Ничей (отрывок)

Азамат Козаев

НИЧЕЙ

(ГЛАВЫ ИЗ РОМАНА)

1

- Постор-р-ронись, старик! Зашибу!

Необъятный в поясе детина с необъятной бочкой на плечах рявкнул прямо в ухо седому да щуплому, что спиной стоял да, вдаль глядя, щурился, да пройти мешал. И зашиб. Не рассчитал, а кто его знает, может и нарочно прошел впритирочку, да такую, что уж лучше грудь в грудь, бочка-то оно эвон какая, тяжелехонька, полнехонька, жилы из человека тянет, да свет белый застит, вот и не углядел, толкнул малость самую. Самую малость. Седому да худому и того хватило. Приняла его дорожная пыль, выстлалась серым одеяльцем меж трактом и плотью, обняла, укутала, легла на волосы. Еще стоя, старик хранил руки на груди, будто за оберег держался, да так и повалился наземь, негнущийся, жесткий, руки - на груди, что так и не отнял от оберега, чтобы на землю встретить. А детина цыркнул сквозь зубы слюной под ноги крякнул, подбросил на спине бочку, принял поудобнее и прочь зашагал. Дела торговые спешки не любят, а и к праздности не льнут. Упал - поднимется, выпачкался -отряхнется, голь перекатная, та пыль ему - сестрица родная, стол, постель, подруга. Упал, пыль поцеловал - как с родней повидался. И жалеть нечего.

Старик медленно поднялся, встал на колени, посмотрел вслед бочке на покатых плечах и усмехнулся. Отряхнул пыль с невышитой рубахи, выбил волосы, стер грязь с лица.

- Ах ты нечисть, ах поганец, - залопотал кто-то за спиной. -Ить ведь не впервой ему так, человека - в грязь, девку - за подол, что плохо лежит - за пазуху! Ах поганец, ах поганец!

Седой оглянулся. Собиралась толпа, и впереди всех выступал убогонький, пьяненький мужичонка, рад тем, что заметили, кивнул, стащил рвань с головы, закивал, смешно потряхивая жиденькой бороденкой.

- Иська то Комель. Корчмарь. Здоров бочки таскать, что я мед дармовой хлестать, а уж жаден!.. Сам таскает, лишь бы другим не платить.

Седой встал с колен на ноги. Мужичонка-лопоток, улыбаясь, нимало не смущаясь, заглядывал старику в лицо. А что, интересно ведь! Седой отряхнул кожаные штаны, подол рубахи, оглянулся на толпу с успокаивающей, понимающей улыбкой, все, мол, обошлось, люди добрые. И вовсе он не стар, сед - да, но не стар, борода еще догорает рыжиной, но из последних сил тлеет, лет еще пяток и подернется пеплом вся, редкие но глубокие морщины пробороздили лицо что землю - соха, глаза печальны, а что пожил, что жизни нахлебался и так видать. Седой поднял с земли свернутый в скатку серый плащ вывалянный в серой пыли, небольшую калитку, что тихонько звякнула рублевом и последним отнял у дороги меч.

Были в толпе и княжьи люди. Где шум да брань - там княжий человек, зорко оком водит, бранящихся разводит. Здрав по прозвищу Брань на рожон не лез, но и за спинами не ворон считал, все узрел, в меч на земле увидал - весь глазами изъел, от костяного черена до кованой пяточки. Не отрок, уж и сам сед, хоть и не чета этому седому, но утицу от селезня отличит. Навидался таких по самое "надоело". И что с того, что княжьим повелением всяк сторонний меч должен быть ножнам крепок? Один с мечом - что мачеха да падчерица, другой и топорищем чудеса творит, а у иных умельцев аж земля под ногами горит, им и меч что в ножнах, что без оных - все едино.

- Двинь-кось! - Брань растолкал зевак. Решил явить собою княжью волю. -Дай сюда меч. Глядеть буду.

Седой мрачно буравил стражника глазами неопределимого цвета, держал меч в правой руке прижатым к груди и не давал.

- Давай, давай! - Здрав протянул руку. -Прав - не бойся, а виноват - страшись.

Седой еще мгновение стоял недвижим, потом отвел глаза и, глядя куда-то вдаль, неохотно отдал меч. Здрав поднял ножный клинок к глазам. Навроде как все на месте, рукоять приторочена к ножнам не одним - аж двумя ремешками, ремешки перевязаны не двумя - аж тремя узлами, не одна - две восковицы объяли ремни, и на обеих соколиная лапа хищно растопырила когти. Утица, селезень, етить..!

- Будык, страшный сон, топай сюда, да поживее!

Второй стражник, молодой румяный парень, которому всегда говорили, что лень, мол, раньше него родилась, сопя, протиснулся в центр.

- Звал, дядька Здрав?

- Не звать я тебя должен, лень в штанах, а ты за мною, как хвост за собакой должен бегать! Это что!

- Ну меч евоный, что ж?

- А то ж, надежа княжья, что обходи таких за перестрел пока молод! Живи!

Будык, не понимая, моргал. Моргай, волчий корм, моргай! Иным рукодельникам хоть весь меч воском залей, да стаей соколов залепи - что кол кленовый отними да сунь дубье в руки. Все едино дерево, только воздух засвистит. Эти ничего не боятся, ножны железом обивают, и нет им нужды сам меч тащить на свет белый. Обходятся. А иные так ножны ладят, что после первого же крепкого удара опадают двумя половинками, ровно лепестки под крепким ветром, и вот он меч-то, в руках! И: глядите, боги как играет солнце на клинке!

- Ты о чем, дядька Здрав?

- А он знает о чем. Ведь знаешь? - Брань заглянул в лицо седому, что стоял молча, недвижим, терпеливо внимал страже и ждал.

Ну знаю. - соглашались бесцветные глаза. -Знаю. А дале?

- Пожалел дурня? Скрепился?

Седой даже не улыбнулся.

- Молод еще. Глуп. Поседеет перебесится.

- Если доживет. Звать-то как?

Как звать? А кто как звал. Молод был Ржа звали, принял снег на голову - стал Снежка, а чужие так и звали безродный, что в лицо, что в спину. А на правду что ж обижаться? Пустое дело.

- Безрод я.

Толпа, раскрыв рты, внимала молча. Думали седому повезло, жив остался, не разметал костей по большаку, ан нет, эвон как дядька Здрав дело-то обернул, знает ведь что-то волчина старый, и по всему выходит уберегли боги Иську дурня.

- А чей?

Чей? А Ничей. Сложил голову Волочек-воевода сотоварищи. Один он и остался, и даже смерти безродный не нужен, что рядом с родовитыми да помнящими родство будто постное рядом с сочной олениной.

- Ничей.

Брань узнающе прищурился, хитро оскалился.

- Врешь, сивый. Узнал я тебя. Волочков ты человек.

- Был. - буркнул Ничей.

- Слыхал про то.

Мужичонка - лопоток, раскрыв рот, слушал так внимательно, что и не заметил, как оттоптал Здраву ноги, мостясь поближе.

- А ну вон отсюда, празднь ленная! Ишь рты раззявили! - взревел Брань. -У каждого забот - воз с верхом, так нет же, давай сплетни собирать да ухо гладить!

- Так дело как же? - захныкал мужичонка лопоток, отпрыгнув подальше. -Кого ж виноватить будешь, кто правым уйдет? Нам ведь без правды никак!

- Неуж, Тычок, и кусок в горло не пролезет, и чара не прольется, пока не узнаешь?

Лопоток согласно закивал. Не пролезет. Не прольется. А узнать страсть как необходимо, любопытство - оно ведь что лихоманка, и плешь проест и нутро выест.

- А правда вам от меня такая будет: как увидит кто с мечом кого, так не

при на жало с полною бочкой! Вот вам мой сказ, и вот вам ваш живот!

- Ну-у-у! - восхищенный, протянул Тычок. Чудеса!

- Подковы гну! Вон отсюда, бездарь! Здрав беззлобно оскалился.

Хитрый Тычок сделал вид, что уходит. Дал круг за спинами и вылез меж локтями других зевак с противолежащей стороны, тишок да молчок.

- Судьбу пытаешь? А что ж?

Безрод ухмыльнулся

- Тебе скажи и ты захочешь!

- Может и захочу. - Брань улыбнулся в бороду. -Ступай за мной.

- А далеко?

- Да недалече. И пыль не встанет.

Седой помрачнел, свел брови, обреченно, будто прощаясь с белым светом, взглянул на заходящее солнце, тряхнул сединой и резко вытянул руку.

- Меч!?

- Твой. - Брань отдал меч. Не пойман - не вор.

Безрод взял меч в правую руку, сам неподпоясан. За пояса неимением и меч-то ни сбоку подвесить, ни за спину приладить, невышитая льняная рубаха полощется по ветру, в левой руке плащ с калиткой. Брань, уже уходя, из-за спины обернулся. Чего ж медлит? А седой лишь вздернул бороду в небо, прошептал несколько слов и следом двинулся. Будык замкнул шествие. Самые стойкие из зевак потянулись за княжьим ходом вслед, и Тычок - в голове.

- Куда ведет? Куда ведет? - шептались в толпе. -Куда?

Здрав прошагал мимо двора кончанского старшины, княжий терем и вовсе не в той стороне, и удивленный ропот толпы стал только громче. Куда, куда? Выпорол бы всех и Тычка первого! - хмурился Здрав. Иськина корчма. Брань остановился, сделал знак седому пройти следом, цыкнул на остальных, выставил Будыка у входа с наказом зевак не пускать и, смерив толпу недобрым взглядом, скрылся в полутьме.

Тычок потоптался у входа. Боязно, но ведь душит же любопытство, и ужом скользнул-таки мужичонка - лопоток в щелку меж стражем и дверью. Тут-то его Будык и прижал.

- А вот желаю бражки корчмовой! - заявил сплющенный о доски Тычок. -Хочу!

- Да уж хватит. - Будык отпрянул, и корчемный завсегдатай наземь осел. -С утра все плещешься. Домой иди. Все вот тетке Жичихе расскажу, бражник.

Тычок отошел и почесал затылок. Толпа стала расходиться. Интересно, да ждать уж больно долго. Все одно Тычок будет знать, поутру и раззвонит...

Брань поймал за локоток пробегавшую мимом с пустым блюдом девку, спросил где хозяин, посмотрел куда махнула, кивнул Безроду и пошел первым. Иська Комель правил плетень во дворе, заслышал шаги, не прекращая работы, оглянулся, нахмурился.

- Нажалился? - зло бросил Иська за спину. -А зря пришли. Не судное то дело, подумаешь, пыли вкусил! Не убог, не калека, пере... - Комель обернулся, скользнул глазами по Безродову мечу, осекся, закончил совсем тихо. -...живешь.

- Интересуюсь вот, - не церемонясь, Брань за плечо развернул Комеля к себе. -Сколь день свой ценишь?

- День? - корчмарь засоображал, зачесал загривок. -Ну-у, бочка меду от Сиваня до корчмы на горбу, да прочего питева бочонок, пяток поросят, мера пшена, мера гречи...

- А догляд?

- И догляд.

- Множь всемеро. - Брань, прищурив правый глаз, смерил седого. -Да пожалуй и еще вдвое.

- С чего бы? Не уразумею.

- А не встал бы ранее. Горюшко, оно ведь споро, сбудешь да не скоро.

Комель вдохнул, да так и остался с грудью распертой, что та бочка. Дошло. Иська побледнел, тяжело сглотнул, перехватило в горле что-то, показал пальцем на седого, потом на себя, поднял на Здрава брови.

- Зенки-то не выкатывай. Не удержишь. И смотри Иська, доозоруешься. Сляжешь. Не этот - другой укалечит. Да и я за шум взыщу. По миру пойдешь. Смекнул выгоду-то?

Комель выдохнул, кивнул головой.

- Должок на тебе.

Иська почесал затылок.

- Да чудно как-то! Старик стариком, да и меч заперт... - вздохнул, отпустило, отлегло от сердца. Жив! Должок?

- Чудно то, что стоишь сам. А ведь и вдвоем оставлю, уйду в корчму, нем, слеп, глух, и найдут тебя у плетня поутру калечного да увечного, и скажу, мол, сам дурень виноват, рубаху на груди рвал, у Иськи, мол, пили, да Иську ж побили. Уразумел?

Комель мрачно кивнул.

- Ох, Иська доиграешься! Не досчитаемся тебя однажды, слезьми изойдем горючими, погребем под ивами плакучими. Сломил козел голову по самую бороду, взяло того Фоку и по лбу сбоку.

- Так должок-то, должок-то каков? Комель ненавидяще буравил глазками не проронившего ни слова седого. -Больно-то не жируй, Здрав свет Молостевич!

- Две седмицы поишь, кормишь, кровом оделяешь. И тебе не в убыток и мне спокойнее. - Брань хитро покосился на молчащего Безрода. -А то ищи кого пришлого по всему городищ-щ-щу если что, во всяк двор сунься, всяк хлев обшарь.

- Две?

- Две. - кивнул Брань, уже уходя. -И не дури.

- Уж день долой! - вослед стражнику крикнул Иська.

- Эк шустер, что меч остер! - Здрав, не останавливаясь, покачал головой. -Быть тому!

- Откуда же вы такие беретесь? - прошипел Комель прямо в лицо седому, глыбой нависнув над стариком. -И все как сокол хищный с небес да на голову честным людям! Как придет напасть, так хоть вовсе пропасть!

А он не старик. Уж как Иська ни стращал, бодался едва не лоб в лоб, пугал, из глаз молнии пускал, криком давил, словом бранил, худосочный да седой с места не отшагнул. И морщины у него не морщины, четкие, ровно ножом резаные, от глаз к вискам разбегаются гусиные лапки, по три с каждой стороны, хоть морщится, хоть нет, от носа к губам - две, три на лбу. Кто ж сказал, что только боги власть имеют над человеком? Старят, молодят, кого годами к земле гнут, а кому и скинут лет десяток, да так, что спина распрямится. Этого так ножичком состарили, что издалека - и вовсе дряхлец, что уже на прямой дорожке да на дровяное ложе, и только вблизи, вот так, нос к носу видать, что к чему, кто богам годами обязан, а кто - людям.

- Не блажи. - а голос седого не слабее Комелева станет, да только не грохочет как гром, а свистящей змейкой в ухо ползет. -Сдуйся.

Иська еще мгновение колебался и отошел.

- Ах ты рвань беспортошная, - под нос пробухтел корчмарь, оглянулся да и рявкнул в голос. -Почестей княжьих ждешь?

Безрод двинулся следом. Иська провел горе-постояльца на самый верх, под крышу, в каморку, где только метлы и ночевали. Но тепло, сухо.

- Вот и спи в тосках да на голых-то досках. - Комель показал пальцем на свободный от утвари угол. -Стол положу раненько утром, да поздно вечером, как корчму закрою. Отдыхай, светлый княжь!

Иська ушел, сотрясая корчму смехом. Ничей положил на пустую бочку меч, плащ, калитку и веником прошелся по своему углу. Плошку с жиром, что принес Иська, определил рядом с калитой, бросил скатку в изголовье, меч уложил рядом с собой и лег.

Вот и дом. Смех один. Безрод да бездом всюду проездом. Все по чужим углам скитаюсь, то чащоба лесная, то корчемные палаты, то избушка охотничья, то поле сырое. А ведь тоже дом, уж сколько навалялся по полям бранным, уж и памятью не силен, а живу все, живу. Хоронит меня поле-полюшко, помереть не дает. А для чего?

