Невольница

6

Суман вернулась с частных уроков и теперь раздувала в мангале огонь. От усталости ломило тело, болела голова. Угли то загорались, и тогда пробивался тоненький язычок пламени, то гасли. Наконец Суман отказалась от мысли приготовить обед, оттащила мангал в сторону, достала хлеб из кастрюли и стала искать нож. Она отдернула в сторону занавеску с ниши, заменяющей шкаф. За занавеской на полках было все ее хозяйство — небольшое зеркало, гребень, флакон с маслом для волос, коробка из-под конфет, в которой лежали нитки, иголки, спицы и всякий мелкий скарб. Рядом с зеркалом стояла ее собственная фотокарточка, на которой она была в широких шароварах и длинной рубахе. На другой полке стояли книги — Галиб, роман Шарара, дешевое издание Омара Хайяма, собрание сочинений Низира Акбарабади, несколько книг современных поэтов и писателей, кое-какие журналы, а рядом с ними — тетради ее учеников, взятые на проверку. На самой нижней полке — несколько алюминиевых тарелок, ложки и нож. На тарелке лежало несколько луковиц, в банке белело сухое порошковое молоко. В уголке — бутылка с денатуратом и другая — с керосином.

Она отрезала от буханки два ломтика хлеба и намазала их тонким слоем масла. Потом взяла эмалированный кувшин и, подумав немного, решительно пошла к расположенной по соседству чайной.

Солнце уже клонилось к закату, но жара все не спадала. Даже через подошвы босоножек Суман чувствовала, как раскалилась земля. Перед глазами плясали красные и желтые огоньки. Она уже вылила на голову несколько кружек воды. Мокрые волосы принесли прохладу, и ей стало немного легче. Но глаза больно резало от солнца. Суман была в синем ситцевом сари, ветхом от каждодневной стирки, кофточка уже совсем отжила свое и почти расползалась, так что она вынуждена была прикрывать грудь краем сари.

На обратном пути ей вслед пронзительно свистнули. Суман не повернула головы, только ускорила шаг. Тогда из комнаты дхоби, перебивавшегося стиркой, понеслись слова непристойной песни.

Кто-то громко засмеялся, подбадривая певца. Суман была уже у своей двери и хотела войти, когда заметила Юсуфа. Он широким шагом направился к фонтану, откуда свистели Суман, и вскоре там зазвучали громкие, раздраженные голоса.

Суман поставила чайник на треногую подставку и стала наблюдать из окна за происходящим.

— Если я еще когда-нибудь услышу твои непотребные песни, — кричал Юсуф, — я позову полицию и выброшу тебя из этой комнаты… Ведь ты годишься ей в отцы. И не стыдно тебе? Или ты считаешь этот квартал притоном, где все дозволено?

Дхоби что-то лепетал в ответ, и Юсуф все больше распалялся:

— …и знать не хочу, что ты живешь здесь со времен моего отца, хоть со времен моего деда!

Из-за груды железных банок подал голос отставной инспектор полиции:

— Оставьте, дорогой, стоит ли из-за этого ссориться? Мы уже догадывались, что, как только этой особе сдадут здесь комнату, она начнет свои интрижки. Я еще тогда предупреждал госпожу. Не послушали — ваша воля.

— И вы тоже? — набросился на него Юсуф. — Я наблюдал. Она не сказала никому ни единого слова, даже не взглянула в вашу сторону, это вы не даете ей проходу, это вы не даете ей вести честную жизнь. Чего вы добиваетесь?

— Господи, кто же покушается на ее честь? — вмешался в разговор рикша Рахмат. — У нас своей девать некуда. А если она из благородных, так почему ей не сиделось дома?

Юсуф снял с ноги туфлю и собирался тут же отхлестать рикшу, но вмешался отставной инспектор полиции. Он подошел к Юсуфу.

— Господин Юсуф, вся эта учеба, уроки — лишь предлог, — заговорщицким голосом начал он. Но, заметив, что Юсуф настроен решительно, поспешил ретироваться в дверь своей каморки.

