Нейропат

Глава 08

18 августа, 14.58

Было ошибкой приезжать сюда, Томас понял это, когда они возвращались к «мустангу» Сэм. Он был слишком близок к начальству, чтобы привнести за стол что-либо, кроме отчужденности и напряжения. А Маккензи? Этот человек явно, и уже давно, был исполнителен, многое знал и ко многому был причастен. Сэм с равным успехом могла быть почтовым курьером, судя по уважению, которое Маккензи проявлял к ее положению.

— Так что же, черт побери, происходит? — спросила Сэм, заводя мотор.

По тому, как пристально она смотрела на улицу, Томас не сомневался, что оба они думают об одном и том же.

— Нарциссистическая демонстрация своих прав, — ответил Томас.

— Из чего следует?..

— Что он сдул нас, как пылинку, чтобы доказать себе, что может это сделать. Показав нам, что он в нас не нуждается, он тем самым подкрепил похвальное-представление о себе в собственных глазах.

— Прежде чем похваляться, ему не мешало бы подстричь волосы в ноздрях. Вы заметили, какие они желтые?

Томас не заметил.

— Мне он показался этаким франтоватым живчиком.

— Ну да, — продолжала свою прочувствованную тираду Сэм, — в точности как плюшевый мишка, только насквозь прокуренный.

Томас представил, как она ведет себя во время своих поездок с Джерардом. В этом была вся Сэм, подумал он, без прикрас.

— Господи! — воскликнула она. — Терпеть не могу этих сраных курильщиков!

Мельком взглянув в зеркальце, она резво покатила по направлению к Кей-стрит.

— А что это за чушь была насчет «я-вам-по-своему-завидую»?

Томас прокашлялся.

— Это вы... Я так думаю...

— Я?

Томас весь вспыхнул.

— Мне кажется, он подумал, что я собираюсь... Вы понимаете.

Сэм поглядела на него как громом пораженная, затем расхохоталась — чуть громче, чем следовало бы, подумал Томас.

— Простите, профессор, — сказала Сэм, ничуть не смущаясь. — Вы мне нравитесь и всякое такое, но...

— Но что? — крикнул Томас.

— Я люблю свою работу.

— Да, понимаю, у меня тоже были свои любимые, вы знаете...

Сэм затормозила на перекрестке. На фоне стены розничного магазина авто проносились одно за другим в потоках солнечного света, словно капли дождя в луче прожектора. Томас поймал себя на том, что бессмысленно уставился на стройные ряды машин на стоянке возле «Уол-марта», изнывая в ожидании ответа.

— Ну, и что дальше? — спросил он, когда стало очевидно, что Сэм больше ничего не скажет.

— Точно не знаю, — ответила она, подумав. — Мне надо поговорить с Шелли, посмотреть, есть ли какой-нибудь способ оказать реальное давление...

— На Маккензи?

— Этот человек знает куда больше, чем говорит, вам так не кажется?

Случайно Томас увидел промелькнувший купол Капитолия. Казалось невозможным, что мыльная опера вечерних новостей разыгрывается прямо сейчас — там, с участием реальных людей, у которых есть заусеницы и которым точно так же хочется почесать задницу, как и всякому другому...

Как сказал Нейл: будь то Вашингтон, Пекин или человеческий мозг, шпионов так и тянет туда, где — они чуют — принимаются решения.

«Думаю, такие люди всегда знают больше».

Обратный путь показался намного длиннее. Безостановочный поток автострады увлекал их помимо воли. Когда разговор смолкал, Томас глядел в окно, пытаясь понять, действительно ли он дал маху с Маккензи, и думая о Норе... о прекращении анестезии, которой сопровождалось ее признание, о механической неискренности своего гнева.

