Часть вторая

Глава 1

Поляков и Морозов засиделись допоздна. Они читали и перечитывали материалы докладной записки Военному Совету фронта. В докладе, занимавшем несколько десятков страниц, были собраны данные о подрывной деятельности гитлеровской разведки и контрразведки. Эти данные говорили о многом.

В пятом часу утра Александр Семенович подошел к окну, распахнул его настежь. Прохладный утренний воздух ворвался в прокуренный кабинет, взбодрил, освежил заработавшихся чекистов.

Белые ночи уже властвовали над городом, и в этот предрассветный час Александру Семеновичу вдруг на какую-то минуту показалось, что нет войны, нет блокады, — так мирно и тихо спал город.

Поляков стряхнул с себя мгновенное оцепенение. Есть война. Есть блокада. Есть обстрелы и бомбежки. И сегодня, и завтра, и послезавтра будут падать снаряды и бомбы. И сегодня, и завтра, и послезавтра будут разрушаться дома, будут гибнуть мирные жители.

Вот и сегодня — он проходил по улице…

От прямого попадания снаряда рухнул дом недалеко от Литейного. Стена, выходившая на улицу, обвалилась полностью, но перекрытия сохранились. На третьем этаже, на краю, застряла детская кроватка с беспомощно висящим куском одеяла.

Поляков видел, как ленинградцы, проходя мимо дома, молча сжимали кулаки. Какая-то маленькая старушка, увидев кроватку, перекрестилась и громко сказала:

— Изверги проклятые! Постигнет вас кара божья!

В ответ другая старая женщина расстегнула исхудалой рукой воротничок поношенной кофты, сняла с морщинистой шеи крестик и ожесточенно бросила его на землю. Глаза у нее были сухие. Она зло закричала:

— Где бог? Если бы он был, не допустил бы, чтобы Гитлер нам столько горя принес!

Еще одна женщина, стоявшая рядом и горестно рассматривавшая разбитый дом, наклонилась, подняла крестик и протянула его бросившей:

— Возьми. Так нельзя. Грешно.

— Не возьму! — отшвырнула крест старушка. — Каждый день я молилась, каждый день просила у него не дать умереть Вареньке, моей внучке. Умерла Варенька. И все у меня умерли. Я одна осталась. Хватит молиться!

В лице женщины, в ее голосе было столько горя, что все замолчали…

Морозов тоже подошел к окну. Теперь они стояли рядом. Морозов опустил голову. Он вдруг до боли ясно увидел себя с сыном на воскресной прогулке по Неве. Сынишка так любил кататься на речном трамвае. Не будет теперь этих воскресных прогулок. Нет больше сына.

Поляков внимательно посмотрел на Морозова, прошелся по кабинету. Потом подтянул ремень, одернул гимнастерку, застегнул воротничок. Поляков умел заставить себя работать в любое время суток, как бы тяжело ему ни было, и приучал к этому своих подчиненных. Он сел за стол и взглядом дал понять Морозову, что надо продолжать работу. Морозов взял в руки папку с бумагами и вернулся к незаконченному докладу.

У Александра Семеновича Полякова было много забот в эти дни. Командование фронтом приступило к разработке планов боевых операций по освобождению Ленинграда от вражеской блокады. Замысел командования, все его мероприятия необходимо было во что бы то ни стало скрыть от противника. Надо было отвлечь врага операциями местного характера, спутать его карты и тем самым обеспечить внезапность наступления.

Обстановка на фронте, положение в осажденном городе выдвигали перед Ленинградской контрразведкой сложные и ответственные оперативные задачи.

Поляков, обсуждая с Морозовым и Вороновым план действий, неоднократно подчеркивал:

— Ни один шпион не должен проникнуть в Ленинград. Если мы прозеваем и гитлеровцам удастся заслать своих агентов к нам в тыл, если они проберутся в штабы воинских соединений, в военные учреждения и выведают, что у нас делается, партия и народ никогда нам этого не простят.

В разговорах с сотрудниками Александр Семенович часто вспоминал слова командующего фронтом генерала Говорова, как-то сказанные им на Военном Совете, о том, что освобождение Ленинграда от вражеской блокады сыграет немалую роль в разгроме фашистских войск и на всех других фронтах Отечественной войны.

— …Разрешите продолжать, Александр Семенович?

— Да, — ответил Поляков. — Доложите о фактах, которые собраны из показаний разоблаченной немецкой агентуры. Какие разведывательные организации врага действуют против нас сейчас? Каковы планы их действий на будущее?

— На известных вам материалах я останавливаться не буду. Доложу только самые последние данные. Они подтверждают, что специально созданные на территории Прибалтики разведывательные школы ведут подготовку шпионских кадров для действий против войск Волховского и Ленинградского фронтов. Активно разворачивает свою работу сто четвертая абверкоманда, во главе которой стоит подполковник Ганс Шнайдер. Стала до некоторой степени проясняться и деятельность штаба морской разведки, размещающегося в Таллине.

Поднявшись со стула, Морозов протянул Полякову небольшую папку. Александр Семенович развернул ее. В папке лежало несколько листков бумаги, отпечатанных на машинке, и какой-то план.

— Что это? — оживился Поляков. Он быстро просмотрел содержимое папки, затем внимательно начал читать листок за листком. Поднял глаза на Морозова:

— Расскажи-ка подробнее.

— Таллинский штаб морской разведки возглавляет опытный гитлеровский разведчик Целлариус. В подчинении штаба находится несколько разведывательных школ. В этих школах одновременно готовится большое количество шпионов и диверсантов для последующей заброски на различные участки Ленинградского фронта и Балтийского флота. Еще одно важное обстоятельство: стало известно, что Целлариус ведет подготовку к взрыву Шепелевского маяка, которым контролируется вход кораблей на Кронштадтский рейд. Кроме того, Целлариус разрабатывает операцию, результатом которой должен быть захват сторожевого рейдового катера. Диверсанты должны проникнуть в Кронштадтскую базу на этом катере с целью уничтожения отдельных военных кораблей Балтийского флота.

Поляков внимательно выслушал доклад Морозова. Подумав несколько минут, спокойно сказал:

— Вот что, подлецы, задумали! Немедленно сообщите об этих данных Военным Советам фронта и Балтийского флота. Адмирал Трибуц со своими моряками сумеет так ответить Целлариусу, что тот и думать забудет про Шепелевский маяк. Мы им в этом поможем своими средствами. А теперь — немедленно идите отдыхать.

— До свидания, Александр Семенович, — улыбнулся Морозов и направился к выходу. Когда он был уже у дверей, Поляков напомнил ему:

— Подготовку к сеансу скоро закончите?

— Рация уже на ходу, — ответил Морозов. — Полностью изучен радиопочерк. Еще раз проверю и завтра окончательно доложу.

Дверь за Морозовым закрылась. Поляков аккуратно собрал со стола все бумаги и запер их в сейф. Потом, по укоренившейся раз и навсегда привычке, еще раз осмотрел стол. На столе не должно остаться ни одной бумаги.

Укладываясь спать на койке, стоявшей тут же в кабинете, Поляков еще раз подумал о Морозове и о других своих сотрудниках, как и он сам работающих дни и ночи. А ведь всем им трудно, у каждого свое горе, своя беда. Только вчера младший лейтенант Мария Павлова получила извещение о том, что ее муж умер в госпитале, а двое детей и старая мать где-то далеко в тылу и вот уже два месяца от них нет писем. Надо что-то сделать.

Разные мысли и заботы не давали Полякову заснуть. Слишком много было дел, слишком усложнились судьбы людей в тяжелейших условиях этой жестокой войны. Надо было во всем разобраться, надо было ничего не забыть.

Александр Семенович вспомнил, что еще вчера утром к нему приходил начальник финансовой части и доложил, что получено письмо от жены старшего лейтенанта Андреева, в котором она пишет, что муж уже второй месяц не оформляет денежный аттестат и она сидит без денег. И в этом необходимо ему, Полякову, разобраться. Может быть, это просто оплошность. А возможно, что-то другое, гораздо более серьезное.

Не выходил из головы поступок одного чинуши из отдела кадров. Уполномоченный Ковалев, прибыв с передовой, обратился с просьбой помочь ему разыскать его семью, которая была эвакуирована куда-то на восток. Так «чиновник» заявил, что это не входит в его обязанности. Хорошо, что вовремя подоспела инспектор отдела кадров — чуткая, заботливая женщина. Она обещала Ковалеву выполнить его просьбу.

Последняя мысль Александра Семеновича перед тем, как заснуть, была о том, что нужно завтра, обязательно завтра, заскочить в стационар к Озолиню и успокоить его. Лев Давыдович жаловался по телефону, что Озолинь очень нервничает, — боится, как бы его не отправили в тыл.

Глава 2

Несколько раз фашистский разведывательный центр выходил в эфир на поиски своих ленинградских «корреспондентов», несколько раз пытался установить с ними радиосвязь, но они не отзывались на условные позывные. Наконец из района Ольгина была передана радиограмма следующего содержания: «Прибыли и устроились благополучно. Все родственники здоровы. Приняли нас хорошо. Чинили станки[1]. В исправности только один. Приступили к работе».

Фашисты передали так называемую «квитанцию» — шифровку, подтверждающую получение радиограммы, — и пожелали дальнейших успехов.

Вслед за первой радиограммой последовала вторая, третья, четвертая. Радиопередатчик регулярно, примерно раз в семь — десять дней, выходил в эфир из разных пригородных точек Ленинграда. Он передавал в фашистский разведывательный центр «шпионскую» информацию, которая содержала вымышленные, но по видимости весьма важные данные. В свою очередь, разведцентр благодарил своих «корреспондентов» и всячески подбадривал их.

Игра становилась серьезнее и серьезнее. В радиограммах передавались противнику всё новые и новые сведения. В одной из них сообщалось, что установлена связь с надежными людьми, с помощью которых можно устроиться на работу на военные заводы и в госпитали. В другой — осторожно намекалось на возможность проведения широкого фронта диверсионных и вредительских актов. «Корреспонденты» требовали присылки необходимых документов, взрывчатых средств, денег.

Отвечая на эти просьбы, немецкий разведывательный центр предлагал доставить все необходимое снаряжение самолетом и сбросить на грузовом парашюте в заранее обусловленном месте.

«Корреспонденты» не соглашались с таким способом доставки. Они настаивали на присылке связников. Они убеждали разведцентр, что доставка снаряжения с помощью связников является более надежной, что парашют легко может попасть в другие руки, а это, в свою очередь, может повлечь за собой полный провал всей операции.

В каждой радиограмме «разведчики» жаловались на нехватку питания для рации, сообщали о риске, которому они могут подвергнуться, если попытаются достать это питание на месте. Жаловались на недостаток денег и продуктов.

В одной из радиограмм «разведчики» сообщили, что в связи с экономией питания они будут реже выходить в эфир. Однако желаемого воздействия на центр эти сообщения пока не оказывали: он все откладывал и откладывал присылку связников, ссылаясь на различные трудности.

Воронов и Волосов буквально извелись за это время. Приходилось тщательнейшим образом продумывать каждое слово радиограмм, да еще и согласовывать их в нескольких инстанциях. Нужно было подбирать такой материал, чтобы он интересовал противника и в то же время вводил его в заблуждение.

Поляков и Морозов не раз требовательно напоминали:

— Смотрите. Гитлеровцы наверняка будут проводить перепроверку, используя все возможности: пленных, предателей, доставшиеся им архивы. Обязательно учтите это. Тщательно взвешивайте каждое слово радиограмм. Продумывайте их стиль, старайтесь представить себе то впечатление, которое они могут произвести на противника. Не переигрывайте. Успех этой операции всецело зависит от вас.

