Ничего страшного

Ресторан был готов для банкета. Но занятыми оказались лишь с четверть мест - остальные приглашенные не пришли. Расселись за центральным длинным столом тесной и дружной компанией.

Как ему и велели, Юрий Андреевич держался рядом с первым заместителем мэра, открывал для него и его окружения шампанское... Первую бутылку открыл кое-как, обломив проволочное колечко на держащей пробку сеточке, вспотел, мысленно успел проклясть все на свете, но вторая, третья бутылки откупорились хорошо, и Губин теперь готов был заниматься этим сколько угодно, с удовольствием чувствуя, как скопившийся под толстым стеклом газ, точно живой, выдавливает из горлышка пробку...

Правда, шампанское почти не понадобилось. Первый заместитель мэра, лишь пригубив бокал, переключился на водку, а за ним, конечно, последовали все остальные. Быстро захмелели, расслабились. Начались душевные разговоры и шутки, какие обычны между давно знакомыми, симпатичными друг другу людьми.

И вот уже первый заместитель мэра потянул к стахеевскому зятю свое гладкое, румяное лицо, негромко, но внятно спросил:

- А где вы, Денисик, этого молодца-то нарыли? Актер, что ль, какой?

Зять взглянул на Юрия Андреевича, подмигнул ему, улыбнулся как смог приветливей первому заместителю мэра:

- Обижаете, Геннадий Степанович. Специально из Франции выписан. Из Версаля. Будет теперь символом нашего дома.

- У-у! - Тот или действительно не понял шутки или решил подыграть. Вот видите, снова к цивилизации приближаемся. Помните, эти французы... Первый заместитель мэра покосился на Губина, наверно, пытаясь определить, понимает он по-русски или нет. - Эти французы-то раньше как к нам в Россию рвались? В учителя фехтования, в гувернеры всякие. Да? Вот и опять... Хорош-шо!

- Хорошо-о! - смачно повторил зять Стахеева. - Совершенно точно, Геннадий Степанович!

- Налейте-ка водочки мне, Денисик. - Первый заместитель мэра румянился все сильней. - Тост созрел!

Он поднялся и повторил то же самое про французских гувернеров, про возвращение к цивилизации. При этом то и дело, расплескивая на кушанья водку из хрустальной рюмки-сапожка, указывал на Губина. А Губин сидел в своей широченной шляпе с пером, мужественно глядел в пространство.

* * *

Дарья Валерьевна почесала щеку и еще раз вздохнула:

- Ох, мальчишки, мальчишки... И так из-за всяких глупостей сколько гибнет, так еще армия эта... Что ж там с ними делают, что лучше стреляться, чем живыми быть...

Ирина в ответ для поддержки тоже вздохнула, искоса глянула на свои часики... Половина третьего. Можно потихоньку и начинать собираться... Возьмет пораньше Павлушку из сада, пойдут в парк. У нее есть рублей семьдесят - даст сыну вволю порезвиться в его любимом "замке-батуте"...

Вздох собеседницы подстегнул Дарью Валерьевну говорить дальше:

- Мой если завалит экзамены, не знаю, что дальше и делать. Вот уж всю жизнь нарадоваться не могла, какой он здоровенький, крепкий растет, а теперь... Ведь таких в первую очередь... и в Чечню, в любое пекло шлют... О-хо-хо-х...

- Да-а... - Ирина, готовясь подняться, отодвинула пустую чашку к центру стола.

- Ты своего обследуй. Любое недомогание его пускай в карту заносят. Потом, Ириш, поверь, пригодится... Потом все пригодится, когда срок придет... А так - будешь бегать, как я сейчас, и поздно, видимо...

- Да, да, спасибо... конечно...

- До чего довели, ой-ё-ёй, до чего довели! - снова запричитала администраторша. - Хуже тюрьмы ведь сделали...

Сочувствие и сострадание и тяжесть своих проблем бродили в Ирине горьким, едким настоем, нехорошо, ядовито хмельным, и так тянуло, рвалось из души смахнуть на пол чашку, упасть вслед за ней, зарыдать. И жаловаться, тоже жаловаться, выплескивая настой, очищая мозг, грудь, всю себя, изъеденную, изуродованную ежедневно не такой, как надо, как должно быть, жизнью.

Но вместо рыданий, жалоб, вместо очищения Ирина глядела на клеенку, кивала, повторяя монотонно и бессмысленно: "Да-да... да-а..."

- А с другой стороны... - В голосе Дарьи Валерьевны вдруг появилась новая, странная интонация, заставившая Ирину прислушаться. - Вся история наша - это ведь истребление мужчин. Да, Ир, я тут книжку читала... Нашла как-то вечером под прилавком. Наверно, старушонка какая ее под кульки принесла и оставила. Почти вся целая... "Главная потеря России" называется. Я подобрала, стала листать, а потом всю прочитала.

Администраторша замолкла так многозначительно, что Ирина не могла не спросить:

- И о чем?

