Невеста Солнца

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ ДИКТАТОР

В Арекипе был праздник. Население всего города и окрестностей толпилось на большой городской площади и прилегающих к ней улицах в ожидании завоевателя Куско, храброго генерала Гарсии, уже прозванного «добрым диктатором». Гарсия обещал своим сторонникам за две недели вышвырнуть из Перу президента Вентимилью, обе палаты и весь парламентский режим — губивший, по его мнению, страну. И восхищенный народ готовил ему торжественную встречу.

Жителям Арекипы были не в диковинку такие похвальбы. Политика всегда играла преобладающую роль в стране — отсюда и вели начало нескончаемые революции. И немудрено, что все население городка, разрядившись в пух и прах, высыпало на улицу встречать «спасителя». В особенности волновались женщины. У всех были розы в волосах и, кроме того, полные руки цветов, которыми они собирались осыпать героя. Индейцы, продававшие на рынке кур, сбыв свой товар, присоединялись к горожанам, спешившим на площадь, отчего толпа еще увеличивалась.

И сама площадь будто принарядилась для такого торжественного случая, прикрыла яркими цветными коврами и тканями аркады своих домов, довольно сильно пострадавших от недавнего землетрясения, изукрасила их флагами и гирляндами зелени. Старые колокольни растрескавшихся церквей, стрельчатые окна, массивные двери, деревянные балконы, галереи, уставленные цветами, — все было черно от множества людей. Над городом нависал Мисти, один из самых высоких вулканов мира, щеголяя своей новой, с иголочки, шапкой из снега, выпавшего накануне ночью. И вот зазвонили в колокола, прокатился, словно разрывая воздух, пушечный выстрел. И разом все стихло. Но тотчас же послышалась барабанная дробь. Толпа ответила на нее громкими криками ликования. Это вступали в город войска. В противоположность европейским привычкам, впереди армии тащился обоз: индейцы, ведущие в поводу лошадей и мулов, нагруженных чемоданами, сломанными ружьями, кухонной посудой и всякого рода съестными припасами; за ними целый полк женщин, сгибающихся под тяжестью мешков с оружием и провиантом и собственных ребятишек. И так беспорядочен был этот обоз, что можно было подумать — возвращается не победоносная, а разбитая армия. Но ликующая толпа приветствовала всех — даже мулов и лам, даже женщин-рабонас, как их здесь называют. Эти рабонас — превосходное в своем роде учреждение, за которое сказали бы спасибо многие европейские интенданты. Дело в том, что перувианский солдат, собираясь в поход, берет с собой не только оружие и амуницию, но и жену или возлюбленную, которая всюду ему сопутствует, закупает для него провизию, стряпает, носит его багаж и всецело берет на себя заботу о его пропитании.

Когда прошли последние рабонас, показались войска, во главе которых, разумеется, ехал Гарсия. На дивном коне, в золотом расшитом мундире, он блистал среди своего блестящего штаба, как звезда первой величины в центре созвездия. Очень рослый, он на голову возвышался над всеми, и роскошные яркие перья на его шляпе, развеваясь по ветру, колыхались над головами генералов и полковников, скакавших рядом. Он был прекрасен, величав; лицо его сияло радостью. Он был доволен. Он крутил свой черный ус, показывая белые зубы. Сапоги его блестели, как зеркало.

Под оглушительную трескотню барабанов Гарсия ехал по улицам, улыбаясь женщинам, глядевшим на него с балконов. А те называли его по имени: «Педро!» и бросали ему цветы, и осыпали его розовыми лепестками. Так он медленно дважды объехал вокруг площади и остановился между двух орудий. Позади него расположился главный штаб; впереди него трое индейцев держали туземное знамя, сшитое из небольших квадратных лоскутков самых различных оттенков. На индейцах были шляпы с перьями ярких цветов и на плечах что-то вроде церковных одежд, какие носят католические священники. Они ежеминутно взмахивали своим странным знаменем, склоняя его перед Гарсией в знак покорности и добровольного подчинения всех индейских племен новому правительству Перу.

Тем временем на площади выстроились войска: пятьсот пехотинцев и две сотни кавалерии. Молодые девушки в развевающихся туниках, с лентами цветов герба Гарсии, приблизились к генералу с полными руками венков, которые они готовились поднести победителю.

Одна из них предварительно произнесла маленькую хвалебную речь. Гарсия слушал, продолжая крутить усы и показывать свои белые зубы. Время от времени он покровительственно кивал головой. Потом нагнулся, взял из рук девушек венки и надел их все на руку, словно мальчишка из булочной — большие баранки. И эту руку с венками поднял, как бы повелевая всем умолкнуть.

И воцарилась тишина: и на земле, и в небесах.

Тогда диктатор вскричал: «Да здравствует свобода!» Толпа ответила грандиозной овацией. Гарсия снова поднял руку с венками. И снова все смолкло. Он начал излагать свою программу: «Свобода для всех и для всего, кроме зла! С такой программой разве нужен нам парламент?» — «Нет, нет, нет! — ревела обезумевшая от восторга толпа. — Да здравствует Гарсия! Смерть Вентимилье!»

Гарсия был хорошим оратором. Он доказал это еще раз, поведав в немногих красноречивых словах о своей блестящей кампании и о том, как наголову разбил войска «вора- президента» (Вентимилью обвиняли в том, что он сильно нагрел руки при выдаче последних концессий на поставки искусственных удобрений) на равнине Куско при помощи своих храбрых солдат.

Для того, чтобы все могли его видеть и слышать, Гарсия привстал на стременах, но как раз в эту минуту грянул проливной дождь. Это было совершенно невероятно и недостойно божества, которому следовало бы присматривать за тем, чтобы ничто не нарушало столь блестящего праздника. Однако дождь все-таки пошел, и не простой, а настоящий жестокий ливень. Публика начала разбегаться. Те, кто был укрыт от дождя, не тронулись с места, но остальные бросились искать убежища — даже солдаты-пехотинцы. Что же касается кавалеристов, то они поторопились спешиться, сняли седла и взвалили их себе на головы вместо зонтиков. Военные дамы-рабонас, нимало не стесняясь, задрали юбки на головы, прикрывая искусственные шиньоны. Гарсия страшно рассердился — этот ливень совершенно испортил его триумфальный въезд в Арекипу.

Он даже не сел в седло. Продолжая стоять на стременах, выпрямившись, он грозно и пристально смотрел на небо и показывал ему кулак той самой руки, на которую были надеты венки. К нему подъехал начальник штаба, отдал по-военному честь и доложил:

— Ваше превосходительство, тут не небо виновато. Небо никогда бы не посмело. Вы сами, ваше превосходительство, приказали стрелять, и от грома наших оружий разверзлись хляби небесные.

— Вы правы, — вскричал Гарсия. — И так как виноваты наши пушки, пусть они и поправят дело.

Тотчас же, по его приказу, батарея выехала на позицию, открыла пальбу по облакам и стреляла до тех пор, пока дождь не перестал, чего пришлось ждать недолго. Тогда генерал воскликнул громовым голосом: «В споре с небом, последнее слово осталось за мной!» и велел рядам сомкнуться.

На той же площади из окна гостиницы «Жокей-Клуб» — вернее, простенького кабачка, посещаемого погонщиками мулов — маркиз де ла Торрес и Нативидад смотрели на триумф диктатора и с нетерпением ждали конца церемонии, так как теперь у них только и оставалось надежды, что на Гарсию.

В Писко они достоверно узнали, что похитители «невесты Солнца» отплыли на буксирном пароходике, который принадлежал маркизу и обыкновенно служил для перевозки нагруженных гуано барж с островов Чинча в Кальяо — новое доказательство того, что похищение было заранее продумано в мельчайших деталях и совершено при участии индейцев, уволенных Марией-Терезой и хорошо знакомых со всеми коммерческими предприятиями маркиза.

В горы похитители направились вначале, видимо, лишь за тем, чтобы сбить с толку погоню, но целью их было добраться по берегу, а затем по морю до Арекипы и оттуда в Куско. Маркиз, Раймонд, дядюшка, по-прежнему спокойный, и Нативидад, начинавший отчаиваться, рассыпая золото пригоршнями, в свою очередь переправились морем в Моллендо, а оттуда по железной дороге в Арекипу, куда они прибыли через несколько часов после похитителей.

Весь город был перевернут вверх дном и они даже не могли добиться ответов на свои вопросы. Помогла случайность: издали они заметили Гуаскара, мирно прогуливавшегося среди всей этой суеты, проследили за ним и выяснили, в каком доме он держал в плену Марию-Терезу и ее брата. Это было небольшое строение из обожженных на солнце кирпичей, находившееся в самом конце улицы, выходившей уже за город, к реке. Дом охранялся стражей из десятка вооруженных индейцев в красных плащах. Маркизу и Раймонду не удалось даже близко подойти к этому дому. Как только они приблизились, на расстоянии пятидесяти шагов от них словно из-под земли выросли туземные солдаты и предложили им повернуть обратно.

Таким образом, «невесту Солнца» сторожили солдаты Гарсии.

Это было что-то совершенно невообразимое.

— Гарсия, очевидно, не знает, что тут происходит, — говорил маркиз, — иначе он сейчас же велел бы отобрать мою дочь у этих дикарей. Я его знаю. У него есть свои недостатки, но все же это цивилизованный человек. Он даже сватался за мою дочь. Идем к нему.

Но Раймонд ни за что не хотел уходить от дома и ничего не желал слушать. Наконец Нативидад сказал ему, что их здесь перестреляют, как кроликов. Пиф!.. Паф!.. В разгар революции, как сейчас, здесь не церемонятся и с белыми, и лишняя пара-другая трупов, брошенных в Рио Чили, не заставят реку выйти из берегов, но не спасут Марию-Терезу и ее брата… Молодой человек уступил и пообещал не совершать никаких безумств, однако не ушел, а забился в лодку и сидел там, не шевелясь и не сводя глаз с дверей дома, мимо которых все время шагали, как часовые, красные пончо и солдаты. Маркиз и Нативидад вернулись в гостиницу — единственную, где им удалось найти приют — и велели подать себе чего-нибудь перекусить в ожидании приезда Гарсии. Чем больше раздумывал маркиз, тем больше он успокаивался: в сущности, он всегда был в прекрасных отношениях с Гарсией; и потом, он ведь может обещать победителю свою поддержку — и свою, и своих друзей. Он будет агентом Гарсии в Лиме. Наконец, не может же цивилизованный человек допускать такие вещи!

Нативидад, естественно, был одного с ним мнения. Ему даже до известной степени улыбалась перспектива быть представленным герою Куско. Конечно, он не станет говорить ничего, что могло бы его скомпрометировать, но все же не худо заблаговременно присмотреться к людям, которые в один прекрасный день, чего доброго, станут хозяевами страны.

