Незабудка

ЛИЦОМ К ОГНЮ

Шорников выбрался из вагона одним из последних, с той блаженной медлительностью, которая только подчеркивает острое нетерпение.

Вокзал встретил его облезлым, в черных подтеках, фасадом, и само здание, исшарканный перрон и даже колокол, висящий у заколоченной двери, были невзрачнее, меньше, чем представлялись там, на фронте.

Вокзал и в самом деле мал для города, сильно разросшегося за годы войны.

«Куда теперь такой вокзал? — подумал Шорников. — Надо было сразу на вырост строить. Как одежду для ребят шьют».

Шорников вышел на привокзальную площадь, всю в снежных сугробах, и стал ждать трамвая. Не отрываясь, смотрел он в сторону моста, откуда должен был показаться вагон. Глаза слезились от колючего ветра, но Шорников не отворачивался. Теперь, когда не он распоряжался своим временем, ожидание стало мучительным.

Не отрываясь, смотрел он туда, где за станционными пакгаузами лежал город, севернее города — завод, откуда ветер сейчас доносил терпкую доменную гарь. Шорников, который узнал на войне все сорта, все оттенки гари, вдыхал сейчас дым завода с наслаждением.

— До Северного поселка довезет? — спросила, подходя к ожидающим, старушка в ватнике.

— А как же! Третья остановка после плотины. Сам туда путь держу, — с удовольствием объяснил Шорников.

Старушка слушала его недоверчиво. Небритый солдатик в измятой шинели, с чемоданом в руке и мешком за плечами, никак не походил на старожила здешних мест. Старушка кивнула, но, отойдя к другому краю трамвайной остановки, задала тот же вопрос человеку в шубе, с пухлым портфелем.

Шорников так давно мечтал проехаться на трамвае, а вагон оказался темным от фанерных окон, тесным и неторопливым.

Подходя к дому, Шорников встревожился:

«Глаша теперь барышня, она отца помнит. А вот Андрюша не призна́ет. Что же, очень просто. Четыре года мальчонке было, когда расстались».

Прежде чем постучать в знакомую дверь, Шорников постоял, пытаясь успокоиться.

Елена Тихоновна, увидев мужа, сперва обмерла, потом бросилась ему на шею. Она долго стояла, прижавшись к нему, беззвучно шевеля губами, и лицо ее было мокрым от тихих счастливых слез.

Она смотрела на него со всей нежностью, накопленной за годы разлуки, и гладила ему плечи, пока нечаянно не ткнулась рукой в вещевой мешок.

— Что же это я? — Она принялась неумело стаскивать мешок, прихваченный лямками.

— Что же это я? — вскрикнула она, когда чуть-чуть не забыла налить воды в самовар.

— Что же это я? — испугалась она опять, налив чашку чаю. — Ведь ты любишь совсем крепкий!

Шорников сидел и чаевничал, полный блаженства.

Глаша и Андрей пришли из школы вместе и вместе же повисли на шее у отца, а потом все пытались усесться с отцом втроем на стуле.

— Ну, а как печурка? — полюбопытствовал Шорников, принимаясь за третий стакан.

— Дымят на весь город, не стесняются.

— Надо будет народ проведать.

— На работу торопишься? — спросила Елена Тихоновна ревниво.

— Нема дурных! Месяц отпуска за мной. Имею полное право погулять. На кой леший, чтоб с меня соль текла? Успею, не убежит номер.

Как все истые доменщики, Шорников не говорил «домна», но всегда — «номер», «печка», «печурка».

Перед обедом Елена Тихоновна собрала белье, и Шорников отправился в баню. Впервые после долгих лет он заплатил сегодня за баню деньги. С каким удовольствием он выложил этот целковый! Впервые за все эти годы он пришел из бани в собственном, а не в казенном белье. И именно в момент, когда натягивал на себя чистую, жениными руками выстиранную добела рубаху, он полнее всего почувствовал новизну своего положения.

Вечером принимали гостей.

