Ни за грош

1

Агафонова похоронили в Долгопрудном. Притулу кремировали в Митине.

День за днем, с разницей в два часа.

В Митино Кручинин послал помощников, в Долгопрудный отправился сам.

Провожали покойного человек двадцать. Пока везли каталку по аллеям к участку, мать Агафонова плакала в голос, а когда опускали гроб, ей сделалось плохо. Из молодежи пришли попрощаться черноглазая красивая девушка, которую родственники покойного называли Катей, и курчавый инвалид в коляске, которого никто из родственников, похоже, не знал и которого Катя называла уменьшительно-ласково — Яшенька.

Прибыл и Изместьев. Во время последней прогулки в лесу Кручиннн сообщил ему о дне похорон, и он приехал, хотя и не обещал. Причем много раньше назначенного часа — и терпеливо ждал, сидя на лавочке у административного корпуса.

Поздоровался издали, кивком. Кручннин из машины не вышел.

Здесь же, на площади у въездных ворот, Катя катала коляску и о чем-то негромко разговаривала с Яшей. По-видимому, они приехали вдвоем, своим ходом. Каким образом, кто им помогал — предстояло выяснить.

Когда прибыл автобус, Кручинин присоединился к процессии.

Изместьев держался особняком, ни с кем не знакомился, за гробом шел одиноко и на почтительном расстоянии. Бросил в могилу горсть земли. Отошел. И еще раз подошел уже после всех. Снял шляпу и постоял со склоненной головой над укрытой венками могилой.

Опустился на колени и трижды перекрестился.

На площади окликнул:

— Виктор Петрович?

— Да.

— Как отсюда добраться до Митина?

— Не успеете, Алексей Лукич.

— И все-таки?

Кручинин смутился.

— Извините, я бы довез… Но дела, вы понимаете?

— Я не прошу вас меня отвезти, я прошу подсказать дорогу. И только.

— На транспорте — сложно. Попробуйте автостопом. На попутках.

— Дорого?

— Помочь вам деньгами?

— Боже упаси.

— До свиданья, Алексей Лукич.

— Прощайте.

По маленькой дорожке, проложенной вдоль шоссе для пешеходов, ехал по направлению к станции Яша в коляске. Катя шла рядом. Они что-то увлеченно обсуждали, и она несколько раз сбегала с дорожки, чтобы сорвать какой-то поздний цветок, поднять крупный оранжевый лист или тронуть рукой мощный ствол старого дуба.

Кручинин уже не сомневался, что на кладбище был кто-то еще наблюдавший и за ним тоже.

2

— Товарищу следователю — пламенный привет.

— Здравствуйте, Гребцов. Я вижу, вы иногда поступаете разумно.

— Очень редко, — улыбнулся Андрей.

На нем был светлый дорогой костюм, белая рубашка, розовый галстук. Волосы аккуратно уложены. Настроен игриво, легкомысленно — причем намеренно легкомысленно, что, сразу заметил Кручинин, стоило ему немалых усилии. Знакомый прием. Почему-то считается, что подобная форма поведения помогает человеку чувствовать себя гораздо свободнее, раскованнее.

Но это ошибка. Все как раз наоборот.

— Вот. Тело вам притаранил. За душу не ручаюсь.

— Пешочком?

— Ноженьки мои. По колени оттоптал.

— Хотите присесть?

— Нет-нет, что вы, Виктор Петрович. Я скотинка подневольная. Как прикажете.

Они неторопливо двинулись по бульвару в сторону Покровских ворот.

— Сегодня арестуете? — спросил Гребцов.

— Погуляем. Там видно будет.

— За мильтона?

— А у вас еще какие-нибудь грешки?

— Навалом, — рассмеялся Андрей. — Хотя бы приставка. Уперли у вас из-под носа.

— Об этом мы тоже побеседуем.

— Виктор Петрович, перед толстяком я готов извиниться. Любая компенсация. Пусть ребра переломает. Не пикну. Любая — кроме тюрьмы.

Да, решил Кручинин, намерен играть под простачка. И пришел подготовленным.

— Расскажите, пожалуйста, о Мамонове.

— Сикилявка.

— И все?

— И этого — много.

— Где он сейчас?

— Виктор Петрович, извините. Меня он больше не интересует. Я падаль обхожу стороной.

— Видеоустановка у него?

— Плохо вы о нас думаете, — усмехнулся Андреи. — Возвращена законному владельцу.

— Марина дала мне сведения только на вас. А те двее, ваши дружки?

— Она правильно сделала, хотя и круглая дура. Они ни при чем. С дедком вашим я сам-нахулиганил. Один.

Кручннин внимательно посмотрел на Гребцова и неожиданно подмигнул.

— И на месте убийства вы тоже были один?

— А! Вот это уже теплее, — прищелкнул Андрей, — Валяйте — разоблачайте.

— Сами рассказать не хотите? Будет и короче, и лучше для вас.

— Не. Будет длиннее. То, что вам нужно, скажу.

— А вы знаете, что нам нужно?

— Примерно… Влип, зараза, — Андрей почесал в затылке. — Но мои личные дела вас не касаются. Закладок не будет. И никаких фамилий. Вам посадить невинного — полтора раза чихнуть. А у меня… остров невезения в океане есть. Вся харя в вате. Жутко неохота, но — придется. Я понимаю. Придется на вашу контуру поработать. Заметьте, бесплатно. А это всегда унизительно. Даже во имя истины, как любят у вас выражаться.

— Что ж, и на том спасибо.

— Да. Сыграем в открытую. Но, Виктор Петрович, никакого благородства. Забыл уже, когда даром работал. Помню только — всегда унизительно.

— Консультировались?

— Не имеет значения, — Андрей нахмурился, помрачнел. — Мне как вас теперь называть? Гражданин следователь?

— Если можно, по имени-отчеству.

— Конечно, Виктор Петрович. Конечно, советовался. Мы не из тех, у кого руки, вися, отболтались. И не из тех психов, которые считают себя умнее других. — Умнее всех на свете. Примерный ученик, — улыбнулся Андрей. — В прошлом босомыга, а теперь ученик. И хотел бы остаться им как можно дольше.

— У вас неплохой учитель.

— Учителя, Виктор Петрович. Между прочим, ивы тоже.

— Вот как? Я успел вас чему-то научить?

— А как же?

— Надеюсь, не врать?

— Ой, Виктор Петрович. Врать. Взаимность вранья — помните? — у классика — первое условие развитого социализма.

— Почти первое. Искажаете, милый мой. Деликатная взаимность. И не развитого социализма, а русского общества прошлого века.

— А мы не русские, что ли?

— Того общества давно не существует — разве вы не проходили этого в школе?

— Ну пусть — почти… Или, как моя матаня говорит: чего не видишь, про то и не врешь.

— Хваткая у вас память.

— Вы не согласны?

— А что еще ваша мама говорит?

— Прибауточница. Она это дело любит.

— Ну что-нибудь? Что запомнили?

— Зачем? — насторожился Андрей.

— Не хотите, не говорите.

— Ну, всякое… Неправдою жить — не хочется, правдою жить — не можется.

— Дамы, драмы, храмы, рамы.

— Не понял старшего товарища, — Андрей озадаченно посмотрел на следователя. — Смеетесь над юношей, попавшим впросак?

— Давайте по делу, — устало сказал Кручинин. — Чем вы занимались в понедельник, 8 сентября? Вспомните. Подробно, с утра и до вечера.

— Алиби? В том-то и закавыка… Измазался по уши ни за что ни про что… Одна надежда на вас, потому и прискакал. А если бы чисто…

— Ищи ветра в поле?

— Бега? Ни в коем случае. Умаслил бы дедка вашего, снял грешок. И с вами — бесконтактным способом.

— Я повторяю вопрос. Что вы делали в понедельник, 8 сентября?

— А ни шиша не делал. Дурака валял. Загорал. Читал. Трепался по телефону. Пилось да елось, да работа на ум не шла. Понедельник. Тяжелый день.

— Значит, в городе? В своей фирме?

— Маринка трепанулась? — вяло спросил Андрей.

— Где вы ее прячете?

— Тут рядышком, за забором. Петровку знаете? А Лубянку? Ну вот примерно между ними.

— Гребцов, — Кручинин неодобрительно покачал головой.

— У вас не шутят? Учту.

— Прописывались?

— Аренда. На неопределенный срок.

— Квартира?

— Дворец… Не теряйте время, Виктор Петрович, Фирма лопнула. Нет ее больше. С сегодняшнего дня нет. И не было никогда. Фьють!

— До лучших времен?

Андрей рассмеялся.

— От вас зависит.

— От вас — тоже.

— Не. Бобик сдох.

— Решающее слово за шефами?

— Ой, Виктор Петрович, — скривился Андрей. — Замнем для ясности. Меня-то по-глупому отловили. А они вам вообще не по зубам.

— Акулы?

— Ничего подобного. Как раз наоборот. Умные, образованные. Члены партии, между прочим. Всегда помогут, выручат… Ой, да чего там. Они эту нашу жизнь — насквозь. И вдоль и поперек.

— Лучшие люди? Герои нашего времени?

— А, вас не переубедить.

— Подумайте, Гребцов. Филантропия за чужой счет? Сначала нас с вами обирают, обманывают, грабят, сколачивают капитал, а потом из наших же денег нам и помогают — так, что ли? И это называется благотворительностью?

