Ни живые - ни мёртвые

VI

Игнатий Иваныч возродился. Прежняя необъяснимая тоска, заполнявшая его душу, сменилась покоем и довольством жизнью; страх перед таинственным призраком смерти уступил место жажде жизни, и он, подстрекаемый неутомимым братом, примкнул к новому предприятию, приобщив к капиталу брата и Силина две тысячи рублей. Теперь, вставая утром, он уже не хандрил и не ныл, как это было ещё так недавно, а, напротив, с юношеской торопливостью спешил напиться чаю, пробегая листок любимой уличной газеты, и отправлялся на Литейную. Спешно шагая по шумному проспекту, он издали засматривался на громадную вывеску над дверями магазина и любовался толпою зевак, столпившихся у окон его нового храма возрождения.

Порфирий Иваныч не скрывал ни от себя, ни от других того удовольствия, с каким он хвастался, что ему удалось обновить тусклую и неинтересную жизнь брата. Впрочем, и в жизни этого предприимчивого человека немало изменилось. Началось с того, что гробовую мастерскую, в которой по-прежнему орудовал он вместе с Силиным, пришлось перевести с глухой роты полка на одну из шумных улиц, пришлось также расширить и обновить магазин, и дела фирмы «П. И. Петрушкина и П. Ф. Силина» пошли блестяще на зависть другим предпринимателям по производству гробов. Труд между Петрушкиным и Силиным распределялся так: Силин как опытный гробовщик заведовал мастерской, а Порфирий Иваныч управлял магазином, принимал заказы на гробы, нередко посещая квартиры новопреставленных, чтобы снять мерку; на нём же лежал труд рекламирования мастерской по случаю перевода её на новое место; Игнатий Иваныч заведовал складом велосипедов и других «новейших изобретений».

Игнатий Иваныч глубоко благодарил брата за то, что тот помог ему разделаться с тяжёлыми размышлениями о жизни и смерти. Жизнь казалась ему теперь ещё дороже и краше, нежели все эти беспокойные замыкания в самом себе и мрачные размышления, лишающие его сна, аппетита и делающие каждый грядущий день повторением минувшего, едва пережитого. И всё это изменилось, благодаря такому, в сущности, невинному обстоятельству.

Никогда ещё Игнатий Иваныч не был обладателем недвижимой собственности — земли, дома или магазина. Деньги он имел, но это было какое-то кристаллизованное, незаметное для других богатство, которое и сберегалось-то там где-то, в чужих сундуках и охранялось чужой заботливостью. А теперь, подходя к складу велосипедов и других новейших изобретений, он любовался громадной вывеской с собственной фамилией, правда, рядом ещё с фамилией какого-то Силина, но зато он собственными глазами видел начертанные золотом по тёмно-коричневому фону инициалы собственного имени и отчества. В нём вдруг проснулась необъяснимая и необыкновенная жажда владеть, — владеть чем-нибудь таким, что было бы заметно и для других, и чтобы его имя связывалось воедино с этим очевидным и осязаемым богатством; в нём день за днём разгоралась жажда иметь много земли или выстроить большой-большой дом, рента с которых давала бы ему тот процент на капитал, ради которого влачилась вся его скучная и неинтересная жизнь. Магазин на Литейной стал теперь его единственным предметом внимания и ежедневных попечений. С утра до позднего вечера он почти безвыходно сидел в магазине, поджидая покупателя, который представлялся ему дорогим неизменным другом. Когда этот неизменный друг не являлся, а длинные часы ожиданий становились скучными, он расхаживал по магазину, рассматривая подробности некоторых товаров, с особенным любопытством останавливаясь на сложном механизме пишущих машин, или вступал в разговоры с приказчиками, стараясь внушить им правила обращения с покупателем. Оставаясь одиноким всё в той же крошечной квартирке, свидетельнице недавних мучительных размышлений и тяжёлых настроений, Игнатий Иваныч предавался теперь уже другим размышлениям. За вечерним чаем он просматривал, обыкновенно, торговые книги магазина, затем рылся в груде различного рода каталогов, занимался сравнением цен на товары, или по несколько раз перечитывал письма заказчиков, этих далёких друзей неизвестной ему провинции…

