Неврозы. Теория и терапия

Введение. Что такое логотерапия?

Прежде чем мы перейдем к описанию сути логотерапии, скажем о том, чем она не является: панацеей! «Метод выбора» в данном случае можно выразить уравнением с двумя неизвестными: ψ = x + y, где x означает уникальность и неповторимость личности пациента, а y – не менее уникальную и неповторимую личность терапевта. Иными словами, ни один метод не получится применить в каждом конкретном случае с одинаковыми результатами, и ни один терапевт не может применять каждый из методов с одинаковой эффективностью. То, что относится к психотерапии в целом, относится и к логотерапии в частности. Так что наше уравнение можно дополнить: ψ = x + y = λ.

И все же Пол Джонсон однажды осмелился заявить: «Логотерапия не конкурирует с другими видами терапии, но ее плюс вполне позволяет ей бросить им вызов». А суть этого плюса раскрывает Н. Петрилович, полагая, что логотерапия, в отличие от всех других психотерапевтических методов, остается не в плоскости невроза, а выходит за его пределы и переходит в измерение специфически человеческих феноменов[4].

Например, психоанализ рассматривает невроз как результат психодинамических процессов[5] и, соответственно, пытается лечить невроз, вводя в действие новые психодинамические процессы, такие как перенос; поведенческая терапия, сильно ориентированная на теорию обучения, рассматривает невроз как продукт процессов обучения, или условные процессы, и, соответственно, старается воздействовать на невроз, запуская в нем своего рода безусловные процессы, или процесс восстановления. Логотерапия, напротив, входит в человеческое измерение и включает в свой инструментарий специфически человеческие явления, с которыми сталкивается. А это не что иное, как две фундаментальные антропологические характеристики человеческого существования: во-первых, «самотрансценденция»[6] и, во-вторых, присущая только человеческому бытию способность к самодистанцированию[7].

Самотрансценденция знаменует собой тот фундаментально-антропологический факт, что человеческое существование всегда отсылает к чему-то, чем само не является, – к чему-то или к кому-то: либо к смыслу, который необходимо найти и исполнить, либо к cуществованию другого человека, с которым сталкивается. Человек становится по-настоящему человеком и полностью собой только тогда, когда поглощен делом, служением делу или полон любви к другому человеку, когда он не замечает и забывает себя. Это как с глазом, который выполняет свою функцию видения мира только в той мере, в какой не видит самое себя. Когда глаз видит себя? Только когда болит: когда у человека катаракта и он видит «облако» или когда у него глаукома и он видит источник света радужных цветов – тогда глаз частично видит сам себя, тогда он воспринимает имеющуюся болезнь. Однако тогда в равной степени и мое зрение ухудшается.

Не включая самотрансценденцию в представление о людях, мы не сможем понять массовый невроз сегодня. В наше время человек больше фрустрирован не сексуально, а экзистенциально. Он страдает не столько от чувства неполноценности, сколько от ощущения бессмысленности[8]. Это ощущение бессмысленности обычно идет рука об руку с ощущением пустоты, экзистенциальным вакуумом[9]. И ощущение, будто жизнь больше не имеет смысла, охватывает все большее количество людей, чему есть доказательства. На группе из 500 учеников Алоиз Хабингер продемонстрировал, что ощущение бессмысленности усилилось за несколько лет более чем в два раза. Кратохвил, Выметал и Колер говорили о том, что ощущение тщетности не ограничивается только капиталистическими странами, оно встречается и в коммунистических странах, куда проникло «без визы». А благодаря Л. Клицке[10] и Джозефу Филбрику мы знаем, что та же картина наблюдается и в развивающихся странах.

Если мы спросим себя, что могло стать причиной экзистенциального вакуума, то получим следующее объяснение: в отличие от животных, у человека нет инстинктов, которые бы ему подсказывали, что делать. И в отличие от прошлых лет, традиции тоже больше не указ. По сути, человек не знает, чего он хочет. Что же получается? Либо он хочет то, что делают другие, а это конформизм, либо наоборот: делает только то, чего от него хотят другие, а это уже тоталитаризм. Помимо этого, существует еще одно последствие экзистенциального вакуума – специфический невротизм, точнее ноогенный невроз[11], который этиологически обусловлен ощущением бессмысленности, сомнением в смысле жизни или в том, что он вообще существует[12].

Однако нельзя сказать, что сомнение само по себе является патологией. Задаваться вопросом о смысле своего существования, сомневаться в том, что он есть, – это скорее человеческое достижение, чем невротическое страдание; в этом как минимум проявляется духовная зрелость: потенциальный смысл больше не передается через традицию, минуя критику и сомнения (то есть рефлексию); его скорее ищут самостоятельно и независимо, в этом и проявляется духовная зрелость. Таким образом, к экзистенциальной фрустрации не применима существовавшая ранее медицинская модель. Если на то пошло, экзистенциальная фрустрация – это социогенный невроз. И как раз социологический факт, а именно утрата традиций, вызывает у современного человека такую экзистенциальную неуверенность.

Существуют также замаскированные формы экзистенциальной фрустрации. Упомяну лишь самоубийства, особенно среди студентов[13], наркоманию, набирающий обороты алкоголизм и растущую (подростковую) преступность. Сегодня нетрудно доказать, как сильно тут влияние экзистенциальной фрустрации. В нашем распоряжении находятся разработанные Джеймсом Крамбо тесты осмысленности жизни, PIL-tests[14], которые позволяют оценить степень экзистенциальной фрустрации. А совсем недавно и Элизабет Лукас с ее Logo-тестом внесла свой вклад в эмпирическое исследование логотерапии[15].