Что касается дядюшки Франсуа-Гаспара, то он куда-то пропал — точнее, остался любоваться величественной панорамой вулкана Мисти. С тех пор ученого не видели; вероятно, он теперь сидел где-нибудь и заносил в записную книжку свои впечатления от въезда в город нового диктатора.

Маркизу этот триумфальный въезд Гарсии очень не понравился; он любил блестящие зрелища, но все же был человеком утонченным и деликатным.

— Я не считал Гарсию таким чванливым, — говорил он Нативидаду. — В Лиме он был проще, но мне всегда казалось, что в жилах его течет смешанная кровь. Он, должно быть, метис.

— Он опьянен успехом, — заметил Нативидад, — и не умеет держать себя в границах.

— А все-таки он вернет мне моих детей, — убежденно заключил маркиз.

Когда Гарсия уехал с площади, они пошли вслед за ним. У входа в улицу, на которой стоял дворец диктатора, их попытались было остановить, но маркиз выказал столько высокомерия и заносчивости и так нетерпеливо требовал свидания со своим «другом Гарсией», что в конце концов его пропустили, как и Нативидада, которого маркиз держал за руку.

В кордегардии маркиз дал свою визитную карточку унтер-офицеру, который тотчас же вернулся, прося кабальерос следовать за ним. Они не заставили просить себя дважды. Дворец был полон солдат. Некоторые из них до того переутомились, что маркизу и Нативидаду пришлось переступать через воинов, спавших на ступеньках парадной лестницы с зажатыми между ногами ружьями.

Унтер-офицер, провожавший их, толкнул дверь, и они очутились в спальне его превосходительства, где Гарсия председательствовал на совете министров, назначенном им накануне. Иные из высших сановников государства восседали на кровати, другие на столе и даже на узле с грязным бельем. Вот в какой обстановке обсуждались государственные дела.

Приняли их более чем сердечно. Гарсия, который в эту минуту склонился с засученными руками над тазиком и брился, выбежал им навстречу, разбрасывая вокруг себя брызги мыльной пены и на ходу извиняясь:

— Извините, сеньор. Античная простота… Как у древних… я принимаю вас у себя в спальне, как друга, ибо я надеюсь, господин маркиз, что вы пришли ко мне, как друг — друг нового правительства. Позвольте вам его представить.

Он начал с военного министра, сидевшего верхом на валике с кровати, и закончил министром почт и телеграфов, безобразным метисом, каковой сидел на узле с грязным бельем и жевал листья коки.

— Как видите, мы здесь все без церемоний. Я лично — тип в духе Катона. Надо подражать древним — вот это были люди! Добрые падрес научили нас ценить их, а я получил чудесное образование.

Он добродушно рассмеялся, пригласил гостей присесть, если только им посчастливится найти местечко, и продолжал:

— Вы понимаете, все эти фигли-мигли, весь этот этикет — это для толпы, для улицы. Толпа любит, чтобы ей пускали пыль в глаза. Кто этого не умеет, тот ничего с ней не добьется, господин маркиз.

Он немного пришепетывал, закатывал кверху свои огромные, выпуклые черные глаза и тогда становился настоящим букой, пугалом для детей. Но несколько комичная внешность не мешала ему быть великодушным, как Гектор, и хитрым, как обезьяна.

— Видали вы, какой парад я им устроил? Чудесные солдаты! Храбрецы! Посмотрели бы вы их за работой — палят все время, безостановочно: пиф, паф! А дождь-то! Нет, каково! Ведь я все-таки заставил его перестать. Вы видели… А что говорят обо мне в Лиме, господин маркиз?..

Вся эта болтовня была тактическим приемом. Треща без умолку, Гарсия в то же время изучал своего гостя и незаметно приглядывался к Нативидаду, пытаясь выяснить, зачем они пришли и не подосланы ли они Вентимильей. Одновременно он раздумывал, что ответить, если у него попросят амнистию или же предложат покончить дело миром, посулив, в виде вознаграждения, какой-нибудь видный пост либо место губернатора богатой провинции. И он заранее решил отказаться, все поставить на карту, все отвергнуть, рискнуть последним солес (он был очень богат) и, вдобавок, собственной жизнью.

Маркизу удалось, наконец, вставить слово:

— Я пришел к властителю Перу…

Услышав эти слова, Гарсия, покончивший с бритьем, поднял голову и посмотрел на маркиза поверх салфетки, которой вытирал лицо — действительно, чересчур смуглое для чистокровного белого… «Властитель Перу!..» Гарсия знал, что маркиз де ла Торрес дружил с Вентимильей. Что означают эти речи? К чему это он ведет?.. Гарсия еще больше насторожился. Что касается Нативидада, то он, услыхав эту вступительную фразу, опустил голову и покраснел, как вишня, уже жалея, что попал сюда. «Теперь я скомпрометирован безвозвратно», — говорил он себе. Маркиз повторил:

— Я пришел к владыке Перу, к человеку, который может все, чей девиз: «Свобода для всех и для всего, кроме зла!» Я пришел просить его, чтобы он повелел вернуть мне дочь и сына, которых у меня похитили.

— Что вы говорите! — воскликнул Гарсия. — Что вы такое говорите? У вас похитили детей? Но это же гнусное преступление, и виновные должны быть наказаны смертью! Клянусь вам! Клянусь именем моего предка, который отдал жизнь в благородной борьбе религии нашей с неверными, получив в году 1537-м семнадцать ран в битве при Хаухе, где он дрался вместе с вашим прапрадедом, господин маркиз, знаменитым Кристобалем де ла Торресом.

В своем клубе маркиз всегда открыто утверждал, что Гарсия только хвастает происхождением от этого Педро де ла Веги, а в действительности не имеет с ним ничего общего. Гарсия хорошо это знал, но маркиз и не подумал возражать.

— Вот эти-то неверные, ваше превосходительство, и отняли у меня дочь!

— Очаровательную сеньориту! Что вы такое говорите? Неверные! Какие неверные?

— Ваше превосходительство, вы ведь знакомы с моей дочерью, с Марией-Терезой. Индейцы-кечуа ворвались в мою контору в Кальяо…

— Негодяи! Разбойники!

— …И похитили мою дочь, чтобы принести ее в жертву на празднике Интерайми в качестве «невесты Солнца».

— Как! Что такое? Что вы такое говорите?.. Принести сеньориту в жертву? Кто вам это сказал? Что за вздор! Это невозможно!

— Как бы то ни было, ваше превосходительство, я знаю наверняка, что дочь мою похитили… Позвольте вам представить господина Нативидада, градоначальника Кальяо, человека, которому это достоверно известно. Он будет предан вам всецело, как и я. Говорите же, Нативидад.

Растерявшийся Нативидад мог только робко подтвердить заверения маркиза. Он совсем потерял голову и в отчаянии твердил себе: «Теперь все кончено! Если только Гарсия не одолеет Вентимилью, мне остается одно — перебраться в Боливию!»

— Но, позвольте! Почему вы приходите с этим ко мне? Ведь вашу дочь похитили в Кальяо, и я за это не отвечаю. В Кальяо пока еще хозяин Вентимилья. Ему и жалуйтесь. Я же, к сожалению, ничего не могу для вас сделать, — с притворным огорчением вздохнул Гарсия, которому вовсе не хотелось впутываться в эту историю, грозившую столкновением с кечуа, его союзниками и друзьями.

— Ваше превосходительство! Моя дочь и мой мальчик — ибо мой маленький Кристобаль тоже у них в руках — находятся здесь! У вас, в вашей столице! Дом, где их держат, как в тюрьме, охраняют ваши солдаты.

— Ну, это невозможно! Я бы об этом знал. Тут, очевидно, какое-то недоразумение или тайна. Я прикажу расследовать это, и если выяснится, что ваши сведения верны, господин маркиз, вы не пожалеете, что обратились ко мне.

— Я знаю, как вы великодушны. Я ни минуты не сомневался в вас, ваше превосходительство. Теперь дети мои спасены! До конца жизни не забуду вам этой услуги. Вы можете всецело рассчитывать на меня и на моих друзей, а вы знаете, ваше превосходительство, в Лиме у меня есть друзья! И вот у него тоже. (Он указал на Нативидада). Вся полиция Кальяо будет за вас. Она с нетерпением ждет вашего прибытия… Ваше превосходительство, извините меня, но в таком деле нельзя терять ни минуты… Проводите лас до городских ворот, до Рио Чили — и моя жизнь и все мое имущество к вашим услугам!

— Мне невозможно уйти, — сокрушенно вздохнул диктатор. — Я дожидаюсь английского консула, который просил у меня аудиенции; но я предоставляю в ваше распоряжение моего военного министра. Он пойдет с вами и сделает для вас все, что сделал бы и я.

С этими словами он свистнул своему военному министру; тот неохотно поднялся с валика.

— Поди узнай, что там творится на берегу Чили, — сказал ему Гарсия, — и поскорее вернись ко мне с докладом. Между нами, господа, я думаю, что вы введены в заблуждение — это какая-то очень странная история… Поверьте, все, что я могу сделать для вас, будет сделано.

И он сам распахнул перед ними дверь, давая понять, что аудиенция окончена.

Маркиз, за неимением лучшего, потащил за собой военного министра, чьи огромные шпоры гулко звенели на ступенях парадной лестницы. Нативидад шел сзади. Гарсия притворил за ними дверь и повернулся к своим министрам, видимо, очень раздосадованный.

— Что это еще за история? Пари держу, что тут замешан Овьедо Рунту. Если правда, что он посягнул на сеньориту де ла Торрес, это может только повредить мне в Лиме.

Дверь отворилась — и дежурный офицер доложил о приходе английского консула. Это был крупный местный негоциант, поставлявший провиант войскам Гарсии и добившийся поставки, пообещав диктатору помощь Англии. Войдя, он сейчас же рассыпался в поздравлениях и любезностях. Гарсия стал расхваливать свои войска, но консул твердил, что и самые лучшие солдаты — ничто без хорошего генерала. И, наконец, совсем зарапортовался, прибавив: «Потому что, между нами говоря, ваше превосходительство, кечуа, как солдаты, немногого стоят, и если бы не вы…».

— Мои солдаты мало что стоят? — заревел Гарсия. — Да знаете ли вы, господин консул, сколько им довелось претерпеть в Сьерре — и после жестокой битвы!.. А разве это было заметно по ним на параде?.. Разве хоть один из них волочил ноги?

— Нет. Но зато теперь они спят на лестнице.

— Мои солдаты спят на лестнице!..

