Незавершенная революция

Глава 6. Выводы и прогнозы

Подходя к концу настоящего исследования полувековой истории Советского Союза, необходимо вернуться к тем вопросам, которые мы поставили в начале книги: оправдала ли революция возлагавшиеся на нее надежды? Каково значение русской революции для нашего поколения и нашего времени? На первый из этих вопросов хотелось бы дать ясный и четкий положительный ответ и на этой торжествующей ноте закончить мои заметки. К сожалению, сделать это я не могу. С другой стороны, неверно было бы делать и разочарованно-пессимистические выводы. Ведь во многих отношениях революция еще продолжается. Ее история весьма непроста. Это история побед и поражений, история несбывшихся и осуществившихся надежд — и очень сложно дать оценку и тем, и другим. Ибо где найти мерило достижений и неудач столь великой эпохи, как соотнести их друг с другом? Можно лишь говорить об огромных масштабах и неожиданном характере этих побед и поражений, их взаимосвязанности и бросающейся в глаза противоречивости. Вспомним небезызвестное высказывание Гегеля о том, что

Без сомнения, прошедшие 50 лет никак нельзя отнести к пустым страницам истории.

В этой известной фразе поэта Александра Блока явно слышится гордость за свой народ. Любой русский, который смотрит на 50-летнюю историю Советского Союза с точки зрения национальной, который считает революцию явлением чисто русским, имел бы все основания испытывать чувство еще большей гордости. Ибо сегодняшняя Россия — это еще более крупный корабль, отправляющийся в еще более дальнее плавание. Если говорить о чисто национальной мощи страны — а многие в мире все еще придерживаются именно такого способа оценки, — то в этом отношении дела Советского Союза обстоят более чем удовлетворительно. Наши государственные и политические деятели могут ему только позавидовать. Однако мало кто из нынешнего поколения русских считает, что они могут со спокойной совестью ликовать по этому поводу, многие помнят о том, что события Октября 1917 года не были чисто русским делом; и даже те русские, кто забыл об этом, далеко не всегда считают достижение национальной мощи конечной целью истории. Большинство русских сознают и величие нынешней эпохи, и постигшие ее несчастья. Они знают о небывалых темпах экономического развития страны, на их глазах поднимаются трубы огромных сверхсовременных фабрик и заводов, растет сеть школ и других учебных заведений; они — свидетели великих достижений советской техники и космических полетов и значительного расширения сферы социальных услуг; они ощущают жизненную силу и энергию своего народа. Но они также знают, что их повседневная жизнь все еще полна серой монотонности, перед которой меркнет величие одной из сверхдержав.

Всего один пример: несмотря на огромный размах жилищного строительства, средняя жилая площадь, приходящаяся на одного человека, все еще составляет менее 6 кв. м. Поскольку справедливое распределение все еще остается крупнейшей проблемой, это означает, что на многих приходится 5—4 кв. м или даже менее. Как видим, средние цифры те же, что были в конце сталинской эры. Это и не удивительно, если вспомнить, что только за последние 15 лет прирост населения в городах равен численности населения Британских островов. Однако подобная статистика вряд ли принесет облегчение или утешение людям, живущим в перенаселенных квартирах; ведь хотя положение и должно постепенно улучшаться, ждать придется весьма долго. Диспропорция между прилагаемыми усилиями и полученными результатами, примером чему является положение с жильем, характерна для многих сторон советской жизни. В слишком многих областях Советский Союз рвется вперед — прямо бешеными темпами, — а в результате оказывается, что он топчется на месте.

Западные туристы, пораженные сильным, почти всепоглощающим стремлением русских к материальному благополучию и комфортной жизни, часто говорят в связи с этим об «американизации» советского образа мышления. Однако эта навязчивая идея имеет совсем иное происхождение. В Соединенных Штатах весь образ жизни и господствующая идеология поощряют стремление к материальным благам, а коммерческая реклама постоянно и всячески подогревает это стремление, с тем чтобы искусственно увеличить или поддержать потребительский спрос и не допустить перепроизводства товаров. В Советском же Союзе стремление к обладанию материальными благами вызвано продолжавшимся десятилетия недопроизводством товаров потребления и неудовлетворенным спросом, усталостью от нехваток и лишений и верой народа в то, что все это наконец удастся преодолеть. Подобные настроения заставляют правителей с большим, чем они привыкли, вниманием относиться к потребностям народа и к удовлетворению этих потребностей; в этом плане потребительские настроения являются прогрессивным фактором, содействующим модернизации национальных стандартов уровня жизни в стране. Однако поскольку советский образ жизни не предусматривает индивидуального накопления состояния, «американизация» носит поверхностный характер и, по-видимому, является характерной лишь для нынешней стадии медленного перехода от скудости к изобилию.