Иногда Александр Семенович, просмотрев текст очередной радиограммы, откладывал ее в сторону и резко говорил:

— На дурака сработано. Не поверят этому. Имейте в виду, противник не глупее нас с вами. Нужен другой текст. Более умный, более правдоподобный. Идите подумайте, поработайте еще, а потом вместе обсудим.

Думать иногда приходилось подолгу. И у Морозова, и у Воронова, и у Волосова эта «радиоигра» постоянно не выходила из головы. А ведь кроме «радиоигры» у них была другая работа, которая тоже требовала сил и энергии.

…Второе военное лето подошло к концу. Наступил сентябрь. Лучи солнца еще освещали израненный город, его прекрасные проспекты и набережные. Людей на улицах было не так много, как в мирное время, но ведь зимой их вообще почти не было видно. А теперь работал Сад отдыха, и там бывало многолюдно. Всегда при переполненном зале шли спектакли в Театре музыкальной комедии. В эти дни там готовилась новая постановка «Раскинулось море широко». В спектакле среди действующих лиц были контрразведчики. Моряки Балтийского флота помогали им разоблачать фашистских шпионов, засланных в осажденный город.

На обсуждении пьесы присутствовали ленинградские чекисты. Был и Морозов. Художественный руководитель театра Николай Яковлевич Янет обратился к ним с просьбой, чтобы они, как профессиональные разведчики, сделали свои замечания.

Сегодня снова позвонил Николай Яковлевич: просил зайти — уточнить кое-какие детали. Морозов собрался в театр и уже вышел из кабинета, когда прямо в дверях его остановили Воронов и Волосов. Морозов сразу понял: произошло что-то важное.

И в самом деле, разведчики пришли после очередного сеанса радиограмм не с пустыми руками.

— Антон Васильевич! Разрешите доложить. Клюнуло. — Воронов был искренне рад и ждал, что Морозов тоже разделит его радость.

Но Морозов лишь сухо сказал:

— Заходите.

Он вернулся к своему столу.

— Давайте радиограмму.

Волосов быстро вынул из планшетки листок бумаги с аккуратно переписанным от руки расшифрованным текстом последней радиограммы гитлеровского разведывательного центра.

Морозов закурил, сделал две-три затяжки и стал вполголоса читать:

— «Вашей работой довольны. Представляем к награде. Берегите питание для особо важных сообщений. Все необходимое для дальнейшей работы вышлем в ближайшее время. День выброски людей и груза уточним дополнительно».

Воронов и Волосов не спускали глаз с лица начальника, ожидая поздравления с успехом. Но Морозов не торопился проявлять восторги. Он читал и перечитывал радиограмму врага, вчитывался в каждое слово и, чем больше вдумывался в смысл лежащего перед ним документа, тем серьезнее и угрюмее становилось его лицо. Потом он поднялся из-за стола и недовольно сказал:

— Не нравится мне этот ответ. Оттяжка присылки курьера с деньгами, питанием для рации и всем необходимым становится подозрительной. Если они всерьез дорожат своей агентурой в Ленинграде — а они должны ею дорожить, не так уж много в Ленинграде нераскрытых агентов! — то почему тянут? Тут что-то не так! Будем ждать. Подготовьте им информацию поважнее, но пока ничего не передавайте.

Воронов и Волосов, вначале обрадовавшиеся немецкой радиограмме (шутка ли: «представляем к награде»), были несколько ошарашены выводами Морозова. Но «холодный душ» оказался как нельзя более кстати. Радоваться было действительно рано. Враг хитер и изворотлив, от него можно ожидать всяких сюрпризов.

И снова контрразведчики вместе с Морозовым проанализировали весь ход операции с самого начала «радиоигры». Всё, буквально всё было проверено и перепроверено. Как будто бы нигде никакой ошибки допущено не было. Придраться не к чему. И все же действия противника настораживали.

— Вы Александру Семеновичу как собираетесь докладывать, по прямому телефону или лично, когда он вернется? — спросил Воронов Морозова. — Интересно, что он скажет? Может, придумает что-нибудь.

— Поляков уже прибыл. Вечером буду у него на докладе, после этого поговорим с вами еще раз.

Воронов и Волосов собрались уже уходить. В это время открылась дверь, и в кабинет вошел Поляков. По-фронтовому одетый, чисто выбритый, улыбающийся, Александр Семенович только что вернулся из Рыбацкого. Там у него состоялась встреча с командующим Ленинградским фронтом генералом Говоровым, членом Военного Совета фронта Алексеем Александровичем Кузнецовым и командующим армией генералом Свиридовым. Все, кто был на этой встрече, остались довольны оперативной информацией Полякова. И сейчас он был в приподнятом настроении, ему хотелось поделиться своей радостью с подчиненными, потому что те теплые слова, которые он только что выслушал, в первую очередь относились к его сотрудникам.

Но не успел Александр Семенович сказать и двух слов, как его прервал оглушительный взрыв. Где-то поблизости разорвался тяжелый снаряд. Начинался очередной артиллерийский обстрел района.

— Прячьте бумаги в сейф и немедленно в бомбоубежище! — приказал Поляков. Заметив смущенный вид Воронова и Волосова, спросил: — Что произошло? Докладывайте.

Волосов растерянно посмотрел на Морозова.

— Получена новая радиограмма, — сказал Морозов.

Дождавшись паузы между взрывами снарядов, он быстро открыл сейф, вынул текст радиограммы и протянул его Полякову. Александр Семенович внимательно прочитал радиограмму и, возвращая ее Морозову, сказал:

— Спрячьте обратно. Слышите, что делается? Пошли в бомбоубежище. Если нас здесь накроет снаряд, никакого героизма в этом не будет. Дураками назовут. И правильно назовут. Идемте, идемте вниз. Там и побеседуем.

Они спустились в бомбоубежище. В небольшом отдельном помещении, хорошо приспособленном для работы во время длительных артобстрелов, Поляков сначала выслушал мнение Морозова, а потом заговорил сам:

— Ничего страшного нет. Унывать нечего. Мы хитрим, и они хитрят. Иначе и быть не может. На войне как на войне. Никаких оплошностей мы не допустили. Это совершенно точно. Продолжайте действовать по выработанному плану. Не следует их торопить. Дайте им время все взвесить, все продумать. За Ольгином необходимо усилить наблюдение. За Большой Пушкарской тоже. Как чувствует себя Прозоров? Как Наташа Доронина?

— Прозоров держится молодцом, — доложил Воронов. — Сегодня мы с ним виделись. Старается вовсю. Приобретает вторую профессию — радиста. Очень гордится зачислением в часть и присвоением звания «младший сержант». А к Дорониной поехал Голов. Давно уехал, пора было бы ему возвратиться.

— Разыщите его, — приказал Поляков. — Может быть, он застрял наверху.

Морозов набрал номер телефона Голова, но трубку никто не снимал.

Отсутствие Голова вызвало общее беспокойство. Все знали Володю как дисциплинированного, аккуратного работника, знали его привычку всегда докладывать, где он находится. А тут — пропал.

Через несколько минут позвонил дежурный. Трубку взял Поляков. Он слушал молча, и лицо его мрачнело.

— Немедленно машину к подъезду, — сказал он в трубку. — Сейчас выезжаю в госпиталь.

Все удивленно смотрели на Полякова. Таким взволнованным сотрудники его видели редко. А он, поднявшись, затянул потуже ремень и коротко бросил Морозову:

— Голов ранен. Он сейчас в госпитале. Поедете со мной.

Поляков и Морозов быстро вышли на улицу. У подъезда стояла старенькая, потрепанная «эмочка». Шофер Вася Алексеев дремал, положив голову на руль. Он встрепенулся, когда Поляков открыл дверь.

— В госпиталь № 1771, — сказал Александр Семенович, усевшись рядом с Васей. — Постарайтесь как можно быстрее.

Люди, работавшие с Поляковым, умели понимать друг друга с полуслова, умели почувствовать состояние и настроение окружающих каким-то шестым чувством. Шоферу Васе Алексееву не нужно было ничего объяснять. В обычной обстановке Поляков часто разговаривал с ним, расспрашивал его о семье, детях. Сейчас Александр Семенович сосредоточенно смотрел вперед, напряженно думая о чем-то. По расстроенному виду Полякова, по его отрывистому приказанию Вася понял, что случилось что-то серьезное, что сейчас не до разговоров.

В госпитале их встретил полковник Гуляев:

— Сотрясение мозга и ожоги второй степени. Сделано все, что возможно. Надеюсь, все обойдется благополучно. Но несколько недель полежать придется. Заявляю заранее: ни на один день раньше не выпишу. Будет лежать столько, сколько найду нужным.

И, предупреждая просьбу чекистов о том, чтобы увидеть Голова, тоном приказа добавил:

— К нему сейчас нельзя. Категорически. Нужен полный покой. Вас, конечно, интересуют подробности. Голов пострадал не один, с ним вместе доставлен работник милиции. С милиционером можно поговорить: он отделался легким ушибом и небольшими ожогами. Сейчас пойду распоряжусь, чтобы пригласили раненого.

И Гуляев вышел из кабинета.

Вскоре дежурная медсестра привела милиционера.

— Что с вами случилось, товарищ? Расскажите поподробнее, если не трудно. Как ваша фамилия?

— Фамилия моя распространенная — Иванов. Что случилось? Ничего особенного. Стою я на посту, на Литейном, около улицы Некрасова. Обстрел. Прямое попадание — загорается дом. Я собираю сандружинниц. Ну и начинаем с ними вытаскивать все, что можно, из огня. Сначала, понятно, людей. Их, правда, немного было, человек семь. Тут как раз подошел ваш сотрудник, стал нам помогать. Мы уже кончали, и все бы обошлось благополучно, да старичок один чуть не на коленях стал просить: спасите, говорит, мои записи и книги. Ученый какой-то, что ли? А комната его была совсем разрушена, потолок вовсю горел. Он свое: я, говорит, их всю зиму берег, не сжег, неужели сейчас пропадут?! Ну пошли мы, вошли в комнату, дым, все горит, старичок этот мечется, найти ничего не может. Тут как раз и рухнул потолок, горящие балки прямо на нас. Старичка-то мы успели в сторону оттащить, а нам немножко попало. Вот и всё. Больше ничего не было.



За то время, пока Поляков и Морозов были в госпитале, Вася Алексеев от многочисленных знакомых из медицинского персонала успел все разузнать сам. Некоторое время он молча вел машину, а потом не выдержал:

— Голов-то наш геройским парнем оказался. Человек что надо. Только вот теперь непредвиденные трудности возникли. Прямо не знаю, как быть.

— Какие трудности? Ну-ка выкладывай начистоту, — заинтересовался Поляков.

— Танюшка будет скучать. Собирались мы с товарищем Головым зайти к ней в воскресенье. Теперь придется идти одному. Прямо не знаю, что ей сказать.

— Скажите, что он в командировке и вернется нескоро. А про госпиталь ни в коем случае не говорите. Поняли?

— Так точно, Александр Семенович, понял.

Выходя из машины, Поляков коротко приказал Алексееву:

— Зайдите ко мне.

Когда они вошли в кабинет, Александр Семенович подошел к столу, выдвинул ящик, вынул оттуда два кубика концентрата кофе и смущенно протянул их Алексееву:

— От командировочного пайка осталось, больше ничего нет. Передайте Танюше. Разумеется, не от меня. Все понятно?

