Ничего страшного

Вот и возвращался он в прекраснейшем святочно-именинном настроении, утешившись с крестником веселящими сердце человека напитками и с восхищением ощупывая подарок, который они с крестником успели уже размотать во всю ширь, а теперь лишь наскоро свернули, чтобы не волочился. Идти предстояло через весь город, поэтому он перекинул полы подрясника на плечи, а сверху надел черное длинное пальто, замотал лицо шарфом, надвинул на лоб осеннюю кепку, да еще для вящей маскировки надел — это в кромешной-то темноте! — темные же очки. Ну что монаху светиться на ночной улице, а? И вот в таком веселом настроении и загадочном виде он и устремлялся всей душой в родной монастырь. Однако подумал — нет ли там какого нападения на дом? Когда он еще в город выберется, а присмотреть за моим имуществом обещал. К тому же это ему почти совсем по пути. Недолго думая, он и свернул с прямой дороги и зашагал к дому. Обогнул чью-то завязшую на безлюдной улице в вековых снегах машину и устремился к калитке.

Первое, что ему не понравилось, так это то, что на чистом снегу обозначились свежие следы. Мужские следы. Огромные следы. Много следов! Второе, что его поразило: из боковой двери, которая никогда зимой не открывалась, вдруг чуть ли не прямо на него выпрыгнула большая фигура в телогрейке и меховой шапке да еще и с кочергой и, завопив истошно на все улицу, вломилась обратно, со скрежетом запирая засов. На крик из-за дома выскочил здоровенный красномордый мужик и попер прямо на Лазаря. Лазарь выкинул вперед руку с рыболовецкой сетью и попросил:

— Не подходи, пожалуйста!

Но мужик сделал свирепое лицо и еще решительнее устремился к Лазарю. Тогда Лазарь — от отчаянья и беспомощности простер руку еще дальше и одним махом натянул мужику на лицо его спортивную шапочку, размотал, насколько это позволяли считанные секунды, которые отделяли его от мужика, сеть и попробовал его туда поймать. Тот уже скинул шапку и, увидев перед собой противника с сетью на растопыренных пальцах, стал уворачиваться и отступать, пока не наткнулся на перевернутую бочку. Тогда он ойкнул и сел в снег, и Лазарь его поймал, как большую рыбу, трепыхающуюся в сетях.

А в это время Эльвира, обходя ночной сад, заслышала тревожные звуки со стороны моего дома и решила проявить бдительность. Она вошла на мою территорию через соединявшую нас калитку и вдруг увидела, как Мурманск отступает перед лицом классического бандита в черных очках, который ловит его в свои сети. Поэтому, как только Мурманск оказался в ловушке, а бандит склонился над ним, затягивая узлы, она, отчаянно завизжав, прыгнула ему на спину. От неожиданности монах Лазарь выпустил из рук сеть, Мурманск выбрался из пут, вскочил на ноги и теперь уже сам принялся вязать противника, причем поначалу крепко притянул к его спине и голову Эльвиры, которая кричала ему об этом очень истошно. В конце концов она вывернулась, и они повергли бедного именинника на снег, так крепко замотав его узами, что не оставили ему никакой надежды на освобождение. Связав его таким образом, они не нашли ничего лучшего как запихать его в ледяной сарай, а чтобы он не очень орал, Эльвира предложила заткнуть ему рот своим носовым платком. Видимо, не зря они смотрели американские боевики и отечественные сериалы.

Торжествующая Эльвира побежала вызывать ментов, а Мурманск, памятуя о том, что напарник этого разбойника, а может, и не один, укрылся в доме, остался караулить.

В тот же самый момент Валентина, после своей неудачной вылазки поняв, что она окружена со всех сторон, не нашла ничего лучшего, как запереться в уборной, из которой, по странной вышеупомянутой архитектурной идее, вели две двери — в предбанник и на кухню.

А отец Дионисий, которого до душевной и телесной туги тяготило его унизительное, промасленное и мокрое положение и, конечно, то, что Валентина, как оказалось, уже знала сокровенные детали его душевного устроения, попробовал вновь подать признаки жизни и умилостивить ее, умоляя на деле проявить к нему горячее пристрастие, в котором она ему признавалась еще днем.

— Валентина, — позвал он. — Где свет? Мне надо вымыть хотя бы руки! Что вообще происходит? Давай мириться.

Ему ответила черная пустота. Тогда он стал осторожно скрестись в дверь соседней комнаты. Ответом была тишина. Он, еле дыша и втянув голову в плечи, приоткрыл дверь, словно провидел, что вот-вот на него сверху, как в дурной комедии, упадет какой-нибудь тяжелый предмет, а то и выльется что-нибудь вроде кипящей смолы или расплавленного олова. Он и не очень ошибся. Над дверью действительно оказалась хитроумно приделанная швабра, которая благополучно и свалилась, легонько задев его плечо. Тут же он услышал скрежет отворяемого засова, потом чудовищный вопль, затем снова заскрипел засов, и все стихло. Он на ощупь поискал свой злосчастный блокнот на столе, пошарил руками по дивану, пробрался в следующую комнату и провел ладонями по подоконнику. Наконец рука его нащупала кожаную обложку, знакомый бумажный глянец, и он, прижав этого ненадежного хранителя тайн к сердцу, решил безо всяких объяснений убраться поскорее восвояси. “В конце концов, и ладно, пусть ее, пусть знает! Невелики тайны!” Однако он не рискнул пробираться к выходу той дорогой, на которой хлебнул столько скорбей, и устремился к запасному выходу, предваряя свое передвижение примирительными словами:

— Все хорошо! Все в порядке! Я ухожу!