Что касается самоубийств, то Университет штата Айдахо тщательно изучил случаи 60 студентов, пытавшихся уйти из жизни, и в 85 % случаев выяснилось, что жизнь для них не имела никакого смысла. Выяснилось, что 93 % студентов, страдавших от ощущения бессмысленности, отличались физическим здоровьем, активно участвовали в общественной жизни, прекрасно учились и были в хороших отношениях со своей семьей[16].

Теперь поговорим о наркомании. Уильям Чалстром, директор Военно-морского наркологического реабилитационного центра, заявил: «Более 60 % наших пациентов жалуются на то, что их жизнь лишена смысла»[17]. Бетти Лу Паделфорд смогла статистически доказать[18], что в основе наркомании лежит отнюдь не «образ слабого отца», инкриминируемый психоаналитиками в этой связи; она проанализировала результаты тестов 416 студентов и пришла к выводу, что степень экзистенциальной фрустрации в значительной степени коррелирует с индексом вовлеченности в употребление наркотиков: в случаях без экзистенциального расстройства этот показатель в среднем составлял 4,25, в то время как в случаях с экзистенциальным расстройством он увеличился в среднем до 8,90, то есть более чем в два раза. Результаты этого исследования согласуются с результатами исследований, проведенных Гленном Шином и Фредди Фехтманом[19].

Само собой разумеется, что реабилитация, учитывающая экзистенциальную фрустрацию как этиологический фактор и устраняющая ее с помощью логотерапевтического вмешательства, имеет все шансы на успех. Таким образом, по данным Medical Tribune[20], из 36 наркоманов, находившихся на лечении в Венской университетской психиатрической клинике, после 18 месяцев лечения только двоим удалось полностью освободиться от наркозависимости, что составляет 5,5 %. В Федеративной Республике Германии «на излечение могут рассчитывать менее 10 % всех подростков, страдающих наркоманией и обращающихся за медицинской помощью»[21]. В США этот показатель составляет в среднем 11 %. Элвин Фрейзер, работающий в Калифорнийском реабилитационном центре для наркоманов и активно применяющий логотерапию, достигает 40 %.

То же самое справедливо и в отношении алкоголизма. Во время изучения сложных случаев хронического алкоголизма удалось выяснить, что 90 % людей страдали от ужасного ощущения бессмысленности[22]. Неудивительно, что в случае с алкоголизмом Джеймсу Крамбо удалось на основе тестов подтвердить успешность групповой логотерапии и, сравнив ее с успешностью других методов лечения, сделать вывод о том, что «только логотерапия показала статистически значимое улучшение»[23].

Что касается преступности, то Блэк и Грегсон из Университета Новой Зеландии обнаружили, что преступность и смысл жизни находятся в обратно пропорциональной зависимости друг от друга. Заключенные, оказавшиеся в тюрьме повторно, отличались от среднего населения в соотношении 86: 115, согласно тесту Крамбо «Смысл жизни»[24].

Как продемонстрировали исследователи поведения из школы Конрада Лоренца, агрессивность – например, на экране телевизора, – которая должна быть перенаправлена на безобидные объекты и таким образом ликвидирована, на самом деле сначала провоцируется, а затем, подобно рефлексу, только усиливается. Социолог Кэролайн Вуд Шериф из Пенсильванского университета резюмирует это следующим образом: «Существует значительный объем научных доказательств того, что успешное выполнение агрессивных действий отнюдь не уменьшает последующую агрессию и является лучшим способом увеличить частоту агрессивных реакций[25]. В рамках подобных исследований изучали поведение как животных, так и человека»[26].

Кроме того, по мнению профессора Шерифа из Соединенных Штатов, распространенное мнение о том, что спортивные соревнования – это аналог войны, только без кровопролития, неверно: именно участие в спортивных соревнованиях спровоцировало у трех групп подростков в закрытом лагере усиление, а не ослабление агрессии в отношении друг друга. Поразителен один случай, когда они забыли о своей вражде: молодым людям тогда пришлось вытаскивать застрявшую в глинистой почве тележку, на которой в лагерь доставляли продукты. Эта изнурительная, но вполне посильная задача, в основе которой лежала «преданность делу»[27], буквально заставила их «забыть» об агрессии[28].

И вот перед нами уже открываются возможности логотерапевтического вмешательства, которое направлено на преодоление ощущения бессмысленности путем запуска процессов поиска смысла. Луи Барберу в руководимом им реабилитационном центре для преступников удалось за шесть месяцев повысить ценность поиска смысла с 86,13 пунктов до 103,46, превратив реабилитационный центр в логотерапевтическую среду. И хотя средний уровень рецидивов в США составляет 40 %, Барберу удалось добиться 17 %[29].

Рассмотрев многочисленные и разнообразные проявления и выражения экзистенциальной фрустрации, нам надо было бы теперь спросить себя, каким должно быть устройство человеческого существования: какова онтологическая предпосылка того, чтобы, скажем, 60 студентов, чьи случаи были изучены Государственным университетом Айдахо, могли совершить попытку самоубийства, не имея на то никаких психофизических или социально-экономических причин. Иначе говоря, как должно быть устроено человеческое существование, чтобы такая вещь, как экзистенциальная фрустрация, вообще стала возможна. Как говорил Кант, нас интересует «условие возможности» экзистенциальной фрустрации, и, вероятно, мы не ошибемся, если предположим, что человек устроен таким образом, его конституция такова, что он просто не может не искать смысл. Получается, что разочарование человека можно понять, только поняв его мотивацию. А повсеместное ощущение бессмысленности может служить для нас индикатором того, чего на самом деле хочет человек, – поиска основной мотивации.

Логотерапия учит, что человек пронизан «волей к смыслу»[30]. Однако эту теорию мотивации еще до эмпирической верификации и валидации можно определить следующим образом: волей к смыслу мы называем то, что вызывает в человеке фрустрацию, когда он сталкивается с ощущением пустоты и бессмысленности.