— Так точно, Александр Семенович.

Глава 3

Еще в первых числах августа фашистский разведцентр получил очередную радиограмму от своих ленинградских «корреспондентов». Она была отправлена из района Всеволожской. Радиограмма содержала «важные» и «точные» сведения об общем положении в Ленинграде, в ней сообщалось также о передвижении войск на Колпинском участке фронта. Кроме того, в радиограмме назывались фамилии командиров частей, базирующихся в районе Колпина. Фамилии сообщались подлинные, но это были люди, уже выбывшие из частей, или раненые, находившиеся на излечении в госпитале № 1771. В конце донесения вновь перечислялись безотлагательные нужды агентов: на исходе деньги, устарели документы, питания для рации осталось на несколько сеансов.

На радиограмму противник ответил кратко: «Ждите указаний».


Капитан Эрлих проснулся поздно. Очень болела голова, ломило все тело, тошнота поднималась к горлу. С трудом встал он с постели, шатаясь подошел к столу, налил большую рюмку коньяку, залпом выпил, но ожидаемого облегчения не почувствовал. Еще сильнее заломило виски, голова трещала, разламывалась.

«Противно, — думал Эрлих. — Зачем я вчера столько пил? И всё — коньяк, коньяк. И Эльза некстати навязалась… Впрочем, не совсем, конечно, некстати, но… Нет, нельзя так много пить! С другой стороны, как не напиться, когда столько неприятностей. Сначала какой-то мерзавец из-под носа украл посылку. Ехал же Мюллер в Мюнхен, надо было с ним послать, была бы в сохранности. Обидно. Жена, наверное, рвет и мечет. (Письмо с подробным списком драгоценностей, которые были приготовлены для посылки, она уже получила.) Хватило бы на несколько лет беззаботной жизни, а теперь начинай сначала. Идиот, трижды идиот!»

И Эрлих стал думать о том, кто мог осмелиться украсть у него посылку. Как он ни прикидывал, выходило одно — сделал это Ганс, любимчик начальства СС. Связываться же с Гансом опасно, на посылке можно ставить крест.

Мысли о Гансе, в свою очередь, вызвали еще более неприятные мысли о штурмбаннфюрере СС Грейфе.

«Не дают ему покоя мои удачи. Еще бы! У каждого разгорелись бы глаза на таких способных и преданных помощников, как эти русские Шамрай и Александров. Грейфе черной завистью завидует тому, что моя резидентура в Ленинграде не провалилась и успешно работает. Самое высокое начальство хвалило меня, обещало выхлопотать внеочередное звание и орден. А Грейфе начал вставлять палки в колеса как раз тогда, когда группа в Ленинграде оказалась в тяжелом положении, когда нужно послать курьеров. Понятно, ему выгодно, чтобы мои агенты провалились. Он тогда все свалит на меня. Проклятый карьерист!

Грейфе добивается провала группы, — продолжал рассуждать Эрлих, — это ясно, как дважды два. Но ведь я же не могу сказать об этом вслух. Да еще вчера мне донес Александров, что Шамрай стал постоянно вертеться около Грейфе, что-то беспрестанно шепчет ему. Грейфе даже несколько раз вызывал Шамрая к себе и вел с ним разговор один на один.

Этот Шамрай — тоже хорошая штучка. Сначала мне пел про Александрова, но видит, что я не поддаюсь, стал теперь Грейфе жужжать в уши.

Мой бог, до чего трудно работать! И когда только кончится эта проклятая война!»

Зазвонил телефон.

— Капитан Эрлих слушает.

— Скажите, вы полностью доверяете своему русскому?

Эрлих понял, что речь идет об Александрове.

— Да, господин штурмбаннфюрер.

— Зайдите ко мне.

— Слушаюсь, господин штурмбаннфюрер.

Эрлих быстро оделся и направился к Грейфе.

В кабинете Грейфе был один.

— Садитесь, капитан. Я хочу, чтобы вы поняли до конца мою позицию в том вопросе, по которому мы с вами не можем найти общего языка. Вы настаиваете на посылке в качестве курьера именно Александрова.

— Да, господин штурмбаннфюрер.

— Предположим, что мои подозрения имеют основания. Александров переходит линию фронта, является в советскую контрразведку и выдает нашу группу агентов.

Повелительным жестом Грейфе остановил возражения, готовые сорваться с языка Эрлиха.

— Предположим, что правы вы: Александров на самом деле преданный нам человек. Оставив его здесь, мы ничем не рискуем и сохраняем хорошего работника. Как видите, наиболее логичным решением было бы решение не посылать Александрова.

— Но кого же тогда послать? Ведь послать необходимо, и притом немедленно.

— Что вы скажете о кандидатуре Шубина? — глядя на Эрлиха, спросил Грейфе.

Эрлих мгновенно вспомнил, что совсем недавно очень хорошо отзывался о Шубине Александров. Но сказать о рекомендации Александрова — значит погубить дело на корню. Тогда Грейфе ни за что не согласится послать Шубина. Эрлих решил только спросить:

— А вы уверены в нем?

Грейфе тонко усмехнулся:

— Настолько, насколько вообще можно доверять этим русским. Но я его проверил достаточно.

— Тогда я не возражаю, — сказал Эрлих.

— Ну вот и отлично. Шубин достаточно хорошо подготовлен в общих вопросах. Чтобы овладеть конкретным заданием, ему понадобится несколько часов. Легенда у него есть.

«Кто-то ему наплел про Александрова. Вероятнее всего, Шамрай. Нужно как следует присмотреть за ним, — подумал Эрлих, выходя из кабинета. — Что ж, Александров и проследит».

Вечером этого же дня наспех подготовленный Шубин был переправлен через линию фронта. А через три часа в Ленинград была передана радиограмма: «Высылаем связь. Подтвердите встречу и получение пакета».


На приморском участке фронта ночь прошла спокойно. Не было ни одного происшествия. Командир батальона старший лейтенант Перепелица сидел на нарах в своей землянке, устало откинувшись к стене. Он только что отправил в штаб полка утреннее донесение и мог позволить себе небольшой отдых.

Зажужжал зуммер. Докладывал командир роты Скороходов:

— Старший сержант Петренко, находясь в боевом охранении на переднем крае обороны в районе Ораниенбаума, заметил неизвестного командира. Полз вдоль минного поля. Одет в форму капитана. Его задержали. Неизвестный просит немедленно доставить его командованию, утверждает, что имеет сообщение государственной важности.

— Направьте его ко мне, — приказал Перепелица. И, обратясь к сидевшему рядом уполномоченному особого отдела, сказал: — Странный гость. Не уходите. Будем принимать его и разбираться вместе.

Вскоре командир роты Скороходов и неизвестный капитан вошли в землянку.

— Кто вы такой? Предъявите документы, — обратился к неизвестному командир батальона.

— Мои документы фальшивые, — ответил задержанный. — Я заслан к вам как агент немецкой разведки. Моя кличка Шубин. На эту фамилию и выписаны документы. А на самом деле я коммунист и командир Красной Армии. Моя настоящая фамилия — Иванцов. Вот оружие, которым меня снабдили немцы. Вот сто тысяч рублей. Прошу немедленно направить меня в контрразведку. Я должен передать сведения чрезвычайной важности. Доложите в контрразведку, что я знаю пароль «Нева».

Перепелица приказал особисту немедленно отвезти задержанного в Ленинград. Спустя несколько часов Шубин был доставлен в Управление контрразведки. Уже после того, как Шубин — Иванцов все подробно рассказал: и об обстоятельствах плена, и о том, что побудило его завербоваться в фашистскую разведку, и какое задание он получил при засылке в Ленинград, — противник передал еще одну радиограмму: «Курьер направлен. Встречайте Ольгино. Подтвердите прибытие».

В течение нескольких дней Михаил Воронов и Виктор Волосов усиленно работали с Шубиным — Иванцовым. Морозов даже освободил их от других дел, — они занимались только курьером. Дорог был каждый час, приходилось даже обедать в кабинете. Требовалось в первую очередь установить, действительно ли Шубин — Иванцов — советский патриот, действительно ли он, тяжело раненный, в сложной обстановке боя, попал в немецкий плен не по своей воле, искренни ли его якобы добрые намерения…

Все признания Шубина, все факты и сведения, которые он сообщал на допросах, немедленно проверялись и перепроверялись. Телефон и телеграф непрерывно приносили всё новые и новые данные.

Порой в кабинет заходил Морозов. Он вслушивался в то, что говорил Шубин, задавал ему вопросы.

Шубин рассказывал, что он решил попасть в фашистскую разведку с определенной целью: добиться получения задания, связанного с переходом на советскую сторону. Людей, попавших в такое же, как у него, положение, у немцев немало. С одним настоящим патриотом, как утверждал Шубин, он познакомился очень близко, и тот научил его многому.

— Кого вы имеете в виду? — осторожно спросил Морозов.

— У немцев он работает под фамилией Александров, — ответил Шубин.

— Как вам поверили немцы?

Шубин помрачнел.

— О, это было нелегко, — сказал он тихо. — Поверьте, очень нелегко.

Видно было, что ему трудно вспоминать.

— Пришлось перенести… всякое, — помолчав, добавил он.

— Я читал ваши показания и знаю подробности, — прервал его Морозов.

— В общем, немцы поверили мне, — продолжал Шубин, — и недавно предложили мне идти с заданием в Ленинград.

— Вы сразу сказали Александрову об этом задании?

— Не сразу, но сказал. И Александров дал мне понять, что это он рекомендовал Эрлиху послать меня в Ленинград.

— Почему именно вас? — с интересом спросил Морозов.

— Я сам вначале удивился, но несколько позже понял: видимо, Александров поверил мне, — ответил Шубин.

— И он же вам сообщил пароль?

— Да.

— Когда?

— Перед самым моим выходом.

— Расскажите подробнее, как это произошло.

— Меня вызвали к капитану Эрлиху. В кабинете был один Александров. Мы вышли якобы покурить, и он мне сказал, что, перейдя линию фронта, я должен немедленно пойти в советскую контрразведку и рассказать о своем задании. Он сказал, что мне поверят, если я назову пароль «Нева».

— Большим доверием пользуется Александров у немцев? — снова спросил Морозов.

— Да. Особенно ему доверяет капитан Эрлих. Кое-кто из русских презирает Александрова. Те, кто почестнее. И ему, конечно, очень тяжело… А вообще-то немцы всякий сброд насобирали. Особенно Федор Плетнев отличается. Хотели мы с одним эстонцем пристукнуть его, но Александров не позволил.

Морозов что-то тихо сказал Воронову. Тот кивнул и, достав из ящика стола несколько фотографий, положил их перед Шубиным:

— Посмотрите, нет ли кого из знакомых?

Шубин просмотрел фотографии и уверенно отложил фото Шамрая:

— Вот он. Плетнев.

Морозов удовлетворенно кивнул, закурил, предложил папиросу Шубину. Медленно прошелся по кабинету, спросил:

— Что еще вы хотели бы сказать?

— Самое главное, — и Шубин порывисто встал со стула, — поверьте мне. Я готов выполнить любое задание. Я столько выстрадал…

Шубин задыхался от волнения. Воронов налил ему воды, и он стал пить ее судорожными глотками. Потом устало опустился на стул.

Морозов, задумавшись, сосал потухшую папиросу. Некоторое время все молчали. Затем, обратившись к Воронову, Морозов вполголоса, но так, чтобы Шубин слышал, спросил:

— Сколько дней у нас Шубин?

— Третий день, — ответил Воронов и, посмотрев на Морозова, увидел, что тот улыбается одними глазами.