— Виктор Петрович, мне нельзя злиться. Не злись, печонка лопнет. Но вы несете такую чушь… Извините… Никто никого не грабит! Сами несут. На блюдечке с голубой каемочкой. Плата за услуги. Вы за свою работу получаете в кассе, мы — из рук в руки. Вы наемный рабочий и вкалываете на барина, а у нас — иеподневольный раскрепощенный труд. И вся разница… Сказанули грабят. У вас сразу — разбой, грабеж. Как будто по-другому нельзя… Да вы притворяе тесь! Сами знаете: разбоем капитала не соберешь, Надежного капитала, я имею в виду… Надо быть веселым и находчивым. Главное — ум. Мастерство, опыт.

— Надеюсь, вы не станете отрицать, что ваша деятельность противоречит закону.

— Ой, — поморщился Андрей. — Закон. Дуделочка с сопелочкой. Жизнь идет, а закон стоит. Тошнит прямо… Прикажете ждать, когда чиновники прочухаются? Да там такое болото — ракетой не прошибешь!.. Им хорошо, их устраивает. Они же нарочно так сделали, что инициатива наказуема. Винтики им нужны, болтики, шпинделя. А если не тупап? Куда податься? Стена!

— Опасный путь. Так легко оправдать любое преступление. «Все позволено» — вот куда вы себя толкаете.

— Э, фигушки, Виктор Петрович. Немного соображаем. Есть преступления. А есть противозаконная деятельность, которая временно противозаконная. Потому что наверху не чешутся. Плевать им, хата с краю. Думать не хотят. Им людей уважать или там… Родину любить — предписания нет. Скоро отравимся и передохнем все, а им — трын-трава. Им план гони. Любой ценой.

— Послушать вас — прямо патриот.

— И если их вдруг разбудят, — с воодушевлением продолжал Андрей, — мать моя буфетчица! Оказывается, эта деятельность никакая не противозаконная, асамая что ни на есть полезная. Всем полезная, всему обществу… Здрасьте вам, очнулись. Тридцать, сорок лет спали, сажали, давили, выбрасывали людей на помойку, а выходит — ни за что! За то, что шевелились, хотели дело делать, а не с лозунгами маршировать.

— Начитались.

— Ой, бросьте. Пока своя башка варит, не жалуюсь.

Надоело. Закон, закон. Да сейчас вам любой пятиклассник скажет, что закон у нас что дышло… Разве не так?

— Нет, не так.

— Был бы судья знакомый — вот и все ваши законы. Что я, не знаю?

— Отстаете от жизни, Гребцов. Все изменилось.

— Да?.. Не врите хоть вы-то! От вранья люди сохнут!

— С брани… С брани сохнут. А с похвальбы толстеют.

— От вранья — дохнут!.. У меня же информация почище вашей. Вот Трегубову закатали — отшумели, отчитались, даже в «Огоньке» тиснули, а тех, кто бражкой заправлял, кто ив столицы нашей Родины вонючий вокзал сделал — с почетом на пенсию! Как же — нельзя. Они же шишки на ровном месте, для них закон не писан… Вот оно где, зло-то. Здесь… Это раньше — при Сталине, что ли? — слепые были. А сейчас — во, фигушки. Народ все видит и перестает верить.

— Неравнодушие — хорошо… Но мы отвлеклись, вы не заметили? И, кажется, не случайно заговорили на общие темы. Как вы считаете?

— А меня хлебом не корми — дай поговорить с хорошим человеком.

Они огибали пруд. День был серенький, но теплый.

Старушки на лавочках разглядывали прохожих. Молодые мамы прогуливались с колясками, читая на ходу прессу. Дети кормили лебедей.

Кручинин заметил на балконе ресторана одного из дружков Гребцова. Он стоял, облокотившись о перила, и старательно делал вид, что смотрит, скучая, на воду.

— Ваши здесь?

— Не понял.

Кручинин подбросил шарик.

— Увиливаете, зачем? С какой целью? Кто вас этому научил?

— Аа, — отмахнулся Андрей. — Сам с усами… Коситесь… как среда на пятницу. Зря вы. Я не бандит. И кто их там долбанул — не знаю.

— Помогите следствию.

— А я что делаю?

— Философствуете. Комбинируете. Явно с чьей-то подачи.

— А, воду в ступе толочь. Давайте свои вопросы. Про понедельник я вам правду сказал — бездельничал, кайф ловил.

— Как провели день девятого сентября?

— Ну, встал. Сварил кофе. Сел завтракать. Но вы же знаете: спишь, спишь, а отдохнуть не дадут. Влетела Катька припадошная…

Кручинин слушал Андрея вполуха — он уже знал, каким будет рассказ, и на новые подробности не надеялся. И думал: нет, не опасен. К убийству, по всей видимости, отношения не имеет, случилась известная накладка, дорожки пересеклись случайно, однако то, что произошло потом и происходит до сих пор, случайным назвать нельзя. Есть за что уцепиться. И что разматывать есть. И в этой ситуации Гребцов фигура, безусловно, важная. Может быть, видел убийцу, не подозревая об этом. А может быть, знает, догадывается, но молчит.

Вольницу свою боится потерять. На бульваре болтает охотно, а как под стражей? Не замкнется ли? Не озлобится? Пока больше всего его беспокоит фирма. Разумеется, он со своими дружками — пешки в большой игре, и за провал их ждет суровое наказание. Надо дать понять, что фирмой мы займемся попозже. Если вообще займемся. Пусть успокоится хотя бы на этот счет и дружкам передаст… Лихие ребята и без командира вполне могут наломать дров… И Мамонов, Мамонов.

Похоже, они его действительно недолюбливают. И вряд ли были знакомы раньше…

— Скажите, Андрей, — прервал Кручинин рассказ Гребцова. — Почему вы решили, что третьим в Привольном находился именно Мамонов?

— А я и не решил. Я его вообще в глаза не виделкак я мог решить? Кто-то из их шайки. Вот это — точно.

— Почему?

— Почерк… Наш кооператив, Виктор Петрович, давно бы в трубу вылетел, если бы мы таких вещей не секли. А мы, между нами — бригада УХ?

— Удачливых хулиганов?

— Универсальных художников. Отличное обслуживание. Знак качества.

— Н-да, — сказал Кручинин. — Трудно жить на белом свете, — и подбросил шарик. — Вопрос, наверное, праздный. Но все-таки… Вот вы встретились с несчастьем… Ваши знакомые. Беда, горе… Не возникло у вас желание… ну хотя бы позвонить? Сообщить, поставить в известность? Не нас, конечно, мы для вас едва ли не нелюди. Родителей… Есть же у ваших знакомых папы, мамы.

— Глупости. Зачем? Им — труба. И вы приехали, опознали… А позвонить надо было. Позарез. Катьке — чтоб не дрыгалась. Да там автоматы все перекурочены.

— Мы опознали их не сразу.

— Понимаю. Упрекаете. Бесчувственный и все такое. Зря. Когда обратно ехал, боялся, как бы в кювет не залететь. Плелся еле-еле, даже грузовики обгоняли. Помню, еду и ни черта вокруг не узнаю. Вроде знакомое все, а чужое. Дома, деревья. Люди у магазина, алконавты. Другие. Меньше ростом. И не стоят, а колышутся как-то, извиваются…

Брать, решил Кручинин. Пусть посидит, погрызет себя. Неформалам вообще полезно, а с этого неплохо бы еще и сбить спесь. И пусть дружки его побегают, а мы за ними спокойненько последим.

3

В редких лиловатых сумерках на берег озера вышла старуха.

В руках у нее был тугой плотный узел.

Посмотрев внимательно окрест, она обломила березовый сук, оборвала с него ветки, деловито постучала им оземь, примеряя по руке, и медленно двинулась вокруг озера, всматриваясь в прибрежные кусты.

Обошла дважды.

Постояла, вслушиваясь.

Потом села на облюбованный пень и стала стягивать резиновые сапожки. Сдернув чулки, встала, спустила верхнюю юбку и, застегнув наглухо телогрейку, поправив платок, бесстрашно вошла в воду.

Ее белая нижняя юбка пузырилась и надувалась шатром.

Она неторопливо продвигалась вдоль берега, по пояс в воде, щупая палкой дно. Время от времени нагибалась, отворачивая голову, шарила рукой и доставала и отбрасывала корягу. Она прочесывала дно с завидной методичностью.

Не проронив ни звука, прошла в огиб более половины озера, пока не замерзла.

Вышла и поковыляла к месту, где оставила одежду.

Развязав узел, вынула сухую смену. Не спеша переоделась. Натянула детские сапожки, собрала мокрое и, опираясь о палку, с той же спокойной уверенностью зашагала в свою деревню.

С водонапорной башни за нею в бинокль наблюдал Михалыч.

4

— Здорово. Ты один?

— Ннн-нет.

— Без звонка, извини. Прищучили нас. Отец дома?

— Нн-ет.

Они прошли в комнату.

— О, привет, — поздоровался Севка. — Давненько не виделись.

В кресле под торшером сидела Катя.

Иван психанул:

— Гони ее к черту!

— Ванечка. Не заставляй меня думать, что ты в меня безнадежно влюблен.

— Много чести.

— Ишь ты какой.

— Не понимаешь, что ли? Дай мужикам потолковать.

— Красиво, ничего не скажешь. Явились без приглашения и меня же выставляют за дверь.

— Ккк-атя!

— Ничего, Яшенька, я на тебя не в обиде, — она решительно поднялась, бросила в сумку сигареты, посмотрелась в зеркало. — Друзья у тебя, прости меня, Яшенька, хамы.

И гордо удалилась, оставив после себя запах духов «Клима».

— Стерва, — сказал Иван.

— Нн-нет.

— И чего ты с ней в цацки играешь, Яков Михайлович?

— Она чч-чч-чудная.

— И тебя, значит, обаловали. Ну, бабы!

— Ладно, — сказал Севка. — Ты знаешь, что Бец у них?

Яшка кивнул.

— Откуда?

— Нн-не пп-позвонил.

