и покинул ее дом.

Очутившись на улице, он остановил проезжавший мимо наемный экипаж и велел ехать в любом направлении. Этого еще не хватало! Теперь ему нужно было решать! Допустим, несколько дней можно морочить Джорджиане голову. Надо только убедить ее, что не удается найти надежного священника. А что потом? Этого он пока не знал. Но Ральф не собирался подчиняться обстоятельствам — он хотел сам распоряжаться собственной судьбой. Неужели это неродившееся существо перечеркнет все его планы? Нет, конечно, нет. Нужно успокоиться, не спеша все обдумать, а затем уже действовать — хладнокровно и решительно.

Уличные фонари только что зажглись. Петтоу, бесцельно колесивший по городу, заметил под одним из них Бута, что-то обсуждавшего с общим знакомым. Бут — именно тот человек, с которым необходимо посоветоваться! Со времени их памятного разговора Ральф виделся с ним всего один раз. Бут гастролировал по разным городам Севера, выбирая такие, где были еще живы симпатии к южанам.

Ральф остановил экипаж, расплатился с кучером и окликнул Бута. Тот поспешно простился с приятелем и отправился вместе с Ральфом в ближайший ресторан — излюбленное место времяпрепровождения состоятельной нью-йоркской молодежи. Там они заняли отдельный кабинет, и Ральф заказал самые тонкие вина и изысканную закуску. На сей раз Бут не был таким раздраженным и неразговорчивым, как в тот вечер. Он казался чрезвычайно возбужденным и расположенным к откровенности и, как только официант ушел, дал волю словам. Его волновали не личные дела, а интересы Юга, которым он был предан телом и душой, поскольку аристократические замашки южан соответствовали его собственному образу мыслей.

— Нам нужно что-то делать, Ральф, — прошептал он, и его темные глаза вспыхнули зловещим огнем. — Мы должны все поставить на карту, иначе наше дело проиграно. Черт возьми, кто бы мог такое предположить! В этих янки ни с того ни с сего словно бес вселился — разве не так? Они теперь сражаются не хуже наших славных южных войск, а поскольку перевес на их стороне, развязка не за горами, если мы не примем экстраординарных мер. Это невозможно, они не должны победить, даже если нам придется взорвать к чертям весь этот Север! Как только они начали действовать по оперативным планам генерала Гранта, на смену присущей им безалаберности в военных действиях пришел порядок, они все больше стягивают кольцо, они душат Юг. Если и Виксберг падет, мы будем отрезаны от Запада, и янки освободят Миссисипи. Вчера вечером состоялся общий сбор, тебя на нем не было…

— Я не мог присутствовать, иначе мне пришлось бы пропустить карнавал у мистера Бюхтинга, а это совершенно исключено, — заметил Ральф.

— Ну ладно, мы все сошлись на том, что дальше так продолжаться не может, — подытожил Бут. — Генерал Ли должен сосредоточить все свои силы и начать широкое наступление, он должен прорвать фронт, захватить Вашингтон, а мы поднимем восстание во всех мало-мальски крупных городах одновременно, от Нью-Йорка до Сент-Луиса, и запугаем население. Нам нужно нагнать страху на этих янки и принудить их заключить мир — разумеется, временный, ибо полной независимости Югу не дадут, а ведь именно о ней-то и идет речь. Такой независимости нам предстоит добиться силой. Но как только мы вновь получим передышку, как только сможем открыть новые источники помощи, наше будущее обеспечено. А пока дела наши плохи, Ральф, очень плохи. Дэвис и прочие не верили, что война может продлиться более двух лет, рассчитывали на признание со стороны Англии, на фактическую поддержку Франции из Мексики, надеялись поддерживать связь с Европой и беспрепятственно сбывать хлопок — ничего этого нет и в помине! Нам ужасно не повезло! Мы уже не знаем, откуда набирать новые подкрепления. Хоть бы мы могли вооружить негров и под дулами пушек гнать их в наступление! Так нет! Мы не можем делать этого уже только из принципа! Денег повсюду не хватает. Даже если мы добьемся мира через полгода, большая часть южных плантаторов разорена. Правда, они довольно быстро сумеют поправить свои дела. Но для восстановления пошатнувшегося престижа Юга должно что-то произойти. Генералу Ли нужно идти на Вашингтон, пусть даже половина его людей при этом погибнет, а мы должны поднять восстание здесь, на Севере, чтобы запугать глупое население и показать ему: здесь есть не только враги Юга, но немало и его друзей. План уже согласован, обязанности распределены, руководители в отдельных городах названы. Тебя предложили для Нью-Йорка, но некоторые возражали, говоря, что в последнее время ты показал себя очень пассивным.

— Это правда, — согласился внимательно слушавший Ральф. — Мне пришлось слишком много времени посвятить устройству личных дел. Но это совсем не означает, что я не буду в числе первых, кто собирается организовать беспорядки в Нью-Йорке!

При этом в его глазах блеснула столь дикая радость, что Бут с удивлением взглянул на него.

— Я так и думал! — сказал он. — Ты порвал с леди Джорджианой?

— Еще нет, но это дело не выходит у меня из головы. Скоро оно должно уладиться.

И он с безразличным видом сообщил актеру тайну, которую только сегодня узнал от Джорджианы.

— Черт возьми! Час от часу не легче! — воскликнул Бут. — В самом деле, Ральф, я не понимаю тебя — я бы женился на вдове. Как-никак два миллиона!..

— Ну так я тебе скажу, — прервал его Ральф, — но смотри, держи язык за зубами! Элиза Бюхтинг будет моей, хоть добровольно, хоть насильно. Я не собираюсь брать в жены никого, кроме нее. Джорджиана мешает мне, она должна исчезнуть из моей жизни.

— Да, тут трудно что-то посоветовать! — заметил актер. — Ты думаешь, Бюхтинг отдаст тебе свою дочь?

— Если не отдаст, возьму сам! — вскричал Ральф, разразившись сатанинским смехом. — У меня созрел план, и я почти уверен, что на худой конец смогу воспользоваться для достижения цели тем мятежом, который мы собираемся поднять в Нью-Йорке. Впрочем, все это еще нужно тщательно обдумать. Может быть, и ты присоединишься ко мне. В доме Бюхтингов есть одна квартеронка — чудо как хороша! Когда я заполучу Элизу, ты, пожалуй, мог бы приручить ее подружку.

— Благодарю, — ответил, смеясь, Бут. — Увы, я не выношу смешанной крови. Как только подумаю об этом, мне делается плохо в буквальном смысле слова.

— Ты просто не видел ее! — ответил Ральф. — Если бы поглядел — заговорил бы по-другому. Она так хороша, что Альфонсо де Толедо, племянник мистера Бюхтинга, говорят, всерьез собирается взять ее в жены!

— Что ж, отбить ее у такого — это, пожалуй, было бы забавно! — усмехнулся Бут. — Но неужели ты в самом деле думаешь силой взять мисс Элизу? Это скорее повредило бы твоим планам, нежели пошло бы им на пользу, и тогда миллионов Бюхтинга тебе не видать…

— Я еще не знаю, что сделаю! — вставил Ральф, когда наступила пауза. — Ну да все равно. Там видно будет. Скажи друзьям, что они могут твердо рассчитывать на меня, и ставь меня в известность обо всем, что вы решите. И еще одно: тебе случайно не приходилось слышать о человеке по имени Дантес? Это пожилой джентльмен, который имеет привычку совать нос не в свои дела. Говорят, прежде он был баснословно богат и отдал все свое состояние Бюхтингу и Толедо.

— Ну как же, помню! Это, несомненно, тот самый, перед которым так трепетал в Ричмонде Стонтон, — ответил Бут и описал наружность миссионера.

— Конечно, это он и есть! — с удивлением воскликнул Ральф. — А что общего с ним было у Стонтона?

— Точно не знаю, но старик вертел им, как хотел. Болтали даже, что в угоду этому Дантесу Стонтон освободил из городской тюрьмы в Ричмонде какого-то ниггера и поплатился за свою глупость. Главным образом из-за этого ему потом перестали доверять и выдворили из Виргинии.

— Так ты знаешь его! — обрадовался Ральф. — Тогда сделай мне одолжение: как только встретишь старика, проследи за ним! Если укажешь мне, где он живет, я дам тебе… да назови сам любую сумму, какую я в состоянии заплатить! Я должен знать, чем занимается этот человек, что он имеет против меня, потому что он строит мне всякие козни. Согласен?

— Разумеется! От денег я никогда еще не отказывался! — ответил Бут.

Вскоре они расстались.

На другое утро Ральф написал Джорджиане. Он уверял, что пока не нашел священника, готового совершить обряд венчания, что его самого вызвали в штаб-квартиру и несколько дней он будет отсутствовать. Ему требовалось время для раздумий. Нужно было положить конец тому состоянию неопределенности, которое не давало ему покоя. Но прежде необходимо было всесторонне обдумать, как следует действовать.

I. МЯТЕЖ

В ближайшие дни Ральф, ссылаясь на легкое недомогание, не выходил из дому и воспользовался одиночеством, чтобы со всех сторон обдумать свое положение. Первым делом ему следовало уклониться от обязательств перед Джорджианой. Однако теперь, когда эта проблема встала перед ним во всей своей неотложности и остроте, он почувствовал, что улаживать дела такого рода не так легко, как он считал прежде. Он хладнокровно размышлял, не избавиться ли от навязчивой возлюбленной самым радикальным способом. Однако, как это ни покажется странным, он не собирался лишать ее жизни. Ведь Джорджиана была женщиной, а в представлении Ральфа освобождаться от женщин можно было иными средствами, не опускаясь до убийства. Он не питал к ней той ненависти, какую испытывал к Ричарду и — как он чувствовал — способен был испытывать к Элизе. Ральфа трогала верность и жертвенность Джорджианы. В глубине души он сознавал, что она единственная женщина на свете, которая его действительно любит.

Существовала и другая причина, удерживающая Ральфа от насилия. Он уже не надеялся открыто жениться на Элизе в Нью-Йорке — на глазах у всего общества, а следовательно, и Джорджианы. Его намерения в отношении Элизы оставались неопределенными. Ему мерещилось похищение, принуждение или что-то в этом роде. И тут леди Джорджиана никак не могла стать ему помехой, а если он навсегда покинет Нью-Йорк — какое ему дело до бывшей возлюбленной? Пусть тогда сама решает, как справиться с разочарованием и отчаянием.

Впрочем, он собирался прояснить свое положение, попросив у мистера Бюхтинга руки его дочери. Следует ли советоваться с мистером Эвереттом? Ральф колебался и все же отказался от этой мысли, он считал своего дядюшку человеком недалеким и не особенно доверял его советам. Поэтому он собрался с духом и написал мистеру Бюхтингу обстоятельное письмо. Он признавался, что всегда любил Элизу, но отдавал себе отчет, что она предпочитает ему Ричарда. Разумеется, зная блестящие качества Ричарда, он, Ральф, находил это естественным, а теперь, видя, что Элиза не отдала своего сердца никому, он постепенно обрел надежду сделаться счастливым спутником Элизы на жизненном пути. Он прекрасно понимает огромную разницу между ними. Но ему известно, что в семействе Бюхтинг деньги не играют роли, а поскольку мисс Элизе вообще трудно будет когда-нибудь найти человека во всех отношениях ее достойного, он решился войти в число претендентов на ее руку, однако прежде хотел бы заручиться согласием на это самого мистера Бюхтинга.

Ответ не заставил себя ждать. Мистер Бюхтинг писал несколько официально:

Такого ответа Ральф и ожидал и теперь отправил письмо самой Элизе. Это было своеобразное послание, где тонкий расчет переплетался с пылкой страстью. Он на свой лад излагал Элизе всю свою жизнь, долго изливался в любви к Ричарду, писал о глубоком трауре, который продолжает носить по погибшему, и оправдывал свою смелость любовью и дружескими отношениями, издавна связывавшими его с семьей Бюхтинг.

Ответ Элизы тоже не задержался. Она писала:

— Он по-прежнему стоит между нами! — прошептал Ральф, закончив читать письмо. — Увидим, сможет ли жар страсти растопить этот лед. Скорее бы нам оказаться вдвоем где-нибудь в глуши или в открытом море!

Своих визитов к Бюхтингам он не прекращал. Все делали вид, будто ничего не произошло, только Элиза никогда не оставалась с Ральфом наедине.

Между тем Альфонсо и Жанетта уже считались женихом и невестой. На следующий же день после праздника молодой человек написал своим родителям, прося их согласия на брак. Вряд ли можно было встретить более странную, но в то же время и более привлекательную молодую пару, нежели эта. Жанетта, несмотря на счастье и блаженство, излучаемое ее глазами, и на то, что творилось в ее сердце, о чем лучше всех была осведомлена Элиза, казалась прямо-таки несчастной. Можно было подумать, что дон Альфонсо для нее настоящий злодей, похититель, не только укравший ее собственное сердце, но и вознамерившийся разлучить ее с Элизой, что представлялось ей во всяком случае самым большим его прегрешением. Подчас ее горе было столь велико, что Альфонсо буквально приходил в отчаяние и готов был упрекать себя за то, что своим появлением разбил дружбу девушек. Никто не любил искреннее Жанетты — она едва могла переносить отсутствие любимого, пусть даже его не было каких-то полчаса, и постоянно дрожала за него, — и тем не менее ни одна любящая женщина не давала яснее понять возлюбленному, что своей любовью оказывает ему милость вопреки собственному желанию, чем это делала Жанетта по отношению к Альфонсо. Порой на этой почве разыгрывались уморительные сцены. Иногда достаточно было появиться Элизе, чтобы глаза Жанетты, державшей за руку Альфонсо, наполнялись слезами; пять минут спустя, когда Элиза, всегда умевшая подобрать нужное слово, делала замечание по поводу унылого вида молодого человека, вся троица опять заливалась смехом. Жанетта была права, убеждая Альфонсо набраться терпения: ее теперешняя жизнь с Элизой, объясняла она ему, не что иное, как затянувшееся надолго расставание, и только бездушный тиран способен запретить ей давать волю своим переживаниям. Короче говоря, если бы кто-то, не посвященный в их отношения, стал свидетелем этой и подобной ей сцен, он не мог бы не поверить, что Альфонсо величайший возмутитель спокойствия в этом семействе и ему лучше всего как можно скорее покинуть этот дом.

Когда такие сцены происходили в присутствии Ральфа, тому приходилось сдерживаться, чтобы не показать своего пренебрежительного отношения. Ему было понятно, что можно соблазнить Жанетту, но жениться на цветной — фу! Он старался не демонстрировать Альфонсо, как мало его уважает. Он вообще недооценивал тихого, скромного молодого человека, который, впрочем, держался от него подальше, поскольку ему стало трудно преодолевать отвращение при виде вероломного убийцы.

Когда срок, в течение которого Ральф, как он уверил леди Джорджиану, отсутствовал в Нью-Йорке, истек, он написал ей, что вернулся, но с головой ушел в упорядочение своих воинских дел и в поиски священника. Он опасался встречаться с возлюбленной и охотнее всего вообще раз и навсегда уклонился бы от свидания с нею.

Теперь он почти ежедневно виделся с Бутом. Даже в газеты, издававшиеся на Севере, просочился слух о предстоящих волнениях, и повсюду царило мрачное настроение, невзирая на сводки о военных успехах, поступающие с Юга и Запада. Телеграф сообщил, что Виксберг — последний мощный опорный пункт мятежников на Миссисипи — пал. К тому же генералу Ли, командующему войсками южан, не удалось разгромить армию Союза и осуществить дерзкую атаку на Вашингтон. Несколько дней подряд противники вели ожесточенные бои под Геттисбергом. В конце концов Ли был вынужден отступить. Перевес оказался на стороне Севера. Ни для кого не было секретом, что Югу не удастся создать еще одну большую армию и все его ресурсы исчерпаны. Сопротивление южан могло еще, пожалуй, продолжаться некоторое время, могло еще обернуться немалыми жертвами с обеих сторон, но победа Севера стала очевидной.

Тем не менее в Нью-Йорке, как уже упоминалось, настроение было подавленное. Приближался день новой мобилизации в армию, и приходилось опасаться всеобщих волнений. Хотя подавляющее большинство граждан с удивительной самоотверженностью покидало свой дом, хозяйство и семью, чтобы пожертвовать жизнью за дело сохранения Союза, в крупных городах оставалось немало всякого сброда, который не желал подчиняться законам. Тайные сторонники Юга подстрекали эту чернь и подкупали ее. Да и сам закон о призыве в армию не пользовался в народе популярностью, ибо допускал выкуп, то есть позволял богатым уклоняться от выполнения гражданского долга по защите отечества, посылая вместо себя на смерть бедняков. Это еще больше разжигало всеобщую озлобленность. То тут, то там раздавались призывы к заключению мира, президента открыто обвиняли в бессмысленном затягивании военных действий. Нью-йоркские бродяги уже давно сгорали от желания вновь вернуться к разнузданным выходкам и всяческим бесчинствам, которые в последнее время энергично пресекались властями. Участились случаи оскорбления негров прямо на улицах, умножились нападки на тех, кто высказывался за окончательное подавление Юга. Толпы ирландцев с криками и песнями шатались по городу, чернь подняла голову, предвкушая беспорядки и грабежи. Когда мистер Бюхтинг или мистер Эверетт говорили об этом с Ральфом, тот в ответ со смехом заявлял, что бунтовщиков перебьют картечью. И в то же время ему, как никому другому, было известно, что готовится всеобщая резня и разграбление.

Тринадцатого июля пополудни Ральф получил письмо от леди Джорджианы, которая просила его немедленно прийти для неотложного разговора. Между тем капитан уже набросал для себя план действий, и теперь ему было совершенно безразлично, что сделает возлюбленная. Поэтому он передал посланцу Джорджианы несколько наспех написанных строк, объясняя, что именно сейчас у него совершенно нет времени, поскольку в ожидании опасных беспорядков он поступил в распоряжение коменданта города и должен незамедлительно заступать в караул. Но едва посланец Джорджианы ушел, как до него донеслись какие-то голоса в прихожей, и, открыв дверь, он увидел закутанную в вуаль даму, которая объяснялась с его слугой. По голосу, манере держаться и внешнему облику он безошибочно угадал леди Джорджиану и, сделав знак слуге покинуть прихожую, предложил гостье пройти к нему.

Им овладела бесшабашная, злая решимость. Он отдавал себе отчет в том, что собирается сделать нечто, что исключит его из круга людей, среди которых он до сих пор вращался, людей, которые станут бойкотировать его, которые в самом лучшем случае простят его лишь спустя много лет. Все средства, находящиеся в его распоряжении, — к коим он причислял, естественно, и состояние мистера Эверетта — он превратил, насколько это было возможно, в наличность, ибо только наличные деньги были в цене. У него в конторке лежали целые кучи двадцатидолларовых монет. Кроме того, являясь диспонентом мистера Эверетта, он сумел обезопасить деньги в некоторых крупных городах Севера, намереваясь, как он писал, получить их лично. Он порвал со своим прошлым. Так что́ ему теперь до Джорджианы? Пусть будет довольна, что он еще обошелся с ней как с леди!

— Но позвольте, Джорджиана, — спросил он недовольно, — как вы осмелились прийти ко мне собственной персоной?

— Мне пришлось решиться на это, поскольку вы избегаете меня, — ответила она, откидывая вуаль. Уже несколько лет они оба были на «ты», а теперь, почти бессознательно, вдруг перешли на официальный тон.

— Подумайте же о своей репутации! — воскликнул Ральф.

— Я уже не вспоминаю о ней, она и так опорочена, — ответила Джорджиана, стараясь казаться спокойной. — Вы обманываете меня, Ральф!