— Постановление на арест предъявили? Обвинение?

— Нет, — улыбнулся уже и Воронов.

— То-то же. Законы никто не имеет права нарушать. Если в течение сорока восьми часов не предъявлено постановление об аресте, не сказано, в чем задержанный обвиняется (Шубин поднял голову, еще не веря до конца тому, что слышит) — то он не может считаться арестованным.

И, подойдя к Шубину, Морозов положил ему руку на плечо:

— Мы хотим вам верить. И думаю, что в конце концов поверим. Потерпите еще немножко. Все будет хорошо. Кстати, скоро должны поступить сведения о вашей семье. Так что не волнуйтесь, Шубин.

Морозов вышел из кабинета.

Шубин, уже несколько успокоившись, встал со стула, подошел к Воронову, забыв, что официальные допросы еще не кончены и он все еще находится на положении подследственного.

— Проверяйте, проверяйте поскорее. Я не боюсь проверки. И на фронт, на фронт. Мое место на фронте. Только на передовой мое место, только там.

— Всё проверим, служба такая, — официально произнес Воронов. — А насчет фронта не беспокойтесь. Еще навоюетесь.

Все эти дни Поляков по два-три раза в день требовал протоколы допросов Шубина. Он вчитывался в каждую строчку показаний, подсказывал новые уточняющие вопросы. О результатах проверки показаний Шубина Морозов докладывал Александру Семеновичу немедленно. Несколько раз по прямому указанию Полякова были посланы новые телеграфные запросы.

На третий день, поздно вечером, Морозов явился на очередной доклад к Полякову. Александр Семенович сидел за столом, глубоко задумавшись. Шло время. Нужно было принимать решение. От его правильности зависел успех операции. И не только успех. От этого, в первую очередь, зависела жизнь Александрова. Ведь если Шубин окажется все-таки предателем, узнавшим каким-либо путем пароль, то с Александровым будет покончено.

— Ну так как же? Что будем решать? — строго спросил Поляков. — Время не ждет.

— Предлагаю дать возможность Шубину «выполнить» задание и отправить его обратно к немцам. Уверен, что это наш человек. А немцы, видимо, ему верят, раз послали сюда. Там он будет хорошим помощником «Неве». И в случае… провала «Невы», — Морозов поморщился, так ему не хотелось даже думать о подобной возможности, но тут же закончил твердо: — в случае провала Шубин заменит его. Он хорошо знает обстановку. А главное, возвращение Шубина успокоит Эрлиха и других. Если Шубин вернется и скажет, что видел всю «теплую компанию», — значит, тут никакого подвоха нет, с резидентурой все обстоит благополучно и можно дальше засылать в Ленинград людей, деньги, рации, снаряжение, продовольствие. Откровенно говоря, мы уже план работы Шубина и его переброски подготовили. Вот, прошу ознакомиться.

Александр Семенович внимательно прочитал план. Он уже почти не сомневался в искренности Шубина. Теперь его мысли были о другом. Справится ли Шубин? Сможет ли снова пройти через все испытания у немцев? Ведь неизвестно, пошлют ли его с новым заданием в Ленинград или нет. Может быть, до конца войны придется Шубину вести двойную игру.

Поляков встал, закурил, прошелся по кабинету. Потом сел напротив Морозова… И началось. Сначала Александр Семенович камня на камне не оставил от плана, предложенного Морозовым. Но Морозов был к этому подготовлен. Он знал, что делал это Александр Семенович с определенным умыслом: чтобы каждый пункт операции, каждый ее момент был очень точно обоснован, подготовлен, чтобы не было в ней даже крохотного уязвимого места. И поэтому всегда начинал с разгрома.

Так было и сейчас. После нескольких часов ожесточенных споров, после того как были продуманы буквально все детали предстоящей операции, план наконец приобрел свои окончательные черты.

Поляков пошутил:

— Мы с вами как заправские режиссеры. Надо так подготовить спектакль, чтобы не только зрители, но и участники поверили в него. И вроде опыт уже некоторый есть, а каждый раз всё по-новому. Ну что ж, действуйте. Составьте к утру докладную записку Военному Совету фронта. Коротко изложите суть дела. Укажите в ней, что посылкой Шубина обратно к немцам мы преследуем ряд целей: дезинформацию противника, расширение сети своих людей в немецком разведывательном аппарате, возможность своевременного обезвреживания немецкой агентуры на различных участках фронта.

Когда план был обсужден во всех подробностях, все детали оговорены и уточнены и казалось, что уже можно приступить к его исполнению, Александр Семенович вдруг заволновался:

— Постойте-ка, Морозов, уязвимое место в нашем плане все-таки есть. Одного момента мы не учли. — Поляков огорченно покачал головой.

— Да нет, Александр Семенович, со всех сторон вертели, ни к чему не подкопаешься.

— Со всех сторон? А о самом-то Шубине подумали? О его состоянии? Ведь он, наверное, не догадывается, что мы собираемся вернуть его к немцам. Никто с ним не говорил, не пробовал хоть немножко подготовить.

— Да, — согласился Морозов, — вы правы. Это будет для него большой неожиданностью. Каждый допрос он кончает одним и тем же — просьбой отправить его на фронт, на передовую.

— Решили посылать — надо срочно готовить. Сейчас пусть примет душ и отдыхает. Сделаем это завтра днем.

Шел четвертый день работы с Шубиным. Для него этот день был заполнен радостными событиями. Утром Воронов принес ему телеграмму от жены. Шубин узнал, что жена и дети здоровы, находятся в Челябинской области.

Потом Шубину принесли большую пачку газет. Целый год он не читал советских газет, набросился на них с жадностью.

Вот блокада Ленинграда. Фотографии умерших от голода детей. Стихи Джамбула: «Ленинградцы, дети мои! Ленинградцы, гордость моя!» Вот военный парад 7 ноября на Красной площади. А вот и сообщения о разгроме немцев под Москвой.

С каким волнением, радостью и горечью лихорадочно перечитывал газеты Шубин. Чем больше он читал, тем нестерпимее хотелось ему на фронт. Он понял, что ему поверили, что проверка кончилась, все страшное осталось позади. «На фронт, скорее на фронт!» — как клятву, повторял он.

Когда Шубин начитался газет, Воронов отвел его в кинозал, и там ему два часа подряд показывали кинохронику. Шубин как бы окунулся во фронтовую обстановку.

Сначала он в кинозале был один. Потом к нему подсел Воронов:

— Бьем немцев, бьем. Но с ними нужно воевать не только на передовой. Есть и другой фронт… — Воронов не закончил фразу.

Там, в кинозале, смысл сказанного Вороновым не дошел до Шубина. А потом, после просмотра, он вспомнил эти слова. Смутное предчувствие, что его готовят к чему-то очень трудному и опасному, овладело Шубиным. Однако то, что чекисты собираются отправить его обратно к немцам, Шубину и в голову не приходило.

Около шести часов вечера Шубина предупредили, что его поведут к более высокому начальству. Шубин понимал, что допроса уже быть не может, но все-таки волновался. Да и как было не волноваться? Сегодня должна была решиться его судьба. Он не сомневался, что его отправят на фронт, в самое опасное место. С этой мыслью он и переступил порог кабинета Полякова. Здесь находилось несколько незнакомых Шубину лиц. Среди них он увидел военного с двумя ромбами и другого — с тремя шпалами. Тот, у которого было два ромба, вышел из-за стола, подал Шубину руку и сказал:

— Здравствуйте, товарищ Иванцов! Садитесь, Кузьма Демьянович.

Но Шубин стоял и молчал. Спазмы сжимали горло, на глаза наворачивались слезы. Его назвали товарищем! Ему вернули наконец его имя! Он снова Кузьма Демьянович Иванцов, тот самый Иванцов, чей отец сражался в гражданскую под командованием батьки Боженки, тот самый Иванцов, который одним из первых вступил в колхоз в 1930 году, тот самый Иванцов, в которого стреляли кулаки.

Ему вернули не только имя, отчество и фамилию. Ему вернули биографию, ему вернули Родину! Наконец он почувствовал себя своим среди своих. Об этом он мечтал долгие месяцы в фашистском плену, и вот это сбылось!

— Ну вот, товарищ Иванцов, — прервал затянувшуюся паузу Поляков, — как видите, все у вас обстоит хорошо. Вам верят. И имя вам вернули, и воинское звание будет восстановлено. И с семьей у вас в порядке. Что ж, давайте разговаривать по существу. Расскажите мне и товарищам, только не волнуйтесь, пожалуйста, с каким заданием немецкая разведка послала вас в Ленинград. Я читал ваши показания, но, во-первых, мне хотелось бы самому все услышать, а во-вторых, здесь есть новые товарищи, которые с вашими показаниями не знакомились.

Успокоившись, собравшись с мыслями, Иванцов четко и подробно изложил существо задания. Сказал, что и капитан Эрлих, и штурмбаннфюрер Грейфе придают группе агентов, работающей в Ленинграде, огромное значение. Поэтому одним из заданий Грейфе было проверить, не работает ли эта группа агентов по заданию НКВД.

По прибытии в Ленинград Иванцов должен был установить связь с Зинаидой Голосницыной, жившей на Большой Пушкарской. Для нее Иванцову был дан пароль «от Федора». Кроме того, он должен был передать ей привет от мужа, Анатолия Голосницына, который сейчас якобы находится на выполнении особого задания.

Встреча с Голосницыной была запланирована для того, чтобы Иванцов мог прояснить обстановку, узнать, как обстоят дела, все ли благополучно. А после этой встречи, если бы она не вызвала у Иванцова подозрений, ему надлежало ехать в Ольгино для встречи с «Федором Даниловичем». И уже только после встречи с ним Иванцов имел право встретиться с остальными агентами.

— Что вы должны были сделать, если бы заподозрили кого-либо в связях с нами? — спросил Поляков.

— Мне было приказано убрать с пути заподозренного агента, — ответил Иванцов. — Для этой цели меня снабдили финским ножом и таблетками сильного яда, упакованного в пакетики с этикеткой «пирамидон».

— Что вы должны были бы делать, если бы все оказалось благополучно? — вмешался Озолинь.

— Передать половину денег Голосницыной для нее и других агентов. Половину нужно было отдать «Федору Даниловичу».

— Какие задания вы должны были поручить Голосницыной?

— Уточнить возможность проникновения на оборонные заводы, какие документы необходимы для этого, сколько денег. Потребовать собрать как можно больше сведений о замыслах командования Ленинградского фронта на зиму 1942/43 года. Ведь она работает в госпитале, значит, может потихоньку расспрашивать раненых бойцов и командиров. Кроме того, она знакома со многими военными — это тоже можно использовать. Мне было поручено также передать в Ольгино, что новые рации, питание к ним и все необходимое для дальнейшей шпионской деятельности будет доставлено воздушным путем в ближайшее время.

— Как мыслилась связь с немецкой разведкой? Как вам надлежало передавать данные, интересующие ее? — спросил Поляков.

— На этот счет я получил подробнейшую инструкцию. Во-первых, попытаться передавать сведения по радио. Меня предупреждали, что рация уже вышла из строя, так как кончилось или кончается питание. Если окажется возможным, передать хотя бы очень краткое сообщение о благополучном прибытии. Собрав все сведения, со всеми встретившись, я должен был через шесть-семь дней перейти обратно линию фронта на том же участке. Они там, в немецкой разведке, считают этот путь перехода вполне надежным.

— Какую вы получили инструкцию на случай вашего задержания? — поинтересовался Поляков.

