НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 14

Север Гансовский ЧАСТЬ ЭТОГО МИРА

Они стояли на лестничной клетке. Лифт шел откуда-то снизу, с шестьдесят пятого, что ли, этажа. Рона сказала:

— Посоветуешься. Все-таки такой человек, как он, должен разбираться. Это мы с тобой живем — ничего не знаем. А Кисч может посмотреть и сразу догадаться, что именно между строк скрывается… По-моему, тут ничего плохого, если ты к нему приедешь. Он сам все время приглашает.

— Ну, приглашает-то больше из вежливости.

— Из вежливости он бы одно письмо написал. Или просто открытки присылал бы к праздникам.

— Да… Может быть.

— Ты не будь таким вялым, — сказала Рона. — Давай посмотрим эту штуку еще раз. Пока лифта нету.

— Давай.

Лех вынул из кармана гибкий желтый листочек. Не сообразишь даже, из какого материала сделанный. Буквы и строчки сами прыгали в глаза, отчетливые, броские.

— Меня очень устраивает, что будет о чем разговаривать, — Рона взяла листок из рук Леха. — А то ведь с тех пор, как мальчики уехали, у нас с тобой одна тема — телевизионные программы ругать. По целым дням до вечера молчим.

— Да… Но видишь, тут все противоречиво. С одной стороны, «исполнение любых мечтаний», а с другой — «в точном соответствии сумме». Я так понимаю, что они заберут деньги, акции, все сплюсуют, а потом согласно результату снизят наши желания при помощи мозговой операции либо психотерапией. Только так ведь и можно. Мне-то кажется, что это попытка окончательно нас приструнить. Чтобы все были всем довольны, сидели бы по своим углам. У них, наверное, не так уж хорошо с электродами вышло, вот придумали другое, более радикальное…

— У кого — «у них»?

— Ну, которые наверху… Потом вот сама эта сумма. Акции могут падать, деньги тоже иногда делаются дешевле или дороже. А тут сказано — стабильная удовлетворенность.

— Нам и нужна как раз стабильность. Мы с тобой сколько потеряли на изменениях курса. Те бумаги, которые держим, постоянно падают в цене. А едва продали что-нибудь, оно взвивается. Это прямо экономический закон — то, что продаем, обязательно становится дороже, а оставленное постепенно обесценивается до нуля.

— Никакого закона. Просто покупают именно те бумаги, которые должны подниматься.

— Ладно, пусть. Я только знаю, что если и дальше так пойдет, потеряем все.

— Да, но каким образом сам концерн будет обеспечивать стабильность, если деньги и бумаги то и дело меняются в цене?

— Вот об этом ты с Кисчем и посоветуешься.

— Может быть, сначала вызвать их агента, расспросить?

— Нет. — Рона покачала головой. — Ты сам прекрасно знаешь, что он нас уговорил бы сразу. Нам с этими агентами не тягаться — они специальные институты кончают, и у них на каждое возражение есть умный ответ. Так тебя выставят, что просто от стыда согласишься на любое предложение… Вообще, если агент пришел в квартиру, дело сделано. Поэтому я и считаю, что нужно у Кисча проконсультироваться — как его мнение. И при этом узнаем, кто же он на самом деле. А то вот подписывается Сетерой Кисчем, как будто так и надо…

Лифт пятнадцатой линии лязгнул и уплыл наверх. Лифт девятой остановился, но в тот же миг откуда-то выскочил человек, бросился внутрь, защелкнулся и укатил. Кабины за решетками так и мелькали. Из-за дверей квартиры напротив доносился джазовый мотивчик, сбоку — стрекотанье какого-то механизма. Поезд воздушной дороги прогрохотал во вне, за стенами, с неба ударила звуковая волна от самолета, пневмопочта выкинула в прозрачный ящик на площадке пачку газет с журналами и целую кипу гибких желтых листков.

— Нажми еще раз. И выйдем на балкон.

Еще только вставало мутное солнце. Ущелья улиц были затянуты красновато-серым маревом копоти.

— Так странно — Лех оперся на парапет. — Иногда сверху отыщешь какой-нибудь закоулок вдали, и кажется, будто там живут интересно, есть что-то таинственное, сокровенное. А придешь — те же подъезды, магазины, стены. И никакой таинственности, только, может быть, секретность.

— Ничего, Лех, не печалься. «Уверенность» нас выручит. По-моему, это не будет что-нибудь вроде богадельни. Да и какая богадельня, если тебе всего сорок семь, а мне на два года меньше?

— Во всяком случае, потеря суверенитета полная — Лех повернулся к Роне. — Понимаешь, я вот сейчас сообразил, в чем разница между «Уверенностью» и другими системами. Когда, например, человек на поводке, то заплатил один раз определенную сумму, и тебе только обеспечивают бодрость. Как ты оставшиеся деньги тратишь или новые зарабатываешь, чем вообще в жизни занимаешься — они не знают, и им все равно. То ли в конторе, то ли с револьвером пьяного подстерегаешь за углом. Можешь даже быть членом какой-нибудь ультралевой и бомбы приклеивать к дверным ручкам. А тут уже принципиально другое. Все отдай до конца, что у тебя есть, и за это получишь удовлетворенность, но такую, какую они хотят, по их усмотрению. Причем навсегда… «До конца дней» — вот главные слова. Так что если мы с тобой согласимся, себе уже не будем принадлежать, это точно. Окончательная сдача на милость.

— А когда мы принадлежали? И этот суверенитет — что он дает? Чувствуешь себя человеком, только ведь когда с другими общаешься, вступаешь в какие-то отношения. Но дома телевизор, в универмаге самообслуживание, в поликлинике компьютер ставит диагноз, на работу принимает, там испытывает и оттуда увольняет машина Людей кругом — трудно протолкнуться, но все они только прохожие, проезжие. Перед толпой стоишь, как перед глухой стенкой. Когда ты уезжал ребят проведать, я за две недели ни разу рта не раскрыла, ей богу. Если во мне есть что-нибудь человеческое, его показать-то некому.

Рона вертела в руках желтый листок. — Одним слово, надо решать, пока у нас что-то осталось. Вот так ни туда, ни сюда мяться, последнее проживем, и в «Уверенность» не с чем будет идти.

Она протянула листок Леху.

— Слушай, заметил, какая особенность? Я растягиваю его, а буквы остаются такими же, и строчки не изгибаются.

— Да, удивительно… Вот моя кабина.

Дорога пробивала его насквозь, как пуля навылет, — городишко тысяч на десять жителей.

Чтобы попасть сюда, Лех свернул с государственной восьмирядной трассы на четырехрядную — ему пришлось на переходке перелезть с заднего сиденья на шоферское, самому взявшись за руль, — и оттуда на побитую бетонку вообще без осевой линии. Но даже применительно к этому шоссе городок оказался не конечной, а побочной целью. Бетонка не то чтобы втекала в него и растворялась, а так и гнала себе дальше, выщербленная, корявая.

При всем том, а может быть, как раз из-за этого Лех, едучи, оглядывался по сторонам не без удивленного удовольствия. Вместе с восьмирядной трассой позади остался опостылевший, неизменный всюду индустриально-технологический пейзаж: эстакады, перекрещивающиеся в несколько слоев, стальные мачты и дымоводы до горизонта, сплошные каменные ограды на километры, за которыми неизвестность, гигантские устья вентиляционных шахт, корпуса полностью автоматизированных заводов вперемежку с жилыми домами без окон, неправдоподобно огромные чаши газохранилищ, бетонные поля, утыканные антеннами направленной связи.

Уже четырехрядная дорога радовала глаз тем, что цивилизация сюда не совсем пришла, а только подбиралась исподволь. Здесь многое было начато, но не все закончено. Рыжие от мохнатой ржавчины железные трубы и кигоновые плиты с торчащей арматурой еще не сложились в аккуратные конструкции, а по кирпичным пустырям там и здесь росли груды этого, как его… бурьяна, длинные удилища этой, как ее… ах, да, крапивы! И небо, хотя бледно-серое, свободно от воя реактивных.

А на бетонке вообще начались чудеса. Заросли голубого цикория по обочинам, посевы пшерузы и маириса, перемежающиеся с просто травой, дерево в отдалении, тишина. От одного десятка километров к другому небосвод становился чище, ярче, синее. У Леха даже сердце защемило, когда он подумал о том, что вот поставить бы здесь домик, да послать к чертовой бабушке всю технологию.

Э-эх!

Это, собственно, и было его главной мечтой — лес, поле, сад, лично ему самому принадлежащее жилище, запас необходимого на несколько лет. Все начала и концы очевидны, не боишься случайностей, зная, что способен одолеть любую беду. Днем работаешь, вечером тихие радости в семейном кругу, и никакое падение акций тебе не угрожает.

Но даже концерну «Уверенность» это вряд ли под силу. Самое большое, что они могут, — добиться, чтобы квартира на восемьдесят восьмом этаже стала ему по душе…

И люди в этом краю были другие. У железнодорожного переезда со скромной будочкой Лех посидел на скамье рядом с женщиной, которая заведовала тут хозяйством. Электротяг первобытной конструкции проволок за собой длинный грузовой состав и угромыхал вдаль. Рельсы остались лежать пустые, спокойные, как бы существующие сами для себя — казалось, ветка из никуда выходит и ведет в никуда. Здесь была даже кошка. Редкостное животное вскочило на скамейку рядом с Лехом, требовательно толкнуло его в руку шерстистым лбом, издало рокочущий звук. Осторожно, опасаясь нарваться на грубость, Лех спросил женщину, не скучно ли ей тут. Она благодушно посмотрела на него:

— А что такое скука?

Потом, подумав, объяснила:

— У меня же нет телевизора.

Кошка забралась к ней на колени, производя с еще большим напором тот же звук. Живут, однако, некоторые.

Правда, к стене будочки был привинчен плакат:

Прочитав это, Лех горько усмехнулся. Когда потеряна работа, обращаться к ним поздно. Вернее, уже не с чем.

Еще через час пути, ровно в семь, он остановил автомобиль, чтобы по цифрам дорожного указателя убедиться, что едет правильно. Вынул из бумажника последнее письмо Сетеры Кисча, сверился. Тут кругом было разлито уже полное благолепие. Звенели кузнечики, разнообразные цветы, не требуя платы, сверкали головками в густом разнотравье, источала безвозмездный аромат кленовая роща. И вообще пейзаж был таким, каким мог быть в начале семидесятых, даже тысяча восемьсот семидесятых.

Лишь странная косая башня у горизонта, на самой границе обзора, портила идиллию, словно гигантский сизый палец указывал в небо — всю жизнь проживешь и не узнаешь, что такое, зачем она. Да еще здесь же рядом с указателем дурацкий рекламный щит задавал провокационную щекочущую загадку:

Далее шло по нарастающей. На следующем плакате значилось:

И серию заканчивал выполненный броским спектральным люминесцентом отчаянный рекламный вопль уже на самом въезде в городок:

Когда Лех миновал две улицы и покатил по третьей, ему показалось, что он уже из книг прекрасно знает этот городишко. В таких местах за неимением другого должны гордиться прошлым, и, как правило, оно действительно есть: либо захудалая битва поблизости происходила, либо столетие назад — неожиданный бум. Зафиксированный в старых романах привычный набор для подобных населенных пунктов включает газеты «Дружба» и «Согласие», которые постоянно между собой ругаются, торговый центр, памятник генералу (никто не помнит, с кем он воевал), «историческую улицу», где каждому дому не менее двадцати, а тому, в котором ресторан, целых восемьдесят, массу зелени, чистый воздух. Из этих краев — опять-таки судя по романам — старались убежать в молодости, а стариками частенько возвращались доживать.

Лех катил, а городок как будто старался оправдать именно такую литературную репутацию. Напротив редакции «Патриота» расположилась контора газетки «Гражданин», отдыхала, лежа в кольце чугунной ограды древняя пороховая пушка, и площадь вокруг была замощена булыжником — камни качались под чутким колесом, словно те больные зубы в деснах, которые вылечить труднее, чем настроение.

Пешеходы почти не попадались на тротуарах, но и мобилей не было. С той поры, как Лех покинул бетонку, не встретил ни одного. Удивленье брало, просто не верилось, что в преуспевающем задымленном мире могло сохраниться такое отсталое, незамутненное местечко.

Увидев аборигена, Лех остановил машину, чтобы спросить, где тут продаются завтраки. Ему пришло в голову, что его приездом Кисч может быть поставлен в затруднительное положение.

Седой старик охотно поднялся со скамьи перед домом. Сразу выяснилось, что с этим почтенным горожанином склероз делал что хотел.

— Что поесть?.. У нас каждый… каждый… Черт, забыл, как называется?

— Каждый понедельник?

— Нет, не то.

— Вторник, четверг?

— Каждый дурак… — Старик махнул рукой. — И не это тоже.

— Кретин? — Лех старался помочь.

— Каждый желающий — вот оно. Каждый желающий насытиться идет в бар. Вон там.

— Что вы говорите? Значит, у вас тут нет отделения «Ешь на бегу»?

— А на дьявола они нужны… эти, как их…

— Лепешки?

— Нет, зубы. Зачем они, если только глотать концентрат?

Зубов у старика был полон рот и, судя по цвету, своих.

Он вызвался проводить Леха и в ответ на участливое замечание, что забывчивость можно вылечить, задрал голову.

— А я на нее не жалуюсь, на эту…

— На память? На судьбу, на жизнь?

— На жену не жалуюсь Она от химических лекарств чуть не померла шестьдесят лет назад, и с тех пор мы ни одной таблетки… А насчет памяти — она у меня отличная. Я, например, вот эти никогда не забываю… Как они называются?

— Слова?

— Не слова, а эти… Ну, которые бегают, прыгают, читают. Вообще все делают.

— Людей не забываете?

— Глаголы. Помню глаголы все до одного. Существительные только иногда вылетают. Ну и плевать!

Отсутствие мобилей и неунывающий старик гармонировали с обликом ресторана. Заведение было чуть ли не археологической древности, о чем гордо свидетельствовала медная табличка на стене: «Существуем с 1909».

Здоровенные, приятные своей неудобностью стулья с высокой спинкой, темным деревом обшитые стены, электрическая кофемолка — современница Наполеона, неторопливый, приветливый, а не только вежливый официант. Поразительно вкусным оказался дешевый завтрак. Странно было есть вареную картошку, никак не переработанную, совсем непосредственную, огурцы, которые, возможно, были еще не мертвыми, — жуешь, а на том кусочке, что у тебя на языке, электроны устанавливаются на новых орбитах, формируются молекулы, осуществляются по гигантски сложной генетической программе, по законам открытой биосистемы процессы роста и образования клеток.

Насытившись, Лех некоторое время посидел, наслаждаясь тишиной. Торопиться было некуда — Сетера Кисч не ждет, даже представленья не имеет, что через пятнадцать минут старый знакомый свалится ему на голову.

Их переписка началась двенадцать лет назад. Когда-то мальчишками вместе учились, первая для обоих сигарета была общей. Став юношами, разошлись, позабыли друг о друге, как это случается с большинством сошкольников. А потом через два десятилетия после ученической парты Леха разыскало посланное Кисчем письмо. Из довольно-таки тусклого паренька тот расцвел в крупного электронщика и все эти годы работал в одной и той же научной организации. Теперь он исправно слал свои фотографии, записи голоса, регулярно сообщал о семейных делах, поездках в различные страны, описывал, как проводит праздники — собственная яхта на озере, личный вертолет на загородной даче. И каждое письмо заканчивал просьбой приехать, навестить.

…Розовая улица, улица Тенистая — смотреть на двухэтажные и тем более одноэтажные жилища было само по себе удовольствием. Да еще когда все они с окнами, где цветочные горшки. Да еще если вокруг каждого дома садик.

Почти курорт, стопроцентная прибавка к здоровью!

Лех вышел на перекресток. Здесь Тенистая впадала в ту, которая была ему нужна, в Сиреневую. Номер тридцать восемь на углу, значит, сороковой с другой стороны.

Он пересек маленькую площадь, недоуменно потоптался. Дома под номером сорок не было. Шли сразу пятидесятые. Лех проследовал дальше. И Сиреневая кончилась, упершись в Липовую Аллею. Он глянул на противоположную сторону, но там были нечетные.

Вернулся к месту, с которого начал, вынул из кармана последнее письмо Кисча, перечитал обратный адрес. Материк тот же, страна та, город сходится и улица. Даже почтовый индекс у дома номер пятьдесят был одинаковый с тем, что на конверте. Но только недоставало сороковых номеров.

И при этом вся улица старинная, без следов перестройки.

Огляделся. Не шевелились былинки, проросшие между камнями мостовой, неподвижно висело в синем небе легкое облачко. У дома номер пятьдесят сидел на корточках гражданин в старой шляпе, в запыленном выцветшем комбинезоне. Он положил руки на колени, бездумно уставившись в пространство с таким видом, будто не меняет позы уже несколько лет.

Лех направился к нему. У мужчины был рот такого размера, что кончики его помещались рядом с челюстными выступами, у шеи.

— Скажите, если вас не затруднит, где тут номер сорок?

Целую минуту вопрос путешествовал в мозгу субъекта, пока, наконец, не попал в ту область, где совершается осознание. Гражданин в шляпе неторопливо поднял голову, перенес черную прокуренную трубку из одного конца рта в другой. И это был долгий путь.

— Сорокового нету. Сгорел.

— Как сгорел? Когда?

— Еще лет десять назад.

— То есть как это десять? Вот у меня письмо от друга, — Лех, волнуясь, опять вытащил письмо из кармана. — Может быть, вы его знаете. Сетера Кисч, физик. Отправлено в этом месяце, и он указывает адрес.

— У вас от самого Кисча письмо?

— От самого.

Мужчина вынул трубку изо рта, поднялся. Взгляд его стал определенным и жестким.

— Ну-ка дайте… Да, рука его. — Он повертел письмо. — И адрес есть.

Осмотрел Леха с ног до головы.

— Идите сюда.

Следуя за гражданином в шляпе, Лех ступил на крылечко дома номер пятьдесят. Мужчина открыл ветхую скрипучую деревянную дверь. За ней оказалась металлическая, полированная. Внутри, в квадратном помещении без окон, сидел человек в форме, напоминающей армейскую. Но не в армейской, а с петлицами, на которых единицы и нолики. Он читал брошюру.

Большеротый сказал:

— У него письмо от Кисча. Лично. Приглашение приехать.

Человек в форме дочитал до конца страницу, взял письмо, принялся рассматривать. Брошюрка называлась «Почему вы не миллиардер?»

— У вас есть документы? С отпечатками.

Лех достал свой идентификатор.

Человек в форме лениво поднялся, подвел Леха к стене. Ткнул ногой внизу. Повыше открылось темное узенькое окошко.

— Ну, давайте скорее.

Взяв Леха за кисть, он сунул ее в окошко. Что-то защекотало Леху пальцы, он попытался выдернуть руку. Человек в форме, удерживая ее, усмехнулся.

— Чего ежитесь? Первый раз, что ли?

Щекотание кончилось, Лех вернулся к барьеру. Человек со странными петлицами поднял трубку телефона.

— Дайте двенадцатого… Ага, это я. А двенадцатый?.. Вышел заправить зажигалку?.. Никогда его на месте нет. Слушай, тут такое дело. Явился один тип с письмом от Кисча… Именно от самого. Прямо написано, чтобы он приезжал. И человек тот — я проверил… Подождать? А сколько его ждать — он заправит зажигалку, потом еще обедать пойдет… Ну-ну, ладно.

Положил трубку, повернулся к Леху. Подумал, повозился с чем-то у себя под столом. В стене открылась дверь. Там была кабина лифта.

— Шестой уровень. Комната номер шестьсот сорок или сорок один. Спросите, в общем.

Все это, вместе взятое, до того ошеломило Леха, что он автоматически нажал в лифте кнопку, опустился, и только очутившись в просторном, наполненном народом зале с искусственным освещением, пришел в себя и глухо, растерянно выругался:

— Чтоб им провалиться, дьяволам! Чтоб их задавило!

Получалось, что старые дома с цветочками, пушка за оградой, ресторан с живыми огурцами — обман, ложь. Маскировка, под которой тот же привычный комплекс, та же военно-научно-промышленная тощища, что и везде. На миг у Леха заныло сердце, но через несколько секунд он почувствовал металлический вкус во рту и взбодрился. Собственно, иначе и быть не могло, мир повсюду одинаков, надо брать его таким, как он есть.

Девица в алюминиевых брюках указала ему на один из коридоров, что радиально расходились от просторного зала. Лех побрел, поглядывая на номера. Шестьсот тридцать шесть, тридцать восемь… Вот, наконец, сорок.

Постучался. Ответа не последовало. Вошел. Тут было что-то вроде прихожей, богато обставленной индийской мебелью. Две двери вели куда-то дальше. Постучался наугад.

Голос изнутри отозвался:

— Войдите!

Голос Кисча, который Лех хорошо знал по присланным пленкам.

Лех вошел. За кабинетным столом в высоком кресле сидел Сетера Кисч и что-то писал.

У него было две головы.

Мгновенье они смотрели друг на друга, потрясенные, — Лех в два глаза, Кисч в четыре. Затем Кисч с легким криком вскочил, щелкнул на стене выключателем. С минуту из темноты доносилась какая-то возня. Голос Кисча, прерывающийся, нетвердый, спросил:

— Кто вы? Что это вообще такое?