Скрипнула дверь в каморку, в кромешную темноту кто-то, пыхтя и отдуваясь, принес свет лучины в одной руке и блюдце с кашей в другой. Мужичонка - лопоток. Еда по договору да Тычок без уговору.

Справил дом и первый гость в нем. Безрод отложил меч и встал.

- Доброго здоровьичка хозяевам! любопытные Тычковы глазки обежали всю каморку.

Ты гляди, не ушел! Прорва терпения с козлиной бородой!

- И тебе хлеба соли покушать, лебедя порушать!

Тычок проскользнул внутрь и положил на бочку деревянное блюдце с кашей и остатними после целого дня кусочками мяса.

- Ты кто ж будешь, добрая душа?

- Я-то? Да Тычок, неопределимых годов мужичок. Вот, в гости припожаловал, незван, неждан, не стану ли гнан?

- Оставайся.

Любопытство так и перло из Тычка, он ерзал, сглатывал, глазки блестели, ровно самоцветы, его распирало изнутри, еще немного и прожжет на ведре дырку тощим задом. Поди сам сюда нос сунул, сам у Комеля в столовые напросился. Любознайство и под кандалы подведет. Безрод молчал. Ждал.

- А я вот давеча слыхал, что разбита чернолесская дружина.

Издалека зашел. А если поближе, да покороче - то, откуда, мол, ты человече, с чем пришел? Человек как человек, вопрос как вопрос.

- Побили.

- А вот еще люди бают...

Безрод ухмыльнулся, встал с ведра, высыпал из калиты рублево на крышку, выбрал рубль поменьше, повернулся к незамолкающему Тычку и сунул в ладошку.

- Гулять так гулять. Прикупи-ка меду.

Тычка будто ветром сдуло, только глазками хлопнул и уж нет его, и лишь ведро на ушках качается.

Возник лопоток так же резво, только дверь хлопнула. Большая чара, да две поменее, ломоть хлеба, грибов полплошки, соленья в тряпке, все в охапке, прижато к тощей, воробьиной груди, сам едва не падает, дороги не видать.

- Ну будь здоров Тычок...

Разошлись за полночь. Безрод самолично отвел Тычка домой. Пьяненький, он орал срывающимся голоском похабные песни, два раза навлекал бессонную стражу, но те, подойдя поближе, только плевались с досады. Тычок обижался, надувал щеки, фыркал и отплевывался вслед. А у самого дома неопределимых годов мужичок сник, стих, зашептал на ухо, что страшнее бабы де зверя нет. Нет и все тут! Но что страшная баба супротив храброго сердца? В самых дверях храброе сердце просило ну хоть до сенцов вместе, а уж там он один на один, а? Безрод прислонил к перильцам нового своего знакомца, стукнул в дверь, подождал. Дверь открылась, мощная бабья рука ухватила храброе сердце за шиворот, втащила в дом и громко хлопнула дверью.

2

Поднимался по лестнице, стараясь не скрипеть, вроде бы и весу не много а и не обманешь ступени. Поскрипывают, да так негромко, по-домашнему, будто мать ворчит беззлобно, лишь для виду, для порядка. Вот и дверь в каморку. Вроде никого не разбудил. Полуночничали тихо, едва Тычок расходился, взял под руки, да и вывел на улицу. Славный старик, душа нараспашку, как ни хорохорится, а все ж старик. Тяжко одному, а та Жичиха и не жена и не дочь вовсе, а так, сбоку припеку, живет за ней как приживалка, за скотиной ходит. Веселый старик, все года его не в волосах, многим бы тот волос - в глазах, льет мед по чарам, а в глазах такая горечь, хоть всю бочку меду в нутро влей, слаще не станет. Такой вот Тычок, неопределимых годов мужичок.

А я вот давеча слыхал, что разбита чернолесская дружина. Разбита. Наголову. Не сегодня - завтра начнут стекаться в город, побитые, злые, увидишь еще, Тычок, своими глазами увидишь. Особо удачливые уже здесь, меды пьют, разносолом заедают. А вот еще люди бают... Ох, Тычок, бают, и все правду, одно не бают, как тяжко лежать на поле, под вороньем, и сочиться кровью, когда падает солнце и приходят сумерки, как трясешься под ознобом всю ночь и лишь малого не хватило - простонать, когда воеводы люди, кто уцелел, за раненными приходили, как открыл глаза, а они уж уходят, и только спины гнутся под тяжестью ран своих и чужих, тех, кого на плечах тащили, и такое отчаяние не вдруг заглодало... И как порубили-таки оставшихся, тем же утром, в лесочке. Такие же остатние, кривые, косые, еле на ногах стоящие. Превозмогла сила силушку. И как полз двое суток а на третьи встал и уже не соображал больно или нет, только шум в голове и слышал.

Через седмицу будут уже здесь, обложат лодьями всю губу, ни выйти ни войти, такая вот, Тычок, урожайная осень, кому хлебом уродилась, кому воинской удачей, а островные так и просто полощутся в урожае побед, ниспосланных им с небес красным Тниром, так уж встало, что именно нынче взошло сеянное весной. Еще раненько весной, как стихли голодные зимние ветры, ладились оттниры разбрестись неторенными пенными дорогами, но ино легли кости красного Тнира, кого мор на лето в постель бросил, кого обманула ветреница удача, водившая корабли все морскими глухоманями, кто наторговал с воробьиный нос или был бит, а проев за лето весь запас, на его излете, злые, отощавшие, числом несчетны как никогда, слетевшиеся в стаю, ринулись оттниры сюда. Остановилось в груди сердце, когда увидал черные точки на море, сперло дыхание. С северным ветром, что волос взбил, пахнуло скорой собственной кончиной, и хочешь пышно спровадься в небеса, обложив себя трупами, хочешь скромно живи на этом свете, пройдя к жизни по телам безжалостных добытчиков уговаривайся в том со своими богами. Десять лодий припало тогда к берегу, десять лодий, страшная сила! Но еще больше следом шло. И хлынули рыбоеды на берег, несчетны, свирепы, голодны, злы, жадны, сильны. Рюги, тьерты, гойги, эйяры...

Безрод стащил с себя рубаху, развернул плащ, достал из его недр рваное на тряпки исподнее, встал на колени перед горящей лучиной, положил перед собой меч.

- Человек - скуден век, скрипуче да живуче, жить мне вертко да помирать терпко, - обернул тряпьем рукоять меча, напевая да потирая рукоять, раскачался из стороны в сторону.

- ...то же тело, да клубком свертело, думка за горами, а смерть за плечами! - напевая, все потирал рукоять и раскачивался.

- Да будьте времена переходчивы, хвори отходчивы, кто помер - лежит, некому тужить, за сим усопшим - мир, выжившим - пир. - отложил меч обернутый тряпьем, взялся за себя. Размотал пущенное вкруг живота, через грудь на плечо, через другое обратно вкруг живота полотно, все в засохшей рже. Последние пяди отнимал осторожно, прилипло, отдирал с мясом.

- А на веку - что на долгом волоку, жить дольше - зреть больше, - полилась кровь. Безрод осторожно размотал с рукояти меча чистое еще от крови полотнище, протянул руки с полотнищем к слабенькому огоньку плошки, закрыл глаза. Ох, не всяк порван железом должен сам словом здравится, сведущих то мужей и жен дело, видано ли, чтобы волхвованием простые вои занимались? Но нет никого за спиной. Сам себе только и нужен, сам за себя в ответе, самому грешить, самому и виниться. Только и осталось, что за лишь себя глотки пришлым рвать. Больше не за кого. И к ворожцам княжовым не подашься, кто таков, чей человек, вопросов не оберешься. И поднимай Безрод бороду в темные небеса, проси присмотра за таинством, творимым в темной ночке, пусть огонек плошки станет молодшеньким дневному свету, через неровное пламечко пусть заглянет сюда ратный бог и присмотрит, поправит. Не впервой здравиться самому, но впервой ворожбой. Боязно. А времени мало. Через несколько дней запрут губу полуночники и это конец. Но есть еще дело. Самое важное.

- кто родится - кричит, умирает - молчит, и лишь тот не кричит, у кого не болит... - бросил конец полотнища на рану, повел вкруг живота к боку, закрыл и

там, повел через грудь на шею, запер кровь на плече, обратно на тулово и несколько раз вокруг, прихватывая колотую рану на спине. В мече душа живет, девица огневица, самого солнца дочь, богу ратному сестрица, в малиновом пламени входит она в клинок пока раскален, и кузнец, расторопен и сноровист, с богами разговаривает, запирает ее в лезво да приговаривает: Житься тебе, огневица, душа девица, лепо и благостно да никогда тягостно, в новом доме светло, заботой да ласкою тепло, вражью попити кровушку, да воздвигнуть заступу горюшку...

Огневица войдет в новый дом через огненные ворота, а останется ли, отец ее да брат лишь и ведают, бывает сразу не имет руку хозяина, а бывает и остается. Будущий хозяин меча льет кровь на раскаленный клинок, роднится с огневицей, а вышло ли, пришелся ли - время покажет. Безрод залил кровью весь клинок и ждал, будто муж, у кого жена на сносях - что да выйдет? А как спела потом в новом доме душа, когда камнем легонько постучал в лезво, будто в дверь, как разнесла вдвое три шлема вложенных друг в друга - сам готов был петь! Воистину, где пусто, а где и густо, не было родных ни единого, так дали боги друга поединного. Кому он завидовал, кто - ему, а всяк несчастлив тем, чего нет. Душа, помогай, хворь превозмогай, кроме тебя некому! И так запекло огнем раны, будто и впрямь дохнула на раны девица огневица, так горячо стало, хоть обратно тряпье рви.

- Руда затворяйся, за дело принимайся, по жилкам беги, меня береги... - заплясали перед глазами огненные сполохи, зарябило, задвоилось.

- ...гони далеко из ранена бока, из спины сеченой, копеишком меченой, немочь бранную, будто кошку драную, уходи, прощайся никогда не возвращайся! - затопило теплом всего, сморило, привалился набок и уснул. Плошка сама погасла, будто задул кто.

Утром встал чуть свет. На бочках, на стенах, на полу осел иней, а проворочался всю ночь, будто спал на горячих углях, несколько раз просыпался,

обводил мутным глазом кромешную темень, шептал: Пить... Пить, а подать-то и некому, да негде и взять! Дурной сон!

Безрод спустился на кухню. Девки стряпухи печь разводили, сами сонные, глаза еще трут, зевают, всего проглотят - не заметят, а проскользнул тенью мимо - даже и не обернулись. Вышел на улицу. Только-только отступила темень, еще не светло кругом - просто серо, еще видно все как в тумане, серое море слилось с таким же серым небом, и он долго искал глазами береговую линию.

Корабельщики уже сновали туда-сюда, сна ни в одном глазу, не зевают, не чешут затылки, будто и вовсе не ложились. Пока шел к пристани, едва шеи не посворачивали, едва глаза не проглядели, пальцем друг другу указуя: Глянь-ка ишь, чучело пошло! Шут шутом, но меч-то пошто? Думали не слышно. Не надо орать на всю пристань, вот и не будет слышно. А меч пошто, так вам-то на что? Про то сам знаю, никому не мешаю, а возникни нужда, будешь последний к кому обращусь. Безрод огляделся. Лодий - тьмы тьмущие, иные по сходням облегчают чрева на берег, пришли значит только что, иные грузятся, всходят по мосткам дюжинники с бочками на плечах, неспешные, каждому шажку цену знают. Те уходят не сегодня - завтра.

- Эй, парень, чего косишься? Сглазишь!

Безрод обернулся на голос. Этот мог с закрытыми глазами говорить парень любому. Не ошибется. Но крепок еще, ох крепок!

- Ты хозяин?

- По делу иль язык почесать?

- Дело.

Старик, крепкий словно дуб, зычно крикнул, приложив руки ко рту:

- Ми-и-ил! Ми-и-ил!

Над бортом одной из лодий выросла соломенная голова.

- Чего-о-о?

Безрод огляделся. Все кричат, хозяева одергивают кораблеводов, те -дюжинников, пристань, надрываясь, гомонит, точно птичий двор.

- Через плечо, сволота! Больно медленно-о-о!

- Управимся-я-я!

Старик, ставший от крика малиновым, спадал с лица.

- Ну, сказывай дело.

- Куда идешь и когда?

- То моя печаль.

- А возьми.

Старик оглядел неподпоясанного седого парня в одной невышитой рубахе, полуночный ветрище полощет ту, точно парус, а седой и глазом не ведет, и зубами не стучит, взгляни на него, и самому зябко станет, но стоит ведь, не трясется, будто сам жаром пышет.

- Куда тебе?

- В Торжище Великое.

Купец смерил седого с ног до головы. Не хлипок, не велик, а лишь к веслу бы привык.

- А к гребле приучен?

Безрод замялся. Возьмись только за весло - потечет как из резанной курицы.

- Приучен.

- Платы не возьму. На весле пойдешь.

На весле... А шут с ним, на весле, так на весле! Очень нужно в Торжище

Великое, очень! Время не ждет, да что время, жизнь не ждет!

- Ухожу через два дня.

- А звать-то?

- Дубиня.

Как есть Дубиня. Назовись Желтком пристань животы надорвала бы. А дуб он и есть дуб, хоть дуб назови желудевичем, хоть желудевича - дубом.

Дубиня еще долго смотрел вослед своему новому гребцу. Чем-то понравился старику этот неподпоясанный, худощавый парень, прижимавший к груди ножный меч. Неровно стриженный, верное, сам волос коротит, рублево бережет, ремня не берет на торгу, рублево, верное, опять же бережет, спит, поди, в хлеву, ест что попало. К девке едет что ли? А глаз холодом горит! Нет, не то...

- Эй, Дубиня, никак сынок сыскался? Эк же его перевернуло!

И таким грянула пристань хохотом, что проснуться должен был весь городище. И то, к слову, пора. Дубиня побагровел, заозирался кругом, схватил ближайший булыжник и вмиг обезлюдела пристань, только равнодушные ко всему дюжинники сходят всходят по мосткам с берега - на берег, и смех несется не пойми откуда. Смех есть, людей нет. Вот так.

- Тьфу, пустобрехи! - досадно крякнул Дубиня, роняя камень. -Ладно, голос-то я запомнил. Пристрою еще зубы-то прямиком под чело. То-то смеху будет! Кабы животину не надорвать!

Безрод заканчивал с миской каши, когда неспешно текшее утро корчмы

подстегнули взволнованные крики служанок:

- Идут, идут, уж в город вошли! А жаль-то какая! Что ж теперь будет?

Что будет, что будет? Сеча будет. Сечься будут насмерть. Спокойно доел кашу, хлебцем подобрал последние крупинки. А чья возьмет, то Ратнику толечко и ведомо. Зато я ведаю, что народишка поляжет - тьмы, и не всяк ворон потом сразу взлетит, чай не сопляки желторотые море перешли в бирюльки-то поиграть. Спустился на кухню, отдал миску, получил обворожительную улыбку, хотел было улыбнуться в ответ, да передумал. Не показано ему улыбаться, так кривят шрамы лицо, в такую страшную личину стягивают, что у милой девки мигом отпадет есть охота, не то, что улыбаться. А ведь не ела еще верное. То-то вывернуло бы. Повернулся спиной, будто бирюк бессловесный из распоследних, и зашагал к себе.