- А угадай... О мужчинах, Ир, о мужчинах!.. Под корень их во все времена у нас выкашивали... Первых страниц в книге не было, а я начала с отца Петра Первого... Ох, сколько при нем, оказывается, бунтов разных, войн случилось. И всё топили, вешали, головы рубили, живьем закапывали. Не перескажешь... - Дарья Валерьевна говорила теперь торжественно; с той торжественностью, что бывает на траурных митингах и похоронах. - А староверов, которые двумя пальцами крестились, хуже собак считали. Встретил - убей. То-то они до сих пор вон в тайге сидят... А знаешь, что при Петре Первом мужское население на сорок процентов снизилось? Это и стариков считая, и детей грудных. Никакой Сталин не сравнится, наверно...

Ирина слушала администраторшу как совсем нового человека. Впервые та со своих проблем и проблем знакомых переключилась на нечто глобальное.

- Да и Сталин их истреблял, мужчин, не дай бог... Там, в книге, и цифры приведены, но я не запомнила. Помню, что страшные цифры всех этих революций, репрессий. Миллионы и миллионы, миллионы и миллионы... Да что далеко ходить, у меня вот в семье хотя бы... Я одного своего родственника только пожилого помню - деда двоюродного. Да и тот без ноги был... Все женщины у нас вдовы были... И во все века ведь так. Не на войне гибнут, так по пьянке или в драках всяких или еще по какой глупости...

Дарья Валерьевна снова испустила протяжный, горестный вздох. Потрогала заварной чайничек, но наливать чай не стала, заговорила дальше:

- Там, в этой книге, про генофонд много было. Что вот первыми-то гибнут в основном смелые люди, самые крепкие. Лучшие, одним словом. В атаку бегут, с несправедливостью всякой борются, на смерть идут за свои убеждения. И хулиганы - это, если подумать, как мужчины, лучшие... м-м... экземпляры, просто проявить им свою мужественность негде... И вот они гибнут чаще всего молоденькими совсем, детей не оставляют, а живут дальше в основном всякие трусоватые, подловатые, больные, и у них дети-то есть. И их сыновья тоже с гнильцой получаются... Ну, генетически... И вот там автор считает, что из-за этого и народ у нас стал такой - еле шевелимся, - что всех лучших из поколения в поколение истребляли. Крестьян самых хозяйственных за Полярный круг на верную смерть, солдат, не жалея, под пулеметы, умных и честных расстреливали без жалости... Вот... А теперь ни работать не можем, ничего. Только вздыхаем.

- Н-да-а, - согласилась Ирина, понимая, что не отреагировать неудобно.

- А как ты, Ир, считаешь? Ты ведь биолог, эта генетика к вам близко стоит... Как по-твоему - прав автор, что судит так? Действительно поэтому обмельчали?

- Гм... - Ирина растерялась, когда понадобилось что-то ответить. Н-ну, как вам сказать...

Пожала плечами, покривила раздумчиво губы, копаясь в мыслях, ловя, выискивая подходящую, но и зная, что мысль такую ей вряд ли удастся найти... Сколько раз за студенческие годы - совсем вроде недавно - она слышала подобные разговоры, наблюдала споры однокурсников, и ей казалось тогда, что у нее тоже есть свое мнение и, если надо, она тоже может достойно вступить в разговор; а сейчас вдруг оказалось, что сказать нечего.

И Ирина произнесла самое простое и скучное:

- Не знаю. Подобные гипотезы появляются постоянно, но доказать их, кажется, невозможно. Да я последнее время как-то и не слежу за этим...

- Так-так, - с пониманием, но без одобрения отозвалась Дарья Валерьевна; лицо ее осунулось и потускнело. Она занялась приготовлением чая, ворча, что кипяток совсем остыл...

Разговор притух. Ирина, сославшись на дела, вернулась в лабораторию. Выпила таблетку супрастина от аллергии. Начала собираться. И, как всегда, в этот момент была уверена, что посвятит вечер сыну. Да, заберет из садика Павлушку, сводит его в парк, устроит ему маленький праздник с мороженым и прыганьем в "замке"... Вообще чаще с ним надо общаться, а то вырастет, хм, генетически лучшим мужчиной - героем подворотни... Но ведь единственное по-настоящему дорогое, бесценное, что у нее есть, это Павлик.

И от такой мысли опять защипало в горле, на глаза навернулись слезы... Вспомнились, представились знакомые девушки, разошедшиеся с мужьями или вовсе безмужние, но с ребенком; одни были симпатичные, другие страшненькие, одни при деньгах, а другие почти нищие, но на всех была одинаковая печать ущербности, брошенности; и все они с одинаково обреченной убежденностью, качая на руках орущего малыша или грустно любуясь, как он резвится на детской площадке, повторяли: "Он - это единственное, что у меня есть. Миленький мой, любимый!.. Я все-все сделаю, чтоб у него все хорошо получилось!.."

Теперь и Ирина готова была, искренне готова была повторять те же слова, "сделать все-все". А это значит, что больше она уже ни на что не надеялась.

