Виктор Кудинов
Неволя
Исторический роман
(Журнальный вариант)
Глава первая
В тихий вечерний час десятого июня 1357 года посол хана Джанибека Бабиджа достиг переправы на реке Оке, близ города Коломны.
Помимо сотни вооруженных нукеров с ним возвращались из Москвы три десятка татарских купцов со слугами и рабами. В виде почетной охраны посла провожали четыреста всадников княжеской стражи с воеводой Мещеряковым во главе.
Пять месяцев назад послал его хан Джанибек звать московского князя в поход. Но московский князь от похода уклонился, сославшись на грозящие рати с соседями, и Бабиджа вместо дружины повез с собой возы с откупом. Впрочем, как он, так и визирь наперед знали, что московские войска не придут на ханский зов, что князь Иван Красный, по примеру своего отца, князя Ивана Калиты, и брата, князя Симеона Гордого, выплатит откуп серебром и товаром, а для ханской казны это было гораздо прибыльней. Так что в этом Бабиджа мог считать свое посольство вполне удавшимся, но в другом он явно просчитался. Бабиджа надеялся, что московиты его богато одарят, что его поминки будут не хуже тех, которые привозил с Руси Нагатай, сын Ахмыла, а ему выдали только соболью шубу и два серебряных ковша. Стоило из-за этого пускаться в такой дальний путь!
Правда, шубу ему московский князь пожаловал дорогую и добротную. Но разве в этом дело? Не одарив его тем же, чем Нагатая, московский князь и бояре умалили его достоинство. А этого Бабиджа никому не прощал. Он не считал себя хуже других, наоборот, он так хорошо знал о своих добродетелях, так гордился ими, что, случалось, впадал в гнев, когда другие этого не замечали. Визирь недаром остановил на нем свой выбор, когда пришлось искать замену заболевшему ханскому послу на Русь Нагатаю.
Однако поездка на Русь не очень прельщала Бабиджу: он ведал о всех неудобствах, которые ему предстояло испытать в дороге, и боялся этого. Но его об этом просил сам Нагатай, да эмир Мамай, человек рассудительный и дальновидный, советовал ему не осложнять своих отношений с визирем, исполняющим волю самого хана. Уговоры этих людей, а главное, выгода, какую он надеялся извлечь из этой поездки, заставили его согласиться.
Оказалось же, выгоды он не приобрел, мало того, русские недооценили его, не придали значения тому, какой человек к ним прибыл. Их ввела в заблуждение его внешность. Бабиджа был маленького роста, сухой, подвижный человек с узкими черными глазами. Худо растущая бородка, жидкие волосы на затылке, редкие зубы и вытянутое дыней лицо, на котором как бы застыли неулыбчивые тонкие губы, не вызывали у встречного ни дружеских, ни враждебных чувств; напротив, вся его невзрачная внешность будто бы притупляла у посторонних чувство опасности. Он был неприметен, и это столь ценное качество давало ему возможность наблюдать и делать выводы. Глаз его был всевидящим, память долгой, а ум изощренным вдумчивой работой. Он знал цену каждому слову, поэтому больше молчал, чем говорил, с вниманием слушал и все запоминал.
Ему понравился молодой московский князь. Его обходительное, вполне уважительное обращение было лишено той оскорбительной гордости, какая была присуща знатным русским. Сразу было заметно: князь прост, хитрить не умеет, говорит, что думает, к хану и послу не испытывает неприязни и расположен к дружелюбию.
Зато бояре - все себялюбцы и хитрецы. Ни к одному из них Бабиджа не почувствовал доверия. Ласково говорят, охотно склоняются чуть ли не до земли, но по своей рабьей привычке никто не смотрит в глаза. Это настораживало Бабиджу: тот, кто таит в душе худое, прямо в лицо не поглядит, правдивого слова не скажет. От таких людей можно ждать чего угодно, тем более что они имеют большое влияние на князя. Просто удивительно, с каким доверием князь выслушивает и внимает их советам! По мнению Бабиджи, это непростительная ошибка. Худые советники могут повести по дурной дороге непокорства и смуты. Да пусть Аллах покарает тех, кто поступает так!
Все опасения Бабиджи подтвердились. Что они, наконец, удумали? Послали четырехсотенную стражу! С каких это пор ханского посла начали сопровождать московские вои? Кто отважится напасть на него и отобрать московский выход, когда от одного имени татар все живое разбегается на несколько верст в округе. Что бы ни говорили московиты, как бы ни оправдывались, их понять легко: эта стража понадобилась для того, чтобы уберечь своих от полона. Вот в чем секрет.
Бабиджа невольно покосился в сторону воеводы Петра Мещерякова, стоявшего чуть поодаль, в низине, и нахмурился. Этот человек в длинном, до пят, синем плаще раздражал его. С самого начала их пути, как только воевода присоединился к ним со своим отрядом, посол почувствовал к нему неприязнь. То был молодой, плотный, широкоплечий мужчина с открытым смелым взглядом, таившим насмешку и дерзость. О, Бабиджа слишком хорошо знал эту породу людей! Они бесстрашны, решительны, беспощадны к врагу. Такие воины - опора и гордость каждого владыки, и вполне разумно, если они служат хану. Но когда они находятся в подчинении зависимых князей, да ещё русских, в крови которых посеяны семена бунта, - жди неприятностей.
Глава вторая
Девять нукеров и шестеро слуг перебрались на другой берег. Вереницей, кто с ношей на спине, кто налегке, поднимались они на зеленый холм, поросший редкими кустами, шли по нему, а потом спускались куда-то вниз. Где они останавливались, посол не знал. Видимо, юртовичи разыскали для стоянки укромное местечко, которое не разглядеть отсюда. Бабидже давно хотелось посидеть на кошме в полумраке шатра, подремать в тишине. Человек он был немолодой, нервный, легко приходил в раздражение, и, хотя часто давал себе зарок не злиться понапрасну, ничего с собой не мог поделать: он возбуждался от всякого пустяка и сам же страдал от этого; к концу дня у него начиналась сильная головная боль.
Руководить переправой Бабиджа поручил сотнику Хасану. Иначе это хлопотливое дело совсем извело бы его. Он знал, что никто, кроме этого кряжистого, испытанного в походах нукера, не сможет умело разобраться во всем этом беспорядочном скоплении телег, арб, повозок; никто, кроме Хасана, не установит порядок, не утихомирит нетерпеливых и не определит очередность получения места на пароме без всякой обиды для иных слишком самолюбивых торговцев.
Согнанные из близлежащих слободок бородатые мужики в длинных домотканых рубахах с громкими криками подтаскивали к берегу груженые повозки и арбы. Грязь вокруг стояла по колено: частые дожди размыли землю, множество ног животных и людей размешали её в кашу.
По всему было видно, что переправа продлится до глубокой ночи. Только два парома было на реке. Небольшие, они едва ли могли захватить четыре телеги. Медленно, слегка покачиваясь на воде, понесли они первыми, как и полагалось, посольскую крытую повозку и три воза с тщательно упакованным добром.
Сам Бабиджа предпочел переехать реку в лодке; утлые, до половины залитые водой паромы вызывали у него опасение. Сотник давно послал нукеров разыскать для посла надежную лодку, но ни один из них ещё не возвратился.
Наконец показался вооруженный нукер, тащивший за шиворот худенького мужичонку в рваной и мокрой одежде. То был лодочник. Низенький, седенький, рядом с рослым воином он казался подростком. Подобострастно кланяясь и говоря что-то, лодочник показывал рукой в сторону слободки, на небо, на реку, бил в свою тощую грудь кулаком и всхлипывал. Бабиджа не стал его слушать. Отвернулся. Ему нужна была лодка, а не притворная печаль этого мужика.
Нукер ударил лодочника по затылку и закричал по-русски:
- Лодку давай!
- Сказывал уже. Дырявая она, - огрызнулся тот.
- Дырявую не давай. Недырявую давай!
- Господи! Да что ты за бестолковщина! Нет недырявой-то!
Нукер сердито задвигал бровями и взмахнул плеткой.
Их разговор услышал подошедший московский воевода.
- Не бреши! - сказал воевода Мещеряков, весело поглядывая серыми, глубоко сидящими глазами на посла и мужичка. - Лодку сей час привесть и посла доставить целым и невредимым на тот берег! Уразумел?
От его слов лодочник преобразился, выпрямился и совершенно утратил несчастный вид; он развел руками, пожал плечами, как бы говоря: "Твоя воля", - и, лукаво ухмыльнувшись, поглядел на воеводу.
Прошло немного времени. Длинный, узкий, целиком выдолбленный из ствола челн появился со стороны слободки и, шурша по песку днищем, пристал к берегу.
Поддерживаемый под руки двумя нукерами, посол спустился к челну и сел в него, поплотней запахнул полы халата, поправил съехавшую на брови чалму.
Наконец челн врезался своим острым носом в песчаный крутой берег, и Бабиджа позволил себе оборотиться.
Воевода стоял там, где они расстались. Бабиджа не сомневался, что тот смотрит на него, хотя и не мог на таком расстоянии разглядеть его лица, тем более этого неприятного для себя насмешливого выражения глаз и губ.
Бабиджа последний раз посмотрел на неприветливый московский берег. Воевода садился на своего гнедого жеребца, больше половины его отряда было уже верхом, остальные, ведя в поводу своих коней, отходили в сторону; мрачной синевой отливала сталь их шлемов и острых копий, ветер раздувал на воинах синие плащи.
Большой табун татарских лошадей переплывал реку. Вдали, над лесом, клубились темные, местами черные, тяжелые от дождя тучи. Слегка гремел гром.
Боясь оказаться застигнутым сильным ливнем, Бабиджа устремился с холма вниз, к рощице. Там, под березами, был поднят белый круглый шатер. Легко и быстро зашагал к нему Бабиджа впереди двух нукеров, следовавших за ним по пятам.
Глава третья
Рано поутру Бабиджа был разбужен свистом птиц.
Отогнув полог шатра, он высунулся наружу. И не поверил своим глазам: высокое небо чисто, бледно, без единого облака. Скоро должно показаться солнце. Восток слегка розовел. Низко над полями бродил густой туман. Он скрывал ближайшие холмы и речку, иногда сквозь его молочные клочья проступало что-то черное, шевелилось и двигалось, но посол ничего не мог разглядеть, сколько ни щурился.
Бабиджа стал всматриваться в туман. Он увидел, как из белой мглы бесшумно выплывает всадник. По контуру его шапки, по одежде он определил, что это был свой, ордынец. Бабиджа узнал сотника. Хасан не спеша слез с седла, расслабил подпругу и, шлепнув лошадь по крутому заду, пустил пастись.
Заметив стоявшего посла, Хасан подошел к нему. После обычного приветствия, сопровождавшегося поклонами и прижатием руки к груди, сотник сообщил, что поблизости, за лесом, находится русское село, изб десять, не больше. Бабиджа без дальнейших слов понял его. Совершить во имя Аллаха набег на неверных считалось подвигом. На это и пророк дал бы свое согласие. А Бабиджа всего лишь человек, к тому же таивший обиду на московитов. И он проговорил:
- Все мы во власти Творца!
Сотник молча кивнул головой. Он знал, что ему следовало делать.
После утренней молитвы Бабиджа облачился в легкий крепкий доспех, который вполне мог уберечь его от стрел, и подпоясался кожаным поясом с серебряной насечкой. Слуга прицепил широкую иранскую саблю в ножнах.
Двадцать нукеров с Хасаном ждали его у лесной тропы. Он подъехал к ним, и тотчас же лошади, подчиняясь хозяйской руке, повернули головы к лесу. Хасан поехал впереди, как и подобает сотнику, Бабиджа следом, на небольшом расстоянии от него, а за ним - двадцать нукеров, вытянувшись цепочкой.
Они въехали в густую прохладную тень. Кусты и деревья, их ветви задевали головы всадников, били по плечам и по ногам.
Наконец тропинка посветлела, высокие деревья с пышными раскидистыми кронами отступили за молодой кудрявый подлесок. Образовался прямой зеленый проход. В конце его показалась ровная поляна, вся освещенная теплым солнечным светом.
Вдруг лошадь Хасана встала как вкопанная - поднятой рукой сотник остановил весь отряд.
Бабиджа спросил шепотом:
- Что случилось?
Сотник указал пальцем в конец тропинки. Там, в просвете, замелькали вдруг какие-то люди. Прищурив глаза, ещё не утратившие зоркости, Бабиджа разглядел проезжающих верхом воинов в остроконечных шишаках, какие обычно носили русские. Что такое? Бабиджа провел пятерней по своему лицу, со лба до подбородка, точно пытаясь отвести наваждение. "Ратники", - не проговорил, а подумал он и с тревогой поглядел в лицо Хасана. Тот понял его и утвердительно кивнул.
- Не хотят ли они напасть на нас?
Хасан обернулся к нукерам и щелкнул пальцами.
Два ближайших воина спешились и, как послушные собаки, пробравшись сквозь кусты, встали на тропинке перед сотником и послом.
- Поглядите, что они затевают.
Бабиджа и сотник молча ждали. Ветерок шуршал листвой, куковала вдалеке кукушка, где-то рядом свистела иволга.
Все было мирно, покойно, но лазутчики не возвращались и столь долгое их отсутствие обеспокоило Бабиджу. Он никогда не отличался храбростью, а тут заметно струсил. Собирались напасть на беззащитное селение и едва не оказались в западне; ехали, надеясь, что возьмут полон без крови, а оказывается - русские их подстерегают.
Раздался хруст ветвей. Посланные выскочили из кустов прямо перед мордами лошадей. Оба тяжело дышали. От нетерпения Бабиджа наклонился вперед.
- Их всего десять, - сказал один.
- Они хотят кого-то повесить, - проговорил другой.
Бабиджа поглядел на сотника, ожидая, что тот скажет.
Суровое темное лицо Хасана окаменело. Однако он не долго мучил себя раздумьем: как и всякий воин, он предпочитал действовать, а не размышлять. Скомкав поводья левой рукой, сотник пятками ударил под живот своей кобылы. Лошадь с места пошла вскачь, но сильная рука осадила её и заставила перейти на скорый шаг. Весь отряд тронулся за ним в том же порядке, в каком следовал ранее.
Глава четвертая
Русские ратники находились в противоположной от них стороне, подле высокого толстого тополя, одиноко выступившего вперед из сплошного зеленого ряда деревьев и кустов. Тополь был в поре своего цветения. Над всей поляной висел белый пух. Ветерок подхватывал его и кружил, и от этого он удивительно напоминал легкий пушистый снежок, который плавно опускался и устилал траву.
Русские не догадывались о близости татар. Десять воинов, одетые в боевые доспехи и вооруженные, все в шлемах, кроме одного, бородатого и тучного мужчины, на голове которого красовалась отороченная куницей шапка с зеленым матерчатым верхом.