— Он обещал? — удивился Иван. — Обещал тебе позвонить? Если не позвонит, значит, там?

Яшка снова кивнул.

— Фу-ты, — выдохнул Иван. — Думал — она стучит.

— Она тт-тоже зз-знает.

— Ну, ты даешь, — расстроился Севка. — За фигом? На всю Москву разнесет.

— Нн-нет.

— Че делать-то? — Иван плюхнулся в кресло. — И мы сошлись, как три рубля на водку, и разошлись, как водка на троих?

— В натуре, Яш. Ты у нас теперь политбюро. — Иван напел:

— Лечь бы на дно, как подводная лодка, и позывные не передавать.

— Сс-стт-рашно?

— Да ну. Вляпались по дурости. Обидно.

— Ты говори, что делать, А мы подумаем.

— Нн-айти тт-того, кк-то убил.

— Нам?

— А что? — подпрыгнул Иван. — И обменять на Андрюху. Как Интерпол!

— Годится, Яш. Мы запросто. А как? Знаешь?

— Нн-нет.

— Ну вот. Моссовет нашелся.

— Сс-стто-рож зз-знает.

— Бородатый такой? На кладбище сшивался?

Яшка кивнул.

— А может, он и прибил?

— Пп-п-правильно.

— Ух, тряханем! Где он? Адрес есть?

— Вв-вот, — Яшка протянул листок, сложенный вчетверо. — Кк-катя нн-н-нарисовала.

Иван присвистнул.

— Ну, братцы, я вам доложу. Катька в деле? Я уже ничего не понимаю.

— Разберемся, — сказал Севка. — Поехали.

— Па-па-пп-озвоните.

— Ладно.

— Обб-б-язательно.

— Не волнуйся, звякнем. Куда мы теперь без тебя?

— Пропадем, — улыбнулся Иван, приобняв Яшку. — А башня у тебя с секретом. Генштаб ты наш.

— Помчали.

— Нн-ни пп-п-пуха…

— К черту!

5

— Валентин Сергеич? Здравствуйте, Кручинин… Нет, не очень… Агафонова и Притулы… Когда?.. Хорошо…

Надеюсь… Пустяки… В сомненье, говорят, воздержись, однако в данном случае не на пользу… Нет… Совершенно верно… Речь идет о главной улике… Там старуха Тужилина бродит по дну озера, как русалка… Полагаю, орудие убийства… Вы правы, да, именно о водолазе я и хотел посоветоваться… Трудно сказать… Конечно, хорошо бы ее опередить. А с другой стороны, мало ли что взбредет в голову старой женщине?.. Верующая, настроена мистически, испугана… Конечно. Навел справки…

Хопров Павел Никодимыч. Болен, постельный режим…

Да, ветеран войны, человек уважаемый. Но что любопытно — слег именно девятого, во вторник… Не исключено… Непременно… Думаю, в последнюю очередь… Да, и поэтому тоже. Прикован к постели… За Тужилиной?

Присматриваем. Вместе со сторожем, кстати… Вы думаете?.. Дорогое удовольствие — водолаз… Нет, если разрешите, я Гребцова подержу… Совершенно верно. Пусть попрыгают, а мы им сядем на хвост… Хорошо… Понял…

Зайду.

6

Он шел размеренно, прогулочным шагом, заложив руки за спину, любуясь цветом опадающих листьев, игрой света в лесу, провалами глубокого холодного неба.

— Извините, уважаемый.

Иван и Севка, перегородив мотоциклами тропу, сидели бок о бок на угреватом замшелом пне, явно поджидая его.

— Что вам? — спросил Изместьев.

И не узнал своего голоса. Резкий, дикий, первородный страх прострелил позвоночный столб, и вспыхнула, разбегаясь по телу, унизительная липкая дрожь.

— Как вас по батюшке?

— Алексей Лукич.

— А мы — Алеша Попович и Добрыня Серпухович.

— Эстетика повторов, — горько усмехнулся Изместьев. — Очень приятно.

— Не бойтесь — мы не грабители.

— А кто же?

— Голос совести, — сказал Иван, уступая Изместьеву место на пне. Прошу. Покалякаем.

— Спасибо. Если позволите, я постою.

— Дельце у нас к вам деликатное, — сказал Севка. — Агафона с Притулой еще не забыли?

— Простите?

— Те двое, которых вы уложили.

— Еще хоронить приезжали.

— О, — покачал головой Изместьев, — неуловимые мстители… Вы не по адресу, молодые люди. Я всего лишь случайный и не очень важный свидетель, и все, что мог сказать по этому поводу, сообщил следователю.

— В курсе, — Иван жикнул «молнией» под коленом, вытянул из накладного кармана металлическую цепочку и выразительно намотал ее на кулак. Обойдемся без суда и следствия.

— Как во времена императора Джугашвили.

Севка приблизился к Изместьеву и прихватил его за ремень.

— Не стоит упрямиться, уважаемый. И хитрить с нами — не стоит. Не советую.

— Секундочку, — отпрянул Изместьев. — Не понимаю. Что происходит?

— Илью нашего, Муромца, взяли.

— Сами, лентяи, найти не могут, вот и припаяют первому встречному.

— У них же статистика. Он, не он — один хрен.

— Погодите, погодите, — взволнованно произнес Изместьев. — Если я правильно понял… Кручинин арестовал вашего товарища? И предъявил ему обвинение?

— Ну.

— Это правда?

— Послушайте, как вас там…

— Алексей Лукич.

— Вы лично нас не интересуете. Своих дел по горло. Но так случилось, что на узкой дорожке нам не разойтись.

— Ломать ребра не хотелось бы. Но…

— Сломаем, — сказал Иван. — Сегодня я с большой охотою распоряжусь своей субботою.

— Уважим, — подтвердил Севка.

Изместьев напряженно думал. Он не сомневался: угроза нешуточная. Парни дерзкие, решительные, уверовавшие в свою силу, и, если на самом деле все так и обстоит, как они говорят, если Кручинин заключил под стражу их дружка, ждать можно самого худшего… Что они хотят, зачем явились к нему, догадаться нетрудно…

Но как это сделать? Как?

— Стало быть, ваша цель, молодые люди, вовсе не в том, чтобы набить мне морду ни за что ни про что?

Или сломать парочку ребер? Правильно? Я в верном направлении думаю? Ваша цель — найти с моей помощью настоящего убийцу?.. И потом сообщить куда следует?.. Или?.. Вы хотите сами сдать его?.. А может быть, сразу и обменять на вашего товарища?

— И поскорее.

— Прекрасно, — рассмеялся Изместьев. — Но как вы это себе представляете? Конкретно — как? Допустим, вы его нашли. А дальше? Привезли на Петровку?

Вот он, милостивые господа, судите, мы его нашли и обезвредили, а вы нам за это верните друга — так, что ли?

— Не ваше дело.

— Смешно. И наивно. Неужели вы всерьез полагаете, что все так просто?.. Нет, я понимаю ваши затруднения и хотел бы вам помочь. Но подумайте. Кто он?

Где находится? Отдаст ли себя в ваши руки? По силам ли вам? Сознается или нет? И если сознается вам — не откажется ли там, у Кручинина? Как вы его доставите — связанным на мотоцикле? Как объясните свои действия? И не кажется ли вам, что задуманная операция скорее вызовет недоверие к вам, чем к преступнику?

Что скорее вы присоединитесь к Илье Муромцу, чем Илья Муромец к вам?

— Болтовня, — мрачно сказал Иван.

— Шаманит, — согласился Севка.

И стиснул Изместьеву кисть.

— Минутку. Одну минутку. Я все объясню.

— Валяй, — Иван раскрутил цепочку и резанул ею со свистом воздух. — А то баки заговаривать мы все мастера. Ну?

— Видите ли, в чем дело, — медленно произнес Изместьев. И вдруг решился. — Хорошо. Пусть будет повашему. Я действительно знаю, кто это сделал.

— Давно бы так.

— Пожалуйста, отпустите руку… Больно. Я все скажу.

Севка ослабил хват.

— И чего упирался?

Изместьев вздохнул.

— Все не так просто, молодые люди… Дело в том, что виновный одновременно еще и жертва. Вы понимаете? Он уже достаточно наказан.

— Кто?

— Не торопите меня. Я принял решение.

— Кто?

— Позвольте объясниться. И для вас, и для меня это очень важно, поверьте. Спешка к добру не приведет.

— Ладно. Только по-быстрому.

Изместьев опустил голову. Помолчал.

— Погибаю, молодые люди… Перед вами живой труп, — он сказал это с болью, тихо и веско, и парни притихли. — Я был талантлив… А теперь… пуст… Выжгло внутри… Ненависть разрушительна… Я только недавно понял, что даже кромешников нельзя ненавидеть…

К сожалению, слишком поздно… Мне казалось, что, ненавидя их, я радею за Отечество. А получилось — терял зрение, душу. Слеп. Медленно, постепенно слеп. Я не заметил, как что-то тугое и страшное разрослось во мне.

Что-то неотвратимое и гибельное. Как саркома… Это была медленная смерть… Да-да, не удивляйтесь, перед вами — мертвец. Человек, пожравший самого себя…

Ни света уже, ни добра. Ничего высокого или святого…

Пыль и пепел. И дрянь, вот что во мне осталось… Прошу вас, запомните мои слова. Я никому не говорил.

Вам — первым. Зачем? Может быть, поймете. Когданибудь, попозже… Так низко пасть редко кому удавалось… И все-таки, — снова горько вздохнул он, — хочется жить… Какая издевка… Уже ни на что не годен, кроме подлости и предательства, все омертвело внутри, а жить хочется. Ужасно хочется жить.

Изместьев смолк.

— Ты что-нибудь понял?