Убрала в сейф пробирки, измеритель нитратов. Присела на стул... Она вдруг страшно ослабела, обессилела и боялась, что не дойдет до автобусной остановки... На самом деле, сколько можно ходить туда-сюда, зачем втискиваться в переполненный некоммерческий автобус, экономя три рубля на проезде? Зачем вообще шевелиться, если совсем нет сил? Ради чего?.. Ах, да, да - ради сына... Хм, и радоваться ему, как богу, и целовать его, сказки Чуковского каждый вечер читать перед сном, а потом какой-нибудь "Остров сокровищ" и "Робинзона Крузо". И по парку гулять, по одним и тем же аллеям, иногда ругать, объяснять терпеливо, что такое хорошо и что такое плохо. А остальное все - по инерции, почти механически, потому что это необходимо для жизни. Необходимый для жизни набор из нескольких операций. Еда, сон, туалет, стирка, уборка, работа... Хорошо, что есть работа, пусть и не нужная никому, со смешной зарплатишкой, зато перед родителями не чувствуешь себя иждивенкой. Тоже приносишь в дом пачечку разноцветных бумажек... И так еще долго-долго, много-много дней, месяцев, лет впереди... Единственное, чем пока отличается она, Ирина, от других подобных ей неудачниц, - тем, что не очень-то жалуется. В основном молчит. А когда станет как Дарья Валерьевна, значит, полный конец, значит, всё...

Нет, это еще вопрос, что лучше, что хуже. Может, она, Ирина, просто миновала период жалоб, бесконечнейших монологов или не способна на них; может, она скатилась намного глубже этих Дарь Валерьевн, скатилась в кромешное отупение, где нет уже слов.

Враскачку, как немощная старуха, поднялась на ноги. Натянула тонкий шуршащий плащ, взяла сумочку. По привычке оглядела маленькую комнатку-лабораторию, свое ненавистное и дорогое убежище. Вышла. Два раза провернула ключ в замке... Завтра вернется, чтоб отсидеть очередные пять-шесть часов, наслушаться речей администраторши, а потом так же сбежать...

Торговля, как всегда ближе к вечеру, была в полном разгаре. С разных концов рыночка, сливаясь в какофонию, беспрестанно раздавались призывы то русских старушек, то азербайджанских молодцев: "Огурцы! Капусточка!.. Яблоки кому?! Виноград, виноград без косточек!.. Редиска свежайшая!.. Хур-рма!.."

Дворник Шуруп сладко дремал на лавочке возле своей каморки в ожидании вечера, когда надо будет пройтись метлой меж опустевших прилавков.

Все они сейчас казались Ирине такими довольными жизнью, увлеченными, почти счастливыми тем, чем были заняты, что рыдания досады и зависти снова забурлили в горле и захотелось остановиться, взвыть: "Да очнитесь вы!.. Это же обман, обман! Это ничто! На что же вы тратитесь!" Но и продавцы и покупатели выглядели непрошибаемо деловитыми и радостными, и она поняла: закричи, люди на мгновение изумятся, повернут к ней лица, а затем продолжат свои дела. Только, может, Дарья Валерьевна побежит к телефону - в психушку звонить...

Медленно, рывками, как против сильного ветра, Ирина двигалась к остановке... Куда идет? Разумом она отвечала, без доли сомнения отвечала, куда, к кому и зачем, а сердцем... Сердце пульсирует под левой, окаменелой без мужских ласк грудью однообразно и равнодушно: тук-тук, тук-тук, тук-тук... Сердце сперва жадно вбирает, а потом с силой выбрасывает в артерии кровь. И через десять лет, когда Ирине натикает тридцать семь, так же точно будет пульсировать, и через двадцать. И когда-нибудь, когда привыкнет к скамейке возле подъезда, радуясь солнышку, чириканью пташек, тому, что ее, Ирину Юрьевну Губину, миновали серьезные болезни, голод и наводнения, оно, хриплое, усталое, задавленное ожиревшей, бесплодной грудью, остановит свою пульсацию, замрет, перекроет путь крови. И грузная, бесформенная старуха, что когда-то была молодой, пусть не слишком красивой, зато очень хотящей жить женщиной по имени Ира, Ирина, а еще раньше миленькой, веселой, ничего не знающей девочкой Иришей, захрипит, как испорченный насос, закатит под набрякшие веки глаза и повалится со скамейки, всполошив сидящих рядом соседок, испугав резвящуюся поблизости детвору. Сын Павел, узнав о случившемся, скривится: блин, опять непредвиденные расходы, хлопоты, суетня...

- Маш... Машка, привет! - камнем ударило почти над ухом.

Ирина отклонила голову, даже отступила на шаг в сторону и тогда уже подняла глаза. Рядом с ней, растянув ярко-красные губы в улыбке, примерно ее возраста женщина. Лицо вроде знакомо, но знакомо так смутно, будто явилось из другой, не из этой жизни. И, защищаясь от лишних усилий вспоминать, от испуга и неожиданности Ирина торопливо, враждебно бросила:

- Я не Маша.

Женщина остолбенела, губы на секунду собрались в недоуменный кружочек, но тут же снова разъехались в стороны:

- Ой, Иришка, ты?! Ириш-шик, прости!

Две тонкие мягкие руки обхватили ее, обняли; щеку густым ароматом духов лизнул поцелуй.

С трудом вытягиваясь из тины вязких напластований прошлых лет, сотен отпечатанных в памяти лиц и голосов, появилось это же лицо, что сейчас улыбалось ей, но чуть другое, почти детское, с другой прической, в другой обстановке... И вслед за ним всплыли имя, фамилия, мелькнули картинки-случаи, разговоры...