— Меня уверяли, что я снабжен отличными документами. Поэтому, если бы меня задержали, мне следовало вести себя уверенно, развивать свою легенду, то есть легенду, связанную с именем Шубина, называть фамилии командиров, номера частей. Немцы убеждали ни при каких обстоятельствах не сознаваться в том, что я — их агент. А если признаюсь, то, мол, меня обязательно расстреляют. Дескать, никакой пощады не жди.

Чем больше Иванцов рассказывал, тем легче становилось у него на душе. Впервые за эти дни вопросы и ответы не носили характера допроса, это была скорее деловая беседа, и Иванцов охотно принимал в ней участие. Он старался сказать все, что могло хоть как-то помочь нашей контрразведке. И здесь, в этой обстановке товарищеской беседы, ему удалось вспомнить слова Эрлиха о планах немецкого командования, о которых он забыл во время допросов. Это были очень важные сведения. Эрлих как-то проболтался о том, что фюрер решил отложить на некоторое время захват Ленинграда, до окончания операций на Волге и на Кавказе. В связи с этим Эрлих велел Иванцову передать агентам, чтобы они обосновывались в городе надолго.

Иванцов вспомнил также, что он должен был настраивать агентов на активные действия. Взрывчатку для этих «активных действий» немцы тоже обещали доставить вскоре.

Поляков и его сотрудники внимательно выслушали все, что им сообщил Иванцов. Потом, как бы обращаясь ко всем, а на самом деле имея в виду одного Иванцова, заговорил Александр Семенович. Просто и убедительно он говорил о войне, о фронте открытом и фронте незримом, о разведке и контрразведке. Развивая свои мысли, Поляков несколько раз пристально взглядывал на Иванцова. И тот уже начал понимать, куда клонит Поляков. «Да, это, пожалуй, сложнее, чем воевать в штрафном батальоне, — подумал Иванцов. — Но что же делать? Кому-то нужно воевать и там». И поэтому внутренне Иванцов уже был готов к тем вопросам, которые ему под конец задал Поляков:

— Вы понимаете, товарищ Иванцов, что от вас требуется? Понимаете, какое большое доверие оказывает вам Родина? Сумеете выполнить задание? Вы знаете, что легко вам не будет. Может быть, до конца войны придется вести двойную игру. Не смущайтесь, говорите прямо.

— Я солдат и коммунист и готов выполнить любое задание, — сказал Иванцов. И немного погодя добавил: — Только подучите меня хорошенько. И еще очень прошу, сообщите семье, что я жив и, как все, воюю.

— И семье сообщим, и подготовим как следует. Не беспокойтесь. — И, показав на своих помощников, Поляков пояснил: — Вот специалисты по этой части. Семье, я думаю, мы сообщим, что вы в партизанском отряде. И денежный аттестат ей вышлем. Так что все будет в порядке.

— Спасибо, большое спасибо за все. А за доверие не знаю как и благодарить. Я никогда этого не забуду, — взволнованно сказал Иванцов.

— Другу вашему… Как вы там его называете? Александров?

— Да, Александров.

— Ну пусть будет Александров, — продолжал Поляков, — привет передайте. Обязательно запомните то, что я вам сейчас скажу о Федоре Плетневе. Он не Плетнев, его настоящая фамилия Шамрай. Постарайтесь переправить его к нам. Это матерый предатель, и его надо обезвредить. Впрочем, все подробности будут указаны в инструкции. Желаю вам успехов, товарищ Иванцов. — И Поляков протянул ему руку.

— Служу Советскому Союзу, — ответил Иванцов и, попрощавшись со всеми, вышел из кабинета. Несмотря на то, что ему предстояло снова отправиться к немцам, он чувствовал какую-то необыкновенную душевную легкость, словно его освободили от тяжелого груза. Ему поверили! Он снова в строю.

На другой день Иванцову показали арестованную Голосницыну. Она явилась на допрос в летнем халатике, в туфлях на босу ногу, аккуратно причесанная. Вела себя нагло: халат вверху был расстегнут, села на стул так, что ноги открылись много выше колен. Кокетливо попросила закурить.

Волосов одернул ее:

— Арестованная, ведите себя прилично. Застегнитесь, приведите себя в порядок.

И Голосницына сникла, увяла.

Вместе с Волосовым Иванцов съездил в Ольгино к Прозорову. С ним сидели долго, выяснили все необходимое, затем была передана короткая радиограмма немцам.

Потом Волосов отвез Иванцова на квартиру Голосницыной, на Большую Пушкарскую. Там их ждала Доронина. По некоторым отрывочным фразам, которыми Иванцов обменялся с Волосовым, Доронина поняла, что Иванцов как-то связан с врагами. Она знала, конечно, что Волосов не приведет к ней врага, но Иванцов почему-то стал ей неприятен. Доронина с неприязнью смотрела, как этот «сытый» человек расхаживает по квартире, как он осматривает мебель, окна…

— Наследили-то, наследили, — вдруг раздраженно сказала она. — Ноги нужно вытирать! В Ленинграде находитесь!

Иванцов недоуменно посмотрел на Доронину. Волосов сделал вид, что ничего не заметил.

Когда Волосов и Иванцов собрались уходить, Доронина отозвала Волосова в сторону.

— Товарищ лейтенант, — возбужденно зашептала она, — посмотрите, что я сегодня нашла.

И девушка протянула Волосову парфюмерный набор «Кремль». Волосов открыл крышку. В коробке лежали два флакона: один из-под одеколона, другой из-под духов. Больше в коробке ничего не было.

Волосов пожал плечами.

— Посмотрите лучше, — улыбнулась Доронина.

Волосов слегка покраснел, потом догадался, вынул флаконы, внимательно осмотрел углубление под ними. Стал прощупывать коробку пальцами. Вытащил шесть золотых колец и миниатюрные золотые часики.

Было ясно, что золото — краденое. Кольца были разных размеров, часы старинные. Оказывается, не случайно Голосницына так охотно навещала больных, была такой внимательной к ним, «отрывала» от себя «последний» кусок хлеба и сахара. Она была не только шпионкой, она вдобавок еще и мародерка!

«И откуда только берутся такие гадины на нашей земле? — подумал Волосов. — Все легкой жизни добивалась. Ничего, получишь легкую жизнь…

— Как вам удалось это обнаружить? — спросил Виктор. Он представил, какой разнос учинит Поляков сотрудникам, проводившим обыск у Голосницыной.

— Я совершенно случайно нашла, — ответила Доронина, — Стала приводить квартиру в порядок сегодня утром. Убирала туалетный столик, уронила коробку. Флаконы выпали. Когда стала укладывать их обратно, нащупала кольца и часы. Они лежали внутри, завернутые по отдельности в папиросную бумагу.

— Большое вам спасибо. Важное дело сделали, — весело сказал Волосов.

— За что же спасибо? Что себе не взяла, что ли?

— Да нет, — смутился Волосов, — за то, что нашли.

Доронина, проводив гостей, резко захлопнула дверь.

— Что это она такая сердитая? — спросил Иванцов уже на лестнице.

— Видно, вы ей подозрительным показались, — засмеялся Волосов. — А вообще-то, — добавил он задумчиво, — столько горя люди перенесли и переносят…

— Понял, — тихо сказал Иванцов. И он еще острее почувствовал, как тяжело ему будет в тылу у немцев, как будут его там ненавидеть наши советские люди, считая предателем. «Да, нелегкая предстоит работенка», — тяжело вздохнув, подумал он.

…Через несколько дней по одной из прифронтовых дорог Вася Алексеев вел машину, в которой сидели Поляков и Озолинь. С утра прошел дождь, дорогу слегка размыло, и поэтому Вася ехал не быстро. Было тепло, тихо.

— Эх, по грибки бы сейчас сходить, — мечтательно сказал Александр Семенович. — А как ты, Дмитрий Дмитриевич, к грибкам относишься?

— Положительно, Александр Семенович.

— Конечно, сейчас уже не грибная пора, но собрать еще кое-что можно. И на сковородочку, а?

— Со сметанкой, Александр Семенович, — вставил Вася.

— Ничего, поедим грибков, и со сметанкой поедим. Вот немцев разобьем, а там все пойдет как надо. — И, повернувшись к Озолиню, уже другим тоном Поляков спросил: — Не боишься новой работы? Только прямо говори.

— Не боюсь, Александр Семенович.

— Смотри, на первых порах не торопись. Осмотрись получше. Народ там надежный, проверенный. К тебе тоже присматриваться будут.

— Все понятно, Александр Семенович.

Озолинь добился направления на фронт и сейчас ехал на новое место работы. Он был назначен заместителем начальника контрразведки одной из армий Ленинградского фронта. Армия, в которую он направлялся, должна была сыграть решающую роль в предстоящих боях за освобождение Ленинграда от блокады.

Поляков поехал с Озолинем, чтобы представить его Военному Совету армии и встретиться на месте со своими сотрудниками.

Вечернее солнце опускалось к горизонту, небо было безоблачным, дорога пустынной.

— Останови-ка на минуту, Вася, — попросил Поляков.

Вася остановился, все вышли из машины.

— Какая красота! Смотри, Озолинь.

Машина только что выехала из леса. Перед ними расстилалась чуть всхолмленная равнина. Немного в стороне текла речонка, через нее был перекинут небольшой мостик. Вдали виднелась какая-то деревня, из трубы крайней избы шел дымок.

— Надо сделать так, чтобы этот тыл никогда не стал фронтом, — задумчиво сказал Морозов.

Озолинь кивнул.

— Александр Семенович, — немного помолчав, сказал Озолинь, — а как дела с Иванцовым? Как прошла переброска?

— Все в полном порядке! — весело ответил Поляков. — Бывший агент абвера Шубин, советский разведчик Иванцов благополучно переправлен через линию фронта.

Они снова сели в машину, Вася нажал стартер, и машина помчалась дальше.

Глава 4

После того как была арестована Голосницына, Наташа Доронина жила в постоянной тревоге. Теперь она осталась одна в большой квартире, много времени проводила дома, ожидая незваных гостей, и часто думала обо всем случившемся. Раньше ей никогда не приходило в голову, что она может оказаться в подобном положении: столько времени враги были с ней рядом, а она и не догадывалась. И вот — оказалась прямо в шпионском гнезде.

Теперь, когда Наташе объяснили, как она может помочь контрразведке, она поняла, что любовь к Родине не может быть только на словах, ее надо доказывать делами. И сейчас она вся жила ожиданием людей «оттуда». Она не знала, не могла точно представить, как встретит шпионов, как она себя будет с ними вести, но была уверена, что задержит их, вовремя сообщит об их появлении и, если потребуется, сделает все, чтобы обезвредить врагов.

Она представляла, какую огромную радость испытает после их ареста, какой тяжелый камень свалится у нее с плеч. Думая же о том, что делать дальше, Наташа твердо решила, что обязательно попросится на фронт. Она была уверена, что ее место сейчас именно там. Она до войны неплохо знала немецкий язык, но позабыла, и сейчас усиленно занималась им. «Не возьмут в разведку — пойду переводчицей в штаб», — так думала она.

Были мысли и о другом. Часто, особенно в бессонные ночи, она думала о Володе Голове. Наташе иногда казалось, что она нравится Голову, хотя Володя ни разу не позволил себе даже малейшего намека, не сказал ни слова об этом.

А Наташа ждала такого слова.

И поэтому к концу каждой встречи с Володей она начинала нервничать. Она даже обижалась на него по пустякам, а он делал вид, что ничего не замечает, говорил обо всем, но только не о том, чего она ждала от него.