— Не-а.

— Может быть, молодые люди, вы пришли своевременно. Будь что будет… Однако и вам предстоит сделать выбор. Вы готовы?

— Он еще спрашивает. Как пионеры!

— Не торопитесь, мальчики. Это серьезно. У вас есть время подумать.

— Ну, сколько можно молоть языком? — раздраженно сказал Севка. Надоело. Где он?

— И все-таки подумайте, — настаивал Изместьев. — Я конченый человек, а вам еще жить да жить.

— Испугал ежа.

— Не догадываетесь?.. А сложность вот в чем, молодые люди. Мало показать вам его. Надо еще, чтобы у вас были неопровержимые доказательства его вины.

Вы согласны?

— Ха! Припрем — сознается.

Изместьев грустно покачал головой.

— Не тот случай.

— А че такое-то?

— Придется допросить. Причем не просто допросить, а, я думаю, по методу профессора Лурия.

— Нам?

— Именно. Нам троим. Больше, как вы понимаете, некому.

Иван присвистнул.

— Ни фига себе.

— Иного способа я не вижу… Решайте. Вот почему я вас не торопил. Еще и по части морали дело более чем сомнительное.

— Сядем, что ли?

— Не думаю. Вряд ли… Все-таки мы поможем следствию. Без нас они бы никогда не получили доказательств его вины… Хотя… самостоятельность в подобных случаях, конечно, недопустима.

— А что за метод? С чем его едят?

— Пойдемте. Сначала ко мне — нам понадобится магнитофон. Поговорим, обсудим детали, распределим роли. То, что мы задумали, настолько важно, что без предварительной подготовки нельзя. Мы же должны успешно провести эксперимент, не правда ли? Пойдемте. Если случится так, как я предполагаю, если все пойдет гладко, вы сегодня же отвезете следователю кассету. В обмен на вашего товарища.

— Я чего-то не врубаюсь, — сказал Иван.

— Ладно, пусть, — сказал Севка, поднимая мотоцикл. — Темнит, ему же хуже.

— Идемте, молодые люди. Идемте. Дорогой все объясню.

7

Она пригладила ему кудри.

— Хороший… Ты очень хороший.

Он прижал ее руку к груди. Она засмущалась.

— Не надо, Яшенька… Ну, что ты.

Большие черные глаза его поблескивали. Он смотрел на нее снизу, сидя в инвалидной коляске, смотрел умоляюще, безнадежно.

— Не надо, — она высвободила руку. — Прошу тебя.

— Ккк…атя.

— Яшенька. Ну, не надо. Я сейчас разревусь.

— Ка-к-катя.

— Ты же умница. Ты все понимаешь.

— Ккк-катя.

— Я плохая, Яшенька. Я ужасная. Я хуже всех на свете.

В дверь неожиданно позвонили.

— Ннн-нет, — он стиснул подлокотники креслакаталки.

А она вскрикнула:

— Кто там? — и торопливо выбежала в прихожую.

— Если не ошибаюсь, Катя?

— Да, — удивилась она. — Добрый день.

— Здравствуйте.

На пороге стоял Кручинин.

— Квартира Беловых? А Яша? Он дома?

Она кивнула.

— Извините, что не предупредил звонком. Но дело неотложное. Всего несколько минут. Вы позволите?

— Пожалуйста, — растерянно пробормотала она. — Сюда.

— Старшего нет?

— Скоро должен вернуться.

— Пожалуй, так даже лучше.

Они прошли в комнату.

Катя встала у окна — колючая, настороженная.

Кручинин поздоровался с Яшей за руку.

— Надеюсь, представляться не надо? — Он покачался на каблуках. — На всякий случай, Виктор Петрович, — и дробненько рассмеялся. — Не пугайтесь, я дяденька смирный. Лев рычит во мраке ночи, кошка стонет на трубе, жук-буржуй и жук-рабочий гибнут в классовой борьбе. Ну что, братцы-нолики, побеседуем?

Яшка выглядел совершенно спокойным, а Катя смотрела на следователя с нескрываемой неприязнью.

— Хорошо, помолчим, — сказал Кручинин, с улыбкой поглядывая то на одного, то на другого. — Однако не будем терять времени. Тем более, когда оно дейстствительно дороже денег.

— Не понимаю, — сказала Катя. — Зачем вы пришли?

— Объясню. По роду службы мне необходимо коечто уточнить. А поскольку зарплата у меня маленькая и сам я крайне нерадив и работать не умею, я пришел за помощью к вам. И любую информацию готов оплатить щедро.

— О чем вы? Какую информацию?

— Ну, где, например, ваши друзья. Надеюсь, вы знаете, о ком я говорю? Добрыня Никитич и Алеша Попович. Или, в миру, Иван и Всеволод. Чем заняты. Сейчас. В данную минуту.

— Ааа… Анн-н-ндрей?

— Не волнуйтесь, Яша. Он в полной безопасности. Его не пытают, не бьют. Ведет себя по принципу: нападение — лучшая защита. В меру нахален, как большинство его сверстников, и чересчур уверен в себе. Пока. Мера пресечения определена ему достаточно легкая. Не страдает. А вот активность его дружков меня беспокоит… И вопрос к вам, Яша. Они решили выручить Гребцова, сделав за нас нашу работу? Я верно разобрался в ситуации?

Яша опустил глаза и энергично замотал головой.

— Жаль, — сказал Кручинин. — Очень жаль, — и подбросил шарик. — В таком случае у меня к вам уже не вопрос, а просьба. Объясните им, пожалуйста. Не мне, а им. И как можно скорее — если не хотите их потерять. Сообщите им следующее. В убийстве Гребцова никто не собирается обвинять. Это говорю вам я. А меня пока от ведения дела никто не собирается отстранять. Если подтвердится, что он любитель и не связан с профессиональными мафиози, как, впрочем, Иван и Всеволод, не исключено, что наказание будет символическим. Во всяком случае, для него пустяковым. Михалыч у нас человек незлопамятный, отходчивый, писать хотя и умеет, но отказывается, к тому же Гребцов перед ним извиняется восемь раз в сутки… Но если, дорогие мои… Если его приятели, выручая своего лейтенанта, снова прибегнут к насилию или еще что-нибудь подобное выкинут, предупреждаю: я им не завидую. И, конечно, рикошетом это сильно ударит по Гребцову. Вы меня поняли?

Катя закурила. Спросила:

— Решили бороться с рэкетом?

— А вы не советуете?

— Бесполезно.

— Разрешите узнать, почему?

— Поговорите с Яшей, он вам объяснит. Потому что народу выгодно.

— Народу? — рассмеялся Кручинин.

— Может быть, я неудачно выразилась. Тем, кто живет за счет дефицита. Или не так: в условиях дефицита. Частнику выгоднее заключить договор о безопасности, чем быть ограбленным. За сотню в месяц.

— К сожалению, вы правы. Имеем. Со времен застоя, как сейчас говорят.

— Снова ошибаетесь.

— Да ну?

— Никакой не застой, — заспорила Катя. — Если хотите знать, это было во время гражданского неповиновения.

— Как-как?

— Гражданского неповиновения. Тихого или громкого. На всех этажах.

— Впервые слышу.

— А вы поговорите с Яшей.

— Непременно, — Кручинин качнулся на каблуках и продекламировал: Страшно жить на этом свете, в нем отсутствует уют, ветер воет на рассвете, волки зайчика грызут… Легкий презент, — он протянул растерянной девушке шарик. — И моя визитная карточка. Пожалуйста, без стеснений. Времена меняются, молодые люди. Не дайте застрять ребятам в эпохе гражданского неповиновения. Яша, привет отцу. Будьте здоровы.

— До свидания.

8

— Атас, — восхитился Иван. — Особнячок отгрохал как азиатский секретарь.

Севка не верил:

— Своими руками?

К дому Хопрова они подошли в сумерках. Подзадержались в сторожке.

Изместьев стриг бороду, укорачивал усы, брился, искал куда-то запропастившуюся кепку, подробно рассказывал, объяснял, вводил их в курс дела, и перед самым уходом они немного перекусили.

— Эй! Хозяева!

На стук в дверь долго никто не отзывался. Наконец услышали шарк и недовольный женский голос:

— Кто там?

— Откройте! Милиция!

— Тьфу, пропасть.

Дверь им отворила корявая старая женщина с вислым носом. В руках она держала зажженную керосиновую лампу и смотрела на них раздраженно и зло.

— Ну? Чего надо?

— Евдокия Николаевна? — доброжелательно поинтересовался Изместьев. Тужилина^

— Ну?

— Алексей Лукич, следователь.

— Черти вас носят. Приходил уже от вас, тоже сыщик, все вынюхивал.

— Да-да, Кручинин Виктор Петрович. А это наши молодые сотрудники. Прошу познакомиться.

— Поздно мне знакомиться. Чего надо?

— Поговорить, Евдокия Николаевна. Поговорить.

— Некогда мне с вами разговаривать.

— Хозяйка, — вмешался Севка. — Вы чего-то недопоняли. К вам пришел следователь. Из прокуратуры.

Просто так, в гости, следователь к незнакомым людям не ходит. У нас к вам дело. Мы же могли вас вызвать, вы понимаете?

— А ты что за прохвост? Ишь, учить вздумал. Без сопливых разберемся.

— Мы в доме Хопрова? — спросил Изместьев. — Павла Никодимыча?

— Ну.

— А сам хозяин? Дома?

— А то вы не знаете! Болен он. Захворал.

— Можно к нему?

— Нельзя!

— Нам необходимо посмотреть на него.

— На кой? Хворый, он и есть хворый. Чего глазетьто попусту?