Какой-то человек без чувств лежал в траве под тополем. Трое стояли возле него, четвертый сидел на толстом суку и спускал веревочную петлю, пятый подтягивал подпругу у одной из лошадей. Остальные пятеро в подготовке к расправе не участвовали, а, сидя верхом на своих лошадях, беседовали друг с другом. Хотя они и держались в стороне, было ясно, что это господа, а бородач в куньей шапке у них за главного.
Сотник поднял руку - то был сигнал, призывающий всех нукеров к вниманию. Затем взмах - и конные татары по одному устремились на поляну. Без крика, с пиками наперевес, порознь, они понеслись на русских. Те не сразу заметили врагов и поэтому не смогли приготовиться к схватке. Нукеры окружили их широким полукольцом. Десять татар натянули луки, готовые пустить в каждого русского по стреле. И лишь тогда Бабиджа и Хасан выехали из леса и не спеша приблизились к ним.
- Ай-яй-яй! - говорил посол, подъезжая. - Зачем тайком? Зачем никто знать не должен?
Бабиджа обратил свой взор на толстого в куньей шапке, ожидая от него ответа. Тот заговорил густым спокойным голосом:
- Да вот поймал, окаянного. Слугу своего беглого.
- Так, так, - говорил, кивая головой, Бабиджа. - Сделал что?
- Душегуб, каких мало. Многих положил людей. Князь сыскивать велел.
- Зачем князю не везешь? Зачем сам кончаешь?
- Да вот... посуди сам... Да убери, слышь... стрелы-то. Ну-кась шальная кака слетит, бес её возьми совсем!
- Кто таков? - спросил Бабиджа человека в шапке.
- Вельяминов я! Московский тысяцкий! - представился гордый бородач, подбоченясь и высоко подняв голову; при этом брови его изогнулись, широкая грудь выгнулась вперед, а лицо приняло надменное выражение - московский боярин, да и только!
В Москве у молодого князя Ивана Красного было два тысяцких: Алексей Петрович Хвост и Василий Васильевич Вельяминов, по прозвищу Ворон, - оба знатные и именитые бояре, первые среди московских бояр.
Алексей Петрович Хвост был старый, умудренный жизненным опытом боярин. Благодаря его хлопотам и советам князь Иван Данилович Калита смог нажить свои богатства и приобрести земли в Ростовском княжестве. Боярин прожил долгую жизнь и все испытал на своем веку: и княжескую милость, и княжескую опалу. Покойный князь Симеон Гордый, старший сын Ивана Калиты, в свое время крепко осерчал на Алексея Петровича за его нелюбовь к себе и частые возражения. Князь Симеон испугался, что старый боярин вместе со своими многочисленными сторонниками расправится с ним, как Кучковичи с великим князем Андреем Боголюбским, изгнал тысяцкого из Москвы, отобрав у него все волости, и взял клятву со своих братьев-князей, Ивана да Андрея, что они не примут к себе на службу строптивого боярина.
Однако после смерти князя Симеона, случившейся от страшной моровой язвы лет пять назад в Москве, князь Иван Красный возвратил Алексея Петровича на прежнюю должность, вернул ему земли и окружил старого боярина почетом и вниманием. Простым людом это было встречено с большим одобрением: хоть и крут был иной раз Алексей Петрович, но всегда справедлив, а к беднякам порой и милостив. Бояре же во главе с Вельяминовым восприняли это как оскорбление. Да и не могло быть иначе: многим богатым приходилось платить смердам и ремесленникам за свои неправды, со многих из них за неблаговидные дела были взысканы в казну немалые деньги, - этого, конечно, они не забывали и ненавидели Алексея Петровича люто.
Население Москвы в короткое время распалось на два лагеря: одни приняли сторону боярина Алексея Петровича Хвоста, а другие, побогаче, сторону Василия Васильевича Вельяминова. Начались раздоры, наговоры, перешептывания. возмущения - что ни год, то хуже. Дошло и до потасовок среди горожан: сперва просто драки кулаком и палкой, затем и настоящее кулачное побоище с увечьем и смертью, какое случилось в последнее Рождество, перед убийством Алексея Петровича.
Воспользовавшись случаем, бояре приступили к великому князю и митрополиту Алексею с жалобами на Алексея Петровича, считая его виновным в происшествии, но Алексей Петрович разоблачил хитроумных своих врагов и, в свою очередь, показал их вину. Князь Иван, кроткий и жалостливый, любивший тишину и покой, пытался восстановить между ними согласие и мир. Митрополит Алексей помогал ему как мог, увещевал с амвона возгордившиеся и смутившиеся души, призывал к всепрощению и любви. Но они уже ничего не могли поделать. Старой вражде нужен был выход, и он нашелся. Общей думой, втайне, бояре решили избавиться от Алексея Петровича без князя и митрополита.
И вот однажды, в феврале, когда заблаговестили к заутрене и горожане потянулись к церкви, они увидели на площади лежащего на снегу с разбитой головой и пробитой грудью Алексея Петровича. И хотя не разыскан был убийца, но многие догадались, из ворот какого дома он вышел. Тогда на Москве произошел великий мятеж, запылали боярские усадьбы, полилась боярская кровь. Василий Васильевич Вельяминов с домочадцами и другими боярами в страхе бежал в Рязань, к князю Олегу.
Бабиджа распорядился освободить от веревок пленника. Четверо нукеров спешились и побежали по высокой густой траве к лежавшему, грубо оттолкнули от него стоявших как бы в растерянности троих русских, подняли безвольное тело: двое за руки, двое за ноги, поднесли к лошади посла и положили подле её копыт. Бабиджа, склонившись, поглядел на него внимательно. То был молодой мужчина, как и все московиты, с усами и бородкой. Ввалившиеся, как у мертвого, глаза его, опухшее от побоев лицо, запекшаяся кровь на губах и шее указывали на то, что его долго и безжалостно избивали. Посол взглянул на Вельяминова и укоризненно покачал головой. Короткая усмешка скривила яркие полные губы боярина. В это время лежавший приоткрыл глаза, туманный невидящий взгляд устремился на Бабиджу.
- Пить, - совсем тихо произнес он.
Нукер из кожаного небольшого бурдюка влил ему в рот воды, тоненькие струйки полились с углов губ на скулы. Однако, поморщившись, человек сделал два глотка.
Тот же нукер, умевший лопотать по-русски, рослый, полный, с косицей на затылке и вислыми усами, низко склонился и затрубил над самым ухом:
- Эй! Кто ты? Воеводин еся? Московитин еся?
Наконец лежавший шевельнулся, слабый стон сорвался с его губ. Его приподняли и посадили. Он обхватил голову руками, как бы пытаясь определить, цела ли она, покачался взад-вперед.
Вельяминов, видя, что потерял власть над этим человеком и теперь не волен в его судьбе, точно шутя, обмолвился:
- Отдаю его тебе. Мне он был непутевым слугой, тебе, може, добрым станет.
Слова боярина, видимо, дошли до сидевшего. Он с трудом повернулся к Вельяминову, морщась от боли, потом, схватившись для поддержки за руку нукера, приподнялся на слабых, дрожащих ногах.
- Креста на тебе нету, Ворона, - сказал он тихо, с ненавистью. Князев я... Князя Ивана.
Нукер спросил слугу князя Ивана:
- Ити смогешь?
- Чево?
- Топ-топ, говорю.
- Смогешь. Как у вас не смогешь, - едва внятно проговорил человек, попробовал шагнуть, но от слабости и головокружения рухнул на колени. Его подхватили под руки, подняли и помогли взобраться на лошадь.
Молча, ни на кого не глядя, посол хана Джанибека развернул свою лошадь и удалился с поляны, сопровождаемый сотником Хасаном. Нукеры плотной группой затрусили следом, и среди них, то заваливаясь в сторону, то припадая к лохматой шее буланой, ехал бывший княжеский тиун* - Михаил Ознобишин. Глядя ему в спину сквозь прищур припухших век, московский боярин Вельяминов коротко и быстро перекрестился и произнес:
- Слава те Господи, сгинул!
Глава пятая
Ознобишин лежал на жестких тюках. Тихое позвякивание бубенцов на шеях верблюдов, нудный скрип больших деревянных колес и плавное покачивание арбы убаюкивали его. Он то впадал в сладкую дрему, то вновь пробуждался и открывал глаза. Не один день сменился вечером, не одна ночь растворилась в лучезарном свете наступающего утра, а караван все ещё был в пути, и небо над ним оставалось одно и то же - высокое и чистое: днем с него обрушивался нестерпимый жар, от которого не было спасения ни людям, ни животным; ночью изливалось прохладное лунное сияние.
Поднятая множеством ног, над дорогой стеной стояла пыль, на зубах хрустел песок, и пересохший рот постоянно ждал освежающего глотка воды. Но напиться было нечем, и Михаил, как и все, изнывал от жажды.
Как-то ночью, на стоянке, Михаил пробудился от холода - накрыться было нечем. В первый же день, как он попал к татарам, с него содрали и шапку, и кафтан, и сапоги, но он этого не помнил. Лишь видел, что раздет до рубахи и портов и бос.
Ознобишин походил вокруг арбы, посмотрел на спящих людей, обвел взглядом мглистую степь и заметил медленно передвигающихся стреноженных лошадей. Дикие мысли одна за другой стали возникать в его возбужденной голове. Ему показалось возможным вскочить на коня и умчаться, прикончить какого-нибудь татарина, увести с собой весь пасущийся табун. То, конечно, было безумие, и, понимая это, сам же посмеялся над собой: "Аника-воин!"
Днем он сидел на арбе, свесив босые ноги, и равнодушно глядел на бредущих в густом облаке пыли верблюдов, коров и овец. Его внимание привлекли на курганах белые истуканы. Вытесанные из цельного куска камня, приплюснутые спереди, похожие на толстых баб и поставленные неизвестно для какой надобности, они оживляли эту унылую, выжженную зноем степь. Караван живой лентой полз мимо них. На круглой голове ближнего истукана сидела ворона. Непонятно чего испугавшись, она хрипло прокаркала и захлопала крыльями, намереваясь взлететь, но было поздно: тонко запела тетива натянутого лука, белая стрела взвилась молнией - и черно-серый ком перьев камнем свалился в высокий ковыль. Две тощие собаки набросились на неё и тотчас же разорвали в клочья.
Михаил глядел на них, лениво думая: "Ворона... собаки... ворона..." И вдруг схватился за лоб - воспоминания одно за другим хлынули на него, как поток, тревожа душу, терзая сердце. "Ворона! - повторял он исступленно. Ворона!" Такое прозвище получил от московского люда боярин Вельяминов за хищный коварный нрав и злопамятство. Вот от кого ему беда! Вот кто повинен в его несчастье! Перед глазами встало подмосковное село Хвостово, новая изба, крытая соломой, две ракиты у крыльца, жена Настасья, кормящая кур, черная собака на привязи, телок с белым пятном на широком лбу - все, что видел, отправляясь на похороны тещи в Коломну. А дальше как в дурном сне дорога среди ржи и овса, трое всадников на развилке, у большого камня; впереди - дворецкий Вельяминовых, известный по неоднократным московским стычкам: синий плащ, щегольская бархатная шапочка с соколиным пером, кривая усмешка на узком наглом лице. Первый взмах его руки с тяжелым кистенем обрушил на Михайлову голову боль и темноту, второй - разбил в кровь нос и губы, третий - лишил сознания. И только немного погодя, в глубоком овраге, брошенный на землю у ручья, Ознобишин догадался, кто придумал эту затею с похоронами неумершей тещи и кто прислал берестяную грамотку с вестью о её кончине: он был хитростью завлечен врагами и, как ребенок, попался в западню.
Его долго избивали, но особенно усердствовал сын боярина, Иван Вельяминов. Каждый свой удар он сопровождал словами: "Это из-за тебя, раб, мы скитаемся! Это ты мутишь чернь! Так получай же, подлый холоп! Ешь землю. грызи камни, пока не сдохнешь!"
Глава шестая
Вечером, когда правоверные тихой молитвой проводили солнце на покой и на степь пали душные серые сумерки, к арбе, возле которой стоял Михаил, подъехал суровый сотник Хасан и сказал, хмуро смотря в сторону:
- Пошли, урус! Бек хочет тебе говорить.
Михаил поплелся за сотником к ближайшему холму, где на небольшом шерстяном коврике, поджав ноги, сидел ханский посол и пил кумыс.
Возле него, опираясь на копье, в полном воинском снаряжении, с луком и круглым щитом за спиной, стоял толстый большеголовый нукер с вислыми усами. Бабиджа молча указал на землю ниже своих ног. Михаил опустился, по-татарски подогнув под себя босые ступни. Большеголовый нукер сказал:
- Праведу говори. Бек хошет короший выкуп. Ты говори, я говори.
- Сам могу по-татарски.
- Корошо, - согласился нукер и спустился с холма, оставив их одних.
Легкий ветерок шевелил жиденькую бороденку Бабиджи. Сквозь прищур старческих век на Михаила был направлен настороженный взгляд. Михаил рассказал о себе все, что считал нужным. Он поведал послу, что был тиуном в селе княжеском Хвостове, а прежде то село тысяцкого было, и при нем он тоже числился тиуном, так же, как отец его и дед.
- Какова тысяцка?
- Боярина Алексея Петровича.
- Убили котора?
- Ево.
- Кто убил?
- Подосланные воры. От Вельяминовых. На дыбе те признались. И на бояр Вельяминовых показали. А бояре к рязанскому князю Ольгу перебегли. Убийц-то казнили головной казнью, а подлинные виновники ево смерти неотмщенные остались.
- Тебя-то они за что?
- А за то, что один неустанно перед великим князем их вины изобличал, просил их словить.
- Словил?
- Где там! - Михаил отмахнулся. - Сами словили.
- Впредь умнее будешь! - спокойно заключил Бабиджа. громко отхлебнул из пиалы и, пустую, поставил подле своих ног.
Михаил наклонил голову, глянул на свои колени, как бы оправдываясь, произнес:
- Подло боярина убили. В Кремль вызвали ни свет ни заря, дескать, князь кличет... и на площади-то, в темноте, ево и зарезали.
- Они, как собаки, грызутся из-за свово добра, а ты - раб. Тише должен быть.
- Не раб я...
Бабиджа покачал головой, дивясь гордыне русского, возвел глаза к темнеющему небу, сложил перед грудью руки.
- Все мы слуги Аллаха, - заключил он смиренным голосом, перевел равнодушный взгляд на Михаила. - Я тебя спас. За это нужен большой выкуп. О том в Сарае потолкуем. А пока ступай.
