НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 29

Пол Эш КОНТАКТ

Вечеринка была в полном разгаре, когда Лоуренс Дэй сбежал с нее, прихватив с собой бутылку. В коридоре он чуть не сбил с ног Директора Проекта.

— Почему не веселитесь, Дэй? Что-нибудь не так?

— Все в порядке, сэр. Да только вечеринке кое-чего не хватает.

— Не хватает?

— Ну да. Инициатива совместная, успех общий, а тут…

— Понимаю, понимаю. Но я, знаете ли, с трудом представляю себе лоритян на нашем празднике…

…Наконец-то Лоуренс добрался до комнаты контакта. Она была пуста. Лоуренс привычно плюхнулся в кресло напротив экрана и наполнил кружку.

Семь лет, подумал он. Семь лет работали вместе ученые Земли и Лории, напряженно пытаясь объединить два метода научного познания; но добились ли они успеха — пока еще вопрос.

А теперь, когда проект «Интерконтакт» завершен, когда передача информации на межзвездные расстояния стала реальностью, монтаж оборудования на сорока трех планетах Земли и двух дюжинах лоритянских колоний подходит к концу, что же это теперь получается? Земляне, работавшие над Проектом, вовсю празднуют его окончание — одни…

Конечно, никому и в голову не могло прийти, что лоритяне забегут по-дружески выпить стаканчик на прощание. Во-первых, они дышали хлором, а во-вторых, лишь немногие из них могли выдержать в скафандре больше десяти минут. Поэтому осуществление Проекта шло на полностью герметичной базе, построенной дня землян на одной из планет Лории.

Когда пятнадцать лет назад Лоуренс Дэй, еще пятнадцатилетний юнец, начинал свою карьеру в Службе Межпланетных Исследований, он часто представлял себе такую картину: он, то есть не он, а его зеленый пучеглазый двойник, сидит перед лагерным костром и постукивает себя пальцем по зеленой грудной клетке. Такого рода соблазнительные картины во многом повлияли на выбор им профессии. Но, несмотря на романтический блеск в глазах, Лоуренс твердо стоял обеими ногами на земле. Иными словами, он был реалистом, когда речь шла о том, как трудно довести даже простейшее понятие «Я — друг» до сознания совершенно непохожих на человека существ с резко отличным социальным устройством. Чтобы справиться с такими трудностями, требовался куда больший объем знаний, чем тот, которым обладал Лоуренс. Но успешно преодолев и этот барьер, он в конце концов очутился в Отделе по контактам. Отдел был небольшой, так как разумные миры можно было сосчитать по пальцам; тем более почетным для новичка считалось попасть сюда.

После одиннадцати лет подготовки и нескольких коротких контрольных заданий его назначили Офицером по контактам. Первым местом его работы в этой должности стал проект «Интерконтакт». Каждый день на протяжении семи лет, сидя в этом кресле, он вглядывался в лицо К-к-рискора на экране, и по шесть, восемь, десять часов они работали вместе над очередной порцией информации, необходимой ученым обеих планет. До тех пор, пока не приходили к выводу, что поняли друг друга. «Нет, — подумал Дэй, — это было не взаимопонимание, а лишь обмен информацией. Набор символов, имеющих какой-то смысл для них и для нас, символов, которыми и мы и они можем манипулировать с пользой для себя. Но понимали ли мы друг друга? Я так и не знаю».

Семь лет напряженной работы — и ни единого конфликта, ни слова упрека.

Даже после того памятного всем случая в первый год работы, когда кто-то из землян заметил в присутствии лоритянского коллеги, что денек выдался ясный. Правда, это потребовало затем напряженных шестичасовых исследований, касающихся метеорологических явлений и особенностей их воздействия на органы чувств.

Даже после того, как один из лоритян, не разобравшись, где у нашего ручного лазера рабочее отверстие, изуродовал металлические конструкции, заменявшие К-к-рискору стул.

Впрочем, и с похвалами тоже было не густо. Да вообще хвалят ли лоритяне хотя бы друг друга или обходятся без этого? Интересно, на самом ли деле этот К-к-рискор — такая бездушная счетная машина, какой кажется? Тогда, вероятно, эта яйцеродная сволочь…

«О-па…» Лоуренс весь внутренне подобрался. Называть лоритян оскорбительными кличками, как и издеваться над их внешностью, строго запрещалось даже наедине с собой. Однажды человек такое подумал, а потом, глядишь, и выскажет. Последствия предугадать трудно.

Невозможно наперед предсказать, что может оскорбить инопланетян. Можно лишь гадать, исходя из довольно приблизительных представлений, об их табу.

Насколько Лоуренс мог припомнить, лоритянин никогда не заговаривал первым о различиях между их расами, будь то способ размножения, психологические особенности или детали социально-политического устройства. Единственное, что они обсуждали свободно, это различия в системе дыхания (кислород против хлора). Если же по ходу перевода требовалось все-таки коснуться одной из запретных тем, К-к-рискор делал это настолько туманно, что они оба совершенно запутывались и с огромным трудом добирались до сути. Правда, Лоуренс со своей стороны начинал в таких ситуациях прибегать к всевозможным экивокам.

Но как ни печально, было уже поздно что-либо предпринимать. Слишком поздно.

Лоуренс поднял кружку, словно намереваясь чокнуться с экраном. «За вас, К-к-рискор, — проворчал он, — и пусть мне больше не попадаются такие, как вы».

Экран перед ним внезапно ожил:

— Привет, Лоуренс, — донеслось через динамик знакомое округлое мурлыканье голоса лоритянина. — Не знал, вы сейчас на месте.

Грамматика даже «упрощенного» языка, даже после семи лет практики в нем, давалась лоритянам плохо.

Семь лет… Семь лет Лоуренс Дэй, опускаясь в это кресло, включал радио — и телеаппаратуру, причем в последние шесть с половиной лет — автоматически, так что два действия слились у него в одно. Вероятно, и сейчас он сделал то же самое.

Глаза Лоуренса не отрывались от экрана. Но никогда еще ни одному землянину не удавалось ничего прочесть на лице лоритянина. Затянутые чем-то черным глаза служили, наверное, прекрасными органами зрения, но выражения в них было не больше, чем в двух неправильной формы кусочках черного вельвета. Единственный, кроме глаз, орган, выделявшийся на куполовидной голове, — трубковидный «рот» — был подвижным и всегда направленным в сторону собеседника. Остальную часть лица покрывала редкая щетина блекло-белого цвета. Такой же щетиной покрыты и маленькое каплевидное туловище — шеи не было вовсе — и четыре жестких подвижных щупальца. Кто-то однажды сравнил лоритянина с обезумевшей морской звездой, вышагивающей на одном щупальце. Сравнение было удачным, но Директор Проекта вкатил его автору выговор.

— Привет, К-к-рискор, — сказал Лоуренс хмуро: ничего хорошего от этого неожиданного разговора он не ждал.

— Вопрос: ваша первая смысловая группа, а именно «за вас, К-к-рискор», означает что?

Вот это да! Хотелось бы, чтобы люди, которым работа Офицера по контактам представляется несложной, поскольку основным языком служит «упрощенный» земной (около половины звуков лоритийского недоступны для человеческого восприятия), хотелось бы, чтобы они попробовали ответить на подобный вопрос!

«Упрощенный» земной обладал обширным словарным запасом и богатым набором технических терминов, но из него были полностью устранены омофоны, синонимы и прочие источники возможной путаницы, равно как и исключения из правил грамматики. Все занятые в проекте лоритяне владели им довольно сносно. Трудности возникали в двух случаях. Во-первых, когда встречались лоритийские реалии, для описания которых словарного запаса не хватало (но к таким вещам офицеров по контактам специально готовили); во-вторых, когда у какого-нибудь олуха вырывалась в присутствии лоритян незнакомая им идиома; такое случалось часто, и офицеры по контактам не уставали этим возмущаться, хотя сами порой грешили тем же.

Лоуренс стал подумывать, не выключить ли ему аппаратуру. А может быть, стоит как следует заехать по экрану ногой? Он ведь не на службе, черт ее дери… Прежде чем он успел сделать то либо другое, сработал условный рефлекс, и ответ вырвался сам собой.

— Выражение «за вас», — услышал он собственный голос, — означает пожелание благополучия объекту, которому оно адресовано.

— Выражение логически не связано с благополучием, — отозвался К-к-рискор.

«Он что, называет меня лжецом?» — поразился Лоуренс. Но прежде чем Дэй успел задать этот вопрос на «упрощенном» земном, лоритянин уже переменил тему.

— Вопрос: ваше первое утверждение вторая смысловая группа, а именно «пусть мне такие, как вы, больше не попадаются» означает неприязнь к объекту.

Интонации лоритяне не признавали, поэтому речь их всегда звучала бесстрастно и ровно.

Лоуренс выкатил глаза.

«Ну и ну… — подумал он беспомощно. — Вот ведь вырвалось, а он это понял, как…»

Ему совершенно не хотелось получать о лоритянах новые сведения, наблюдая, как один из них реагирует на оскорбление. Понял ли К-к-рискор, в чем дело? Если б только удалось отвлечь его от этой фразы!

— Собственно, я не знаю, — сказал он осторожно, — является ли понятие неприязни однозначным у наших рас.

— Для моей расы понятие «неприязнь» подразумевает желание остановки и прекращения деятельности объекта, на который оно обращено, — быстро отозвался К-к-рискор. — У нас данное понятие сопровождают также физиологические явления, а именно непроизвольное подергивание кончика щупальца, непроизвольное волнообразное движение шерсти.

Кончик верхнего щупальца внезапно сморщился и опять распрямился.