Откровения — странная штука. Конечно, они переиначивают последствия, но что действительно отличает их от прочих прозрений, так это то, что они меняют взгляд на прошлое. Подлинные откровения никогда не приходят сразу. Нет, они, как кроты, прокладывают подземные ходы, подспудно подтачивают мягкую ткань памяти, нарушают связность картины, разъедают логические связи. Казалось, не проходило и часа, чтобы он так или иначе не вспоминал о Норе: это было похоже на какой-то устаревший механизм, нуждающийся в модификации с учетом последних достижений техники.

Вторжение Нейла полностью изменило все в их отношениях. Нора всегда была настроена критически — после их развода немало его друзей, мужчин и женщин, начали считать ее сукой. Но по какой-то причине Томаса никогда особо не волновали ее жалобы, вероятно, потому, что он дурачил сам себя, считая, что знает, чем они вызваны. А уж это пресловутое «понимание», когда дело доходило до того, чтобы приукрашивать взаимные недостатки во имя эмоционального комфорта...

В их отношениях не произошло никакого катастрофического поворота: они просто развалились сами собой, без всякого вмешательства сил свыше. Но даже до развода, в один из тех редких приступов искренней мечтательности, какие предшествуют любому разрыву брачных уз, Томас обратил внимание на коренное изменение характера жалоб Норы. В какой-то момент мишенью ее критических замечаний стало не то, что он делал, а кем он был. И вот теперь, когда Томас знал, что мерилом для нее служил Нейл, набор ее обвинений, которые в свое время так поразили его, приобрел зловещий скрытый смысл. Конечно, он не мог «заставить ее почувствовать себя желанной». Конечно, он был «не в состоянии пойти навстречу ее эмоциональным запросам».

Да и как он мог, когда она только и мечтала расстегнуть ширинку на штанах его лучшего друга.

Все было точь-в-точь как сказал Маккензи: в мозг каждого вмонтировано рационализирующее устройство, нервный бугорок, предназначенный помочь своему хозяину вовремя улизнуть. Так сказать, личный адвокат. Если Нору потянуло к Нейлу, что ж, значит, не все было в порядке в их браке: в конце концов, счастливая жена никогда не пойдет блудить. А если их брак сложился несчастливо, то по вине Томаса, потому что Нора пыталась его спасти.

Чужой член... Теперь это называется откровение.

— Что с вами, профессор? — спросила Сэм, когда они свернули на магистраль, ведущую в Джерси. — Что-то вы больно притихли.

— Нейл, — ответил Томас, зная, что этого будет достаточно.

Странная штука — иногда имена могут объяснить так много.

Как странно, думал Томас, что сексуальная приманка завела его так далеко только затем, чтобы все рухнуло в мгновение ока, когда Сэм ясно дала понять, что не испытывает к нему никакого интереса. Все тонуло в тумане несоответствий.

Еще какое-то время они ехали молча. Сначала это было похоже на молчание за кухонным столом после ночи, полной кошмарных сновидений, — нечто вроде преднамеренного молчания. Сэм перебрала несколько спутниковых радиостанций, но сдалась, прослушав с полдюжины разных жанров — от «блуграсс» до «деф метал». Казалось, ничто не в силах заглушить стремительного рева автострады. Звук природы. Только когда солнце раздувшимся шаром повисло над горизонтом и по шоссе заскользили тени со скоростью восемьдесят миль в час, страх — или что там нашло на обоих после разговора с Маккензи — развеялся.

Глядя прямо перед собой, Сэм медленно протянула руку во впадину между сиденьями.

— Хотите чи-и-и-псов? — проворковала она, снова размахивая перед Томасом блестящим пакетиком. Потом, поддразнивая, посмотрела на него, округлив глаза.

Томас захлебнулся смехом.

— Знаете, вам бы в баре работать.

— Это ваше профессиональное мнение?