Он нащупал щеколду и отодвинул ее, распахивая дверь.

Меж тем, присматриваясь к выцветшим и заметенным снегом названьям улиц и номерам на домах, сверяясь с нарисованным мною планом, к дому уже приблизился мой бывший студент, непутевый Ваня Шкаликов. В дороге он, как водится ему, натерпелся превратностей: автобус сломался и выбросил пассажиров в пяти километрах от Троицка, так что Ване пришлось переть пехом, он замерз, изголодался и если б я не дала ему денег, совсем бы отчаялся. А тут, при деньгах, он зашел в магазинчик, купил себе хлеба, кефира, докторской колбасы, яиц и жаждал наконец добраться до пристанища, памятуя о том, что я когда-то ему рассказывала: в доме пять печей, охватывающих его своим жаром со всех сторон, в доме газовая плита, в подполе картошка, лук, консервы… Ложки, вилки, ножи, тарелки. Мыло, полотенце, одеяла, подушки. А кроме того — некая интригующая Незнакомка, которая — кто знает, может быть, когда-нибудь… Он не выпускал из ладони ключ, который я ему дала в последний момент, чтобы не случилось какого искушения с поисками галоши под опрокинутой бочкой.

Наконец, попав на улицу, ведущую вдоль военной части, и убедившись, что по плану ему остается лишь свернуть с нее в первый переулок направо, и все, он дома, где ждет его волевая женщина, настоящая хозяйка, возможно, будущая его спутница жизни, он немного расслабился, размягчил сердце в предвкушении скорой тихой пристани, тепла и счастья, как вдруг увидел у колеса машины, застрявшей в снегу, кота. Кот, приметив сего воодушевленного молодого человека, зажег свои глаза и пронзительно заголосил. Ваня остановился, решив оторвать ему кусок колбасы, чтоб бедолага не околел, и кот, словно почувствовав Ванино расположение, приблизился и потерся о его ногу. И тогда Ваня, тронутый его лаской и решивший преподнести его в дар будущей своей хозяйке, просто подхватил его, засунул за пазуху и со словами: “Я тебе и кефирчику дам, и обогрею”, уже совсем по-свойски зашагал к дому, открывшемуся ему за поворотом и удостоверявшему в неложности обещаний: во всяком случае, при свете тусклого уличного фонаря выглядел он весьма привлекательно и просторно. Котик прижался к груди своего спасителя и затих, мурлыча, а Ваня с чувством великого облегчения вступил в свои новые владенья.

Не успел, однако, он сделать и нескольких шагов, с тем, чтобы обойти дом с торца и отыскать нужный вход, как перед ним неожиданно распахнулась та самая дверь, о которой я ему несколько раз говорила как о вечно запертой, и перед ним возник какой-то замызганный, обтрюханный, скукоженный, вывалившийся Бог знает в какой канаве, лохматый, волосатый бомж. Увидев прямо перед собой Ваню, который, надо признаться, тоже производил впечатление, он горестно охнул и ринулся обратно, поспешно запирая дверь. Ваня тут же сообразил, что это, должно быть, тот самый уркаган, от которого ему поручено охранять владение, поэтому он хрипло гаркнул: “Стоять!”, вспрыгнул на ступеньки и ухватился было за край закрывающейся двери, однако при этом почувствовал, как котик тут же вцепился ему когтями в грудь, а драгоценный ключ выпал из его ладони и упал в снег. Пальцы его соскользнули, и роковая дверь захлопнулась, стремительно запираясь изнутри.

Пока отец Дионисий открывал щеколду, Валентина, затаив дыханье, трепетала в своем непрочном укрытии, но, заслышав сиплый бас Вани, дверной хлопок и скрежет вновь запираемого засова, не выдержала и выскочила через другую дверь на кухню. Пробежав несколько шагов, она в темноте наткнулась со всего размаха на тачку, из которой повалились дрова. Хромая и потирая ушибленные места, в ужасе она устремилась в комнату и тут же попала в собственную ловушку, споткнувшись о валявшееся ведро и поскользнувшись на соевом масле. В конце концов она уселась на том же самом стуле, на котором еще несколько минут назад приходил в себя Дионисий:

— Что ты гоношишься, — закричала она, стараясь, чтобы голос ее звучал твердо и грозно. — Сдавайся. Дом окружен. Ты что, не слышишь эти соседские голоса за окном?

А Ваня, вынув из-за пазухи рвавшегося на волю кота, пообещав ему, что колбаса с кефиром никуда от него не убегут, принялся искать в снегу потерянный ключ, но жуткое ощущение того, что некто пристально наблюдает за ним из темноты, заставило его мгновенно выпрямиться и резко развернуться. Действительно, из-за угла дома выглядывал человек. Заметив, что Ваня его увидел, он скрылся. Ваня направился к нему, надвинув на лоб немыслимую свою ушанку и грозно помахивая пакетом с продуктами. Весь его бывалый облик без обиняков свидетельствовал о том, что это человек нешуточный. Оценив расстановку весьма и весьма неравных сил, Мурманск не рискнул так сразу набрасываться на него. Тем более что и схватка с куда более деликатно сработанным Лазарем, если бы не Эльвира, неизвестно бы чем еще закончилась для бывшего моряка. К тому же Эльвира, должно быть, уже вызвала милицию. Поэтому Мурманск свел свою задачу к элементарному затягиванию времени.