— Вопрос: однозначно ли понятие неприязни для наших рас, — добавил К-к-рискор.

— Понятие неприязни для наших рас однозначно, — понуро согласился Лоуренс, — однако наши физиологические реакции различны.

— Ваше первое высказывание, первая смысловая группа означает пожелание благополучия, второе высказывание, вторая смысловая группа означает неприязнь. Высказывание противоречиво.

— Нет! Черт… Непроизвольное высказывание… — Лоуренс уставился в кружку, ища там вдохновения, и внезапно оно пришло: — Мое первое высказывание, первая и вторая смысловые группы принадлежат к классу выражений, логически неоправданных, оно употребляется за столом. Перед тем, как пить (Лоуренс собирался сказать «совместно», но вовремя заметил возможную ловушку и заменил слово) алкоголь. Этиловый спирт. Разбавленный.

— Вррргозррт! — верхние щупальца К-к-рискора на добрых две трети свились в нечто вроде часовых пружин. — Непроизвольное высказывание, — сказал, помолчав, лоритянин. Его щупальца медленно распрямились. — Утверждение: этиловый спирт вредно действует на обмен веществ у лоритян. Вопрос: этиловый спирт не оказывает вредного воздействия на организм землян.

— Оказывает, — чувствуя облегчение, что удалось уйти от темы «любишь — не любишь», Лоуренс сделал хороший глоток. — Утверждение; этиловый спирт в крупных дозах оказывает очень вредное воздействие на организм землян. Маленькие дозы не очень вредны.

Кончики щупалец лоритянина беспокойно задвигались:

— Вопрос: земляне добровольно вводят в свой организм ядовитые вещества: причина.

Лоуренс сначала сформулировал мысль про себя: «Поглощение слабоядовитых веществ производит определенный физиологический эффект… э… землянам нравится…»

Лоритяне никогда не выглядели прилизанными, землянам их неровная тускло-белая шерсть представлялась как будто жеваной, но до этого момента К-к-рискор казался все-таки довольно гладким. Теперь он весь беспокойно пульсировал.

«Непроизвольный спазм кончика щупальца, непроизвольные волнообразные движения шерсти», — вспомнил Лоуренс.

— Вопрос: лоритяне не любят… — Лоуренс подался вперед. Если Директор Проекта дознается когда-нибудь об этих переговорах, он не объявит ему благодарности, но в данный момент это беспокоило Офицера по контактам меньше всего.

— Лоритяне это не любят, — быстро сказал К-к-рискор, — лоритяне очень не любят. Земляне… — Он замолчал, потом добавил: — Аввурррт!

— Я думаю «отвратительно» — вот то слово, которое вы ищете.

— Отффратительно!

— Годится и «мерзко».

— Мерррссско!

— Именно так. — Лоуренс сделал еще один глоток. — Ладно, только не сочтите мой вопрос неучтивым… Вы утверждаете, что лоритяне не вводят в организм веществ, вредных для печени. Ну, тогда вопрос: друг мой, К-к-рискор, как же вы тогда веселитесь?…

…Присутствие на вечеринке Директора Проекта оказало на всех отрезвляющее действие. Не особенно сильное, но достаточное для того, чтобы он мог спокойно с нее уйти.

Можно было лечь спать. Но… Конечно, отсеки компрессоров и генераторов силового поля, которые, учитывая неконтролируемое состояние персонала, стали источниками повышенной опасности, были надежно заперты. Однако не стоило недооценивать изобретательность команды…

Мечтая о нескольких минутах покоя, Директор отворил звуконепроницаемую дверь комнаты Контакта.

— Не надо! — услышал он крик Лоуренса. — Это отталкивающе! В смысле отвратительно! Убери их!

Лоуренс Дэй, ссутулясь и прикрыв глаза руками, сидел в кресле.

— Капитан Дэй! Вы в своем уме?! — властно спросил Директор. Лоуренс чуть не упал с кресла:

— Нет, Я только… Это важно, сэр! Я объясню…

— Гав! — послышался чей-то писклявый голос от двери. — Лоуренс, плут, что ты тут… Ух ты! Виноват, сэр! Директор холодно взглянул на вошедшего:

— Вильямс, я полагаю, вы не один.

— Так точно, сэр.

— Я приказываю вам и вашим спутникам забрать отсюда капитана Дэя и привести его в чувство.

— Слушаюсь, сэр.

Вошли трое здоровяков и деловито направились к Лоуренсу.

— Стоп! — Лоуренс схватился за кресло обеими руками, зацепившись для верности еще и ногами. — Важный разговор! Важный, понимаете вы, олухи! Первый настоящий контакт! Сэр, велите им остановиться. Я должен…

— Вопрос: существует у землян Танец Большой Щекотки! — прогремел динамик: К-к-рискор, очевидно, прибавил громкости. — Утверждение: Лоуренсу не нравится. Стоп. Назад. Отмерший. Авуррт!

— Эй, Лоуренс, ты же слышал приказ! — гаркнул Вильямс.

— Погодите! — Директору Проекта стоило большого труда вернуть на место отвисшую челюсть. — Что это было? Э… Повторение вопроса!

К-к-рискор повторил еще громче.

Тинк Вильямс выругался.

— Вильямс, все вы можете идти, — сказал Директор, — я разберусь. И никому ни слова. Понятно? Четверо кивнули и вышли.

— Ну? — обратился Директор к Лоуренсу.

— Значит, так… — Лоуренс поправил помятую форму. — Сэр, мы с К-к-рискором просто разговаривали, вот и все. Просто треп. На прощание.

— Тогда почему вы… Нет, постойте. Что это за Танец Большой Щекотки?

— Отфффратительно! — проревел динамик.

— Требуется понизить громкость, К-к-рискор. Понимаете, сэр, у лоритян там тоже пирушка. Но они ни в каком виде алкоголь не принимают и другие возбудители тоже.

— Мерррссско!

— Они, как бы это сказать, ну, кайфуют с помощью своих органов осязания. Когда им хочется повеселиться по-настоящему, они сплетаются в клубок. Как щетинистые черви, завязанные в узел.

— Дэй, надеюсь, мне не надо напоминать вам…

— Нет, сэр. Я прекрасно помню, как следует реагировать на явления чужой цивилизации. Помню и то, что подходить к ним с земными мерками недопустимо. Но когда такое явление все время перед тобой маячит, оно начинает действовать на нервы. И как себя ни контролируй, напряжение все же остается.

— Капитан Дэй, я все это понимаю и не исключаю возможности нервного срыва, но откровенная демонстрация, которую я здесь застал…

— Нет, сэр, вы не понимаете. Дело в том, что у лоритян та же история. Они к этому точно так же относятся.

— К-к-рискор! Повторение вашего последнего вопроса (Лоуренс быстро сосчитал в уме — сказались годы тренировки): повторите высказывание семнадцатое.

— Вопрос: Директор землян запрещает им высказывать неприязнь к лоритянам, как Директор лоритян запрещает им высказывать неприязнь к землянам.

— Вот, — гордо сказал Лоуренс, — поняли?

— Нет. Что я должен понять?

— Ну… — Лоуренс собирался с мыслями: — Нам всем было запрещено говорить о том, что могло бы обидеть лоритян. Мы не представляли себе, чем именно их можно обидеть, поэтому нам приходилось избегать множества тем. Все, что казалось нам у них необычным или неприятным или могло быть у них табу. Секс или… или вылупление из яйца, или обычаи, ну да вы знаете список. Нам сказали: если они первые начнут разговор на ту или другую тему, тогда о'кэй — можете продолжить и вы. А они таких разговоров не начинали. Мы их считали чересчур щепетильными. Но они рассуждали так же, как и мы. Они были осторожны…

— Вопрос: щепетильный означает что.

Лоуренс оставил вопрос К-к-рискора без внимания.

— Дело в том, сэр, что и их и нас такая осторожность в подборе слов просто изматывала. Конечно, нельзя работать вместе, непрерывно оскорбляя друг друга, и все равно, каким щепетильным ни будь, то и дело наткнешься на что-нибудь… Вот, например, Танец Большой Щекотки, который К-к-рискор только что мне показал. А ему кажется, что нет ничего ужаснее веселья, от которого портится обмен веществ.

— Мерррссско! — высказался К-к-рискор.

— Штука в том, сэр, что мы можем понять друг друга. Мои привычки хороши для меня, его — для него, и мы можем совершенно спокойно рассказывать о них друг другу. А вот если один начинает тянуть резину, другой сердится. Ясно?

Тут по экрану перед ними прокатился беспорядочно спутанный клубок с торчащими во все стороны щупальцами, на вид примерно из пяти особей, прокатился — и поглотил К-к-рискора.

— До свидания, Лоуренс! — прокричал лоритянин, исчезая в безумном танце.

— До… до свидания, К-к-рискор. — Закрыв глаза, Лоуренс торопливо потянулся к пульту. Когда экран потух, он приоткрыл их и наклонился за бутылкой. — Если вид того, как я пью спиртное, действует на К-к-рискора так же, как картина его развлечений на меня, ему сейчас понадобится хорошая доза. Налить вам, сэр?

— Нет, благодарю. — Директор выглядел слегка озадаченным. — Неужели вы хотите сказать, Дэй, что все наши предосторожности были ни к чему, что мы могли свободно говорить с лоритянами о… ну, скажем, о различиях между ними и нами и наших реакциях на эти различия?

— Нет, сэр, не совсем так. На подобные темы большинство землян даже между собой не говорят. Я уверен, что понятие «отвратительно» означает для К-к-рискора в точности то же самое, что и для меня, и ввести его в состав слов языка Проекта не мешает. Может быть, при работе над новым общим Проектом те, кто заменит К-к-рискора и меня, договорятся снять некоторые табу. Но определенные правила необходимы, даже если они нас иногда раздражают.