— Евдокия Николаевна, — снова не выдержал Севка. — Андрей Лукич вам объяснял. Мы здесь по важному делу. И хорошо бы не мешать нам, а помогать.

— Да иди, иди, черт настырный. Помощницу нашли.

Она поставила лампу на широкий самодельный стол и отошла к плите.

— Почему света нет? — поинтересовался Иван.

— Лампочка перегорела.

— Может, ввернем?

— Ступай к себе и вворачивай.

— Он там? Тоже без света?

— Обождите маленько. Покормлю хоть.

Она что-то наскоро приготовила. И толкнула ногой дверь.

В комнате горел свет. Они вошли вслед за хозяйкой и сгрудились у порога.

В дальнем углу, за белоснежной русской печью, держал на широкой деревянной кровати у окна немощный больной старик. На нем была байковая рубашка в шашечку, голову прикрывала лыжная шапочка. Глаза его из-под опущенных век смотрели на вошедших безо всякого выражения.

Помимо резной мебели, фигурных подоконников, всевозможных этажерок и полочек, массивного киота из черного дерева в красном углу, эта большая светлая комната поражала еще и разумностью планировки, а также прибранностью, ухоженностью и чистотой.

— Хорошо у вас, — сказал Изместьев. — Красиво.

Чисто.

— А как же?

Тужилина пододвинула к кровати одноногий разлапистый табурет. Села.

— Поесть тебе надо, Пашенька. Слышишь? Поесть, миленький, — она осторожно поднесла к губам больного кружку с молоком. — Ну вот. И славно. Пей, пей.

Чего-чего, а этого вволю. Спасибо. Татьяна не забывает.

Пей, миленький, пей. Хорошо, — кончиком платка вытерла больному губы. И пожуй маленько. На-ка…

Ну, что ты, Пашенька. Нельзя. Так и ослабнуть недолго.

Надо поесть. Откуси. Ну, чуток. Кусочек… Нехорошо так, Пашенька. Ей-богу, нехорошо. Вот гости из милиции — что они скажут? Нам с тобой поправиться надо.

Сидишь сиднем, — Тужилина неожиданно всплакнула. — Господи, Пашенька. Вояка ты мой… Пожалей старую… Бубнишь и бубнишь, не разбираю никак…

Хоть словечко бы… Измучилась я без тебя, Пашенька.

Вставай уж… А ну как не выхожу? А ну как на руках отойдешь?.. Господи, грех-то какой, — больной медленно поднял руку, растопырив корявые пальцы. — Ну-ну, не буду. Сглупа. Прости, милый. Не серчай, — она промакнула рукавом слезы на щеках и пощупала под одеялом. — Сухонько там? А то переменю… Ну-ну, не серчай. Не хочешь, и не надо. Потом поешь, правда? Вот гости уйдут, и поешь. Ну сиди. Лежи, отдыхай, — она встала и торопливо перекрестилась, обернувшись к иконам. — Господи. За что наказал?.. Мочи нету.

— Пропала речь? — спросил Изместьев.

— Плохой совсем, — горестно ответила Тужилина. — Гудит да мямкает, а о чем, не всегда и поймешь.

— Но слышит?

— В разуме…

Они перешли на веранду. По сигналу Изместьева Севка надавил на клавишу — включил магнитофон на запись.

— И когда это случилось?

— Ранен он был. Контужен. В войну. Маленько запинался, когда разволнуется… А тут и вовсе.

— Когда — вовсе?

— Не помню, милок.

— И все-таки. С какого времени вы перестали понимать, о чем он говорит?

— Да уж порядочно.

— Со вторника? С девятого числа?

— Может, и со вторника.

— Пожалуйста, постарайтесь вспомнить.

— Ни к чему мне, милок. Я их, дни-то, давно не разбираю.

— Примерно — неделю назад?

— Примерно?.. Может, и так.

— А почему врача не вызвали?

— Их дозовешься, — с сердцем сказала Тужнлина. — А придет — костолом… Только хуже наделает.

Или в карету упрячут. А то и вернут — в гробу.

— Хотите, я вызову?

— Себе вызывай! А мы уж как-нибудь… прежде смерти не помрем.

— Лечите?

— А ты как думал? Бросили?

— Травами? Отварами?

— И травками. Где и сальца нутряного вотру. Припасла. Заговор знаю.

— И помогает?

— Прицепился, — всплеснула руками Тужилина. — Тебе какое дело? Ты кто мне — сват?

— Ему уход нужен…

— Ага. А я, значит, его брошу… Не бойся, не обижен. Вон на руках таскаю, а он не грудной. Кто ж так в: больнице за ним ходить станет? Швырнут на грязную койку, да и позабудут.

— Извините, Евдокия Николавна. А вы ему — кто?

— Баба с возу.

— Я интересовался в деревне… Последние шестьсемь лет вы проживаете здесь постоянно… У меня верные сведения?

— Наболтали, паразиты.

— Без прописки?

— Арестовывать будешь? Или штраф пришлешь?

— Не сердитесь, Евдокия Николавна. Меня интересует характер ваших отношений.

— Какой еще к шутам характер?.. Два старика. Помогаем друг дружке вдвоем все ж полегче. Его дети бросили, разъехались по БАМам своим да по тундрам, а у меня и вовсе никого не осталось. Всех родичей пережила, никак не помру. Из Барановки я. Тут недалеко, верст пятнадцать. Там дом у меня пустой стоит. Давно б продать надо, да Пашенька не советует. Пенсию там получаю.

— Почему не зарегистрировали брак?

— Ту-у — брак. Еще спроси, почему венчаться не пошли. Милый ты мой. Того и гляди, со дня на день хлопнемся. Мы ж не живем, мы смерти дожидаемся…

Если Пашенька вперед помрет, я одна и часу жить не стану.

— А дом у вас справный.

— Да чего ж ему не быть справным? Не ленивые мы, копаемся помаленьку. Пашенька дерево любит. Чуть полегчает, сейчас опять пилить да строгать, опять себе напридумает. Тем и держится. А так-то он хилый. То спину прихватит, то ноги не ходят. Вот и отпаиваю.

— На память не жалуетесь?

— Да какая память, милок? Ни капельки не осталось.

— Скажите, Евдокия Николавна, в тот день, во вторник, Павел Никодимыч из дома уходил?

— И тот все про вторник спрашивал… Не знаю, милок, не помню. У нас заведено — дачники после выходных съедут, он утречком в лес ходит.

— Зачем?

— Своя у него надобность. Любит. Вот и ходит.

Грибков наберет, ягод… Глядишь, какую осинку припрет.

Сам еле живой, а прет…

— Таким образом и отстроился?

— Ах, нехорошо думаешь, — осуждающе покачала головой Тужилина. — Тот, что до тебя приходил, аккуратнее спрашивал… Ветеран он у нас. Человек заслуженный, ему и выписывают. И трактор дадут… Он по любви строит.

— В лес ходит — с топором?

— А?

— С топором, спрашиваю?

— Как же без топора, ежели надумал срубить? С ним.

— А сейчас он где?

— Кто?

— Топор.

— Аа… Топор-то… Здесь, где ж ему быть. У сарая на чурбачке. Я завчорась курицу им зарубила.

— У вас и куры есть?

— Держим… Бульончик сварила. И второе Пашеньке… Да он, видишь, не ест ничего. Измучилась.

— Мы посмотрим на топор, вы разрешите?

— Валяй гляди, коли делать нечего… Там заодно полешко мне разруби, а то не совладаю никак. Сучковатое попалось.

— Полешко?

— Я говорю, может, подтопить придется. Вон у тебя помощники какие бравые — расколют?

— Хорошо. Чуть позже. А пока вот что скажите мне, Евдокия Николавна. В тот день, когда слег, Павел Никодимыч принес что-нибудь в дом?

— Не донес. По дороге бросил. Бегала — подобрала. Березка молоденькая.

— Тоже у сарая лежит?

— Не, милок. Распилила да сожгла. Ему она ни к чему, а мне мешалась. Сухонькая. Я ее мигом, — Тужилина вдруг осеклась и встала руки в боки. — А чтоито ты мне все мелкие вопросы задаешь? Ишь, какой дотошный. Про березку, про топор. Зачем тебе?

— Хорошо. Будут вам вопросы и покрупнее, — Изместьев пересел поближе к свету, к лампе.. — Вы сказали, Павел Никодимыч воевал?

— У, орденов — на подушке не помещаются.

— И характер — боевой, соответствующий?

— Может, и был когда. А теперь… на печи воюет. С тараканами.

— Какой он? В двух словах. Злой? Добрый? Жадный?

— Что ты. Окстись — какой злой. Не-е-ет. Он жалостливый… Может, и вспыхнет иной раз… Сердится, когда обижают.

— Вас?

— Зачем меня? Я сама кому хошь… так махану, что не обрадуется.

— Стало быть, сердится? Не может видеть, когда с кем-нибудь поступают несправедливо?

— Вроде так. Верно.

— И как в таких случаях поступает?

— Кипит… Ой, да куда ему. Думает, воевало не растерял. Пошумит, да и за бок схватится.

Изместьев приподнялся.

— Евдокия Николавна, мы немного побеседуем с хозяином дома? Не возражаете?

— Он же, — запнулась Тужилина. — Иль из памяти вон?

— Не волнуйтесь, мы не забыли.

— Милок, — не на шутку встревожилась она. — Ты и впрямь что-то худое задумал?

— Нам необходимо побеседовать.

— Это как же — больного терзать?

— Не повредим, — сказал Севка.

— Э-ка, не повредим. Нет! — отрезала она. И ускользнула в комнату, прикрыв за собой дверь. — Нельзя! Не пущу!