Михаил понял, что теперь ему из Орды добром не выйти. Если бек запросит сотню золотых, где он их достанет? Да напиши он жене продать все, что у него есть: избу, скотину, одежду, - все равно не наберется и половины. А что останется ей самой, молодой, одинокой, с ребенком на руках? Мало ли он видел таких одиноких вдовиц, мыкающихся по свету с младенцами да стариками? Ходят по миру, нищенствуют, стоят на паперти. Пропадет совсем, а его не выручит.
"Рожна им соленого, а не выкуп, - подумал Михаил. - Пусть везут. Убегу!"
Прошло два дня, а он все думал о побеге. Он вспомнил бежавших полоняников, с которыми ему случалось говорить. Все в голос твердили об ужасе татарской неволи, о тоске по отчине, о трудности, а порой и невозможности побега из Орды и о том, что на это все-таки решаются многие, несмотря на грозящие муки и смерть. Как ни тяжко было на Руси, а на чужбине во сто крат горше! Однако отважному сердцу никакая неволя не страшна. И как бы ни было долго и тяжело Божье испытание, но и ему когда-то приходит конец. Это утешало, и Михаил, сидя на тюках и свесив ноги, поглядывал по сторонам, тщетно пытаясь запомнить путь.
Глава седьмая
Возле самого Сарая на караван обрушился сильный дождь, настоящий ливень.
Михаил Ознобишин шел возле арбы, держась за передок. Вдоль дороги тянулись рядками низкие кудрявые деревца, а под их мокрыми ветвями укрывались от непогоды странники и нищие, мальчишки с козами, грязные собаки.
Все они молча и лениво глазели на медленно идущих, вымокших животных и людей, а Михаил с любопытством смотрел на них, на деревья, на землю, но с ещё большим любопытством взирал, как постепенно возникает перед ним и заполняет вширь все пространство незнакомый, чужой город. Вот уже ему и конца не видно. Дома, ограды вдоль улиц, деревья, и поверх всего стройные, как свечи, башни-минареты: ближние ясно различимы сквозь льющуюся сверху воду, а дальние - смутны в очертаниях.
Залитый дождем город выглядел опустевшим - ни малейшего шума, кроме плеска и хлюпанья воды. Стража и та наблюдала за ними из укрытий без обычных своих криков и делала знаки проезжать мимо.
Так и шли друг за другом лошади и верблюды, коровы и овцы, поскрипывали деревянные колеса арб и телег. В полном безмолвии ехали люди, господа и слуги, воины и рабы, измученные и простуженные, мечтавшие о горячем очаге, теплой похлебке и отдыхе. Вот толстый купец с челядью и верблюдами углубился в кривую узенькую улочку. Другой, совсем разболевшийся в пути, свернул со своими слугами в переулок, следом за ним - третий и четвертый. Затем отъехали направо, по направлению к центру города, где располагался ханский дворец, возы с московской данью в окружении усталых конных нукеров во главе с сотником Хасаном, как всегда угрюмым и неразговорчивым.
А посольская кибитка продолжала катить по прямой вдоль рядков растущих тополей, под которыми, как и прежде, прятались нищие и мальчишки с козами. Только это были уже другие мальчишки, и другие нищие, и другие козы. Три телеги и четыре арбы, полные добра, слуги и заметно поредевшее стадо голодных коров и овец, не отставая, следовали за кибиткой. И вместе со всеми понуро брел Михаил Ознобишин - русский раб сарайского бека Бабиджи.
Наконец все остановились перед большими воротами и высокой каменной оградой. Слуга Ахмед спешился и заколотил палкой в деревянную створку. За оградой раздался собачий лай, послышались мужские голоса, и широкие ворота с протяжным скрипом растворились. Все, кто прибыл с Бабиджей, вошли на обширный двор городской усадьбы.
Посреди двора разлилась огромная коричневая лужа. В ней лежали плоские камни, очевидно служившие дорожкой. Вокруг этого странного водоема, отражаясь, как в зеркале, располагались длинный одноэтажный дом с плоской крышей, хозяйственные постройки и навесы.
Кибитка бека подкатила к низкому крыльцу дома. Сейчас же появившиеся двое слуг упали наземь, подставив широкие спины. И по ним, как по ступенькам, поддерживая полы длинного халата, утомленный и побледневший Бабиджа сошел на крыльцо и скрылся за двустворчатой узкой дверью.
Михаил стоял в стороне, как нищий, держа над головой подобранную из грязи рогожку, сквозь дырья которой на него лились дождевые струи, но он не замечал их, ибо все равно был мокр. Увидев навес, куда босоногий мальчишка отогнал овец, он поспешил туда. Не успел Михаил сесть на чурбак, как явился низенький толстый татарин в пестром халате, полы которого были засунуты за пояс, окликнул его и повел в дальний конец двора, к дощатой лачуге, примыкавшей одной своей стороной к какому-то строению.
Отомкнув покривившуюся дверь на кожаных петлях, он жестом приказал Михаилу войти. Лачуга до половины была завалена сеном. Дверь за Михаилом закрылась, и он оказался в душистой теплой темноте. И скоро заснул.
Вдруг будто кто толкнул его. Он резко сел, подогнув под себя правую ногу, и уставился на темную стену перед собой. Благодушное состояние исчезло. Он вспомнил, что находится в Сарае, а Москва - далеко-далеко... И от безысходности и тоски впал в уныние и который раз подумал: "Господи, помилуй!"
Он снова улегся в сено и уснул. На этот раз его разбудил скрип отворившейся двери и свет чистого голубого неба.
Пришедших оказалось двое: давешний низенький татарин, Касим, который привел его сюда, и босоногий худенький мальчишка в рваной одежонке и лохматой шапке - Юсуф, как он узнал впоследствии. Мальчишка принес половину сухой лепешки и глиняный кувшинчик с водой. Положил все на земляной пол перед босыми ногами Михаила и вышел. Касим закрыл дверь.
Спустя три дня, вечером, Касим повел Михаила в дом, оставил его в первой комнате с земляным полом, а сам скрылся в соседней, за пологом. Михаилу пришлось ждать долго. Он присел на корточки и прислонился спиной к косяку раскрытой двери.
Наконец появился Касим и поманил его пальцем. Михаил поднялся в соседнюю горницу и по указанию Касима сел у входа. Это было небольшое пустое помещение, служившее приемной, с двумя входами, загороженными ковровыми пологами, небольшим зарешеченным окошком. Лишь в углу её, против Михаила, были постелены один на другой несколько ковров и лежали подушки.
Вдруг раздался звук шагов, шелест жесткой ткани - показался Бабиджа в длинном халате и чалме, а с ним ещё один человек, курносый, худой, с чернильницей на поясе и бумажным свитком в руке.
- Писать будем, - сказал Бабиджа, бегло взглянув на Михаила.
Бабиджа показался Михаилу бледным и вялым. "Уж не болен ли?" - подумал Ознобишин. Действительно, после возвращения бек занемог и провел две бессонные ночи. Он почти ничего не ел за это время и пил только воду, чтобы утолить жажду.
- Сам будешь или он? - указал Бабиджа на молчаливого писца, готового занести все что угодно в развернутый свиток. С ладони Бабиджи свисали черные четки, а костлявые пальцы были унизаны дорогими перстнями. Михаил согласился:
- Напишу.
Писец передал Михаилу бумагу, перо и чернильницу. Михаил осторожно расправил небольшой свиток бумаги на коленях, разгладил его рукой. Бумага была гладкая, белая и прохладная. Перо в его руке начало дрожать, ему было боязно писать на ней, не хотелось марать этой белизны. Он подумал немного и вздохнул.
Бабиджа подсказал:
- Пиши князю Московскому. Пусть выкупает слугу своего. Пусть даст три раза по сто. Тогда отпущу.
"Экось, чего захотел! Как же, даст тебе князь столько серебра за тиуна! Такова отродясь не бывало!" - подумал Михаил и стал водить пером по бумаге, вырисовывая, как умел, каждую буковку. Слова ему давались с трудом, буквы ложились вкривь и вкось. Он весь взмок и совершенно измучился, пока начеркал с десяток слов.
- Напиши, чтобы понял, от кого грамота, - сказал Бабиджа и почесал запавшую щеку. - Как там тебя, урус? - Михаил сказал, а Бабиджа продолжал: - Вот так и напиши. От тиуна, мол, Озноби.
В конце своего послания Михаил вставил несколько слов, чтобы нельзя было понять, от кого письмо, и имя свое изменил, написал не Ознобишин, а Озноби, как бек велел.
Бабиджа взял лист, поглядел на славянские письмена, ничего не понял и передал писцу. Тот уткнулся носом в самый лист и стал водить пальцем под каждым словом, шевеля губами, тоже мало что разобрал, но, чтобы не ударить лицом в грязь и получить вознаграждение, сказал утвердительно, что написано как надо.
- Хорошо, - проговорил Бабиджа и махнул рукой Ознобишину. - А теперь иди!
Глава восьмая
Касим отвел Михаила в самый конец двора. Там за лачугой, в которой Михаил провел несколько дней, неподалеку от каменной внешней ограды, располагалась землянка, крытая дерном. К ней вела тропа, прерываемая ямой. В склоне ямы прорыты полуобвалившиеся земляные ступеньки, спускающиеся к чернотой зияющему входу.
Михаил присел на корточки перед входом и заглянул внутрь. Тяжелый кисловатый запах непроветриваемого жилища и немытых человеческих тел заставил его отстраниться и с недоумением оглянуться на Касима. Тот стоял над ним на краю ямы - толстый, надменный. Движением руки он приказал Михаилу лезть туда, а сам, сплюнув с презрением, удалился.
Ознобишин посидел в нерешительности, не зная, что делать. В тусклом вечернем свете он едва различил двух человек, лежащих перед входом. Голова первого, вся заросшая волосами, поднялась на тонкой жилистой шее, и на него уставились два светлых круглых глаза.
- Чего боишься? Лезь давай! - раздалось вдруг, и хотя это прозвучало не слишком любезно, но родная речь так обрадовала его, что он радушно улыбнулся этому бедолаге, как своему близкому, и полез в землянку.
Множество ног в рваных портах, в какой-то немыслимой обувке, а то и совсем голые, поджались и образовали узкий проход между земляной стенкой и лежащими вповалку людьми. По этому проходу, на четвереньках, пробрался Михаил в самую глубь землянки, где было темно и душно. Он скоро притерпелся к запаху, присмотрелся к темноте и различил всех обитателей этой норы. Рядом с ним оказался очень худой, болезненного вида старик. Он спросил Михаила слабым дрожащим голосом:
- Откель ты, горемыка?
Михаил ответил, что он из Москвы.
- Эва! - отозвался кто-то. - Выходит, отовсюду понабрали. Москвитина нам только и не хватало.
Сосед Ознобишина пояснил:
- Тута нас, милай, со всей Руси будет. Вон Тереха из Смоленска. Иван из Суждаля. Я - рязанский, Вася - тоже рязанский. Из Ростова есть, из Владимира також. И из Пскова есть. Митрох, а Митрох?
- Ну шо тебе, дядя Кирила?
- Откель ты? Из Пскова али другого городка? Чтой-то я запамятовал.
- Это я из Пскова, - откликнулся другой голос. - А Митроха из Суждаля.
- Эко память проклятуща. Скоро и себя забудешь, - пробормотал дядя Кирила, повздыхал, поохал и сказал Михаилу: - Да ты ближе, ближе ко мне-то, больно тута сыро. А так-то потеплее будет тебе да мне. Как тебя? Михал? Двигайся, Михал!
Михаил послушался дядю Кирилу, прижался к его теплому боку и до жалости, до слез почувствовал, какой тот худой - каждая косточка в отдельности так и проступала сквозь ветхое рубище.
От входа раздался злой надтреснутый голос:
- Все здеся сдохнем, как собаки. Правду говорил Карась. Сдохнем!
- Не каркай зря-то, - ответил кто-то молодым приятным голосом, и Ознобишину подумалось, что это сказал не иначе как юноша. Он с любопытством прислушивался к разговору. Сердитый голос ответил:
- Ничо-о, и ты закаркаешь. Ты тута с полгода, поди, а я, почитай, уже третий годочек камушки таскаю. Вот потягаешь с мое, и поглядим, игде ты будешь - тута или тама, в могилке на яру, игде нашего брата черви любят.
- Хватит тебе, Тереха! - оборвал его ещё один голос, хриплый и глухой.
Неожиданно со двора, будто из-под земли, раздался глухой протяжный вопль.
- Вона! Легок на помине. Карась-то, - сказал Тереха.
В землянке сделалось тихо. Затаив дыхание, все прислушивались к тому, что делалось во дворе. Оттуда, однако, больше не доносилось ни малейшего звука.
- Что с ним такое? - спросил Михаил.
- А вот посиди с его в яме-то. Тогда и скажешь.
- Ох, и нудный ты мужик, Тереха! Прямо нудный, - отозвался дядя Кирила. - Что ж тута ругаться-то.
- Кто таков Карась? - шепотом спросил Михаил дядю Кирилу, и тот ответил, что Карась - тверской мужик, раб, как и они, уже месяц сидит в яме.
- Не видал нешто? Тута недалече, у оградки садовой.
А Тереха ядовито, с раздражением заметил:
- Все тама будем. Вот попомни мое слово. Сгнием заживо. Живьем.
- Язык-то без костей - вот и мелет, - спокойно заметил дядя Кирила, а потом сказал Михаилу: - Ты на него не серчай. Уж шибко он злой, Тереха-то. Всех, кто у него были, - мать, отца, жену, брата - свели в Орду. Тута все и пропали. Живы ли, мертвы ли - ничо не знает. А Карась в яме сидит за побег.
- Как так?
- А вот так, мил человек. Перво раз бежал - помали! Палками бока намяли, жива места не оставили. Другой раз бежал - до самой степу, почитай, добег, - помали.
- Как же поймали? - ещё больше удивился Михаил, весь обращаясь в слух: он ведь тоже задумал бежать и любопытствовал, как это делают другие и на чем попадаются.
- А вот как... есть-пить надоть? - рассуждал дядя Кирила. - Надоть. Как же без этого. Вот и зашел к пастухам спросить, а те его скрутили и выдали.
- Да откель они узнали, что беглый?
- По тамге. Все мы, милай, мечены. На руках у нас отметины жжены. Тута вот темно, не видать, а то бы тебе показал. А у тебя что же - нет отметины?
Михаил сказал, что отметины у него ещё нет.
- Погоди, милай, прижжут и тебе. Так уж у них заведено. Лошадям жжены метины ставют, скотине всякой и нам вот. Чтобы заметней было. У каждого бека своя тамга, чтобы не перепутать.
- У каждого бяка, - добавил на этот раз спокойным голосом Тереха. Кол им в глотку!
- Нам вот подковы на ладони нажгли. Концами вверх. А некоторые на щеках ставят али на лбу, чтобы издали видать, что меченый раб.