— Понимаю. Да-да. Понимаю… Кажется, я могу понять, почему вам так хотелось разок нарушить инструкции… И К-к-рискору тоже. Ну я, пожалуй, пойду взгляну, как они там веселятся.

Он вышел.

Лоуренс вылил остатки в кружку и поставил ее охладиться. Затем он убедился, что все клавиши стоят в положении «выключено», и бросил взгляд на дверь. Она была плотно притворена. Лоуренс протянул кружку к экрану.

— За тебя, К-к-рискор, яйцеродная ты сволочь, — нежно сказал он и выпил до дна.

Роберт Силверберг УВИДЕТЬ НЕВИДИМКУ

И меня признали виновным и приговорили к невидимости на двенадцать месяцев, начиная с одиннадцатого мая года Благоволения, и отвели в темную комнату под зданием суда, чтобы, перед тем как выпустить, наложить печать на мой лоб.

Работой занимались два государственных наемника. Один швырнул меня на стул, другой занес клеймо.

— Это совершенно безболезненно, — заверил громила с квадратной челюстью и отпечатал клеймо на моем лбу, и меня пронзил Ледяной холод, и на этом все кончилось.

— Что теперь? — спросил я.

Но мне не ответили; они отвернулись от меня и молча вышли из комнаты. Я мог уйти или остаться здесь и сгнить заживо — как захочу. Никто не заговорит со мной, не взглянет на меня дважды, увидев в первый раз знак на лбу. Я был невидим.

Вы должны понять, что моя невидимость — абсолютно метафорична. Я все еще обладал телесной вещественностью. Люди могли видеть меня — но не имели права.

Абсурдное наказание? Возможно. Но и преступление было абсурдным. Холодность. Отказ отвести душу перед ближним. Я был четырехкратным нарушителем. В должное время прозвучала — под присягой — жалоба, прошел суд, наложено клеймо.

Я стал невидим.

Я вышел наружу, в мир тепла. Полуденный дождь уже закончился. Улицы города подсыхали, в воздухе стоял запах свежей зелени Мужчины и женщины спешили по своим делам. Я шел среди них, но меня никто не замечал. Наказание за разговор с Невидимкой — невидимость на срок от месяца до года и более в зависимости от тяжести нарушения.

Я ступил в шахту лифта и вознесся в ближайший из Висячих Садов. То был Одиннадцатый, сад кактусов, и причудливые уродливые формы как нельзя лучше соответствовали моему настроению. Я приблизился к кассе, собираясь купить входной жетон, и предстал перед розовощекой, пустоглазой женщиной.

Я положил перед ней монету. Какое-то подобие испуга промелькнуло в ее глазах и тут же исчезло.

— Один, пожалуйста, — сказал я.

Никакого ответа. Сзади образовалась очередь. Я повторил свою просьбу. Женщина беспомощно подняла глаза, затем уставилась за мое левое плечо. Протянулась рука, положила еще монету. Женщина взяла ее и достала жетон. Мужчина за мной опустил жетон в автомат и прошел.

— Дайте мне жетон, — решительно потребовал я. Другие отталкивали меня. И ни слова извинения. Я начал ощущать на себе первые следствия своей невидимости. Они в полном смысле относились ко мне, словно к пустому месту.

Однако налицо и преимущества. Я зашел за стойку и попросту взял жетон, не заплатив. Так как я невидим, меня нельзя остановить. Я сунул жетон в прорезь автомата и вошел в сад. Но кактусы раздражали меня. Нахлынула какая-то необъяснимая хандра и отбила охоту гулять. На обратном пути я прижал палец к торчащей колючке, выступила капля крови. Кактус по крайней мере еще признавал мое существование. Лишь для того, чтобы пускать кровь.

Я вернулся в свою квартиру. Там меня ждали книги, но я не чувствовал к ним влечения. Я растянулся на узкой постели и включил тонизатор, чтобы побороть овладевшую мной странную апатию. Невидимость…

Собственно, это ерунда, твердил я себе. Мне никогда не приходилось зависеть полностью от других людей. Иначе как бы я вообще был осужден за холодность к ближним? Так что же мне надо от них сейчас? Пускай себе не обращают на меня внимания!

Только на пользу. Невидимки не работают. Как могут они работать? Кто обратится к невидимому врачу, или наймет невидимого адвоката, или передаст документ невидимому служащему? Итак, никакой работы. С другой стороны, и никакого дохода, разумеется. Но хозяин не берет плату с невидимых постояльцев. Невидимки ходят куда им заблагорассудится бесплатно. Я только что доказал это, в Висячем Саду.

Невидимость — замечательная шутка над обществом, решил я. Меня приговорили не более чем к годичному отдыху. Я был уверен, что получу массу удовольствия.

Однако существовали реальные неудобства. В первый вечер своей невидимости я пошел в лучший ресторан города. Закажу самую изысканную еду, обед из ста блюд, и удобно исчезну в момент предоставления счета.

Я ошибся. Мне не удалось даже сесть. Полчаса я стоял в холле, а метрдотель снова и снова проходил мимо. Ничего не даст, если я сам сяду за столик. Официант просто не примет мой заказ.

Можно, конечно, пойти на кухню и угоститься, чем душа пожелает. Я могу вовсе нарушить работу ресторана. Впрочем, этого делать не стоит. У общества наверняка есть способы защиты от невидимок. Разумеется, никакого прямого возмездия, никакого намеренного отпора. Но в чем обвинить повара, если тот вздумает облить стену кипятком, не заметив человека возле стены? Невидимость есть невидимость, палка о двух концах.

Я покинул ресторан.

Я поел в столовой самообслуживания поблизости и поехал на автотакси домой. Машины, как и кактусы, признавали подобных мне. Однако я сомневался, что их общества на протяжении года будет достаточно.

Спалось мне плохо.

Второй день невидимости был днем дальнейших испытаний и открытий.

Я отправился на долгую прогулку, предусмотрительно решив не сходить с тротуара. Мне часто доводилось слышать истории про мальчишек, с наслаждением переезжающих тех, кто несет клеймо невидимости. Их и судить не могли. Такие опасности умышленно создавались моим наказанием.

Я шагал по улицам, и толпа передо мной расступалась. Я рассекал толчею, как нож масло. В полдень я повстречал первого сотоварища-невидимку, высокого мужчину средних лет, коренастого и преисполненного достоинства, несущего печать позора на выпуклом лбу. Наши глаза встретились лишь на миг. Невидимка, естественно, не может видеть себе подобных.

Я был изумлен, не больше. Я до сих пор смаковал новизну этого образа жизни. И никакое пренебрежение не могло меня задеть. Пока не могло.

На третьей неделе я заболел. Недомогание началось с лихорадки, затем появилась резь в животе, тошнота и другие угрожающие симптомы. К полуночи мне стало казаться, что смерть близка. Колики были невыносимы; еле дотащившись до ванной, я заметил в зеркале свое отражение — лицо перекосившееся, позеленевшее, покрытое каплями пота. На бледном лбу маяком пылало клеймо невидимости.

Долгое время я лежал на кафельном полу, безвольно впитывая его холод. Потом подумал: что если это аппендицит?! Воспалившийся, готовый прорваться аппендикс?

Мне требовался врач.

Телефон был покрыт пылью. Никто не удосужился его отключить, но с момента ареста я никому не звонил и никто не смел звонить мне. Кара за умышленный звонок невидимке — невидимость. Мои друзья — те, которые считались моими друзьями, — остались в прошлом.

Я схватил трубку, затыкал пальцем в кнопки. Зажегся экран, и заговорил справочный робот. — С кем желаете беседовать, сэр?

— Врач, — прохрипел я.

— Ясно, сэр.

Льстивые, вкрадчивые механические слова. Робота не накажешь невидимостью! И он мог разговаривать со мной. Раздался заботливый голос:

— Что вас беспокоит?

— Боль в животе. Наверное, аппендицит.

— Мы пришлем человека через… — Он запнулся. Я сделал ошибку, приподняв свое сведенное судорогой лицо. Его глаза остановились на клейме, и экран потемнел так быстро, словно я протянул к нему для поцелуя прокаженную руку.

— Доктор… — простонал я.

Голова моя бессильно упала. Это уже было чересчур. А как же клятва Гиппократа? Неужели врач не придет на помощь страдающему?

Гиппократ ничего не знал о невидимках. Для общества в целом меня попросту не существовало. Врач не может поставить диагноз и лечить несуществующего человека.

Я был предоставлен сам себе.

Это одна из наименее привлекательных черт невидимости. Никто не препятствует вам зайти в женское отделение бани, если вы того хотите, но корчиться от боли вы будете равно беспрепятственно. Одно связано с другим. И если ваш аппендикс прорвется — что ж, это послужит уроком остальным, которые могли бы пойти вашим преступным путем.

Мой аппендикс не прорвался. Я выжил. Человек может выдержать год без общения. Можно ездить в автоматических такси и есть в забегаловках-автоматах. А автоматических врачей нет. Впервые за свою жизнь я ощутил себя изгоем. К заболевшему заключенному в тюрьме приходит врач. Мое преступление недостаточно серьезно, оно не удостоено тюрьмы, и ни один врач не станет облегчать мои страдания. Это несправедливо! Я проклинал дьяволов, придумавших такую жестокую кару. И каждый новый рассвет я встречал один, в таком же одиночестве, как Крузо на необитаемом острове, здесь, в центре города в двенадцать миллионов душ.