Зашла на часок соседка Вера Ивановна, у которой муж был убит на войне. Она сидела тихо, не поднимая головы, на глазах несколько раз выступали слезы — чужое счастье слишком остро напоминало об утрате своего. Это поняли все, так что и голоса стали глуше, и смех погас, и дети уже не ласкались к отцу, как раньше.

Пришли два старых приятеля — Черноус и Стебельков.

Старший газовщик Стебельков церемонно поздоровался с хозяином за руку и поздравил с правительственными наградами.

Горновой первой руки Черноус облобызался с Шорниковым, долго мял его в могучих объятиях, потом, отступив на шаг, больно, не соразмеряя силы, хлопал его железным кулаком по спине, смеялся и приговаривал:

— Отвоевался, значит? Добре! Это ты ладно придумал, что вернулся жив-невредим. Догадался в целом виде с войны прийти. Так! Значит, опять будем у номера хлопотать? Добре! Горновые — народ живучий.

К угощению, припасенному Еленой Тихоновной, прибавилась бутылочка, оказавшаяся в кармане Черноуса.

В комнате становилось все оживленнее, шумнее, как если бы подходили новые гости, хотя на самом деле ужинающих оставалось столько же.

Разговор шел вразнобой, перебивали друг друга, горячились, и в этой сумятице слов была своя естественность — после такой разлуки самая задушевная беседа не могла быть складной и обстоятельной.

Осип Петрович Черноус, тот, что прихватил бутылочку, сам пил мало и больше налегал на закуску.

Он уселся у самовара — лицо побагровело, веки стали красными. Черноус водил рукой по лысому черепу, будто приглаживал непослушные волосы. Вопреки своей фамилии, он не носил усов, в минуты раздумья пощипывал верхнюю губу.

Стебельков хмурился и говорил мало. Долговязый, длиннорукий, с худой шеей, в костюме, который сидел на нем, как на вешалке, Стебельков был похож на комика Пата из немого кинематографа, только усы не обвисали, а топорщились черными кустиками, похожими на две кисточки для бритья.

Черноус смеялся часто и охотно, так, что у него тряслись плечи, смотрел на своего помощника Шорникова с восхищением и все норовил дотянуться через стол и хлопнуть его по плечу. Горновой без устали рассказывал заводские новости, потом принимался хвалить то обер-мастера Бурмина, то еще кого-нибудь из цехового начальства и каждый раз при этом с опаской поглядывал на Стебелькова.

— Были мастера, да все вышли, — сказал Стебельков сварливо. — Ивану Ивановичу облокотиться не на кого.

Черноус пытался возражать, но Стебельков заглушил его своим басом, не уступающим по зычности иному заводскому гудку.

— Ты мне, Осип Петрович, дай работника, который домну, как дите, понимает. Посмотрит на чугун через ресничку и все видит. А эти? Курсируют!

— Что, что? — не понял Шорников.

— Курсируют! С одних курсов на другие порхают. Каталями не были, подручными не были. Сразу хотят в оберы выскочить.

После столь длинной тирады Стебельков нахмурился и надолго замолчал.

Шорников начал рассказывать какой-то фронтовой эпизод, но тут же сам сбился и замолк. Он собирался весь вечер рассказывать о Берлине, о фронте, а рассказ не получился, иссяк, едва начавшись.

И хозяева и гости были обращены мыслями к будущему. И это вовсе не от короткой памяти, не от черной неблагодарности к живым и мертвым героям недавнего прошлого, но от желания скорее осуществить все то, о чем мечтали люди в окопах.

— А горя все хлебнули, — сказал Шорников в раздумье. — Кто на передовой, кто на домне, а Елена Тихоновна одна с детьми мыкалась. Одно слово — война.

— Война-то война, — перебил Черноус, — а все-таки тыл к фронту приравнивать никак нельзя, Николай Романович. Жили мы за броней, чугун варили. Ну, конечно, старались по мере сил у печурки. А если бы не старались? Прогуливали? Отослали бы нас, голубчиков, подальше на фронт.

— Правильно! — прогудел Стебельков.