— Как обманываю? Я кручусь как белка в колесе, дела в ужасном беспорядке, везде нужен глаз да глаз…

— Вы хотите провести меня такими отговорками? — спросила Джорджиана. — Долго, очень долго я верила вам; теперь знаю, что вы собой представляете. Бог покарает вас, Ральф! Я пришла, чтобы хоть раз спросить вас напрямик: собираетесь вы жениться на мне и покрыть этим наш общий грех или нет? Правда, ваш ответ известен мне заранее…

К столь неожиданному повороту событий Ральф не был готов. В глубине души у него еще жила надежда, что в случае крушения всех прочих планов он все же сумеет исполнить желание Джорджианы и женится на ней с ее двумя миллионами. Поэтому какое-то время он колебался, давать ли волю мрачному упрямству, овладевшему им при ее появлении, или сдержаться и попробовать еще немного отложить решительное объяснение.

— Надеюсь, вы согласитесь, что человек бывает так занят, что способен забыть обо всех развлечениях?

— Нет! О женщине, которую любят и собираются взять в жены, никогда не забывают! — твердо ответила леди Джорджиана. — И не рассчитывайте, что я стану умолять вас. Чем так унижаться, я скорее убью вас; я способна и себя лишить жизни, а вместе с собой и несчастное создание… Часы, которые мы проводим вместе, вы называете развлечениями? Развлечениями, подобными тем, какие предлагает вам ваш тайный клуб? Нет, Ральф, теперь мне известно все. Целый месяц я боролась с собой: еще с тех пор, как на празднике у мистера Бюхтинга услышала ваш разговор о любви с мисс Элизой, я не теряла надежды, что вы еще вернетесь ко мне. Теперь все это позади. Если то, что должно было навсегда привязать нас друг к другу, ни к чему вас не обязывает — я обесчещена, жизнь моя кончена. Мисс Бюхтинг презирает вас, и тем не менее вы отказываете мне в том, что обещали не один год, в чем поклялись…

— Какое мне дело до всего того, о чем вы говорите, до мисс Элизы, до праздника? — спросил Ральф. Когда он понял, что разоблачен, им вновь овладело упрямство. — Вы сказали, что сами присутствовали на празднике…

— Да, я была там!

— А с какой целью, позвольте спросить? — вскричал Ральф.

— С какой целью?! А вот послушайте. Время, когда я безоговорочно верила каждому вашему слову, прошло, — ответила Джорджиана, и в ее обычно столь кротких голубых глазах сверкнула то ли ненависть, то ли презрение. — Я давно догадывалась, что вы собираетесь предать меня, но не ожидала такого бесстыдства. Я хотела убедиться во всем сама, сумела достать пригласительный билет на этот праздник. Я увидела, как вы увиваетесь около мисс Элизы и как она дала вам ответ одним своим движением, — движением, которое открыло мне глаза на ваш характер, даже если бы я не подозревала о вашей измене. Так отвечают только мужчине, которого презирают! Но я была связана с вами. Приходится идти на жертвы, если хочешь дать своему ребенку честное имя! А что же дальше? Готовы ли вы по крайней мере обвенчаться со мной, или я для вас всего лишь одно из тех развращенных созданий, которых выставляют за дверь, как только пресытятся ими?

Ральф глядел на нее с недоверием, словно опасался, что в следующий момент увидит в ее руке кинжал или пистолет.

— Ради всего святого, Джорджиана, что все это значит? — вскричал он затем с наигранным удивлением. — Что случилось? Чем вызвана эта перемена в вашем характере?

— А чем вызвано ваше лицемерие? — резко перебила его Джорджиана. — Думаете, я не знала, что в последнее время вы не покидали Нью-Йорка? Так почему вы избегаете меня? Сохранилась ли в вас хоть капля любви к женщине, которую вы бросили в таком отчаянном положении?

— Женская скоропалительность, только и всего! — воскликнул он то ли с насмешкой, то ли с досадой. — Тут я ничего не смог сделать, поэтому и не приходил к вам. Я знал, что вы станете торопить, настаивать, и собирался явиться к вам с уже готовыми предложениями. Здесь, в Нью-Йорке, нет священника, который способен держать язык за зубами, особенно если речь идет о паре, которую прекрасно знает весь город. А допустить огласки нельзя, по крайней мере до тех пор… до тех пор, пока она представляет для меня опасность. Вы заблуждаетесь в одном, Джорджиана! Мисс Элиза не испытывает ко мне неприязни, как вы подумали, — этого брака ждут, мистер Эверетт, от которого я завишу, настаивает на нем, иначе у меня могут быть крупные денежные неприятности. Однако через два дня я покончу с этим делом. Послезавтра я приду к вам и расскажу о препятствиях, мешавших нашему супружеству, и сообщу, что они устранены и отныне нас ничто уже не разделяет.

Леди Джорджиана глядела на него испытующим взглядом.

— Больше я вам не верю, — сказала она. — Я все обдумала и пришла к выводу, что у мужчины, который не способен преодолеть любое препятствие, зная, что женщина оказалась в положении, в каком нахожусь сейчас я, — у такого мужчины холодное, черствое, жестокое сердце! Открывая вам свою тайну, я следила за выражением вашего лица и прочла на нем только досаду и неприятное удивление. И все же мне пришлось смириться: ведь дело шло уже не обо мне одной! Пойдемте со мной! Мой экипаж стоит совсем рядом, на углу. Я разыскала священника, готового тайно обвенчать нас и взять на себя всю ответственность. Пусть сегодня не время соблюдать все формальности — ничего, потом все уладится! Так вы идете? Или бросаете меня на произвол судьбы?

— Вы сейчас чересчур возбуждены, Джорджиана, — вероятно, кто-то настроил вас против меня, — холодно возразил Ральф. — Если женщины относятся к кому-то с предубеждением, они перестают внимать доводам разума. А теперь мне нужно спешить к своему полковнику, если я не хочу угодить на несколько месяцев в тюрьму за неповиновение приказу. Повторяю вам еще раз: послезавтра я буду у вас; и то, что я вам скажу, заставит вас просить у меня прощения за те и в самом деле нелепые обвинения, которые вы мне бросили и которые убеждают меня в том, что, возможно, было бы лучше, если бы нас не связывали столь тесные узы…

Чей-то громкий голос, донесшийся из прихожей, прервал его слова. Когда Ральф, прислушавшись, узнал говорившего, его лицо приняло удовлетворенное выражение. Дверь распахнулась — на пороге стоял Бут.

— Твой идиот слуга не хочет меня пускать! — возмущался актер, входя в комнату. — О, здесь и в самом деле дама? А я не поверил… Тысяча извинений!

Джорджиана даже не взглянула на вошедшего. Она дошла до той последней степени отчаяния, когда ни на что не обращают внимания, перестают считаться с мнением окружающих.

— Так вы идете со мной, Ральф? — спросила она едва слышно.

— Послушайте, миледи, мой друг Бут подтвердит, что меня требует к себе полковник, — он пришел за мной…

Леди Джорджиана сделалась бледной как смерть. Казалось, она вот-вот упадет. Потом она возвела глаза к небу.

— Господи, услышь меня! — сказала она громко и торжественно и, пройдя мимо Бута, взиравшего на нее с любопытством, не лишенным иронии, скрылась за дверью.

Несколько секунд мужчины молча глядели друг на друга. Затем Бут расхохотался.

— Ну и сцена! — воскликнул он. — Уж теперь-то, думаю, ты избавился от нее на веки вечные. А как она удалилась!.. Это нужно было видеть. Так уходит героиня какой-нибудь драмы — ни больше, ни меньше! Этот взгляд, этот жест… Я покажу их своим актрисам. Уверен, что они вызовут у публики шквал рукоплесканий!

— А вдруг она покончит с собой? Как ты думаешь? — спросил с тревогой Ральф, расхаживая взад и вперед по комнате.

— Глупости, — успокоил его Бут, — мы, мужчины, слишком волнуемся за женщин! Это самые непостоянные, самые переменчивые создания! Я скорее поверю, что она тебе подсунет мышьяку или синильной кислоты.

— Для этого у нее не будет времени, — заметил Ральф. А потом со всей решимостью добавил: — Ну, теперь все! Теперь она знает всю правду. Что ни говори, а мне почти жаль ее. Это, может быть, единственное существо в целом свете, которое действительно любило меня. Впрочем, хватит об этом! Нужно уметь рвать со своим прошлым!

— Ты не догадываешься, почему я пришел? — спросил Бут.

— Откуда мне знать? Чтобы сказать мне пароли?

— Вряд ли они нам понадобятся! У нас нет недостатка в тех, кто готов взорвать Нью-Йорк ко всем чертям! Так что ты не угадал! Просто я видел твоего друга Дантеса!

— В самом деле? А где?

— Я возвращался от приятеля, который взялся организовать беспорядки в западной части Нью-Йорка, — ответил Бут. — И вдруг заметил на углу улицы человека из Ричмонда. С тех пор как я его там увидел, он не идет у меня из головы, да и то сказать — настоящий благородный отец из хорошей драмы. Думаю, и он узнал меня — похоже, у него прекрасная память. Мне показалось, старик старался утаить, куда он направляется. Я тотчас вспомнил о твоей просьбе и крикнул проезжавший мимо наемный экипаж. Усевшись, я довольно громко сказал кучеру: «Получишь доллар, если быстро доставишь меня в Астор-хаус!» Но уже на ближайшем перекрестке я велел ему развернуться и не спеша, будто он был свободен, двинуться вниз по улице. Тут я и увидел, как твой старикан вошел в дом садовника Берда на Филд-стрит. Битый час я проторчал в лавчонке на противоположной стороне, а он так и не вышел на улицу. Отсюда я заключил, что он там живет.

— Вероятно, так оно и есть! — вскричал Ральф, сверкнув глазами. — Этот Берд прежде был слугой или садовником у мистера Бюхтинга. Значит, миссионера поместили к нему. Кто у нас уполномоченный в том квартале?

— Мистер Рокилл, ему принадлежит самый последний дом по Филд-стрит. Этот дом не имеет номера — обычно его называют «домом Рокилла». В квартале его всякий знает.

— Я немедленно отправляюсь туда! — воскликнул Ральф. — А где я найду тебя?

— Наша штаб-квартира — в Бойс-клубе, — ответил Бут. — Всякий раз, когда представляется возможность, мы встречаемся там. На улицах уже довольно неспокойно, сам увидишь. Люди собираются к призывным пунктам, горланя песни и создавая невообразимый шум. И конечно же, повсюду снуют наши агенты и просто бродяги. Правда, если хочешь застать Рокилла, поторопись. Я передал ему поручение начать выступление именно с западного квартала. Там живет много ирландцев, сущих дьяволов. Их-то Рокилл и должен натравить на горожан.

Ральф уже стоял со шляпой в руках.

— А пароль? — крикнул он.

— Геттисберг, — ответил Бут. — Впрочем, он вряд ли тебе потребуется. Кругом будут кричать: «Смерть ниггерам!» Никто не станет стесняться в выражениях.

— Так пойдем же! — заторопился Ральф. — Спасибо тебе! Вот возьми!

С этими словами он сунул Буту деньги и увлек его за собой.

На улице царило оживление, но до беспорядков дело пока не дошло.

— А если я застану тебя в Бойс-клубе, у тебя нет желания немного поближе познакомиться с этой красоткой, Жанеттой Коризон?

— Как не быть, черт возьми! — воскликнул Бут. — Я просил, чтобы мне ее показали. Что говорить… очень хороша. Я вхожу в долю! Можешь на меня рассчитывать!

— Ну, тогда все в порядке! — обрадовался Ральф. От возбуждения его лицо, в последнее время несколько побледневшее, заметно порозовело. — Прощай, Бут! Прощай, дружище!

Он нанял экипаж и, пообещав кучеру хорошие чаевые, велел ему как можно быстрее добраться до западного квартала. Он сжег за собой все корабли, и ему ничего больше не оставалось, как двигаться вперед. Что будет делать леди Джорджиана, он не знал, однако не сомневался — за ней дело не станет. Однако в этот момент все связанное с бывшей возлюбленной было ему безразлично. Ральф думал только о Дантесе и об Элизе. Старик должен исчезнуть. Что касается Элизы, ничего определенного он так и не придумал. Он решил положиться на волю случая. Самое лучшее, что пришло ему в голову, — постараться навлечь на главу семейства Бюхтинг ужасную беду, а потом, в минуту наибольшей опасности, явиться в роли избавителя, как он уже проделал это раньше, на плантации «Либерти». Только теперь все следовало обставить гораздо драматичнее. Затем, сыграв свою роль, он предъявит определенные условия, объяснит, что не мыслит свою жизнь без Элизы, а если все это не поможет — ну что же, он добьется своего тем или иным способом! Уж тут как дело обернется!

Ему потребовался почти час, чтобы добраться до отдаленной улицы. На площади, недалеко от Филд-стрит, он увидел толпу, которая что-то кричала и потрясала оружием. Его экипажу требовалось пересечь эту площадь. Сперва его хотели задержать, но он назвал пароль и добавил, что ему нужно к мистеру Рокиллу. Тогда ему дали проехать.

Мистера Рокилла, неистового ирландца, которого, впрочем, уже знал по нескольким сборищам сторонников Юга, он застал в дверях собственного дома.

— Меня прислал Бут! — крикнул Ральф. — Мне стало известно, что в вашем квартале, совсем близко, живет один из самых опасных друзей черномазых — человек, который уже причинил Югу немало зла. И сражение под Геттисбергом северяне выиграли благодаря его шпионажу и выдаче планов генерала Ли. Он — первый, кто заслуживает смерти!

— Кто он такой? — спросил Рокилл.

— О, у него масса различных имен, — ответил Ральф. — Он везде сует свой нос, скрываясь под личиной миссионера. А живет он у садовника Берда.

— Э, Берд и сам с пеной у рта защищает этих ниггеров! — воскликнул ирландец. — Не мешало бы задать ему хорошую трепку! Неплохо для начала, а?

— Тогда вперед! — вскричал Ральф. — Второго такого случая расправиться с одним из этих мерзавцев может не представиться.

— Что ж, я готов! — сказал Рокилл. Просторная блуза, в которую он облачился, придавала ему вид рядового горожанина — хотя он был одним из богатейших землевладельцев Нью-Йорка! — а также позволяла скрывать не менее трех револьверов. — Мои люди уже ждут меня на Филд-плейс. Там их целая орава. Боюсь, спустя час-другой Берду придется искать свою лачугу с фонарем!

Ральф засмеялся и пожал ему руку. На него вдруг накатила неслыханная ярость. Он жаждал крови, жаждал упоения борьбой.

Когда они оба оказались на площади, их встретил возбужденный хор голосов.

— Куда идти? С кого начинать? — неслось со всех сторон.

— Сперва — к садовнику Берду! — закричал Рокилл. — Он прячет у себя защитника черномазых, первостатейного негодяя, из-за которого мы потеряли Геттисберг!

Невообразимый шум поднялся после этих слов. Утрата Геттисберга была самым больным местом приверженцев Юга.

— Этот Берд всегда был ханжой, нытиком и заступником ниггеров! — слышались голоса разъяренных людей. — Смерть ему!

Не прошло и пяти минут, как толпа, насчитывающая более двухсот человек, двинулась по Филд-стрит. Лишь около полсотни из этого числа были с оружием, остальные присоединились из любопытства. На всех улицах жители закрывали окна домов, потому что чернь, обуреваемая слепой яростью, швыряла камни куда попало.

Перед домом Берда толпа внезапно остановилась. Град булыжников обрушился на окна, в мгновение ока не оставив ни одного целого стекла. Затем те, кто очутился ближе всех к жилищу садовника, бросились к дому, пытаясь овладеть первым этажом.

— Смерть защитникам черномазых! — вырвалось из сотни глоток.

Если бы нападавшим было известно расположение внутренних помещений в жилище Берда, если бы они знали, что позади дома находится обширный сад, они перекрыли бы все выходы и оцепили сад; в этом случае обитателям дома живыми бы, вероятно, не уйти.

К счастью, Дантес оказался у окна и обратил внимание на приближающуюся толпу. Лишь только он заметил среди погромщиков Ральфа, как тут же предположил (ибо не мог знать наверняка), что нападавшие ищут именно его. Миссионер бросил несколько слов Ричарду, схватил небольшой чемодан с хранившимися там важными бумагами и документами и поспешил в сад, где трудился Берд со своей женой. Ричард последовал за ним. Едва они успели покинуть дом, как до их слуха долетел звон разбиваемых оконных стекол и рев разъяренной толпы.

В мгновение ока чета Берд была извещена о случившемся, и все четверо устремились к большой аллее, тянувшейся вдоль садовой ограды. Аллея вела к калитке, выходившей на безлюдную площадь. Невдалеке располагался полицейский участок. Беглецы прекрасно понимали: если им удастся добраться до участка, они будут в безопасности, по крайней мере на некоторое время.

Разумеется, втроем мужчины добежали бы до калитки быстрее. Однако они не могли бросить жену Берда, и это задерживало их. Вслед бегущим уже гремели выстрелы. Одна из пуль просвистела у самого уха миссионера. Ричард оглянулся и увидел Ральфа, мчавшегося во главе преследователей. Тогда он остановился и обернулся лицом к нападавшим. По инерции Ральф пробежал еще несколько шагов, но потом отпрянул, словно в него ударила молния, в ужасе вытянул вперед руки и, не в силах оторвать глаз от Ричарда, державшего наготове револьвер, рухнул наземь, будто сраженный какой-то незримой силой. Тем временем Дантес и супружеская пара добрались до спасительной калитки. Несколько мгновений Ричард колебался, не решаясь выстрелить в лежавшего на земле Ральфа, затем поспешил за друзьями. Он запер за собой калитку, и теперь все беглецы оказались под защитой полиции.

Рокилл протянул Ральфу фляжку, но тот был не в состоянии взять ее: руки у него тряслись как в лихорадке. Тогда фляжку поднесли к его губам, и он с жадностью сделал несколько больших глотков, пока наконец на его лице не исчезло выражение страха, постепенно уступив место ненависти и ярости. Он снова обрел способность трезво мыслить; испуг, овладевший им при виде Ричарда, прошел, и он поднялся на ноги. Целый рой мыслей вертелся у него в голове. Действительно ли это был Ричард? Или не он? Или человек, только похожий на Ричарда, которого Дантес привлек, чтобы испугать его? Как бы то ни было, в павильоне на празднике у мистера Бюхтинга он видел именно этого человека. Или это все-таки сам Ричард? Не может быть! Откуда ему тут взяться? Ведь он, Ральф, сам подвел его под расстрел, своими собственными глазами видел, как тот, сраженный пулями, навзничь упал в воду. И все же нельзя было полностью исключить, что какое-то обстоятельство позволило ему спастись. При одной только мысли об этом Ральф заскрежетал зубами. Но почему Ричард скрывается, если это действительно он? Так ему ничего и не удалось понять. Что-то в глубине души подсказывало ему: это Ричард! Сходство не может быть таким разительным, иллюзия не может быть настолько полной! Но почему он вместе с этим Дантесом живет в Нью-Йорке тайно, вместо того чтобы открыто объявиться и жениться на «невесте с миллионами»? При этой мысли к Ральфу вернулись прежние силы. Жениться на его Элизе?! Нет! Элиза не будет принадлежать Ричарду — руками ли, зубами ли, но он вырвет ее у своего врага! А пока самое главное — уничтожить и Ричарда и Дантеса одним ударом. А потом можно будет обдумать, как действовать дальше.

Теперь толпа погромщиков выросла за счет отставших. Полицейский участок располагался как раз напротив, на противоположной стороне площади. Именно он и стал целью преследователей. Ральф заметил, что Дантес и его спутник находятся за оградой участка. Он принялся торопить своих товарищей. Личный состав участка вряд ли превышал шесть-восемь человек, справиться с которыми не составит никакого труда. Это воодушевило нападавших, и они бросились в наступление.