Да, Марина... Маринка Журавлева. Вместе учились с первого по девятый. Потом она, кажется, пошла учиться на парикмахера. Такие почему-то обычно шли в продавцы или парикмахеры... В последний раз Ирина видела ее в больнице, лет в семнадцать. Маринка тогда попала в аварию, а они, несколько девушек и парней выпускного одиннадцатого "В", навестили ее, постояли вокруг кровати, кто-то, кажется, говорил что-то успокаивающее, ободряющее. Ирина, прячась за спинами, зачарованно разглядывала забинтованную, будто в шлеме, голову, висящую в стальном каркасе ногу, слабо улыбающееся, исцарапанное и ссохшееся личико бывшей одноклассницы...

- Как я рада видеть тебя, Иришик! Ты б только знала!..

- Я тоже...

Маринка Журавлева принадлежала к числу тех, кого открыто не любили учительницы, видя кого у себя на уроках, расцветали физруки, кого сторонились, словно заразных, большинство девушек, на кого опасливо, украдкой заглядывались их сверстники парни. Но учительницы не любили их не как учениц, а как равных себе; физруки при любой возможности тихо говорили им что-то такое, от чего те смущенно-кокетливо передергивали плечами и дули на челку; девушки, сторонясь их, почти явно им завидовали, от этого злясь на себя; парни, мечтая о близости, представляли рядом именно их...

Всплыв из тины прошлого, образ Маринки стремительно, неостановимо раскручивал в Ирининой памяти тот период ее жизни, когда жизнь только еще начиналась и ничего не было потеряно...

В их классе подобных Маринке Журавлевой учились четыре девушки, а вообще по школе - не больше пятнадцати. Когда еще обязательно носили форму, они вместо черных фартуков постоянно наряжались в белые, а платья укорачивали намного выше колен; они красились, обесцвечивали волосы, носили сережки и кольца, наклеивали длинные ногти.

Обычно лет до тринадцати такие девушки, наоборот, были гордостью учителей, получали чуть не одни пятерки по всем предметам, они были активны, опрятны, жизнерадостны, отзывчивы. Их первыми на общегородской торжественной линейке принимали в пионеры, давали разные классные нагрузки, поручали брать на буксир отстающих. Но потом они менялись... Да, лет в тринадцать-четырнадцать... Учились, правда, еще хорошо, хотя становилось заметно, учеба их мало интересует; тогда-то они и начинали краситься, укорачивали подолы, превращались в блондинок или вовсе в каких-то пеструшек; у них появлялись друзья ("парни", как гордо они их называли), обычно года на два-три старше, из бывших учеников этой же школы, а теперь, после девятого класса, ставшие явными хулиганами, а то и вовсе бандитами. Такие девушки, не стесняясь, курили на школьном крыльце, частенько приходили на уроки с похмелья, и благопристойное большинство класса о них шепталось: "Она ходит с Баем, который бугор квартала!.. Она два аборта уже сделала!.. Она на игле!.. Она сразу с тремя парнями переспала!.."

И еще - в них были какая-то странная уверенность в себе, смелость, жажда новых и новых приключений, бесшабашность.

Девушки другого склада - Ирина знала это по их разговорам, - сами робкие, созданные для вялой семейной жизни, размеренной любви к одному-единственному мужчине - мужу, для заботы о родных своих детках, на которых природа определила им положить силы и жизнь, страшно завидовали бесшабашным, часами сплетничали о них, бывало, собравшись в стайку, шли на дискотеку в ДК "Колос", где обычно проводили вечера молодые бандиты, но переступить ту грань, что разделяла бесшабашных и добропорядочных, не могли...

- Ириш, сколько же мы не виделись? Лет десять уж точно. Да?

- Где-то так, - кивала Ирина, тщетно пытаясь выбраться из воспоминаний в настоящее, включиться в общение с одноклассницей, но воспоминания пока были сильнее.

Они никогда не дружили, даже в начальных классах, а когда Маринка стала одной из тех немногих, отношения совсем прекратились.

После девятого, получив аттестат о неполном среднем, Маринка вдруг (она училась, несмотря на загулы, по-прежнему довольно прилично) ушла из школы. Говорили, что поступила на парикмахера, дружит с грозой района Феликсом, отсидевшим уже два года за воровство...

Ирина вспоминала о Маринке, лишь когда подруги в разговорах упоминали о ней; раза два она являлась на школьную дискотеку со своим верзилой Феликсом и компанией. Парни томно разваливались на обрамляющих квадрат для танцев сиденьях, а девицы извивались перед ними, точно наложницы перед падишахами. Со стороны это выглядело и отвратительно и завораживающе.

По слухам, Феликс главенствовал в банде, которая вечерами раздевала прохожих. Милиция на них выйти не могла, банда работала без улик, а погиб Феликс глупо, совсем по-мальчишески. Увидел у какого-то паренька мотоцикл "Ява", решил, видимо, тряхнуть стариной, сел за руль, сзади посадил подругу Маринку и, на полную выкручивая газ, помчался по улице.