Джеймс Крамбо и Леонард Махолик[31], а также Элизабет Лукас[32], проводя исследования тысяч испытуемых, пытались найти эмпирическую основу учения воли к смыслу. Меж тем появляется все больше статистических данных, подтверждающих состоятельность нашей теории мотивации. Выделю из всего материала, накопленного за последнее время, лишь результаты исследовательского проекта, который был начат Американским советом по образованию совместно с Калифорнийским университетом. Среди 189 733 студентов из 360 университетов первичный интерес проявили 73,7 % – и это самый высокий процент! – с единственной целью: выработать осмысленную философию жизни, сформировать такое мировоззрение, которое наделяет жизнь смыслом. Отчет был опубликован в 1974 году. В 1972 году этот показатель составлял всего 68,1 %[33].

Приведем также результаты двухлетнего статистического исследования, опубликованного Высшим органом психиатрических исследований США, а именно Национальным институтом психического здоровья: среди 7948 студентов из 48 американских высших учебных заведений около 16 % считали своей целью заработать много денег; в то время как ведущая группа (78 %) хотела одного – найти смысл и цель своей жизни.

Давайте теперь обратимся к вопросу о том, что мы можем предпринять в отношении экзистенциальной фрустрации, то есть фрустрации воли к смыслу, и ноогенного невроза, ведь речь только что шла об осмысленности. Строго говоря, смысл нельзя подать, и уж тем более не стоит ожидать, что его сформулирует терапевт, объяснит пациенту или подскажет, где его искать. Однако смысл надо найти, и найти самому. Занимается этим собственная совесть. В этом ключе мы назвали совесть «органом смысла»[34]. Таким образом, смысл нельзя выписать как рецепт; однако можно описать то, что происходит с человеком, когда он задается поиском смысла. Получается, что поиск смысла сводится к восприятию образа – в духе Макса Вертхаймера и Курта Левина, которые уже говорили о «побудительном характере», присущем определенным ситуациям. Только смысловой образ – это не фигура, которая предстает перед нами где-то на фоне. Он воспринимается целостно в процессе обретения смысла и представляет собой возможность на фоне реальности, возможность – так или иначе – поменять действительность.

Обычный, простой человек – то есть не тот, кто подвергался многолетней идеологической обработке (будь то студент или пациент на кушетке у аналитика), – всегда знает, как найти смысл: наполнять им жизнь, прежде всего совершая поступки или создавая произведения, то есть действуя творчески. Однако это возможно и через переживание (чего-то или кого-то), а переживать кого-то в его абсолютной уникальности и неповторимости – значит любить его. Однако жизнь имеет безусловный смысл, остается значимой – имеет смысл и сохраняет его – при любых условиях и обстоятельствах. Ибо в силу пререфлексивного онтологического самопонимания, из которого можно дистиллировать аксиологию, обыватель знает[35], что тогда, да, именно тогда, когда он сталкивается с фактом, который невозможно изменить, он и проходит проверку на человечность, справляясь с этой ситуацией, – он понимает, на что способен. Что при этом важно, это его позиция и отношение, с помощью которых он отражает неминуемые удары судьбы. Человеку дано и разрешено бороться и извлекать смысл в этой жизни до последнего вздоха.

Эту логотеорию, поначалу интуитивно разработанную в рамках логотерапии как учение о «ценностях творчества, опыта и отношения»[36], с тех пор проверили и подтвердили эмпирически. Таким образом, Браун, Кашиани, Крамбо, Дансар, Дурлак, Кратохвил, Лукас, Лансфорд, Мейсон, Мейер, Мёрфи, Планова, Попельски, Ричмонд, Робертс, Рух, Салли, Смит, Ярнелл и Янг смогли доказать, что обретение смысла и достижение цели не зависят от возраста и уровня образования человека, а также от его пола или религиозности, а если он религиозен, то не зависят от конфессии. Не зависит это и от уровня его интеллекта[37]. Совсем недавно с помощью проведенного им теста Бернард Дансар смог эмпирически легитимизировать введение термина «ценности установки»[38].

Итак, как же выглядит практическое применение логотерапии на практике? Я бы хотел привести пример одной медсестры. Мы познакомились с ней на семинаре, который я вел на факультете психиатрии Стэнфордского университета.

У этой женщины был неоперабельный рак, и она об этом знала. Плача, она вошла в комнату, в которой собрались психиатры Стэнфорда, и сдавленным от слез голосом рассказала о своей жизни, своих одаренных, достигших успеха детях и о том, как тяжело ей расставаться со всем этим. Честно говоря, до этого момента я не видел подходящего момента, чтобы действовать логотерапевтически. А теперь нам нужно было превратить самое негативное, по ее мнению, – тот факт, что ей предстоит расстаться с самым ценным в этой жизни, – в нечто позитивное, понять и истолковать ситуацию как нечто осмысленное. Мне нужно было просто спросить ее, что бы говорила женщина, у которой нет детей (хотя я убежден, что и жизнь женщины, оставшейся бездетной, отнюдь не лишена смысла). Однако я понимал, что такая женщина могла бы прийти в отчаяние, потому что, когда придет время прощаться с миром, ей будет нечего и некого оставить после себя. В этот момент лицо пациентки озарилось: она внезапно осознала, что дело не в том, нужно ли прощаться (ведь рано или поздно это предстоит каждому), на самом деле важно понять, существует ли вообще что-то, с чем нам придется попрощаться, что-то, что мы сможем оставить после себя, что придаст смысл и наполнит нас, когда придет наше время. Мне трудно описать, какое облегчение испытала пациентка, когда разговор в духе Сократа принял коперниканский оборот.