Лех откашлялся, чувствуя, как вдруг пересохло в горле.

— Лех.

— Какой Лех?

— Ты же мне писал. Твой школьный друг.

— А-а-а…

Опять щелкнул выключатель. Кисч стоял посреди комнаты, бледный, с дрожащими губами. Вторая голова исчезла. Или ее не было совсем — Лех не мог сообразить. Повсюду в комнате мерцали зеркала, обмениваясь бликами. Свет был каким-то нереальным.

— Кто тебя сюда пустил?

— Меня?

— Ну да!

— При мне было твое письмо. Они посмотрели на подпись. Проверили у меня рисунок пальцев.

— А как ты вообще попал в этот город?

— Но ты же пригласил. Собственно, звал не один раз. Просто настаивал.

— О, господи! — Кисч вздохнул. — Вот это номер! Я и представить себе не мог, что ты на самом деле приедешь.

— Зачем же ты звал тогда?

— Если тебе при случайной встрече сказали «Очень рад познакомиться», ты же не принимаешь этого буквально… Ты бы еще спросил, зачем я вообще начал переписку. Посиди вот тут под землей почти полтора десятилетия!

— Но ты писал, что все время разные там коллоквиумы, съезды…

— Мало ли что я писал. Куда мне ехать в таком виде?

— В таком виде?.. Значит, у тебя все-таки… — Леху даже неудобно было выговорить. — Значит, у тебя не одна голова?

— Ну конечно. Тебе сейчас не видно, потому что специальное освещение и система зеркал… Потом ведь отсюда не выпускают, все засекречено. Случайность, что ты прорвался.

— Да-а…

— Ну ладно, — сказал Кисч. — Садись, раз уж ты здесь.

Они сели — хозяин в кресло, гость на круглый табурет перед письменным столом. Лех осмотрелся. Комната была большая и сильно заставленная. Кроме многочисленных зеркал, шкафы, диваны, шведская стенка в дальнем конце рядом с копией Брейгелева «Икара». Турник. Роскошный рояль «Сопот», зеленая школьная доска на штативе, полка миникниг, телевизор «Фудзи», слесарно-токарный станок. Прозрачная загородка для игры в теннис и прыжков, мольберт с кистями, свисающая с потолка трапеция.

Кисч побарабанил пальцами по столу.

— За той дверью еще зимний садик и бассейн. Ну, а как ты?

— Да ничего. В целом, как я тебе писал. Живем. Мобилей себе каждый год не меняю, но необходимое пока есть. — Лех замялся. — С деньгами постепенно становится туговато…

— Что Рона? Не очень скучает с тех пор, как сыновья на учебе?

— Привыкла…

Помолчали. Лех поежился. Если уж такой человек, как Кисч, стал чуть ли не заключенным, им с Роной и думать нечего о самостоятельности.

Молчание становилось тягостным.

— Как это тебя — с двумя головами? Или по собственному желанию?

— Ну что ты, кто пожелает? Мы тут занимались регенерацией органов. Сам-то я не биолог, электронщик, но работать пришлось с биоплазмой. Сделали такой электронный скальпель, и как-то я себя поранил… Вообще у нас дикая свистопляска с разными облучениями. Одним словом, выросла еще одна голова. Сначала смотрели как на эксперимент, можно было еще повернуть по-другому. А потом вдруг сразу стало поздно.

— Почему?

Кисч промолчал.

— Ну, а когда тебе приходится думать, — начал Лех. — То есть когда думаешь — одновременно в две головы, что ли? Как на рояле в две руки? Вернее, в четыре.

— Зачем в две… — хозяин внезапно прервал себя. Его руки взметнулись к переключателю на стенке, потом он неловко, с усилием опустил их. — Перестань! Ну перестань же! — Руки еще раз поднялись и опустились. — Извини, Лех, это не тебе… Так о чем мы? Нет, конечно, я не в две головы. Каждый сам по себе.

— Кто «каждый»? — Лех почувствовал, что холодеет. — Это все же твоя голова?

— Не совсем. Голова, строго говоря, не может быть «твоей», «моей». Только «своей».

— Как? Вот у меня, например, моя голова.

— Но в то же время нету такого тебя, который бы отдельно от этой головы существовал. Поэтому неправильно о своей голове говорить со стороны — вот это, мол, моя.

— Не понял.

— А что тут понимать? Помимо головы личности нет. Но зато там, где имеется голова, мозг, налицо и сознание… Ты себе хоть отдаленно представляешь, что такое твое собственное «Я», твоя личность?

Насчет личности Леху как раз хотелось выяснить.

— Ну, мозг, тело-то можно менять, если нужно.

— Не вполне верно. Мозг с определенной точки зрения — только вместилище для «Я». Если он пуст, личности нет. А содержанием является современность, сгусток символов внешнего мира. Сначала, при рождении ребенка, мозг — tabula rasa, которую мы с тобой в школе проходили. Чистая доска, незаполненная структура. Затем через органы чувств туда начинает поступать информация о мире. Не сама внешняя среда, а сведения о ней в виде сигналов на электрохимическом уровне. Такие, которые оставляют знаки в нервных клетках. Знаки постепенно складываются в понятия, те формируются в образы, ассоциации, мысли. В общем, «Я» — это то, что органы чувств видели, слышали, ощущали.

— Как? И все?

— А что тебе еще надо?

— Никакой тайны? Божественной искры, которую нужно беречь, потери которой опасаться?.. Все люди, которые ходят, что-то делают, — не более как сгущения той же действительности? Но только в символах?

— Тайна в самом механизме жизни, в сути мышления. Не знаю, насколько она божественна. Ну, а личность — тут уж никуда не денешься — внешний мир, переработанный в образы. Правда, у каждого согласно специфике, которая получена в генах. Наследственно. Поэтому Роланд и говорит: «У человека нет природы. У него есть история». То есть он подразумевает, что «Я» — это постепенно, исторически, день за днем развивающийся сгусток образов.

— Какой еще Роланд?

— Гильемо Роланд, перуанский философ.

— Ты и до философии дошел? — Лех вдруг почувствовал озлобление против Кисча. Сидит тут, устроился, и никакая потеря денег ему не угрожает. — Черт знает, какой умный стал. А я примерно тем же олухом и живу, что в школе был. Даже не понять, с чего ты сделался таким гениальным. Питание, что ли, особое?

— Питание ни при чем.

— А что при чем?.. Ты кончал свой физический — в самом конце плелся. И потом в той первой фирме тебя едва терпели.

Хозяин встал и прошелся по комнате, отражаясь во всех зеркалах. Появилась на миг и исчезла вторая голова.

— Понимаешь, если говорить правду, я, собственно, и не совсем я. Не тот Сетера Кисч, с которым ты в школе сидел.

— А кто?

— Пмоис.

— Пмоис?! — Лех откинулся назад и едва не упал, потому что у круглого табурета не было спинки. — Ловко! Пересадка мозга, да?

— Ага. Не могу сообразить, встречался ты когда-нибудь с ним, то есть со мной, с Пмоисом… Кажется, встречался. По-моему, у этой Лин Лякомб. В ее доме. Я, будучи еще Пмоисом, демонстрировал у них материализацию Бетховена. Работал в концерне «Доступное искусство».

— Помню, — сказал Лех. — Боже ты мой, я еще молодой тогда был, наивный! Во все верил. Кажется, будто тысяча лет с той поры минула. — Он вздохнул. — Мы вместе с Чисоном приходили на материализацию. Пмоис был, по-моему, такой плечистый мужчина, выдержанный. Значит, с ним я сейчас и толкую?

— Подожди… Видишь ли, Сетера Кисч окончил физический с грехом пополам. Потом в фирме тянул лямку, но все время им были недовольны, и у него самого неудовлетворенность. Родители, конечно, виноваты. Помнишь, какая в те годы была мода — нет степени, значит, неудачник. А я тогда работал в одном ателье закройщиком — как раз кинуло в портновское дело. Является Сетера Кисч, ученый. Заказывать себе костюм. Снимаю мерку, он тоже участвует, советует. Да так ловко у него получается — прирожденный портной. Один раз встретились, еще раз. Чувствую, человек оживает, когда у него ножницы в руках или булавки, что ему просто тоскливо уходить отсюда и возвращаться в свою лабораторию. А я, с другой стороны, электроникой очень интересовался. Книги читал, схемы собирал. Однако образование среднее, незаконченное…

— Ну-ну, — сказал Лех. — Дальше.

— Стали мы с ним раздумывать. Ему переходить из физиков-теоретиков в закройщики вроде бы позорно. Что родственники скажут, друзья, знакомые. В то же время меня в научно-исследовательскую лабораторию без диплома никто не возьмет, будь я даже Фарадей по способностям. В конечном счете и решили махнуться мозгами. Он мне о себе все порассказывал, я ему свою жизнь обрисовал. И на операционный стол. В электронике у меня отлично пошло: патентов десятки, доктора скоро присвоили. Потом только вот эта история со второй головой… А Сетера в облике Пмоиса, в бывшем моем, выдвинулся как портной.

Лех кивнул.

— Ну как же! На мне вот брюки-пмоики.

Он тоже встал и в волненьи прошелся по комнате.

— Слушай, раз уж на честность, я тоже не Лех.

— Серьезно? А кто?

— Скрунт, Муж Лин Лякомб… Но тут другая история. Вопрос чувства, понимаешь… Лех, то есть я… то есть нет, правильно, он… Одним словом, Лех был жутко влюблен в Лякомб, в мою Лин Лякомб. А меня, то есть Скрунта, она чуть до инфаркта уже не довела. Помнишь, какая была взбалмошная? То давай за стрелковый спорт принимайся, то рисовать, то изучай высшую математику. Просто измордовала, все хотела усовершенствовать. И хотя я сначала был очень увлечен, позже замучился. А тут подворачивается Лех, который глаз с нее не сводит. Однажды мы с ним уединились, слово за слово. Он и не раздумывал, сразу весь запылал, как только понял. Разговаривали в оранжерее, он как схватится за пальму-бабасу, с корнем выворотил. Но была небольшая сложность: у Леха-то за душой ничего. Договорились, что как только он станет Скрунтом, мною, сразу переведет на бывшего себя восемьдесят процентов состояния.

— И что же? — спросил хозяин, который слушал с чрезвычайным вниманием. — Он тебя обманул, и поэтому ты теперь так скромно живешь?

— Ничего похожего. Лех порядочный человек. Просто, когда я из Скрунта стал Лехом, то даже с теми деньгами у меня ничего не вышло. Успех-то ведь не столько в капитале, сколько в связях.

— Инте-ресно. Тот, который прежде называл себя Сетерой Кисчем, прогулялся по широкому ковру среди комнаты. Потом остановился, глядя приезжему в глаза. — Скажи, а ты в самом деле Скрунт? Все без обмана рассказываешь, до конца?

— А что? — гость покраснел.

— То, что, когда Пмоис менялся с Сетерой Кисчем, он сам был уже поменянный. Обменявшийся со Скрунтом. Твоего Леха врачи предупреждали, что у Скрунта это уже не первая операция?

— Да, верно. — Приезжий опустился в кресло. — Но вот узнать бы, где в это время был первоначальный Скрунт. Мы бы во всем разобрались.

— В бывшем Пмоисе. Если не дальше.

— Проклятье! — Гость взялся за голову — Ото всего этого тронуться можно. Уже вообще ничего не понимаю. Тогда кто же я в конце концов?

— Кто его знает.

— А ты?

— Сейчас выясним. Тут все зависит от времени. Если Пмоис в действительности…

— Подожди! — Гость сунул руки в карманы, уставился в потолок. — Надо идти не отсюда. По-настоящему, изначально, я был Сетерой Кисчем, если уж совсем искренно. Так что ты про меня рассказывал: швейная мастерская, иголки-нитки. Потом мое сознание переехало в тело Пмоиса…

— Ты эти тела не путай пока — кто в чьем теле. А то мы вообще не разберемся. Говори о мозгах.

— Ладно. Значит, я, Сетера Кисч, сделался Скрунтом, который, будучи уже поменянным, переехал в тебя… Нет, не так.

— Я тебе сказал, двигайся по мозговой линии, не по тельной. Тельная нас только собьет… Даже вообще не надо никуда двигаться. Мозг-то в тебе Сетеры Кисча? Ты ведь Кисчем начинал жить?

— Еще бы! — Приезжий пожал плечами. — В этом я никогда не сомневался.

— Превосходно. Так вот…

— Я и приехал, чтобы узнать, за кем мое бывшее тело. А то пишет письма Сетера Кисч, мы с женой читаем и думаем, кто же он. Выходит, что ты — это я?

— А я это ты. Между прочим, и я переписку начал, чтобы установить, что за тип окопался в прежнем мне. Ну как тебе в моем теле? Не жмет?

— Ничего, спасибо. Обжился. — Приехавший задумался, потом покачал головой. — Господи, боже мой, до чего докатились! Не знаешь уже, кто ты есть на самом деле. Я ведь три раза перебирался — в Пмоиса, в Скрунта, в тебя, когда ты из себя уже выехал. Всегда привыкать заново, перестраиваться, людей кругом узнавать, обманывать. Все ищещь, в ком бы получше устроиться… Прыгаем сдуру, как блохи, — человеческого уже ничего не осталось…

Сквозь стены донесся низкий отдаленный гул. Трапеция на потолке качнулась.

— Рвут где-то, — сказал хозяин. — Расширяют подземную территорию. Тут у них договор с городом: внизу можно расширяться как угодно, а наверху ничего не трогать. Вообще, городишко своеобразный. Старина настоящая. Сами поют, танцуют, собираются вместе по вечерам. Днем пусто, потому что работают — кто на железной дороге, еще где-нибудь. А позднее на улицах людно… Тут они все консервационисты. Не допускают к себе никакой новой технологии, природу берегут. Таких городов несколько, между прочим. Делегациями обмениваются, совещания устраивают — целое общественное движение…

— Пожалуй, поеду, — сказал гость. Он еще раз огляделся. — Удобно здесь, красиво. Слушай, Лех, как ты выдержал столько лет, не сошел с ума? Тоже на поводке, да?

— На поводке?

— Ну, на привязи — какая разница? Соединен с машиной.

— Какая машина?

— Обыкновенно. Против плохого настроения.

— Никогда не слышал. Хотя… Это что — стимсиверы, что ли, приемопередатчики?

— Конечно. От куренья можно, от пьянства. В определенную точку мозга вводят микропередатчик. Захотел выпить, активность нейронов в этом месте возрастает, сигнал передается на электронно-вычислительную машину, которая в клинике. Оттуда обратный сигнал, и человеку делается тошно от одного вида налитой рюмки… Даже вот так может быть: муж стал заглядываться на другую, а супруга сразу бежит разыскивать подпольного врача. У того целая организация. Мужа где-нибудь схватили, усыпляют. Электроды заделали, подержали, пока бесследно заживет, и готово.

— Что готово? — спросил хозяин.

— Все. Будет смотреть только на свою жену… Или вот, например, бандиты, мафия. Они теперь не грабят, а все стали хирургами. Им заплатят, они любому что хочешь введут и свяжут с компьютерной программой, выгодной для заказчика. С одним даже так получилось: договорился с шайкой, но его самого поймали, наркоз, гипноз, чтобы все забыл, и такую программу, что он потом на них перевел все деньги.

— Сплетни.

— Почему это? — гость встал. — Куда далеко ходить—вот он, я! Четыре трехканальных стимсивера. Сейчас человека редко встретишь, чтобы без электродов. У некоторых так нафаршировано, что и не понять, чего там больше в черепе — металла или мозгового вещества. Каждый шаг машина контролирует.

— Сколько бы их ни было, неважно, — сказал хозяин. — Все равно информацию человек получает через органы чувств от внешней среды. Личность формируется окружающей действительностью и ничем больше.

— А действительность-то! Разве она естественная сегодня! — Гость заходил по комнате. — Телевиденье, книги, радио, реклама, газеты, кино — вот она, действительность, которой тебе баки забивают как хотят, по своему усмотрению. Такого, что самостоятельно в жизни увидишь и поймешь, только ничтожная часть от суммы ежедневных впечатлений. Ну, из квартиры вышел, с соседом поздоровался, в метро сел. Как при этих обстоятельствах говорить, что личность еще существует, что она суверенна? Частичка сознания общества, как две капли воды схожая с другими частичками… Кому-то так надо. Все стараются на счет прибыли. Им бы вживить электроды и такую программу через компьютер, чтобы посмирнее стали. Только не выйдет. — Гость усмехнулся. — Потому что они за стальными стенами живут. С посторонними только сквозь полунепроницаемое стекло. Либо по телевизору — мне приятель рассказывал, был на таком приеме. Приходит, в пустом зале кресло. Сел, подождал, экран в углу зажегся. Там физиономия крупным планом — пожалуйста, толкуй. Когда в кабине мобиля сидишь, сколько вдоль трассы глухих заборов. Что за ними — или блоки ЭВМ, что держат людей на привязи, или дворцы таких главарей…

Приезжий замолчал, потом, покраснев, обтер ладонью подбородок.

— Что-то разговорился вдруг. Прямо, как лектор… Ладно, прощай… Понимаешь, ехал сюда и думал, что хоть один из прежних наших школьников живет по-человечески — я ведь подозревал, что в моем бывшем теле кто-то из наших. Мы дома о тебе, то есть о Сетере Кисче, часто говорили. Имеется, мол, такой счастливец, который свободен, благоденствует Увлекательная работа, путешествия, природа. Ребятам в пример тебя ставил. А ты, оказывается, сам пятнадцать лет в подвале, не выходя. Если уж у тебя такое положение, таким, как мы с Роной, и думать нечего о хорошем. Одна дорога — последние деньги собрать и отдаться в какую-нибудь «Уверенность».

Гость вынул из кармана желтый листок и протянул хозяину.

— Вот, погляди.

Хозяин мельком посмотрел на листок и отстранил.

— Я знаю. Тут такие тоже бывают. Но ты это брось, особенно не угнетайся. По-моему, у нас скоро многое переменится.

— Откуда оно переменится? Не знаю, как там на другой половине мира, за «железным занавесом», а у нас вместо выживания приспособленных стало теперь приспособление выживших… По Дарвину. Прежде была борьба за существование, в которой выживали наиболее приспособленные виды. А сейчас тех, кто выжил, дотянул до сегодняшнего дня, как мы, например, приспосабливают к технологическому миру. Я в прошлом году у друга был, у Чисона. Комната на пятидесятом этаже возле аэродрома. Рядом эти гравитационные набирают скорость, рев стоит убийственный. Мне мучительно, а он даже не замечает. А после выяснилось, что все местные прошли через операцию — им понизили порог звукового восприятия… то есть, наоборот, повысили. Понятно, что значит? Не человек технику для себя, а его для техники. И ничего не сделаешь. Такая сила кругом, что пушкой не прошибить.

— Нет-нет, не преувеличивай. — Хозяин тоже поднялся — Не могу тебе объяснить как следует, но я-то чувствую, что скоро многое будет по-другому Вот ты, например, недоволен жизнью, да? Тебе все это не нравится?

— Конечно. Чему тут нравиться?

— Но ведь твое сознание действительно часть общественного. Значит, и все общество тоже недовольно. Даже при том, что реклама, телевиденье, газеты твердят, будто все замечательно, будто мы вышли в золотой век. Они твердят, нажимают, а на тебя не действует. Или с настроением. Оно у тебя сейчас плохое?

— С чего ему быть хорошим? — Гость закусил губу и посмотрел в сторону. — Душа болит. Даже если она только сгусток символов.

— Ну вот. А сам утверждаешь, что на поводке, и оно не может быть плохим. Как же так? — Хозяин похлопал гостя по спине. — Я думаю, мы с тобой еще встретимся. Держись, старина!

— У вас что-нибудь случилось?

Сетера Кисч, подлинный Сетера Кисч, поднял голову. Рассеивался красноватый туман — Кисч даже не заметил, когда эту муть навело вокруг в воздухе. Он стоял в коридоре неподалеку от большого зала, и девица в алюминиевых брюках держала его под руку. У нее были черные брови и синие глаза.

— По-моему, вы сильно расстроены. Были у Кисча, да? — Девушка смотрела на него испытующе. — Вы уже пять минут так стоите. У стенки.

— Я стою пять минут?

— Ну да. Может быть вам чем-нибудь помочь?

— Н-нет. Не беспокойтесь.

— Но вы совсем серый. Сердце схватило?

— Сам не пойму. — Он вдохнул и медленно выпустил воздух. Туман продолжал редеть. В девушке было что-то располагающее к откровенности. — Вообще, никогда такого не бывает. В принципе здоровый тип. Не знаю… Вдруг сделалось совсем противно жить. Душа заболела. Тоска какая-то ужасная.

Он и действительно не мог сообразить, что же произошло. Вышел от Леха нормально — правда, с ощущением полной безнадежности. Пошагал по коридору, а потом вдруг провал… Вероятно, на самом деле схватило сердце. Мимо сновал народ, гул разговоров жужжал в зале.

— Вас надо чем-нибудь подкрепить, — сказала девушка. — Пойдемте выпьем кофе.

— Да ничего.

— Пойдемте. У вас вид, будто вы в петлю собрались.

Когда зал остался позади, и они поднимались узкой лестницей, девушка резко обернулась.

— Да, послушайте, а как вы вообще попали к Кисчу?

— Мы в школе вместе учились. Я взял да и приехал. Оказалась вот такая штука. Ошеломился.