В газетной хронике происшествий потом написали, что был он "в состоянии алкогольного опьянения". Да, трезвый так не врежется - в лоб встречной машине. Микроавтобусу "РАФ". Скорость была чуть ли не за сто у Феликса... Его самого разрезало металлической стойкой, соединяющей у микроавтобуса крышу с корпусом, а Маринка перелетела через "рафик" и приземлилась на асфальт.

Кажется, месяца два пролежала в больнице с травмой черепа, да с такой, что делали ей трепанацию, и вдобавок кость левой ноги раздробило. Даже после выписки она долго ковыляла на костылях с аппаратом Елизарова... Но Ирина ее тогда уже не встречала, последний раз видела в больнице, недели через три после аварии... У ребят и девушек, заканчивающих одиннадцатый "В", была впереди большая жизнь, институты, интересная работа, свадьбы, семейные радости, а Маринка лежала с задранной ногой, в шлеме из бинтов и слабо улыбалась. Казалось, кончилось ее бурное времечко, теперь же будет какая-нибудь инвалидная коляска, вечные уколы, таблетки, приступы страшной боли...

И вот спустя десять лет перед Ириной стояла высокая, полная здоровья и энергии, жизнерадостная женщина с темными густыми волосами. В белой прозрачной блузке, под которой виднелся кружевной лифчик, в черной юбке до колен, на ногах остроносые туфельки на тоненьких каблучках. Лицо чуть-чуть, но умело подкрашено, волосы вроде небрежно подобраны шпильками, хотя каждый локон, каждый завиток на месте. И Ирина, как и тогда, в школе, снова испытывала к ней смешанное чувство брезгливости, зависти и страха, как к чему-то непонятному, до странности притягательному. И самой себе она казалась сейчас, рядом с Маринкой, особенно толстой, бесформенной, безобразной... Вот зачем этот плащ дурацкий надела?! На улице ведь лето совсем... Зачем на ногах эти плоскодонные лодочки?.. Да, они удобные, но ведь удобны и домашние шлепанцы... Чего она ждет от мужчин, если сама не старается, не умеет сделать себя хоть более-менее привлекательной... Да что тут поделаешь, если природа не дала.

Ирина с досадой, почти злобой подумала о папе. Такой ведь мужчина, и нашел себе в жены какую-то уточку. И она вот тоже уточкой получилась... Глядя сейчас на Маринку, краем глаза успевала заметить, как проходящие мимо поворачивают лица в их сторону. Но видят не ее, а только эту бесшабашную, бог знает с кем только не погулявшую, зато приятную, точно яркий, сочный плод, Маринку Журавлеву.

- Ну, рассказывай, как дела твои, как жизнь вообще, - повела она Ирину по тротуару.

Ирина оглянулась на остановку, где в ожидании автобуса толклись десятка три уставших под конец дня людей, и, не сопротивляясь, пошла рядом с бывшей одноклассницей.

- Да как... - пожала плечами. - Работаю, сыну скоро четыре...

- У тебя сын? - обрадовалась и удивилась Маринка. - Молоде-ец! Как зовут?

- Павлик.

- Четыре года - самый прекрасный возраст. Дети лет до шести подарок...

- Хм. А потом?

- Потом другое... Моей-то принцессе десять. Я ее и дочерью уже не считаю. То ли сестра, то ли подружка...

Теперь удивилась Ирина:

- Дочь... Даже и не думала, что у тебя... - Она чуть было не сказала "могут быть дети", но в последний момент выразилась мягче: - Дочка есть.

- Как же, десять лет вот-вот. В июле исполнится... Только тогда оклемалась немного после аварии, и живот обозначился. Феликс оставил память... - В Маринкином курлыканье послышалась грусть. - Да-а, потрепыхалась я тогда. С матерью у меня ведь лет с пятнадцати отношений почти не было, у Феликса жили. А тут его родственнички еще до похорон все мои вещи выкинули. Прямо на свалку, говорят, вынесли... Мать ко мне один раз только приходила в больницу. "Что, дошлялась?" - и вышла сразу. Даже в тот момент не простила. Да я и сама, Ириш, виновата - доводила ее, дура, постоянно... Тетке по отцу спасибо. Сидела со мной, кормила. После отца я у нее одна из родни осталась. Отец ведь мой тоже в аварии погиб, я еще маленькой была совсем. Да-а, судьба вот...

По привычке, наверное, Маринка шла быстро, далеко вперед выбрасывая прямые от бедра ноги; каблучки резко и громко стучали по асфальту, точно торопили, задавали ритм. Ирина еле успевала за ней, путаясь в полах своего плаща, не думая, куда и зачем идет вместе с этой чужой, почти и незнакомой женщиной. Зачем слушает ее курлыканье.

- Тетка меня и после больницы к себе взяла. Хотя... У них с мужем избенка трехоконная на болоте, он - алкаш конченый... А тут еще, представь, беременная. Ни работы, ни жилья, ни вещей никаких. Постоянно таблетки, на ноге этот аппарат Елизарова. Боли знаешь какие были!.. Мне еще в больнице посоветовали аборт сделать. Предупредили, что или сама загнусь, или ребенок будет неполноценный. Одно из двух, а скорей всего, и то и другое...

- Да уж, - отозвалась Ирина, чувствуя сострадание, обычное сострадание, какое испытывала всегда, когда слышала подобные истории. - И как, решилась?