Вот так все вновь вошло в норму. Они снова разобрали спор с позиции Нейла, пытаясь вычертить график его возможных мотивов в легковесной болтовне. Но им удалось добиться лишь парафраза на тему вчерашних выводов: Гайдж каким-то образом был связан с узнаванием, Синтия Повски — с желанием или удовольствием, а Халаш — со свободой воли. Нейл срывал покров иллюзий, стараясь явить марионетку из плоти и крови.

— А о чем ваша книга? — наконец спросила Сэм.

— Моя книга?

— Ну да, «Сквозь потемки мозга»...

— Вы много про меня знаете, агент.

Сэм вскинула голову, как подросток.

— Работа у меня, знаете ли, такая.

Томас улыбнулся и посмотрел в окно. Спустилась ночь. Над ними громоздился фургон дальнобойщика, и Томас обнаружил, что завороженно глядит на его закопченный, в пятнах смазки зад: вращающиеся колеса высотой с дверцу их автомобиля; железные сочленения каких-то грузов, которые грохотали и подпрыгивали, когда фургон встряхивало; полотно дороги, как пунцовая река в свете хвостовых огней тягача. Томас отвел взгляд, пораженный необычным чувством собственной уязвимости, как будто далеко перегнулся через балконные перила. Стоит только вытянуть руку, и какая-то сила выдернет его из мира, закрутит, расплющит, погрузит в неприютное забвение.

Томас почесал бровь.

— Не знаю, что и сказать. То есть книга, конечно, принесла прибыль, но это одна из тех вещей, которые производят впечатление только на людей, которые уже знают вас. Надежды были велики. Рецензии были суровы. Книгу издали. Теперь это всего лишь шутка, которая передается из поколения в поколение старшекурсниками...

— Библия Байбла, — сказала Сэм.

Томас, пожалуй, рассмеялся бы, но сквозь озорной тон Сэм проскользнула нотка подлинного сожаления.

— Что вы имеете в виду?

— Они так ее называют. Выпускники Колумбийского университета.

— Вы расспрашивали обо мне?

Сэм устремила на него долгий взгляд, небезопасный при скорости восемьдесят миль в час. Подсветка приборов на панели делала ее сверхъестественно красивой. Блестящие губы. Голубые и желтые отсветы на щеке и шее. Внезапно в заднем окне вспыхнули фары грузовика, и вся влекущая нежность мигом исчезла с ее лица. На какой-то миг она замерла как статуя, только влажно поблескивал мрамор глаз.

— Это настоящее, профессор. Вы меня понимаете?

— Догадываюсь, — ответил Томас.

Ее взгляд снова переключился на огни катафотов, маячащие перед ними.

Несколько минут прошло в полном молчании.

— Так откуда же все-таки этот неожиданный интерес к моей книге? — наконец спросил Томас.

Сэм пожала плечами.

— Потому что она показалась мне любопытной.

— И что же именно показалось вам любопытным?

— А то, что спор затеяли вы, а не Нейл.

Томас фыркнул:

— Больше никаких споров.

— Почему же?

— Может, однажды и у вас появятся дети, — одновременно нахмурился и улыбнулся Томас.

Сэм рассмеялась и покачала головой.

— А что в этом странного? — продолжал Томас — Мамуля с пистолетом. Предел мечтаний отца-одиночки вроде меня.

Сэм просияла улыбкой, но продолжала качать головой.

— Нашли ответ на вопрос Маккензи? — спросила она, явно стараясь сменить тему.

Томас озорно и изучающе взглянул на нее.

— На какой вопрос?

— Насчет спора. Я имею в виду, он ведь прав, не так ли? Зачем было Нейлу заводить этот спор, если у него нет шансов никого убедить?

— Да...

— Звучит не очень впечатляюще.

Томас пожал плечами.

— Это абсолютно обоснованный вопрос...

— Так вот в чем суть?

Томас вздохнул, разочарованный этим внезапным возвращением к серьезности.

— Чужая душа — потемки, Сэм. Кто, черт возьми, знает, к чему готовится Нейл? Ради всего святого, он же работал в АНБ, и у него возникли свои задвиги, когда он перепаивал мозги во имя Национальной Безопасности. В моем понимании все это бредни...