Однако Ральф ошибся в расчетах. В дверях участка показался человек в мундире офицера регулярных войск, а следом за ним появилась примерно дюжина солдат, тут же приблизившихся к ограде и приготовившихся открыть огонь по бунтовщикам. Толпа в нерешительности остановилась.

— Послушайте, ребята, — крикнул Ральф обступившим его ирландцам, — я не из тех, кто любит разглагольствовать. Кто доставит мне трупы вон тех двоих, — он указал на Ричарда и Дантеса, — получит десять тысяч долларов. Мистер Рокилл может за меня поручиться. Ему известно, что я в состоянии сдержать обещание.

Он дал парням в качестве задатка двадцать долларов, но предупредил, чтобы они не вздумали пропить эти деньги. Потом они с мистером Рокиллом покинули площадь, не дожидаясь дальнейшего развития событий, и направились к центру города. Вскоре Ральф расстался со своим новым знакомым. Ему не терпелось побыть одному, чтобы без помех обдумать план дальнейших действий.

Спустя каких-нибудь полчаса, покончив с этим делом, он взял экипаж и поехал в Бойс-клуб. Однако проехать было непросто. Улицы оказались запружены людьми. На фонарных столбах болтались тела повешенных негров. Над полицейскими открыто насмехались. «Долой черномазых! — ревела толпа. — Долой их приспешников! Мы хотим мира! Долой Линкольна!»

Сперва Ральф велел кучеру остановиться у своего дома, находившегося примерно в нескольких сотнях шагов от клуба. Он забрал все деньги, какие мог унести, захватил оружие и свою офицерскую книжку. Выйдя из дома, он встретил мистера Эверетта. Старик выглядел ужасно бледным и напуганным.

— Что с вами, дядя? — спросил Ральф. — На вас лица нет!

— Я собирался навестить друга… а его дом оказался разгромленным… — с трудом вымолвил мистер Эверетт.

— Похоже, сегодня будет жарко, — заметил Ральф. — Нам нужно подумать о мистере Бюхтинге. Я слышал, чернь им недовольна. Я сейчас же иду к нему!

— Правильно, поторопись! — поддержал его мистер Эверетт и отправился восвояси.

В Бойс-клубе Ральф наскоро поговорил с Бутом. Довольные друг другом, они обменялись рукопожатиями и расстались.

Из клуба Ральф поехал к мистеру Бюхтингу и обнаружил, что шторы на всех окнах его дома опущены. Ближайшие улицы были полны зевак, которые создавали немало шума и бесчинствовали, но пока еще, казалось, не проявляли враждебных намерений в отношении отдельных домовладельцев.

Ральф позвонил. Ему открыл швейцар, у которого он осведомился о мистере Бюхтинге.

— Господа уехали за город, — услышал он в ответ.

Это известие поразило Ральфа как громом! Здесь, в Нью-Йорке, он, пожалуй, мог подчинить возбужденную толпу своей воле, а как быть с миролюбивыми и осторожными жителями пригорода… Тем не менее что-то в лице привратника навело его на мысль, что не нужно терять надежды.

— Когда мистер Бюхтинг вернется, его дом, вероятно, уже будет разграблен, — заметил Ральф. — Его счастье, что он в отъезде. Еще немного, и взбунтовавшаяся чернь явится сюда.

— Боже мой! — застонал швейцар. — В таком случае… в таком случае я должен вам признаться… вся семья наверху. Хозяин строго-настрого приказал мне никого не пускать сегодня, за исключением… некоторых старых знакомых…

— К которым, надеюсь, принадлежу и я! — закончил Ральф. — Я пришел предупредить мистера Бюхтинга. Доложи обо мне немедленно! У меня важное известие!

И он поспешил следом за швейцаром и почти одновременно с ним оказался у мистера Бюхтинга.

— Прошу меня извинить за столь бесцеремонное вторжение, — начал он. — Но вам следует немедленно покинуть свой дом. Возможно, уже через несколько минут эти негодяи окружат его. Мне известно, какие ужасные вещи творятся в других районах города, поэтому я считаю своим долгом со всей серьезностью рекомендовать вам спасаться. Ваша фамилия значится в списке неблагонадежных.

— Просто ума не приложу, куда нам деваться, — ответил, немного помолчав, мистер Бюхтинг. — Мои друзья в Нью-Йорке тоже могут в любой момент подвергнуться нападению. Скажите, можно ли выбраться за город, укрыться в сельской местности?

— Во всяком случае, следует попытаться, — ответил Ральф. — Немедленно поставьте в известность дам, пусть возьмут в дорогу только самое необходимое. Вы слышите эти крики? Каждый раз меня охватывает ужас!

— Вы подождете меня здесь? — спросил мистер Бюхтинг.

— Разумеется, где вам будет угодно. Но не задерживайтесь слишком долго! — крикнул вслед ему Ральф. Оставшись один, он подошел к окну, немного отодвинул штору и выглянул на улицу. Там по-прежнему было беспокойно. Впрочем, среди орущих и шумящих Ральф разглядел несколько знакомых, которые стояли на противоположном тротуаре и не спускали глаз с дома, где сейчас находился он. Выходит, это уже прибыли посланцы его друга Бута. Теперь Ральф знал, что дом окружен и за его обитателями будут следить, каким бы путем они его ни покинули.

Спустя несколько минут вернулся мистер Бюхтинг.

— Жена и дочь согласны ехать, — сообщил он. — С нами отправится и дон Альфонсо. Он не хочет расставаться с мисс Жанеттой. Теперь, когда его родители дали согласие на брак, она его официальная невеста.

Ральфу совсем не по душе было подобное сопровождение, которое только увеличивало число его противников. Но он не нашелся что возразить. К тому же дамы с доном Альфонсо уже вошли в комнату. Все женщины были под густой вуалью. Альфонсо выглядел сосредоточенным, почти мрачным. На нем был легкий плащ, скрывавший под полами револьверы. О долгих приветствиях не могло быть и речи. Все заторопились к большой лестнице, но внезапно остановились, ибо с улицы донесся громоподобный рев толпы. Одним прыжком Ральф оказался у окна.

— Вот бестии! — вскричал он. — Они уже здесь. Через парадный подъезд нам теперь не уйти. Здесь есть выход через сад?

— Разумеется, есть! Идите за мной! — ответил мистер Бюхтинг. Все устремились за ним. Мистер Бюхтинг наказал слуге не оказывать ни малейшего сопротивления, и беглецы пробрались в сад другого особняка, находившегося на соседней улице, с владельцем которого семейство Бюхтинг связывали дружеские отношения.

— Я пока выгляну на улицу, — предложил Ральф. — Нужно посмотреть, все ли в порядке. — Через минуту он вернулся. — Все спокойно! И к тому же — какая удача! — на углу стоят два свободных экипажа. Я их крикнул, и они подъехали.

— Слава Богу! — воскликнул мистер Бюхтинг. — Значит, вам известно, куда ехать, капитан. Садитесь в первый экипаж… Или вы предоставите нам путешествовать одним?

— Ни в коем случае! — запротестовал Ральф. — Я буду сопровождать вас, пока вы не выберетесь за город. Я еще пригожусь вам со своими знакомствами. Садитесь!

Элиза и Жанетта, стоявшие как раз около первого экипажа, несколько сбитые с толку неожиданным отъездом, беспрекословно повиновались его распоряжению.

— Миссис Бюхтинг, прошу сюда! — командовал Ральф. — Во второй экипаж… Может быть, миссис Боун поедет с нами…

— Я поеду верхом! — заявил Альфонсо, не спуская глаз с Ральфа, будто догадывался, что здесь не все чисто. — Дядя, тетя, следуйте за нами. Мы направляемся в …?

— Прошу без самоуправства, Альфонсо, садитесь в экипаж! — почти сердито вскричал Ральф. — Каждая минута на счету. Я знаю дорогу.

Мистер Бюхтинг с женой и ее компаньонкой уже заняли места во втором экипаже. Альфонсо уселся в первый. Ральф с мрачным видом последовал его примеру. Присутствие Альфонсо могло ему все испортить.

— Трогай! — крикнул он кучеру.

Экипаж направился на соседнюю улицу, следом за ним — второй. Однако повсюду царила такая толчея, что ехать пришлось шагом. Альфонсо то и дело смотрел из окна, не отстал ли второй экипаж.

— Перестаньте высовываться! — заметил Ральф. — Вы можете погубить все предприятие. На нас обратят внимание. Мистеру Бюхтингу известно, куда мы едем, а если на некоторое время и разминемся, то опять встретимся в условленном месте.

На первых порах Альфонсо прислушался к доводам Ральфа, но когда на одном из поворотов вновь высунул голову, второго экипажа сзади не обнаружил.

— Остановитесь! — воскликнул он.

— Нет, черт побери! — возразил Ральф. — Вы что, хотите всех погубить? Второй экипаж — за углом. Да вот же он!

Альфонсо бросил взгляд назад и остался удовлетворенным.

— Вперед, кучер! — приказал Ральф. — Теперь на улицах почти никого. Гони во весь опор!

Кучер принялся нахлестывать лошадей, и экипаж помчался стрелой. Второй экипаж, насколько мог убедиться Альфонсо, отставал примерно на сто шагов.

Путь беглецов лежал в юго-западные кварталы Нью-Йорка. В течение получаса никто не произнес ни слова. Ральф окинул взглядом попутчиков. Лица дам были серьезны и даже под вуалью показались ему бледными. У Альфонсо был решительный вид. Временами его глаза встречались с холодными, испытующими глазами Ральфа. Ни один из них не доверял другому. С тех пор как Альфонсо узнал истинный характер Ральфа, ему повсюду чудилось предательство, и Ральф отчетливо читал это во взгляде молодого человека. Ему приходилось быть начеку, чтобы при необходимости изменить задуманный план.

— Стой! — крикнул он кучеру.

Они находились уже за пределами города, на просторной поляне, окруженной немногочисленными домиками и прекрасными старыми деревьями.

— Здесь мы и встретимся, — сказал Ральф. — Сейчас подъедет и второй экипаж.

Несколько минут все сидели молча; когда второй экипаж приблизился, Ральф далеко высунулся из открытого окна, будто собираясь что-то крикнуть вновь прибывшим. При этом он сделал рукой знак, незаметный для попутчиков. Второй экипаж проехал мимо и остановился у одного из загородных домиков.

— Это не они! — бросил Ральф. — Они должны подъехать с минуты на минуту. Уж слишком быстро мы мчались. Может быть, пока вылезем? Здесь нам больше нечего опасаться.

Он вышел из экипажа и сперва посмотрел в ту сторону, откуда должны были появиться мистер и миссис Бюхтинг, а затем перевел взгляд на прибывший экипаж. Альфонсо и обе молодые дамы продолжали сидеть в экипаже — они советовались, стоит ли выходить наружу.

— О, а вот и еще беглецы! — сказал Ральф. — Да к тому же я их знаю!

И он подошел к ним. Бут, которого он искал, оставался в экипаже, и Ральф поспешил к приятелю.

— Ну, — начал он, — остальных, значит, задержали!

— А может быть, уже успели разорвать на куски! — усмехнулся актер. — Чего мы ждем?

— Со мной в экипаже этот болван Альфонсо! — объяснил Ральф. — Не представляю, как от него избавиться? Мне бы не хотелось пока применять силу, а парень неплохо вооружен.

— Черт побери, так я, пожалуй, лишусь своей доли добычи! — прошептал Бут.

— Надеюсь, ты справишься с испанцем, если мне удастся увезти одну Элизу? — едва слышно спросил Ральф.

— Разумеется!

— Ну смотри! — заметил Ральф. — И позаботься о том, чтобы испанец не увязался за мной!

Он расстался с Бутом и с озабоченным видом вернулся к своим спутникам.

Тем временем Альфонсо тоже надумал выйти и задержался у открытой дверцы экипажа. Приблизившись, Ральф обошел экипаж кругом и принялся возиться с другой дверцей, делая вид, что она неплотно закрыта. При этом он украдкой шепнул кучеру несколько слов.

— Мои знакомые, — заметил он, — заронили в мою душу сомнение. Они сказали, что обогнали какой-то экипаж, который остановила возмущенная толпа. Там они заметили одного джентльмена и двух дам…

— Тогда мы остаемся! Поедем к моим родителям! — воскликнула Элиза, поднимаясь со своего места.

Жанетта в ужасе всплеснула руками.

— Не стоит спешить! — продолжал Ральф. — Пока это только вероятность, не более. Просто я должен был сказать вам, что узнал сам. Если хотите выйти — я ничего не имею против. Вашу руку, мисс Коризон!

И он помог Жанетте, ближе сидевшей к открытой дверце, спуститься на землю.

— Да вот же они! — внезапно вскричал Ральф, стремясь привлечь внимание спутников к появившемуся вдали экипажу.

Он достиг, чего добивался. Альфонсо поглядел на дорогу, Жанетта последовала его примеру. В тот же момент с криком «Кучер, пошел!» Ральф вскочил в экипаж, где оставалась одна Элиза. Кучер, сидевший с натянутыми поводьями и явно ожидавший этого сигнала, хлестнул лошадей, и экипаж резко сорвался с места…

В первую минуту Альфонсо ничего не понял. Озабоченность судьбой мистера Бюхтинга занимала все его мысли, и он забыл о Ральфе. Сообразив, что произошло, он невольно побежал вслед за удаляющимся экипажем. Вдруг до его слуха донесся женский крик, и, обернувшись, он увидел Жанетту в окружении нескольких мужчин.

— Подлец! — с негодованием крикнул он вслед Ральфу и со всех ног помчался на помощь невесте.

Когда Дантес в сопровождении Ричарда и четы Берд добрался до полицейского участка, он понял, что и здесь они будут в безопасности совсем недолго, и принялся размышлять, как попасть отсюда в более надежное место. Несколько успокоило беглецов то обстоятельство, что в помещении участка оказалось подразделение регулярных войск, горевшее желанием расправиться с мятежниками.

Находясь под защитой солдат, наши герои видели, как приближалась толпа, предводительствуемая Ральфом, и наконец остановилась, не рискуя двигаться дальше. Острое зрение позволило Дантесу уловить все, что там происходило.

— Нападать на полицейский участок никто не собирается, — подытожил он свои наблюдения. — Негодяй сообразил, что проиграет. Впрочем, он совещается со своей шайкой и, конечно же, заставит ее выслеживать нас. Ну да мы сумеем встретить этих наемных убийц! Он узнал тебя, Ричард! Последние сомнения в том, можно ли тебе открыто появляться на людях, теперь отпали. Идем к мистеру Бюхтингу!

Молодой человек радостно стиснул руку миссионеру. Самому заветному его желанию суждено вот-вот сбыться — он вновь увидит Элизу!

— Все это затеяно только ради меня, — продолжал Дантес. — Об этом свидетельствует страх, охвативший Ральфа при встрече со мной. Он намеревался отделаться от человека, которого считал единственным, кто посвящен в его тайну. И теперь мне понятно, кто меня выдал. Это молодой человек, актер, которого я видел в Ричмонде вместе со Стонтоном. Несомненно, он знаком и с капитаном. Вероятно, он последовал за мной и установил, где я живу. Больше всего меня интересует, как поведет себя твой убийца теперь, когда он убедился, что ты жив? Устрашится ли он содеянного и скроется или попытается довести до конца то, что не удалось ему в первый раз?

— В таком случае не будем терять времени! — воскликнул Ричард. — Успеть бы предупредить Элизу!

— Спросим у офицера, как безопаснее всего пробраться в город, — заметил Дантес.

Площадь перед полицейским участком тем временем опустела. На примыкающих улицах мятежников тоже не осталось, они направились к центру Нью-Йорка, где было больше возможностей для грабежа и разбоя. Офицер не стал удерживать наших героев. Тем не менее Дантес попросил охрану, каковая и была ему выделена, и вместе с Ричардом в сопровождении солдат покинул участок через черный ход. По какой-то узкой улочке они заторопились прочь, повсюду замечая ирландцев, соглядатаев Ральфа. Поэтому Дантес счел за благо сесть вместе с Ричардом в наемный экипаж. Первым делом они направились к мистеру Эверетту, рассчитывая узнать, не случилось ли чего.

Внезапное появление Ричарда, здорового и невредимого, вызвало у мистера Эверетта настоящую бурю восторга. Он заключил юношу в объятия.

— А где Ральф? — полюбопытствовал Дантес.

— Отправился предупредить Бюхтингов, — ответил простодушный старик. — Сказал, что мятежники имеют на них зуб.

— Ради Бога, нельзя медлить ни секунды! — заволновался Ричард. — Он, вероятно, решил сыграть ту же роль, что и на плантации «Либерти».

— Что это значит? — удивленно спросил мистер Эверетт. — Ты что-то имеешь против Ральфа?

— Дорогой Эверетт, — вмешался Дантес, кладя руку на плечо банкира, — нам придется наконец сообщить тебе то, что мы так долго от тебя скрывали. Именно Ральф, движимый ревностью и завистью, покушался на жизнь твоего приемного сына, именно Ральф нанял убийц. Именно Ральф организовал сегодня утром нападение на дом Берда, чтобы убить меня, — он знал, что я раскрыл его страшную тайну. От него всего можно ожидать. Поэтому я не говорил тебе всей правды и просил скрывать от всех, что Ричард жив.

Банкир был ошеломлен. Очевидно, он не мог еще до конца осознать всю чудовищность этого обвинения. Ричард приблизился к нему и обнял.

— Дорогой отец, — мягко сказал он, — мы с радостью избавили бы тебя от этого потрясения, однако события приняли слишком серьезный оборот. Любая неосторожность, любая оплошность может стоить жизни не только нам, но и другим людям. Да, тут уж ничего не поделаешь. Ральф, считавшийся моим лучшим другом, держал камень за пазухой, жаждал моей смерти. Со временем ты, может быть, узнаешь подробности, которые откроют тебе глаза на многое из того, что до сих пор оставалось для тебя загадочным и неясным. Но на сегодня с тебя достаточно и этого предостережения. А теперь пойдем с нами, отец! Нужно как можно скорее убедиться, не задумал ли Ральф какой-нибудь новой подлости.

Едва они собрались свернуть на улицу, где жили Бюхтинги, как услышали дикие вопли; одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять: зачинщики погрома уже проникли в дом их друзей через окна первого этажа. Из яростных криков, доносившихся из беснующейся толпы, наши герои уловили, что домовладелец и его семья бежали, должно быть, через запасный выход, потому что их нигде не могли найти. Спасти дом не было никакой возможности: любая попытка изгнать оттуда разбушевавшуюся чернь представлялась совершенно бессмысленным и крайне опасным предприятием.

Дантес, прекрасно осведомленный о существовании калитки, соединявшей сад Бюхтингов с соседним, — ибо через нее он в день празднества провел Ричарда в павильон, так напугавший Ральфа, а затем вывел обратно, — тут же заподозрил, что мистер Бюхтинг с семьей бежал именно этим путем. Вместе с Эвереттом и Ричардом он отправился на соседнюю улицу и навел справки у одного из жителей. Тот подтвердил, что примерно четверть часа назад мистер Бюхтинг с четырьмя дамами и двумя молодыми людьми уехал прочь, воспользовавшись двумя экипажами.

Не проронив ни слова, охваченные беспокойством, они направились короткой улочкой, собираясь выйти на главную улицу. Но, едва ступив на нее, заметили приближавшуюся толпу озверевших парней, один из которых размахивал огромной дубинкой и вопил:

— Негодяй он, этот Остин! Ничего, мы ему покажем! Если бы не он, мы разорвали бы в клочья этого Бюхтинга вместе с его бабами. Ладно, пока с Бюхтинга хватит! Вечером мы позаботимся о том, чтобы еще раз как следует проучить и его, и этого Остина!

Трое наших героев невольно остановились и посмотрели друг на друга.

— Кто он такой, этот Остин? — тихо спросил Дантес у банкира.

— Чиновник Верховного суда, — ответил Эверетт, — всем известный и всеми уважаемый… До сих пор он занимал должность посредника, живет недалеко отсюда… Его дом хорошо виден.