— Холодно, — сказал он миролюбиво, потирая руки и поднимая воротник.

— Нежарко, — согласился Ваня.

— Снегу поначалу было мало этой зимой, — продолжил свои метеорологические наблюдения Мурманск.

— Негусто, — вновь подтвердил Ваня.

— Посевам это плохо, им влага нужна, покров от мороза, — углубился в рассуждения Мурманск.

— Да, для посевов это полная, можно сказать, хана, — кивнул Ваня.

— Да, но теперь снега много. Вот намело-то. Сугробы, — раскинул руки Мурманск. — Теперь посевам хорошо.

— Хорошо, думаете? — подозрительно спросил Ваня и тут внезапно, не выпуская из рук сумку с яйцами и кефиром, схватил Мурманска за грудки, тряхнув его для острастки. — Ты чо здесь ошиваешься? На стреме стоишь? Зубы мне заговариваешь? Чтоб я тебя здесь больше не видел!

— А я ничего! — струхнул перед грубой силой Мурманск. — Я просто. Я — от соседки, — попытался он кивнуть в сторону Эльвириного дома. — Соседи мы.

По всей видимости, Мурманск уже и сам был не рад, что ввязался в эту историю, — слишком много вокруг обнаружилось этих братанов-уголовников: один в доме, один в сарае, один держит его чуть не за шкирку, сколько их еще привалит! Да и что ему, в конце концов, за чужое добро погибать!

— Соседи, говоришь? — подозрительно спросил Ваня, разжимая пальцы.

— Соседи, соседи, — залепетала Эльвира, приковылявшая доложить, что милиция вот-вот будет.

— Какие они соседи! — вдруг раздалось из сарая. — Разбойники они, уголовники, воры, тати ночные, поганые супостаты! — Это Лазарь выплюнул наконец Эльвирин платок и подполз к двери, пробуя дотянуться до нее ногой. — Откройте!

— Открой! — приказал Ваня.

Мурманск раскрутил проволоку, которой были замотаны дверные скобы.

— Вот изверг! — сказал Ваня, заглядывая в темноту. — Выведи человека на волю.

Мурманск полез в сарай и через пару минут оттуда вышел, хоть и опутанный узами, но уже, можно считать, освобожденный пленник.

Увидев выразительную Ванину физиономию, наполовину скрытую клочковатой рыжей бородой, он было опять попятился в сарай, но все же сообразил, что либо эти бандиты меж собой сильно не в ладах, либо они вообще из разных группировок. Да вообще он заледенел, продрог до костей, к тому же весь был усеян большими и мелкими опилками, древесной корой.

— Ох, замерз-то как! — запричитала Эльвира. — Обморозился, поди.

— Набросились на человека, заткнули ему рот, запихнули в ледяной сарай, а теперь еще причитают, — стуча зубами, сказал монах Лазарь.

— Так пойдем, я тебя, миленький, отогрею, чайком отпою, тут-то все равно никто тебя в дом не пустит, тут все равно все заперто, темно, — заюлила она, косясь на Ваню и явно его страшась. Кроме того, она знала, что через минуту-другую здесь будет родная милиция, так они и возьмут его, тепленького, прямо из ее дома.

Лазарь боязливо посмотрел на нее, на страшного Ваню, на испуганного Мурманска, но все же решил пойти с ней. Все равно в монастырь нельзя было возвращаться в таком виде. Он окончательно выпутался из сети, перекинул ее через плечо и сказал:

— Ну, веди!

Эльвира суетливо засеменила вперед, Лазарь двинулся за ней, а следом потрусил замерзший Мурманск.

Ваня вернулся к крыльцу, на котором он выронил ключ, и углубился в поиски.

…Незадолго до этого игумен Иустин, обойдя монастырь и не увидев ни Дионисия, ни Лазаря, стал испытывать какую-то смутную тревогу. Себя стал ругать — как это он смог отпустить своих монахов в разгульный святочный вечерок совсем одних, безо всякой защиты… Это не давало ему покоя. Поэтому он вызвал Клима Никифоровича и отправил его в город искать монахов, указав, где они могут быть.

— Чего там, отыщем, вернем молодцов! — пообещал Клим Никифорович.

Завел машину, выехал из монастыря, но сначала решил воспользоваться тем, что он на сей раз без наместника, и завернуть к одной матушке, которая обещала продать ему половину дома. Дело в том, что он хотел купить его “тайнообразующе”, не доводя до сведения отца Иустина. Потому что подозревал, что Иустин его на покупку не благословит, скажет: “Никифорович, зачем тебе дом? Тебе постригаться надо, плохо ли тебе в монастыре?”. Потому что отец наместник считал, что всякий монах, владеющий недвижимостью, неблагонадежен для монастыря. Может быть, даже неблагонадежен для Царства Небесного, но отец Иустин не дерзал делать таких рискованных обобщений. А ему, Никифоровичу, совсем-то в монастырь уходить боязно. А вдруг что не так — выгонят его, где он жить-то тогда будет на старости лет? А тут — дом купит, будут у него тылы. А вот именно тылы-то Иустин-наместник у монахов и не любил. Короче, завернул Никифорович к этой рабе Божией, та его потчевать, оладушки со сметанкой, с пылу с жару. Разморило Никифоровича, размяк он.

— О цене, — она говорит, — не беспокойся, Никифорович, все будет путем...