А по ступенькам встречь скатывались заспанные постояльцы, один за одним, на ходу запахивались, почесывались, терли глаза и бежали, верное, к главным городским воротам, через которые, вестимо, входила сейчас в городище рать чернолесских князей. То, что осталось, посеченное, порубленное воинство, устало ковыляющее, трясущееся в повозках. Тоже мне, нашли себе зрелище на воев битых - перебитых таращиться, будто на медведей скоморошных! Ишь катятся с лестниц, мало порты на ходу не падают, кабы не опоздать, ничего не пропустить и не выглядывать потом из-за спин, вытягивая шеи! Будто только за этим и явились! И такое зло обуяло, что взял, да и рявкнул вослед маленькому да пузатому, что и с ног бы снес, не прижмись Безрод вовремя хребтом к стене:

- Порты упали! Загремишь!

Купчина, замер с поднятой ногой, знать сердце в пятки ушло, опомнился, зашипел что-то, но Ничей явил купчине только спину, поднимающуюся вверх.

Больно скоро все. Не успеть Дубине к послезавтрему, и то ведь только сегодня начал товар сносить в чрево лодейное, а уж как дюжинник медлен да верен - то сам видел. Как-то скоро еще весь товар докупит? Сегодня одно, завтра - другое, глядишь разохотится медов подождать, последних перед холодами, да с медами и наладится в Торжище Великое. Дурак купцом не станет, купец-дурак до старости не доживет. Нет, не успеть до сечи. Не успеть. Каждая пара рук на счету. А каждая ли? Безрод сел на пол в своей каморке и усмехнулся. От судьбы не уйдешь, если суждено лить кровь - будешь лить, сколько должен земле отдать - столько и отдашь.

А как встанет под бочку на пристани, как окрасится рубаха красным, как бы Дубиня сам не погнал прочь. Нужна красная рубаха, как промокнет кровью -скажет, мол, о деле радею, вот и прею. А где ее взять красную? Большак красными рубахами не вымощен, на дереве не растут, жар-птицы в клювах на носят. Сменять? Хоть на старую, рваную? А кто красными рубахами богат? Ведомо, княжь. Пасть в ноги, бить челом, мол, выручай княже! Безрод ухмыльнулся, подхватил свой нехитрый скарб и, хлопнув дверью, вышел.

Шел, вертя головой по сторонам. Будто обезлюдел город. Шумит людской гомон, но далеко, словно за тридевять земель. Остались при мастерских один - двое, остальные ведомо где. У ворот. Охают, ахают, бабы причитают, будто на ноги поднимут кого. А глядишь и поднимут, бабий вой, не всяк вынесет вой, когда бывало самого в городище вносили посеченного, готов был встать и дать деру, только бы не слышать заунывный бабий клекот. Может все оттого, что некому плакать, некому встречать, не на чье плечо опереться, да нет притолоки, которой с удовольствием сам бы кланялся по десяти раз на дню? Может и поэтому, кто богов разберет? Оружейный конец, гончарный...

- Здравствовать тебе, красавица, да пригожим молодцам нравиться! - Безрод остановился у порога мастерской, выкликивая еле видную в тени горницы девушку. Или женщину. Отсюда не видать. А назвал женщину красавицей - что ж плохого?

- И тебе здравствовать, в жизни приятствовать. - действительно девушка, и ох как кстати пришлось бы ей то, чем приветил Безрод. Некрасивая, кривенькая, одно хорошо-милая и добрая, такие глазки не лгут. Верное полжизни отдала бы, чтобы на Здравствуй, красавица! выплыть из полутьмы белой лебедью, а не никому ненужной серой утицей. А смотри на меня, девка, и улыбайся, есть на свете белом моря глубже, беды злее, личины подлее.

- А в какой стороне, красавица, у вас расписной конец?

Девка едва не порскнула. Кому что, кто на войну собирается, кто к свадьбе наряжается.

- А вон там. - и вытянула руку аж на тот конец города. Как ни бегал от городских ворот, а идти мимо все ж придется. -А на что тебе расписной конец?

- А присватался к одной резвушке, навроде тебя, а она и нос воротит. Говорит, мол, сам сед, наживешь много бед...

Гончарова дочка аж рот раскрыла. Вот дуреха-то, даром что резвушка!

- ...уговорюсь с расписных дел мастерами, был седой, стану ржаной.

- Прямо в чан? - она в ужасе всплеснула руками.

- Прямо!

- Головой?

- Головой!

Гончаровна оторопела и пока колыхался в глазках ужас, Безрод чмокнул ее в румяную щечку и, ухохатываясь, ушел в расписной конец.

Пока шел, мрачнел. Всю площадь перед главными воротами запрудила толпа, через открытые ворота в город втягивались пощипанные рати, кто сам шел, кто на плечо друзей опирался, кого на телегах везли.

- Что же будет, что же будет? - только и слышалось кругом.

А ничего. Здоровые уйдут в дружинные избы, хворых возьмут ворожцы, тех, что потяжелее, остальных горожане на присмотр. Вот, что будет. А ты, баба, причитай сейчас, там не до того станет. Плачь, чтобы вся слеза ушла, а глаз высох, как возьмешь кого на уход - не до плача станет... Но вслух ничего не сказал. Обогнул по луке площадь, оставил за спиной. Шорный конец, тканый, бондарский, усмарский... Расписной. А чем-то глянулся Безроду домик по левую руку, третий от начала конца, уж и наличник семью цветами расписан, и ставни розовы, будто ногти женщины, а конькова грива бела, будто облака летом.

- Чего надо? - расписец неулыбчив, угрюм, мрачен.

- Кобылу подковать. - это еще поглядеть, кто мрачнее, угрюмее, неулыбчивее. Наперед себя Безрод никого не пустит. Того, что на площади увидал, хватит переугрюмить весь конец.

- Заблудился ты. Пойди проспись.

- Да нет у меня кобылы. Это я так, к слову. Мне бы кольчужку...

- Пойди проспись! - расписец оторвался от своего котла, в котором что-то

булькало и паровало.

- Шучу я. - буркнул Безрод. -Ты что ли тот диво бондарь, у кого бочки

изнутри больше чем снаружи?

- Расписец я! - рявкнул мастер. -Расписец, слепоть!

- Седой да не слепой. А вот ты не болен ли? Или работа не нужна?

- Сегодня есть, а завтра...

- Вот завтра про завтра и думай, а и нынче без присмотру не оставляй.

- Чего тебе?

Безрод отошел за поленницу, скинул рубаху, набросил на себя плащ, вышел к мастеру, бросил рубаху в руки.

- Черви. Да поживее.

- Ишь ты! Поживее ему! - расписец, подняв рубаху к самым глазам, разглядывал полотнину. -Лен-то светлореченский? Как есть светлореченский, такой только светловеры ростят. Добрая полотнина. Грех такую под краску прятать.

- Надо. - только и буркнул Безрод. -Надо.

- Ну надо так надо. - мастер выволок из чулана второй котел, залил водой.

- Ну чего встал? Хотел поживее, так распали под котлом, да не шибко, краска как каша, подгореть не должна. Так... Так. Темно червить иль светло?

Темно? Или светло? Молодой крови или старой? Старая темнее, молодая - ярче, а потечет из ран какая?

- Темно. Черви темно. А то вон что? кивнул в сторону неглубокой ямки.

- Что? Да погребок наладился новый ставить. Все никак руки не дойдут.

Безрод поднялся с поленницы, подошел к ямке, сбросил вниз, лежавший на краю заступ, прыгнул сам и уже из ямки буркнул:

- Денег не дам. Погребом отработаю. Пока червишь, я рою.

Расписец только головой покачал.

Безрод не разгибал спины до полудня. Расписец уже выварил единожды

рубаху в краске, сменил котел, варил второй раз.

- ...хоть копытами топчи, хоть в соленой воде полощи, ранее лен сопреет

а краска не отстанет. - гордо похвалялся расписец. Безрод слушал молча, знай копал себе и копал. Та рубаха дольше меня проживет, мастер, она и надобна мне только на день-два. Дальше не загадываю.

- Эй, никак заснул в яме? Молчишь все, молчишь

- Рою. - Безрод врылся в землю на свой рост. -А сход где будешь делать? От сеней?

- Точно. Из сенцов юрк туда, и мороз за зад не ухватит. А на что тебе червленая рубаха?

- Маме обещал.

- Маме?

- Говорит, что я диво как леп в рдяном.

- Леп? - расписцу стало жаль парня. Одной рубахой тут дело не поправить. Верное, оженить сына хочет мать, вот и справляет парню рдяную рубаху, а что есть рубаха, что нет - девкам будет все едино. Не пойдут. Страшен больно. Потому, верное, и засиделся в женихах.

- Вот просушу и носи на здоровье, старого Ущекота добрым словом поминай.

- Попомню. - из ямы пообещал Безрод.

Ну вот! Растревожил, проснулась, полезла, как медведь из берлоги. Хорошо не ревет сама, как тот медведь, а только печет раны. И не унять, не остановить, не до того, ведь чтобы кровь затворить покой надобен, а где его взять? Теки уж...

Ущекот подцепил рубаху гладко струганной палкой, не отжимая, дал стечь краске, а когда иссяк поток, и с подола и рукавов закапали одиночные капли, перебросил рубаху через веревку.

- Все! Мое дело сторона. Теперь ветрова работа. Как подует, так и просушит. Хватит рыть-то, вылезай. Отработал!

Безрод поднялся по пологому всходу, что отрыл прямо к сенцам. Утер пот, прямо на проснувшиеся раны набросил плащ, пропадай замша на волчьей поддевке, подхватил нехитрый свой скарб и присел рядом с мастером.

- Знаю, что спросит хочешь. Почему один все и красить и погреба рыть? Жизнь, она ведь бьет и не спрашивает готов ли. Схоронил сынов, а девок отродясь не имел. Так-то!..

3

Так-то! Безрод шел к себе уставший, пустой, хотелось лечь прямо посреди дороги и гори оно все жарким огнем: кровь-дура, корабль, Великое Торжище, вещий сон... Спать! Спать, и чтобы утки и свиньи сами обходили, мол, спит хороший человек, а мы не гордые, обойдем. Хорошо разошелся народ, не устроили вече на площади. Нет ни воинства, отсыпается поди в дружинных избах, а посеченные стонут под ворожцовыми руками, ни зевак, гомонящих, будто стайка ворон, и можно не расплескав сна, донести до корчмы, подняться к себе, да и дать ему там разлиться. Там уже можно. Спать! Спать! Вот и площадь, тиха как никогда, едва за полдень, набездельничавшийся люд разбрелся доделывать, догонять, наверстывать, ведь столько времени заплатили любопытству. Безрод почти спал, шел, будто пьяный, разве что не вело его из стороны в сторону, полуприкрытые глаза не поднимал с земли. В общем спал человек. Наверное, поэтому и услышал. Будто стонет кто-то, и даже не стонет, а с присвистом громко дышит, но присвистывает тяжело, еще немного и застонет. Безрод мгновенно сбросил сон, поднял глаза с земли. Площадь как площадь, редкий люд спешит по своим делам, мосток брошен через Озорницу, что из-под земли в черте город изникает и несколькими сотнями шагов дале в землю же прячется, пологий бережок весь в липах. Ничей человек, сам себе хозяин подошел поближе. Стон-присвист прилетал из-за стены лип, с бережка, но с площади не увидеть что там, не пробиться взглядом за частокол деревьев. Безрод вошел в стволы, спустился по бережку, прислушался. Впереди стонет этот кто-то, неслышно уже так, еле-еле. Ничей рванул вперед, след-то эвон какой оставил, слепой увидит куда идти, трава примята, кровищи расплескал море, ракитник продавлен, будто медведь лез. Безрод влетел в ракитник. Лежит. Молод еще, доспех рван, да так яро, что толстенная воловья кожа с ладонь толщиной лоскутами топорщится, шелома вовсе нет, голова перетянута тряпьем. Видать обессилел, повело назад, оступился на пологом бережку, один миг - и нет человека, скрылся за деревьями, исчез. Только ракитник у воды и зашуршал, да кто ж в таком гомоне за лязгом доспеха услышит стон человека и плач ломаемого дерева? И лежит так не пойми уж сколько, с жизнью прощается под носом у ворожцов. Безрод пристроил меч в заросли, завернул калиту в плащ, бросил туда же и одним прыжком влетел в заросли.

- С такими дырами на телеге только и ехать, нет же, на своих все двоих, мы молодые да сильные, от нас не убудет! Бестолочь!

Парень здоров, что молодой бык, и тяжел так же. Безрод просунул руки под тело, задрал бороду в небеса, истово что-то прошептал и одним рывком вздернул раненного на руки, встал сам. Ничего, что тяжел, жил не вытянет, а жив останется, с самого ремней настругать бы! Ох и здоров был этого белобрысого поединщик, так бычачий доспех порвать силища нужна дикая! Безрод сделал первый шаг. Тяжко! А идти вверх по бережку! Ничего, боги в спину-то подтолкнут, и Ратник первый, парень-то небось не последний в сече был.

Безрод, обливаясь потом и кровью, вышел на берег и выступил из-за лип. Еще никто ничего не видит. Площадь как площадь, и ни одного стражника, ни одного дружинного! Чтоб вас медведь задрал, когда надо и на перестрел ни души не увидишь! Ладно, уж дружинную-то избу как-нибудь отыщет. Ничей страшно закричал. Страшно. Площадь вздрогнула. Страшный голос. Оглянулась какая-то баба. Сюда смотри, не бойся, не отводи глаз.

- Где княжий терем? Где? Ну?

Баба показала. И сам знал, так, для верности спросил. Всяк дружинный найдет терем чужого княжа, не игла, чай, в стоге сена. Пошел так быстро, как только мог, баба побежала рядом, еле успевала. Еще один вырос сбоку, еще один с другого боку, бабу - указчицу оттеснили, зеваки сбирались как на диво.

- Молчать! - рявкнул Безрод. Тяжело кричать на бегу, но тишина нужна, перестанет сопеть - бросит к лешему княжий терем, положит наземь и сделает, что сможет сам. Толпа послушно смолкла. Ох, далеко княжий терем, ох далеко!

- Молчать, с-собаки. - Волочек заставлял класть мешки с камнями на плечи, бегать по холмам, да песнь петь, сам бежал рядом да слушал. Не понравится как поешь - будет перепев. Молод был, диво как пел под мешком, допевал молодой Безрод всю песнь до конца, а дружина Волочкова хором пела перед сечей так, что пока не допоет, и враг не шел. Слушали.

Безрод рявкнул, и аж дружинные переполошились, загремели железом, ворота, дурачье, затворять начали, не то, что открывать.

- Настеж-ж-жь засони!

Попался один глазастый, мигом разнесли на две половины дубовые ставни, будто вихрь влетел Ничей на княжий двор, распихал кое-кого из дружинных и нарочитых, а хвост его отстал, затоптался у ворот, и шажку внутрь не переступил. Остались зеваки у ворот переминаться с ноги на ногу, да шеи вытягивать.

- Ворожцов, бестолочи! - на Безродов рев сбежались дружинные, что, мол, происходит. А ничего! Загибается ваш, а вы и в ус не дуете!

- В избу! - на пороге стоял старый вой, дверь придерживал широко распахнутой, глаза метали искры. -Живее!

Безрод не заставил себя упрашивать, мигом взлетел по ступеням, осторожно пронес раненного в проем, умудрился-таки протиснуться в дверь с эдаким-то быком на руках. Нет, в дверцу, так вдруг тесен стал вход.