Генерал распахнул дверь и перегнулся через перила парадной лестницы. И собственными глазами и ушами убедился, что его гвардия, как один человек, валялась на ступенях и храпела. Громовой окрик командира сразу разогнал сон бедных гусар. Перепуганные, они вскочили на ноги: им показалось, что их уже призывает на страшный суд труба архангела. Гарсия, бледный от злости, позвал офицера и приказал ему выстроить всю команду на площадке перед открытой дверью в опочивальню.

— Мои солдаты никогда не спят! — кричал Гарсия английскому консулу. — Вы только посмотрите на этих молодцов, господин консул, и скажите сами, сонные ли у них глаза. Ну-ка, братцы, покажите, как вы умеете делать гимнастику… Раз-два, раз-два… Прыгайте все в окно.

Грозным жестом он указал на окно своей спальни. Окно это было расположено на высоте пяти-шести метров над мостовой, вымощенной острым щебнем, но вид генерала был так грозен, что солдаты, ни на минуту не задумываясь, повыскакивали один за другим в окно. Остался только офицер.

— Ну что же, капитан? Следуйте за вашими солдатами, — обратился к нему Гарсия. И поскольку офицер явно колебался, генерал схватил его за плечи и вышвырнул в окно. Английский консул, министры и сам диктатор, который теперь уже весело смеялся, — все высунулись из окна посмотреть, что из этого вышло. Внизу, на улице, солдаты, выпрыгнувшие без особого ущерба для себя, подбирали троих товарищей, переломавших ноги. Офицера унесли замертво: при падении он проломил себе череп.

Несколько минут спустя возвратился военный министр — по-прежнему в сопровождении маркиза и Нативидада.

— Ну-с? — осведомился Гарсия, затворяя окно.

— Ну-с, — ответил военный министр, подмигивая своему начальнику, — там красные пончо. Овьедо Рунту поручил им охранять этот дом и дал им в подмогу нескольких солдат. Впрочем, это только до завтра. Завтра вечером красные пончо покидают Арекипу и отправляются в Куско.

— Ну, так что же? — допытывался Гарсия, нервно крутя усы.

— А то, что они и не слыхали про украденную молодую барышню и мальчика.

— Ваше превосходительство, прикажите сделать обыск в этом доме! — вскричал потерявший хладнокровие маркиз. — Его необходимо обшарить сверху донизу, со всеми закоулками… Не теряя ни минуты… Я знаю, что эти мерзавцы прячут там моих детей. Неужели вы допустите, чтобы эти фанатики увезли их в Куско? Вы же знаете — они на все способны… Не для забавы же они их похитили… Готовится нечто ужасное… Через несколько дней будет поздно: праздник Интерайми закончится и страшная жертва будет принесена… Умоляю вас… как отец, как друг… Генерал Гарсия не даст запятнать свою славу гнусным преступлением, допустив которое, он был бы недостоин называться цивилизованным человеком… Никогда благородные перувианцы не простили бы ему, если б он даже бессознательно стал сообщником подобной гнусности, и уж, конечно, не простят, если он ничего не сделает, чтобы предупредить ее… Наконец, речь идет о жизни и смерти моего маленького Кристобаля, последнего представителя славного рода, всегда сражавшегося за цивилизацию рядом с вашими предками… и о жизни моей дочери, которую вы любили…

Последние слова вряд ли произвели особо сильное впечатление на генерала, который, как все великие люди, хвастал, что никогда не смешивает сердечные раны с политикой, но упоминание о предках, сражавшихся за цивилизацию, сразило его. Гарсия круто повернулся в своему военному министру.

— Послушай, не мог же ты ничего не заметить… Ты в дом-то входил?

— Да нет же, ваше превосходительство! Нельзя туда войти. Это запретное место. Красные пончо и мамаконас везут из Каямарки в Куско священные реликвии для торжественных обрядов последних дней праздника Интерайми. Ворвись я силой в это священное убежище, наши солдаты-кечуа тотчас же узнали бы об этом от караульных, поставленных Овьедо Рунту, и взбунтовались бы все до единого.

— Оставьте нас! — загремел Гарсия и так грозно нахмурил брови, что все его министры мгновенно исчезли, и он остался наедине с Нативидадом и маркизом, дрожавшим от бессильной ярости. За эти дни он до того изнервничался, что не мог удержать жгучих слез, катившихся у него по щекам.

— Господин маркиз, если ваши дети и вправду в руках этих мерзавцев — это действительно ужасно, так как я ничем не могу помочь вам.

Маркиз покачнулся, словно от удара, прислонился к стене и прохрипел:

— Слушайте, Гарсия, если они погибнут, — кровь моих детей падет на вашу голову. Вы будете ответственны за их гибель перед всем цивилизованным миром. И Перу никогда не простит вам этого.

Но тотчас же упал на колени, плача:

— Верните мне моих детей!

Гарсия кинулся к нему и поднял, как ребенка. Но юркий маркиз, успев овладеть собой, выскользнул у него из рук, как угорь, гордо выпрямился на своих коротеньких ножках и крикнул:

— Оставьте меня! Вы не генерал, а разбойничий атаман — и только!

Гарсия побледнел и заскрипел зубами. Перепуганный Нативидад боялся, как бы он, в буквальном смысле слова, не растерзал маркиза — но старый Кристобаль, не имея ничего прибавить к сказанному, уже повернулся и бесстрашно, хоть и опасаясь удара ножом в спину, направился к двери. Вдруг его остановил ласковый, сюсюкающий голос диктатора:

— Постойте, не уходите, господин маркиз. Если я ничего не могу для вас сделать, то, по крайней мере, могу дать вам добрый совет.

Кристобаль обернулся. Гарсия жестом пригласил его присесть. Но маркиз колебался: и так слишком много драгоценного времени потеряно на разговоры.

— Говорите скорее. Время не ждет.

— У вас есть деньги? — неожиданно спросил Гарсия.

— Деньги?.. Для чего?.. Чтобы…

Он хотел сказать: «заплатить вам?» — но не договорил, встретив умоляющий взгляд Нативидада, делавшего ему предупредительные знаки. Гарсия заметил, что за спиной его разыгрывается пантомима, обернулся, увидал Нативидада и, не говоря ни слова, вывел инспектора за дверь. Потом притворил дверь, присел к маленькому столику, заваленному бумагами, положил локти на стол и, подпирая голову ладонями, заговорил вполголоса, не глядя на маркиза, который недоверчиво продолжал стоять.

— Я совершенно бессилен против красных пончо, против мамаконас. Вы слышали, что говорил мой военный министр? Дом, куда вошли эти жрецы и жрицы, становится священным. Они везут с собой священные реликвии, стигматы своего Атагуальпы. Вы говорите, что они похитили ваших детей. Это не доказано! И не может быть доказано, так как я лишен возможности проверить ваше утверждение и получить доказательства. Но допустим, что это правда, страшная правда. Давайте рассуждать. Кто караулит ваших детей? Вы скажете: «ваши солдаты». Это неправда, — я тут не при чем. Это солдаты Овьедо Рунту — он их поставил караулить. Кто же такой этот Овьедо Рунту? Вы его, без сомнения, встречали в Лиме, быть может, даже имели с ним дело. Вы скажете: это конторщик франко-бельгийского банка. А я скажу: и да, и нет… В банке-то он служит — это верно, но в то же время ему повинуются все до единого индейцы-кечуа — и обыватели, и солдаты. Это совершенно необычайно, но это факт. Этот индеец одевается по последней моде у лучшего портного в Лиме; этот кечуа научился читать, писать, считать, он служит в банке мелким конторщиком, но кто знает — возможно, только для того, чтобы жить одной жизнью с цивилизованными людьми. Он живет с нами, среди нас, принимает участие в наших делах, изучил до тонкости механизм наших финансовых учреждений — основы и опоры всякого разумного правительства. Он стоит за конторкой и получает двести солес в месяц… А почем я знаю — может быть, он король! Это весьма возможно… Как бы то ни было, он мечтает о возрождении своего народа и о новом перевороте в Перу, который приведет к власти его самого; и все вожди кечуа и аймара — его покорные слуги. Гуаскар, который служил у вас — правая рука Овьедо. Когда я начал действовать здесь, в этой провинции, пытаясь поднять восстание, Гуаскар явился ко мне от имени Овьедо Рунту, предлагая союз и помощь. И я не мог отказаться!.. И иду рука об руку с Овьедо Рунту, так как иначе мне нельзя… Понимаете вы теперь, господин маркиз?! Не я стою вам поперек дороги, а Овьедо Рунту… И я искренне об этом сожалею — но сделать ничего не могу.

— Да, действительно, это Рунту руководил похищением моей дочери и все подготовил и устроил с помощью крас- пых пончо. Я это знаю.

— Вот видите… Не валите же ответственность за подобную гнусность на голову того, кто мечтал поставить Перу во главе цивилизованных стран Южной Америки!.. В данный момент я связан по рукам и по ногам и не могу пойти против Овьедо, но я поговорю с ним и убежден, что последнее слово останется за мной. Несмотря на визитку от Сарате, это все же дикарь… и он правит дикарями, разумеется, всячески стараясь воздействовать на их воображение. В нашем обществе мало говорят и очень мало знают об Интерайми. Но мне известно, что в этом году его празднуют особенно торжественно. Может быть, Овьедо и обещал своим соотечественникам, этим инкам, красавицу для жертвоприношения. Ведь что греха таить: кечуа — те же инки. Все возможно, всего можно ждать. Но возможно и другое — что он влюбился в вашу дочь и похитил ее для себя. Вы не сердитесь — это же только предположение. Как бы то ни было, какова бы ни была цель похищения, я ничем не могу вам помочь. Могу только дать совет. Одолеть красных пончо вы, конечно, не сможете, но вы можете подкупить их. Они ведь — кечуа. А это племя сплошь продажное. Попробуйте подкупить их. Вот почему я спрашивал: есть ли у вас деньги?

— Нет, денег у меня с собой нет, — горестно ответил маркиз, впитывавший в себя, как воду жизни, каждое слово диктатора. — Я выехал наспех, захватив с собой только на дорогу. И у меня нет больше денег.

— Зато у меня есть.

Гарсия как-то по-особенному свистнул. Тотчас же дверь отворилась и на пороге появился министр финансов.

— Где государственная казна?

— Под кроватью.

Министр полез под кровать, вытащил оттуда окованный железом деревянный сундучок и придвинул его к столику, за которым сидел Гарсия.

— А теперь проваливай, чего ты дожидаешься?