9

— Стало быть, так, — выключив магнитофон, негромко сказал Изместьев. Приступаем к самому главному. Напоминаю. Действовать осмысленно, сообща…

И еще немного теории. Преступлению всегда сопутствует аффект. Если преступник новичок — а в этом у меня уже нет сомнения, — то в психике его под влиянием аффекта происходят существенные отклонения. Изменяется мыслительный процесс, скорость и правильность ответов, реакций организма, по-другому распределяется внимание, иначе закрепляются и сохраняются навыки и тому подобное. И, что особенно важно, остаются следы преступления. В заметной форме. И наша с вами задача — вызвать аффективные следы, суметь проследить ик и зафиксировать.

— Не потянем, — сказал Иван.

— И откуда вы все знаете? — Севка весь вечер восхищался новым знакомым.

— Набор слов, — продолжал Изместьев. — По очереди, строго по одному. Там, в сторожке, вас интересовало, зачем я исписываю лист. Причем разными, будто бы не связанными друг с другом словами. Теперь понятно?.. Он отвечает. Тоже словом. Любым. Первым попавшимся, какое придет в голову. Мы с вами фиксируем время и степень волнения… Метод ассоциативный… Если предъярляется обыкновенное слово, не связанное с печальным событием, то и отвечает он обыкновенно. Строго детермннированно-здесь нет ничего случайного… А вот когда предъявляется слово, которое вызывает аффективное воспоминание, тогда, во-первых, все сильно тормозится. Во-вторых, ответ с явными признаками возбуждения. Заминки, многословие. Ответ, как правило, примитивнее, чем обычно. И в-третьих — окрашенная реакция… Кроме того, словесный ответ напрямую связан с мышечным действием. Надо бы измерять еще и усилие — например, нажим руки. Простенький прибор. При возбуждении сила сжатия увеличивается, и стрелка дрожит, скачет или плавно идет вверх. К сожалению, прибора у нас с собой нет, и поэтому, Ваня, возьмешь его руку в свою — вот так — и последишь, что с нею будет происходить. А ты, Всеволод, помимо магнитофона, будешь еще и записывать его ответы.

— Он же не говорит.

— Это моя забота, В крайнем случае, постараюсь прочесть по губам. Ваше дело — точно фиксировать. Вот ручка, бумага. И не забудьте про магнитофон, надо вовремя перевернуть кассету… Кажется, ничего не упустили… Пошли?

— Что-то неохота, — замялся Иван.

— Вот это новость. Почему?

— Фигня какая-то.

— Ага, — смущаясь, поддержал приятеля Севка. — Вообще-то похоже на издевательство.

— Ну, богатыри, — возмутился Изместьев. — Приехали… Я же вас предупреждал.

— А если окочурится?

— Исключено.

— Да ну, — упрямился Иван. — Неохота.

— Послушайте, молодые люди. В конце концов, это необходимо прежде всего вам. Подумайте хорошенько. Иного способа доказать его вину нет.

— А мы не видели, как он убивал.

— Еще не легче… Вы мне не верите? Тогда зачем мы сюда пришли?

— Да верим, — кисло сказал Севка. — Верим.

— Ведь главное, чего мы добиваемся: его почти наверняка не смогут судить. В результате — некого судить! Вы понимаете? Не-ко-го!

— Ладно, — сдался Иван. — Аида.

И они понуро направились в комнату.

10

Тужилина молилась в красном углу.

— Евдокия Николаевна, нет ли у вас каких-нибудь дел по хозяйству?

Тужилина за спиной показала Изместьеву кукиш.

— Понятно, — сказал Изместьев. — Бастуем, — и пододвинул табурет к постели больного. — Павел Никодимыч? Как вы себя чувствуете?

Иван устроился с магнитофоном у изголовья, а Севка, оседлав лавку у окна, старательно разгладил перед собой лист бумаги и в ожидании начала смачно прихлопнул его ручкой.

— Господи, — прошептала Тужилина. — Что надумали?

— Я попрошу вас выйти.

— А что ты распоряжаешься? Ишь. Я в своем доме нахожусь.

— Никто не должен нам мешать. Ни вопросов, ни просьб — ничего. Тишина мертвая, как во время операции. Вы способны выдержать, Евдокия Николаевна?

— Черти вас принесли.

— Все! Тишина! — Изместьев склонился к больному.

Иван включил магнитофон.

— Павел Никодимыч, вы меня слышите?.. Извините, что беспокоим, но дело неотложное… Помогите следствию… Человек вы с опытом. Воевавший… Нам необходимо выяснить… что с вами случилось?

Бескровное лицо Хопрова оттеняла испуганная улыбка. Он не понимал, ни кто перед ним, ни что происходит.

— Хорошо. Мы поступим следующим образом… Вы меня слышите?.. Я буду называть вам слова. Строго по одному. А вы попробуйте ответить. Спокойно. Как сможете. А я постараюсь понять… На каждое мое слово.

Очень просто. Ну, например. Я говорю «небо», а вы — «голубое» или «чистое», или «с облаками». Первое, что придет вам в голову… Договорились?

Тужилина бессильно опустилась на табурет:

— Что хотят, то и творят… Власти называются.

— Итак, Павел Никодимыч. Никакого волнения.

Мой помощник возьмет вашу руку… Так. Великолепно… Начнем. Первое слово: «стол».

Хопров пусто, непонимающе смотрел на Изместьева.

— Я говорю: «стол». А вы должны ответить — какой. Или как стоит. Все равно — дубовый, широкий, колченогий. Любое слово, какое взбредет вам в голову. Первое попавшееся. Ну? «Стол».

У больного дрогнули губы.

— Так. Очень хорошо, Павел Никодимыч, — Изместьев почти накрыл собою Хопрова, впившись глазами в его вялые губы, жадно, алчно вслушиваясь в невнятные робкие звуки. — Кажется, уловил… Записывайте, Никитич: «сам». Правильно, Павел Никодимыч? Вы сделали стол своими руками?

Глаза Хопрова медленно оживали. Он благодарно, е легким удивлением посмотрел на Изместьева. И впервые — вполне осмысленно.

— Браво. Лед тронулся. Дальше «окно».

Тужилина истово перекрестилась несколько раз.

— Как?.. Не разобрал… «На стене»?.. А, догадался. «Настежь». Записываем: окно — настежь… Превосходно. «Пища», еда.

Хопров чуть слышно подмыкивал, старательно сминая губы.

— «Вор»?.. Нет… «Вертит»?.. Спокойнее, не торопитесь… А… Все-все… Надо же. «Воротит». От еды — воротит… Дальше: «сад»… Так, так… Умница, Павел Никодимыч… «Наш». Ответ — «наш»… Теперь «земля»… Как?.. «Одна»?.. Не угадал… Ааа… «Родная».

Родная земля. Очень хорошо… А вот такое слово, Павел Никодимыч. «Дерево».

По лицу Хопрова пробежала хмурь. Он растерянно смотрел на Изместьева.

— Легкий нажим?

— Да, — ответил Иван.

— Хорошо… Записываем: «дерево».

— Чего? — не понял Севка. — Было же «дерево».

И опять?

— Именно. Не отвлекайте… Следующее слово: «тропа»… Так… Хорошо. Ответ: «ухожу». — Изместьев возвысил голос. — Дальше — «война»!

Хопров насупил брови и взморщил лоб. И отвечал чуть громче.

— Дрожание, — сказал Иван.

— Вижу, вижу… Записывайте: «будь проклята». Записали? Теперь «опушка»!

— Дрожит.

— «Опушка»!

Глаза Хопрова вспыхнули и тотчас потускнели. На лице его медленно, как на фотобумаге под проявителем, проступал страх.

— «Пушки»? Я правильно понял?.. Ясно. Запишите: «пушки»… И еще одно: «березовый знак»!

Хопров резко дернулся. И захрипел.

— Спасибо, достаточно, — быстро сказал Изместьев и положил руку на плечо больного. — Успокоились.

Все хорошо. Успокоились. Вы молодчина, Павел Никодимыч. Там, где задержка с ответом, отметьте галочкой. Напротив слова. Не затруднит? Кстати, и техника может отдохнуть.

Иван надавил на клавишу.

— Пашенька, — сокрушенно закачалась Тужилина, засматривая на кровать. Пашенька, — и вдруг бросилась на Изместьева с кулаками. — Черти с рогами! Мучители! Изверги!

Изместьев был настолько измотан допросом, что даже не защищался нелепо выставил руки и отклонился, оберегая лицо.

— Никитич, — попросил он.

Иван нехотя приподнялся, обхватил разъяренную женщину сзади и стиснул.

— Придется обеспечить безопасность, — сказал Изместьев. — И тишину.

— Попробуем.

Тужилина ругательски ругалась и сопротивлялась отчаянно.

— Бабун-я дорогая, — оторвав от пола, Иван покружил ее, как малого ребенка. — Смирно. Не бузи.

Она рычала, сучила ногами, пыталась его укусить.

— Я кому сказал?

Севка выхватил из запечья веревку, и вдвоем они вынесли ее на веранду.

Вскоре крики там прекратились.

11

— Ничего страшного, Павел Никодимыч. Не волнуйтесь, — успокаивал Хопрова Изместьев, платком вытирая шею, лоб, потные ладони. — Скандал нам сейчас ни к чему. Вероятно, беседа наша не для женских ушей. Вы согласны?.. Пусть Евдокия Николаевна займется хозяйством.

Вернулись ребята. Иван был туча тучей.

— Завязываем, что ли?

— Никитич! Держите себя в руках.

— С тех пор как с вами связался, я только этим и занимаюсь.

— Потерпите, осталось немного. Еще один акт.

— Ладно, Иван, — сказал Севка. — Первый тайм мы уже отыграли.

Иван раздраженно уселся на табурет.

— Ну? Врубать?