Кипя от гнева, Юсуф повернулся и пошел к себе. Инспектор тут же вышел и присоединился к остальной компании, засевшей у фонтана. Вдоволь насмеявшись, он стал подворачивать рукава и, усевшись на барьер бассейна, закричал, ни к кому не обращаясь:

— Эй, малый! Неси-ка воды для омовения. Приближается время вечернего намаза… Я совершенно не понимаю господина Юсуфа, — разглагольствовал он. — Стоит ли защищать эту низкую тварь. Эх, был бы жив покойный наваб!

— Я тоже замечаю, что у молодого господина не все ладно, — заметил дхоби.

— Вот это ты зря. Юсуф еще играл у меня на коленях. Он замечательный, добрый парень. Но сейчас распространилось такое поветрие — считать, что благородные и низкие равны. Правительство даже специально рассматривало вопрос об улучшении жизни гулящих девок. Говорят, что они, собравшись вместе, даже ходили на встречу с министрами. Там их поили чаем…

— Правильно, господин инспектор, — поддержал владелец чайной. — Скоро, кажется, снова начнутся их музыкальные вечера.

— Непременно. Там, где есть эти самые, там обязательно слышна дробь барабана, звон колокольчика, — счел нужным принять участие в разговоре одноглазый рябой, сидевший на скамье в чайной. И он стал отстукивать по скамье, подражая игре на барабане.

Отставной инспектор повернулся к Мекке и собрался молиться.

Суман прижала руки к груди и опустилась на кровать. Уходить и отсюда? Оскорбления, клевета, незаслуженные обвинения. Сколько она выслушала их.

Суман заплакала.

Сама госпожа — прекрасный человек. Суман рассказала ей всю правду, и все-таки та, даже не поколебавшись, сдала ей комнату и тут же вручила ключ. Юсуф тоже был добр. Она стала припоминать всех мужчин, с которыми ей приходилось сталкиваться в жизни. Подругу богатых мужчин — вот кого из нее хотели сделать. И хотя Суман выросла в доме, где ей приходилось видеть десятки мужчин, хорошо запомнились лишь несколько.

Один из них был Саид, о котором говорили, будто он и есть отец Суман. Дома у этого господина была жена, были дочери и сыновья, была невестка и зять и трое внуков. Зачем ему понадобилось давать жизнь еще и Суман? Никто не мог ответить на этот вопрос. Суман не помнит, чтобы она ела когда-нибудь принесенные им сласти, чтобы носила подаренные им платья или украшения. Она презирала и ненавидела его всей душой.

Однажды Суман сказали, что он отправился паломником в Мекку и там умер. Это известие не произвело на нее никакого впечатления. Она, наверное, огорчилась бы куда больше, если б умер ее попугай.

Еще она помнит учителя Рам Дина. Она и сейчас думает о нем и всегда со слезами благодарности на глазах. Он был каястх по касте и тридцать пять лет преподавал в государственной средней школе английский язык, язык урду и арифметику. Потом он вышел на пенсию и подрабатывал частными уроками. Суман училась у него урду, хинди и английскому. Мать Суман была недовольна им. Она считала, что Рам Дин, и никто иной, испортил дочери жизнь. Он так засорил ее мозги, что стало совсем невозможно наставить ее на путь истинный; он вбил в еще не сформировавшийся разум Суман мысль, что дочь куртизанки необязательно сама должна стать куртизанкой, что благородство заложено в самой натуре человека, а не достается ему в наследство. Что ее музыкальные способности — это великий и бесценный дар и что страшный грех и невежество разменивать такой талант на деньги и смешивать его с грязью.

Учитель Рам Дин преподавал Суман с одиннадцати до шестнадцати лет. Она стала прекрасно говорить, читать и писать на английском языке, читала, понимала и могла объяснить, если требовалось, стихи на урду. Кроме того, она неплохо знала хинди. Мать радовалась способностям дочери. Музыке и танцам Суман учили с детства, красотой и добрым характером ее щедро одарили родители, она получила прекрасное воспитание. Теперь девушка была во всеоружии, чтобы увлечь любого раджу или наваба, видного правительственного чиновника или богача подрядчика. Рекой к ней польются богатства, навеки исчезнет нищета!