— Идемте к нему! — воскликнул миссионер. — Боюсь, мы слишком рано успокоились.

Они устремились вверх по улице с такой скоростью, какую допускала толчея, заметно препятствующая продвижению, и вскоре добрались до жилища Остина. Перед ним уже толпилось несколько парней с увесистыми палками. Один из них — высокого роста, крепкий, постарше остальных — устроился возле дверей, то и дело заглядывая внутрь.

— Ты ли это, Патрик? — спросил Дантес, подойдя к нему вплотную.

Тот вздрогнул и уставился на миссионера, широко открыв глаза, а затем, словно придя в себя, поспешно сорвал с головы фуражку.

— Святая Матерь Божья, — пробормотал он. — Это вы, мистер…

Он намеревался схватить руку миссионера и припасть к ней губами. Однако Дантес пресек его попытку и строго сказал:

— Что-то не похоже, чтобы ты держал слово, которое дал мне тогда, в Сиднее! Что ты здесь делаешь? В этом доме находится мистер Бюхтинг и с ним женщины. Что вы с ними сделали?

— О, вы знаете их, сэр? Если бы немного пораньше… — залепетал ирландец. — Тут говорили, что они — плохие люди, затягивают войну, чтобы уморить всех нас голодом. Да, они пока еще там, в доме…

— Расскажи мне, что здесь произошло, только покороче! — прервал его Дантес.

— Да все очень просто, сэр, — ответил Патрик. — Нам было известно, что по этой улице проедут два экипажа, и у нас был приказ пропустить первый, где сидел молодой джентльмен, которого я знаю, и задержать второй. Так мы и сделали. Тот господин, что ехал во втором экипаже, его называли мистер Бюхтинг, принялся дубасить всех подряд и даже выхватил револьвер, поэтому мы его и утихомирили. Думаю, ему бы несдобровать, если бы из этого дома не выскочил человек и не уговорил народ, что с мистера Бюхтинга достаточно и пора оставить его в покое.

Лицо миссионера помрачнело.

— Так тебе знаком джентльмен из первого экипажа? — спросил он. — Кто он такой?

— Капитан Петтоу.

— А кто дал тебе приказ не пропускать второй экипаж?

— Один актер, сэр, по имени Бут.

— Опять предательство! — сказал Дантес Эвереттам, словно оцепеневшим от всего услышанного. — Теперь дай Бог, чтобы мы пришли не слишком поздно. Разгадать замысел Ральфа не составляет никакого труда. Но может быть, ему помешало присутствие Альфонсо. — Что тебе еще известно? — опять обратился он к ирландцу.

— Это все. Разве только то, что Бут с несколькими приятелями сел в экипаж, едва мы напали на мистера Бюхтинга, и поехал следом за капитаном Петтоу.

— Куда они направились?

— Клянусь спасением души, не знаю, сэр! Мне послышалось, будто актер назвал кучеру Пулви-сквер, но я могу ошибаться.

— Оставайся здесь! — приказал Дантес. — Потом я с тобой еще поговорю! А теперь скорее к мистеру Бюхтингу! — обратился он к спутникам и с юношеской легкостью поспешил в дом.

Бюхтинг лежал на софе. Казалось, он был без сознания. Врач успел перевязать ему голову, где обнаружилось несколько ран. Несмотря на его усилия, остановить кровь не удавалось. У изголовья безмолвно и неподвижно, словно изваяния, застыли миссис Бюхтинг и ее компаньонка. Только увидев Дантеса, Эверетта и Ричарда, миссис Бюхтинг обрела наконец дар речи:

— Они убили его! А мое дитя, моя Элиза!.. Боже мой…

Узнав Ричарда, она вздрогнула, словно перед ней появился призрак. Молодой человек бросился к ней:

— Успокойтесь, сударыня, — воскликнул он, — еще ничего не потеряно! Видите, я снова с вами!

— Тише, тише! — прошептал Дантес. — Он приходит в себя!

И в самом деле, мистер Бюхтинг открыл глаза. Дантес тотчас приблизился к раненому и склонился над ним.

— Куда должны были направиться экипажи? — без всяких предисловий спросил он Бюхтинга.

— В Пулви-сквер, — еле слышно произнес тот.

— Тогда вперед! — вскричал Дантес. — Эверетт, ты останешься здесь: его раны не опасны. Может быть, мы с Ричардом еще успеем. Альфонсо не уступит девушек этим негодяям без борьбы. Только бы название местности оказалось верным, только бы опять не было обмана!..

С этими словами он схватил Ричарда за руку и, не обращая внимания на испуганные взгляды остальных, поспешно увлек молодого человека за собой.

— Поедем с нами, Патрик! — крикнул он ирландцу. — И если я попрошу тебя поработать своей дубиной, ты пустишь ее в ход против кого бы то ни было, не исключая капитана Петтоу и этого Бута.

— Как прикажете, сэр! — покорно ответил ирландец.

Дантес остановил свободный экипаж. Кучеру было велено гнать во весь опор. Ричард сидел рядом с миссионером бледный, стиснув зубы. За все время пути он не произнес ни слова. Он растерялся, и тут не было ничего удивительного. Счастливо избежать столь многих опасностей, первый раз попасть в дом Бюхтингов и узнать, что всего несколько минут назад Элиза похищена твоим смертельным врагом, — как тут было не усомниться в торжестве справедливости, не усмотреть в происшедшем нелепой случайности, которая правит миром! Потеряно всего десять минут, но какие тяжелые последствия может иметь это промедление!

Поездка продолжалась довольно долго — обоим спутникам она казалась вечностью. Верха на экипаже не было. От нетерпения Дантес и Ричард уже стояли во весь рост, глядя на дорогу. Наконец впереди показались деревья, а немного спустя они увидели несколько человек, которые как будто бы сошлись врукопашную.

— Вперед! Скорее! — крикнул Ричард.

Лошади прибавили ходу. Наши герои не ошиблись: это действительно был Альфонсо, выбивавшийся из последних сил в неравной схватке со своими противниками.

Увидев приближающийся с бешеной скоростью экипаж, Бут заподозрил неладное. Оставалось или быстрее завладеть Жанеттой, или отказаться от своего намерения. Вместе с ним нападавших насчитывалось пятеро. Двое набросились на Альфонсо сзади и попытались свалить его на землю. Молодой испанец выстрелил, и один из приятелей Бута вскрикнул от боли. Он был ранен в руку. Остальные, разъяренные неудачей, удвоили усилия. Но в этот миг на помощь Альфонсо подоспели Дантес и Ричард; они отбросили нападавших прочь и помогли молодому человеку подняться на ноги.

При виде Ричарда Бут замер от неожиданности. Он знал юношу раньше, считал его погибшим, а тут понял, что Ральф утаил от него правду. Он не мог не знать, что Ричард жив, поэтому и принял отчаянное решение похитить Элизу еще сегодня. Теперь у Бута не осталось сомнений, что его собственная игра проиграна и ему придется оставить всякую мысль о Жанетте. Расплачиваться за нее собственной кровью он не собирался.

Как только ему удалось вновь взять себя в руки — а времени у него оказалось достаточно, ибо Дантес, Ричард и Альфонсо первым делом поспешили к Жанетте, — он догнал своих приятелей, уже садившихся в экипаж, и вместе с ними укатил от возмездия.

Таким образом, на месте схватки оказались четверо мужчин, пятый, ирландец Патрик, остался рядом с кучером, помогая ему привести в порядок поврежденную упряжь. Альфонсо был бледен, едва переводил дух после недавней схватки и не мог вымолвить ни слова. На вопрос Дантеса, где Элиза, он только махнул рукой в ту сторону, куда скрылся Ральф со своей добычей. Жанетта подняла наконец глаза и взглянула на Ричарда так, словно чудо его внезапного появления не вполне дошло до ее сознания, но тут же опомнилась:

— Боже милостивый… мистер Ричард! А Элиза пропала!

Слезы потоком хлынули у нее из глаз. Альфонсо поспешил утешить ее, заключив в объятия.

Это была чрезвычайно трогательная и печальная сцена, и Дантесу с Ричардом пришлось признать, что если на помощь Жанетте и Альфонсо они поспели вовремя, то помочь Элизе явно опоздали.

— Альфонсо, мой милый сын, — сказал Дантес, — мне понятно твое волнение, но подумай, с каким страхом мы ждем, что́ ты скажешь нам об Элизе. Где она?

— Похищена этим негодяем! — вскричал молодой человек. — Когда мы остановились здесь, поджидая моего дядю, Ральф сумел устроить так, что остался в экипаже наедине с Элизой, и приказал кучеру гнать во весь опор. Я побежал бы следом, если бы не это нападение на Жанетту…

— Он заранее все обдумал! — печально заметил Дантес. — И никто не узнает, куда он повез Элизу, потому что у него самого не было, по всей вероятности, на примете ничего определенного. Ну да Элиза честная девушка, и позор, который страшнее смерти, ей не грозит! Сейчас пускаться за ними в погоню бессмысленно. Воспользуемся телеграфом и разошлем депеши по всем направлениям. Наберись терпения, дорогой Ричард! Бог спас тебя, когда ты уже потерял всякую надежду. Не оставит он в беде и твою Элизу!

Он протянул Ричарду руку, и юноша молча пожал ее. Да, в тех отчаянных обстоятельствах, в которых он не раз оказывался, Ричард привык полагаться на Бога. Когда не хватает человеческих сил и человеческого разумения, на помощь приходит то, что можно назвать Случаем, Провидением, Судьбой — как угодно! — и что выше всех наших расчетов! И Ричард полагался на Элизу. Если и существовала женщина, способная дать отпор Ральфу Петтоу, то это была Элиза Бюхтинг. Ральф мог ее украсть, похитить, но совратить ее, принудить к нарушению своего долга, своей верности было не под силу ни ему, ни любому другому!

Спустя какой-нибудь час экипаж с нашими героями снова остановился перед домом Остина, который уже не охранялся бунтовщиками. Дантес первым поднялся наверх справиться о здоровье Бюхтинга. Раны отца Элизы оказались довольно серьезными, но он был в полном сознании. Дантес сообщил ему и миссис Бюхтинг все, что узнал сам, и выразил твердую уверенность в том, что планы Ральфа, какого бы рода они ни были, не осуществятся. Родители встретили печальную весть с немой скорбью. Не успели они вновь обрести Ричарда, как потеряли Элизу! Никто не высказал прямо, но каждый из них сознавал, что Ральф, в случае крушения всех его планов, не остановится ни перед чем, даже перед убийством Элизы.

Было решено вечером или, точнее, ночью доставить мистера Бюхтинга в дом к мистеру Эверетту. Дантесу предстояло отправиться на телеграф, а Берду — в полицию.

Мятеж в городе между тем продолжал бушевать и даже нарастал. На улицах избивали негров. Полиция и регулярные войска стойко сопротивлялись бунтовщикам, не проходило ни минуты, чтобы не раздавалось стрельбы с той или с другой стороны. Жилища видных деятелей, выступающих за продолжение войны, были разгромлены, разграблены и сожжены. Чернь торжествовала, а власти оказались беспомощными.

Вечером Дантес, Ричард и Эверетт снова встретились в доме банкира. Эверетт сообщил, что особняк мистера Бюхтинга разрушен, однако преданный управляющий сумел утаить большую часть наличных денег и ценных бумаг своего хозяина и доставить спасенное к нему, поскольку родство с Ральфом Петтоу надежно защищало дом мистера Эверетта от нападения погромщиков.

Не столь отрадными оказались новости, принесенные миссионером: телеграфная связь отчасти была прервана, отчасти попала в руки мятежников.

Ночью мистера Бюхтинга благополучно перевезли к мистеру Эверетту. У него началась лихорадка, явившаяся следствием полученных ран. Миссис Бюхтинг ни на минуту не отходила от постели раненого.

Дантес и Ричард тоже остались в доме мистера Эверетта.

II. ПОХИЩЕНИЕ

Когда по приказу Ральфа экипаж, в котором оставалась Элиза, помчался прочь, девушка сразу поняла, что произошло. Едва увидев в этот день Ральфа, она заметила в его взгляде нечто беспокойное, указывающее на какой-то злой умысел. Однако присутствие отца и дона Альфонсо успокоило ее. Теперь она поняла, что план негодяя удался и он разлучил ее с родителями и друзьями.

Ральфа удивило ее хладнокровие. Он ожидал сопротивления, слез, криков о помощи. Тем лучше для него! Ведь с каждой минутой он все больше удалялся от тех, кого должен был опасаться, — от защитников Элизы.

— Я не мог не воспользоваться случаем, мисс Элиза, — начал он, — чтобы избавить вас от неприятностей. Если бы дон Альфонсо остался с нами, нам не дали бы уехать.

— При чем тут дон Альфонсо? — удивилась Элиза.

— Дону Альфонсо предстоял поединок, от которого он, не знаю, по каким причинам, пытался уклониться. Мне сказали, что уехать ему не дадут, и я, чтобы не подвергать опасности вашу собственную жизнь, вынужден был бросить дона Альфонсо на произвол судьбы. Впрочем, не пугайтесь, с ним не случится ничего дурного, если он даст требуемые объяснения. Вдобавок вашему отцу известно место, где мы встретимся, и он, несомненно, вскоре нас разыщет.

— Конечно, особенно если учесть, что его задержали в Нью-Йорке, а может быть, и ранили! — вскричала Элиза.

— Ничто не мешает нам в любой момент — я имею в виду, как только будет подавлен мятеж, — вернуться назад, в Нью-Йорк, — возразил Ральф.

— А тем временем? — уже успокоившись, спросила Элиза.

— А тем временем мы немного насладимся свежим воздухом в каком-нибудь загородном домике, — ухмыльнулся Ральф в ответ.

— Ваша шутка получилась, кажется, не слишком удачной, господин капитан! — сказала Элиза. — Мое место — у моих родителей. Я разделю их судьбу, какой бы она ни была! Да и рассказ о доне Альфонсо выглядит не очень убедительным.

— Возможно, ваши родители едут за нами по пятам! — воскликнул Ральф.

— Прекрасно, в таком случае дождемся их! — поймала его на слове Элиза и резко постучала по стеклу, отделявшему кучера от седоков.

Кучер оглянулся, но Ральф жестом приказал ему продолжать путь, и он перестал реагировать на стук Элизы, пока она не ударила по стеклу с такой силой, что оно разлетелось на куски.

— Стойте! Я приказываю вам остановиться! — закричала девушка.

Кучер только засмеялся, продолжая погонять лошадей. Но в эту самую минуту Элиза извлекла из сумочки, висевшей у нее на левой руке, маленький револьвер.

— Вы остановитесь или нет? — повторила она. — Клянусь Богом, вы заставляете меня идти на крайние меры! Ваш экипаж нанят моим отцом, и джентльмен, что сидит рядом со мной, не вправе распоряжаться им.

Кучер повернул лошадей. При этом Ральф делал ему какие-то знаки. Тот кивнул, показывая, что все понял.

— Вы чуть было не совершили непоправимое, мисс Элиза, — сказал Ральф. — Покажите-ка его… самая распространенная система.

Когда он протянул руку за револьвером, Элиза заколебалась, но он был так настойчив, что ей пришлось уступить.

— У вас остались еще такие игрушки? — спросил Ральф. — Нет? Ну, тогда с вами можно говорить здраво. Так вот, что бы вы ни делали, в Пулви-сквер мы не вернемся. Мне лучше знать, как обеспечить вашу безопасность. Беспрекословно следуйте моим указаниям.

— Что это значит? — спросила Элиза, внезапно побледнев от сознания собственной глупости, которую совершила, отдав Ральфу оружие.

— Я обо всем договорился с вашим отцом, и ваша недоверчивость мне не помеха, — решительно ответил Ральф. — Ваш отец поручил мне, что бы ни случилось, доставить вас в определенное место, а именно — в Эллеринг-хаус, и я сдержу слово.

— Эллеринг-хаус? — переспросила Элиза. — Что-то не припомню такого названия.

— Это название загородного домика одного из бывших конторщиков мистера Эверетта, — ответил Ральф. — Мы доедем до маленькой железнодорожной станции, откуда быстро доберемся до Эллеринг-хауса.

— И вы составите мне компанию, пока отец не заберет меня? — спросила Элиза.

— Да, мисс Бюхтинг… Эту обязанность я постараюсь выполнить в той мере, в какой вы мне это позволите.

Элизе не верилось, что сказанное Ральфом — правда. Но она прислонилась головой к стенке экипажа и закрыла глаза: с одной стороны, девушка стремилась уклониться от продолжения разговора с Ральфом, а с другой — немного собраться с мыслями. Она чувствовала себя усталой и разбитой. Сделалось очень жарко. Она откинула с лица вуаль, а потом и приспустила с плеч свой легкий плащ. Готовясь к внезапному отъезду из дома, она очень спешила и поэтому оделась предельно скромно. Ральф спокойно наблюдал за ней, а на его губах играла улыбка, несомненно испугавшая бы девушку, если бы она ее заметила. Затем и он откинулся назад и заснул — или по крайней мере притворился спящим.

На железнодорожной станции Элиза попросила принести ей печенья и немного вина, потому что целый день во рту у нее не было ни крошки, если не считать выпитого утром кофе. Увидев, что Ральф пошевелился, она воспользовалась моментом, чтобы спросить у него название станции.

— Блотти-Хилл, — пробормотал он сквозь сон.

На следующей станции Элиза обратилась к железнодорожному служащему с вопросом, не это ли местечко носит название «Блотти-Хилл». Тот улыбнулся и ответил, что до него еще далеко. В Элизе вновь проснулись прежние подозрения. Денег у нее было достаточно. Что, если на какой-нибудь станции сойти и послать телеграмму в Нью-Йорк, а Ральф пусть едет дальше? Однако она не успела все обдумать, — ее похититель проснулся. Она передала ему ответ железнодорожника, что Блотти-Хилл еще далеко.

— Блотти-Хилл? — спросил он удивленно. — Мы сойдем в Банкерс-Хилле. Это намного ближе, чем Блотти-Хилл.

Он так превосходно играл свою роль, что Элиза вновь почувствовала к нему некоторое доверие.

Наконец поезд прибыл на Банкерс-Хилл, небольшую станцию, освещенную всего несколькими лампами.

Ральф первым делом поинтересовался, сошел ли кто из пассажиров. Услышав отрицательный ответ, он спросил, нет ли для него депеши. Оказалось, что есть. Она гласила:

Это была весточка от Бута. С первой станции Ральф ухитрился телеграфировать приятелю.

Элизе он солгал, что послание — от мистера Эверетта. Дядя якобы сообщал племяннику, что мистера Бюхтинга задержали, но завтра или послезавтра он прибудет в условленное место.

Элиза почувствовала себя спокойнее. В маленьком зале ожидания им пришлось провести ночь на стульях. Едва забрезжило утро, а они уже отправились в путь на лошадях. Сославшись на станционного служителя, Ральф убедил Элизу, что дорога, которой они поехали, непременно приведет их в Эллеринг-хаус.

Утро выдалось великолепное. Перед ними расстилался лес. Они углубились под сень могучих деревьев. Элиза чувствовала себя измученной до крайности, не столько физически, сколько душевно. Непрерывная работа мысли утомила ее. Ральф молча скакал рядом с ней. Он выглядел мрачным. Скоро Элиза догадается, что он обманул ее, но как она это воспримет, что сделает? Тут было над чем задуматься…

Делая вид, что дорога не вызывает у него ни малейших сомнений, он все глубже забирался в лес. Прошло примерно часа три, и Элиза с недоумением спросила, где же Эллеринг-хаус. Вместо ответа Ральф подробно описал ей весь путь и сказал, что ехал совершенно правильно и вскоре они будут на месте. Минул еще час. Всадники добрались до какой-то деревни. Под предлогом того, что нужно уточнить дорогу у местных жителей, Ральф отправился в гостиницу и разжился там съестным, не забыв и бутылку бренди.