И только изредка, после дня труда и забот, когда Игнатий Иваныч ложился в постель и тушил свечу, его покой смущали неприятные размышления. Невольно прислушиваясь к тишине ночи, начинал он, обыкновенно, с упрёков по собственному адресу за прошлые, так бесплодно прожитые годы. Если бы он послушался отца, когда тот незадолго до смерти выражал детям свою последнюю волю, поучая их «не тушить деньги, а пускать их в водоворот дел», — теперь он, наверно, был бы заметным человеком и видным богачом в городе. Чем дальше упрекал он самого себя за эту непоправимую ошибку, тем больше завидовал брату, капитал которого увеличился в пять или в шесть раз, а когда-то они получили поровну, всего-то по семи с половиною тысяч! И, может быть, он был бы теперь и богат и знатен, если бы слушался Порфирия Иваныча и не относился скептически к его замыслам и «американскому» способу бросания своих денег в водоворот риска.

— Ну, что, Игнатий, правду я говорил тебе — слушайся, слушайся! — Вот ты скоро убедишься, что я прав, — начал как-то Порфирий Иваныч, зайдя вместе с братом в ресторан позавтракать. — Дела наши по складу идут прекрасно! Все расходы по отделке магазина и там, другие, разные — давно покрыты. Ежемесячный расход также покрывается с лихвой!..

Игнатий Иваныч молча слушал брата и в тайне благодарил его за всё, за всё. Наговорив ещё немало на тему о преуспевании дел, Порфирий Иваныч выпил рюмку рябиновки, внимательно посмотрел в лицо брата и, немного понизив голос, таинственно продолжал:

— Может быть, сегодня здесь мы повстречаемся с одним господином… Недавно я с ним познакомился, — интересный, шельма!.. Он просил меня познакомить также его с тобою…

Игнатий Иваныч поднял глаза и с любопытством посмотрел на брата.

— Он, видишь ли, разными делами занимается, биржевыми, комиссионными, ну, и другими… Видимо, и деньги у него водятся…

— Но позволь… Зачем же я ему понадобился? — недоумевающе спрашивал Игнатий Иваныч.

— Чудак ты, право! Да ведь это все так делают: в нашем деле чем больше знакомых — тем больше рублей… Ха-ха! Наивный ты, брат!.. Дитя какое-то!..

Игнатий Иваныч обиделся и замолчал. В этот раз ему не удалось познакомиться с таинственным дельцом, но он не особенно жалел об этом.

— Между прочим, он приглашает всех нас вступить в товарищество и открыть велодром… — продолжал Порфирий Иваныч, когда вместе с братом вышел на улицу.

— Велодром?..

— Да, дело это прекрасно пойдёт, если его умело поставить… Я был как-то раз в Москве; дела у них там шли блестяще; а эти велосипедисты народ — ой-ой какой!.. Все, ведь, они папенькины да маменькины сынки, с шальными деньгами…

По обыкновению, Порфирий Иваныч увлёкся и этой темой, и чего-чего только не наговорил он!

Трудно было сказать, какова профессия Дормидонта Сидорыча Пёрушкина. Всегда он был прилично одет в модное платье и тщательно выбрит, носил модный цилиндр, курил сигары из коротенького янтарного мундштука с золотым ободком; на цветном жилете, прикрывавшем его жирный отвисший живот, постоянно бряцала массивная золотая цепь с брелками. На полном мясистом лице Дормидонта Сидорыча было всегда одно и то же выражение чувства собственного достоинства и безмятежного покоя; говорил он негромко, но убедительно.

Порфирий Иваныч познакомился с ним где-то случайно. Сначала толстяк произвёл на него безразличное впечатление, но потом, когда речь зашла о делах, Порфирий Иваныч сообразил, что человек этот интересный, и, как всегда в таких случаях, его повлекло к новому знакомому как к человеку нужному. Порфирий Иваныч поспешил, конечно, познакомить с этой находкой и товарищей своих — брата и Силина.

Как-то раз, после утомительной беготни по делам, Игнатий Иваныч зашёл к Доминику выпить рюмку водки и закусить. Это был час, когда ресторан, обыкновенно, переполнен деловой публикой. Потолкавшись у буфета, Игнатий Иваныч запасся кулебякой, отыскал незанятый круглый столик и уселся возле него. Вдруг неожиданно увидел он Дормидонта Сидорыча. Толстяк сидел у такого же столика с газетой в руках и со сдвинутым на затылок цилиндром. В жёлтых зубах держал он неизменный янтарный мундштук и немилосердно дымил сигарой. Перед ним на столике стоял наполовину опорожнённый бокал с пивом и остатки завтрака…

— Дормидонт Сидорыч, нельзя ли мне около вас примоститься? — начал Игнатий Иваныч, отрывая знакомого от газеты.

— А-а! Игнатий Иваныч! Пожалуйста!.. Здравствуйте!.. — воскликнул тот, пожимая руку знакомого и уступая ему место рядом.

Толстяк отложил газету в сторону, попыхал сигарой и начал расспрашивать собеседника о городских новостях и о делах. Игнатий Иваныч рассуждал о своих делах с заметной уклончивостью, отделываясь больше общими фразами и пытливо разглядывая узенькие заплывшие глазки Дормидонта Сидорыча.

— Зашёл я сюда, знаете ли, как всегда — позавтракать: думал — кого-нибудь встречу, да вот на этом и пришлось порешить, — он указал рукою на пиво и на блюдце с остатками кулебяки и продолжал. — Может быть, мы с вами перейдём в ту комнату, да как следует и позавтракаем?..

Игнатий Иваныч посмотрел на часы, подумал и отвечал:

— Пожалуй… недолго только — в магазин тороплюсь…

— Успеете. У вас там дело на всех парах… Как-то на днях я заходил к вам, да не застал…

— Да, мне говорили…

Оба поднялись и перешли в соседнюю комнату. Здесь они не сразу отыскали место: Дормидонту Сидорычу хотелось непременно усесться за столик вдвоём, а такое местечко нашлось не сразу. Наконец, они уселись у окна и начали беседу. Первым заговорил Дормидонт Сидорыч и, очевидно, уже на тему, заранее обдуманную.

— Мы как-то говорили с вами относительно велодрома, — начал он, — дело это давно улыбалось мне, затрудняюсь я только в том, как бы это осуществить… Мне одному-то прямо-таки трудно начать, дело это требует денег…

— Да, дело сложное, — соглашался и Игнатий Иваныч. — Только что же… если бы быть уверенным, что дело пойдёт хорошо — так отчего бы и не попробовать…

— У меня тут наклёвывается одна очень интересная комбинация, — прерывая собеседника, начал Дормидонт Сидорыч. — У одного моего знакомого, видите ли, есть усадебное местечко на Песках… Постройки-то там неважные: деревянный дом и флигель; а место… главным образом, место хорошее: на видной улице и недалеко от Невского… Он не прочь бы и продать его, да, видите ли, связан он некоторыми обязательствами — заложена она, усадьба-то, и всего за пять тысяч рублей… Я бы и один перехватил это местечко-то, да что потом делать?.. А место хорошее — двадцать пять сажень на улице, да тридцать во дворе…

Дормидонт Сидорыч говорил тихим и вкрадчивым голосом, боясь высказать больше того, что было необходимо, чтобы заинтересовать нового человека.