Суман тяжело вздохнула. Ей было жаль маму, но что она могла поделать с собой? Не могла она стать на тот единственный открытый для продажных женщин путь, который ведет к богатству и роскошной жизни.

…Однажды мать вернулась с базара и услышала в комнате дочери странный стук. Она вошла и увидела Суман, пишущую машинку и учителя Рам Дина, показывавшего, как надо печатать.

— Что здесь происходит? — спросила она.

— Ваша дочь хотела научиться печатать… — и Рам Дин умолк.

— Это я вижу сама. — Мать опустила на стол сумку с овощами и стала позади стула Суман. — Учитель Рам Дин! Вы старше меня. Я не хотела бы быть с вами невежливой, но мне не нравится тот путь, на который вы толкаете Суман. Пожалуйста, не приходите больше и заберите с собой машинку. В этом доме она не нужна.

Учитель Рам Дин был удивлен, ошеломлен, растерян. Он внимательно вглядывался в лицо матери. На него нашло какое-то оцепенение. Казалось, будто он онемел. Но Суман протянула руки, схватила машинку, поставила ее себе на колени и сказала:

— Нет.

— Нет? — закричала мать.

— Господин Рам Дин говорит, что хорошей машинистке нетрудно найти приличное место.

— Место?!! — еще громче закричала мать. — Так учитель Рам Дин готовит тебя к службе? Вы хотите, чтобы Суман стала клерком, учитель Рам Дин?

Учитель Рам Дин ничего не сказал. Он протянул руку и взял стоявший в углу зонтик, дрожащими руками раскрыл его, встал и уж тогда ответил прерывающимся от волнения голосом.

— Бог свидетель, что я хочу лишь одного: чтобы Суман была счастлива. И я уверен, что путь, на который хотите толкнуть ее вы, счастья ей не принесет.

— Выходит, вы лучше знаете мою дочь, господин учитель?

Уходя, Рам Дин погладил Суман по голове и сказал:

— В жизни бывает и так, что давшие жизнь не слышат голоса души своего ребенка, а посторонние слышат его, ближние не чувствуют биения сердца, а чужие — да. За всем этим стоит близость родственных душ. Я знаю, что Суман согласится голодать, дробить камни на мостовой, просить милостыню, но не пойдет по указанной вами дороге. В этом я уверен.

— Хорошо, хорошо, а теперь можете идти. Я больше не нуждаюсь в ваших советах, а она — в уроках. И в будущем, пожалуйста, не заглядывайте в эту дверь. Когда голодаешь, то ни бог не приходит на помощь, ни родственные души. Я уже слишком много слыхала об этом. Приберегите свои советы для других, господин учитель! Получите свое жалованье.

Мать вытащила из кошелька три бумажки по десять рупий и швырнула их к ногам учителя. Тот рассмеялся, зонтом отодвинул их в сторону и медленно-медленно пошел из комнаты.

Сердце Суман разрывалось от горя и гнева, но она не склонилась перед матерью. Ни одна слезинка не скатилась у нее из глаз, она не показала даже своего огорчения. Она ведь даже не могла попрощаться с учителем Рам Дином. Она знала, что учитель обойдется без ее последнего привета, не обидится на нее. Про себя она уже решила, что сходит к нему, если учитель не сможет навестить ее сам. Его дом недалеко отсюда, она знает адрес. Она пойдет, когда-нибудь обязательно навестит его. Но это будет, когда она встанет на ноги, когда заживет жизнью всеми уважаемой женщины…

Суман тяжело вздохнула. Родство душ. Действительно, отношения между нею и учителем Рам Дином можно было объяснить только родством душ. Но как они были недолговечны. Лишь несколько коротких детских лет…

Потом ей вспомнился день, когда мать отругала мальчишку — разносчика газет и запретила ему приносить газеты в их дом. Суман всей душой любила этого мальчика. О, если бы у нее был такой брат! Вдвоем они сумели бы заработать себе на жизнь. Он был горец, почти светлокожий, в лохмотьях, худой, с глубоко запавшими глазами. Ввалившиеся щеки и заострившийся подбородок еще больше подчеркивали его худобу. Но глаза блестели живым, умным блеском. Он торговал газетами и этим зарабатывал на хлеб себе и своей младшей сестренке, которую продолжал водить в школу. На каждом экзамене она была первой, и это доставляло мальчику безграничную радость. Сам он учился в вечерней школе, где не приходилось платить за обучение. «Газеты, газеты, газеты!» — разносился по утрам его голос.