Короче, счет времени потерял, сам и не знает, сколько он у нее и пробыл, может, полчаса, может, час, а может, и все полтора. Выехал от нее как в мороке каком: уж не колдует ли матушка эта, — так даже подумалось ему. Дурман в голове. А что как монахи уже давно вернулись и почивают в монастыре, пока он их тут по переулкам да по домам выискивает?

Начал с Лазарева крестника, но там случился облом — в доме уже было темно, все спали, видимо, крестник “перепраздновал” именины своего крестного. Во всяком случае, он долго не выходил на стук, потом появился заспанный и плохо соображающий и огорошил Никифоровича, что Лазарь ушел от него один-одинешенек, но это было “давным-давно”. Никифорович поехал к моему дому, но и тот встретил его темными окнами, не оставлявшими никой надежды на Дионисия.

И все же Никифорович оставил машину у подножья холма и стал, цепляясь за кусты, карабкаться вверх, что в подряснике делать было категорически неудобно, а со стороны, быть может, и вовсе смешно. Однако вокруг никого не было, все возможные зрители уже или спали, или гуляли по другим углам Троицка, и Никифорович наконец добрался до цели. Он вошел в распахнутую калитку и тут же наткнулся на стоявшего буквально на карачках страшного всклокоченного бомжа. Тот старательно рылся в сугробе.

Увидев перед собой величавого старика с благодушным лицом, похожего на Деда Мороза, Ваня вскочил на ноги и неожиданно сказал:

— Снега в этом году было мало. Для посевов — плохо. А теперь, я смотрю, много. Навалило. Вон — сугробы. А для посевов — хорошо. Зима холодная. Мороз. Вот.

Никифорович стоял перед ним, кивал, соображая, что встретился один на один с братаном, который только что что-то зарывал в снегу, — может, оружие, может, деньги, а может — и того, останки жертв, а где-то здесь его дружки, а где-то здесь, быть может, и монахи, Дионисий-то ведь точно сюда пошел, а ну как они его — Господи, даже и предположить жутко. Что ему в снегу-то нужно, зачем он говорит, что много снега — это хорошо, для чего, собственно, хорошо? А — следы заметать, улики закапывать: чего роет? Руки красные огромные, как две снежные лопаты раскинул, страшный, заросший, на человека почти и не похож, зубы заговаривает — про посевы…

И тут Никифорович увидел в двух шагах от него черного кота. Кот сидел и облизывался, да еще и мыл себе лапкой белую мордочку, потому как Ваня все-таки выполнил свое обещание и отломил ему от своего батона изрядный кус докторской колбасы. Никифорович, несмотря на белую морду кота, внутренне содрогнулся, подумал: “Э-э, да тут не разбойники, тут жди чего похуже”, мысленно осенил себя крестным знамением: “С нами крестная сила” — и строго спросил:

— Что зарываем? Где все?

— Один — в доме, прямо на меня выскочил, да я схватить его не успел, а другие пошли к соседке, — Ваня улыбнулся. — А одного они связали и томили в сарае. Разборка тут какая-то, — прибавил он, ловя себя на желании понравиться благообразному старику-монаху.

Но вдруг его поразило странное предположение — а чего, собственно, он здесь делает, а? Монах, в такое-то время? Хозяйки нет, а он пришел. А где, собственно, Незнакомка? Ах вот оно что — они ее заперли в доме, а этот — сторожит. Может, он благообразный-то благообразный, а сам — из их шайки? Ну, бывают такие случаи. Один — на стреме стоит, положительного изображает, дружинника, представителя власти, а сам… Операция “Ы”. Маскарад, одним словом. Ваня тут же переменил тактику, пуская в ход уроки КПЗ — недаром же он провел там полтора года:

— Ты чего мне тут пенку пускаешь, разводишь темноту с чернотой? Ты чего это свистишь, травишь, тянешь фазана, шаманишь, шлифуешь уши, лепишь горбатого, липуешь, мухлюешь, парафинишь, накалываешь, буровишь, шобла-шелупень-чувырло-хипежник-фраер-задрыга-лох-мазурик-лярва! Вали до хазы, там они тебя, у соседки, ждут. Пойди, пойди к ним, скажи — без понта, первоначальный план не удался, малина занята, уходим дворами. Или ты к этому твоему дружку устремляешься, который в доме засел? Знаешь стих: “Ворон крови попил. Сыт”. Дошло? А женщину зачем похитили? Сейчас и дружка твоего оттуда выкурю. У тебя, кстати, закурить есть, нет? Ты молитвы-то знаешь, монах? Ну, читай “Отче наш”. А то по всей Москве такие ряженые в рясах расхаживают, милостыню на монастыри собирают, а скажи им: прочитай-ка, брат, “Верую”, а они ни бэ, ни мэ.

Никифорович слушал его с напряженным интересом и, что странно, почти и без испуга: он все старался уловить смысл. А кроме того, его поразил странный контраст между всеми этими диковинными, какими-то заморскими словесами, о происхождении которых Никифорович как-то сразу и не догадался, и совершенно невинным и “свойским” Ваниным взором. Кроме того, его совершенно сбило с панталыку, что этот, с черным котом, предложил ему прочитать молитву: про такое поведение лукавого он не слыхал. Напротив, в монастыре говорили, что враг рода человеческого от молитвы как раз бежит, трепеща.

— А почему? — только спросил он. — Почему эти монахи “Верую”-то не знают?

Пока Ваня испытывал Никифоровича, монах Лазарь, оказавшись в натопленном доме Эльвиры, скинул с себя ледяное пальто, сплошь усеянное опилками, сором, древесной трухой, и принялся приводить в порядок подрясник, прежде всего скинув его полы с плеч.