— Теперь возьмем Николая Романовича. Предположим, душа у него в бою струсила. Небось генерал не отослал бы его в наказанье к печке! Так что война-то одна, а для каждого — разная.

— Его правда, — миролюбиво сказал Стебельков.

Может быть, впервые в жизни он признал правоту Черноуса.

По этому поводу тоже следовало чокнуться, потом выпили еще раз за хозяйку, за награды Николая Романовича, за пятую домну, которую на днях должны были задуть, за погибшего ковшевого Несмеху, за бога войны, то есть за артиллерию, и еще за что-то.

— Конечно, отдых сейчас — первая статья, — сказал Черноус уже после прощальных объятий и ободряющих толчков в хозяинову спину, — но все-таки приходи завод проведать. Посмотришь, что к чему, как небо коптим, стараемся.

— Небо коптить — это мы умеем, — громогласно откликнулся Стебельков уже на лестнице.

Шорников вызвался проводить гостей.

На площади, куда упиралась улица и где обрывался строй голых, иззябших саженцев, приятели остановились. Не сговариваясь, все трое обратили лица туда, где в багровых отсветах висело над заводом дымное низкое небо. Звезды в той стороне были бледнее.

С одного края занялось доменное зарево. Левее, над мартеном и прокатным цехом, небо было в сполохах, они просвечивали сквозь толщу пара и дыма. Одни отсветы были неподвижны, другие медленно перемещались.

— Шлак повезли на отвал, — всмотрелся Черноус. Шорников проводил взглядом отблеск шлака. Он ясно представил себе на поверхности ковшей морщинистую пенку серовато-багрового цвета. Черноус угадывал дальше:

— На втором номере плавку выдают. Кокс на батареях испекли, тушат. У разливочной машины с чугуном хлопочут.

Будто кто-то, хорошо осведомленный, огнем писал по небу отчет о работе завода. Старые металлурги умели читать небо, как световую газету города.

Вот так же артиллеристы читают по ночам фронтовое небо, все в орудийных зарницах, во вспышках ракет, в отсветах зарева…

Наутро за завтраком Шорников сказал:

— Пойду сегодня, жена, завод проведаю, Иван Иванович, конечно, пристанет. Сразу на работу зазывать начнет.

— Ну, а ты?

— На дурных нынче тоже кризис. Я вот примеряюсь в субботу в тайгу за белками податься с Матвеичем. В школе еще не был, учителям за Глашу и Андрея спасибо не сказал. Угля еще надо привезти. В театр всем семейством сходить — артистов посмотреть, себя показать. Еще нам с тобой по гостям ходить не переходить. Дай бог за месяц управиться. В общем, хлопот больше, чем на батарее.

— Что же ты без пушек-снарядов домой явился? — засмеялась Елена Тихоновна. — Как раз по белкам стрелять. Пока еще из дробовика попадешь!

— Хорошо, что напомнила. Приду с завода, займусь ружьем. И пыжей заготовлю побольше.

Как только Шорников вышел на улицу, он, незаметно для себя, ускорил шаг — словно и в самом деле боялся опоздать на работу.

Над заводом, как всегда в безветренную погоду, стояло в полнеба высокое дымное облако. Можно было различить дым трех цветов: белый, подобный пару; черный, утяжеленный копотью, неторопливый; и, наконец, багровый от мечущихся искр, яростный.

С пропуском вышла заминка, и Шорникову пришлось долго ждать в старой проходной, закопченной от времени и колошниковой пыли.

«Порядок! — подумал он без всякого раздражения. — Воро́т кому попало не открывают».

— Что, сынок? На работу? — спросил знакомый старичок из заводской охраны.

Как и в былые годы, он едва выглядывал из своей огромной овчинной шубы, в эту шубу можно было упрятать по крайней мере трех таких старичков.

— Что ты, дедушка! Только из армии. Иду цех проведать.

Шорников шагал мимо старых корпусов и внимательно всматривался в них. Он был доволен, что корпуса остались такими, какими он привык их вспоминать на фронте.