Однажды Суман по ошибке дала ему шесть лишних монет. Он побежал вниз, пересчитывая на ходу деньги, потом вернулся и постучал в дверь. Суман уже успела закрыть ее.

— В чем дело?

— Госпожа, здесь шесть лишних, — и он положил на ладонь Суман еще горячие от его руки монеты.

Кто сказал, что человек не может заработать на жизнь честным трудом? Меньше — но может, тяжело — но будет жить. Суман удивленно рассматривала мальчика.

— Госпожа, я никогда никого не обманывал.

Если бы она могла продавать газеты! Суман просила его приходить каждый день до обеда, по черной лестнице и оставлять газету за ящиком с углем. Там же она будет оставлять ему деньги.

Потом Суман узнала, почему Мать запретила ей читать газеты. Суман прочла, что для женщин, занимающихся проституцией, открываются специальные дома и приюты. Правительство стремится покончить с тем, чтобы они торговали своим телом, и намерено помочь им избавиться от низкого ремесла. Многие уважаемые граждане готовы оказать в этом помощь правительству и пытаются освободить общество от извечного позора. Потом стали появляться и другие сообщения на эту тему. Какой-то господин Рафик Хасан написал статью, в которой говорилось, что общество до тех пор не освободится от этого порока, пока человеку не будет гарантировано право на труд, пока не будут созданы необходимые предпосылки для обеспечения работой всех, а приюты следовало бы поручить надзору лиц, за которых можно поручиться, что они непреклонны перед сильными мира сего. Одна женщина написала, что заниматься благотворительностью по отношению к проституткам — заблуждение. Пока в обществе не станут относиться к ним как к равным, они все равно будут страдать от сознания собственной неполноценности и не сумеют противостоять презрительному к ним отношению. А в другой статье разоблачались весь этот обман и лицемерие, которые скрываются за красивыми словами о «перевоспитании» проституток. Автор раскрывал тайны многих важных чиновников и руководителей приютов для падших женщин и приводил имена и подлинные случаи из жизни тех женщин, с которыми он встречался сам и от которых он получил эти важные сведения.

Суман прочла все эти статьи подряд и совсем запуталась. Кое-что ей удалось понять. Кто эти люди, писавшие такие статьи, могла она встретиться с ними? Может быть, они помогут ей найти какую-нибудь достойную работу, какую-то честную службу. Кто они, эти люди? Где они?

Потом она придумала. Втайне от матери она написала письмо редактору.

«Господин редактор!

Я дочь потомственной таваиф. Я пока еще не занималась этим ремеслом, но мать принуждает, и, кажется, мне вряд ли удастся избежать уготованного. Помогите мне найти другое занятие, чтобы мне не пришлось вести эту страшную жизнь. Я могу преподавать детям или женщинам английский язык, урду, хинди и арифметику, знаю музыку, пою, умею печатать на машинке. Я готова выполнять любую работу, лишь бы не торговать собой, и я буду с прилежанием выполнять все порученное мне».

Она подписала письмо, оставила свой полный адрес и отдала конверт продавцу газет, чтобы тот отнес его на почту. Но прошло много дней. А ответа не было.

И вот наступил день, когда должна была решиться судьба Суман. Она не знала, кто этот человек, откуда он, не видела его и не знала его привычек. Утром ее нарядили, повесили на шею гирлянду цветов и должны были увезти, как жертвенную козу на заклание. Куда? Она не имела об этом ни малейшего представления. А когда рассвело, Суман увидела возле дома голубую машину с красными колесами. В этой машине она должна была уехать.