— Так ты, видать, поп? — вытаращил глаза Мурманск.

— Я — монах, и потом, что значит это “поп”? Почему сразу — “поп”? Сказал бы — “священник”.

— Батюшки, так мы монаха, как разбойника, связали да в сарай затолкнули! — запричитала Эльвира, придвигая к печке маленькую скамеечку и усаживая на нее Лазаря. — Прости, милок, обознались. Это хозяйка-то на нас страху напустила, ну мы и вызвались присматривать да милицию вызывать. Я тебя сейчас всего отчищу, отогрею, вон чайку поставила, огурчики у меня есть маринованные, картошечка закутанная с разварочки, рюмочку прими для сугреву. Чисто не для пьянства, а для лечения. А мы крещеные, разве стали бы молитвенника вязать да в грязи валять! Прости нас, сердечный!

— А чего ты шапку мне на лицо надвинул, с сетью этой на меня полез, зачем тебе сеть-то рыболовная посреди зимы? — недоверчиво ворчал Мурманск. — Я, вишь, тоже рыбак, но мы зимой сетями рыбу не ловим…

Лазарь прижался боком к жаркой печи, размяк.

— Я тебя довезу до монастыря, не держи обиду, только помоги машину из сугроба вытолкнуть, вмиг доставлю.

Эльвира уже постелила скатерть, разложила огурчики и капустку, поставила рюмочки и пузырь с самогоном.

— А я в церковь не хожу, — вздохнул Мурманск. — Грехи не пускают. Да и некогда. Я вот чувствую, что у меня Бог — в душе. Ну выпьем — для выздоровления. А то я тоже больно задубел на морозе. Руки не слушаются. А сейчас еще машину откапывать… Ну так я правильно мыслю — главное, чтобы Бог был в душе?

— Да вот ты сейчас меня с разбойником спутал, хотя ведь все-таки можно было почувствовать, что я — не он. Ну, что какие-то от меня другие энергии исходят. А ты их не прочухал, пошел на меня, как на медведя… А если такое элементарное дело не можешь просечь, то как различишь, кто это у тебя в душе — Бог или притворщик, тот, который Им прикидывается?

— Это верно, — вздохнул Мурманск, запихивая в рот капустку. — Мне вон недавно вместо тасола простой подкрашенной воды продали. Все, фабричная упаковка! Я залил, а морозы, и как там все замерзнет, как рванет! А как проверишь? Ну теперь я нюхаю, а то и пробую на язык — у тасола такой вкус… особенный. А что — вместо Бога могут тоже невесть кого подсунуть?

— Вот именно, — миролюбиво отвечал Лазарь, радуясь теплу, покою и тому, как удачно пошла его проповедь.

Отец Дионисий же, услышав грохот на кухне, устремился вслед за Валентиной. Он рванул на себя хлипкую дверь уборной, сорвал крючок и выскочил насквозь, спотыкаясь о дрова.

— Валентина, — позвал он и пошел на ощупь на шум в комнате. Он понял, что она, должно быть, попала в собственные же ловушки.

Тут до него и донеслась ее грозная отповедь о том, что “дом окружен”: наконец он все понял.

— Валентина, — повторил он, — что же это за маразм такой! Это же я, иеродьякон Дионисий! Вы что, не узнаете меня? Я на вас не обижаюсь, но и вы на меня не должны сердиться. Дом действительно окружен, но никакие это не соседские голоса. Тот, кого мы ожидали, здесь, у самого крыльца. Я наткнулся на него. Форменный уголовник. Пощады от него не жди. Да он там и не один. Прислушайтесь — прямо под окном разговаривают.

Из комнаты раздался стон, потом радостный крик:

— Отец Дионисий! Откуда вы здесь? Как вы почуяли, что я в беде? Как вы сюда попали? Это по внушению свыше — я точно знаю! Я так настрадалась! Бандит каким-то образом проник внутрь, я его видела — гадкий такой, вид бесовский, и теперь он затаился где-то здесь. У меня есть топор и кочерга.

— А почему так темно?

— Я вырубила весь свет. Нет, у нас точно с вами есть духовное родство, я так и чувствовала...

Дионисий, спотыкаясь, стал пробираться обратно через уборную в предбанник, шаря по стене, чтобы нащупать пробки.

А в это время к дому уже направлялся милиционер Игорек. Был он маленького росточка — странно даже, что такого взяли в милицию, с лицом в меленьких красных прыщиках: именно что не Игорь, а Игорек.

Не знаю, почему в Троицке вся милиция такая хлипкая? Что-то в этом виделось явно символическое, склонявшее к мысли, что сей монастырский городок был не под сомнительной защитой ненадежных человеческих рук, а под крепкою дланью Божьей. Меня, когда приезжала на машине, все время останавливал, хотя и высоченный, но болезненно худющий — кажется, вот-вот переломится пополам — лейтенант Маточка. Так и говорил: “Лейтенант Маточка. Вам за нарушение — штраф. Вы проехали по улице, не пристегнувшись ремнем, — непорядок”. Или: “Лейтенант Маточка. Вам штраф. Почему у вас колеса, как у “Татры”? Непорядок”. В конце концов, завидя его загодя, я сразу доставала купюру, чтобы он немного подкормился. Единственный раз, когда он зазевался и меня не остановил, я затормозила сама: “Вы — Маточка? Почему не останавливаете? Непорядок. Вот, возьмите штраф”. Он удивился, но взял. Правда, с тех пор старался мою машину не замечать. Даже нарочно отворачивался, когда я проезжала мимо.