Как описать мои частые смены настроения в те месяцы?

Бывали периоды, когда невидимость казалась величайшей радостью, утехой, сокровищем. В те сумасшедшие моменты я упивался свободой от всех и всяческих правил, опутывающих обыкновенного человека.

Я крал. Я входил в магазин и брал, что хотел, а трусливые торговцы не смели остановить меня или позвать на помощь. Будь мне известно, что государство возмещает подобные убытки, воровство приносило бы мне меньше удовольствия.

Я подсматривал. Я входил в гостиницы и шел по коридору, открывая наугад двери. Некоторые комнаты были пусты. Другие нет.

Богоподобный, я наблюдал все. Дух мой ожесточился. Пренебрежение обществом — преступление, принесшее мне невидимость, — достигло небывалого размера.

Я стоял на пустынных улицах под дождем и поливал руганью блестящие лица вознесшихся зданий.

— Кому вы нужны? — ревел я. — Не мне! Ну кому вы нужны?!

Я смеялся, издевался и бранился. Это был некий вид безумия, вызванный, полагаю, одиночеством. Я врывался в театры, где развалились в креслах любители развлечений, пригвожденные мельтешением трехмерных образов, и выделывал антраша в проходах. Никто не шикал на меня, никто не ворчал. Светящееся клеймо на моем лбу помогало им держать свое недовольство при себе.

То были безумные моменты, славные моменты, великие моменты, когда я исполином шествовал среди праха земного, и каждая моя пора источала презрение. Да, сумасшедшие моменты, признаю открыто. От человека, несколько месяцев поневоле невидимого, нельзя ожидать душевного равновесия.

Но маятник несся головокружительно. Дни, когда я чувствовал лишь презрение ко всем зримым идиотам вокруг, сменялись днями невыносимой тяжести. Я бродил по бесконечным улицам, стоял под изящными аркадами, глядел на серые полосы шоссе с размытыми штрихами стремительных автомобилей, И даже нищие не подходили ко мне. А вам известно, что у нас есть нищие, в наш просвещенный век? До того, как меня объявили невидимым, я этого не знал. До того, как мои долгие прогулки привели меня в трущобы, где пропадал внешний лоск, где опустившиеся шаркающие старики просили подаяния.

У меня не просил никто. Однажды ко мне приблизился слепой.

— Ради всего святого, — взмолился он, — помогите купить новые глаза…

Первые слова, обращенные ко мне за многие месяцы! Я полез в тунику за деньгами, готовый отдать ему в благодарность все, что есть. Почему нет? Что мне деньги? Но не успел я их достать, как какая-то кошмарная фигура, отчаянно перебирая костылями, втерлась между нами, прошептала слово «невидимый», и тут же они оба заковыляли прочь, словно перепуганные крабы. А я остался на месте, глупо сжимая деньги.

Даже нищие… Дьяволы! Придумать такую пытку!

Так я снова смягчился. Моя надменность исчезла. Я остро чувствовал одиночество. Кто мог обвинить меня тогда в холодности? Я размяк, был готов впитывать каждое слово, каждый жест, каждую улыбку, патетически жаждал прикосновения руки. Шел шестой месяц моей невидимости.

Теперь я ненавидел ее страстно. Все радости ее оказались на поверку пустыми, а муки непереносимыми. Я сомневался, что сумею прожить оставшиеся шесть месяцев. Поверьте, мысли о самоубийстве не раз приходили мне в голову.

И наконец, я совершил глупый поступок. Как-то раз я повстречал другого Невидимого, третьего или четвертого за полгода. Наши взгляды настороженно скрестились на миг; затем он опустил глаза и обошел меня. Это был стройный молодой человек, не старше сорока, со взъерошенными каштановыми волосами и узким печальным лицом. Он имел вид ученого, и я еще удивился, что он такого совершил, чтобы заслужить невидимость. Мною завладело желание догнать его и спросить, и узнать его имя, и заговорить с ним,

и обнять его.

Все это запрещено. С Невидимым нельзя иметь никаких дел — даже другому Невидимому. Особенно другому Невидимому. Общество вовсе не заинтересовано в возникновении неких секретных связей среди своих отверженных.

Я знал это.

И все равно я повернулся и пошел следом.

На протяжении трех кварталов я держался шагах в пятидесяти позади. Повсюду, казалось, сновали роботы-ищейки, быстрые на распознавание любого нарушения своими чуткими приборами, и я не смел ничего предпринять. Потом он свернул в боковую улочку, серую грязную улочку полутысячелетней древности, и побрел ленивым шагом никуда не стремящегося Невидимки. Я поравнялся с ним.

— Постойте, — тихо сказал я. — Здесь нас никто не увидит. Мы можем поговорить. Мое имя…

Он резко повернулся, охваченный неописуемым ужасом. Его лицо побелело. Какую-то секунду он пораженно смотрел в мои глаза, затем рванулся, намереваясь обойти меня.

Я загородил ему путь.

— Погодите, — попросил я. — Не страшитесь. Пожалуйста… Он шевельнулся. Я опустил руку ему на плечо, и он судорожно дернулся, стряхивая ее.

— Хоть слово… — взмолился я.

Даже ни слова. Даже ни глухого «оставьте меня в покое!» Он обогнул меня, побежал по пустой улице, и топот его ног затих за углом. Я смотрел ему вслед и чувствовал, как нарастает внутри меня великое одиночество.

Потом пришел страх. Он не нарушил закон, а я… Я увидел его. Таким образом, я подлежал наказанию, возможно, продлению срока невидимости. По счастью, вблизи не было ни одного робота-ищейки.

Повернувшись, я зашагал вниз по улице, стараясь успокоиться. Постепенно я сумел взять себя в руки. И тут понял, что совершил непростительный поступок. Меня беспокоила глупость моей выходки и еще более ее сентиментальность. Потянуться так панически к другому Невидимому — признать открыто свое одиночество, свою нужду. Нет. Это означало победу общества. Я не мог смириться с этим.

Случайно я вновь оказался рядом с садом кактусов. Я поднялся наверх, схватил жетон и вошел внутрь; там отыскал гигантский, восьми футов высотой, уродливо изогнутый кактус, колючее чудовище. Я вырвал его из горшка и стал ломать и давить; тысячи игл впились в мои руки. Прохожие делали вид, будто ничего не замечают. Так, скривившись от боли, с кровоточащими ладонями, я спустился вниз, снова утонченно высокомерный в своей невидимости.

Прошел восьмой месяц, девятый, десятый… Весна сменилась летом, лето перешло в ясную осень, осень уступила место зиме с регулярными снегопадами, до сих пор разрешенными по эстетическим соображениям. Теперь зима кончилась. Деревья в парках выпустили зеленые почки. Синоптики стали устраивать дождь трижды в день.

Мой срок близился к концу.

В последние месяцы невидимости меня охватило оцепенение. Один день монотонно сливался с другим словно в тумане. Мой истощенный ум отказывался переваривать прочитанное. Брал я, что попадалось под руку: Аристотеля, учебник механики… Когда я переворачивал страницу, содержание предыдущей ускользало из моей памяти.

Честно говоря, я совершенно не следил за ходом времени. В день окончания срока я лежал у себя в комнате, лениво листая книгу, когда в дверь позвонили.

Мне не звонили ровно год. Я почти забыл значение этого звука.

Передо мной стояли представители закона. Не говоря ни слова, они сломали печать, крепящую знак к моему лбу. Эмблема невидимости упала и разбилась.

— Приветствуем тебя, гражданин, — сказали они мне. Я медленно кивнул.

— Да.

— Май, одиннадцатое, 2105. Твой срок кончился. Ты отдал долг и возвращен обществу.

— Спасибо. Да.

— Пойдем, выпьем с нами.

— Я бы предпочел воздержаться.

— Это традиция. Пойдем.

Я пошел с ними. Лоб мой казался странно наг; в зеркале на месте эмблемы виднелось бледное пятно. Меня отвели в близлежащий бар и угостили эрзац-виски, грубым, крепким. Бармен ухмыльнулся мне. Сидящий рядом за стойкой хлопнул меня по плечу и спросил, на кого я ставлю в завтрашних реактивных гонках. Я ответил, что не имею ни малейшего понятия.

— В самом деле? Я за Келсо. Четыре против одного, но у него мощнейший спурт.

— К сожалению, не разбираюсь, — извинился я.

— Он уезжал на долгое время, — мягко сказал государственный служащий.

Эвфемизм был недвусмыслен. Мой сосед кинул взгляд на бледное пятно и тоже предложил выпить. Я согласился, хотя уже почувствовал действие первой порции.

Однако я не посмел осадить его. Это могут истолковать как проявление холодности. Я снова стал человеческим существом. Я был видим.

Возвращение к видимости вызвало, разумеется, множество неловких ситуаций. Встречи со старыми друзьями, возобновление былых знакомств… Естественно, никто не упоминал о невидимости. К ней относились как к несчастью, о котором лучше не вспоминать. Безусловно, все старались щадить мои чувства. Разве говорят человеку, чьего престарелого отца только что повели на эвтаназию: «Что ж, все равно он вот-вот преставится»?

Нет. Конечно, нет.

Так в нашем совместно разделяемом опыте образовалась эта дыра, эта пустота, этот провал. Мне трудно было поддерживать беседу с друзьями, особенно учитывая, что я вышел из курса всех современных событий, мне трудно было приспособиться. Трудно.

Но я не отчаивался и не опускал рук, ибо я уже не был тем равнодушным и надменным человеком, каким был до наказания. Самая жестокая из школ научила меня смирению.