— А то мне пришло в голову, что зря перед вами рассыпаюсь. Может, вы какая-нибудь шишка. Явились навести порядок и переделать все по-своему. Хотя, честно говоря, непохоже.

— Нет. Я просто так.

— Тогда все нормально. Нам вот сюда. Идем в другое кольцо, куда лично мне вход воспрещен. К начальству. Но сейчас там должно быть пусто в буфете. И кофе лучше.

Коридоры, переходы. В комфортабельной буфетной не было никого, кроме официанта, который за стойкой щелкал на счетах. Он улыбнулся девушке.

— Здорово, Ниоль. Как дела?

— Привет. Дай нам по чашечке твоего специального. И два пирожка.

Они уселись за столик. Девушка вынула из сумки зеркальце, поправила помадой губы. Потом вдруг, потянувшись вперед, сняла верхнюю перекладину у спинки стула, на котором сидел Кисч. На перекладине висел тоненький провод. Девушка поднесла перекладину ко рту, пощелкала языком.

В ответ на недоуменный взгляд Кисча она объяснила:

— Подслушка. Тут везде аппаратура, чтобы подслушивать и мониторить.

Голос из микрофона, гортанный, металлизированный, сказал:

— Кто это?.. Ниоль, ты?

— Ага. Здравствуй, Санг. Как там вашего гения нет поблизости?

— Составляет отчет. Все спокойно.

— Ну хорошо. Приходи сегодня на гимнастику. Я буду.

— Ладно. Кто это с тобой?

— Школьный друг Сетеры Кисча. Привела его выпить кофе.

Девушка положила перекладину обратно.

— У них начальник — ужасная дубина. Принимает эти ритуалы всерьез. Ну а те, которые сидят на подслушивании, такие же люди, как мы. Поэтому вся система получается сплошной липой. — Она задумалась на миг. — Между прочим, вы не первый, кому стало плохо после Кисча. Обычно так и происходит: сначала ничего-ничего, а потом сердечный припадок или приступ меланхолии. Тут был один мальчишка. Пруз, сын того Пруза, который, знаете, «Водяная мебель». Вышел от Кисча и через минуту грохнулся в коридоре.

Официант принес кофе. Сетера Кисч отпил глоток. Сердце как будто успокоилось. Чтобы как-то поддержать разговор, он спросил:

— Сын самого Пруза, такого богача? Неужели он здесь работает?

— Нигде не работает. Я вам говорю, мальчишка. Ушел от отца, бродит с гитарой. Ночует где придется. Представляете себе, как там в верхнем слое — конкуренция, напряжение. В конце концов либо сами не выдерживают, все бросают, либо дети от них отказываются.

— Но отец мог взять его на поводок.

— Во-первых, не всякий отец решится начинять дитя металлом. А во-вторых, мальчик предупредил, что если у себя в мозгу обнаружит что-нибудь или у него срок из жизни необъяснимо выпадет, он сразу покончит с собой. Это часто так получается теперь. Старшее поколение карабкается наверх, никого не щадя, а младшему ничего этого не надо. Знамение времени.

От девушки веяло уверенностью и деловитостью даже при том, что она в данный момент ничего не делала.

— Он сюда к Парту приходит, младший Пруз.

— К какому Парту?..

— Ну, вы ведь видели еще одну голову у Кисча на плечах?

— Видел.

— Так это и есть Парт.

— Подождите… Разве это не Кисча голова? Мне-то казалось, оттого у него и такие успехи в последнее время, что он в две головы работает.

— Нет, что вы! — Девушка пожала плечами. — Если б так, все было бы проще. Но комбинацию «две головы, одно тело» нельзя рассматривать в качестве тела с двумя головами. Правильно — две головы при общем теле.

— Но личность ведь та же. Тем более, если личность образуется средой. Среда-то у обоих сознаний одинаковая.

— Откуда она у них возьмется одинаковая? Сам Кисч родился, как все. Детство тоже было нормальное — вы же знаете, раз в школе вместе учились. А сознание Парта тут и возникло, под землей. В лабораторном окружении. Поэтому у них с Кисчем опыт совсем разный, и они представляют собой две непохожих личности… Я вижу, вы главного не поняли. Или об этом разговора не зашло. В том-то и трудность, что две личности при одном теле, которым они пользуются по очереди, посменно. Один контролирует, а другой отключается: спит или думает о своем… Иногда, правда, могут читать одну и ту же книгу вместе. Но тогда уже каждый в себя.

— Пресвятая богородица! Час от часу не легче… Значит, еще одно самостоятельное сознание?

— Да. Причем развивающееся, растущее. Ребенка назвали Партом, потому что он родился как бы партеногенезом. А теперь это уже подросток. Четырнадцать лет. Формируется он более или менее нормально — в умственном отношении, конечно. То есть сначала Кисчу ужасно тяжело было с ним, потому что Парт все время овладевал руками, ногами. Знаете, какая витальность у маленьких — постоянно двигаются. А потом ума набрался, понял, что у них с отцом одно тело на двоих.

— С отцом?.. — Стало жутко и душно. Красноватый туман возвращался.

— Конечно. Все-таки Кисч ему что-то вроде отца… Он и старается дать ему побольше. Кинофильмы, книги, телевиденье. Мальчик рисует, два иностранных языка у него, спортом занимается — видели там турник в комнате, шведская стенка. Кисч, пожалуй, только и выдержал здесь благодаря этим заботам. Все-таки у него было о чем думать.

В ушах Сетеры Кисча голос девушки звучал теперь то громче, то тише. Казалось, будто его собеседница временами приближается к нему, а порой отъезжает куда-то вдаль.

— …Тело в данный момент под его контролем, почему не заниматься, верно же? Кстати, гимнастику как раз я с ним начинала — вроде как по общественной линии. А сейчас к ним приходит тренер, и Парт крутит на турнике соскоки по олимпийской программе…

Сетера Кисч тем временем погружался в туман. Прицепившись к последней фразе, он из своей глубины выкинул наверх вопрос, как сигнал бедствия.

— Значит, и Кисч крутит? Поскольку т-те-ло на двоих…

— Ну где же ему — в пятьдесят-то лет… То есть я хочу сказать, что он не такой уж молодой, верно. В гимнастике все зависит от специфической мозговой автоматики. Конечно, Кисч пользуется той гибкостью, которую Парт выработал в суставах. Но его автоматизм и мальчика — разные вещи… Вообще, ситуация адская — когда вот так двое, но в качестве эксперимента открыла массу непознанного. Вот когда я с Партом гимнастикой занималась, например. Он работает несколько часов на брусьях, на турнике. С него пот градом. А Кисч за это время выспится. Затем Парт отключается, тело достается отцу. И, знаете, оно словно ни в чем не бывало. Как новенькое. — Девушка посмотрела на подлинного Кисча. — Не верите?.. Хотите сказать, что там же изменения в мышцах. Кислота накапливается… Правильно. Накапливается и моментально исчезает, едва к тем мышцам подключился свежий мозг. В том-то и странная штука, что само понятие усталости относится лишь к сознанию. Тело может хоть год без перерыва. Как двигатель внутреннего сгорания — подавай топливо, смазку и гоняй месяцы подряд…

— Да. Удивительные в-вещи…

— Конечно. — Девушка как будто намеренно не замечала его состояния. — …Или взять рояль. Моя подруга у них преподавательница, и я тоже несколько раз была на уроках. Начинали Кисч и Парт вместе. Парт теперь приличный пианист, а Кисчу и «Курочку» не сыграть одним пальцем. Но ведь руки те же. Представьте себе — преподавательница показала упражнение. Парт берет на себя управление и легко повторяет. Он отключился, Кисч пытается сделать то же самое, и ничего похожего… Вы, кстати, понимаете, что значит отключаться? Это просто как сидишь в покойном кресле или лежишь. Расслабляешься, размякаешь, и можно отдаться посторонним мыслям. А вот если бы они захотели по-разному, то есть один руку сюда, второй в другую сторону, тогда чей импульс сильнее. Они часто так балуются. Раньше, конечно, Кисч всегда побеждал, а теперь мальчик уже здорово сопротивляется… Вообще, хороший мальчишка. Его весь институт любит. И вот что интересно. К математике никаких способностей, хотя рядом все время такой отец. Рисует хорошо, с музыкой отлично, а интегральное исчисление только в тринадцать лет с трудом одолел…

Туман стал редеть и исчез. Все предметы в комнате стали отчетливыми, резкими. Как светящийся шрифт.

Кисч откашлялся.

— Ну и как же они дальше будут? Можно ведь кого-то отсадить?

— В конце этого года должны расщепиться. Если бы раньше — для Парта очень большой шок. Тут с психологами советовались, с социологами. Развивающемуся сознанию нужна стабильность. А то получится, как с ребенком, которого родители таскают из одной страны в другую, — нет культурного фона, чтобы ему строить личность. Но теперь-то уже можно… Вы, кстати, их наверное обоих сразу не видели. Когда свежий человек приходит, Кисч включает систему зеркал, чтобы не слишком ошарашивало…

Официант принес им еще по чашечке кофе и по пирожку. Кисч задумчиво закурил. Что-то обнадеживающее возникало в том, что его старый знакомый оказался не просто жертвой несчастного случая. Тут был даже подвиг — полюбить такое странное дитя, воспитывать его. Во всяком случае все это бросало новый свет на Леха.

— Скажите, а вот этот другой мальчик. С гитарой, Пруз-младший. Как его пускают к Парту? Все ведь засекречено.

— А как вас пустили? — спросила девушка.

— Случайность. У меня было при себе письмо от Кисча, а в проходной оказалось, что кто-то ответственный вышел заправить зажигалку.

— Ну-ну. А тот лейтенант, который был на посту, не перелистывал брошюру насчет миллиардеров?

— Да… Это лейтенант разве? Я думал, какой-то агент — форма странная.

— Внутренняя стража. У нас фирма целое войско держит. Для охраны секретов, наблюдения за рабочей силой, за нами. И тоже звания — сержанты, лейтенанты, полковники… В большинстве-то свои парни. Тот лейтенант постоянно держит рядом эту книжку, чтобы со стороны казалось, будто он ни о чем другом и не думает. А насчет зажигалки — код. Когда о зажигалке, это означает, что пришел, по мнению лейтенанта, порядочный человек. Вообще пускают любого, кто им понравится. Но зато, если какая-нибудь комиссия, члены правления, часа три продержат, ко всякой мелочи будут придираться. Я, между прочим, в этом же отделе. Вы, наверное, и вообразить не в состоянии, какая у меня роль. Называюсь выходящая девушка.

Кисч невольно подумал, что роль подобрана удачно. Фигура у девушки была, как с чемпионата мира по художественной акробатике — тонкая талия, пышные бедра, гибкая спина. А про лицо с синими глазами и говорить нечего.

— Моя обязанность в том, чтобы при белом передничке время от времени выходить в сад наверху и заниматься цветами. Причем обязательно в юбочке, не в. брюках. Нюхать розы, поднимать глаза к небу, томно вздыхать и смущенно отворачиваться, если кто-нибудь посмотрит с улицы. Этот домик, где у нас первый пост, должен ничем не отличаться от других. Но меня-то в городке каждая кошка знает. Так что все делается для тех самых инспекций от Совета Директоров. — Девушка вкусно хрустнула пирожком. — Я, правда, люблю быть с цветами. Они такие приятные, меня тоже любят, расстраиваются, когда долго нету.

Она посмотрела на часы, и лицо ее изменилось.

— Да, послушайте! Значит, вы попали сюда вообще без всяких документов?

— Ну как? Со мной идентификатор.

— А пропуск?

— Нет.

— Допуск?

— Ничего такого.

— Они вам даже запуска не оформили наверху? Или хотя бы выпуска через главный ход?

Кисч пожал плечами.

В глазах девушки возникла тревога.

— Черт, ребята предупреждали, что ожидается неожиданная проверка! Знаете, у начальства бывают такие конвульсии. Сейчас звонок, а через пять минут пустят собак. К этому времени нужно освободить коридоры и всем засесть в рабочих помещениях… Что же нам делать?

Она протянула руку, взяла перекладину со спинки стула.

— Санг, у нас такая история…

— Я все слышал, — сказал металлизированный голос. — Тоже растяпы на первом посту. Могли хоть что-нибудь выписать… Скажи, Ниоль, этот твой приятель может бегать?

Девушка посмотрела на Кисча.

— Пожалуй, да.

— Срывайтесь прямо сейчас и на Четвертый Переход. Я передам ребятам, чтоб они придержали заслон хотя бы на минуту. Могут, правда, и с той стороны пустить собак. Тогда в Машинную — маленькая дверь слева за переходом… Бегите. Только не заблудитесь в Машинной.

Девушка вскочила.

— За мной!

Она была уже возле двери, когда Кисч начал неуверенно подниматься. Ему все было как-то безразлично.

Девушка сердито обернулась.

— Вы что? Хотите попасть в Схему? Это ведь жизнь, не что-нибудь.

Пронзительный дребезжащий звон, состоящий из множества голосов и одновременно слитный, пронизал помещение. Чудилось, что звенят стены, предметы, даже человеческие тела. Прочная действительность разрушалась, близились извержение вулкана, землетрясение, может быть, война. Они выскочили из буфетной.

В коридоре было полно народу — лишь редких звонок застал на месте. Девушка активно проталкивалась, и Кисч за ней, роняя на ходу извинения.

Звон нарастал. Людей становилось все меньше и меньше, с железным лязганьем захлопывались двери. Ниоль нырнула в узкий коридор, потом на лестницу, в другой широкий, но уже совсем пустой, опять узкий. Вверх, вниз, направо, налево, вперед, назад. Кисч едва успевал. Проскакивал по инерции мимо того места, где девушка поворачивала и вынужден был возвращаться. Ниоль все ускоряла темп.

— Быстрей! Быстрей!

Подошвы ботинок скользили на гладком, приходилось прилагать двойные усилия, работать всем телом. Начало колоть в боку, жжение поднималось от живота.

Звонок оборвался, упала оглушающая тишина. В переходах не было ни души. Они пронеслись под овальной аркой, девушка перешла на шаг. Потом остановилась, привалившись к прозрачной стене, за которой маячили какие-то лестницы.

Сзади Кисча бесшумно опустился в арке ребристый полированный заслон.

— Успели! — Грудь Ниоль поднималась и опускалась рывками. — Давно так не спешила. — Она с восхищением посмотрела на Кисча. — Вы прекрасно держались. Просто не думала. Бежать ведь гораздо труднее, если не знаешь куда.

Тяжело дыша, он спросил:

— А действительно надо было? Ну, допустим, обнаружили бы меня. И что?

— Как что? Пошли бы по Схеме. И не только вы. Лейтенант, который пускал, Сетера Кисч за то, что принял и вообще показался вам. Понимаете, фирма умеет выставить дело так, что, нарушая ее интересы, вы вторгаетесь в государственные. А тут ведь только попасть в рубрику. Дальше все идет автоматом. Нарушение Секретности, разглашение Тайности. Одних за Секретность, других за Лояльность. А для вас лично, даже если бы кончилось ничем, все равно потерянный на допросах год.

Они шли теперь по коридору, который, прямой, как натянутая проволока, уходил, казалось, в бесконечность.

— Схема — это механизм, — сказала девушка. — Любой предшествующий процесс вызывает следующий по своей собственной логике, которая постигается только постфактум. Предвидеть ничего нельзя, а оглянешься и поймешь, что иначе не могло быть. У каждой организации своя структура мышления, и Надзор, например, считает, что любой человек в чем-нибудь да виноват. Люди, которые работают в Надзоре, должны доказывать, что не зря получают зарплату, и они даже хотят это доказать, просто чтобы совесть у них была чиста. Ей-богу. Поэтому от таких вещей надо убегать, чтоб не завязнуть. Мы так и поступаем.

Она внезапно замерла.

— Смотрите!

Сквозь прозрачную правую стену было видно, как по лестнице через две ступеньки бегут трое в жестких неуклюжих комбинезонах и с масками на лице — водители собак. Два пса, огромных, длинношерстных, поднимались рядом, а третья собака уже поворачивала на тот марш, что вел к коридору.

— С этой стороны тоже пустили! — Ниоль отчаянно огляделась. — Вон та дверь!

Они бросились назад, где маленькая дверца темнела возле арки. Кисч дернул за ручку.

— Туда! В ту сторону, во внутрь.

Дверца отворилась. Помещение занимала огромная конструкция спутанных труб, — толстых, средних и тонких, — сквозных лесенок, воздушных переходов. Даже не было собственно помещения. Только трубы и переходы, чья неравномерная сетка простиралась вглубь, вверх и вниз, теряясь в тусклом свете. У входа, на маленькой площадке, Кисч и девушка почувствовали себя, как на уступе над пропастью.

Кисч захлопнул дверцу. Замка не было видно.

— Может, просто держать изнутри?

— Что вы! — Ниоль схватила его за руку. — Охранники сейчас же будут за собакой.

Во всем этом был оттенок нереальности. Девушка кинулась вниз по металлическим ступенькам, и Кисч, помедлив мгновенье, заторопился за ней.

Опять вверх, вниз, влево, вправо. Позади гулко залаяла собака. Алюминиевые блестящие брюки и белая кофточка мелькали впереди. Возник ровно-переливчатый, шепчущий шумок, который становился сильнее по мере того, как они продвигались в глубь сооружения.

Ступеньки, перекладины, перила. Рука хватается, нога переступает. Кисч с девушкой были теперь в гуще сложно переплетенных труб. Кое-где приходилось перелезать, в других местах перепрыгивать. Шум усиливался.

— Эй, послушайте!

Кисч остановился. Девушка была близко, но на другом переходе. Их разделяло метров пять.

— Идите сюда! Я вас подожду! — Она кричала, сложив ладони рупором.

Кисч кивнул, пошагал по своему переходу. Но лесенка вела вниз и в сторону от Ниоль. Стало ясно, что раньше, торопясь, он проскочил на другую тропинку. Он вернулся.

— Где-то мы разделились. Давайте попробуем назад.

Девушка сделала знак, что поняла. Кисч вышел на площадку, от которой вели две лесенки. Правая как будто бы приближала его к Ниоль. Он стал подниматься, но девушка теперь спускалась неподалеку от него, и вскоре он увидел ее у себя под ногами. Они продолжали двигаться и еще через две минуты поменялись уровнями. Снова между ними было около пяти метров, но таких, что преодолеешь разве только на крыльях. Еще раз пустились в путь. Кисч вошел в галерею, огороженную сверху и по бокам проволочной сеткой. Белое пятно кофточки было впереди. Наконец-то! Он заторопился, девушка тоже бежала навстречу. Через мгновенье они были уже рядом.

Но разделенные сеткой. Мелкой и прочной.

Ниоль, погрузив пальцы в ячейки, сказала:

— Пожалуй, нам лучше остаться так. Проверка кончится, и ребята нас разыщут. А то совсем…

Кисч повернул голову, следуя за ее остановившимся взглядом. Черная с белым собака, ловко перебирая лапами, поднималась к галерее, к нему. Он бросился вперед, вымахнул на какую-то площадку, замешкался. Перекладины вверх и вниз, но такие, что черно-белый зверь их одолеет.

Рычанье раздалось за спиной.

Не раздумывая больше, он прыгнул с площадки на ближайшую трубу, обхватил ее руками, съехал метра на два до ответвления. Пробежал по четырехгранной балке, с чего-то соскользнул, через что-то перескочил.

И собака тоже прыгнула. Плотное тело мелькнуло в воздухе, зверь тяжко стукнулся, взвыл.

Кисч в панике кинулся внутрь трубной спутанности. Где сгибаясь, где дотягиваясь, он уходил все дальше от проволочной галереи. Собака отстала — откуда-то снизу он услышал ее жалобный визг.

Еще несколько шагов и перебежек. Кисч протиснулся сквозь густое переплетение и оказался в не менее густом. Сел верхом на балку, спустив ноги, собираясь с силами. Было похоже, что он находится внутри гигантского флюидного усилителя. Трубы, ребристые и гладкие, вертикальные, горизонтальные и косые, окружали со всех сторон. В одних направлениях расположенные свободнее, в других — теснее. Небрежно брошенные полосы хемилюминесцента скудно освещали бесчисленные сочленения.

Куда теперь? Он не мог сообразить, где та площадка, с которой он прыгал.

Покричать девушку?

Набрал воздуху в легкие, открыл рот и… закрыл. Ровный, пошептывающий шум обволакивал все вокруг. Такой, в котором любой посторонний звук потонет, пролетев шаг-два.

Сделалось как-то неуверенно. Вовсе стороны взгляд упирался в те же трубы, обзор был ограничен Если он начнет двигаться, неизвестно, куда его поведет — к краю системы или вглубь. Да еще какова эта глубь?

— Ну пусть. Только не сидеть.

Поднявшись на ноги, Кисч прошел по толстой трубе, придерживаясь за параллельную тонкую. Уперся в такое переплетение, где было не пролезть, вернулся. Прошел обратно и увидел, что горизонтальная труба кончается, включившись в вертикальную. Пошагал вправо, перепрыгивая с одной трубы на другую. Искусственная чаща не отпускала, подобно движущейся клетке. Было удивительно, что он так сразу забыл, с какой именно стороны попал сюда.