- Туда. - старик, верное воевода, показал в дальний угол. Вся дружинная изба полна стонущих. На всех ворожцов не хватит. Стоят бородатые старики над воями, руки засучены, отчитывают, поят чем-то. На посеченную рать и ворожцов рать надобна. Безрод положил раненного на свободное место, оглянулся. Один ворожец бормочет отчет, да и то парень вот-вот душу богам отпустит, у такого грех ворожца отбирать, да и другие не лыко дерут. Оглянулся на воеводу. Не знаю! - мрачно смотрел старый вой. Была ни была! Ухватился за посеченный доспех, прямо за заусенцы, расшнуровывать только время терять, напрягся, располовинил бычачью одежку-то, у старого воеводы аж глаза на лоб полезли. Как говаривал Брань свет Молостевич: Зенки не выкатывай не удержишь!

- Меч!

Заупрямится старый, зажмет меч - уйдет парень в дружину Ратника. К лучшему воеводе и люди лучшие уходят. Но не глуп старый, ох не глуп! Потому и воевода, не лучше если Ратника, да и не хуже. Мигом протянул меч, подозвал кого-то из молодых дружинных, одним рывком сдернул с молодца рубаху, разнес на полотнище. Рубаха, пущенная на полотно с молодого да полного сил, целит крепче. Безрод закутал меч в полотнище, зашептал:

- Бог могуч, с неба солнца луч, молодца освети, не давай увести, в смерти чертог, дай пожить чуток... приговаривал да поглаживал полотнищем лезвие. Вот ворожцы от дел оторвутся, за ворожбу холку-то еще намылят! Верно бают, наглости боги не дают, люди сами воруют. Под носом у ворожцов словом здравить верное не щепотку малую дерзости у богов украл - телегу с возом!

- ...силушкой напитай, здравить помогай, меч-душа, чудно хороша, ратника сестрица, помогай от смертушки отбиться, молви братцу слово, оживай парень снова! - резко сдернул полотнину с лезвия, встал, мечом очертил на груди парня колесо, пустил кровь, мигом пал на колени и начал обертывать парня в полотнину. Воевода, стоя в дверях, сдерживал дружинных. Бестолочи, и так света мало, так и створ заслонили!

- Света! Света дай! - прошипел Безрод.

Седобородый воевода развернулся к дружинным и согнал с крыльца, мало не пинками. Показалось или впрямь протиснулся в избу солнечный луч? Самый старый ворожец, тот что отчитывал ближе всех, открыл глаза и, не переставая отчитывать, косился на Безрода. И никак Безрод не мог прочитать по глазам, зол и нет. Просто косится, глядит, что делается и шепчет, знай, свое. Ничей перевязал белобрысого, приложил ухо к груди, прислушался. Вроде бьется, вроде дышит. Посмотрел на ворожца. Тот еле заметно кивнул. Безрод засобирался встать и не смог. Сил не осталось, хоть сам ложись рядом с белобрысым. Шумит в голове. С третьей попытки встал, поднял воеводов меч, еле переступая пошел на свет. Облокотился о пристенок, дал солнцу себя обласкать. Так и стоял бы вечность, глаза не открывал, а кому охота - пусть таращится. Не открывая глаз, протянул вперед меч. Чужой не возьмет. Кто-то тяжелый прошел к двери, осторожно взял меч.

- Жив?

- Жив. - Безрод открыл глаза. Стоят во дворе дружинные, смотрят, будто съесть хотят. Безрод ухмыльнулся, кукиш всем вам, кому надо тот и съест, вот выйдет княжь, выйдут ворожцы, раскатают еще по косточкам дерзкого. Их воля. А хотят дружинные пялиться - пусть пялятся, чай за погляд денег не берут. А стал бы брать - мигом озолотился. Отлепился от пристеночка, пошел вперед, стояли дружинные стеной, и не подумали расступиться. Много чести неподпоясанному дорогу давать, не дуб, чай, корни не пущены, обойдет. Это был бы последний бой в жизни Безрода, но он не отвернул бы и на шажок. Да и нет сил на лишний-то шажок! Воевода рявкнул:

- Раздайся! Раздайся, кому говорю!

Раздались. Неохотно правда, но открыли дорогу на ворота, катись, мол, неподпоясан, восвояси. Безрод проковылял на середину двора, улыбнулся солнцу и остановился. Уходить? Теперь же? Как трус уйти и не получить свое? И пусть то свое - княжий тумак за шум на дворище и ворожцова оплеуха за святотатство, но свое. А кому первому отвечать? Княжа ли огреть иль ворожца? На обоих не хватит сил. Да и не дадут. Безрод мотнул головой, пусть будет, что будет, кто первый руки распустит - того и приголубит. Плевать на то, что княжь - это княжь, а ворожец - старый человек, по шее получат оба, что простые дружинные. Видал того старого в избе. Ручищи, что бычьи ляжки, поди, корни рвет голыми руками, такому холку начесать - милое дело. Безрод повернулся к княжому терему и дружинной избе и ждал.

Вот идет, спохватился наконец, мало не бегом летит, такой как и описывал когда-то Волочек. Не молод, не стар, княжь, как княжь. Безрод зашатался, чувствовал - вся рубаха насквозь промокла. Пусть думают, взопрел, мол. Вовремя все-таки рубаху зачервил. Из дружинной избы вышел ворожец, рукава опускает, солнцу что-то шепчет. Ничей ухмыльнулся. Никак дозволения просит вдарить разок этому седому, да дерзкому, что неровно стрижен, да неподпоясан, что так дерзко выпросил у солнца луч и получил. Подошли оба одновременно, а за ними и дружинные взяли всех в кольцо. Княжу старый воевода что-то зашептал на ухо, ворожцу никто ничего не шептал, сам все видел. Княжь поднял на Безрода глаза, и глядит-то странно как-то, зло глядит. Ничей едва стоял на ногах, перед глазами все плыло, а захоти княжа приголубить, в которого бить-то? В того что в середине? А ведь зол княжь, ох зол, глаза сверкают, ровно уголья кострищные! Еще бы! Явился голодранец неподпоясан, голосу волю дал, на дружинных накричал, ровно воевода на отроков.

Старый ворожец, не говоря ни слова, никто и не заметил как, открытой ладонью так ощечил Безрода, что повалился седой да худой будто неживой, отлетел на шаг, побил челом землю у чьего-то сапога. Только-только завозился сам вставать, а уж чьи-то руки вздернули с земли, прижали к крепкой груди, кто-то, не видно кто, глаза пылью забило - не открываются, горячо зашептал в ухо громовым басом:

- Сынок, сынок! Что ж ты делаешь, подлец? Чего ж не в свое дело лезешь?

Безрод с трудом открыл глаза. Старый ворожец держит в могучих руках, не дает упасть, сам по морде надавал, сам и в лоб поцеловал. Безрод мотнул головой. Старик отпустил руки, Ничей встал сам. Качаясь, огляделся. Вот княжь стоит, говорит что-то, поодаль воевода стоит, вот стоит ворожец и везде, куда взгляд ни кинь - дружинные.

- Сынок, сынок... - басил ворожец.

- Батя, батя... - прошелестел Безрод и, никто не заметил как, огрел старика по уху. Повалились оба наземь. Бесчувственные, что дровяные колоды.

Глаза открыл, а кругом стены незнакомые, бревна в целый обхват. Склонилось над Безродом лицо все до самых глаз в седой бороде, да и лица-то не видать, одна борода да глаза, белый-белый волос распущен по плечам. Ничей завозился, засобирался вставать. Верное, уж и солнце падает, а дел невпроворот.

- Лежи уж. Одного лечишь, другого калечишь. - старик толкнул в грудь, опрокидывая на ложе. -Уж на что Стюжень, норовом крут, так и тот рядом лег!

Безрод скосил вправо глаз. Сидит давешний ворожец спиной, головой трясет, сам качается. Старик с распущенными волосами кивнул в сторону Стюженя.

- Уж княжь тебе руки-то пообрывает. Верховного ворожца огрел, что оглоблей.

- И княжу дам. Мне не жаль. - буркнул Безрод. - Всех приласкаю. А сколь долго лежу?

- Да уж солнце падает.

- Пойду я. Дел - делать не переделать!

- Сиди уж, - Стюжень повернулся к Безроду. Скривился так, будто бездвижь разбила. -вояка! Я тебе пойду, ворожец, етить... Плечо дай!

Безрод сполз со скамьи, где лежал, подбрел к Стюженю, подставил плечо. Старик, кряхтя, поднялся, помотал головой, поди звенит еще в ушах, голова еще ходит кругом, будто солнце по небу, оперся, махнул к выходу.

- Веди.

- Куда.

- Куда надо. Ты на меня зло-то не держи. - Стюжень загудел над ухом, что ветер в трубе. -Я тебя огрел, я и приласкал. Я ворожец, мне можно.

- И ты не серчай. Я ж дурак. Стало быть и мне можно.

- Еще один такой дурень и вон из меня душа!

- Ладно сиротиться-то. Здоров, что конь, а все туда же! Все за старость прячешься. Да не дави ты, уж по колени в землю вогнал! Полегче!

Безрод провел Стюженя к княжескому терему, мрачнея, поднял по всходу, оба вступили в палаты. Стюжень, не спрашивая дозволения, ногами распахивал двери, а дружинные только прятали улыбку в усы.

- А что, ошеломи тебя княжь, и княжа не пожалел бы?

- И княжа приголубил бы. Мне ведь все едино, что ворожец, что княжь.

- А что сам посечен, так то где?

- А шел, шел, не углядел, оступился, да прямо и на вилы.

- И в грудь и в спину и в шею?

- Да странные нонче вилы-то пошли делать.

- Ты мне песни-то петь брось, мигом язык узлом увяжу!

- С тебя станется, даром, что ворожец.

Стюжень стукнул ногой последнюю дверь и едва не сдернул ее с петелек. Княжь спорил о чем-то с воеводами, доказывал, сам гневен, что злыдень, лицом красен, кричал, верное. Тьфу ты, из огня да в полымя! Княжь зол, страшен, попадешься под горячую руку - придется княжа бить. А после того и самому живу не быть. Сам не зарубит - дружинные посекут. Безрод мрачно смотрел глаза в глаза.

- Здоров ли, Стюжень? Бледен больно.

- А с чего бы румяну быть? Не девка ведь поцеловала, так по уху огрел, до сих пор звенит. Только что поднялся.

- А кто ж ты таков, что руки распускаешь и с людьми не чинишься?

Вроде и словом грубым не обидел княжь, вроде и пальцем не тронул, а все как будто ощечил, и ведь не оглоушь тогда ворожец первым, у княжа тоже пальцы в кулак собирались.

- Кто я таков, про то сам знаю да тебе не скажу. - буркнул Безрод, глядя исподлобья.

Княжь мгновенно сузил глаза, в них недобро заблистали огни.

- В яму захотел? Языку укороту не даешь сидеть тебе в яме! Не с блажным говоришь. С княжем! Спрашиваю отвечай!

- Чего не сажал, того не жни, чего не давал, назад не проси. - Безрод мрачно посверкивал из-под сведенных в нить бровей. -Ты вот им княжь, а по мне, что тот дружинный, что ты все одно.

Стюжень все так же висел на Безродовом плече, покряхтывал, видать все же пошумливает в голове. Княжь начал рдеть лицом. Опять во зло входит, и держит Безрода на этом свете одна-единственная спасенная им жизнь дружинного человека.

- Уговаривать не буду. Дерзок больно. Восхочу узнать - развяжу язык-то. Не вяжут еще языки теми узлами, что развязать нельзя. Запоешь еще. А рядом кощунника подсажу, запомнит песнь твою, да тут, на красном пиру мне и споет.

- Если доживешь. - тихо прошептал Безрод, Стюженевы пальцы на плече сжались, едва кости не плюснули.

- Что? - зашипел княжь. -Что?

- Полуночник под носом, вот что! процедил Безрод. -Напируешься еще, на костях-то.

- С кем говоришь, Безрод?

Ишь обидел! Безродом обозвал! Смех один!

- Зубы не показывай! Ты им княжь, Безрод кивнул в сторону дружинных. -а мне - так просто нарочитый. А и не всякому нарочитому голову склоню! Не мой ты княжь! Я тебе не присягал, и покорности не требуй. Хорошо еще... - Безрод прикусил язык, чувствуя что скатывается в пропасть.

- Ну!

- Не запрягал - не понукай. Опереди ты ворожца - быть бы и тебе биту!

Слышать такое от человека, еле на ногах стоящего, ну не смешно ли, не будь так дерзко? От такого или рассудок теряют, бледнеют лицом, а рука сама тянется к мечу, либо великодушно смеются и гордо удаляются. Княжь скрипнул зубами, побелел аж весь от злости, рука стиснула черен меча, а дружинные, только поведи княжь бровью, иссекли бы дерзкого в ошметки. Но княжь есть княжь, платить погибелью человеку, ценой собственной жизни спасшего дружинного, пусть и не твоего, нельзя. Княжь сморщился, вскинул голову, процедил сквозь зубы:

- Пш-ш-шел вон, падаль! Отворите окна, смердит!

Из палаты, вслед за княжем, вышли все. Остался только Стюжень. Старик не мог уйти сам.

- Прилег бы. - Безрод подвел старого ворожца к скамье.

- Смел ты, парень, да так, что и не пойму смел или просто дерзок. Вроде и любить тебя не за что, а все едино благодарствую. Тот парень не может - я скажу. А еще за ворожбой ущучу - прибью насмерть. Падешь наземь - боле не поднимешься.

- А почем знаешь, что не ворожец? Может и бил зря. Это мы еще глянем. Ты ли меня на ноги ставить будешь?

- Зазря не бьют бобря. Я воя с закрытыми глазами от ворожца отличу. И пояс твой, коего и нет у тебя, мне не помеха. Иди. А будешь ворожить - прибью.

Безрод, провожаемый не по-старчески зоркими и ясными глазами, пошел прочь из терема. Премного странен стал этот парень для старого ворожца, ему покорилось слово, его послушали боги, но ведь не было в округе ворожца такой силы. Не было! Уж старый Стюжень знал бы.

Безрод шел медленно и слушал только себя. Раны ругались, шипели, жглись, а вои, встречаемые на пути, отворачивались, бросали вслед обидное, уходили с дороги, будто и впрямь смердел чем-то еще, кроме солона крови и праведного пота. Вышел за ворота княжьего терема, в зарослях ракитника подобрал меч, плащ, добрел до корчмы, по стеночке доковылял до каморки, не запаляя лучины, рухнул наземь. Приходил Тычок, потоптался у каморки, да и воротился восвояси ни с чем.