Когда они остались одни, Гарсия вынул из портфеля ключик, отпер сундучок и, достав оттуда пачку банковских билетов, бросил ее на стол. Потом сам дотащил сундучок до кровати, толкнул его ногой под кровать, взял деньги со стола и подал их маркизу со словами:

— Вот, сосчитайте сами. Вы мне вернете их потом, когда я буду в Лиме президентом. Поверьте мне, этого хватит, чтобы отбелить все красные плащи. Господа краснокожие отлично знают цену подобным бумажкам. Может быть, сам Овьедо Рунту и научил их этому. Прощайте, сударь, и желаю вам удачи.

— Ваше превосходительство! — воскликнул маркиз, вновь возвращая этот титул человеку, которого только что называл разбойничьим атаманом. — Я не благодарю вас, но если мне удастся…

— Да, да… я знаю… ваше имущество и ваша жизнь будут принадлежать мне…

— Ваше превосходительство! Еще одно слово! Мне ведь придется подкупать и ваших солдат, которые стерегут дом вместе с красными пончо.

— Ну что же, подкупайте.

— Если же у меня не получится, генерал, предупреждаю: хотя сила и не на нашей стороне, хоть мы и можем быть заранее уверены в своем поражении, я и мои друзья попробуем сразиться с «жрецами Солнца» и их свитой. Могу я рассчитывать на ваш нейтралитет?

— Ну, еще бы! Если вы даже немного обидите Овьедо Рунту, — можете быть спокойны: я не предам вас военному суду.

Они пожали друг другу руки, и маркиз поспешно вышел. Не успел он затворить за собой дверь, как Гарсия пожал плечами.

— Его дочь погибла, но папашу я купил. Болван! Ничего бы этого не случилось, если бы он выдал ее за меня.

Нативидад в тревоге поджидал маркиза у подножия парадной лестницы, с которой чуть не спустил его нетерпеливый Гарсия.

На улице они встретили Раймонда. Очевидно, произошло что-то очень серьезное, если молодой человек покинул свой наблюдательный пост. Раймонд был бледен и заметно взволнован.

— В чем дело? — издали закричал ему маркиз.

— Идемте скорее! Надо вернуться в гостиницу… Необходимо что-нибудь предпринять, на что-нибудь решиться. Я больше так не могу! Я прямо умираю. Что говорит Гарсия?

— Что он ничего для нас не может сделать. Но все же он дал мне добрый совет и денег. Быть может, не все еще потеряло. Но почему вы ушли со своего наблюдательного поста? Что случилось? Красные пончо все еще там?

— Да… за все время, что я следил за домом, оттуда вышел только один человек — Гуаскар!.. Я последовал за ним, решив остановить его на первой же безлюдной улице и объясниться с ним начистоту. Я решил потребовать, чтобы он вернул нам Марию-Терезу, а если он откажется, убить его, как собаку. Но он сразу вышел на большую калле, потом на площадь и, к величайшему моему изумлению, вошел в нашу гостиницу. Меня он не заметил: я спрятался у входа, а он в это время обратился к хозяину и попросил, чтобы о нем доложили маркизу де ла Торресу. Хозяин ответил, что вас нет дома и что вы, должно быть, пошли к генералу-диктатору, так как спрашивали при выходе, где последнего можно найти. Гуаскар спросил, вернетесь ли вы в гостиницу. Хозяин ответил, что, наверное, вернетесь. И Гуаскар сказал: «В таком случае, я подожду». Я пришел предупредить вас, что он дожидается.

— Они спасены! — вскричал маркиз, чье лицо с каждым словом Раймонда прояснялось. — Теперь они уж точно спасены. Иначе зачем Гуаскару приходить ко мне?

— Я и сам подумал об этом, — ответил Раймонд, — но вид у него что-то уж очень мрачный. Да и вообще я боюсь его — ох, как боюсь! Вспомните, что он — фанатик и что он обижен на Марию-Терезу.

— Он стольким нам обязан! Моя покойная жена — удивительно добрая женщина! — практически спасла его от голодной смерти. Я не могу допустить, что он забыл это, — на ходу говорил маркиз, ускоряя шаги. — Я очень удивлен, что он замешан в эту гнусную историю, но мне все время думается, что это случилось против его воли и, быть может, единственно с целью спасти Марию-Терезу. Ведь это он, несомненно, прислал мне в клуб письмо с предостережением, которое я нашел, к сожалению, слишком поздно.

— Дай-то Бог! Надеюсь, вы не ошиблись, — сказал Раймонд, далеко не разделявший доверия маркиза к Гуаскару. — Но, раз уж он пришел к нам, попробуем, по крайней мере, выведать его намерения. Клянусь вам, я способен зарезать его, как барана, если он не будет отвечать, как следует, на наши вопросы.

— Не забывайте, Раймонд, что у них в руках заложники.

— Заложники, которых они все равно умертвят, даже если мы и пощадим Гуаскара. Ах, я не могу больше ждать! У меня руки чешутся. Я готов кидаться, как зверь, на людей. Мне хочется умереть.

— А мне, молодой человек, хочется спасти моих детей.

Это было сказано таким ледяным тоном, что Раймонд оторопел и до самой гостиницы не вымолвил больше ни слова.

Подходя к гостинице, Нативидад заметил у ворот очень странную фигуру, которая жалась к стене, прячась за телегой, и зорко наблюдала за всем происходившим в буфете, куда входили прямо с улицы.

Это был высокий, худой, костлявый старик с пастушеским посохом в руке и в дырявом плаще. Седые растрепанные волосы ниспадали на его мертвенно-бледное лицо с потухшими глазами. Нативидад даже остановился, с изумлением спрашивая себя:

— Где я видел эту рожу?

Маркиз быстро прошел вперед, бросив Раймонду:

— Отыщите Гуаскара и приведите его ко мне — я буду ждать его у себя в номере.

Лестница, ведущая наверх, в номера, начиналась под воротами. На первой же ступеньке маркиз обернулся, заметил Нативидада, с изумлением разглядывавшего какую-то странную фигуру, и сам уставился на прятавшегося. И, поднимаясь по лестнице, все время спрашивал себя: «Где я мог видеть это привидение? Но что я вижу его не впервые — это точно».

Не успел маркиз дойти до своей комнаты, как туда же явился Гуаскар. Его, словно конвойные арестанта, сопровождали Раймонд и Нативидад. Индеец снял шляпу и поздоровался с маркизом на языке аймара:

— Диос анки тиурата!

В устах кечуа это было знаком высокого уважения — на языке аймара говорили только жрецы во время праздника Интерайми, обращаясь к толпам, собравшимся поклониться Солнцу. Но, так как маркиз не откликнулся на это приветствие и продолжал строго смотреть на Гуаскара, тот перешел на испанский:

— Сеньор, я принес вам весточку от сеньориты и от вашего сына. Моя благодетельница и отцы-миссионеры научили меня призывать христианского Бога, и если он поддержит руку Гуаскара, оба они скоро будут возвращены вам в добром здравии, целыми и невредимыми.

Несмотря на нетерпеливое желание поскорее узнать планы Гуаскара, несмотря на бурю, бушевавшую в его душе, маркиз прилагал все силы, стараясь овладеть собой и казаться таким же спокойным, как Гуаскар. Он скрестил руки на груди и спросил:

— Как это ты и твои соплеменники осмелились похитить их?! Это преступление.

— А разве с твоей стороны не было преступлением позволить их похитить? Разве ты не был предупрежден? Разве ты мог усомниться, что предупреждает не кто иной, как Гуаскар? Ради тебя Гуаскар изменил своим братьям, своему богу и своему отечеству. Но Гуаскар помнит, что мать сеньориты подобрала его на улице Кальяо малым голым ребенком, и он поклялся спасти сеньориту от страшной чести вступить в волшебные обители Солнца.

Индеец умолк. Маркиз протянул ему руку. Индеец не пожал ее. Только выговорил хриплым голосом:

— Грациас, сеньор.

И печальная усмешка скользнула по его бледным губам.

— А сын мой, Гуаскар? Ты и его вернешь мне?

— Вашему сыну не угрожает никакая опасность, сеньор. Гуаскар присматривает за ним.

— Да, да, ты присматриваешь за ними обоими, а завтра я, быть может, утрачу своих детей.

— Да, ты утратишь детей, — мрачно произнес индеец, — если не сделаешь всего, что скажет тебе Гуаскар. Но если ты поступишь, как скажет Гуаскар, клянусь духом Атагуальпы, который ждет твою дочь и которому я изменяю, обрекая себя на вечную гибель — дочь твоя будет спасена.

— Что же я должен делать?

— Ничего! За этим и пришел к тебе Гуаскар!.. Только за тем, чтобы сказать: «Ничего не предпринимай!» Оставайся здесь — и ты, и друзья твои. Не подходите близко к домику на берегу реки. Перестаньте преследовать красных пончо. Не заставляйте их усиливать надзор! Не возбуждайте их подозрительность. Предоставьте действовать мне. Я ручаюсь за все, если ты дашь мне слово, что ни ты, ни друзья твои не покажетесь на глаза нашим жрецам. Они уже заметили и знают вас. Как только вы появляетесь, хотя бы крадучись, — об этом сейчас же становится известно, и мамаконас смыкают черную цепь вокруг невесты Солнца, готовые убить ее, как только к ней приблизится чужой, и принести ее в дар Атагуальпе мертвой, раз уж им не удалось доставить ее живой. Не покидайте эту гостиницу или, по крайней мере, не заходите дальше этой площади. Если ты поклянешься мне в этом, клянусь тебе, что сегодня же, около полуночи, я приведу к тебе твоего сына, твоего возлюбленного Кристобаля; а в скором времени и дочь твоя будет в твоих объятиях.

Маркиз снял со стены небольшое распятие, висевшее над кроватью, и повернулся к Гуаскару.

— Покойная маркиза воспитала тебя в правилах нашей святой религии. Поклянись мне на этом распятии, что ты сделаешь то, что сказал.

Гуаскар протянул руку к распятию и дал требуемую клятву. Потом повернулся к маркизу:

— Мне не нужно клятвы. С меня достаточно будет вашего слова.

— Даю тебе его, — объявил маркиз. — И жду тебя здесь в полночь.

— В полночь, — повторил Гуаскар, уже надев шляпу и направляясь к двери.

— Господа, — начал маркиз, обращаясь к Раймонду и Нативидаду, когда шаги индейца смолкли на лестнице, — господа, я дал слово и мы должны сдержать его. Я твердо верю, что Гуаскар сдержит свое обещание и весь этот ужас кончится благополучно. Мы не имеем никаких оснований сомневаться в Гуаскаре после того, как он доказал нам свою преданность и дважды предупредил нас о грозящей опасности — один раз в Каямарке, другой в Лиме.

— Я того же мнения, — сказал Нативидад. Но Раймонд молчал.

Пока Гуаскар говорил, Раймонд все время внимательно вглядывался в его лицо и не находил в нем героической правдивости и простоты, звучавших в словах индейца.