— До Эллеринг-хауса нам осталось полчаса пути! — радостно сообщил он по возвращении. — Все в порядке! Едем дальше!

Они снова свернули в лес. На этот раз Ральф выбрал некое подобие тропы, которая и привела их в чащу, со всех сторон окруженную скалами. Место было неприветливое, даже жутковатое. Из зарослей доносились какие-то шорохи, словно там скрывались змеи или прятались птицы. Всякий намек на дорогу исчез.

— Давайте остановимся здесь на минуту! — сказал Ральф. — Мне немного не по себе. У меня сегодня еще маковой росинки во рту не было. Сейчас это пройдет. Да и Эллеринг-хаус, видимо, совсем рядом, если мы опять не сбились с пути, что в этих проклятых лесах легче легкого.

Он и в самом деле почувствовал какую-то слабость. Для него наступал решающий момент. Он быстро взял себя в руки. Элиза продолжала спокойно сидеть в седле. Вдруг она увидела совсем рядом Ральфа. Глаза его сверкали, он был бледен.

— Элиза, — сказал он, — я должен вам признаться, что ваш отец не найдет нас. Да и нет здесь никакого Эллеринг-хауса, хотя везде отыщется кров для нас двоих, если вы согласитесь разделить его со мной.

Элиза как-то странно взглянула на него, но не сказала ни слова в ответ. Она пришпорила лошадь и поскакала назад в деревню, которая попалась им на пути. Девушка тоже осознала всю серьезность минуты и, несомненно, ушла бы от его преследования, как ни старался он догнать ее, если бы путь ей не преградила широкая канава, испугавшая лошадь. Напрасно Элиза понукала оробевшее животное, пытаясь заставить его перепрыгнуть неожиданное препятствие: лошадь противилась, вставая на дыбы. Ральф снова очутился рядом и схватил поводья ее коня.

— Элиза! — вскричал он. — Не надейтесь, что вам удастся ускользнуть от меня! Преследовать вас меня заставляет вовсе не та наивная детская любовь, какую питает к вам Ричард. Я хочу, чтобы вы стали моей! Для меня это вопрос жизни и смерти. Так что будьте благоразумны. Я скорее убью вас, чем позволю вернуться в объятия кого-то другого — того, кто ничего не сделал, чтобы заслужить вас! Я не отпущу вас от себя! Лучше смиритесь со своей судьбой! Она предрешена!

Элиза посмотрела на Ральфа с невыразимым презрением.

— Негодяй! Лжец! — воскликнула девушка. — Так вот чего вы добивались! Слушайте же мой ответ. Пока я жива, пока не потеряла рассудка, вы не услышите от меня ничего, кроме слов отвращения и неприязни! Сейчас я в вашей власти. Посмотрим, чем это вам поможет! Ведите меня, куда хотите!

— Что ж, пойдемте! — сказал он с вымученной улыбкой, хотя внутри у него все кипело от гнева.

Не выпуская из рук поводьев ее лошади, он повернул к югу. Элиза выглядела спокойной. Щеки ее были бледны, глаза воспалены. Но она находилась в состоянии того сильнейшего возбуждения, которое избавляет нас от страха перед действительностью, заставляя пренебрегать опасностью своего положения.

В полдень они сделали привал прямо в лесу, и Ральф принялся утолять голод съестным, купленным в деревне. Он предложил подкрепиться и Элизе, и она согласилась. Больше всего она боялась физической слабости и стремилась предотвратить ее.

Все это время Ральф не проронил ни слова.

— Элиза, — начал он теперь, — вам известно мое желание. Его ничто не изменит. Не пытайтесь бежать. У меня с собой документ, подтверждающий, что мне поручено вернуть некоему человеку бежавшую от него жену. Разумеется, эта жена — вы. Так что вам никто не поверит. Впрочем, я надеюсь, что скоро вы смиритесь с выпавшим вам жребием. Сабинянки, похищенные римлянами, сделались впоследствии самыми преданными женами, да и Прозерпина, как известно, прекрасно освоилась в подземном царстве. Я считаю вас разумной девушкой. Вы знаете, что сильной страсти все простительно, а на столь отчаянный шаг меня толкнула именно такая страсть. Мы научимся понимать и любить друг друга, дорогая Элиза!

Затем он снова взял лошадь Элизы за поводья. Теперь они поскакали на запад. Выбирая дорогу, Ральф тщательно объезжал стороной каждую деревню, даже ферму, которую замечал.

К вечеру всадники сделали вторую остановку на отдых и доели крохи съестного, оставшиеся от обеда.

Когда они добрались до железнодорожной станции, уже смеркалось. Лошадей Ральф передал одному из служащих, попросив куда-нибудь определить. Потом, не выпуская руки Элизы, приобрел два билета до Цинциннати — станции, до которой было еще далеко.

Скорый поезд, которым они ехали, обеспечивал полный комфорт, типичный для американских железных дорог. Элиза чувствовала себя сравнительно удобно. Казалось, она отбросила всякую мысль о побеге или, по крайней мере, отложила эту затею на какое-то время. Ральф вроде бы и не караулил ее, однако не спускал глаз; он даже переговорил с проводниками и, вероятно, просил обратить внимание на его спутницу.

Так прошла ночь, а к вечеру следующего дня они прибыли в Цинциннати. На протяжении всей поездки они почти не разговаривали и в основном занимались чтением.

В Цинциннати Ральф привел Элизу в гостиницу, велел принести ей в номер прохладительные напитки. Потом запер ее на ключ. Из окна собственного номера он осмотрел окрестности; не заметив ничего подозрительного, он улегся спать и проспал до утра.

Элиза не сомкнула глаз. Она подошла к окну и открыла створки. В этот миг в комнату влетел камень. Он был завернут в бумагу, оказавшуюся запиской. Прочитав ее, она вздрогнула от неожиданности. Вот что там было написано:

Увидев подпись, Элиза мгновенно вспомнила красивого, сильного негра, которого увели в Ричмонд с плантации «Либерти» головорезы Стонтона, а впоследствии освободил Дантес. Она знала, что он человек осмотрительный, а главное — бесконечно преданный ее семье, и это вселяло в ее душу уверенность в скором избавлении от ненавистного похитителя.

III. ПИСЬМО

Письмо, отправленное Элизой своей подруге, Жанетте Коризон:

IV. ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Ранним утром в Чистый четверг, 13 апреля 1865 года, у окна одной из комнат Белого дома в Вашингтоне, резиденции американского президента, стояли, беседуя, два человека.

Одному из них, высокому и худощавому, было, наверное, лет пятьдесят-шестьдесят; крупный нос и бородка придавали его лицу довольно строгое, можно сказать, суровое выражение, а глаза, наоборот, смотрели мягко, а теперь особенно дружелюбно. С высоты своего роста он глядел на собеседника, седовласого старика, который, хотя и был достаточно высок, не мог ни в коей мере соперничать с необычно рослым визави. Первым был Авраам Линкольн, повторно избранный президент Соединенных Штатов, вторым — миссионер Эдмон Дантес.

— Но отчего вам непременно нужно уезжать? — спросил Линкольн. — Ведь вы так необходимы нам именно сегодня! Самое трудное, правда, позади… но, боюсь, далеко не все! Поверьте, дорогой друг, я смотрю в будущее с озабоченностью. В открытом бою мы победили мятежников — это неоспоримый факт. Но я опасаюсь тайных интриг, опасаюсь друзей Юга, которые теперь вновь поднимают голову и будут просить о сострадании, о снисхождении к побежденным, к чему я и сам был бы расположен, если бы не боялся, что Юг злоупотребит оказанным ему доверием. Именно по этой причине я бы очень хотел, чтобы вы оставались с нами, помогали нам своим советом или выступали поборником сдержанности и умиротворения на Юге, которому сегодня как никогда необходимы слова утешения и благоразумия.

— Благодарю вас за доверие, мистер Линкольн, — ответил Дантес. — Однако я оставляю вам мистера Бюхтинга и двух юных героев — Ричарда Эверетта и Альфонсо де Толедо; о мистере Эверетте, который предан вам душой и телом, я говорить не буду, ибо для него политика — кровное дело. Честно говоря, я бы с удовольствием остался, но я обещал вернуться в Мексику, и должен сдержать слово. Такой человек, как вы, умеющий в нужный момент принять самое правильное решение, должным образом выразить чаяния народа, — такой человек не нуждается ни в чьих советах и ни в чьей поддержке. Дело укрепления возрожденного Союза, Соединенных Штатов, в надежных руках — ваших руках, мистер Линкольн.

— Поскольку это говорите мне вы, мой дорогой друг, я почти готов поверить вашим словам, — заметил Линкольн. — И все же я уверен: сказанное вовремя дружеское слово подчас имеет огромное значение. Сколько раз я колебался! Порой все дело решала ободряющая поддержка одного-единственного человека, честного и надежного. Бедная Мексика! Нам еще не приходилось обстоятельно беседовать на эту тему. Вы на чьей стороне — Максимилиана или Хуареса?

— Прежде всего мне хотелось бы счастья этому бедному народу, который Провидение подвергает испытанию, — ответил Дантес. — Конечно, всякая разумная политика в Мексике зависит от позиции, которую займут в отношении Максимилиана Соединенные Штаты. Не могли бы вы изложить свои соображения на этот счет?

Лицо Линкольна сделалось очень серьезным.

— Я тоже искренне желаю счастья мексиканскому народу, — сказал он после продолжительного молчания. — И я вовсе не собираюсь давать оценку личности Максимилиана, его способности даровать мексиканцам мир, покой и благоденствие. Но мои обязанности перед собственной страной заставляют меня отдавать предпочтение республиканской форме управления государством. Возможно, монархия сама по себе способна дать народам не меньше счастья, нежели республика. Но у нас в Северной Америке — республиканская форма государственного устройства, причем пока еще довольно молодая и незрелая — ведь что значат какие-то сто лет для мировой истории! Признать в Мексике монархию — значит отдать ей предпочтение перед республикой, а на это мы не пойдем. Вы можете возразить, что подобными доводами уместно руководствоваться политику, человеку, который занимает в Соединенных Штатах государственный пост, а гуманиста, космополита они не волнуют. Если империя быстрее обеспечит мексиканцам процветание, нежели республика, — какое дело вам до формы государственного устройства Соединенных Штатов? Прекрасно, но нам следует рассуждать иначе. Могущественным странам с различными формами государственного управления ужиться в одной и той же части света будет нелегко. У нас превосходные отношения с русским царем, однако мы намерены выкупить у него часть Америки, которой он владеет, чтобы воспрепятствовать проникновению к нам монархической идеи. Мир еще слишком молод, чтобы окончательно решить спорный вопрос, какая форма государственного устройства — монархическая или республиканская — достойнее для человека. Открытие Америки, изолированное положение нашей части света дали наконец возможность принять такое решение. Но чтобы продемонстрировать преимущества нашей формы устройства государства перед европейскими, у нас должны быть развязаны руки. Мы не собираемся создавать в Европе никаких республик, но и не хотим воцарения монархий в Америке. Монро это уже понял, и я — за его доктрину, ибо считаю ее верной.

— А как же Бразилия? — спросил Дантес.

— Она не в счет, — улыбнувшись, ответил Линкольн. — Когда говорят об Америке, подразумевают Соединенные Штаты. Бразилия перестанет быть монархией, как только мы захотим. Сейчас нам недосуг заниматься этим. Возможно, я переоцениваю своих сограждан, когда утверждаю, что они всегда будут гордиться своим самоуправлением. Но мне кажется, это тот случай, когда переоценка делает честь и им, и мне.

— Поэтому бессмысленно тратить усилия, чтобы поддержать утверждение в Мексике монархии? — спросил Дантес.

— Трудно представить себе Мексику без кровопролития, — ответил президент. — Вероятно, каждый конфликт там еще долго будут разрешать силой оружия. Кто намеревается помочь Мексике, тот должен бросить на чашу весов все свое влияние, чтобы как можно скорее победила какая-нибудь одна партия. Скорее бы положить конец гражданской войне, тогда все уладится! Ужасная война, которая свирепствовала на просторах нашего Союза, не столь губительна, как эта непрерывная партизанская война, эти непрекращающиеся мятежи и беспорядки.

Тем временем Дантес подошел к письменному столу.

— Мистер Линкольн, — сказал он, протягивая президенту какие-то бумаги, — я оставляю вам кое-что на память. Вспомните меня, когда пошлете эти чеки в Англию.

— Невозможно! — воскликнул в изумлении президент. — Я не могу принять такие суммы, пусть даже во имя общего блага. В Мексике деньги окажутся вам нужнее.

— Для Мексики останется столько, сколько ей потребуется, — невозмутимо ответил Дантес. — По сравнению с Соединенными Штатами Мексика всегда будет государством второго, третьего разряда. Придет время, и Соединенные Штаты будут решать судьбы мира.

— Благодарю вас, благодарю! — сказал Линкольн, тепло пожимая своей широкой ладонью руку миссионера. — Какие жертвы принесли вы, мистер Дантес, мистер Бюхтинг, дон Толедо и мистер Эверетт на алтарь всеобщего блага! И непременно в те моменты, когда все прочие источники поступления помощи оказываются иссякшими. Теперь еще одно, мистер Дантес! — добавил он. — Не затруднит ли вас сделать пометку, что эти суммы не принадлежат лично мне, что я лишь распоряжаюсь ими?

— К чему это? — удивился Дантес. — Ничего страшного, даже если будут считать, что это ваши собственные средства.

— Нет, нет, ни при каких условиях! — вскричал Линкольн. — Именно этого я и хочу избежать. — Он взял продолговатый конверт, вложил в него чеки, запечатал и написал сверху: «В случае моей смерти отослать, не вскрывая, мистеру Дантесу, или мистеру Бюхтингу, или мистеру Эверетту». — Вот теперь я буду спокоен. Мне бы не хотелось, чтобы такие суммы попадали в чьи-то руки, кроме моих. Как ни склонен я доверять человеческой натуре, все же не имею привычки вводить ее в искушение!

— А теперь прощайте! — сказал Дантес, серьезный и взволнованный, протягивая руку президенту.

— Прощайте, дорогой друг! До свидания!

— А вот в это я не верю! — возразил Дантес с мягкой улыбкой. — Здесь мы больше не увидимся, мистер Линкольн, моя земная миссия скоро завершится.

— Значит, вы тоже немного суеверны, — заметил Линкольн.

В дверях появился секретарь и передал президенту какое-то письмо. Тот попросил у Дантеса извинения, незамедлительно ознакомился с содержанием послания, после чего протянул его миссионеру. Это было приглашение: директор театра Форда просил президента почтить завтра своим присутствием специальное представление в честь последней, решающей победы Севера.

— Правда, завтра неподходящий день для шумных торжеств, — заметил Дантес. — Однако в Америке отправление религиозных обрядов вообще приняло какой-то необычный характер, и, если народ желает отпраздновать выдающуюся победу, которую он одержал, не следует спорить с ним о дне, который он для этого выбрал.

— Я не испытываю особого желания принимать приглашение, — нахмурился Линкольн. — Однако если вы — за, что ж, пусть будет так!

И он, приоткрыв дверь в соседнюю комнату, сказал кому-то несколько слов. При этом Дантес услышал, как секретарь доложил о приходе Кольфара, председателя палаты представителей.

— Итак, прощайте! — сказал он Линкольну. — Я напишу вам из Мексики.

— Прощайте! — ответил Линкольн, тепло пожимая ему руку. — И еще раз большое спасибо за все то добро, что вы сделали мне лично и нашей стране! Передайте мои сердечные приветы нашим нью-йоркским друзьям! Мой первый визит в Эмпайр-Сити будет посвящен вам!

Дантес покинул Белый дом и спустя каких-нибудь полчаса был уже на пути в Нью-Йорк.

Да, крупнейший мятеж Юга был подавлен. Генералы Грант и Шерман взяли мятежников в железные клещи своих армий и уничтожили. Ричмонд пал, Ли, храбрый генерал южан, капитулировал, Джефферсон Дэвис, бывший президент Конфедерации, бежал. На Севере царило ликование, какого страна еще не знала. Имя Линкольна произносили с таким уважением, какого едва ли удостаивался и сам великий Вашингтон. Все друзья свободы и сторонники Союза признавали, что он спокойно и уверенно провел государственный корабль через самый опасный из всех штормов.

Дантес, бывая в Нью-Йорке, обычно останавливался в доме мистера Бюхтинга.

Он возвратился из Вашингтона удовлетворенный, намереваясь задержаться здесь на несколько дней и порадоваться счастью друзей, а затем уехать в Мексику. Он уже знал, что Ричард благополучно, если не считать легкого ранения, вернулся из-под Ричмонда, где разыгралось последнее тяжелое сражение. Должно быть, и Альфонсо живым и невредимым покинул армию Шермана: во всяком случае, в последних письмах от него не говорилось ни слова о нездоровье. Уже по лицу привратника, открывшего дверь, Дантесу стало ясно, что в доме царит радость.

— Мистер Бюхтинг у себя?

— Да, сэр. Вся семья за столом.

Когда он вошел в столовую, его встретили приветственные возгласы. Ричард и Элиза, Альфонсо и Жанетта поспешили ему навстречу, заключили в объятия и принялись целовать, словно он и в самом деле приходился им отцом. В глазах старика засветилась тихая радость.

Уже более года обе пары были связаны узами брака, и один только их вид был способен поднять настроение у самого мрачного человека. С большим интересом Дантес прислушивался к рассказу Ричарда о последнем крупном сражении под Ричмондом, где он участвовал в качестве адъютанта генерала Гранта.

— А Юстус… о, вы бы видели его! — вскричал юноша, блестя глазами. — Прямо на поле боя Грант произвел его в полковники. Бедняга лежит в лазарете, куда его доставили из гущи сражения истекающим кровью. Но он будет жить!

Вошла служанка, и Элиза с Жанеттой удалились из комнаты. Ричард воспользовался случаем и перевел разговор на другую тему.

— Не нужно, чтобы они знали, — сказал он, указывая на дверь, за которой скрылись девушки, — у нас есть известия о Ральфе.

— Так он жив, этот негодяй! — с негодованием воскликнул Дантес. — Ты видел его, Ричард?

— Видел. Недели три назад мы предприняли рекогносцировку местности. Отправились вдоль небольшой реки. На опушке леса мы заметили бивачный костер, замаскированный от нас, северян, большими вязанками хвороста. Мы подкрались ближе — и я одним из первых — и увидели мятежников в немалом количестве. Из их разговоров нам стало ясно, что в лесу располагаются еще значительные силы южан. Иными словами, речь шла о корпусе в три-четыре тысячи человек, который пытался пробиться в район Ричмонда, к генералу Ли. Нас было всего человек тридцать, поэтому атаковать южан мы не решились и повернули назад. Тут мы заметили одинокую фигуру, приближавшуюся со стороны нашего лагеря. Но мы уже обратили внимание, что он не из наших. Мы окружили его, и один из нас поинтересовался, кто он. Я тут же узнал незнакомца по голосу. Это был Ральф. Однако он не назвался своим настоящим именем, а сказал, что он Джордж Брендон из Джорджии, офицер на службе Конфедерации. Я старался держаться от него как можно дальше. Я боялся этой встречи. На вопрос, что он намеревается делать здесь, на лугу, в одиночку, он ответил, что вышел послушать, не приближается ли откуда-нибудь враг…

На этом месте Ричарда прервали. Элиза открыла дверь и крикнула:

— Дорогой мистер Дантес! Подойдите на минутку к нам! С вами хочет поговорить какая-то дама!

Дантес без промедления поспешил в соседнюю комнату. Он увидел одетую в черное женщину, которая при виде его поднялась и направилась к нему. Он узнал Анну Шварц.