Утром Безрод встал тяжело, а встав, зашатался. Словно полсебя отдал тому парню белобрысому, и ведь даже имени его не вызнал. Тяжко начинается день. Еще темно, еще и солнце не поднялось, а уж ноги не держат. Безрод, осторожно сходя по ступеням, спустился вниз, вышел во двор. Только-только начало рдеть серое небо, город еще кутался в теплую ночную тишину, даже собака лишний раз не сбрехнет. Еще плыть - переплыть, еще драться передраться, еще кровушки лить - перелить, пока та цель на глаза явится, пока дело в руки дастся. И ведь перевернул тот вещий сон всю жизнь сверху донизу, перетряхнул, будто замерло сердце, а кто-то вновь подтолкнул. Безрод никогда не смотрел внутрь себя, кому хочешь в душу глянет, а к себе - нет. Страшно. Пусто. Холодно. Мрачно. Нет там никого иного, не теплится огонь, былое - во мраке, далеко - в тумане, бродит там один неприкаянный, ликом страшен, равнодушен к жизни, беспечен к смерти, лишний раз не улыбнется, словом добрым не согреет, жизни берет сколько дается а за лишний шмат и руки не протянет. Куда идет - сам не знал, откуда - и то неведомо, дорожит ли чем - а ничем. Девки стороной обходили, и не стар и не урод ведь, а все обходили. Одна толечко и пошла, да сгинула вскорости. Пугаются чего-то. Так и проходил одинцом, пока всю дружину не схоронил. Был сирота, а стал? И не скажешь словами-то, нет таких слов какими сироту еще раз осиротишь. Никогда не всходило солнце в душе, вот и не заглядывал туда, и куда бредет не смотрел, все одно туман, да и все равно было. А когда под вороньем леживал, а полуночники по трупам ходили, сил просто не осталось, вот и прикрыл глаза на миг. Только на миг, потому как, подойдут когда приканчивать, нужно смотреть во все глаза, одного с собой уж всяко забрал бы. А как закрыл глаза, так и явился на очи тот старик, бородища во всю грудь, рубаха простая полощется на полуночном ветрище, не шита узорочьем цветным, впрямь как у него самого, глаза светлые, лучистые, смотрят и аж холод пробирает. Присел рядом, взял землю в руки, поднес к лицу, потянул носом, улыбнулся, говорит:

- Родит земля. Живет, дышит, ворочается. Кровью напоена, плотью напитана, вот и родит. И хоть высуши, хоть пожги, тщиться будет а родит. А ты? Уйдешь в землю иль в огонь, всех посечешь, всех превозможешь, а одного не превозможешь - себя. После себя жить не останешься, победную чару к устам не поднесешь, победу не вславишь, не попомнит никто добрым словом, никто не поделиться теплом, так и проходишь свой век в темноте да тумане. Что жизнь не в радость а смерть не в тягость, знаю. Тяжко тебе, не горит в твоей душе огонь, не запалили, холодно. Так и несешь ее темную да мрачную и некому возжечь. Все знаю. Знаю что помереть не боишься и даже мне твой конец неведом. Темно в душе у тебя а лишний раз даже я не полезу вызнать. Жутко. Для чего в сечу ходишь? Для чего живым выходишь, для чего нож сжимаешь, полуночника ждешь? Для чего? Для чего конец оттягиваешь? Иль не успел чего? Ведь все едино помирать, так чего тянешь? Для чего ревешь в сече, как дикий зверь, рубишь лишь бы уцелеть? Для чего тебе целеть? Для кого себя бережешь, или не доделал чего в жизни? Для чего?..

Вроде на краткий миг глаза закрыл, а как открыл, уже удалялись полуночники. Стороною прошли, не утрудились прирезать седого. И только потом, когда зашевелился, понял - просто не увидели под горой трупов, что нагромоздил мечом над собой...

Безрод спустился к морю далеко за пристанью. Холодное, шумливое, накатывает яро на берег, стращает, вымочить грозится. А вымочи! Скинул сапоги, рубаху, порты, размотал с себя полотнище. Растревоженные, проснувшиеся заплакали раны кровавыми слезами на студеном утреннем воздухе. Ничей поднял голову в небо и прошептал:

- Боги, все вам ведомо, все подвластно, а... правда ли я такой дерзкий как говорят? Всю кровь мною пролитую, свою ли, чужую, в твою славу лью Ратник. И теперь льется. Тебе ее отдаю, смешаю с соленой водой твоего брата, Морского Хозяина, и пусть вечно бегает по волнам, и вечно будешь весел и яр!

Безрод ступил в волны, медленно пошел. Вот слизнула волна кровь с раны на животе. Защипало. Смыла кровь с раны на спине. Добралась до раны на плече. Последней исчезла под водой рана на шее. Щипало так, что злые непрошеные слезы потекли из глаз, но Безрод их не утирал, только кривился. Отбирает Ратник кровь из боевых ран, ярится, весел, показалось или впрямь гром прогрохотал? Безрод стоял пока не закоченел, пока холод воды не побил жар от пекущихся ран, а как стало невтерпеж просто ушел с головой под воду, смыл слезы и пошел на берег. Светало. Осторожно обвязался полотнищем, облачился, медленно пошел к пристани. Только-только зарянится небо, поди дюжинники уж за бочки взялись, самое-то время и самому под бочку встать. Не сегодня - завтра запрут губу полуночники, а торжища больше чем Великое нет на несколько дней пути окрест. Знать бы сколько еще отпущено! Да кто ж скажет, даже вещий сон того не проведал. Вот и считаешься с каждым днем. Да, как же, считаешься, - Ничей закусил губу. Давеча так распоясался, что все отпущенное метнул княжу под ноги. На, мол, княже, бери дни мои остатние, дай только спину не погнуть, язык развязать, да за бороду тебя потаскать. Безрод нахмурился, случись вчерашний день еще раз, плюнул бы на все да и нагрел бы княжу шею. Первый и последний раз в жизни.

- Здоров ли, Дубиня?

- Жалиться не буду. Но рано пришел. Вот-вот Хлобыст подвезет хлеба а там и снимемся.

- Раньше бы.

- Проведал чего?

- Закроют губу-то. Нынче, верное, уже дорезают полуночники дружины млечские. Соловейские, слыхал поди, уже здесь.

- Слыхал. И что с того? Мы - бояны, не млечи и не соловеи. Отобьемся. Чего кривишься?

- Вроде и годами богат, а нос дерешь, что дите малое.

- Потому и девок в снопы вяжу. То-то сам ворчишь, будто старик древний.

- Больно их много. И злы.

- Как сказал так и будет!

- А сегодня привезет хлеба-то?

- Хорошо! Ночь грузить буду, а утром уйдем.

- Схорони. - Безрод протянул купцу меч, плащ и калиту. Сам подошел к горке бочек на бережку, взгромоздил одну на плечи, медленно но верно, будто истый дюжинник, пошел к сходням. Дубиня только крякнул.

Безрод всяко побывал, пожил, плавал, но не представлял, что чрево лодий купеческих так ненасытно. Носишь, носишь, а оно все просит еще и еще. Воистину ненасытная утроба, что снаружи меньше чем внутри. И добро бы с таким чревом пораньше убраться из губы, добро бы и туман занялся поутру. Неровен час сведет доля в узенькой губе Дубинины лодьи отсюда, а полуночников - сюда. С таким-то пузом далеко не убежишь, и отбиться не отобьешься, сложишь голову, себя на четверых - пятерых разменяешь. И прав окажется старик из сна. Не могут врать видения, когда смерть стоит за плечами, в спину хладно дышит. Что жил, что не жил, воев сек, сам под меч вставал, а толку? И ведь не скажешь, все, мол, преодолел, всех посек, дай хоть в руках-то тебя подержать, счастье! А кого подержать? А какое оно счастье? С рыжим волосом, иль ржаным, с косой иль молоком еще пахнет? Для чего многих воев себе под ноги бросал, перешагивал и снова бросал? Для чего сам бывал бит, для чего ножом расписан будто дед столетний? Всяк дед таким морщинам "иззавидуется". Эх, пустое все! Дураком жил, дураком и помрет!

Кровь не унимается, но течет медленно, будто спит. А и на том спасибо тебе, Ратник. Бочка рассадила шею, разнесла рану, поди на многих-то бочках найдут потом кровавые печати. Почешут затылки, мол, до чего дюжинник бестолковый попался, всю шеяку себе рассадил. Молод видно был.

Дюжинники разошлись полдничать. Звали с собой. Махнул рукой, ушел на самый конец пристани, за холм, чтобы никого не видеть, подложил камень под голову, прилег и задремал. Знал, проспит не долго. Лег под березкой, а как выйдет солнышко из-за листков, пощекочет нос - так и вставать пора пришла. И снова под бочку. Вовремя все-таки рубаху зачервил. Потемнела вся.

Обратно шел не спеша. Не выспался, а и не бодрствовал, так, серединка на половинку. И не поймешь, то ли отдохнул, то ли устал. И вроде сон видел. Сколь себя помнил - всегда при дружине, а как там оказался - про то княжь Волочек помалкивал и воеводам своим болтать заповедал. Так, разное болтали. Ходить начал при дружине, первый раз упал - при дружине, первый раз слезу пустил при дружине, первые портки справил - при дружине, перешила Рассушева жена воеводские порты и бегал в них и спать в них ложился. Меч взял...

Подходя к пристани, отвлекся Ничей. Страшный шум спугнул сладкие дремы. Стоят люди, кричат, руками машут, рты раззявили, того и гляди удар хватит, ишь, морды свои раскраснели. Безрод протиснулся поближе. Стоит купец, прижат к углу сарая, бороду ощетинил, рукава засучил, близко к себе никого не подпускает, рычит, что пес на цепи, и поди подойди к такому! Кулачищи - с хлебный каравай! Кто-то из купцов потянулся за дубьем.

- Чего наделал?

- А чужое за свое принял. - какой-то купчина, не оборачиваясь, прошипел за спину. -Его товар рядом с товаром Зигзя стоял, вот и повадились его люди втихомолку Зигзевы бочата к нему в лодью таскать! У-ух, погань эйярская!

- А вдруг дюжинник бестолочь?

- Не-е-е! Он! Чует небось свои вот-вот нагрянут, вот и гнет грудь колесом, руки тянет!

Купцы перекипели, с криками ринулись вперед. Кто с кулаком, кто с колом, но еще скорее в угол влетел Безрод. Толпа будто расплескалась о седого да худого в червленой рубахе. Безрод поискал глазами Дубиню. Не нашел. Отлегло от сердца. Ума у старого на всех хватило, делом занят. Бестолочи!

- Уйди парень! Добром просим. Быть беде!

- То княжье дело - беды творить. Виноват - волоки к княжу.

- Уйди парень! Быть беде!

Безрод обвел глазами толпу. Не дойдет дело до княжа, здесь решится. На добром слове держатся. Уже все для себя решили. Овиноватили. Может и виновен, кто его знает, а выходи, тогда Зигзя один на один, да сломи полуночнику шею!

- Никак перепугались одного полуночника?

- Не то говоришь, парень. Не в свое дело встрял.

Вчера встрял не в свое дело. Сегодня, завтра...

- Дверь видишь? - бросил Безрод эйяру.

- Где?

- Слева.

- Да.

- Туда ныряй.

- Но...

- Ж-живо! - Ничей скакнул вперед, опустил кулак на дубье, что впередистоящий наперевес держал. Раздался треск, купцы отпрянули, будто от языка огня. Эйяр воспользовался заминкой подался, влево, внес дверь амбара внутрь и мышью юркнул в темень. Обозленный купчина выронил переломанное дубье, разъярился пуще прежнего. Голь перекатная, неподпоясана, стращать вздумала, не в свое дело суется, стиснул пальцы в кулаки и первым обрушился на Безрода. Ничей только ухмыльнулся, встал перед дверью и ссутулился.

Озверевшие купцы тешились пока не взопрели, били, пока кулаки не рассадили, неподпоясанного аж видно не стало за частоколом рук и тел. А когда тяжелодышащие схлынули, когда стал гаснуть огонек злобы в глазах, когда раздались в стороны уже уставшие бить, явился всем на глаза седой в червленой рубахе. Стоял, стоял да и пал на колени, держал руки на теле, раскачивался, что-то шептал и ронял кровь наземь. Едва вовсе не падал. Обозленный, сверкал синими глазами из темноты амбара спасенный эйяр.

- Получи, подсыл полуночный!

- Валяться тебе, вражина, да с колышком бы осиновым в груди!

- Пошли. И так сдохнет!

- Того - не того, а душу отвели.

Плюнув, купцы разошлись. Эйяр вышел из тени амбара, огляделся туда-сюда, поддел Безрода под руки и вздернул на ноги, подвел к поленнице, усадил на колоду и прислонил к стенке дров. Безрод хрипел, стонал, что-то шептал. Полуночник присел.

- Не би-ить, не би-ить... - тихонько тянул Ничей. -не би-ить, нет.

- Боги, могучий Тнир, храбрый Ульстунн, что ж с тобой делать? Куда ни тронь - там отбито. Так свело болью, что и не разогнешься, а начну разгибать от боли помрешь...

- Поставь на ноги. - прошептал еле слышно Безрод, но эйяр услышал. Осторожно помог встать.

- Распрямляй.

- Помрешь.

- Д-давай!

Полуночник прижал Безрода спиной к своей груди, обнял за плечи, начал осторожно разводить. Ничей глухо стонал, крошил зубы, кусал губы и только под конец страшно закричал.

- Ну вот, слава всем богам! Нашел! из-за угла выметнулся Дубиня и стражники за его спиной. Зеваки стайкой вились сзади, мальчишки и взрослые бездельники, коих на любой пристани пруд пруди. Когда били, близко подойти боялись, охали, ахали издалека. Теперь подошли. Теперь можно. Эйяр напрягся, но Безрода не отпустил.

- Дыши ровно, полуночник. Ошибка вышла. Бочки-то свои у Терпеня заказывал?

- Ну.

- То-то и оно, что Зигзя то ж. И сам Терпень их не различит, и случись же вам и бочки одни и те ж заказывать, и лодьями пососедиться. Поспрошали дюжинников, ну те и сказали, мол, не усекли разницу-то. Ты жив, парень?

Безрод плохо видел, стоят какие-то люди, что-то спрашивают.

- Эге, да парень на ладан дышит! - Брань выступил вперед. -Да положи ты его! - в сердцах рявкнул эйяру. Наклонился над Безродом приложил ухо к груди. Бьется сердце. Жив.

- Не би-ить, не би-ить...

Что? Брань прислушался.

- Не би-ить, не би-ить...

У Здрава охолонуло внутри. Не бить? Сдержался стало быть, скрепился, а разозлись, а расходись, а осерчай сердцем? Стражника прошиб холодный пот. И то ведь странно, что жив остался, еще дышит, еще смотрит, еще шепчет. Ну парень! Видать, сильно не хотел руки-то распускать, боялся! Аж до сих пор себя крепит! А встань не сегодня - завтра на ноги, да выдь на пристань виру требовать? У всех по одному? Брань стер пот со лба. Ну парень!

- Вот и выходит, что пуще меня княжью честь-то бережешь!

- А к лешему ее, эту честь! - прошептал Безрод сквозь зубы.

Брань услышал и промолчал.

- А ведь по миру купчин пустят-то. Что один что другой! - Брань повернулся к Дубине. Тот засмеялся.

- А по мне, так пусть я один и останусь!

- Хитер, старый бобер!

- Не старый. Просто живу долго. А безвинного сроду не бил.

- Отнеси меня к морю. - шепнул Безрод.

- К морю хочет. - поднимаясь с колен мрачно буркнул Брань.

- Я отнесу. - эйяр присел и подхватил Безрода на руки.

- И то ладно. Мне же к княжу дорога. Брань кивнул своим стражникам. -Ступайте за мной, тетери сонные!

Полуночник нес Безрода за холм через всю пристань. На купцов даже не глядел. А и гляди, и хоть молниями сверкай, громами грохочи - ни одной пары глаз не нашел бы. Попрятались под брови. Купцы лишь шапки в руках ломали да затылками поворачивались, да прикидывали виру. Хорошо не на дружинном сорвались, да и окажись на месте того неподпоясанного дружинный еще неизвестно как дело обернулось бы, может и не с кого было бы виру вздавать-то. Дружинные, они ведь такие, их голыми руками не возьмешь, шкуры не добудешь, а свою потеряешь. Хорошо все же, что тот седой не дружинный, да и как оказаться дружинному-то без пояса, да не при княже? Хорошо! А там, глядишь, полуночники подойдут, и вовсе еще с эйяра виру взыщут. А то и товар отберут.

Эйяр донес Безрода до самого моря, положил на гальку.