— Что же вы молчите, Раймонд? Выскажите ваше мнение. Какое впечатление он произвел на вас?

— Очень дурное. Но, может быть, я ошибаюсь. Я чувствую, что Гуаскар терпеть меня не может, да и мне не за что его любить. В таких условиях трудно судить беспристрастно. Но нам все равно остается только покориться — мы словно у него в плену.

Это грустное размышление Раймонда затерялось в стуке распахнутой рамы и в изумленном восклицании Нативидада:

— Нет, это удивительно! Кто это такой? Уверяю вас, эта рожа мне давно знакома.

— И мне тоже, — подхватил маркиз, тоже подошедший к окну. — Я положительно где-то видел этого старика.

Раймонд присоединился к ним и увидел на площади ту же высокую, худую, костлявую старческую фигуру, которую раньше заметил у ворот.

Опираясь на пастушеский посох, поминутно останавливаясь и по-детски неумело прячась то за телегой, то за выступом стены, старик следовал по пятам за Гуаскаром. Индеец раза два обернулся и, не обратив внимания на старика, продолжал свой путь. Маркиз, задумчиво стоявший у окна, неожиданно отошел, побледнев.

— Теперь я понял, кто это, — произнес он. — Это отец Марии-Кристины д’Орельяны.

Нативидад глухо вскрикнул:

— Ну да, это он. Мы все видели его в Лиме. Это он после своего несчастья стал таким…

Видение этого старика, явившегося к ним, как призрак, произвело на всех тяжелое впечатление. Он будто пришел напомнить, что и у него была красавица-дочь, бесследно исчезнувшая десять лет назад во время такого же праздника Интерайми. После этой трагедии бедный отец, как помешанный, годами бродил и разыскивал дочь. Маркиз уже не сомневался, что исчезновение Марии-Кристины десять лет назад не было случайностью. Взволнованный, тяжело дыша, он упал в кресло и, когда подали обед, не дотронулся до еды, несмотря на уговоры Нативидада, напоминавшего маркизу об обещаниях Гуаскара. Что же касается Раймонда, то он, услышав восклицание маркиза, не выдержал, спустился вниз, вышел на площадь и на углу улицы, ведущей к маленькому домику на берегу реки, нагнал высокого худого старика. Догнал и положил ему руку на плечо. Старик остановился и с минуту пристально глядел на Раймонда.

— Что вам от меня нужно? — беззвучно выговорил он.

— Я хотел бы знать, почему вы следите за этим человеком? — Раймонд указал на Гуаскара, сворачивавшего за угол.

— Как! Вы не знаете? — удивился старик. — Разве вы не знаете, что мы накануне великого праздника Интерайми? Я слежу за этим человеком, потому что он предводительствует свитой «невесты Солнца». Он — вождь всех этих красных пончо, которые везут дочь мою в Куско на праздник в честь великого Атагуальпы. Но теперь я не дам ей умереть, как в тот раз. Я спасу ее и мы вернемся в Лиму, где ее ждет ее жених. Gracias, señor.

И он пошел дальше, широко шагая длинными ногами и опираясь на длинную толстую палку.

— Несчастный сошел с ума! — проговорил вслух Раймонд и схватился обеими руками за голову, будто страшась, что и его рассудок не выдержит всех этих испытаний. Он ужасно страдал. Еще сильнее, чем во время безумной погони за похитителями, чем в ту минуту, когда он впервые осознал, что Мария-Тереза похищена. Душа его была полна горькой и бессильной злобы. Быть обреченным на бездействие в двух шагах от любимой девушки, которую похитили, чтобы замуровать заживо, и держат в плену в цивилизованном городе, в двадцатом столетии, — это было слишком жестоко, слишком необычайно. Сидеть, сложа руки, целиком положившись на Гуаскара, который из благодарности обещался спасти его невесту!.. А что, если со стороны Гуаскара это только предательство, ловкий маневр, затеянный ради безопасности?.. А время уходит! — думал он, сжимая кулаки в бессильной ярости. — Лучше бы рискнуть, напасть на этих сторожей, на разбойников-солдат, караулящих добычу, похищенную фанатиками-индейцами. Разнести по камням этот подлый домик, ворваться туда, пусть под пулями кечуа — и хотя бы умереть у ног Марии-Терезы…

И что потом?… Разве это спасет ее? Маркиз прав: необходимо сдерживаться, хитрить, выжидать, попробовать подкупить этих негодяев… К полуночи вернется Гуаскар, тогда видно будет, что делать дальше!.. Но как далеко еще до полуночи!.. Он раз десять обошел вокруг площади, соображая, нельзя ли поднять на ноги весь город. Неужели люди не возмутятся, если рассказать правду? Ведь тут, в этих домах, за этими стенами, живут христиане, — неужели они допустят, чтобы гнусные индейцы принесли белую девушку, христианку, принесли в жертву языческому богу?.. Раймонд посередине площади и уже готов был закричать во все горло: «Помогите!» — но в этот миг загремела музыка, откуда-то донеслось пение, и он невольно обернулся.

В конце широкой улицы, тянувшейся через весь город, двигалась шумная процессия. Это было то самое население города, которое он хотел поднять против Гарсии и которое преклонялось перед этим Гарсией, как перед Богом. А Гарсия, как Пилат перед Иисусом, умыл руки. Процессия приближалась под звуки труб и барабанов, при свете факелов и фонарей — на улице уже совсем стемнело. Странная это была процессия — вернее, кавалькада, с факелами и свечами, с крестами и какими-то таинственными эмблемами, которые уже более двух тысяч лет почитают туземцы. Отцы-миссионеры, проповедующие христианскую религию среди индейцев, только тем и держат их, что не трогают их суеверий… И в этой манифестации, одновременно гражданской, религиозной и патриотической, была та же причудливая смесь христианства с язычеством, которая наблюдается везде среди индейцев. Очевидно, в этой толпе не было представителей высшего общества Перу и даже знатнейших индейских семейств, но зато средние и низшие классы все были здесь, на площади, пылавшей огнями, как во время пожара; и вся эта толпа бесновалась от восторга, хохотала, перемежала религиозные гимны светскими песнями, курила и разбрасывала петарды, всюду трещавшие под ногами… Некоторые с тем же приплясыванием заходили в церковь, а другие — в театр, где мгновенно погружались в благоговейное безмолвие. В театре ждали диктатора и без него не хотели начинать представление. Раймонд, скрестив руки на груди, молча глядел на разгулявшуюся толпу. Злоба все больше разгоралась в его душе… «Нет, от этих скотов нечего ждать!» И, презрев запрет маркиза, презрев данное слово, он направился к маленькому домику, судорожно сжимая рукой лежавший в кармане визитки револьвер. Что за безумие овладело им? Что он намеревался делать? Именно этот вопрос и задал Гуаскар, неожиданно заступивший ему дорогу.

— Сеньор, куда вы?

И остановил Раймонда, положив ему руку на плечо.

— Вы отлично знаете, куда, — резко ответил Раймонд и хотел пройти мимо, но Гуаскар удержал его.

— Вернитесь домой, сеньор, а через два часа и я приду туда с маленьким маркизом. Но, если вы сделаете еще шаг вперед, я не ручаюсь за жизнь вашей невесты.

Голос Гуаскара на этом слове дрогнул. Раймонд заглянул ему в глаза и не увидел в них ничего, кроме ненависти. «Мария-Тереза погибла»! — кричал в душе его голос отчаяния. Раймонд чувствовал, что сам катится в бездну вместе с Марией-Терезой. И вдруг в мозгу его, как молния, сверкнула мысль, озарившая эту бездну.

— Гуаскар, — начал он торжественно, — если вы спасете дочь маркиза де ла Торреса…

Он запнулся — сердце его так бешено колотилось в груди, что ему казалось: он вот-вот задохнется. Несколько секунд, отделявших начало фразы от конца ее — от того, что ему еще осталось сказать, — показались молодому человеку вечностью, и в памяти его навек запечатлелся и этот безлюдный мрачный переулок, и темный свод ворот, где они стояли, и доносившиеся до них временами с площади веселые крики толпы и треск петард, которые на соседних улицах мальчишки бросали под ноги прохожим. Справа в окне первого этажа горели разноцветными огоньками с полдюжины цветных фонариков, иллюминировавших вензель Гарсии; их вывесили хозяева дома перед тем, как уйти на площадь. Мимо прошел индеец, сгибаясь под тяжестью навьюченных на себя пеллионес (попон) и шурша по камням мостовой кожаными полько, какие кечуа надевают на босую ногу. Раймонд подождал, пока шаги его не затихли вдали… быть может, он инстинктивно ждал, надеялся, что случится что-нибудь и это помешает ему дать торжественный обет… но ничего не случилось, и Раймонд договорил:

— Если ты спасешь ее, клянусь тебе моим Богом, что Мария-Тереза не будет моей женой!

Гуаскар выслушал все это с тем же недвижным каменным лицом и ответил не сразу. Видимо, он такого не ждал. Наконец, он произнес:

— Я спасу ее. А теперь уходи. Возвращайся в гостиницу. Я буду там в полночь.

И, ни разу не обернувшись, он пошел дальше тем же переулком, выходившим на берег. Раймонд вернулся на «Плаза майор», убежденный, что он спас Марию-Терезу. В голове у него стоял такой шум и звон, он был так поглощен своими мыслями, так упивался своей жертвой, что не видел и не слышал ничего вокруг и едва не попал под копыта лошадей гусар, расчищавших дорогу для диктатора.

Когда его грубо толкнули в сторону, он невольно поднял голову и увидел перед собой окруженную кавалерийским эскадроном открытую коляску, запряженную четверкой лошадей, изукрашенных, как для масленичного катанья. В коляске сидели двое: генерал Гарсия, в полной парадной форме, при всех орденах, в шлеме с пышным плюмажем, и рядом с ним спокойный и загадочный Овьедо Рунту в безукоризненном черном фраке и безукоризненно выглаженной белой крахмальной сорочке. Сжимая кулаки, молодой человек кинулся к коляске, готовый задушить Овьедо. Но толпа оттеснила его, увлекла за собой и, сам не зная как, он очутился в театре. Хотел сейчас же уйти — и не мог. Гарсия, окруженный всем своим штабом в сверкающих золотом шитья мундирах, высовывался из президентской ложи и кланялся толпе, устроившей ему овацию. Овьедо Рунту скромно прятался за колонной, не выдвигаясь на первый план, и Раймонд стоял так, что не мог видеть его. Публика неистово кричала и рукоплескала победителю.