А сейчас я бы хотел сопоставить логотерапевтический стиль с психоаналитическим, представленным в работе Эдит Вайскопф-Джоэльсон (американской последовательницы психоанализа, которая сегодня исповедует логотерапию): «Деморализующий эффект отрицания смысла жизни, особенно глубокого смысла, потенциально присущего страданию, можно проиллюстрировать на примере психотерапии, прописанной фрейдистом женщине с неизлечимым раком». Вайскопф-Джоэльсон приводит слова Эйслера: «Пациентка сравнила наполненную смыслом прошлую жизнь с бессмысленностью нынешнего жизненного этапа; но даже сейчас, когда она больше не могла работать и была вынуждена проводить в постели по многу часов в день, ее жизнь все равно имела смысл, считала она, ведь ее существование было важно для ее детей, и она сама поставила себе такую цель, которую теперь нужно было выполнить. Но вот если бы она попала в больницу, не имея возможности встать с постели и вернуться домой, тогда она бы превратилась в комок бесполезного гниющего мяса, а ее жизнь потеряла бы всякий смысл. Правды ради следует сказать, что она была готова терпеть любую боль, пока в этом был хоть какой-то смысл; но зачем принуждать ее терпеть страдания, если жизнь потеряла смысл? На это я ответил, что, на мой взгляд, она совершает грубую ошибку, поскольку вся ее жизнь и так не имела смысла, и началось это еще до того, как она заболела. Я сказал, что философы давно (и тщетно) пытаются найти смысл жизни, и поэтому вся разница между ее прошлой жизнью и нынешней заключается только в том, что на более ранней стадии она еще верила в смысл жизни, а теперь нет. На самом деле ни один из этих этапов ее жизни не имел смысла. Мои слова вызвали у пациентки недоумение, казалось, она не совсем меня понимает, а потом она и вовсе расплакалась»[39].

Эйслер не только отобрал у пациентки веру, что страдание может иметь смысл, он лишил ее веры в то, что жизнь вообще имеет смысл. Однако давайте спросим, как поведенческий терапевт, а не только психоаналитик, относится к человеческим трагедиям, например к неизбежности собственной смерти или смерти другого человека. Один из наиболее ярких сторонников модификации поведения, в основе которой лежит теория научения, считает: в таких случаях «пациент должен отвечать на телефонные звонки, косить траву на лужайке или мыть посуду, и все эти действия должны получать одобрение или иное положительное подкрепление со стороны терапевта»[40].

А как психотерапия, получающая свои знания о человеке из опытов на крысах, трактует фундаментальный антропологический факт, что, с одной стороны, человек, живущий в обществе изобилия, совершает самоубийство, а с другой – готов страдать при условии, что его страдания имеют смысл? Передо мной лежит письмо молодого психолога, который рассказывает, как пытался подбодрить умирающую мать. «Было горько сознавать, – пишет он, – что мне не удалось применить ничего из того, чему я учился семь долгих лет, чтобы облегчить моей матери тяжесть выпавшей на ее долю судьбы и бесповоротность конца». Ничего, кроме того, чему он научился во время своего последующего логотерапевтического обучения, «от смысла страдания и богатого урожая – к безопасности прошлого». В сложившейся ситуации он был вынужден признать, что эти «отчасти ненаучные, но в то же время мудрые аргументы очень важны на последнем этапе человеческой жизни».

На сегодняшний момент стало ясно, что только психотерапия, которая осмелится выйти за рамки психодинамики и поведенческих исследований, а также войти в измерение специфически человеческих явлений – то есть только регуманизированная психотерапия, – сможет распознать приметы времени и справиться с его трудностями. Иными словами, чтобы диагностировать экзистенциальное расстройство или даже ноогенный невроз, мы должны видеть в человеке существо, которое – в силу его собственной трансцендентности – постоянно находится в поиске смысла. Однако, когда речь идет не о диагнозе, а о терапии (и не ноогенной терапии, а терапии психогенного невроза), чтобы использовать все возможности, мы должны прибегнуть к характерной для людей способности дистанцироваться от себя, а с этим мы сталкиваемся не в последнюю очередь в форме предрасположенности человека к юмору. Таким образом, гуманная, гуманизированная, повторно гуманизированная психотерапия предполагает, что мы рассматриваем самотрансценденцию и берем под контроль самодистанцирование. Но ни то ни другое невозможно, если видеть в человеке животное. Ни одно животное не ищет смысла жизни, и ни одно животное не умеет смеяться. Это не означает, что человек – это только человек, он еще и животное. Измерение человека выше измерения животного, а значит, включает более низкое измерение. Таким образом, обнаружение в человеке специфически человеческих явлений и одновременное выявление в нем субчеловеческих явлений вовсе не противоречат друг другу, поскольку между человеком и нечеловеком существуют не исключительные, а, если можно так выразиться, включающие отношения.

В настоящее время именно логотерапевтическая техника парадоксальная интенция призвана мобилизовать способность к самодистанцированию в рамках лечения психогенного невроза, в то время как в основе следующей логотерапевтической техники, дерефлексии, лежит другой фундаментальный антропологический факт – самотрансценденция. Однако, чтобы понять эти два метода лечения, мы должны исходить из теории неврозов логотерапии.

Здесь мы выделяем три вида патогенной реакции, три паттерна. Первый можно описать следующим образом: пациент реагирует на имеющийся симптом (рис. 1) страхом того, что симптом может появиться снова, то есть страхом ожидания, а это приводит к тому, что симптом и правда появляется, и это только усиливает в пациенте его первоначальный страх.

^{Рис. 1}

Так вот, то, повторения чего пациент так боится, при определенных обстоятельствах может быть страхом. В таких случаях наши пациенты говорят о страхе перед страхом, и эта формулировка возникает довольно спонтанно. Чего же они боятся? Обычно потери сознания, сердечного приступа или удара. А как они реагируют на этот свой страх перед страхом? Побегом. Например, предпочитают оставаться дома. Фактически агорафобия бывает парадигмой этого первого паттерна, паттерна невротической реакции страха.