- Чего полез-то, дурень? Зашибить ведь могли!

- Так ведь и зашибли.

- Насмерть говорю.

- Пустое.

- Чего сам не бил?

Безрод промолчал. Показал, чтобы встать помог.

- А кто ты таков, парень? Вроде и в сыновья мне годишься, а нынче ты мне заместо отца. Жизнь подарил.

- А никто. - Безрод морщился, в голове шумело. Вот как отдалась та оплеуха ворожцу, тот же шум в голове, да и головой мотает так же. Трудно еще стоять. Безрод тяжело осел наземь.

- Нет у меня ни отца ни матери, и какого роду племени - не знаю. - Безрод усмехнулся. -Может отца и спасал.

Полуночник задумался, ус закусил.

- А годков тебе, парень, сколько станется?

- Тридцать два.

Эйяр недоверчиво покосился, задумался. Почесал затылок.

- Сосед у меня есть. Белый Авнюр. Так что-то около твоих лет тому и пропал у него сынок.

Безрод улыбнулся разбитыми губами.

- Пустое. Ты-то кто будешь?

- Люнддален я.

- Уходи Люнддален отсюда. Нынче же ночью. Не тяни. Знал ведь, что зреет, чего ж сунулся?

- Я торговый гость. Мне...

- Говорить тяжко, язык не ворочается. Не заставь повторить. Убьют. Грянут ваши, день, другой и грянут. Первым ляжешь.

Купец нахмурился. Не хотел верить слухам, а придется.

- Бросай все. Что успел - то унес. Один?

- С доченькой.

- Увози... - Безрод закашлялся, переломило его пополам, застучало о берег побитым телом. -увози...

- На островах будешь заходи. На Тумире обретаюсь, всяк пес знает. - Люнддален наклонился, неловко обнял, поцеловал в макушку, будто отец сына и прочь зашагал.

Не получается у меня с княжем ладно ужиться. Покличет во дворец - развяжу язык-то. И ляд с ним, с делом. Никогда еще княжа не бил, а страсть как охота. Не стану себя ломать. Так и помру. Сам не преломлюсь - он переломит.

Безрод подполз к морю. Больше не к кому. Раздеваться сил не было, так и вполз в волну одетым. Пусть ласкает раны и ссадины, вот-вот зальет грудь тошнотой и слова станет не вымолвить.

Волна набегала и смывала с камней кровь, полоскала червленую рубаху, мочила кожаные штаны, трепала седой волос. Каждый день прожитый дается с большим трудом чем предыдущий. Сегодня мало не убили, завтра и вовсе не встать. Как же хотелось самому встать и бить, бить насмерть, но стискивал зубы и крепился. Ради мгновений ярости едва не забыл о деле, хотя впервой ли, давеча у княжа, все на кон поставил. Едва не проиграл. А нынче выл, стонал, губы кусал, пальцы, в кулаки сведенные, разогнул уж и сам не помнил как, а купчины, слыша его вой, только ярились и распалялись еще больше. Думали страшно седому, от боли, мол, ревет, заступа полуночная. Дурачье! На заставе чернолесской загонял Волочек, бывало, человек пять воев помогутнее в избищо, давал к свету привыкнуть и запускал остальных по одному, без доспеха, один доспех - рубаха на ребрах. Одну ладонь прижимал тогда к сердцу, другую заводил за спину, почки прикрывал, подбородок вниз опускал, и, помолясь, входил в избищо. То не купцы гладили, то вои били, каждый быка наземь валил. Ничего, заживо выходил. Поперва княжь чару допить не успевал, а пивал неспешно, смакуя вино заморское, как выкидывали за порог полумертвого. Потом чара, потом две, три, а как пять чар выдюжил так и пошел первый раз в сечу. Набегай волна, студи лоб рассаженный, целуй в губы разбитые, не давай душе мутиться. Но не сдюжил муть в душе запереть, вырвало прямо в волну, мало не с душой вместе. Отблагодарил море!

Шатался, едва не падал, останавливался, садился на землю, отдыхал, поднимался и снова шел. У Дубининого причала упал на бочку, голову опустил, и будто украли его из этого мира злые духи. Не слышал, не видел, не чувствовал. Уж как Дубиня достучался до потустороннего мира - то у Дубини вызнавать.

- Кликну кого, на лошади довезут.

Безрод мотнул головой. Рано еще. На тот свет повезут на лошади. Повезет огненная колесница. А к дому - самому на ногах ходить.

- Сам дойду. Передохну вот.

- Сам, сам! И меча своего не удержишь. Упадете оба - придавит, не выберешься.

- То мое. Свое не давит.

- Язык-то еле таскаешь, куда там меч!

- Нет хлебов-то?

- Да не подвез еще. Жду.

- Стало быть и я жду...

Безрод не помнил, как добрался до корчмы. Верное, сам дошел, по шажку, медленно да верно, что дюжинник под бочкой. Поднялся по всходу к себе в каморку, верное, тоже сам, не на крыльях же взлетел. Дальше - туман.

- ...а ты не гляди, что худ, в нем костей на целый пуд.

Безрод открыл глаза. Стоят Брань и рядом ворожец давешний, руку ко лбу подносит и такое блаженство затопило гудящую голову, ровно помер уже, от тягот земных освободился. И так снова в сон потянуло, что и вдохнуть не успел, а уж в сон провалился, только чистый и легкий, без мути в груди, и шума в голове.

Сколько спал и сам не знал, но только открыл глаза, а он еще тут. Один. Брань, видать, службу далее понес, привел ворожца, ус покрутил и ушел, а ворожец остался.

- Чего пришел?

- Экий хозяин грозный, и суров и сердит, аж бровями шевелит! Лучше?

Ну лучше. И что далее?

- Лучше. - буркнул и попробовал встать. Стюжень не мешал.

- Ты ведь Волочков человек?

- Был.

- Это Волочек был. А ты остался.

- Чего надо?

- Встань.

Безрод встал ни легко, ни тяжело.

- Княжь к себе зовет.

- Своих пусть зовет. Не пойду.

- Аль боишься чего?

- Ага, языка своего боюсь. Кабы бед не натворил.

- Про то княжь хочет вызнать, что в чернолесской заставе приключилось, почему ты, единый выживший, княжу не открылся, почему пояса сам себя лишил, сколь много полуночников, что на пристани нынче приключилось?

Нынче? Так еще сегодня?

- Нельзя мне к княжу. Сердит он больно. Невзлюбил меня. Нет, не пойду.

- Тот парень белобрысый, Гремляш зову, здравиться начал. Ты ему навроде отца стал. Зайди, проведай.

Был один, что дуб во поле, теперь что ни день - сыном обзавожусь, то годов пожитых, седым да кряжистым, то молодым да белобрысым. Чудно! Еще и корчмаря мне в сыновья сосватай!

- Не пойду.

- Просил.

- А что княжь так сердит?

- Зол. Полуночники обложили. Сеча будет. Сам знаешь.

Безрод задумался. Зол, как же! Памятью княжь зол, вот что, поди забудь те слова, ведь не воробей, вылетели не поймать. А он появись на княжьем дворе, мигом зло сорвет. Чем впусте обещать, сдержал Безрод язык за зубами. Ворожец понял, промолчал, только нахмурился.

- Не сердись, сынок, но тревожно у меня на сердце.

- Чего ж?

- Чую перемены страшные. Что-то с княжем не то. Не тот стал, как воротился из чужедальних краев. Переменился, будто кем иным перекинулся. Трясется, мало пеной злой не исходит.

- А дружинные что ж?

- Так разве углядишь что, если любишь? Дружинным разреши, так по земле ступить не дадут, на щите носить станут.

- Ты-то узрел.

- Я старый. Мне княжь, что сын. Люблю, люблю а и в душу гляжу, да помалкиваю.

Безрод молчал. Ворожец ждал вопроса, не дождался, вздохнул и сам к тому повел.

- Весь город княжа любит, потому и не видят, а и увидят - многое простят. Ты - иное, не любишь, не его человек, мало не на ножах вы. Приглядись, прошу, тебе любовь глаза не застит, приглядись, прошу.

- Ты ворожец, тебе княжа и здравить, кости кинь, поворожи. У меня дела иные. Уйду еще до полуночников.

Ворожец долго смотрел на Безрода и никак Ничей не мог понять, как тогда в дружинной избе, зол верховный или нет. Хоть кивнул бы что ли!

Стюжень тяжело поднялся с бочки, в дверях оглянулся. Занял собою весь проем, огромный, мосластый, такой не за посох ухватится, высадись полуночники на берег - за черен меча. Переменился, будто перекинулся кем иным... После чужедальнего похода... Полно, а княжь ли то вернулся?

- Ты один волком на княжа зыркаешь, тебе одному умильная слеза взор не туманит, приглядись. Свидитесь еще, знаю.

Безрод спустился во двор, долго глядел в спину Стюженю. Когда же это свидеться доведется, ведь через день, другой, помашет веслом Дубининой лодью и княжу, и старому ворожцу, и берегу боянскому? Каждому свой путь, а Безродов ратный путь кончился. Все! Хватит! Дважды осиротел, третьему разу не бывать!

4

Долго сидел у поленницы на колоде. Отполыхала зорька, стемнело, а так дышалось легко, будто вынул Стюжень душу, выколотил, ровно грязный коврик о столб, да на место чистую и всунул. Уже разошлись выпивохи корчемные, постоялые люди разбрелись подушки давить, выбежала девушка с кухни, повечерять принесла. Кашу, хлеба краюху, да чарку молока. Хотел было улыбнуться, да вовремя сообразил: темно, не увидит, а хочешь приветить так слово доброе скажи.

- Добра ты, красавица, а чего ж сама? Из кухни и крикни.

- Мне не в тягость. А молочко только-толькошнее. Сама доила.

Видел мельком ту корову. Однорогая, хитрющая, кажется, даже подмаргивать одним глазом умеет, от такой молочка попей и разумнее многих безрогих станешь. И еще грешил Безрод на Стюженя, что, уходя, пошептался о чем-то с девкой. Как пить дать, шепнул о чаре молока для седого да битого, молоко то помянутое, к слову, пить и дали. Безрод пил парное, едва не парующее молоко, заедал кашей с хлебом да глядел на звезды. Еще не затянули небо осенние тучи, еще видно звезды и месяц, еще мечтается неспешно, ясно, радостно. И счастье виделось Безроду такое же: ясное, белое, вкусное как молоко, молоком пахнущее. И выронил вдруг Безрод чашу с молоком, пролилось на штаны, на колоду, в землю ушло. Заволокло глаза, мгновение ничего не видел, будто грезил наяву, будто сладко уснул на жесткой колоде. Счастье молоком пахнущее, молоком пахнет счастье. Молоком пахнет счастье... Молоком...

Будто молнией тюкнуло в темечко. Вскочил, едва не опрокинул с колен миску с кашей. Правильно ладился в Великое Торжище, да только с рублевом не рассчитал. Маловато. Не хватит. До сегодняшней ночки хватало на справу полную, а теперь? И теперь хватит, но мысли уже не о полной справе и заповеданной счастливой стране, об иные берега плещутся, о другие утесы разбиваются. Вот так бывает, ходил вокруг да около, сотню раз в упор глядел, а будто слепоть не видел ничего. А потом ровно обухом в лоб получил и так все прояснилось, что назови кто дурнем, согласно кивнул бы, да и приплатил еще, что хуже не обозвали. И зашумело в голове опять, подкосились ноги, упал на колоду сам не свой. А душу жаром опалило и доедал кашу, вкуса не чувствуя.

- Здоров ли?

Неохотно, с трудом вернулся в жизнь из страны грез. Повел носом. Еще стоит молочный дух, несет от земли, от колоды, от штанов. Сладкий молочный дух, так, верное, счастье парует. Только теперь припомнил, ведь ударил тогда в нос теплый домашний аромат, едва с ног не снес непривычного, когда переступили порог Волоконевых хором, и все семеро, что тогда первыми пошли, в предвкушении воззрились на женскую половину. Оттуда-то и тянуло мощно молоком и еще чем-то сладковатым, оттуда-то и вынесла Волоконева жена на руках мальчишку новорожденного. Княжь, первым после отца взял ребенка на руки, вздел высоко на руки да так и вынес во двор, чтобы все боги увидали ребенка на руках княжа, за которым тот ребенок и пойдет. И пошел. Пятнадцать было Волоконевичу. И осталось пятнадцать, теперь уж навсегда...

Тычок. Переминается с ноги на ногу, пазуха чем-то оттопырена. Добрый старик, беззащитный.

- Здоров я, Тычок. Твои коровы-то как?

- Были бы мои! - Тычок махнул рукой. Показал на свое оттопыренное пузо, заговорщицки мигнул.

Выглянул Иська.

- Кто тут? Вроде ведь все разошлись. Выдь на свет, не вижу.

- То я Иська, Тычок. Неужель не признал?

- Не признаю еще по тени-то. Не выучился. Чего надо?

- Ко мне он. - буркнул Безрод. -Иль шумим, постоялым людям спать не даем?

- Да ты никак питево принес. - Комель осветил маслянкой Тычково угловато оттопыренное пузо. -В корчму питево принес! Курам на смех!

- Таким поди разживись, потом и смейся.

- К себе иди, - Иська неприязненно оглядел Безрода. -там и шуми. Да и то не расходись. Не дома.

Тычок первый радостно засеменил в корчму, Безрод подобрав миску и чару прошел следом.

- Иди, иди. - прошипел Иська вслед. -Лети, ясный сокол, широко крыло.

Вино заморское Тычок просто-напросто стащил. Зазевался купчина, и подошел Тычок, худющий, точно жердь, а отошел уже диво как пузат, точно метнул в живот целого вепря. Целый кувшин стащил, еще давеча приходил, но стучал, заглядывал, только стон и услышал и пахло в каморке кровью и болью.

- А что и боль пахнет? - Безрод закусывал вино сухой коркой хлебной.

- Еще как! - неопределимых годов мужичок истово закивал головой. -Как корову забивают, хоть слеп и глух буду, хоть не увижу, не услышу - а все едино замутит меня. Так пахнет, что ноги уношу. А не приведите боги, рядом с сечей окажусь, так и рядышком могу полечь. Хоть не смотри и не слушай. Все едино чую.

- Поди все в городе знаешь?

- Все - не все, а нос сую куда могу. Жичиха говорит, мол, прищемят однажды.

- А ты?

- А я ей, мол, так-то однажды! Говорю ей, сколь, мол, живу, по правую руку всегда завтра, по левую - вчера, стою в сегодня, а однажды, говорю - это когда?

- Так когда же?

Тычок пожал плечами да состроил такую лукавую личину, что как ни грызла печаль, Безрод от души улыбнулся.

- Ни один княжий выезд небось не пропустил, а Тычок?

- Ни выезд ни въезд. Куда ж без меня? Меня княжь в лицо знает. Вот ехал из чужедальних земель летом, проезжал мимо, улыбнулся, кивнул, рублик бросил.

- Рад небось? Пропил?

- Чего ж радоваться? Улыбается княжь, а боль такую везет, что чуть не грянулся я оземь. Ведомо то, потеряй я сына, света белого не взвидел бы.

- Сына?

- Погиб в сече с урсбюннами. Словно тень стал наш княжь, затворился в тереме, носа не кажет, а ранее, сам видывал, молодых переплясывал. Первый в сече, первый в плясках. Духом ослаб, подкосила его сыновняя погибель. Кабы злой дух в душу не влез. Слаба стала нынче-то. Кто ж тогда на полуночников за нас встанет?