— Павел Никодимыч, Вы отдохнули?.. Продолжим?.. Итак: «озеро».

Хопров смотрел на Изместьева пугливо и недоверчиво. — Внимательнее. Прошу вас, Павел Никодимыч. «Озеро»… Так. Хорошо. Спокойнее… «Изгиб»?.. Нет?.. Вот оно что. Записываем, «гибель, гибнет». Слышите, товарищи? Озеро гибнет… Прекрасно. Поедем дальше. «Небо».. Что?.. «Мало»? Как это — мало?.. А впрочем… Запишите: неба — мало… Так. Теперь — «ложь»… Прекрасно… «Противно». Запомним. Вам противна всякая ложь… «Боль»… Так. Пишите: «ерунда»… Замечательно, Павел Ннкоднмыч, очень хорошо, — и снова возвысил голос: — «Молодежь»!

— Нажим.

— Правильно, так и должно быть… Не торопитесь…

«Надо»?.. Что-что?.. «Надо есть»?.. «Хуже горя»?.. Не понимаю, какое-то длинное слово… А, вот оно что. Запишите: «надоела хуже горькой редьки». Про вас, между прочим… Хорошо, Павел Никодимыч. Спокойно. Мы движемся к финишу. Еще немного… «Собака»!

— Дрожит.

— Вижу… «Да». Запишите: «да»… «Сторож»!

— Нажим. Сильный нажим.

— «Низость»!

— Нажим.

— Он отвечает: «да». Все время одно и то же: «да, да»… «Плач»! Плач взрослого человека. «Плач»!

— Дрожит. Сильно. Нажим.

— Он вспомнил. Видите? — воскликнул Изместьев. — Он все вспомнил! Мы были правы! Вспомнил! — Лицо его победно высвстилось. — Запишите: «лай». «Плач — лай»… Ax, какой же вы молодчина, Павел Никодимыч… «Издевательство»!

— Сильное дрожание. Очень сильное.

— «Атака»!

Хопрова качнуло в сторону. Он крупно задрожал.

— Нажим! Сильный нажим!

— «Удар»!

— Он просто каменный!

— «Я». Запишите: «я, я».

В глазах Хопрова мелькнул безумный злой сверк.

С неожиданной силой он выдернул у Ивана руку и, хрипя, попробовал приподняться.

— Хана, — вскочил Иван. — Не могу больше! Пошли вы…

— Достаточно, все, — торопливо заговорил Изместьев. — Все. Это все. Успокойтесь. Извините нас, Павел Никодимыч. Успокойтесь. Прилягте, пожалуйста, — он обнял Хопрова за плечи. — Вы даже не представляете, как нам помогли. Все. Больше не будем. Спасибо вам. Большое спасибо. Ложитесь, отдыхайте. Сейчас придет Евдокия Николаевна…

— Сваливаем?

— Минутку. Там пленка осталась?

— Навалом.

— Запишем сюда же. Недостающее, — сказал Иэместьев. — Чтобы ни у вас, мои дорогие, ни у Кручинина — никаких сомнений. Последний штрих.

12

— Мужик! Эй! Обожди!

— Не слышишь, что ли? — Притула грубо развернул меня за плечо. — Охамел тут совсем?

— В чем дело? Что вы хотите?

— В лоб тебе закатать. Желаешь? Могу.

Залаяла Цыпа. Некстати весьма.

— Свянь, — сказал Агафонов. И мне: — Извини, батя. Нормально. Ты кто? Не сторож случайно?

— Что вы хотите?

— «Жигулевича» не видал? Белый такой, грязью заляпанный. Не видал?

— Здесь? На пруду?

— Сам из деревни?.. Ладно, неважно. Вон наше Привольное. Вторая хата с краю. Там «Жигулевич» стоял. Два дня.

— А сейчас тю-тю, — разъяснил Притула.

— У вас украли машину?

— Допер.

— Сочувствую.

— Ты же ходишь здесь. Не видел, когда уехала?

— А сами вы? Ничего не слышали?

— Спали мы, батя. Черт.

— По ночам, молодые люди, я тоже сплю. Утром делал обход. Тем не менее при всем желании я не мог видеть, кто и когда уезжает из вашей деревни. Не мой объект. Да и видел бы, не отложил в памяти. Ни к чему.

— А ты кто вообще-то? Правда, сторож? Разговариваешь как-то не по-советски.

— Может быть, я пойду? С вашего разрешения. Не понимаю, отчего мои слова так задели Притулу.

Он вышел из себя.

— Мы не люди для тебя, да? Брезгуешь, да?.. Уу.

Чпокнул бы промеж глаз.

— Не заводись. — Агафонов сдерживал приятеля как мог.

— Заткни собаку!

Цыпа, как на грех, лаяла взахлеб.

— На нервы действует!

Агафонов решил ее приманить.

— Кыс. Кыс. Иди сюда. Воротничок сделаем. Шапочку. Не бойся. Иди.

Я закричал:

— Цыпа! Не подходи! Чужой! Цыпа!

— Прикрой варежку!

— Цыпа! Убегай! Уходи!

— Умолкни, тебе говорят! Тварь.

— Цыпа! Домой! Беги, Цыпа! Домой!

Притула сбил меня с ног.

— Лежи и не дрыгайся. — Коньячным перегаром он дышал мне в лицо. Я услышал жалобный собачий взвизг. А потом увидел Агафонова. Он нес мою Цыпу, одной рукой держа ее за загривок, а другой, как намордником, прихватив ей пасть, чтобы она не кусалась.

— То-то же, — Притула пнул меня и отпустил.

— Сволота, — сказал Агафонов. — Представляешь? Цапнула… Больно, зараза.

— Отпустите, — говорю. — Прошу вас.

— Заныл.

— Что мы вам сделали?

— Разговаривать не умеешь.

— И она тоже, — сказал Агафонов. — Сейчас камушек на шею и в воду. Как думаешь, выплывет?

— Лафа, — радовался Притула.

— Не делайте этого.

— Тебя не спросили. Дохлятина. Вшиварь. Во — понял?

— Молодые люди… Предупреждаю.

— Славка! — Агафонов заметил, что я достал поводок.

— А, ты так?

Я бросился выручать пса. Притула подсек меня, сбил с ног. Придавил и стал выкручивать руку. Я вскрикнул от боли.

— Дай я ему врежу! — Агафонов схватил Цыпу за задние ноги и размахнулся. — Смотри, козел!

Цыпа извивалась, визжала и плакала.

— Прошу вас… Не делайте этого.

— Ка-а-ак шарахну сейчас!

Я пополз к нему на коленях.

— Прошу… Только не это… Все, что хотите… Меня. Лучше — меня… Пожалуйста. Прошу вас.

— Во дает.

— Ну, пожалуйста… Я вас очень прошу.

Цыпа охрипла от визга и лая.

— Штуку даешь?

— Что?

— Стольник, чего, — объяснил Притула.

— Деньги? Сто рублей?.. Боже мой, да конечно. Найду. Непременно найду. Я займу.

— Где ты займешь-то? Займет он.

— Сейчас надо, батя.

Я говорю:

— С собой таких денег не ношу. Но я найду. Сегодня же. Можете мне поверить. Соберу. Отдам.

— Не, — сказал Агафонов. — Деньги на бочку.

Тотальное унижение. Я просил их, умолял, уговаривал.

— Пойдемте. Здесь рядом. Отдам все, что у меня есть. Слышите? Все. Деньги, книги, магнитофон, приемник, одежду.

— Ха, — сказал Притула. — Мы пойдем, а там нам — крышка.

— Лесом. Никто не увидит.

Агафонов поднял над головой несчастную Цыпу.

Самое страшное, как я теперь понимаю, что он играл в это, радовался, как ребенок.

— Раз!.. Считаю до трех. Раз!

От безвыходности, от беспомощности я буквально завыл.

— Не-е-ет!

— Два!.. Два с половиной!

— Не-е-ет! — Я катался у него в ногах. — Не-е-ет!

— Два с половиной!.. Три!

Он с размаху ударил ее оземь. Она страшно, коротко взвизгнула. И затихла.

Сердце у меня зашлось. Я перестал испытывать страх. Я должен разорвать их на куски, чего бы мне это ни стоило. Я задушу их. Сейчас. На месте. Вот этими самыми руками.

И тут я сначала… даже не увидел, а скорее услышал… Хряск. Мощный глухой удар. Сзади. По спинам им, по головам. Наотмашь.

Кто? Откуда?

Это было так неожиданно.

Старик. В глазах гнев и безумие, в руках толстый березовый кол.

Крики, стоны. Кровь.

Он добивал их… Мой избавитель… Павел Никодимыч Хопров… Он защищал человека, которого никогда прежде не видел, не знал.

Но тогда я испытывал только ужас… Кажется, чтото кричал. Не помню. Ушел ли я, уполз, убежал? И как вынес Цыпу? Ничего не помню.

Бедный старик…

13

За стеной что-то звякнуло и разбилось.

— Бабуля хулиганит, — сказал Севка. — Хорошо привязал?

— К лавке.

— Сиди. Не убежит.

Изместьев вынул кассету.

— Вот. Теперь вам известно все. Пожалуйста. На ваше усмотрение. Я свое слово сдержал. Можете действовать дальше.

— Сгодится, — Севка сунул кассету за пазуху.

— Приморили, — показал Иван на Хопрова. — Уснул наш хозяин.

— Герой.

— Поехали?

— Минутку, — попросил Изместьев. — Что вы решили?.. Мне важно знать, чтобы как-то располагать своим временем… Приготовиться… Когда вы передадите кассету следователю?

— А хоть завтра.