То и дело я замечал на улицах невидимок. Но глаза мои быстро скользили в сторону, словно наткнувшись на некое мерзкое гноящееся чудовище из потустороннего мира.

Полный смысл моего наказания, однако, я постиг на четвертый месяц нормальной жизни. Я находился неподалеку от Городской Башни, шел домой со своей старой работы в архиве муниципалитета, как вдруг из толпы меня схватила рука.

— Пожалуйста, — мягко произнес голос. — Подождите минуту. Не бойтесь.

В нашем городе незнакомые не обращаются друг к другу. Я пораженно поднял взгляд.

И увидел пылающую эмблему невидимости. Затем я узнал его — тот стройный юноша, к которому я подошел более чем полгода назад на пустынной улице. Он одичал, глаза его приобрели безумный блеск, в каштановых волосах появилась седина. Тогда, вероятно, его срок только начался. Сейчас он, должно быть, отбывал последние недели.

Он сжал мою руку. Я задрожал. Это была не пустынная улица. Это была самая оживленная площадь города. Я вырвал руку и стал поворачиваться.

— Нет, не уходите! — закричал он. — Неужели вы не сжалитесь надо мной?! Вы сами были на моем месте!

Я сделал нерешительный шаг и вспомнил, как я взывал к нему, как молил не отвергать меня. Я вспомнил свое страшное одиночество.

Еще один шаг назад.

— Трус! — выкрикнул он. — Заговори со мной! Заговори со мной, трус!

Это оказалось выше моих сил. Я был тронут. Слезы неожиданно брызнули из моих глаз, и я повернулся к нему, протянул руку. Прикосновение словно пронзило его током. Через миг я сжимал его в объятиях, стараясь успокоить, облегчить страдания.

Роботы-ищейки сомкнулись вокруг нас. Его оттащили. Меня взяли под стражу и снова будут судить за преступление, на сей раз не за холодность — за отзывчивость. Возможно, они найдут смягчающие обстоятельства и освободят меня. Возможно, нет.

Все равно. Если приговорят, я с гордостью понесу свою невидимость.

Теодор Старджон БИЗНЕС НА СТРАХЕ

Что там ни говори, а Джозеф Филипсо — избранник судьбы. Вам нужны доказательства? А его книги? А Храм Космоса?

Избраннику судьбы, хочет он того или нет, на роду написано совершить что-нибудь великое. Взять, к примеру, Филипсо. Да у него и в мыслях никогда не было ввязываться в эту историю с Неопознанными (никем, кроме Филипсо) Летающими Объектами. Иными словами, в отличие от некоторых не столь идеально честных (по словам Филипсо) современников, он никогда не говорил себе; «Сяду-ка я за письменный стол, поднавру с три короба про летающие тарелочки, да подзаработаю деньжат». Нет, случилось то, что должно было случиться (Филипсо в конце концов и сам в это поверил), и просто так уж случилось, что это случилось именно с ним. Кто угодно мог оказаться на его месте. Вот так, одно за другое, другое за третье, третье за четвертое, словом, прогуляешь денек, да устроишь себе ожог на руке ради, так сказать, алиби, а глядишь — цепочка событий приводит тебя прямиком к Храму Космоса.

Если уж вспоминать по чести все как было (только, пожалуйста, не требуйте этого от Филипсо), то приходится признать, что и алиби-то было убогое, и повод для него тоже был никчемным. Сам Филипсо ограничивается скромным упоминанием, что начало его карьеры ничем не примечательно, а о прочем попросту умалчивает. А началось с того, что в один прекрасный вечер он без всякого основания напился до умопомрачения (если только не считать основанием сорок восемь долларов, которые он получил в агентстве за рекламное объявление для «Дешевой Распродажи»).

На следующий день он, само собой, в агентство не пошел, а чтобы оправдаться, наврал боссу про то, как он поехал накануне за город навестить свою престарелую мамочку, а на обратном пути испортилось зажигание, и он всю ночь как проклятый копался в моторе, и только к утру… ну и так далее. На другой день он действительно поехал за город навестить свою престарелую мамочку, и что вы думаете?… На обратном пути машина вдруг встала как вкопанная, и он всю ночь… ну, как будто в воду вчера глядел. Снова надо было оправдываться, а как? Пока Филипсо перебирал в уме да проверял на правдоподобие один вариант за другим, небо вдруг ярко осветилось, а от скал и деревьев побежали быстрые тени. Но все исчезло, прежде чем он успел поднять голову. Это мог быть метеорологический зонд или болотный огонь, а может быть, шаровая молния — это не имеет значения. Филипсо посмотрел на небо, где уже ничего не было видно, и тут его осенило.

Его автомобиль стоял на обочине, заросшей густой травой. Справа на лужайке виднелись круглые валуны самых разных размеров. Филипсо быстро отыскал три камня — каждый около фута в поперечнике, — образующие правильный треугольник и примерно одинаково глубоко сидящие в земле. Не следует только думать, что камни глубоко сидели в земле, поскольку трудолюбие Филипсо сильно уступало его изобретательности. Осторожно ступая, чтобы не примять траву, Филипсо по одному перетащил камни в лес и спрятал их в пустой норе, которую завалил сверху сухими ветками. Затем он поспешил к машине, достал из багажника паяльную лампу (допотопная ванна в доме его матушки дала течь, и Филипсо одолжил лампу, чтобы заделать прохудившийся шов) и старательно опалил огнем оставшиеся от камней углубления.

Бесспорно, что судьба взялась за дело еще сорок восемь часов назад. Но только сейчас стал явственно виден ее перст, ибо едва успел Филипсо мазнуть огнем по тыльной стороне ладони, погасить лампу и спрятать ее в багажник, как на дороге показался автомобиль. Он принадлежал репортеру, писавшему для воскресных приложений, и у этого самого репортера по фамилии Пенфильд в данный момент не только не было темы для очередного номера, но к тому же он своими глазами видел полчаса назад вспышку на небе. Филипсо и сам собирался зайти в городе в какую-нибудь газету, а затем вернуться на место происшествия с репортером и фотографом, чтобы на следующий день показать боссу заметку в вечернем выпуске. Но судьба взялась за дело с куда большим размахом.

Освещенный первыми проблесками зари, Филипсо стоял посередине шоссе и размахивал руками, пока приближающаяся машина не затормозила около него.

— Они меня чуть не укокошили, — хрипло простонал он.

С этого момента материал пошел раскручиваться сам собой, как любят говорить в редакциях воскресных приложений. Филипсо не пришлось выдумывать никаких подробностей. Он только отвечал на вопросы, а остальное доделало воображение Пенфильда, которому во всей этой истории было ясно только одно: перед ним не очевидец, а голубая мечта репортера.

— Они опустились на Землю на огненной струе?

— На трех огненных струях. — Филипсо повел его вниз по склону и показал на обугленные, еще теплые углубления.

— Вам угрожали?

— Не только мне… всей планете. Они грозили уничтожить Землю.

Пенфильд едва успевал записывать. К тому же он сам сделал снимки.

— Ну а что вы ответили? Что не боитесь их угроз? Филипсо подтвердил, что так оно и было. И так далее. История эта попала, как Филипсо и хотел, в вечерний выпуск, но он и не подозревал, что она наделает столько шуму. А шума было столько, что Филипсо уже и не вернулся в рекламное агентство. Он получил телеграмму от одного издателя, в которой тот спрашивал, не возьмется ли он написать книгу.

Филипсо взялся и написал. Его сочинение отличалось лихостью стиля (это ведь ему принадлежал горящий неоновым пламенем над сотнями магазинов девиз «Дешевой Распродажи» «МНОГО ТРАТИШЬ — МАЛО ПЛАТИШЬ»), изысканностью манер деревенского увальня и непритязательностью обстановки крупного банка. Оно называлось «Человек, который спас Землю» и за первые семь месяцев разошлось тиражом двести восемьдесят тысяч экземпляров.

С тех пор деньги сами потекли к нему. Не только за книги. Он получал их от Лиги Приближающегося Конца Света, от Союза Борьбы за Моральное Возрождение Человечества и от Ассоциации Защиты Земли от Космических Пришельцев… Со всех сторон к нему неслись призывы «Спаси нас» и оседали на его банковском счету денежными чеками. Хочешь не хочешь, пришлось основать Храм Космоса, чтобы как-то придать делу законный характер, и разве Филипсо виноват, что его лекции половина прихожан, простите, слушателей, принимала за богослужения?

Появилась на свет его вторая книга. Вначале она была задумана как приложение — ведь ему было просто необходимо уточнить отдельные противоречия и неточности, на которых его поймали дотошные критики. Книга называлась «Нам Незачем Капитулировать», была на треть длиннее и содержала еще больше противоречий, чем первая; за первые девять недель она разошлась тиражом триста десять тысяч экземпляров. Тут уже те, другие деньги хлынули таким потоком, что Филипсо пришлось срочно зарегистрировать себя как некоммерческую организацию и отнести все поступления на ее счет. Признаки благоденствия были видны и в самом Храме, причем самым заметным была большая радарная антенна, купленная со списанного броненосца и установленная на куполе. Антенна круглые сутки вращалась вокруг оси, и хотя она не была ни к чему подключена, с первого взгляда на нее становилось ясно, что Филипсо начеку и люди могут спать спокойно. В хорошую погоду антенна была видна даже из Каталины, особенно по ночам, когда на ней включали яркий оранжевый прожектор. Когда эта штука вращалась, она была похожа на автомобильный дворник, увеличенный до космических размеров.