Все величие и все несчастья нынешней эпохи также сказались в различной мере на духовной и политической жизни Советского Союза. 15 лет назад в Советском Союзе царили страх и террор. По сравнению с тем периодом люди живут сейчас в обстановке, можно сказать, почти полной свободы. Исчезли концентрационные лагеря, где заключенные мерли, как мухи, так и не узнав, за что их наказали. Исчез и всепронизывающий страх, разобщивший нацию, заставлявший людей уклоняться от контактов даже с друзьями и родственниками и превративший Советский Союз в страну, почти недосягаемую для иностранцев. Нация приходит в себя, обретает дар речи. Процесс этот медленный. Людям трудно отказаться от привычек, сложившихся за десятилетия жизни в условиях железной дисциплины. Тем не менее изменения поразительны. Советские периодические издания пестрят ныне различного рода сообщениями о резких, хоть часто и не афишируемых спорах, а простые люди довольно открыто высказывают свои подлинные мысли и чувства совершенно посторонним людям, даже туристам из враждебно настроенных стран, чье любопытство далеко не всегда носит чисто безобидный характер. При этом советские граждане часто испытывают раздражение по поводу сравнительно мягкой бюрократической опеки, что никогда не делали, живя в условиях сталинской деспотии. Советские граждане считают также, что их духовная свобода ограничена в той же мере, в какой ограничена шестью квадратными метрами их жилая площадь. Люди никогда не довольствуются достигнутым, особенно если достигнутые результаты сомнительны или не являются достижениями в полном смысле слова. Подобная неудовлетворенность — движущая сила прогресса. Но она может также стать, как и случается иногда, источником полного разочарования и даже полного цинизма.

И в политической жизни русские — при всей видимости большой активности — топчутся на месте. Та полусвобода, которой достиг Советский Союз со времени смерти Сталина, может оказаться более мучительной, чем произвол и тирания сталинских времен. В последних произведениях советских писателей, изданных в СССР и за рубежом, отразились и разочарование по поводу сложившегося положения, и мрачный пессимизм, иногда возникающий в связи с этим, и даже настроение, нашедшее свое выражение в пьесе Ионеско «В ожидании Годо». Однако и здесь нужно помнить о различиях между Советским Союзом и Западом. Чувство отчаяния, которым проникнуты многие произведения советских литераторов последних лет, редко имеют в своей основе метафизическое ощущение «абсурдности человеческого состояния». Чаще всего в нем находит отражение — прямое или косвенное — недоуменный гнев по поводу вопиющих отклонений от норм политической жизни, особенно в том, что касается неопределенности официального развенчания культа личности Сталина. Однако по своей действенности, сатирической настроенности и воинственности эти произведения стоят намного выше подобных же произведений западных авторов на старинную тему «суета сует и все суета».

В основе всего этого лежит провал официальной политики десталинизации. Прошло более десяти лет с тех пор, как с трибуны XX съезда Хрущев выступил с разоблачением злодеяний Сталина. Эта акция была бы понятна, если бы за ней последовало действительное выяснение многих вопросов, связанных с наследием сталинских времен, и всенародное их обсуждение. Однако ничего подобного не произошло. Ни Хрущев, ни вся правящая группировка вовсе не стремились к открытому обсуждению. Они намеревались, начав процесс десталинизации, тут же и закончить его. Начать его их заставили обстоятельства, он стал настоятельной необходимостью. Все главные противники Сталина и даже их последователи были уничтожены, поэтому дело разоблачения Сталина выпало на долю его ближайшего окружения. Задача эта была им не по плечу: она противоречила убеждениям и интересам его бывших соратников. Они взялись за нее неохотно и выполняли спустя рукава. Они лишь слегка приподняли занавес — а на большее были неспособны. Поэтому моральный кризис, связанный с разоблачениями, сделанными Хрущевым, был не преодолен. Эти разоблачения вызвали облегчение и потрясение, смятение и чувство позора, замешательство и цинизм. С чувством облегчения восприняла нация освобождение от бремени сталинизма; в то же время потрясение вызвало осознание того, сколь тяжко это бремя давило на весь народ. Конечно, многие семьи пострадали от сталинского террора, многие по-настоящему испытали его на себе; но только теперь весь народ впервые по-настоящему осознал его размах и подлинные масштабы — и это не могло не вызвать смятения. А какое горестное чувство унижения должен был испытать народ, осознав, насколько беспомощен он оказался перед лицом террора, сколь покорно он подчинился ему. И наконец, лишь замешательство и цинизм могли породить тот факт, что эти страшные разоблачения были сделаны соумышленниками и соучастниками сталинских преступлений, которые, сделав первый шаг, на этом и остановились и дальше идти не собирались.