Трубы начали редеть, он заторопился, обрадовавшись. Перескочил полутораметровый пролет, схватился за косую трубу и, вскрикнув, отпрянул. Она была словно кипяток. Секунду Кисч отчаянно боролся, стараясь удержать равновесие, крутя руками. Ухитрился повернуться на сто восемьдесят градусов, прыгнул вниз. Почувствовал жар толстой трубы даже через подошвы ботинок, вцепился в тонкую, обжегся. Очутился на какой-то рядом, его развернуло, ударило грудью. Сумел обнять толстую трубу, только теплую, к счастью, съехал до сочленения, оказавшись зажатым. А внизу вдруг открылась бездна — тусклая, чуть ли не космическая пустота, редко-редко пересеченная теми же трубами.

Он весь дрожал от обиды, испуга, боли и чуть не расплакался.

— Черт, возьми, это издевательство!.. Я же человек, отец семейства!

Воспоминание о Роне и мальчишках придало ему мужества. Он сжал зубы, осмотрелся.

Та же гуща металла. Теперь он был значительно ниже той площадки, откуда начал, и окончательно потерял ориентацию. Двигаться в горизонтальном направлении не имело смысла, карабкаться наверх — слишком тяжело. В результате оставался один путь. Вниз.

Но даже он был непрост. Спускаясь по тонкой трубе, Кисч добрался до места, где она присоединялась к такой толстой, что он не смог ее обхватить, и вынужден был в результате подняться обратно. В другой раз он еле выбрался из чащи горячих труб Найдя холодную, он сел на нее, обессиленный, и с легкой тревогой подумал, что так можно проплутать и сутки, никого не встретив.

Джунгли цивилизации — вот что это такое.

Им вдруг овладела злоба на Ниоль и ее приятелей. Впустить впустили, а о безопасности не позаботились. Но сразу он опомнился. Никто не виноват, он же сам хотел повидаться со старым знакомым, попросить совета.

Ладно. Как-нибудь выгребемся.

Вдалеке мелькнул яркий свет. У Кисча екнуло сердце, он направился туда, перебираясь с трубы на трубу с помощью всех чечырех конечностей. Свет приблизился. Он исходил от сияющего флуоресцентного провода, который, опутывая трубы, уходил куда-то в глубь конструкции.

Сделалось повеселее. Кисч спустился еще на один ярус, еще. Светящийся провод ветвился. Новое усилие, и, наконец Кисч ощутил твердый кигоновый пол под ступней.

Все!

Пошел наобум между большими, словно катафалки, металлическими ящиками. Показалось четырехугольное строение, железная дверь. Кисч открыл ее. Внутри было темно.

Огляделся. Потянул к себе ближайшую жилу светящегося провода, с трудом открутил — сломал в одном месте, потом в другом. Держа кусок подальше от глаз, вступил в здание. Сделал несколько шагов и ощутил странное облегчение — как будто с него сняли тяжесть. Остановился, спрашивая себя, в чем дело, и понял — ослабевает непрерывный шепчущий шумок. Прошел еще вперед и оказался в низком помещении, заполненном механизмами. Огромные зубчатые колеса, рычаги, шатуны, кронштейны — все было неподвижным. Темнота испуганно, неслышно отступала, тени метались и сложно перекрещивались.

Ступеньки вниз — Кисч спустился, люк — Кисч обошел его, система зубчаток — взял правее, железные коромысла — повернул налево. Миновал частокол металлических столбов, поднялся на какую-то платформу и тут заметил, что кусок провода в руке отчетливо потускнел.

Проклятье! Выходило, что это один из тех старых флуоресцентов, которые нуждаются в постоянной подпитке. Но некогда было предаваться сожаленьям, он бросился назад. Тени прыгали, при взгляде с обратной стороны все выглядело иначе, чем было, когда он шел вперед. Налетел на столб, чуть не провалился в люк, споткнулся на ступеньках. Темнота сгущалась, холодный провод в пальцах светился уже только красным светом, почти ничего не освещая. Кисч ударился головой обо что-то, зацепился карманом пиджака за зубчатку, рванул, шагнул на ощупь в одну сторону, в другую и увидел дверь.

Вышел из здания, отдышался, привалившись к стене. Вот это эксперимент — последним идиотом надо быть, чтобы предпринимать такие.

Трясущимися пальцами вынул из кармана сигаретку, зажег, чиркнув головкой о стену, закурил. Затоптал окурок, пошел вдоль стены здания.

Оно кончилось, и тут же кончилась платформа. За невысокими перильцами был новый провал. Трубы опять уходили вниз, в неизвестность, подобно лианам в тропическом лесу. И не было видно им конца.

Кусок провода, теперь только красноватый, был у Кисча зацеплен за карман. Перегнувшись через перильца, он отпустил его над пропастью. Тот, быстро уменьшаясь, исчез, как растворился.

Кисч закусил губу. После всех трудов он находился только в середине дьявольской системы. Добрался всего лишь до кигонового острова, что висит в пространстве. Вот здесь-то и была разница между естественными и технологическими джунглями. В природном, подлинном лесу можно заблудиться только на одном уровне — земли. А тут их может быть сколько угодно. Даже если будут искать, разве найдешь?

Он вернулся ко входу в здание, присмотрелся к светящимся проводам — не сделались ли тусклее.

Там, где он вырвал кусок, два конца были уже красными.

В первый раз стало по-настоящему страшно. Вздохнул, перевалился через ограду, и зацепившись за ближайшую трубу, начал новый спуск. Теперь он уже несколько разобрался в обстановке, установил, что горячими были только латунные трубы, что легче идти по кигоновым, где не скользят подошвы. Местность вокруг менялась: иногда он натыкался на такие густые переплетения, что приходилось подолгу искать пути вниз, а порой повисал почти что в пустоте. Не верилось, что где-то есть наземная жизнь — небо, ветер, колышащаяся нива пшерузы. Дважды в стороне видел кигоновые острова, но даже не старался приблизиться к ним, съезжая, сползая, скатываясь. Час прошел, может быть, и три. Наконец внизу показались какие-то баки, очертания непонятных конструкций. Все это двигалось к нему, постепенно вырастало в размерах. Кисч спустился по тонкой трубе, оборванный, грязный. Стал на крышу бака, слез по металлической лесенке, сделал несколько шагов по каменному полу и сел.

Было похоже, что теперь уже самое дно. Вверх уходило безмерное пространство, рядом что-то негромко клокотало в баках.

Ни живой души. Царство автоматизированных процессов. Духота, жара, тяжелый спертый воздух, насыщенный мириадами взвешенных в нем масляных капелек.

Кисч поднял руку, чтобы взглянуть на часы Их не было — оторвались и упали еще где-то там, выше. У него сосало в желудке. Он подумал, что настоящий лес дал бы какие-нибудь семена, плоды, подвернул бы под ногу ручеек, в крайнем случае позволил бы облизать росу с листьев.

Поднялся, двинулся, не зная куда. Баки кончились, их сменили бетонные кубы с плотно задраенными дверцами. Что там внутри: может быть, компьютеры и как раз одна из тех систем, что держит его на поводке? То, что соединено с электродами в его собственном мозгу.

Незаметно сверху надернулся потолок. Теперь Кисч был в бетонном коридоре. Послышался новый шум, непохожий на все прежнее — металлический грохот движенья. Кисч остановился на перекрестке, определил направление. Пошагал скорее и ступил опять на открытое пространство.

Из отверстого жерла в стене тянулась канатная дорога и уходила вверх в темноту. Подрагивали толстые стальные нити, вагонетки медлительно выезжали, укатывались, осветившись под проводом.

Но ни следа человеческого. Технология, однажды созданная, властвовала и развивалась под землей, не нуждаясь в своем творце.

Он постоял чуть-чуть возле канатки — было легче от того, что хоть что-то движется, почти живет. Потом пошел. Безнадежность накапливалась. Вяло прикинул, что хорошо бы найти ту окончательную стену, которой все ограничивается. Но границ-то как раз и невозможно было отыскать. Казалось, их просто нет. Во все стороны открывались одинаковые коридоры между бетонными кубами.

Удивительно было, что дикое положение, в котором он оказался, возникло естественным путем. Разумно, что он захотел увидеть нынешнего Сетеру Кисча. По-человечески также понятно, что лейтенант впустил его, несмотря на запрет. Естественно, что потом они с девушкой постарались избежать проверки и что сам он, спасаясь от собаки, прыгнул на трубы. Вообще все было логично, Кисч не мог упрекнуть себя в том, что хотя бы раз поступил глупо. Но теперь все эти естественности вдруг сложились в одну ужасающую огромную неестественность. Почему?..

Коридоры ветвились, образовывая иногда на перекрестке маленький зал. Порой дорогу преграждали балки, приходилось перелезать. Грохот канатки остался где-то позади, Кисч слышал биение собственной крови в висках.

Остановился, посмотрел на световедущие провода на потолке. Теперь уже не было сомненья в том, что они стали тусклее. Когда он только спустился, можно было видеть метров на тридцать-сорок вдаль. А сейчас уже в десяти все сливалось в серую муть.

Сетера Кисч схватился руками за голову. Господи, но ведь это же сон, сон! Вот он крикнет, и наваждение разрушится.

Но не крикнул. Отнял руки от лица — серые стены смотрели укоризненно, насмешливо. Провод на сгибах уже закраснелся. Может быть, только час до полной темноты здесь в безвыходном лабиринте.

Побежал в отчаянии, потом перешел на шаг. И побрел, хватаясь то за одну стену, то за другую. Услышал какое-то посапывание впереди, устремился на звук, увидел железную дверь. Попытался открыть — заперто.

Равномерное посапывание там внутри сменилось клацаньем. Прозвучал звоночек, что-то прожужжало, щелкнуло, потренькало, и опять посапывание.

Машины разговаривали за дверью на своем машинном языке. Конфликтовали, улаживали спорные вопросы, болтали, не слыша, не имея даже возможности услышать его, Кисча, голос.

Со стоном он опустился на пол. Пришло в голову, что по правильному-то следовало оставаться там, где он оторвал кусок флуоресцента. Хоть была бы надежда, что кто-то станет разыскивать поврежденное место, придет. Но, с другой стороны, неизвестно, сколько ждать там в темноте над бездной и дождешься ли. Вполне возможно, что свет тут нужен был, лишь когда монтировали конструкцию, а теперь люди вообще сюда не показываются. Да и кроме того, теперь уже не поднимешься на сотни метров наверх, не разыщешь во мраке, в жуткой путанице того кигонового острова…

Неужели умирать? Хотя вот так, наверное, и умирают все, о ком слышишь: «утонул», «сгорел», «сбит машиной». Слышишь, но не задумываешься, не придаешь значения, самоуверенно полагая, что именно тебя-то случай не посмеет коснуться, что твой конец будет красивым, даже слегка величественным, логичным завершением чего-то большого. (Кстати, те другие тоже полагали, пока не настигло.) Живешь, воображая, что впереди еще целые вороха времени, которые, когда приблизится смерть, позволят заново рассмотреть всю долготу прожитой жизни и последними усилиями придать ей всей, даже туда назад, какую-то стройность. Но вот оно пришло, и ничего не успеть. Приходится смириться с мыслью, что просто в кромешном бессмысленном хаосе истории затеплилась, зажглась искорка твоего сознания, недолго потлела, чадя, и гаснет.

— Может быть, так и лучше, — сказал он вслух. — Черт с ним! Цивилизация все равно под откос. Где-то в середине двадцатого столетья человечество достигло зенита, а впереди одна грохочущая металлом пустота. Ребят вот жалко — много им еще придется доказывать, что-то объяснять, когда они попробуют поступать по-человечески. А потом тоже уснут где-нибудь под машиной.

Подумалось, что сейчас он даже и не хочет видеть людей — во всяком случае, если то будут торговые агенты, сотрудники Надзора, судьи. Да и вообще, все ведь заодно.

Он покачал головой. А может быть, даже и логика есть вот в такой смерти. Последние годы он постоянно чувствовал, что технология уже за горло берет — телевизором, стимсиверами в башке, ревом машин. А теперь затянула в трубы, в эти гробы бетонные и задавила окончательно.

— У-у, гадюка!

Он ткнул ногой в стену. Ботинок задел что-то мягкое, податливое.

Кисч потянулся, поднял это «что-то». Поднес чуть ли не к носу. Еще не понимая почему, почувствовал, что тело оплеснуло бодрящей, прохладной волной.

В руке была белая кофточка Ниоль. Сделанная из немнущегося, негрязнящегося материала, она была как только что из магазина.

Значит, девушка тоже здесь!

Но ведь и она чужая среди этой путаницы труб, в лабиринтах железа и кигона. Она тоже сразу заблудилась на лесенках. Может ли это быть, чтоб она полезла искать его? Неужели такие люди еще существуют, остались в наш век? Он вскочил.

— Эй!.. Э-эй!

Звук коротко заметался в тесноте, стукаясь о стены, и оборвался.

— Э-э-э-эй!

Кисч побежал вперед.

Тупик.

Повернулся, выскочил на перекресток.

— Эй! О-го-го-го-о-о!

Прислушался, держа кофточку в руке как доказательство для судьбы, что имеет право ждать ответа.

Ничего.

Метнулся в коридор, уперся, бросился назад. Повороты мелькали все одинаковые.

Еще через час примерно, охрипший, побитый, он сел на пыльную балку, пересекающую узкий проход. Было совсем темно, только провод на потолке тлел красной нитью. Слой пыли на балке показывал, что здесь годами никого не бывает. От жажды и крика в горле першило, пересохший язык казался во рту посторонней деревяшкой.

Подумал, что надо бы написать какие-то предсмертные слова — может быть, когда-нибудь передадут жене и детям. Сунул руку в карман, нащупал гибкий листок «Уверенности». Его передернуло, даже зубами заскрипел от злости.

— Вот нарочно буду идти, пока не сдохну. На ногах умру, а не лежа!

Попробовал разорвать листок, тот не поддавался. Бросил на пол, плюнул, растер подошвой. Ноги заплетались, но он упрямо брел, вытирая плечом стену. В темноте не то чтобы увидел, а как-то почувствовал дыру внизу, на уровне колен. Нагнулся, кряхтя, всунулся туда. Лаз был тесным, клонился книзу. Кисч сначала перебирался на четвереньках, потом лег и пополз. Лаз сжимался, было понятно, что тут не повернешься, не выберешься обратно.

— Превратился в червяка. Или термита.

Лица вдруг коснулся ветер. Впереди забрезжило.

Поворот, решетка.

Кисч отодвинул ее, выглянул. Стал на четвереньки, поднялся на ноги.

Вправо и влево уходил ярко освещенный просторный туннель с зеленоватыми стенами. И метровой ширины рельс тянулся посередине.

Магнитная дорога. А он, Кисч, находится в одной из ремонтных ниш.

Выкарабкался! Самостоятельно! Не по команде, не по намеку. Доказал, одним словом.

Справа послышался коротко нарастающий свист. Перед глазами замелькало, и тут же его воздухом дернуло так, что едва успел ухватиться за решетку. Сыпались неясные пятна, ветер тянул и рвал. Потом все это кончилось. Тишина.

— Так. Прекрасно. Прошли вагоны…

Осмотрелся зорко, деловито. Вернулись все силы — даже те, каких отродясь в себе не знал. Уж отсюда-то он выберется, хотя бы сутки пришлось идти до станции. По всему пути должны быть рассеяны ниши, надо только определить промежуток между поездами. Не оказаться застигнутым составом, который мчится километров на триста в час.

Кисч принялся отстукивать в уме секунды. Насчитал трижды по шестьдесят, услышал свист, отступил поглубже в свой проход.

Еще раз все то же самое и еще… Поезда следовали с интервалом в три с половиной минуты.

— Хорошо. Значит, бежать полторы, а если не увижу ниши, вернусь.

Переждал еще один состав, отметив, что вагоны вплотную приходятся к стенам туннеля. Выскочил, зайцем кинулся по широкому рельсу. Десять секунд, двадцать… Минута, вторая… Уже не хватало дыхания. Вдруг сообразил, что пропущен контрольный срок — полторы минуты. Зеленоватые стены ровно блестели. Кисч наддал, справа показалось темное пятно. Добежал, втиснулся в нишу, и в этот момент налетел поезд, ветер дернул, потащил с мягкой неуступчивой силой. Вагоны неслись автоматной очередью.

Когда все стихло, Кисч покачал головой.

— Уж слишком впритык.

Сообразил, что можно скинуть ботинки, пробежал новый пролет босиком. Вышло лучше, он даже накопил секунд тридцать форы. Сбросил пиджак, переложив идентификатор в брючный карман. Стало еще легче, жизнь поворачивалась хорошей стороной. Через два пролета он приспособился так, что успевал отдышаться за интервал между составами.

На седьмом отрезке он несколько расслабился, опомнился затем, нажал что было мочи, бросился в нишу уже под грозный свист.

Чья-то рука схватила за пояс, крепко притянула. Он забился, пытаясь вырваться…Вагоны мелькали в его боковом зрении, рука не отпускала…

Когда ветер стих, тот, кто держал Кисча, ослабил свою хватку. Кисч отступил на шаг. В нише стояла Ниоль.

Секунду они смотрели друг на друга.

— Ловко, — сказала девушка. — Знаете, я не сомневалась, что мы встретимся. Здорово, да?

— Ну и рука у вас. — Кисч чувствовал, что его физиономия расплывается в самой глупейшей улыбке. Он оглядел девушку. Ниоль была вся измазана маслом и почти обнажена.

Под его взглядом она пожала плечами.

— Все скинула с себя, чтобы дать вам знак. Серьги, туфли, брюки… Вы нашли что-нибудь?

— Кофточку. А как вы попали вниз?

— Полезла вас искать. Заблудилась и решила, что вы тоже будете спускаться.

Так просто это у нее прозвучало: «Полезла вас искать». Как будто не бывает на земле ни страха, ни предательства.

— Жуткое место, да?

Он кивнул.

— Вы, наверное, не знаете, куда ведет эта дорога… Никуда. В этих краях начали строить пригород, потом вдруг прекратилось поступление денег. А откуда они шли, никто не может разобраться, потому что все в компьютерах, в блоках памяти, да еще каждая фирма держится за свои секреты. Даже неизвестно, где искать документацию. А вот дорога продолжает работать.

— Кто нибудь все же ездит здесь? — спросил Кисч.

— Никто. Но энергия поступает. Кажется, даже идет строительство новых дистанций. Эти переходы, где мы с вами плутали, — служба дороги… Да, слушайте, ваши часы! Я их подобрала у бункера, где переворачиваются вагонетки! Она подняла руку с браслетиком.

— Вы прелесть, — сказал Кисч. — Я-то, честно говоря, уже начал тут отчаиваться. Но вы действительно чудо.

Девушка порывисто прижала его к себе. В ту же секунду в уши ударил свист.

Вагоны летели за спиной Кисча, ураганный вихрь тянул за рубашку, пытался раздеть, вырвать из объятий Ниоль. Шаря рукой по стене ниши, Кисч наконец схватился за решетку.

Поезд проскочил, они разъединились.

Ниоль, отдуваясь, сказала:

— Эти штуки не рассчитаны на двоих… Вы сколько пролетов пробежали? Я два. Если за вами больше, давайте в вашем направлении. А я пропущу три состава и за вами.

Станция показалась после пятнадцатого пролета. На гладкой стене возник коротенький выступ платформы. Кисч успел добежать и нырнуть под нее как раз к моменту, когда вдали материализовался, приблизился и остановился поезд.

Наверху в полную мощь сияли люстры, лоснился искусственный мрамор, блики неподвижно сияли на геометрических узорах пола. Центр просторного зала занимала двойная дорога эскалатора. Неподвижная, застывшая.

Кисч подошел к эскалатору. Его нити поднимались в бесконечность. Заныли все усталые мышцы, когда он подумал о пешем подъеме.

Рядом в стене была приоткрытая дверь, оттуда донесся шум. Кисч вошел, сделал несколько шагов в пещере с дикими, неровно вырубленными стенами, ступил на металлическую платформу. Внизу, в скудно освещенной яме, возился какой-то механизм, всхлипывая и вздыхая. Из слитной массы деталей протянулся щуп, уперся в скалу, убрался. Механизм помедлил, накренился, с громыханьем отъехал, убравшись из поля зрения Кисча, появился, вытянул другой щуп. Машина действовала здесь заброшенная, пренебреженная, как римский невольник, навечно прикованный во мраке серебряного рудника. Кисчу даже стало жаль ее. В лабиринте ему довелось услышать непринужденный разговор машин-конторщиц. На поверхности земли — он знал — благоденствовали основные компьютеры в светлых залах с кондиционированным воздухом и стабильным тепловым режимом. А этот злосчастный механизм-раб одиноко рылся тут в грязи.

Содрогнувшись, Кисч вернулся на перрон, подошел к неподвижному эскалатору.

— Алло!

Девушка стояла рядом. Она задрала подбородок, показывая вверх.

— Представляете себе, какая высота?.. Думаю, что больше километра. И по высоким ступенькам… Давайте доедем до другой станции — все равно терять нечего. Посмотрим заодно.

Очередной состав, прозрачный, весь из стекла, металла, искусственной кожи, бесшумно подошел. В унисон прошелестев, раздвинулись стены пустых вагонов, сдвинулись. Девушка и Кисч блаженно попадали на мягкие скамьи. Поезд стремительно набирал скорость, обоих властно потянуло вбок — только это и показывало, что они не стоят на месте.