Кто-то постучал в дверь. Несколько человек шумно втиснулись в комнату. Вместе с ними вошел полицейский. Один из вошедших был высокий и худой старик в одежде из грубой домотканой ткани, кхаддара, ставшего символом патриотов, с тяжелой палкой в руках. С его лица так и струились доброта и благолепие. Он спросил у Суман ее имя, потом объявил, что пришел забрать ее в женский приют. Мать растерзала бы этого старика, но увидела полицейского и сникла, а когда узнала, что Суман сама написала редактору газеты и, значит, сама пригласила этих людей, то упала в обморок…

Когда Суман вспоминает обо всем этом, она и сейчас не находит себе места. Но что ей тогда оставалось делать?

…Она сняла украшения, оделась в простенькое сари, взяла с собой пишущую машинку и несколько книг. Мать пришла в себя, но не проронила ни слова. Она знала, что принуждать кого-нибудь торговать своим телом считается преступлением. Уходя, Суман протянула руку к ситару — не затем, чтобы взять с собой, а чтобы проститься с любимой вещью. Неизвестно, что подумала мать, когда закричала:

— Убирайся отсюда! И не смей даже притрагиваться…

— Поторопись, дочка, — сказал старик.

Она обернулась, взглянула еще раз на ситар и танпуру. Это были друзья ее детства. Она собралась с силами и пошла из комнаты.

Два месяца, проведенные в приюте, так и остались вечным кошмаром. Две смены верхнего платья. Одно носила, другое находилось в стирке. Вставала в пять утра и трудилась без отдыха до одиннадцати вечера. Она делала все, что поручали, — учила грамоте, присматривала на кухне, следила за качеством питьевой воды, рассчитывалась с зеленщиками за овощи для столовой. И хотя работу распределяли между всеми, некоторые обитательницы приюта научились уклоняться от нее. И получалось так, как бывает везде: на Суман, показавшую прилежание и безропотность, свалили всю работу.

Кроме Суман, там было еще двенадцать или тринадцать женщин. Она сразу заметила, что некоторые из них — те, что были помоложе и покрасивее, — во время вечернего намаза принаряжаются, красятся и пудрятся, а к ужину являются только в двенадцать или даже в час ночи. Была еще одна, которая когда-то, в детстве, оказалась жертвой развратника. Днем она вела себя как все нормальные люди, а ночью из ее комнаты доносились дикие крики, визг и сумасшедший хохот. Еще было несколько старых нищенок, пытавшихся кокетничать, хотя теперь им было трудно шевельнуться, чтобы зачерпнуть себе воды. И потом, самое странное — мужчины беспрепятственно посещали этот приют. Несколько раз Суман порывалась сказать об этом благообразному старику, Шарме, который привез ее туда. Изредка он появлялся в приюте… Но когда он приезжал, мужчины куда-то исчезали, кроме господина Шадилала и двух вооруженных охранников, не оказывалось никаких мужчин.

«Я здесь всего несколько дней, — думала Суман, — кто мне поверит? Вот поживу еще немного и тогда уж наверняка расскажу».

Несколько раз приходила в голову мысль: а не сходить ли к учителю Рам Дину? Но когда она все-таки рискнула отпроситься, управляющий забросал ее десятком вопросов и в конце концов не разрешил. Снаружи у входа стоял вооруженный охранник. Приют? Заключение. Она и сама не хотела выходить тайком. Она не хотела потерять доверия к себе.

В этой замкнутой, беспокойной и унизительной жизни у Суман была одна радость — малышка Мину, дочка Сохни. Девочке было около четырех лет. Она повсюду бродила за Суман, не выпуская из крохотных ручонок подол ее сари. Мину с интересом слушала сказки, которые ей рассказывала Суман, и часто оставалась ночевать у нее в постели. Суман всегда что-нибудь припрятывала для нее, умывала ее, купала, стирала ее платьишки, играла с нею. У нее было такое же худенькое личико, как у мальчишки-газетчика. Сохни, ее мать, не собиралась быть матерью, а вот родилась эта девочка. Иногда Сохни безжалостно избивала ее, и Суман дрожала от негодования и плакала вместе с ребенком. Однажды она хотела защитить Мину, и удар пришелся по запястью Суман. Рука долго болела, разбились стеклянные браслеты. Это была последняя память о доме, о матери. Теперь не осталось даже памяти.