Они плавно обошли еще одного дальнобойщика, на котором горели лампочки рекламы: «Ищите спасения в Иисусе», — все это напоминало рождественскую декорацию. Томас напрягся, противясь странному импульсу, снова заставлявшему взглянуть на бешено вращающиеся колеса.

— А теперь? — продолжал он. — Нейл исчез с карты нашего мира, граничащего с землями, которые мы и представить себе не можем.

— Послушать вас, так он прямо исследователь, — сказала Сэм, включая мигалку.

Они остановились на бензоколонке заправиться и поужинать.

— Мой отец был водителем грузовика, — объяснила Сэм, когда они свернули с шоссе. — Кроме того, я просто жить не могу без «Криспи кремз».

Оказавшись внутри, Сэм поддалась призыву еще одного ящика для пожертвований, на сей раз в пользу какой-то никому не известной коалиции по защите окружающей среды.

— Я хочу спросить... — произнес Томас, когда они шли к столику. — Откуда у вас такая тяга к благотворительности?

Сэм пожала плечами, старательно избегая его взгляда.

— Когда у тебя такая работа, ошибки влекут за собой последствия.

Что-то в тоне, каким это было сказано, встревожило Томаса, и он не стал дальше вдаваться в эту тему.

Примерно с полчаса они болтали по мобильникам: Томас разговаривал с Миа и детьми, которые, похоже, уже окончательно отошли от утреннего бузотерства, а Сэм — с агентом Аттой, которую, похоже, здорово расстроило, что Маккензи оказался тупиковым вариантом.

— Я пробовала свалить вину на вас, — сказала Сэм, с недовольной гримаской закончив разговор. — Но начальница так не считает.

Облокотившись на лимонно-зеленую столешницу, Томас потер виски.

— Но это была моя ошибка, разве нет?

Сэм хмуро взглянула на него:

— Что вы имеете в виду?

— Просто... мне показалось, что вы считаете это моей ошибкой.

— Маккензи? Умоляю. Если бы этот недомерок оказался придурком, я уж скорее винила бы себя. Но он пугающе умен, умник вроде вас, а с такими людьми жди либо холостого выстрела, либо непробиваемой предвзятости. Можете мне поверить.

Томас уткнулся взглядом в стол и стал считать крошки. Сэм была права. Маккензи уже успел составить предвзятое мнение, так, словно сценарий беседы был заранее написан. Он не давал своим страхам слишком приблизиться, понял Томас; некоторые терапевты называли это «отрицательной предвзятостью».

Сэм нежно вздохнула.

— Что-то мы опять загрустили, эй?

— Нет, благодарю, мне не хочется «Фритос», агент Логан, — улыбнулся Томас.

Сэм посмотрела на него с добродушным нетерпением:

— Вы хороший человек, профессор. Добрый человек, а в нашем мире это ничего не значит.

На глазах у Томаса буквально закипели слезы. Он моргнул, не глядя на нее.

— Зовите меня Том.

— О'кей, — неохотно ответила Сэм, так, словно перспектива пугала ее.

Набравшись храбрости, Томас посмотрел ей в глаза. Честная улыбка на лице Сэм погрузила обоих в неловкое молчание.

После этого что-то изменилось. Сэм стала называть его Том, хотя то и дело срывалась на «профессора». Но они стали ближе. Чувства ответственности это не снимало, но в то же время давало восхитительное ощущение свободы и раскованности. Отныне разговоры приобрели более непринужденный характер, оба словно давали заглянуть друг другу в душу. Временами они буквально наперегонки старались сказать: «Я знаю! Точно знаю, что вы имели в виду!»