— Что ж… будь, что будет, — задумчиво сказал Изместьев. — Н-да… Я был на что-то годен в этой жизни… Прощайте, молодые люди. — Он промокнул платком потный лоб. — Кстати, вы смело можете показывать на меня. Я вас увлек, убедил, спровоцировал. Это моя идея — допросить больного старика. Все организовал и осуществил я один, а вы лишь при сем присутствовали. Вы — свидетели, зрители, понятые. Вы следили за тем, чтобы эксперимент проводился по возможности корректно. И только. Договорились?

— Посадят, Алексей Лукич.

— Не беда. Это не самое худшее.

— Нет, Агафон-то, — вспомнил Севка запись на пленке. — Прикол.

— Дым! — вскрикнул Иван.

Севка резко развернулся.

— Писец.

Они выскочили на веранду.

— Дверь! Наружную!

— Вышибай!

— Не видно ни фига!

На полу, привязанная к лавке, суматошно ворочалась Тужилина, пытаясь отползти от разбитой лампы и сбить огонь на горящей одежде. Севка, согнувшись и разгребая руками дым, пробрался к наружной двери и бахнул ее ногой, сорвав с крючка. Иван на четвереньках подполз к хозяйке и, обжигаясь, нащупал и выдернул у нее изо рта кляп. Она долго и глухо кашляла, потом заорала дико: «Аа-аа!» — и он сдернул с себя куртку, и стал лупить ее по бокам и спине.

— Окна! Где ведра? Воды!

— Старик!

Изместьев бросился назад, в комнаьу, быстро наполнявшуюся дымом. Растворил окно и выбросил магнитофон в сад. Хопров очнулся от криков — дым ел ему глаза, он часто моргал, гневно мычал и плямкал губами. Изместьев сгреб его в охапку, снял с постели и бегом понес из дому. На веранде Севка одиа сражался с огнем — обмотав тряпкой руку, срывал горящие занавески, швырял их на пол и затаптывал, выдергивал шпингалеты, распахивал окна. Иван вытаскивал волоком надрывавшуюся криком Тужилину.

Огонь пожирал оконные рамы, стойки. Вспыхнула лавка. Жар, дым, треск.

— Воды! Ведра!

Севка догнал во дворе Ивана, и вдвоем они перенесли Тужилину через дорогу.

— Без толку, — сказал Севка. — Сгорели.

Тужилина как-то странно затихла. Иван приложил ухо к ее груди.

— Живая? — волновался Севка, оглядываясь на горящий дом. — Дышит?

— Вроде, — сказал Иван.

Неподалеку, в канаве, в высокой сохлой траве лежал навзничь Хопроз и водил перед лицом корявыми скрюченными пальцами.

Вернулся с магнитофоном Изместьев.

— Звонить! — кричал он. — Срочно звонить! Пожарникам! «Скорую помощь»!

Пламя прорвалось сквозь крышу, длинно высветив деревню и пустое шоссе. Защелкали калитки в близлежащих домах.

— Допрыгались! — сказал Севка. — Слышь? Кончай.

Обхватив руками голову, Иван сидел рядом с тяжко постанывающей Тужилиной и качался.

— Ты чего? Кончай. Ты чего?

Иван повалился ничком в траву и зло, со стоном, стал рвать с корнем придорожный сорняк.

— Едут, — сказал Изместьев.

Справа, слепя фарами, на большой скорости приближалась черная «Волга». Водитель всполошно сигналил, поджимая к обочине сбегавшихся на огонь.

Метрах в двадцати от горящего дома машина остановилась. Первым на дорогу выскочил Кручинин. За ним Гребцов и еще двое.

— Слышь? — ткнул Севка Ивана. — Андрюху привезли.

— Виктор Петрович! — крикнул Изместьев.

Кручинин немедленно подошел.

— Как вы здесь оказались? А что это? — Он заметил в траве Тужилину и Хопрова. — Что с ними? Живы?

— Поджог совершил я. По неосторожности.

— Пожарников вызвали? А «Скорую»?

— Не успели, — сказал Севка.

— Васин! — обернувшись к машине, крикнул Кручинин. — Возьми Гребцова и ноль-один. Быстро! Остальные — ко мне! Носилки есть?

— Откуда, Виктор Петрович?

— Давай на руках! Тут двое!

— Виноват один я, — снова сказал Изместьев.

— Разберемся, — отрывисто бросил Кручинин. — Куда вы дели бороду? Тоже сожгли?

— Мы поможем? — предложил Иван.

— К машине! Все! Быстро! И ни с места без моей команды!

14

Кончилось бабье лето.

Похолодало. Небо стало тяжелым и низким. Изредка сеял дождь, и день убывал на глазах.

15

Изместьев сильно сдал за последние несколько дней.

Когда все было готово и они приехали его брать, он нисколько не удивился. Казалось, у него не осталось сил не только на удивление, но и вообще ни на что.

В сторожке его не оказалось — хотя дверь была распахнута настежь. Некогда прибранное, чистенькое, аккуратное его жилище теперь выглядело запущеннным — словно обитает здесь горький неисправимый пьяница, которому уже на все наплевать.

А обнаружили они его на той самой поляне в лесу, на которой Кручинин впервые встретился с ним и заговорил. Он стоял у осевшей могилы под кленом, склонив голову, и молчал. Знакомая зеленая шляпа его, лежащая у ног исподом вверх, мокла в сырой траве.

Несомненно, он должен был слышать, как они подходили — сухо постреливал под ногами валежник, вспискивали спицы инвалидной коляски, — однако медленно обернулся лишь после того, как Кручинин его окликнул:

— Добрый день, Алексей Лукич.

Глаза Изместьева были мутны. Изможденный, грязно заросший щетиной, он пусто смотрел на следователя, двух милиционеров со штыковыми лопатами, на Яшу в коляске и Катю, пугливо стоявшую рядом, и хмурил припухлые брови, казалось, припоминая, где их мог видеть.

— Сожалею, что побеспокоили, — сказал Кручинин. — Но что делать, если мы оказались правы. Не только я, но и вот этот замечательный молодой человек в коляске… Помните?.. Исполнилось тело желаний и сил, и черное дело он совершил…

…тяжко, сипло дышал, и мял, срывая дерн, месил сапогами жирную землю, налегал плечом и тянул, толкал, раскачивая березовый ствол с обломанными ветвями, отдирая, отламывая прибитый к нему дорожный знак, и снова гнул, выворачивая на стороны, чертычаясь, охая, спеша — и вырвал наконец, выдернул, хрипло выдохнул, и пошел, яростно вскинув обрубок на плечо, туда, к ним, к поляне на краю озера, где наглые крики, стон и его умоляющий голос, и лай, и взвизги собаки…

— Нельзяя-ааа, — с угрозой сказал следователь. — Как вы посмели… Подставить такого человека…

(…ударил с размаху, одного и другого, сбил сразу, свалил и снова ударил, один охнул, скрючился и пополз на коленях, прячась за придорожный куст, второй катался, обхватив себя, по траве, и выл и скулил, как только что прибитая им собака, и он, не помня себя, снова вскинул обрубок, взревел, и вдруг… оскользнулся, коротко ахнул и сел…)

— Я почти поверил… Вы?.. Считавший себя совестью нации… Такое даром не проходит… Нельзя-аа…

(…и понял Изместьев, что все, они уже поднимались, в крови, злые донельзя, несдобровать и ему, и беспомощному старику, и надо, сейчас, их надо опередить, растерзать, задушить, иначе конец, как их странно шатает, они ему не простят, ни за что не простят бедный старик, он не рассчитал своих сил, белый сидел, бледный, водил корявыми пальцами перед собой, а они уже поднимались, в крови, злые донельзя, — и тогда он нагнулся, и вырвал топор у старика из-за пояса…)

Кручинин поднял шляпу, не спеша расправил поля, сделал в ней выемку и небрежно повесил на сучок.

— Мы приступаем, Алексей Лукич. Не сомневайтесь, все необходимые документы при мне. Санкция на арест, разумеется, тоже.

Он раздраженно дернул плечом, и два милиционера, воткнув лопаты в овершье аккуратно выложенной пирамидки, приступили к эксгумации осторожно, вводя штык не более чем на треть, рассматривая, развеивая рыхлую землю.

— Внимательнее… Внимательнее…

Вобрав голову в плечи, Изместьев неотрывно смотрел, как лопатами перекусывают холм, как он низится, убывает, как увеличивается провал, как милиционеры руками счищают крошево с крышки маленького гроба, как, расшатав, выпрастывают его, вынимают.

— Вскрывайте.

— Не надо, — хрипло сказал Изместьев. — Прошу вас, — и показал: — Там.

Кручинин сам шагнул в яму. Снял горсть земли и, ощупав дно, вынул волглый, испятнанный глинистой слизью плащ, в котором было завернуто что-то тяжелое.

— Топор?

Изместьев кивнул.

— Яша, — сказал Кручинин. — Все подтвердилось.

Вы были правы.

Катя отвернулась — она не могла больше на это смотреть.

— И в ответ на все напевы затоптал ногами в грязь… Что ж, будем заканчивать. Финита ля комедиа.

Изместьев устало поднял руку.

— Два слова… Прошу вас, — говорил он тусклым, ослабшим голосом, медленно подбирая слова. — Думал… не доживу… Спасибо, юноша… Спасибо… Выбор не принадлежит человеку… Небо… простит… Прощайте… У меня к вам… последняя просьба.

— Пожалуйста.

— Разрешите… похоронить Цыпу.

— Конечно. Мы не варвары, — сказал Кручинин. — Приступайте, товарищи. Сделайте для убийцы доброе дело.

Милиционеры переглянулись.

— Так надо.

Они небрежно столкнули в яму гроб. И взялись за лопаты.

Сохлые комья земли гулко застучали о крышку.