- Спите, черти! - вскричал молодой голос. - Завтра чуть свет подымут, окаянные!
- И то верно, - согласился дядя Кирила и, покрестившись, добавил: - С Богом, милай! Соснем маленько. Ужо дай развиднеется, тама сам углядишь.
На рассвете их поднял чей-то сиплый крик:
- Выходь, ишак! Работу давай!
- Сам ишак! - огрызнулся Тереха. - Кол тебе в глотку!
Тереха первым выполз из землянки, содрогнулся от утренней свежести, встал на ноги и потер руками свои голые грязные плечи. Он был одет в одни меховые штаны, ноги босы, из всклокоченных волос, давно не чесанных и не мытых, торчала солома. За ним стали выбираться на четвереньках и остальные рабы. Михаил Ознобишин выполз последним.
Рабы сбились в кучу, почесываясь и растирая плечи.
Появился их надсмотрщик, Амир, медлительный и важный. Он одет в шерстяной, до пят, халат и чалму, в правой руке держит посох с черным круглым набалдашником.
Подойдя поближе, Амир оглядел всех презрительно с высоты своего роста и сказал по-русски:
- Жри давай!
Вереницей потянулись рабы к поварне. Там в боковой глинобитной стене торчал крюк, а на нем висел черный котелок со слабо парившей, остывающей похлебкой. Тут же вертелась бело-черная тощая собака, с вожделением смотревшая на котелок. Тереха ударил её ногой под зад, и она, визжа, забилась между бочкой и стеной.
Рабы встали полукругом возле котелка, перекрестились, помолились, повздыхали. Дядя Кирила, высокий тощий человек, с впалой грудью и с совершенно седыми длинными волосами, достал из-за пазухи деревянную ложку, отер её о свои лохмотья, отхлебнул раз и передал ложку соседу. Так от одного к другому ложка перешла и к Михаилу. Тот тоже отхлебнул этого месива, проглотил и не понял, что съел: что-то скользкое и густое, как кисель, и совсем не соленое. Каждый из них только по три раза отведал этой похлебки.
Последний, кудрявый невысокий малый, поскреб в котелке, облизнул ложку и передал её дяде Кириле.
- Хоть ещё чего бы. Жрать хотца. Заморят голодом, ироды. Ох, заморят!
По голосу Михаил тотчас же признал в нем Тереху и с любопытством стал смотреть на него. Тереха приметил Михайлов взгляд, сказал ему:
- Что, братка? Нету нам спасения. Знать, Боженька на нас, бедных, крепко осерчал.
Михаил в ответ только слабо улыбнулся.
Через некоторое время рабы двинулись по узкой сырой улочке. Они не торопились, так как знали, что их ждет тяжкий, изнурительный труд. Каждый относился к нему как к наказанию, которое нельзя избежать, но которое необходимо вынести. Да, собственно, им больше ничего и не оставалось надежда на освобождение заставляла их терпеть.
Михаил же не знал этого. На все он глядел с изумлением, которое присуще лишь неискушенным людям. Правда, ему нездоровилось, он прихрамывал, ибо порезал большой палец на ноге о придорожный камень. Но все же держался молодцом. По тому, как он шел с дядей Кирилой, легко и бодро, любой мог определить, что он новенький среди них.
Дядя Кирила по виду совсем старик, морщинистый, беззубый, со слезящимися светлыми глазами, хотя ему не перевалило за пятьдесят. Неволя, непосильная работа, постоянное недоедание состарили его раньше времени. Впрочем, как и всех остальных. В Орде дядя Кирила находился уже восьмой год, люди, которые были приведены вместе с ним, давно померли.
- А я вот живу еще, - говорил он, слегка улыбаясь провалившимся ртом. - Господь меня испытывает, смерти не шлет. Да я терпеливый. Ты, милай, не гляди, что едва дышу. Кожа у меня крепкая, - он показал свои мозолистые ладони больших костистых рук. - Недаром Бабиджа-бек шутит: умрешь, говорит, сдеру твою кожу на барабан.
Амир по кличке Верблюд с посохом в руке держался от них поодаль. Можно было подумать, что рабы идут сами по себе, а он - сам по себе. Однако это было только первое впечатление. Просто рабы знали, куда им идти, а сопровождавший их Амир, как всегда, не уделял им особого внимания. Он находил для себя унизительным часто глядеть на рабов, считал неверных недостойными своего взгляда и смотрел вперед, прямо держа голову и высоко задрав крутой безволосый подбородок. Если кто-нибудь из рабов, по его мнению, вел себя недостойно или начинал отставать, он сейчас же, без ругани и криков, бил виновного своим посохом.
Каждое утро, кроме пятницы, Амир Верблюд выводил рабов со двора. Он гнал их в какую-нибудь часть города на работы. За это их хозяин, Бабиджа-бек, получал деньги. Рабы рыли арыки и большие сточные ямы, возводили стены и мостили площади, участвовали в строительстве жилищ. Многие беки держали рабов для этой цели, и это считалось прибыльным. Раб стоил дешево, кормили его хуже, чем скотину, и если он умирал от недоедания, холода, непосильного труда, это никого не беспокоило. Его место занимали другие, которых почти беспрерывно пригоняли из подвластных татарам улусов.
Теперь рабы с зари до зари трудились на строительстве водоемов в центре города, вблизи большой торговой площади и ханского дворца. Они таскали тяжести, долбили и копали землю, несмотря на непогоду: дождь ли шел, снег ли валил, палило ли солнце нещадно. Зодчие торопились выполнить ханский указ, надсмотрщики за малейшее непослушание больно колотили несчастных палками, отдыхать позволяли немного времени, а есть не давали совсем: эта обязанность возлагалась на хозяев рабов, а хозяева, известно, кормили их так, как считали нужным, давали ровно столько, чтобы те не протянули ноги.
Пока они двигались по улочкам, из других богатых дворов тоже выходили рабы, сливались с идущими, и скоро по улице уже шла толпа усталых людей в рваной нищенской одежде, босых, худых, больных и хмурых.
Иногда раздавались удары палки и вопли, и снова слышались шаркающий размеренный шаг, приглушенные разговоры и вздохи. Но иногда - что удивительно - звучал и смех. Среди этих забитых, удрученных людей были свои шутники и весельчаки.
Михаил сразу отличил среди своих светловолосого парнишку, Васю-рязанца, чей свежий молодой голос он слышал в землянке ночью. Вася увидел в толпе сутулого мужика с длинным лицом, заросшим густой бородой и усами, совершенно лысой головой и бегающими беспокойными глазами, дернул дядю Кирилу за руку, а Михаила за рукав рубахи, указал:
- Гляди-ка, Гаврила-то... опять ногу волочит.
Гаврила, раб другого бека, бросил на балагура сердитый взгляд и пробормотал:
- Поволочишь, когда бревно-то вдарит...
- Заливай, дядя, - говорил Вася, смеясь, а потом указал на толстяка в щегольской тюбетейке, сопровождавшего другую группу рабов. - А вона, супостат-то буркалы-то вытраскал... Знать, поганого поел... Ишь, отдуватся! Ишь! Ха-ха!
Михаил смотрел на Васю и удивлялся: задавлен человек неволей, а не сломлен, жив, несмотря ни на что; раздет, разут, голоден - а не унывает. Видимо, в этом парнишке была глубокая вера в жизнь. И точно, Вася никого и ничего не боялся, взгляд его светлых глаз иной раз загорался таким озорным огоньком. Он надеялся, что его в скором времени выкупит отец, грамоту которому он отослал недавно, и это делало его таким бодрым и веселым.
Когда рабы проходили базарную площадь, начали открываться купеческие и ремесленные лавки. Они услышали стук барабанов и чей-то высокий зычный голос, требующий внимания. Пройдя ещё немного, они увидели на небольшой открытой площадке, против сапожных лавок, толстого мужчину, сидевшего на сером осле. Это он бил ладонями по двум барабанам. Рядом с ним стоял рослый чернобородый человек и орал во все горло:
- Слушайте, правоверные! Слушайте и не говорите, что не слышали! Сбежало четверо рабов от Тагарил-бека. Кто их доставит живыми, того ждет хорошее вознаграждение. Спешите! Спешите! У каждого раба на ладони тамга бараний рог! На правой ладони - бараний рог! Спешите, мусульмане! Разыщите неверных рабов! Вас ждет вознаграждение от бека!
Глава девятая
На протяжении короткого пути от базарной площади до места, где хан повелел копать водоемы, Михаил раздумывал о сбежавших рабах. Ему было любопытно знать, уйдут ли рабы, добредет ли кто-нибудь из них до желанной Руси.
Дядя Кирила сразу засомневался.
- Не дойдут. Переловят. - Потом подумал и добавил: - А може, и дойдут...
Михаил Ознобишин уверенно подхватил:
- Дойдут! Дойдут! Я видел - доходили.
Ему хотелось, чтобы этим людям повезло, и он отгонял от себя всякую мысль о неудаче.
- Ну, дай Бог! Как же... дай Бог! - сказал дядя Кирила и перекрестился.
Михаил заметил вдалеке возвышающиеся над всеми домами в округе мощные стены из сероватого камня с прямоугольными толстыми башнями, увенчанными зубцами, поверх этих стен в ярких лучах солнца блистал большой желтый купол, похожий на гигантское яйцо. На небольшом расстоянии от этого купола, с двух сторон, торчали тонкие, белые, острые, точно иглы, минареты, а далее виднелись плоские крыши каких-то строений - одни поуже, другие пошире, одни пониже, другие повыше, купы деревьев, причудливые вышки и башенки, летающие птицы и поверх всего этого - светлая и чистая синь неба.
- Алтун-таш. Золотой дворец хана Жанебека, - сказал дядя Кирила.
Эти внушительные строения из камня своими размерами и красотой поразили Михаила, и, пока они шли, он глядел на них как зачарованный.
- Богато живет, черт!
- А то как же! - согласился дядя Кирила. - Со всех народов дань сбирает. Тута кто хошь разбогатеет. А этот-то невозможно как богат с кровушки-то нашей. Все на него работают, супостата!
Неожиданно домишки и ограды расступились, и рабы оказались на просторной площади, посреди неё вырыты три глубоких и длинных котлована, один подле другого.
Рабы Бабиджи-бека остановились у первого из них.
- Погляди-ка, сколь тута народу-то, - указал дядя Кирила протянутой рукой. - И ляхи есть, и черкесы разные, и армяне, а боле всего нашего брата... русичей.
Михаил и сам приметил, как много здесь было русских людей: вот прошел белоголовый парень в разорванной на животе рубахе, таща короткое бревно; ещё несколько русичей протопали босыми ногами, остановились возле надсмотрщика и стали слушать его указания; другой, почти старик, большой седой бородой и сутулой широкой спиной напоминающий дворецкого московского князя, пронес корзину с землей; ещё один старик, худой и больной, как дядя Кирила, присел на камень перевязать онучи, но тут же получил палкой по спине от молодого мордастого малого, вскочил и засеменил куда-то, поглядывая боязливо через плечо.
Недолго длилось наблюдение Михаила, раздался требовательный голос Амира Верблюда, и рабы нехотя стали брать каменные небольшие плиты, лежащие кучей при дороге. Поднял плиту и Михаил, но от неожиданной её тяжести охнул и осел. Вначале он подумал, что такой тяжелой оказалась только его плита, однако скоро на глаз определил, что по размеру и толщине все они были одинаковы. Собравшись с силами, он прижал, как другие, свою ношу к животу и двинулся вниз, проваливаясь по щиколотку в рыхлый грунт.
Идя позади Михаила и тяжело, с свистящим надрывом дыша, дядя Кирила пояснял:
- Задумал хан сделать несколько водоемов, чтобы воду копить. Плохо тут с водой-то. На Волгу-реку ездить надобно.
Михаил молча подивился такому решению, лишь Тереха, идущий позади дяди Кирилы, отозвался сердито:
- Бес его забери с этими водоемами, - и сплюнул со злобой в сторону. Им - вода, а нам - смертушка.
Перетаскав в котлован плиты, они к полудню так умаялись, что едва передвигали ноги. Отдыхали только короткое время по свистку, а если кто останавливался сам, чтобы перевести дух, или медлил тащить тяжести, тотчас же раздавались окрики: "Давай! Давай! Поспешай!" Свистела плеть, взлетала палка. Иной надсмотрщик без надобности, лишь бы показать свою строгость, безжалостно колотил рабов направо и налево, точно они были бесчувственные ослы.
Михаил старался не отставать от других и с непривычки к такому труду совершенно выбился из сил. Его шатало от усталости, осунувшееся лицо и шея лоснились от пота и грязи. Томимый жаждой, с красным мраком в глазах, он думал: "Хоть бы глоток воды... сдохну, если не напьюсь".
- Долго так, дядя? - спросил он.
- А ты обожди чуток, - отвечал дядя Кирила. - Вот как ихний поп прокричит на башне, пойдут оне молиться, мы и отдохнем.
- Оне-то сидят, собачьи дети, - указал взглядом Михаил на группу надсмотрщиков, сидевших под пестрым тентом и пивших что-то из пиал.
- То хозяева! - ответил дядя Кирила. - А ты не моги.
"Бежать надобно! - подумал Михаил в отчаянии. - Уж лучше пускай зарубят, чем околевать, яко скотине. Нашли бессловесную тварь. Да ещё плетью. Бежать. Хоть куда, но бежать!"
Их перегнали к другому котловану, расположенному чуть ниже первого.
Пыль тут стояла какая-то особенно едкая и густая, желтого цвета. Дядя Кирила сразу захрипел и закашлялся. Долгий сильный кашель душил, рвал изнутри его слабую грудь, лицо старика сделалось красным, точно панцирь вареного рака. Еще немного - и ему бы пришлось совсем плохо: лютый надсмотрщик, заметив непорядок, направился к нему, подняв палку, - да в это время с ближайшего минарета раздался пронзительный голос муэдзина, призывающий правоверных к полуденной молитве.
Христиане побросали работу и повалились на землю, а мусульмане-рабы отошли в чахлую тень низкорослых деревьев, расстелили ветхие коврики и начали очередной намаз.
Перестав кашлять, дядя Кирила отер слезящиеся покрасневшие глаза, повздыхал, поохал, вытянул ноги и, сложив на тощем животе руки, задремал. Михаил же, приметив поодаль отрубленную голову, торчавшую на длинном шесте, подошел и с болью на лице стал разглядывать её. То была голова нестарого человека, судя по всему, его земляка, русича; его волосы, когда-то курчавые, теперь свалявшиеся и перепутанные, напоминали паклю, а некогда светлая кожа, как и у всякого мертвого, стала синюшного цвета. Это зрелище было до того удручающим, что Михаил не смог вынести и с опущенными плечами и поникшей головой отошел прочь. Хриплым голосом он спросил дядю Кирилу, знает ли тот, кто этот несчастный.