Почему этот паттерн считается патогенным? В лекции, прочитанной по приглашению Американской ассоциации содействия развитию психотерапии[41], мы сформулировали ответ на этот вопрос следующим образом: «Фобии и неврозы навязчивых состояний частично обусловлены стремлением избежать ситуации, в которой возникает тревога»[42]. Однако наше мнение, что бегство от страха путем избегания ситуаций, вызывающих этот страх, имеет решающее значение для сохранения паттерна тревожно-невротических реакций, не раз подтверждалось и поведенческой терапией. О том же говорит И. Маркс[43]: «Фобия поддерживается механизмом избегания, снижающим тревожность». Нельзя не признать, что логотерапия предвосхитила многое, что позже было экспериментально доказано бихевиоральной терапией. Ведь еще в 1947 году мы придерживались следующей точки зрения: «Как известно, невроз в известном смысле и с определенным правом можно рассматривать и как условно-рефлекторный механизм. Таким образом, все методы лечения душевнобольных, ориентированные преимущественно на аналитику, направлены главным образом на то, чтобы сознательно освещать основные предпосылки условного рефлекса, а именно: внешнюю и внутреннюю ситуацию, в которой впервые возникает невротический симптом. Мы полагаем, что настоящий невроз – проявленный, уже зафиксированный – вызван не только первичным состоянием, но и его (вторичным) развитием. Однако условный рефлекс, в качестве которого мы сейчас пытаемся описать невротический симптом, вызывается через circulus vitiosus[44] страха ожидания! Следовательно, чтобы избавиться от заложенного рефлекса, необходимо прежде всего устранить страх ожидания, причем сделать это тем конкретным способом, который представлен принципом парадоксальной интенции»[45].

Второй паттерн патогенной реакции наблюдается не в случаях невротической тревоги, а в обсессивно-компульсивных невротических случаях. На пациента давят (рис. 2) навязчивые представления, которые он пытается подавить. Он стремится оказать противодавление. Однако оно лишь увеличивает исходное давление, и получается замкнутый круг. Характерной чертой невроза навязчивых состояний является не бегство (как в случае невроза тревоги), а борьба – борьба с навязчивыми представлениями. Но что же движет человеком и побуждает его к этому? Получается, что пациент либо боится, что навязчивые представления могут оказаться чем-то большим, чем невроз, и сигнализируют о психозе, либо он опасается, что может воплотить навязчивые идеи криминального толка в действие, причинив кому-нибудь вред, – а может, и самому себе. Так или иначе, пациент, страдающий неврозом навязчивых состояний, боится не страха как такового, он боится себя.

^{Рис. 2}

Задача парадоксальной интенции состоит в том, чтобы взорвать, расшатать, вывести из строя эти два кольцевых механизма. Это происходит, когда опасениям пациента не дают хода, когда, как выразился один из них, он «берет быка за рога». При этом следует учитывать, что человек с тревожным неврозом боится того, что с ним может случиться, в то время как невротик, страдающий навязчивыми состояниями, боится того, что он может сделать. И то и другое учитывается, если мы определяем парадоксальную интенцию следующим образом: пациенту предлагают всеми фибрами души стремиться к тому, чего он всегда так сильно боялся (невроз страха), или физически делать (невроз навязчивости) то, чего он всегда так боялся.

Как видно, парадоксальная интенция представляет собой инверсию того намерения, которое характеризует два паттерна патогенной реакции, а именно избегание страха и избегание принуждения путем бегства от первого и борьбы со вторым соответственно. Однако это именно то, что поведенческие терапевты считают определяющим. И. Маркс, например, предлагает следующую терапевтическую рекомендацию: «Фобию можно преодолеть только тогда, когда пациент снова столкнется с фобической ситуацией»[46]. Именно тогда и применяют парадоксальную интенцию. В своей работе, написанной в соавторстве с Рахманом и Ходжсоном, Маркс подчеркивает, что пациента необходимо убедить и побудить делать именно то, что его больше всего тревожит[47]. А в работе, написанной им совместно с Уотсоном и Гэйндом, он рекомендует, чтобы пациент подходил к источнику своих страхов как можно ближе и как можно быстрее и впредь не старался избегать их»[48].

То, что логотерапия давно использует эти терапевтические рекомендации, описав их в форме парадоксальной интенции еще в 1939 году, признают сегодня и ведущие поведенческие терапевты.

«Хотя в основе парадоксальной интенции совершенно иной подход, чем в теории обучения, – пишут Диллинг, Розефельдт, Кокотт и Хейзе из Института психиатрии Макса Планка, – его эффект, очевидно, можно объяснить простыми принципами психологии научения». Признавая, что «хорошие и отчасти скорые успехи были достигнуты благодаря парадоксальной интенции», авторы объясняют это с помощью психологии научения, предполагая «обусловленную связь между стимулом и страхом». «Чтобы выработать новые, более адаптированные способы реагирования на определенные ситуации, необходимо отказаться от поведения избегания с его постоянно усиливающимся эффектом и позволить человеку получить новый опыт взаимодействия со стимулами, вызывающими тревогу»[49].

И в этом тоже есть парадоксальная интенция. Арнольд Лазарус подтверждает действенность этого метода, объясняя его с точки зрения поведенческой терапии следующим образом: «Поощряя свою предвосхищающую тревогу, мы почти всегда обнаруживаем, что на передний план выходит противоположная реакция – наши самые большие страхи ослабевают. А если применить этот метод несколько раз, то в конечном счете можно побороть их совсем»[50].