Правда, когда она весной заболела ангиной, Володя не на шутку забеспокоился. Он привез к ней врача, ходил за лекарством, поил ее чаем и даже где-то корюшку достал. В общем, выхаживал ее как мог. Что это было? Просто человеческое отношение к больному, исполнение ли служебных обязанностей, забота ли о близком ему человеке — пойми его!

Последние дни она все чаще и чаще думала о Володе Голове. Не виделись они уже давно. После ухода Володи ей почему-то звонили по телефону — разыскивали его. Она несколько раз сама пыталась к нему дозвониться, но безуспешно. Как-то ей позвонил Воронов и между прочим сказал, что Голов в командировке и вернется нескоро. О том, что Голов ездит в служебные командировки на передовую, Наташа знала и раньше и всегда волновалась за него. Но сейчас к обычному волнению почему-то примешивалось более сильное беспокойство.

Однажды Наташа решила пойти в Сад отдыха. День был воскресный, погода стояла солнечная, теплая. Наташа пришла в сад, села поближе к эстраде и стала потихоньку наблюдать за окружающими. Она любила так вот исподволь рассматривать прохожих, догадываться о том, кто они, какова их профессия, надолго ли приехали в Ленинград. Случайно услышанные обрывки разговоров часто убеждали Наташу в правильности ее догадок. Словом, война и блокада сделали ее наблюдательной.

На соседней скамейке сидели несколько военных. Они оживленно разговаривали, все время с нетерпением поглядывая на вход в сад.

Наташа решила, что эти офицеры приехали с фронта на несколько часов в Ленинград, что один из них назначил здесь встречу с кем-то из знакомых или родственников и тот, с кем назначена встреча, задерживается.

Она заметила, что военные начали волноваться, потом встали, медленно дошли до выхода из сада, посовещались там о чем-то и снова вернулись на ту же скамейку.

«Наверное, времени в обрез, но все же решили еще немного подождать», — подумала Наташа. Ей стало чуточку грустно от того, что никто не ждет ее, Наташу, никто не волнуется, не смотрит на часы.

Она почувствовала себя совсем одинокой, заброшенной, никому не нужной. Ей очень хотелось встретить кого-нибудь знакомого, поговорить с ним, «отвести душу». Но все ее сверстники на фронте, большинство подруг эвакуировалось. А Володя, единственный человек, который стал ей по-настоящему дорог, надолго уехал.

Уже собравшись уходить, она услышала сзади очень знакомый женский голос. Наташа обернулась и сразу узнала свою школьную подругу Поливу Макарову. Полина радостно разговаривала с одним из тех военных, а на руках у военного сидела девочка лет пяти и крепко его обнимала.

«Так вот кого они ждали, — подумала Наташа. — Вот оно, короткое свидание. Счастье — вырваться в Ленинград, чтобы на несколько минут обнять жену и дочь! И горе… снова расстаться и не знать, когда еще удастся увидеться и будут ли они живы! Проклятая война!»

Военные встали, заторопились, вся группа направилась к машине.

Полина крепко расцеловала мужа, дочка еще раз обняла отца, и военные уехали.

Наташа бросилась к Полине.

— Полинушка! Как я рада! — радостно воскликнула Наташа.

Полина тоже обрадовалась встрече.

Подруги сели на скамейку. Вспоминали прошлое, знакомых, друзей. Многих недосчитались, о других не было никаких известий. Всплакнули.

— А где ты работаешь сейчас, Полинка?

— Воспитательницей в детском доме. Работа очень тяжелая. Но сейчас, в блокаду, особенно необходимая. Если бы ты знала, сколько детей мы спасли за это время от смерти.

И Полина стала рассказывать Наташе о своем детском доме, о том, сколько горя выпало на долю детей.

— Знаешь, — говорила Полина, — те ребята, которые не знают своих родителей, гораздо легче переносят условия детского дома. А те, что помнят, очень скучают и тоскуют.

Полина ненадолго задумалась. Дочка смирно сидела рядом, вертя в руках банку консервов.

— Наташка, обязательно приходи к нам. Я тебе покажу таких чудесных ребятишек.

— Что ж, может быть, приду.

Полина звонила каждый день. Она чувствовала, что Наташа очень одинока, и старалась как-то помочь подруге, расшевелить ее. Макарова знала не один случай, когда люди, перенеся самые суровые лишения первой блокадной зимы, вдруг опускали руки, переставали сопротивляться тоске и одиночеству, и тогда помочь им было очень трудно. И она, видя, что Наташа близка к такому состоянию, стремилась подбодрить ее, отвлечь от мрачных мыслей.

До детского дома Наташа добиралась долго. Из-за обстрелов трамваи ходили с перебоями.

Войдя во двор детского дома, Наташа удивилась. Она думала, что встретит бледных, изможденных, угрюмых детей. Вместо этого Наташа увидела веселых ребятишек, которые шумно гонялись друг за другом.

Полина, заметив Наташу, подошла к ней.

— Это блокадные дети? — тихо спросила Доронина.

— Да, — засмеялась Полина. — Ты что ж думаешь, зря я тебя приглашала? Вот этого, — показала она на шестилетнего мальчишку, с криком «ура» упоенно скакавшего верхом на палке, — привезли, когда он уже не мог ходить. Вот ту девочку сандружинницы откопали через шесть часов после взрыва. Два месяца она вообще молчала. Да что говорить! Тут что ни ребенок, то трагедия.

— А это что за девочка? — Наташа показала на смирно сидевшую в углу двора славную девчушку с двумя забавными косичками, безучастно смотревшую куда-то в сторону. Рядом с девочкой сидел военный и что-то тихо говорил, но она его почти не слушала.

Макарова сразу помрачнела.

— Это Таня Мальцева. Я тебе расскажу о ней. Только давай отойдем немножко в сторону.

И Полина рассказала подруге историю девочки. Еще зимой двое военных — командир и солдат-шофер — подобрали Таню на улице. Она была совсем одна. Военные стали иногда заходить к девочке, и Танюша очень привязалась к ним обоим. Она даже, кажется, начала считать, что этот командир — ее отец. Сначала она называла его по-разному: иногда папой, иногда дядей Володей, а потом стала называть только папой. Когда отбирали группу для эвакуации, девочка очень переживала, и командир попросил оставить ее здесь.

— Так что ж, очень хорошая история, — перебила Наташа.

— Да. Но понимаешь, уже больше месяца этот командир не приходит. Он тяжело ранен, лежит в госпитале, и Танюша страшно тоскует. Мы ее обманываем, говорим, что он в командировке…

— Как его фамилия? Где он служит? — сама не понимая своего волнения, спросила Наташа.

— Фамилия его Голов, служит в войсках НКВД. Ты знаешь его? — удивилась Макарова.

— Знаю. — Наташа всхлипнула, потом еще раз, потом еще и еще.

— Зачем они дурачат, зачем обманывают и ребенка, и меня? — наконец сквозь слезы сказала она.

— Успокойся, возьми себя в руки, ведь дети кругом, — убеждала Полина.

Наташа как-то странно посмотрела на Полину и вдруг быстро направилась к скамейке, на которой сидели военный и девочка.

Полина, еще не понимая, что произошло, пошла вслед за Дорониной.

С девочкой сидел шофер Вася Алексеев. Наташа сразу узнала его: запомнила еще с обыска у Голосницыной.

— Где лейтенант Голов? Что с ним? — круто остановившись перед скамейкой, спросила она.

Алексеев испугался за девочку. Он отвел Наташу в сторону:

— Поправляется лейтенант, скоро выйдет.

— Где он?

— Где — не могу сказать. Спрашивайте у начальства.

— У какого начальства? Кому звонить? Скажите, мне очень важно!

Алексееву стало жалко девушку:

— Позвоните капитану Морозову. А то Александру Семеновичу Полякову.

На ходу поцеловав Полину, Наташа почти побежала домой. Там она сразу бросилась к телефону и добилась, чтобы ее соединили с Поляковым.

— Что случилось? — взволновался Поляков. Он подумал, что явились незваные гости.

— Только, Александр Семенович, обещайте, что обязательно поможете. Я должна срочно увидеться с Володей Головым. Где он лежит, в каком госпитале? Скажите, чтобы меня к нему пропустили.

— А откуда вы узнали, что он в госпитале? — заинтересовался Поляков.

— Это неважно. Мне срочно нужно увидеть его. Я люблю его. Понимаете? Люблю! — почти прокричала Наташа в трубку. — Я знаю, сейчас война, и нужно работать, воевать, но я люблю его. А он ранен, и я ничего не знала. Я должна, должна его увидеть, — твердила Наташа не помня себя.

— Ну-ну, успокойтесь. То, что вы мне сказали, действительно очень важно и серьезно, хотя, насколько я понимаю, не имеет прямого отношения к моим служебным обязанностям. Только я хочу задать один вопрос. Вы слушаете?

— Да-да, слушаю.

— Он-то знает об этом? И как он…

— Мне неважно, знает он или нет, — перебила Наташа. — Думаю, что знает. Главное — я это знаю.

— Как-то мне в последнее время не приходилось сталкиваться с подобными вопросами, — полушутя, полусерьезно заметил Поляков. — Что касается пропуска, я выясню, и вам позвонят. До свидания.

Александр Семенович положил трубку и задумался. Война войной, шпионы шпионами, а жизнь идет своим чередом. Молодость берет свое, она хочет жить, хочет любить, и конечно же она права. Что ж, пожалуй, надо будет им помочь.

И, сняв трубку, распорядился о пропуске в госпиталь для Дорониной.

…Идя по госпитальному коридору, Наташа внимательно вглядывалась в лица прогуливавшихся больных. Еще издали она узнала Володю. Он сидел в кресле у окна, напротив дверей своей палаты, и читал книгу. Увидев Наташу, он и смутился, и удивился, и обрадовался одновременно.

— Садитесь, — сказал он. — Как вы сюда попали?

— Александр Семенович помог. Вы мне рады? — Наташа положила ему руки на плечи, заглянула в глаза.

— Конечно, Наташенька! А я на днях выписываюсь. Сам полковник Гуляев сказал… Я очень рад, что вы пришли.

И он робко поцеловал ей руку.



Потом Наташа рассказала Голову о Танюше.

— Чудесная девочка, — сказала Наташа. — А как она скучает без вас!

— Да, — задумчиво сказал Голов, — славная девчушка… Осталась без матери, без отца. А ей так нужна мать.

— Я возьму ее к себе после войны, — вдруг сказала Наташа. — И постараюсь заменить ей мать.

Их глаза встретились. Володя ничего не сказал, но Наташа поняла, что он думает о том же, о чем подумала и она.

Глава 5

Эрлих теперь по нескольку раз в день стоял перед зеркалом и с упоением рассматривал свои новые майорские погоны, которые вручили ему неделю назад. Получить эти погоны было его вожделенной мечтой, и вот наконец мечта осуществилась. Все было великолепно, все складывалось как нельзя лучше.

Откровенно говоря, он, Эрлих, здорово перетрусил в то время, пока Шубин был в Ленинграде. Правда, он был уверен в агентах, засланных ранее в Ленинград, он знал, что они его не подведут. Но ведь многое могло случиться помимо их воли. Русские могли раскрыть одну из групп и заставить радиста работать на них. Этого Эрлих боялся больше всего.

Поэтому, когда от Шубина была получена радиограмма о благополучном прибытии, радости Эрлиха не было предела. Теперь-то он может не бояться Грейфе. Пусть только Шубин вернется поскорее! А когда Шубин вернулся, привезя важнейшую информацию, положение Эрлиха стало прочным, как никогда раньше. Грейфе лично поздравил его с успехом и на совещании, где Шубин делал свой доклад, заявил, что руководство разведцентра придает агентуре, действующей в Ленинграде, огромное значение, считает ее очень перспективной.

Пришлось попридержать языки и другим завистникам. Теперь все вынуждены были относиться к Эрлиху с почтением, как к общепризнанному авторитету в штабе разведки группы армий «Норд».

Бурно отпраздновав свое повышение, Эрлих рьяно взялся за дело. Нужно было готовить новую группу для посылки в Ленинград.

Из кого формировать эту группу? Кого назначить руководителем? Раздумывая над этими вопросами, Эрлих не раз вспоминал о Шамрае. Эрлиху очень хотелось избавиться от него. Слишком много Шамрай крутится около Грейфе и гестаповцев, хотя подчинен он непосредственно Эрлиху: Но обосновать необходимость посылки в Ленинград именно Шамрая нужно было веско.

И Эрлих стал мысленно подбирать доказательства. Во-первых, Шамрай хорошо знает Прозорова и имеет на него влияние. Во-вторых, Шамрай когда-то в прошлом был любовником Зинаиды Голосницыной. Эрлих помнил все, что касалось этой особы, помнил и то, что она любит окружать себя мужчинами, не прочь покутить, развлечься. В общем, особа весьма легкомысленная, и оставлять ее без присмотра опасно, — при всей своей ненависти к Советской власти, спьяну или просто ради красного словца ей ничего не стоит сболтнуть что-нибудь лишнее или просто обмолвиться. А ведь ее простая обмолвка может привести к провалу всей агентуры. И кто, как не Шамрай, после смерти мужа Голосницыной — Анатолия (а Эрлих знал об этом) сможет прибрать ее как следует к рукам? О, Шамрая она будет бояться! А это и нужно. И Эрлих решил, что Федор Шамрай и в самом деле является лучшей кандидатурой для руководства группой, которую предстоит послать в ближайшее время. Он быстро устроится сам в Ленинграде и устроит остальных, а главное, используя свои многочисленные связи, сможет скоро легализоваться.

Однако предлагать руководству кандидатуру Шамрая Эрлих не торопился. Он решил обязательно посоветоваться с Александровым, — он хорошо знает всех русских, и, конечно же, Шамрая.

Эрлих вызвал к себе Александрова.

Благополучное возвращение Шубина доставило радость не только Эрлиху. Радовался и Александров. Несмотря на всю свою выдержку, порой не мог скрыть этой своей радости. Однажды Шамрай даже спросил его:

— Ты что это такой веселый стал?

— Хорошо дела идут. Шубин вернулся. Я и веселый.

Шамрай сразу отстал.

Как-то в лесу Шубин и Александров поговорили без свидетелей.

— Ну вот, видишь, не обманул я. Не посадили, не расстреляли тебя. А ведь сомневался? Признайся уж теперь-то.

— Сомневался, не скрою. Сейчас всё позади. Спасибо тебе. Поверили мне и доверили — снова сюда послали. Теперь я вместе со всеми воюю.

— Как там Питер держится? Как дела в городе? Что слышно на фронтах? — засыпал Шубина вопросами Александров.

— Ленинград стоит твердо. И выстоит. В городе чисто. Правда, людей мало, но выглядят они бодро. Даже театр работает. На фронтах дела неплохие, фашистов бьют. Читал газеты, слушал радио, даже кинохронику смотрел.

— Где ж тебе удалось в кино попасть?

— Специально для меня показывали. Семь киножурналов просмотрел. Должны были еще художественный фильм показать, да как раз бомбежка началась. А потом уж было не до кино.

— Кого ты видел?

— Фамилий мне не говорили. Один пожилой с двумя ромбами, у других по две-три шпалы. О тебе очень хорошо говорили. Привет передали.

— Кто?

— Говорю же тебе, не знаю фамилий. Еще велели передать, чтобы мы тут постарались как-нибудь переправить к ним Шамрая. Хотят его судить. Сейчас как раз Эрлих подбирает группу. Надо бы использовать момент.

— Знаю, все знаю, — мрачно сказал Александров. — Придумаем что-нибудь, конечно.

Александров хорошо знал агентов, подготовленных Валговской разведшколой для заброски в советский тыл. Он изучил их прошлое, знал об их сегодняшних настроениях. И ему было известно, что некоторые из них надеются как можно скорее получить задание, чтобы попасть на советскую сторону и явиться с повинной. Но было немало и таких, которые всячески выслуживались перед немцами, мечтая об обещанных ими орденах, деньгах, богатой жизни. Не один Эрлих подбирал людей для группы. Подбирал их и Александров, Перед ним стояла трудная задача: добиться того, чтобы в группу не попали настоящие предатели, чтобы туда вошли нужные люди, которым можно довериться, и чтобы обязательно в эту группу попал Шамрай.

Александров знал, что Эрлиха можно уговорить послать именно Шамрая. Как ни странно, но Эрлиху надоел этот пронырливый и скользкий тип. Эрлих не без оснований предполагал, что Шамрай сплетничает о нем Грейфе. Все это Александров знал, но понимал, что, если сам Шамрай не захочет идти, Эрлих ничего не добьется: Грейфе весьма влиятельный заступник.

«Ничего, поборемся. Посмотрим, кто кого».

Советский разведчик был уже внутренне хорошо подготовлен к разговору с Эрлихом. С ним надо было играть осторожно, никогда не действовать напрямик.

…Эрлих встретил Александрова очень официально. Он был не один в кабинете. По одну сторону стола сидел в кресле начальник 104-й абверкоманды подполковник Ганс Шнайдер, по другую — какой-то незнакомый майор с сигарой в зубах. Как потом узнал Александров, это был начальник Валговской разведшколы майор Рудольф.

Шнайдер и Рудольф внимательно посмотрели на Александрова. Тот сделал вид, что не замечает их изучающих взглядов, и отрапортовал Эрлиху:

— Явился по вашему приказанию, господин майор!



Эрлих, не желая дать возможности Александрову освоиться с обстановкой, сразу же резко спросил:

— Вы Шубина видели? Он рассказал вам о своем успехе?

— Так точно, видел, господин майор! Но ни о чем его не расспрашивал. Я инструкцию хорошо знаю.

Александров понял, почему Эрлих с места в карьер спросил его о Шубине. Вчера вечером они стояли вместе и курили перед ужином, и как раз мимо прошел Шамрай. Успел донести, подлец! А Эрлих торопится проверить. Ну что ж, пусть проверяет.

— Вы хорошо знаете русских. Вы петербуржец. Как вы считаете, кого лучше послать в Ленинград с очень важным заданием? Это должны быть смелые и умные люди.

— Понимаю, господин майор. Но позвольте уточнить: не только умные и смелые. Это еще должны быть такие люди, которым можно верить, — осторожно добавил Александров.

— Верить? Чушь! Верить нельзя никому. Когда я вас отучу от этих русских сентиментов! Вера, совесть — это пустые слова. Наш фюрер избавил нас от этих понятий. Мы на войне, а на войне у солдата не может быть никакой так называемой совести. Что касается веры в человека, так я верю только в то, что человек рискует собой из страха за жизнь, ради славы и ради денег.

Пока Эрлих разглагольствовал, Александров думал о том, как бы перехитрить новоиспеченного майора. Эрлих часто, выслушав соображения своих подчиненных, принимал как раз прямо противоположные решения. Однажды Эрлих даже откровенно объяснил ему, почему он так поступает: «Разведчик, как и дипломат, должен говорить одно, а думать и поступать по-другому».

Александров решил действовать, принимая в расчет эту особенность Эрлиха. Тщательно взвешивая каждое слово, он стал называть имена предателей, о которых Эрлиху было хорошо известно, что они собой представляют. Александров давал этим людям хорошую характеристику, но осторожно, мимоходом, как бы не придавая этому значения, обращал внимание Эрлиха на их недостатки, о которых хорошо знал и сам Эрлих. Не забыл Александров упомянуть и о том, что большинство из предложенных им людей не было достаточно подготовлено для прыжка с парашютом.

Выслушав Александрова, Эрлих недовольно заметил:

— Вас послушать, так все они хорошие. Только вот прыгать как следует не научились.

Эрлих замолчал. Умолк и Александров.

— А почему вы ни слова не сказали об Орлове и Кудрявцеве? — снова начал Эрлих. — Они же летчики. Как вы считаете, они годятся или нет?

— Я знаю их меньше, чем других, поэтому и не стал ничего о них говорить, — спокойно сказал Александров. — В общем, это хорошие парни. И оба — жители больших городов. Так что освоиться в Ленинграде сумеют.

Говоря это, Александров думал: «Перехитрю тебя, скотина. По-моему выйдет».

О Шамрае ничего не было сказано. Но Александров успел заметить, что в раскрытом блокноте Рудольфа значилась фамилия «Плетнев». Он понял, что о Шамрае до его прихода уже был разговор и, может быть, вопрос уже решен.

…Выйдя на улицу, Александров почувствовал, как он устал, как ему тяжело. Стоял тихий предвечерний час. Слегка моросил дождь. Александров пробежал в аллею, укрылся там под развесистым дубом и закурил. Метрах в десяти от него вспыхивали огоньки двух папирос. Вполголоса о чем-то велся разговор. Заметив Александрова, эти двое ушли со своего места, один из них со злостью пробормотал:

— Проклятая овчарка. Всюду выслеживает.

Александров и раньше знал, что его кое-кто называет «немецкой овчаркой» за близость с Эрлихом и другими офицерами. Раньше это его не трогало, а даже в какой-то степени радовало. «Хорошо маскируюсь», — думал он, и еще думал, что он не одинок: есть здесь и другие честные люди. Но сейчас эти жестокие слова очень больно ранили его. Именно сегодня ему так хотелось с кем-нибудь откровенно поговорить, так хотелось хоть немного забыться. Он чуть было не бросился вслед за этими хорошими ребятами, но вовремя остановился. «Нельзя этого делать, — мысленно приказал он себе. — Тебя могут принять за провокатора, и ничего хорошего из этого не получится. Забыл, что говорил тебе Воронов перед отправкой?»

И Александров повторил про себя последние напутственные слова Воронова: «Осторожность. И еще раз осторожность. Помните, что один опрометчивый, необдуманный шаг, одно лишнее слово могут привести к провалу и погубить все дело».

Вечером, выходя из столовой, Александров столкнулся на крыльце с Шамраем. Тот был основательно пьян. Шамрай редко бывал пьяным на улице, а Александрову давно хотелось поговорить с ним именно в такой момент, потому что пьяный Шамрай не умел хитрить.

— Есть р-разговор, — пьяно заикаясь, выговорил Шамрай.

— Может, завтра поговорим. А то мне что-то спать хочется, — стараясь казаться безразличным, сказал Александров.

— Н-нет, с-сегодня. Под-дожди, — упрямился Шамрай.

— Ладно, подожду. Только давай поскорее.

— Ты знаешь, зачем вызывали? — Шамрай испытующе посмотрел на собеседника.

— Откуда же? Ведь я не хожу за тобой следом. Да ведь и вызывают тебя чаще, чем меня. И к Эрлиху, и к Грейфе. Ты же у них больше в доверии, чем я.

— Доверяют, — расплылся в пьяной улыбке Шамрай. — Знают кому. И коньячку сегодня поднесли. Я уж потом еще добавил, у них-то, сам понимаешь, одну стопку только хватил. Задание дают. Я тебе потому говорю, что ты все равно завтра узнаешь. Тебе Эрлих скажет, он тебе все говорит. Обещают на всю жизнь обеспечить. В Ленинград посылают. На полгода. Понимаешь, чем это пахнет? Говорят, что в последний раз. Потом дадут деньги, домик в Германии или Франции — и всё. Вот тогда поживем!