- Погодь маненько. Вишь, воду везут!
Но не только они приметили арбу на больших деревянных колесах, везущую бочку с водой. Отовсюду к ней уже бежали изнывающие от жажды рабы. Вокруг бочки мигом собралась орущая, бесновавшаяся толпа.
Так как почти ни у кого не оказалось посуды, то водовоз - смуглолицый косоглазый человек в маленькой тюбетейке, сдвинутой на затылок, и кожаном фартуке, одетом на голое толстое тело, - зло бранясь, наливал воду коротким черпаком прямо в подставленные ладони. И, конечно, больше половины драгоценной влаги проливалось на землю. Ни Михаилу, ни его друзьям напиться в этот раз не удалось. Арба с пустой бочкой, влекомая длинноухим осликом, покатила по пыльной дороге.
- Привезут ишо под вечор, - сказал дядя Кирила, почесывая тощую грудь в вороте распахнутой рубахи, и рассказал Михаилу такую историю про отрубленную голову.
Некий богатый сарайский бек очень жестоко обращался со своими рабами, карал их за малейшую провинность - отрезал уши, носы, языки, мучил людей всякими пытками, не давал им спать: после дневной работы его рабы трудились вечером и ночью - мяли кожи, пряли шерсть. От такой жизни несчастные мерли как мухи. Однажды бек приобрел строптивого раба, рязанца Захара; в первые же дни, чтобы укротить его, посадил на цепь и спустил собак. Псы покусали Захара, однако он выжил, окреп - выносливый был человек, - перестал перечить беку, прикинулся сговорчивым и угодливым, проявил такое усердие, что хозяин его даже отличил, сделал главным над всеми своими рабами. Когда Захар вошел к беку в большое доверие, он сговорился с верными товарищами, и одной ночью, стоило только хозяевам крепко заснуть, шесть смельчаков бесшумно проникли во внутренние покои дома, перебили слуг, зарезали, как барана, самого бека, трех его жен вместе с детьми - и освободили всех рабов. Захар оделся в дорогое господское платье и повел рабов вон из города, будто бы хозяин. И ушли бы, потому что направились не прямиком на Русь, а на Подолию.
- Да нашелся иуда, - вмешался в разговор Тереха. - Свою шкуру захотел спасти, гад!
Дядя Кирила, глубоко вздохнув, подтвердил:
- Сыскался антихрист. Выдал всех. И Захара тож. Всех переловили и повязали. Рабов распродали, а Захара зло мучили на площади: палками переломали ноги, отрубили руки, отрубили голову и воткнули на шест. Нам в назидание. Чтоб смирнее были.
Михаил был поражен услышанным и все глядел на голову этого смелого человека, который не захотел быть рабом и восстал. Он казался ему святым.
- Ну а тот-то... кто выдал?
- Жив остался, собака, - ответил Тереха.
- Принял их веру, басурманом стал, - добавил дядя Кирила. - Теперь Салехом зовется. Многие русские поклялись порешить его, да что-то пока не получается.
- Дай срок - получится. Господь такого оберегать не станет. Вона, вона идет, легок на помине! - проговорил полушепотом Тереха, наклоняясь к уху Михаила. - Вишь того? Да не на красного смотри, а на синего!
По насыпи не спеша шел высокий сутулый человек, одетый в островерхую меховую шапку и длинный, почти до пят, синий халат. Руки он держал за спиной, под мышкой была зажата круглая палка, снабженная острым железным крючком. Такие палки имели многие надсмотрщики, но почему-то палка в руках этого отступника ужаснула Михаила.
- Бьет ею?
- Еще как! Рвет кожу одним ударом - только зазевайся! А русичей особо жалует. Такая свинья!
Когда Салех поравнялся с ними, Михаила поразили быстрые настороженные глаза его, точно он опасался неожиданного нападения. Ему было чего бояться - русские его ненавидели, как иуду, а татары презирали и сторонились, словно прокаженного.
Глава десятая
Ознобишина тревожила судьба неудачливого беглеца Карася и мучило любопытство - хотелось хоть разочек взглянуть на него. Но подойти к яме, в которой тот находился, никак не удавалось. Рабам не дозволялось бродить по двору без дела, а когда наступал вечер, их загоняли в землянку, из которой вылезать запрещалось под страхом жестокого наказания.
Однажды Михаила послали за камнями, сложенными у наружной ограды, неподалеку находилась и яма с этим несчастным. Оказавшись возле, он присел на корточки у её края.
То была обширная, довольно глубокая, почти в полтора человеческих роста, яма в твердом глинистом грунте; дно устилала прелая вонючая солома. Даже несколько дней провести в этой могиле казалось ужасным, а Карась пробыл в ней долгое время. Его засыпал снег, поливал дождь, жарило солнце, он постоянно мерз ночами, так как, кроме драных штанов, на нем ничего не было - даже плохонькой дерюжки и той не дали. За это время Карась превратился в совершенно жалкое, грязное, тощее существо, мало похожее на человека. Длинные волосы на голове свисали блеклыми липкими сосульками, жесткая редкая бороденка торчала как щетина; руки от запястья и до плеч вернее, кости, обтянутые кожей, - покрылись гнойными струпьями и кровоточащими ранами, ноги у щиколоток были скованы толстой цепью.
При виде Михаила несчастный приподнялся, глубоко запавшие глаза его поражали необычным лихорадочным блеском.
- Испить. Воды маненько, - донесся тихий лепет.
"Он хворый, у него жар", - подумал Михаил и поискал черепок битой посуды, чтобы принести воды; заметив за спиной пыльные сапоги, он вскинул голову и увидел коротышку Касима. Тот молча, со свирепым выражением наблюдал за Михаилом, видимо выискивая, к чему бы придраться. Раб без дела, к тому же сидевший, пусть на корточках, праздный раб, был для него бельмом в глазу.
Михаил выпрямился, кротко улыбнулся и сложил руки на животе. Вид этого спокойно улыбающегося русского окончательно взбесил Касима. Он тяжело задышал открытым ртом, а затем разразился истеричным криком:
- Зачем сидел? Зачем работу не делал?
- Пить просит, - ответил Михаил, все ещё улыбаясь и показывая рукой в яму.
- Шайтан его напоит! - заревел, брызгая слюной, Касим и стал теснить Михаила своим круглым животом.
Тот отступил, чтобы не свалиться в яму, хотел сказать, что пришел за камнями, - жесткий хлесткий удар плеткой ожег его лицо, во всю щеку вздулась горячая полоса. Михаил поднял руку для защиты. Басурман взвизгнул и отпрянул, решив, что раб хочет его ударить, однако тут же в лютом бешенстве набросился на Михаила и безжалостно стал хлестать плеткой куда попало: по лицу, по рукам, по плечам, по спине.
Ознобишин попытался удрать, да споткнулся и растянулся во весь рост. Касим начал пинать раба ногами, вопя на весь двор, точно его самого нещадно колотили.
Примчались Али и Амир Верблюд и оттащили безумного, но тот бился, точно припадочный, в углах губ у него собралась пена, а налившиеся кровью белки глаз готовы были вылезти из орбит.
- Перестань! - требовал векиль Али. - Покалечишь раба - хозяин с тебя взыщет.
Тем временем товарищи помогли Михаилу подняться и отойти под навес; там его посадили у столба, на утоптанную землю, плесканули в лицо водой и дали напиться.
- Поганый! - бранился Вася. - Как есть поганый!
Неистовый Тереха грозил:
- Погоди, Касимка, я ещё дождусь твоей смертушки! Я ещё нарадуюсь!
- Эх, парень! - постарался унять его дядя Кирила. - Придержи язык, Богом тебя прошу. Тут молчать надобно.
- Как же! Молчать, - хищно огрызнулся Тереха, как разозленный пес. Кол им в глотку! Вот терпение мое лопнет - напьюсь я свежей кровушки. Ей-бог, напьюсь! - И, потрясая кулаками, воскликнул: - Ножик мне! Ножик вострый!
Вдруг раздался отчаянный крик стряпухи, выбежавшей из поварни:
- Держи! Держи!
От неё со всех ног удирала, суматошно взмахивая крылышками, черная длинноногая курица. Все находившиеся во дворе слуги с хохотом принялись за ней гоняться. К ним присоединились векиль Али, Амир Верблюд и успокоившийся Касим. Гурьбой, крича и повизгивая, они носились за обезумевшей от страха птицей, наталкиваясь друг на друга, падали, катались в пыли, но поймать никак не могли - курица была неуловима. Наконец осталось только двое - один из слуг, усатый длинный мужчина, и Касим. Но скоро и слуга утомился и отстал. Касим же не унимался. Человек упрямый, он впал в настоящий азарт охоты и кричал, раскорячившись:
- Я её поймаю! Глядите все, Касима ей не провести!
Ему удалось загнать её в угол между забором сада и внешней оградой. Жалкая, дрожащая птица была едва жива. Касим приближался, протягивая руки, ещё немного - и он схватит несушку. Но тут произошло неожиданное - у птицы, казалось, открылось второе дыхание: она встрепенулась, взмахнула крыльями и перелетела через него с пронзительным криком. Все начиналось сызнова.
Михаил, молча наблюдавший за этой ловлей, внезапно расхохотался. Касим резко обернулся и, увидев смеющегося, только что битого им раба, пришел в бешенство, сжал кулаки и двинулся на Михаила. Между ними было пустое пространство двора с ямой посредине. Нагнув большую голову, как разъяренный бык, Касим ничего не видел вокруг, ничего не замечал, кроме этого ненавистного русского.
А тот смеялся, смеялся во весь голос, не понимая, что с ним, хотел замолчать и не мог - у него случился нервный припадок. Слезы текли по его лицу, он отирал их ладонями, размазывая кровь и грязь, и захлебывался от душившего его хохота.
Тем временем расстояние между смеющимся рабом и взбешенным басурманом сокращалось с каждым шагом. Вдруг Касим сорвался и помчался к Ознобишину, вопя: "Убью!" - и провалился вниз, к Карасю.
Когда у края ямы собрались рабы и слуги, там уже шла упорная злая борьба. Замученный, загаженный, обреченный на медленную смерть беглый раб ожил и, несмотря на крайнее истощение, тяжелые цепи на ногах, проявил удивительную ловкость и силу. Ему удалось подмять под себя Касима и вцепиться костлявыми цепкими пальцами в его горло.
- Жерди давай!
- Багры!
- Стрелами его! - кричало несколько голосов.
Покуда длилась эта суета, все было кончено.
Карась, окрепший благодаря своей ненависти, воодушевленный победой, дико хохоча, топтал поверженного Касима и выкрикивал что-то, подняв лицо с окровавленным разодранным ртом.
Загудела тетива луков, замелькали стрелы, впиваясь в косматую голову, голую грудь беззащитного Карася. Затем баграми вытащили его иссохшее, почти невесомое тело и бросили наземь. После извлекли из ямы тяжелого и толстого, как кабан, Касима.
Многие русские не верили, что он мертв, подходили и без всякого сочувствия разглядывали распростертого и теперь не опасного самого лютого их мучителя. Но им недолго пришлось любоваться задушенным ненавистным врагом. Плетьми, пинками, тычками, руганью загнали всех в темень и вонь землянки, и там, недоступные для недобрых глаз, они принялись обниматься и целоваться, говоря все разом, перебивая друг друга и смеясь:
- Слава те, Господи! Услышал! Наказал окаянного!
- А може, он не мертвый? - усомнился кто-то.
- Мертвый! Мертвый! Сам видел. Ножки так и протянул, - радовался Тереха. - Пусть его теперя жарят черти в аду! Пусть они его крючьями, крючьями, дьявола!
Когда рабы достаточно нарадовались и воодушевление их поутихло, дядя Кирила торжественно проговорил:
- Помолимся за раба Божьего Гаврилу Карася. Царствие ему Небесное! Пусть земля ему будет пухом!
Глава одиннадцатая
Когда Бабиджа узнал о смерти Касима, он очень огорчился, что потерял такого услужливого подданного. К верному Касиму Бабиджа питал слабость и доверял ему, как и векилю Али, секретные дела. Не было случая, чтобы Касим кому-нибудь проговорился, подвел в большом или малом, отказался выполнить его волю. Помимо этого, Касим знался со многими купцами, дервишами и слугами влиятельных людей, через которых добывал различные дворцовые сведения о жизни в ханских и эмирских семьях, а это давало возможность самому Бабидже, человеку тщеславному, сообщать, огорошивать, удивлять доверчивых знакомых и чувствовать свое превосходство над ними. Теперь некому было доставлять ему подобные сведения, и он был раздосадован. Однако он запретил наказывать раба Озноби, хотя Амир Верблюд и векиль Али грозились спустить с него шкуру, а Касима приказал похоронить, как подобает быть похороненным мусульманину, справил по нем поминки, поставил на его могиле тяжелый камень с арабскими письменами.
На этом все и кончилось. Жизнь в усадьбе потекла своим чередом, размеренно и без каких-либо происшествий. По-прежнему, кроме пятницы, рабов гнали на работы; по-прежнему их сопровождал Амир Верблюд, гордый и неторопливый; по-прежнему они возвращались измученные, голодные, не чувствуя ног и рук, а ночью забывались тяжелым сном в своей вонючей норе-землянке на сырой трухлявой соломе. И так изо дня в день.
Через неделю, возвращаясь той же дорогой, на одной из кривых улочек Амир Верблюд неожиданно остановил рабов. Недолго думая, они тотчас же повалились на землю, а Верблюд заговорил с какой-то женщиной, одетой в длинные, до пят, одежды, по спадающим складкам которых, слегка обрисовавшим её фигуру, можно угадать, что она тонка, стройна и изящна; лицо её, кроме молодых темных глаз, скрывала темная накидка.
Михаил, сидевший рядом с Терехой, приметил через улочку, под высоким деревом, наполовину обронившим сухую листву, лежащего человека. До него было не более десяти шагов, и поэтому Михаил не поленился подняться, как тяжело ему ни было, и подойти к нему. Лежавший оказался странствующим православным монахом в черном одеянии, обутым в разношенные и стертые сапоги.
Почувствовав присутствие постороннего человека, монах приоткрыл веки и уставился на Михаила долгим взглядом. Затем очень тихо проговорил:
- Кто ты, человече?
- Из Москвы я.
- Слава те, Господи! Напоследок дал узреть лицо родное. Нагнись, сын мой, умираю. Помолись за раба Божьего Иону. - Слабой рукой он нащупал котомочку подле себя и подвинул к Михаилу. - Возьми! Тут Евангелие.
Не успел Михаил распрямиться, как к нему подлетел разгневанный Амир и частыми толчками погнал к остальным рабам, приговаривая:
- Ах, шакал! Куда ушел?