Парижская актриса, гастролерша из театра «Французской комедии», декламировала по-испански стихи, в которых Гарсия именовался «спасителем отечества». Занавес в глубине сцены раздвинулся, обнаружив на пьедестале бюст человека в генеральском мундире с жирными эполетами; бюст воплощал в разное время разных генералов и в данный момент изображал генерала Гарсию. Воздвигнутый при жизни памятник был окружен солдатами, певшими национальный гимн. После этого все артисты по очереди прошли мимо бюста, причем каждый обращался к нему с маленькой хвалебной речью и возлагал на него венок или пальмовую ветвь.

Когда бюст совсем исчез под грудой венков, на сцену вышла молоденькая актриса, одетая кечуаской: на ней была коротенькая шерстяная кофточка с вырезом на груди и дюжина разноцветных юбочек, надетых одна на другую; на плечи был накинут шерстяной плащ, застегнутый под подбородком большой серебряной булавкой в виде ложки.

Индейцы, находившиеся в зале, встретили ее шумными рукоплесканиям и. И она тоже запела что-то, только по- индейски; смысл песни заключался в том, что все индейские племена возлагают свою надежду на спасителя отечества. Закончив песню, она крикнула: «Да здравствует генерал Гарсия!» Но ей отвечали криками: «Да здравствует Уайна Капак Рунту!»[20]

Поднялся невообразимый шум. Все индейцы в зале топали ногами и кричали, и вместе с ними кричали метисы, помнившие свое происхождение и уставшие от презрения белых. Цветная публика выла и ревела: «Да здравствует Капак Рунту!» Белые перувианцы, сидевшие, главным образом, в ложах, слушали молча, не принимая участия в этой демонстрации верности.

Однако в президентской ложе Гарсия привлек к себе на грудь, украшенную орденами, белоснежную сорочку своего соседа и публично заключил в объятия славного потомка царей инков.

Это вызвало взрыв восторга. Спектакль окончился. Тот же живой поток, который внес Раймонда в театр, и унес его оттуда. Он видел достаточно, чтобы понять всю бесплодность ходатайства маркиза перед диктатором. Разве Гарсия пойдет против индейцев, когда настоящий хозяин здесь — Овьедо? Раймонд надеялся теперь только на Гуаскара. Было уже одиннадцать часов. Он поспешил в гостиницу.

Маркиз и Нативидад ждали его и страшно тревожились по поводу его отсутствия. Дядюшки все не было и с момента прибытия в Арекипу никто его не видал, но это никого и не беспокоило.

Раймонд рассказал, что встретил Гуаскара и что тот еще раз подтвердил свое обещание; затем Раймонд добавил, что теперь и сам уверовал в добрые намерения индейца. В полночь Гуаскар должен привести маленького Кристобаля.

До полуночи они сидели молча и лишь время от времени выглядывали в окно, на площадь — не идет ли Гуаскар. Нативидад волновался не меньше своих спутников. У него было доброе сердце, а к тому же приключение это завело его так далеко, что теперь он уже не мог отступить, не рискуя уронить себя в собственных глазах. Кроме того, он успел так скомпрометировать себя в глазах начальства, что лучше было до конца идти с маркизом — не даст же ему де ла Торрес умереть на соломе.

Наконец, наступила полночь. Часы на церковной башне гулко пробили двенадцать ударов.

Театр давно уже опустел, площадь тоже. Плошки и фонари потушили. Ночь, однако, была светлая, и из окна отчетливо видны были отдельные фигуры расходившихся по домам. Но ни одна из этих фигур не направлялась к гостинице «Жокей-Клуб». Пробило четверть первого. Никто из троих не решался вымолвить ни слова.

Половина первого — по-прежнему ничего! Маркиз тяжело вздохнул. Без четверти час Раймонд поднялся с места, подошел к столу, на котором горела маленькая коптящая лампа, тщательно осмотрел свой револьвер, убедился, что он в полной исправности, зарядил его и глухим голосом произнес:

— Гуаскар изменил нам, одурачил нас, как маленьких детей. Он пришел сюда, не прячась, среди белого дня, не боясь, что ему придется отвечать за это перед красными пончо. Очевидно, он заодно с ними. Благодаря этой хитрости, он заставил нас потерять несколько часов драгоценного времени. У меня не осталось надежды. Мария-Тереза погибла, но я доберусь до нее или умру вместе с нею.

Маркиз ничего не сказал, но тоже вооружился и пошел вслед за Раймондом.

За ними последовал Нативидад.

В глухом переулке, куда они свернули, перейдя через площадь, Нативидад спросил маркиза: неужели он надеется, что они втроем справятся со стражей из 50 человек?

— Первому же красному пончо, которое попадется мне навстречу, я предложу тысячу солес за разговор. Если он не возьмет денег или сделает вид, что не понимает, я прострелю ему череп. А там видно будет.

Вот и то место, где утром перед ними выросли солдаты- кечуа из отряда Гарсия. Но теперь здесь никого не было.

Это удивило наших героев и в то же время окрылило их надеждой. Во всяком случае, путь свободен. Но когда они, пройдя еще около сотни шагов, увидели, что дверь небольшого домика отворена и стражи нет, сердца их сжались тягостным предчувствием. Они бросились к домику — он был пуст. Все двери были отворены настежь и в одной из комнат еще витал сильный запах благовонной смолы — тот самый, что почувствовали маркиз и Нативидад в первой зале гациенды Ондегардо по дороге в Хорильос.

— Чудодейственный запах! — воскликнул Нативидад.

— Дочь моя!.. Мария-Тереза!.. Сын мой, Кристобаль! — стонал убитый горем маркиз. — Дети мои дорогие! Где же вы? Куда увезли вас? Мы пришли спасти вас — но где же вы?

Его тщетные жалобы были прерваны каким-то шумом в соседней комнате. На пороге появился Раймонд, тащивший за собой метиса, который упирался и дрожал от страха. Это был хозяин домика, пьяный в стельку и возвращавшийся неведомо откуда. Однако, когда ему приставили к виску заряженный револьвер, он мгновенно протрезвел и рассказал все, что ему было известно.

Около одиннадцати часов вечера во двор въехала карета со спущенными шторами на окнах. Кого посадили в эту карету — он не знает, но только женщины в черном и все красные пончо провожали ее пешком до вокзала. Это ему точно известно, так как и сам шел за ними, просто из любопытства — деньги за помещение он уже получил. На вокзале его заметил индеец, которого зовут Гуаскаром, и дал ему на чай, взяв с него обещание, что он сейчас же уйдет и не вернется домой до утра.

— Негодяй! — гневно вскричал Раймонд. — Он сообразил, что мы придем сюда. Скорее на вокзал!..

На вокзале все точно вымерло. Они с трудом растолкали спавшего на скамейке сторожа и тот, не задумываясь, сообщил им, что в четверть двенадцатого целый отряд индейцев уехал на специальном поезде, заказанном Овьедо Рунту «для своих слуг». Далее сторож заявил маркизу, что ночью экстренный поезд ему не дадут ни за какие деньги, и посоветовал, если маркиз хочет ехать в Сикуани, дождаться на вокзале первого утреннего поезда. Затем лег на скамью и снова захрапел.

Что это была за ночь — не рассказать словами. Тщетно пытались они снова встретиться с Гарсией. До рассвета все трое бродили по улицам. Маркиз все время жестикулировал, разговаривал сам с собой вслух и казался помешанным. Раймонд вернулся в домик на берегу реки, бросился на колени в комнате, еще полной волшебным запахом, и громко зарыдал… Когда тронулся поезд, трое пассажиров, усевшихся в одно купе, походили на призраков, а не на живых людей. Нативидад выглядел не лучше других. В этой погоне за смертью все они утратили человеческий облик. Другие пассажиры при одном виде их обращались в бегство. Раймонд и маркиз щелкали зубами, как голодные волки.

Поезд шел только до Сикуани, но туда они добрались лишь на следующее утро; ночь же им пришлось провести в Хулиаке, на высоте 4.000 метров. Здесь они вновь нашли следы недавнего пребывания тех, за кем гнались. Резкий холод, усталость и разреженный воздух гор свалили их с ног. Все трое уснули, как убитые, на скамьях вагона и очнулись только в Сикуани, большой и совершенно пустой индейской деревне.

К счастью для них, между Сикуани и Куско было налажено правильное автомобильное сообщение, продолжавшее функционировать, несмотря на революцию. Маркиз, теперь уже никому не доверявший, купил за бешеные деньги автомобиль, втайне надеясь, что он пригодится им не только для проезда в Куско. Каково же было изумление всех троих, когда у вокзала в Куско они увидали дядюшку Франсуа-Гаспара! Он шел им навстречу, свежий, спокойный и веселый.

— Ну-с? Куда это вы все подевались? Что вы делали все это время? — допытывался академик. — Я потерял вас из виду в Арекипе, но сообразил, что найду вас снова где-нибудь возле красных пончо. И пошел вслед за первым же красным плащом, который попался мне на глаза. Я дошел за ним до маленького домика на берегу реки, охраняемого солдатами, и сказал себе: «Наверно, здесь они и спрятаны, наша бедная Мария-Тереза и маленький Кристобаль». И я стал поджидать вас. Но вас не было. Тогда я решил, что вы, наверное, поехали вперед, поскольку вы знаете, где красные проводят эти свои религиозные церемонии. Ночью, когда они стали садиться в вагоны, я поехал с ними. На вокзале мне говорили: «Нельзя, это заказной, экстренный поезд». Но я дал пару солес кондуктору и он пустил меня в багажное отделение. В Сикуани я вас не нашел, в Куско — то же самое. Тогда я сказал себе: «Видимо, они приедут завтра утром». Так оно и вышло. Вот я и нашел вас.

Дядюшка и не подозревал, какая опасность ему угрожала. Маркиз и Раймонд готовы были задушить его за этот веселый тон и хорошее настроение, хотя, в сущности, им следовало бы поблагодарить его, так как он оказался догадливее их.

— Куда же они повезли Марию-Терезу? — резко спросил Раймонд.

— Да вы ведь знаете — в «Дом Змея».

— В «Дом Змея!» — вскричал молодой человек и судорожно уцепился за руку Нативидада. — Вы упоминали об об этом доме. Что это такое?

— Это — преддверие могилы, — шепотом произнес Нативидад.