И неожиданно попросил:

— Помоги мне!

— В чем?

— Не знаю, кого с собой взять. Посоветуй.

— А кого предложили?

— Эрлих и Рудольф настаивают на Орлове и Кудрявцеве. Они разбираются в технике, так что сумеют устроиться на военных заводах. Как думаешь, не подведут? Не выдадут?

«Боишься, шкура, — со злорадством подумал Александров. — Не подведут! Не выдадут! Прямо на Литейный доставят».

А вслух сказал:

— Вполне надежные люди.

Шамрай разоткровенничался вовсю. Он рассказал Александрову, что у него в Ленинграде есть одна симпатичная вдовушка, его старая любовь, и она с удовольствием примет его у себя на квартире.

— Поживем, покутим, эх! Денег дадут с собой кучу. Завидуешь мне, а? Ну, будь здоров. Вернусь — тебя не забуду.

И Шамрай, хлопнув Александрова по плечу, шатаясь ушел.

Александров был полностью удовлетворен прошедшим днем. Все идет хорошо. Орлов и Кудрявцев — свои люди. Задания гитлеровцев выполнять они не будут. Он им даст пароль, и они явятся с повинной в советские органы. А Шамрай наконец получит по заслугам.

Александров соображал, как ему завтра поговорить с Орловым и Кудрявцевым по отдельности. Надо объяснить им, как они должны действовать, перейдя линию фронта. Подтвердить, что, если они явятся в нашу контрразведку и во всем признаются, да еще доставят Шамрая, репрессий по отношению к ним не будет.

Александров знал, что теперь, когда группа уже подобрана, ее в любую минуту могут переправить в район Сиверской, к подполковнику Шнайдеру. Поэтому надо было спешить. И в то же время спешить было нельзя, потому что Орлов и Кудрявцев не были еще достаточно хорошо подготовлены к тому, о чем завтра собирался поговорить с ними Александров.

Он видел, как самодовольно держался сегодня Эрлих. «Мнит себя опытным разведчиком. Повышение получил, а не знает, что некоторые его люди работают на нас. Ничего, и ты свое получишь, дай только срок. Все будете висеть на одной перекладине: и Эрлих, и Рудольф, и Грейфе, и Шнайдер. Всем места хватит».

Александров вспомнил, как издевались над ним сначала, во время первых допросов. Ему тогда выкручивали руки, выбивали кости из суставов, сажали вместе с другими военнопленными в душегубку. Требовали только одного: признаться, что он послан НКВД. А потом подвергли его самой страшной пытке: у него на глазах расстреляли трех советских патриотов, заподозренных в том, что они — советские разведчики. Через все эти пытки он прошел. Всё выдержал…

…Утром Шамрая, Кудрявцева и Орлова стали готовить для засылки в Сиверскую. Александров узнал, что их отправка назначена на следующий день, и отложил свой разговор с Кудрявцевым и Орловым до вечера. Однако вечером произошла неожиданность. Эрлих решил заменить Орлова Шубиным. А это было как нельзя более на руку Александрову. Он решил ничего не говорить Кудрявцеву, а поручить сделать это Шубину. Если бы Эрлих знал, как он помогает советской контрразведке, посылая именно Шубина! Все складывалось прекрасно. Можно было считать, что операция удалась и что Шамрай предстанет перед судом.


В конце октября, поздней темной ночью, над линией фронта прошел самолет без бортовых огней. Он летел на большой высоте и не был замечен. В районе Всеволожской самолет сбросил трех парашютистов и лег на обратный курс. Здесь он попал под сильный огонь зениток, но все же ему удалось перелететь линию фронта.

Парашютисты приземлились. Закопали парашюты и пошли по направлению к Всеволожской. Пройдя километра два, решили отдохнуть, отсидеться в лесу до утра.

Шамрай нервничал. То ли он просто трусил, то ли не было полной уверенности в своих спутниках, только обычное спокойствие и наглость как-то сразу слетели с него. Он все время оглядывался, вздрагивал от каждого шороха, от каждого треска сучьев и судорожно сжимал в кармане свой надежный «вальтер».

— Что дрожишь? — обратился к нему Шубин. — Замерз? Давай-ка для храбрости перекусим и погреемся.

Шубин держался уверенно, по-хозяйски. Это почему-то раздражало Шамрая.

— Самое время, — поддержал Шубина Кудрявцев. — Замерзли как собаки.

Плотный, приземистый Кудрявцев стал развязывать рюкзак.

Закусили, выпили. Шубин незаметно несколько раз наливал Шамраю стопку пополнее.

— Снова на родной сторонке, — тихо сказал Шубин. — Ах и соскучился же я!

Шамрай даже задергался от злости:

— Какая к черту родная! Для меня она хуже злой мачехи!

— Что́ бы там ни было, мы русские, — вступил в разговор и Кудрявцев. — На русской земле выросли, она нас вскормила.

Шамрай разозлился еще больше:

— А меня вот под корень подрезала. Мой отец богатейшим купцом был. С Елисеевым приятели, кутили вместе не раз. Три дома было, магазины, контора. Помню, все помню, какая жизнь у нас была! Меня на рысаках по проспекту мчат, а прохожие только в сторону шарахаются. Эх, жизнь! Вот при нэпе еще пожили, а потом все прахом пошло.

Шамрай опустил голову. Шубин и Кудрявцев молчали.

— Смех, ей-богу! Как отобрали всё, куда деваться? Пошел батя совслужащим, считать-писать умел. Да не мог считать не в свою пользу, не тех кровей человек. Купец ведь! Ну, понятное дело, посадили. Дурак, конечно! Когда деньги были, припрятал бы золотишко — на жизнь бы хватило. А он всё на баб тратил, всё на баб. Вот и добабился! Я не такой. Бабенку подхвачу какую, так еще и сам смотрю, как бы на ней поднажиться, а не то что деньги на нее спускать.

На благо социализма трудиться? Нет дураков. Пусть кричат себе на собраниях, сколько хотят. Я сейчас вкалывай, а потомки при коммунизме жить будут? Спасибо. Не на того напали… Я, когда переходил к немцам, хорошую память по себе оставил: одного идейного штыком успокоил, а комиссарчику нож всадил в спину. Документики с собой захватил, немцам два партбилета очень понравились.

«Вот гадина! — подумал Шубин. — Так и чешутся руки его на месте прикончить».

Он незаметно толкнул Кудрявцева. Тот понял, что настала пора действовать (еще в Сиверской они договорились взять Шамрая сразу же после высадки: в городе предатель мог скрыться).

Кудрявцев молча кивнул.

А Шамрай продолжал:

— Кончат немцы войну, тогда заживем по-настоящему. Все будет: и деньги, и бабы, вот только вместо рысаков машину заведу. Вы, братцы, лопухи, как я вижу; красивой жизни и не нюхали. Ну что у вас была за жизнь? Вот ты, например, — обратился он к Шубину, — кем ты был, что вспомнить можешь?

— Известно что, — ответил Шубин. — Отец был безлошадный крестьянин, а я деревенское стадо пас. Потом пришла Советская власть, одела, выучила, специальность дала, и стал я работать инженером на заводе.

Как ни был пьян Шамрай, а все же насторожился, — что-то по-другому заговорили напарники.

— А мой отец всю свою жизнь проработал на одном заводе. И меня там учеником пристроил. Работал, учился в вечерней школе, техникум закончил, потом летчиком стал. Вот и вся моя биография, — спокойно сказал Кудрявцев.

Шамрай удивленно, тревожно и злобно переводил взгляд с одного своего спутника на другого. Он никак не мог понять, что происходит. На всякий случай постарался незаметно переложить «вальтер» поближе. Но от Шубина не укрылось это движение. Он рывком выхватил пистолет, вскочил на ноги и крикнул:

— А ну сдавай оружие, гад! Нас двое, тебе от нас не уйти. Лучше сдавайся мирно, мы тебя доставим куда следует. Не пойдешь — свяжем.

— Сдавайся по-хорошему, тебе же лучше будет, — поддержал Кудрявцев. Он стоял рядом с пистолетом в руке.

Шамрай растерялся:

— Вы что, ополоумели? Бросьте дурака валять, — сказал он заискивающе, пытаясь превратить весь разговор в шутку. И вдруг резко отпрыгнул в сторону, выхватил из кармана пистолет. Один за другим последовали два выстрела.

Но Шамрай в темноте, да и спьяну, промахнулся. Тогда он бросился бежать к лесу.

Шубин и Кудрявцев метнулись за ним.

До первых деревьев было метров двести. Шамрай, боясь выстрела, бежал короткими зигзагами. Он еще надеялся уйти, — ведь так близко был спасительный лес. В эту минуту он не думал ни о задании, ни о домике, который ему обещали, ни о деньгах. Только бы уйти, только бы спасти жизнь!

Они бежали за Шамраем напрямик. Расстояние быстро сокращалось. Шамрай понял, что ему не уйти. Он резко остановился и обернулся, вскинув руку с пистолетом.

И снова прозвучали два выстрела. И снова Шамрай промахнулся.

Шубин и Кудрявцев бросились на землю. Подходить к Шамраю было опасно: на близком расстоянии он мог попасть. Выхода не было, нужно было стрелять.

Шубин выстрелил. Шамрай рухнул на землю.



…Рано утром в кабинет начальника Всеволожского райотдела НКВД постучались два офицера. Один из них был в форме капитана, другой — в форме старшего лейтенанта. Они сдали оружие, двести тысяч советских денег, рацию. Сообщив пароль «Нева», они попросили доставить их в контрразведку.

Труп Шамрая, его шпионское снаряжение и закопанные парашюты через некоторое время привезли во Всеволожскую.

Как только Полякову доложили о прибытии Шубина и Кудрявцева, он вызвал к себе своих сотрудников — тех, кто был связан с этой операцией: Морозова, Волосова, Воронова, Голова.

— Будем принимать гостей. Да еще каких! — улыбаясь, сказал Александр Семенович. — Прибыли Шубин и радист Кудрявцев. Жаль только, с Шамраем поговорить не придется. Отговорил свое.

— Поздравляю, Александр Семенович. Можно считать, что операция закончилась успешно, — весело сказал Воронов.

— Не согласен, — засмеялся Поляков. — Операция протекает успешно. — Александр Семенович сделал ударение на слове «протекает». — Она еще далеко не закончена. Будем продолжать игру. В наших интересах сохранить этот канал связи. Только из-за смерти Шамрая придется что-то придумать новое. Ну ничего, вы у меня молодцы, столько времени морочили немцам голову, выйдете из положения и на этот раз.

Обращаясь к Морозову, Поляков добавил:

— Надо как следует принять Шубина и Кудрявцева. Дайте им дня три отдохнуть, прийти в себя. И — за работу!

…На Литейный проспект они вышли вместе.

Стоял серый октябрьский день. Слегка моросил дождь. В небе над Литейным мостом неподвижно висел аэростат.

— Помните, Ольга Берггольц по радио читала стихи? — И Александр Семенович задумчиво прочитал:

Я берегу себя, родная,

Не бойся, очень берегу.

Я город наш обороняю

Со всеми вместе, как могу.

— Со всеми вместе, — повторил Поляков.

Морозов молча кивнул, и они пошли дальше.

…Война на «незримом фронте» продолжалась…


Загрузка...