— Поспать бы, — мечтательно сказала Ниоль. — Знаете, сколько мы уже путешествуем? Восемь часов. В коридоре встретились в одиннадцать, а сейчас семь… Интересно, приближаемся мы сейчас к нашему городишку или наоборот? Впрочем, нам только выбраться наверх.

Кисчу-то казалось, что не восемь часов, а месяцы прошли с тех пор, как он подъехал на своем мобиле к железнодорожному переезду. Собственно, первый раз в жизни он увидел истинное лицо технологии.

— Странно, — сказал он. — Никому не нужная дорога. Сама для себя. Когда цивилизация прибыли лопнет, туннель останется памятником бесцельного труда. Это, между прочим, тоже форма закабаления общества — гигантские бесполезные работы. Вроде Хеопсовой пирамиды. Если б таких не предпринимали, у всех решительно было бы решительно все необходимое… Какой удивительный парадокс: каждый экономический элемент рационален, приносит доход, а все вместе создают массу никому не нужных вещей.

— А здесь люди не работали. — Ниоль подняла палец. — То есть где-то там сзади есть человеческий труд, но сама подземка спроектирована и построена почти без участия человека. Теперь она сама себе развивается, куда-то движется, обходит препятствия. Причем никто не знает, из каких источников поступает энергия. То есть раньше знали, а потом кто-то умер, кто-то перешел в другую фирму. И получилось, что сейчас дешевле предоставить ей самостоятельность, чем разыскивать, что откуда идет. Потому что идет-то по инерции, а розыски — квалифицированный труд, дорогой.

— А если сломать? Взять да и взорвать какой-нибудь узел? Например, депо.

— Во-первых, это частная собственность. Правда, сейчас не определить, чья именно, поскольку все ужасно запутано. А кроме того, она сама чинится, ремонтируется. И наконец, кто этим будет заниматься? Вы же не придете сюда с взрывчаткой, и я не приду. Поэтому проще не обращать внимания на нее, считать как бы природным явлением… Да и вообще ее потеряли. Я расскажу в отделе, что ездила тут, на меня вот такими глазами будут смотреть.

Состав замедлил ход, двери-стены раздернулись. Кисч с девушкой вышли, их сразу обрадовал глуховатый рокот. Как и на предыдущей станции, безлюдный перронный зал сиял чистотой. С правого конца эскалатор шел наверх, с левого — вниз. Они ступили на гибкую ступенчатую ленту, их повлекло. Геометрические узоры на полу быстро уменьшались. Сначала Ниоль и Кисч стояли, потом сели на ступеньки.

— Вот вы предлагаете взорвать, — девушка вернулась к начатому разговору. — Но ведь это даже опасно, если не изучишь предварительно. Куда пойдет огромное количество энергии, если ее не потребит дорога? Тут вы взорвали — а в Мегаполисе выход из строя каких-нибудь существенных агрегатов или что-то совсем неожиданное вроде валютного кризиса. Один мой приятель считает, что технологию уже вообще нельзя трогать, поскольку у нее свои экологические цепи и циклы. Как у нас было в позапрошлом году — вдруг все уровни института остались без воды. Устройства в порядке, механизмы нормально функционируют, а воды нет. Создали комиссию. Пока она судила-рядила, прошли сутки и вода появилась. Система сама себя исправила.

— Мораль, — заметил Кисч, — состоит в том, что технологию можно развивать только до той степени, пока она поддается контролю. Но не дальше.

— Факт… Или взять положение специалистов. Большинство работает, представленья не имея, чем они, в конце концов, заняты. Когда нового человека принимают в фирму на должность, его знакомят с непосредственными обязанностями. А объяснять, зачем он будет делать то или иное, слишком долго или вообще немыслимо из-за секретности, из-за того, что не каждый поймет. Мура, одним словом. Как-то это все должно кончиться, потому что всем опротивело.

Назад и вперед туннель эскалатора сходился в точку. Они ехали уже восемь минут, ощущение подъема прекратилось. Только прикоснувшись к гладкой стене, можно было убедиться, что лестница бежит. Да еще по вздрагиванию ступенек.

— В желудке зверски гложет, — сказала девушка. Она посмотрела на Кисча. — В ресторанчик бы сейчас… Да, между прочим, нам пора бы познакомиться…

— Лех… Вернее, Сетера Кисч.

— Как?.. Сетера ведь…

— Видите ли, дело в том…

— У вас с ним был обмен, да? А родились Сетерой Кисчем именно вы?

— Ага… Впрочем, даже лучше, если вы будете звать меня Лехом. Больше привык к этому имени.

— Лех так Лех. Очень приятно. Знаете, когда я вас первый раз увидела, вы мне почему-то напомнили Хагенауэра.

— Какого Хагенауэра?

— У Моцартов был такой друг, добрый, скромный. Все время им одалживал деньги. Они никогда не отдавали, а он опять. Это я недавно прочла роман о жизни Вольфганга Моцарта. У меня постоянно в голове мелодия из Тридцать восьмой. Помните?

Диковато прозвучало имя Моцарта в этой обстановке.

— Вы, наверное, неспособны долго сердиться? — спросила девушка.

— Пожалуй… А по-вашему, это плохое качество?

— Наоборот, замечательное. Я, впрочем, тоже не умею. Обозлишься на кого-нибудь, а потом думаешь: «Черт с ним!»

Наверху показался, наконец, потолок. Лех и Ниоль встали. Устье туннеля ширилось, приближаясь. Ступеньки сглаживались, лестница с урчаньем ушла в гребешок приемника.

Они сделали несколько шагов в большом круглом зале, отделанном под красный мрамор. Осмотрелись.

Из зала не было выхода.

То есть была высокая дверь. Но заваленная песком до самой притолоки.

Ловушка. Продолжение кошмара. Девушка нахмурилась.

— Да. Неудачно. — Она посмотрела на бегущую лестницу. — Похоже, что спуститься будет нелегко.

И действительно, теперь механика эскалатора выступала против них. Воспользовавшись ею, они поднялись, но спускаться пришлось бы, преодолевая ее бездушную силу. По-сумасшедшему нестись против хода ступенек и знать, что малейшая задержка, несколько секунд отдыха, отберут все, что завоевано.

Не стеной, а встречным движеньем их заперло в круглом зале.

На миг у Леха мелькнуло в глазах виденье запыленных коридоров, путанницы труб. Только не туда!..

Он бросился к груде песка.

— Слушайте! Песок-то рыхлый. Надо копать. Наверное, тут рядом выход. — Полез наверх, с каждым шагом обрушивая маленькие лавины. Под верхним сухим слоем и в самом деле было влажно. Лех ожесточенно рыл, песок струился. Наверху образовалась дырка. Пахнуло свежестью. Отверстие ширилось. Хлынул поток дневного света.

— Сюда! Скорее!

Помогая друг другу, они выбрались из-под притолоки и оказались в центре небольшого песчаного кратера. А над ними было вечереющее, но еще светлое, беспредельно глубокое небо.

Они стояли на краю кратера. Перед ними, покуда хватал глаз, простирались канавы, поваленные краны, груды щебня и бетонных плит, котлованы, торчащие из земли трубы — первобытный хаос строительства. Все это уходило к горизонту, и на всем пространстве не было заметно ни кустика, ни деревца, ни признака жизни.

— Величественно! — сказала Ниоль.

Лех повернул голову и, покачнувшись от удивленья, чуть не съехал вниз. Всего лишь метрах в ста от того места, где они находились, тонкую синеву неба косо прорезала высоченная башня, подпертая сбоку кружевом лесов. Та, которую он видел с дороги еще рано утром.

Все окна здания светились электрическим светом.

— Это гостиница. — Ниоль переступила с ноги на ногу. — Честное слово. Мне рассказывали, что, хотя города нет, гостиница существует.

У великолепного подъезда — он тоже был несколько набок — стоял молодой мужчина. На приближающихся он смотрел без улыбки. Его лицо, загорелое, словно вырезанное из темного камня, обращало на себя внимание неподвижной определенностью черт. Индивидуальность лезла наружу четко, как на портретах Возрождения, — бери ее рукой, словно огурец.

— Здравствуйте, — сказала Ниоль. — Мы убежали, чтобы не попасть в Схему. Можно у вас передохнуть?

— Конечно. — Мужчина был странно одет. Нечто вроде рубахи из жесткого серого материала, такие же штаны, неуклюжая, бесформенная обувь. — Отель к вашим услугам. Я здесь и смотритель и хозяин практически… Откуда вы взялись?

— Из подземки.

— Из подземки? Она что — близко?

— Конечно. Вон там дыра.

Мужчина посмотрел в указанном Ниоль направлении. Вблизи было видно, что лицо его не так уж пышет здоровьем, как показалось вначале. Под глазами зияли отчетливые черные круги — знак нервного расстройства или хронического недосыпанья.

— Жалко, — сказал он. — Только что ушла в пустыню экспедиция на ее розыски.

— В какую пустыню?

— В эту. — Мужчина кивнул на горизонт. — Три дня копошились здесь со своей аппаратурой, а в той стороне не были… Ну идемте. Я вас накормлю, вымоетесь, переоденетесь…

Вестибюль был огромен, как большой готический собор или ангар для малой ракеты. Стены, облицованные алюминиевыми плитами цвета старого золота, колонны рельефного окрашенного кигона, имитированный под паркет темно-коричневый пол, диваны и кресла с гнутыми в старинном стиле ножками. Все горизонтальные и вертикальные плоскости сместились под углом градусов в пятнадцать. Идти приходилось подогнув одну ногу, как вдоль покатой крыши.

— Отель собирали на земле в лежачем положении, — пояснил смотритель. — Начали поднимать, немного недотянули, когда все кончилось. Но службы работают.

Они вошли в косой лифт. Мужчина нажал кнопку.

— Я вас устрою на пятнадцатом этаже. У меня свечи приготовлены только там.

— А зачем свечи?

— Что-то перепутано в механике освещения. Днем включено и светит. А когда становится темно, гаснет. Наоборот. — Объясняя, мужчина скромно отводил глаза от Ниоль, почти обнаженной. — Я пытался разобраться, но не вышло.

— Вы что — один на весь отель?

— Уже восемь лет. Но дел не так много. Уборка автоматизирована, белье и посуда одноразового пользования. — Смотритель глянул на Леха и девушку с подозреньем. — Вам как, в одном номере или в разных?

— В разных, — сказала Ниоль. — Только, знаете, мы совсем без денег. Все как-то случайно вышло.

— Не имеет значения. Я вам говорю, что, хотя никто не живет, все службы действуют. Доставка продуктов и прочее. Даже товары регулярно поступают в универмаг. У меня половина времени уходит на то, чтобы все это закапывать и сжигать. Вообще, гостиница принадлежит к другой системе, отдельно от строительства, и функционирует нормально, за тем исключением, что нет постояльцев.

В косом коридоре стены были декорированы сложным выпуклым узором на голубом фоне.

— Сейчас заканчивает ежегодную проверку комиссия из НОРГА. Можете поужинать вместе с ними. Но консервированными продуктами. — Смотритель посмотрел на Ниоль. — А если хотите настоящих свежих овощей или мяса, готов приготовить. Что вы предпочитаете?

Девушка вздохнула.

— Нам бы что скорее.

— Тогда с комиссией. Поставлю еще два прибора в пляжном зале и скажу им подождать. Это здесь на этаже.

Номер, куда мужчина впустил Леха, оказался двойным. Из окна открывался широкий вид на пустыню. У противоположной стены разделенные туалетным столиком стояли две кровати — Лех сообразил, что смотритель переставил их так, чтобы скат получался как бы килевым, не бортовым. На столике высился грубо сделанный подсвечник с серой свечой. Над ним — встроенный аквариум, где меланхолично скользили красные рыбки. Обнаружив в ванной несколько личных полотенец и два купальных, Лех зарычал от удовольствия. Правда, из-за уклона резервуар можно было наполнять только на треть. Когда Лех сел в глубокий угол, то погрузился с головой, а в мелком был вынужден сидеть на обнаженном дне.

Вымывшись и отмякнув, он вернулся в комнату и нашел там синий безразмерный костюм с такими же ботинками. Тут же в дверь постучался смотритель.

— Ну как, подходит?.. Девушку я впустил в универмаг, чтобы сама выбрала. Как ее зовут?

— Ее? Ниоль.

— Хорошая девушка. Меня зовут Грогор.

— Лех. Рад познакомиться.

Пожав друг Другу руки — Леху при этом показалось, что его пальцы попали в осторожные стальные тиски, — они вышли в голубой коридор. Опускающееся солнце окрасило в желто-розовый цвет условных акул и тритонов на стене. Было понятно, что убранство этажа подчинено морской тематике.

Прогулялись. Из-за наклонности пола Лех то и дело натыкался на своего спутника. Тот сказал:

— Если бы все время в одном направлении, тут перекосило бы позвоночник. Но когда идешь куда-нибудь, потом все равно обратно.

— Не тоскливо без людей?

— Без людей? — Смотритель вдруг остановился, прислонившись к стене, уткнулся в нее лбом, закрыл глаза. Потом, через секунду, поднял голову. — Что вы сказали?

— Я спросил, не скучно ли одному?.. Вы что, нездоровы?

— Почему? Просто заснул. — Мужчина тряхнул неровно подстриженной светлой шевелюрой. — Не скучно. У меня есть занятие. Но главное — свобода.

— Часто бываете в городе?

— Ни разу за все время.

— Но тут есть дорога?… Какая вообще связь с городом?

— Дорога была. Ее как раз начали расширять, когда все остановилось. Теперь там не проехать — загорожено и завалено. Поэтому гостиничная фирма перешла на снабжение по воздуху. Так и будет, пока у компьютера не кончится программа. Но когда это произойдет, неизвестно. Комиссию, кстати, тоже должен вертолет забрать — они на три дня приехали.

Ниоль появилась в красном комбинезоне под бархат. Ее окружало облако духов, глаза сверкали.

— Как в сказке. Никогда не видела такого выбора. Неужели вы все уничтожаете?

— Куда же девать? — Грогор пожал плечами — Приходится как-то обеспечивать место для новых партий. За продуктами вот только приходят дикие племена из пустыни. Но вещей не берут.

— Дикие племена?

— Тут их три, по-моему. Оседлое и два кочевых. Оседлые мощно едят. У них, впрочем, и народу больше. Канон они себя называют. Особенно-то я не интересовался.

Пляжный зал был и впрямь похож на пляж.

Пол из клеенной гальки и голышей, длинный стол армированного песка, составленное из световедущих нитей солнце на потолке. В центре помещения фонтанчиком извергалась синяя вода, образовывала лужу и вдоль стены утекала в угол.

Потягивая глютамионный коктейль, за столом сидело четверо членов комиссии. Полный мужчина, вежливо приподнявшись, сказал:

— Мы от НОРГа. Национальное Объединение Ресторанов и Гостиниц.

— Инспекция из ТЧК, — бойко отрекомендовалась Ниоль. — Собственно, ТЧК и ЗПТ. Расшифровке не подлежит.

Полный мужчина с пониманием наклонил голову.

Закусили несмеяновской зернистой икрой из газа, весьма пикантной. Доставая все из специального устройства в стене, Грогор подавал синтетические отбивные, бактериальный крем, всевозможные гарниры. Смотритель, помещавшийся во главе стола, был единственным, не принимавшим участия в трапезе. Лех заметил, что время от времени он клал голову на руки и засыпал. Черные круги под глазами как будто стали еще отчетливей к позднему часу. Посуду все выкидывали в синюю воду, где она тотчас расходилась без следа. Из-за наклонности стульев сидеть надо было напряженно, согнув корпус, упираясь в пол одной ногой. Поверхность жидкости в стаканах и тарелках стояла под косым углом к стенкам сосуда.

Сбив первый голод, заговорили.

Полный мужчина подвинул ближе к Леху чашу с искусственной картошкой.

— Обратили внимание на орнамент в коридоре? Производит впечатление объемности, а на самом деле полифотографическая живопечать. Тоньше папиросной бумаги. Вся стена прибыла одним рулоном, который весил семьсот граммов.

— Моя гордость, — подхватил другой, — бойлерная система. Вростные трубы без единого шва, представляете себе?

— Да, — начал Лех, — но вот эта кри…

Ниоль поперхнулась с набитым ртом, сделала Леху большие глаза и поспешно глотнула.

— Отличные трубы. Я их не видела, но уверена.

— Абсолютно исключена возможность утечки. — Тот, который гордился бойлерной системой, проворно подхватил заскользивший по скату стола стакан.

— Как представитель архитектурного надзора, — начал третий, — могу сказать, что ремонтные скрытные работы документированы превосходно.

В коридоре после ужина девушка накинулась на Леха.

— Послушайте, что вы там хотели устроить?

— Но это же сумасшествие. Рассуждать о трубах и орнаменте в такой ситуации.

— Почему? Люди на работе, не знают, кто мы с вами такие, и, конечно, выглядят болванами. Но попробуйте потолковать в другой обстановке, каждый может оказаться умнейшим человеком. Просто они вынуждены поддерживать ритуал.

— Да… Может быть, вы правы.

— Кроме того, толстяк, возможно, сам конструировал стену. Изобретал, вдохновлялся, мучился. Ему нужно хоть слово похвалы услышать, тем более, если его произведение попало в такое место, где его вообще никто не видит. — Ниоль дотронулась до белой линии узора. — Смотрите-ка, в самом деле оно не выпуклое.

Лех попробовал взяться за то, что казалось рельефной завитушкой, но рука скользнула по гладкому. Он посмотрел сверху и снизу — иллюзия объема сохранялась. Приложил щеку к стене, и белый узор слился в сплошное.

— Черт его разберет.

— Ну, отлично. — Ниоль подавила зевок. — Давайте отдыхать, а? Возвращаться надо будет, видимо, прямо через пустыню пешком. Я тут поговорила с нашим хозяином. Он считает, что до городка километров тридцать пять. Придется выйти с восходом. Компаса у него, к сожалению, нет, но говорит, что не собьемся, если будем шагать на солнце. Все-таки это лучше, чем обратно в подземку.

— Еще бы!

— Тогда — спокойной ночи.

Однако, едва Лех успел блаженно вытянуться и забыться, как почувствовал, что его трясут за плечо. Рядом с кроватью стоял Грогор.

— Извините.

— Угу.

— Я стучал, но вы не откликнулись.

— Да. А что?

— Вы не хотели бы посмотреть мое хозяйство? Я вам могу показать.

Лех встал, шатнувшись, еще не вполне понимая, чего от него требуют. С горечью оглянулся на выдавленное и согретое его телом углубление в постели.

— Ладно, пойдемте. То есть я хочу сказать, что с удовольствием.

Возле лифта смотритель остановился.

— Что если нам пригласить Ниоль?

— Давайте.

— Может быть, вы тогда постучите к ней? Скажете?

— А почему вы не хотите постучать? Скажите сами.

Резное лицо Грогора покраснело под загаром. Он опустил глаза.

— Стесняюсь. Почти не приходится общаться с женщинами. Тем более такая девушка.

— А-а-а… Ну хорошо.

Ниоль еще не успела лечь и, к удивлению Леха, отозвалась на предложение без всякой досады.

Солнце клонилось к горизонту, когда трое вышли из величественного подъезда. Огромная тень здания изломанно лежала на грудах мусора. Вечерний ветерок поднял, пронес, бросил обрывок древнего чертежа.

Следуя за смотрителем, Лех с девушкой обогнули отель. По россыпям кигоновых обломков Грогор шагал, как горец, с детства привыкший к своим крутым дорожкам. Они миновали сборище полуразрушенных кирпичных колонн, пробрались сквозь толпу застывших бульдкранов, чьи полуистлевшие кабели змеились под ногами.

Влезли на гребень щебеночной дюны.

Здесь Лех и Ниоль восхищенно замерли, потом Лех выдохнул:

— Вот это да!

Прямоугольный котлован со сторонами метров на пятьсот был затоплен зеленью. В первый момент ковер растений представился однообразным, но тут же взгляд начал различать там лужок, здесь рощицу, в одном месте вольную заросль кустарников, в другом — аккуратную посадку. Примерно посреди участка к небу тянулась тонкая труба, укрепленная тяжами, рядом краснела черепицей крыша небольшого дома. Ни дать ни взять крестьянская усадьба двухсотлетней давности. И труба не портила эффекта благодаря своему легкому светлому цвету.

— Оазис среди пустыни. — Ниоль покачала головой.

— Посмотрите на меня, — быстро сказал Грогор, пользуясь произведенным впечатлением. Он оттянул ворот своего неуклюжего одеяния. — Вот эта рубаха! Полностью своя. Вырастил хлопок, спрял нитку и соткал… Или вот обувь. Знаете, из чего сделано? Из кожи.

— Понятно, что из кожи. — Ниоль недоуменно посмотрела на странной формы ботинок. — Вальзамит, наверное. Или что-нибудь углеродистое.

— В том-то и дело, что нет. Просто кожа.

— Я вижу, что кожа. Но из чего она?

— Из свиньи. Свиная. Прочел в старинной книге, как дубить и сделал. На мне нет ничего искусственного. Это принцип…

Они вступили в зеленое царство. Воздух был наполнен острым, пьянящим запахом тмина, липы, сосны. Крупная тяжелая пчела на глазах снялась с цветка, полетела, гудя, пропала на фоне листвы. Под стволом одной из сосенок высилась игольчатая рыжая куча, вся переливающаяся точками.