Я практиковал парадоксальную интенцию еще в 1929 году[51], описал ее только в 1939-м[52], и только в 1947-м мои работы были опубликованы[53]. Сходство с такими методами поведенческой терапии, появившимися на рынке позже, как провоцирование тревоги, воздействие в естественных условиях, наводнение, имплозивная терапия, вызванная тревога, моделирование, модификация ожиданий, негативная практика, насыщение и длительное воздействие, – все это неоспоримо и не осталось незамеченным отдельными поведенческими терапевтами. По мнению Диллинга, Розефельдта, Кокотта и Хейзе, «в основе метода парадоксальной интенции Виктора Франкла (изначально не признанного психологией научения) может лежать механизм действия, аналогичный методам лечения, называемым наводнением и имплозивной терапией»[54]. Что касается последнего, И. Маркс также указывает на «определенное сходство с техникой парадоксальной интенции»[55], а также на тот факт, что эта наша техника «очень похожа на то, что сейчас называется моделированием»[56].

Если кто и может претендовать на главенство в изучении парадоксальной интенции, то, на мой взгляд, только следующие авторы: Рудольфу Дрейкурсу я обязан отсылкой к аналогичному «трюку», описанному им еще в 1932 году[57], а еще раньше – Эрвином Вексбергом, который придумал для данного случая термин «антивнушение». В 1956 году я узнал о том, что и у Г. фон Хаттингберга был описан подобный случай: «Тот, кто сумеет осознанно вызвать у себя нервный симптом, которому до этого так отчаянно сопротивлялся, сможет с помощью этого метода уменьшить свой страх и в конечном счете даже избавиться от симптома. Получается, что можно изгнать дьявола с помощью Вельзевула. Однако подобный опыт подвластен только избранным. Хотя нельзя не признать, что вряд ли найдется опыт более полезный для душевнобольного»[58].

Однако не стоит думать, что у парадоксальной интенции, какой эффективной бы она ни оказалась, не было предшественников. Заслугой логотерапии можно считать тот факт, что она превратила принцип в метод и сделала его частью системы.

Тем более примечателен тот факт, что первую попытку доказать действенность парадоксальной интенции предприняли поведенческие терапевты. Профессора Л. Шойом, Гарса-Перес, Ледвидж и С. Шойом из психиатрической клиники Макгиллского университета выбрали в случае с хроническим неврозом навязчивости два одинаково выраженных симптома и применили к одному из них – целевому симптому – парадоксальную интенцию, а второй – симптом контроля – не трогали. В результате исчезли только симптомы, над которыми работали, причем всего за несколько недель. А замещающих симптомов не было ни в одном из случаев![59]

Среди поведенческих терапевтов снова был Лазарус, который заметил «неотъемлемый элемент парадоксальной интенции Франкла»[60]: «Намеренное создание веселой ситуации. Пациента, который боится вспотеть, призывают показать всем вокруг, что такое настоящая перспирация: начать потеть так обильно, чтобы потом пропиталось все вокруг в пределах досягаемости». Как отмечалось выше, когда речь шла о способности к самодистанцированию, юмор, с которым пациент должен относиться к парадоксальной интенции в каждом конкретном случае, является неотъемлемой частью процесса – этим он и отличается от перечисленных нами методов поведенческой терапии.

Важность юмора, о котором мы всегда говорили и будем говорить в контексте парадоксальной интенции, недавно доказал и поведенческий терапевт Айвер Хэнд из лондонской психиатрической больницы Модсли. Он заметил, что пациенты, страдающие клаустрофобией, собирались в группы и в шутку подначивали друг друга преувеличивать свои страхи в ситуациях, которых раньше избегали: «Они интуитивно использовали юмор как один из основных механизмов преодоления»[61]. Строго говоря, пациенты сами «изобрели» парадоксальную интенцию, и именно так механизм их реакции был интерпретирован Лондонской командой исследователей!

Теперь давайте перейдем к парадоксальной интенции, которая lege artis[62] осуществляется в соответствии с правилами логотерапии, и посмотрим, как ее применяют, на примерах из жизни. Прежде всего следует упомянуть случаи, рассмотренные мной в книгах «Теория и терапия неврозов», «Психотерапия на практике», «Воля к смыслу» и «Врачевание души». Ниже приведены неопубликованные материалы.

Мне пишет Спенсер Адольф М. из Сан-Диего, Калифорния: «Через два дня после прочтения вашей книги “Человек в поисках смысла” у меня появилась возможность испытать логотерапию на практике. В университете я хожу на семинары о Мартине Бубере; во время первого занятия я говорил довольно много, считая своим долгом всем возражать. Но вдруг я почувствовал, что сильно потею. Меня тут же охватил страх, что окружающие это заметят, – от этого я начал потеть еще сильнее. Внезапно мне вспомнился случай с врачом, который консультировался с вами по поводу своего страха чрезмерного потоотделения, и мне показалось, что моя ситуация очень похожа. Правда, я мало что смыслю в психотерапии, не говоря уже о логотерапии.

Тем яснее я осознал, что моя ситуация – это уникальная возможность попробовать парадоксальную интенцию. Что же все-таки вы посоветовали своему коллеге? Он мог, например, показать окружающим, как сильно потеет. “Пока что я выделил всего 1 литр пота, но хочу выделить все 10” – написано в вашей книге. Когда я выступал на семинаре, я сказал себе: “Спенсер, почему бы и тебе не попотеть как следует перед коллегами? Давай-ка, поднапрягись!” Не прошло и нескольких секунд, как я заметил, что моя кожа становится сухой. Я не смог сдержать внутреннего ликования. Я и подумать не мог, что парадоксальная интенция сработает, да еще и так быстро. Черт возьми, сказал я себе, должно быть, что-то в этом есть! У меня получилось, а ведь я весьма скептически отношусь к логотерапии».