Ночью, когда женщины стелили себе на полу, появлялась Мину, звала мать и, часто не находя ее, забиралась в постель Суман и оставалась у нее до утра. Иногда поздно ночью приходила Сохни, на ощупь пробиралась между спящими, спотыкаясь и задевая их впотьмах, добиралась до постели Суман, рывком подхватывала Мину и тащила к себе. Девочка капризничала, упиралась, но мать не обращала на это внимания. До Суман доносился резкий запах дешевых духов и вина, шаги Сохни были нетвердыми. После десяти часов вечера везде, кроме конторы, выключали счет. Поэтому Суман никогда бы не смогла в точности рассказать, как выглядела в такие ночи беспутная Сохни.

И вот настал день, когда приют должны были посетить известные в городе благотворительницы, жены министров, общественные деятельницы. В тот день все было вымыто и выскоблено до блеска. Канавы, заполненные гниющими отбросами, источали запах фенола, лестницы были уставлены цветами в горшках, дорожки во дворе присыпаны гравием, швейные машинки вычищены и смазаны. Женщинам приказали начистить обувь, переодеться в чистые сари. Приют оплатит все дополнительные расходы. На обед вместо одного овощного блюда приготовили два. Подали гороховое пюре и сладкий рис.

В тот день Суман закончила свои дела пораньше, вымыла и причесала Мину и послала ее на улицу, так как девочка должна была надеть гирлянды из цветов на шеи почетных гостей. А сама она направилась в кладовку за кухней, где хранился уголь, подтащила к окну два полных мешка, поставила один на другой, забралась на них и стала ждать. Окно было расположено удобно, отсюда она могла наблюдать всю церемонию.

Шурша шинами по гравию, к подъезду подкатывали роскошные автомобили. Иногда подъезжали коляски рикш и легкие крытые двуколки-тонги, но приехавшие на них предпочитали останавливаться за воротами. Они, очевидно, и сами понимали, что их честь находится в их собственных руках. Разве могли соперничать тонги и коляски рикш с великолепными машинами, стоявшими в ряд у подъезда? На лицах этих посетителей были написаны стыд и смирение, будто она просили прощения: «Что поделаешь, вы уж простите нашу вину, средства не позволяют иметь лучший выезд!»

Суман с удовольствием любовалась этим зрелищем. Каких только женщин не было тут! Они были одеты в дорогие, модные одежды, у них в руках были красивые сумочки, распухшие от банкнот, их уши и шеи были увешаны драгоценностями. На каждом лице — толстый слой румян и белил, на седеющих волосах были заметны густые тени хны. В сердцах у них — сострадание к своим беспризорным заблудшим сестрам, и неукротимое желание позаботиться о морали этих потерянных женщин, не имеющих близких. Бедняжкам, озабоченным стремлением исправить общественные нравы, пришлось даже оставить свои дома, бросить все — званые вечера, клубы, скачки, танцевальные залы, коктейли…

Но вот в ворота въехала машина, верхняя часть которой была голубая, а колеса ярко-красные. Но эта машина не остановилась у парадного подъезда, а развернулась и стала напротив окна кладовой. Суман сразу узнала ее. Машину вел юноша. Тот, тот! У него были рыжие, почти красные, волосы. Суман отпрянула от окна и заспешила вниз. Этого человека она видела здесь. Однажды часов в пять утра, когда она выходила, чтобы выбросить мусор, она видела, как он покидал приют. А сейчас на нем была тонкая, расшитая золотой нитью рубашка, темнокрасные брюки из дорогого материала и модные остроносые туфли. Он вышел из машины, открыл заднюю дверцу и помог выбраться высокому толстому мужчине в одежде из грубой домотканой материи. К тому тотчас подбежал управляющий приюта. Одетый в грубую ткань господин снова опустился на свое место в машине. Потом с одной стороны от него сел этот молодой человек, с другой — управляющий Шадилал, и несколько минут они оживленно о чем-то беседовали, покачивая головами, после чего Шадилал направился к парадной двери встречать гостей, а юноша нажал на стартер и захохотал. Мотор взревел. И машина подкатила теперь прямо к подъезду. Суман успела выбежать к двери, ведущей во двор, когда машина с красными колесами остановилась перед приютом. Все гости встали, дочка Сохни вышла вперед. В руках она держала гирлянду, свисавшую до земли. Из машины, опираясь на трость, вышел тот важный господин, управляющий взял Мину на руки. Гирлянда очутилась на шее господина и закачалась у него на толстом брюхе. Все захлопали в ладоши.