Однако вернемся к Игорьку. Пришлось ему бросить машину возле какой-то застрявшей в снегу колымаги, в которой, приглядевшись, он узнал “жигуль” кума, и теперь он шел, бдительно посматривая по сторонам и ощупывая рукой табельное оружие. В темном саду он увидел двоих, один из них что-то методично внушал другому, а тот слушал его внимательно и наматывал на ус. Это поразило Игорька весьма неприятно: Эльвира говорила ему, что преступник один и к тому же связан, да еще и заперт в сарае. Поэтому он несколько сбавил шаг и глубже — для суровости — надвинул на лоб шапку.

— Ваши документы, — тоскливо произнес он, на всякий случай не входя в сад, а остановившись у калитки и стараясь не заступить за черту света, отбрасываемого единственным фонарем. Дальше уже шевелились тени, постепенно сгущаясь, чтобы перейти в кромешный мрак.

— А ваши документы? — моментально отреагировал Никифорович. — Я — водитель наместника Свято-Троицкого монастыря. Вот таким макаром, Господи Боже мой!

И он победоносно посмотрел на Ваню с его черным котом.

— Еще чего! Ты у меня поговоришь! Из монастыря он! В такое время монастырь ворота свои закрыл, молится, поклоны кладет. В отделении у меня поговоришь с твоим макаром! — посуровел Игорек, но на всякий случай сделал шаг назад, оказавшись в самом эпицентре света. — Всякому преступному элементу свои документы показывать — это ловко придумано. Приказываю вам следовать за мной — до выяснения личности.

Ваня испугался, что милиционер их сейчас уведет, а его будущая спутница жизни так и останется в темном доме вместе с бандитом. Поэтому он решил сманеврировать:

— А может, ты и не милиционер вовсе. Может, ты просто так — переоделся милиционером, а его убил и закопал в снегу, — неожиданно ввернул Ваня, подхватывая на руки кота. — Мне в КПЗ такие случаи рассказывали. Ишь, метр с кепкой, мальчик-с-пальчик, от горшка два вершка — приказывает он тут, я вон тебя на козырек над крыльцом посажу, что делать будешь? А лучше-ка попробуй войти в дом.

— А кот-то тебе зачем? — не утерпел Никифорович и, словно мстя Ване за вопросы о куреве да о знании молитв, спросил, стараясь выказать ему как можно больше презрения: — Продаешь, что ли? Что — неразменный рубль?

— Какой-такой еще рубль, это мы в отделении сейчас разберемся, — грозно затянул Игорек. — А за оскорбление ответите. Дразнится он тут, угрожает. Я при исполнении. Прошу не оказывать сопротивления представителю власти, прошу организованно пройти в машину... Предупреждаю, у меня табельное оружие.

Это придало ему смелости, и он решительно шагнул в темноту.

— Видали мы таких на зоне, — совсем уж расхрабрился Ваня и сплюнул в сугроб.

В этот самый момент Дионисию все-таки удалось ввернуть пробку, и в окне кухни вспыхнул свет. Через мгновение там мелькнул и сам он собственной персоной в собачьей шубке. К груди он крепко прижимал блокнот в кожаном переплете. Поймав Валентинин взгляд, скользнувший по его трофею, он кротко спросил:

— Я возьму его обратно, ничего? Я вам другой подарю. Или — узор. Хотите — узор?

— Что у вас за вид? — ахнула Валентина. — Ну да, Святки же, а я и не догадалась — ряженые повсюду ходят, вы, наверное, колядовать пришли, а тут такое... А подарки мои — конечно, берите, простите, если что не так.

Что-то шевельнулось у нее в груди — нечаянная радость, догадка полыхнула в мозгу: он переоделся, чтобы никто его не узнал, пока он шел сюда. Чтобы прийти инкогнито... А зачем? Что он хотел этим сказать? “Прости, это я так специально выразился про духовный союз, чтобы тебя испытать... Мне так дорого то, что ты мне подарила… Споем же “Добрый вечор, пане”, растолкуем какое-нибудь место из Священного писания, прочитаем вместе акафист...”

Нет, материал явно ослабил свое сопротивление...

— Отец Дионисий, — радостно вскрикнул Никифорович, увидев его наконец в зажженном окне, и победоносно показал на него милиционеру: — Вот он — это наш, из монастыря. Диакон. Таким макаром...

Он принялся колотить в окно.

— Что — и этот бомжара в окне — тоже из монастыря? — вскинулся Ваня. — Да, я подозревал, а теперь явственно вижу — правильно вас вызывали, только не один тут налетчик, а двое их. Шайка. Я того, который в доме, давно уже стерегу, а тут — этот, другой, переодетый. Ловко же замаскировался! По Москве тоже много таких бродяжит. Волки в овечьей шкуре. Я сразу их узнаю. Женщину захватили. Берем их — и к вам! Я пособлю.

— Ах, так он переодетый, — хмыкнул Игорек, чувствуя облегчение, что хотя бы эти двое у крыльца оказались поврозь, а кроме того, испытывая нечто вроде благодарности этому рыжему за поддержку. — Вот оно что. А то я думаю: почему он в монашеском костюме? А мне Эльвира звонит, говорит, приезжай, забирай разбойника, а то он в дом рвется, не ровен час ограбление. А на мне — висяк. Выговор могут влепить.