С того злополучного мятежа в Нью-Йорке, который удалось подавить лишь на четвертый день, после того как он унес сотни человеческих жизней и причинил ущерб на миллионы долларов, Анна Шварц завязала знакомство, пусть и не слишком близкое, с семейством Бюхтинг. Именно от нее Дантес узнал, куда устремился Ральф Петтоу с похищенной Элизой. Телеграмма, отправленная Ральфом с железнодорожной станции в Нью-Йорк, была адресована Буту, который все разболтал в тайном клубе. В речах актера Анна, видевшая теперь смысл жизни исключительно в том, чтобы срывать планы столь ненавистных ей отныне мужчин, уловила и фамилию Дантеса; она вспомнила, что миссионер, предлагавший ей в Ричмонде такую бескорыстную помощь, которую она, к сожалению, отвергла, носил именно эту фамилию. Ее проницательность помогла ей разобраться в отношениях, связывавших Дантеса с семейством Бюхтинг, и она прямо ночью направила к мистеру Бюхтингу человека с известием, что Ральф Петтоу выбрал путь на юго-запад по железной дороге, ведущей в Огайо. Как только мятеж был подавлен и Дантес вернулся в Нью-Йорк, он поднял на ноги полицию.

— Это вы, мисс Шварц! — воскликнул миссионер с удивлением. — Что случилось? На вас лица нет!

— Плохие новости, которые могут иметь роковые последствия, — сказала Анна. — Два дня назад я послала вам письмо… Теперь мне, правда, известно, что вы возвратились лишь полчаса назад из Вашингтона. Прежде чем я скажу еще хоть одно слово, немедленно пошлите на телеграф и отправьте в Вашингтон депешу следующего содержания… Записывайте, мистер Дантес, прошу вас!

Отправьте эту депешу, мистер Дантес, и мы продолжим разговор.

Дрожащей от волнения рукой Дантес записал продиктованное Анной, добавив адрес и свою подпись. Он крикнул в столовую, что через некоторое время вернется, и предложил руку Анне Шварц. Этот сильный, уверенный в себе человек казался глубоко потрясенным: его бил озноб. Выйдя на улицу, он подозвал экипаж.

— А теперь рассказывайте, — попросил он свою спутницу.

— С тех пор как генерал Ли капитулировал, Бут и его приятели словно обезумели, — начала Анна. — Из их уст то и дело сыпались угрозы. Но самые важные разговоры велись, к сожалению, в каком-то другом месте; несмотря на все усилия, я не смогла узнать почти ничего определенного. Вскоре, однако, мне стало известно, что речь идет об убийстве Линкольна. Только о способе и времени покушения заговорщики, похоже, никак не могли договориться. Бут был вне себя. Он проклинал Провидение, называл президента, Сьюарда, Гранта и их сподвижников убийцами, ворами, негодяями. Нередко он сжимал кулаки и повторял какие-то непонятные слова. Я запомнила их: “Sic semper tyrannis!”

— Это девиз Виргинии, — печально сказал Дантес, — и он означает: «Да будет так всегда с тиранами!»

— Позавчера, — продолжала рассказывать Анна Шварц, — Бут явился поздно. С ним было еще несколько человек, которых я никогда раньше не видела. Мне кажется, я расслышала имя только одного: его звали Пэйн. Вся компания отправилась в одну из небольших комнат. Я подслушала. На этот раз у меня не осталось сомнений, что план убийства уже разработан. Все покушения должны произойти одновременно. Может быть, удастся, заметил Бут, заманить президента, Сьюарда и Гранта в какое-нибудь одно место, чтобы уничтожить всех разом…

— Великий Боже! — вскричал Дантес. — Это приглашение завтра в театр! Я сделаю все, что в моих силах! Надеюсь, еще не поздно разоблачить этот заговор, самый гнусный из всех.

Между тем они уже добрались до телеграфа. Дантес отправил депешу. Ее принял служащий, ведавший отсылкой депеш в южном направлении. Телеграмма была адресована лично президенту. Едва миссионер вышел из служебного помещения, служащий прочитал послание и вместо того, чтобы отослать по назначению, поднес к пламени свечи и сжег без остатка.

Это оказался бывший актер, участник еще не раскрытого крупного заговора против Севера. На другой день он собрал свои вещи и бежал на Юг. Больше о нем никто не слышал.

— Я собираюсь немедленно возвратиться в Вашингтон, — сказал Дантес, расставаясь с Анной Шварц.

Когда он вернулся в особняк Бюхтингов, все почувствовали, что случилось нечто экстраординарное, и обратили к нему взоры, в которых читался немой вопрос.

— Мне необходимо срочно ехать в Вашингтон, — сказал Дантес. — Кто-нибудь из вас поедет со мной? Речь идет о заговоре против Линкольна, Сьюарда, Джонсона и Гранта… Я уже отправил телеграмму, но хочу поехать сам. Поедем со мной, Ричард. Ты знаешь Вашингтон лучше Альфонсо, да и Бут тебе, по-моему, известен!

Спустя четверть часа Дантес и Ричард распрощались с остальными членами семейства, охваченными глубокой печалью. Приехав на вокзал, они обнаружили, что скорого поезда не предвидится. Все лучшие вагоны и паровозы были отправлены на Юг для перевозки войск на Север, и в первую очередь — в Нью-Йорк. Им пришлось довольствоваться обычным почтовым поездом, который мог доставить их в Вашингтон к вечеру следующего дня. Ричард предложил воспользоваться вынужденной паузой и отправить в Вашингтон еще одну телеграмму. Но линия оказалась занятой.

Когда Дантес и Ричард остались в купе одни, оба чрезвычайно серьезные и озабоченные, Дантес попросил молодого человека рассказать, что же произошло дальше с ним и Ральфом Петтоу.

— Я могу мало что добавить, — ответил Ричард, — потому что в ту же ночь Ральфу удалось бежать, возможно, с помощью одного из тех предателей, которые втайне от нас поддерживали дело южан. Но доказать это было невозможно. Пожалуй, я совершил ошибку, не убив его на месте.

— Да! Пожалуй, ты совершил ошибку, — согласился Дантес. — Этот человек порочен до мозга костей, его уже ничто не исправит. Как бы ты проклинал себя, если бы ему удалось выследить Элизу!

— Я уповаю на Провидение. Оно не допустит, чтобы убийца причинил Элизе какое-нибудь зло, — ответил Ричард.

— Дай Бог, чтобы твои ожидания оправдались! — заметил Дантес. — Я чувствовал бы себя спокойнее, зная, что негодяй находится за решеткой или в могиле.

В Вашингтон они прибыли в девятом часу вечера.

В Белом доме Дантес спросил у вышедшего навстречу секретаря, где можно видеть мистера Линкольна.

— Президент в театре, — гласил ответ.

— Быстрее в театр Форда! — приказал Дантес кучеру, занял место рядом с ним, схватил поводья и принялся погонять сам.

Билетов в кассе не оказалось. Дантеса это не остановило, он поспешил по лестнице прямо в ложу президента. Когда до цели оставалось не более двадцати шагов, он увидел, что дверь ложи распахнулась.

— На помощь! — донеслось оттуда. — На помощь! Врача! Президент убит!

Дантес замер будто пораженный громом и, вытянув руку, схватился за стену. Иначе бы он упал. Вокруг уже царило всеобщее смятение.

— Я врач! — крикнул Дантес. — Пропустите меня!

Ему дали пройти в ложу. В мягком кресле у самого барьера, откинув голову на спинку, сидел человек. Он был ранен в затылок. Из раны медленно сочилась кровь. Какая-то дама склонилась над ним. Дантес узнал в раненом Линкольна. Он приблизился к жертве покушения. Глаза президента были закрыты, лицо выглядело спокойным — похоже, он не испытывал боли. Дантес осторожно приподнял его голову. Несчастный слегка застонал, и лицо его на мгновенье исказила страдальческая гримаса. Дантес сложил руки, возвел глаза к небу и беззвучно зашевелил губами. Потом подошел к Ричарду.

— Молитесь за него, сын мой! — сказал он. — Молитесь, чтобы Бог скорее положил конец его страданиям. Все пропало. Он не переживет этой ночи. Нам тут больше нечего делать! Все кончено! Пойдемте отсюда!

На следующее утро Авраама Линкольна не стало. Ужасная весть мгновенно облетела весь мир. Юг был отмщен. Предательски он начал борьбу, предательски ее и закончил.

Расследование установило, что кроме Бута в подготовке покушения принимали участие Пэйн, тяжело ранивший государственного секретаря Сьюарда, а также Герролд, Атцерот и Суррат. Пэйн был арестован в Вашингтоне, Атцерота задержали в Мэриленде, Суррат, по слухам, укрылся в Канаде. Бут и Герролд вместе бежали в Виргинию. Вся страна взывала к мести. Казалось невероятным, чтобы такой убийца, как Бут, избежал правосудия.

И тем не менее случилось именно так! После многодневного преследования обоих убийц накрыли на какой-то виргинской ферме. Герролду удалось бежать, чтобы умереть где-то неузнанным, а Бут, когда попытался выбраться из подожженного сарая, где прятался, был ранен в голову сержантом специально посланного на его поимку полицейского отряда и скончался по пути в Вашингтон. Глухой ночью его труп опустили в воды Потомака в месте, известном лишь правительственным чиновникам. Никто не знает, где покоятся его останки…

В конце апреля после продолжительных бесед с Грантом и Джонсоном убитый горем Эдмон Дантес покинул Нью-Йорк и своих опечаленных друзей. Он направился в Мексику.

V. КЕРЕТАРО

В один из тех чудесных февральских дней, которые отличаются в Мексике удивительным сочетанием всей прелести весны с буйством красок, присущих лету, несколько всадников поднимались на крутую голую скалу, предоставив лошадям самостоятельно выбирать, куда поставить копыта, поскольку какие-либо признаки тропы отсутствовали.

Их было семеро. Пятеро походили на офицеров — по крайней мере на это указывали красные лампасы на форменных брюках и особая выправка, отличавшая их. На них красовались легкие светлые накидки и фуражки наподобие тех, что носят австрийские солдаты. Скрываются ли под накидками офицерские кители, сказать было трудно. Двое остальных, державшиеся поодаль, смахивали скорее на слуг. При более пристальном изучении окрестностей можно было заметить в некотором отдалении большую группу всадников, человек восемьдесят, которые, воспользовавшись пологим подъемом, уже достигли гребня горного хребта и остались там. Не составляло труда догадаться, что описанная нами горстка всадников — офицеры, оставившие своих подчиненных ради проведения рекогносцировки.

Это был молодой император Максимилиан, выехавший в сопровождении нескольких офицеров штаба. Он был послан в Мексику Луи Наполеоном и брошен там без всякой поддержки. В полной уверенности, что мексиканцы испанского происхождения — потомки древних испанцев — с радостью примут принца из австрийского императорского дома, он прибыл в Мексику, как считалось, по желанию народа — народа, увы, покоренного французскими штыками. Теперь ему стало ясно, что его обманули. В его распоряжении находилось чуть больше двадцати тысяч солдат и вряд ли более миллиона пиастров. Но если он и прибыл в ставку в блаженном неведении, покинуть ее ему не позволяла честь. Свою штаб-квартиру он разместил в прекрасном многолюдном городе Керетаро. Здесь он намеревался дожидаться развязки.

Достигнув вершины горы, всадники окинули взглядом прекрасную долину, где луга удивительно живописно перемежались небольшими рощицами. Достав подзорные трубы, офицеры принялись рассматривать отдельные участки долины, дышавшей миром и безмятежным покоем.

— Как называется эта долина? — поинтересовался Максимилиан.

— Долина Надежд, Ваше Величество, — ответил один из офицеров — человек с серьезным, мрачным лицом, ясно указывавшим на его южное происхождение.

— Эти места вам знакомы, Лопес? — спросил император.

— Я был тут всего один раз много лет назад, Ваше Величество, — объяснил Лопес. — У меня остались довольно смутные воспоминания.

Максимилиан вновь навел подзорную трубу.

— Мне кажется, там новая и, если не ошибаюсь, крупная ферма, — заметил он. — Отрадно, что в эти беспокойные времена кто-то отважился здесь поселиться. Думаю, господа, мы можем без опаски съездить и выяснить, кто там живет.

— Это невозможно, Ваше Величество! — воскликнул офицер — как и сам император, европеец. — Нам пришлось бы слишком удалиться…

— Позвольте, дорогой майор, кругом тишина и спокойствие. Да и свита может последовать за нами. Как вы считаете?

Этот вопрос был задан мексиканским офицерам. Лопес, похоже, ничего не имел против, Мехиа, наоборот, казался озабоченным. Он полагал, что нужно по крайней мере знать, кто там обосновался и можно ли там показываться императору.

Со всей возможной скоростью, какую допускал трудный спуск, горстка всадников направилась в долину. Ожидание небольшого развлечения, чего-то необычного заставило, кажется, приободриться императора. Добравшись до равнины, он пустил лошадь таким аллюром, что остальные едва поспевали за ним. Вскоре они достигли цели и очутились перед старинной, прочной гасиендой, которая недавно была отстроена заново.

— Похоже, здесь потрудились американцы, — заметил майор.

— Вы имеете в виду североамериканцев, — сказал император, слегка нахмурившись. Ему было достаточно хорошо известно, что предприимчивые, неутомимые и практичные соседи, живущие на севере, — его самые большие враги, хотя они и не вступили с ним в открытую борьбу.

— В самом деле — они уже водрузили флаг! — воскликнул генерал Мехиа; и вправду, на флагштоке, установленном в самой высокой точке гасиенды, развевался на ветру звездно-полосатый флаг Союза. — Они там заметили нас и готовы отразить нападение, — продолжал Мехиа. — Американский флаг, пожалуй, единственный, к которому наша чернь питает некоторое уважение.

— Увы, к сожалению, большее, чем к нашему, — мрачно заметил император.

Теперь выяснилось, что на гасиенде как ни в чем не бывало кипит жизнь. Прибытие незнакомцев не отвлекло ни одного из многочисленных работников от привычных обязанностей.

— Назад! — осадил рвущихся со двора собак чей-то зычный голос, и следом показался молодой человек, одетый как зажиточный фермер, но не на мексиканский манер. Что-то в его облике выдавало бывшего солдата. Слегка коснувшись рукой соломенной шляпы в знак приветствия, он на хорошем испанском языке поинтересовался, кого имеет честь видеть перед собой.

— Нескольких офицеров императорской армии, — ответил Мехиа. — Мы только хотели узнать, кому принадлежат эти владения и нельзя ли нам получить по стакану чистой воды.

— Добро пожаловать на гасиенду, господа! — ответил молодой человек, снимая шляпу и отвешивая учтивый поклон. — Эта гасиенда принадлежит мне, а мое имя — Моррель де Трепор.

— О! — вырвалось у императора: это имя он слышал не впервые. Капитан Моррель отличился в нескольких сражениях с либералами, а затем ушел в отставку и поселился в Мексике.

Миновав вместе с гостями несколько жилых комнат, Моррель привел их в столовую, выходящую окнами на долину и выглядевшую необычайно приветливо и уютно. Один слуга — судя по лицу, араб — появился с большим погребцом, где находилась специально охлажденная вода в графине и несколько бутылок вина. Второй слуга накрыл стол белоснежной скатертью, а третий принес окорок и холодную дичь.

— О, — улыбнулся император, — трудно поверить, что мы — в Мексике! Все происходит как по волшебству, словно в сказках «Тысячи и одной ночи»! И потом, я вижу блюда, непривычные для мексиканцев, — тот холодный ростбиф, например…

— У меня на гасиенде работают люди разных национальностей, — с улыбкой ответил Моррель. — Я хочу, чтобы они чувствовали себя здесь в привычной обстановке, и поэтому забочусь об их питании. Каждый, по возможности, конечно, получает у меня свои национальные блюда и напитки.

— У вас много наемных работников и прислуги?

— Достаточно. Сейчас — около шести десятков инженеров и рабочих, плюс прислуга, как принято в здешних краях.

— И вы женаты на француженке?

— Нет, на дочери дона Лотарио де Толедо.

— О, я уже слышал это имя! — задумчиво заметил император. — Он крупный землевладелец в Аризоне. Кажется, вы также намерены основать здесь большую колонию?

— Насколько это будет в моих силах, — ответил Эдмон.

— Уверен, что ваши планы сбудутся, вы — человек дела! — заметил император. И с легким вздохом добавил: — Ваша деятельность наверняка увенчается успехом. Только вот кому она пойдет на пользу — империи или республике?

— Прежде всего — самим мексиканцам, — заверил Эдмон. Затем, чтобы перевести разговор на другую тему, предложил императору попробовать настоящего шартреза.

— Как вы, должно быть, счастливы! — позавидовал Максимилиан. — Вы так независимы! Вы богаты и не ведаете никаких забот! Какой удачный жребий! А не удостоимся ли мы чести засвидетельствовать свое почтение хозяйке дома?

— Это, безусловно, была бы для нее высокая честь и большая радость! — ответил Эдмон. — Однако… Всего неделю назад она подарила мне первенца и не может покинуть свою комнату.

— У вас мальчик! — с легким вздохом заметил император. — А у меня нет детей.

С этими словами он быстро поднялся из-за стола.

— Мы не вправе больше злоупотреблять вашим временем! — сказал он. — Надеюсь, мы увидимся снова, и я смогу отблагодарить вас за гостеприимство. Как вы считаете? Смогут ли банды Хуареса померяться с нами силами?

— Видите ли, — непринужденно ответил Эдмон, — я, как вам известно, был французским солдатом и нахожу, что эти самые банды, если ужесточить в них дисциплину, сражались бы превосходно.

— Да, некоторые из них, но не все, — сказал император. — Думаю, мы сумеем противостоять им в Керетаро, пока наша армия, ослабленная в результате отхода этого предателя… Впрочем, вы же сами француз!

— Не настолько, чтобы не признать ту малопочетную роль, какую сыграл маршал Базен, неожиданно оставив правительство империи на произвол судьбы.

По лицу императора было видно, как охотно продолжил бы он разговор на эту тему. Но, по всей вероятности, он решил, что сейчас не время обсуждать такой предмет.

Как всякий любезный хозяин, Эдмон спросил, не желают ли господа осмотреть гасиенду. Император отклонил предложение Морреля, сердечно поблагодарил его и протянул на прощание руку.

— Если будете в Керетаро или Мехико, — сказал он, — надеюсь, не откажетесь нанести мне визит. Мое имя — Максимилиан Мексиканский.

Эдмон в ответ низко, но без тени подобострастия поклонился царственному гостю.

— Я узнал Ваше Величество, — признался он. — Однако считал себя обязанным уважать ваше инкогнито.

— Итак, до свидания! — сказал император. — Остерегайтесь этих бандитов-хуаристов: они мастера грабить и мародерствовать. А если мне захочется попробовать ростбифа, я пошлю к вам, в надежде на ваше великодушие и щедрость.

Вместе со своей свитой император отправился в обратный путь, пустив лошадей в галоп.

Часа через полтора кавалькада добралась до Керетаро — крупного, по мексиканским меркам, города с населением почти пятьдесят тысяч жителей. Подобно большинству мексиканских городов, он не был укреплен, хотя имел некоторые сооружения и особенности рельефа, удобные для организации обороны. Так, в Мексике существуют крупные, рассчитанные на века монастыри. В основном они пустуют. Если же укрепить их по правилам фортификационной науки, захватить их будет нелегко. По большому счету, в Керетаро было два таких удобных пункта: монастырь Святого Креста в восточной части города и холм Колоколов, возвышающийся на северо-западе, — на этом холме император Максимилиан устроил свою штаб-квартиру. И холм, и монастырь господствовали над городом, однако не были самыми высокими его точками. Их превосходила гора Симатарио, все еще не вовлеченная в систему обороны Керетаро. Для этого у императора не хватало солдат.