Шарма, организовывавший встречу, совсем сбился с ног, но, к общему удовольствию, церемония прошла замечательно. Господин управляющий прочел длинный доклад, потом были речи гостей, а в конце объявили, что «Общество исправления женщин» жертвует приюту пять тысяч рупий. Некоторые почтенные дамы прихватили из дому узлы со старой одеждой. Читали имена жертвователей, и после каждого имени гремели аплодисменты. После встречи остались только самые именитые гости. Они соизволили откушать пищу, которую подают в приюте. До поздней ночи после отъезда гостей в приюте только и говорили о торжественном событии.

Наутро Суман проснулась позже обычного. Сквозь сон она чувствовала, что кто-то будит ее, но она так устала, что только поворачивалась и тут же снова засыпала. А когда ее принялись трясти, она все-таки приподнялась у себя на постели. И тут увидела, что перед нею стоит Шарма. Она принялась поспешно оправлять платье. Как он попал в это время в приют?

— Суман, — старик взял ее за руку и повел за собой, — Суман, мне нужно сейчас же поговорить с тобою.

Она встревожилась, но не посмела спорить. Старик вывел ее в другую комнату, положил ей руку на плечо и сказал:

— Суман, люди говорят, что ты была… м-м… падшей женщиной. Но я-то знаю, что из всех собравшихся здесь ты единственный честный и благородный человек. Так скажи мне правду, где Сохни?

Суман растерянно уставилась на него. Потом, не говоря ни слова, побежала к своей постели. Девочка безмятежно спала. Суман вернулась к Шарме.

— Ее девочка здесь, Шарма-джи. Спит на моей постели.

— Ее я видел, а вот Сохни исчезла. Мы не сообщали в полицию — не хочется позорить приют. Люди говорят, что она иногда разговаривала с тобой. А, Суман?

— Она где-нибудь здесь, Шарма-джи, — уверенно заявила Суман. — Разве может мать бросить своего ребенка?

— Суман, как ты еще наивна. — Печальная улыбка появилась на губах Шармы. — Из того, как ты отвечаешь, мне совершенно ясно, что ты действительно не знаешь, где Сохни. — Опираясь на палку, старик побрел к двери и, обернувшись, добавил: — Кажется, я недолго буду связан с этим приютом. Уже сейчас я не все понимаю здесь. Но меня не мучают угрызения совести — я сделал все, что мог. Об одном жалею — зря я привез сюда тебя, Суман. А выпустить тебя уже не в моих силах. Но запомни мои слова: если женщина хочет сохранить себя, сам царь демонов не сумеет справиться с нею.

Суман рассмеялась в душе. Бедный Шарма! Он разыскивает Сохни, девушку из хорошего дома, против ее воли оторванную от семьи, помимо ее желания ставшую матерью, взятую в приют против ее воли, а теперь по своей воле убежавшую отсюда. Да еще произносит такие речи! Бедняга был старым конгрессистом, большую часть жизни просидел в тюрьмах, годы, полные стремлений и надежд юности, провел, облачившись в грубый домотканый кхаддар, подавив в себе все желания, и столько личного принес в жертву. Он смотрел на мир сквозь розовые очки. Она сказала ему правду, что ничего не знает о Сохни. Она знала еще много другого, о чем не раз собиралась рассказать ему. Но какая от этого польза теперь, если он оставляет приют? Он боялся сплетен и злословия и, можно считать, признавал себя побежденным, оставляя этот приют. А что толку жаловаться побежденному? И она снова промолчала.