- А что делать... Тем более я так тогда Феликса ведь любила... Главное не родить было, а выносить хотя бы до семи месяцев. Потом кесарево сечение там... Ну, понимаешь... Но нормально в итоге все получилось. Все-таки семнадцать лет - как на собаке зажило. Аппарат только сняли, и снова стала летать... Однажды иду, останавливаются "Жигули". Выскакивает Миха, феликсовский дружок. Он старше его, они вместе в кэпэзэ как-то сидели, потом иногда встречались... Ну, разговорились, он, оказывается, на феликсовских похоронах был, рассказал, как там было... Я ему о своем рассказала. Он меня, в общем, в кафе пригласил, посидели...

Как-то быстро и незаметно оказались в центре. Возле "Ватерлоо" редкое теперь для города оживление - милиционеры устанавливают ограждения перед ступенями, рядом кучкуется народ, разматывают кабели телевизионщики...

- А-а, сегодня же открытие! - воскликнула вдруг Маринка радостно, почти счастливо.

Ирина не поняла:

- Какое открытие?

- Да вот казино открывается наконец-то. В шесть. - Она вскинула руку, глянула на крохотные золотые, кажется, часики. - Через... почти через три часа. Может, посмотрим? Салют, я читала, будет, и вход свободный.

- Нет-нет, извини! - поспешно, испуганно ответила Ирина. - Сына из садика надо забрать. Мама сегодня допоздна работает... - Но в душе против воли уже боролась между тем, чтоб ехать домой и остаться.

- А у вас в садике дежурная группа есть?

- Дежурная?..

- Ну, ночная?

- М-м, вроде да. Но я не знаю, никогда не оставляли.

- Один-то раз можно, наверно...

Они также быстро шли дальше. Ирина молчала. Чего-то ждала. А бывшая одноклассница, будто забыв про "Ватерлоо", курлыкала дальше, мгновенно меняя интонацию с радостной на печальную:

- В общем, Ир, взял он меня к себе. Миха. Я согласилась, конечно. А что оставалось?.. Да и само собой так получилось. У него квартира была двухкомнатная, своя, и я как вдова друга поселилась. А потом и спать стали... В-вот... Миха уже тогда делами серьезными занимался... Это ведь в девяносто втором было, рынки только начались, и сразу эти рэкетиры бесбашенные появились, а Миха торгашей охранял. Неофициально, конечно... У него бригада была, брали кое-какой налог с каждого контейнера, с палаток, а те зато жили спокойно. Ну, крыша, в общем... Три года почти мы с ним прожили. Как супруги. - Маринка невесело улыбнулась. - Все было отлично... Отлично... Он быстро раскручивался. Бензин продавал, сигареты. Пивзавод хотел приватизировать. Из-за него, наверно, и застрелили...

- Застрелили? - переспросила Ирина и почувствовала себя персонажем какой-то криминальной передачи; даже поозиралась - не следят ли, не снимают ли их на камеру...

- В девяносто пятом... перед самым Новым годом... - Маринка говорила с трудом и шаг сбавила. - Врагов-то у него хоть отбавляй было... конкурентов то есть... Был бы он жив сейчас, всех бы здесь шеренгами строил... Может, зайдем? - вдруг оживилась она, кивнула в сторону бара "Корона", - по коктейльчику выпьем? И позвоним заодно.

"Куда позвоним?" - хотела спросить Ирина, а вместо этого послушно и молча повернула вслед за Маринкой к "Короне".

Они обогнули стоящую у входа черную иномарку. Обернувшись, Ирина увидела Дмитрия Павловича Стахеева. Он вслед за кем-то забирался в машину... Мягко хлопнула дверца, и машина побежала по улице...

- На таком "БМВ" тоже бы сейчас рассекал, - как-то злобно кивнула вслед ей Маринка. - Да кого... Миха себе такую б пригнал - все бы попадали.

Ирина, усмехнувшись, кивнула.

Вошли в бар, сели за столик, освещенный толстой, под стеклянным колпаком, свечой. Маринка тут же поманила юношу в белой рубашке жестом хозяйки. Тот, подхватив со стойки папочку, подошел.

- Меню, пожалуйста.

- Две "Отвертки", - ответила Маринка, перекладывая папочку на край стола, - и телефон.

Юноша удалился. Маринка достала из сумочки сигареты "Кэмэл", зажигалку.

- Ты номер садика помнишь?

- Тридцать шестой.

- Да нет... - Маринка как-то снисходительно улыбнулась. - Телефонный номер.

- А... Где-то был... - И Ирина полезла в свою сумочку, где среди помады, тонального крема, ваток, ключей были свернутые листочки с нужными адресами и телефонами.

Копаясь, она в который раз подумала с раздражением: "Книжку пора завести... Невозможно же так!" Магазин, где есть отдел канцтоваров, напротив их дома, но постоянно то забываешь об этой книжке несчастной, то денег жалко, а чаще всего просто лень зайти...

Уже готовая вывалить на стол содержимое сумочки, она наткнулась на бумажку с номером детсадовского телефона. И как раз официант принес два бокала с желтой жидкостью и синими соломинками и громоздкую трубку.

- Спасибо, - совсем вроде небрежно, но в то же время и неуловимо ласково произнесла Маринка. - Давай, Ирушик, диктуй.