Мария-Тереза открыла глаза, словно разбуженная жалобным голосом маленького Кристобаля. И смутные грезы сразу рассеялись, и вновь перед нею отчетливо встала ужасающая действительность. Она протянула руки брату, но не чувствовала ни поцелуев его, ни его слез. Ей трудно было даже приподнять отяжелевшие веки, чтобы стряхнуть с себя гнет волшебного сна, продолжавший давить ее, не получалось разжать стиснутые зубы и вздохнуть свободнее. Вся бледная, с распущенными волосами, она напоминала утопленницу, всплывшую со дна. Да — словно утопленница, она моментами всплывала на поверхность из бездны мрака и кошмаров, куда почти мгновенно погрузили ее волшебные ароматы, захваченные с собой тремя живыми мумиями, похитившими ее. У мамаконас тоже были наготове чудодейственные смолы, которые они жгли вокруг похищенной девушки, чтобы она оставалась недвижной. И когда перед ней начинали куриться в драгоценных вазах благовонные соки сандии, более благоуханные, чем ладан, усыплявшие крепче белены и нагонявшие больше грез, чем опиум, «невеста Солнца» превращалась в статую. Тогда мамаконас могли без помех петь свои гимны. Мария-Тереза не видела и не слышала их. Душа ее уносилась в Кальяо, в контору, к той минуте, когда Раймонд неожиданно окликнул ее и она, вздрогнув, выронила большую зеленую конторскую книгу… Потом ее начинала мучить мысль, что она оставила недописанным важное деловое письмо в Антверпен — потому оставила недописанным, что в окно постучали, и она подумала, что это Раймонд, и пошла отворять, но это был не Раймонд, а три уродливых человеческих черепа, три живых мумии… они приближаются к ней, выступая из мрака, раскачиваясь, как маятники… и вот накинулись, грубо схватили, зажали ей рот своими крохотными пергаментными ручонками, высохшими и пожелтевшими во тьме подземелий… Выходя из этой тяжелой летаргии, она думала, что просыпается после кошмара, но окружающая действительность была так необычайна и страшна, что порой казалась Марии-Терезе продолжением сна.

На этот раз, когда «невеста Солнца» открыла глаза, она была в «доме Змея».

Она знала, что этот дом — преддверие смерти, ибо ее привели сюда лишь для того, чтобы передать в руки Уайна Капака, предпоследнего царя инков. Тот, в свою очередь, поведет ее к Атагуальпе, в волшебные обители Солнца. Мамаконас исполнили свой долг и подготовили похищенную к тому, что ее ожидало. В моменты просветления, когда ей позволяли очнуться, чтобы напоить каким-то нектаром, поддерживавшим силы, ей внушали принципы религии, в жертву которой ее обрекали, и учили обязанностям «невесты Солнца».

Вначале девушка надеялась, что она сойдет с ума. Потом у нее начались приступы такой жестокой лихорадки, что она не думала дожить до церемонии и радовалась, что душа ее отлетит раньше, чем станут мучить ее тело. Но старые индианки, выросшие в горах, знали секретное средство против этой лихорадки. На одной из остановок ей дали выпить красноватого цвета жидкость, причем все мамаконас хором пели: «Лихорадка окутала тебя своим отравленным покровом. Из ненависти ко всем белым мы поклялись никогда не выдавать им тайны исцеления этого недуга. Но болезнь поразила тебя, и любовь наша к „невесте Солнца“ сильнее ненависти к белым. Выпей же целебный напиток Атагуальпы, царя, что тебя ожидает…»

Итак, ее вернули к жизни, чтобы сохранить для смерти. На каждой стоянке к ней приходили маленькие живые мумии со своими священными ароматами, и как только мамаконас зажигали возле нее душистую смолу сандии в драгоценных сосудах, Мария-Тереза впадала в бесчувственное состояние и опять превращалась в статую. Так она проехала через весь Перу и прибыла в Арекипу, в маленький домик из обожженных кирпичей — последний этап перед «Домом Змея». Здесь она впервые увидела Гуаскара с легкой ношей на руках, прикрытой кисеей. При виде его она нашла в себе силы встать и шагнуть ему навстречу с радостным криком: «Ты пришел спасти меня?..» Но Гуаскар ответил: «Ты принадлежишь Солнцу, но прежде, чем оно возьмет тебя, я хочу подарить тебе радость. Обними своего маленького брата». Он приподнял кисею, и она увидала спящего Кристобаля. С криком изумления и радости девушка кинулась к нему, но Гуаскар отступил, ибо к «невесте Солнца» запрещено было прикасаться. Трое стражей храма стояли тут же, раскачивая свои уродливые черепа. Они приказали одной из мамаконас положить спящего ребенка на руки Марии-Терезы. Несчастная девушка с плачем стиснула его в своих объятиях. Впервые со дня своего похищения она заплакала. И слезы эти, падавшие на личико спящего ребенка, разбудили его.

— Как он попал сюда? Зачем вы взяли его? Вы не сделаете ему зла? — тревожно спрашивала «невеста Солнца». Мальчик обвил руками шею сестры и, заливаясь слезами, рыдал у нее на груди: «Мария-Тереза! Мария-Тереза!»

Гуаскар ответил:

— Мы сделаем, что он захочет. Нам он не нужен — мы готовы возвратить его отцу. Он сам пришел к нам. Пусть сам и решит свою участь и пусть он говорит осторожнее. Вот все, что я могу сказать, все, что я могу сделать для вас. Стражи храма могут подтвердить сказанное мною.

Три мумии утвердительно закивали своими отвратительными головами.

Мария-Тереза, покрывавшая ребенка поцелуями, испуганно подняла бледное прелестное лицо.

— Что это значит: «Пусть говорит осторожнее»? Разве ребенок может обдумывать свои слова?

Гуаскар, вместо ответа, обратился к маленькому Кристобалю:

— Дитя, хочешь пойти со мной? Я отведу тебя к твоему отцу.

— Я хочу остаться с Марией-Терезой.

— Дитя само решило. Оно останется с тобой. Таков обычай — не правда ли? Скажите сами.

Трое стражей храма опять утвердительно кивнули головами.

И Гуаскар нараспев произнес заключительные слова священного псалма на языке аймара: «Блаженны входящие чистыми в обители Солнца, чистыми, как младенцы на заре жизни».

— Гуаскар! Гуаскар! Вспомни о моей матери. Сжалься над нами! Где твое милосердие?

Но Гуаскар почтительно склонился перед стражами храма и вышел, ничего не ответив. Мария-Тереза с отчаянием прижала к груди маленького Кристобаля, допытываясь: «Несчастный ребенок, для чего ты пришел к нам?»

— Я пришел сказать тебе, Мария-Тереза, чтобы ты не боялась. Папа и Раймонд скоро приедут… Они тебя ищут, они едут за мной… Они спасут нас… А если ты умрешь, и я умру с тобой.

Они оба плакали и обнимали друг друга, и целовались без конца, и слезы их смешивались в одно.

Потом снова пришли мамаконас, поставили треножники, священные вазы, зажгли в них благовонную смолу сандии — и обе жертвы уснули, сжимая друг друга в объятиях.

И вот теперь Мария-Тереза снова очнулась в «Доме Змея», и на руках у нее не было маленького Кристобаля, который недавно целовал ее, обливая ее своими слезами. Но она явственно слышала его голос, с плачем призывавший ее… И усилием воли заставила себя приподняться.

Она лежала в глубоком покойном кресле. Ребенок, совершенно голый, стоял напротив нее, в руках мамаконас. Она хотела броситься к нему, но с полдюжины мамаконас обступили ее и успокоили, заверив, что ребенку не сделают никакого зла, что его только переодевают, как переоденут и ее, так как они должны быть облачены в одежду из кожи летучей мыши. И, говоря с ней, мамаконас называли ее: «Койя» — царица — титулом, которого она от них еще не слыхала.

Обессилевшая девушка покорно отдала себя сильным рукам мамаконас. Они проворно, как куклу, раздели ее, сняли с нее платье цвета серы, надетое на первой остановке, в гациенде Ондегардо, и, как тогда, принялись натирать ее тело благовонными мазями и маслами, все время напевая что-то медлительное и убаюкивающее. Это были рослые, сильные женщины из области Пуно, рожденные на берегах озера Титикака, красивые, немного грузные, но гибкие и грациозные в движениях; походка у них была ритмическая, как будто приплясывающая, но не лишенная своеобразного изящества. Их крепкие сильные руки золотистого цвета, обнаженные до плеч, красиво выделялись на фоне черных одежд. Из-под черных вуалей, закрывавших их лица, виднелись только большие жгучие глаза дивной красоты.

Мария-Тереза и маленький Кристобаль боялись их, но мамаконас были вовсе не злые. Две из них предназначались в жертву Солнцу вместе с Марией-Терезой и должны были умереть раньше ее, чтобы приготовить ей брачный покой в обители Солнца. И эти две женщины были всех веселей, оживленней, проворней в движениях. Они все время пели, счастливые ожидающей их участью, и сожалели только о том, что молодая девушка не разделяет их радости. Они всячески старались подбодрить и развеселить ее, в ярких красках описывая радости, которые ее ожидают, и превознося счастье, выпавшее на ее долю — счастье быть избранной среди всех жен и дев царицей, «Койя» — невестой Солнца. У этих двух обреченных были тяжелые золотые браслеты на ногах, звеневшие при каждом их шаге, и в ушах огромные кольца.

Ребенок перестал плакать — его успокоили обещанием, что, если он будет умницей, его снова пустят к Марии-Терезе. И Мария-Тереза также была послушной куклой в руках мамаконас. Их тягучее монотонное пение убаюкивало ее слух и ум, еще не избавившийся от гнета тяжелого искусственного сна.

В те минуты, когда она способна была думать, Мария- Тереза утешала себя мыслью, что ее близкие знают, где она и что с ней сталось, кто похитил ее и зачем. Не может же быть, что они допустят такой ужас. В последнюю минуту их обязательно спасут. Добрался же до нее маленький Кристобаль — почему же не отец и Раймонд? Если они еще не пришли, то, вероятно, хотят действовать наверняка… И она с минуты на минуту ждала появления отца и жениха в сопровождении полиции и солдат. Они придут — и все эти дикари убегут в свои горы, она больше их не увидит, и весь этот страшный сон забудется… А пока она была покорна, слаба, как дитя, в руках судьбы. И волновалась только, слыша плач маленького Кристобаля.

«В обителях Солнца, — в сотый раз поют мамаконас, — деревья гнутся под тяжестью сочных плодов и, когда созревают плоды, ветки сами клонятся к земле, и плоды сами падают в руки. Не плачьте. Там жизнь вечная, вечная, вечная. Смерть стучится в ворота земных дворцов и раскидывает свои проклятые крылья над лесом, но не плачьте, ибо там, над землей, близ Солнца и Луны, сестры и первой законной жены его, близ Часки[21], его неизменной спутницы, жизнь вечная, вечная, вечная».

Волосы Марии-Терезы надушены ароматами и покрыты царской диадемой, бахрома которой ниспадает до глаз, придавая ей торжественную, неземную красоту. Она вздрагивает — ей натягивают на голое тело одежду из кожи летучей мыши. Какое противное прикосновение — холодное, липкое: словно она уже вошла в царство вечного мрака, где царит летучая мышь.