Выяснилось, что у Сэм было не только прошлое, похожее на его собственное, — о чем он уже не раз догадывался и укреплялся в своих догадках, — но она во многом придерживалась его взглядов. По натуре она была скептиком, сангвинический темперамент выработался в ней благодаря работе. Она чаще винила себя, чем других. Верила, что работе надо отдавать все силы. Она никогда не голосовала и не стала бы голосовать за республиканцев, но демократов тоже терпеть не могла.

Томас ничему не удивлялся. Его привлекало то, что она немногословна: в конце концов, она была лисой, а он переживал самую смятенную пору в своей жизни. Но ее тоже тянуло к нему — теперь он в этом не сомневался, — даже хотя она была следователем ФБР, а он... физическим свидетелем. Иными словами, ее влекло к нему вопреки обстоятельствам. Старая присказка насчет «влечения противоположностей» в значительной степени оказывалась неверна; подавляющее большинство людей было склонно влюбляться в таких же, как они. Люди напоминали гравитационные поля: рано или поздно все возвращалось на твердую почву самости — будь то галлюцинации или нет.

В этом-то и была вся суть. Томас понимал, что нашел в Сэм свою целительницу и использует ее, чтобы накладывать швы на рану, нанесенную Нейлом и Норой. Он был алчным, он был ублюдком, равнодушным к другим людям. Он использовал Сэм, чтобы доказать, что еще кое-на-что-годится, что вся эта рогоносная история была случайным срывом. С другой стороны, Сэм просто брела мелкими шажочками по разбитой тропе, надеясь зайти так далеко, что возвращаться будет поздно.

Томас понял, что это не шутка. Сэм поставила на кон свою карьеру.

Тем не менее, когда они выехали на его подъездную дорожку и она предложила взять детей у Миа, Томас согласился. Влекомый каким-то шестым соседским чувством, Миа встретил их в дверях. Чувствуя, что ему не хватает дыхания, Томас представил ему Сэм.

— Привет, — сказал Миа с восхитительной сдержанностью. Обычно он расцвечивал свою речь тонкими намеками. — Долго ехали?

— О да, — ответила Сэм.

— Профессор вам, наверно, все уши прожужжал? Забил голову всякой чушью, от которой мурашки по коже.

Сэм ослепительно улыбнулась в свете висящей под потолком лампы:

— Оу-у-у-у, да!

Они забрали детей, и теперь те, развалившись в пижамках на диване, упивались очередным мультиком. Томас сгреб Фрэнки в охапку и вручил его Сэм. Хотя она смотрелась замечательно с Фрэнки на руках, Томас понял, что дети — точно такая же обязанность, Сэм, как работа. Ни разу во время их разговоров Сэм не обмолвилась о материнстве, и стоило Томасу только упомянуть об этом, как она уводила беседу в сторону.

Ни к чему это было.

Повозившись с детьми, обменявшись с ними несколькими прочувствованными — это уж чересчур — взглядами, Сэм попросила у него чашку кофе.

— До Нью-Йорка еще так далеко, — объяснила она.

Проклиная и поздравляя себя, Томас оставил Сэм копошиться на диване в гостиной. Налив воды в чайник, он удивленно услышал, что в телевизоре сменили пластинку: монотонно бубнивший голос ведущего обсуждал проблему Насдака. [33] Голос умолк, и Томас, роясь в буфете в поисках растворимого кофе без кофеина, услышал смех Сэм.

— Отчего такое веселье? — крикнул он, вдруг ощутив, что они с Норой снова вместе. И это «вдруг» показалось приятным.

— Фильм на порноканале, — донеслось в ответ, — называется «Оружие поражения зада-четырнадцать».

Томас рассмеялся и нашел кофе.

— В главной роли агент Джерард?

— Тогда бы это называлось «Разрушительный зад», — с напускной серьезностью сказала Сэм. — Ваш код?

Приготавливая кофе, Томас прокричал цифру за цифрой. Сердце заколотилось у него в груди, он вспомнил Маккензи и его прощальный загадочный взгляд. Чуткий старый засранец, надо отдать ему должное.