Когда на его пути вставали новые здания, видоизменившие заводской пейзаж, тоже радовался. Он и не подозревал об их существовании.

Всюду новые здания, конторки, будки. По-новому, еще гуще и еще причудливее, переплетаются газопроводы и воздухопроводы. На снегу чернеют новые пути. Коренастые паровозы тащат вперед-назад горячие ковши на лафетах, то пустые, то с чугуном и шлаком.

Шорников усмехнулся. Однажды он хвалился на батарее: «Вот только подведите меня к домне, завяжите глаза — по всему цеху пройду, нигде не споткнусь». Хорош он был бы сейчас с завязанными глазами!

Сменный инженер, чью фамилию Шорников позабыл, первым узнал его и повел показывать цех. К ним присоединились по дороге обер-мастер Бурмин и Черноус.

На заводе за эти годы научились использовать колошниковую пыль, вдувая ее обратно в печь, и сменный инженер объяснил, как это делается.

Каждый раз, когда Шорников при виде новшества удивлялся, Черноус хлопал его по спине, смеялся так, что тряслись плечи, и самодовольно говорил:

— А ты думал!

Начальник цеха Иван Иванович, завидев демобилизованного горнового, сам поспешил к нему навстречу:

— Здорово, Николай Романович, здорово, дорогой! Отвоевался? Поздравляю!

Шорникову польстило, что начальник цеха запомнил его имя-отчество и так приветливо встретил. Но почему не приглашает на работу? Правда, Шорников и не собирался сразу надевать спецовку, но все-таки…

Начальник цеха, как тот старичок из проходной, тоже за эти годы мало изменился. Так же нетороплив в движениях и словах, тот же голос с хрипотцой и клекотом, будто Иван Иванович сейчас раскашляется, та же трубка, которую, казалось, он так ни разу и не вынул изо рта за все эти годы.

— А ты небось разучился и ломик в руках держать? — спросил Иван Иванович, посмеиваясь. — Чугун-то от шлака отличить сумеешь?

— Как-нибудь…

Шорников насупился.

Иван Иванович обнял его за плечи и сказал:

— Шутки шучу, Николай Романович, шутки! Я твою руку помню. Горновой ты был стоящий.

Ивана Ивановича срочно вызвали на площадку пятой печи, и разговор оборвался на полуслове.

«Почему же «был?» — опять удивился Шорников.

Все еще несколько обиженный, он попросил у кого-то синее стеклышко и прошел в поддоменник третьей печи.

Он смотрел в глазок фурмы прищурившись, как в прицел. В белом неистовстве плескался и бурлил чугун.

Вокруг Шорникова сновали озабоченные люди в опаленных, куртках, в войлочных шляпах. Лица у них были закопчены, как в бою у номеров орудийного расчета, и между людьми царило то же безмолвное согласие.

На пятой печи — обычная сутолока, предшествующая пуску. Огнеупорщики, монтажники уступали место доменщикам, как в свое время им уступили место арматурщики и плотники, сами сменившие землекопов.

Внутри домны горел электрический свет, каменщики доделывали лещадь — огнеупорный паркет печи. Придирчивые приемщики совали линейки в межкирпичные швы, пробуя, нет ли зазора. Но кирпичи были плотно пригнаны один к другому: значит, чугун не разъест кладки, не вырвется прочь из доменного плена.

Стебельков издали закричал Шорникову:

— А ты чего здесь околачиваешься? Охота тебе коптиться! Сидел бы дома у самовара. Чудак человек!

Шорников ничего не ответил. Он заметил затылок Черноуса и его шляпу. Тот с трудом протиснул свое грузное тело через амбразуру и, отдышавшись, сказал:

— Все в аккурате. Два дня осталось. Приходи, Николай Романович, на праздник.

— А как с народом?

— Горнового второй руки надежного нет. На Баховчука не надеюсь, может стушеваться. А что?

— Просто так, Осип Петрович, интересуюсь.