На руку ей надевают какой-то тяжелый браслет — она узнает его. Это браслет Золотого Солнца — тот самый, что был прислан ей, как зловещее предзнаменование… С какой мучительной горечью вспоминается ей тот страшный и счастливый час, когда она получила этот браслет, шутки, вызванные странным подарком от неизвестного, испуг тетушек, скептицизм отца, влюбленность Раймонда… Где они все теперь? Почему они медлят? Чего ждут? Пора! Давно пора! Иначе будет поздно… Агония ее начинается…

Мария-Тереза протягивала руки к спасителям, но спасители не приходили, и в объятия ее бросился только маленький Кристобаль, которого ей принесли — обтянутого, словно саваном, тусклой одеждой из кожи летучей мыши.

При виде этой зловещей одежды Марии-Терезе стало безумно жаль брата, страшно за него… Надо просить, молить… может быть, они сжалятся, эти жуткие мумии, опять кивающие перед ней своими нелепыми и ужасными головами. Они вышли из могил, из усыпальниц-гуакас, что они осматривали вместе с Раймондом, только для того, чтобы и ее утащить в могилу. Только для этого они ожили и вернулись на землю. Это они подстерегали ее, подсматривали за ней в окна балкона; это они подобрали браслет, брошенный ею в море… Они, а не Конха, хоть она и уверяла, будто случайно нашла его… Это они, уже завладевшие ею, как своей собственностью, ночью неслышно снова надели ей на руку зловещий браслет своими маленькими, желтыми, как пергамент, руками… О, как тяжел этот браслет! Тяжелее цепей, какими сковывают осужденных на смерть. Вот они! Ей ли не узнать их! Вот череп — сахарная голова, вот — чемоданчик, вот череп плоский, как блин… Если бы они только перестали раскачиваться, как маятники. Она бы заговорила с ними, попросила их — может, они бы и услышали. Но они не останавливаются, а это качание из стороны в сторону так убаюкивает… И, стараясь не глядеть на них, несчастная девушка говорит, что решила умереть спокойно и с достоинством, как подобает «невесте Солнца», но при условии, что они не сделают ничего дурного ее брату и отвезут его сейчас же целым и невредимым в Лиму.

— Я не хочу уезжать от Марии-Терезы. Не хочу расставаться с ней!

— Ребенок сам решил… Таков обычай, — переглянувшись, отвечают жрецы и уходят, продолжая раскачиваться… Мария-Тереза разражается отчаянными рыданиями. Маленький Кристобаль, стараясь утешить сестру, сжимает ее в объятиях.

— Они придут, Мария-Тереза. Не плачь! Они сейчас придут… Тише! Слушай…

В самом деле, из-за стены доносится какая-то странная музыка. И почти тотчас же гуськом, один за другим, входят флейтисты. Красивые и печальные, они усаживаются на пол в кружок вокруг Марии-Терезы и мальчика. Их флейты сделаны из костей человеческой голени, и мертвая кость издает странные звуки, больше похожие на плач, чем на мелодию. Это священные музыканты: их флейты зовутся квениями. Песнь их печальней всякой панихиды. Все тело Марии-Терезы стынет и покрывается холодным потом от этого пения, и она отчаянным взором обводит огромную залу с голыми стенами — преддверие ее могилы.

Стены этого дома состоят из чудовищной величины шестиугольных камней, поставленных один на другой, без цемента, без всяких креплений, кроме своего огромного веса. Мамаконас сказали ей: «Это Дом Змея», Мария-Тереза слыхала о нем и раньше. Есть два Дома Змея — один в Куско, другой — в Каямарке. Они получили это название от каменного змея, изображенного над входной дверью. Этот змей — страж священной ограды. Он уже не выпустит жертву, предназначенную Солнцу. Старая тетушка Агнесса и ее наперсница Ирена знают это и давно рассказывали об этом Марии-Терезе — и она так смеялась… Значит, теперь она в Куско, во дворце, знакомом всем путешественникам, всем иностранцам, приезжающим в Перу… в столице — во дворце, куда может войти всякий, кто хочет, откуда каждый может, когда хочет, выйти… куда любой хозяин гостиницы направляет случайных заезжих гостей. Так чего же она боится?.. Что означает эта комедия?.. Сейчас придут отец и Раймонд… и спасут ее… и уведут ее отсюда… Что же они медлят?..

Слышен шорох, шум… шаги приближающейся толпы, заглушающие похоронные звуки флейт… там, за широким занавесом, огромным желтым занавесом, перегораживающей громадную залу во всю ее ширину… сквозь этот занавес не видно, что делается по ту сторону… Что за шум? Шепот, сдержанный говор, шарканье с ног…

Она спрашивает двух мамаконас, которые должны умереть вместе с ней и лежат, простершись у ее ног, покрытые длинными черными покрывалами. Они ласково и почтительно докладывают ей, что это народ готовит торжественную встречу царю Уайне Капаку, который придет за ней, чтобы отвести ее к Атагуальпе. А Мария-Тереза старается понять — и не может. Что за вздор? Ведь этот царь давным-давно умер. Как же он может прийти за ней? Никто даже не знает, где он. Нет, мамаконас отлично знают, где он, да и всем это известно. Он скрывается во мраке, он выйдет из мрака и заберет их, всех троих. И сквозь мрак пронесет их — ее в платье из кожи летучей мыши, мамаконас в черных траурных покрывалах — в волшебные обители Солнца. И там их всех нарядят в золотые одежды, наденут на них золотые браслеты и перстни, и они будут жить вечно.

— А ребенок? — содрогается Мария-Тереза. — Что сделают с ребенком?

О, ужас! Мамаконас отворачиваются и не отвечают. Мария-Тереза еще крепче прижимает к себе маленького братишку, осыпая его поцелуями, словно предпочитает задушить его в своих объятиях. И Кристобаль шепчет ей: «Не плачь, сестренка. Не этот гадкий царь придет за тобой, а папочка и Раймонд. Не плачь же!» И сам целует ее без конца.

На одном из больших камней начертаны таинственные знаки. На них поминутно поглядывают мамаконас, их показывают друг другу флейтисты, начиная еще усерднее дуть в мертвые кости. На камне вырезаны странные птицы с человеческими головами и туловищем — коракенке, легендарные птицы страны инков, изображение которых Мария- Тереза видела в музеях Лимы. Ей знакомы предания об этих птицах. Их никогда не бывало на земле больше двух одновременно. И являлись они людям на вершине высокой горы в момент воцарения нового властителя инков, роняя сверху два пера для украшения его головного убора. Но эти птицы каменные и вырезаны на камне. Почему же все так пристально смотрят на них?..

За занавесом все стихло, и флейты вдруг разом издают резкий пронзительный звук, режущий ухо. Испуганный мальчик крепче прижимается к Марии-Терезе. Занавес вдруг отдергивается и открывается вся зала.

Вся она полна простертой на земле и безмолвной толпой. На ступенях алого порфира, спускающихся к передним рядам лежащих, стоят только трое стражей храма со своими невероятными головами, в одеждах из тонкой шерсти. И, ступенькой ниже их, стоит Гуаскар в алом плаще, скрестив руки на груди. А еще ниже, на третьей ступени, распростерлись четверо жрецов в красных пончо — стражи жертвы. Головы их, покрытые высокими жреческими шапками с наушниками, прижаты к полу, так что лиц не видно.

Не может же быть, чтобы во всей этой зале, полной народа, не найдется ни единого человека, который сжалится над ней и освободит ее? Она поднимает на руках маленького Кристобаля и вскакивает на ноги с криком: «Спасите! Спасите нас!» Но ей отвечают оглушительным воплем: «Muera la Coya! Muera la Coya!» Ее называют Койей, «царицей» на языке аймара, но кричат по-испански: «Смерть царице!». Пусть знает, что ей нечего ждать от них сострадания. «Смерть царице!»

Четыре мамаконас, стоящие по правую ее руку, четыре по левую, две позади и две спереди, обреченные на смерть вместе с нею, заставили ее снова сесть на место. Она вырывается, бьется, поднимает над головой ребенка и кричит: «Спасите хоть это дитя!» Но толпа отвечает: «Ребенок предназначен Паче Камаку…» И двенадцать мамаконас хором поют:

«В начале, еще до бога Солнца и сестры его Луны, его супруги, был Пача Камак, чистейший дух…»

— Паче Камаку нужна кровь, чистая кровь! — нараспев отвечает толпа. Один снова крикнул громче других: «Этот пойдет Паче Камаку!» Но Гуаскар обернулся и приказал ему замолчать.

Теперь все стоят, кроме четырех жрецов, стражей жертвы, простертых ниц на каменном полу. Флейтисты неистово дуют в свои костяные флейты, заглушая их дикими звуками шум толпы. Мария-Тереза, побежденная, обессиленная, уже не кричит, не сопротивляется. Никто не откликнулся на ее призыв. Она и брат ее погибли. Она шепотом просит мамаконас: «Зажгите хотя бы курения. Тогда мы не будем чувствовать боли».

Но те две, что должны погибнуть вместе с ней, отвечают: «Мы должны умереть в полном сознании и с сердечной готовностью, чтобы ожить вполне и сердцем, и разумом. Нет, курения не зажгут».

Но вот смолкли и флейтисты, и воцарилась зловещая тишина. Вся толпа снова распростерлась на полу. И Гуаскар звучным голосом произносит: «Молчание в „Доме Змея“. Смерть идет. Внимайте!»

Стены, сложенные из гигантских камней, сотрясаются, откуда-то доносятся как будто глухие раскаты грома, но не с неба, а словно из недр земли.

Ребенок неожиданно вздрагивает всем телом на руках у сестры и шепчет ей на ухо: «Посмотри, Мария-Тереза. Посмотри на красных пончо». Она поднимает отяжелевшую голову, смотрит — и тоже вздрагивает, не от страха — от радости. Над простертой ниц толпой, одурманенной страхом и благоговением, поднимаются четыре головы в шапках с наушниками, с бронзовыми лицами, на которые ниспадают длинные волосы, но под этими волосами, под слоем краски, покрывающим лица, «невеста Солнца» все же узнает жениха, отца, Нативидада и дядюшку Франсуа- Гаспара.

Невыразимая радость охватывает ее сердце. Брат и сестра в экстазе сжимают друг друга в объятиях.

Четыре красных шапки уже снова лежат на каменных плитах. Молящиеся же приподнимают головы от пола, услышав крик Гуаскара, возвещающий приближение покойного короля Уайны Капака…

Снова все здание сотрясается, словно от подземного толчка. Стена раздвигается, и Гуаскар, протягивая к ней руки, кричит Марии-Терезе: A qui esta el morto!

— Вот смерть!