- Не кличь, опамятуется. Лишь бы зло из души не избыл. А с ним и полуночника повоюет. - Ничей ухмыльнулся. -А зла - черпай не вычерпаешь.

- Зла не чую, а вот боли столько, что обхожу княжий терем десятой стороной. Здравица тебе, Безрод! - Тычок до дна осушил чашу. Безрод вернул здравицу, поставил чару на бочку, призадумался. Злой дух ждет слабую душу, подстерегает и впивается, только пробьет в ней брешь горе, только начнет из нее черными ветрами выдувать молочный дух счастья, только начнет безлюдеть и дичиться душа, только начнет из нее тепло счастья уходить. И не всяк сам запахнет душу, поставит заслон черным ветрам, отпугнет злого духа, а бывает и так, что бьется человек, бьется, всю жизнь латает дыры в собственной душе, да и устает. Просто махнет рукой и отчаивается. Надсаживается. То-то лютует княжь, рвет душу в клочья, ждет полуночников, жить боле не хочет. Первый в плясках, первый в сече, вот и убежит на резвом коньке далеко от своих, врубится в самую гущу, да и сложит ненавистную, памятливую главу. А самое-то милое для княжа дело теперь - возьми его Стюжень, разложи на коленях, да и оходи ладошкой, даром ли та ладошка с заступ? Молод еще княжь, будет еще сын, а сомневается - так и запустить бы Дубиню в княжьи покои, к девкам под бочок, то-то забрюхатела бы половина!

Разошлись далеко за полночь. Тычок радовался, будто сам годов малых, будто дите беспортошное еще. И ведь не выпил один, дождался, хотя мог. Еще вчера мог, когда приходил и застал только темень в каморке, да запахи крови и боли в воздухе. Ох, Тычок, Тычок, все сокрушаешься, мол, некому за тебя на полуночников встать! Не сложи с себя пояс, не сойди с ратной дорожки - встал бы за тебя, только за тебя и встал бы! А перед самым своим домом вдруг уткнулся неопределимых годов мужичок лицом Безроду в грудь, и что-то горячо стало и мокро. Безрод смотрел сверху вниз на седую, трясущуюся голову на худой шее, погладил макушку, обнял. Уж так не хотелось домой идти старику, а как глянул снизу вверх красным, слезящимся глазом, тут будто и накинулись разом на Тычка все года его. Долго не мог успокоиться, плакал тихонько, чтобы не дайте боги, Жичиха не услышала, не вышла, да за руку в избу не втащила. Некому выплакаться старику, давно копил, стоит, плачет будто у сына на груди. А был ли сын у тебя, Тычок? Верное был, да голову сложил.

- Помру скоро. - всхлипнул Тычок. -Чую.

- Рано собрался. Есть еще дела на этом свете.

- Чую. - замотал головой старик. -А помру никто и не заметит. Только коровы. Помычат, помычат да и привыкнут.

Сумасшедшая мысль пришла в голову, будто мрак полуночный осветила.

- Нет, Тычок, уж ты погоди, зажми душу-то. Держи крепко, не отпускай.

Старик с такой надеждой взглянул сквозь слезу, что у Безрода самого душа колыхнулась. А не много наобещал-то? А не получится? Уж как пить дать помрет несчастный старик от разбившихся надежд. Безрод смотрел в красные стариковские глаза и растягивал рот в глупой улыбке. И не могла она быть иной, улыбка эта. Все, нет пути назад. Уже нет. Еще мгновение назад была, а теперь надежду эту вырвешь из Тычковой души только вместе с радостно забившимся стариковским сердцем.

- Иди, Тычок. Утро вечера мудренее.

Старик тихонько притворил за собой дверь и исчез в глубине избы, точно мышь, невидимый и неслышный. Страшнее бабы зверя нет... Но что страшный зверь для храброго сердца?

Безрод возвращался неспеша, глубоко вдыхая уже тронутый осенним хладом воздух. Скоро грянет зима. Безрод любил зиму, душа природы и собственная душа в один голос пели ту же грустную песню и ни одна не фальшивила. Грусть. Тоска. Холод. И снаружи и внутри. Время, когда Безрод жил в и ладу со всем миром. А из тени амбара, в ладу с теменью переулочной, в ладу с безлунной ночкой выметнулись двое. Руки с занесенными ножами, такими только свиней и резать, резко пошли вниз, уже пороли воздух, аж свист шел на весь тупик, не кричали, горла не драли, не стращали, не требовали кошель. Сердцу и разу не ударить, как быть бы Безроду распоротым натрое. Сзади еще двое из темноты изникли, не били, только ножи вготове держали. А что - добьют.

Дурачье! Безрод не стал уходить от ножей назад или вбок, подался вперед, прямо под ножи. Близко встали, били на верное, да размах короток взяли. Сверху вниз, на темя, раскроить голову, взять калиту да раствориться в темени. Тот, что ближе был, не успел завершить замах, налетел локтем на подставленную голову, а этот в червленой рубахе, седой да худой еще и наподдал головой снизу вверх, да так, что хрустнуло что-то в локте. Порождение ночи выронило нож, заблажило. Нож второго Безрод принял перекрестьем меча, отвел в сторону, головой ударил так, что пол лица внес внутрь, смял, вдавил с хрустом, с кровью. А сердце и двух раз не стукнуло. Те двое, что сзади из темноты изникли, молча ринулись вперед. Безрод бросил плащ, калиту, ухватил меч как положено. Над головой, назад, через замах обрушил удар ножным мечом на топот шагов. Один споткнулся, сбился с шага, изогнулся избегая удара, да так хитро, что себя перехитрил. Подогнулись ноги, упал, обнял землю. Нож второго загремел о меч. Указательный палец, гнутый крючьем, Безрод обрушил на плечо, туда, где из рваного ворота выпирала ключица. Порвал кожу, вдавил вниз, крепким как камень пальцем уцепил кость, будто рыбу на крюк, резко рванул. Ломаясь, ключица разорвала кожу, и двумя острыми краями вылезла наружу. Грабитель упал ничком, какой-то слишком уж тихий, молчаливый, не кричал, как упал так и замер. Безрод зашатался. Слишком много для одного дня. И ведь не сеча. Город. Ничей огляделся. Двое лежат ничком, тише воды, ниже травы, один держит руку, глухо стонет, еще один, последний, тот, что упал из-под меча, сверкал пятками. Безрод прислонился к стене амбара. В голове шумело. В городе, под носом у злых дружинных, коих в городе ровно пчел в улье, под носом у стражи творить бесчинство, да еще вчетвером? Не много ли? А тот ли вообще человек от ворожца за дерзость по лицу давеча получил? Троих Безрод перед Стюженем поставил бы сам, одному правда в лицо не ударишь. Бить некуда.

Вдали затопали чьи-то сапоги, загремело железо. Легки на помине. Голоса. Безрод нахмурился. Вроде стража как стража, шум услыхали, вот и прибежали, но кажется или впрямь ведет их тот, четвертый, что сбежал? В глазах потемнело, а в свете факелов не очень-то разглядишь.

- Он! Это он! Двоих как ни бывало, Скол без руки остался. Что же деется, люди добрые, уж и в корчме ни посиди, да и улицей темною ни пройди!? Как выскочил из-за амбара, да как рыкнул, мол, калиту сюда!

- Кто бы говорил! - стражник, на этот раз не Брань, презрительно скривил рот. -По тебе самому петля плачет!

- Плачет - не растает. А нынче я прав! Веди к княжу. Из двоих душа - вон!

Безрод медленно поднял плащ с завернутой в него калитой. Стражник подошел к лежащим на земле телам. Один стонал, шевелился, склонясь над рукой. Двое не подавали и признаков жизни. Стражник приложил два пальца на шею, прямо под изуродованным лицом. Да и лица-то больше не было. Зато на лбу Безрода осталась кровь, мало не мозги чужие. Стражник кивнул остальным и несколько оружных взяли Безрода в кольцо копий. Второй, тот с ключицей тоже умер. Сердце не выдержало.

Безрод смотрел на старшего, старший на Безрода. Стоит себе человек, едва не падает, за стену амбара держится, поди и в глазах мутнеет, вон, глядит будто насквозь. На лбу печать кровавая, как от такого и не заболеть голове, как в глазах не помутиться, было лицо у человека и нет его, все внутри осталось. Поди докажи, что не сам из переулка выметнулся, сам кошель не потребовал. Оно видно, кто жив остался, а кто насмерть бил.

- Пошли парень. Подсобите. - старший кивнул на Безрода.

- Сам. - Ничей отлепился от стены. -Сам.

- Сам, так сам. - Безрода взяли в кольцо. Он сделал первый шаг, покачнулся едва не упал.

- Меч заберите. Еле тащит.

Безрод мотнул головой и крепче прижал меч к себе. Пропадай калита, а меч не отдаст. Как душу свою отдать? Только и повернул к старшему восковицами, чтобы увидел. Увидел. Кивнул головой, мол, все в порядке.

- И ты топай с нами. До утра переждете. Поутру княжь рассудит.

Шли медленно, подстраиваясь под Безродов шаг. Четвертый шел в гуще стражников подальше от Безрода и даже не глядел в его сторону. Ничей напротив очень пристально смотрел на оставшегося невредимым, как мог сквозь муть в глазах и туман в голове. Будто ждали. Будто не ограбить хотели а убить. Ни "здравствуй", ни "кто таков", ни "а мы вот ножичком-то тебя и пощекочем..." Сразу ножами, а ведь в темноте и лица-то не разглядели, да куда там лицо разглядывать, еще не вышел из-за угла, а уж на звук шагов били. А вдруг дружинный то, загулял с горя, вот и припозднился, вдруг с любой рассорился, вот и идет несолоно хлебавши? Безрод так буравил глазами спину четвертого, что оглянулся тот, знобливо поежился, засеменил вперед пуще прежнего.

Их заперли в разных клетях княжьего поруба. Кто виноват, про утром судить будут, а теперь развели по разным сторонам, да увечного, того с рукой, к ворожцам отвели. Тоже видоком будет. Мертвые тоже покажут, что смогут, Безроду ни воды не дали, ни тряпицы, чтобы кровь со лба не стирал. Ничей бросил плащ на пол. Обнял меч, свернулся калачом и провалился в жаркое забытье в нетопленой клети. А правда ли то, что утро ночи мудренее?

А правда ли то, что утро ночи мудренее? Безрод вышел на яркий, после неосвещенной клети, утренний свет. С чем забылся с тем и свету явился. Шел, прижимая к груди меч, и калиту в плаще. Пока не овиноватили меч не отберут. И вообще не отберут. Не получается разойтись с местным княжем, будто лодьи торговые, он туда, княжь - сюда. Все сталкивают многомудрые боги лбами, глядишь искры посекут, светлее станет, теплее. Не получается идти своей дорогой, слишком уж много всего на пути встало, ни мгновения роздыху не имел как в город вошел. И наверное уже не уплыть с Дубиней в Великое Торжище, без него уйдет. Княжь волком глядит, улыбается как улыбался бы волчище матерый, умей зверь улыбаться. Не сгноит в порубе, не посечет дружинными - виру заставит выплатить, у него ведь как - жив остался, невредим, значит виноват. А виру выплатить - то без рублика остаться, и что потом? Снова наниматься? А встань под ножи овцой бессловесной, пади, будто баран жертвенный, ороси землю кровью тут и стал бы правым. А кому нужна та правда, если стал бы тленом?

Ах как недобро горят глаза княжа! Безрод только усмехнулся. Во дворище, под сенью дуба, на простой лавке княжь сидит, дружинных кругом - море, глядят недобро, предвкушают. Позади княжа нарочитые да именитые стоят, дельные советы давать будут. Тесно стало во дворище, яблоку негде упасть. Принесли того, с рукой увечной, да тех двоих, кого упокоил давеча. Положили на середину двора. Четвертый сам вышел. Заговорил, да так ладно и складно, будто ночь глаз не смыкал, слова в нить снизывал. Не речь сказывает - песнь поет! Так и шибает слезу из глаз, у дружинных, поди, брони еще ржею изойдут. Безрод ухмыльнулся, вздел бороду к небу.

- Ой ты княжь - княжушко, отец родной, заступа от людишек лихих, ой что же деется в городе твоем, что за беда претворяется? Как жить дале, как тени собственной не шарахаться, как не убояться соседа своего? С полуночи оттниры грозят, здесь лихие люди лютую, куда простому человечине податься?

Безрод скосил глаз на Четвертого. Ишь соловьем заливается! А тут ли тот кощунник, коего княжь обещался подсадить? То-то песнь получилась бы! Всяк слезой изошел бы. Злоба медленно поднималась из сердца и заливала голову.

- ... И как выскочит из темени амбарной, а нож-то при нем! Как хватил Лобана головой о лицо, да как Пречистя пальцем продырявил, да как дернул, что кость треснула вдвое...

Княжь потемнел лицом, зловещая улыбка заиграла на губах. Дружинные недобро засопели, завозились на местах, зароптали. Безрод презрительно скривился. Дурачье о мечах да в бронях! Вокруг пальца обвести, что от слепого убежать!

- ... А на меня ножом махнул! Да не на того напал! Мои ноги быстрее чем его руки!

Дружинные кое-где заржали, ровно жеребцы. Безрод повернулся к четвертому и цыркнул сквозь зубы слюной, прямо песнопевцу этому под ноги, да по тому как заскрипел зубами княжь, как мощно выдохнули обозленные дружинные понял, что нажил столько врагов, что не расхлебаться с ними за всю жизнь. На княжьем суде да в княжьем присутствии плевать на княжий же двор чуть не в ноги княжу, да с такой личиной, что ножом только и соскребывать - то верх безумия. А может просто равнодушия к жизни. Жизнь не в радость, а смерть не в тягость! Никакое дело не заставит шею гнуть!

Как княжь сдержался, как не объявил тут же виноватым - то богам только и ведомо. Верное замыслил что-то. Ишь как улыбку в бороду спрятал!

- ... А как выронил Лобан калиту-то, этот руку протянул, шасть и в плащ свой обернул. Подальше от глаз, значит.

- Разверни. - княжь процедил, поворачиваясь к Безроду.

Ну вот и все! Безрод улыбнулся небесам. И сколь ни толкуй, что твое, не поверят. Теперь не поверят. Вытянул руку в сторону, разжал четыре пальца из пять, плащ, повисший на пальце как на крюке, опал, на лету развернулся и на землю, негромко звякнув, упала калита. Она никогда не звенела громко и полновесно. Никогда.

- Лобанова?

- Она! - закивал четвертый.

Не тряси головой, дурень, мозгу вытрясешь. Безрод усмехнулся, хуже уж всяко не будет, плюнул видоку на сапоги.

- Да ты ополоумел, безрод! - рявкнул какой-то дружинный, не выдержавший дерзости. Ничей и ухом не повел, смотрел на княжа мрачнее тучи. Княжь жестом успокоил дружинных, прищурился.

- Так скажешь кто ты? Иль княжь недостаточно хорош, чтобы ответ держать?

- Безрод я и есть.

- Да ну?

- Подковы гну. - буркнул Безрод под нос. Княжь и не услышал ничего, только бормотание какое-то.

- И впрямь никого родных? А какого роду племени?

Безрод только плечами пожал.

- А калита, конечно, твоя? - княжь мало не смеялся, а дружинные, все как один, ехидно ощерились.

Ничей насупился. Вот к чему ведет! Мол, знаем мы все, скажи еще всю жизнь копил.

- Моя!

- Сколь там рублева?

- На справу хватит.

- Что скажешь? - княжь вытянул палец к видоку.