У Мохаммеда Садика описан такой случай: «Фрау Н., пациентка 48 лет, так сильно страдала от дрожи, что не могла удержать чашку кофе или стакан воды, ничего не пролив. Писать или спокойно читать книгу она тоже не могла. Как-то утром мы были одни, сидели друг напротив друга, и она начала дрожать. И тогда я решил попробовать парадоксальную интенцию. Более того, мне в голову пришло подключить сюда юмор.

– Фрау Н., как насчет небольшого соревнования?

– Что вы имеете в виду?

– А давайте посмотрим, кто из нас будет дрожать быстрее, а кто – дольше.

– А у вас разве тоже случаются приступы дрожи?

– Нет-нет, ни в коем случае; но если я захочу, то тоже могу начать дрожать.

И я начал – да еще как!

– Вы дрожите быстрее меня.

Она улыбнулась и стала дрожать еще быстрее.

– Давайте быстрее, фрау Н. Вам нужно дрожать намного быстрее.

– Но я больше не могу, прекратите, хватит.

Она и правда устала. Она встала, пошла на кухню и вернулась – с чашкой кофе. И тут же выпила его, не пролив при этом ни капли. С тех пор всякий раз, когда я замечаю у нее дрожь, я просто говорю: “Ну что, фрау Н., посоревнуемся?” На что она обычно отвечает: “Ладно-ладно, довольно”.

Это всегда работало».

А вот история Георга Пинуммутилла (США): «Ко мне на прием пришел молодой человек, страдавший частым морганием, оно начиналось всякий раз, когда ему приходилось с кем-то разговаривать. От того, что его постоянно спрашивали, что с ним такое, он начинал нервничать еще больше. Я направил его к психоаналитику. Однако после нескольких сессий он вернулся и сообщил, что тот не нашел причину и не смог ему помочь. И тогда я предложил ему, чтобы, разговаривая с кем-нибудь в следующий раз, он моргал как можно чаще, всем своим видом демонстрируя собеседнику, как здорово у него это получается. Но он ответил, что я, должно быть, сошел с ума, если даю такие рекомендации, ведь это могло только ухудшить его состояние. И ушел. Прошло несколько недель. И вот однажды он вернулся и начал взахлеб рассказывать, что с ним произошло за это время. Поскольку мой план ему не понравился, он и не думал претворять его в жизнь. Но моргание только усиливалось, и, когда однажды ему вспомнились мои слова, он сказал себе: я перепробовал все, что можно, и ничего не помогло. Чем черт не шутит, попробуй то, что тебе посоветовали. На следующий день, разговаривая с первым же встречным, он решил моргать как можно чаще – и, к своему величайшему удивлению, просто не смог. С тех пор моргание его больше не беспокоило».

Нам пишет ассистент университета: «Я отправил резюме на должность своей мечты и рассчитывал, что, как только все уладится, смогу перевезти в Калифорнию и жену с детьми. Но я перенервничал, стараясь произвести хорошее впечатление. А всякий раз, когда я нервничаю, у меня начинают подергиваться ноги, причем это никогда не ускользает от внимания окружающих. Так было и в этот раз. Но я сказал себе: я заставлю мышцы сокращаться так сильно, что не смогу усидеть на месте, и мне придется вскочить и танцевать до тех пор, пока все вокруг не решат, что я свихнулся. Сегодня мои мышцы будут сокращаться, как никогда раньше, – поставлю рекорд! Что ж, за все время встречи они ни разу не дрогнули, я получил должность, и моя семья скоро будет здесь, в Калифорнии».

Два примера Артура Жореса (лечившего больного с психовегетативными расстройствами, Ванденгук, Геттинген) тоже являются отличными иллюстрациями. К Жоресу пришла больничная медсестра. «Она жаловалась, что краснеет всякий раз, когда ей приходится заходить к врачу в кабинет. Мы попробовали парадоксальную интенцию, и через несколько дней я получил от нее сообщение, в котором она радостно писала, что все отлично». В другой раз к Жоресу пришел студент-медик. «Для него было крайне важно хорошо сдать экзамен по физике: от этого зависела его стипендия. Он жаловался, что сильно нервничает. Мы с ним тоже попробовали парадоксальную интенцию – и он, совершенно успокоившись, все отлично сдал».

Ларри Рамиресу мы обязаны вот таким случаем: «Техника, которая помогала мне чаще всего, доказав свою эффективность во время сессий, – это парадоксальная интенция. Приведу пример. В анкете, которую пациенты заполняют перед приемом, Линда Т., привлекательная девятнадцатилетняя студентка колледжа, указала проблемы с родителями. Во время нашей сессии я заметил, что девушка была очень напряжена. Она заикалась. Моей естественной реакцией было сказать: “Расслабьтесь, все в порядке” или “Постарайтесь успокоиться”, но по прошлому опыту я знал, что мои слова только спровоцируют еще большее напряжение. Вместо этого я дал ей прямо противоположный совет: “Линда, я хочу, чтобы вы напряглись как можно сильнее. Напрягите нервы до предела”. “Хорошо, – сказала она, – тут мне не привыкать”. Она сжала кулаки и начала трясти руками, имитируя дрожь. “Очень хорошо, но постарайтесь нервничать еще сильнее”. Она оценила иронию ситуации и сказала: “Я очень стараюсь, правда, но я больше не могу. Это очень странно, но чем больше я напрягаюсь, тем меньше у меня получается”. Анализируя этот случай, я понимаю, что именно юмор, сопряженный с применением парадоксальной интенции, помог Линде осознать, что она прежде всего человек и уже во вторую очередь – пациент и что я тоже в первую очередь человек, а уже потом консультант. Юмор лучшим образом проиллюстрировал тот факт, что мы – простые смертные».