Когда Томас принес кофе, Сэм, свернувшись на диване, переключала каналы, большинство из которых транслировали глубокое проникновение со всеми вытекающими.

— Черт-те что показывают, — пожаловалась Сэм.

— Старомодная барышня, — сказал Томас, весь напрягшись. Он был почти уверен, что после такого дня должно что-то случиться. — Ты знаешь, что порнография фактически началась в двадцатые годы? Коротенькие фильмы, но платили хорошо, так что дело пошло. По-моему, они называли это тогда как-то иначе.

Сэм взволнованно рассмеялась и поджала ноги.

— Когда мне было четырнадцать, мы с дружком таскали у моего отца порнуху. Очень были скромные съемки, а то тут все трахаются до изнеможения.

Томас улыбнулся, сердце бешено билось у него в груди. Сцена закончилась рисованной заставкой.

— А в Интернете? — спросил он.

Дрожь пробрала его при мысли о том, сколько всякой грязной стряпни скопилось у него на компьютере, когда ему было четырнадцать.

— Жалкое зрелище, — сказала она, сморщив нос, опустила ноги на пол и, скептически нахмурившись, посмотрела на экран. — Теперь в этом не больше секса, чем когда фаршируешь индейку.

— Да, зато теперь они показывают нашлепки. Очень сексуально.

— Нашлепки?

— Да, там, где задница переходит в... — Томас помолчал, судорожно сглотнул и сказал: — Проще было бы показать на тебе.

Колени Сэм чуть раздвинулись.

— Покажи, — сказала она, голос ее звучал хрипло, глаза сияли, и во взгляде читалось: «Господи-боже-что-же-это-я-делаю?»

Томас отодвинул кофейный столик и опустился перед ней на колени.

Негромкое «трахни-меня-трахни-меня-трахни-меня» заполонило гостиную.

Он положил ладони ей на колени. Сэм вздохнула. Раздвинув ее ноги, Томас медленно стал продвигать руки ей под юбку: большие пальцы скользнули по коленям и дальше, по голой коже, во впадинку между ляжек.

— Вот, — прошептал он, уткнувшись пальцами в ее трусики. — Самая сексуальная часть женского тела.

У нее сделался какой-то пьяный, игривый и до ужаса напуганный вид. Она заерзала, словно терлась «губами» о его пальцы.

— Ты каждый день учишься чему-то новому, — задыхаясь, произнесла она, голос ее дрожал.

Томас просунул пальцы в ее трусики, медленно потянул вниз.

«Что же это творится...»

Он мельком взглянул на экран телевизора. Другая сцена. Могучего сложения мужчина в сутане расстегивал блузку вдовы, лицо которой было скрыто вуалью. Ярко-красные губы под черным кружевом поджались, выдавая сексуальное томление. Ее груди поражали своей белизной на фоне черного шелка, соски были розовыми, как у отроковицы.

— Все играют в секс-шарады? — спросил Томас, скорее шутливо, чем с надеждой. Его лицо пылало.

— Ты хочешь сказать — перепихнуться по-быстрому? — ответила Сэм, ложась рядом с ним на ковер. — В шестнадцать мы это уже проходили. Все парни по соседству были просто помешаны на порнухе...

Рассмеявшись, Томас обвил ее руками, может, чуть сильнее, чем собирался. Он порвал блузку у нее на груди, чтобы не отставать от священника. Сэм то хихикала, то стонала, когда Томас слишком уж опережал происходившее на экране, а он почувствовал, что ему становится все легче и легче. Когда речь заходила о ее настроении или о том, что она проголодалась, Сэм была сама искренность, вот и сейчас она держалась совершенно непринужденно.

Они словно играли.

Наконец священник, широко раздвинув длинные бледные ноги вдовы, водрузил ее на свою конторку, а Томас глубоко вошел в агента Логан. Это было подобно погружению во влажную молнию. Она была само совершенство.