Она продиктовала. Через несколько секунд ожидания Маринка протянула ей телефон:

- Говори...

- Алло! - заполошно выкрикнула Ирина. - Здравствуйте!.. А можно воспитательницу из третьей группы. - И добавила на всякий случай: - Очень важно!

- Щас, - отозвался усталый женский голос; в трубке что-то хрустнуло и затихло.

Спустя пару минут, за которые Ирина успела выпить половину приятно отдающего апельсином коктейля, трубка ожила снова:

- Да, слушаю!

- Зоя... гм?.. - Отчество воспитательницы вылетело из головы, Ирина мучительно замолчала; спасибо, на том конце провода подсказали:

- Зоя Борисовна.

- Зоя Борисовна, здравствуйте! Это мама Павлика Губина. - И Ирина с непривычки понесла околесицу, запуталась, боясь сказать напрямую, что сегодня не сможет забрать сына.

- Значит, я так понимаю, - видимо, устав слушать, перебила воспитательница, - Павлик сегодня остается ночевать?

- Н-да, если можно...

- Конечно, можно, Ирина Юрьевна. Что вы! - Голос сделался радушным и успокаивающим. - Это же наша работа... Ничего страшного. Отдыхайте.

- И еще! - боясь, что воспитательница положит трубку, заторопилась Ирина. - У нас дома ведь телефона нет. Так, пожалуйста, если можно, скажите, чтобы Светлана или Аня Степанова зашли к моим... они в том же доме живут, и передали моим родителям...

- Все понятно. Хорошо, я скажу, - опять перебила воспитательница. Или записку в двери оставят, если никого дома не будет. У нас это оповещение отработано.

- Ой, спасибо вам, Зоя Борисовна! Большое спасибо...

- Ну вот видишь, - как старшая, улыбнулась Маринка, - а ты боялась. Даже юбка не измялась.

Этой своей шуткой она снова напомнила Ирине курящих, гуляющих с парнями своих четырнадцатилетних одноклассниц, и тот заполошный, испуганный голос в ней закричал: "Уходи ты! Иди домой! Домой!" А другой, взрослый и умудренный, заглушил эти крики холодным вопросом: "Зачем?"

- Еще сейчас по коктейльчику... - Маринка плавным движением поднесла к глазам часики. - И можно двигать. Зря, конечно, они в будний день открытие сделали... А, какая разница... Хоть посмотрим, как там в казино бывает. Давай, Ириш, досасывай свою "Отверточку".

Как и та шутка с юбкой, Ирину коробило название коктейля - грубое, механическое, впрочем, кажется, очень точное. Он именно отвернул что-то в душе, какой-то болтик, и влил внутрь теплое, горьковато-сладкое, так приятно щекочущее... За несколько минут настроение изменилось совершенно... Ирина втягивала в себя через соломинку новую порцию теплого, горьковато-сладкого и, как занятную передачу по радио, слушала дальше историю бывшей одноклассницы...

- После Михи опять на полных бобах осталась. Мы же с ним не зарегистрированы были, а у него жена формальная и ребенок. Он с ней не жил уже несколько лет, а она жила с одним из главных Михиных партнеров. Ну и... Запутанная, короче, история. Но я ничего делать не стала, чемодан собрала, и все... Хорошо, денежки кой-какие скопились, сняла однокомнатку. Стала работу искать.

Зажегся мягкий, не слепящий электрический свет. "Пять часов", автоматически отметила Ирина; в душе вяло и сонно трепыхнулось беспокойство и тут же пропало.

- И как ты? - спросила Маринку.

- Да как... - Та, переменив позу, закинула ногу на ногу, и Ирина заметила на загорелой коже (где в конце мая загореть-то успела?) несколько круглых розовых шрамиков. Наверное, от того аппарата Елизарова... И еще один шрам был длинный, неаккуратный, со следами небрежных, торопливых стежков. Но, как ни странно, он не пугал, а наоборот - делал Маринку живей, соблазнительней, похожей на испан-скую танцовщицу из какой-нибудь портовой таверны; Ирине вдруг захотелось погладить ее теплую упругую ногу. - Как... Вспомнила свое парикмахерство, в салон устроилась. Конечно, не сразу, не все так просто. Это, оказывается, такая работа блатная! Легче масоном каким-нибудь стать... Зато теперь седьмой год уже - тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, - свожу концы более-менее. Старший мастер, свои клиенты... Мать умерла в прошлом году, я ее похоронила нормально. В родной угол перебралась.

- М-да-а... - Ирина соснула "Отвертку", спросила полушепотом: - Одна живешь?

- С Викушей.

- А... кто это?.. Если не секрет, конечно...

- Да нет! - хохотнула Маринка. - Это дочку я так зову. Викторию.

- У, ясно... - Ирина замялась, а потом уточнила все так же полушепотом: - Я не в этом смысле...

- Я одна, - спокойно, без всякого сожаления сказала Маринка. - Так, бывают романчики... чтоб форму не потерять. Но, знаешь, Ириш, после Феликса с Михой, честно тебе скажу, трудно с кем-то серьезно сойтись. Или боровы стопроцентные попадаются, или мальчишки. А возраст такой, что с боровом еще не хочется, а мальчики, они только с виду сладкие... Через неделю тошнит от них... Феликс и Миха настоящие парни были, герои, но герои вот, оказывается, мало живут...