Дж. Бриггс выступал с докладом в Королевском медицинском обществе, вот фрагмент его выступления: «Меня попросили принять молодого человека из Ливерпуля, страдавшего заиканием. Он хотел стать преподавателем, но преподавание и заикание – вещи несовместимые. Он ужасно смущался, и ему приходилось несладко всякий раз, когда нужно было что-то говорить. Я вспомнил, что незадолго до этого прочитал статью Виктора Франкла, в которой описывалась парадоксальная интенция. И я дал молодому человеку следующую рекомендацию: “В эти выходные вы покажете окружающим, какой вы знатный заика”. Придя ко мне через неделю, он был явно в приподнятом настроении: его речь сильно улучшилась. “Представляете? Я пошел с друзьями в паб, и один из них сказал: я думал, ты раньше был заикой. На что я ответил: был – и что? Это был тот случай, когда все, что требовалось, – это действовать решительно, и я оказался в выигрыше”».

Другая история произошла со студентом Университета Дюкейн: «Я сильно заикался в течение 17 лет. Бывало, не мог произнести ни слова. Я неоднократно проходил курс лечения, но безуспешно. Однажды профессор поручил мне подготовить доклад о вашей книге “Человек в поисках смысла”. Из нее я и узнал о парадоксальной интенции. И решил попробовать – результат с первого же раза был потрясающий: от моего заикания не осталось и следа. Тогда я стал намеренно искать ситуации, в которых раньше у меня всегда возникало заикание, – и оно тут же прекращалось, стоило мне применить парадоксальную интенцию. Но как только я переставал, заикание сразу же возвращалось. По-моему, это неоспоримое доказательство того, что именно парадоксальная интенция избавила меня от заикания».

Пример, которым поделился Уриэль Мешулам, логопед из Гарвардского университета, не лишен некой иронии. Одного из его пациентов призвали в австралийскую армию, но он был убежден, что на фронт его не отправят, так как он страдал сильным заиканием. Когда его признали годным, он трижды пытался продемонстрировать доктору, как сильно заикается, но ему не удавалось. В конце концов было принято решение, что он негоден, но из-за высокого давления. «Велика вероятность того, что австралийская армия и по сей день не поверила, что он заика».

Применение парадоксальной интенции в случаях заикания широко обсуждается и в литературе. Этой теме посвящена диссертация Манфреда Эйзенмана, защищенная во Фрайбургском университете в Брайсгау в 1960 году. Ж. Леэмбр опубликовал свой опыт работы с детьми и подчеркнул, что замещающие симптомы возникали только один раз[63], что совпадает с наблюдениями Л. Шойома, Гарса-Переса, Ледвиджа и С. Шойома, которые – после применения парадоксальной интенции – не смогли найти замещающих симптомов ни в одном отдельном случае[64].

Жорес[65] однажды лечил пациентку, которая жила с твердым убеждением, что ей необходимо спать определенное количество часов, и не меньше. Она была замужем за человеком с очень активной социальной жизнью, и ей нередко приходилось ложиться спать за полночь, что не вызывало у нее большой радости. Приступ мигрени начинался уже около часа ночи или рано утром. Благодаря парадоксальной интенции удалось устранить эти приступы, вызванные чрезмерным бодрствованием. Пациентке посоветовали говорить себе: «А сейчас у меня будет самый настоящий, нестерпимый приступ мигрени». Как сообщает Жорес, она полностью излечилась.

Вот еще один случай применения парадоксальной интенции при нарушении сна.

Упомянутый ранее Садик как-то лечил 54-летнюю пациентку, которая настолько пристрастилась к снотворному, что в результате попала в больницу. «В 10 часов вечера она вышла из своей палаты и обратилась к врачу.

– Можно мне мои таблетки?

– Извините, они закончились, а сестра забыла заказать новые.

– И как же мне теперь спать?

– Постарайтесь сегодня заснуть без них.

Через два часа она вернулась.

– Ничего не получается.

– Может, ляжете и попытаетесь для разнообразия вообще не спать всю ночь?

– Я всегда считала, что это у меня не все дома, а теперь мне кажется, что и у вас тоже.

– Ну почему же, мне иногда нравится быть сумасшедшим.

– Вы это серьезно?

– Что?

– Что мне стоит постараться вообще не спать.

– Конечно, я не шучу. Попробуйте! Посмотрим, сможете ли вы продержаться всю ночь. Хорошо?

– Ладно.

Когда утром медсестра принесла в палату завтрак, пациентка все еще спала».

Есть один анекдот из известной книги Джея Хейли Strategies of Psychotherapy («Стратегии психотерапии»)[66], который стоит рассказать в этом контексте. Известный гипнотизер и терапевт Милтон Эриксон читает лекцию, вдруг встает какой-то молодой человек и говорит: «Может, вы и умеете гипнотизировать, но со мной этот номер не пройдет». Он садится, а Эриксон отвечает: «Вы бодрствуете, вы бодрствуете, вы все больше и больше бодрствуете…» И тут молодой человек впадает в глубокий транс.

Медликотт, психиатр из Университета Новой Зеландии, считается первым, кто применил парадоксальную интенцию не только ко сну, но и к сновидениям. И сильно преуспел в этом, – вот, например, его случай с пациентом-психоаналитиком.

Одна из пациенток мучилась регулярными ночными кошмарами: ей снилось, что ее выслеживают, а потом наносят удары ножом. Она начинала кричать, от чего просыпался муж. Медликотт сказал ей сделать все возможное, чтобы досмотреть этот ужасный сон и узнать, чем кончается дело. И что же? Кошмаров больше не было, но муж по-прежнему постоянно просыпался: пациентка больше не кричала во сне, теперь она смеялась, да так громко, что мужу было не до сна[67].

Нечто подобное нам рассказывает читательница из США.