Кабинет Филипсо помещался в куполе, прямо под антенной, и попасть туда можно было только при помощи автоматического лифта. Отключив лифт, в этом кабинете можно было без помех предаваться размышлениям. А поразмышлять было о чем. Например, не прогорит ли он, арендовав для следующей лекции зал Колизеума, или что делать с чеком на десять тысяч долларов от Астрологического Союза, раз уж эти олухи напечатали в газетах точную сумму своего дара. Но главной заботой была следующая книга. Поведав человечеству что ему грозит опасность и что, объединившись, оно может себя спасти, Филипсо отчаянно нуждался теперь в свежей идее. Идея должна быть созвучна времени и доступна пониманию рядового читателя газет. А ждать, пока его осенит, Филипсо не мог — чудесам этого сорта удивляются девять дней, а на десятый о них забывают.

Филипсо сидел у себя в кабинете, отрезанный от всего мира и погруженный в эти размышления, как вдруг он с изумлением услышал позади себя легкое покашливание. Обернувшись, он увидел рыжего невысокого человечка. Неизвестно, что бы сделал Филипсо в первый момент — обратился в бегство или вцепился незнакомцу в горло, если бы у того в руках не оказалось средства, которое со времен появления письменности гарантированно успокаивало разъяренных авторов.

— Я прочитал ваши книги, — сказал незнакомец и протянул вперед ладони, на каждой из которых лежало по знакомому тому. — Я нашел их не лишенными искренности и логики,

Расплывшись в улыбке, Филипсо оглядел лишенное особых примет лицо незнакомца и его заурядный серый костюм.

— Общим у искренности и логики является то, — продолжал незнакомец, — что они могут не иметь никакого отношения к истине.

— Послушайте, кто вы такой? — потребовал от него Филипсо. — И как вы сюда попали?

— Никак я сюда не попадал, — ответил незнакомец, — потому что меня здесь нет.

Он показал вверх, и вопреки собственной воле Филипсо посмотрел туда, куда указывал палец незнакомца.

На небе уже сгущались сумерки, и оранжевый прожектор кромсал их со все возрастающей решительностью. Сквозь прозрачный купол было видно, как прожектор выхватил из темноты какое-то большое серебристое тело, зависшее над землей в пятидесяти футах от поверхности и в ста футах к северу от Храма — как раз в той точке неба, куда повелительно указывал палец гостя. Оно было видно всего одно мгновение, но его изображение осталось на сетчатке глаза как после яркой вспышки. Когда прожектор, описав круг, вернулся на прежнее место, там уже ничего не было.

— Я нахожусь в этой штуке, — проговорил человек с песочными волосами, — здесь, в этой комнате, я всего лишь иллюзия. — Он вздохнул. — Но ведь каждый из нас вправе сказать это о себе.

— Перестаньте говорить загадками, — завопил Филипсо, чтобы заглушить дрожь в голосе, — а не то я возьму вас за шиворот и выкину вон.

— Этого сделать нельзя. Вы не можете выкинуть меня отсюда, потому что, как я уже сказал, меня здесь нет.

Незнакомец двинулся к Филипсо, стоявшему посредине кабинета. Филипсо отступил на шаг, затем еще на шаг, пока не уперся в стол. Незнакомец продолжал идти. С невозмутимым лицом он подошел вплотную к Филипсо, прошел сквозь него, затем сквозь стол и кресло, но единственным, что пострадало от этого столкновения, оказалось самообладание Филипсо.

— Я вовсе не хотел вас напугать, — проговорил незнакомец, озабоченно наклонившись к лежащему на полу Филипсо. Он протянул руку, словно пытаясь помочь ему встать на ноги. Филипсо, увернувшись, бросился в сторону, но тут вспомнил, что незнакомец не может его коснуться. Забившись в угол, он испуганно глядел на гостя. Тот сокрушенно покачал головой.

— Мне очень жаль, Филипсо.

— Кто вы?

В первый момент незнакомец даже растерялся. Он недоуменно посмотрел Филипсо в глаза и затем почесал у себя в затылке.

— Об этом я как-то не подумал, — задумчиво пробормотал он. — Разумеется, это важно. Необходима этикетка. — Глядя на Филипсо более твердым взглядом, гость продолжал: — У нас есть специальное название для людей вроде вас. Приблизительно его можно перевести как этикеточники. Не обижайтесь. Это класс существ, которые называют себя разумными, но не а состоянии воспринять предмет или явление, предварительно не наклеив на них словесную этикетку.

— Кто вы?

— Ах, да! Прошу прощения. Зовите меня… гм… ну хотя бы Хуренсон. Надо же вам как-то меня называть, а как — не имеет ни малейшего значения. К тому же, выслушав, вы, возможно, назовете меня еще более скверным именем.

— Не понимаю, что вы хотите сказать?

— А вы послушайте и поймете.

— Что пппо-сслушать?

— Хотите, я еще раз покажу вам мой корабль?

— Нет, нет, пожалуйста, не надо, — быстро отозвался Филипсо.

— Не надо меня бояться. Сядьте поудобнее и разожмите челюсти. Я вам сейчас все объясню. Вот так. А теперь сидите и слушайте.

Филипсо, все еще дрожа, опустился в кресло. Хуренсон присел на стул, стоявший сбоку от стола. Филипсо с ужасом увидал, что между гостем и стулом остался просвет в полдюйма. Просидев несколько секунд, Хуренсон поймал взгляд Филипсо, посмотрел вниз и, пробормотав извинение, опустился на стул, заняв более привычное для глаза положение.

— Забываешься порой, — объяснил он. — Столько вещей приходится держать в памяти одновременно. Стоит только задуматься, и глядишь, уже выскочил наружу без генератора невидимости или полез купаться без гипнопроектора, вроде того дурака в Лох-Нессе.

— Так, вы, правда, вне… вне…

— Вот именно. Внеземной, внесолнечный, внегалактический, все, что угодно.

— Но вы совсем не похожи… то есть, я хочу сказать…

— Да, не похож. Но и на это, — гость дотронулся кончиками пальцев до жилета на груди, — на это я тоже не похож. Я мог бы показать вам, как я выгляжу на самом деле, но поверьте, лучше этого не делать. Такие попытки уже были, и ни к чему хорошему они не привели. — Он печально покачал головой и повторил: — Да, лучше этого не делать.

— Ччче… ччего вы хотите?

— Ага. Вот мы и добрались до сути. Как вы относитесь к тому, чтобы поведать миру правду о нас?

— Но ведь я уже…

— Я сказал: правду… Вот уже много лет, как мы прилетели на эту крохотную планетку и принялись изучать вашу маленькую, но очень интересную цивилизацию. Она подает большие надежды, настолько большие, что мы решили помочь вам.

— Кому нужна ваша помощь?

— Кому нужна наша помощь? — повторил Хуренсон и умолк с таким видом, словно ему не хватает слов. После долгой паузы он заговорил снова:

— Нет, вам этого не понять. Как бы я ни старался объяснить, вам мои объяснения покажутся тысячи раз слышанными банальными истинами. Тысячи раз уже было сказано, почему вы нуждаетесь а помощи, но вы обладаете даром отвергать очевидное. Неужели вы не понимаете, Филипсо, что именно я хочу сказать и почему я говорю это именно вам. Вы — один из тех, кто превратил страх в товар, в источник дохода. Страх — вот ваше ремесло. Пока человечество робко раздвигает границы познанного, вы ищете новое неведомое, чтобы сеять новые страхи. Вы наткнулись на благодатную почву. Угроза из Космоса… тема нескончаемая, как сам Космос. Стоит только вспыхнуть свету разума и немного рассеять мрак, вы уже тут как тут.

Выслушайте меня внимательно, Филипсо. Боюсь, это наш последний разговор. Независимо от того, нравится это вам или нет — вам, разумеется, нравится, а нам нет — вы превратились в главный источник сведений рядового человека о Неопознанных Летающих Объектах. Ваш Храм построен на лжи и страхе, но сейчас это уже не имеет значения. Ваши последователи прислушиваются к вам. А к ним прислушивается больше народу, чем можно было бы предположить. И в первую очередь все те, кто напуган вашим сегодняшним миром, кто чувствует себя на Земле маленьким и беззащитным. Вы говорите им, как силен враг, и они в страхе жмутся друг к другу. А вы в это время внушаете им, что вы и только вы можете их спасти.

— А что, разве не так? — спросил Филипсо. — Заставил же я вас прийти ко мне…

— Нет, не так, — ответил Хуренсон. — Спасать надо тех, кому что-то грозит. А вам никто не угрожает. Мы хотим вам помочь. Освободить вас.

— Вот как?! Освободить? От чего же?

— От войн, от болезней, от нищеты, от неуверенности в завтрашнем дне.

— Это уже тысячу раз говорили.

— Вы не верите?

— Сам не знаю. Я просто еще не думал об этом, — признался Филипсо. — Так почему вы пришли именно ко мне?

Хуренсон протянул руки ладонями вверх, и на них появились две книги. Вид их приятно защекотал авторское самолюбие Филипсо. Он подумал, что сами книги, должно быть, находятся на корабле.

— Вот они, ваши книги. Вам придется взять их назад.

— Каким это образом?

— Вам придется написать новую книгу. Вы ведь так и так собирались это сделать.

Филипсо не понравилось легкое ударение, которое было сделано на слове «придется», но он промолчал.

— В этой книге будут новые открытия. Можете, если хотите, назвать их откровениями. Или самыми новыми и последними интерпретациями.

— А если я не смогу?

— К вашим услугам будет вся помощь, какая только возможна на Земле. Или вне ее.

— Хорошо, а зачем?

— Затем, что ложь — это сильный яд, и человечеству необходимо противоядие, пока действие яда не зашло слишком далеко. Чтобы мы могли показаться людям, не вызвав паники. Чтобы нас не встретили выстрелами.