Ближе к вечеру того самого дня, когда офицеры посетили гасиенду Морреля, в одном из домов, взбегавших по склону холма Колоколов, сидела, небрежно откинувшись на спинку удобного кресла, молодая женщина. Через открытое окно, защищенное от солнечных лучей маркизой, ей была видна панорама окрестностей. Женщина курила сигареты — рядом с ней стояла полная шкатулка и жаровня с тлеющими углями.

Это была Марион Ламот. Она нисколько не утратила прежней красоты, только вокруг глаз и рта резче обозначились те характерные морщинки, которые служили неопровержимым свидетельством ее чувственности и ветрености.

Теперь она стала донной Гуарато. Дон Луис настоял на своем, вернее сказать, удовлетворил самое жгучее свое желание, правда, лишь вследствие стечения благоприятных обстоятельств.

Когда Эдмон де Трепор покинул в свое время гасиенду, Марион шла за ним пешком до самого Кордаво. Там ее, полубезумную, и нашел отец с доном Луисом. Ламот, человек гордый, с обостренным чувством собственного достоинства, был до глубины души уязвлен необузданной страстью дочери.

При той неразберихе, какая царила в Мексике, нечего было и думать о том, чтобы выгодно продать гасиенду, хотя Ламот потратил немало усилий для ее возрождения. Дону Луису полагалось вступить во владение ею, однако Марион высказалась решительно против того, чтобы сохранить ее. Как раз в это время французы заняли Мехико, и она рвалась туда. Гасиенду за бесценок уступили соседу, и молодая пара перебралась в столицу.

Когда в феврале император Максимилиан прибыл в Керетаро, чтобы там дожидаться хуаристов, дону Луису удалось получить звание сержанта в том самом кавалерийском эскадроне, который сопровождал императора в его поездке на гасиенду Эдмона. Теперь дон Луис вновь проникся доверием к Марион, даже не подозревая, что новым назначением обязан некоему покровителю своей благоверной.

Этот вечер Марион могла целиком посвятить свиданию с человеком, который с некоторых пор начал тайком ухаживать за ней.

Сейчас он сидел напротив нее в другом кресле и тоже беспрерывно курил. Бледный, приблизительно тридцати лет от роду, он обращал на себя внимание привлекательностью, даже красотой лица, покрытого, правда, преждевременными морщинами — свидетельством бурно проведенной юности и дани безудержным страстям. Одет он был по-европейски и довольно тщательно, хотя и не с иголочки. Он называл себя капитаном Брендоном и уверял, что покинул свой родной штат Джорджию, не в силах смириться с победой Севера. Под именем Брендона скрывался Ральф Петтоу.

Ныне он состоял в должности секретаря при каком-то чиновнике, проявлял к донне Марион Гуарато совершенно особую благосклонность и сумел завоевать ее расположение. Хотя события последних лет наложили нежелательный отпечаток на его внешность, он все еще не утратил своеобразной, мрачной красоты, производившей должное впечатление на многих женщин. Вскоре он заметил, что и Марион поддалась его чарам.

Особенно убедил его в этом сегодняшний вечер. Он осмелился поцеловать ей руку и подвинул свое кресло таким образом, что оказался почти напротив нее и получил возможность заглядывать ей прямо в глаза. Однако и к пламени таких взглядов Марион была привычна.

— Итак, что вы намерены делать? — воскликнула она, пуская табачный дым к потолку.

— Извольте! — сказал Ральф. — Вы согласитесь бежать со мной, если я стану обладателем двадцати или тридцати тысяч пиастров?

— Неплохая сумма, ничего не скажешь! — рассмеялась Марион. — Признайтесь лучше, откуда вы ее возьмете?

— Это моя тайна, — ответил Ральф. — Я попытаюсь добыть деньги только при условии, что вы готовы бежать со мной. Иначе они мне не нужны.

— В самом деле не нужны? Не получив меня в придачу, вы не желаете стать обладателем такой суммы? — улыбнулась Марион.

— Я люблю вас! — без обиняков отрезал Ральф. — К чему эта ирония?

— Но позвольте, — ответила Марион, — в таком случае нам никогда не быть вместе. Льстить себя столь неопределенной надеждой…

— О какой неопределенной надежде вы говорите? Стоит мне только захотеть, и эти деньги у меня в руках! — воскликнул Ральф.

— Уж не собираетесь ли вы пойти на воровство? — спросила Марион.

— А что такого, если я сделаю это ради вас? — ответил Ральф со зловещей улыбкой. — Что ждет вас здесь? Что вы потеряете, если отправитесь со мной, скажем, в Европу… в Париж?

Париж по-прежнему завораживал Марион. Ее глаза засветились.

— Пожалуй, ради того, чтобы попасть в Париж, я рискнула бы совершить глупость, — засмеялась она.

— Прекрасно, обещаю вам, что мы поедем в Париж! — сказал Ральф. — Расставшись с доном Гуарато, вы ничего не потеряете.

— Мне нужно подумать, — продолжала Марион все еще в шутливом тоне. — Когда вы получите свое богатство?

— Это зависит от меня, — ответил Ральф.

— Так поторопитесь, пусть это случится хотя бы сегодня! — воскликнула донна Гуарато.

— Нет, этого я не хочу, — возразил он. — Тогда мне пришлось бы спешно покинуть Мексику, а я не собираюсь этого делать до тех пор, пока не буду знать, что вы поедете со мной.

— Все это кажется мне неправдоподобным, господин Брендон! — заметила Марион. Было видно, что она взвешивает его предложение, но колеблется.

— Ну, как вам угодно, — сказал Ральф, презрительно пожав плечами. — С вами или без вас, я все равно уеду. Не могу больше выносить эту жизнь. Когда привыкаешь быть на первых ролях и приказывать другим, отдашь последнее, только бы поправить наконец положение, в котором очутился теперь!

— Раньше вы и в самом деле преуспевали? — заинтересованно спросила Марион.

Ральф горько усмехнулся.

— Когда мы будем с вами в более близких отношениях, я расскажу вам кое-что об этом. Короче, очаровательная Марион, скажите «да», и, возможно, через две недели мы уже будем на пути в Париж!

— Осторожно! — прервала она его. — Гуарато идет. Мой ответ получите завтра… Нет, послезавтра!

Спустя несколько мгновений вошел дон Гуарато, усталый и весь покрытый пылью. Казалось, он успел пропустить лишний стаканчик вина. Марион поднялась с кресла и с улыбкой пошла ему навстречу.

— Черт побери! — воскликнул он. — Если бы хуаристы знали, они могли бы сегодня поймать императора в мышеловку!

— В самом деле? Где же? — спросил Ральф с напускным равнодушием.

В ответ дон Гуарато подробно рассказал о нынешней вылазке с целью рекогносцировки, перечислил все трудности и препятствия и, естественно, закончил упоминанием о гасиенде.

— Нас было только восемьдесят, — заметил он. — Будь хуаристов раз в десять больше, мы, конечно, еще посмотрели бы, кто кого. Ну а если бы они послали тысячи две своих людей и окружили гасиенду, нам бы ничего больше не оставалось, как погибнуть в этой стычке.

— Что это за гасиенда? — спросил Ральф.

Гуарато только ухмыльнулся.

— Вот уж удивится жена, когда я скажу ей, кто владелец! — воскликнул он. — Ну-ка догадайся, Марион!

— Откуда мне знать? — ответила та. — Что же, он богатый человек?

— Еще бы! Богаче самого императора! — заметил Гуарато, страшно гордясь тем, что может сообщить нечто новое и необычное. — Это один из твоих любовников… или нет, один из тех, кого ты сама без памяти любила!

— А, тебе пришла охота пошутить! Скажи, наконец, кто он? У меня нет ни малейшего желания гадать!

— Тот самый французский капитан! — вскричал дон Гуарато. — Позволь, как его звали? Капитан де Трепор, не правда ли?

— Ах, это он, — спокойно сказала Марион. — Да, я слышала, что он собирался приобрести здесь земли.

Ральф тоже насторожился, услышав имя, напомнившее ему о прошлом, об утраченных надеждах и пробудившее заново чувство мести.

— Он угостил императора завтраком, — продолжал рассказывать Гуарато, — и, говорят, Его Величество весьма благосклонно отзывался о нем.

— Где же расположена гасиенда? — поинтересовался Ральф и добился, чтобы ему подробно описали ее местоположение.

— Он женат? — спросила Марион.

— Да, прислуга расхваливала его жену на все лады. По ее словам, это прекрасная, достойнейшая женщина, — ответил Гуарато. — Сам я ее не видел. Неделю назад она стала матерью.

Как ни пыталась Марион казаться спокойной, лицо ее невольно помрачнело. Эдмон женился, вероятно, счастлив, став отцом, а у нее нет детей.

Поздним вечером того же дня Ральф, оседлав лошадь, держал путь на восток. Светила луна. Зачем он расспрашивал дона Гуарато о том, где находится гасиенда капитана де Трепора? Трепор был связан с теми, кого Ральф смертельно ненавидел, — больше того, он поддерживал дружеские отношения с этими людьми. Разве это не повод для него, Ральфа, чтобы питать ненависть к Эдмону? Надо бы выяснить кое-какие подробности о нем и его близких. Ральф с легкостью преодолел все трудности пути и часов в десять вечера спустился в Долину Надежд. Он объехал вокруг гасиенды, а потом поднялся на высокий холм. Оттуда Ральф увидел, что в нескольких комнатах гасиенды еще горит свет.

Первым, кого он там заметил, был Дантес. Тому, кто хоть однажды встречался с этим человеком, трудно было не сохранить в памяти его облик. Теперь Ральф доподлинно знал, какую роль сыграл миссионер в судьбе Ричарда.

— Тебя бы я пристрелил не моргнув глазом! — пробормотал он. — Но этого мне слишком мало. Какое бы придумать наказание пострашнее смерти!

Отчетливо разглядел он и Эдмона. Так вот о ком некогда мечтала Марион! Тем больше причин ненавидеть и его — ненавидеть всей душой, как только и способна была это делать его бесконечно озлобленная натура.

Ральф уже собирался спуститься с холма и вернуться — он успел тщательно осмотреть все кругом, — когда услышал вдалеке какой-то шум. До него долетали звуки, напоминающие перезвон колокольчиков на шее мулов, щелканье кнута и понуканье животных, и в тишине лунной ночи Ральф без труда разбирал каждое слово.

— Еще несколько минут, высокочтимые сеньоры! — услышал он низкий мужской голос, говоривший на мексиканском диалекте. — Там уже виднеется гасиенда. Спустимся сейчас с этого холма, и мы на месте. Вперед!

Темные, неясные предчувствия шевельнулись в душе Ральфа при виде приближающегося экипажа, — предчувствия, от которых кровь бросилась ему в голову. Рядом с экипажем скакали двое мужчин, показавшиеся ему знакомыми. На несколько минут путешественники скрылись за деревьями, потом вновь вынырнули перед самыми воротами гасиенды.

— Кто здесь? — спросил кто-то, очевидно сторож.

В ответ ему было сказано несколько слов. Ральф вытянул голову, напряженно прислушиваясь. Расстояние было немалым, но воздух оказался на удивление чистым, а ночь — на редкость тихой. Ральф ничего не понял из сказанного, но от голоса говорившего его бросило в дрожь. Вслед за тем он увидел, как в комнату, где находились Эдмон и Дантес, вошел слуга и, вероятно, что-то сказал им. Они вскочили и поспешно вышли. Между тем ворота гасиенды были уже открыты, и путешественники въехали во двор.

— Ричард! Альфонсо! — услышал он радостные крики. Значит, он не ошибся — это действительно были они! Они были здесь, буквально в двух шагах от него! В кармане у него был кинжал, и рука непроизвольно потянулась к нему. Еще немного, и он прыгнет в самую гущу своих врагов!

— Спокойно, спокойно, — шептал он, уговаривая самого себя. — Теперь они в моей власти. Большой город с его тысячью препятствий больше не спасет их! Здесь, в мексиканском безлюдье, на уединенной гасиенде, им не укрыться ни от пули, ни от удара кинжалом! — Ему едва удалось успокоить свое бешено колотившееся сердце.

Он увидел, как все вошли в комнату. Первыми там очутились мистер Бюхтинг с женой, дочерью и зятем. Затем появилась Жанетта под руку с Альфонсо. Служанка протянула Эдмону ребенка, над которым тут же склонились Элиза с Ричардом. Эдмон поцеловал малютку. Это был ребенок тех, кого он, Ральф, смертельно ненавидел! Сдавленный крик вырвался из его груди. Наблюдая эту сцену, он скрежетал зубами. Ральф не мог видеть так много счастливых людей: он готов был лишить себя жизни!

С этого времени Ральф несколько вечеров подряд ездил следить за обитателями гасиенды. Когда в большой приветливой гостиной друзья, включая и очаровательную жену Эдмона, собирались вместе и были счастливы просто оттого, что могут общаться друг с другом, с вершины холма с них не сводил ненавидящего взгляда Ральф, притаившийся, словно хищный зверь в ожидании ничего не подозревающей добычи. Ему уже было известно назначение всех помещений гасиенды, он успел выяснить принадлежность каждой комнаты и привычки гостей и хозяев поместья. Он ждал своего часа, чтобы рассчитаться за прошлое.

Между тем хуаристы давно окружили Керетаро, и почти не проходило дня, чтобы не было стычек между ними и войсками императора. Заняв высокие горы в окрестностях, прежде всего Симатарио, сторонники республики господствовали над котловиной, в которой располагался город. Однако миновали и март, и апрель, а начать решающее сражение ни одна из противоборствующих сторон так и не осмелилась.

В середине мая император Максимилиан мобилизовал все мужское население Керетаро. Четырнадцатого числа он намеревался во главе пяти тысяч солдат покинуть город и напасть на хуаристов в их собственном лагере. За несколько дней до этого Ральф Петтоу без устали курсировал между позициями хуаристов и сторонников империи; никто не сомневался, что свои постоянные вылазки он делает с единственной целью — разведать военные тайны сторонников Хуареса.

Вечером четырнадцатого мая он явился в дом четы Гуарато. Марион была одна.

— Час настал, дорогая! — сказал он вполголоса. — Завтра в шесть утра я буду ждать тебя!

Неожиданное известие испугало Марион, хотя она давно была к этому готова.

— А ты уверен, что к этому времени раздобудешь денег? — так же негромко спросила она.

— Совершенно уверен!

— И даже теперь не хочешь мне признаться, откуда возьмешь такую сумму? — продолжала допытываться француженка.

— Нет… потом узнаешь! — упорствовал Ральф. — Что бы ни случилось, жди меня в условленном месте. Если не придешь, я покину Мексику без тебя.

— Приду, — уверила Марион. — Не могу больше здесь оставаться. И мы поедем в Париж?

— Даю слово! Мы отправимся, куда ты захочешь, кроме, разумеется, Соединенных Штатов.

Он поцеловал ее и поспешил прочь.

В восемь часов он уже выехал из города. Всем императорским постам, задерживавшим его, он называл один пароль, и его беспрепятственно пропускали, а когда добрался до вражеских позиций, называл другой, который обеспечивал ему полное доверие хуаристов. У него состоялся продолжительный разговор с неким скромно одетым человеком с умными, проницательными глазами. Затем он направил лошадь в Долину Надежд.

Теперь Ральф знал дорогу настолько хорошо, что мог бы довольно быстро скакать даже ночью. Первым делом он поднялся на свой привычный наблюдательный пункт — холм позади дома. Ему была прекрасно известна каждая комната гасиенды…

Эдмон де Трепор не опасался ни императорских, ни республиканских войск. Он находился под защитой звездно-полосатого флага Соединенных Штатов, развевавшегося над его владениями. По этой причине у него не было необходимости выставлять на ночь посты. Ральф спустился с холма, перелез через стену, пересек сад и добрался до гасиенды. Убедившись, что дверь не заперта, он медленно открыл ее, осмотрелся и по коридору направился к комнате Элизы. Заглянув туда, он увидел, что ребенок спит рядом с матерью.

Ральф прокрался в комнату. Сперва он не мог оторвать глаз от лица Элизы, но потом перевел взгляд на спящего малютку. Нужно украсть ребенка — на этом был построен весь план его мести. Лишить родителей их любимца, лишить навсегда, сделать из бедного невинного существа все, что ему захочется, может быть, преступника — вот какой замысел вынашивал Ральф на протяжении последних недель. Убить родителей, Ричарда и Элизу, он всегда успеет. Похищение их сына казалось ему гораздо более суровой карой. Он наклонился и поднял малыша вместе с подушкой, на которой тот спал. Неслышными шагами Ральф двинулся в обратный путь. В доме царила полная тишина — ему чудилось, что во всех комнатах спящей гасиенды раздается стук его собственного сердца…

Вдруг он вздрогнул, невольно вскрикнув… В слабом свете ночника перед ним, словно призрак, возникла длинная, костлявая фигура с седыми волосами и бородой. Он узнал Дантеса.

В первый миг старик тоже отпрянул от неожиданности. Потом дернул шнур звонка, оказавшийся рядом. В следующую секунду Дантес потянулся за ребенком…

— Это ты… опять ты! — прошипел Ральф. — Так получай же!

В его руке блеснул кинжал, но в то же мгновенье тяжелый, словно чугунный, кулак опустился на его поднятую в замахе руку. Удар оказался настолько сильным, что кинжал выпал из руки Ральфа. Дантес наступил на него и рванул к себе ребенка. Тут скрипнула какая-то дверь. В бессильной ярости Ральф ударил старика и бросился бежать.

Удар пришелся Дантесу прямо в грудь. Он застонал и невольно прислонился к стенке, не выпуская из рук свою драгоценную ношу. В таком состоянии его и застали выбежавшие на шум Ричард, Эдмон и Альфонсо. Ричард принял малютку из рук старика и поспешил к Элизе.

Дантес знаками дал понять, что не в состоянии произнести ни слова. Его усадили в кресло и протянули перо и бумагу.

Все уже и так были в сборе. На лицах женщин застыл испуг. Друзья склонились над стариком, который снова попросил перо.

Его желание выполнили, и он написал:

На губах у него появилась слабая улыбка. Едва написав последнее слово, он выронил перо и тихо застонал. Мистер Бюхтинг помог ему откинуться на спинку кресла. Старик еще раз обвел взглядом стоявших на коленях мужчин и женщин, глубоко вздохнул и отошел в лучший мир. Мистер Бюхтинг осторожно закрыл ему глаза.

С четверть часа никто из присутствующих не произнес ни слова, не поднял головы. Все тихо молились.

Наконец мистер Бюхтинг выпрямился.

— Самый лучший, самый благородный человек из всех, кого я знал, умер! — сказал он дрожащим голосом. — Мы никогда его не забудем: тем, что мы есть, мы обязаны ему. Пусть же память о нем даст нам силы прожить жизнь подобно тому, как прожил ее он, насколько хватит на то наших слабых способностей!

В то самое время, когда гасиенда была погружена в глубокий траур, Ральф Петтоу мчался во весь опор обратно в Керетаро. Он был словно в тумане. Ведь он был так уверен в успехе своего предприятия, и вот этот старик расстроил все его планы! Ральф не мог понять, почему не заколол его! Что помешало ему? Страх? Или удар миссионера, парализовавший его руку? Она и в самом деле висела сейчас как плеть. Как бы то ни было, все задуманное сорвалось!

Впрочем, на эту ночь Ральф наметил еще один план, столь же чудовищный и постыдный. Неужели и ему не суждено осуществиться? Ральфа охватил почти суеверный ужас. Он уже не был тем самоуверенным, высокомерным насмешником, который хулил Бога и попирал нормы человеческой морали. Если и второй его замысел постигнет неудача, если на следующее утро ему придется бежать из этой страны нищим — что же дальше?

Он добрался до лагеря хуаристов. Была еще глубокая ночь, но — удивительное дело! — все войска были в боевой готовности, словно ожидая атаки или готовясь к нападению. То и дело называя пароль, Ральф очутился наконец у небольшого дома, около которого гарцевали несколько офицеров, красуясь своим умением управляться с лошадью.