- Справу? - аж задохнулся праведным гневом четвертый. -За лошадьми поутру собрались. На четыре коняки и наскребли. Небось в порубе по щелям остальное рассовал!

Безрод промолчал. Все, считай, потерял, а затеять спор - и достоинства лишиться.

- А откуда ты в город явился? - княжь так ядовито улыбнулся, так мило и паточно, что у Безрода под ложечкой заныло. Пакость готовит, не иначе.

- Волочков я человек. - скрывать толку нет. Уже, верное, сам знает.

- Так ведь пала Волочкова дружина! княжь с улыбкой оглядел воевод и бояр. Те согласно закивали.

- Дружина пала, а я остался.

- А как же так вышло? - княжь спрашивает, а будто нож в сердце вонзает, колом осиновым к земельке прибивает. Что ни скажи - одно и выходит.

- А так и вышло! - огрызнулся Безрод. -В сече уцелел.

- А правда ли то, что ты незнамо какого роду племени? А может знамо то? - все дворище сообразило наконец куда княжь гнет, возмущенно загудело.

- Не ведомо то ни мне, ни кому еще.

- А может как раз... - княжь взял паузу, все дворище замерло. -... полуночник ты? Потому и жив остался? Сам навел, вот свои и пощадили?

Безрод побелел от ярости. На подгибающихся ногах шагнул к княжу. Тот сидел спокойно и бровью не повел, но будто стена встали с обнаженными мечами дружинные перед княжем. Сам не бросится - не зарубят, до конца еще далеко, приговор еще не оглашен. Замер Безрод после шага, да не потому, что побоялся. От злости так полыхнуло в голове, чуть душу богам не отдал, упал бы не обопрись на меч. Встал перед княжем, зашатался, глаза искры метали, зубы скрипели.

- И сказать-то нечего. - княжь с притворной жалостью покачал головой, показывая всему дворищу пальцем на Безрода.

Есть что сказать, княже, есть, вот только опираюсь на слово свое, а забери его и упаду. На слове своем только и стою, а слово мое длинно, сизым отблескивает, черен костью выделан, лезво узором ледяным травлено. Вот тебе мое слово.

- То-то за эйяра давеча на пристани встал! - вспомнил кто-то из бояр.

- Может и эйяр я. - мрачно процедил Безрод. -Да только когда без суда у тебя купцов бьют, и тебе чести немного.

- Тебя-то по суду побьют. - пообещал княжь.

- Они не кончили, так ты добьешь. Безрод кивнул в сторону мертвецов и покачнулся. Если бы не меч, упал дружинным в ноги.

- Так то они против тебя зло умыслили? с притворным удивлением воскликнул княжь.

- Они.

- Оно и видно. - все дворище грянуло хохотом, Безрода едва с ног не снесло этим ревом. Устоял.

- А пояса пошто себя лишил?

Безрод промолчал. Слова бесполезны. И не успеть княжа за глотку взять. Не успеть. Те молодцы костьми лягут, а княжа не дадут.

- А не потому-ль, чтобы с глаз людей дружинных долой исчезнуть, мол, как и не было такового и ни в чьей дружине боле не всплыл? Будто полег со всеми в той сече. А что ходит по свету голь перекатная, так, мол, кому какое дело?

Все-то ты, княже, уже решил, все-то тебе ясно. Да только не пойду я в поруб. Не пойду. Тут лягу, под мечами твоих дружинных, положу сам сколь смогу и лягу. Не свою, Тычок, ты погибель чуял, а мою. Только ты может и вспомнишь добрым словом, да боле некому.

Княжь поднялся, дворище замерло. Все ясно, как день белый. Не будет пытания судьбы один на один. Княжь только и сказал:

- Повинен!

Вот и все! Все дворище шумно выдохнуло.

- То ли сказал ты, княжь, что повинен я в двух смертях? - Безрод свел брови на переносице, а все морщины проступили так четко, будто из дуба лицо резано.

- Да.

- То ли сказал ты, княже, что и в погибели Волочковой дружины я повинен?

Ворожцы, уже было изготовившиеся посохами освятить приговор княжа, замерли с поднятыми руками. Верховного ворожца, Стюженя среди них не было.

- Да. - княжь помялся, но выдавил из себя и этот приговор.

- А правду ли бают, княжь, что двум смертям не бывать, а одной не миновать?

- Да. - княжь глаза сощурил, пытливо вгляделся в Безрода. Не понимал Жалощ ничего, и никто вокруг не понимал.

- Хоть помру не напрасно. - Безрод буркнул под нос, медленно повернулся к четвертому. Жалощ догадался, понял, закричал на все дворище, будто гром громыхнул.

- Стой, безродина! Стой, падаль!

Безрод и бровью не повел. Подшагнул к онемевшему от страха четвертому, у того аж ноги от испуга отнялись, мгновение смотрел в глаза лжецу и указательным пальцем, выметнув руку вперед, точно из лука пущенную, пробил ямку под горлом, как раз посреди ключиц.

- Три. - Безрод вырвал палец из раны, хлынула кровь, забулькало в горле и четвертый повалился наземь, дергаясь будто падучей хворый. -В трех смертях повинен, княже. Прости не кланяюсь. Не по заслугам честь.

Пока бежали к нему разъяренные дружинные, Безрод подумал, что не много наберется таких, как он, кто от прошлой жизни себя отрезал и словно не живет более. Просто идет по дням и дело делает, а не живет - так и терять нечего. А княжь всего-то первый средь равных, в сече поди каждый в лицо смерти глядится и голову не гнет. Что богами отмечен - так то да, а и на старуху бывает проруха, Безрод будто въяве углядел червя, что душу княжа точил, кусал, во зло вводил, но легче ли казнимому, если с жалью меч на шею ведут?

Безрод поднял меч двумя руками, вздернул бороду в небеса, улыбнулся. Показалось или впрямь пробился сквозь пелену облаков солнечный луч?

А когда подбегали дружинные с обнаженными мечами, густой, зычный голос, погуще даже будет, чем у княжа, объял все дворище, будто мед, вязкий, тягучий. Дружинные так и замерли, ровно в самом деле в меду застряли. Откуда-то от дружинной избы грянул голосище. Дружинные, бояре расступились, сами с недоумением в глазах, что ж про Безрода вспоминать, который уже с Ратником говорил.

- Не дело, княже, задумал. - на середину двора вышел Стюжень, мрачный, насупленный, на руках тот парнишка беловолосый, хотя парнишка ли вой полной сажени в плечах? Раненый не мог еще говорить, держался рукой за Стюженеву шеяку и одними губами шептал: Не дело!

- Кому веру свою отдал, - гремел в полную силу Стюженев голосище. -разбойнику, лиходею ночному? Добро бы еще честному человеку, так у самих-то, - старик кивнул в сторону мертвецов. -руки по локоть в крови! А что не люб он вам, так на то сказ короток: чай не девка, миловаться не случится! Ишь дружинных пришлый изобидел, а ну выдь сюда ты, Лякоть, то-то волком глядишь, поди есть что в глаза-то ему ткнуть? Чего хвост поджал? Или ты, Моряй, чего зубы скалишь? Овиноватили? А кто человека чуть не проворонил? Кто его вот, - Стюжень, словно дите невесомое, протянул вперед раненного воя. -от смерти уберег, меня не побоялся? Подумаешь, огрел старого ворожца! Зато шею гнуть не стал, вот что! А княжь ваш среди первейших вой, захоти гриву начесать кому - без вас управится. Не дело удумал, Жалощ. - старик бросил последние слова таким густым шепотом, что у всех мурашки по спинам разбежались.

Только на мгновение дрогнуло что-то в глаза княжа и снова подернулось серостью стали.

- Как сказал так и будет.

Гремляш зашептал что-то ворожцу в ухо.

- Воя к воям. - буркнул Стюжень. -Не в яму. К воям.

Дружинные зашипели, еще чего не хватало, своих предал, простых убивает не считаясь! Старик на возмущенный ропот и ухом не повел, будто и нет его вовсе.

- Воя к воям. - на весь двор рявкнул старик.

Жалощ-княжь сын Буса простого дружинного поморщился но рукой отмахнул.

- Пока смерти не предам, быть этому среди воев. Уж там-то глаз не сведут.

Три дня Ничей провалялся без движения под Стюженевым присмотром в дружинной избе рядом с остальными посеченными. Кто мог, отполз от него как от прокаженного, кто не мог отползти сам, просил помочь тех, кто мог перенести подальше. Но изба не тянулась, будто жеваный медовый воск, вот и лежали почти рядом, лишь руку вытяни, в Безродову сторону не глядели, а если и глядели, так с нескрываемым презрением. Рядом с Безродом остались лишь беспамятные да Гремляш. Придя в себя, Безрод искренне посочувствовал парню. Вот уж когда пожалеешь что жив остался, а имей силу поворотить время вспять, да имей волю выбирать, поглядеть еще, захотел бы Гремляш, чтобы его Ничей спасал. Утром на третий день, только Безрод сам встал на ноги, воевода, тот, что расторопнее многих в тот день оказался, забрал его в избу к здоровым. У самого порога, когда войти только и оставалось, Безрод замялся и попросил чару меду покрепче. Воевода, донельзя изумленный, вскинул брови, но тем не менее отослал отрока за медом. Зла старый водитель воев к мрачному седому парню не держал. Наверное просто пожил на свете, как никто из тех молодых, что гнут в праведном гневе грудь колесом. И как седой ни угрюмится, помоложе его сына все же будет-то. Принимая чару с крепчайшим медом, Безрод мрачным шепотом прошелестел:

- Уплыл, поди, уже Дубиня-купец. Легкой воды ему. С ним хотел. - поднял глаза в небо, выпил чару и последние капли взметнул в небо, богу-солнце.

Старый воевода без неприязни посмотрел на Безрода. Не может человек дарить жизнь, свою на это дело класть и мигом отбирать на за что ни про что три других. Не может.

- Рта не раскрывай, в драки не вяжись. Поди свою седину-то носишь.

Свою. Нажил. И пережил - не приведи кому другому. Старик это имел в виду, мол, поумнее многих там будешь, а там и поглядим, что к чему и с чем мед едят.

Безрод переступил порог дружинной избы, застив собою свет. И мгновением спустя получил из темноты чей-то сапог в грудь, едва не в лицо. Мог пригнуться. Но сзади стоял старый воевода, и что же сапогом за теплоту человеческую старому в лицо?

- Сгинь со свету, дрань рогожная.

Безрод вошел в избу, оглянулся на старого воеводу. Тот показал в самый угол, куда даже лучина не доставала. Был в стене расщеп для лучины, но лучины не было. Сняли. В самом углу отдельно от всех стояло ложе. Голое дерево. Ни лоскутка, ни перышка. Поглядывали или с презрением или не глядели вовсе. Это же надо! Учудил княже, вот уж удружил! Дружинных сторожами при душегубе сделал! Ну благодарствуй Жалощ свет Бусов! Были тут свои боянские вои, были и соловейские. И вздоху свободного не давали им теперь воеводы. Полуночники, сказывают, вот-вот подойдут, тут уж не до полежалок на перинах. По семь шкур спускали с каждого воеводы, по семь потов сгоняли с воев. Как раз на труды воинские сбирались, когда Безрод вошел.

- А ну на свет вон, лоботрясы. - старый Перегуж выгонял воев из избы. Многие были немногим младше его, но пряча улыбки в усы и бороды один за одним выскакивали на улицу. Еще солнце не взошло, еще не истаяла с трав роса, вот и сбивали ее вои босыми ногами, топоча на все дворище. Можно и топотать, будить некого, уж все на ногах. Одни вои в княжьем тереме нынче, и сам княжь уж на ногах. Широкой рекой вытекали вои за ворота к морю и старый Перегуж в голове, поджарый, что княжовы гончие, седина только возраст и выдает. Возле Вороньей Головы, что немного до пристани не доходя, хватали вои мешки с галькой, взгромождали на плечи и бегом уносились вокруг сопки, грохоча костями и камнями. Только-только показался краешек солнца.

Пятеро, оставшиеся при Безроде, поглядывали на седого с ненавистью, ровно на собственного врага. Обокрал на удаль молодецкую, на ярую пляску крови в жилах, на танцы исходящих силой, словно жаркое паром, мускулов под взопревшей кожей! За такое убить мало, как княжь и нарочитые этого не понимают? Безрод лежал в своем углу и плевать ему было на этих пятерых.

Вои, дав долгий круг, а уж солнце встало, и поднялось над небокраем полностью, во весь рост, побросали свои мешки, скинули рубахи и, тяжело дыша, попрыгали в со скалы море. Отдышатся на воде. Губу пересечь туда и обратно, успеешь не только отдышаться, на спинке лежа, но и снова запыхаться. Вот где воевода любого молодого обставит, да под хвост себе загонит! Вроде не спешит, а успевает и рубаху среди остальных найти и бороду обсушить, пока первый среди остальных на берег полезет. И опять бегом назад.

Столько тоски было в глазах тех пятерых, что в избе няньками неподпоясанному остались, что Безрод только хмыкнул. Себя вспомнил. Сказал сам себе "вспомнил" и ухмыльнулся, будто так давно то было, когда утра ждал и аж трясся от нетерпения, так сила бродила в груди, ровно хмель в меду.

Поели, забылись коротким полуденным сном, а потом встали не то выспавшиеся, не то нет, уж и сами не понимали и бились друг с другом до вечера. Бились на мечах, бились руками, до пота, до крови, до изнеможения, во всю силу, вздев полную бронь. Полуночник высадится - жалеть не станет. Полуночник - вой ярый, в бою двоих-троих стоит. Старые все усмехались в усы, спрашивали, мол, каких двоих-троих стоит, ежели таков полуночник, как тот седой, что в избе по углам сор на себя собирает и горазд только мирных поселян резать - то, глядишь, мизинчика на шуйце Рядяши и стоит. Безрод, слыша это про себя, только отворачивался, да неслышно скалился. Тот Рядяша, правша, все с быками забавлялся, обхватит одной рукой шею и гнет книзу, пока не падет бычина на колени, а потом открытой ладонью так в плечо шлепает, что валится бык на бок, а звук от хлопка выходил такой, будто кнутом кто щелкнул. Еще воев с десяток валил быка с единого удара. Вот только быков на всех не напасешься. Онервничали рогатые, убегали, как подойдет к ограде кто.

Ел Безрод на заднем дворе с рабами и прислугой, ел нарочито медленно, чтобы те неизменные пятеро в бешенство вошли, неспешно говорил с прислугой, с рабами, со свинарями, от которых за версту несло навозом. Те пятеро сменялись так, что и лиц-то их Безрод не запоминал.

Столкнулся как-то нос к носу со Стюженем на узенькой дорожке. Поздоровался и спросил.

- Ты-то чего влез? Ведь никто я тебе. С княжем в спор вошел.

- Доживешь до моих годов, многое уразумеешь. А княжа твоего я еще в детстве порол, а нужда возникнет и теперь выпорю. - только и прогрохотал ворожец, обошел и исчез по своей надобности.

5

Вечером на третий день подозвал Перегуж Безрода и объявил:

- Ну вот что, сердешный, пятерых воев я от дела на тебя оторвал, так негоже то. Полуночник идет. С нами ты с завтрего. Княжь для тебя уж и мешок велел набить. Посечен ты иль нет, то меня не касаемо. Уразумел?

Безрод только ухмыльнулся, да ожег воеводу глазами непойми какого цвета. Как ясно так и синие они, а как пасмурно так и серые.

- А мешок мне не Рядяша ли снаряжал?