— Муравейник, — объяснил Грогор. — Это один, а там дальше второй. Вообще насекомых много — без хвастовства. Вредители даже есть. Бабочки-капустницы, яблочные тли… Вредителей, правда, трудно доставать. Хотел на картофельном поле развести колорадского жука. Но не добудешь. Уничтожили во всем мире. Только по военным лабораториям и удержался где-нибудь в небольших количествах.

— Зачем вам колорадский жук? — спросил Лех.

— Для естественности… Вот это поле пшерузы. На чистом черноземе, между прочим. А знаете, как делал? Все своими руками. В этой местности почвенного слоя совсем не осталось. Какой раньше был — перемешали со щебенкой, цементом, кирпичом. Поэтому я сначала покрыл котловину смесью из клочьев волнопласта с песком и глиной. Высеял люцерну, три года подряд поливал раствором фосфора, калия, азота, весь урожай скашивал, оставлял тут же. И потом только начал сажать кусты, всякое такое. Сейчас у меня перегноя девять сантиметров.

Они вошли во фруктовый сад. Вишневые деревья были густо покрыты ягодами, ветви яблонь согнулись, и трава под ними была усеяна паданцами.

— Вам нравится? — Грогор обращался только к девушке. — Ешьте, пожалуйста. Вы же видите, что все пропадает, гниет.

— Спасибо. — Ниоль передала яблоко Леху, сорвала другое.

— Вы тоже ешьте… Понимаете, когда человек высадил сад, у него уж во всяком случае есть уверенность, что тот кислород, который он сам потребляет из атмосферы, возмещается растениями, им выращенными. Но главное — что я полностью обеспечен. Если этот компьютер вдруг прекратит обслуживать отель и подвозить продукты, если вся наша технологическая цивилизация вообще даст трещину, я тут прекрасно прокормлюсь.

— А вам кажется, что все треснет? — спросил Лех.

— Ничего не кажется. Просто хочу быть самостоятельным. Вот представьте себе: раньше люди гораздо меньше зависели от природы, чем теперь от технологии. Не вышло с одним, спокойно брались за другое. Предположим, десять тысяч лет назад, в неолите. У кого-то поле не уродило, мог прокормиться охотой; дичи нет — перебивался, собирая дикие плоды, грибы, жуков, лягушек. А теперь?.. Попробуйте в городе хотя одну службу остановить — подачу воды или, скажем, уборку мусора. Через месяц миллионы погибнут, я не говорю, что такое может случиться — система многократно гарантирована. Но все равно противно сознавать, что твое существование подчинено исправности водопровода… А у меня на участке ручей и, кроме того, цистерна закопана.

— Ой, глядите! — Ниоль протянула руку. — Микки-Маус.

Меж космами травы маленький зверек, вытянувшись столбиком, ткал воздух острым носом, затем свернулся в шарик, укатился.

— Мышей много, — сказал Грогор удовлетворенно. — Одно время даже крыс развел. Риккеттиозом от них заразился, еле выгребся… Так о чем мы говорили — о самостоятельности?

Он подвел Ниоль и Леха к алюминиевой трубе, которая, стоя, уходила вверх метров на двадцать. Основание покоилось на кигоновом постаменте, от него в землю шел кабель.

— Во-первых, энергия. Внутри трубы из-за разности температур воздуха сверху и снизу постоянный ветер. Я туда поставил двигатель с генератором. Воду качать, трактор вести — пожалуйста. Причем штука безотказная при любой погоде… Щетки сотрутся, у меня запасных ящик. Подшипник расплавится, найду, чем заменить… Теперь питание. Пшерузной муки, овощей, фруктов участок дает раз в десять больше, чем я могу использовать. Кроме того, оранжерея и пруд, где карпы, а в подвале шампиньонная плантация. Про свиней я уже говорил. К этому прибавить коровье стадо на шесть голов и два десятка овец. Замкнутый цикл. Если меня накрыть колпаком, могу существовать сколько угодно.

Грогор победно посмотрел на Леха.

— А вы бы хотели накрыться колпаком?

Смотритель нахмурился.

— Не знаю… Теперь пойдемте в дом.

Дом оказался двухэтажным, просторным. Грогор рассказал, как изготовлял огнеупорный кирпич, в одиночку клал стены. Он был уже суетливым, то и дело забегал вперед и возвращался. Его неподвижное лицо оживилось, глаза остро поблескивали.

— Вот это синтетическое молоко. Ящики по сто килограммов… Я сначала натаскал продуктов из отеля, а сейчас постепенно заменяю тем, что произвожу сам. Молока примерно года на три, если не жалея лить. — Он взял огромную коробку, легко, как подушку с дивана, переложил с одного штабеля на другой. — Под молоком соевое мясо. Тут в углу окорока, свиные, собственного изготовления. Продукты пока в искусственной таре, но у меня план заменить на такую, которую сам сделал. Понимаете, цель в том, чтобы овладеть всеми производствами. Человека ведь что лишило самостоятельности — разделение труда. А у меня не так. Надо проволоку или напильник — учусь тянуть проволоку, насекать напильник. Гончарное дело уже освоил…

Лех и Ниоль посмотрели на уродливую, кособокую глиняную бочку. В этом углу подвала стоял тяжелый, удушливый запах.

— В чану варю сало для свечей. — Грогор говорил все быстрее. — За чаном прялка. А тот агрегат — ткацкий станок. Вот это тиски — губки сам отливал, а винт нарезал на токарном станке. Верстак пришлось пока сделать пластмассовый, но когда сосны в роще подрастут, распилю на доски…

Смотритель двигался уже с такой скоростью, что было даже трудно уследить за его перемещениями. Он открыл дверь в кирпичной стене — за нею был темный коридор.

— Здесь у меня подземный ход. Наружу. Туда, за щебенку. Он еще не окончен. Собираюсь стену поставить вокруг участка…

— Зачем ход?

— Мало ли что бывает. Всегда приятно знать, что можешь незаметно выйти.

— А стена? Чтобы дикие не приходили?

— Ну да. Которые из канона, сначала наладились было в сад. Но я предупредил, что перестану давать консервы. Тогда они отреклись, потому что консервы-то им удобней.

Из подвала поднялись сразу на второй этаж. Там комнаты были тоже завалены припасами — продукцией огорода и оранжереи. Высились горы гороха, сушеных яблок, изюма. Все было грязным, покрытым пылью, и многое — порченным. Из-под ноги Леха выскочила огромная крыса. Смотритель со звериной быстротой прыгнул за ней, нагнулся, сумел поймать за хвост. Стукнул головой об стену и выкинул в окно. Все это произошло в течение секунды, и он уже стоял возле подоконника, показывал на большой луг, где в одном загоне паслись коровы, а посреди другого волнистой массой лежало овечье стадо.

Почти треть первого этажа занимала кухня, и почти треть кухни — плита, кирпичная, с металлическим покрытием. На нем, однако, возвышалась высокочастотная печь.

— Пока варю на электричестве. Когда будет хворост, удастся плиту иногда протапливать. Зато жестяное корыто естественное — точно как было раньше. Надо только наладить производство мыла, и хозяйка может стирать руками… Тряпка для мытья пола совершенно подлинная, из хлопка.

Он тревожно посмотрел на Ниоль.

— Как вам кухня?

— Ничего… — Девушка сделала неопределенную гримасу. — Никогда, впрочем, не пыталась стирать руками. Наверное, занятно.

Смотритель просиял.

В начале экскурсии хозяйство Грогора просто-таки очаровало Леха. Но постепенно он начал ощущать в самой личности хозяина что-то натужное, даже злое. Было такое чувство, что он даже ждет мировой катастрофы, которая только и дала бы его затее полный смысл и оправдание. Непонятным оставалось лишь, что откуда идет — то ли убежище сформировало характер Грогора, то ли он сам наложил на созданное им индивидуальное царство отпечаток собственного сознания.

Грогор, однако, не замечал настроения гостей. Он повел их в спальню и детскую.

— Смотрите, все приготовлено. Люльки для самых маленьких, кроватки, когда подрастут. Вот здесь лекарства. — Он открыл вместительный шкафище. — Любые. Против каждой болезни.

— А где же дети? — спросил Лех. — Вообще семья.

— Видите ли… — Грогор запнулся. — Собственно, нету. Еще не успел. Но должна быть. Это запланировано.

Странно было видеть его, крепкого, какого-то по-сыромятному выносливого, вдруг смутившимся, словно школьник. Он бросил исподлобья взгляд на Ниоль.

— Я думаю, что тут каждой придется по душе. Обязательно семья и дети. Иначе, что здесь делать одному?

В новой комнате, где стены были скрыты за книжными полками, стояли крупногабаритный телесет, электропианино с компьютерной приставкой, письменный стол, несколько кресел.

— Тут, в общем, вся мировая культура. Если мир погибнет, она останется. Музыка, литература, искусство… В этом ряду классики: Аристотель, Еврипид, Дюма, Достоевский, Шекспир, Байрон там, Сетон-Томпсон. В таком духе. Книги все бумажные, потому что мини я не признаю. Тот проем — художественные альбомы Живопись, скульптура, архитектура — представлены все страны, в главных направлениях. А тут, — смотритель присел на корточки, — видеокассеты. Шестьсот пятьдесят фильмов. Вставляй в сет и смотри. Причем на любой вкус — комедии, историческое. Потрудились как следует на участке, а вечером смотри, слушай музыку. И никого не надо. Людей вообще не надо… Вот это, например, что? — Он вынул кассету в коробочке, затем недоуменно глянул в сторону от Леха. — А где же девушка?

Лех обернулся. Ниоль не было.

Смотритель встал.

— Может, она в детской осталась? Он вышел из комнаты, затем его шаги протопали вверх и вниз по лестнице.

— В доме нету. И в саду тоже.

— Вероятно, пошла спать, — сказал Лех. — Мы за день страшно устали.

— Да? — Грогор растерянно осмотрелся. Оживление сразу покинуло его. Он потускнел, даже как-то съежился. Круги под глазами стали еще виднее. — Значит, ей тут не показалось. Почему? Как вы думаете?

— Ну… Дело в том, что…

— Стараешься-стараешься, и все зря. — С кассетой в руке Грогор присел на стол. Мне же надо семью завести. Что я тут так и буду отшельником?

— И заводите. За чем дело стало?

— Как завести, если ей тут не понравилось? Она ведь ушла.

— Послушайте! — Лех оторопел — Вы же до этого дня вообще не были знакомы.

— Ну и что. Теперь-то познакомились.

— Но вы… Но такого знакомства недостаточно. И кроме того… Что тут женщин никогда не бывает? Сами сказали, что приходят из канона.

— Приходят, — уныло согласился Грогор. — Только они нечистые все. У них в племени свободная любовь, групповой брак. Наркотиками занимаются. И ни одна работать не хочет. Только наесться и насчет этого самого… А вот Ниоль мне сразу понравилась. — Смотритель подошел к полке. — Удивительно как-то. Все ведь есть, что может человеку потребоваться.

— А вы их сами читаете?

— Кого?

— Книги.

Грогор посмотрел на Леха.

— Вы что — смеетесь? Откуда у меня время возьмется и силы? Какое там читать, когда я в сутки часа по три сплю уже несколько лет? Такое хозяйство поднять! Поглядите на руки. — Смотритель швырнул кассету на стол, повернул к Леху ладони, все в янтарных мозолях, как черепаший панцирь. — Кругом же один. Это вам не город, где четыре-пять часов отсидел и пошел развлекаться. Не то что читать — буквы позабываешь, как выглядят. Хозяйство же затягивает, верно? Сделал запас чего-нибудь на год, потом начинаешь думать, отчего не на десять. Чем-то другим занимаешься, а мысль гложет. Взять воду хотя бы. Вон там цистерна на пятьдесят тысяч литров. Для нее сначала котлован подготовил бульдозером, потом ее самое разыскал в пустыне, трактором волок через весь этот хаос. За что ни возьмись — все работа. Голова раскалывается, ходишь очумелый от недосыпа. Я и фильмов-то этих ни одного не видел, альбома ни разу не открывал. Подойдешь только иногда, потрогаешь.

— Ну, спасибо, — сказал Лех после паузы. — Пожалуй, мне тоже пора.

Долину уже затопило тенью, от земли несло прохладой и влагой. У пшерузного поля Грогор вдруг остановился.

— Скажите…

— Что?

— Может, я с ума сошел? Вам не кажется?

— Что вы? — Лех покачал головой. За щебеночной горой бесчисленные окна несуразной гостиницы ярко горели на фоне темного неба. Потом они все разом погасли.

В вестибюле смотритель зажег свечу. Шаги обоих гулко раздавались в пустоте. У лифта Грогор отдал подсвечник Леху.

— Пойду все-таки к себе. Надо в коровнике налаживать автоматику. Вообще дел невпроворот. Овцы не поены… Если у вас возникнет какая-нибудь надобность, нажмите в номере кнопку возле двери.

Снова Лех завалился в постель. Но ему так и не суждено было провести ночь спокойно. В двенадцать его разбудил собачий лай из коридора.

В тревоге Лех сел на постели.

Дверь отворилась. На пороге были смотритель и высокий мужчина с бакенбардами. В руке он держал белую маску, на нем был жесткий комбинезон с петлицами.

— Пришлось привести к вам еще одного постояльца. — Грогор от своей свечи зажег ту, что была на туалетном столике. — Заблудился в подземке, только что вышел. А в других номерах полная тьма.

Здоровенная черно-белая собачища протиснулась между ногами вошедших и принялась обнюхивать колени Леха. Голова у нее была больше, чем у человека Обнюхав, она подняла на Леха внимательный, испытующий взгляд.

Лех окаменел.

— Она ничего, — сказал бакенбардист. — Кусает только на охраняемой территории… Ложись, Джина!.. Вы не возражаете против вторжения?

Собака несколько раз покрутилась на ковре за своим хвостом, улеглась, положив голову на лапы.

— Пожалуйста, — Лех сам слышал, как дрожит его голос.

Смотритель не уходил.

— Простите. Можно вас на минутку?

— Меня? — Лех поднялся. Собака тоже встала. — Сейчас оденусь.

— Да не надо. В коридоре никого нет.

Лех вышел в трусиках. Собака сунулась было за ним, бакенбардист оттащил ее. Грогор отвел Леха в сторону от двери.

— Извините меня еще раз. Скажите, она замужем?

— Кто? Ниоль?

— Да.

— Не знаю. По-моему, нет… Впрочем, совершенно не представляю себе. Ничего не могу сказать.

— А она вам про меня ничего не говорила?

— Мы о вас вообще не разговаривали.

— Вы к ней не заходили вот сейчас, вечером?

— Нет.

— И она к вам?

— Тоже не заходила. Думаю, что спит уже давно.

— Хорошая девушка… А где она работает?

— В городке. Какая-то у них там организация.

Грогор ударил себя кулаком по лбу.

— Черт!.. Как вы думаете, может быть, мне все это бросить?

— М-м-м… Понимаете… М-м-м…

— Ладно. Спасибо за совет. Возможно, я так и сделаю.

Когда Лех вошел в номер, мужчина с бакенбардами уже сидел на постели раздетый.

— Меня зовут Тутот. Я из Надзора.

— Лех… То есть Сетера Кисч.

— Где вы работаете?

— ИТД. — сказал Лех, ужасаясь собственной глупости. Но ничего другого не пришло ему в голову. — ИТД — ИТП, инспекция.

Однако мужчина с бакенбардами только вздохнул, укладываясь.

— Где только люди не состоят. У меня есть знакомый, так на вопрос, где служит, он отвечает, что олух. Серьезно. Потому что это какая-то Объединенная Лаборатория Углубленных Характеристик… Вы как сюда добрались?

— Вертолетом.

— Мне тоже придется вызвать по радио вертолет. Другая возможность как будто отсутствует. Хотите, подвезу вас завтра? Правда, только до городка.

— Спасибо. Но я приехал не один. И дела еще.

— Курите?

— Нет… Вернее, да.

Они закурили. Тутот вытянулся на постели, уставившись в потолок.

— Вымотался до конца. Гнались за нарушителями, попал в подземную технологию. И там погас свет. Представляете себе, оказался в полном мраке. Если б Джина не вывела на магнитную дорогу, не знаю, чем кончилось бы. У нас в прошлом году двое заблудились — не здесь, а западнее, с бетонного шоссе. До сих пор никаких следов… Не бывали на магнитной?

— Да… Вернее, нет.

Мужчина с бакенбардами внимательно посмотрел на Леха.

— Ac кем вы тут?

— Один наш сотрудник. Он женщина.

— Молодой? То есть, молодая?

— Не старше пятидесяти. Вернее, двадцати, — Лех почувствовал, что запутался. — Простите, давайте спать.

Лег и отвернулся к стене. Сердце стучало, ему казалось, на всю комнату. Слышно было, как Тутот возится на кровати, умащивается, гасит свечу, опять крутится. Наконец сотрудник Надзора затих.

Лех отсчитал примерно час и, стараясь не производить ни малейшего шума, сел на постели. Натянул подаренные Грогором штаны, ногой нашел один ботинок. У него был план разбудить Ниоль и сразу же ночью уходить в пустыню. Мозг кипел злобой на смотрителя — нашел кого подселить в номер, меланхолик несчастный.

Он нагнулся за вторым ботинком, щека ткнулась во что-то мокрое. Поднял руку, нащупал в темноте огромную шерстистую голову и понял, что мокрое было собакиным носом.

В тот же момент вспыхнул огонек зажигалки и передвинулся. Зажглась свеча.

Собачища стояла рядом с Лехом, а Тутот сидел на своей кровати напротив.

— Не спится? — сочувственно сказал сотрудник Надзора. — Мне тоже. Когда устанешь, это всегда. Впрочем, у меня вообще бессонница.

Он встал и прошелся по комнате. От двери к окну ему приходилось спускаться, от окна — шагать вверх.

— Знаете, чем я занимаюсь по ночам, когда вот так вне дома? Злюсь. Лежу с открытыми глазами и произношу нескончаемые внутренние монологи. Ругаюсь мысленно с начальниками, мысленно спасаю тех, за кем гоняюсь в светлое время суток… Собственно, я ночной опровергаю себя дневного — вам незнакома такая ситуация? Кстати, может быть, вы не знаете, но наша служба может преследовать нарушителей только в пределах юрисдикции фирмы. На любой другой территории действует презумпция невиновности, или принцип «не пойман — не вор». Даже если бы я, допустим, встретил сейчас нарушителя, которого узнал бы в лицо, — мужчина с бакенбардами остановился, воззрившись на Леха, — всякая попытка с моей стороны схватить его исключена. Но это совершенно между прочим…

Он опять стал прохаживаться взад-вперед. Собака села на ковер рядом с Лехом, привалилась к его ноге тяжелым крепким телом.

— Да, ночь… Интересное время. Вы заметили, что именно ночью люди пытаются осмысливать свою дневную работу и вообще этот мир, в котором мы живем. Днем-то ведь всегда некогда. Но понять нашу действительность невозможно. Знаете, отчего?.. Оттого, что она не представляет собой связного и гармоничного целого. Потому что девяносто процентов следствий есть результат всего десяти процентов причин. На мир не влияет то, что делаем, думаем мы, вы или я, живущие в многоквартирном доме. Существенны лишь решения, что принимаются в особняках за стальными стенами. Но там-то все происходит тайно, а мы встречаемся с явностями, которые еще офальшивлены коммерческой рекламой, личными интересами всяких тузов, их борьбой. Вы не согласны? — Сотрудник Надзора перевел дух. — Одним словом, действительность безрадостна, непостижима, и что касается меня, единственное утешение — иконы.

Тутот подошел к Леху.

— Вы никогда не увлекались иконами?

— Иконами?..

— Да. У меня дома превосходная коллекция — не самих икон, естественно, поскольку они невообразимо дороги, а репродукций. Кроме того, я владею двумя оригиналами. Во-первых, это «Архангел Гавриил» исполнения тысяча девятьсот тридцатого или даже двадцать девятого года. А во-вторых, совершенно подлинная подделка под старину из тех, которыми жулики-продавцы обманывали жуликов-скупщиков, приезжавших тогда в Москву. Ввиду исключительной ценности «Гавриила» я постоянно ношу его с собой. Вот посмотрите.

Напнувшись к комбинезону, лежавшему на спинке кровати, мужчина с бакенбардами достал из внутреннего кармана коричневый футлярчик, раскрыл, бережно вынул оттуда неровную с шероховатыми краями пластиночку. Положил на стол под свечой.

— Не правда ли, чудо? Можно смотреть бесконечно. Краски несколько потемнели, пожухли, пропорции лица не соблюдены, и тем не менее вещь живет внутренней сокровенной жизнью. Понимаете, в славянской иконописи средневековая манера удержалась вплоть до начала девятнадцатого столетия. А для средневекового человека, скажу вам, создания мысли имели столь же реальное существование, как и объекты материального ряда. Живописец, сделавший это, не пытался как-то охарактеризовать действительность, вынести ей приговор, — приговор возникал сам собой и позже, — живописец просто добавлял в мир еще одно существование, то есть своего архангела. Вот это и привлекает в иконописи — ее ненавязчивость, честное, достойное спокойствие. И концепция времени. Замечаете, время остановлено в иконе. Оно вечно в ней и не зависит от событий нашего суетливого окружения. Более того, икона как бы пьет наше краткое зрительское время, впитывает в вечность и растворяет в ней. Такой эффект достигается отсутствием перспективы. Уже в живописи Возрождения художники стали выносить точку схода линий за пределы картины, к зрителю, тем делая его как бы участником происходящего, ибо зрителю-то ведь известно, что сам он смертен и кратковременен. Средневековье же не знало такого, и мой «Архангел Гавриил» является не средством познания, а самим бытием, благостным, непреходящим, умиротворенным. Ну, тоже, конечно, и живописная сторона. Взгляните, как закомпанованы здесь темно-зеленый, почти медный цвет хламиды вот с этой красной накидкой и золотым фоном.

На темной поверхности пластинки не было видно решительно ничего.

Тутот снова заходил.

— Вообще, признаюсь не без гордости, что среди специалистов меня считают не последним в этой области.

Лех взялся руками за голову. На миг ему показалось, что пол и потолок поменялись местами, и сотрудник Надзора ходит наверху, как муха. И без того было уже слишком много всякого. Он отпихнул собаку, как был в брюках и одном ботинке, упал на постель. Поставил звоночек часов на четыре тридцать и закрыл глаза.

Небо за окном было уже зеленовато-перламутровым, когда он проснулся. Сотрудник Надзора лежал на спине, раскинув руки, громко похрапывая. В утреннем свете его усталое лицо с резкими чертами выглядело куда старше, чем ночью. Деревянную иконку он так и оставил возле потушенной свечи.

Лех вымылся и оделся. Собака ни на секунду не спускала с него пристального спрашивающего взгляда. Лех взял иконку, посмотрел и положил на прежнее место. Решительно ничего нельзя было на ней увидеть, лишь неровность темной поверхности намекала на какое-то изображение.

Вышел в коридор, и собака вышла, протиснувшись в дверь, которую он начал было закрывать. Лех почесал в затылке, вернулся в номер (она тоже вернулась) и попытался выскочить проворно. Но едва он приоткрыл дверь, собачья голова оказалась в щели, оттесняя его самого.

Надо было что-то решать. Он потряс мужчину с бакенбардами за плечо.

— Эй, послушайте!..

Сотрудник Надзора перестал храпеть. Лех потряс сильнее.

— Послушайте, ваша собака…

Тутот сел, не открывая глаз, точным движеньем без примерки взял икону со стола, уложил свое сокровище в футлярчик, так же, не промахнувшись, сунул футляр в карман комбинезона. Все у него получалось, будто не первый раз здесь ночует и раскладывает имущество, а тысячный. Он пробормотал что-то во сне, накрыл голову углом сбившейся простыни.

Собака стояла рядом с Лехом, рослая, широкогрудая. Половина морды была у нее черной, половина белой.

— Тебе чего надо?

Собака вильнула хвостом. Длинные шерстины свешивались с него, как парус.

— Черт с тобой. Хочешь идти, пошли.

Ниоль в своем номере примеряла перед зеркалом соломенную шляпку. Увидев собаку, она расширила глаза. Лех рассказал о событиях ночи, и девушка кивнула.

— Точно. Забыла вас вчера предупредить, чтобы вы уже не опасались. Грогор эту механику знает, поэтому привел человека к вам. — Она нагнулась к собаке. — Как ее звать?

— Дина… Джина.

— Поди ко мне, Джина.

Собака посмотрела на Леха, как бы спрашивая разрешения, перевела взгляд на Ниоль и вильнула хвостом.

Снаружи было прохладно, даже холодно, когда они ступили на каменистую тропинку, ведущую через сад смотрителя. Грогора не было видно, да и вообще казалось, что весь отель опустел.

Что-то изменилось на участке с вечера. Лех не мог сообразить, что именно. Они миновали пшерузное поле. Лех увидел поверженную трубу и понял, чего не хватало. Грогор разрушил свое энергетическое хозяйство, перерубив тяжи, удерживавшие трубу. Система тросов лежала спутанным клубком, и топор валялся тут же.

Зелень осталась позади, с вершины холма перед ними открылся внеземной пейзаж. Безжизненные асфальтовые такыры, песчаные кратеры, бетонные каньоны — все было залито багровым мрачным светом восхода. Ржавеющие строительные краны высились там и здесь неподвижным черным силуэтом, как деревья чужой планеты. С ближайшего снялась птица, вяло махая крыльями, полетела к востоку, туда, где еще сохранились леса и степь.

Но солнце быстро всходило. Через минуту после того как открылся его сияющий шар, небо стало голубеть, пустыня на глазах теряла угрюмый вид, окрашиваясь в желтые и бурые оттенки на освещенных местах, синие — в тени. Сразу сделалось заметно теплее.

— Может, нам воды все-таки запасти, — сказал Лех. — Только вот взять во что?

Но Ниоль была против.

— Неохота задерживаться. По-моему, тут должны быть колодцы, то есть выходы водопроводных труб. Скорее всего, те дикие племена и кочуют от одного источника к другому.

Они бодро зашагали. Тропинка поворачивала влево. Лех остановился.

— Лучше нам по дорожкам. Если просто так, еще заплутаемся. Даже носороги в заповеднике, я читал, ходят по тропинкам.

— Не стоит. Напрямик быстрее доберемся. Мне, кстати, вечером надо быть на работе.

Полдень застал их среди необозримых завалов щебенки, обессиленными. Лех, Ниоль и Джина оставили за собой километров двадцать. Дважды они попадали на отрезки засыпанной песком, затянутой глиной дороги, — то ли предполагавшейся автострады, то ли улицы — последний отрезок подвинул их разом километров на восемь.

Однообразие окружающего лишь изредка прерывалось трупом могучего бульдозера — полузасыпанного, погибшего как раз в тот момент, когда он взялся толкать перед собой кучу битого камня, — бесформенной бетонной глыбой, безжизненным окостеневшим телом маленького компрессора. Было очень жарко, контуры предметов подергивались, омываемые струящимся вверх горячим воздухом.

— Не могу больше, — хрипло сказала Ниоль. — Давайте отдохнем.

Она присела на кожух компрессора и тотчас вскочила.

— Дявольщина! Как сковородка. Вы уверены, что правильно выдерживаем направление?

— Надеюсь. Все время на солнце.

Девушка задумалась, потом подняла на Леха тревожные глаза.

— Слушайте, но ведь солнце тоже двигается. Оно на востоке только восходит, а к двенадцати должно быть на юге. Как это нам раньше в голову не пришло?

Лех ошеломленно глянул вверх и по сторонам.

— Да, пожалуй. Выходит, что мы все время поворачиваем. Идем дугой. Поэтому и городка не видно.

— Конечно. А если так и следовать за солнцем, к ночи вернулись бы в отель. Значит, теперь нам идти надо так, чтобы солнце было на правом плече.

Лех, расстроенный, кивнул. Сгустившаяся кровь громко билась у него в висках, он боялся, что потеряет сознание.

— Еще как-то по азимуту определяют направление. По-моему, азимут — это угол между чем-то и чем-то.

Ниоль усмехнулась.

— Я тоже всегда так думала… Вы не сердитесь, что мы не взяли воды? Это из-за меня.

— Нет, что вы!

— И если мы тут пропадем, все равно не будете сердиться? Похоже, что тут можно пропасть.

— Конечно, не буду.

Собака, коротко и часто дышавшая, села рядом с Лехом. В шерстяной шубе ей было тяжелее всех. Влажный язык она вывалила чуть ли не на полметра сквозь белые зубы — Лех никогда не думал, что у собак такой длинный язык. Едва только он заговаривал, собака принималась неотрывно глядеть ему в глаза. Как будто ей всего чуть-чуть недоставало, чтобы преодолеть рубеж, после которого человеческая речь станет для нее совсем понятной.

Сверху послышался отдаленный гул. Голубой самолетик, почти невидный в чаше неба, уходил к югу. Нелепым казалось, что пассажиры сидят там благополучные, в комфорте, совсем и не подозревая, что двое затерявшихся в пустыне провожают их завистливым взглядом.

Ниоль вздохнула и посмотрела на собаку.

— Идея! Знаете что, пусть она ищет. Может быть, учует воду. Ищи! А ну ищи, Джина!

Собака заметалась, поскуливая.

— Ищи воду!

Собака замерла, потом галопом бросилась прочь. Парусный хвост мелькнул несколько раз, уменьшаясь, и исчез за холмами. Прошла минута, другая. Жара становилась окончательно невыносимой. Вдали раздался лай, начал приближаться.

Собака вымахнула на пригорок, остановилась. Лех и Ниоль заторопились к ней. Она спустилась в небольшую долинку. Здесь, на песчаной проплешине, был вмят отчетливый, недавний отпечаток сапога.

Человеческий след!

Они пошли за собакой вдоль долины. Путь преградила огромная заваль пустых консервных банок. Было страшной мукой идти по ним: при каждом шаге нога проваливалась, банки с грохотом выскакивали из-под ступни, ржавчина столбом поднималась, повисала в неподвижном воздухе. Лех и Ниоль несколько раз сваливались поодиночке, потом взялись за руки. Собака прыгала впереди, опустив нос, принюхиваясь.

Банки кончились, началась заваль пластмассовых пакетов из-под молока. Упругие, они тоже выскакивали из-под ног, но здесь хоть падать было мягче. Теперь Лех и девушка двигались в теснине среди неоконченных строений, пробирались как бы по улице, затопленной пакетами.

Силы быстро покидали обоих, они остановились отдышаться.

— Эй!

Ниоль и Лех обернулись.

На кигоновой стене стоял человек в ярко-зеленом комбинезоне.

Через полчаса, напоенные, накормленные, они блаженно возлежали на брезентовом ковре в палатке начальника экспедиции. То была группа, разыскивающая подземную магнитную дорогу. Узнав о том, что туда можно проникнуть рядом с отелем, зеленый начальник отдал своим приказ свертывать лагерь, а сам, обрадованный, словоохотливый, подливал гостям в стакан сельтерскую из морозильника.

— Пейте, пейте. Угостить путника — закон пустыни. Для нас счастье, что вы встретились. Четвертую неделю разыскиваем дорогу — правительственное задание. В каких-то блоках памяти есть, конечно, полная информация о ней, но попробуй найди блоки. Вообще, так дальше продолжаться не может. Сложнейшая технология требует именно централизованного, единого руководства. У нас же один в лес, другой по дрова, а третий знает, да не скажет, потому что ему невыгодно.

— Как вы ищете дорогу?

— Обыкновенно. Бурим. Думаете, легко найти? Во-первых, она очень глубоко. А потом тут ведь вся почва нашпигована — трубы, кабели, всевозможные склады, резервуары. Сам черт ногу сломит. Приборы не берут, путаются. Буры все время приходится менять, потому что натыкаемся на металл… Пустыня сама, кстати, мало изучена. Карт нету. Собирались делать топографическую съемку, но пока дальше разговоров не пошло. Из Географического общества один путешественник взялся было исследовать Великую Баночную Заваль, которая рядом начинается. Обошел ее кругом за несколько дней, а внутрь потыкался-потыкался и отстал. По этим банкам никакой транспорт не идет. Он просил верблюдов из зоологического сада, не дали… Я, например, знаю, что на северо-западе есть озеро машинного масла и поблизости перфокартные горы. Облетел их на вертолете, но сверху-то не определишь глубину структур, особенности.

— Но здесь есть племена. Разве не могут помочь?

— Дикие — что с них проку? Оседлое племя, канон, тут недалеко, кстати. Хорошо, что вы на них не наткнулись.

— Почему?

— Берут в плен, и не вырвешься. Такая у них религия. Считают, что наступает конец света, и в последний час цивилизации все должны только наслаждаться. Там командует женщина-гипнотизер. Кто к ним попал, стараются усыпить, наркотиками накачивают.

— А чем же они тут питаются? — спросил Лех. — Я думал, что живут возле отеля, отгуда пользуются пищей.

— Ездят. Приручают машины и ездят.

— Как — приручают?

— Переделывают на ручное управление. Электровагонетку поймали — она тут ходила сама по себе, автоматизированная, по узкоколейке. Переоборудовали… Вообще жутко у них. Пляшут, завывают.

— Бр-р-р! — Ниоль передернула с деланным ужасом плечами. — А кочевые племена?

— На них никто не обижается. Это главным образом литературоведы и театральные критики. Тощие все, как проволоки. Бродят от источника к источнику. Вождь — одичавший магистр-искусствовед. Почти ничего не едят, а только спорят. Я однажды заблудился, сутки провел в стойбище. Лег усталый и до утра глаз не мог сомкнуть, потому что над головой всю ночь «трансцендентность», «антисреда», «абсолютная истина», «сенсейт», «субъект-объект», «алиенация», «серендипность» — обалдеешь. У них самое жестокое наказание — лишить слова. Один нашел банку консервов, съел, не поделившись. Приговорили неделю молчать, завязали рот, отвязывали только, чтобы накормить. И представьте себе, умер, задушенный теми возражениями, которые у него возникали, когда другие высказывались… У них некоторые возвращаются в цивилизацию, лекции читают, статьи пишут, а потом опять в племя… В целом они ничего. Иногда приходят в город наниматься на временную работу… Исполнительные, честные. У меня на буровой тоже один есть сейчас. Только ему поручить ничего настоящего нельзя — стараться будет, но не справится… А вообще-то людей не хватает ужасно.

Это была больная тема у начальника, он нахмурился.

— Вот смотрите, выйдем сейчас на подземную дорогу, а как мы там будем разбираться без физика-электронщика? Нам электронщик до зарезу нужен. Однако попробуй, найди для такого дела, когда они все разобраны по монополиям. У частных фирм денег больше, и они могут предложить людям лучшие условия, чем на государственной службе. Конечно, эта чертова технология сбилась и стала над нами, раз специалисты в частном секторе и работают по существу друг против друга…

Он прошелся в тесной палатке, задевая локтями и плечами всяческое оборудование.

— У вас электронщика знакомого нету? Добровольца — на нищенскую зарплату… А то войдем в подземку, не будем знать, с какого конца за что браться…

Буровая вышка была снята, лагерь упаковался, и начальник экспедиции вывел гостей на проторенную тропинку.

— Видите два холма? На них и держите. Сбиться никак нельзя. А подниметесь, городок будет внизу. Тут всего километров десять: пять до холмов и столько же после. Я бы вас подкинул на лендровере, но по этой местности не проходит. Очень приятно было познакомиться.

…Розовая улица, Тенистая. На Тенистой было неожиданно оживленно. Десятка полтора молодых людей в элегантных, неуловимо схожих костюмах негромко переговаривались, сбившись в кучки. Они проводили изучающим взглядом Леха с Ниоль, оборванных, обожженных солнцем. Лех и его спутница еле волокли ноги, но на Сиреневой всем троим пришлось чуть ли не пробиваться сквозь толпу шикарных мобилей и людей. Только у дома номер пятьдесят было посвободнее. Грузный мужчина с лицом столь выхоленным и властным, какого Лех и не видел никогда, пытался что-то доказать владельцу старой шляпы и огромного рта.

— Но у меня есть пропуск.

— Ну и что?

— Допуск мы вам тоже предъявили.

— Не имеет значения. Тем более, когда у нас чрезвычайное положение…

Кто-то тронул Леха за плечо.

— Добрый день. Значит, Джина с вами?

Рядом стоял Тутот. Сотрудник Надзора извлек из кармана ошейник и намордник, с ловкостью фокусника надел их на собаку и прицепил ее, зарычавшую, на поводок.

— Рад опять повидаться с вами! Неправда ли, хорошо потолковали ночью?.. Как добирались? Я вертолетом. — Он взял Леха под руку. — Между прочим, внутри ограды садика уже юрисдикция фирмы. Сообщаю вам об этом чисто информативно. Если бы я, скажем, увидел там человека, за которым гнался вчера, мне пришлось бы приступить к исполнению обязанностей. В то же время на улице и по эту сторону ограды такому человеку ничего не грозит.

Перепалка возле калитки продолжалась.

— Но почему нам не оформили запуск, если, как вы утверждаете, это необходимо?

— Мне-то какое дело?

— Позовите вашего начальника!

Мужчина в шляпе вошел в дом и тотчас вышел с лейтенантом. Тот, засовывая в карман брошюру насчет миллиардеров, сказал на ходу:

— Вообще не о чем разговаривать, поскольку у них нет выпуска. Гони их отсюда. Они нам всю маскировку нарушают.

Тутот подал Леху визитную карточку.

— На всякий случай. Никто ведь не знает, вдруг когда-нибудь заинтересуетесь иконами… Да и в принципе хорошо, когда в городе есть еще одна точка, куда можно пойти.

Ниоль недоуменно осматривалась.

— Что-то у нас произошло. Столько народу никогда не накапливали. Давайте прощаться, Лех.

Большеротый мужчина — удивительным образом рот его тут же сделался нормальным — увидел девушку, подошел, оставив лейтенанта, заговорил шепотом:

— Слушай, где вы пропадали? (Кивнул Леху.) Ребята устроили аварию в Машинной, выключили Силовую. (Тутот деликатно отступил, таща упирающуюся собаку.) Беги и скажи, что вы нашлись.

Ниоль повернулась к Леху.

— Выбирайтесь отсюда, подойдите к садику с той стороны. Я сейчас же буду.

Лех начал выталкиваться.

На узкой улочке было тихо. Лех оперся на деревянную ограду. Небольшой садик зарос густо, пышно: розовые кусты, клумбы с астрами, кущи ромашек. Как раз перед глазами Леха крошечный осенний паучишко готовился к полету. На гладкую поверхность темно-зеленого листа сирени прилепил несколько коротких паутинок. Они у него получались как ванты на парусном корабле. Перебежал на самый край листа, приклеил еще нить и, тут же стоя, стал ее растить в воздух. Теплый ветерок от земли поднял ее, она образовала пеглю. Паучок старался, паутина струилась из него, петля росла. Паучок отгрыз тот конец, что был на листе, нить выпрямилась в воздухе, становясь все длиннее. Будущий воздухоплаватель еще держался, вцепившись в свои опоры, потом его оторвало и понесло Леху в физиономию. Он отдул крошечный и такой сложный комочек жизни.

Ниоль появилась на заднем крыльце. Уже в юбке с кофточкой и в белом переднике. В руке лейка.

Подбежала к Леху. Остановилась.

— Ну вот… Ребятам я сказала. Вам передают привет.

Лех кивнул. Они смотрели друг на друга.

— Ведь мы с вами никогда не забудемся, верно? Вообще замечательно, что мы встретились.

— Конечно. — Так приятно было смотреть на нее, ловкую, ладную. И эти синие глаза под черными бровями.

— Напишите Кисчу, вложите листок для меня. Я отвечу… Вообще всегда будем друзьями.

Над низенькой оградой Ниоль обняла Леха. Они поцеловались, и Лех побрел на перекресток, где вчера оставил мобиль. Городок как вымер. Покойно спали заборчики, вывески парикмахера, черепичные крыши, промытые, радужно искрящиеся стекла в окошках. Бодрый старик, не признающий лекарств, издали помахал Леху рукой.

Он подошел к своей машине, положил руку на капот.

— Уф-ф…

Заполненные были два денечка, ничего не скажешь.

Открыл дверцу. Но сел не на шоферское место, а левее, оставив гудящие ноги снаружи, на земле.

— Уф-ф-ф-ф-ф…

Окружил запах собственного мобиля: привычный табак, бензинчик, который он по старинке использовал для запуска, выцветший зонтик Роны. Все это подвинуло к дому, предвещая конец путешествия. Если не по географии, то психологически.

— О-хо-хо-хо-хо…

Закурил сигаретку. Надо было что-то решать — дома жена ждет с ответом. Поднял к груди руку, чтобы вынуть из кармана желтый листок «Уверенности», и сообразил, что тот остался в подземелье.

— Ладно.

Решение уже пришло, собственно… Сел за руль и только включил мотор, как увидел спешащих к нему через площадь Ниоль с собакой. Не в такт взлетали белый передничек и белый хвост.

Открыл дверцу, выбрался.

— Повезло, что вы еще не уехали… Такое дело, Джина не хочет спускаться под землю. Возможно, слишком напугалась. Ее тащили-тащили, ничего не вышло.

Собака вертелась вокруг Леха, поскуливая.

Вдруг поднялась на задние лапы, оказавшись с него самого ростом, положила передние лапы на плечи, лизнула в нос. Он отступил, наткнувшись на мобиль. Еле удержался на ногах.

— Тутот просил узнать, может быть, вы ее возьмете.

— Взять? Как — совсем?

— Да. Хорошая ведь собака.

—..?

— …!

— Ну, пусть. Возьму.

Открыл заднее отделение. Собака, как будто у нее давно все было продумано, прямо с земли прыгнула на сиденье. Легла, заняв сиденье целиком, положила голову на лапы, подняла, поерзала большим туловищем, опять положила.

— Только потом не откажитесь. А то куда ей?.. Впрочем, вы не откажетесь.

— Нет. Хорошая собака. Жена ее полюбит. А мальчики-то…

— Не будет вам трудно с ней в городе?

— Ничего… Нам, пожалуй, в городе мало придется. Больше в палатке.

— В палатке?.. — Ниоль смотрела недоуменно, потом поняла. Шагнула вперед, прижалась своей щекой к его. — До свиданья. Теперь, может быть, до скорого. Обязательно прочтите книгу о Моцарте — там есть про Хагенауэра. Вообще она вам понравится… Да, как вам отвечать на письма? Останетесь Лехом или вернетесь к первоначальному, к Сетере Кисчу?

— Скорее всего вернусь. Если уж возвращаться, так ко всему.

…Ресторан в столетнем почти что особнячке, древняя пороховая пушка за чугунной оградой, качающиеся булыжники центральной площади, редакция листка «Патриот».