— О, вот вы где! Прекрасно! — сказал один из них, заметив Ральфа. — Поедем вместе. Надеюсь, излишне предупреждать вас, что в случае измены вам несдобровать!

— Не беспокойтесь, генерал, — ответил Ральф. — Но не забудьте о вознаграждении!

— Его получите у другого, — ответил генерал. — А теперь вперед! Мои люди двинутся следом за нами. Позаботьтесь, господа, чтобы не было произнесено ни одного громкого слова и чтобы войска на марше соблюдали дистанцию и не бряцали оружием.

Они неспешно поскакали в направлении Керетаро, который можно было заметить лишь по отдельным огонькам, светящимся окнам домов или горящим кострам выставленных постов. Примерно в четверти часа пути до города офицеры и войска, бесшумно следовавшие за ними, остановились. Со стороны Керетаро навстречу им скакали двое всадников. На окрик «Кто идет?» они назвали пароль «Сан-Луис-Потоси».

— Это они! — сказал генерал и поехал навстречу всадникам. — Ну, полковник, все в порядке? — спросил он одного из них, с повязкой на глазу, скрывавшего лицо под широкополой шляпой.

— Да. Дорога к монастырю Святого Франциска открыта. Я сам поведу вас в монастырь Святого Креста.

— Хорошо! — сказал генерал. — Кто это с вами?

— Полицейский агент Яблонский, можете ему полностью доверять.

— Ну что же, дон Яблонский, — обратился генерал к агенту, — показывайте этой тысяче воинов, которой командует этот сеньор, — он указал на одного из своих офицеров, — дорогу в монастырь Святого Франциска. А я последую за вами, полковник Лопес, и буду руководить захватом монастыря Святого Креста… Максимилиан еще там?

— Разумеется, и безмятежно спит, — ответил полковник.

— Прекрасно, — заметил генерал, — остальные войска уже блокировали город… холм Колоколов оцеплен… все идет как надо.

— А где я найду вас, господин генерал? — озабоченно спросил Ральф.

— Где договаривались, — нетерпеливо ответил тот. — А не застанете меня, найдите моего порученца. Он все уладит.

Ральф отметил про себя с обидой, что с ним не слишком церемонятся. Пока он вел переговоры между предавшим императора полковником Лопесом и генералом Эскобедо, представлявшим хуаристов, он был главным действующим лицом. Теперь же, когда дело почти сделано, его отодвигают на второй план. Впрочем, это ему безразлично. Около пяти-шести часов в гостевом корпусе монастыря Святого Креста ему вручат двадцать тысяч пиастров, а в шесть часов в пансионе Эрнандеса его будет ждать Марион.

Тем временем император Максимилиан не смыкал глаз в монастыре Святого Креста, в одной из келий, служившей ему спальней. Все распоряжения были отданы; в шесть часов утра войска должны выступать. От успешного осуществления плана зависело будущее империи — неудивительно, что Максимилиану не спалось.

Дверь в смежное помещение, где спали адъютант и несколько солдат, была открыта, и неяркий свет от горевшей там лампы падал в спальню императора, освещая его незамысловатое ложе. Да, все выглядело предельно просто. Императорский двор и думать забыл о подобающей роскоши. Уже несколько месяцев Керетаро был отрезан от Мехико и остальных преданных императору городов, и каким далеким, бесконечно далеким казался расположенный на Адриатическом побережье милый его сердцу Мирамар. Царский венец стал для императора поистине терновым!

— Кажется, то ли город, то ли монастырь уже проснулись, — заметил император, подойдя к адъютанту. — Вы ничего не слышите? Что это? Оружие в порядке? — спрашивал он.

— Разумеется, Ваше Величество!

— Как-то жутковато в этом тихом монастыре! — поежился Максимилиан. — Я испытываю непонятное беспокойство. Ну, ничего, с рассветом это ощущение пройдет.

В тот же момент с колокольни монастыря донесся громкий звон, на который отозвались колокола монастыря Святого Франциска, расположенного в пределах города.

— Кто там подает такие сигналы без нашего разрешения? — воскликнул император. — Что это значит?

— Ваше Величество, — почтительно ответил адъютант, — я полагаю, так нас извещают о приближении генерала Маркеса.

— О, если бы! — обрадовался император. — Маркес близко! И как раз сегодня! Тогда победа на нашей стороне! Да, да, это, вероятно, Маркес! У меня как сердце чувствовало!

Он горделиво расправил плечи, воспрянув духом. Тут же доложили о приходе принца Сальма. Несколько минут назад за окнами посветлело: вершину Сьерра-Горда озарили лучи восходящего солнца.

— Вы слышали, Сальм? — вскричал император. — Маркес совсем близко. Его войска подали сигнал!

Сальм был бледен. Несколько секунд он не мог произнести ни слова. Потом подошел вплотную к императору.

— Это не Маркес, Ваше Величество! — едва слышно сказал он. — Враг захватил город и уже здесь, в монастыре!

И когда император, не веря своим ушам, непонимающе взглянул на Сальма, тот продолжал:

— Увы, это так, Ваше Величество! Сигнал подали хуаристы в монастыре, а хуаристы в городе ответили колокольным звоном с колокольни монастыря Святого Франциска.

— Значит, мы в ловушке?

— Боюсь, что да, Ваше Величество… Я хотел выйти во внешний двор, но человек с ружьем наперевес преградил мне путь. Однако, может быть, попробовать добраться до наших войск, расположенных на холме?

— Боже мой! — воскликнул император. — И все это как раз сегодня, когда я был вполне уверен в успехе. Тут наверняка предательство! Господи, покарай подлого изменника!

— Аминь! — добавил Сальм. — А теперь, Ваше Величество, самое время рискнуть добраться до каких-нибудь наших частей.

— Скорее на холм! Туда, где наши основные силы! — вскричал император.

Слабый луч надежды пробежал по его лицу. В сопровождении принца Сальма и нескольких офицеров Максимилиан быстро устремился на холм Колоколов. Там генерал Мехиа безуспешно пытался навести порядок в войсках. Его попытки так ни к чему и не привели: хуаристы обрушили на холм град снарядов, а их кавалерия начала атаку на растерявшиеся императорские части.

Максимилиан стоял опершись на свою шпагу и невидящим взглядом смотрел на укрепления в горах, из которых поднимались облачка белого дыма, сопровождаемые негромкими хлопками.

— Я бы желал, чтобы очередная пуля предназначалась мне! — заметил он едва слышно.

Поблизости от него разорвался снаряд, осколок просвистел мимо и убил наповал одного из офицеров. Император оглянулся на погибшего, и на его лице появилась горькая усмешка. Возможно, он завидовал убитому?

— Довольно! Хватит! — внезапно вскричал Максимилиан. — Нужно послать парламентера! Сальм! Пошлите офицера к командиру неприятельских частей с предложением начать переговоры о прекращении огня!

Когда принц Сальм с белым флагом отправился в расположение врага, воцарилась глубокая тишина. Лишь время от времени из окопов хуаристов долетал звук выстрела. Никто из императорской свиты не проронил ни слова. И только сам Максимилиан один раз нарушил всеобщее молчание, сказав вполголоса:

— Пусть предатель вспомнит об этом в свой смертный час!

Спустя каких-нибудь полчаса император вместе со свитой был заточен хуаристами в монастыре капуцинов.

Ральф Петтоу еще довольно долго находился на площади перед монастырем Святого Креста и видел, как покидал его Максимилиан со своими приближенными. Он передал лошадь солдату и вошел в гостевой корпус монастыря.

— Где мне найти дона Сильвио? — спросил он.

Ему подробно объяснили, и в одном из просторных помещений нижнего этажа он действительно застал казначея хуаристов.

— А, вот вы где, дон Брендон! — приветливо сказал тот, и Ральф заметил, что к этой дружеской улыбке примешивается тонкая насмешка. — Что ж, все обошлось благополучно. Сколько вам причитается?

— Двадцать тысяч пиастров! — поспешно ответил Ральф.

— Неплохая сумма! — обронил дон Сильвио и открыл ящик, наполненный пачками банкнот.

Ральф слегка изменился в лице и подошел к дону Сильвио вплотную.

— Что это значит? — недоуменно спросил он. — Мне было обещано двадцать тысяч пиастров золотом!

— В самом деле? — ухмыльнулся дон Сильвио. — А мне дано совершенно недвусмысленное указание расплатиться с вами банкнотами вашей собственной страны.

— Моей собственной страны? Эти бумажки не имеют ничего общего с банкнотами Союза! — воскликнул Ральф.

— Разумеется! Но ведь вы были и гражданином Конфедерации Южных штатов! — ответил казначей. — Мы получили эти банкноты — не помню уже, при каких обстоятельствах, кажется в Матаморосе, — в оплату за двадцать тысяч пиастров нашими деньгами. Вот они!

— Это невозможно! — сказал Ральф, заставляя себя улыбнуться. — Вы шутите. Эти бумажные деньги не стоят и одного пиастра!

— Тем хуже для нас, ведь нам пришлось принять их тогда за полноценные банковские билеты, — ответил дон Сильвио, пожав плечами.

Ужасная судьба! В последний, решающий момент своей жизни предатель оказался наказанным тем, во имя чего пошел на преступление. Сделавшись изменником ради мятежников, он поставил на карту собственную жизнь, и теперь, словно в насмешку, с ним расплатились совершенно обесцененными деньгами этих мятежников!..

— Шутки в сторону! — грубо сказал он. — Дайте мне золото — золото, сколько его у вас есть, — мне пора идти!

— У меня его совсем немного, — ответил дон Сильвио. — Да и оно — частная собственность.

— Тысяча чертей, вы все тут отъявленные мошенники и плуты! — не помня себя от ярости, вскричал Ральф, и рука его невольно потянулась за кинжалом, но тот, увы, остался лежать на полу гасиенды.

— С такими взглядами вам лучше побыстрее покинуть Керетаро! — сказал дон Сильвио, выделяя каждое слово и пристально глядя на Ральфа. При этом он позвонил, вызывая охрану. — Итак, вы не желаете принять эти двадцать тысяч пиастров, дон Брендон? — добавил он.

С негодованием Ральф повернулся и направился к дверям.

— Проводите этого сеньора из монастыря и позаботьтесь, чтобы его не задерживали, — приказал дон Сильвио вошедшему сержанту. — Он — один из наших.

— Ваших? — скрипнул зубами Ральф. — Я скорее продал бы свою душу дьяволу, чем согласился считаться «вашим»!

Он поплелся за сержантом. Когда он попытался сесть на лошадь, у него не хватило на это сил. Ему казалось, земля уходит из-под ног. Он ухватился за лошадь. Что же дальше? В самом деле, что же дальше? Если Марион ждет его, может ли он взять ее с собой? Ведь за душой у него ни пиастра. Как же с ней быть? Ведь эта женщина не из тех, что способны переносить лишения. И все же — отказаться от нее? От единственного, что он, пожалуй, еще мог назвать своим?

Он размышлял, вернее сказать, пытался размышлять, потому что мысли больше не повиновались ему. Это бодрствование всю ночь напролет, это потрясение на гасиенде смертельно измотали его, довели до изнеможения.

В запасе у него оставался еще один план. В войсках хуаристов ему был известен один отряд, состоящий почти целиком из разного отребья. Он намеревался подбить этих головорезов напасть на гасиенду Эдмона, разграбить ее и перестрелять всех обитателей. Там его ждет богатая пожива, куда больше, нежели в кассе казначея. Да, если операция пройдет удачно, все будет хорошо! Он отомстит за себя и в то же время раздобудет вдоволь денег, которых ему так не хватает. Но удастся ли увлечь за собой этот отряд?

Попытаться все равно нужно! Ральф не собирался так просто отказываться от Марион. Пушечная пальба, засыпавшая снарядами холм Колоколов, взбудоражила его, вывела из равновесия. Он отыскал какую-то захудалую винную лавку и на последние гроши, остававшиеся в карманах, купил бутылку скверного вина и тут же с жадностью осушил ее. Затем вскочил на лошадь, которую до этого вел за поводья, и поскакал к пансиону Эрнандеса.

Так назывался уединенный пансион для девочек, находившийся к востоку от города по дороге к гасиенде Эдмона. Добраться до него оказалось непросто: улицы Керетаро кишели патрулями хуаристов.

«Не раздумала ли она?» — спрашивал себя Ральф, подъезжая к пансиону. Он напрягал зрение, но пока ничего не мог различить. Лишь оказавшись у самого дома, он заметил в тени густых акаций женскую фигурку верхом на муле. Он направился прямо к ней. Лицо незнакомки было закрыто вуалью, но это могла быть только Марион. Рядом с ней стоял человек в одежде погонщика.

— За животное не заплачено ни гроша! — выпалила Марион по-французски. — Отдайте деньги этому человеку. Вы получили то, что хотели?

— Сейчас мне некогда разменивать банкноты! — сказал Ральф погонщику. — Пойдемте лучше с нами. Мы торопимся. Нам нельзя терять ни минуты! Скорее, дорогая!

— Постойте… еще один вопрос! — бросила Марион. — Это правда, что императора предали?

— Конечно! — ответил Ральф. — Но какое нам до этого дело? Скорее! Надо спешить!

— А вы не причастны к этому злодеянию? — настаивала Марион.

Голос у нее был странно возбужденный, выражения ее лица Ральф не видел — его скрывала густая вуаль.

— Какое нам дело?.. — раздраженно повторил Ральф. — Пойдемте, или я уеду один!

— Это вы предали императора, Брендон! — воскликнула Марион. — Будь проклят тот, кто последует за вами, кто коснется вашей руки, кто даст вам глоток воды!

— Ты совсем спятила! — вскричал Ральф. — Быстрее!

В эту минуту до слуха Марион донеслись какие-то непонятные звуки, и она откинула с лица вуаль. Увиденное потрясло ее. Конвой хуаристов сопровождал группу пленных, окружив ее со всех сторон. Среди арестованных, по большей части бывших кавалеристов императорской армии, Марион заметила своего супруга.

— Луис! Мой дорогой Луис! Скорее сюда! Спаси меня! — воскликнула она, перекрывая своим звонким голосом проклятия, изрыгаемые Ральфом. — Помоги мне! Этот предатель, дон Брендон, сказал мне, что хуаристы собираются поджечь и разграбить город, и сманивал меня бежать с ним. Но теперь я знаю: это все неправда, он лжет, он предал императора!

Пленные кавалеристы разразились яростными криками.

— Отпустите меня! Я не убегу! Да и куда мне бежать? — вскричал Гуарато, обращаясь к охранникам. Не дожидаясь ответа, он прорвался через оцепление, поднял на бегу тяжелый камень и в несколько прыжков очутился рядом с Марион.

Ральф невольно попятился. Деваться ему было некуда: справа возвышался пансион Эрнандес, слева и за его спиной путь к бегству преграждали крутые склоны, а впереди — хуаристы, окружавшие пленников. Впрочем, он надеялся, что конвоиры не станут его задерживать, и направил лошадь в их сторону. Лицо его исказила гримаса отчаяния и бессильной ярости. Вот уже до чего дошло! Ему приходится покидать Мексику разоблаченным и обманутым, без гроша в кармане! Всякая надежда на отмщение рухнула.

Камень, брошенный в него доном Луисом, попал ему в шею. Удар оказался настолько сильным, что Ральф рухнул с лошади, словно сраженный пулей.

— Он — изменник! — крикнула снова Марион. — Спасибо, Луис, что подоспел вовремя! Он хотел предать и меня. Заберите у него тридцать иудиных сребреников!

Ее слова возымели мгновенное действие. И хуаристы, и пленные, которых они конвоировали, бросились к Ральфу, только что с трудом поднявшемуся после падения и лихорадочно искавшему оружие.

— Ты, негодяй, предал императора? — ревел Гуарато.

— Глупец! — еле слышно ответил Ральф. — Твоя верная жена не прочь была бежать со мной, но эта бестия догадалась, что у меня нет денег…

— Ты лжешь! — не желал слушать его дон Луис.

С полдюжины разъяренных хуаристов первыми напали на Ральфа. С него буквально содрали одежду и обшарили все складки.

— Где деньги, признавайся, иуда! — вопили они.

— Ваш казначей, отъявленный мерзавец, хотел подсунуть мне бумажки, которые ничего не стоят, — презрительно ответил Ральф. — Я швырнул их ему в лицо. Но я готов показать вам место, где вы найдете сотни тысяч…

— Он лжет! Он лжет! — слышалось со всех сторон. В грудь Ральфу опять угодил камень, и он скорчился от боли, опустившись наземь. Солдаты словно озверели. И хуаристы, и их пленники, позабыв о былой вражде, принялись бить его камнями и прикладами. Он казался диким животным, затравленным сворой задыхавшихся от ярости собак. Сперва Ральф стонал, потом взвыл, отбиваясь от нападавших, и вскоре захрипел. Наконец солдаты бросили предателя, точнее, кровавое месиво, оставшееся от него. Они снова направились в сторону города.

Марион спокойно взирала на ужасное зрелище, разыгравшееся на ее глазах. Единственным чувством, которое читалось на ее лице, было чувство удовлетворения.

Вслед за солдатами она покинула зловещее место. Стервятник, уже паривший над ним, описывал круги все ниже и ниже, временами призывая своих собратьев пронзительными криками…

Прошло всего несколько часов — и от Ральфа Петтоу осталась лишь груда костей, белевших под жарким солнцем Керетаро.

Девятнадцатого июня 1867 годя хуаристы расстреляли габсбургского принца Максимилиана, отпрыска одного из древнейших королевских домов Европы. Его казнили словно мятежника, и произошло это на том самом холме Колоколов, на котором он сдался в плен в роковое утро пятнадцатого мая. Вместе с ним погибли Мирамон и Мехиа.

Дону Луису Гуарато удалось избежать суда благодаря красавице жене. Впрочем, ему, как стороннику клерикалов, пришлось покинуть Мексику. В качестве управляющего одного богатого господина, изгнанного, подобно ему, из Мексики, он перебрался в Гавану, где донна Марион заслужила репутацию одной из первых красавиц.

Ничто не омрачало с тех пор счастья семей Бюхтинг, Толедо, де Трепор и Эверетт. Ричард избрал местом своего постоянного жительства Нью-Йорк, мистер Бюхтинг вернулся на плантацию «Либерти», а Альфонсо пока жил у отца, однако серьезно подумывал о том, чтобы тоже основать колонию. В Толедо поселилась и Анна Шварц. Элизе удалось разыскать ее, когда после смерти Бута Анна оставила недостойное ее место в тайном клубе. Вначале Анна собиралась поехать к леди Джорджиане, которая после того, как Ральф бесстыдно обманул ее, удалилась от светской жизни и звала ее к себе. Однако леди Джорджиана вскоре умерла. Ходили слухи, будто она приняла яд, не в силах вынести позора. После ее смерти Анна согласилась навестить в Толедо своего старого друга и попутчика Ветцеля. Там ее приняли за родственницу этого славного человека — вдову, которая дала обет никогда больше не выходить замуж. Она взялась опекать лазарет, к счастью обычно пустующий.

Благородный негр Юстус Уайт вернулся на родину, чтобы трудиться на благо своих сородичей и смягчать их варварские обычаи и нравы.

А Дантес, этот удивительный человек, переживший самые необычайные превратности судьбы, посеявший семена гуманности и человеколюбия во всех странах Земли, покоился теперь в простой могиле в Долине Надежд, подобно тому как некогда жил на горе Желаний. Всю жизнь его не оставляла надежда на облегчение людского существования, на совершенствование человечества и уменьшение страданий в этом мире. Его обуревали желания направить всю свою необыкновенную энергию и силу воли на осуществление таких грандиозных замыслов, каких, наверное, никогда не имел ни один из смертных!