- Человек помер, - попробовал оправдаться Михаил.
- Сам сдохнешь, - шипел Амир, делая злые глаза. Он толкнул Михаила с такой силой, что тот не устоял на ногах и растянулся во весь рост.
В усадьбе, у самых ворот, Амир отобрал у Михаила котомку, а на его протест молча отвесил ему горячую оплеуху и важно удалился. Обнаружив в котомке толстую рукописную книгу, Амир Верблюд осмотрел её со всех сторон, понюхал, поморщился от её неприглядного вида и понес Бабидже, держа брезгливо двумя пальцами.
Бабиджа, в свою очередь, полистал её, тоже понюхал и тоже поморщился и бросил в угол одной светелки, где у него валялось ещё несколько книг. После этого он отряхнул руки и даже вытер их о полу халата. Для него эта русская книга не представляла никакой цены, зато Михаил горевал о ней, как о потерянной драгоценности. Да, пожалуй, о драгоценности он и не тужил бы так, как об Евангелии.
В пятницу рабов не погнали на водоемы. Все мусульмане с утра отправились в мечеть на молитву, а рабы занялись работами: кто подметал двор, кто выправлял повалившийся забор фруктового сада, кто сушил кизяк. День, на счастье, выдался сухой и ясный. Михаил, Вася и Тереха палками выбивали ковры, висевшие на шестах, когда к ним прибежал радостный Митроха-пскович и сообщил шепотом, что на арбе привезли Амира Верблюда, сильно побитого, с ушибленной ногой. Вася сказал с воодушевлением:
- Это Господь его наказал. За злобу!
Сознание того, что их мучитель кем-то жестоко бит и страдает от боли, доставило рабам немалое удовольствие. Как выяснилось впоследствии, с Амиром Верблюдом свели счеты какие-то люди из-за той молодой женщины, с которой он разговаривал накануне на улице, когда Михаил получил в подарок Евангелие от умирающего монаха-странника.
Вечером рабы собрали все ковры и занесли в дом, сложили в углу одной комнаты, куда указал сопровождавший их векиль Али. То ли благодаря хорошему дню, то ли по другим каким причинам векиль был настроен благодушно, смеялся и шутил с рабами, и Михаил осмелился спросить Али, нельзя ли ему переговорить с господином: он ещё надеялся, что Бабиджа-бек возвратит Евангелие.
Векиль напыжился, вздернул подбородок и ответил, что у хозяина нет времени выслушивать его, раба, а если он хочет что-либо узнать, пусть спрашивает его, Али на то и существует, чтобы удовлетворять просьбы слуг и рабов.
Михаил решил схитрить и сказал, что ему хотелось бы знать, не поступили ли какие-нибудь вести из Москвы. Векиль заохал, точно от зубной боли, закачал своей длинной головой в чалме:
- Нет вестей. Ничего нет. Не хотят тебя выкупать. Беку убытки. Большие убытки. А ты этого не ценишь!
Михаил сделал вид, что огорчен словами векиля, и покинул помещение следом за Васей и Терехой, не прекращая гадать, каким способом возвратить книгу. Эта мысль так глубоко запала в голову, что он иногда подумывал дерзко, уж не забраться ли в покои и не выкрасть ли Евангелие; он давно считал себя обязанным вызволить во что бы то ни стало святое слово Божье, да не знал, где оно хранится.
При уборках помещений ему приходилось бывать почти во всем господском доме, он знал, какое в нем хранится имущество и даже дорогие вещи, но ему ни разу не случалось заходить в покои самого Бабиджи. У резных высоких деревянных дверей рабов всегда останавливал Али.
Уборкой в покоях господина занимались женщины, только им было позволено выметать сор, обмахивать пыль со стен, только они носили ему чаши с вареным мясом или пиалы с питьем.
Однажды Михаилу выпал случай заглянуть и за высокие заветные двери. Слуга Ахмед приказал ему отнести резную низкую скамеечку из черного дерева, а куда нести - не сказал, вот и направился Михаил со своей ношей прямо в господские покои.
Он оказался в полумраке и тишине - слабый свет проступал через одно маленькое оконце, однако, приглядевшись, он ясно все различил. Перед ним, всего в трех шагах, располагался дверной проем, ведущий в соседний покой, завешенный плотным пологом. Вдоль стен стояли какие-то сосуды с длинными узкими горлами, в нишах - серебряная посуда, а в углу горкой лежало несколько книг.
Как только Михаил увидел книги, сердце его трепетно забилось, а все тело стала сотрясать нервная дрожь. Он метнулся к углу, схватил первую попавшуюся книгу и чуть не закричал от радости - это оказалось Евангелие. Его Евангелие! Едва он собрался сунуть его под рубашку, за веревку штанов, как услышал осторожный шорох. Он положил книгу на прежнее место и одним прыжком возвратился к скамье.
Занавески на дверях приподнялись, и через порог переступил векиль Али. Увидев постороннего, векиль испугался и спрятал что-то на груди, под халат, но, разобрав, что перед ним всего-навсего раб, впал в бешенство и с кулаками набросился на Михаила:
- Чего хотел?
- Скамью принес, - говорил Михаил, стараясь уклониться от кулаков векиля.
Али схватил Михаила за ухо и повел к выходу, злобно бранясь.
- Господин! - взывал Михаил, пытаясь освободиться. - Отдай книгу! Зачем она вам?
- Ах ты шакал! Украсть хотел? Так получай же!
На шум явился Бабиджа-бек, но Али уже успел вытолкать Михаила во двор, пнув при этом ногой:
- Пошел вон, презренный раб!
Бабиджа-бек молча покачал головой и выжидающе уставился на Али, а тот, подобострастно улыбаясь и кланяясь, доложил:
- Просил книгу.
- Книгу? - удивился Бабиджа.
- Да, господин. Какую-то книгу.
Дерзость этого русского ещё больше удивила Бабиджу, он покачал головой и вернулся в свой покой в раздумье. Сев на ковер, бек пододвинул светильник поближе к подставке из черного дерева, на которой лежала раскрытая толстая книга. То был Коран.
Глава двенадцатая
Однако Бабиджа не смог читать. Его мысли были заняты Озноби, из всех рабов к одному ему бек питал пристрастие и даже некоторое уважение за умение достойно держать себя и разумно отвечать на вопросы. Да и вообще Озноби нравился беку своей рассудительностью, спокойствием, и он подумывал, уж не приблизить ли его к себе, не возложить ли на него более достойную обязанность, чем простую тяжелую работу на водоемах. Затем его увлекли сладкие мечтания о Джани, дочери Нагатая, молодой прекрасной вдове - его печали и его радости, - и он забыл про Озноби. Как скряге приятно думать о богатстве и каждый день любоваться им, так и ему было приятно думать об этой женщине и мысленно вызывать её образ.
Когда Джани стала вдовой - её муж, Ибрагим-багадур, погиб на Кавказе, в последнем походе хана Джанибека, - у Бабиджи появилась заветная мечта взять её в жены. Вначале он таил в себе эту мечту, доверяя её лишь Аллаху, которого просил о помощи, будто Всемогущий мог стать для него свахой. Но Всемилостивый хотя и внушает надежду, поддерживает веру в благоприятный исход задуманного дела, да не дает совета, как его совершить; поэтому Бабиджа вынужден был поделиться своей думой с векилем Али, который похвалил за выбор и желание обзавестись молодой женой, ибо давно настало время подумать о наследнике. Если с ним, Бабиджей-беком, славным господином, что-нибудь случится, - храни его Аллах! - кому достанется все богатство?
Этот вопрос постоянно беспокоил и самого Бабиджу, потому что он был одинок. Когда-то у него было четыре жены и пятеро детей: два мальчика и три девочки, но все они померли от страшного мора, случившегося лет восемь назад в Орде.
Последние годы, живя в одиночестве, Бабиджа завел знакомство с шиитами и муллами, каждый вечер читал Коран, кормил по праздникам нищих, отпустил на свободу более пятидесяти рабов-мусульман. Все эти богоугодные дела подымали его в собственных глазах и, как ему казалось, укрепляли надежду жениться на Джани. Бабиджу нисколько не смущало то, что он стар, а она молода, что он уродлив, а она прекрасна, что в Сарае помимо него много мурз и ходжей, которые мечтают о вдове так же, как и он, и среди них много молодых красавцев, храбрых и сильных, настоящих багадуров.
Однажды в разговоре с Нагатай-беком он намекнул, что готов скрепить узы дружбы узами родства, чтобы поддержать угасающий светильник двух семейств и соединить два таких богатых состояния в одно, на что Нагатай ответил, что его предложение разумно, но об этом следует подумать.
Бабиджа согласился ждать, хотя знал, что Нагатай может думать очень долго, однако это не очень тревожило: раз Джани дала слово справлять по мужу трехгодичный траур - значит, она будет справлять его, чего бы ей это ни стоило, и ничто не сможет изменить её решения - он знал, какой иногда она могла быть упрямой. И ждал, терпеливо ждал все эти три года и надеялся.
Неожиданный стук входной двери вернул его к действительности, он встрепенулся, нахмурился, заслыша голоса и приближающиеся шаги. Ковровая занавеска колыхнулась, поднялась, и в горницу вошли Али и Ахмед.
- Что еще? - недовольно спросил Бабиджа, щурясь и строго смотря на них.
Со стоном, гримасой боли на пухлом лице Али показал окровавленную правую ладонь, а потом на халат, на котором краснели два пятнышка.
- Ничего не понимаю, - буркнул Бабиджа, сдвигая брови над переносицей.
Ахмед зловещим шепотом произнес:
- Али напоролся на вилы. Все от этого уруса, Озноби.
Брови Бабиджи удивленно полезли на лоб.
- Он тебя ударил вилами?
Али отрицательно замотал головой.
- Он оставил эти вилы не там, где надо?
- Кто их оставил, шайтану известно, но все от него... этого Озноби. От него одного, - уверенно сказал Ахмед, придав своему лицу грозное выражение и зло сверкнув глазами, готовый хоть сейчас отправиться на расправу с рабом.
- Да будет тебе! - возразил Бабиджа, решительно отмахнувшись рукой.
Ахмед принялся объяснять:
- Касим побил его - и упал в яму. Амир побил - ушиб ногу. Али ударил напоролся на вилы. Разве этого недостаточно? Он принес в наш дом несчастье. В него вселился дух злого дэва.
Бабиджа потряс головой, провел ладонями сверху вниз до кончика бороды и улыбнулся. Ну и чудак же этот Ахмед!
Потом в насмешку спросил:
- Дэв ли? А если Провидение?
Али и Ахмед были поражены, они в растерянности поглядели друг на друга, потом изумленно на хозяина и развели руками:
- Неверного уруса защищает Провидение? Нет, нет. Дэв! Шайтан!
И оба удалились, ругаясь. Бабиджа снова остался один.
Ночью, лежа под шерстяным одеялом, мучаясь бессонницей, он волей-неволей опять начал думать об этом Озноби и о странном сочетании обстоятельств. Действительно, Касим, Амир и Али пострадали после того, как побили этого раба. Неужели Аллаху угодно защищать его? А не шайтана ли это козни? О нет! Не может шайтан быть сильнее поборников ислама. Уж кто-кто, а Касим, Амир и Али известны как добрые мусульмане, а добрых мусульман Аллах не дает на поругание злым дэвам, не оставляет в беде. Да будет он прославлен! Очевидно, самому Всевышнему угодно оказать милость Озноби. Но за что? Чем он отличается от обычных людей, от других неверных? Чистотой сердца, чистотой помыслов? Может быть, он праведник и способен на любовь к слову Божьему? Определенно, в нем есть что-то такое, что располагает к нему. Касим и Али напрасно обидели его, за это и поплатились. Только одна есть правда, и правда эта, видно, на стороне уруса.
Тут он закрыл глаза и прочел едва слышно: "Господи, в твоих руках власть: ты даешь и отнимаешь её по своему желанию. Ты возвышаешь и унижаешь кого захочешь. В твоих руках благо, ибо ты всемогущ".
"Пусть будет так", - подумал Бабиджа, поудобней устраиваясь на постели и вытягивая руки вдоль тела. Он закрыл глаза, но долго ещё не мог заснуть, борясь со своими сомнениями.
Утром, когда Бабиджа поднялся на ноги, он, на удивление, был бодр и подвижен: долгое раздумье не утомило его, а, наоборот, как бы напитало свежестью и силой. В этом он тоже нашел божественное предзнаменование и окончательно убедился в правоте своих ночных суждений.
Позвав Ахмеда, он распорядился оставить Озноби дома, а сам, совершив омовение, с торжественным строгим лицом отправился в угловую комнату, освещенную косо падающим солнечным лучом, где его ждал потертый молитвенный коврик, сотканный покойной матерью.
Днем Михаил подметал двор, собирал граблями опавшие листья в кучу и поджигал их у ограды. Прямо в небо тянулся сизый прогорклый дымок. Стоял ясный осенний день. Тихо, ни ветерка.
Михаил, опираясь на грабли, наблюдал, как веселый огонек пожирает сухие листья; солнечное тепло и жар костра согрели и расслабили его, и он грезил с открытыми глазами, представляя запотевшую крынку с молоком на скобленном до белизны столе, большую краюху только что испеченного ржаного хлеба...
Неожиданный окрик заставил его обернуться. Он увидел Ахмеда, схватился за метлу и принялся мести. Тот продолжал махать рукой и кричать:
- Эй, Озноби! Давай сюда! К господину!
Бабиджа находился в саду. Он сидел на низком настиле, одной стороной своей примыкавшем к стене дома, на ковре и подушках, одетый в шелковый китайский халат с желтыми драконами и голубую чалму. Он грелся на ласковом осеннем солнышке, пребывая в покое и лени, как сытый кот, и нехотя доедал дыню.
Не дожидаясь разрешения, Михаил сел на землю подле настила.
Долго длилось молчание.
Бабиджа съел дольку, вторую, третью. Серповидные корки сложил в глиняную миску, провел ладонью по жидкой бородке сверху вниз, пошептал что-то про себя и только после этого внимательно посмотрел на своего раба. Он сказал:
- Вы, урусы, - грешники! Господь покарал вас за неверие нашим оружием. Все предопределено Аллахом. Да будет он прославлен вовеки!
И поднял руки ладонями вверх.
Михаил подождал, пока бек сложит руки на коленях, и тогда сказал:
- Если враг приходит убивать и грабить, то это не Божье наказание, а воля врага. Ибо Господь творит только добро!
- Гляди-ка! - воскликнул Бабиджа и поудобней уселся на подушках. - Что же это выходит, - он немного нахмурился, - я тоже грабитель? А ты знаешь, что я спас тебя от петли?
- Я благодарен господину за это, - Михаил прижал ладонь к груди и, сидя, низко поклонился.