Отец Дионисий приложил две ладони к стеклу, выглянул, всматриваясь в темноту, наконец радостно закивал: узнал Никифоровича, который делал ему знаки: “Открой! открой!”, разглядел Игорька в милицейской форме, нахмурился, переведя взгляд на Ваню.

Наконец он махнул рукой Никифоровичу, указывая ему в сторону двери, и тот двинулся огибать дом. За ним устремились Ваня и Игорек. Дверь распахнулась, и они, отряхнув на пороге снег, стали заходить внутрь. Первым прошествовал Никифорович, вторым оказался Ваня, которого сзади тихонечко подталкивал в спину Игорек, словно давая понять, что все у него под контролем, он сам начеку и вводит их в помещение не иначе как под конвоем. Но в дверях Ваня вдруг замешкался, явно из вежливости пропуская Игорька вперед.

— После вас, — бдительно сказал страж порядка.

— Да входите, входите, не бойтесь, не убегу, — улыбнулся Ваня.

Игорек заколебался, но все же прошел вперед, Ваня же последовал за ним, захлопывая за собой дверь. В доме царил разор и хаос.

Однако они не видели, как со стороны Эльвириного сада к внутренней калитке, соединявшей участки, приближались Мурманск и Лазарь, оба с лопатами наперевес. Они-то не видели, зато и Мурманск, и Лазарь прекрасненько даже успели разглядеть, как милиционер исчез в доме, подгоняемый сзади страшным бандитом, сразу запершим за собой дверь.

— Ну все! Хана теперь Игорьку! — запричитал Мурманск. — Взяли его в заложники. Пытать теперь будут. Обиды лагерные вымещать.

— Будем штурмовать? — как-то вяло поинтересовался Лазарь.

— А ты что думал? Ведь кум же мой. Куманек. Отличник учебы был. На гармони играл.

И они остановились у дверей, чтобы обсудить стратегию.

А игумен Иустин, позвонивший на нижние ворота и узнавший, что Никифорович уехал, да так до сих пор не вернулся, встревожился не на шутку. Он послал келейника по кельям Лазаря и Дионисия, но и тот вернулся ни с чем. Тогда наместник взял ключи от старой Волги, стоявшей в нижнем гараже, раскочегарил ее и отправился самолично на поиски пропавших монахов. Весь город был уже погружен во тьму, завален снегом по самые окна низких изб. Он ехал медленно и осторожно, заглядывая в глубь улиц и проулков, вилявших в сторону от главной дороги. Наконец на одной из них, той, что как раз проходила у подножия холма, на котором возвышался мой дом с окнами, полными веселых огней, он увидел свою машину. Он остановился и полез по холму.

Честно говоря, он был очень зол. Ну что за дела — наместнику вот так ночью бегать за своими насельниками. Наверняка ведь гуляют там, веселятся, совести у них нет — вчера ведь только были в гостях, нет, и сегодня им подавай застолье, байки. Никифоровича бы хоть постыдились — ясно же, что наместник его за ними послал уже больше двух часов назад, так нет... Развинтились! Нет, строгость монаху всегда полезна, а попустительство подстрекает его ко греху. Он уже придумывал прещения, которые ожидают его чернецов в случае самовольной отлучки из монастыря или возвращения после девяти вечера, он уже понял, как надо организовать систему пропусков на нижних воротах, чтобы никто не мог проникнуть тайно и избежать возмездия, он уже представил, что именно скажет сейчас этим своим лжебратиям, так коварно пользующимся его дружбой. Вот еще — драхмы потерянные, заблудшие овцы нашлись, чтобы он теперь их, как пастырь добрый, тащил через ночной буран на своей спине... Наконец, вскарабкавшись и задыхаясь, он вошел в калитку и различил мужские голоса, которые вели бурный диалог. Слышалось что-то такое: “Я драться-то не могу”, “Так это я буду бить, а ты только пугай, размахивай побольше лопатой, а когда упадет, знай залавливай в сеть да вяжи”. Он помедлил, но все же, помолясь, шагнул вперед, завернул за угол к двери и тут вдруг нос к носу столкнулся с красномордым мужиком и с Лазарем, в руках у которого была лопата, а с плеча свисала длинная сеть. Они будто и не сразу заметили его, настолько были погружены в разговор. Он опешил.

— Отец наместник, — наконец изумленно протянул Лазарь. — Зачем ты здесь? Разбойники все-таки забрались в дом, взяли в заложники милиционера...

— Мой кум, — сокрушенно пояснил Мурманск.

Иустин поднялся на крыльцо и с силой нажал на звонок.

...А что же было со мной? Думаете, я на всех порах мчала в столицу в теплом купейном вагоне, отлеживая бока, созерцая заснеженные просторы и прихлебывая горячий чаек с этой вечно назойливо звенящей в стакане ложечкой, — настолько назойливо звенящей, что она сделалась уже литературным штампом? Да как бы не так...

Посадив Ваню на автобус с легким сердцем, что все так славно уладилось, я отправилась за железными дверями, все посмотрела, приценилась и преспокойно вернулась на вокзал. У меня было еще достаточно времени, так что я не торопясь зашла в ресторан, съела салат и, когда настал срок, чинно проследовала на перрон. И тут что-то вдруг стало у меня в душе щемить. Это тревожное чувство все нарастало и нарастало, пока я не поняла, отчего: билета-то у меня не было! Как так? А так: я его так и не купила. Встретила Ваню, напридумывала всяких картин из его будущей жизни, дала ему денег, снабдила всякими наставлениями... Вытеснил он у меня из головы мой билет. Спохватившись, я ринулась снова в ту кассу, около которой его и встретила. Там огромная очередь: конец школьных каникул, все стремятся в Москву, билетов нет... Что значит, нет? Нет — и все! А муж меня ждет поутру? А автобусы в Троицк уже перестали ходить? А на дворе — полдесятого, метель?