— Ну-ну…

Черноус бросил недокуренную самокрутку и нагнулся, чтобы протиснуться обратно в амбразуру, но Шорников ухватил его за локоть.

— Послушай, Осип Петрович, может, пособить тебе нужно? Все-таки первая плавка. Момент ответственный. Иван Иванович мою руку знает.

— Ну что же, — сказал Черноус, в раздумье пощипывая верхнюю губу. — Стань на первую плавку. Баховчук походит в подручных. Один день покоптишься, попотеешь. Не первый раз нам с тобой за один лом держаться.

— Я и то думаю, Осип Петрович. Первую плавку приму, а там и без меня обойдетесь…

Назавтра Шорников проснулся озабоченный. За синей изморозью окна вставало раннее утро. Дети еще не садились завтракать перед школой, а Николая Романовича не оставляло ощущение, что он проспал.

Он подошел к окну и долго смотрел на морозное кружево, за которым лежал невидимый завод.

От Елены Тихоновны не ускользнуло, что муж озабочен. За чаем, будто бы невзначай, она спросила:

— А когда же к старикам? Хорошо бы завтра. Все-таки воскресенье, дед дома будет. Глашу с собой возьмем. Уроки она сегодня приготовит.

— Завтра, Тихоновна, недосуг. Хочу на завод пройти.

— Повадился на этот завод ходить. Вчера Вера Ивановна три раза приходила, так и не застала. Дети как следует отца не разглядели.

— Пятый номер задувать будут, сама понимаешь. В старое время домну сторублевкой-«катенькой» на счастье разжигали. Судьбу хотели задобрить. Огромное дело! Только на плавке побуду и вернусь. По гостям успею наездиться. Целый месяц впереди, еще погуляю. Нема дурных! До войны три года без отпуска пропотел.

Шорников встал из-за стола.

— Пора мне, Иван Иванович приглашал.

Елена Тихоновна сказала примирительно:

— Хоть поешь досыта. Знаю, как в гости к Ивану Ивановичу ходить. Небось синее стеклышко уже достал из комода?

— Достал, — признался Шорников.

«Интересно все-таки, — весело подумал он, — подсмотрела хозяйка, как я стеклышко искал, или догадалась?»

Черноус приготовил Шорникову и пропуск на завод, и чью-то спецодежду.

Увидев Шорникова в доменных доспехах, Иван Иванович совсем не удивился — то ли по занятости, то ли не нашел в этом ничего достойного удивления.

Брезентовая куртка с чужого плеча, в рыжих подпалинах и ожогах, за поясом асбестовые рукавицы, на ногах валенки с обугленным ворсом. Обгоревшая войлочная шляпа с синими очками, укрепленными наподобие козырька, еще хранящая запах чужого пота.

На пятой печи шли последние приготовления к пуску. Рабочие подавали в фурменные отверстия ведра с углем. Черные руки тянулись за ведрами из горна. Электрическая лампочка внутри печи тускло светила в неопадающей угольной пыли. Уголь высыпали на лещадь, чтобы защитить огнеупорную кладку. Иначе куски кокса обрушатся при загрузке печи с колошника, с высоты пятиэтажного дома, и повредят кладку, которая не успела отшлаковаться.

Вода, воздух и огонь еще не вступили в свои права. Холодная домна была тиха, и эта тишина предшествовала рождению жизни.

На площадке каупера стоял Стебельков и кричал в сердцах на кого-то из газовщиков. Он не привык к тишине на домне и орал так, будто силился перекричать рев воздуха и газа. Потом, чертыхаясь, Стебельков побежал на воздуходувку.

Пробуя свои силы, воздуходувка гнала поток воздуха в пространство, и погода на заводе стала ветреной.

В поддоменнике было необычно холодно. На шпалах подъездного пути, по которому ходят ковши с чугуном, лежал снег; он доживал последние часы. На округлых верхушках кауперов, вознесенных на сорокаметровую высоту, на гофрированной крыше литейного двора и на верхних покатостях газопроводов тоже лежал снег, и он тоже доживал последние часы.