- Русь - улус хана. Да продлятся его годы! Хан карает своих подданных как ему вздумается. Мы все его слуги.
- Если это так, зачем же хан разоряет свой улус?
- Как ты смеешь, раб, судить о делах господина своего! Да тебе язык за это следует вырвать! - наклонившись немного вперед, сказал Бабиджа с раздражением. - У хана нет более непокорного улуса, чем Русь. Наказывать неверных за непокорство есть благодеяние! Не совершайте злых дел! Сколько баскаков сложило на Руси свои головы? Даже Чол-хана и того не пожалели!
- Баскаков погубила жадность. Своими поборами они озлили мужика, заставили его взяться за топор.
- Вот за это вас и карает Аллах! - тонкий палец с длинным ногтем указал на Михаила.
- Если волк нападает на овчарню, разве грех отбивать у него своих овец?
Бабиджа недовольно засопел.
- То волк! Каждый хозяин волен поступать с ним как хочет.
- Баскаки хуже волков. Поэтому хан и дозволил собирать дань самим князьям.
- Князья обманывают хана, - проговорил Бабиджа сердито, - присваивают себе часть его дани и богатеют. Возьми хотя бы московского. Уж, поди, как богат стал. Вместо воинов выкуп дал! Нет, избаловал вас хан! Ох как избаловал!
- Ежели бы князи... - начал Михаил, смотря на бека, но не договорил, смолк, не желая высказывать свою мысль.
Бабиджа насторожился.
- Что, что ты хотел сказать о князьях?
- Да ничего, - уклончиво ответил Михаил, потом, помолчав немного, все же добавил с горечью: - Князи грызутся из-за земель и податей.
- Вот и хорошо, что грызутся. Смирнее будут. На то они и князи, чтобы свою корысть ставить выше других. О рабах им, что ли, заботиться прикажешь?
- В том-то и беда!
Бабиджа укоризненно покачал головой, ибо прекрасно понял, что под "бедой" подразумевал этот хитроумный раб Озноби.
- Ты дерзок, коль судишь о делах князей своих. Но ты ещё более дерзок, коль считаешь их причиной зла и причиной своего несчастья. За это тебя убить мало!
Сказав это, Бабиджа-бек глубоко вздохнул и закрыл глаза. Он зашептал молитву, пытаясь успокоиться, потому что давно положил себе за правило сдерживать свои чувства. Когда же это ему удалось, сказал тихим голосом:
- Но я милостив. Как я милостив и терпелив к тебе! Я сохраню твою жизнь, коль однажды даровал её тебе. Ты хотел меня видеть, раб... Что тебе надобно?
- Господин, я хотел попросить у тебя книгу.
Бабиджа широко открыл глаза и недоуменно уставился на Озноби. То был сильно исхудавший от постоянного недоедания, измученный непосильной работой человек. В его бороде и усах появилось много седых волос - свидетельство глубоких душевных страданий. Одет в грязное рубище, рваные порты, ступни ног его обмотаны какими-то тряпками - и он ещё просит книгу. Ну что он за человек, этот Озноби?
Бек покачал головой и заметил:
- Я думал, что ты попросишь что-нибудь иное. А ты... Да-а... - Он вздохнул и продолжил: - Не подобает рабу держать и читать книгу. Раб должен работать. Всегда работать, даже ночью. А я вам ещё даю поблажку - ночью вы у меня спите. А что до твоей книги, то я велю её сжечь. На что она? Есть только одна-единственная книга, достойная почитаться божественной. Это книга нашего пророка. Коран! Да будет она почитаема в веках!
Бабиджа снова потер коленку и сказал:
- Мухаммед говорил, что ваша вера - заблуждение. Иса - не Бог, а пророк, как и он, Мухаммед. И это так. Аллах один, единственный и неповторимый. Нет ему равных. Верить надобно в него.
Михаил смиренно заметил:
- Я верую в Христа и Святую Троицу. Я родился с этой верой и умру с ней.
- Ты упрямый, как и все урусы. Что с тебя взять? Но коль ты так предан Исе, что же он тебя не спасет от неволи?
- Это испытание, - ответил Озноби кротко. - Спаситель испытывает мою веру в него.
- Я не Иса, а могу приказать либо убить тебя, либо освободить. И ежели я это сделаю, разве это сделает твой Иса?
- Иисус, - подтвердил Михаил. - Твоими руками.
- Как он может сделать это моими руками, когда я не верую в него? Я верую в Аллаха, единственного и могущественного. Ибо сказано: нет бога, кроме Аллаха, а Мухаммед - пророк его...
Ночью Бабиджа пробудился от неприятного ощущения в желудке и горечи во рту, он прижал руку ниже ребер, и вдруг резкая боль перехлестнула низ живота. Короткий стон сорвался с его губ. "Неужели от дыни? - подумал он в страхе. - А если..." - и его спина и грудь покрылись клейким холодным потом.
- Нет, нет! - произнес бек вслух и закричал: - Ахмед! Ахмед!
Встревоженный слуга явился перед Бабиджей в распахнутом халате, без чалмы, бритоголовый.
- Отнеси ту книгу Озноби, - распорядился бек слабым, болезненным голосом.
Ахмед удивился:
- Какую книгу?
Непонятливость слуги рассердила Бабиджу.
- Что в углу лежит! Урусская книга! Которую Амир принес.
- Сейчас отнести?
- Сейчас! Сейчас! - пронзительно закричал Бабиджа, совершенно теряя над собой власть. А когда слуга исчез, подумал: "Будь она неладна! О Аллах! Спаси и защити!"
Глава тринадцатая
Наутро страшное известие потрясло Сарай - умер хан Джанибек.
Шестнадцать лет царствовал хан, к нему так привыкли, что считали его существование вполне естественным, как жару летом, а стужу - зимой. Никому и в голову не приходило, что он когда-нибудь умрет, хотя он был такой же смертный, как и все остальные.
Однако смерть хана Джанибека взбудоражила Сарай, точно внезапный ливень муравейник. Благоразумные ходжи, беки, нойоны тотчас же в суете стали покидать город, объясняя свой отъезд вынужденной перекочевкой: в самом деле, приближалась зима, и стада богатеев с летних пастбищ устремились в низины, к морю, где были прекрасные зимние пастбища. Но не это погнало их из теплых жилищ, а страх... Каждый из них предчувствовал беду.
У хана осталось много взрослых сыновей, каждый из которых имел свою ставку вне города и своих сторонников в самом городе. А когда так много достойных претендентов на престол - конец порядку и спокойствию!
Бабиджа считал себя не глупее других, засобирался тоже. В двух переходах от города, к югу, находились два его больших аула с табунами коней и отарами овец. К любому из них он мог присоединиться. К этому его побуждали хорошо сохранившиеся в памяти события недалекого прошлого. Он помнил, как его отец бежал из Сарая, когда хан Узбек, сын Туличи, с эмиром Кутлуг-Тимуром убили хана Ильбасмыша, сына Токты, и устроили в городе резню. Он помнил также, что после смерти хана Узбека его сын Джанибек перерезал своих братьев - Тинебека и Хызрбека - и заодно неугодных ему эмиров. Теперь могло повториться то же самое, и поэтому, рассудил Бабиджа, лучше быть подальше от города, покуда в нем не воссядет новый хан.
Однако к полудню дошел слух, что царский престол занял старший сын Джанибека, хан Бердибек, прибывший из Дербента. Эта весть была утешительна. Бабиджа отменил свое распоряжение об отъезде, повелел только замкнуть накрепко ворота, не выпускать людей в город и принялся ждать, что будет.
На другой день к его дому пришел дервиш Мансур, одетый в козью шкуру и высокий меховой колпак, и осторожно застучал кривой палкой в затворенные ворота. Дервиш был желанный гость. Бабиджа велел немедленно привести его к себе, и, когда тот явился, минуя кухню, куда он обычно заглядывал, прежде чем посетить хозяина, прихрамывая на одну ногу и прижимая к груди правую покалеченную руку, выпил с дороги кумыс, повздыхал и помолился, Бабиджа узнал страшные вести, от которых ему вначале сделалось жарко, а потом холодно.
А дервиш поведал вот что.
Когда хан Джанибек занемог, старший эмир Тоглу-бий послал в Дербент, к царевичу Бердибеку, нарочного с вестью, чтобы он приезжал скорее, так как отец его при смерти.
С десятью людьми тайно прискакал царевич в Сарай и остановился в доме Тоглу-бия, а батюшка его, хан Джанибек, и не думал умирать. День ото дня ему становилось лучше; вот, говорят, начал вставать, шурпу кушать, кумыс пить. Царевич встревожился, испугался: что, если батюшка узнает о его самовольном приезде - ведь он ослушался его воли, покинул Дербент, где был посажен наместником. "Ну, эмир, - сказал царевич, - делай что хочешь, а мне возвращаться никак нельзя".
А тут наконец дошел слух до грозного хана о прибытии Бердибека, и позвал он Тоглу-бия к себе для объяснений. Понял эмир, что настал его последний час, помолился Богу, надел кольчугу под халат, взял с собой верных людей, переодел царевича в женское платье, накрыл чадрой и отправился во дворец. Стража было отказалась пропустить такое большое количество людей, да Тоглу-бий кого угодно мог уговорить, сказал, что ромейскую пленницу, царевну-красавицу в подарок хану привел. Вошли они в покои хана, а с ним только четверо старых сподвижников было, да и те дремали сидя. Махнул Тоглу-бий своим людям, набросились они на хана и стариков и всех перебили. Сбежалась на шум стража, сановники, а Бердибек скинул с себя верхнюю женскую одежду и предстал перед ними. Тогда все присягнули ему в верности, и старшие эмиры тоже - Туглу-бий, Мамай. А кто не присягнул, тех изрубили. После этого повелел хан Бердибек убить своих двенадцать братьев, и верные ему нукеры в один день совершили это черное дело. Только одному удалось скрыться - царевичу Кильдибеку. Теперь его разыскивают по всему Сараю, но, говорят, он скрывается у верных ему людей.
- Ай-яй-яй! - проговорил Бабиджа, покачивая головой. - Какие страшные дела! Царевич Бердибек! Царевич Кильдибек! Какие были братья!
Он вздохнул, сокрушенно покачал головой и успокоился. Такова жизнь, такова судьба! Но теперь, когда ханский престол занял Бердибек, ему нечего бояться!
На следующий день, после полуденной молитвы, отправился он во дворец и присягнул на верность хану, как это сделали многие беки до него. Хан милостиво дал ему поцеловать свою руку, унизанную перстнями, и подарил шелковый халат. Там, в прохладных покоях дворца, Бабиджа встретил эмира Мамая, с которым был дружен. То, что такой знаменитый военачальник, как Мамай, принял сторону хана Бердибека, никого не удивило - Мамай был женат на старшей дочери Бердибека, Биби-ханум.
- И ты тут, славный Бабиджа? - спросил его с улыбкой Мамай, держа по привычке свои пухлые руки на большом животе, слегка стянутом позолоченным военным поясом. Эмир одобрил его верноподданнические чувства и подарил ему пиалу, расписанную чудесными цветами. С этими двумя подарками он вернулся домой в самом наилучшем расположении духа и на радостях распорядился, чтобы все слуги и рабы были хорошо накормлены.
В своей горнице он застал дервиша Мансура. Дервиш, не снимая высокой шапки, сидел на подогнутых ногах и пил кумыс из большой пиалы. При виде Бабиджи он хитро прищурился, отчего его глаза превратились в черные щелки.
- Есть новости, господин, - проговорил он хрипло, отставил пиалу подальше от своих колен и, наклонившись к уху Бабиджи, шепнул: - Страшные новости!
С этими словами он вынул из-за пазухи шелковый платок с кисеей. Как только Бабиджа увидел голубой шелк с арабской вышивкой по уголкам, у него сразу разгорелись глаза, однако он совладал с собой, отвернулся, будто бы это ему не любопытно, спросил равнодушно:
- Где взял?
Мансур многозначительно улыбнулся.
- О том скажу позже.
Бабиджа хорошо понял этого старого проходимца, молча взял кошель, распутал шнурок и достал блестящий новенький динар.
Дервиш проворно на лету поймал монету.
- Да продлит Аллах твои годы, господин!
- Кто, кроме тебя, знает об этом платке?
- Никто, господин, клянусь пророком!
Бабиджа дал ему ещё динар.
- Да пусть уйдут все недуги из твоего тела, господин! Щедрость твоя сверх всяких мер!
- Ну! - пробормотал Бабиджа, подставляя Мансуру левое ухо, но то, что он услышал, заставило его откачнуться и поглядеть на дервиша округлившимися глазами. От его слов у Бабиджи закружилась голова.
- Можно ли этому верить? - спросил он наконец, и губы его покривились.
Мансур прижал руку к сердцу и закрыл глаза.
- Дервиш Мансур всегда говорит только правду.
- Поклянись, что никто не знает об этом, кроме нас. На Коране поклянись!
Бабиджа протянул двумя руками толстую книгу в крепком кожаном переплете. Дервиш возложил на неё правую покалеченную руку и произнес четким ясным голосом:
- Клянусь! Да пусть Аллах покарает меня, если это ложь!
Бабиджа, волнуясь и торопясь, достал два динара, потом ещё один, а затем сунул весь кошель с оставшимися деньгами в руки изумленному дервишу и сказал:
- Ты должен молчать, иначе наш общий друг окажется в беде. Давай сюда платок!
В это время в соседней горнице раздался шорох, как будто что-то упало на мягкий ковер. Бабиджа поспешно сунул платок за пазуху и принялся молиться. Дервиш бесшумно, как тень, метнулся за занавеску, потом так же бесшумно предстал перед Бабиджей.
- Никого.
- Жаровню!
Шелковый платок сразу вспыхнул, пламя едва не охватило пальцы Бабиджи, он бросил горевший платок и попросил Мансура ещё раз рассказать о находке. Слово в слово поведал дервиш о своем приходе в дом Нагатая и о том, как он увидел торчащий из-под ковра кончик платка. Он не придал бы этому никакого значения, если бы Джани, дочь Нагатая, с озабоченным видом не вошла в горницу и, не отдав ему салям, не принялась осматривать все вокруг. Но когда она удалилась, а за висевшим над входом ковром раздался кашель знакомый кашель, слышимый им во дворце...
- Молчи! Молчи! - прервал его Бабиджа, не в силах более слушать волнующий его рассказ.
Он поверил каждому слову дервиша. Иначе и не могло быть: царевич Кильдибек мог найти надежное убежище только у Нагатая. "Ах, безумный! Безумный! - упрекал он мысленно своего друга. - Ни своей головы не жалеет, ни своей дочери!"