Открылся полевой простор, Сетера Кисч переключил на четвертую, мобиль быстрее пошел нырять и переваливаться по выбоинам бетонки.

Опускающееся солнце стояло прямо над шоссе. Кисч ехал на него. Позолотились с одного края колосья пшерузы, стволы и кроны деревьев, подпорки изгородей. Медленно в теплом воздухе опускалась пыль, поднятая усталым шаркающим шагом прохожего. Запах клевера веял с лугов.

Все-таки пока еще неплохо на Земле.

Неторопливо проплыл навстречу плакат на двух столбиках. Последовательность рекламных надписей с этой стороны была другой.

Это насчет дурного настроения. А у него сейчас какое? Он почувствовал, что дрожь продернулась по спине, а где-то в самой глубине сознания возник победный светлый ритм и рвется наружу.

Неопределенное настроение. Но дело не в этом. Дело в том, что вчера оно не однажды было плохим до отчаянности. Однако ведь он на привязи, фирма гарантировала, что такого не может быть.

Вот не может, а было! Неужели он совсем избавился от контроля машины?

Похоже, что избавился, хотя электроды так и сидят, как сидели… Взять хотя бы вчерашний день. Разве не радостно, что ему стало по-настоящему тяжело, когда увидел Леха двухголовым? Разве это плохо, что ему стало дурно в коридоре? Ведь прежде-то такого вообще не было — сразу после операции он и размышлять совсем не мог из-за этих стимсиверов. Чуть начнет раскидывать мозгами, нахмурится, тотчас сигнал туда-обратно, накатывает простодушное наслаждение бытием, но только с металлическим привкусом во рту. Хочется бегать и прыгать. Случалось, они с Роной прочтут биржевый бюллетень, расстроятся, а через минуту улыбки друг другу, все забыто, и взбрыкивают, словно молодые телята. Но в последние годы уже не так. И он и жена стали больше себе принадлежать — волноваться могут и беспокоиться. А вчера в технологических джунглях никакая насильственная радость ему не мешала. Был полностью самовластным человеком — понимал, что может погибнуть, и искал выхода.

Но почему все переменилось? Откуда взялась у мозга способность бороться с тем, что навязывает машина? Приходится думать, что мозг сумел-таки сохранить, сберечь себя. Мобилизовал, небось, всю невообразимую, миллионом веков выработанную сложность против монотонного электрического сигнала, создал такие структуры, что позволяют ему обойти влияние компьютера. И побеждает… Впрочем, это естественно. В конце концов, не машина мозг придумала, а он ее.

Однако если так, то замечательно. Тогда выходит, что привязь не такая уж крепкая.

Вместе с тем вот вопрос — зачем оно мозгу? Ведь, казалось бы, веселей веселиться, не переставая, радостней радоваться… Возможно, что мозг отстаивает право на самостоятельность, потому что он творение общества и в качестве такового радеет не только за данную личность, а за всех людей. С точки зрения отдельного человека, чего уж лучше — лежи на боку и блаженствуй. Но с точки зрения Homo sapiens… Возможно, что разум сегодняшнего человека — не отдельная секция, лишь этим днем и этим местом обусловленная, а сфера, куда вошли опыт и чаяния разных стран и сотен столетий. Как-никак, у большинства современников есть представление о подлинной человечности. Не всегда удается поступать, как идеал диктует, но он здесь.

Вот Ниоль, например, помнит о Хагенауэре. Тот в своем заштатном Зальцбурге и думать не думал, а не пропало доброе, переходит из века в век.

Но если оно так, тогда рембрандты, моцарты, пушкины не зря бодрствовали ночами, бескорыстно добиваясь совершенства, исступленно замазывая, перечеркивая, чтобы приняться снова. И те, которые сами в себя чуму из пробирки, грудью на амбразуру, тоже живут! Ничего не пропало, и понятно теперь, в чем их непреходящая заслуга, этих донкихотов…

Мелькнул рекламный щит.

Да бросьте вы к черту! Только неудовлетворенность и двигает. А то сидели бы в пещерах.

Возле будочки железнодорожного переезда черная кошка облизывалась на скамье. Что-то завозилось за спиной Кисча, собака вдруг гавкнула над ухом гулко, как бухнула в бочку. Он даже отдернулся. Надо же, никогда не видела, наверное, кошки, а все равно понимает обязанность!

Мобиль влег теперь в другой темп, он мчался длинными, на десятки километров отрезками, на ходу переводя дыхание и пускаясь в новый кусок равномерного движения.

Кисч откинулся на спинку сиденья, лишь слегка придерживая руль. Многое еще надо было продумать. Возьмет ли зеленый начальник экспедиции такого отставшего электронщика? Взять-то возьмет — и его, и Рону, но это будет от безвыходности, оттого что людей у него нет. А позже Кисч докажет ему, что кое в чем может разобраться. В институте его ведь не зря считали способным. Только потом он потерял ко всему этому интерес, когда убедился, что технология не для людей стала, а сама для себя…

Небо становилось мутнее, маирисовые поля уступили место кирпичным пустырям, бетонным площадкам. Мобиль несся мимо всего этого, а может быть, все это неслось мимо него, застывшего, терло шуршащие колеса, заставляя их бешено вращаться. Что есть силы назад убегали груды маслянистой щебенки, барабан от кабеля, кучи оранжевого песка.

— Стоп! Да ведь это пустыня!

Кисч притормозил вселенную, подогнав ее обочиной дороги под днище мобиля. Вылез из шоферской кабины, подождал, пока в глазах успокоится торопящийся по инерции мир.

Выскочившая за ним собака бурно встряхивалась всем телом.

Действительно пустыня. И косая башня крохотной черточкой задралась на линии горизонта.

Десять шагов от бетонной ленты, еще десять… Как обыденно и безопасно здесь, если знаешь, что за спиной шоссе.

Метрах в пятидесяти поодаль открытая дверь зияла чернотой в стене полузасыпанного щебенкой низкого здания.

Подошел. Покосившиеся кигоновые ступени исчезали внизу в темноте. Спустился. Желтый трепетный огонек вырвал из мрака серые плоскости стен большого помещения, люк посередине, перила металлической лестницы. Ну, правильно — здесь вся земля должна быть нашпигована технологией.

Хватит ли у него характера идти дальше с зажигалкой? Посмотрел назад. Собака наверху, стоя четким контуром, тихонько повизгивала.

— Джина! Поди ко мне… Ну, поди, не бойся.

Собака опустилась на одну ступеньку.

— Иди. Иди сюда. — Потянулся, взял ее за ошейник, огладил, повел за собой.

Возле люка она уперлась, рыча. Кисч спустился метра на три, ступил на пол. Три коридора расходились отсюда, низкие, неширокие. Правый перегораживала доска с табличкой, где звездочки между волнистых линий — международный знак повышенной радиации. В левом вдали брезжил слабый свет. Возможно, отсюда и начали те двое бесследно пропавших, о которых говорил Тутот.

Рядом послышалось короткое частое дыхание. Собака дрожащим туловищем прижалась к колену Кисча. Он похлопал ее по большой голове.

— Привыкнешь. Мы с тобой на недели, может быть, станем вот так уходить. Набирать с собой воды, пищи, запас света. Работы много.

Наверху было неожиданно прохладно после затхлой духоты подвала. Мобиль на дороге казался совсем маленьким среди безлюдного запустенья.

— Ладно. Поехали.

Мотор зашелестел, опять побежали назад смятый кожух компрессора, кигоновые плиты, бунты проволоки, песок.

Вспыхнул на мгновение заключительный плакат серии.

Связаться? Пусть поищут другого.

У Кисча было впечатление, будто нарыв прорвался. Долгие годы он жил придавленный. Махинации с переменой тела, с электродами в башке были попыткой уйти от себя, сложить ответственность, признанием своей слабости. А с этой «Уверенностью» он и Рона уж совсем сдались бы в плен. Но теперь ясно, что не так всесилен гигантский аппарат прибыли, у которого мощь всех машин, хитрый ум лабораторий, железная тяжкая поступь механизированных армий. Не так силен, потому что он против Человека. И оказалось, что даже безразличие Кисча было хоть и слабеньким, но протестом, свидетельством кризиса. Потому что неправ Тутот, считающий существенным лишь то, о чем договариваются в особняках. Ерунда! Существенны не решения, а реакции на них со стороны тех, кто населяет именно многоквартирный дом. Это ведь не просто так, что сотрудник Надзора по ночам становится другим человеком, да и днем предупреждает законную жертву, чтобы она не попалась ему же в руки. И не за здорово живешь магистры уходят бродяжить в пустыню. Мозг не может научиться ничему не учиться. Все оставляет след, вызывает отклик — часто совсем не гот, на какой рассчитывали за стальными стенами…

У переходки возле государственного шоссе Кисч снова остановил мобиль, перелез на заднее сиденье, потеснив собаку. Набрал программу.

Мобиль фыркнул и начал обращать пространство во время. Каждые тридцать километров — в трехминутку.

Борозды кигонового покрытия слились в прямые линии, все, что по бокам, — в ровную серую плоскость.

Вот она, истинная Технология! Неужели отказываться от такого, разбить мир опять на замкнутые пешеходные маленькие пространства, сломать самолетам крылья, кольца магнитным поездам? Неужели перерезать волны радио, телевиденья и в замолчавшем домике зажечь лучину вместо электричества? Пример Грогора показывает, что значит, положившись на одного себя, отвернуться от добытого умом и искусством людей — страшный багрово-черный круг под глазом, ладонь в костяных мозолях, невозможность годами заглянуть в книгу, омыть сердце музыкой.

Стремительное движение, импульс силы и воли. Снова в душу попросился мотив, возвысился и опал волнами. Что-то полузабытое, мелодия из той поры, когда Кисч был молод, смел и уверен. Она силилась проникнуть в первый ряд сознания, звала, чтобы ее вспомнили.

Собака привстала на сиденье, глубоко вздохнула, как человек. Кисч погладил ее.

Трасса выгнулась хищной дугой, мобиль Кисча и сотни других чуть замедлили ход. Со стороны в провале вставал Мегаполис миллионом прямоугольных вершин, меж которых миллион прямоугольных пропастей, и целых полнеба сделало темным его дыхание.

Сердце стукнуло сильнее и… оно прорвалось наконец — начало Тридцать восьмой симфонии. Полилось жемчужными, искрящимися струями. Откуда?.. Из давнего прошлого, от зеленых холмов вокруг старого Зальцбурга, его извилистых тесных улочек, изъеденных плит фонтана перед университетом. От той любви, с которой пестовал сына скромный Леопольд, от дружбы Лоренца Хагенауэра к семейству бедных музыкантов, от ревности, мук и надежд самого Вольфганга Моцарта.

Но встретятся же они когда-нибудь — гений Искусства, несущий идеал, и суровый, могучий гений Техники, который лишь только и способен воплотить идеал в жизнь!

Мы разделяем надежду героя новой повести Севера Гансовского «Часть этого мира», с которой он покидает ее страницы, пытаясь вырваться из всех мыслимых и немыслимых кругов ада, где техника давно вышла из-под контроля разума, где поезда и эскалаторы идут в никуда, а человек не только потерял право принимать решения самостоятельно, но уже и не знает толком про себя самого — он это или, строго говоря, не он…

Мы уверены, что окончательного оглупления человека из-за сверхразвития им же порожденной техники не произойдет. Что соединятся «гений Искусства и гений Техники», как их называет в последних строчках повести ее герой, которому — что греха таить — иногда просто не хватает политической грамотности.

«…Опасно не знание, а то, как хотят им распорядиться определенные лица. К сожалению, эти лица часто преуспевают в своих намерениях», — так ответил недавно известный английский химик профессор Роберт Робинсон на вопрос «Литературной газеты»: «Не может ли быстрое развитие науки привести к каким-либо отрицательным последствиям?»

Гансовский показал нам ту часть мира, в которой «эти лица» весьма и весьма «преуспели в своих намерениях». Но даже там ни Машинная, ни Силовая, ни Надзор, ни Внутренняя стража, ни электроды в голове, никакое самое изощренное насилие не смогли уничтожить в людях чувства справедливости и стремления к свободе.

Но есть и еще одно фундаментальное основание для оптимистического взгляда на развитие цивилизации. Человечество знает, что в реальном мире существует и другая его часть, и в ней идеалы разума и могучая техника не расстаются: они шествуют рука об руку. В этой — нашей части мира революция научно-техническая и революция социальная неразделимы.

Наверное, говорить о научно-технической революции, не включая в это понятие такую важнейшую для человечества область знания, как научный коммунизм, неправомерно вообще.

Владимир Григорьев НОГИ, НА КОТОРЫХ СТОИТ ЧЕЛОВЕК

Традиция есть традиция, и вот уже сто, сто пятьдесят, двести лет начало занятий в Уэльском колледже отмечается с широкой помпой. Лучшие выпускники колледжа, вырвавшиеся ныне, ну конечно же, на самые высокие посты в корпорациях, перетряхивают гардероб, извлекают одинаковые фраки, чистят цилиндры и слетаются в гнездо, из которого некогда выпорхнули, и не желторотыми птенцами, а мощными птицами, готовыми к самостоятельному и хищному полету.

Заведение принимало их из семей шестилетними сопляками и четырнадцать лет минута за минутой вонзало в их сознание технологию, на которой покоится современный мир. Музыка, изящное слово и прочие размагничивающие (маразмагничивающие! — шутили воспитанники) сентиментальные излишества начисто изгонялись из программы, ничто не мешало превращению младенца в классного знатока производства, мужественного руководителя с каменным сердцем и несокрушимой волей.

Согласно древнему ритуалу изюминкой торжественного утренника всегда оказывалась некая знаменитость, прогремевшая не в технике, а, так сказать, на стороне. Строй вытянувшихся воспитанников в возрасте от шести до двадцати, коим посчастливилось пробиться в великий колледж, а следовательно, присутствовать на замечательном празднике, проглатывал речь знаменитости, каждый раз спланированную так, чтобы идея первостепенности железных наук прошивала ее насквозь и подтверждала, опять же со стороны, высказывания прочих ораторов.

Седые стены колледжа видывали мудрые улыбки президентов, обаятельных ребят; трясли здесь кулаками с детскую голову короли ринга, жеманничали звезды экрана, осенялись крестным знамением святые угодники — по одному в сезон, да сезонов-то сколько ухнуло со дня открытия заведения! Но нынешняя администрация, пожалуй, переплюнула все прежние. Боб Сильвер — вот кого удалось оторвать от писания мемуаров, чтобы попотчевать собравшихся.

Когда-то это имя наводило ужас на полицейских Штатов, от севера до юга. Не существовало преступления, которого бы не совершил неуловимый Сильвер, всегда с блеском. Теперь постарел, отсидел сроки, кой от каких грешков откупился — музейный экспонат! Но мемуары, которые он за бешеные гонорары швырял на стол издателей, законно считались бестселлерами.

Понятно, что, когда грузная фигура Боба выплыла из дверей на сияющий паркет зала, взгляды сфокусировались на этой импозантной фигуре, и, если бы взгляды могли жечь. Боб, несомненно, в ту же секунду испепелился. Впрочем, испепелился бы кто-нибудь другой, а уж не Боб Сильвер, кремень, а не старик.

Выкатившись на середину, он цепким взглядом из-под насупленных бровей оценил стоимость слушателей и, видимо, остался доволен.

— Ну, джентльмены, — прохрипел он, — вы собрались тут послушать старика. Время терять не люблю. Выступить у вас, слышал я, немалая честь. Не так ли, джентльмены?

Все молчали, подтверждая, что говорить перед ними и впрямь честь немалая.

— Так вот, сынки. Правильную дорогу вы нашли. Нет нынче в жизни ходу, коли техникой брезгуешь. Видите, левой ноги нет. — Старик ляпнул ладонью по культе и хитро огляделся, проверяя, нет ли чужих и можно ли выкладывать все начистоту.

— А ведь была, сатаной клянусь, была когда-то левая, толчковая нога, и не приведи господь встретиться тогда со мной хоть самому президенту, коли Боб Сильвер вставал не с той ноги. А вот нету! — Старик еще раз шаркнул по культе мясистой пятерней. — А почему? То-то и оно, детки. Из рук вон плохо налегал старина Боб на арифметику, алгебру, химию, когда в мальцах ходил. Отлынивал. Бизнес да бизнес. Презирал на свою голову точные науки. Оттого ноги и не унес…

Годков, значит, сорок назад свершил кто-то кровавое преступление века. Отрезание голов, увод дюжины сейфов с бриллиантами, повальное избиение полицейских, в общем, все как надо. Ну, автор кто? Натурально, Боб Сильвер, кому еще. Один, как всегда один.

Старик сладко усмехнулся, вытер губы ладонью, будто пирожное проглотил. Аудитория же, окаменевшая после первого упоминания о точных науках, пожирала удивительного докладчика глазами.

— Натурально погоня, мотоциклы, «джипы», вертолеты, телевизионная облава со спутников. Всегда уж так. Но тут, гляжу, дело труба. Полиции, видно, меньше положенного отвалил. Хоть провались, из-под земли достанут.

«Ну, — думаю, — из-под земли-то, факт, достанете. А вот если наоборот, из космоса то есть? Руки коротки, джентльмены, Боба Сильвера из космоса выволочь! Руки прочь, джентльмены!»

И шурую на своей тачанке прямо на космодром. Врываюсь на газе, время ночное, никого. А корабли великоваты, без команды не поднять. Глядь, совеем маленькая ракета торчит, атомный паровичок что надо. Читаю:

И в звезды рылом уставился.

Чую только, корабль не наш, европейский, отделка не вышла. Надписи на двух языках, а веса в килограммах, не как у людей. И сказано: чтобы вес пилота не превышал столько-то килограммов, а превысит хоть на килограмм, пеняй на себя, до Луны не дотянешь, и станет пакетботишко спутником планеты, на которой вашему покорному слуге распахнуты все тюрьмы мира. Вот так.

Я, значит, мигом пересчитал с килограммов на фунты, как у нас привыкли, мать честная, быть мне спутником! Фунтов на тридцать во мне больше нормы, хоть ни грамма жира.

Проклял я тогда мир, где все на мелюзгу рассчитано. Задумался. А кругом «джипы» уже ревут. Обложили и сейчас будут тут за пушку хвататься, права качать. «Ну, — думаю, — нет».

Хватаю пилу, р-раз, и в пределах точности одного килограмма режу ногу. Р-раз, и тридцать фунтов долой. Подклеился наспех, ногу на бетон швырнул, получайте, законники, линчуйте часть гражданина Сильвера, привет!

Броневички, значит, к моему паровичку подкатили, тут дернул я указанную ручку, дал атомного жара из-под днища всеми двигателями, так броневички как воск и потекли. Взвился! Ну, на перегрузках сознание малость зашлось, а потом все же очухался. Глянул в иллюминатор, Земля махонькая, чистенькая, весело блестит. Хорошо!

Тут в кабине щелкнуло, и голос говорит на двух языках, на неизвестном и по-нашему: «Расчетный вес пилота занижен. Ускорение старта превысило расчетное, корабль отклонился и идет в сторону от Луны».

Занижен! Я аж подскочил. Кинулся к табличкам, считаю с килограммов на фунты, и так и эдак. И тут впервые в жизни зарыдал Боб Сильвер. Зря ногу оторвал от себя. Точка в точку вписывался Боб с ногами, руками, головой и прочим барахлом. Голову надо было отрывать. Пустая голова, не смогла килограммы в фунты перевести. Папаша мало порол, мучайся теперь с одной ногой…

Погрузившийся в острые воспоминания, старик побагровел, насупился, глаза его метали молнии из-под клочковатых седых бровей. В зале кто-то приглушенно всхлипывал, кто-то сморкался в платок, у малышей слезы стояли в глазах. Лица директорского состава выражали скорбь и почтительность, точно директорат нес караул у национального флага.

— Вот, сынки, арифметика-то, — продолжал старый разбойник, когда в зале установилась тишина. — К Луне-то я кое-как подрулил, сел в кратерах. А ноги-то нет!

Все зашевелились, принимая свободные позы. Речь была закончена. Попечитель колледжа, стуча каблуками по плитам шлифованного старомодного паркета, направился к Бобу со знаками благодарности, однако произнести их было не суждено. С левого фланга пискнул голос младшего воспитанника, новобранца:

— Дядя Боб, а дядя Боб! Я понял, почему у тебя левой ноги нет. Скажи теперь, куда правая-то девалась.

Попечитель от такой бестактности только крякнул и замер с протянутой рукой, и все замерли. Действительно, Боб Сильвер был не просто одноног, он был без ног вообще. Но не мог же он останавливаться на всех своих порчах и недостатках.

— Ну, джентльмены, — недовольно прохрипел старик, — математика тут ни при чем. История совсем для другого учебного заведения. Но если угодно, джентльмены, то в двух словах так…

Он вопросительно посмотрел на застывшего попечителя.

— Правую я потерял потому, что сызмальства грешил против литературы, музыки, истории. Презирал слюнявую гуманитарию. Вот правую и потерял. Длинная это история. Говорю же, мало меня папаша порол!

И, ловко нырнув под кресло с колесиками, старик Боб выхватил из-под днища протезы, снятые для вящей убедительности, мгновенно привинтил их и бодро направился к распахнутым дверям, слегка раскачиваясь на ходу, несгибаемый пират Боб Сильвер!