Благодаря своей опытности, он угадал, что Игнатий Иваныч не то, что его брат Порфирий. Опытному дельцу ещё при первом знакомстве показалось, что этого «увальня» легче обойти, нежели того «орла» и «доку»; о Силине Дормидонт Сидорыч и не думал. Дела, которыми он занимался, были таковы, что приходилось употреблять в помощь всякого рода ухищрения и обходы, что можно делать только в сношениях с недалёкими или начинающими дельцами. Заметил он также, что Игнатий Иваныч жаден до денег, а соединение этих двух качеств — жадности и слепоты — не раз помогало дельцу в его тёмных делишках.

— А как вы думаете — недорого продаст усадьбу ваш знакомый? — наконец, спросил Игнатий Иваныч, долго удерживаясь от этого вопроса.

— Нет, дорого не возьмёт… — Дормидонт Сидорыч слегка склонился к собеседнику и таинственно добавил, — дела у него не важные, только бы усадьбу с рук сбыть… Долгов — видимо-невидимо.

Заинтересовавшись сообщением нового знакомого, Игнатий Иваныч просил его назначить свидание здесь же или ещё где-нибудь. К себе он никого не решался звать, немного стесняясь за обстановку своей квартиры, где-то на Петербургской стороне, в глухой улице, во втором дворе. Порфирий Иваныч давно советовал брату переменить квартиру, переселиться в город и обставить новое жильё так, чтобы можно было, не краснея, принимать деловых людей.

— Нам, голубчик, надо показывать себя не замарашками, — наставительно говорил когда-то Порфирий Иваныч, — квартира, костюм и вся вообще внешность, — всё это — великая вещь в нашем деле. На виду стал — так будь, брат, видным. Кредитор — создание чистоплотное, любит он, что бы всё было чисто, красиво, богато… Вот сколько я говорю тебе — купи цилиндр! Сбрось ты этот поганый котелок!.. Опять же часики получше бы завёл, да и цепочку-то, чтобы не краснеть за неё…

Вспомнив наставление брата, Игнатий Иваныч вынул из кармана жилета недавно приобретённые золотые часы с толстой цепью, и, громко щёлкнув крышкой их, проговорил:

— Пора… пора…

Через час Дормидонт Сидорыч сидел в громадном и мрачном кабинете купца Чиркина и с улыбкой на устах повторял:

— Этот не ускользнёт! Нет, не ускользнёт: я обставлю его… Вот тогда вы, Иван Иваныч, перестанете говорить, что я менее опытен, чем ваш друг Терентьев…

Купец Чиркин, человек с седой лысой головой и выпяченными вперёд скулами, побарабанил пальцами по кипе каких-то бумаг и грубо спросил:

— Кто он такой?..

— Кто его знает. Два брата их: один жох порядочный, нескоро его обойдёшь, ну, а этот — податлив, а главное жаден, — счастливо улыбаясь, говорил Дормидонт Сидорыч, с лаской посматривая в глаза своего патрона.

— Что же, действуйте, что обещал — то и получите, — говорил купец деловито. — Смотрите, только скорее всё это обделайте, потому — деньги мне нужны, да и он-то, чтобы не прозрел… Главное, от этого, братца-то его, пооберегайте: только с дураком и можно оборудовать это дело…

Дормидонт Сидорыч ушёл от Чиркина, уверяя последнего, что дело оборудует, как следует, и на другой день, утром, зашёл в магазин на Литейной с намерением переговорить с Игнатием Иванычем.

— Случайно встретился вчера с этим знакомым, у которого место-то на Песках, — начал он, пожимая руку Игнатия Иваныча и отводя его к окну, как бы для того, чтобы их разговор не подслушали служащие магазина. — Дело у нас уладится, только надо мне завтра или как-нибудь на неделе увидеться с вами и переговорить кое о чём. Только попрошу вас — держите всё это между нами, потому — дело выгодное, сейчас же налетят коршуны, а этак… тихим-то манером, без конкуренции, лучше…

Толстяк говорил таким глубоко таинственным голосом, что эта таинственность сообщилась и Игнатию Иванычу. Они условились завтра же повстречаться у Доминика и разошлись.