Где-то совсем недавно, прямо сегодня Ирина уже слышала о героях... И как подсказка - вместо Маринки Журавлевой заколыхалось перед глазами мясистое скорбное лицо Дарьи Валерьевны, засвербел в голове ее пересказ книжки о главной потере России... Ирина дернулась, будто на нее пахнуло морозом...

- Что, скоро в это "Ватерлоо" идти? - отвязываясь от страшного совпадения, спросила она и добавила, усмехнувшись: - Нелепое какое-то название сделали! Ведь Ватерлоо - поражение, бессмысленный поступок, кажется. Ну, такое значение...

Маринка пожала плечами.

- Для кого как, наверное. - Взглянула на часики. - Времени уйма, на самом-то деле. Давай-ка, может, еще по бокальчику, и расскажешь, как у тебя. Я же о тебе вообще ничего не слышала. Да и никого года три как совсем не встречала. Представляешь?.. Ну, как ты-то живешь?

- Н-ну... - собираясь с мыслями, протянула Ирина. - Закончила универ, биохим, теперь сижу на рынке в лаборатории. Товар на нитраты проверяю.

- Неплохо, неплохо, - уважительно покривила губы Маринка, в то же время делая официанту новый заказ.

- Да ну - зарплата смешная, и работать не хочется. Три дня в неделю торчу там с утра до обеда... видимость создаю.

- А муж кто у тебя? Как зовут?

Эти простые вопросы снова сбили Ирину, взбаламутив в голове массу ненужных сейчас, тягостных мыслей. Захотелось, так потянуло обо всем честно, во всех мелочах рассказать, пожаловаться, спросить совета. Маринка может сказать что-нибудь дельное... Она знает... "А мужа как такового нет. Только штамп в паспорте", - оформились уже первые фразы. Но какая-то новая, неизвестная сила заставила Ирину сделать тон бодрым, почти высокомерным:

- Муж, Павел, - художник. На полтора года старше меня. Портреты всяким шишкам рисует. Мастерская у него отдельная, с такими вот зеркалами. Очередь. Работает медленно, правда, зато не как нынешние - лишь бы намазать. Поэтому и гонорары нормальные.

Маринка, поверив, опять уважительно покривила губы:

- Молоде-ец! Я всегда, кстати, творческих уважала. У таких в жизни хоть смысл настоящий есть. А когда еще платят за это...

- Ой, Мариш, сколько бы ни платили, а денег все равно нет... Ему надо материалы высококачественные, краски самые лучшие, холст... Дача зимой вот сгорела, теперь восстанавливаем. Сын растет... Родители немолодые уже...

Наверное, благодаря все той же "Отвертке" или, скорее, вранью про мужа, обычным женским жалобам - таким обычным и таким женским - Ирина почувствовала себя свободнее; она оказалась на равных с той, что всегда пугала ее, была ей непонятна, недосягаема; с той, которой она против воли и здравого смысла завидовала.

- Так бы можно было, конечно, пошире жить, поразнообразней, - говорила и говорила, не могла уже остановиться Ирина, - но, понимаешь, для меня семья, муж, родители, дом вообще - это... Только не смейся, пожалуйста!.. Это, Мариш, святое... Сегодня вот ты предложила, а я испугалась и, конечно, отказаться первым делом хотела. Куда я без мужа? Как сына в саду на ночь оставлю? Родители с работы придут, а ужина нет... Извини, я так не могу... - Она сделала паузу, точно размышляя, взвешивая свои слова, на самом же деле наблюдая за реакцией Маринки.

Та заметно понурилась - задумалась, наверно, о своей не очень-то правильно прожитой молодости.

- Но... спасибо огромное, что пригласила. - Ирина с чувством, крепко пожала лежащие на столешнице пальцы Маринки. - Ты права - надо иногда развеяться. Хм, выпрячься... Ничего страшного... На рулетке вот сыгрануть!..

- А ты умеешь? - Маринка спросила каким-то тревожным голосом.

- А чего там уметь?! Поставила фишку на определенный номер и сиди следи, куда шарик закатится. Если в ту ячейку, где твой номер, - фишки тебе, а если нет, то, значит, фишка, прощай... Мы когда с Павлом ездили прошлой весной в Петербург, заглянули там в одно казино. Сыграли маленько. Так, для смеха...

Когда пришло время уходить, она долго, чуть не до ссоры спорила с Маринкой, кому платить за коктейли. Она была уверена, что денег у нее полный кошелек, и уверяла в этом свою бывшую одноклассницу... Сошлись на том, что заплатят поровну. Получилось - по шестьдесят рублей.

На улице, приобняв Маринку за талию, с удовольствием вдыхая ароматный весенний воздух, Ирина тихо, но уверенно предложила:

- А давай, слушай, юношей с собой зацепим. Каких-нибудь посимпатичней. Чего мы одни, как монашки? - И повысила голос: - Отмечать так уж отмечать! А, Маришик, давай?

Мягко, снисходительно улыбаясь, Маринка поддерживала покачивающуюся, раздухарившуюся уточку.