Вопрос же этот был необычайно важен и серьезен, особенно в свете его непосредственной связи с нынешней политикой. Официальное развенчание Сталина привело к новым разногласиям и усугубило старые. И «либералы», и «радикалы», и «правые», и «левые» не могли не настаивать на том, чтобы дать беспристрастную оценку сталинской эпохе и полностью отмежеваться от нее. Тайные сторонники Сталина, засевшие в бюрократическом аппарате, стремились в максимальной мере сохранить сталинские методы управления и светлую память о самом Сталине. В других группах общества, в первую очередь среди рабочих, многие были столь возмущены лицемерным характером официальной десталинизации, что либо вновь обратились к почитанию Сталина, либо не желали больше слушать об этом и хотели лишь одного — чтобы вопрос этот был закрыт раз и навсегда.

Отсутствие единодушия в оценке объясняется тем, что советское общество ничего не знает о себе и остро ощущает это. История прошедших 50 лет — закрытая книга даже для интеллигенции. Как и любой человек, долго страдавший потерей памяти и лишь только вставший на путь выздоровления, нация, ничего не знающая о своем недавнем прошлом, не понимает и своего настоящего. За десятилетия сталинских фальсификаций развилась коллективная амнезия, а полуправда, которая была сказана на XX съезде, начав процесс возвращения памяти, в то же время препятствует ему. Однако в целях развития политического сознания и кристаллизации его в новых и позитивных формах Советскому Союзу рано или поздно придется дать оценку этому периоду истории.

Сложившаяся ситуация представляет особый интерес для историков и политиков, поскольку дает редкую, даже уникальную, возможность непосредственно наблюдать тесную взаимосвязь между историей, политикой и общественным сознанием. Историки часто спорят о том, что действительно ли знание истории прошлого помогает государственным деятелям в принятии решений и содействует росту политической зрелости простого народа. Кое-кто готов ответить на этот вопрос положительно; другие же принимают точку зрения Гейне, сказавшего однажды, что история учит нас тому, что она ничему не учит. В классовом обществе политическое мышление определяется интересами класса или группы, и то положительное, что оно получает от изучения прошлого, ограничено именно этими интересами. Даже взгляды любого историка определяются его социальным происхождением и существующими политическими условиями. Обычно «идеи правящего класса» являются и «господствующими идеями эпохи». В какие-то периоды такие идеи содействуют более или менее объективному изучению истории, от чего выигрывает политическое мышление; в других случаях эти идеи становятся мощным препятствием на пути объективного изучения ее. И в том, и в другом случае никакая правящая группа и никакое достаточно цивилизованное общество не может функционировать нормально, не обладая определенной формой исторического сознания, отвечающей их интересам, того самого сознания, которое вселяет в большинство членов правящей группы и общества вообще уверенность в том, что их взгляд на прошлое, особенно на недавнее прошлое, — это цепь не фальсификаций, а подлинных фактов и событий. Ни одна правящая группа не может существовать лишь за счет цинизма. И государственные, и общественные деятели, и простой народ должны быть уверены, что имеют моральное право действовать определенным образом, а моральное право не может основываться на извращении и фальсификации истории. И хотя извращения и прямая фальсификация истории вошли в образ мышления многих наций, сама их эффективность зависит от того, насколько та или иная нация готова поверить в их подлинность.