— Неужели вы этого боитесь?

— Пуль и снарядов — нет. Мы боимся страха, который заставляет человека нажимать на курок.

— Допустим, я пойду вам навстречу?…

— Тогда человечество позабудет про бедность, преступления, страх…

— Да, но и Филипсо оно тоже забудет.

— Вот оно что? Хотите знать, что это даст вам лично? Неужели вам не хочется превратить Землю в новый Эдем, где люди смогут свободно творить и смеяться, любить и работать, где дети будут расти, не изведав страха, и где впервые один человек сумеет понять другого. Неужели вам не будет приятно сознавать, что всем этим мир обязан вам.

— Как же, — язвительно усмехнулся Филипсо, — Земля станет большой лужайкой, на которой человечество пустится в пляс, а я поведу хоровод. Нет, это не по мне.

— Что-то вы вдруг стали чересчур задиристы, мистер Филипсо, — спокойно проговорил Хуренсон.

— А чего мне бояться, — хрипло ответил Филипсо, — вы ведь всего лишь призрак, и я сейчас выведу вас на чистую воду. — Он засмеялся. — Призраки. Удачное название. Ведь именно так называют вас…

— …операторы радаров, когда видят на своих экранах, — закончил за него Хуренсон. — Я это знаю. Ближе к делу.

— Что ж, сами напросились, так не пеняйте. — Филипсо встал. — Вы просто шарлатаны, и все тут. Согласен, у вас получаются всякие фокусы с зеркалами, вы даже умеете так спрятать зеркало, что его и не найдешь, но все ваши штучки — это только иллюзия, обман зрения. Да если бы вы и впрямь могли сотую долю того, что вы здесь наговорили, черта с два стали бы вы умолять меня о помощи. Вы бы… вы бы попросту взяли все в свои руки, не спрашивая ни у кого дозволения, и дело с концом. На вашем месте я так бы и поступил. Ей-богу.

— Вы бы так и поступили, — повторил Хуренсон с интонацией то ли крайнего удивления, то ли просто брезгливого отвращения. После длительного молчания он заговорил снова:

— Вы никак не возьмете в толк одного — мы не можем сделать многого из того, что умеем, В нашей власти взорвать вашу планету, изменить ее орбиту, направить ее на Солнце. Физически для нас это вполне осуществимо, так же как для вас физически возможно проглотить паука. Но вы не едите пауков. Говоря образно, вы утверждаете, что не в состоянии их есть. Точно так же и мы не в состоянии заставить человечество сделать что-нибудь против его желания. Все еще не понятно? Хотите, я открою вам, до каких пределов доходит наше бессилие. Мы не в состоянии принудить к чему-либо даже одного-единственного человека. В том числе и вас.

— Выходит, я могу отказаться? — недоверчиво спросил Филипсо.

— Ничего нет проще.

— И мне за это ничего не будет?

— Ровным счетом ничего.

— Но тогда…

Хуренсон отрицательно покачал головой.

— Нет, мы просто уйдем. Слишком уж вы нам испортили все дело. Если вы сами не захотите исправить тот вред, который ваши писания нанесли проблеме контактов, то нам останется лишь одно — пустить в ход силу, в это исключается. Жаль, конечно, бросать дело на полдороге. Четыреста лет наблюдений, и все впустую… Если бы вы только знали, каких трудов нам это стоило, сколько усилий нам пришлось приложить, чтобы остаться незамеченными. Разумеется, после того как Кеннет Арнольд поднял такую шумиху вокруг «летающих тарелочек», нам стало гораздо проще маскироваться.

— Проще?

— О, господи! Ну, разумеется, проще. У вас, людей, удивительная способность, просто талант не верить собственным глазам и находить взамен очевидного самое неправдоподобное объяснение. Например, нам здорово помогла гипотеза о метеорологических зондах. Проще простого замаскировать «тарелочку» под метеорологический зонд. Это так просто, что даже скучно. Но лучшим для нас подарком была выдумка о температурных инверсиях. Нужно большое искусство маскировки, чтобы сделать корабль похожим на отсвет автомобильных фар на горном склоне или на планету Венера, но замаскироваться под температурную инверсию? Никто ведь не знает, что это такое. Под этой маркой можно делать все, что угодно, и сойдет. Мы-то воображали, что у нас есть неплохое тактическое руководство по маскировке, но когда мы ознакомились с памяткой ВВС США по Неопознанным Летающим Объектам, нам осталось только развести руками. Мы нашли в ней рациональные и правдоподобные объяснения всех ошибок и промахов, которые мы когда-либо совершали… Например, тот идиот, что полез купаться в Лох-Нессе…

— Постойте, — взмолился Филипсо. — Дайте мне сообразить, что будет, если я исполню вашу просьбу. Я думаю, в вы мне мешаете своей болтовней. Этот ваш рай на Земле… Сколько времени уйдет на его создание? И как вы думаете приступить к делу?

— Самым лучшим началом будет ваша новая книга. Вам надо будет обезвредить две первые книги, но при этом не потерять ваших читателей. Если вы просто круто повернете в другую сторону и начнете рассказывать о том, какие мы славные к мудрые ребята, то все ваши последователи от вас отшатнутся. Вот что я придумал. Я подарю вам оружие против этих… как вы их назвали… против призраков. Простенький генератор поля, который каждый сможет изготовить сам, а в виде наживки используем кое-что из вашего прошлого вздора… виноват, из ваших прошлых заявлений. Вот, мол, оружие, которое спасет Землю от тех, кто угрожает ее погубить. — Хуренсон улыбнулся. — Самое интересное, что это будет чистая правда.

— Не понимаю.

— Мы заявим, что радиус действия этого оружия пятьдесят футов, а на самом деле он будет равен двум тысячам миль, чертежи его будут приложены к каждой книге, и оно будет простым в изготовлении… вы скажете, что выкрали его у нас…

— Что это за устройство?

— Устройство? Ах, да… — Хуренсон словно очнулся от глубоких размышлений. — Снова этикетка, черт бы ее побрал. Дайте мне подумать. В вашем языке нет соответствующего слова.

— Но что оно делает?

— Оно позволяет людям общаться друг с другом.

— Мы прекрасно обходимся и без него.

— Вздор! Вы общаетесь при помощи этикеток. При помощи слов. Ваши слова — это куча пакетов под рождественской елкой. Вы знаете от кого они и какой у них размер или форма, а иногда вам даже слышно, как внутри что-то звенит или тикает. Но вы никогда не знаете точно, что внутри, пока не вскроете пакет. Вот для этого-то и предназначено наше устройство. Оно вскрывает слова и показывает, что в них содержится. Если каждое человеческое существо независимо от возраста, происхождения и языка сумеет понять, чего именно хочет другое человеческое существо, и к тому же будет знать, что и оно в свою очередь будет понято, то не успеешь и оглянуться, как мир станет совсем иным.

Филипсо задумался.

— Торговля станет невозможна, — сказал он наконец. — Нельзя будет даже объяснить… если сделаешь что не так…

— Объяснить-то как раз будет можно, — возразил Хуренсон. — соврать будет нельзя.

— Вы хотите сказать, что каждый загулявший супруг, каждый напроказивший школьник, каждый бизнесмен…

— Совершенно верно.

— Но это же хаос, — прошептал Филипсо. — Развалятся сами устои нашего общества.

— Понимаете ли вы, Филипсо, что вы сейчас сказали? — добродушно рассмеялся Хуренсон. — Что ваше общество держится на лжи и полуправде и что, лишившись этой опоры, оно развалится. Вы правы. Возьмем, к примеру, ваш Храм Космоса. Что, по-вашему, произойдет, когда ваша паства узнает всю правду о своем пастыре и том, что у него на уме.

— И этим вы меня пытаетесь соблазнить?! В ответ Хуренсон торжественно обратился к нему, в первый раз назвав его по имени:

— Да, Джо, и от всего сердца. Ты прав, что наступит хаос, но в вашем обществе он все равно неизбежен. Многие величественные сооружения падут, но на их развалинах не окажется желающих поживиться на чужой беде. Никто не захочет воспользоваться своим преимуществом.

— Уж я-то знаю человеческую натуру, — обиженным тоном отозвался Филипсо. — И я не желаю, чтобы разные проходимцы наживались на моем падении. Особенно, когда у них самих ломаного гроша за душой нет.

— Тогда ты плохо знаешь людей, Джо, — печально покачал головой Хуренсон. — Просто тебе никогда не доводилось заглядывать в сокровенные тайники человеческой души, где нет места страху и где живет стремление понять и быть понятым.

— А вам?

— Доводилось. Я видел это во всех людях. Я и сейчас это вижу. Мой взгляд проникает в глубины, не доступные вашему зрению. Помоги мне, Джо, и ты тоже это увидишь.

— А сам я при этом лишусь всего, чего я с таким трудом добился?

— Что стоит эта потеря по сравнению с тем, что ты выиграешь? И не только для себя, но для всего человечества. Или, если так будет понятнее, посмотри на дело с другого конца. С того момента как ты откажешься мне помочь, каждый человек, убитый на войне, каждый умерший от болезни, каждая минута мучений больного раком — все это будет на твоей совести. Подумай об этом, Джо. Прошу тебя, подумай!

Филипсо медленно поднял глаза от своих стиснутых рук и посмотрел на взволнованное сосредоточенное лицо Хуренсона. Затем он поднял глаза еще выше и посмотрел сквозь купол в ночное небо.

— Простите, — вдруг сказал он, показывая рукой, — но ваш корабль снова виден.

— Черт меня побери, — выругался Хуренсон, — я так сосредоточился на разговоре с тобой, что перестал следить за генератором невидимости, и у него перегорел омикрон. Мне понадобится несколько минут, чтобы починить его. Я еще вернусь.

С этими словами он исчез. Он не сдвинулся с места. Его просто не стало.

Двигаясь словно во сне, Джозеф Филипсо пересек круглую комнату и, прижавшись к плексигласовому куполу, посмотрел на сверкающий корабль. Его очертания были красивы и пропорциональны, а поверхность переливалась чешуйками, как крыло бабочки. Он слегка фосфоресцировал, ярко вспыхивая в оранжевом блеске луча прожектора, и постепенно угасал, когда луч уходил в сторону.

Филипсо посмотрел мимо корабля на звезды, в затем умственным взором увидел звезды, видимые с этих звезд, а за ними еще звезды и целые галактики, которые так далеки, что сами кажутся крохотными звездочками. Затем он посмотрел вниз, на шоссе, огибавшее Храм, и дальше вниз по крутому склону, где на дне долины еле заметно мерцали огоньки жилищ.

— Даже все эти Небеса не смогут сделать так, чтобы мне поверили, если я скажу правду, — подумал он. — Что бы я ни сказал, моим словам не будет веры. Я не гожусь для такого дела, и в том, что не гожусь, виноват только я один. А ведь это всего лишь правда. У меня с правдой одинаковая полярность, и она отталкивается от меня — таков закон природы. Я преуспел без помощи правды, и мне это ничего не стоило, кроме потери способности говорить правду.

Что если попытаться. Как это он сказал? «Сокровенные тайники человеческой души, где нет места страху и где живет желание понять и быть понятым». О ком это он говорил? Разве я знаю таких людей? «Здравствуйте», — говорим мы при встрече людям, здоровье которых нам совершенно безразлично. «Как поживаете?» — спрашиваем мы, и не слушаем ответа. «Спасибо», — говорим мы, а это значит «спаси вас бог», но часто ли это пожелание бывает искренним? Мы лжем и лицемерим на каждом шагу, и сразу же забываем об этом, и ни капельки не чувствуем себя виновными.

Неужели он вправду читает в тайниках моей души?… При таком остром зрении можно увидать паутинку за сотню ярдов.

— Если я им не помогу, — вспоминал Филипсо, — то они ничего не предпримут. Они просто уберутся восвояси… и предоставят нас нашей участи (с какой иронией это было сказано).

— Но ведь я никогда не лгал! — простонал он вдруг громким плачущим голосом. — Я не хотел лгать! Как вы не понимаете, меня спрашивали, а я только отвечал да или нет в зависимости от того, чего от меня хотели. А потом я пытался объяснить, почему я сказал да или нет, но ведь это еще не ложь!

Никто не ответил ему. Он почувствовал себя очень одиноким. «Я могу попробовать, — подумал он… и затем тоскливо: — Разве я смогу?»

Зазвонил телефон. Филипсо смотрел на него отсутствующим взглядом, пока тот не прозвонил вторично. Тогда подошел к столу и снял трубку.

— Филипсо слушает.

— Ладно, трюкач, — проговорили в трубку, — твоя взяла! И как это только тебе сходит с рук?

— Кто это говорит? Пенфильд?

Пенфильд после их первой встречи тоже пошел в гору. В качестве главного редактора местной сети газет, он, разумеется, давно уже отрекся от Филипсо.

— Он самый, — раздался в трубке насмешливый голос. — Тот самый Пенфильд, который как-то поклялся, что его газета никогда больше ни строчки не напечатает про весь этот твой космический бред.

— Так что же вам надо, Пенфильд?

— Я же сказал, твоя взяла. Нравится мне это или нет, но ты вновь стал сенсацией. Нам звонят со всего округа. Тысячи людей смотрят в бинокли и подзорные трубы на твою летающую тарелочку. Телевизионная установка мчится через перевал, чтобы показать ее миллионам телезрителей. Мы уже получили четыре запроса от Национального центра по наблюдению за космическим пространством. С ближайшей военной базы в воздух поднято звено реактивных истребителей. Не знаю, как уж тебе это удалось, но раз ты попал в новости, так выкладывай, что у тебя заготовлено.

Филипсо оглянулся через плечо на корабль. Вот он ярко вспыхнул в оранжевом луче прожектора, погас, еще раз вспыхнул, а из телефонной трубки раздавалось призывное блеянье. Прожектор вернулся еще раз, и… Ничего. Корабль исчез.

— Подождите, — хрипло прокричал Филипсо. Но корабль уже исчез.

Телефон продолжал блеять. Медленно Филипсо вернулся к нему.

— Подождите, — сказал он в трубку. Положил ее на стол и протер глаза. Затем снова взял трубку.

— Я видел сам, — сказала трубка тоненьким голосом. — Что это было такое? Как вы это сделали?

— Корабль, — ответил Филипсо. — Это был космический корабль.

— Это был космический корабль, — повторил за ним Пенфильд тоном человека, пишущего под диктовку. — Давайте дальше, Филипсо. Что произошло? Пришельцы спустились на своем корабле и встретились с вами лицом к лицу, верно?

— Они… в общем, да.

— Так. Лицом… к лицу… готово… Что им было нужно? — Пауза. Затем сердитым голосом: — Филипсо, вы меня слышите? Черт возьми, у меня нет времени на болтовню. Мне надо написать заметку. Чего они от вас хотели? Они просили у вас пощады, умоляли, чтобы вы прекратили свою деятельность?

Филипсо облизнул губы.

— Видите ли… в общем, да.

— Сколько их было, этих существ?

— Их?… только одно…

— Только одно существо… пусть так. Дальше? Что это из вас каждое слово надо как щипцами тащить? Как оно выглядело? Чудовищно и уродливо?

— Напротив.

— Понял, — возбужденно повторил Пенфильд. — Прекрасное существо. Девушка неземной красоты. Значит так? Раньше они вам угрожали. Теперь они решили вас подкупить. Так?

— Видите ли, дело в том…

— Цитирую ваши слова: «неземной красоты… но я… гм… устоял против искушения…»

— Послушайте, Пенфильд.

— Нет уж, хватит с вас и этого. У меня нет времени слушать ваш вздор. Одно я вам скажу. Расценивайте мои слова как дружеское предупреждение. Я хочу, чтобы эта история продержалась хотя бы до завтрашнего вечера. Завтра ваш Храм будет кишеть агентами ФБР и Центра космической разведки, словно кусок гнилого мяса мухами. Поэтому припрячьте-ка получше ваш аэростат. Когда дело доходит до реактивных истребителей, то подобные рекламные штучки уже не кажутся властям такими забавными.

— Дайте мне сказать, Пенфильд.

На том конце провода дали отбой. Филипсо положил трубку на рычаги, повернулся.

— Вот видите, — проплакал он пустой комнате, — на что они меня толкают?

Он устало присел. Телефон зазвонил вновь.

— Вас вызывает Нью-Йорк, — сказала телефонистка. Это оказался Джонатан, его издатель.

— Джо! Полчаса не могу тебе дозвониться. Твоя линия все время занята. Отлично сработано, приятель. Я только что услышал сообщение в срочном выпуске новостей. Как тебе это удалось? Впрочем, неважно. Дай мне только основные факты. Завтра надо будет сделать заявление для прессы. Послушай, сколько времени тебе нужно, чтобы написать новую книгу? Две недели? Три? Ладно, пусть три. Но ни днем больше. Я сниму последний роман Хемин… или… впрочем, это неважно. Я пущу тебя вне очереди. А теперь, валяй. Включаю диктофон.

Филипсо посмотрел на звезды. В трубке раздался короткий сигнал включенного диктофона. Филипсо подвинул трубку ближе ко рту, набрал полную грудь воздуха и начал:

— Сегодня меня посетили Пришельцы из Космоса. Это не было случайностью, вроде нашей первой встречи. Нет, не этот раз они долго и тщательно готовились. Они решили остановить меня, но не силой и не убеждением, нет, они пустили в ход последнее, самое сильное средство. Внезапно среди излучателей и кабелей антенны моего радара появилась девушка неземной красоты. Я…

За спиной Филипсо раздался негромкий отрывистый звук — такой звук мог бы издать человек, которому отвращение мешает говорить и при этом нестерпимо хочется плюнуть.

Филипсо бросил трубку и обернулся. Ему показалось, будто он видит тающее изображение рыжего человечка. Что-то колыхнулось в той части неба, где был корабль, но и там больше ничего не было видно.

— Меня задергали звонками, — плачущим голосом проговорил Филипсо, — я не знал, что вы уже починили свой омикрон. Я не хотел. Я ведь как раз собирался…

Постепенно до него дошло, что он один. Никогда прежде он не чувствовал себя таким одиноким. Рассеянно подняв трубку, Филипсо поднес ее к уху и услышал возбужденный голос издателя:

— …так и назовем ее: «Последнее средство». А на обложке шикарная блондинка в чем мать родила вылезает из радарной антенны. Здорово, Джо. Это единственное, чего ты еще не пускал в ход. Вот увидишь, это будет взрыв бомбы. Твой Храм тоже не прогадает. Напиши мне книгу в две недели, и ты сможешь открыть у себя филиал казначейства США.

Медленно, без единого слова, не дожидаясь, пока издатель кончит говорить, Филипсо опустил трубку. Вздохнув, он повернулся и зажег свет над пишущей машинкой. Вложил два чистых листа, переложенные копиркой, прокрутил валик, передвинул каретку в среднее положение и написал:

Его пальцы легко, уверенно и быстро заскользили по клавишам.