Прошел день-другой… На третье утро Суман зачем-то вышла к главному входу и снова увидела машину с красными колесами, что в день приезда делегации дам-благотворительниц стояла у задней стены. Когда она вошла в дом, то заметила, что управляющий приютом Шадилал кружит около кухни. Суман удивленно посмотрела на него: что ему делать здесь в такую рань? Она прикрыла лицо концом сари, наклонила голову и, обойдя его, хотела уже войти в кухню, когда он остановил ее и сказал, чтобы она принесла завтрак на троих в приемную. «Поторопись», — сказал он.

Суман принесла туда завтрак и протянула поднос, не входя за портьеру.

Но Шадилал не взял поднос, а приподнял портьеру и пригласил ее войти.

— Господин управляющий, на мне грязная одежда, — сказала она. Поднос с посудой дрожал у нее в руках.

— Ну чего ты испугалась, входи. Здесь все свои, — ответил он.

Суман вошла в комнату, поставила поднос на стоявший посередине стол, сердито осмотрелась, потом гордо подняла голову. Расправила плечи и, вызывающе глядя на всех троих, прислонилась к притолоке. Шадилал испугался этой неожиданной перемены у нее в лице.

— Можете идти, Суман, — раздраженно бросил управляющий, посмотрел на нее и резко повторил: — Можете идти.

Она вышла. Теперь она хорошо рассмотрела толстяка в одежде из домотканого полотна. Это был пожилой человек. У него наверняка уже были невестки и зятья. Крашеные волосы казались неестественно черными. Когда Суман ставила поднос с завтраком на стол, он промолвил на чистом хинди:

— Благодарствую. Мы причинили вам беспокойство. — И стал поудобнее усаживаться на диване.

Суман ничего не ответила, она сразу поняла все лицемерие, заключенное в этой маленькой фразе. Она вышла из комнаты и сердито плюнула. Смотрительница редко появлялась на кухне, но сейчас она была там. Она увидела Суман и заговорщически улыбнулась.

— Что так быстро?

Суман не ответила, будто вовсе не слышала.

Часов в десять вечера, когда она вымыла кухню и ушла к себе, чтобы лечь, когда уже были потушены все лампы, она услышала доносящийся из приемной шум и приглушенные голоса. Вот так собирались гости в доме ее матери. Она знала этот шум и ненавидела эти голоса. Приют? Притон. У нее будто что-то оборвалось внутри, бешено застучало сердце, задрожали руки. Она молча направилась в кладовку, где сама складывала полученную приютом в подарок одежду, раскидала это тряпье, нашла старый серый ширвани и мужские брюки, грязный черный платок, завязала в узел все, с чем приехала сюда, потом взяла свою пишущую машинку. Впотьмах добралась до кухни и сложила там все свое имущество. Потом тихонечко, на цыпочках подошла к своей постели — там беспечно спала Мину. Суман очень хотелось поднять ее, прижать к груди и унести с собой. Ведь теперь девочка оставалась в приюте совсем одна. Но она могла взять с собой или Мину, или узел с одеждой и машинку. Суман заплакала. Ах, если бы только она могла взять с собой девочку! Если бы… Она решительно встала — нужно идти. На кухне Суман решительно вымазала себе лицо сажей со сковородки, надела брюки, сунула ноги в мужские туфли, повязала голову черным платком. Теперь она точь-в-точь походила на работавшего в приюте мадрасца Ранга. Она подтащила мешки с углем, взобралась на них, опустила наружу узел, потом завернутую в сари машинку, затем сама забралась на подоконник и спрыгнула во двор.

Проходя через ворота, она слышала, как переговаривались охранники.

— …В приюте есть хоть на что посмотреть, — смеялся один.

— И не только посмотреть, а? — в тон ему откликнулся другой и захохотал.

И долго еще в ушах у Суман звучал их смех — грязный и злой.

…Суман казалось, что раскаты смеха, зловещего, уничтожающего и презрительного, слышны со всех сторон. Она обхватила голову руками и долго сидела так — до тех пор, пока где-то вдали башенные часы не пробили десять. Тогда она очнулась от дум и встала. Чай уже остыл и покрылся тонкой пленкой от порошкового молока. Она взяла с тарелки ломтик хлеба и макая его в холодный чай, принялась жевать.