— М-м-м, господи, — простонала Сэм.

— А теперь трахните меня, святой отец, — задыхалась вдова под черной вуалью. — Трахните меня...

Томас никак не мог решиться. Он дрожал всем телом.

— Уже столько времени прошло, — сказал он.

— А как же все эти твои бесстыжие студентки? — пробормотала Сэм.

— Им не нравилось мое отношение к контролю над рождаемостью.

— И какое же это отношение?

— Слишком совестливое.

Сэм провела пальцем по его щеке, словно изображая скатившуюся слезу.

— Конец света, профессор. Совестливое отношение нынче не в моде...

В первый раз они поцеловались.

Когда он добрался до грудей Сэм, камера сфокусировалась на вдове. Та с силой сжала соски и, выдавив блестящую каплю, подняла вуаль и облизала кончики пальцев. У нее было лицо матерой проститутки и в то же время нежное, как у старшеклассницы. Красивое, но ничего не выражающее, как лицо насилуемого ребенка...

— Господи... — прошептал Томас.

— Что?

— Это же она... Невероятная шлюха.

— Кто?

— Сладенькая, — глухо ответил Томас — Синтия Повски.

Томас проснулся резко, сердце молотом билось в груди. Было еще темно. Стройная теплая Сэм лежала рядом. Правое ухо болело. Подушка была жесткой, как старушечьи колени.

Напрягая слух, он постарался услышать в темных закоулках и пустотах дома хотя бы звук — деревянная тишина.

Закрыв глаза, Томас увидел Синтию Повски, с языка которой вязкой струйкой стекала сперма.

Он почувствовал тяжесть, как будто на грудь к нему забрался ребенок.

Стыдно.

Стыдно за слабость. Стыдно за глупое-глупое вранье. Стыдно, что трахаешь неизвестную тебе женщину, пока его дети спят.

Стыдно из-за Синтии Повски, он глядел на нее так, будто...

Большим и указательным пальцем он удержал готовые хлынуть слезы.

Стыдно за прошедшие годы. Все эти годы! Все эти годы трахал он. Трахали его. «Нейл и Нора».

На какой-то миг он лишился дыхания.

С тяжелым стоном Томас спустил ноги с кровати. Посидел так минутку, медленно почесывая грудь.

Он был психологом. Знал стыд во всех тонкостях. Знал, что это так называемая «социальная эмоция» — в отличие от вины, она затрагивает суть человека, а не его поступки. Стыд был глобальным явлением, вина — локальным. Вот почему стыд был, как правило, необоснованным, реакцией, совершенно несоответствующей ситуативным импульсам. Стыдиться всегда было чего, но разумных обоснований стыда не существовало. Вот почему он так часто твердил это приблудным, изголодавшимся по собственным сеансам терапии младшекурсникам!

Знание было ядром гуманистической психологии. Вера в то, что знание себя каким-то образом отличается от всего другого. Что знание может исцелять...

Вероятно, и это была чушь.

Томас стоял в темноте. От холода кожа его покрылась мурашками. Пройдя по коридору, он распахнул дверь, перегнулся, как через балконные перила. Тяжесть в груди не уменьшилась.

«У меня свинцовое сердце», — мелькнула пустая мысль.

Такие люди более мертвы, чем живы.

Источник стыда — подлинного стыда — был достаточно очевиден. Он, Томас, был рогоносцем. Когда-то он почти не обольщался насчет брака с Норой, но верность была одной из этих иллюзий. За все пятнадцать лет, прожитых вместе, он ни разу не обманул ее и в простоте душевной считал, что этим можно про себя гордиться и что Нора должна по справедливости замечать это и отвечать тем же. В отличие от стольких мужчин он заслуживал ее верности. Разве нет?

Что же он сделал?