Как-то само собой Шорников взял на себя обязанности горнового второй руки и вместе с Черноусом начал хлопотать в поддоменнике.

Хлопот хватило допоздна. Домой он пришел, когда дети отужинали.

— Ну, чистый трубочист! — всплеснула руками Елена Тихоновна. — Где ты, прости господи, столько угля нашел?

Николай Романович только виновато улыбнулся и потер лоб, покрытый копотью.

— Ладно уже, — сказала Елена Тихоновна с ласковой поспешностью. — Иди мойся. Воды накипятила. Знала, что неумытый из гостей придешь.

В воскресенье Шорников собрался на завод чуть свет. Он надел новую суконную гимнастерку с белым подворотничком, с орденами и медалями.

Конечно, гимнастерку эту лучше бы поберечь, ее можно прожечь под спецовкой. Но Елена Тихоновна не прекословила и молча смотрела, как он подпоясывался, как потом брился, причесывался.

Чем ближе Шорников подходил к домне, тем больше волновался. Пуск печи — всегда событие в жизни горнового, а для вчерашнего старшего сержанта и подавно. После стольких лет он вновь будет управлять потоком чугуна.

Там, на фронте, Шорников не думал, что будет так волноваться после войны. И где? На заводе! Ведь здесь ничто не угрожает его жизни или жизни людей, стоящих с ним рядом.

Откуда же тогда эта жгучая тревога?

У пятой домны многолюдно. На скиповом подъемнике висит красный транспарант. Приехало начальство из министерства, из области. Странно видеть у домны людей без спецовок. В стороне жмутся строители домны, приглашенные на торжество. Музыканты со своими трубами отогреваются у костров.

И вот уже по скиповому подъемнику, похожему на исполинскую стремянку, приставленную к верхушке домны, потянулись на колошник отмеренные вагоном-весами порции кокса, руды, известняка.

Стебельков закричал в телефонную трубку: «Воздуха мне, воздуха!» — таким истошным голосом, будто сам задыхался.

Воздух вобрал в себя весь жар раскаленных кауперов, устремился в домну и родил в ней животворный огонь. Казалось невероятным, что еще вчера по лещади разгуливал Черноус.

Нестройное «ура», медные голоса труб, заглушаемые гудением печи, возгласы, крики.

Печь быстро набирала ход. Машинист вагона-весов, молодой парень с веселыми глазами и пустым рукавом, все чаще и неизвестно кому (на колошнике его не слышали) кричал: «Даю!» — и все увеличивал порции руды, кокса, известняка.

Шорников подходил к фурмам, заглядывал через слюдяные глазки во внутренность печи, и с лица его, обращенного к огню, сбегала тень тревоги.

Домна не выдает своих секретов первому встречному, она доверяет только своим.

Шорников перетрогал весь инструмент, согревшийся возле зажженной печи. Несколько раз, раньше времени, он брал в руки лом, отполированный чужими ладонями, и еще раз проверял баллоны с кислородом для прожигания летки.

Наступил самый ответственный момент — печь готова выдать чугун.

— Пора, — скомандовал Иван Иванович, стараясь казаться совершенно спокойным, и стал лихорадочно сосать давно потухшую трубку.

Шорников с Черноусом принялись в четыре руки разделывать летку. Они стояли на железном листе, брошенном на песчаную канавку — будущее русло чугунного потока. Раскачиваясь в такт, они долбили ломом огнеупорную глину. Все отошли и издали напряженно следили за согласными движениями горновых.

Все тоньше глиняный простенок, держащий чугун взаперти. Вот он уже светится изнутри. Пробивается язычок пламени. Чугун еще заперт, но вскоре находит лазейку и вырывается с внезапной стихийной силой.

Горновые отскочили в стороны. Лист, на котором только что стояли Черноус и Шорников, мгновенно покраснел. Взрыв света и тепла — ослепительное сияние и зной, обжигающий кожу и дыхание…

Сперва чугун идет по песчаному руслу с ленцой, как бы нехотя, затем, шипя и скворча, как сало на сковородке, бежит все быстрее и быстрее, не зная удержу. Только успевай отвозить ковши! Чугун искрится. Розовый и багровый пар подымается над желобом и застилает весь литейный двор.