Я чуть не заплакала: “Господи, это я во всем виновата, но устрой все ко благу! Обрати все во славу Твою”. Вспомнила вчерашние наставления монахов после их святочных рассказов, возопила: “Собери, как рачительный Хозяин, там, где Ты не рассыпал”.

После моей повинной мне стало легко: должно быть, я с самого начала сделала что-то неправильно, надо было мне Ваню самой привезти, бедолагу такого, непутевого дурня, колобка, который катится-катится неизвестно куда, и все, кому не лень, его покусывают со всех боков, пока не сожрет его окончательно какой-нибудь лукавый зверь. А ведь колобок-то хороший, добрая потрачена на него мука. И теперь что — этот уголовник придет, а Ваня-бомж, проведший полтора года в КПЗ, начнет ему на фене объяснять, чтобы он проваливал, да сплошное кровавое побоище будет... Кончится все тюрьмой.

Я поймала машину и помчалась обратно в Троицк.

Когда я вошла, никто меня не заметил. В доме было примерно так, как после недавнего налета бомжей. Весь пол был залит густой жирной жижей, мутной водой, в которой валялись опилки, гвозди, осколки и даже поленья... Я поняла, что братан-близнец все-таки сдержал свое обещание. Но каково же было мое изумление, когда я распахнула дверь комнаты и увидела, что все — Дионисий в своем диком наряде, Лазарь с сетью, отец Иустин, Валентина, Ваня, милиционер с пистолетом и Мурманск с Эльвирой, — стояли в комнате и, жестикулируя, говорили одновременно. Ваня даже силился читать стихи, стараясь держаться поближе к Валентине, но его, кажется, никто не слушал. Увидев меня, все смолкли.

— Вот и хорошо, — наконец проговорил отец Иустин. — Наверное, нам пора.

— А этого, — сказал милиционер, — я должен задержать... До выяснения личности.

Он ткнул пальцем в Ваню.

Тот выразительно посмотрел на меня:

— Вот, — окатывая всех невинным голубым взором, он поднял сумку с продуктами, которую все еще держал в руке. — Может, перекусим? Там яички, колбаска...

— Гепнулись твои яички, — отозвался Мурманск. Действительно, из пакета сочилась желтая склизкая жижа.

— А это — кто? Это и есть тот братан? — поинтересовался Дионисий.

— Это мой студент. Он приехал сюда пожить, отдохнуть душой... В любом случае — он не виноват.

— А почему у него такой странный вид? — спросил отец Иустин, уходя и жестом приглашая монахов вслед за собой.

— А у Дионисия почему? — ответила я вопросом. — Ну, он просто настрадался от себя самого. Это длинная история. Загадочная душа. Купил лошадь — без хвоста.

— Ему бы помыться, — сказал Иустин-наместник. — Хочешь, я возьму его с собой в монастырь? Чтобы он хоть в ванну окунулся, что ли...

Я сказала:

— Бери.

И они все ушли.

Мы с Валентиной все вычистили и уже далеко за полночь улеглись спать.

— Знаете, — сказала она, — я раньше совсем не понимала монахов. А теперь поняла. Они же не могут дружить, представляете или нет? Не имеют права. Потому что дружба — это всегда пристрастие. У них не может быть и духовного союза. Потому что союз — это привязанность. Поэтому они так строги. Иногда — слишком даже строги. Просто жестоки. Вот как им трудно. Но сердце-то не обманешь...

Я попробовала заговорить с ней о Ване, ну, чтобы она позаботилась здесь о нем, заключила бы с ним духовный союз. Тем более что это такой материал, что никакого сопротивления не окажет. Но она уже спала. Да это и было лишним: Ваня как ушел тогда мыться, так больше никогда не выходил из монастыря. Как забрал его с собой Иустин, так он и остался возле него. А если и обрел себе Хозяйку, то ею оказалась Сама Царица Небесная — покровительница всех честных иноков.

Когда муж мой поминает мне эту историю, заставившую его так волноваться, — ведь я обещала приехать, а сама задержалась на лишний день, — я ему говорю: наверное, для того, чтобы отдать человека в монахи, да еще на Святки, требуется с особой лихостью закрученный сюжет.

А бандит, который вызвал весь этот переполох, так и не появился: должно быть, он добыл-таки себе визу в Эстонию и уехал в родной Кохтла-Ярве к маменьке и братку-близнецу.

И дом мой после этого никогда больше не подвергался разграблению, хотя я так и не поставила на него решетки: знающие люди мне сказали — бесполезно, решетки-то вместе с железными дверями в первую очередь и сопрут, но он и так, по милости Божией, стоит, целехонький, до сих пор и ждет, пока его не превратят в молитвенный скит.

Никифорович, как и предполагал отец Иустин, оказался неблагонадежен для монастыря, поскольку недвижимостью он все-таки обзавелся. Хотя он и принял постриг и живет в монастыре, все норовит, что ни день, хоть вполглазка, мельком взглянуть на свое заветное приобретение. Скользнет взглядом и удовлетворенно вздыхает: “Вот таким макаром, Господи Боже мой, вот таким макаром...”.

Что же касается кота, которого подкормил добрый Ваня, то, как это и было им задумано, он достался Валентине. В конце концов, Ваня же получил за него свой неразменный рубль.