Измена — забавная штука. Участники тестирования единодушно ставили угрозу, связанную с изменой, выше опасности несчастного случая, независимо от степени «объективного риска». Вот почему люди боялись психопатов больше, чем возможности врезаться в магазинчик на углу, хотя шанс погибнуть в последнем случае был в тысячу раз выше. Измена наносит более глубокую рану, чем статистические данные. Возможно потому, что связанные с изменой потери неизмеримы. Возможно потому, что люди просто-напросто идиоты.

Но Нейл и Нора. Почему ему-то было стыдно за их предательство? Где было ханжеское возмущение? Где был гнев, от которого темнеет в глазах и который заставляет нажимать на курок? Им, им должно быть стыдно! Разве нет?

«Как они могли?» — молча крикнул он в пустоту.

Как они могли, если только он не заслуживал этого? Разве он не любил их, любил обоих за то, что они настолько лучше его? Разве нет?

«Что я наделал?» — молча рыдал он, цепляясь за дверной косяк.

Затем он собрался — бездумно, как уцелевшие в железнодорожной катастрофе, — и спустился вниз.

Он молча смотрел на детей, спящих в ночной полутьме. Бармен, который всегда спал рядом с Фрэнки, наблюдал за Томасом своими карими, бесконечно мудрыми глазами. Он завилял хвостом, и тот несколько раз тяжело ударил по матрасу.

Фрэнки сбросил все одеяла и, как всегда, спал, сунув руку в пижамные штаны. Ни один парнишка так не заботился о своих яйцах. Рипли лежала на боку, молитвенно сложив руки. Она выглядела пугающе старой с распущенными волосами, рассыпавшимися по щеке и подушке. Как мать.

Улыбаясь, Томас закрыл глаза, и мысль о них — нет, их тепло охватило его.

Он слышал, как они дышат. Действительно слышал их дыхание.

Что могло быть более чудесного?

И снова слезы заструились по его щекам.

— Кому я изменил? — прошептал он.

Никому. Не им — единственным, кто столько для него значил.

Конечно, он был дураком.

Но больше не будет.

Решение во имя решения. Анестезия неопределенности.

Ты возвращаешься поздно.

В ожидании тебя я разглядываю книги на твоих полках. Фрейд и Ницше. Седжвик [34] и Иригари [35]. Мне нравится, что ты образованная. Может, будет время поговорить, поспорить, думаю я. Буду ли я когда-нибудь чем-то большим, чем я есть? Принципом? Метафорой?

Я надломлен, искажен или просто честен?

Я нахожу фотографию, засунутую между Апдайком и Делилло. [36]

Это ты. Я знаю это, потому что ты везде: по телевизору, самозабвенно не замечающая, что у тебя порвались трусики; на обложках журналов, кто-то игриво засунул палец тебе в бикини; на придорожных щитах, облизывающая кончиком языка зубы. Ты — центр притяжения моего зрения. Вселенская отдушина.

Белая. Женщина. Кожа да кости.

Услышав, как поворачивается ключ в замочной скважине, я отступаю. Как приятно чувствовать босыми ступнями твой ковер. Я усмехаюсь усмешкой детей, устраивающих засаду.

Запутаешь меня понятиями? Заявишь, что я симптом или заболевание?

Я смотрю, как ты раздеваешься, из полутьмы твоей кладовки. Гадаю, учитывают ли твои теории ремень, бритвенные лезвия, которые ты будешь подносить к своей коже? Во что превратится твое славное, такое гладкое тело?

Откуда им знать, что я слежу?

Ты почесываешь ягодицы ногтями, покрытыми прозрачным лаком, ругаешь юбку, которая наэлектризовалась. Я затаил дыхание, когда ты поворачиваешься к моему тайнику, бездумно подходишь к нему — сама непорочность...

Как-то я задумался — зачем люди насилуют своих домашних животных, своих любимчиков? Теперь я знаю.

Они видят в них маленьких людей.