В Советском Союзе моральный кризис послесталинских времен проявляется в глубоких потрясениях, которые испытала нация во взглядах на историю и политику своей страны. Со времен XX съезда люди поняли, сколь многое из того, во что они верили, основывалось на фальсификациях и мифах. Они стремятся узнать правду, но лишены доступа к ней. Их правители говорят им, что все, что им говорилось о революции, — фальсификация, но им не говорят и подлинной правды. Приведем всего несколько примеров. Последний крупный скандал сталинской поры — так называемый заговор врачей официально объявлен вымыслом. Но возникают вопросы: кто же все это подстроил? Один Сталин? Тогда с какой целью? На эти вопросы ответа до сих пор не дано. Хрущев дал понять, что, возможно, Советский Союз не понес бы столь огромных потерь в ходе последней войны, если бы не ошибки и просчеты Сталина. Официально советско-германский пакт 1939 года является запрещенной темой. Народу рассказали об ужасах концентрационных лагерей, о ложных обвинениях и вырванных силой признаниях в период «великих чисток». Однако, за редкими исключениями, жертвы репрессий не были реабилитированы. Никто не знает, сколько людей было отправлено в лагеря, сколько погибло, сколько убито и сколько выжило. Тот же заговор молчания окружает и обстоятельства насильственной коллективизации. Все эти вопросы были подняты — и ни один из них не получил ответа. Даже в нынешний, юбилейный год все лидеры времен 1917 года оставались «нелюдями», имена большинства членов Центрального Комитета, руководивших Октябрьским восстанием, по-прежнему преданы забвению. Люди празднуют великую годовщину, но ничего доподлинно не знают о событиях тех времен. (Они не знают правды и о гражданской войне.) Доктрина сталинизма была взорвана; ее фундамент пошатнулся, крыша обвалилась, стены обгорели и готовы вот-вот рухнуть, но само здание до сих пор стоит, и люди все еще вынуждены в нем жить.

Начиная эту серию лекций, я уже говорил о положительных и отрицательных моментах сохранения советским режимом преемственности. Мы подробно остановились на положительных моментах; давайте теперь обратимся к отрицательным. В поступательном характере развития революции прослеживаются черты здравого смысла и... отсутствие логики. А нельзя ли отделить одно от другого? Очевидно, что для Советского Союза жизненно важно устранить все препятствия и полностью высвободить созидательные силы. Нынешнее состояние дел в стране сеет сильное разочарование; в силу этого несчастья, которые несет революция, могут в глазах народа затмить все ее величие. В революциях прошлого это приводило к реставрации. И хотя реставрация всегда была для нации огромным шагом назад, даже трагедией, она имела и положительную сторону, поскольку демонстрировала разочарованному народу неприемлемость реакционной альтернативы. Возвращение Бурбонов и Стюартов лучше всяких пуритан, якобинцев и бонапартистов приучило народ к мысли, что возврата к прошлому нет, что революционный процесс необратим — за ним будущее. Нет худа без добра: реставрация как бы реабилитировала революцию — или по крайней мере основные, главные ее достижения — в глазах людей.

В Советском Союзе, как мы знаем, уже не осталось в живых никого из возможных проводников реставрации. Тем не менее в стране, как представляется, накопилось достаточно разочарования и даже отчаяния, что в других исторических условиях могло бы привести к реставрации. Временами кажется, что в Советском Союзе имеются соответствующие морально-политические потенциальные возможности, которые не могут претвориться в политическую реальность. За эти 50 лет революция почти полностью дискредитировала себя в глазах народа, и никакие Романовы не смогут реабилитировать ее. Революции предстоит самой, своими собственными «руками» реабилитировать себя.

Советское общество не может более мириться с тем, что оно является простой игрушкой в руках истории и судьба его зависит от капризов тиранов или произвола олигархии. Ему необходимо вновь обрести контроль над своим правительством и превратить государство, столь долго находившееся над обществом, в инструмент демократически выражаемой воли и интересов нации. Ему необходимо в первую очередь вновь обрести свободу слова и собраний. По сравнению с высшей идеей бесклассового и безгосударственного общества стремление это весьма скромно; тем более парадоксально, что советский народ стремится получить те минимальные свободы, которые в свое время фигурировали во всех буржуазно-либеральных программах, справедливо подвергавшихся безжалостной критике со стороны марксистов. Однако в обществе, сменившем капитализм, свобода слова и собраний призвана выполнять функции, коренным образом отличающиеся от тех, что она выполняла при капитализме. Едва ли нужно говорить, какое огромное значение для дела прогресса имеет эта свобода при капитализме. Однако в буржуазном обществе эта свобода носит лишь формальный характер. Этому способствуют господствующие отношения собственности, ибо имущие классы осуществляют почти монопольный контроль над всеми средствами формирования общественного мнения. Трудящиеся классы и выразители их интересов из числа интеллигенции в лучшем случае получают доступ к самым примитивным средствам социального и политического самовыражения. Общество, в котором господствует собственность, не может осуществлять действенный контроль над государством. Понятно, сколь усиленно поддерживается в нем иллюзия, что такой контроль оно осуществляет, если только это не причиняет буржуазии излишних хлопот и не требует слишком больших затрат.

В обществе же, подобном советскому, свобода слова и собраний не может носить столь формальный и иллюзорный характер; она или есть, или ее нет вообще. В отсутствие власти собственничества лишь государство, то есть бюрократия, господствует в обществе, а его господство основывается исключительно на подавлении права народа свободно критиковать и выражать свое мнение. Капитализм может себе позволить заигрывать с трудящимися классами, поскольку имеет в своих руках экономический механизм, с помощью которого держит их в повиновении; буржуазия остается главной общественной силой, даже когда не имеет политической власти. В обществе, пришедшем на смену капитализму, нет экономического механизма, с помощью которого можно было бы держать массы в повиновении, — есть лишь самая обычная политическая сила. Доминирующее положение бюрократии отчасти объясняется той бесконтрольной властью, которой она пользуется в экономике, но власть эта закрепляется политическими средствами. Без этой силы она не в состоянии сохранять свое главенство в обществе, а демократический контроль в любой форме этой силы ее лишает. Отсюда и новое значение, и новые функции свободы слова и собраний. Иными словами, капитализм вел бои против своих классовых врагов, имея крепкие оборонительные позиции в области и экономики, и политики, и культуры; у него были широкие возможности для отступления и маневра. Свобода маневра бюрократической диктатуры в послекапиталистическии период намного более ограничена: ее передовая, политическая линия обороны является и последней. Не удивительно, что она так яростно защищает ее.

Однако взаимоотношения между государством и обществом в послекапиталистическии период намного сложнее, чем представляют себе ультрарадикальные критики. С моей точки зрения, не может быть и речи о каком-либо упразднении бюрократии. Как и само государство, бюрократию нельзя просто уничтожить. Наличие экспортно-профессиональных групп служащих, администраторов и менеджеров является неотъемлемой частью необходимого общественного разделения труда, которое отражает большой разброс и различия в квалификации и образовании, противоречия и различия между трудом квалифицированным и неквалифицированным и, если подходить к вопросу более фундаментально, между трудом умственным и физическим. Подобные противоречия и различия уменьшаются, а это предвещает время, когда они станут с социальной точки зрения столь незначительными, что государство и бюрократия отомрут сами собой. Но перспективы эти представляются еще весьма отдаленными. В ближайшем будущем общество скорее всего вернет себе гражданские свободы и установит контроль над государством. При этом советские люди не просто ведут ту борьбу, которую в свое время вели буржуазные либералы против абсолютизма, — скорее они продолжают великую битву, в которую они вступили в 1917 году.

Результаты этой борьбы во многом зависят от событий, происходящих за пределами СССР. Огромные, хотя еще и не совсем понятные нам потрясения, происходящие в Китае, не могут не затронуть и Советский Союз. Поскольку они ослабляют или даже разрушают сложившуюся после революции монолитную бюрократическую систему и открывают дорогу поднимающимся из глубины общества народным силам и непосредственной политической деятельности, пример Китая может оказаться заразительным и для Советского Союза. Китай, без сомнения, в некоторых отношениях достиг большего, чем его сосед, хотя бы потому только, что учел опыт России и избежал ее беспорядочных исканий и ошибок; к тому же Китай в меньшей степени пострадал от засилья бюрократии. С другой стороны, социально-экономическая система Китая примитивна и отстала, а тяжкий груз этой отсталости проявляется в характерных для маоизма ритуалах и обрядах. Вследствие этого уроки, которые маоизм решил преподать миру, часто имеют мало отношения или вообще не имеют никакого отношения к проблемам, стоящим перед более развитыми обществами. Даже когда маоизм предлагает что-то действительно позитивное, делается это в настолько избитой и устарелой форме, что позитивное содержание предложения просто теряется. И когда маоисты пытаются возродить культ Сталина, это вызывает чувство неприятия и антагонизма со стороны всех прогрессивных людей в СССР. Однако один важный урок из русско-китайского конфликта извлечь уже можно, и состоит он в том, что заносчивые бюрократические олигархии, скованные узостью национальных интересов и национальным эгоизмом, не в состоянии найти сколько-нибудь разумное решение того или иного конфликта; тем более не способны они заложить прочные основы социалистического содружества народов.

Хорошо это или плохо, но события на Западе будут еще решительнее способствовать внутренней эволюции Советского Союза. Оставим в стороне часто обсуждаемые и более ярко выраженные дипломатические и военные аспекты проблемы: достаточно очевидно, сколь серьезно «холодная война» и международная гонка вооружений сдерживали рост благосостояния и расширение свобод в СССР. Важнее и сложнее вопрос о тупиковом состоянии в классовой борьбе, который мы изучили ранее. Продлится ли это новое состояние? Или же это лишь краткий момент равновесия? В последнее время политики и историки Запада все более склонны считать, что тупиковое состояние продлится и дальше, многие даже видят в этом конечный результат соперничества между капитализмом и социализмом. (Без сомнения, эта точка зрения имеет сторонников и в Советском Союзе, и в Восточной Европе.) Споры же на эту тему идут на различных социально-экономических и исторических уровнях.

Кое-кто из ученых подчеркивает, что общественные системы СССР и США возникли в совершенно разное время и в совершенно различных условиях, но с тех пор столь тесно сблизились, что их различия все больше сводятся на нет, а общие черты приобретают решающую роль. Один из этих ученых, профессор Джон Кеннет Гэлбрейт, излагает эту идею в одной из своих лекций. Он особо указывает на

рассматривает основные моменты конвергенции в американском обществе. В этом обществе налицо главенствующая роль менеджеров, отчуждение системы управления от собственности, беспрерывная концентрация промышленного капитала, рост его власти и расширение сферы его действия, отмирание принципа свободы действий и роли рынка, возрастание роли государства в экономике и, следовательно, неизбежная необходимость планирования, которое призвано не только предотвратить кризисы и депрессии, но и поддержать нормальную общественную эффективную деятельность.

Говоря о нынешних ошибочных западных концепциях

профессор Гэлбрейт едко замечает:

В данном случае «конвергенция» не будет плодом равных усилий со стороны обеих систем — она произойдет в рамках социалистической системы, общая картина рисуется не в виде шахматной патовой ситуации, а в геометрической форме диагонали, проведенной в параллелограмме, образованном силами социализма и капитализма [1. Цитаты даны по лекциям профессора Гэлбрейта, опубликованным в "Листенер" 15 декабря 1966 г. (The Listener. - 1966. - Dec. 15).].

Историки считают, что похожая ситуация сложилась в свое время в ходе борьбы между Реформацией и контрреформацией. Профессор Баттерфилд, один из первых указавший на эту аналогию, подчеркивает, что с самого начала конфликта

[2. Моя критика проводимых профессором Баттерфилдом аналогий ни в коей мере не распространяется на его смелые призывы к разрядке международной напряженности, с которыми он обратился к американской аудитории в 50-х годах.].

Со временем первоначальный антагонизм в области идеологии смягчился в процессе взаимной ассимиляции: римская церковь набирала силу, впитывая в себя элементы протестантизма, а протестантизм, погрязший в догмах и сектантстве, в значительной мере потерял свою привлекательность и стал весьма похож на своего противника. Таким образом, создалась неустранимая и окончательно тупиковая ситуация; то же произошло и в наши дни — в этом сходятся и наши историки, и специалисты в области политики и экономики.

Исторические аналогии, хотя отчасти и убедительные, имеют свои слабые стороны и недостатки. Как это часто случается, подобные аналогии проводятся без учета различий в исторических эпохах. В эпоху Реформации западное общество было раздроблено на множество феодальных, полуфеодальных, постфеодальных, докапиталистических и раннекапиталистических княжеств. Протестантское сознание сыграло свою выдающуюся роль в образовании государства-нации, однако само государство-нация стало своего рода препятствием на пути развития его тенденций к объединению. Объединение западного христианства под эгидой одной церкви было исторически невозможно. И напротив, технологическая основа современного общества, его структура и присущие ему конфликты имеют международный и даже универсальный характер и поэтому требуют международных или универсальных решений. Ныне небывалая опасность угрожает самому существованию человека. Она прежде всего требует объединения усилий человечества, а это возможно лишь на путях социальной интеграции.

Протестантство и католицизм противостояли друг другу в первую очередь на идеологическом фронте, однако в основе этого противостояния лежал великий конфликт между набирающим силу капитализмом и загнивающим феодализмом. Конфликт этот не угас и после того, как идеологические и религиозные споры зашли в тупик. Разделение сфер влияния между сторонниками Реформации, в общем, соответствовало разделению на две социальные системы и временному равновесию между ними. По мере продолжения состязания между феодализмом и буржуазией оно выливалось в новые идеологические формы. Более зрелое буржуазное сознание XVIII века находило свое выражение не в церковной, а в светских идеологических формах — философии и политике.

Затянувшийся конфликт между протестантизмом и католицизмом навечно был оттеснен на задворки истории, ибо в историческом плане он уже не имел практического значения в условиях социально-политического конфликта. Ведь, в отличие от церковных расколов, социальный конфликт всегда доводится до конца. Как известно, капитализм добился полной победы в Европе. При этом он использовал множество средств и способов — от революций снизу до революций сверху, неоднократно заходил в тупик и терпел частичные поражения. Так что, даже обратившись к этой аналогии, представляется по меньшей мере преждевременным делать вывод о том, что нынешний тупик, в который зашли в своем идеологическом споре Восток и Запад, знаменует собой прекращение исторической конфронтации между капитализмом и социализмом. Формы проявления явления этого антагонизма в области идеологии могут и должны изменяться; однако из этого не следует, что противоречия исчерпали себя или утихли. Кстати, история Реформации дает немало примеров того, что не следует спешить с выводами относительно тупиковых ситуаций в идеологических спорах. Когда речь заходит о том, что за 120 лет со времени написания «Манифеста Коммунистической партии» на Западе не произошло ни одной победоносной социалистической революции, невольно вспоминается, как много было «преждевременных» реформистских выступлений и сколь долго происходило формирование идеологии реформизма и самого движения. Ведь сто лет пролегло со времен Гуса до времен Лютера, еще сто лет разделяют времена Лютера и революции пуритан.

А не потеряли ли свою актуальность марксистский анализ общества и универсальные идеи русской революции в силу взаимной ассимиляции двух противоборствующих общественных систем? Определенная ассимиляция, без сомнения, имеет место, и объясняется она наднациональным выравнивающим влиянием современного технологического прогресса и логикой развития любой крупной конфронтации, которая заставляет противников использовать одинаковые или схожие методы борьбы. Изменения, происшедшие в структуре западного, особенно американского, общества, действительно поразительны. Но что же мы видим, приглядевшись к ним повнимательнее? Все возрастающее отчуждение системы управления от собственности, повышение роли менеджеров, концентрацию капитала, все большее разделение труда в рамках огромных корпораций и между корпорациями, отмирание понятия рынка и принципа свободы действий, рост влияния государства в вопросах экономики, а также потребность планирования в области технологии и экономики, то есть фактически проявления обобществления процесса производства, которое в соответствии с марксистским учением происходит при капитализме. Описывая процесс производства в своем «Капитале», Маркс очень точно предсказал именно те события и тенденции, которые кажутся западным ученым столь новыми и революционными. Разве мы никогда не слышали об описанном профессором Гэлбрейтом процессе быстрого роста «зародыша социализма в чреве капитализма»? Слышали или, во всяком случае, должны были слышать. Очевидно, что этот зародыш растет и развивается. Следует ли из этого вывод, что ему теперь незачем появляться на свет? Любой марксист не преминет отметить тот парадоксальный факт, что в России повивальная бабка революции вызвала преждевременные роды, в то время как на Западе плод, возможно, уже переношен и это может иметь опасные последствия для организма общества, в чреве которого находится этот зародыш.

Факт остается фактом: несмотря на кейнсианские нововведения, наш процесс производства, значительно обобществленный во многих отношениях, все еще находится вне общественного контроля. Собственность — как бы ни была она отчуждена от системы управления — все еще управляет экономикой. Экономика все еще подчинена целям повышения доходов держателей акций, потребностям милитаризма и всемирной борьбы против коммунизма. В любом случае наша экономика и социальное устройство по-прежнему неупорядочены и иррациональны... Какая-то закономерность проявляется лишь в периодичности глубоких кризисов и депрессий, хотя в ретроспективе даже эта закономерность представляется сомнительной. Если вспомнить историю одного лишь европейского капитализма, то после франко-прусской войны 1870 года наступил похожий и даже более длительный период процветания, не омраченный глубокими кризисами; на этом основании Эдуард Бернштейн и другие ревизионисты пришли к заключению, что сам ход событий отрицает марксистский анализ и прогнозы. Однако вскоре экономика испытала на себе еще более мощные потрясения, а человечество вступило в эпоху мировых войн и революций.

Я думаю, многие, в первую очередь марксисты, с радостью встретили бы известие о том, что капиталистические отношения собственности в западном обществе изжили себя настолько, что уже больше не мешают ему рационально организовать свои производительные силы и созидательную мощь. О готовности общества перейти к новым отношениям свидетельствует его способность управлять своими ресурсами и энергией и мобилизовывать их на осуществление конструктивных целей и повышение собственного благосостояния, а также организовывать и планировать их использование как на национальном, так и на международном уровне. До сих пор наше общество такой готовности не продемонстрировало. Наши правительства предупреждают кризисы и депрессии, планируя капиталовложения в отрасли, производящие орудия разрушения и смерти, а не улучшения жизни и повышения благосостояния. Недаром наши экономисты, финансисты и предприниматели мрачно размышляют над тем, что бы случилось с западной экономикой, если бы, скажем, американская администрация не тратила на вооружения почти 80 млрд. долларов в год. Ни одна из черных картин загнивающего капитализма, нарисованных марксистами, не идет ни в какое сравнение с той темной апокалипсической картиной, которую рисует реальная жизнь. Около 60 лет назад Роза Люксембург предсказала, что когда-нибудь милитаризм станет движущей силой капиталистической экономики; но даже ее предсказание бледнеет перед реальными фактами.

Вот почему идеи 1917 года не потеряли своей актуальности и поныне. Тупик, в который зашли идеологические споры, и социальный статус-кво едва ли могут служить основой для решения проблем нашей эпохи или даже для выживания человечества. Конечно, если бы статус-кво стал игрушкой в руках ядерных сверхдержав и если бы кто-нибудь из них попытался изменить его силой оружия, это закончилось бы всеобщей катастрофой. В этом смысле мирное сосуществование Востока и Запада является важнейшей исторической необходимостью. Но социальный статус-кво не может сохраняться вечно. Карл Маркс, говоря о тупиковых ситуациях в классовых битвах прошлого, отмечал, что они обычно кончаются «общей гибелью борющихся классов». Бесконечно долго длящаяся тупиковая ситуация, гарантией которой является постоянный баланс ядерных средств сдерживания, обязательно приведет в конечном счете к общей гибели борющихся классов и наций. Чтобы выжить, человечеству необходимо объединиться — а единство возможно только при социализме. И хотя наше столетие живет под знаком русской и китайской революций, для дальнейшего движения социализма вперед все еще необходим почин Запада.

Гегель однажды отметил, что «всемирная история движется с Востока на Запад» и что «Европа представляет собой закат всемирной истории», в то время как Азия — лишь ее начало. Столь высокомерное высказывание Гегеля продиктовано его верой в то, что Реформация и прусское государство являют собой высшее достижение духовного развития человечества; тем не менее многие люди на Западе, не разделяя точку зрения Гегеля ни на государство, ни на церковь, до недавнего времени верили, что история мира действительно нашла свое последнее пристанище на Западе и что Восток не может привнести в нее ничего существенного и является лишь ее объектом. Мы придерживаемся другого мнения. Мы видели, сколь стремительно история вновь двинулась на Восток. Однако не следует думать, что там и наступит ее закат и что Запад сохранит свой консерватизм и его вклад в историю социализма составит лишь еще несколько пустых страниц. Социализм еще не раз скажет решающее революционное слово и на Западе, и на Востоке, и ни там, ни там история не угаснет. Восток первым претворил в жизнь великий принцип новой организации общества, родившийся на Западе. 50 лет советской истории показывают нам, какого поразительного прогресса может достичь отсталая нация, применив этот принцип даже в самых неблагоприятных условиях. Лишь одно это показывает, какие новые безграничные горизонты могут открыться перед западным обществом и перед всем миром, если они освободятся от своих консервативных фетишей. В этом смысле Запад по-прежнему стоит перед серьезным вызовом, брошенным ему русской революцией: теперь дело за вами!

Все права на материалы сайта принадлежат редакции журнала «Скепсис». Копирование публикаций приветствуется при наличии гиперссылки на scepsis.net и гиперссылки на страницу заимствуемой публикации http://scepsis.net/library/id_2057.html; коммерческое использование возможно только после согласования с редакцией.