Незваный гость. Поединок

Я возбуждаю дело

Звонок. Беру трубку и слышу голос Леонова:

— Зайдите, Николай Алексеевич!

Убираю документы в сейф и бегу. Леонов не любит, когда задерживаются.

— Садитесь, — говорит он, едва я показываюсь в дверях, а сам еще не отрывается от бумаг, которые лежат перед ним на столе.

«Предстоит разговор», — догадываюсь я и опускаюсь на стул. Минута, другая. Леонов, наконец, поднимает голову и спрашивает:

— Вы, кажется, обижались, что вам не дают самостоятельно поработать?

— Не обижался, а...

Леонов перебивает.

— Вот я и думаю, что не все же вам сидеть практикантом. Возьмите-ка эти материалы! — Он подает мне бумаги, только что прочтенные им, улыбается. — Хорошенько изучите и, если окажется достаточно оснований, напишите постановление о возбуждении уголовного дела. А план расследования составим вместе... Ясно?

— Значит, дело будет в моем производстве? — нерешительно спрашиваю я своего начальника, принимая бумаги и еще не веря тому, что буду, наконец, вести расследование.

— Конечно! — восклицает Леонов. — Придется выехать на место совершения преступления — в Белогорск.

В Белогорск! Я готов ехать хоть на Северный полюс! Леонов, наверное, видит это: недаром на лице у него такая улыбка.

Материалов, которые мне вручил начальник, оказалось не так много: письмо прокурора с поручением провести расследование, рапорт сержанта милиции Савочкина, объяснение работницы швейной фабрики Веры Лозиной, справка из больницы — вот и все документы, которые теперь легли на мой стол.

На письме прокурора две резолюции. Одна, начертанная размашистым почерком, гласила:

это указание начальника. Пониже твердым и четким почерком Леонова стояло:

Я не считался опытным следователем, все еще носил эпитет «молодого»; он приклеивался ко мне на всех служебных совещаниях и партийных собраниях, когда нужно было меня похвалить или указать на мои недостатки. Правда, на последнем собрании секретарь партбюро встал на мою защиту. Он сказал, что давно пора предъявить мне требования по-настоящему. Какой я молодой, когда два года, как из института! Замечание это мне пришлось по душе. Юношеский период в работе был закончен. И вот теперь — дело!

Рапорт сержанта Савочкина лежал сверху. Когда я прочел его, то не поверил своим глазам. Происшествие показалось мне невероятным. Но о том же, только более обстоятельно, писала в своем объяснении и работница фабрики Вера Лозина. Сомнений не могло быть: в Березовой балке возле города Белогорска совершено преступление. Это подтверждалось и белогорской больницей.

Медлить было нельзя. Я взял бумагу и не без волнения, несколько раз переписывая, составил постановление о возбуждении уголовного дела — первое в своей жизни.

Затаив дыхание, я понес постановление Леонову и положил перед ним. Я ждал, что он похвалит меня и тут же подпишет, но Леонов взял ручку и... начал беспощадно зачеркивать и дописывать. В одну минуту от моего творчества остались лишь заголовки.

— Многословно, — недовольно проговорил он. — Постановление должно быть кратким и ясным. Дайте перепечатать!

С обидой на сердце я направился в машбюро. И машинистки еще поглядят, какой я «опытный» следователь.

Через четверть часа постановление было подписано. Леоновский текст был лаконичнее, проще. Сознаться в этом было нелегко, хотя об этом меня никто и не спрашивал. Первый шаг на моем самостоятельном пути следователя был сделан...

Белогорск

Березы, березы, березы!.. Кажется, что их кто-то выталкивает из леса, из-за бугров. Взмахивая зелеными косами, они пускаются во весь дух наперерез машине, замирают у самой дороги, на опушке. День от белизны стволов кажется еще светлей. Я никогда не видел так много берез. А под самым Белогорском, по склонам раскидистой балки, они пошли сплошной стеной.

— Красота-то у вас какая, Иван Федорович! — обращаюсь я к шоферу, который везет меня со станции.

— Да-а! — соглашается он. — Бугры, леса...

— Не от берез ли название городу?

— Не-ет, — тянет шофер. — Город наш подле меловых гор стоит. Отсюда и Белогорск. А вот балка, точно, от берез название повела.

— Это Березовая балка? — спрашиваю я, вспомнив название ее из рапорта Савочкина и объяснения Лозиной.

— Она самая, — подтверждает шофер. — С виду красавица. А по делам в ней... Лучше и не говорить... Вот родник там знаменитый, вода сладкая, всегда холодная, ключом бьет. Ведро выпей такой воды — ничего не будет. А что только не делали, чтобы завалить этот родник! 3емлю срывали, сваи заколачивали...

— Зачем же? — возмутился я. Впервые приходилось слышать такое. Люди про родники да криницы песни слагают, а тут...

— Видите ль, дорогой товарищ, родник этот с давних пор стал приманкой для всяких святош. Каких только басен не сложили они о чудотворной силе этого родника! Как же, святая водица! Вот и текут к роднику богомольцы, а с ними и мастаки разные зашибать деньгу на людской темноте. Навешают на березы иконок и ну молитвы гнусавить, каждый на свой лад. А то целый аналой поставят, лампадки развешивают. Всем буграм библейские названия дали, куда ни плюнь — на святое место угодишь: Афон, Голгофа, Елеон... А что ни суслиный бугорок, то могилка какого-нибудь праведного старца либо пророчицы...

— И сейчас есть в балке богомольцы? — спрашиваю я, глядя, как проплывают в стороне нераспаханные бугры, про которые говорит шофер.

— Были бы! Да вот, спасибо, Василий Иванович выручил. Привез цистерну мазута и разлил по всему роднику. Вода стала припахивать, и, знаете, схлынули богомольцы.

— Кто такой Василий Иванович? — Я не совсем разделяю его методы борьбы с религиозными предрассудками.

— Разве не знаете? Начальник милиции нашей, товарищ Росин. Ему житья не стало из-за этих святых мест. В прошлом году в кустах возле родника нашли задушенную девчонку. Лет шестнадцати. Шла из бригады и забрела, наверное, водицы испить. Дело в самую жару было. Ну, и «напилась...»

— Нашли преступника?

— Найдешь ветра в поле. В эту Березовую балку каких только бродяг не наведывалось. Однажды даже «царевич Алексей» объявился.

Березовая балка остается позади. Белизна деревьев, так удивившая меня вначале, будто померкла. И я уже не восторгаюсь и гляжу на лес настороженно.

— Что же вы такую волю дали мракобесам? — спрашиваю шофера. — Смотрите-ка, что они творят! Где атеисты ваши?

Иван Федорович смеется.

— Атеисты! Они делают, что положено: лекции читают, в газете статейки печатают. Одним словом, просвещают нас, неверующих. Год-два назад я знать не знал, кто такие, к примеру, сектанты-пятидесятники или старообрядцы, а теперь сам могу беседу провести на эту тему. Но до верующих слово наших атеистов не доходит. Про главарей сект и говорить нечего: в ус не дуют. Закон нужен, чтобы эти мракобесы отвечали за свои дела. Сам молись, кому хочешь и на что хочешь, хоть лоб расшиби, а других в свое болото не тяни. Совратил — отвечай!

— Такой закон есть, Иван Федорович, — говорю я шоферу. — Статья 227-я.

— Правильно, есть такая, — согласился Иван Федорович. — А давно ли она? В новом кодексе только что появилась. Мы с товарищем Росиным на этот счет уже спорили не раз, потому что святоши нам поперек горла встали. За их безобразия в Березовой балке Росин уже два выговора схватил, а теперь строгача ждет. Могут и вовсе снять с должности. Каково? Так вот, под эту 227-ю статью можно подвести такого главаря секты, который вовлекает в секту несовершеннолетних, наносит изуверскими обрядами вред здоровью верующих. Так?

— Так.

— А вот у нас есть баптистский проповедник Шелкоперов. Препаскуднейший старичишка. С детства инвалид, будто ему еще в утробе хребет переломило. Этот сын божий не один уже год крутит голову своему стаду, а в стаде человек пятьдесят, есть молодые. Им бы рекорды ставить на производстве, а они — тише воды, ниже травы. Нормы не переработают, на собрание не останутся, общественной работы не ведут. В кино пойти — грех, газетку почитать — грех, радио послушать — тоже грех. Остается одно — читать библию. И читают! На молениях у Шелкоперова детей не увидишь, в обмороки никто не падает, никому рук и ног не отрубили. Однако разберитесь: враг он нашего общества или нет? Самый настоящий вражина. А вот подступитесь к нему с этой 227-й статьей! Не тут-то было! Нет, товарищ лейтенант, существенная недоработка в этом вопросе налицо. Вы меня не переубеждайте!..

Иван Федорович был не таким невозмутимым, каким показался мне в начале пути. Я пожалел, что не разговорился с ним сразу. Не во всем он был прав, но его непримиримая воинственность по отношению к святошам мне нравилась. Действительно, мы уже коммунизм начали строить, а какие-то шелкоперовы ставят палки в колеса.

Разговор наш мог продолжаться, но вот под машиной загремел настил моста, и она выскочила на высокий глинистый берег. Перед нами открылась улица — широкая, обсаженная деревцами.

— В милицию?

— В гостиницу, Иван Федорович, — попросил я. Нужно было почиститься, напиться.

Минут через десять мы уже были в центре города. Витрины магазинов, вывески, палатки с газированной водой и мороженым, газетные киоски. На кинотеатре громадная афиша: «Путь к звездам». Над трибуной портреты передовых людей. Через улицу протянуто красное полотнище, белые аршинные буквы:

Город как город, даже радостно стало. Горькие слова Ивана Федоровича забылись.

Проехав мимо парка, свернули на боковую улицу и сразу остановились возле крыльца белого двухэтажного дома.

Я простился с шофером и взбежал на второй этаж. Навстречу мне вышла пожилая женщина, пригласила:

— Проходите, пожалуйста. Товарищ Росин звонил... Ваш номер десятый, одноместный.

Мы познакомились. Мария Ивановна, так звали дежурную по гостинице, взяла у меня командировочное удостоверение для прописки, проводила в номер.

Номер небольшой, чистый. Я открыл окно, чтобы впустить свежего воздуха, и вдруг услышал колокольный звон. Редкие, клямкающие удары падали плоско, бескрыло. Я высунулся в окно, чтобы взглянуть в ту сторону, откуда неслись эти звуки, как вдруг увидел Марию Ивановну. Она спустилась с крыльца и засеменила по улице, торопясь на угол, где стояла подвода сборщика утильсырья. Мне видно было, что и сборщик-старик глядит в ее сторону, ждет.

— Клям, клям, клям... — все падали звуки.

Из-за верхушек тополей, кварталах в двух от меня, выступала кирпичная колоколенка церкви.

— Клям, клям, клям... — будто дразнилась она.

— Черт знает что! — выругался я и окинул взглядом улицу.

На углу, где перед этим стояла подвода сборщика утильсырья, уже никого не было.

Я захлопнул окно, вышел в коридор к телефону и попросил соединить меня с начальником милиции. Нужно было, не теряя времени, выехать на осмотр места происшествия, хотя я и не надеялся, что там сохранились какие-либо следы...

Майор Росин прислал машину тут же. Не успел я выпить чашку чаю, как под окном раздался сигнал. Я выглянул и увидел Ивана Федоровича. Очень хорошо: с ним мы уже были знакомы.

Я стал собираться, но в дверь вдруг постучали.

— Заходите! — крикнул я, думая, что пришел шофер.

Но в дверях появилась светловолосая девушка.

— Вы товарищ Иванов? — спросила она.

Мой утвердительный кивок вызвал на ее лице удивление. Наверное, девушка представляла меня каким-то другим, может быть, более солидным и строгим.

— Вы ко мне? — спросил я.

— Да! — Она назвала себя: — Вера Лозина.

Вместо того чтобы поздороваться, я подхожу к следственной сумке и перекладываю ее с одного стула на другой.

— С нами должен быть еще сержант Савочкин. Но он остался, чтобы взять понятых. Мы заедем за ним.

Лозина говорила по-деловому, спокойно, не сводя с меня светлых глаз.

Минут через двадцать мы были уже за городом. Я сидел рядом с Иваном Федоровичем, а на боковых сиденьях газика — сержант Савочкин, Лозина и двое парней-дружинников.

Савочкин — богатырь лет тридцати с усами-пиками в стороны. На полных щеках его, как у ребенка, играл румянец.

— Конечно, не захватили мы ни одного участника. Что там говорить — виноваты... — проговорил он, когда машина тронулась. В его голосе были сожаление и досада.

— Не до них было, — заметила Вера.

— Потерпевшая была такой, что напугала не на шутку. Думали, мертва. Не глядит, не дышит. Клади в гроб, да и все. Если признаться, оторопь взяла. Всякое приходилось видывать, а тут как взглянул — мороз по коже!

— Не тужите, все выяснится! — сказал я авторитетно, будто такие дела мне приходилось вести не впервые.

— Не сомневаемся, однако хлопот прибавилось...

Насколько прибавилось хлопот, я не представлял, но на сердце было тревожно. А в самом деле, сумею ли я все выяснить?

Место происшествия оказалось на поляне среди сплошных берез. Сержант Савочкин подвел меня к выгоревшей на краю поляны плешине и, ткнув ногою в едва приметную ямку, сказал:

— Здесь стоял крест...

Я подозвал понятых, разъяснил их обязанности и права. Начался осмотр места происшествия.

Прежде всего нужно было осмотреть яму. Лопатой я стал выбрасывать из нее землю, перекидывать пожелтевший дерн. Вскоре попались две спички, за ними — обрывок веревки.

— Первый трофей! — воскликнул Иван Федорович.

Сержант Савочкин тут же подхватил обрывок, стал рассматривать. Все насторожились, ожидая, что он скажет.

— Точно такая веревка была на потерпевшей! — наконец проговорил он.

«Вот тебе и не окажется следов! — подумал я. — Вот тебе и прошла неделя». И спички, и обрывок веревки становились вещественными доказательствами.

«Первые трофеи» осмотра были сфотографированы, описаны и завернуты в бумагу по всем правилам криминалистики.

Вскоре мы углубились в рощу. Если бы кто-нибудь посмотрел на нас со стороны, то принял бы за грибников. Мы заглядывали под каждый куст, раздвигали ветви, траву.

Вдруг крик:

— Товарищ Иванов!

Это зовет меня Иван Федорович. Я бегу к нему. Иван Федорович стоит на коленях возле тропы и разворачивает руками траву, высвобождая что-то.

— Что вы нашли? — спрашиваю подбегая.

— Смотрите-ка, пробка от канистры!

Подходит Савочкин, наклоняется над находкой шофера и говорит:

— Не зря эта пробка здесь! Они ведь бензин в костер подливали. А в чем приносили? В канистре!.. Я еще тогда почувствовал, что бензинцем потягивает, а откуда — не разобрал. Теперь вот стукнуло в голову!..

Да, пробка могла стать вещественным доказательством, если версия Савочкина подтвердится. Пришлось спросить Лозину, не чувствовала ли она запаха бензина, когда прибежала к костру. Нет, она не чувствовала. Ей и в голову не приходило подумать об этом.

С четверть часа мы провозились с пробкой. Фотографировали ее положение возле тропы, сделали схему. Потом я опылил ее порошком алюминия. Предчувствие не обмануло: на верху пробки выступил отпечаток пальца, правда, очень слабый, однако достаточный для того, чтобы снять на дактилоскопическую пленку.

Я старался работать спокойнее, но слишком много глаз наблюдало за каждым моим движением. Я нервничал.

Едва успел я закончить процедуру со снятием следов пальца, как из лесу позвала Вера Лозина:

— Товарищи, сюда, сюда!

Все бросились к ней.

Вера Лозина стояла возле срубленной березы.

— Здесь делали крест, — показала она на лежащие в траве щепки.

Я обошел высокий пень, стал рассматривать ветки с завядшими листьями, щепки. На одной щепке я увидел две параллельные бороздки. Показал их Лозиной.

— След топора. На лезвии зазубрины, — догадалась она.

— Совершенно верно.

— Значит, по ним можно найти топор, а по топору...

— Конечно!.. Можете подавать в юридический. Рекомендация будет, — пошутил я.

Вера улыбнулась, отвела глаза.

— Не-ет. Юриста из меня не получится. Я уже выбрала специальность.

— В театральный или в кинематографический?..

— В текстильный! — гордо произнесла она.

Я вспомнил, что Вера работает на швейной фабрике.

— На будущий год поступать буду.

— Почему не в этом? Стажа не хватает?

— Нет, два года как раз... Но я подожду.

Протокол осмотра места происшествия я составлял на поляне. Напротив меня уселись Савочкин, Иван Федорович, понятые. Вера Лозина устроилась позади. Я чувствовал, что она смотрит из-за плеча, как я пишу, может быть, даже читает.

— Как у вас получается!.. — вдруг сказала она.

Когда я повернул голову, она отодвинулась и добавила:

— Наверное, следователем интересно работать.

Савочкин, сделав свирепое лицо, прикрикнул:

— Лозина, не мешай человеку!

Вера встала и пошла по поляне, медленно, срывая цветы. Я углубился в записи.

Протокол осмотра места происшествия мы подписали уже при свете фонарика.

Без радости

Начальник милиции выделил мне кабинет, небольшой, но светлый, с широким окном, выходящим в палисадник. Плотная стена сирени надежно предохраняла от зноя и уличного шума.

Я пришел на работу рано. Ночью спалось тревожно и плохо. И во сне я составлял протокол осмотра места происшествия, и во сне Вера Лозина спрашивала, интересно ли работать следователем...

Допрос свидетелей я решил начать с Веры Лозиной. Она пришла, как мы договорились, ровно в девять. Села возле окна, еще более красивая в своем светлом платье, насторожилась. Я предупредил ее об ответственности за дачу ложных показаний и за отказ от показаний, попросил расписаться. Она написала свою фамилию четко, букву за буквой, и поставила точку. Сделала она это торжественно.

— Скажите, свидетельница, что вам известно по делу? — спросил я.

Это был первый в моей жизни вопрос свидетелю, который я задал. Торжественный и официальный тон его испугал Лозину: она растерялась и не сразу нашлась, что ответить.

— Что мне известно по делу? — переспросила Вера. — Очень многое. Вам все рассказывать?

— Конечно!

И Вера начала свои показания с рассказа о событиях того дня, когда ее вызвали в отдел кадров фабрики и предложили взять в свою бригаду новую работницу.

Начальник отдела кадров, указывая глазами на сидящую в стороне высокую и худую девушку, сказал Вере:

— Понимаешь, помочь придется Вороновой. Жизнешка у нее... того, не совсем ладно складывается...

Вера окинула глазами девушку и смутилась, встретившись с ее взглядом. Что-то непривычно страдальческое было в ее продолговатом лице, необычное.

— Надо посоветоваться с бригадой, — сказала Вера.

— Ну, что же. Веди Воронову в цех, представь девчатам. Поговорите... Не понравится — переведем в другую бригаду. Но мне хотелось, чтобы к вам...

Кадровик говорил так, что новенькая слышала, и Вера не могла отказать. Она позвала Воронову и повела с собой.

Бригада — молоденькие девчата, комсомолки — встретила Симу Воронову, как хорошую знакомую. Сразу рассказали о себе, стали ее расспрашивать. А Сима, отвечая односложно, дичилась и смотрела на них отчужденно и как бы свысока.

— Ну что же, работать и жить будем вместе, как одна семья, — сказали ей. — Ты согласна?

Новенькая молча кивнула головой и опять посмотрела на девчат непонятно и гордо. Тихо, будто про себя, сказала:

— Приду завтра.

— Приходи, — ответила Вера за всех. — Начинаем в восемь!

Когда она ушла, одна из девушек — Левитан (так ее звали за сильный, почти мужской голос) — сказала:

— Воображалка! Мы с ней горя хлебнем...

— Левитан, как не стыдно! — воскликнула Вера. И больше ничего в защиту Вороновой сказать не могла. Девчата ручались друг за друга во всем. А теперь в их жизнь входил новый человек. Какие радости, заботы он принесет? Этого никто не знал, даже прозорливая Левитан, редко ошибавшаяся в людях.

Но опасения оказались напрасными. Сима Воронова не опаздывала на работу, выполняла норму, никому не противоречила, но после работы сразу уходила домой — сосредоточенная, замкнувшаяся в себе. Девушки старались привлечь ее к общественной работе, но не смогли.

— Что за человек, не понимаю! — возмущалась Левитан.

Однако скоро все выяснилось. Наступил тот день, когда Сима открылась. Как-то утром, вбегая в цех, Левитан прокричала:

— Товарищи! Человек в космосе! На корабле «Восток».

Она выходила из цеха в местком, куда ее вызвали по поводу выступления в театре на концерте, и принесла эту ошеломившую всех новость. Нужно еще представить, как прокричала Левитан, не сдерживая голоса.

Минут через пять ни одного человека не осталось на своем месте — все бросились к репродукторам. Лишь одна Сима как сидела за мотором, так и осталась, будто ничего не случилось.

— Не слышишь разве? Космонавт в небе! — Подбежала к ней Вера и положила на плечо руку.

Сима дернула плечом, освобождаясь от руки, спросила:

— Ну и что же?

Лозина растерялась: на лице Симы не отражалось никакой радости, будто эта весть вовсе не касалась ее...

В тот же день на фабрике состоялся митинг. Не было такого человека, который бы не торопился в клуб, чтобы узнать последние сообщения о полете вокруг Земли. А Сима пробивалась к выходу, отчаянно работая локтями и боясь, как бы людской поток не захватил и не увлек ее в клуб.

Уже за дверью ее нагнала Вера, спросила:

— Сима, что с тобою? Почему тебя не радует это?

Она поглядела на Веру снисходительно, улыбнулась:

— Меня радует только бог.

— Бог?

Вера не сразу поняла, что это значит, а Сима, ответив ей, вскинула голову и пошла прочь.

После митинга Вера Лозина сказала девчатам, что Сима Воронова верит в бога.

— Ты что мелешь? — грубовато набросилась Левитан.

— Сима ве-рую-щая!.. — повторила Лозина.

— Верующая? Она ходит в церковь?.. У нее иконы?.. — посыпались вопросы.

— Видите!.. Я же говорила вам... — начала Левитан, но ее перебили.

— Ты лучше скажи, что теперь делать?

— Что делать? — повторила Вера. Ей казалось, что не только Сима, но вся бригада попала в страшную беду, из которой никто пока не видит выхода.

Левитан не успокаивалась:

— Кто же теперь мы? Коммунистическая бригада или нет?

Ей никто не ответил. Им просто казалось, что верить в бога так же стыдно, как в домовых и чертей. Вернее, не казалось, а только сейчас стало казаться, потому что они никогда не думали о боге, хотя иногда слышали звон надтреснутого колокола церкви да читали статьи о сектантах. Все это было очень далеким от них и, казалось, никогда не могло их коснуться. Они не нуждались ни в какой вере, любили жизнь и не сомневались в том, что никакого бога нет. И вдруг...

— Пусть она уходит из нашей бригады, — сказала Левитан. — Есть же бригады некоммунистические.

— В самом деле. Почему мы должны из-за нее страдать!

— Нас еще из комсомола исключат...

— Мы должны рассказать об этом всем!

Что же получается? Только одна она, Вера, за Симу? Только она не решается произнести слов, которые уже у всех на устах?

— Девочки, одумайтесь! — почти прокричала Вера. — Сима же человек! А что мы знаем о ней? С кем она живет, с кем дружит?..

В эту ночь в общежитии уснули поздно. Спорили, мирились, опять спорили. Говорили то о Гагарине, то о Симе. Так ни к чему и не пришли. Условились подождать, не торопиться с решением.

Секретарь комсомольской организации фабрики выслушал Веру внимательно и с тревогой. Ему искренне было жаль лучшую на фабрике бригаду, которую теперь, пожалуй, нельзя ставить в пример. Однако согласился с Верой, что ей следует ближе сойтись с Вороновой, разузнать, как она живет, кто на нее оказывает влияние.

— Если в церковь ходит, — беда, а если сектантка... — Секретарь махнул рукой и не договорил.

Лозина поняла его жест и опустила глаза. Она тоже думала об этом и почему-то решила, что Сима связана с сектой. Она знала, что в городе существовали две группы сектантов: пятидесятники и старообрядцы. Какая разница между ними? Ее одинаково пугали и те и другие.

Утром, войдя в цех, она стала отыскивать глазами Симу, но та еще не пришла. На столе, где работала Сима, белел клочок бумаги. Что это? Вера подошла и увидела записку. Размашистым почерком Левитан было написано:

Зажав записку в кулак, Вера возвратилась к своему месту. Она чувствовала, что Левитан поступила дурно и самовольно. Об этом нужно поговорить с девчатами. А что, если и они?.. Нет, этого не могло быть.

Левитан пришла как ни в чем не бывало и сразу метнула взглядом в сторону стола Симы. Вера сделала вид, что не замечает ее, и продолжала работать. Нужно было сосредоточиться, обдумать.

Сближение с Симой неожиданно для Веры оказалось не таким уж трудным делом, как она представляла. Сима сама пошла навстречу этому и перестала сторониться Веры. Чем объяснить столь неожиданный перелом в поведении Симы, Вера не знала и не догадывалась. Это стало для нее ясным позднее.

Однажды они вместе вышли с фабрики.

— Тебе в какую сторону? — спросила Сима, останавливаясь.

— Мне сегодня по пути с тобою. — Вера улыбнулась.

— Ну, пошли...

Несколько минут они прошли молча, потом перекинулись несколькими словами о бригадных делах.

— С нормой у нас хорошо, опять процентов сто пятьдесят будет, а вот живем недружно, — заметила Вера.

— Почему? — В вопросе Симы послышалось удивление. — Мне кажется, вы очень дружны, всегда вместе.

— Но ведь ты никогда не бываешь с нами, — поправила ее Вера.

— Обо мне нечего говорить.

— Почему? Разве ты не в нашей бригаде?

— Я не в счет.

— Как ты можешь так говорить? — Вера рассердилась. — Оттого, что ты всегда в стороне, мы переживаем.

— А я переживаю за вас, — вдруг призналась Сима.

— Переживаешь? За нас? — Веру удивили эти слова.

Сима вздохнула:

— Заблуждаетесь вы... Не знаете истины.

— Истины? Какой? Сима, ты говори прямо. Что-то у тебя все туманно.

— Вот видишь, ты не понимаешь того, что я говорю, а для человека верующего мои слова были бы ясны. Я говорю об одной истине для всех: вере в бога.

— Почему ты считаешь это истиной? — удивилась Вера. — Большинство людей, наоборот, считает веру в бога, религию пережитком прошлого.

— Ты говоришь не своими словами, книжными, — перебила ее Сима.

— Но и твои слова об истине чужие и тоже книжные.

— Они восприняты моим сердцем. Стали моими...

— Ну и у меня тоже!..

— Я не чувствую этого. Твои слова холодны... Трудно разговаривать нам. А вот наши братья и сестры понимают друг друга с полуслова и ведут беседу в согласии. Мы же чуть не поругались и уже согрешили перед богом.

— Кто это ваши братья и сестры? Те, что ходят в церковь?

— Мы в церковь не ходим...

«Сектантка!» — догадалась Вера, и у нее даже потемнело в глазах. Она глядела на Симу с сожалением и болью. Вот почему эта девушка замкнута, вот почему с ее лица не сходит печаль! Да, вера в бога никогда не приносит радости никому.

— Вот мы и дошли, — проговорила Сима, останавливаясь возле добротного дома с новыми воротами. Вера спросила:

— Ты здесь живешь, в этом доме?

Сима улыбнулась.

— Нет, это дом брата Коли...

— У тебя есть брат?

— Нет же! Брат по вере. У меня, кроме матери, никого нет. Мы живем с ней в... бане. Когда наш дом сгорел, брат Коля отдал нам баню. Мы не могли купить себе дом... — Сима замолкла и вдруг предложила: — Давай посидим здесь...

Жестом руки она указала на скамью возле калитки и опустилась на нее первая. Вера присела к ней, догадавшись, что Сима стыдится пригласить ее в свое жилье.

Впереди, в прогалах между домов, были видны горы, покрытые лесом, и над ними — предвечернее небо с неподвижным облаком, вобравшим в себя все цвета пылающего заката. С гор подувало ветром, он нес запахи соснового бора, полыни.

— Как у вас тут хорошо... — начала Вера и не договорила: из-за угла выехал на средину улицы сборщик утильсырья и прокричал:

— Эй, бабки, давайте тряпки!.. Эй, детки, берите конфетки!

Вера улыбнулась. Какой забавный старик. Ей хорошо было видно его загорелое морщинистое лицо, бородка с проседью, его голос звучал звонко, весело. В задке телеги, на которой ехал старик, возвышалась куча тряпья, сверху лежал помятый медный самовар. В передке стоял открытый сундук, из которого выглядывало что-то пестрое, яркое.

— Несите тряпки, берите «гусиные лапки»!.. Ленты для молодух, платки для старух!.. Всякий товар даром отдам!.. — припевал сборщик, подворачивая лошадь к дереву напротив Веры и Симы.

— Вот балагур! — улыбнулась Вера. Старика уже окружили дети, слышно было, что они просили каждому по крючку, а сборщик не давал и требовал еще яиц или денег. Торг не состоялся, и ребята припустились обратно.

Из ворот дома, возле которого сидели Вера и Сима, торопливо вышла женщина, повязанная темным платком. Высокая, худая, она чем-то напоминала Симу. Женщина оглянулась по сторонам, будто проверяя, не глядит ли кто на нее с улицы, и, увидев Веру, смутилась.

— Это Вера, — проговорила Сима.

Женщина кивнула головой и направилась к сборщику.

— Мама? — догадалась Вера.

— Да.

— Как ее зовут?

— Сестра Паша. — Сима вспыхнула и поправилась: — Прасковья Семеновна.

Мать Симы подошла к сборщику, поздоровалась. К удивлению Веры, они стали говорить, как знакомые. Видно было, что сборщик говорил что-то назидательное, а мать Симы словно оправдывалась и стояла перед ним, скрестив на груди руки и опустив глаза.

— Вы знакомы с ним? — спросила Вера.

— Да... Это брат Иосиф. Он молится вместе с нами.

— Странно. Он так весело зазывает, что нельзя и подумать... — проговорила Вера и вдруг спросила: — Сима, а вас, верующих, много?

— Да...

— Сколько?

— Мы сильны не числом.

— Чем же?

— Крепостью веры.

— Вот как! Во что же вы веруете?

— В пришествие Христа на землю.

— Ведь Христа не было!

— А вот ты приди к нам, послушай брата Иосифа, тогда скажешь, — не согласилась Сима.

— Брат Иосиф у вас проповедник? Этот сборщик утиля? — удивилась Вера.

— У нас все равны. Брат Иосиф хорошо знает писание и всегда разъясняет, как понимать святое слово. Поэтому мы его уважаем.

К сборщику утиля опять подбежали дети, с их ручонок к старику перешли яйца. Еще минута, и стайка улетела куда-то в проулок, может быть, к речке, чтобы попробовать, как будут ловиться ерши на новые крючки. Старик, продолжая свои наставления, посмотрел в сторону Веры.

— Он что-то говорит про меня, — сказала Вера.

— Может быть. Он знает, что мы работаем вместе, я рассказывала про тебя.

— Что же ты рассказывала?

— Какая ты... Ему жалко тебя!

— Почему?

— Тебя ждут муки... Как и всех грешников.

— Это говорил брат Иосиф?

— Это знают все, жаждущие прихода Христа.

— Ну, а я не жажду. Мне и бояться нечего, — как можно беззаботнее ответила Вера, сдерживая и возмущение, и гнев.

Все, что происходило у нее на глазах, все, что она слышала от Симы, казалось ей несуразным, похожим на бред. Это раздражало ее, но она чувствовала себя бессильной вступить в борьбу, разбить убежденность Симы в незыблемости религиозных догм.

В эти минуты Вера ненавидела себя за беспомощность. Когда уехал сборщик и мать Симы подошла к воротам, где сидели девушки, Вера ничего не могла сказать ей, а ведь на сердце кипел протест, страшное желание обрушиться на подругу, И впервые она почувствовала, что ей не хватает знаний. «Одними утверждениями, что бога нет, сделаешь мало, — думала Вера. — Сима вот тоже утверждает, что бог есть, ссылается на библию. А я даже не знаю, откуда взялась эта книга...»

— Мама, когда? — услышала Вера Симин голос.

— В ту пятницу.

— Он передал?

— Да, возьми вот...

Воронова протянула дочери сложенный в несколько раз листок бумаги. Сима, приняв, тут же спрятала его в кармашек, не разворачивая.

«Вот и тайны у них свои», — подумала Вера и вдруг почувствовала здесь себя неловко. Она торопливо простилась и пошла домой.

Солнце уже село, улица быстро заволакивалась сумерками. Теперь они почему-то пугали Веру. Девушка побежала к остановке трамвая, не разбирая дороги...

Вот те события, о которых рассказывала мне в первый день допроса Вера Лозина. Я передал их так, как представлял себе из ее показаний.

В пятницу

Не все то, что мне рассказывала на допросе Вера Лозина, имело прямое отношение к расследованию преступления, но я не перебивал ее. Передо мною начинали постепенно раскрываться судьбы людей, оказавшихся в орбите «белогорского дела». Не один раз я возвращался к показаниям Лозиной, перепроверял показания других свидетелей, делая очные ставки. И как-то само собой так получилось, что показания Веры явились костяком всего расследования...

Разговор матери Симы со сборщиком утильсырья, переданный им листок бумаги для Симы, назначенный срок какого-то события — в пятницу — все это взволновало и насторожило Веру. Ко всему этому Сима почему-то стала сторониться ее, избегать разговора наедине и уже всегда торопилась первой выйти из цеха в конце работы. И вдруг Сима перестала приходить на работу вовсе.

— Ну вот и прогулы пошли, — пробасила Левитан. — Только этого не хватало.

Вера предположила:

— А может быть, Сима больна?

— Мы с тобой ее не вылечим, — недовольно буркнула Левитан.

Вера решила навестить Симу в первый свободный вечер. Она быстро нашла Меловой переулок, сразу увидела тот дом, возле которого сидела с Симой.

Не без робости Вера толкнула калитку и вошла во двор.

Двор был просторный, с трех сторон огороженный забором, а с четвертой его отсекал овраг. Возле самого обрыва, запрокинувшись к ручью, стояла баня с крохотным оконцем, которое можно было закрыть ладонями рук.

Вера прошла мимо грядок, небольших и аккуратных, как могилки на городском кладбище. Пройдя к бане, постучала в окно, словно боясь войти в низкую дверь. В окне показались глаза Симы.

— Заходи, — сказали ее губы беззвучно.

Вера, пригнувшись, переступила порог предбанника и увидела Симу, державшую в руках гитару. Сима была здорова! Она даже играла!.. Не стоило так беспокоиться. И внутри бани, в крохотной комнатушке, оказалось светлее и чище, чем Вера предполагала. Она думала, что попадет в сумрачный погребок, с запахом мыла и веников, а оказалась в чисто выбеленной комнате с двумя кроватями, столом и цветами возле окошка.

Вера облегченно вздохнула.

— У тебя неплохо, Сима, — воскликнула она, оглядывая комнату. — Ну, здравствуй!

Сима сдержанно ответила на приветствие, положила гитару на стол, сверху лежащего на нем листка бумаги.

— А мы думали, что ты заболела... — проговорила Вера. — Все беспокоятся. Ведь не показываешься сколько дней. Что случилось?

Вера пододвинула к столу табуретку и присела напротив Симы. Разговор не вязался. Сима отвечала односложно, как очень усталый человек, взгляд ее пугал.

— В самом деле, что с тобой? — переспросила Вера.

— Не понять тебе...

— Почему же? Думаешь, я уж такая...

— Да нет!.. Ты — умная, Вера. Но глухая к слову... К святому слову.

— Ах, вот что! — воскликнула Вера. — А я думаю... Святое, правда, не признаю. И не хочу признавать. Оно исходит не от умных людей.

— Оно — от души! — Сима взяла гитару и поправила рукой открывшийся листок бумаги. Вера увидела, что он исписан стихами. Ей показалось, что это тот самый листок, который передала ей от сборщика утиля мать.

— Кто тебе стихи пишет? — спросила Вера, надеясь вызвать девушку на откровенность.

— Это наш гимн, — ответила Сима значительно. — Я читаю его, и мне проясняется, как жить...

— Жить нужно по-коммунистически, Сима.

— Не говори так. Эти слова от сатаны.

Вера вспыхнула. Ее возмутило спокойствие, с которым были произнесены эти слова. От сатаны! Сима говорит, как столетняя старуха-колдунья.

— Разве плохо то, что мы решили трудиться и жить по-коммунистически? К этому стремятся все люди!

— Не будем говорить про это, — попросила Сима. — Не надо... А если тебе хочется знать, почему я не выходила на работу, то скажу: молилась.

— Целые дни?

Сима не ответила.

Было похоже, что она говорит правду. У нее такое измученное лицо, лихорадочный блеск в глазах.

— У тебя какое-нибудь горе?

— Когда я обращаюсь к господу с горячей молитвой, то всегда получаю дар прощения и опять чувствую, что господь со мной.

— Но какие у тебя могут быть грехи? — недоумевала Вера.

— Дела и мысли мирские — всегда грешны. Вот и находит отчаяние, что господь не простит. И за тебя молилась... — Сима вытерла платочком глаза, голос у нее задрожал. — Мы всегда молимся друг за друга. Вот и сегодня у нас будет моление. Мы будем петь свой гимн. — Сима показала на листок. — Послушай, нравится тебе мотив?

Тронув струны, она взяла несколько аккордов и пропела:

У Симы был голос! Еще одно открытие! Но что такое? Мотив песни показался Вере знакомым. Она вспомнила.

— Симка, это же... Слушай:

— Ну и что же? — перебила Сима. — Знаю. Мы свои песни на мотив мирских поем. Это разрешается. Разве плохо?..

— Знаешь, под этот мотив плясать впору. Попробуй другой. Хотя бы «Из-за острова на стрежень», — посоветовала Вера.

Сима прошептала про себя несколько фраз, сделала радостные глаза:

— А получается ведь!.. Попробуем на два голоса. Подпевай, Вера... — И она, глядя на листок, вновь пропела первый куплет.

— Ну что ты?.. — Сима вопросительно взглянула на молчавшую Веру. — Боишься?

Вера сидела, прикусив губу. Ей было и больно, и стыдно за Симу. Еще хорошо, что она удержалась, чтобы не пропеть вместе с Симой эти глупые, обманывающие слова!

— Гадко, Сима... — проговорила, наконец, Вера. — Дурман какой-то.

Сима снисходительно улыбнулась.

— Тебе недоступен смысл. Истина закрыта для твоих глаз. Мне жалко тебя.

Сима встала, сложила листок со стихами вчетверо, опустила в кармашек кофточки.

— Мне нужно идти...

Вера вспомнила: сегодня пятница. И, не задумываясь, решила:

— Я пойду с тобой!

Сима вздрогнула, посмотрела на свою подругу испуганно.

— Сегодня нельзя. Брат Иосиф не разрешил.

— Это сборщик утильсырья? Почему ты слушаешься его? Я хочу идти с тобой.

— В следующий раз, сестра... Вера. — Сима улыбнулась.

— Не называй меня так!

Сима пожала плечами.

— Разве это обидно?.. У нас все называют друг друга братьями и сестрами. А ты бываешь со мной. Слышишь слово о вере. Истина начинает проникать в твою душу. Этого пока достаточно.

Вера почувствовала, как у нее пробежал по спине холодок. Она никогда не думала о том, что Сима рассчитывала приобщить ее к секте. Но этому никогда не бывать!

Они вышли из комнатушки вместе. Сима повесила на дверях замок, положила ключ в тайник — в расщелину колодки, заменяющей порог, и молча направилась к воротам. Вера последовала за ней.

— Не думай убежать, — предупредила Вера, сдерживая улыбку. — Я позову милиционера, дружинников...

Сима обернулась. Лицо ее пылало гневом.

— Какие вы... настырные все! — Она вздохнула и замолчала.

Трамвай привез их на противоположную окраину, когда уже стемнело. От остановки до места собрания оказалось недалеко.

— Кто здесь живет? — спросила Вера, когда они остановилась возле дома, обнесенного глухим забором.

— Шомрин... брат Иосиф, — прошептала Сима, дернув за проволоку. Тотчас где-то в глубине двора звякнул звонок.

Минуты две они ждали, пока им откроют. Вера со страхом глядела на закрытые окна, на высокий забор. Ее знобило. Наконец за воротами раздались шаги, загремел засов, и калитка приоткрылась. В образовавшейся щели блеснули глаза.

Кто с тобой? — спросил молодой голос.

— Вера. Брат Иосиф знает...

Их впустили. Следом за Симой Вера поднялась на крылечко, миновала темные сени с запахом сбруи и дегтя, как во сне переступила порог небольшой двери и остановилась. Комната, в которой она очутилась, была заполнена людьми.

Как только она вошла, сразу увидела устремленный на себя взгляд седого человека, сидящего за столом рядом с другим, черным. У седого было широкое, бабье лицо, небольшая бородка веником с проседью посредине. Черный тоже взглянул на Веру, но взгляд его не пронизывал ее, как взгляд седого.

— Сестра Сима, кто пришел с тобой? — громко спросил седой.

Веру удивил его чистый и сильный голос. И она сразу вспомнила: брат Иосиф! Шомрин! И тут же подумала: «Нет, здесь не равны друг перед другом. Шомрин сидит за столом, руководит».

Сима ответила подобострастно:

— Девушка с нашей фабрики... Я рассказывала вам о ней. Ее зовут Вера.

— Хорошее имя — Вера. Но, может быть, сестра Вера придет к нам в другой раз?

Черный махнул перед собой ладонью, будто отгоняя от лица муху, сказал хриплым, простуженным голосом:

— Пусть останется. Мы не обсуждаем сегодня проступков наших братьев и сестер, значит, могут присутствовать и приближающиеся. Пусть молодое деревце укрепляет свои корни в вере.

— Она помогла мне подобрать мотив к новому гимну, — заступилась и Сима.

— Пусть останется. Помолится вместе с нами, — послышались голоса.

— Но я пришла к вам не молиться! — произнесла Вера, задыхаясь от волнения.

— А ты посиди, сестра, послушай, что будут говорить старшие братья и сестры.

— Я не сестра вам. Пришла, чтобы...

— В том, что мы называем друг друга братьями и сестрами, нет ничего плохого. Но ты не мешай нам, если хочешь остаться, — предупредил черный. — А мы, брат Иосиф, помолимся, чтобы бог вразумил сестру Веру.

— Помолимся, брат Иван, — согласился Шомрин.

Теперь она знала имя человека с темным лицом. Брат Иван! Он тоже занимает руководящее положение в секте. Недаром его так слушаются: у него тон наставника, властный голос.

Вокруг Веры зашептали: началось моление. Молились все, но каждый про себя и по-разному: одни — закрыв глаза и запрокинув голову, другие — опустив голову на грудь. Все чаще повторялись обращения к богу, к Христу. Вера услышала и свое имя. Молились за нее, чтобы она прозрела, чтобы ее просветил Христос. Вначале это показалось Вере смешным, но потом растрогало ее: незнакомые ей люди молились горячо, со слезами, Прасковья Семеновна, мать Симы, стояла у стены рядом с пожилыми женщинами. Все они были в платках, несмотря на то, что в комнате стояла банная духота. На глазах у многих были слезы, а стоявшая возле нее высокая и очень худая женщина с острым птичьим лицом вдруг разрыдалась. Позже Вера узнала, что это Сарра Бржесская, от которой ушел муж, не смирившийся с ее фанатизмом. Бржесская обнимала двоих девочек-школьниц. У них были бледные, болезненные лица. Девочки тоже что-то шептали, но глядели не на потолок, как их мать, а на Веру. И от кроткого взгляда детских глаз Вере делалось не по себе.

Возле другой стены сидели на лавках парни и девушки. Молились они тихо и сдержанно. Вера пробилась к ним и села на край лавки возле полной девушки в черном платье. Сима же устроилась среди пожилых женщин. Она была без обуви, как и другие, молилась тяжело, со слезами и этим обращала на себя внимание.

Среди собравшихся было несколько мужчин, из них выделялся рослый с рыжей бородой старик. Это был брат Коля, хозяин бани, в которой поселилась с матерью Сима. Он сидел возле стола и смотрел на брата Ивана тупым, ожидающим взглядом.

— Господи, помоги!.. Очисти!.. Царь, царь, вразуми!.. Отпугни сатану!.. Спаси!.. — нарастали крики, вопли. Бржесская, вздрагивая, начала говорить что-то быстро, невнятно.

— Что с нею? — спросила Вера, пугаясь.

Соседка Веры, девушка в черном платье, повернулась к Вере, прошептала с улыбкой, прикрывая рот ладонью:

— Сестра Сарра одарена духом.

Веру удивила улыбка. Эта девушка сомневается?

Наклонившись к ней, Вера осмелилась спросить:

— Как вас зовут?

— Татьяна... Таня, — прошептала она и толкнула Веру.

Сигнал был вовремя. Из-за стола на них уже смотрел Шомрин. Вот он поднялся, выражение лица его изменилось. Теперь оно стало ласковым. Он оглядел молящихся, поднял руку. Гул голосов начал стихать. Люди вздыхали, вытирали мокрые глаза, потные лица, будто тяжело потрудившись. Вере было стыдно и невыносимо больно смотреть на них, не поднимавших друг на друга глаз.

Шомрин, откашлявшись, заговорил:

— В наш виноградник возвратился брат Семен. Давайте спросим его, не отошел ли он от Христа? Не поселился ли в его душе сатана?

С той же скамьи, на которой сидела и Вера, поднялся невысокий парень в военной гимнастерке и, сильно картавя на букве «л», волнуясь и глядя почему-то в угол комнаты, быстро проговорил:

— Не было силы, чтоб совратить меня с истинного пути. Я по-прежнему считаю вас братьями и сестрами своей души.

Шомрин довольно закивал головой:

— По заветам Христа, брат Семен. А как же с оружием?

Еще более картавя, мешая «л» и «р», Семен сказал:

— Оружия я не брал в руки, за что претерпевал гонения и был переведен в стройбат.

Семен был отвратителен. «А может быть, этот картавый лицемерит? — подумала Вера. — Может быть, и Шомрин тоже? И этот черный, Иван?»

Словно оправдываясь перед ней, Иван захрипел:

— Хорошо поступил, брат Семен. Мы не должны быть воинами по плоти, а только воинами Христа. Нам чуждо плотское оружие. Мы должны иметь меч духовный для борьбы со злобой поднебесной. Иначе Христос отвернется от нас, как отвернулся от пяти неразумных дев.

— А если война? — не выдержала Вера.

Шомрин и брат Иван взглянули на нее осуждающе.

— Война не коснется нашего сердца, — отвечал брат Иван. — Американцы не будут нас убивать. Они тоже веруют в Христа, как и мы. Так, брат Иосиф?

— Истинно! — подтвердил Шомрин. — Нас, христиан веры евангельской, не трогали и немцы. Однажды во время войны привели в комендатуру женщину. Она молилась в душе о себе и сыне, который вопреки ее воле ушел в партизаны. Женщина стояла, стояла перед комендантом и вдруг опустилась на колени и начала молиться «на языках». Комендант смутился и, когда женщина встала, спросил: «Ты немка?» — «Нет, я русская». — «А как же ты молилась по-немецки?». — «Я не знаю, что говорила». — «Ты молилась по-немецки, и я отпускаю тебя за это». И отпустил. Вот видите, женщину спасла вера в Христа, языки...

«Вот ты куда повернул! — удивилась Вера. — Вот на каком языке говоришь!»

— Бог знает, где совершить чудо, — хрипнул Иван, перебив ее мысли. — Христос говорил: люби врагов своих, молись за них, да простит господь грехи им, которые они творят по незнанию своему и заблуждению. И еще сказано в евангелии: тех, кто будет говорить «мир» и «безопасность», — постигнет пагуба. Нас же никакой микроб, никакая атомная бомба не коснется, если мы верой в господа будем жить. Будут поражены только люди неверующие, грешные, с сатаной в душе.

Иван говорил долго. Каждое его слово, тяжелое и фальшивое, будто западало в самое сердце Веры и обжигало, как расплавленная капля свинца. Были моменты, когда ей хотелось вскочить, крикнуть во весь голос, что Иван обманывает. Нужно было разбудить в людях сознание, вызвать протест против шарлатанства, но она чувствовала, что не сумеет этого сделать, что ее никто не поддержит.

— У кого будут вопросы? — спросил Шомрин, совсем как на собрании.

Встала Татьяна, соседка Веры.

— Как принимать газеты, радио, кино? И как быть, если хочется пойти на танцы или в кино?

— Хорошо, сестра. Вопрос твой ясен, — торопливо начал Иван. — Святое слово учит об испытании всего, о принятии только угодного богу. Газеты, радио, кино, театр, танцы — все это от сатаны. Нам же до́лжно принимать только слово и читать только его. Неугодное богу не до́лжно брать в руки, не до́лжно зреть очесами. Дадут нам пшеницу, например. Неужели мы, чтобы отведать злак, станем есть ее с корня, с соломы? Нет. Так не станем мы засорять и наши умы тем, что идет не от бога. Молись, сестра, и искушения будут оставлять душу твою...

«Так вот почему Сима стала такой!» — подумала Вера. Она не жалела, что пришла на моление, хотя у нее уже кружилась голова от духоты и спертого воздуха.

После беседы опять молились, но уже не все сразу, а по очереди и недолго. Читали библию, растолковывая смысл. Иван тоже молился, холодно и грубо, слова его молитвы были невнятны. Он хрипел все сильнее, словно кто-то невидимый душил его. За ним стала молиться Сима, не громко, но четко произнося слова.

— Господи! Проверь еще раз мое сердце, — взывала она, закрыв глаза и приподняв к потолку худые руки. — На правильном ли я пути стою? Если есть что неугодное в сердце моем, то, прошу тебя, очисть, удали, ибо только чистые сердцем бога узрят...

По впалым порозовевшим щекам Симы катились слезы. Вера видела, что молитва Симы подействовала на молящихся, многие плакали, да и сама она глотала схватывающие горло спазмы. Что-то больное присосалось к сердцу, тянуло. Сарра Бржесская, вдруг оттолкнув девочек, упала на колени, возвела на Симу безумные глаза и зашептала:

— Невеста!.. Невеста Христа!

Кто-то выкрикнул:

— Откровение! Дар божий!..

Брат Коля, будто проснувшись, гаркнул:

— Невеста Христа!

Люди попадали на колени.

— Вижу господа! — изрекла Бржесская, зажмурив глаза. — Небо голубое, на нем звезды...

Шомрин, покрывая высоким тенором голоса, протянул:

— Поблагодарим господа за откровение, дарованное нам. Помолимся за невесту Христа.

Его обращение вызвало новый прибой воплей и стоков. Но вот опять встал Шомрин, раскрыл библию. Что-то сказал матери Симы и брату Коли. Они тут же вышли в сени и, когда Шомрин окончил чтение, вернулись с тазами, до половины наполненными водой. Началось омовение ног. Мать Симы мыла ноги женщинам, брат Коля — мужчинам. Потом вытирали полотенцем. Опять читал библию Шомрин, а Иван разламывал лепешку на мелкие кусочки и раздавал молящимся. Затем он достал из-под стола бутылку виноградного вина и дал всем по небольшому глотку. «Тайная вечеря!» — вспомнила Вера, и ей снова стало стыдно за всю комедию, которая разыгралась на ее глазах. Начали петь, заглядывая в одинаковые тетрадки, в которых под одними и теми же номерами были написаны от руки одинаковые тексты. Псалмы и гимны пели на мотив мирских песен. Вот зазвучал гимн на мотив «Из-за острова на стрежень...» Это тот самый, который разучивала Сима. Она аккомпанировала на гитаре. Пели слаженно, с подголосками, и эта слаженность опять больно отозвалась в Верином сердце.

После пения Иван говорил проповедь, читал о вечере Христа со своими учениками, разъяснял прочитанное, призывал к отречению от земных радостей.

— Близок час суда господнего. Земля и все, что на ней есть, будут господом сожжены, — устрашал он простуженным голосом. Если верить его словам, то только избранные господом, верные его закону будут взяты на небо, где получат вечный покой.

— Просите святого духа снизойти на вас, как он сошел на апостолов, просите Христа крестить вас святым духом.

— Крести, господи, крести!..

Иван напрягал голос, на темной шее его вздувались толстые жилы. Глаза налились кровью.

— Крести, господи, крести!.. — вдруг подхватил Шомрин.

Сарра Бржесская завизжала:

— Крести-и-и!..

— Дай, господи! Дай! — неслось уже со всех сторон.

Вере казалось, что люди посходили с ума. Скоро нельзя уже было разобрать слов. Судорожные выкрики превратились в сплошной стон. Сарру Бржесскую корчило на полу. Девочки старались поднять мать и тоже голосили навзрыд. Мать Симы, как заведенная, твердила «крести» и не двигалась. Брат Коля бухал как в колокол: «Бог! Бог! Бог!»

— Громче просите! Громче! — подхлестывал тенором Шомрин.

Кто-то выключил свет. Вера почувствовала, что сейчас должно случиться самое страшное, и она, не помня себя, закричала:

— Остановитесь!..

Кто-то сзади зажал ей рот, отбросил к стенке. Ощупью она нашла дверь, навалилась на нее всем телом. Дверь подалась. Падая через порог, она услышала чей-то вопль:

— Вижу! Вижу!

Крики как ножом срезало.

Вера выползла в сени, поднялась и, шатаясь, вышла на крыльцо. Светало. Над забором поднималась алая полоска зари. Казалось, что это от нее исходил пахнущий небом ветер. Вера подставила ему лицо, жадно вздохнула. И вместе с ним в нее влились новые силы.

Из открытой двери доносился голос Ивана. Он поздравлял с крещением святым духом. Шомрин призывал к пожертвованиям для покупки билета брату Ивану на обратный путь.

«Значит, Иван приезжал откуда-то?» — подумала Вера, сходя по косым ступенькам на землю. Очутившись за воротами, она вдруг потеряла самообладание и побежала от страшного дома, от всего того, что пережила в нем за ночь...

«Христова невеста»

Мне и не думалось, что люди могут так тяжело и изуверски молиться. Я прослушал рассказ Веры с волнением, и мне стало больно оттого, что они так заблуждались.

— Мне прямо не верится, что это все было, — говорила мне и Вера. — Порою кажется, что был просто сон, тяжелый и вздорный. А ведь Сима молилась так постоянно. И я не удивилась тому, что на следующий день после моления она по-прежнему не работала. Мне уже казалось, что она не вернется к нам...

Нет, Вера Лозина была не только свидетелем по делу. Судьба Симы стала для нее судьбой человека, оказавшегося в тяжелой беде. Она не могла ее оставить без помощи. Нельзя было допустить, чтобы Сима стала такой же, как Сарра Бржесская.

...На заседании бюро комсомола швейной фабрики рассказ Веры о молении в секте прослушали, затаив дыхание. Прений не открывали и сразу перешли к предложениям. Единодушно создали атеистический штаб, решили начать индивидуальную работу с верующими.

— Как же начинать? Ведь мы ничего не знаем! — оглушила всех Левитан.

— Нужен семинар, — сказала Маша Миронова, первой записавшаяся агитатором.

С ней согласились. Решили обратиться с этим в партбюро. Вере пришлось сделать информацию на партбюро, затем в отделе агитации и пропаганды райкома, в отделении Общества по распространению научных и политических знаний. Вера сделалась популярным атеистом в городе. Ей пришлось накупить книжек про сектантов и засесть за них.

За несколько дней комсомольский штаб сумел подготовить небольшую лекцию об антиобщественной деятельности сектантов, проинструктировал первых добровольцев, идущих в дома к верующим. В газете появился фельетон о Шомрине, написанный по заявлению соседей.

Кто-то, увлеченный наступлением на проповедников, до этого действовавших беспрепятственно, предложил продемонстрировать в день моления кинокартину. Эта идея понравилась всем. Левитан заранее торжествовала:

— Воображаю: идут на моление, а попадают в кино. Мы же прямо на воротах повесим экран!

— А если Шомрин...

— Дружинников пригласим. Что нам этот фанатик!..

Однако с демонстрацией фильма ничего не вышло. Кинотеатр запросил такую сумму, что Левитан, забывшись, присвистнула.

— Да ведь мы не для себя! Для пропаганды!.. Для воспитательной работы!.. Для борьбы с невежеством!..

— Знаю, знаю, — перебил ее директор. — Не могу бесплатно картины показывать.

Разговаривать было бесполезно. Возвращались ни с чем. Левитан всю дорогу возмущалась:

— Нам лекции читают бесплатно, спектакли ставят бесплатно, да мало ли какие блага мы получаем от государства бесплатно! А тут захудалую картинешку нельзя показать на улице для просвещения темных людей. Ведь они, эти сектанты, наверное, никогда в жизни картины те видели!..

Она расходилась все больше, на нее уже стали обращать внимание прохожие.

— Перестань, Левитан! — одернула ее Вера, не во всем согласная с ее доводами. Да и не верила она в то, что сектанты станут смотреть кино. С фанатизмом этих людей она столкнулась вплотную.

Наконец выпал свободный от всех мероприятий день, и Вера пошла после работы к Симе. Та сидела у окна, держала на коленях девочку лет десяти и читала. Вера поздоровалась.

— Христос спасет! — ответила Сима.

— Христос спасет! — пролепетала вслед за ней девочка.

Сима похвалила:

— Умница. Навещает меня...

— Вот и я пришла, — сказала Вера. — Не ждала?

— Почему же! Господь положил мне на сердце, что ты придешь...

Вера улыбнулась, присела к столу.

— Ты что? — Сима насторожилась.

— Выдумщица ты! Как же я не приду к тебе? Я подруга твоя, товарищ по работе. Причем здесь господь? Да еще несуществующий.

— Для меня существует, Вера. Не говори так. И для Надюши тоже. Правда? — Она прижала девочку к груди, погладила по головке. — Умница, уже внимает святому слову. Мы вот читали с ней о праведном пустынножителе Варлааме.

Вера ее перебила:

— Не надо бы... Наденька маленькая, не смыслит. Это чья дочка?

— Брата Коли...

— Не следует отравлять ее сознание.

— Отравлять? А может быть, я проясняю! Ты вот послушай, что мы прочитали, а потом говори... — Раскрыв тетрадку, Сима начала читать, растягивая слова, как в песне. — Жил один пречестный человек по имени Варлаам. Он томим был душевным гладом, день и ночь пребывал в молитвах и псалмопениях. Однажды в келью Варлаама вошел престарый странник. Кто он был — неведомо, откуда взялся — никто не видел.

— Он с неба спустился, — прошептала Наденька, взглянув на Веру.

«Не первый раз читает ребенку», — подумала Вера, возмущаясь.

— И вот благословил пречистый странник пустынножителя Варлаама огненной смертью живот свой скончати, чтоб благочестные люди сходились поклониться святому пеплу Христа ради сожженного, — продолжала Сима. — Не бойся, говорит, отче Варлаам, сего временного огня, помышляй же о том, како бы вечного избежати. Малое время в земном пламени потерпи, вечного же царствия достигнешь. Егда же вступишь во огнь, самого Христа узришь и ангелов с ним. Емлют они, ангелы, душу из телес горящих и принесут ее к самому Христу, царю небесному...

Вера слушала, напрягая свою память, чтобы вспомнить, где она читала про этого пустынножителя Варлаама. Именно читала, потому что никто из ее друзей и подруг не мог рассказать такую историю.

— Варлаам догадался, что перед ним святой в образе странника, и пал ниц, — продолжала Сима. — А когда встал, странника нигде не было. Тогда пустынножитель Варлаам поджег свою келью, взошел на костер и сгорел телесами. Душу же его, блаженного страстотерпца, ангелы божий взяли и в небеса ко Христу понесли. Тако и обрел пречистый Варлаам царство вечное...

Сима закрыла тетрадку и положила на стол.

— Вот какая крепость веры была у людей! — воскликнула она.

— То было в далекие времена, когда человек очень мало знал. А теперь мы летаем вокруг земли, — ответила Вера. — Вместо того чтобы рассказать Надюше о полете Гагарина, ты ей рассказываешь басню о Варлааме...

Сима обиделась.

— Не басня это... Брат Иван привез из тюрьмы.

— Он был осужден?

— За веру.

— Какая наивная ты! В тюрьму попадают за преступления, а не за веру. Каждый человек может верить во что угодно. И вер этих не пересчитать. И так ведется издавна. Вот ты можешь верить в Христа, но нарушать законы не должна.

— Разве я нарушаю? — удивилась Сима.

— Внушаешь ребенку религиозные предрассудки. С малых лет втягиваешь в секту. Это — преступление. Пусть Надя вырастет и тогда решает сама: верить ей или нет. А сейчас она глупенькая...

— Я не глупая, — серьезно возразила девочка и, протянув ручонку, разжала кулачок. На ладони лежала звездочка.

— Ты октябренок?

— Да.

— А почему не носишь значок?

— Ношу. В школе. А дома снимаю. Папенька не велит. И еще тетя Сима.

— Вот! Твое влияние, — проговорила Вера.

Сима ссадила девочку с колен, подтолкнула к двери.

— Иди домой, Наденька. Тебя мама ищет.

Проводив девочку за дверь, Сима недовольно взглянула на Веру и спросила:

— Ты зачем ко мне?

— Пришла спросить, когда выйдешь на работу, — как можно дружелюбнее ответила Вера.

— Я решила не работать, посвятить себя Христу.

— А жить на что будешь? — удивилась Вера.

— Мне немного нужно... Главное — молитва. Хочу предстать перед Христом чистой и непорочной. Только тогда можно светить людям...

Сима зашла далеко. Убежденность, с которой она говорила это, поразила Веру. Вот до чего закрутили ей голову проповедники. В невесты Христа готовится! Срам! Уж не такая темная, не чета Сарре Бржесской. Все-таки восемь классов окончила. А блажь на себя напустила.

— И не верится, что вспоминали обо мне, — вдруг сказала Сима дрогнувшим голосом. — Поди, только рады. Особенно Левитан...

Вера принялась убеждать ее, что она ошибается. Девочки искренне обеспокоены ее судьбой.

— Обеспокоены? Наверное, нет. Все вы живете грешно: каждый для себя. А забота о других — на словах.

— Ты не справедлива, Сима, — решительно возразила Вера. — Откололась от людей, замкнулась, а говоришь...

— Ну ладно, не будем спорить... Ты рассказала девушкам о молении у нас?..

— Рассказала.

— Напрасно. Они же не поймут. Ведь и ты не поняла ничего.

— Не думай так, Сима. Я еще более убедилась, что ты и твои братья и сестры в страшном заблуждении. Вы сами себе уродуете жизнь. А ведь жить хорошо...

— Хорошо? — Сима усмехнулась. — Не знаю. Я не чувствую этого.

— Еще бы! После таких молений разве будет радость? Вы истязаете себя. Кому нужно это? И зачем?

— Чтобы достойно встретить Христа.

— Христа не было. Я принесу тебе книг...

— Все книги от сатаны, — перебила ее Сима.

— Но и библия — тоже книга.

— Это святая книга.

— Ерунда. Ее писали такие же люди, как и мы с тобой. Ее набирали в типографиях, печатали, продавали, как любую другую книгу. На ней даже цена стоит.

Вера принялась рассказывать историю создания библии, говорила горячо, убедительно. Она прочла об этом недавно и хорошо запомнила интересовавшие ее моменты.

Сима вдруг перебила ее:

— Не нужно. Один грех...

— Вот видишь, ты закрываешь глаза на правду, — заметила Вера.

— Такой правды не принимает душа.

— Меня удивляет, почему твоя душа принимает ложь? Убедили проповедники? Но кто такой Шомрин, этот сборщик утильсырья? Думала ли ты когда-нибудь об этом?

— Он служит Христу...

— Разберись. Кому он служит, очень хорошо сказано в фельетоне.

— В каком? — удивилась Сима.

— «С миру по нитке — брату Иосифу... дом» называется. В нашей газете. В самом деле, на какие средства он выстроил дом? Почему ты, живя в этой халупе, не выстроила себе дом? Или ты деньги в кубышку откладываешь? Почему ты не огородилась таким забором, как Шомрин?..

— Постой, постой... — Сима схватилась за голову. Так никто не говорил с нею. — Брат Иосиф праведный человек....

— Иуда он самый настоящий, — доказывала Вера. — Десятину с верующих собирает? Собирает. А отчет вам дает? Про то бог знает. Твоя мать у него на огороде батрачит? Батрачит. Кто пасеку Шомрина сторожит? Брат Сидор. Кто бахчу Шомрину посеял? Опять-таки братья по вере да сестра Виталия...

— Откуда ты знаешь? — удивилась Сима.

— Про это весь город знает. Прочитай в фельетоне. Там написано и про тебя, как ты у него на дворе тряпье разбирала, а на фабрику не пришла. Стыдись, Сима! Как ты могла так опуститься, стать безропотной! Что скажет проповедник, то и делаешь.

— Уйди, Вера... Уйди сейчас, — попросила Сима.

— Я принесу завтра газету и книжку про сектантов. Ты прочитаешь сама... — Вера ушла взволнованная, готовая разрыдаться.

У ворот она столкнулась с каким-то стариком. Белая борода его, мелькнувшая в темноте, показалась Вере знакомой.

«Шомрин?»

Сомнений не оставалось: невдалеке под деревом стояла подвода. На телеге горой возвышался утиль.

— Он! — прошептала Вера. Она обругала его, ненавистного, Варлаамом и вдруг вспомнила, откуда она знает о сожжении пустынножителя. У Мельникова-Печерского вычитала! В книге «На горах»! Так вот откуда брат Ивам извлек «святое слово». И Сима верит! Надо сказать ей. Сейчас же!

Вера вернулась. И когда вбежала в избушку, увидела Симу, стоявшую перед Шомриным на коленях. А он простер над ней руки и что-то внушал проникновенно, неторопливо.

Увидев остановившуюся на пороге Веру, он выпрямился. Вере показалось, что он сейчас бросится на нее, вытолкает за дверь. И она закричала, чтобы успеть сказать то, ради чего вернулась:

— Сима, не верь Шомрину! История про Варлаама взята из книги Мельникова-Печерского «На горах»... Не верь Шомрину! Тебя обманывают!..

Шомрин, к удивлению Веры, не двинулся с места. Он поднял руки к потолку, закатил глаза и произнес:

— Господи, прости ей согрешения...

В Березовой балке

Новая встреча с Шомриным обозлила Веру. В его лице она видела врага не только для Симы. Это был страшный человек для всех сектантов, для всех окружающих. С каждым днем и особенно после бесед с Симой Вера наполнялась к нему неприязнью.

И под влиянием этого чувства к Шомрину она пошла в редакцию, чтобы рассказать о нем все, что уже знала. Два вечера она помогала сотруднику редакции писать статью, разоблачающую Шомрина. Прищуривая, серые глаза, сотрудник расспрашивал Веру о всех деталях крещения святым духом. Ей нравилось, что он старался передать все правдиво, выделить роль Шомрина и брата Ивана — черного гостя, как он его называл. Вера с интересом наблюдала, как отшлифовывается строка за строкой, как все острее становится мысль.

Закончив работу в редакции, Вера отвезла Симе обещанные книги, роман Мельникова-Печерского, но Сима ее встретила холодно. Разговора не получилось вовсе. Сима ссылалась на нездоровье и все глядела в крохотное окно, в котором видна была только одна ветка вишенки, стоявшей неподалеку на грядке.

Настроение у девушки было подавленное.

— Скажи, что с тобою, Сима?

— А зачем?

— Будет легче. Всегда так: поделишься с другим своим горем — и будто камень с сердца.

— Не понять тебе.

— Вот заладила: не понять, не понять... Чего?

— Того, что жить страшно.

Вера была поражена. Она уже хорошо знала Симу: раз говорит так, значит чувствует страх.

— Что же страшит тебя, Сима?

— Все... Куда ни кинь глазом — обман, заблуждение.

— Мне кажется, что ты скрываешь что-то от меня. Большое, важное... Почему же не пойму?

— Ну, скажу вот тебе: люди не те. Поняла?

— Не по Христу живут? — Вера улыбнулась.

— Давай скажем так: не по совести. Это для тебя доступнее будет.

Сима подняла на подругу печальные, наполненные скорбью глаза.

— Хорошо. Такие люди есть, согласна. Но ведь не все.

— Все! — убежденно сказала Сима.

— Значит, и я?

— Разве ты исключение?

— Ты обижаешь меня, Сима. Я, например, считаю, что совесть у меня чиста. Я стараюсь хорошо работать, наша бригада на фабрике передовая, я учусь. Ну... никогда не вру, не делаю зла другим.

— Не делаешь?.. А кто в редакцию ходит?.. Пишешь про нас, зарабатываешь!..

Веру будто ударили по лицу.

— Сима, как не стыдно!.. Да, я ходила в редакцию. Да, я рассказывала про вас. Но не из-за денег. Я ничего не получала. Какие деньги, опомнись! Я хочу помочь тебе. Понимаешь, брата Иосифа нужно разоблачать.

— Какое злое слово...

— Да, именно разоблачать. И я не скрываю этого от тебя. А когда напечатают, сама принесу статью. Зло — от проповедника. Он же нечестный человек. Помнишь, как он фашистов расхваливал? А они твоего отца убили... Вот тебе и совесть брата Иосифа. А совесть по Христу — рабская совесть. Я такой не хочу. Не приму. Моя совесть другая, человеческая.

Сима закрыла глаза руками, стала раскачиваться, как от головной боли.

— Кто бы понял, как тяжело... Господи, кого слушать, кому верить?.. Почему так все запутано?.. Тяжело, тяжело. Даже среди своих братьев и сестер по вере. И они не совершенны. И они лукавствуют... Нищие духом!.. Я же хочу, чтоб люди были такими, как Христос. С открытым сердцем! Чтоб каждому верить. Как себе!.. Чтоб жить без обмана, без лжи...

Сима плакала. Вера обняла ее, притянула к себе.

— Сима, ты хорошая!.. Даже сама не знаешь, какая хорошая... — и, не договорив, тоже разрыдалась.

...Вскоре вышла газета с новой статьей о проповеднике. В ней всех сектантов называли мракобесами. И Симу тоже. Это возмутило. Вера помчалась в редакцию.

— Не понимаю, что вас волнует, — удивился сотрудник, выслушав ее. — Статья написана не вами, подписана не вашей фамилией. За помощь редакция благодарна. После того как я написал статью и читал вам, она подправлена редактором. И правильно: статья стала острее, действеннее. Она бьет по цели.

Он долго убеждал Веру в том, что сектанты действительно мракобесы, что о них все так пишут. И что в этом ничего нет особенного.

Но Сима, Сима! Разве и она мракобес?

Нет, она просто жертва мракобесов, таких, как Шомрин, Бржесская. Сима никому не сделала зла. Никому? А вот Наденьке внушает. Примером ревностного моления действует на других. Перестала работать. Возомнила себя невестой Христа...

Сомнения в душе Веры улеглись после заседания штаба атеистов. Статью зачитали вслух и признали правильной. Решили использовать ее в беседах с верующими. Много говорили о том, что сектантка Татьяна Назарова начала отходить от секты и уже была со своим агитатором-комсомолкой в кинотеатре. «Это же победа, победа!» — радостно выкрикивал секретарь комсомольской организации. — «Так вот нужно работать всем, и дело пойдет». Он спросил, как дела у Веры. К сожалению, она не могла похвалиться. Это огорчило всех. И больше всех Веру.

— Ты, Верка, хуже сектантки, — сказала ей Левитан по пути в общежитие. — Не улыбнешься. Вижу, что и готовиться к экзамену перестала...

— Только тебя ничего не касается. Ты по-прежнему весела, — уколола ее Вера.

— Если бы не касалось, так не спрашивала бы. Уговор же был — все пополам: радость,-неудачи...

— Вот ты и делишь.

— И делю. А коситься на людей от этого не стану. И не зареву белугой.

— А разве я реву?

— Недалеко до того... Если и дальше так пойдет, то мы запретим тебе ходить к Симе, — наступала Левитан.

— Кто это вы?

— Знаешь ведь, а спрашиваешь. Бригада, вот кто! Сегодня мы идем в клуб, и если ты не пойдешь с нами, то...

— Сегодня я иду в читальню. Мне подготовили литературу.

— Все про сектантов?

— Неужели про любовь?

— У тебя и для любви не остается времени...

В воскресенье рано утром Вера направилась к Симе.

Последние вечера Вера не заставала дома ни Симу, ни ее мать. Сегодня думала застать их, но надежды не оправдались.

На дверях баньки висел тот же замок, повернутый боком. Казалось, что эти дни к нему никто не притрагивался. Вера постучала в дверь к брату Коле. В сенях залаяла собака, загремела цепью. Здесь тоже никого не было. Выйдя на улицу, Вера с полчаса посидела у ворот, делая различные предположения о том, где могла быть Сима.

«Может быть, у брата Иосифа? На молении?.. Или разбирает тряпье?»

Последняя мысль показалась ей вероятнее.

Через полчаса Вера была на другом конце Белогорска. Она удивилась, что так хорошо запомнила дом Шомрина. Впрочем, он выделялся забором, высоким, доска в доску, без щелей. Ставни на окнах были раскрыты — верная примета того, что моления не было. На стук в калитку никто не вышел, не отозвался.

«Где они все? — Вера увидела на земле след колес телеги. — Значит, Шомрин уехал. Собирать тряпье?.. Куда же еще?.. А причем здесь Сима?..»

Вера терялась в догадках. Отойдя от дома, она присела на первую лавочку у чьей-то калитки, чтобы принять какое-либо решение. В самом деле, нужно же было узнать, где Сима. Взглянула на часы. Было одиннадцать. Как быстро летит время! Час за часом, день за днем. Вот уже и лето к концу. На фабрике готовили бригаду для поездки в колхоз на уборку. Ее, Веры, не было в списке. Может быть, люди думают, что она поедет на экзаменационную сессию? Ведь вызов в отделе кадров. А правильно ли она поступает, что не едет без совета с другими? Разве у нее не с кем посоветоваться? Может быть, ей так и не удастся выручить Симу?

— Сестра Вера! Здравствуйте! — раздался возле нее голос, показавшийся знакомым.

Вера вскочила и увидела Татьяну Назарову — ту самую девушку, с которой она сидела рядом на молении у Шомрина. Это про нее говорили, что она начала отрываться от секты и уже ходила в кино. Татьяна была без платка. Значит, про нее говорили правду. Вера обрадовалась этой встрече.

— Вы кого-нибудь ждете? — спросила Татьяна.

Вера рассказала, почему она здесь.

— В Березовую балку надо идти. Они последнее время там собираются. У родничка. Помолитесь, если хочется. А я не хожу... — Татьяна улыбнулась. — И вы бросьте, а то привыкнете. Засосет незаметно. И стыдно. Сейчас в газете вон как расписывают. Читали?.. В общем, правильно пишут. Хотя бы о языках. Почему богу угодно разговаривать с русскими только на иностранных языках?.. Вначале мне в голову не приходил такой вопрос. Ваша комсомолка, Маша Миронова, втолковала. Прилипчивая такая: подумай да подумай... Смешно сейчас. И я пыталась выкрикивать невесть что... Что-то есть, конечно, над нами. Мне, например, понравился бы бог веселый, чтобы я от веры в него радовалась, возвышалась, — тут все наоборот. Одни слезы...

— Да, Маша Миронова запомнится мне. Правда, мы с ней не сдружились, однако встречаемся, спорим. Вот бы такую прилипчивую Симке! — Татьяна рассмеялась. — А то у нее от святого писания ум за разум зашел. Хочет, чтобы все люди как одна семья жили, чтобы равны были. Во всем.

— Как при коммунизме! — подтвердила Вера.

— Она-то по Христу кладет. Понимаешь?..

Татьяна рассказывала с подкупающей искренностью, отчего на душе Веры стало легче. Вот бы так заговорила Сима!

— Конечно, я никогда не верила твердо, — продолжала Татьяна. — Меня мама приучила молиться. Вы знаете ее? Как же, ее весь Белогорск знает. Сейчас она работает дежурной в гостинице. Не успел следователь порог переступить, как Шомрин уже узнал об этом. От нее. Она еще кассир в секте, десятину собирает. Сколько соберет, сколько передаст, никому неведомо. Вот это меня беспокоит. — Татьяна задумалась и вдруг спросила: — А вы хотите крепко уверовать?

Вера рассказала, почему она оказалась на молении, почему ищет Симу.

— Значит, и вы? А я думала!.. — Татьяна расхохоталась. — Так идите к роднику. Отсюда совсем недалеко. Я слышала, что они собираются принести кого-то в жертву...

— В жертву? — переспросила, испугавшись, Вера. По спине у нее пробежал холодок.

— Словом, подурачатся и разойдутся. Какая там жертва... — Татьяна махнула рукой. — Ну, до свидания, сестра Вера!

Татьяна улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и пошла, небрежно вынося вперед полные, загорелые ноги. Вера глядела ей вслед, статной и красивой, созданной для радостей жизни, а не для помыслов о Христе.

От дома Шомрина до Березовой балки было километра два. Нужно было выйти на грейдерную дорогу, перевалить за бугор — и вот тебе раскидистая балка, в верховьях покрытая березняком. Там и родник. Там и сектанты.

«Неужели они будут приносить жертву? Как это они будут делать?..» В воображении Веры представилось когда-то вычитанное из приключенческих книг о жертвоприношениях, и она содрогнулась. Но что она сделает одна?.. Вера повернула назад, в город.

В отделении милиции ее сбивчивый рассказ выслушал дежурный. Ничего не сказав ей, он вызвал по телефону старшего сержанта Савочкина. Явился здоровенный детина с усами-пиками.

— Поезжай с девушкой в Березовую балку. Шофер тебе на помощь. Сектанты чудят там, посмотри...

— Есть! — козырнул Савочкин и весело, ласково посмотрел на Веру. — Пошли! Мы не позволим им чудить...

Вере показалось, что Савочкин шутит, а ей хотелось плакать.

— Скорее, там человека приносят в жертву!

Поехали на вездеходе. Юркая машина мчалась, не разбирая дороги, а через несколько минут, выйдя за город, она уже побежала по мягкому проселку. Подуло запахами скошенной травы. Но вот и лес, машина стала петлять между березами. Сбавили скорость.

— Где же мы найдем их? — спросила Вера, не видя никаких примет моления.

— Куда им деться, кроме полянки, — спокойно отозвался Савочкин. — В шалашах сейчас сидеть не будут.

Полянка показалась неожиданно. И так же неожиданно они увидели спины стоящих на коленях людей и возвышающийся над ними березовый крест. На кресте был распят человек в белом. По ногам его вился синеватый дымок.

— Стой! — закричал Савочкин, бледнея. — Стой!.. — Он вывалился из машины и побежал к кресту.

Следом за ним побежала Вера. Но когда она выскочила из машины, поляна уже была пуста. Только по лесу раздавался топот разбегающихся во все стороны людей.

Очутившись перед крестом, Вера взглянула на привязанную к нему женщину и отшатнулась:

— Сима!..

Еще тогда, в первый день, когда я прочел присланные прокурором материалы, случай в Березовой балке показался мне невероятным. Неужели есть такие люди, которые в наши дни так невежественны, что могут распять на кресте человека? Кто они? Эти вопросы не давали мне покоя. Ответ на них я получил от уполномоченного по делам православной церкви и культов.

Выслушав меня, Семен Иванович (так звали уполномоченного) сказал:

— Это дело пятидесятников. В Белогорске существует нелегальная община. Пресвитер ее, Иосиф Шомрин, делал попытку зарегистрировать общину и открыть молитвенный дом, но разрешения не получил.

— Давно это было? — спросил я.

— Два года назад.

— Почему отказано?

Семен Иванович улыбнулся.

— Вы должны знать, товарищ следователь. Секта пятидесятников запрещена законом как изуверская и реакционная. Также запрещены секты хлыстов, скопцов.

— Шомрин возбуждал ходатайство письменно?

— Конечно. Я могу разыскать вам всю переписку.

Я поблагодарил Семена Ивановича, но уйти от него так быстро не мог. У меня возникло много вопросов. Я не знал, например, является ли жертвоприношение характерным обрядом для пятидесятников.

Семен Иванович прошел к шкафу, взял папку с бумагами и, раскрыв ее, прочитал некоторые выдержки из документов.

— «Во время проведения моления пятидесятников в доме Клавдии Макаренко по указанию «пророчицы», якобы полученному свыше, участники моления обнажились донага, схватили восьмилетнего сына Макаренко и начали его душить, так как якобы бог велел им принести его в жертву». Семен Иванович взглянул на меня. — Это на Украине. А вот еще: «В деревне Шатрово Минской области сектантка-пятидесятница Бабченок на почве религиозного фанатизма дошла до невменяемого состояния и отрубила топором голову своей дочери Ларисе, 13 лет, а себе кисть правой руки...»

— И таких фактов много? — спросил я.

— Сколько угодно. Случай в Белогорске — не исключение.

— Откуда же появилась секта?

Семен Иванович охотно рассказал мне ее историю.

Я узнал, что в Россию пятидесятничество проникло двумя путями: в 1913 году — через бывших проповедников Иванова и Смородинова (откуда течение «смородинцев») и в 1922 году — из США через приехавшего в Одессу Воропаева (откуда течение «воропаевцев»). Обрядность у «воропаевцев» особенно изуверская: здесь бытуют пророчества, исцеления, разговор на «иных языках»... Пятидесятники верят, что «святой дух» может сойти на верующего человека, как он сошел на апостолов на пятидесятый день после воскресения Христа. Только надо молиться ревностно, отказаться от всех радостей жизни. Вот и молятся они до экстаза, их начинает трясти, они кричат нечленораздельно. Иногда такое моление заканчивается обмороком. Пятидесятников еще называют трясунами...

Семен Иванович рассказал мне и о второй сектантской общине в Белогорске — баптистах. Но это была зарегистрированная община, и действовала она официально. Пресвитером ее был некто Шелкоперов, но он не интересовал меня.

Другое дело — Шомрин. Этот «братец» не таил того, что пользовался благосклонностью немцев. Нужно было начинать проверку деятельности Шомрина во время войны, но случившееся в Березовой балке отвлекало меня.

Сима Воронова все еще находилась в больнице. В который уж раз я звоню главврачу Нине Ивановне и справляюсь о состоянии здоровья потерпевшей. Каждый раз Нина Ивановна мне отвечает:

— Опасность для жизни миновала, но психика не пришла в норму. Сима плачет, бредит... Но мы сделаем все, чтобы девушку как можно быстрее поставить на ноги.

Я поблагодарил Нину Ивановну и обещал терпеливо ждать ее звонка. А хотелось побыстрее допросить Симу — основную виновницу всего процесса.

«Пусть каждый отвечает за себя»

Когда я слушал и записывал показания Веры Лозиной, то думал, что и другие свидетели будут так же искренни, как и она, и расскажут все, что им известно по делу. Но я ошибся. И почувствовал это на допросе второго свидетеля — матери Симы.

— Расскажите, Прасковья Семеновна, что вы знаете о случае в Березовой балке? — спросил я ее. Воронова взглянула на меня с откровенной неприязнью и будто окаменела.

— Вы слышали вопрос? — спросил я.

— Слышала.

— Отвечайте, пожалуйста.

— Пусть каждый отвечает за себя, — вдруг проговорила она и отвернула в сторону лицо, продолговатое, очень худое.

— Конечно, каждый за себя, — поддержал я ее, не догадываясь еще, что стоит за этими словами. — Расскажите то, что знаете. Сима Воронова ваша дочь?

— Моя.

— Как она оказалась на кресте?

— Это вы спросите у нее.

Вот так мать! Ее ответ удивил меня.

— Разве вы не были на молении в Березовой балке в тот день, когда вашу дочь хотели принести в жертву?

Воронова ответила без колебаний:

— Не была.

— А где вы были?

— Дома.

Я вспомнил показания Веры Лозиной.

— К вам заходила Вера Лозина, но ни вас, ни Симы она не застала.

— Я не знаю Веры Лозиной.

— Это подруга Симы, они вместе работали. Так где же вы были?

— На базаре.

— А Сима?

— Пусть каждый отвечает за себя.

Воронова второй раз отговаривалась этой фразой. Теперь я насторожился и подумал о том, что мне, пожалуй, постановкой общих вопросов не отделаться. Я спросил:

— Вы знаете Иосифа Шомрина?

— Как не знать? Его весь Белогорск знает.

— Кто он такой?

— Сборщик утильсырья.

— Вы знакомы с ним?

— Знакома. Тряпье сдавала ему.

— А дома у него были?

— Была. Тряпье помогала разбирать.

— Еще зачем ходили?

— Не помню.

Вот это допрос! Я вытираю лицо платком, наливаю из графина стакан воды и выпиваю с такой жадностью, будто не пил со вчерашнего дня.

— Вы верующая?

— Верующая.

— В церковь ходите?

— Нет, не хожу. В церкви — обман. Там открыто молятся и делают угодное властям, — выпалила Воронова. — А это нельзя называть истинной верой. Мы должны служить не власти, а богу. Вот апостолам тоже не разрешали собираться для молений, однако они тайно собирались. И мы должны тайно собираться, несмотря ни на какие запреты.

— О ком вы говорите? Кто должен тайно собираться? — перебил я ее.

— Мы, верующие. Христиане веры евангельской.

— Сектанты-пятидесятники?

— Мы так себя не называем.

— А кто называет?

— Другие.

Я решил подвести черту.

— Значит, вы принадлежите к секте христиан веры евангельской, или иначе пятидесятников?

— Принадлежу, — подтвердила Воронова.

Естественно, я тут же задал вопрос:

— Кто еще состоит в этой секте?

— Пусть каждый отвечает за себя, — последовал тот же ответ.

— А дочь ваша Сима состоит в этой секте? — спросил я, делая вид, что пропустил мимо ушей последние слова Вороновой, хотя они начинали меня бесить.

— Я отвечаю за себя. За других не отвечаю.

— Но Сима — ваша дочь! — не вытерпел я.

— Она взрослая, скажет сама.

И это говорила мне мать девушки, распятой и чуть не сожженной заживо! Как же затуманили проповедники твою голову, бедная женщина, если ты отдала на поругание дочь! Я не стерпел и сказал ей это, но мои слова не тронули ее.

— А как же Авраам принес в жертву богу своего единородного сына? — спросила она.

— Значит, вы Симу хотели принести в жертву богу, как Авраам своего сына?

Воронова потупила глаза.

— Святое дело. Нечего про него говорить.

Не много я получил от допроса Вороновой. Бился с нею часа два, а написал в протоколе полстранички. Воронова ушла от меня, не простившись.

И вот — другая свидетельница, сразу удивившая меня своим видом. Это была очень высокая и очень худая женщина, с острым птичьим лицом, лет сорока пяти. Глаза ее сидели глубоко и метались в орбитах: вверх, вниз, по сторонам. Я ее немного представлял уже по описанию Веры Лозиной, но не думал, что она выглядит такой изможденной.

— Бржесская... Сарра Николаевна... 1915 года рождения... Не работаю... Замужем... С мужем не живу. Бросил... Трое детей, — отвечала она на вопросы, следя за тем, как я пишу. Мне казалось, что ее удивил сам процесс письма. И я не ошибся: свидетельница была неграмотная.

— Почему вы разошлись с мужем?

— Я верующая, а он нет.

— Вы сектантка?

— Сектантка, — без колебаний ответила Бржесская. Мне показалось, что она готова говорить все, что знает. И я задал вопрос прямо:

— Вы были в Березовой балке, когда...

— Была, — перебила меня свидетельница.

— Что вы там видели?

— Все видела.

— Расскажите, кто привязывал Симу Воронову к кресту.

— Никто не привязывал. Ее святой дух поддерживал.

— А кто костер разжигал?

— Огонь с небес снизошел.

Я взглянул на Бржесскую. Мой взгляд встретился с ее глазами, кроткими до беспомощности. Я думал, что она смеется надо мною, но Бржесская была серьезна.

— Что вы делали в это время?

— Молилась.

— На иноязыках?

— Да.

— Каких?

— На всяких.

— Вы разве знаете языки?

— Когда молюсь, они открываются мне.

— С кем же разговариваете на молении?

— С богом.

— Вы его слышите?

— Слышу, а бывает — вижу.

— Каким же?

— В разных видах. Последний раз телком представился.

— Как же-вы с теленком на иностранных языках разговариваете? — возмущаясь уже, спросил я.

— Голос-то у него человечий...

Я положил ручку, вытер выступивший на лице пот.

— А в Березовой балке он в образе серой пичужки представился, — добавила Бржесская. — Сел на ветку возле креста, глядит...

— Вы давно верите в бога? — спросил я свидетельницу.

Мой вопрос был совершенно лишним для дела, но я не мог удержаться, впервые беседуя с так фанатично настроенным человеком.

— С детства. Отец меня водил в церковь.

— Значит, вначале вы были православной христианкой?

— Была. А потом к баптистам ходила.

— Где это происходило, в Белогорске?

— Нет, на Украине.

— Когда вы в Белогорск приехали?

— Во время войны эвакуировалась.

— И здесь к пятидесятникам попали?

— До этого еще к скопцам ходила, там же, на Украине. Готовилась воспринять царскую печать, да нашего проповедника заарестовали.

— За что?

— За веру.

— А может быть, за преступления? За эти вот царские печати. Ведь оскопление человека — это преступление.

— Святое дело, — не согласилась со мной Бржесская.

— Хорошо. Кто еще присутствовал в Березовой балке?

— Другие сами скажут. Пусть каждый отвечает за себя.

Знакомые слова, черт бы их побрал!

— Назовите ваших детей.

— Надька, Люська... и Василек.

— Они бывают на молениях?

— Бывают.

— Сами приходят или вы их приводите?

— Привожу.

— Зачем?

— Молиться.

— Они тоже на иноязыках говорят?

— Надька, умница, говорит.

— Сколько лет Наде?

— Двенадцать.

— Шомрин доволен, что они ходят?

— Привечает их. Когда конфетку, когда пряник даст.

— А как относится отец к тому, что дети молятся?

— Будто в суд на меня подал.

— Правильно сделал, — говорю я.

— Не суд земной, а суд божий нас рассудит, — замечает Бржесская.

— Вы Иосифа Шомрина знаете? — продолжаю допрос.

— Знаю. Сборщик утиля.

— Он же пресвитер в секте?

Бржесская опускает глаза.

— У нас все равны.

— Но Шомрин пресвитер. Так?

— Спросите у него. Пусть каждый отвечает за себя.

Я никогда так не уставал. Мне казалось, что я допрашиваю неделю, а не полдня.

Бржесская поставила под своими показаниями крест и ушла, прямая, плоская, на тонких, как ходули, ногах.

Другие свидетели были вызваны на вторую половину дня. Я поспешно собрал бумаги, закрыл в сейф и вышел на улицу, чтобы подышать свежим воздухом и успокоиться. Вот когда я почувствовал, что такое фанатизм сектантов.

Нужно менять тактику

После допроса Вороновой и Бржесской я был в отчаянии. Мне уже казалось, что я не справлюсь с делом, что нужно, пока не поздно, позвонить Леонову и сказать об этом.

Вечером, услышав о моих сомнениях, эксперт-криминалист Хадин, приехавший в Белогорск следом за мною, сказал:

— Не отчаивайтесь, Николай Алексеевич. Неудачи на первых порах расследования — обычное дело. Подумайте-ка о том, как поскорее пустить в ход вещественные доказательства. Вот мой совет: нужно провести у Шомрина тщательный обыск. И дело пойдет.

Признаться, я уже думал об этом, но мне хотелось побольше получить улик против Шомрина. Чтобы не сделать ошибку, я решил посоветоваться с районным прокурором Снежковым, с которым познакомился у начальника милиции. Снежков выслушал меня внимательно, пробежал глазами протоколы допроса свидетелей.

— Шомрин будет довлеть над свидетелями сектантами. Это ясно, — сказал он, прищуриваясь. — У вас достаточно оснований для избрания меры пресечения. Статья 227-я налицо. Шомрин — пресвитер изуверской секты. Допросите его.

Я принял этот совет и попросил прокурора присутствовать на допросе Шомрина. И вот Шомрин сидит перед нами, положив тяжелые руки на колени, глядит уверенно, спокойно, только подергивает пальцами серую бороду.

— Ваш паспорт? — прошу я.

Шомрин поднимает голову, моргает и, не торопясь, достает из бокового кармана паспорт, помятый, с загнутыми краями.

— Ваша фамилия?

Шомрин хмурится.

— Там же написано! — говорит он, повышая голос.

— Вам нужно отвечать на вопросы следователя, — предупреждает его прокурор. — Ваша фамилия?

Шомрин обдумывает каждое слово, словно вспоминает.

— Вы не изменяли фамилию? — спросил прокурор.

— Нет...

Мне показалось, что Шомрин вздрогнул. Он закатил глаза и помолился:

— Господи, укрепи мои силы и веру в тебя.

Пришлось разъяснить Шомрину, что кабинет следователя — неподходящее место для моления.

— Вы верующий? — спросил прокурор.

— Христианин веры евангельской.

— Пятидесятник?

— Называют и так.

— Какое положение вы занимаете в секте? — продолжал наступать прокурор. — Вы пресвитер?

Помолчав, Шомрин сказал:

— Мы все равны перед богом.

— А много вас?

— Не считал.

— Ну, пять, десять, сто?

— Не числом мы сильны, а крепостью веры, — увернулся Шомрин от ответа.

— Однако вербуете в свою секту и старых и малых, — сказал прокурор. — Кто же является в секте пресвитером: вы или кто другой?

— Я равный со всеми...

Пришлось достать из портфеля и показать Шомрину его заявление уполномоченному по культам с просьбой зарегистрировать сектантскую общину. Там стояла подпись: пресвитер Шомрин.

— Это ваша подпись? — спросил прокурор.

— Нет, не моя, — не глядя, ответил Шомрин.

— Вы отказываетесь от своей подписи? — Наглый тон Шомрина меня возмутил. — В таком случае мы сделаем экспертизу. Почему вы отрицаете тот факт, что являетесь пресвитером?

— Среди братьев и сестер я равный...

— Шомрин, — остановил его прокурор, — если вы на какой-либо вопрос не желаете отвечать, то можете сказать об этом, и мы не будем терять времени. — Вы пресвитер?

Шомрин молчал.

— Еще раз: вы пресвитер или нет?

— На этот вопрос я не желаю отвечать, — сказал, наконец, Шомрин.

— Вот это другое дело. — Прокурор вздохнул. — Мы так и запишем. Еще вопрос: что вам известно о том случае, когда сектанты намеревались принести в жертву Симу Воронову?

— Ничего не известно, — ответил Шомрин, глядя себе на ноги. — В тот день я находился на работе: ездил по городу и собирал утиль. Можете опросить жителей.

— Хорошо. У вас в доме брат Иван проводил крещение святым духом?

Шомрин протяжно вздохнул.

— Про это статья написана. А я никакого брата Ивана не знаю.

— Пойдем дальше. — Прокурор будто торопился. — Сарру Бржесскую знаете? Ту, которая на моления детей водит?

— Знаю Бржесскую. Водит ли она детей на моления и куда, вы спросите ее... Пусть каждый отвечает за себя.

— Мы уже спросили, — говорю я и зачитываю ему показания Бржесской.

— Человек не в своем уме, разве можно ему верить! — говорит Шомрин.

Я уже глядел на Шомрина, как на своего врага, а вместе с тем я должен был быть беспристрастным и объективным. Человек говорил неправду, увертывался от ответов на прямые вопросы. На что надеялся он? На помощь с небес? Я не думал, что Шомрин верит в бога так фанатично, как, может быть, Сарра Бржесская, неграмотная и забитая женщина. Но как он опутал Симу? Все же она в школе училась, ее не сравнишь с Бржесской. Сима казалась загадкой. Как-то не верилось, что она могла думать о загробной жизни. Какой же страшный у нее должен быть разлад с действительностью! Какая же нужна сила, чтобы вселить в нее новую веру — веру в человека, в жизнь...

Еще одна загадка

Арест человека! Что может быть ответственнее этого? Я вылетел к Леонову, предварительно созвонившись.

— Давайте ваши материалы, — сказал он, когда я вошел к нему в кабинет.

Мы просидели с ним часа два.

— Основание просить санкцию у прокурора на арест и обыск у Шомрина есть, — сказал Леонов, внимательно прочтя все бумаги. — Виновность Шомрина из показаний свидетелей очевидна. Но вы мало сделали для выяснения обстоятельств самого преступления в Березовой балке...

— Организатор его — Шомрин, — перебил я Леонова.

— Это предстоит доказать, одного убеждения мало.

На другой день я вернулся в Белогорск и тут же, взяв понятых, направился к Шомрину.

Прочитав постановление, Шомрин перекрестился.

— Перед богом я не виновен.

— Вот бы и перед людьми так, — заметил один из понятых, постарше.

Шомрин опустил голову и присел к столу, положив на него руки.

Я приступил к обыску. Шомрин наблюдал за мною исподлобья. Он деланно усмехнулся, когда я взял с телеги канистру и конец веревки. Видимо, он не предполагал еще, какую роль суждено сыграть этим предметам. Однако когда я записал их в протокол, на лице Шомрина появилась тревога. К концу обыска он окончательно потерял самообладание, стал молиться и плакать. Его слезы не трогали ни меня, ни понятых: на столе рядом с другими вещественными доказательствами лежали брошюры реакционного содержания, выпущенные в США, старый, без карточки паспорт на некоего Хмару Иллариона Кузьмича, чулок, набитый десятками. Все это хранилось в тайнике под доскою пола.

Канистру, веревку и снятые после обыска отпечатки пальцев Шомрина увез в тот же день на самолете эксперт-криминалист Хадин. Перед экспертами были поставлены вопросы: не являются ли куски веревки, найденные возле места происшествия в Березовой балке, частью веревки, изъятой при обыске у Шомрина, не является ли там же найденная пробка пробкой от канистры, изъятой у Шомрина, а отпечатки пальцев, снятые с найденной в лесу пробки, — отпечатками его пальцев?

Вызвав после обыска Шомрина на допрос, я не стал задавать ему вопросов ни о канистре, ни о веревке — рано. Я спросил Шомрина о другом.

— Иосиф Васильевич, вчера при обыске у вас был обнаружен в тайнике паспорт на имя Хмары Иллариона Кузьмича. Скажите, кто такой Хмара, и как попал к вам его паспорт?

— Почему не сказать? Скажу, — отозвался Шомрин. — Хмара — это полицай немецкий из села Кабанихи. Он, вражий сын, выдал меня немцам. А когда конвоировал меня в районную полицию, я сбежал. Чтобы не отвечать за меня, Хмара сказал немцам, что застрелил меня при попытке к бегству. Там, в Кабанихе, меня убитым считают.

— Разве с тех пор вы не были там?

— Не пришлось. А родственников там не осталось. Кого немцы перевели, кто на фронте закрыл глаза. Так что один...

На этот раз Шомрин казался мне другим, чем прежде, совсем мирским, непохожим на того пресвитера-мракобеса, которого я ненавидел всем сердцем. Но слова его настораживали.

— За что же вас арестовали немцы?

— Партизанам помогал я. Оружие доставал и относил учительнице.

— Вот как!.. — невольно вырвалось у меня. Это казалось неправдоподобным. — А паспорт Хмары как оказался у вас?

— По пути Хмара зашел в одной деревне к знакомому. Выпили они самогону. Хмара и захрапел с хозяином. Я воспользовался моментом. Вытащил паспорт — да и был таков!..

— А куда карточка с паспорта делась?

— Отвалилась. Давно уже...

— С какой целью вы похитили паспорт у Хмары?

— Скрывался по нему. Меня-то искали...

— Убитого?

Шомрин заморгал глазами, его узловатые руки заерзали по коленям.

— Я ведь того... опосля узнал об этом.

«Странно, — подумал я. — А может быть, Шомрин говорит правду? Чего не случалось в страшные дни немецкой оккупации! Но — пятидесятник?»

— Какую веру вы исповедовали? — спросил я.

Ответил старик не сразу. Подумал, вздохнул:

— Баптистскую...

Что-то тяжело отвечает Шомрин. Конечно, баптист не пятидесятник, хотя разница между ними невелика. Перехожу к выяснению следующих вопросов.

— При обыске у вас обнаружены брошюры реакционного содержания, изданные в США. Где, когда и от кого они получены вами?

Шомрин начинает кашлять. Трет ладонями колени.

— Отвечайте, Шомрин.

— Не помню точно, — тянет он. — Будто кто-то из братьев принес.

Хитрит Шомрин. Растолковываю ему, что так вести себя на допросе нельзя. Он слушает молча.

Спрашиваю дальше:

— На молении в вашем доме брат Иван выступал с проповедью?

Шомрин кашляет.

— Про это говорить не буду... Святое дело.

— В проповедях в вашем доме брат Иван выступал не только по вопросам веры и культа, — говорю я. — Если бы это было не так, то вам не задавался бы этот вопрос. Я зачитываю показания свидетельницы Веры Лозиной, гляжу на Шомрина.

— Вы подтверждаете эти показания?

— Лозину я не знаю. Она говорит неправду. Брат Иван внушал святые дела.

— На предыдущем допросе вы говорили, что не знаете брата Ивана вовсе и что на вашем молении его не было. Сейчас вы дали показания другие. Каким показаниям верить?

— Я говорю так, как мне внушает господь.

— Но вы допускаете противоречия. Как только вас уличают в этом, вы ссылаетесь на бога. Прежде вы говорили, что, находясь на временно оккупированной немцами территории в селе Кабанихе, вы исповедовали баптистскую веру. Так это?

— Так.

— А вот на молении, на котором брат Иван крестил сектантов святым духом, вы говорили о том, что вас, пятидесятников, не трогали немцы, даже поощряли за молитвы. Далее, вы рассказали о случае, когда одна женщина стала молиться на немецком языке, не зная его, и офицер отпустил женщину, хотя ее сын был партизаном. Рассказывали вы об этом?

— Рассказывал.

— Значит, во время оккупации вы были не баптистом, а пятидесятником?

— Кем я был по вере — это мое личное дело.

Не впервые слышу от Шомрина и эту фразу. Она появляется всякий раз, когда он запутывается. Приходится вновь разъяснять, что если бы вопрос касался только веры, то мы с Шомриным не встретились бы.

— Вы говорили о том, что вас даже арестовывали за помощь партизанам. Сколько противоречий!

— Для господа бога, для суда небесного противоречий нет. А вы судите, как хотите.

Допрос Шомрина прекращаю. Зачитываю протокол.

— Все правильно записано?

— Правильно.

— Прошу подписать.

— Подписывать не стану — грех.

Не надо. Пишу справку, по какой причине Шомрин отказался от подписи.

Шомрина уводят.

Не намного я продвинулся в расследовании, не намного. Если так и дальше пойдет, то... Что же делать? Заказываю срочный разговор с Леоновым. Жду. Звонок. Беру трубку. Голос дежурного:

— Белогорск, Белогорск!

— Пригласите Леонова, — прошу, поздоровавшись.

— Леонов в командировке, — доносится издалека. — Самолетом улетел... По вашему делу...

По моему делу! Значит, открывались какие-то новые обстоятельства...

Крушение веры

— Николай Алексеевич?! Здравствуйте! — слышу я в трубке знакомый голос. Нина Ивановна, главврач больницы, звонит мне каждый день после обхода больных. Вот и сегодня.

— Здравствуйте, Нина Ивановна! Что нового?

Сколько раз я задавал этот вопрос, надеясь услышать от нее то, чего жду с первого дня приезда в Белогорск: разрешения допросить Симу Воронову.

— Новое есть! — раздается в трубке. — Сегодня вы можете поговорить с Симой. Но не допрашивать. Вы слышите?

— Слышу и слушаюсь, товарищ главврач! — кричу я слишком радостно.

— Приезжайте. Мы вас ждем.

Мы — это, значит, она и Сима. Положил трубку, а у самого сердце вдруг застучало. Предстоящая встреча с Симой взволновала меня. Еще бы! Показания Симы будут очень важны по делу.

Через четверть часа я уже поднимаюсь по деревянным, выскобленным до желтизны ступенькам больничного крыльца. Под мышкой у меня коробка конфет. Передаю нянечке и прошу вручить Симе после того, как уйду. Самому отдавать почему-то неловко.

Няня, как все няни в больницах, — с добрым лицом, накинула на меня халат и повела по ковровой дорожке к главврачу.

— Только, прошу вас, не настаивайте на допросе Симы, — сразу же после приветствия начинает Нина Ивановна. — Ее нельзя волновать. Психика крайне шатка. Но уже не плачет. Каждый день я удлиняю свидания с ней.

— К ней ходят сектанты? — У меня похолодело на сердце. Они могли повлиять на нее, заставить дать неверные показания.

— Вы думаете я ничего не понимаю, — успокоила меня Нина Ивановна. — Ее навещают девчата с фабрики. Вера Лозина, Левитан... Эти свидания идут на пользу: Сима начала расспрашивать о фабрике, принимает передачи... А главное, начинает прислушиваться к тому, что говоришь ей о религии. Знаете, Симу заинтересовали результаты кумранских раскопок. Она была удивлена, что у кумранцев задолго до появления христианства устраивались братские трапезы и ночные бдения со вкушением хлеба и виноградного сока после освящения старейшиной общины. Она не сразу уяснила, что все эти обряды, такие же, как сейчас у пятидесятников, существовали до создания легенды о Христе, до того, как они были вписаны в евангелие. Ее очень поразило то, что в раннем христианстве образ Христа не имел человеческих черт, что он создан был из самых фантастических представлений о богах различных религий. Она стала шептать молитвы, когда я рассказала об образе Христа с семью рогами...

Признаюсь, рассказ главврача заинтересовал и меня. Я ничего не знал ни о кумранских раскопках, ни о Христе с семью рогами. И вместе с тем я почувствовал, что это убедительные факты для подтверждения вымысла о Христе. Кроме того, Сима вряд ли пошла бы на крест, зная о рогатом женихе.

Я пообещал Нине Ивановне сказать в штабе атеистов о ее познаниях, но она меня обрадовала: ей уже поручили лекцию на атеистическую тему.

— Ну что же, пройдемте к Симе. Она ждет.

В небольшой палате, в которую мы вошли, стояли три койки. Возле одной, у окна, сидела на белой табуретке худая, высокая девушка.

— Вот наша Сима, — сказала Нина Ивановна, подводя меня к ней.

— Здравствуйте, Сима Владимировна! — Я слишком некстати назвал ее так. Она поморщилась.

Как и Нина Ивановна, я присел на табуретку. Первая минута прошла тягостно. Поглядывая на девушку, я старался подавить в себе жалость к ней, а из головы не выходили чудовищные слова: «Христова невеста».

— Скажи, Сима, как ты себя чувствуешь? — спросила Нина Ивановна. — Товарищ Иванов беспокоится о твоем здоровье.

Сима нахмурилась.

— Вовсе не беспокоится, — вдруг возразила она. — Ему нужно допрос снять...

— Ты не права, — сказала Нина Ивановна. — И обижаешь товарища Иванова.

— Разве я обижаю? Я просто не верю ему. Он враг нашей веры.

— Да, Сима, я враг религиозных предрассудков, — подтвердил я, вспыхивая, — но не враг тебе. Лозина, твоя подруга, тоже не верит в Христа, она знает, что его не было и нет, а между тем спасла тебе жизнь. Разве Лозина тебе враг? Вот и Нина Ивановна не признает никаких богов, но ты не можешь сказать, что она тебе враг. Наоборот, она для тебя лучший друг.

— Правда, — прошептала Сима, не поднимая головы.

— Значит, нужно разбираться, кто враг: тот ли, кто тебя на кресте распял, тот ли, кто с креста снял.

— На крест меня привела молитва, — возразила Сима. — А про вас я сказала так потому, что не люблю лукавства. Вам нужно снять допрос.

— Конечно, Сима. Для этого я и приехал в Белогорск, — снова подтвердил я. — Но это сделаю тогда, когда получу разрешение от Нины Ивановны. Пока же она не разрешает. Сегодня я приехал только навестить...

— Навестить? — Сима горько улыбнулась. — Зачем?

— Так... Ты знаешь: человек человеку друг, товарищ и брат.

— На словах. Вот вы, например, арестовали брата Иосифа.

— Арестовал, веду следствие. Он нарушил закон, совершил преступление. Кроме того, он мешал проводить расследование.

— И вы не отпустите его?

— Это будет решать суд. Если признает виновным, не отпустит.

— А если я прощаю его? — спросила Сима, вскидывая на меня глаза и не подозревая того, что уже сказала мне, как следователю, своим вопросом многое. Значит, Шомрин был перед нею виновен.

— Я не уверен, что ты простишь его, — ответил я Симе. — А если бы и простила, ему не простит закон.

Нина Ивановна слушала наш разговор очень внимательно, особенно ответы и вопросы Симы. Я не догадывался о причине и решил, что ее интересует уже то, что касалось взглядов Симы. Но я ошибся.

— Сима, ты устала, — вдруг сказала она.

— Нет, я не устала. Пусть товарищ Иванов говорит. На устах его обозначилась правда. Наверно, его вразумляет Христос.

Мы с Ниной Ивановной рассмеялись. Слишком неожиданным было заключение Симы. Чуть наметилась улыбка и на губах девушки. Я решился спросить:

— Раз вспомнила о Христе, скажи, Сима: тогда, на кресте, ты надеялась увидеть Христа?

— А как же! — созналась Сима.

— И он явился тебе?

— Нет.

— И ангелы не прилетели, чтобы взять твою душу?

Сима отрицательно качнула головой:

— Наверное, я грешна.

— Нет, не грешна! — воскликнул я. — Ты сделала все, что могла, чтобы доказать свою любовь к Христу. Ты пошла на смерть. Если говорить словами библии, ты, Сима, святая... Но тебе не явились ни ангелы, ни Христос. Почему? Да потому, что являться нечему. Нет их! Подумай об этом еще.

Я взглянул на часы и встал.

— До свидания, Сима.

Девушка тоже встала, растерянно посмотрела на меня, потом на Нину Ивановну.

— Ты что, Сима? — спросила она.

— А допрос?..

— Тебе же сказали...

Сима опустилась на койку, закрыла лицо руками. Очевидно, до последней минуты она не верила тому, что я приехал к ней не для допроса.

Я пошел к двери, за мною раздавались шаги Нины Ивановны. В коридоре она поравнялась со мною.

— Николай Алексеевич, сознание у Симы ясно! — Голос ее звучал радостно, и она смотрела на меня сияющими, повлажневшими глазами. — Вы слышите?

Я понимал ее радость, радость врача, поднявшего на ноги человека, и тоже думал о Симе. Да, кризис, начавшийся на кресте в Березовой балке, у нее миновал.

Новые обстоятельства

Придя из больницы, я позвонил в управление. Разговор с начальником был интересным. Оказывается, пришли ответы, частично подтверждающие показания Шомрина. Как это ни удивительно, он действительно помогал партизанам, а Хмара — немецкий пособник.

Это и вынудило Леонова срочно вылететь на проверку этих данных. Были готовы и заключения экспертизы. Концы веревки, найденные на месте преступления в Березовой балке, были частями веревки, изъятой при обыске у Шомрина. А пробка принадлежала той самой канистре, которая обнаружена в доме Шомрина. Только вот отпечатки пальцев, снятые с крышки, были отпечатками пальцев не Шомрина, а кого-то другого.

Начальник подбодрил меня, сказал, чтобы я продолжал расследование настойчиво и ни в коем случае не оскорблял религиозные чувства верующих. Он посоветовал начать допросы с тех сектантов, которые находятся в секте недолгое время и не так фанатичны. Если есть отошедшие от секты, то с ними нужно поговорить в первую очередь.

Едва я закончил разговор по телефону, как открылась дверь и показались усы старшего сержанта Савочкина.

— Здравия желаю, товарищ Иванов, — бодро приветствовал меня Савочкин. Правой рукой он отдал честь, а левой бережно держал что-то завернутое в газету.

Я вышел из-за стола, пожал широченную руку сержанта и не удержался от того, чтобы не спросить:

— Что это у вас?

— Вещественное доказательство! Разрешите развернуть?

Я взглянул на Савочкина с недоумением.

Он снял газету, потом лист картона, и я увидел... топор!

прочел я в протоколе, который положил передо мной Савочкин.

— Прочитали?.. А зараз поглядите на эти зазубринки! — сказал Савочкин и приблизил палец к лезвию топора. — Бачите? Эти зазубрины у меня с того вечера, как мы побывали в Березовой балке, сидят в башке, как гвозди. К каждому топору присматривался...

Я догадался, к чему клонит Савочкин. Здесь меньше всего надо было говорить. Я бросился к сейфу, достал из него одну из поднятых в Березовой балке щепок и поднес к лезвию топора.

— Точно! — закричал Савочкин. — Тут и никакая экспертиза не требуется. Этим топором крест тесали.

— Кто такой Цыганков?

— Сейчас расскажу. А зараз давайте того самого порошку, которым вы посыпали пробку от канистры. На топоре должны быть отпечатки пальцев.

Савочкин говорил дело. Через пять минут мы уже упаковывали выявленные и снятые с лезвия топора отпечатки пальцев.

Потом Савочкин рассказал историю задержания с толем сторожа дровяного склада Цыганкова, известного мне под именем брата Коли.

— Но толь — это близир один, — говорил Савочкин. — Со старой крыши, а прижать на этом деле можно. Цыганков расскажет, как было дело в Березовой балке. Без него там не обошлось. У нас теперь есть свидетель. — Савочкин посмотрел на топор.

— Где же сейчас Цыганков?

— Сидит у нас.

— В КПЗ?

— Нет, что вы! Разве я не понимаю. Возле дежурного гарненько так отдыхает. Я даже газетку ему дал почитать...

— Вы задержали его ночью?

— Известно. Он, как все воры, промышлял ночью.

Допрос Цыганкова пока не входил в мои планы. Он намечался позднее. Но теперь дело менялось. Я поблагодарил Савочкина за инициативу и бдительность и позвонил Росину.

— Знаю, знаю, — откликнулся начальник милиции. — Я не мог лишить Савочкина удовольствия доложить вам лично. Сработал он грамотно и попал в точку.

— Что же делать?

— Тут и думать нечего. Зовите прокурора и допросите Цыганкова.

Я позвонил Снежкову. Минут через двадцать он приехал.

Просмотрев щепки со следами зазубринок, топор и прикинув расстояние между зазубринами и следами их на щепках циркулем, Снежков проговорил:

— Этот топор! Сомнения нет. Зовите старика. Я его немного знаю.

Вошел Цыганков. Лысина во всю голову, впавшие, малюсенькие до неприятности глаза без белков, рыжая бороденка. Думалось, протянет тенорком приветствие, а он бухнул, как в колокол:

— Дра-аст!

И мне вспомнилось: «Бог! Бог! Бог!..

— Здравствуйте, гражданин Цыганков! Здравствуйте, — отозвался прокурор первым. — Что же это вы делаете? Мы вам государственное добро доверили, а вы...

— Добро! — Цыганков покрутил головой. — Гниль одна. Со старой крыши толь...

— Гниль, а навалили тележку — конь не потащит. Как же так?! В прошлом году на вас заявления были, что вы Шомрину на молельню лес отпускаете сверх ордеров. Себя тоже не обидели. Дом и баню построили...

— Все по закону, гражданин прокурор. Бог свидетель...

— А топор этот ваш? — спросил прокурор.

— Мой.

— А кто же склад сторожил, когда вы толь повезли?

— Приживалка моя, Прасковья Воронова...

— Та самая, что в бане с дочерью живет? — спросил я, вспомнив показания Веры Лозиной.

— Та. Вы уж ее не трогайте, ради Христа, — попросил Цыганков. — Она и так не в себе. Дочь от нее отказывается...

— Почему же?

Цыганков взглянул на меня.

— Будто не знаете... Когда крестом и молитвой ограждала себя от искушения, то близка была к богу и к матери. Теперь же...

— Вы тоже пятидесятник? — спросил я.

— Про это все знают. Про меня в фельетоне прописано.

— Говорят, вы заместитель Шомрина, проповедник в секте?

— Называют и проповедником, — согласился Цыганков. — Только какой я проповедник, когда прочитать прочитаю, а растолковать святое слово не могу. Не дано мне. Я больше топориком. Здеся я мастер.

— Мастер, а топор с зазубринами, — заметил прокурор.

— Для чистой работы у меня другой есть. Тот я берегу. — Цыганков поглядел на меня, потом на прокурора и дернул свою рыжую бороденку. — Гляжу я на вас и замечаю про себя: что вас интересует больше, толь эта, пропади она пропадом, или этот случай в Березовой балке? Спросили бы прямо.

— Нас интересует и то, и другое, — прервал Цыганкова прокурор. — И всему будет свое время. А если вам не терпится, то прошу ответить на такой вопрос: кто делал крест, на котором была распята дочь вашей приживалки Сима?

Вопрос был поставлен рискованно. Цыганков мог ответить на него отрицательно, и тогда...

— Крест вытесал я. И вот этим топориком. Зазубрины вы подметили правильно, — быстро заговорил Цыганков. — А вот для чего крест — не знал.

— Ну, расскажите, как это происходило, — попросил прокурор.

— Тут и рассказывать нечего, — начал Цыганков. — В субботу заехал ко мне Шомрин напомнить, что в воскресенье моление в Березовой балке, попросил сделать крест и поставить его на поляне. Я спросил, для чего крест. Мол, обходились и без него, а тут канитель такая. Шомрин на меня рассердился, сказал, что во мне нет радения ко Христу. Еще раз сказал, чтоб крест был часам к девяти. Будем молиться. Ну, молиться, так молиться. Не впервой. Сестры, те с господом на иноязыках говорят, а мне даже писание не открывается. Мое дело сполнять. Вот и пошел я в воскресенье пораньше в лес и поставил крест. Поставил, а сам присел невдалеке от дороги, отдыхаю. Вдруг слышу: кто-то на телеге едет. Выглянул — Шомрин. Подошел я к нему, поздоровался: «Где тут у тебя?...» — спрашивает. Догадываюсь, это он про крест. Повел, показал. Шомрин остался доволен. «После моления, — говорит, — крест нужно будет сжечь. Возьми-ка в телеге канистру с бензином да облей его. И сучьев нужно собрать поболе...» Я сходил за канистрой, облил и крест, и кучу хвороста, которую мы сложили невдалеке от креста. После этого я отнес канистру на телегу, засунул в сено...

— Канистра была пустая? — спросил я, чувствуя себя на пороге разгадки.

— Пустая.

— Почему это вам запомнилось?

— Пробку от нее я потерял.

— Что же было дальше?

— Да ничего. Сели мы с Шомриным и поехали в город. Он стал скупать тряпки, а я подался домой: Шомрин сказал, что молиться будут одни сестры.

С минуту мы молчали. Показания Цыганкова обрывались на самом важном.

— Кто же был в тот день на молении? — спросил я больше для того, чтобы записать этот вопрос в протокол.

— Я никого не видел.

— А как оказалась на кресте Сима?

— Не знаю. И слыхом не слыхал.

Я зачитал Цыганкову протокол. Он подписал, и мы отпустили его домой.

— Ну, как вы относитесь к показаниям старика? — спросил меня прокурор и тут же ответил: — От такого можно ожидать всего. Хитер. И, кажется, он рассказал так, как ему велел Шомрин.

Еще свидетели

Почти каждую ночь, перед тем как уснуть, я читаю атеистическую литературу — все, что могу достать в Белогорске.

Очень интересны высказывания людей, которые ранее занимали высокие посты в церковной иерархии, а впоследствии порвали с верой и церковью. Вот некоторые.

Е. К. Дулуман:

А. А. Осипов:

Вот как говорят бывшие профессора богословия! К ним бы нужно прислушаться верующим. Но, как ни странно, на них большее влияние часто оказывают такие люди, как Шомрин, Цыганков — неучи, а подчас и преступники. Дела их нередко противоречат законам секты, однако верующие почему-то прощают своим наставникам злобу, корысть, чревоугодие, обман — все пороки.

Вот и Мария Ивановна, дежурная по гостинице. Когда я заговариваю с ней о Шомрине, она никогда не отзывается о нем плохо. В ее глазах он — праведный человек.

Однажды, когда она вошла ко мне с чайником (она всегда ночью приносила мне чай), я попросил ее присесть.

— Говорят, что вы кассиром у Шомрина, — спросил я прямо. — Правда это?

Мария Ивановна стала как кумач.

— Каким там кассиром, — прошептала она. — Ну, дадут люди на нужды веры, приму...

— У вас учет есть какой-нибудь?

— Пожертвования совершаются тайно. Христос видит, сколько кто дал. Перед ним отчет держим...

Откровенным ответом Марии Ивановны я был удивлен.

— Сколько же вы собираете в месяц?

— Не подсчитываю. Грех... Кладут мне под салфетку, а кто сколько — не знаю... И отдаю так — в салфетке. А брат Иосиф знает, куда и на что израсходовать...

Верить или не верить Марии Ивановне? Правду она говорит или нет?

— А вы лично жертвуете на веру?

— Когда как... Бывает, даю.

— Сколько?

— Когда десятину внесешь, когда меньше...

— Сколько это, десятину?

— Десятую часть заработка...

— У вас, наверное, деньги лишние?

— У кого они, товарищ Иванов, лишние?.. Вера требует.

— На какие же нужды?

— Это вы спросите брата Иосифа. Может, он и скажет...

В коридоре раздался стук — кто-то из запоздавших колотил в дверь.

— Я пойду? — робко спросила Мария Ивановна.

В душе я ругнул человека, который неожиданно оборвал нашу беседу.

...Утром у меня состоялся еще более интересный разговор. Едва я успел расположиться за столом, чтобы на свежую голову перечитать протоколы допроса свидетелей, как услышал из-за двери робкое: «Можно?» Упитанный молодой человек в хорошем костюме нерешительно перешагнул порог. Посетитель мне не понравился. Бородка и волосы были как у стиляги, выражение глаз — преподлое, смотреть в них было неприятно. Я пригласил присесть, спросил, по какому он делу.

— Поговорить к вам... — Молодой человек стал мять в руках коричневую шляпу, сам глядел на угол письменного стола, где ничего не лежало. Странный тип. Да и не так молод он был, как показалось с первого раза. Молодил его румянец да юношеская бороденка, смешная и жалкая. А вот у глаз морщинки, тени.

— Слушаю вас.

— Видите ли, я... служитель культа. Настоятель местной церкви священник Коротков.

Поп! Первый раз в жизни приходилось разговаривать с человеком столь редкой и неприятной профессии. Невольно мне вспомнились карикатуры на попов. Нет, этот поп был другой. По облику его можно принять за художника-модерниста.

— Сколько вам лет?

— Тридцать шесть.

Вот тебе и молодой человек! Наверно, живется батюшке неплохо. Как бы угадав мои мысли, Коротков оправдался:

— Жизнь веду праведную, не пью, не курю, обязанностями не перегружен, а общественной работы не несу.

Он еще острил!.. Как его называть? Гражданин? Товарищ? Просто Коротков? По имени-отчеству?..

— Семья есть? — спрашиваю.

— Как же! Жена (заметьте: не матушка!), дети. Трое...

— И давно вы?..

— В пятьдесят пятом закончил духовную семинарию. И вот с того времени... А в Белогорске три года.

— Жена работает?

— Нет. С третьего курса медицинского за меня вышла. И не окончила.

— Так это вы звоните: клям-клям-клям?..

— Да! Колокол треснул, а новый — где возьмешь?..

Помолчали.

— Что же вы хотели сказать? — спросил я.

— Желаю списочек передать. — Коротков достал из кармана тетрадь. — Здесь у меня все сектанты Шомрина наперечет. С адресами.

— Нет, батюшка, список мне не нужен. Я преступление расследую, а не религиозную деятельность секты, — говорю ему.

Коротков будто удивился:

— Вот как!.. А мы с Шомриным идейные враги.

— А может быть, идейные братья? — уколол я батюшку.

— Нет, враги, товарищ Иванов. Он проводит изуверскую деятельность, а я служу по правилам, официально установленным церковью. Он фанатик, я же...

— Он верит во второе пришествие Христа, вы верите...

— Откуда вы знаете, что я верю? — вдруг ощетинился Коротков, пряча тетрадку. — А если не верю?

Задело попа за живое!

— Тогда уходите из церкви, работайте как все.

— А кто меня примет на работу? По специальности я агроном, сельскохозяйственный техникум окончил...

— Как же вы попали в семинарию?

— Ка-ак? Бывают в жизни крутые повороты. Короче сказать — сидел я за кражу зерна. Познакомился там с одним подлецом, он и сосватал меня в семинарию. Я вначале ему не верил, что прямо из тюрьмы можно идти в семинарию, а когда меня приняли, то увидел, что и другие семинаристы с подмоченной репутацией. И кого только не было! Вот, думаю, попал. А отступать некуда. Так и закончил... Словом, агрономом меня не возьмут, конечно. Да и сам я не пойду — одни нарекания будут. А землекопом идти, признаюсь, страшновато. Отвык от физического труда. Мне бы должность бухгалтера в какой-либо артелишке. Я ведь за заработком на первых порах не погонюсь. Есть сбережения...

Культурный поп, нечего сказать!

— Приходится о детишках подумать, — продолжал Коротков. — Им-то при коммунизме жить. Каково будет в анкетах писать: отец — священник. Стыд. Не оправдаешься.

Коротков спохватился, извинился, что отнял у меня столько времени, и встал.

— Не приглашаю к себе: знаю, что не придете, — сказал он, протягивая мне руку.

— А может быть, и приду. — Я засмеялся.

— Не верю, — твердо сказал Коротков. — Нашего брата обходят. — Он поклонился и скрылся за дверью.

Весь день я работал под впечатлением разговора с Коротковым. Этот поп вызвал новые размышления. Заподозрить его в неискренности было нельзя. К своим выводам он пришел без всякого влияния извне. Вернее, на него влияла сама жизнь, и вот у него заговорили совесть и, конечно, беспокойство за будущность детей. В самом деле, как они отнесутся к отцу — попу, когда вырастут? Беспокойство Короткова я понимал. Я не простил бы своему отцу, если бы он был служителем церкви. Я не уважал бы его.

Днем, по заранее составленному плану, я допрашивал учителей тех школ, в которых учились дети сектантов. К сожалению, я не мог записать в протокол возмущения, с которым они рассказывали о детях, забитых религиозными предрассудками. Особенно тяжело было слушать об отрыве от школы девочек Сарры Бржесской, о том, как старшая из них, Надежда, пыталась на переменах украдкой читать подругам евангелие.

Из милиции я выбрался поздно. Пошел не торопясь, чтобы подышать перед сном воздухом. А он в Белогорске был хорош, особенно вечером. Свернул ближе к парку. Видно было, как светят между деревьями разноцветные огни. Доносится музыка. Люди танцуют, не думая ни о попах, ни о сектантах. И мне вдруг захотелось побыть среди шума и света, потанцевать.

Я уже чуть не свернул в парк, как около меня появился хромой человечек. Он зашагал рядом со мной бесшумно, как тень.

— Вы товарищ Иванов? Я давно иду за вами. Не решаюсь.

— Что вы хотите? — спрашиваю строго.

— Мне нужно сказать вам...

Я перебиваю его:

— Приходите завтра в милицию. Я работаю там.

— Не могу-с. Не позволяет сан. Я пресвитер местной общины баптистов Шелкоперов, — зашептал человек, преграждая мне дорогу. — Я должен сказать вам. О Шомрине... Он организовал группу пятидесятников в селе Сосновке, Яковлевке, Пустыши. Вы запомнили? — Шелкоперов повторил название сел. — Весною там проведено водное крещение...

— А ваших групп там нет? — вырвалось у меня.

— Не обижайте меня, молодой человек. Моя община зарегистрирована, а Шомрина...

Он не договорил и будто провалился сквозь землю.

Я повернул от парка к гостинице, уже не слыша музыки, не видя огней. Сосновка, Яковлевка, Пустышь...

Я чувствовал, что одному справиться будет трудно. В самом Белогорске дел хоть отбавляй, а тут еще три села. Приближался день выписки из больницы Симы Вороновой. Нужно было допрашивать Шомрина. Словом, я, как никогда, нуждался в совете, в помощи.

Немецкий агент

Изо дня в день я ждал возвращения Леонова. И вот он приехал. Увидев его в дверях кабинета, я не мог сдержать радости:

— Наконец-то! Как вы нужны...

Я бросился бы ему на шею, если бы он не нес впереди себя чемодан и объемистый фельдъегерский портфель.

— Ну, как у вас с делом? — спросил он, садясь к столу и закуривая папиросу.

Леонов слушал меня внимательно. Усталое, небритое лицо его было сосредоточенным.

— Антиобщественная деятельность Шомрина задокументирована вами как будто неплохо, — заметил он, когда я перечислил допрошенных свидетелей и вкратце передал их показания, — но по жертвоприношению сделано еще мало. А ведь это главное... Ладно, мы еще обменяемся по этому поводу мнениями. Сейчас я пойду в парикмахерскую, искупаюсь. А вы тем временем познакомьтесь с теми материалами на Шомрина, которые я привез. Вот они.

Леонов открыл портфель и вынул из него две папки.

— Шомрин, оказывается, разыскивался. Читайте!..

Едва Леонов захлопнул за собой дверь, как я начал знакомиться с привезенными им документами. Здесь были запросы, протоколы допросов, объяснения очевидцев, письма, выписки из дневников. Передо мною развернулась цепь событий, о которых я расскажу так, как они мне представились. Воображение перенесло меня на много лет назад, к тяжелым дням борьбы против немецких захватчиков.

...За окном синяя ночь. Уже в третий раз над селом взвивается осветительная ракета. Ее мертвенный свет серебрит морозное окно, заливает на несколько секунд комнату.

— Все! — произносит вполголоса Лесной, отстраняясь от приемника и снимая наушники. — Все...

Щелкает выключатель, гаснет глазок индикатора. Тихо.

— Связь будем держать на этих волнах, Елена Павловна. И теперь по второму расписанию... Хорошо?

Он спросил тоном, будто договаривался с ней о свидании. Котина улыбнулась.

— Хорошо.

Они быстро убрали и спрятали в подпол рацию, поставили на свое место сундук — над лазом — и сели. Елена Павловна — в угол дивана, Лесной — на стул против нее. Оба знали: еще несколько минут, и они снова расстанутся на неделю, на две, может быть, насовсем.

— Расскажите, как вы там? — шепотом попросила Елена Павловна. — Если можно...

— Трудно нам. Очень трудно. Один из наших отрядов немцы разбили. Нашелся предатель, выдал. Теперь мы настороже...

Простуженный голос Лесного звучал глухо. Она вслушивалась в его слова, видела горячий блеск глаз и старалась сдерживать охватывающее волнение.

— Но самое трудное прожито. Сейчас отряд значительно пополнился, есть у нас и оружие. Мы установили связь с партизанами соседних районов. Появился координирующий центр — оперативная группа. Во главе ее стоит брянский чекист. Во многих районах уже восстанавливается Советская власть, колхозы. Скоро в партизанском крае не останется ни одного немца.

Она готова была слушать Лесного сколько угодно, могла задавать ему вопросы без конца. Но уже вот-вот должна прийти с моления сторожиха школы бабка Авдотья. Она жила в крохотной комнатушке рядом. Это была безвредная женщина, пристрастившаяся к молениям у сектантов. Она не пропускала ни одного собрания и слепо верила в пришествие на землю Христа, о чем всегда говорил проповедник.

Загремела дверная щеколда. Лесной вскочил. Надо было спрятаться.

— Это сторожиха, — старалась успокоить его Котина, видя, как он высвобождает гранату.

Они действовали быстро и четко. Не прошло и минуты, как Лесной опустился в тайник. Елена Павловна закрыла лаз доской, придвинула на место сундук и побежала открыть дверь.

За дверьми оказалась не одна сторожиха. Вместе с нею перешагнул порог проповедник, брат Илларион, как она называла его, рассказывая Котиной о молениях.

— Я пришел навестить вас, Елена Павловна, — проговорил он вкрадчиво. — Здравствуйте.

У Котиной оборвалось сердце. Ей ничего не оставалось делать, как пригласить проповедника в комнату. В то же время она почувствовала, что ненависть к этому человеку вновь поднялась у нее. С чего это он зачастил? Что ему надо? О, если бы это было не при немцах! Она показала бы ему от ворот поворот!

Бабка Авдотья прошла в свою комнатушку, а проповедник, уверенно и твердо двигаясь по темному коридору, направился в комнату. Елена Павловна зажгла каганец.

Вдруг мертвенный свет снова полыхнул в окно. Елена Павловна вздрогнула.

— Не беспокойтесь, это попугивают партизан, — успокоил Илларион.

— Господи! — вырвалось у нее непроизвольно. — И как вы не боитесь!

Проповедник усмехнулся.

— Мне ничего не страшно, Елена Павловна! Я почитаю бога, молюсь. Веруйте, молитесь, чаще прибегайте к господу и вы. Он откроет и укажет, что надо делать... Жизнь сразу пойдет другая.

Она боялась возразить ему и сидела не шевелясь.

— Зашли бы на моление к нам, хоть бы раз... Вам станет сразу легче и покойнее. Собираемся мы по субботам. В другие дни я хожу по селам.

— И вас не трогают? — спросила она.

— Они знают: я человек безобидный, оружия не возьму в руки. А в том, что я проповедую слово Христа, плохого нет.

Они — это немцы, фашисты, принесшие горе и смерть.

И он так говорит про них, иуда. Мерзкая религиозная ханжа! Нет, он неспроста начал приходить. Его глаза бегают по всем углам, ощупывают каждый предмет.

— Илларион Кузьмич, — она впервые, не без содрогания, называет проповедника по имени-отчеству, — почему вы поселились в нашем селе? Разве в райцентре хуже?

Проповедник ответил не сразу. Пожевал губами, хрустнул пальцами.

«Мерзкая привычка! — подумала она. — Как и все в нем».

— Видите ли, — протянул он, — в городе беспокойно. Каждый может спросить, кто ты, откуда. На каждой улице — патруль. А здесь тишь, отсюда легче уходить в села.

— Вы настоящий миссионер! — проговорила Елена Павловна, удивляясь тому, что она в состоянии управлять собою, сдерживать гнев, прятать презрение.

— Мы с вами оба миссионеры. Вы просвещаете науками, я — священным писанием. Мы с вами, Елена Павловна, коллеги.

— Коллеги! Второй месяц я не занимаюсь. Кое-кто из ребятишек придет ко мне, к кому я схожу — только и отрада.

— В городе начали школы топить. Но, признаться, меня это интересует мало. Для меня главное — духовная жизнь человека. Я жажду крепких убеждений. А это приходит только в молитве. Молитва помогает служить Христу всем сердцем, всей душой, отводит преходящее, мирское.

— Как же отводит, если кругом...

Елена Павловна не договорила, ей вдруг стало тяжело дышать: на глаза попался заячий треух Лесного. Он лежал на табурете у стола, как копна. Елену Павловну бросило в жар. Она бегло осмотрела всю комнату, проверяя, не оставлено ли на виду еще что-либо из одежды Лесного. Перебрала в памяти все то, что могло остаться на виду: меховые рукавицы, шарф, ремень от полушубка, кобура... Нет, ничего нет. Только шапка! Елене Павловне кажется, что шапка растет, светится, что ее не может не видеть проповедник. Что же делать?.. И вдруг, как гром, — стук в дверь. Так стучат только немцы: ногами, прикладами автоматов, плечом. Елена Павловна набрасывает на плечи платок, нащупывает у пояса гранату. Проповедник срывается с места, бежит в темный коридор. А она, рывком забросив шапку за сундук, спешит открыть двери. Немцы не терпят, когда им открывают не сразу.

Вваливаются офицер и два солдата. Они обыскивают комнату. Офицер требует паспорт.

— Муж есть?.. Нет? Кто сейчас был здесь? Кто сидел здесь? Никто? Очень хорошо!

Офицер замахнулся и ударил Елену Павловну по лицу. Второй удар сбил ее с ног.

— Как не стыдно! Бить женщину! — задыхаясь от обиды и гнева, крикнула Елена Павловна. Но офицер уже отошел от нее. Солдаты втащили в комнату проповедника и, как мешок, швырнули к ногам офицера.

— Встайт! Документы!

Проповедник с поразившим Елену Павловну самообладанием протянул паспорт.

— Арестован! — лязгнул металлической челюстью офицер.

— На все воля божья, — ответил ему проповедник.

Елена Павловна глядела на проповедника уже с сочувствием. Вот тебе и не трогают! Вот тебе и терпеливо относятся к вере!

— Марш! Марш! — скомандовал офицер.

Солдат толкнул проповедника в спину, к дверям.

После ухода немцев, арестовавших проповедника, приползла трясущаяся от страха бабка Авдотья. Но Елена Павловна выпроводила ее спать. Старуха еще долго шелестела в своей каморке, как мышь. Каждый звук, доносившийся через стену, ранил Елену Павловну. Но вот за стеною стихло. Она подошла к сундуку и стала отодвигать его медленно, осторожно.

— Мне нельзя больше появляться здесь, — прошептал Лесной, когда тайник был снова замаскирован. — Нельзя.

«Нельзя», — согласилась в душе Елена Павловна, но сказала другое: — О тайнике не знает никто.

Он будто не расслышал ее слов.

— Мне пора, — сказал Лесной и встал.

Держа друг друга за руки, стараясь ступать бесшумно и не дышать, они прошли темный коридор.

Шагнув с крыльца, пригнувшись, Лесной побежал в сторону леса, к Десне.

Не раздеваясь, Елена Павловна упала на постель, высвободила из-под кофты и положила под подушку гранату. Минуты предельного напряжения воли и нервов миновали. Ей казалось невероятным все то, что произошло. Она уже не верила, что несколько минут назад могла бросить гранату, подорвать себя и немцев, если бы они начали обыск и сдвинули с места сундук. Да, она бы сделала это, потому что жизнь Лесного была значительнее и дороже своей. Елена Павловна закрыла глаза и почувствовала себя счастливой от сознания, что и она служила тому же делу, что и Лесной, и многие другие люди, которых она не знала в лицо, но уже была связана с ними невидимыми крепкими нитями.

В это же время обер-лейтенант Фриц Шульц сидел у себя в кабинете и ждал возвращения с операции своего помощника Карла Дортмана, старика с металлическими челюстями. Шульц был спокоен: на помощника можно было положиться, да и операция сама по себе не представляла опасности. Вот только разве партизаны... Но и с партизанами скоро будет покончено. Не случайно же его, Фрица Шульца, шеф забросил в эту дыру.

Перед обер-лейтенантом лежала записная книжка. Она была развернута на той странице, на которой значились его агенты: «Дипломат», «Соколиный глаз», «Белый голубь»... Агентов для выявления партизанских связей было явно недостаточно. Они годились более для того, чтобы пустить пыль в глаза шефу. Агенты были дрянью. Но разве завербуешь лучше? На него, Фрица Шульца, шеф возлагал надежды. На кого же возлагать надежды ему, Шульцу? Обер-лейтенант еще раз уставился на свой список и выругался. Вот разве «Белый голубь»... Вербовку этого агента одобрил и шеф. Еще бы, на первой же встрече получить такое сообщение! Правда, Шульц верил ему мало. Какой-то там старой сектантке почудилось ночью невесть что. Все это нужно проверить. За три дня он разработал тщательный план использования нового агента в проверке им же сообщенных сведений о связи с партизанами учительницы Елены Павловны Котиной из села Кабанихи. За две недели три пункта этого плана были выполнены успешно. Сегодня вечером помощник Шульца выехал на выполнение операции, записанной в пункте четыре. Мнимый арест проповедника должен был отвести все подозрения Котиной. Шульц с нетерпением ждал возвращения Дортмана. И когда увидел тяжело переступившего порог «Белого голубя» с подбитым глазом и за его спиной своего помощника, довольно воскликнул:

— Зеер гут!

На следующий день утром обер-лейтенант продиктовал машинистке Каролине Августовне очередное донесение по делу на Котину и свои дальнейшие соображения.

Митя, лучший ученик Елены Павловны, пришел к ней перед вечером. Уселся за стол, вынул из сумки и разложил перед собой тетрадки, учебники.

— Бабушки нет? — спросил он. Лицо его стало серьезным. С этого вопроса всегда начинался урок.

Бабки Авдотьи дома не было. Митя поднял полу истрепанного пиджака, вытащил из тайничка свернутый в трубочку листок бумаги и подал Елене Павловне.

Это была очередная радиограмма для передачи в лес. Елена Павловна развернула ее и обомлела. В радиограмме было несколько слов, но они прыгали в глазах, перемещались.

Стараясь подавить волнение и не выдать своего состояния Мите, Елена Павловна зашифровала текст, вынула из подпола рацию и передала его, нервно перебивая ошибки. Тот, кто сообщал, не знал, что его будет передавать Котина, как не знала Елена Павловна, от кого получает сообщения Митя. Оставалось несомненным, что сообщал человек, пользующийся доверием и имеющий доступ к самым секретным материалам немцев. И оттого, что такой человек был, опять становилось на сердце легче.

Ответ на радиограмму последовал незамедлительно. Елена Павловна расшифровала его и сказала Мите как можно спокойнее:

— Митенька, я должна передать тебе рацию. Ты знаешь, кому... что с нею делать?

— Знаю.

— И ты не должен больше приходить ко мне. До распоряжения из леса.

— Знаю.

Митя продолжал стоять у окна и наблюдать за стежкой, которая шла к крыльцу. Он отвечал, не поворачивая головы:

— Завтра утром я приду к вам с санками. Мы поедем за водой и увезем рацию...

На другой день Митя пришел рано. Молча и осторожно, как бомбу, они вынесли в бочонке рацию. Бочонок поставили на санки, покрыли холстиной и привязали веревкой. Наверх бросили ведро. Митя впрягся в санки, Елена Павловна пошла сзади, придерживая бочонок на ухабах.

В больших латаных валенках, в пиджаке, подпоясанном концом веревки, в вытертой шапке-ушанке, Митя тянул санки, не оглядываясь, не спеша. Сколько было выдержки и мужества в этом мальчонке, на первом году войны потерявшем всех родных! Он жил с бабушкой невдалеке от колодца. До вросшей в землю хатенки не более трехсот метров, но расстояние в глазах Елены Павловны удесятерилось, и ей казалось, что они не дойдут до нее за час. Митя должен повернуть к дому, взять из бочонка рацию, спрятать и быстро, очень быстро вернуться, чтобы продолжать путь к колодцу, не вызвав ничьих подозрений! Хотя бы никто не встретился, не помешал... И вдруг:

— Елена Павловна, здравствуйте! Вы за водичкой?

Она повернулась в сторону голоса. Возле ворот стоял проповедник. Из воротника полушубка выглядывали ненавистные ей глаза. Митя остановился, и Елена Павловна наткнулась на санки. Она взмахнула руками, удерживая равновесие, и чуть не упала. Минутное замешательство выручило ее, скрыло испуг и растерянность. Она ответила на приветствие и с нескрываемым удивлением спросила:

— Вас отпустили? Без последствий?

Проповедник хихикнул:

— Как видите. Бог за меня.

Он приблизился к санкам, положил руку на край бочки.

— Вам помочь?

— Что вы!.. — воскликнула Елена Павловна и продолжала: — А я думала о вас, беспокоилась. И даже молилась. В душе... Вы мне очень нужны, Илларион Кузьмич. Я должна вам сказать... — Елена Павловна взглянула в сторону Мити.

— Пройдемте ко мне, — предложил проповедник. — Я ведь живу здесь.

Елена Павловна посмотрела на Митю, сказала:

— Я сейчас, Митенька. Догоню...

Вслед за проповедником она прошла в избу, миновала кухню, где сидел за столом хозяин дома, и очутилась в теплой комнате с рушниками на окнах. Она взглянула в окно и чуть не вскрикнула: отсюда хорошо просматривался подход к школе, тропинка к крыльцу, окна ее комнатки и бабки Авдотьи.

Елена Павловна опустилась на скамью, ослабила узел платка.

— Илларион Кузьмич, я нуждаюсь... в духовной поддержке, — едва проговорила она, думая о том, что ей нужно пробыть здесь не менее пяти минут. Эти пять минут нужны Мите.

Проповедник посмотрел на нее с удивлением.

— Просите бога, чтобы он ниспослал вам духа святого для утешения. И к вам придет мир, покой и любовь.

— Какой же мир, какой покой? — перебила его Елена Павловна, но проповедник не дал ей договорить.

— Знаю, что скажете, — сказал он с раздражением. — Я говорю о мире, покое и любви в душе.

Она все еще не набралась сил, чтобы поднять на проповедника глаза, и боялась, что он может заподозрить ее в неискренности.

— Духовное, а не мирское должно заполнить наши помыслы, — продолжал он, сверля Елену Павловну испытующим взглядом, — ибо мы — только странники, идущие в страну мира и чистоты. Духовная жизнь, как огонь расплавляющий и как щелок очищающий. Недостаток же веры и силы божьей в нас задерживает пришествие Христа.

«Сколько же в нем лжи и ханжества! — подумала Елена Павловна. — Как земля носит такого?»

Сдерживая гнев и неприязнь, она попросила почитать что-либо духовное.

— Евангелие! Только евангелие! — сказал он твердо и подал ей со стола небольшую книгу в коричневом замаранном переплете.

Елена Павловна стала листать ее, пыталась сосредоточиться хотя бы на одной фразе, но не могла. В висках стучало. Сколько прошло времени? Две, три минуты, а может быть, все пять? Никогда в ее жизни минуты не были такими долгими.

Очутившись за воротами, Елена Павловна сразу посмотрела в сторону колодца и облегченно вздохнула. Митя уже стоял возле сруба, привязывал ведро к журавлю.

Морозный воздух с горьковатыми запахами дыма, которым были окутаны крыши, пронизал ее. Она вздрогнула от озноба и тотчас подумала о том, что проповедник, пожалуй, глядит ей вслед. Оглянуться она не посмела, против воли зашагала быстрее, спотыкаясь на неровной стежке.

Когда она подошла к колодцу, Митя уже вытащил ведро и, проливая себе на валенки, одним махом вылил воду в бочонок.

Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда она посмотрела ему в глаза, только взгляд его посветлел, выдавая недавно миновавший страх и пришедшее за ним ликование.

В этот же день обер-лейтенант Шульц принимал «Белого голубя». Выслушав его, он занес в свою записную книжку еще одну кличку. Собственно говоря, давать кличку бабке Авдотье не было никакого смысла: «Белый голубь» не вербовал ее, но таков уж был обер-лейтенант Шульц, что не мог устоять от соблазна окрестить и бабку Авдотью. И он начертал со всей немецкой аккуратностью прямым, твердым почерком: «Святая».

Теперь бабке Авдотье приходилось выслушивать от брата Иллариона не только проповеди, но и наставления другого порядка. Как-то вечером после моления, на котором бабка привела себя в небывалый экстаз и «говорила на иноязыках», ее нагнал по дороге домой проповедник и, прилаживаясь к коротким и неверным шагам старухи, вкрадчиво заговорил:

— Молилась ты, сестра Авдоша, ревностно. Бог наградил тебя откровением... Но если не совершишь богоугодного дела, то Христос может и разгневаться, не простить греха и в урочный час не прислать по твою душу ангелов. Тогда навеки обречена ты в преисподнюю...

Бабка, стараясь не проронить ни слова, забегала вперед. Преисподняя, которой часто пугал верующих брат Илларион, казалась ей страшнее немцев. «Богоугодное дело» состояло в том, что бабка Авдотья должна была выставить на подоконник каганец, если в комнате учительницы Котиной появится посторонний. Проповедник передал это ей, как повеление неба.

С этой ночи бабка Авдотья потеряла сон. Просыпалась даже от шума ветра. Прислонялась ухом к стене, за которой спала Котина, выходила в коридор, к двери, и на ощупь проверяла, стоит ли перед порогом метла — ее помощница.

Однажды, придя к Елене Павловне в комнату, бабка Авдотья увидела на столике знакомое евангелие и просияла:

— Никак от брата Иллариона?

Елена Павловна вздохнула:

— От него, бабушка.

— А я вижу: знакомое!.. Это хорошо, что тебя к святому слову влечет, — похвалила бабка. — Ты бы пришла к нам на моление. Хотя бы разок. Послушала бы, как брат Илларион святое слово глаголет.

— О чем же он, бабушка?

— Обо всем внушает. О том, что Христос прощал своим врагам. И нам, видишь ли, велел. О том, что враги наши не ведают, что делают. Слепы, мол... А в покорности и всепрощении — святость, мол...

Елена Павловна не выдержала:

— Бабушка, он же обманывает вас! Он... он плохой человек! Он немцам служит!

Бабка Авдотья замахала руками.

— Не греши! Не греши! Брат Илларион — святой человек. Он слуга богу, живет по Христовым заветам.

Бабка Авдотья увидела, как вдруг на глазах Котиной выступили слезы. Учительница отвернулась и уже глядела в окно на пустую, мертвую улицу.

Бабка вздохнула.

— И чего ты, Елена Павловна, все убиваешься! — проговорила она. Ей было жалко Котину, которую она очень любила. Бабка знала, что у Котиной был жених. Он остался в городе, и теперь от него не было никаких вестей: воюет ли он, убит ли.

— Чего тосковать? Был бы муж — дело другое... Вокруг тебя и сейчас неплохие люди. Хотя бы брат Илларион. Ревнует тебя. Наказал мне поглядывать за тобой. Как придет кто, так, говорит, поставь каганец на подоконник. Вот видишь! Только не выдавай меня, Христа ради. Строго-настрого наказал молчать про это. А я ведь знаю, никто к тебе не придет, потому что соблюдаешь себя...

Елена Павловна, побледневшая и встревоженная, с удивлением глядела на бабку.

— Напрасно он... — еле выговорила она. — У меня же...

— Ну и он, брат Илларион, неплохой. Ты приглядись.

Когда старуха ушла, Елена Павловна достала из тайничка крохотный блокнотик и записала мелким, убористым почерком:

...Дочитать за один присест привезенные документы мне не удалось: вошел Леонов.

— Николай Алексеевич, идемте в райком, — предложил он. — Секретарь просит доложить о ходе расследования. Вы сумеете?

Я не сразу отдал отчет своим словам, отвечая утвердительно. Я был слишком взволнован всем тем, о чем рассказывали документы.

— Конечно, — повторил я почти механически и спросил, мысленно возвращаясь к прочитанному: — Но причем здесь Хмара, какое он имеет отношение к делу?

— А вы посмотрите-ка вот этот протокол, и вам все станет ясно, — сказал Леонов и, взяв папку, нашел протокол опознания Шомрина. — Его карточка предъявлялась учительнице Яблочкиной.

— А это кто такая? — спросил я.

— Каролина Августовна? — переспросил Леонов. — Машинистка. Вы же читали! Она была разведчицей штаба партизанского движения. Немцы всерьез приняли ее за немку и верили ей.

— Так что она говорит?

— А вот читайте!

Три фотокарточки, наклеенные на листе. Фотокарточка под номером два — Шомрин. Ниже показания Яблочкиной:

— Значит, Шомрин — не Шомрин, а Хмара? — удивился я. — Значит, мы нашли при обыске у него на квартире его старый паспорт?

— Да. Шомрин полагал, что мы ограничимся запросом. Нам действительно сообщили, что Хмара — немецкий пособник, а Шомрин — партизан. Это и вынудило меня срочно вылететь на место. И, как видите, не напрасно.

Читаю дальше:

— Агент германской разведки! — воскликнул я. — «Белый голубь»! Вот так пресвитер!..

Перед моими глазами стояло заснеженное село. Я видел Елену Павловну то в ее комнате перед радиостанцией, то на улице, идущей вслед за салазками с бочкой, то в минуту прощания с Лесным. Представлял себе отважную разведчицу Яблочкину, мальчика-партизана Митю... Я никогда не думал, что далекое и чужое горе так больно может отозваться в сердце...

В райкоме мы просидели часа два (о нашей беседе я расскажу ниже). Вернувшись же в милицию, я сразу засел за показания партизанской разведчицы Яблочкиной. Леонов не мешал мне: он углубился в материалы дела.

Комбинация «Треух»

...Шульц доверял мне вполне, — писала женщина. — Он всерьез принял меня за немку фрау Думлер, хотел сразу завербовать агентом немецкой разведки, но я, следуя указаниям штаба партизанского движения, уклонялась и водила Шульца за нос. «Зачем это, Шульц? — спрашивала я, прикидываясь простячкой. — Ведь я и так вам печатаю документы».

Я ненавидела этого немца, наиболее опасного из всех, кого знала. Он всегда был начинен самыми коварными планами проникновения в партизанские тылы, только не имел возможности осуществлять их. Но он уже напал на след связи партизан через учительницу Котину, правда, напал совершенно случайно, с помощью проповедника кабанихинских пятидесятников и сектантки — сторожихи школы бабки Авдотьи. Под угрозой провала оказался наш лучший связной — ученик Митя (теперь он Дмитрий Николаевич Кияшко — председатель колхоза) и, может быть, многие другие, кого я просто не знала.

В то время начало уже доставаться Шульцу от шефа. В лесах, за Десною, образовался партизанский край. Село за селом освобождалось от немцев. Уже были целые районы, изгнавшие фашистов. Там восстанавливалась Советская власть, колхозы. Шульц был в отчаянии: он не мог дать шефу никаких точных сведений ни о дислокации партизанских отрядов, ни об их намерениях.

Однажды он влетел в комнату, в которой я работала, точно на крыльях. «Фрау Думлер, вас ист дас «дреух»? — спросил он, размахивая перед своим тонким носом клочком бумаги. С подобными вопросами он приходил ко мне часто, произношение у него было ужасное. «Такого слова в русском языке нет», — ответила я ему.

Шульц поднес бумажку к близоруким глазам и воскликнул:

— Дреух, дреух! Вас ист дас?

Я пожала плечами, не проявляя интереса к бумажке, которую он вертел перед носом и явно не желал показать мне. Но вот он положил ее на клавиши машинки. «Читайте, фрау Думлер!» Я взглянула на бумагу и сразу узнала почерк «Белого голубя». Это было его последнее донесение. Проповедник сообщал, что он видел в комнате учительницы Котиной заячий треух, но видел не сейчас, а в тот день, когда его арестовал у Котиной Карл Дортман. Я прочла донесение одним взглядом, каждая строчка его врезалась в память навечно.

— Не дреух, а треух, Шульц! — сказала я, снимая донесение с машинки. — Возьмите.

— Вас ист дас?

— Головной убор, Шульц.

Шульц наморщил свой лоб с белой, очень подвижной кожей.

— Головной убор?

— Ну да, женщины любят меха.

— Женщины? — разочарованно переспросил Шульц. Он подумал, лицо его заострилось.

— А мужчины?

— И мужчины! — ответила я сквозь зубы. — Не мешайте, Шульц!

Отвести внимание Шульца от заячьего треуха мне явно не удалось. Не было сомнения в том, что у Котиной кто-то был из леса. Об этом думал и Шульц.

Бумаг для перепечатывания было много, в тот день я задержалась, но не столько из-за них, сколько из-за надежды выведать что-либо о новых замыслах Шульца. Часов в восемь меня вызвали к нему.

Войдя в кабинет, я увидела Хмару. Он стоял перед столом и виновато мял в руках шапку. Шульц был взбешен. «Спросите у этого олуха, куда мог спрятаться тот человек, шапку которого он видел у Котиной. Меня он совсем перестал понимать», — сказал мне Шульц, двигая кожей лица.

Я перевела вопрос, перевела и сбивчивый ответ Хмары: да, он видел заячий треух, очень большой, такой, какие шьют в лесу партизаны. Тот человек, который приходил к Котиной, мог спрятаться где угодно, так как обыска Карл Дортман не производил. Его солдаты вытащили из-за парты Хмару, только и всего.

Шульц приподнялся с места. «Почему же эта паршивая свинья не доложила моему помощнику сразу? Почему он молчал об этом столько времени?» Хмара в свое оправдание пролепетал что-то невнятное. Он чувствовал теперь, что совершил промах, и обещал сделать все, чтобы поправить дело. «Гут!» — резюмировал Шульц и отпустил меня. Уходя, я взглянула на лист бумаги, лежащий перед Шульцем, и прочла написанный на нем крупными буквами заголовок: «Комбинация «Треух». Ниже шел обычный рукописный текст, неразличимый на расстоянии.

Над Котиной нависала беда, а я была бессильна что-либо предпринять. Я знала, что положенная в тайник моя информация будет передана в лес только к рассвету. Но что могут сделать там, в штабе?

А между тем (как я узнала впоследствии) комбинация «Треух» проводилась в жизнь Шульцем настойчиво. Котина была вызвана на биржу, в ее отсутствие Хмара обыскал квартиру. Он обнаружил тайник, в нем — втоптанную в земляной пол листовку, такую, какие появлялись в городе. Хмара доставил листовку Шульцу, и судьба Котиной была решена: она была арестована.

Ее должны были допрашивать, а раз допрашивать, то, значит, мучить и бить. Хватит ли у нее сил выстоять? Что будет с ней?

Несколько дней прошло в напряженном ожидании. В полиции уже только и говорили об аресте и допросах Котиной, ждали какого-то большого события, которое неминуемо должно было последовать если не сегодня, то завтра.

Как-то вечером я услышала, что по коридору мимо моей комнаты пробежали люди. Я выглянула и увидела у окна, выходящего на площадь, столпившихся служащих полиции. Они были возбуждены. «Что случилось?» — спросила я у них и протиснулась к окну. «Котину повесили», — сказал кто-то мне. И в тот же миг я увидела на площади толпу людей, цепочку немецких солдат с автоматами и повешенную на столбе Котину. На груди у нее висела доска с надписью: «Партизан».

...Вот что я знаю о гибели учительницы Котиной и причастности к этому проповедника пятидесятников Хмары. О дальнейшей судьбе Хмары мне не известно.

После освобождения нашего района от немцев мне пришлось участвовать в разборе архива тюрьмы. Я нашла там и протокол допроса Котиной. Она не выдала партизан, на второй день пыток сказала, что она коммунистка. Котина же была беспартийная. Даже в комсомоле не состояла...

Разговор в райкоме

При выезде в Белогорск мне давали наказ, чтобы я информировал райком о результатах расследования. Признаюсь, я делал это плохо. А вот Леонов в первый же день приезда в Белогорск познакомился с секретарем и вытащил меня к нему. Леонов советовал мне, как лучше построить информацию о деле, но я едва улавливал его мысли, все еще находясь под впечатлением показаний Яблочкиной.

В райкоме я оказался на переднем плане. Слушало меня четверо: секретарь Еремин, заведующий отделом пропаганды и агитации Чалышев, председатель райисполкома Филимонов и Леонов.

Я рассказал подробно. При всех обстоятельствах статья 227-я была налицо да плюс еще ответственность за преступления, совершенные в период войны. Я высказал также соображения, как использовать материалы дела и будущего процесса для атеистической пропаганды в районе.

— Да, в этом деле все мы выглядим неважно, — проговорил Еремин, когда я закончил. — Шомрина мы предупреждали, однако на разговорах с ним и покончили. А он на нашей лошадке разъезжал по своим сектантам. Работенку себе подобрал куда лучше. Проглядели. Волю мракобесу дали большую — это надо признать. Однако своих промашек бояться не следует. Нужно поправлять дело.

— Налаживать работу с верующими... — поддержал его Филимонов. — Разоблачение Шомрина поможет нам... А Симу Воронову заботой окружить бы. Восстановить на работе, жилплощадь выделить.

— Да, в баню ей возврата нет! — воскликнул Еремин. — В исполком Вороновы обращались после пожара? Просили квартиру?

— Обращались, но мои фонды райкому известны, — проговорил Филимонов. — А директор и слушать не хочет. У меня, говорит, кроме сектантов, на очереди хватает.

— А общежитие?

— В общежитие, говорит, сектантскую заразу не пущу.

— И правильно говорит, — вмешался Чалышев. — Она же там начнет вербовать в секту, библию проповедовать!

— Не начнет, товарищ Чалышев! — не выдержал я.

— Вы ручаетесь? — Чалышев посмотрел в мою сторону.

— Ручаюсь, — горячо ответил я, а сам подумал: «Зря сказал».

— Опрометчиво. Нельзя Воронову в общежитие! — уже категорически произнес Чалышев.

Филимонов, двинувшись на стуле, заметил как бы про себя:

— Да-а, тут нужно прикинуть... И в баню ей, правда, нельзя. Такое пережила девка! С кем бы ее поселить?

— Да с Верой Лозиной! — вырвалось у меня. — Девчата будут держать Воронову под контролем.

— А что вы думаете! — Еремин обвел нас глазами. Может быть, в самом деле, не нужно бояться? Воронова одна, а... Федор Карпович, займитесь устройством Вороновой. Нужно решить этот вопрос в два-три дня. Посоветуйтесь с директором фабрики, в месткоме... Речь идет о человеке! Других вопросов нет?

Я решил рассказать о своем разговоре со священником Коротковым и передал его во всех подробностях, чем неожиданно развеселил всех.

— Думаю, что попу можно будет помочь, — сказал Еремин, обращаясь к Малышеву. — Павел Иванович, побеседуйте-ка с Коротковым. Сошлитесь на Иванова, вот вам и зацепка. Только легкой жизни не обещайте. Никаких условий. Хочет порвать с церковью — мы приветствуем. Отречется — поможем, как каждому гражданину. Вот так! — Еремин встал, протянул руку. — Желаю успеха, товарищи. К вашему сведению: дом атеиста у нас будет возглавлять Нина Ивановна, главврач больницы...

На этом и закончилась наша беседа в райкоме.

По дороге в гостиницу я продолжал развивать свои планы о приобщении сектантов к труду и к общественной жизни. Я говорил, а Леонов молчал. Мне подумалось, что он не разделяет моего мнения. Я спросил об этом.

Леонов улыбнулся.

— Прав-то прав... Однако, Николай Алексеевич, не забывайте, что вы следователь и прибыли сюда не для того, чтобы заниматься всем тем, о чем говорите. Ваше дело — разоблачить Шомрина, агента германской разведки и изувера...

— Да, но ведь мы с вами коммунисты! — запальчиво возразил я. — Не чиновники от ведомства...

— Смотрите, чтобы этим нечиновникам хвоста не наломали за то, что они не своим делом занимаются...

Леонов засмеялся. Я не знал, что подумать: шутит он или говорит всерьез...

«Белый голубь» теряет перья

Сегодня мы с Леоновым начали рабочий день раньше обычного: предстоял допрос Шомрина. Леонов тщательно готовился к этому допросу и ждал приезда важного свидетеля.

— Предвижу необходимость очной ставки, — сказал мне Леонов.

И вот, наконец, свидетель приехал. Я волновался, не был спокоен и Леонов.

Допрос он начал обычно:

— Ваша фамилия, имя, отчество?

Шомрин покрутил головой и, будто делая одолжение, ответил с улыбкой:

— Ну, Шомрин, Иосиф Васильевич.

— С каких пор вы начали носить эту фамилию?

— С рождения. Отец Шомрин, и я Шомрин.

Леонов продолжал:

— Под какой фамилией вы проживали при немцах?

— Под той же, как Шомрин... Меня и арестовывали там.

— Значит, в Кабанихе вы значились Шомриным?

— Шомриным.

— Хорошо. Кого вы знали в селе Кабаниха?

— Многих знал...

— Например?

— Знал учительницу Котину. Немцы ее повесили. Умница была...

— Где жила Котина?

— В школе же. Комнатенка у нее была рядом с комнатой сторожихи.

— И сторожиху вы знали?

— Знал сестру Авдотью, как же...

Мне показалось странным, что Шомрин отвечал правдиво. Однако в этом не было ничего удивительного: ни Котиной, ни бабки Авдотьи уже не было в живых. Вопросы Леонова пока не настораживали Шомрина. Он считал, что нам неизвестно его сотрудничество с немцами.

— Когда вас арестовывали немцы?

Шомрин подумал.

— В сорок втором. Зимой.

— За что?

Шомрин усмехнулся.

— Да ведь второй раз об одном и том же...

— За связь с партизанами? Так?

— Совершенно верно.

— Какую же вы работу проводили?

Шомрин задвигался на стуле, опустил глаза:

— Ну листовки, например, разносил.

— Кто вам их давал?

— Котина давала.

Ложь и правда переплетались в устах Шомрина — Хмары. Я следил за тактикой допроса и уже догадывался, что Леонов решил постепенно подвести допрашиваемого к признанию. Удастся ли ему это?

— Немцы вас спрашивали о листовках?

— Не спрашивали, — поспешно ответил Шомрин — Хмара. — Интересовались, почему я не в армии, зачем хожу по селам.

— Что вы отвечали?

— Я им отвечал, как и вам. Это, мол, святое дело.

— Какое святое дело? Мне непонятно.

— Известно, вам непонятно будет, раз вы неверующий.

— А немцам понятно было, когда вы отвечали так?

Шомрин замялся.

— Что вы им сказали?

— Сказал, что хожу по селам проповедовать слово Христа.

— Вот это другое дело. Это понятно. Вы и там проповедником были?

— Приходилось. Просили люди...

— Скажите, где вас арестовали немцы в сорок втором?

— В Кабанихе же...

— Вас взяли из дому?

— Нет, я был у Котиной. Поэтому, наверное, и взяли. Она ведь на подозрении состояла.

— Откуда вы знаете?

— Откуда? — Шомрин задумался. — А повесили ее за что?

«Вывернулся, гадина», — подумал я. Допрос меня взволновал. Вопросы ставились остро. Я видел, как наращивались объективные данные для обличения Шомрина.

— Кто вас арестовывал?

— Офицер и двое солдат. Вытащили меня из-за парты. Я туда спрятался.

— Значит, они искали только вас?

— Выходит, так! — Шомрин даже повеселел. — Ежели, скажем, Котина нужна была, то они взяли бы и ее. А ее не тронули.

— Кто вас допрашивал?

— Офицер.

— Кто был при допросе? Переводчик был?

— Переводчица. Опосля пришла.

— Как офицер называл ее?

— Давно дело было...

— Вспомните?

— Кажись, фрау Думлер.

— А она как называла офицера?

— Шульцем называла... Без чина.

— Значит, фамилия офицера, который вас допрашивал, была Шульц, а переводчицы — Думлер?

— Так.

— Кем работала фрау Думлер в полиции?

— Машинисткой.

— Вы могли бы опознать фрау Думлер по карточке?

— Должен бы. Личность ее вроде бы запомнилась.

Леонов достал из стола протокол опознания с тремя наклеенными женскими фотокарточками и подал Шомрину.

— Посмотрите!

Шомрин прищурился. Мне показалось, что у меня остановилось сердце.

— Вот она... Фрау Думлер! — проговорил Шомрин и показал на карточку Яблочкиной. — Тогда моложе была...

— Придется опознание оформить, — сказал Леонов.

— Она, что же, разыскивается или как?..

Леонов сделал вид, что не обратил внимания на вопрос Шомрина, и быстро заполнил графы протокола, кратко записал показания Шомрина. Прочитав, Леонов попросил расписаться.

Шомрин поставил подпись. Заметно было, как неуверенно движется его рука. Видимо, он не мог сообразить, правильно поступил или нет, опознав немецкую машинистку, не кроется ли здесь подвоха.

— Пойдем теперь дальше, — сказал Леонов, когда Шомрин положил ручку. — Будем надеяться, что вы покажете правду и впредь. Я несколько облегчу ваше положение, Шомрин. Я зачитаю собственноручные показания одной свидетельницы...

Шомрин поднял голову, насторожился.

Леонов тем временем перелистывал дело. Это была напряженная минута. Я видел, как мой начальник вдруг побледнел.

— Вот, слушайте, Шомрин, что пишет партизанская разведчица Антонина Михайловна Яблочкина.

— Я не знаю такую.

— Сейчас узнаете. — И Леонов зачитал показания Яблочкиной.

Шомрин слушал, будто окаменев. Глаза его расширились, руки подрагивали.

— Вы подтверждаете эти показания? — спросил Леонов.

Шомрин отозвался не сразу.

— Если это про Хмару, то я причем?..

Леонов посмотрел в мою сторону. «Я так и предполагал», — прочел я в его глазах.

— Николай Алексеевич, пригласите свидетеля...

Дальше произошло вот что: в комнату бодро вошла седоволосая женщина и по приглашению Леонова опустилась на стул, стоящий напротив Шомрина. Они взглянули друг на друга одновременно.

— Фрау Думлер! — воскликнул Шомрин и отшатнулся, будто перед ним был пришелец с того света.

Яблочкина (это была она) глядела на Шомрина с ненавистью.

— Свидетельница, вы знаете сидящего напротив вас человека? — задал Леонов обычный вопрос.

— Да, и очень хорошо. Это Хмара, Илларион Кузьмич... Проповедник и агент Шульца. Тот самый, который выдал партизанскую радистку, учительницу Котину... Я его на всю жизнь запомнила.

— Обвиняемый, вы знаете сидящую напротив вас женщину?..

— Знаю... Это фрау Думлер...

Все стало на свои места. Я облегченно вздохнул. Еще несколько стандартных вопросов и ответов на них — и очная ставка закончена...

Яблочкина ушла побродить по городу — ей очень понравился Белогорск, а мы продолжали допрос Шомрина — Хмары.

— Вы подтверждаете зачитанные вам показания Яблочкиной? — еще раз спрашивает Леонов.

— Поступал по божьему промыслу, — отвечает теперь Шомрин — Хмара.

— Значит, ваша настоящая фамилия...

— Хмара. Илларион Хмара. Кузьмич по отчеству

— При каких обстоятельствах вы присвоили фамилию партизана Шомрина?

— Немцы его расстреляли на дороге. Ну, а паспорт его мне отдали.

— Где отдали и зачем?

— В штабе разведки. А про меня слух пустили, будто убит я...

— Значит, ваши прежние показания о связях с партизанами не соответствуют действительности? — спросил майор Леонов.

Я едва успевал записывать.

— Ложны. — Шомрин схватился за грудь. — Прошу перерыв, граждане следователи...

— Вашу просьбу удовлетворим, но еще два-три вопроса. Вы в состоянии ответить?

— Отвечу... Может, за правду милости вашей снищу...

Вот как заговорил Шомрин — Хмара!

— Скажите, куда вас направили после казни Котиной?

— В штаб разведки направили. По тылам ходил я...

— Что делали?

— Проповедовал слово Христа...

— И еще что?

— Задания мне давали немцы...

— Последний вопрос: какую цель вы имели, организуя жертвоприношение Серафимы Вороновой?

— Угодить Христу.

— Мы условились говорить по существу...

— Ну... веру чтоб укрепить.

— Почему в качестве жертвы была избрана Серафима Воронова?

— Она... того... легче внушению поддавалась... слову сполна верила.

— А вы обманывали ее.

— Ноне кто не обманывает. Все норовят...

Э-э! Не так прост был Шомрин — Хмара, как мне вначале думалось. Он мне казался фанатиком, а это было не так. Все более я убеждался, что душа этого человека темна и мерзка.

Леонов взглянул на часы и объявил перерыв. Впереди был не один допрос предателя.

Дорога на крест и с креста

Кого-кого, а Сарру Бржесскую я не ждал. Она пришла вдруг, рано утром, может быть, следом за мною, длинная и плоская, как линейка. Переломилась надвое, присела в сторонке на край стула.

— Вы ко мне? — Я не был уверен, что она попала в мой кабинет не по ошибке.

— К вам.

— Слушаю.

— А писать не будете?

— Не желаете — не буду. — Я отодвинул авторучку, бумагу.

— Посоветоваться с вами послали сестры. Иди, говорят, сестра Сарра, спроси, можно ли нам к шелкоперовским присоединяться или нет. Не заберут ли и Шелкоперова? Да и какова вера у него, правильная или нет?

На лице посетительницы смирение и кротость. Я поверил тому, что она действительно пришла, чтобы получить на эти вопросы ответы, которые волнуют не только ее.

Но поймет ли она, если я пущусь в рассуждения? Не будет ли это тратой времени и сил? И вдруг у меня возникла мысль: если сектантки хотят знать мое мнение, то я могу прийти к ним побеседовать. Пусть соберутся хоть сегодня. Я сказал об этом Бржесской.

Она встала, вновь выпрямилась в струну и вышла, не попрощавшись. Странная женщина. Ее приход вывел меня из равновесия. К обстоятельному разговору с женщинами-сектантками я не был готов. Отказаться было нельзя. Такая аудитория — находка для атеиста. Я пожалел, что со мною нет Леонова. Он находился в селах района, где Шомрин — Хмара проводил крещения.

Я пошел в библиотеку, чтобы подготовиться к беседе, и просидел там полдня.

Возвращаясь, я еще издали заметил сидящих на скамейке возле райотделения милиции Веру Лозину, Симу Воронову и Левитан. Левитан, как всегда, улыбалась, а Вера и Сима о чем-то переговаривались, и лица их были озабочены.

— Вы почему не на работе, девушки? — спросил я с шутливой строгостью.

— Вот! Сразу начальника видно! — пробасила Левитан и вдруг покраснела. Я вспомнил, что она всегда старалась сдерживать голос, а тут забылась.

— У нас перерыв, Николай Алексеевич, — сказала Вера. — Мы к вам на минутку.

Я пригласил их в кабинет, а Симе сказал, что сегодня хотел бы поговорить с ней.

— Я давно уже жду. — Сима вздохнула. — Но...

Она не договорила и, смутившись, умолкла.

— Вам не придется сегодня допрашивать Симу, — сказала Вера. — Вы будете читать... Она написала. Сима, давай!

Девушка подала мне тетрадь. Я отвернул обложку и увидал четко выведенные ученическим почеркам слова:

Я закрыл тетрадь, положил на стол и обратился к Симе:

— Прочту, но разговора не избежать, Сима.

— Сегодня? — спросила она.

— Когда прочту. Может быть, завтра, послезавтра.

— А сегодня вы с нами пойдете в кино! — Это сказала Левитан и оглядела подруг, будто ища у них поддержки.

— Билеты мы уже взяли. На 8.30, — сказала Вера.

Левитан не унималась:

— И вы не откажетесь.

— Откажусь. — Я рассказал о разговоре с Бржесской.

— Тогда и мы придем, — вдруг заявила Вера. — Где собираются?

— А как же билеты? — испугалась Левитан.

— Подумаешь! Продадим, — ответила Вера и взглянула на часы. — Девушки, пять минут осталось!

Подруги вскочили и помчались к выходу.

Я взял тетрадь Симы.

Я закрыл тетрадь, поднял голову. За окном качались ветки акации, сквозь них просвечивалось синее безоблачное небо. С улицы доносился шум грузовиков — уже возили с полей хлеб.

Так вот ты какая, Сима! Теперь я начинаю тебя понимать. Мне думалось, ты сильнее. Ты не устояла под ударами жизни, слишком легко поддалась обману. Но не думай, что я осуждаю тебя, нет. Так сложились обстоятельства, ты стала их рабой. Ты искала правды в обмане, света во тьме. Не разбиралась в людях, смешала всех в одну кучу неправедных. Нет, Сима! Свет не без добрых людей. Ты это уже испытала на себе. Я рад, что ты начинаешь видеть людей такими, как они есть. Человек не нуждается в лакировке. Тебе станут открываться добрые начала, заложенные в человеке и в тебе самой. Тогда ты начнешь любить жизнь, такую, как она течет вокруг: противоречивую, со взлетами и падениями, с бурями и затишьем, с ночью и днем... И в такой жизни не окажется места Христу — смиренному, скорбному, безвольному непротивленцу.

Как, чем помочь еще тебе, Сима? Я знаю, тебя не оставят теперь Лозина, Левитан, Нина Ивановна. Это настоящие твои друзья. Твое сближение с ними меня радует и успокаивает. Ты никогда не вернешься на крест, Сима!..

Часов в семь дверь в кабинет приоткрылась, и я увидел Левитан.

— Можно?

Она подлетела к столу, в нарядном платье, в туфельках на каблучках-иголочках, и затараторила.

— Николай Алексеевич, женщины собираются! Вера и Сима уже там! Меня послали за вами! Знаете, мы договорились с кино! Дня через два покажем сектантам картину!

Левитан была возбуждена и каждой фразе придавала восклицательное выражение. Она словно боялась, что я могу перебить и не дать ей высказаться до конца.

— «Тучи над Борском». Про сектантов-пятидесятников. И деньги заплатим! Теперь мы стали богаты!..

Я знаю: мы — это дом атеиста. Участники художественной самодеятельности дали два платных концерта. Сбор отчислили в распоряжение дома атеиста для антирелигиозной работы. Эти концерты принесли славу не только дому атеиста, но и Левитан. Она никогда так хорошо и так много не пела.

Вот и Левитан зажглась атеистической работой! И главврач больницы Нина Ивановна, вылечившая Симу, стала во главе дома атеиста! Как все изменилось!

— Что же вы молчите? — спрашивает Левитан. — Нам пора!..

С гордо поднятой головой, стуча каблучками, она проходит мимо дежурного, я иду следом за нею. Дежурный по милиции козыряет Левитан, потом мне и говорит:

— Товарищ Иванов, слышали?..

Я останавливаюсь.

— Священник Коротков отрекся от веры! — На лице дежурного торжество. — И прямиком из церкви в парикмахерскую. А тут народ повалил, все поздравляют, будто с престольным праздником. Каждый на работу к себе зовет, содействия обещает...

Я вспомнил разговор с Коротковым. И новость, переданная мне дежурным, обрадовала меня и значением того, что произошло, и тем, что я не ошибся, поверив в искренность исповеди Короткова.

— Мы теперь обязательно Короткова лектором сделаем! Обязательно! — говорит мне дорогой Левитан. — Ведь он все знает... И в самодеятельность его нужно привлечь. Говорят, у него голос есть!.. Как вы думаете? Пойдет он?

— Если сумеете... — Я улыбаюсь.

— Уж постараюсь! — серьезно говорит Левитан. В ее голосе звучит победа.

Какая она сегодня красивая, эта Левитан! Идет, гордо неся голову, глядя вдаль спокойно, уверенно...

Сравниваю ее с Симой. На одной земле выросли, под одним солнцем грелись, одним воздухом дышали, а такие поразительно разные. Одна переполнена радостью, как солнечным светом, другая...

— Николай Алексеевич, вот мы уже и пришли! — слышу я голос девушки...

У ворот дома, во дворе которого собрались женщины, нас встретили Вера и Сима, теперь неразлучные. Вслед за ними я вошел в калитку и увидел собравшихся. Женщины сидели на скамейках, вынесенных из дому, и прямо на траве у забора. Я поздоровался. Ответили не все: одни, сделали вид, что не расслышали мирского приветствия, другие едва шевельнули губами. Только девочки Бржесской отозвались дружно. Я вспомнил, что у меня в портфеле лежат конфеты, купленные к чаю. Достал. Девочки заупрямились, но все-таки взяли по конфетке и тут же отправили в рот. Женщины заулыбались. Хорошо! Цыганкову я пожал руку особо. И он пришел, оказывается. Старик он хитрый: старается показать свое расположение ко мне. Я прощаю ему этот «подхалимаж» — все же он дал правдивые показания по делу. И не изменил их на очной ставке с Шомриным. Начинаю говорить.

— Сарра Николаевна передала мне, что вы пожелали побеседовать со мной...

— Да, пожелала, — смело говорит молодая женщина.

— В начале нашей беседы я хочу сказать вам об одном событии. О нем я узнал по пути к вам: священник Коротков отрекся от бога и церкви...

Мои слова будто не дошли до сознания слушательниц, на лицах — самое неопределенное выражение.

— В парикмахерской сейчас, стрижется, — добавил я и этой фразой будто внес всю ясность. Женщины зашумели. Сарра Бржесская воскликнула:

— Что же теперь будет?!

— А ничего. Не первый Коротков...

Рассказываю о видных деятелях религиозных культов, отрекшихся от веры в бога и возвратившихся к мирской жизни, — о Дулумане, Осипове и других. Слушают внимательно. И вдруг вопрос:

— За что взяли брата Иосифа?

Спросила старушка и сразу спряталась за спину впереди сидящей женщины.

Вот, оказывается, весь Белогорск знает, за что арестован Шомрин, а сектантка не знает. Про себя отмечаю слабость антирелигиозной работы и, ухватившись за этот вопрос, разъясняю отношение нашего государства к религии, рассказываю о постановлении Центрального Комитета КПСС о научно-атеистической пропаганде.

— Видите, партия заботится о том, чтобы религиозные чувства верующих не оскорблялись, чтобы каждому человеку была предоставлена свобода вероисповедания, но при этом партия заботится и о том, чтобы люди освобождались от религиозных предрассудков, от цепей веры в несуществующего бога и жили бы радостями земными, становились активными и полноценными членами общества. Советские законы, однако, запрещают использовать религиозные убеждения людей для насилия и надругания над личностью, тем более для совершения каких-либо преступлений. Шомрин нарушал советские законы, стал преступником. Вот за это он и предстанет перед народным судом. Он — ваш враг.

— Брат Иосиф — слуга Христа, — робко шепнула Бржесская.

— Истинно! — поддержала ее соседка.

Выходит, мои слова пролетели впустую.

— Ну что же, давайте разберемся, — говорю я и начинаю перечислять преступления Шомрина.

Женщины опускают глаза. Молчит Бржесская.

— А некоторые из вас помогали Шомрину, стали участниками его преступления.

— Кто же это? — испуганно вскинула глаза Бржесская.

— Хотя бы вы, Сарра Николаевна, — говорю я прямо. — Вы повели Симу Воронову на крест...

— Не одна я, все вели! — закричала она. — Все! Чего там?..

— Нет, не все! — Смотрю, поднимается Мария Ивановна, дежурная по гостинице, машет в сторону Бржесской руками. — Не все, сестра Сарра! Не впутывай кого не следует! Грех! Ты скажи лучше, кто пришел тогда на поляну, кого позвал Шомрин?.. Молчишь? Многие и не знали о вашей затее. Тайно делали!

— А ты, сестра Маша, помолчала бы!.. Сама — первая помощница Шомрину. Копеечку с нас выколачивала вон как! Казначей! — отпела Марии Ивановне молодая женщина.

— Да будет вам! — прикрикнул Цыганков. — Совестно.

— А крест стругать было не совестно?

Сестры по вере словно забыли заповеди Христа и начали такую перепалку, что прохожие стали останавливаться возле ворот и стучать. Сознаюсь, я дал сектанткам выговориться и слушал их с удивлением. Мое представление о секте как о чем-то едином рассыпалось в прах. Нет, я плохо знал сектантов, вовремя не разобрался в людях. Не случайно первые допрошенные оказались самыми закоренелыми фанатиками. Не с них надо было начинать допросы. Вот тебе и «опытный следователь».

Пришлось успокоить разошедшихся сестер. И Цыганков вышел из себя:

— Будет вам! — бухнул, как в колокол.

— Что ж нам теперь, к Шелкоперову подаваться? — спросила Сарра Бржесская.

— Не вам это спрашивать, Сарра Николаевна, — отвечаю не без иронии. — Вы академик по сектам. Второй заход начинаете делать...

Я начинаю рассказывать, как Сарра Бржесская в поисках лучшей веры побывала во многих сектах, как чуть не подверглась оскоплению... Пример с Бржесской оказался кстати. Я рассказал об изуверской обрядности многих сект, об обмане верующих проповедниками.

— Порывать нужно с сектантством, уходить от проповедников — невежд и преступников, не искать лучшей веры, лучшей секты. Их нет.

Беседа продолжается долго. Спрашивают, спорят, грозятся карой господней. Но слушают меня, и я вижу, что мои слова заставляют их призадуматься, будят в душе сомнения.

Я говорю, что им нужно прослушать несколько бесед о том, как устроен мир, как произошел человек, кто и когда написал библию. Забегая вперед, я говорю, что раз в неделю к ним будет приходить кто-либо из лекторов. Они могут позвать того, кого хотят.

— В следующий раз к вам может прийти главврач больницы Нина Ивановна. Я передам ей вашу просьбу... Передать?

Ни да ни нет.

— Зови, Миколай Лексеич! — вдруг говорит Цыганков. — Послушаем про болезни...

— Разве про болезни только...

— Про болезни пусть...

— Договорились. Нина Ивановна придет!

Вдруг вопрос:

— Шелкоперова заарестуют или нет?

Разъясняю, что никто Шелкоперова арестовывать не собирается. Но это не значит, что он хороший человек. Он тоже сеятель предрассудков, тоже лишает людей радости. Он — мракобес.

Когда уже кончились вопросы, Цыганков провозгласил:

— Дорогие сестры! Не без провидения свыше мы прослушали беседу. Теперь поразмыслим о словах умного человека. Поблагодарим бога за приятно проведенный вечер.

Женщины сложили на груди руки и зашептали.

— Расходитесь, дорогие сестры, по домам. Молиться сегодня не будем...

Женщины как бы нехотя покидали двор. Не мог и я сразу подняться и уйти так, будто не сделал всего, что требовалось.

Смотрю, Левитан подводит ко мне Веру и Симу, загадочно так поводит бровью.

— Николай Алексеевич, у нас просьба...

Сима вспыхивает и с укором смотрит на Левитан.

— Ты всегда торопишься...

Это говорит Сима. Хорошо! Начинает проявлять характер. Воцаряется неловкое молчание.

— Мне хотелось бы... — почему-то шепчет Сима, — прочесть протоколы... как Шомрин предал партизан...

— Ну что же, приходите, — говорю.

— Николай Алексеевич, какой вы... — кричит Левитан, но ее дергает за руку Вера.

— Спасибо. — Это уже говорит Сима, опустив глаза.

— Может быть, и нам можно? — спрашивает Левитан по-детски наивно.

— Приходите вместе, — соглашаюсь я.

К нашему разговору прислушиваются. Женщины на меня глядят так, будто видят впервые. Недоверие их ко мне обижает, но что я могу сделать еще?

Вернулся из поездки по районам Леонов.

— Паук оплетал сетями не только Белогорск, — проговорил он, тяжело опускаясь на стул. — В трех районах создал группы пятидесятников, провел водные крещения. И там вел такую же пропаганду.

Затянувшись папиросой, Леонов сказал:

— Завтра с утра мы примемся за допрос Шомрина — Хмары. Думаю, что это будет последний допрос... Нам еще нужно установить, откуда у Шомрина реакционная литература, кто такой брат Иван... Словом, дел еще много, а сроки подпирают.

— Значит, дня через два-три мы уедем отсюда? — спросил я.

— Да-да... Мы и так задержались.

В полдень, когда устроили перерыв, начальник милиции Росин принес нам свежий номер газеты.

— Прочтите, товарищи! — сказал он. — Вам тоже будет полезно...

Мы развернули газету и увидели шапку, набранную большими буквами:

Ниже, на двух полосах, заголовки:

— Читайте, читайте! Это выступления трудящихся! — говорил Росин.

Мы с Леоновым склонились над газетой и не заметили, когда вышел из кабинета начальник милиции.

После обеда допрос Шомрина продолжался. Казалось, что он теперь ничего не скрывает. Он уже был подведен к тому рубежу, с которого обвиняемый начинает давать признательные показания. В руках следствия были неопровержимые улики.

Впервые я видел Леонова таким суровым на допросе. Я понимал: он допрашивал врага. Вот таким нужно быть каждому из нас, когда мы имеем дело с преступником.

«Мы выходим в мир»

Вот и опять я в Белогорске.

Три дня продолжался процесс над агентом немецкой разведки, главарем нелегальной сектантской группировки пятидесятников, Шомриным — Хмарой.

Три дня толпы людей осаждали Дворец культуры города Белогорска. Зал не вмещал желающих послушать разоблачение изменника Родины и мракобеса. Люди сидели в скверах, обратившись лицом к репродукторам, будто они не только слышали, но и видели все, что происходило в зале заседания суда. А там допрашивались свидетели, выступали эксперты, прокурор, общественный обвинитель, защитники.

Приезд в Белогорск Антонины Михайловны Яблочкиной — партизанки-разведчицы — и Дмитрия Николаевича Кияшко — Мити, партизанского связного — взбудоражил весь город. Комсомольцы, пионеры, школьники ходили за ними по пятам и приглашали к себе.

Их показания на суде выслушивались при напряженнейшем внимании.

Более откровенные показания, чем на допросах у меня, дали Цыганков, мать Симы, другие сектантки. Мария Ивановна и на суде признала, что являлась кассиром Шомрина — Хмары, и назвала суммы, собранные с верующих и переданные проповеднику без отчета об израсходовании. Было доказано, что Хмара подготавливал и проводил жертвоприношение Симы. Да и он не отрицал этого. «Делал, как внушал господь», — постоянно говорил он.

Только одна Сарра Бржесская твердила по-старому: «Пусть каждый отвечает за себя», — чем вызывала смех и осуждение в зале. Суд вынес частное определение о лишении ее родительских прав и направлений детей в интернат. Это решение суда приветствовалось горячими аплодисментами.

Сима Воронова говорила мало, но на все вопросы суда дала правдивые ответы. Меня радовало, что на суде она была без платка — традиционной приметы сектантки. От нее не отходили парни, они атаковали ее в перерывах. Она не обижалась на назойливое предложение дружбы, но старалась уходить от ребят, прятаться. Иногда ее выручали дружинники.

А между верующими и неверующими в перерывах затевались целые диспуты. Страсти иногда достигали такого накала, что требовалось появление сержанта Савочкина.

Суд получил более двух десятков писем с просьбами о суровом наказании Шомрина — Хмары, о расследовании антиобщественной деятельности Шелкоперова.

Три дня каждое слово, произнесенное в суде, отдавалось в моем сердце то радостью, то болью, то негодованием. Я сидел обычно на задних рядах, с виду не причастный к процессу. Никто не догадывался о моем состоянии. Ведь суд — это и проверка качества следствия.

Три дня прошли. Вынесен приговор. Кажется, что теперь нечего волноваться. Но я знаю, что Шомрин — Хмара будет писать кассационную жалобу, будет просить смягчения наказания. Это право осужденного. И дело вызовут в Москву, будут изучать там, чтобы определить законность приговора. И я буду ожидать решения Верховного Суда, все еще волнуясь и переживая.

Вот уже я и распрощался с белогорцами. Около часа просидел у начальника милиции Росина, прокурора Снежкова, зашел в райком. По душам поговорил с Цыганковым. Навестил мать Симы — Прасковью Семеновну. Она меня не обрадовала. Попрощался с сержантом Савочкиным.

У Нины Ивановны я задержался. Она словно бы родилась атеистом.

— Давайте порадуемся, Николай Алексеевич, — сказала она, блестя глазами. — Старуху Воронову переводим из баньки. Ордер на комнату получила.

«Давайте порадуемся!» Как это хорошо сказано! Будто мы тоже переселяемся в новый дом.

Нина Ивановна возглавляет теперь белогорских атеистов. Она рассказывает о работе в каждой семье сектантов, кто где трудоустроен и как начал работать, у кого прочитана первая мирская книжка.

— Дел много! Я, знаете, не ждала, что меня так захватит эта работа!

И я не ждал, что так близко приму к сердцу все то, что будет связано с белогорским делом. Я сказал это Нине Ивановне. На прощанье мы пожали друг другу руки, как равные, хотя она была намного старше меня.

Только к вечеру добрался до общежития, чтобы попрощаться с Симой, Верой и Левитан. Но не застал их. Написал записку, пригласил к себе в гости, если будут в городе.

В воскресенье в полдень Иван Федорович повез меня на станцию. Мы проехали по площади, и я, уже в который раз, посмотрел на портреты передовых людей района, прочел кумачовые лозунги, протянутые через улицу. Вот уже и окраина, вот уже и лес пошел, и открылся вид на Березовую балку. Я знаю: на месте «святого» родника теперь сооружена колонка, и колхозники берут из нее воду на полевые станы.

Вдруг шофер затормозил. Я взглянул вперед и увидел девушек: Симу, Веру и Левитан. Они стояли на дороге, поджидая нашу машину. Остановились, я вышел к ним, протянул руку.

— Как это вы уезжаете, не простившись с нами? — пропела Левитан. — Нехорошо!

Пытаюсь оправдаться, но неудачно.

— Ладно, верим вам, — перебила Вера. — Симочка, передай письмо, а то забудем.

Сима протягивает мне листок, сложенный вчетверо.

— Да вы не смущайтесь, — говорит Левитан. — Письмо деловое. Только прочитаете после. Сейчас давайте прощаться...

Я прячу листок в карман, пожимаю девушкам руки. Расставаться с друзьями всегда тяжело.

Но вот машина тронулась. Они машут мне. А дорога относит, относит их от меня все дальше и дальше. Вот они пошли, взявшись за руки, по дороге, залитой солнцем, запорошенной желтыми листьями. Они уже еле видны...

Я достаю из кармана листок, разворачиваю и читаю:

Буквы прыгают у меня перед глазами, заволакиваются туманом. Я едва разбираю подписи. Их не так много. Нет фамилий Сарры Николаевны, матери Симы, многих других... Но кто знает, может быть, уже недалеко то время, когда и они выйдут в мир. Тогда и перед ними жизнь откроет другие пути.

Я оглядываюсь назад. Белогорска уже не видно. Путь-дорога несет меня к новым местам, к новым встречам с людьми, к их радостям и печалям.