Защитив лицо согнутой в локте рукой, Черноус, Шорников, Баховчук и другие подручные переступают через слепящие арыки, ставят заслонки, управляя половодьем расплавленного чугуна. Грузный Черноус шагает через эти ручьи непринужденно и уверенно, не глядя под ноги, с особой повадкой истинных доменщиков.

Ушел последний ковш со шлаком, пушка Брозиуса выстрелила глиной в присмиревшую летку, запечатав ее до следующей плавки, а Шорников еще не нашел времени отдышаться, разогнуть спину, снять шляпу и отереть мокрый лоб.

— Гвардейская работа! Повезло Осипу с напарником — прокричал Шорникову в ухо Стебельков, неожиданно оказавшийся рядом.

Усталости Шорников не замечал, и радостное возбуждение не покидало его. Он выдал первую плавку, ему доверили номер, он хозяйничает у горна, он опять поддерживает огнем чье-то наступление. У него такое чувство, что выплавленного им чугуна должно хватить на все работы и труды, на всех формовщиков, на всех литейщиков, на всех кузнецов страны.

Вот такое же ощущение, бывало, он испытывал, стоя за орудийным щитом в минуту боя, когда, казалось, именно его орудие и он, командир расчета, решают исход всего сражения, всей войны.

Черноус нашел Шорникова в тихой каморке газовщика, где аккуратно несут свои канцелярские обязанности самозаписывающие стрелки приборов. Стебельков орал на кого-то в трубку телефона, потом бросил ее и сказал, указывая длинным, костлявым пальцем на Шорникова:

— Прогони ты его домой, Осип. Ну зачем он тут околачивается? Чудак человек! Гулял бы себе на здоровье.

Шорников пил газированную воду, щеки его горели не то от возбуждения, не то были с непривычки слегка опалены.

Черноус раздраженно отмахнулся от Стебелькова, повернулся к нему спиной и сказал Шорникову полушепотом:

— Иван Иванович распорядился тебе новую спецодежду выдать и все такое прочее. Вот ключ от шкафчика. Мы с тобой теперь по раздевалке соседи.

Действительно ли Черноус забыл, что Шорников пришел только на пуск печи? Или сделал вид? Шорников с готовностью взял ключ.

— Звонили из проходной, Николай Романович, — смущенно сказал Черноус. — Там тебя Елена Тихоновна дожидается. Ступай-ка на расправу, а я за тебя похлопочу.

Увидев мужа, Елена Тихоновна, сидевшая в углу проходной, всплеснула руками и запричитала:

— Разве можно не евши? С обедом битый час дежурю.

Шорников принялся за обед.

— Гимнастерку суконную не прожег?

— Цела.

— Орденов, медалей, прости господи, не растерял?

Шорников ощупал себе под курткой грудь.

— Целы.

Елена Тихоновна облегченно вздохнула.

— Шубку-то Глаше в магазине купим или подождем, беличью сошьем?

— Какую такую беличью?

От удивления Шорников даже перестал есть.

— А из тех белок, которые ты хотел с охоты принести, — пояснила Елена Тихоновна, добродушием маскируя лукавство.

Шорников шагал мимо старых и вновь выстроенных заводских корпусов. Он готов был дружески кивать им, как старым сослуживцам.

Задымленный заводской снег поскрипывал под ногами.

Впереди виднелись силуэты домен, почти растворившиеся в сумрачном предвечернем небе. Пятая домна — крайняя слева.

Задолго до того как подойти к подножию печи, Шорников достал из кармана синее стеклышко. Ему не терпелось заглянуть через слюдяной глазок в печь, где еще вчера разгуливал Черноус, тускло горела электрическая лампочка и где сейчас бесновался новорожденный чугун.

Домне прибавили дутья, и горновой спешил узнать, каково ее самочувствие.

1946