Всем известно, что Нагатай-бек осторожный человек, никогда он не поддерживал ни царевичей, ни эмиров, а был верен лишь одному хану. Но царевич Кильдибек сам старался заручиться его поддержкой. И все из-за его дочери Джани. Царевич был дружен с её мужем, Ибрагим-багадуром, а когда тот погиб, стал оказывать особые знаки внимания его жене. Как это всегда волновало Бабиджу! Как это его пугало! Царевич давно бы заслал сватов, если бы Джани не объявила о трауре по своему мужу.
Вечером Бабиджа поехал к Нагатаю, прихватив с собой арабскую шкатулку из черного дерева.
Дом Нагатай-бека находился за городом, среди садов и пригородных усадеб знати. Чтобы до него добраться, Бабидже понадобилось пересечь весь город, проехать мимо дворца хана, где появляться в настоящее время было небезопасно, ибо ханская стража хватала всех подозрительных. Но Бабиджа, пренебрегая этой опасностью, пустился в путь и через полтора часа достиг пределов города.
Каменная высокая ограда окружала обширную усадьбу Нагатая, которая состояла из большого сада, вместительного широкого дома и множества хозяйственных служб. Въехав в ворота, Бабиджа сразу увидел господский дом, белевший стенами и черневший проемами окон и дверей сквозь длинные ветви диких виноградных лоз, прикрывавших летом стены густой листвой.
Оставив остроносые туфли за порогом, в одних теплых носках Бабиджа прошел в просторную горницу Нагатая, всю устланную шерстяными пестрыми коврами.
Толстый Нагатай возлежал на подушках, охал и жаловался на нездоровье. Все у него болело, и, видимо, это было так: лицо было желтое и опухшее, глаза утратили былую живость и блеск.
Нагатай-бек, сын Ахмыла, был большой тархан, освобожденный милостью хана Джанибека от всех податей. Три его жены и два взрослых сына умерли от того же мора, что и дети и жены Бабиджи, но пятеро дочерей остались живы. Все дочери бека вышли красавицы, и он их отдал замуж за влиятельных людей. Судьба разбросала их по всем улусам Дешт-и-Кипчак: две дочери жили в Хорезме, третья в Дербенте, четвертая - у ногаев, лишь пятой не повезло: Джани овдовела на первом году замужества. Возвратив калым отцу Ибрагим-багадура, Нагатай вернул дочь к родному очагу, к обоюдной радости её и своей.
Джани была любимой дочерью Нагатая, от четвертой жены, кипчачки, умершей вскоре после родов: и нравом, и лицом она напоминала мать свою, горячо любимую беком; так же, как та, была домовита и хозяйственна. Кроме нее, не было в доме человека, кто бы так разумно мог распорядиться его богатым состоянием. С дочерью Нагатай не знал забот и постоянно благодарил Аллаха, что тот послал ему это дитя и он, Нагатай, мог теперь, на старости лет, пребывать в покое и молитвах, ничуть не беспокоясь о своих табунах, отарах, шерсти, которую каждую осень настригали по нескольку сот тюков, о пастбищах и прочем богатстве.
Бабиджа вначале повел разговор, как принято, о хозяйстве, полюбопытствовал, сколько Нагатаю чабаны настригли овечьей шерсти, каких он намерен продать кобылиц, чем он лечится и каких приглашает лекарей, но затем Бабиджа, как бы невзначай, упомянул о верности хану Бердибеку и сообщил, что хана признали военачальники - эмир Мамай, эмир Могул-Буги, эмир Амед, эмир Намгудай, надеясь на этот раз услышать от Нагатая то, зачем он сюда прибыл. Однако бек слушал, вздыхал и, выражая печаль на своем полном лице, как бы говорил: "О чем ты мне толкуешь? Разве не видишь, как мне плохо? Я совсем болен..."
Тогда Бабиджа пошел на хитрость, он склонился к уху Нагатая и шепнул:
- Ищут царевича. Люди указывают, что он скрывается где-то тут, поблизости. Плохо придется тому, у кого обнаружат его.
- Что же делать? Что же делать? - прошептал вдруг Нагатай, бледнея, мелкий пот бисеринками проступил по всему его лбу.
Сделав вид, что он не заметил беспокойства Нагатая, Бабиджа сказал, поглаживая свою бороденку:
- Я знаю - ты не дашь приют человеку, которого разыскивает хан. Ведь в противном случае ты потеряешь все. Мой тебе совет - держись от этого подальше.
После этого Бабиджа замолчал и закрыл глаза, так он посидел некоторое время, потом спросил:
- Помнишь ли ты наш уговор?
Нагатай ответил не сразу - он был удручен собственными мыслями
- А? Что? Какой уговор?
- Насчет твоей дочери. Я богат, одинок, нет у меня наследника. Кому все достанется после меня? Ты тоже одинок, у тебя тоже нет наследника, но у тебя есть дочь... Мое имущество и угодья приносят в год пятьдесят тысяч динар.
- Да, да... понимаю. - Нагатай посмотрел на Бабиджу, будто затравленный. - О Джани... ты ведь знаешь, дорогой Бабиджа, что это нельзя решить так сразу, а сейчас...
Тогда Бабиджа признался:
- Твой друг думает о тебе. Ты послушай, - он подвинулся к нему поближе и зашептал в самое ухо: - Мне удалось отвести от тебя большую беду.
- О чем ты говоришь? - удивился толстяк, хотя прекрасно понял, на что намекнул Бабиджа, и весь затрясся от страха.
- А вот о чем, - ответил тот как ни в чем не бывало. - Платок царевича Кильдибека найден одним человеком у тебя в доме. Этот человек верен мне. А платка царевича больше нет.
Нагатай не стал отпираться. Он прижал руку к сердцу в знак благодарности и наклонил голову, после этого он посмотрел на Бабиджу долгим умоляющим взглядом, как бы спрашивая: что же делать? И Бабиджа сказал:
- Я думаю вот что. Если царевич ещё у тебя, он должен немедленно покинуть твой дом ради сохранения своей царственной жизни и твоей.
И тут Бабидже пришло на ум прекрасное решение: он вспомнил, как царевич Бердибек проник во дворец.
- Пусть он переоденется в женское платье, сядет на ишака. Мой человек проводит его на окраину города, в караван-сарай. Там его будет поджидать дервиш Мансур. Дервиш достанет ему коня, одежду и поможет перебраться к ногаям. Завтра с утра мой человек прибудет к твоему дому.
- Да, да, - закивал большой головой Нагатай, - сделаем все, как ты сказал. Ты пришел вовремя, Бабиджа. Я никогда не забуду твоей доброты. Ты поступил как настоящий друг.
Теперь, слушая Нагатая, кивал головой и Бабиджа, а когда тот кончил говорить, развернул тряпку и достал резную деревянную шкатулочку.
- Это небольшой подарок для Джани.
Нагатай принял шкатулочку дрожащими руками.
- К нашему разговору мы ещё вернемся, - сказал толстый бек. - Потом как-нибудь. У нас будет время.
Глава четырнадцатая
Бабиджа в глубоком раздумье прибыл домой. Дело, которое он должен исполнить, было столь опасно, что могло охладить любого храбреца, а он отнюдь не такой храбрый человек, чтобы стать пособником бегства царевича Кильдибека. Это все равно что самому добровольно подставить голову под меч. Но разве мог он поступить иначе? В жизни каждого человека наступает время, когда он должен сделать решительный шаг и самому - не Богу - определить свою судьбу. Такое время наступило и для Бабиджи-бека. Он взвешивал все "за" и "против" и все более убеждался, что нет у него иного пути, как следовать велению своего сердца, прислушиваться к его зову. А сердце говорило: если царевича найдут в доме Нагатая, пропадет Джани, не появится на свет их будущий наследник, - в то, что у него и Джани будет сын, он верил, как в звезду пророка, - а это значит, всему конец - его надеждам, его помыслам, его жизни. Разве можно в таком случае поддаваться страху, колебаниям, ожиданиям? Только правильное, верное решение может помочь выпутаться из столь опасного дела. И решение это было найдено. Но как сделать, чтобы все свершилось благополучно и для него, и для Нагатая, и для царевича?
Неподвижно и долго сидел он в своей горнице, лишь изредка теребя кончиками пальцев бороду, смотря в одну точку на ковре и глубоко вздыхая от безысходности и напрасных раздумий. И когда уже, казалось, ничего нельзя придумать разумного, его вдруг осенило: Озноби! Вот кто ему поможет! Если Озноби защищают небесные силы, они защитят его и в этот раз. Кроме всего прочего, как помнит Бабиджа, у него нет тамги. Он позвал Ахмеда, и тот подтвердил, что Озноби действительно не клеймен. Бабиджа возликовал. Это перст Божий!
Если Озноби и попадется, то от него всегда можно отказаться, а доказать, чей это раб, просто невозможно. Царевич Кильдибек будет одет в женское платье, Озноби и в голову не придет, что на ишаке, которого он поведет, сидит мужчина, царевич из рода Чингисидов! Но тут же лицо Бабиджи омрачилось снова - Озноби не знает дороги к караван-сараю!
"Тогда, - рассуждал Бабиджа, - впереди пойдет кто-нибудь из слуг, хотя бы тот же Ахмед. Конечно, - обрадовался бек, - Ахмед будет идти впереди и указывать дорогу! А если царевича схватят, Ахмед прирежет Озноби! Он это умеет делать ловко и быстро, как туркмен. Никто и не заметит".
В радостном возбуждении потер Бабиджа руки, погладил жиденькую бородку, приосанился и с торжествующей улыбкой обвел блестевшими глазами спальню, точно перед ним - толпа восторженных почитателей. Как он умен, хитер, изворотлив! Да Нагатай пропал бы без него! Совсем пропал! Сколько раз он, Бабиджа, выручал его. Да за него не только одну дочь - двух отдать можно! Но Нагатай не понимает этого, потому что глуп! Ну, погоди, вот избавятся они от царевича Кильдибека, тогда и разговаривать можно будет по-иному. Лишь бы повезло и бегство царевича удалось.
Утром Михаилу выдали поношенный, ещё крепкий халат, высокую шапку и старые сапоги, и вместе с Ахмедом отправился он в другую часть города. Ему объяснили, что он должен делать - вести ишака с женщиной, по дороге ни с кем не разговаривать, прикинуться немым. А куда вести, ему будет указывать Ахмед, идущий впереди.
В самом деле, возле какого-то очень богатого дома, у высоких ворот, он взял под уздцы ишака, на котором сидела толстая женщина в чадре, закутанная в черные одежды, и повел за собой. Впереди, не оглядываясь, будто сам по себе, шел Ахмед с посохом. Они двигались малолюдными узкими улочками, а затем среди зеленых бахчей и садов. Михаил не догадывался, на какое опасное дело его послали, хотя и был несколько удивлен.
Выйдя на большую дорогу, ведущую, как догадывался Михаил, к караван-сараю, они вынуждены были остановиться. Ахмед исчез, точно его ветром сдуло. Впереди длинная вереница телег, возов и арб. Слышались повсюду людские голоса, крики ишаков, блеянье овец, мычание голодных коров и быков, - в общем, шум стоял как на базаре.
По обе стороны дороги топтались стражники с копьями и внимательно осматривали проходивших мимо людей. "Ищут кого-то", - догадался Михаил. Женщина подтолкнула его мысом туфли: иди, мол, не останавливайся. И Михаил начал обходить телеги и арбы, таща за повод ишака. Иной раз ему приходилось протискиваться сквозь плотно стоявших людей, расталкивать их, выслушивать брань и сносить толчки в спину. Один сердитый усатый стражник едва не исхлестал его плетью. Он заорал на Михаила:
- Куда лезешь? Встань и жди!
Михаил, прикинувшись немым, замычал, указал на женщину, сидевшую на ишаке без движения, как изваяние, закачал головой и изобразил на лице своем отчаяние.
- Успеешь! Всем надо, - огрызнулся стражник и отошел прочь.
Михаил обратился к другому стражнику, молодому, указал на женщину и опять покачал головой, закрыв глаза. Тот догадался, ухмыльнулся и сделал рукой движение, изображая круглый живот. Ознобишин обрадовался, закивал головой: верно, верно, брюхата.
- Пошел! - сказал молодой стражник, засмеялся и хлопнул ишака по заду.
Миновав последнюю группу стражников и сойдя с холма, Михаил оглянулся: Ахмеда по-прежнему нигде не было видно.
Дорога пошла под уклон, и вскоре, у развилки широкого большака, перед ним предстал караван-сарай за невысокой каменной оградой. Михаил подвел ишака к распахнутым настежь воротам. Откуда ни возьмись перед ним оказался хромой человек в шкуре и высокой меховой шапке. Это был дервиш Мансур. Михаил знал, что должен передать ишака с толстой женщиной какому-то дервишу.
Тот сказал Михаилу:
- Все! Пошел назад, урус!
Михаил развернулся идти, но его окликнули. Женщина бросила две желтые круглые монеты. Сверкнув на солнце, они упали в пыль. Дервиш завел ишака с женщиной в ворота караван-сарая.
Ознобишин подобрал монеты, крепко зажал их в кулаке. Он оглянулся, нет ли поблизости кого, - он был один на дороге. Облегченно вздохнув и радуясь удаче, Михаил зашагал назад в город. Впервые он оказался без сопровождающего. Это было непривычно. Он шел мимо стражи, толпы пастухов и нищих, мимо возов и арб и упивался чувством свободы, которое постепенно стало пробуждаться в нем. Он так долго был понукаем и так много бит, что никак не мог поверить, что шагает сам по себе, по своей воле и может свернуть в любой переулок, может остановиться, если потребуется, сесть, поглядеть на кого ему вздумается. Ознобишин озирался, ждал окрика или недоброго взгляда, но до него никому не было дела.
"Господи, помоги!" - прошептал он и переулками вышел к так называемому русскому местечку, где обычно останавливались христиане - русские, византийские, армянские купцы.
Деревянная низкая церковка с круглой маковкой и железным крестом, со службами и маленькими избами-кельями занимала обширную площадь, окруженную низкой оградой. Позади церкви располагалось кладбище, на котором росли березы и кусты акации. На могилах стояло множество каменных и деревянных крестов.
Крестясь, он переступил порог церкви. Службы не было. В сумрачном помещении тихо и тепло, пахло, как обычно пахнет в церкви - сухим деревом, горевшими свечами, ладаном. И этот запах тотчас же взволновал его до слез. Шестеро бородатых мужчин, по-видимому купцы, на коленях истово молились перед алтарем. Михаил хотел купить свечку, но монашек, старенький, седенький, с провалившимся ртом, принимая от него динар, покачал головой, давая понять, что этого слишком много за одну свечу. Тогда он взял три свечи, а остальные деньги, оставшиеся от динара, пожертвовал на нужды церкви. Монашек в благодарность склонил перед ним голову и прошептал: