Ничейной земли не бывает

Глава 1

Березка словно плакала. Дрожащими каплями-слезами дождинки скатывались по ее стволу. Фридерика Шанц стояла у деревца, лодочкой прижав руки к белой коре, и смотрела, как вода медленно текла по пальцам и собиралась в ладони. Девушка с жадностью выпила эту весеннюю влагу, которая уже не пахла ни холодом, ни снегом. Вот и пролился нежданно-негаданно первый весенний дождь, пролился тихо и как-то по-доброму. Так же появляется весной в небе и первая ласточка.

Фридерика подняла голову и почувствовала, как косынка соскользнула назад. Резко тряхнув головой, девушка сбросила ее на плечи. Волосы сразу же намокли, а дождевые капли побежали за уши и на лоб. Девушке показалось, что дождь проникает внутрь, вымывая из нее все запахи вечернего кафе, которые годами сопровождают ее: табачный дым, кухонные испарения и терпкий пот, каким обычно бывает пропитана военная форма.

Каждый вечер солдаты заполняли танцевальный зал, и каждая белая блузка, каждое пестрое девичье или женское платье выделялись на их одноцветном фоне, как вот эта одиноко стоящая березка среди множества сосен. Едва музыканты из оркестра брали инструменты в руки, солдаты устремлялись к этим немногим женщинам и девушкам, стараясь первыми дойти до столов, за которыми те сидели, отбивая друг у друга партнерш кто хитростью, кто комплиментом, а кто и силой.

Некоторые солдаты иногда подолгу искали возможности потанцевать с девушкой хотя бы один раз. Это им никак не удавалось, однако они с завидным упорством продолжали свои попытки, как азартные игроки, которые не теряли надежды, что рано или поздно и им в руки придут лучшие карты.

Такое повторялось каждый вечер вот уже четыре года, но Фридерика до сих пор не смогла привыкнуть к этому. Обслуживала она столики или сидела в зале как посетительница, ее эти вечера никогда не интересовали. Другие находили в них какое-то удовольствие или, по крайней мере, делали вид, что это приятное занятие. Она же относилась к такому времяпровождению несколько иначе.

Фридерика часто улавливала печаль, которая вдруг появлялась в глазах танцующих. У многих она замечала даже тоску. Эта тоска длилась лишь какое-то мгновение, и уловить ее можно было только во время короткой паузы, после которой снова начинался обычный шум: люди смеялись, что-то выкрикивали, барабанили пальцами по столу в такт музыке, отбивали ритм ногой. Не прекращалось нестройное пение и звон бокалов. Но все это было как бы на поверхности, а в душу тем временем закрадывалось огорчение, увеличивая уже имеющуюся печаль.

Вполне возможно, что солдаты и не воспринимали свои несбывшиеся желания как огорчения. Их свободное время всегда было ограничено строгими рамками. Поздно вечером все они уходили отсюда. Целые дни они проводили на занятиях, где делали свое важное дело, а вечерами, получив увольнительные, приходили в кафе маленького гарнизона. Поэтому здесь постоянно появлялись новые люди.

Фридерика давно заметила, что на свои неудачи на танцах люди реагировали примерно одинаково. Лишь немногие унтер-офицеры и солдаты покидали зал раньше времени. Большинство же искало утешения в лишней кружке пива.

Эти вечера всегда напоминали Фридерике о ее одиночестве. Ей было гораздо хуже, чем любому солдату, который, возможно, только раз в неделю, а то и в две испытывал то, с чем она жила уже давно, жила, не имея пока что никакой надежды на перемены в жизни.

Этот тихий весенний дождь был приятен девушке. Ей даже казалось, что она слышит его шепчущие, успокаивающие звуки. Фридерика ощущала, как тяжелеет ее намокший плащ, и под его все увеличивающейся тяжестью чувствовала себя спокойнее и увереннее. Березка, возле которой она остановилась, была еще совсем молодая. На высоте метров трех от земли ствол ее раздваивался и тянулся вверх, словно руки танцовщицы. Отягощенные каплями дождя тонкие ветки свисали низко к земле.

Фридерика часто проходила мимо этой березки, когда шла на работу или возвращалась домой. Она подружилась с деревцем. Возможно, так получилось потому, что молоденькая березка была так же одинока среди сосен, как Фридерика среди серых солдатских мундиров.

Мокрый плащ тем временем становился все тяжелее. Теперь девушка ощущала его тяжесть не только на плечах, но и на ногах. Она закрыла глаза. Ей хотелось стоять здесь долго-долго, пока ноги не врастут в землю, как корни дерева…

— Рике!..

Она не открыла глаз — не хотела никого видеть и слышать. Но знакомый голос позади нее снова тихо повторил:

— Рике!

Голос приблизился, и Фридерика почувствовала, что совсем рядом стоит Ульрих Фихтнер. Она крепко сжала пальцы в кулак в карманах плаща, борясь с желанием обернуться.

— Рике, зачем ты здесь стоишь?

— Уйди, — тихо проговорила она, — оставь меня в покое.

— Но ведь я люблю тебя, — так же тихо произнес Фихтнер, — и мне все равно, с кем ты была раньше… Ты меня понимаешь? Ты нужна мне, Рике.

— А ты мне не нужен.

— Но ты же… со мной…

— Переспала?! Да, но только ради тебя, понимаешь? А теперь уйди!

Однако солдат не тронулся с места. Он стоял как истукан, каким запомнился ей тогда в зале. Широко раскрытые, точно от страха, карие глаза, большой палец у нижней губы, беспомощно прижатые к бокам локти. Никем не замеченный и не способный вести борьбу за немногих танцующих девушек, он явно не знал, что ему делать, и был похож на наивного деревенского пастушка, который случайно попал в оживленный центр города.

— Уйди, пожалуйста, — тихо повторила Фридерика.

— Я рад, что наконец-то нашел тебя. Я ведь искал тебя. Уже несколько недель ты меня избегаешь! Я многое о тебе слышал. Выдумывают все или, быть может, все так и есть, как говорят?

— Мне безразлично, что обо мне говорят, — ответила она, — как безразличен и ты сам.

— Понимаю, — тяжело вздохнул Фихтнер. — Я ведь всего-навсего простой солдат, в недалеком прошлом пастух, от меня до сих пор пахнет баранами. Короче говоря, совсем не то, что надо офицерской дочке. Тебе, наверное, нужен майор, такой же, как тот, что уже десять дней садится за отдельный столик, вокруг которого ты кружишься, словно овечка весной.

Угадав движение солдата, Фридерика крикнула:

— Прочь руки!..

Ульрих продолжал стоять молча — она слышала только его дыхание. Это короткое, прерывистое дыхание Фридерика однажды уже слышала, но даже в ту ночь оно осталось для нее чужим, хотя Ульрих и лежал рядом.

— Рике, вот-вот начнутся учения — то ли сегодня, то ли завтра. Я хотел бы поговорить с тобой… Я ведь имею право на это, я намерен жениться на тебе, несмотря на то что ты…

— Ты с ума сошел, что ли? Неужели ты до сих пор не вонял, что мне тогда просто стало жалко тебя?! Была только одна жалость, и все. Пошла я с тобой для того, чтобы ты наконец узнал, что это такое! Какие у тебя на меня права? Ни у кого нет на меня прав! И тем более у тебя, такого простачка!..

Фридерика больше не сдерживалась. Они понимала, что не права, ведь все произошло совсем иначе. У нее были какие-то чувства, но сейчас она не могла ничего объяснить, да, наверное, и слов-то таких нет. Однако она хотела, чтобы все это скорее кончилось, хотела забыть обо всем, что у нее было с Фихтнером. Именно поэтому она и обижала его теперь, говорила неприятные вещи. В действительности же это относилось больше к другим, касалось, скорее, самой Фридерики, чем его. Она как бы восставала против тех обстоятельств, которые сложились отнюдь не по вине солдата, но и не по ее вине и которые они не могли изменить.

— Исчезни! — крикнула она. — Уйди же ты наконец! Обернувшись, она увидела, что солдата возле нее нет. Он уже вышел на просеку и медленно удалялся, глубоко засунув руки в карманы шинели, полы которой лениво бились о голенища сапог. Лопатки резко выделялись на спине Ульриха.

«Пастушья спина, — объяснил он ей в тот вечер. — Она появляется от того, что человек подолгу стоит, опираясь на посох». И Ульрих показал ей, как стоит пастух с палкой. Он взял из угла половую щетку и застыл перед кроватью.

Фридерика велела ему повернуться и, увидев его лопатки, встала и даже ощупала их. На них была только кожа, коричневая тугая кожа, немного прохладная и сухая. «Послушай, да ими действительно можно загребать воду!» — усмехнулась Фридерика.

Ульрих засмеялся, бросил щетку на пол, взял Фридерику на руки и положил на кровать. Она обхватила его лопатки и крепко прижала к себе…

Ульрих больше молчал. Он и это объяснил своей доармейской профессией. С овцами ведь не поговоришь, им выкрикивают лишь короткие приказания. Вот, пожалуй, с собакой иногда можно поговорить, потому что та хоть как-то реагирует на человеческую речь.

Все свои особенности Ульрих объяснял пастушеством, как будто оно еще тогда, когда он находился в чреве матери, определило его дальнейшее развитие. Высокий рост важен для лучшего обзора стада, узкий, слегка красноватый нос — от холодной погоды, хриплый голос — от частого покрикивания на овец, да еще при сильном ветре. Длинными сильными пальцами хорошо принимать родившегося ягненка, медленная походка как нельзя лучше подходит для пастуха. Черная шляпа с широкими полями спасает от сильного зноя и от проливных дождей, а с помощью посоха и двухколесной повозки легче передвигаться от одного пастбища к другому…

В ту январскую ночь от Ульриха веяло свежестью полей и лугов. Все, что он говорил о своей прежней работе, имело непосредственное отношение к лету, земле, касалось травы и цветов, многочисленных речек и дорог, вдоль которых он со стадом шел из сельхозкооператива в Потсдам. Он трижды проделал нелегкий дальний путь от своего села под Готой до парка и дворца Сан-Суси. Первый раз — с отцом, тогда Ульриху было неполных двенадцать лет. Обо всем этом он рассказывал Фридерике так красочно и убедительно, что все то, о чем он говорил, она не только воспринимала на слух, но и мысленно представляла себе. Она даже, как ей порой казалось, ощущала степные запахи. Как-то она спросила Ульриха, бывают ли в наши дни девушки-пастушки. И тот ответил, что знал таких, но их было мало. Он тут же представил себе, как одна из пастушек едет вместе с ним целую неделю в одной повозке. Он сумел это вообразить без особого труда.

Был момент, когда Фридерике захотелось сказать, что и она нуждается в чем-то подобном, что она завидует его должности и тому, что его окружают такие же, как он, люди, жизнь которых невозможна без крепкой привязанности к земле и постоянного движения. Но Фрпдерика не успела высказать все это, так как Ульрих обрушил на нее более бурный порыв любви, чем перед этим. Вероятно, только в то мгновение он начал понимать всю значимость происшедшего с ним: он впервые познал женщину.

В то утро, когда Ульрих Фихтнер подпоясывал шинель скрипучим ремнем и надевал шапку, Фридерика уже знала, что никогда больше не пригласит его к себе…

Ульрих Фихтнер дошел до пересечения просек. Так и не обернувшись, он свернул налево. В промежутках между редкими соснами на опушке она видела его удаляющуюся фигуру, слышала, как полы шинели хлопали о голенища сапог. Когда коричневые стволы деревьев полностью скрыли солдата, Фридерика с облегчением вздохнула.

Она была благодарна ему за то, что он ушел, и признательна за то, что в их первую ночь он очень мало говорил, оставив многое недосказанным. Тогда им владели неосознанные чувства и желания, и если бы он попытался выразить все это словами, то они невольно могли быть восприняты ею как обещания.

…После той январской ночи Фридерика не видела Фихтнера почти шесть недель. Он опоздал из увольнения на четыре часа и был за это наказан. Их вторая встреча произошла в комнате Фридерики, которую ей выделили, чтобы она могла не ходить домой, в поселок, в плохую погоду или после вечерней смены. Ульрих неожиданно вопиял в комнату, когда она умывалась. Не говоря ни слова, на ходу сбросил с себя шапку и шинель. От него пахло снегом. На этот раз он показался ей более уверенным в себе и взрослым, чем шесть недель назад. Фридерика в тот день очень устала после работы и, глядя на Ульриха, который стоял перед ней, свежий и подтянутый, чувствовала себя вялой и сердитой.

— Выйди отсюда. В дверь полагается стучать, — сказала она ему.

Ульрих засмеялся, положил руки на голые плечи девушки, а затем крепко обхватил ее за талию. И тут в ней заговорила строптивость. Если бы Ульрих немного подождал, проявил бы нежность, как в первый раз, она, возможно, не оттолкнула бы его. А он… Фридерика терпеть не могла, когда кто-то пытался навязывать ей свою волю и обращался с ней как с собственностью.

— Сейчас же прекрати! Оставь меня в покое!.. — Она оторвала его руки от своего тела.

Ульрих принял эти слова за шутку, за игривую отсрочку и начал расстегивать китель.

— Тебе сейчас лучше уйти! — произнесла она более резко.

— Рике, ведь прошло шесть недель, я…

— Уйди же наконец!

— Не понимаю. Что это с тобой?..

— Не понимаешь! Ты, видимо, никогда и не поймешь этого. Твои бараны и то умнее. Уходи!

Ульрих сразу же замолчал. Его подтянутость и свежесть вдруг куда-то исчезли, плечи опустились, лицо побледнело от огорчения, и весь он, несмотря на высокий рост, показался ей хилым. Стоя перед ней, он выглядел теперь точно так же, как тогда в зале, — слегка испуганный, безмолвный и потерянный среди общей толчеи и шума. В кафе он появлялся в основном по средам, когда ему давали увольнение. Она видела его трижды, и каждый раз Фридерику трогали его беспомощность и растерянность. На четвертый вечер Фридерика, отказав всем другим, кто приглашал ее, стала танцевать только с Ульрихом и постепенно вернула парню его уверенность. На какое-то время она забыла при этом о своем одиночестве, настроение у нее улучшилось…

Но сейчас разрыв между ними стал фактом. Фридерику уже нисколько не интересовало, что она пробудила в душе Ульриха Фихтнера. Почувствовав облегчение, она отошла от березки. Прямо перед ней виднелась просека с тропинкой, которая вела к поселку и терялась в туманной дымке. Отправляясь в поселок этим путем, Фридерика редко встречала кого-нибудь. Эта тропинка была близка и мила ей, как березка, ветки которой стали теперь уже не серыми, а светло-фиолетовыми. По календарю через несколько дней начнется весна.

Пока девушка шла к поселку, дождь прекратился. Облегчение, наступившее после окончательного разрыва с Фихтнером, и царящая вокруг тишина успокоили ее. Неожиданно тишину нарушил громкий гул танковых моторов. Фридерика давно жила по соседству с военным городком и потому научилась различать шумы. По многим, иногда казалось бы, совсем незаметным признакам она догадывалась о том, что предстояли крупные учения. Перед этим в кафе обычно появлялись незнакомые офицеры, которые всегда куда-то спешили и редко задерживались после обеда. Чем меньше времени оставалось до начала учений, тем меньше было видно вокруг людей в форме. Если солдат совсем не было, это означало, что учения начнутся не сегодня завтра.

Для официанток наступала пора отдыха. Но уже на следующий день, едва заслышав чьи-то шаги, они с нетерпением смотрели на входную дверь. На третий день отдых для них становился настолько скучен, что они с большим нетерпением ожидали окончания учений.

Фридерике же такие дни нравились больше всего. У нее появлялось много свободного времени, которое она использовала для того, чтобы побыть одной. Она брала отгулы и уезжала на побережье Балтийского моря или в областной центр, где отдыхала и обедала в хороших ресторанах.

Первый вечер в кафе после окончания учений всегда бывал особенно шумным. Никогда не танцевали здесь так много, не смеялись и не пели так громко, как в эти вечера. Официанткам требовались сила и ловкость спортсменок, чтобы успевать подносить на столы еду и напитки. И все же подвыпивших в такие дни бывало меньше, учения как будто делали солдат более стойкими. В зале царило удивительное чувство общности и заразительное веселье. То и другое, по-видимому, они обретали на только что закончившихся учениях.

Фридерика знала, что в этот период с мужчинами происходит что-то такое, что их заметно меняет, сближает. Сама она никогда не чувствовала себя в кафе так хорошо, как в этот вечер. Никогда она не бывала так снисходительна к ухаживаниям мужчин и к их остротам, никогда все эти чужие мужчины не становились ей так близки, как в эти часы. С ними что-то происходило там, вдали от городов и селений, где они в течение нескольких дней находились на учениях, где посторонние не видели и не слышали их, откуда лишь иногда доносилось эхо взрывов. А когда они возвращались и длинные колонны машин медленно двигались через поселок к казармам, их встречали жены и дети. В такие минуты Фридерика невольно вспоминала старые советские кинофильмы про войну, в которых советские солдаты победителями торжественно вступали в освобожденные ими города и села. Ее трогали такие сцены, и это чувство возникало в ее душе каждый раз, когда воинские подразделения возвращались с учений домой. Возможно, всех солдат менял их общий успех, в котором всегда есть что-то от победы. Наверное, они потому и бывали так веселы и общительны, что вернулись сюда, в казарму, которая временно заменяла им родной дом.

Отец довольно часто выезжал на учения — когда в лес со множеством разъезженных песчаных просек, когда в поле, изрезанное траншеями и ходами сообщения. Ему были хорошо знакомы эти перемены в солдатах, они происходили и в нем самом. Но отец, так же как и Фридерика, не умел объяснить их. Он внимательно выслушал, когда дочка однажды рассказала ему о том, что бывает в зале кафе после возвращения с учений, как улучшается настроение гостей. И отец очень сожалел о том, что, за исключением немногих холостых офицеров и молодых лейтенантов, жены которых по той или иной причине еще не приехали к своим мужьям, командиры не принимали участия в таких вечерах. Семейные отправлялись домой к своим женам и детям. Так, разумеется, и должно быть, и никто не мог их упрекнуть за это, но радостного подъема они, видимо, не переживали.

Фридерика думала обо всем этом, идя домой. Где-то справа от нее слышался шум двигателей. Примерно в двух километрах отсюда находились казармы танкового полка, но тишина и чистый воздух приближали звуки. Фридерику интересовало приподнятое настроение солдат, потому что за этим крылось что-то хорошее и важное, что им снова предстояло испытать в ближайшие дни. В душе она даже завидовала им.

Гул моторов смолк так же внезапно, как и появился. Фридерика ускорила шаг. В сумке она несла пять металлических коробочек с сигарами «Даннеман» — для отца, тоже выезжающего на учения.

Полковник Карл Шанц стоял в своей комнате у левого окна, из которого можно было видеть длинную и прямую, как шнур, главную улицу поселка. Перед его домом улица расходилась под прямым углом в две стороны. На одинаковом расстоянии друг от друга по обеим сторонам дороги стояли деревянные дома, похожие на выстроившихся солдат. Они были одинаковыми даже по окраске и внешнему виду, за исключением палисадников, оформляя которые женщины руководствовались собственным вкусом и наклонностями.

Уже пятый год Шанц жил в этом доме вместе с женой и четырьмя детьми. Это было его седьмое по счету место службы, а несколько месяцев назад он получил новое назначение и с начала учебного года служил в политотделе штаба дивизии.

Сейчас он был дома один — жена ушла в детский сад за двумя малышами. Карлу всегда была по душе тишина, которая наступала в доме только днем, когда он находился на службе. В другое время о ней приходилось лишь мечтать: перегородки в доме были настолько тонкие, что во всех комнатах был слышен каждый стук, каждое громко сказанное слово.

Шанц уже подготовился к отъезду и теперь хотел, чтобы тишина стояла в доме до того самого момента, когда он покинет его. Ему редко приходилось наслаждаться домашним теплом, которое приятно расслабляло, так, что даже не хотелось думать о служебных проблемах. Засунув руки в карманы брюк, Шанц играл связкой ключей и зажигалкой. Посмотрев поверх коричневых стен домов и красных черепичных крыш, он увидел туманную дымку дождя. Мысли его потекли своими путями, превращаясь в удивительно четкие, но несвязанные картины, какие обычно возникают по утрам между сном и пробуждением.

Шанцу нравилось это состояние духовной невесомости, и он старался продлить его как можно дольше. При этом его одолевали мысли, как правило, далекие от службы. В такие минуты он чаще всего думал о себе, о семье, о своих личных делах — короче говоря, обо всем том, на что у него редко находилось время за более чем двадцать три года службы. Шанц, разумеется, никого никогда не упрекал за это. К такой жизни его никто не принуждал, он ее выбрал сам. Он всегда поступал так, как считал правильным, и делал то, что считал необходимым, поэтому упрекать было некого. Но, конечно, случалось, он ошибался, принимал не самое лучшее решение, о чем позже очень сожалел. Если бы он тогда продолжил учебу в музыкальном училище… Если бы он не перестал играть на рояле после того, как, упав с велосипеда, сломал кисть руки…

Шанц дал волю воображению и увидел себя сидящим за роялем в концертном зале. Он следил за уверенными движениями своих рук и невольно начинал верить в то, что музыка была его настоящим призванием, что он мог бы стать пианистом — виртуозом, игру которого встречали бы бурными аплодисментами.

После падения с велосипеда Шанц редко садился за инструмент. Несколько раз у него была возможность купить рояль, но в квартирах, которые ему давали, никогда не находилось места для инструмента. Шанц не любил бывать в помещениях, где стоял рояль. Закрытый рояль словно упрекал его, а открытый — удивительным образом притягивал. Всего несколько раз Шанц поддался искушению. И каждый раз это происходило лишь тогда, когда он оставался совершенно один и знал, что его никто не слышит. Со временем от обращения с пушками, танками, снарядами и лопатами его руки отяжелели, а длинные пальцы стали неловкими. Правда, месяца три назад он после долгого перерыва снова сел за рояль. Однако об этом ему теперь даже не хотелось вспоминать.

Однажды, в начале января, он по пути домой заехал в город к генерал-майору Вернеру, чтобы передать ему пачку книг, заказанных в научной библиотеке. Вернер, находившийся уже несколько дней в отпуске, пригласил Шанца в дом. Они говорили о служебных делах, расспрашивали друг друга о новостях и об общих знакомых. Когда же Вернер начал разворачивать связку книг, Карл подошел к роялю «Фёрстер», принадлежавшему дочери генерала. Шанц слышал в прошлом году ее игру, и ему очень понравилось исполнение Катрин. Но в начале декабря Катрин внезапно умерла…

После ее смерти Шанц не виделся с генерал-майором. Внешне Вернер не изменился. Его движения были легкими и уверенными, глаза смотрели, как всегда, живо и внимательно. Он казался даже более дружелюбным, чем обычно. Это объяснялось, видимо, тем, что на нем не было военной формы.

Шанц провел правой рукой по крышке рояля и слегка приподнял ее одним пальцем.

— Ты ведь умеешь играть? — спросил Вернер.

— Давненько не играл, не один год прошел…

Вернер откинул крышку и ногой выдвинул табурет из-под рояля. Шанц сел и взял несколько аккордов. Пальцы тяжело ложились на клавиши, струны звучали громко и нечисто… Шанц хотел было встать, но Вернер не позволил ему этого сделать. Он поставил перед Карлом ноты: полонез ля бемоль мажор Шопена. Шанцу была знакома эта трудная фортепьянная пьеса, требующая большого мастерства. Он опять попытался было встать, но Вернер и на этот раз не дал ему подняться. Командир дивизии не произнес ни слова, но его движения были столь решительны, что Шанц перестал сопротивляться и невольно углубился в ноты. Он подумал, почему Вернеру вдруг захотелось, чтобы кто-то поиграл на рояле его дочери, почему ему захотелось послушать именно этот полонез, в котором не было ничего печального, который по духу вообще не имел ничего общего с утратой, со смертью. Полковник предполагал, что Вернер, быть может, таким образом хотел избавиться от чего-то, возможно, от воспоминаний о дочери или от той тишины, которая постоянно напоминала ему о ее смерти.

Шанц начал играть, но очень скоро почувствовал, что неловкость пальцев и внутренняя неуверенность не позволяют ему точно передать содержание музыки. Во всяком случае, в этот день и в этом доме…

Шанц прервал игру на середине произведения. И тут позади него кто-то всхлипнул. Полковник оглянулся. Вернер прижимал к себе жену, которая вошла с улицы и была еще в пальто. В одной руке она держала шарф, в другой — меховую шапку. Вернер кивнул Шанцу и сделал успокаивающий жест. Шанц услышал, как Лоре Вернер сказала, выходя из комнаты:

— Я подумала… мне показалось, что это Катрин… — Остальные слова потонули во всхлипываниях.

Направляясь к машине, Шанц мысленно поклялся, что никогда больше не прикоснется к роялю.

Воспоминания о занятиях музыкой и несбывшиеся мечты о карьере музыканта уже не причиняли Шанцу прежней боли. И все же он не мог отделаться от них и время от времени мысленно анализировал прошлое. О своих упущениях, ошибках, неиспользованных возможностях человек размышляет порой всю жизнь, но одного это почти не мучает, а другого угнетает. Шанц относился к числу людей, которые умели найти воспоминаниям подобающее место среди тех важных событий современности, участником которых он являлся.

В конце улицы в туманной дымке появилась чья-то тень. Она медленно отделялась от туманного занавеса и начинала обретать четкие очертания. Шанц узнал Фридерику. Узнал не по походке, не по фигуре — она была еще слишком далеко. Шанц узнал дочь, потому что она, как обычно, шла посередине улицы. Иначе по поселку она никогда и не ходила. Карлу казалось, что дочь идет сквозь строй, а с двух сторон на нее замахиваются шпицрутенами. Выстроившиеся в ряды дома словно приготовились нанести удар, а столбы с проводами напоминали огромные шомпола. И все это замахивалось на его Фридерику, которая для многих в поселке была бельмом на глазу. Кое-кто из женщин усматривал в ее присутствии такую опасность, что, зайдя в воскресенье с мужем и детьми выпить кофе в кафе, пересаживался за другой столик, лишь бы их не обслуживала эта ветреная Фридерика.

Слышать об этом было очень неприятно. Шанцу, пожалуй, более неприятно, чем дочери, которая не обращала никакого внимания на женщин, спокойно ходила посередине главной улицы и почти всегда с новым ухажером, с улыбкой показывая ему на окна, в которых замечала физиономии любопытных.

О ней много судачили и создали ей такую славу, что многие сразу же начинали прислушиваться к разговору, если упоминалось ее имя. У одних она возбуждала интерес, у других вызывала возмущение. Некоторые пытались поговорить на эту тему с фрау Шанц, которая не знала, что ей отвечать, и очень переживала за свою дочь. Приходили подобные «доброхоты» и к самому Шанцу, а некоторые даже жаловались на Фридерику его начальнику, произнося при этом слово «выселение». Все они опасались за своих подрастающих дочерей либо сыновей. К тому же приходилось считаться и с капризной модой. Более взрослые девочки, подражая Фридерике, высоко закатывали брюки на сапоги, вязали длинные, до самой земли, шарфы или мечтали о слишком коротких юбочках с разрезом сбоку вдоль бедра.

Фридерика приближалась. Она шла, сдвинув красную косынку на затылок. Она уже несколько лет носила косынки только красного или синего цвета. И снова отец подумал, что дочь словно проходит сквозь строй, и ему захотелось сейчас же выйти ей навстречу и принять на себя эти невидимые удары.

За последние четыре года он редко вступался за Фридерику, когда ее обижали. Он молча воспринимал усмешки и замечания одних и возмущение других. Выслушивая советы друзей навести наконец порядок в семье, он согласно кивал, втайне надеясь, что однажды Фридерика сама уедет из поселка. К тому же уже давно нельзя было разобрать, что в пересудах о ней соответствовало истине, а что было пустыми сплетнями. Шанц, однако, так ничего и не предпринял.

Когда Фридерике исполнилось восемнадцать лет, Шанц вообще перестал говорить с ней на темы морали. Один раз он все же попытался это сделать, но дочь решительно замотала головой и, подняв вверх руки, вышла из комнаты. Она соблюдала единственное требование родителей — не приводить в дом никого из своих друзей. «Если я кого-нибудь однажды приведу, — сказала она как-то отцу, — то это будет тот человек, за которого я хотела бы выйти замуж, или, по крайней мере, тот, от которого я бы хотела заиметь ребенка». И хотя Шанц редко заступался за дочь, он не поддерживал и жену, которая начинала покрикивать на Фридерику всякий раз после того, как кто-нибудь в поселке громко выражал ей свое сочувствие или, напротив, демонстративно не здоровался при встрече на улице. Мать и дочь никогда не были особенно близки, а в последнее время стали просто чужими.

Медленно, спокойно Фридерика приближалась к дому. Намокшие от дождя волосы ее казались тяжелыми и матовыми, как влажная солома. Внешне она не походила на отца. Шанц и его жена были намного выше и грузнее. Оба выросли в деревне, и в них осталось что-то от силы и дородности крестьян. И все же у Шанца с дочерью было что-то общее. Фридерика представлялась ему легкой, почти невесомой, как его руки, какими они были, когда он еще играл на фортепьяно. Их прежняя легкость и подвижность, казалось ему, нашли продолжение во Фридерике, воплотились в ней. Это сравнение пришло ему в голову на одном из танцевальных вечеров.

28 февраля офицеры штаба дивизии, командиры частей и их заместители отмечали День Национальной народной армии ГДР. Пригласили и Шанца как бывшего сотрудника этого штаба. Жена его в это время болела ангиной. Фридерика же, отработав утреннюю смену, вернулась домой и слушала наверху, в своей комнате, новую пластинку. Шанц несколько раз постучал ручкой швабры по потолку кухни, и музыка сразу же стала тише. Шанц повторил сигнал, и вскоре Фридерика появилась в дверях и спросила:

— В чем дело?

— Если хочешь, пойдем со мной на вечер.

Фридерика устало закрыла глаза. Кожа век над густыми ресницами была светлой, и Шанц заметил, что она слегка подрагивает, как у маленьких детей, когда те засыпают.

— Ты действительно намерен взять меня с собой? — спросила Фридерика, открыв глаза.

Отец утвердительно кивнул. Для него это был последний праздник здесь, а он так давно не показывался с дочерью на людях.

— Иди приоденься, — сказал он.

Фридерика пристально посмотрела на отца. В глубине ее глаз вспыхнула радость и постепенно разлилась по лицу.

Они немного опоздали. В фойе Дома Национальной народной армии находились лишь несколько водителей да солдаты, которые отвечали за гардероб. Шанц взял Фридерику под руку и почувствовал, что локоть ее холоден и дрожит. Он сжал его, чтобы успокоить дочь, и она доверчиво оперлась на него, когда они входили в зал.

На Фридерике было длинное серо-зеленое платье, с белыми орхидеями и красными колибри, открывавшее плечи и широко расходившееся книзу. Материя платья была мягкой и легкой, и Фридерика чувствовала себя в нем, несмотря на волнение, свободно, раскованно.

Проходя к своему столику, который находился в передней части зала, Шанц видел и слышал, как при его появлении с дочерью сидевшие за соседними столиками люди начинали перешептываться, а чуть позднее отец и дочь почувствовали проявляемые по отношению к ним любопытство, настороженность и холодность.

Никто из мужчин не осмеливался пригласить Фридерику, и в роли ее кавалера пришлось выступать самому Шанцу. Фридерика танцевала легко и уверенно, не сводя глаз с отца, как шесть или семь лет назад, когда он впервые привел ее на такой же бал. В ее движениях было столько вдохновения и радости, что мужчины все чаще и чаще начали поглядывать через плечи своих жен на Фридерику. В то же время они избегали и отца и дочь, и образовавшаяся вокруг них пустота красноречиво свидетельствовала о том, какое мужество проявили в тот вечер и Шанц, и Фридерика.

Все то, что думали о них многие из сидевших в зале, высказал седой подполковник Кунце, которого Шанц знал уже много лет. Кунце стоял со своей женой у бара, когда Шанц подошел заказать два коктейля. Подполковник сначала долго смотрел на него, и Шанц заметил в его глазах неприятную холодность, которая чувствовалась и в его голосе, хотя Кунце и старался выбирать выражения помягче.

— Тебе не следовало этого делать, Карл, — сказал он. — Люди, безусловно, вправе вести себя так, как им хочется, и твоя дочь сюда напрасно пришла. Ты вызываешь у людей недовольство. Тебе очень этого хотелось?

С губ Шанца был готов слететь ответ, но он не успел ничего сказать, потому что в эту минуту перед их столиком, прямо перед Фридерикой, появился майор-артиллерист. Шанц увидел широкоскулое лицо с энергичным подбородком. Майор несколько скованно поклонился Фридерике, приглашая ее на танец, и, взяв под локоть, повел к центру зала.

Шанц почувствовал, как радость охватила его. Он громко рассмеялся и протянул Кунце бокал с коктейлем.

Подполковник взял бокал, поднял его и произнес:

— За мужчин, которые еще не перевелись на этом свете! — Улыбнувшись, он вернулся к своему столику.

Оркестр играл вальс. Фридерика и майор, глядя друг другу в глаза, вальсировали по краю площадки для танцев, которая почему-то на этот раз оказалась полупустой. Только теперь Шанц увидел, как хорошо смотрится Фридерика со стороны, как увлеченно танцует, как похожа она на него. После танца майор провел Фридерику в бар. Потом с Фридерикой танцевал сам генерал-майор Вернер, а затем и другие офицеры. Майор-артиллерист подходил к ней несколько раз.

С этого вечера отношения между Шанцем и его дочерью начали меняться. Он стал внимательно присматриваться к девушке и постепенно пришел к выводу, что во всем случившемся с Фридерикой прежде всего виноват он сам. Его, отцовская, вина, понял он, заключалась в том, что, будучи ограничен во времени и не имея достаточного жизненного опыта, он не смог дать дочери приличное воспитание. Когда человек через каждые три-четыре года вынужден переезжать с одного места на другое, у него не может быть ни своего гнезда, ни любимых уголков в нем, ни всех тех мелочей, о которых человек вспоминает, едва услышит одно лишь слово — «дом».

Друзья и знакомые семьи Шанц менялись так же часто, как и начальники Карла. Дедушка с бабушкой, дяди и тети Фридерики находились большей частью где-то далеко, а их редкое появление не могло оказать на детей Карла сколько-нибудь определяющего влияния. Дружба Фридерики со школьными подругами прекращалась, едва успев начаться. Даже на выбор Фридерикой профессии — а она работала официанткой уже четыре года — решающее влияние оказали служба отца и обязанности старшей дочери в ставшей тем временем многодетной семье. Да и сама работа официантки носила оттенок чего-то непрочного, постоянно меняющегося, а здесь, в поселке, в особенности, так как большинство посетителей кафе составляли военнослужащие, которые появлялись и исчезали, как модные мелодии, исполняемые в зале оркестром.

В последние дни Шанц все чаще думал о дочери. Теперь он лучше узнал Фридерику. Ему стало понятно ее поведение, хотя многого он все-таки не мог уяснить. Это было хорошо и для него, и для Фридерики, хотя оба они знали, что уже ничего не смогут изменить, что все останется, как прежде. К тому же Шанц не был застрахован от дальнейших ошибок. А ведь кроме Фридерики у него еще трое детей: шестнадцатилетний Стефан и близнецы, которым летом исполнится по пяти лет…

Фридерика тем временем так близко подошла к дому, что Шанц смог разглядеть ее лицо. И вдруг ее догнал штабной газик. Сбавив скорость, машина сопровождала Фридерику, как огромная ласковая собака. Водитель высунулся из кабины, стащил левой рукой пилотку с головы, словно галантный кавалер шляпу, и обратился к Фридерике. Девушка посмотрела на него, что-то ответила, и оба захохотали. Солдат смеялся так заразительно, что отпустил педаль газа и машина вдруг остановилась, затем сделала несколько рывков вперед и окончательно замерла на месте.

Фридерика открыла калитку и крикнула водителю:

— Подождите немного, отец сейчас выйдет!

Шанц снял с дочери тяжелый промокший плащ и повесил его на плечики. Фридерика тем временем достала сигары.

Заметив, что отец полез в карман за бумажником, девушка затрясла головой и, выжимая мокрые волосы, с улыбкой сказала:

— Это тебе от меня, чтобы учения прошли удачно.

Фридерика принесла с собой в дом запах влажного от дождя соснового леса, в котором Шанцу предстояло пробыть не менее недели. Может быть, осадков за это время не выпадет слишком много. Дождь всегда все осложняет, портит настроение, притупляет мысли. Фридерика взяла полотенце и стала вытирать им волосы. Увидев, как отец засовывает плоские металлические коробки с сигарами в полевую сумку, она попросила:

— Привези пустые обратно.

— У тебя их, кажется, уже около сотни, — заметил отец.

— Даже больше, — ответила она, энергично вытирая голову.

Фридерика любила эти коробки, потому что они занимали мало места и в них хорошо хранить фотографии и другие памятные вещицы. И картинка на них Фридерике тоже нравилась: бородатый господин Даннеман выглядел веселым и сильным, как знаменитый изобретатель или исследователь. Эти коробки, их цвет и исходящий от них запах действовали на Фридерику так же, как красочные открытки из далеких, недоступных для нее стран.

Отец снял очки, поднес их к лампе и, внимательно осмотрев, протер стекла.

— Волнуешься? — спросила Фридерика.

— Почему?

— Потому что будешь проверять своего бывшего начальника.

Отец ответил не сразу. Фридерике это понравилось. Людей, у которых всегда на все вопросы готовы ответы, она не любила: они, по ее мнению, были либо очень глупыми, либо чересчур мудрыми. Однако она пока еще не встречала мудрого человека. Людей, которые на вопросы отвечали не сразу, Фридерика считала искренними и интересными.

— Посмотрим, — пожал плечами отец.

— Знаешь что, — начала Фридерика, расчесывая волосы перед зеркалом, — если бы я была у вас командиром, я никогда не повысила бы тебя в должности, ведь, сидя за письменным столом, люди отрываются от коллектива, то есть от солдат. Наибольшей наградой для вас должно быть направление в роту. К солдатам надо посылать самых умных. — Она тряхнула волосами и добавила: — Нет-нет, тут вы поступаете неправильно.

— Дешевая философия пивных, — улыбнулся отец.

— Не совсем так! Тот, о ком солдаты хорошо отзываются за кружкой пива, действительно чего-то стоит. Ведь ты все еще привязан к солдатам, и это, по-моему, много значит. Это, так сказать, начало начал. Вам надо бы почаще бывать вечерами там, где находятся ваши солдаты.

Фридерика увидела в зеркале, что отец улыбается, хотя и не согласен с ней. Затем он подошел к шкафу, в котором висела его шинель, и что-то положил себе в карманы.

— Кстати, тут недавно приходил твой пастушок, — как бы мимоходом бросил он.

— Я встретила его… — Смотрясь в зеркало, она увидела, как отец на мгновение замер, будто ожидая каких-то разъяснений, а затем продолжила: — И отправила к своему стаду.

— Из-за майора?

Фридерика перестала причесываться. Отец повернулся к ней, и их взгляды встретились в зеркале. Выражение круглого, с высоким лбом, лица отца отнюдь не было строгим, в уголках рта не собирались глубокие складки, из-за которых его губы обычно кажутся короткими и тонкими. В вопросе отца она не уловила и тени упрека. Фридерика недоуменно пожала плечами, продолжая смотреться в зеркало. Постепенно ее взгляд сделался каким-то отсутствующим. Шанц уже не раз замечал у дочери такой взгляд, когда они сидели на веранде у открытого окна или же в саду за домом. Каждый раз, как только вдали раздавался шум проходящего поезда, или доносился гул самолета, или слышался гомон стаи перелетных птиц, Фридерика менялась. Глаза ее становились большими, она вроде бы начинала немного косить.

Казалось, она ждала чего-то. Правда, вскоре девушка приходила в себя, быстро вставала и покидала их, молчаливая и немного печальная. Сегодня она преодолела это состояние быстрее, но почему-то никуда не ушла. Продолжая расчесывать волосы, которые вскоре снова стали пышными и блестящими, она сказала:

— Я его все равно отшила бы.

— А кто этот майор?

— Он артиллерист, женат, имеет сына, Фамилия его Виттенбек.

— Рике, — тихо начал Шанц, не сводя с дочери взгляда, — держись-ка лучше холостых. Их здесь предостаточно.

— Папа, мне почему-то далеко не безразлично, кто рядом со мной. Я сама привыкла выбирать.

Шанц, ничего не ответив, надел шинель.

Фридерика знала: отец сейчас уйдет из дому и его не будет несколько дней. Ей казалось, что он отправляется на фронт. До нее, конечно, дойдут кое-какие слухи о нем, о маршруте движения дивизии, о происшествиях, случившихся во время учений. Иногда в поселок привозят просто приветы или цветы на день рождения, если приезжает хозяйственная или санитарная машина. Сколько радости доставляют такие скупые весточки женам и детям офицеров! Фридерика всегда по-хорошему завидовала им.

Предстоящий отъезд отца впервые по-настоящему огорчил девушку: он обрекал ее на одиночество. Никто другой в семье не был так нужен Фридерике, как отец. С ним одним она могла говорить честно и открыто. С того самого вечера, когда она пошла на бал вместо матери, и до сегодняшнего дня Фридерика толком не знала, почему отец взял ее с собой: то ли по настроению, то ли из жалости. Как бы там ни было, теперь это уже не имеет никакого значения. Важно то, что их отношения после того вечера сильно изменились.

Фридерике порой казалось, что отец тоже хочет поделиться с ней чем-то сокровенным, чтобы лучше понять настроения молодежи, проверить самого себя, справедливость своих рассуждений и аргументов, чтобы не утратить интереса к окружающему.

Сегодня отец уезжал, и это как раз в тот момент, когда он был особенно нужен дочери. Фридерика довольно долго жила в семье обособленно: она сама принимала какие-то решения и сама расплачивалась за них. Вопрос отца о майоре задел ее за живое, а почему — она еще не понимала.

Пока отец будет на учениях, Фридерика не получит от него весточки, а майор если и напишет кому-нибудь, то уж никак не ей. Она ни о чем не спрашивала отца, хотя ей очень хотелось этого.

Снаружи послышался шум двигателя. Это водитель время от времени нажимал на педаль газа, напоминая своему начальнику, что ждет его.

Фридерика подошла к отцу, и он обнял ее. Волосы девушки все еще пахли дождем. Шанц попросил дочь передать матери привет и по возможности помогать ей в его отсутствие.

— Успехов тебе, папа…

Шанц забрал вещи и направился к двери, однако не успел он переступить порог, как Фридерика окликнула его. Подбежав к отцу, она протянула фотографию размером чуть побольше той, что приклеивают на паспорт. Собственно, это была половинка фотографии, другую кто-то оторвал. Шанц взял фотографию. Со снимка на него смотрело лицо дочери, какой она была года два-три назад. Тогда она носила коротко стриженные волосы и все считали ее еще школьницей. Фотография, видимо, откуда-то была сорвана, так как на обороте ее, на уголках, остались следы клея.

— Другая половинка, я думаю, находится у него, — сказала Фридерика. — Помоги мне, пожалуйста, папа: передай ему привет от меня. Его фамилия Виттенбек.

Кивнув дочери, отец вышел из дому, сел рядом с водителем, профиль которого казался чеканным — длинный горбатый нос и вытянутые вперед губы.

Сделав разворот, солдат выехал на главную улицу и дал газ. Он будет рядом с полковником Шанцем целую неделю, днем и ночью. Ему придется нелегко: ведь у него почти не будет времени для сна и отдыха. Дороги в районе учений разбиты, вернее, не дороги, а две глубокие колеи в глинистом месиве, и, чтобы проехать по ним, особенно в дождь и туман, требовалось большое мастерство. Водитель и полковник будут связаны все это время друг с другом как члены одной экспедиции, как космонавты в полете.

Шанц надеялся, что его новый водитель горячо любит свое дело, интересуется этими учениями и достаточно вынослив, чтобы преодолеть все невзгоды и дорожные неприятности. Однако он ни о чем не спрашивал водителя, не желая смущать его и волновать. Скоро и так будет видно, чего он стоит. Шанц и на этот раз поступил так, как делал всегда, когда приказ связывал его на какое-то время с незнакомым военнослужащим.

— Фамилия моя Шанц. Я политработник, мне сорок три года, из них двадцать три я провел в армии, имею четверых детей.

— Меня зовут Ганс Кинцель, — в свою очередь доложил водитель полковнику. — Мне двадцать три года. До армии работал агротехником, жил в Фердинандстале, возле Потсдама, не женат, служу с мая прошлого года.

Шанц испытующе посмотрел на водителя.

— Ваша дочь еще не замужем, товарищ полковник? — неожиданно спросил солдат.

Шанц утвердительно кивнул, а шофер, многозначительно присвистнув, протянул:

— Вот те раз! При таком-то изобилии мужчин! Пожалуй, это говорит не в пользу вашей дочери?

— Не в пользу мужчин, — ответил Шанц.

Тем временем машина подъехала к лесу. Опустились сумерки, и Кинцель включил фары.

Шанц откинулся на спинку сиденья, стараясь устроиться по возможности поудобнее, и только тут заметил, как Кинцель, свернув в несколько раз серое солдатское одеяло, положил его на подлокотник, чтобы хоть в какой-то мере смягчить толчки. Полковник мысленно похвалил водителя и снова подумал о предстоящих учениях. Когда они начнутся, он не знал.

Точное время начала учений никогда заранее не сообщают, однако наступает вдруг такой момент, когда и штабные офицеры, и командиры подразделений понимают, что учения практически уже идут: все транспортные магистрали — как шоссейные дороги, так и рельсовые пути — закрыты для проезда; в районе учений, на танкодроме и на стрельбище завершено оборудование позиций для боевых стрельб; в частях — напряженное затишье, когда тысячи людей ждут сигнала.

Генерал-майор Вернер никогда не отдавал предпочтения какому-то определенному времени суток. Объявление тревоги всегда было сюрпризом и для офицеров, и для солдат. Об одном из полковых учений в прошлом году объявили через пять минут после начала утренней зарядки, так что солдаты испытали много неприятных минут. А два года назад командир дивизии объявил тревогу около часа ночи, когда даже самые беспокойные заснули мертвым сном.

Полковник Шанц был рад предстоящим учениям, которые должны были отличаться от всех ранее проводившихся. И не потому, что на этот раз ему было приказано проверить состояние боеготовности частей своих бывших начальников и наблюдать за их действиями. Ему и без того было известно, на что они способны и что можно ожидать от каждого из них. В ходе учений он надеялся основательно проанализировать действия многих подразделений, а условия для этого складывались самые благоприятные, ведь он должен был находиться как раз там, где будет происходить самое важное не только для подразделения, но и для полка, и для всей дивизии. Шанц имел намерение обстоятельно заняться политической работой в ротах и взводах, пополнить свой полевой блокнот новыми примерами, записать свежие мысли.

В этот блокнот он часто заглядывал и каждый раз черпал в нем больше, чем в разработанных в военной академии печатных трудах о партийно-политической работе, проводившейся во время войсковых учений. Он с давних пор заносил в блокнот результаты своих наблюдений. Постепенно блокнот разбух и оказался перегруженным теоретическими выкладками. Короче говоря, он уже не походил на обычный рабочий блокнот офицера, каким удобно пользоваться каждый день и особенно во время учений.

Но совсем недавно Шанц произвел переоценку ценностей. И произошло это после прочтения книги Л.И. Брежнева «Малая земля». Каждая страница этих воспоминаний значила теперь для Шанца во много раз больше, чем собственные записи. Взяв за образец эту книгу, он мечтал со временем написать свои воспоминания, обобщив в них долголетний опыт службы в армии. На предстоящих учениях он и намеревался собрать недостающий материал.

А еще надо было передать майору Виттенбеку привет от Фридерики, показав ему в качестве опознавательного знака оторванную половинку ее фотографии. Однако чтобы сделать это, майора предстояло еще найти.

Пока что Шанц не знал, как и чем он может помочь дочери. Он, конечно, найдет майора, присмотрится к нему и только потом поговорит с ним. Этот человек разбудил во Фридерике какие-то неведомые ей ранее чувства. Об этом свидетельствовали и торопливые, почти неловкие движения дочери, и сумбурные фразы, и мгновения беспомощности, когда Фридерика становилась такой, какой она была в детстве, — пугалась чего-либо нового и искала у отца защиты. И он, ее отец, безусловно, должен ей помочь.

Лоре Вернер стояла у окна и смотрела вслед мужу, который удалялся по узкой тропинке, засунув руки в карманы шинели и прижав локти к бокам, как будто ему было холодно. Точно так же он уходил от нее и в первый раз, почти двадцать восемь лет назад, когда провожал после танцев домой. И было это тоже ранней весной, бесснежной морозной, ночью. Только тогда он надевал на себя не серую шинель, а синюю куртку. Не было на нем и меховой шапки, а лишь простая фуражка с козырьком, и на ногах были не теплые сапоги, а поношенные темные полуботинки.

В тот раз он тоже засунул руки в карманы и плотно прижал локти к бокам. В ту ночь он действительно замерз. Лоре окликнула его, впустила к себе через окно и долго не могла согреть…

Лоре хотелось открыть окно и позвать мужа, как много лет назад, но она не окликнула его, зная, что сорок метров от двери дома до садовой калитки уже непреодолимы… Лоре не остановила мужа, хотя ее и страшило одиночество. Наступает время, когда она, словно прикованная, подолгу будет стоять на одном месте, а вечерами не сможет заснуть. Во время бессонницы волей-неволей предаешься воспоминаниям, а они всегда приводили ее к тому декабрьскому дню, когда из больницы пришло сообщение о том, что их дочь Катрин умерла.

Генерал-майор Вернер дошел почти до калитки, и водитель распахнул перед ним ее. Лоре так и не окликнула мужа. Она еще ни разу не задержала его, если он отправлялся на службу. Если бы она сделала это сегодня, то муж вопреки своей привычке, может, и вернулся бы. Он еще раз обнял бы ее за плечи и погладил рукой по спине. Но оба не сказали бы ни слова, ведь ему нельзя задерживаться. Так стоит ли окликать его? Только чтобы оттянуть расставание на несколько минут? Лоре ни разу не делала этого, хотя ей всегда хотелось остановить мужа.

Дверца автомашины захлопнулась. «Жигули» тихо и плавно исчезли за деревьями, росшими около соседнего дома. Лишь шум двигателя доносился еще некоторое время.

Муж так ни разу и не обернулся. И это Лоре тоже было понятно. Когда они прощались в коридоре, она улыбалась, во всяком случае, пыталась улыбаться. Во время учений у мужа будет мало времени, чтобы думать о ней. Но если он о ней вспомнит, то пусть представит ее себе улыбающейся. При расставании человек всегда вспоминает самый последний момент прощания.

Лоре Вернер отошла от окна. Нервно прохаживаясь по комнате, она думала о том, что после смерти Катрин ей с мужем надо было бы уехать, и не только из этого дома, но и вообще из этого городка, на новое место, где ничто не напоминало бы им о Катрин. А здесь каждая вещь была связана с ней. В комнатах жили отзвуки ее шагов, в книгах сохранились ее пометки, а струны рояля, кажется, еще дрожали от прикосновения ее пальцев. В саду будут расти цветы, которые Катрин высадила прошлой осенью. Из них цвел только жасмин — скопление белых цветков без листьев на фоне такой же белой стены под ее окном. Увидеть цветы золотисто-желтой форзиции, почки которой лишь сейчас начинают раскрываться, Катрин не было суждено.

Им надо было уехать куда-нибудь далеко-далеко, где все можно начать сначала, если такое вообще возможно для сорокапятилетней женщины. Но никакой командир дивизии, даже если он генерал-майор, не может сменить место жительства и службы только по личным мотивам.

В октябре они все вместе отпраздновали присвоение ему звания «генерал-майор». Когда окончились официальные поздравления и прием, они собрались по-семейному втроем. Новенькая генеральская форма висела за занавеской в прихожей, но они в этот вечер говорили в основном о Катрин и ее поступлении в музыкальное училище. Больше часа она сидела за роялем и по просьбе отца играла этюды Шопена, его полонез ля бемоль мажор, менуэты Баха и Генделя, фортепьянные пьесы Чайковского. Ни отец, ни мать девушки даже не предполагали, что Катрин осталось жить всего несколько недель.

Лоре Вернер снова подошла к окну. На улице было тихо, слишком тихо. Здесь, на этой улице военного городка, в ближайшие десять дней, до возвращения ее мужа, ничего не случится. Лоре позавидовала мужу: предстоящие учения отвлекут его от нелегких воспоминаний о Катрин, втянут в гущу событий, заставят напрячь все свои физические и душевные силы. А когда он вернется с учений домой, то, возможно, уже не будет ощущать так остро горечь от невосполнимой потери, как она, мать. Мужчины быстрее справляются с такими несчастьями.

Он вернется, как возвращался когда-то лейтенантом с учений и маневров, стройный и здоровый, подтянутый, полный впечатлений, о которых потом рассказывал вне всякой связи с происходящим, то радостно, то сердито. Оживление, охватывавшее его после каждого такого возвращения, не имело никакого отношения к ней, Лоре, и некоторое время он казался ей чужим. Но так продолжалось до той минуты, пока усталость не клонила его ко сну. Тогда Лоре садилась рядом с мужем и смотрела, как постепенно его лицо смягчалось и становилось розовым, как у ребенка, который за долгий день вдоволь набегался с дружками.

Лоре Вернер представила себе возвращение мужа после очередных учений, хотя он еще не доехал до казарм, да и сами учения еще не начались. Она посмотрела на часы — совсем скоро, через четверть часа, он войдет в свой кабинет в штабе.

Лоре подошла к телефону и набрала номер. Ответила ее младшая сестра и сразу же передала трубку своему мужу.

— Герхард, — сказала фрау Вернер, — журавли летят.

— Спасибо, Лоре. — Она хотела уже положить трубку, как услышала: — Марлис считает, что тебе надо перебраться к нам на ближайшие дни. С детьми ты не будешь чувствовать себя одинокой. Приезжай!

— Посмотрим, Герхард, — ответила Лоре. — Может быть, и приеду. Успехов тебе!

Герхард Ляйхзенринг командовал одним из мотострелковых полков дивизии. Звание полковника он получил, когда Вернер стал уже генерал-майором. Ляйхзенринг считался способным командиром. Года через два-три его должны были направить в Москву на учебу в Академию Генерального штаба.

Однажды сестра рассказала Лоре, что за несколько дней до объявления тревоги Герхард становится очень нервозным, плохо спит, при малейшем шорохе вскакивает с кровати, а иногда даже сидит ночью в своем кабинете в полной форме. Когда же наконец тревогу объявляют, он чувствует себя измученным, как после целого дня напряженной работы.

Генерал-майор Вернер знал об этой слабости Ляйхзенринга и требовал, чтобы Герхард поборол ее. Лоре Вернер считала, что муж проявляет в данном случае ненужное упрямство, он же называл это последовательной позицией. И Лоре перестала спорить с ним. Она придумала код, с помощью которого теперь и оповещала мужа сестры, когда узнавала время объявления тревоги. С тех пор Герхард сделался на удивление спокойным, и это не укрывалось от глаз Вернера. Он воспринял это как собственный успех, как результат своей воспитательной работы. Но больше других была довольна Марлис. Теперь мысли о предстоящем объявлении тревоги не терзали мужа и не отвлекали от семейных обязанностей.

Возможно, Лоре действительно отправится завтра к сестре и останется у нее до конца учений. Может быть, смена обстановки скажется на ней благоприятно. Во всяком случае, она целых семь дней проведет там, где почти ничто не будет напоминать ей о Катрин. Даже работа мужа и эти предстоящие учения, как и все, что с ними было связано, но имели для нее особого значения, потому что был нарушен баланс между общественным и личным. «К чему все это? Какой смысл в этом, если восемнадцатилетняя девушка, еще не познавшая радостей жизни, умерла от инфаркта?..» — с горечью думала Лоре.

Генерал-майор Вернер сидел в своем рабочем кабинете, но не за столом, а в одном из массивных кресел. Миновала полночь. На час ночи командир дивизии вызвал к себе своих заместителей. До их прибытия ему хотелось немного побыть одному. В штабе к приезду командира дивизии остались только дежурный офицер и адъютант генерал-майора фенрих Риссман, двадцати пяти лет, имевший фигуру тяжелоатлета и носивший обувь сорок пятого размера.

В приемной послышались легкие шаги. Для своего роста и веса Риссман передвигался на удивление тихо. Чуть слышно зазвенела посуда, и через несколько секунд фенрих принес генералу кофейник и рюмку коньяку. С рюмками и чашками Риссман умел обращаться так же ловко, как с оружием и автомобилем. У адъютанта было спокойное широкоскулое лицо, усыпанное веснушками. Не сказав ни слова, он вышел. Это его качество Вернер очень ценил. Риссман говорил только тогда, когда его спрашивали.

Вернер услышал, как Риссман разговаривал по телефону. Он и по телефону обычно говорил мало: коротко спрашивал и передавал указания спокойным, дружелюбным тоном, который чаще всего звучал как просьба. И выполняли их, как ни странно, гораздо быстрее, чем приказы.

Вернер попробовал коньяк, налил кофе в чашку и вытянулся в кресле. Для него учения начинались уже сейчас, когда он расслаблялся, постепенно отдаляясь от того, что было важным для него до прихода в штаб. Например, расставание с женой, которое он переносил сейчас намного тяжелей, чем раньше. Лоре сильно изменилась после смерти Катрин, стала какой-то заторможенной. Но это была скорее не физическая заторможенность, а моральная. При расставании с ним она улыбалась. Это тронуло его сильнее, чем слезы, ибо он знал, что жена улыбалась только ради него. После смерти Катрин она стала еще более тихой и мягкой. Несмотря на седеющие волосы, Лоре выглядела моложе своих лет и очень напоминала Катрин, как будто она старалась сохранить дочь в самой себе, сохранить живой.

Сегодняшнее прощание показалось ему сейчас слишком поспешным. Вернер уже сожалел, что не задержался около жены немного дольше, не дотронулся еще раз до ее густых бровей, не сжал в ладонях ее тонкое лицо, не прижался лицом к ее волосам.

Вернер снова поднес к губам рюмку с коньяком. Этот час одиночества был нужен ему, чтобы полностью сосредоточиться на том моменте, когда он одним-единственным словом приведет в движение сложный военный механизм. Это движение начнется одновременно в нескольких местах. Затем оно будет развиваться согласно закономерностям и правилам, которые диктуются военными действиями. Они определят и все этапы движения, и общую его цель. Любые учения проводятся в условиях, приближенных к боевым. Ни одно из учений, в котором до сих пор принимал участие Вернер, не являлось самоцелью, не служило удовлетворению чьего-либо тщеславия. Учения проводят отнюдь не для того, чтобы занять солдат и офицеров. Ради этого не стоило расходовать столько человеческой энергии, времени и материальных средств.

Конечно, в период подготовки и планирования предстоящего учения всего нельзя предусмотреть. В подготовляемых приказах и распоряжениях, которые отдаются в письменном виде, а затем переводятся условными знаками на топографические карты, только посвященные могут увидеть общий объем работы, которую предстоит потом совершить тысячам солдат, унтер-офицеров и офицеров. Но помимо них в этой работе часто участвуют и многие безвестные помощники: работники железных дорог и охраны, участковые уполномоченные, лесничие, крестьяне производственных кооперативов и руководители государственных учреждений.

За время своей службы в армии Вернер участвовал в учениях на всех командных уровнях, от командира взвода до командира дивизии, а также во многих маневрах Объединенных Вооруженных Сил Варшавского Договора. Его всегда интересовали и впечатляли тактические карты, которые увеличивались в размере по мере его продвижения по службе. Те карты, которыми он пользовался, будучи командиром взвода или роты, умещались в обычной полевой сумке.

Риссман еще раз зашел в кабинет. Он принес карту с нанесенной обстановкой и развернул ее на большом рабочем столе генерала. Вернер допил коньяк, долил кофе в чашку и подошел к столу. Адъютант удалился из кабинета так же тихо, как и вошел.

Вернер еще ребенком полюбил географические карты и собирал все, какие только ему попадались. Из них он черпал дополнительные сведения о странах, о которых учитель рассказывал на уроках географии. Вернер уже тогда хорошо знал, как обозначаются на карте горы, реки, пустыни, леса. Иногда он часами простаивал над одной из своих карт, прослеживая по ней маршрут экспедиций Свена Хедина, мысленно путешествовал вместе с Ливингстоном и Стэнли по Центральной Африке или фантазировал, как он пересекает Австралию, плывет на остров Пасхи или пробирается по тропическим лесам Бразилии и Перу. В своих мечтах он то открывал неизвестные до сих пор народы и племена, то наталкивался на огромные сокровища в недрах земли, а в Южной Америке раскрыл тайну земли обетованной Эльдорадо, сказочно богатой золотом и драгоценными камнями. В ходе этих игр в нем постепенно развивались два важных качества: фантазерство и любознательность. Когда же мальчуган подрос, работа, повседневные заботы воспитали в нем дисциплинированность. Такой же работой, сыгравшей в жизни Вернера воспитательную роль, стала и долголетняя служба в армии.

Но его любовь к географическим и топографическим картам с годами не иссякла. Для Вернера карта с нанесенной на ней обстановкой была не только важным в военном отношении графическим материалом, где «красные» противостояли «синим», где определенным цветом были аккуратно нанесены маршруты движения и направление ударов, пути отхода, позиции своих войск и войск «противника» и масса других обозначений.

Когда Вернер стоял перед картой, как сейчас, она будто оживала в его воображении. Он читал названия населенных пунктов, около которых менялось направление разграничительных линий, названия сел и поселков, через которые проходила красная стрела, обозначающая полосу наступления его дивизии. Он внимательно смотрел, какие дороги соединяют интересующие его населенные пункты, где протекает река, где проходит железнодорожная линия. Многие из городов и сел, находящихся в полосе наступления дивизии, Вернер хорошо знал. Более того, ему были известны не только их широкие центральные площади и главные улицы, но и узкие, кривые переулки с остатками городских стен и сохранившимися башнями. Перед его мысленным взором всплывали дома с пересекающимися буквой «X» балками, солидные кирпичные здания и церкви, чем-то напоминающие крепости. В селах эти церкви выглядят как оборонительные замки, а в городах — как мрачные старые постройки. Вернер знал, что в селах центрами духовной жизни стали новые Дома культуры, заметно потеснив пивные. Он мысленно видел перед собой оживленные улицы и площади, по которым снуют пешеходы, неторопливо прогуливаются влюбленные парочки, бегают дети. Детей везде много. Вот в этом лесу он вместе с женой и Катрин собирал грибы и голубику, вот в этом озере купался…

На самом верху карты, там, где на одном из стрельбищ закончатся учения, расположено село Барсеков, центр одного из самых крупных в ГДР сельхозкооперативов. Бургомистром там Рут Древен. Много лет подряд учения дивизии заканчиваются там балом, который устраивают местный совет и руководство кооператива. В окружении высоких тополей, напоминающих часовых, там до сих пор стоит кирпичный амбар, в котором старший лейтенант Конрад Вернер и агроном Рут Древен проводили свободное время более двадцати лет назад, когда его рота помогала кооперативу в уборке урожая…

Сегодня ночью части дивизии несколькими колоннами выйдут из казарм. Земля начнет содрогаться. Грохот тяжелых машин разбудит и напугает многих жителей. Кое-где на дорогах возникнут пробки, что вызовет у некоторых недовольство и даже раздражение. Подразделения дивизии будут действовать не тайно, а открыто, и эти их действия затронут многих людей независимо от того, понимают они, для чего это делается, или нет.

Вернер знал, что большинство его соотечественников никогда не видели военных карт с нанесенной на них обстановкой, многие из них даже не предполагают, какую большую роль играют в военных учениях карты. Не догадываются они и о том, что карты эти имеют непосредственное отношение к их чаяниям и планам, к их мечтам и стремлениям, потому что любые учения в конечном счете способствуют укреплению боевой мощи армии, без чего не может быть прочного мира.

В его штабе были люди, которые прекрасно разбирались в любой военной обстановке и умели быстро принять правильные тактические решения. Они умело планировали, организовывали и осуществляли передвижение подразделений и частей. Однако леса, как таковые, интересовали этих людей только с точки зрения использования их для сосредоточения войск или создания скрытых путей движения. Населенные пункты они рассматривали с точки зрения их тактического значения, поскольку здесь бой нужно было вести особым способом. А тот, кто в своих оценках и планах не принимал во внимание людей, проживающих в районе ведения боевых действий, не учитывал их мыслей, чувств и отношения к армии, допускал серьезную ошибку и в реальном бою мог потерпеть неудачу.

Подобные штабные офицеры, по сути дела, недооценивали роль солдат, унтер-офицеров и офицеров, рассматривая их лишь как живую силу, необходимую для выполнения поставленной задачи. В конце концов у таких офицеров штабная работа превращалась в самоцель, а штаб, укомплектованный такими офицерами, — в малоэффективный орган.

К этому выводу генерал-майор Вернер пришел, анализируя собственный опыт. Он основательно занимался этим вопросом, учась в военной академии. И теперь, став командиром дивизии, он постоянно задумывался над подобными проблемами. Пока речь шла только об учениях, еще можно было поразмышлять, так как здесь не могло быть реальных потерь, но совсем иначе будет обстоять дело в настоящем бою.

В армии каждый учебный час, каждое политическое занятие, каждый день подготовки кроме основной цели служат еще тому, чтобы научиться лучше понимать своих подчиненных и лучше управлять ими. Особенностью и в то же время главной трудностью в армии является то, что кадровые офицеры и унтер-офицеры должны за относительно короткое время передать огромному числу молодых солдат, надевших военную форму лишь на короткое время, все то, чему сами они научились за многие годы службы в армии. Сегодня солдат должен не только отлично владеть техникой, но и быть образованным, убежденным воином. Офицер, не понимающий возросшей роли партийно-политической работы или забывающий это со временем, вряд ли годится для военной профессии. Офицеров, которые, командуя подразделениями или частями, прежде всего заботятся о собственном продвижении по службе, следовало бы снова направлять на учебу в роты. Не солдаты существуют для штабов, а штабы для солдат. Даже в условиях мирного времени люди являются решающим фактором, а во время войны от него в конечном счете будет зависеть исход войны…

Услышав в приемной шаги, генерал выпрямился и отошел от карты.

Полковник Бредов, коренастый мужчина с чуть намечающимся животиком, который ему, однако, удавалось скрыть благодаря отличной выправке, по-уставному доложил о своем прибытии. У него был глубокий, приятный, но какой-то холодный голос. Старший сын Бредова, курсант третьего курса общевойскового училища, дружил с Катрин, поэтому на похоронах дочери Вернера присутствовала вся семья полковника. Будущий лейтенант Бредов сидел молчаливый и бледный, лицо его время от времени дергалось. Его отец, полковник Бредов, плакал, не стесняясь, и слезы падали на китель, оставляя на нем темные следы.

Вернер поздоровался с полковником за руку, ощутив тепло его плотной, крепкой ладони. Бредов дважды пожал руку генерала, как тогда на похоронах, будто снова хотел выразить Вернеру свое искреннее соболезнование. И Вернеру опять вспомнилась дочь, сидящая за роялем, ее темные легкие волосы, движения, сопровождавшие игру. А в следующее мгновение он представил себе жену, которая осталась дома одна со своей невыплаканной печалью. Генерал в душе разозлился на Бредова, хотя тот ни в чем не был виноват.

— Кофе? — коротко спросил командир дивизии.

Бредов согласно кивнул. Вернер позвал Риссмана и попросил его сварить кофе. Затем генерал снова подошел к карте, хотя мысли его все еще были заняты Бредовом. Полковник не был желанным гостем в частях и подразделениях дивизии. Однако, будучи заместителем командира дивизии по боевой подготовке, он чаще других заместителей Вернера имел дело с командирами частей и подразделений. По характеру это был человек замкнутый, порой просто недоступный. Когда он два года назад, успешно окончив военную академию, получил назначение в дивизию, его очень быстро прозвали «сапожником», так как с давних пор предметом его особого пристрастия являлись сапоги и, наезжая в качестве заместителя командира дивизии в роты и батальоны, он не забывал проверить их состояние. Теперь, если ожидался приезд полковника Бредова, целые подразделения принимались старательно чистить сапоги. За годы службы генералу Вернеру приходилось встречаться с подобными примерами. Среди офицеров попадались и «фуражечники», и «пряжечники», и даже те, кто с особым усердием боролись за чистоту носовых платков. Такие командиры вызывали не уважение, а насмешки и, по сути дела, не улучшали дисциплину, а на какое-то время отвлекали внимание целых взводов и рот от главного. Но бороться с подобными проявлениями педантизма было трудно, поскольку укоренились они довольно прочно.

Предстоящие учения имели для полковника Бредова огромное значение. Ему будет поручено выполнение целого ряда важных задач, потому что, как окончивший Военную академию Генерального штаба, он считался одним из кандидатов на должность командира дивизии. А ведь были случаи, когда Бредов терял контроль над собой. И начиналось все, как правило, со злополучных сапог. Ну а кончалось жалобами из частей…

И снова в приемной послышались чьи-то шаги. Вошли начальник политотдела и начальник штаба дивизии, внешне очень похожие друг на друга. У обоих были темно-русые вьющиеся волосы и голубые глаза. Оба славились невозмутимым спокойствием и жизнерадостностью, которая не раз помогала им в сложной обстановке. Оба были прекрасными стрелками из пистолета и хорошими волейболистами.

Вернер свернул карту. Ему нравились эти офицеры, выполнявшие свои обязанности в дивизии еще до того, как он четыре года назад был назначен командиром. Они очень помогли ему тогда. Но в конце учебного года с одним из них Вернеру придется расстаться. Полковник Петер Хемпель, начальник политотдела, направлен в Москву на учебу в академию. В штаб прибудет новый офицер, потому что полковник Шанц окончательно решил перейти на командную должность. Вернер охотно оставил бы его в дивизии, он хорошо знал полковника и был убежден, что Шанц со временем стал бы таким же хорошим начальником политотдела, как и Хемпель. Почему Шанц решил сменить работу в политотделе на командную, Вернер точно не знал, но предполагал, что напряженность, создавшаяся в поселке в отношении дочери полковника, повлияла на его решение в большей степени, чем он сам этого хотел бы.

Риссман принес кофе. Офицеры расселись в кресла. Все они выглядели немного возбужденными, как перед любыми учениями. На учениях многое повторяется: дневные и ночные марши, боевые стрельбы на дальних стрельбищах, но все-таки ни одно из них не похоже на предыдущее, так как основную массу солдат составляют новобранцы, да и техника и вооружение постоянно меняются, становятся более современными.

Вошел полковник Хорст Зайферт, заместитель Вернера по боевой технике и вооружению. Он вспотел и так раскраснелся, будто все расстояние от дома до штаба пробежал бегом. Поздоровавшись с офицерами, он снял очки, протер их, бросая на присутствующих вопросительные взгляды и смущенно улыбаясь, как опоздавший, который просит, чтобы ему рассказали о том, что он пропустил. На округлом, добродушном лице Зайферта выделялись густые подвижные черные брови, что делало его лицо особенно выразительным.

Последним с точностью до минуты появился полковник Манфред Науэндорф, начальник службы тыла дивизии. Он медленно вошел в кабинет, четко, по-военному поздоровался. И вся комната сразу же наполнилась запахом лаванды.

Хемпель прищелкнул языком:

— От тебя опять чем-то слегка попахивает!

Все весело засмеялись. Полковник Науэндорф выделялся среди офицеров. Даже в стеганом комбинезоне он выглядел элегантно. Кроме того, никто из них не танцевал так хорошо, как Науэндорф, никто не ходил со своей женой так часто в театр, как он, и никто другой не представлял командира дивизии на общественных мероприятиях так охотно, как Науэндорф. Свой кофе он выпил стоя.

— Садись, — предложил ему Вернер.

Науэндорф отрицательно замотал головой, а Бодо Кулонски, начальник штаба, ехидно заметил:

— Сомнутся отутюженные ватные брюки…

Каждый из офицеров так сосредоточенно пил кофе, будто все они и собрались в час ночи специально для того.

Вернер поочередно рассматривал офицеров. Кроме Бредова, он всех их знал много лет. Науэндорф и Заиферт прибыли в штаб дивизии из полков. Здесь они получили звание «полковник» и оба довольно быстро освоились со своими новыми обязанностями. Вернер хорошо чувствовал себя среди них. В штабе дивизии старшие офицеры обращались друг к другу скорее по-дружески, а не как начальники и подчиненные. Каждый уважал товарища, ценил его честность и ответственность. Единственным человеком, с кем Вернер еще не наладил тесного личного контакта, был Бредов.

Командир дивизии поднялся, и все офицеры сразу же поставили свои чашки на стол и тоже поднялись. Вернер знал, что никто из собравшихся в его кабинете не преследует на этих учениях своих личных целей, в том числе и Бредов, хотя его ждут серьезные испытания. Все были готовы к тому, чтобы с момента объявления боевой тревоги в течение многих дней не щадить своих сил и нервов, командовать и управлять тысячами солдат и имеющейся в их распоряжении боевой техникой, вместе с ними участвовать в борьбе за скорость, точность и надежность.

Все они хорошо знали, что на западе их республика граничит с государством, моторизованные армейские соединения которого могут достичь ГДР за полтора-два часа, а его самолеты — всего за две-три минуты. Вероломное нападение такой же агрессивной армии в недалеком прошлом вылилось в самую крупную войну в Европе.

Офицеры смотрели на генерала Вернера и ждали, когда он отдаст приказ начать учения.

Глава 2

Ульрих Фихтнер сидел на своем месте в бронетранспортере, закрыв глаза. Он положил руки на колени и опустил плечи. Сразу же, как выехали из казармы, у него возникло ощущение какой-то грозящей ему опасности. Он просидел, не меняя позы, уже около трех часов, и все тело его словно окостенело. Плечи ныли, будто он десять километров нес на себе крупного ягненка. Подошвы горели, а ремешок каски, казалось, с каждой минутой все сильнее и сильнее впивался в подбородок.

Фихтнера охватил страх. Ему представилось, что его везут куда-то против воли, а помешать этому никак нельзя. Как тогда, десять лет назад, когда соседские мальчишки запихнули его в старую железную бочку. Он не мог сопротивляться — мальчишек было много, все гораздо старше, к тому же они связали его. Потом они закрыли бочку и под громкий хохот и улюлюканье пустили ее вниз по склону. Сначала бочка катилась медленно, а затем все быстрее и быстрее. Какое-то время Ульрих слышал выкрики и хохот, но вскоре грохот бочки заглушил все. Он, как мог, уперся коленями и руками в стенки бочки, ища хоть какую-нибудь опору. Вдруг бочка подскочила на каком-то препятствии. Ульрих потерял опору, его стало бросать из стороны в сторону, пока наконец бочка не наткнулась на что-то и не остановилась.

Когда Ульриха вытащили, он увидел, что бочка застряла в кустарнике и потому не покатилась дальше вниз. После этой мальчишеской шутки Фихтнер две недели провел в больнице.

Сегодня он чувствовал себя не лучше, хотя и находился в бронетранспортере не один. Все остальные, кроме водителя, спокойно спали. Даже лейтенант и тот, кажется, задремал. Голова его ритмично покачивалась из стороны в сторону. Фихтнер мало что мог увидеть внутри бронетранспортера: справа холодная броня машины, о которую он все время ударялся, слева на него постоянно валился дремлющий ефрейтор Айснер.

Все солдаты, в том числе и те, которые пять месяцев назад вместе с Фихтнером были зачислены в это отделение, быстро обжились в новых условиях и легко приспособились к необычному для них ритму жизни. О своих прежних привычках и наклонностях им пришлось на время позабыть или, по крайней мере, не думать о них. Лишь оказавшись в казарме, Фихтнер по-настоящему понял, что человек способен выдержать очень многое. Так, солдаты могут, если этого требует служба, легко заснуть, казалось бы, в самых неподходящих для сна условиях, а через минуту проснуться и правильно и быстро выполнить отданный им приказ или команду. Они могут долго не есть и не пить. Утомительные переходы и другие физические нагрузки, которые выпадают на их долю по нескольку раз в неделю, они переносят, за исключением немногих, со стоическим упорством. Они способны в любой обстановке вести себя так, как от них требуют. А вот ему, Ульриху, привыкшему с детских лет общаться с животными и выросшему на пастбище вместе с овчарками и баранами, приходится трудно. Он по-прежнему постоянно думает о доме и о своем стаде, и, хотя прошло почти пять месяцев, как он служит, он все еще не втянулся в армейскую жизнь. А когда он встретил Фридерику, то познал и муки любви.

Для Фихтнера было бы лучше, если бы его призвали в мае, весной, когда стада перегоняют на пастбище, когда в природе все оживает, когда начинают зеленеть посевы. Он был убежден, что в мае смог бы скорее привыкнуть к солдатской жизни, но его призвали осенью, в ноябре, когда стада возвращаются на теплые скотные дворы. В этот период в селах обычно устраивают праздники, играют свадьбы и у каждого в кармане больше денег, чем в любое другое время года.

Спящий Айснер вдруг сильно прижал Ульриха к борту машины. Тесно, здесь везде тесно: в бронетранспортере, в комнате, где Фихтнер живет вместе с девятью товарищами, даже на собственной койке, над которой расположена еще одна; тесно и в строю, где он зажат со всех сторон и должен идти, как овца в стаде; стоит только зазеваться и хотя бы на шаг отстать, как тебя уже подгоняют. Он ощущает эту тесноту и в столовой, и в кино, и даже в кафе, не говоря уже о танцевальной площадке. Всегда и везде эта давящая, противная теснота. А Фихтнер с малолетства привык к простору: к лугам, рекам, холмам и долинам. Еще совсем недавно он считал, что не сможет прожить и одного дня без всего этого — без спокойно бредущего стада, неторопливого колыхания мягких овечьих спин, гортанных криков баранов и жалобного блеяния ягнят. Все это накрепко вошло в его жизнь.

Но вот однажды Ульриха вызвали на призывной пункт для врачебного осмотра. У него обнаружили сильную потливость ног и искривление позвоночника, о чем Ульрих знал и раньше, однако ни то, ни другое не помешало ему быть призванным в армию.

Менаду его прежней жизнью и той, которую он должен был вести сейчас, Ульрих не видел ничего общего. Если в той, прежней жизни он вставал на рассвете, шел в загон, открывал ворота и выгонял стадо, если не спал по нескольку ночей, когда овцы ягнились, а во время стрижки шерсти работал до полного изнеможения, то все это имело определенный смысл. Но какой смысл в том, чтобы солдат поднимали среди ночи и везли неведомо куда? Здесь он даже говорить не мог так, как ему хотелось, потому что уставом предусмотрено, что в каких случаях отвечать. Он даже ходить не мог так, как это делали его предки, потому что в армии применяли лишь три вида пешего передвижения: шагом, бегом и строевым, да и то только по приказу. Ульрих до сих пор ни с кем еще не поговорил по душам, не поделился своими чувствами и мыслями, потому что одни не принимали его всерьез и посмеивались над ним, а другие обращались с ним как с малышом, за которым постоянно надо присматривать, чтобы с ним ничего не случилось.

Только Фридерика приняла юношу всерьез. С ней он не стеснялся говорить даже об овцах. Правда, после того, как снял форму. Ему лишь сейчас пришло в голову, что, когда они оба разделись, он без боязни смог все рассказать о себе. Возможно, со временем Фридерика поведала бы ему о традициях казарменной жизни и тем самым помогла поскорее к ним приспособиться. Но она прогнала его, прогнала после всего, что между ними произошло. А ведь с тех пор как Фихтнер стал солдатом, его не покидало ощущение, что с ним должно случиться что-то необыкновенное…

Ульрих расстегнул ремешок каски и сразу же почувствовал, что она уже не так сильно давит ему на голову. Неожиданно бронетранспортер свернул с шоссе на разбитую лесную дорогу. Громко урча, объезжая многочисленные ямы в колдобины, машина медленно продвигалась вперед. Фихтнер немного ослабил поясной ремень. От болтанки, запаха бензина и выхлопных газов его начало мутить, захотелось поскорее на свежий воздух. И Фихтнер не выдержал. Вскочив, он откинул люк над головой и высунулся наружу. Сделав несколько глубоких вдохов, он посмотрел на усыпанное звездами небо, полоска которого уже начала светлеть на востоке. Впереди и позади двигались другие машины. Покачиваясь, словно тяжело нагруженные, они медленно шли в северном направлении. Вскоре они выбрались из леса и поехали по полю.

Фихтнеру захотелось определить, что это за поле, и он высунулся побольше, но было слишком темно, а узкие лучи фар бронетранспортеров светили не очень далеко. Слева виднелись контуры лиственных деревьев. Несмотря на выхлопные газы, Фихтнер почувствовал запах теплой от дождя земли и пробуждающихся от зимней спячки деревьев. Свежестью и медом липы, каштаны и клены запахнут только тогда, когда распустятся почки и появятся первые зеленые, точно лаковые, листочки. Высунувшись в открытый люк, Фихтнер чувствовал себя гораздо лучше, чем внизу.

Колонна свернула влево. Водители переключили скорости. Двигатели грозно заурчали, выбросив вверх сизые облачка выхлопных газов. И вдруг Фихтнер почувствовал резкий удар по лицу. Голова его откинулась назад. Толстая ветвь сорвала с него каску. Потеряв опору, Ульрих свалился внутрь бронетранспортера. Лоб и левая сторона лица горели огнем. Через некоторое время он ощутил прикосновение чьих-то рук, которые осторожно накладывали пластырь на ушибленные места, а потом услышал голос Айснера:

— Ну что ж ты, Фихтнер… Всегда с тобой что-нибудь приключится. — Айснер поднялся и закрыл люк. Садясь, он добавил: — И что-то с тобой еще будет?

Через несколько минут он снова задремал. Фихтнер позавидовал способности Айснера так быстро отключаться и засыпать, а больше всего тому, что ефрейтор через несколько недель уволится в запас.

В районе сосредоточения наконец-то наступила тишина. Все машины уже вычищены и заняли свои места. Полк полковника Ляйхзенринга расположился в большом сосновом лесу. Третья рота сосредоточилась по соседству с зарослями дуба. На деревьях кое-где сохранились прошлогодние листья. Утреннее солнце отражалось от серо-зеленых бортов бронетранспортеров, окрашивая брезентовые навесы в мягкий желтоватый цвет.

Лейтенант Анерт сидел в люке механика-водителя и смотрел вдаль: на палатки, машины и командный пункт штаба полка. Совсем недавно он, молодой офицер, был назначен командиром взвода. Он впервые участвовал в таких крупных учениях, поэтому все для него было ново и интересно.

Несмотря на тишину и полумрак, в лесу можно было многое увидеть и услышать. Вот где-то неподалеку рубят дрова, видимо для походных кухонь, которые уже готовятся варить обед. Тяжелые бензозаправщики не спеша переезжают от роты к роте. Монотонно стучит дизель, давая ток для штаба полка. В одной из офицерских палаток собрались на инструктаж командиры батальонов и рот. Для самого Анерта работа начнется лишь после того, как майор Пульмейер вернется оттуда в роту.

Время от времени от штаба отъезжал мотоциклист и быстро возвращался. Высокие сосны за просекой стояли в ряд, будто выстроившись на парад, а уголки надрезов, сделанные на стволах для сбора живицы, казались знаками различия.

От штаба полка роту отделяла только просека. Но Анерт хорошо знал, что для него лично путь до этого штаба будет долгим и трудным. Свой первый шаг он сделал несколько месяцев назад, когда его выпустили из училища лейтенантом. Второй шаг, который мог привести его на работу в штаб, Анерт хотел сделать на этих учениях. В душе он надеялся, что командир роты даст ему возможность показать себя.

Солдаты расположились на земле возле бронетранспортеров. После плотного завтрака их клонило ко сну. И вдруг кто-то заиграл на губной гармошке. Это мог быть только Фихтнер. Он всегда носил с собой несколько маленьких губных гармошек различной тональности и играл большей частью народные мелодии. Ульриха называли ходячим песенником, потому что он знал наизусть почти все песни. Он утверждал, что в его селе люди по вечерам и сейчас собираются на площади, как в старые добрые времена, и поют. Солдатам взвода эти рассказы казались такими же странными и необычными, как сам Фихтнер и его довоенная пастушеская профессия.

Но на губной гармошке он играл хорошо, с чувством, и Анерт всегда с удовольствием слушал его.

Фихтнер заиграл песню «У колодца пред вратами». Вдруг один из солдат сказал:

— Послушай, Ульрих, раньше ты играл ее повеселее. А сейчас у меня просто слезы навертываются на глаза.

— Он отказ получил, в этом все дело, — заметил другой солдат.

Кто-то засмеялся и добавил:

— Конечно. Наш Ульрих и красавица Фридерика… Это ведь… Знаете, кого они напоминают? Квазимодо и Эсмеральду. Примерно так.

Говоривший снова засмеялся, но его никто не поддержал. Это был Литош, один из самых молодых во взводе. Ему только что исполнилось девятнадцать. Он был чересчур болтливым, иногда просто назойливым, со всеми разговаривал как с равными, даже с командиром взвода. И всегда у него про запас была какая-нибудь байка, а в разговоре он то и дело употреблял свое любимое выражение: «Примерно так». Эти два слова стали его кличкой. Литош из Берлина, работал раньше на стройке в Марцане, в части же он слыл отличным водителем бронетранспортера.

— Ты думаешь, — недоверчиво спросил кто-то, — он действительно переспал с ней? Может быть, он просто выдумал все это? Он и девушка, о которой мечтает весь полк…

— Готов поспорить, — перебил говорившего другой солдат, — что он сочиняет.

— Не торопись, — возразил ему Литош. — В таком деле женские поступки не поддаются объяснению.

Снова послышался смех. Засмеялся негромко и Анерт. Фихтнер же невозмутимо продолжал играть на гармошке, как будто речь шла вовсе не о нем. Он молчал даже тогда, когда Литош обратился к нему:

— Эй, Улли, оставь-ка свою игрушку и расскажи, как все было? Правда ли, что у нее родинка на бедре?

Все насторожились, ожидая ответа, но Фихтнер молчал.

— Эй, пастух, не оглох ли ты? — уже громче спросил Литош.

Фихтнер не спеша отнял гармошку от губ, похлопал ею по ладони и снова заиграл. На этот раз зазвучала еще одна печальная песня «Охотник дул однажды в рог».

Анерт знал официантку, о которой шла речь. Несколько раз она его обслуживала. Ему запомнилась ее походка — очень спокойная, даже когда кафе было переполнено и ей приходилось спешить. Анерт находил, что походка у нее осторожная, немного стеснительная. А еще ему запомнился ее рот. У нее были полные губы с глубокими, похожими на ямочки уголками, но она почти не улыбалась. Теперь он был уверен, что скорбные складки возле рта Фридерики могли появиться от печальных песен, которые Фихтнер играл чаще всего. И лейтенант мысленно сделал вывод, что, может быть, связь между Фихтнером и официанткой существовала, хотя ему, Анерту, это безразлично. Для него Фридерика Шапц недоступна. Будучи невысокого роста, он не подходил ей даже в качестве временного ухажера. А на явно бесперспективное дело Анерт не привык расходовать ни время, ни силы.

В своей жизни он всего лишь два раза ухаживал за девушками. Первой была светловолосая нежная девочка из параллельного десятого класса, не выше его ростом, которую никто из ребят не замечал. Они подружились и ходили вместе, пока Мануэла в одиннадцатом классе не начала вдруг быстро расти и не обогнала его на целую голову.

Второй была Ганна, с которой он познакомился в Доме армии в Лёбау. Это была энергичная плотная девушка из районного комитета Союза свободной немецкой молодежи, с которой никто не танцевал. Ганна родилась в селе, что расположено между Лёбау и Гёрлицем. Больше всего она была привязана к деревенской жизни и родителям. Несмотря на это, Анерт был убежден, что ему удастся вырвать ее оттуда. Он ухаживал за ней целый год, даже во время подготовки к экзаменам, отчего немного отстал и смог наверстать упущенное только благодаря своему прилежанию. Когда же Ганна узнала, куда его посылают, она наотрез отказалась уехать из родных мест, и Анерт ее больше не видел.

Однако он нисколько не унывал, так как верил, что в один прекрасный день найдет себе жену. Пока что он не чувствовал такой необходимости и считал, что в первые годы службы офицеру даже лучше без семьи. Не надо распылять свои силы. Он с равнодушной усмешкой наблюдал за своими семейными коллегами, озабоченными проблемами жилья, отпуска, устройством детишек в садик. Анерт полагал, что у него все еще впереди, важно только не упустить благоприятный момент. Он хорошо знал, чего именно хочет, и умел сосредоточить все свои усилия для достижения этой цели. Он хотел, чтобы его перевели работать в штаб, и как можно скорее. Он не собирался долго возиться с солдатами.

Став офицером, он решил, что дослужится по меньшей мере до полковника. Ведь в армии рост человека играет второстепенную роль, главное здесь — строгое соблюдение субординации: начальникам и старшим подчиняются младшие по должности и по воинскому званию.

В школе ему четыре года приходилось мириться с тем, что большинство одноклассников называли его «малюткой Михаэлем». А когда он заявил, что станет офицером, дразнить его начали даже больше. Поскольку он относился к числу лучших учеников в классе, то мишенью для острот оставался только его рост. Теперь лейтенант в глубине души мечтал, чтобы случай когда-нибудь сослужил ему службу и направил к нему солдатом хотя бы одного парня из числа его бывших одноклассников.

Неожиданно Фихтнер перестал играть.

— Свиньи вы все… — чуть слышно проговорил он.

Несколько мгновений было тихо, а потом кто-то громко рассмеялся. К нему присоединились и другие.

— Да оставьте вы его в покое! — сказал ефрейтор Айснер.

Литош не сдавался:

— Послушайте, он не понимает шуток. Мы ведь по-доброму… Он давно уже не мальчик… Привык на гражданке целыми днями шататься со своими овечками, вот и одичал, индивидуалистом стал… — не отставал Литош.

— Придержи-ка лучше язык! — оборвал его Айснер.

— Я только подумал, — не отступался Литош, — что он, может быть, после демобилизации придет поработать в нашу молодежную бригаду. Уж там-то он научится, как надо женихаться.

— И все же я добьюсь ее, — сказал Фихтнер. — Вот увидите!

— Кого? Фридерику Шанц? — удивился Литош и с улыбочкой пропел: — Прощай, прелестная служанка! Уходишь ты от нас, чтоб стать пастушкой!

Все громко засмеялись, а Литош добавил:

— Улли, если ты ее добьешься, то три полка выстроятся шпалерами на вашей свадьбе, и все в резиновых сапогах: слезы-то потекут рекой, так я полагаю.

Анерт увидел, что Фихтнер встал и пошел в рощу. Даже под ватником четко вырисовывались его лопатки. Шел он не спеша, как ходят уставшие люди. Лейтенант окликнул Фихтнера, но тот обернулся только на второй оклик. Такое в армии бывает редко, но сегодня Анерт не обратил на это внимания. Он приказал солдату сходить к гауптфельдфебелю за новой каской. Утерянную каску, конечно, раздавили ночью следовавшие за ними бронетранспортеры и танки. Одна каска — не такая уж большая потеря. Все могло быть гораздо хуже. Хорошо, что ветка не сломала Фихтнеру шею. Тогда армейская карьера лейтенанта Анерта застопорилась бы уже после первых месяцев службы. Он задремал, как и ефрейтор Айснер, который исполнял в то время обязанности командира отделения. И никто из них не заметил, когда Фихтнер открыл люк и высунулся из него.

Анерт посмотрел вслед солдату, который удалялся по просеке в направлении походной кухни. Такой человек, как Фихтнер, очень нужен в отделении или во взводе: он всегда дает пищу для разговоров, веселя этим других. Люди, подобные Литошу, потребуются для более важных дел. И еще одно усвоил Анерт за пять месяцев службы: в стрелковом взводе встречаются люди с такими разнообразными характерами, темпераментами и жизненным опытом, что дискуссии и споры всегда утихают сами по себе, без вмешательства командира. В разговорах, подобных только что закончившемуся, Анерт участвовал редко. Во всяком случае, до сих пор. Такие солдаты, как Айснер, сами внимательно следили за тем, чтобы дело не доходило до крайности. Анерту оставалось только наблюдать. Так он больше мог узнать о своих солдатах, чем если бы сидел с ними. Тут надо лишь в нужный момент слегка одернуть их.

Анерт был сторонником соблюдения дистанции. Он считал ненужным влезать в души солдат, пытаться переделать их, наверстать за полтора года службы в армии все упущенное за восемнадцать лет их жизни. Его мало интересовали радости и горести подчиненных, он не собирался постоянно навязывать им свои советы. Это, по его мнению, могло только избаловать их и привести в конце концов к тому, что они станут приходить к нему с каждым пустяком. И когда кто-либо из солдат пытался вынудить его на это, лейтенант направлял их к командиру отделения. Порядок в армии зиждется прежде всего на воинской дисциплине, есть писаные и неписаные законы, которые военнослужащие должны строго выполнять.

Еще во время учебы в офицерском училище Анерт убедился в том, что многие преподаватели и командиры не терпят никаких возражений или критики. Но Анерту было отнюдь не трудно вести себя так, чтобы не вызывать никаких нареканий. Почему же в полку должно быть иначе? Он знал, что многие солдаты думают и поступают точно так же, как он сам. Каких-то восемнадцать месяцев можно и потерпеть. Не надо только постоянно надоедать друг другу. Лейтенант Анерт хотел добиться успеха, продвинуться по службе, а сделать это без помощи солдат он вряд ли сумел бы.

И вдруг в сосновом лесу стало оживленнее. Из длинной, прикрытой маскировочной сеткой палатки, в которой командир полка проводил совещания, вышли командиры подразделений. Среди других Анерт узнал Пульмейера: из всех командиров рот майор был единственным, кто курил трубку. Вот он взял в рот одну из своих походных трубок, табачный дым которой еще можно было кое-как переносить до тех пор, пока майор ее не раскурит. Пульмейер уже десять лет командовал ротой в этом полку и этим очень гордился, чего Анерт никак не мог понять, но о чем, однако, остерегался сказать своему начальнику.

Лейтенант подозвал командиров отделений и приказал им еще раз тщательно осмотреть оружие и снаряжение, опасаясь, что слишком долгое бездействие солдат отрицательно сказалось на их навыках и дисциплине.

Лишь после того как командиры отделений направились к своим солдатам, Анерт спрыгнул с бронетранспортера на землю. И в тот же миг перед ним появился долговязый ефрейтор Айснер, которому Анерт приходился как раз по плечо. У ефрейтора были широкие, мускулистые плечи, которые, казалось, мешали ему, когда он пролезал через люк. Однако бывший сталевар, за что бы он ни взялся, все делал быстро и ловко.

— В чем дело? — спросил офицер, глядя снизу вверх на ефрейтора.

Анерт вообще не любил стоять рядом с высокими людьми. Это лишало его уверенности. Но Айснер раздражал его не своим ростом, а тем, что вел себя как-то сдержанно, осторожно, даже недоверчиво, хотя всегда очень решительно.

— Нам надо позаботиться о Фихтнере, товарищ лейтенант.

— Нам? Вы его командир отделения, так что и заботьтесь.

Светло-голубые глаза Айснера с серо-коричневыми крапинками в радужной оболочке, похожими на искорки, немного сузились.

— Под словом «нам», — пояснил он, — я подразумеваю всех солдат взвода.

— Собраниями у нас, как вы знаете, занимается секретарь комсомольской организации. Пойдите к Литошу…

Айснер, нисколько не смутившись, продолжал:

— С Фихтнером происходит что-то неладное. Когда у нас, в мартеновском, у печи появлялся кто-либо подобный, мы его обычно отсылали вниз. А здесь это не менее опасно…

— Вы слишком все преувеличиваете.

— Нисколько не преувеличиваю, товарищ лейтенант. Анерт глубоко вздохнул.

— Позаботьтесь сами о солдатах своего отделения! — приказным тоном сказал он, показывая тем самым ефрейтору, что разговор окончен, и, повернувшись, направился к палатке командира роты.

Он был уверен, что Айснер еще стоит на месте и смотрит ему вслед. Сам лейтенант боролся с желанием обернуться, и ему удалось пересилить себя только после того, как он представил глаза ефрейтора, светло-голубые недоверчивые глаза, которые не оставляли его в покое. Ефрейтор был одним из тех, кто не хотел приспосабливаться. Он всегда опирался на свой жизненный и трудовой опыт, как будто здесь была не армия, а какой-нибудь завод. Правда, через несколько недель Айснеру предстояло уволиться в запас.

Майор Пульмейер сидел с командирами взводов и своим заместителем по политчасти неподалеку от походной кухни. На коленях у него лежали карта и блокнот — он знакомил офицеров с конкретной обстановкой. Сколько раз ему приходилось заниматься этим за двадцать лет службы, он уже и не помнил. Обстановка в основном была похожа на сегодняшнюю, и, видимо, так будет всегда. Простым людям, жаждущим счастья, веками приходилось бороться за него, защищая себя от притеснений со стороны тех, в чьих руках было все. Предстояли решительные бои, но бедняки были слишком слабы для того, чтобы одержать победу. Однако немногим более шестидесяти лет назад первый такой удар по капитализму был нанесен в России и увенчался успехом, как и каждый последующий. И так будет до тех пор, пока на земном шаре не останется больше людей, которые притесняют других.

Пульмейер мог думать обо всем этом и одновременно говорить о конкретной тактической обстановке, поскольку одно было связано с другим, и майор непроизвольно придавал своему голосу особую проникновенность, а его богатый офицерский опыт и внутренняя убежденность подчеркивали серьезность его слов. При этом он наблюдал за подчиненными ему офицерами, которые сидели рядом. По выражению их лиц, и особенно по их глазам, он узнавал, насколько внимательно они следят за его мыслями и как понимают тактическую задачу, которую он перед ними ставил.

Сегодня майор то и дело посматривал на нового командира взвода лейтенанта Анерта, который слушал его, как и другие, но в отличие от остальных почти не делал никаких заметок. Правда, само по себе это еще ничего не значило. Для Пульмейера достаточно было и того, что у человека хорошая память, но про себя майор решил сегодня же это проверить. Лейтенант уже более пяти месяцев находился в роте, а Пульмейер знал о нем не больше того, что написано в его личном деле. Ни на одного из командиров взводов, которые служили в его роте, а их за все годы службы майора было около тридцати, ему не потребовалось столько времени, чтобы разобраться в их личных качествах, способностях или слабостях. Возможно, скрытность Анерта объяснялась прежде всего его невысоким ростом. Но уже сам факт, что Пульмейер не знал этого точно, раздражал его. Новичок пока еще не установил тесного контакта с другими командирами взводов, что обычно сделать совсем не трудно ввиду равного служебного положения. Узкие голубые глаза Анерта смотрели внимательно, лейтенант всегда находился как бы настороже. Но, как говорится, в душу к себе он пока не пускал.

До сих пор каждый взводный через пять месяцев службы в роте уже либо добивался первых успехов, либо терпел первые неудачи, а у Анерта не было ни того, ни другого. Его взвод был нелучшим, но и нехудшим. Все пока шло нормально, дисциплина у солдат была хорошая. Может быть, на учениях лейтенант собирался показать себя, свои способности? Как бы там ни было, а майор решил больше не ждать и в ближайшее же время, как только появится возможность, послать Анерта «под огонь». Он хотел понять лейтенанта, узнать об интересах солдат его взвода, которым отнюдь не безразлично (даже если они иногда и делали такой вид), каков их командир: живой, хороший человек или сухарь-службист.

Майор стремился получше узнать Анерта еще и по другой причине. На новый учебный год третья рота вызвала другие роты дивизии на социалистическое соревнование. Рота майора Пульмейера четко сформулировала свои обязательства. На этих учениях, которые по-настоящему еще и не начались, всем сидящим сейчас перед командиром роты придется много потрудиться, чтобы доказать, что им по плечу любые задачи.

Но сейчас Пульмейер не собирался проверять память Анерта. Он ожидал гостя — полковника Шанца, который уже подошел к походной кухне. Командир роты спокойно закончил совещание, напомнил командирам взводов, чтобы они основательно поговорили со своими солдатами о задачах, стоящих перед ними. Каждый солдат должен понять, с какой целью он делает то или другое и как его действия связаны с действиями всей дивизии. Порой солдат целый день едет куда-то, сидя в кузове машины или бронетранспортера, затем долго окапывается в исходном районе, а через несколько часов оставляет свой окопчик, чтобы с ходу форсировать реку, и так далее… И если он не поймет конечной цели и смысла этих действий, то все будет казаться ему пустой тратой времени и игрой в кошки-мышки, которая к тому же и очень дорого обходится. Солдаты неплохо умеют считать. И хотя они многого не видят и многое принимают на веру, ценить время они умеют.

Майор знал все это по опыту общения с солдатами самых различных возрастов. И какая тогда польза от того, что после окончания учений солдата в чем-то упрекают или за что-то хвалят, он все равно не знает точно, за что именно.

Вопросов у командиров взводов не оказалось, и майор Пульмейер отпустил их. Старший лейтенант Фрейер, заместитель командира роты по политчасти, ушел вместе с лейтенантом Анертом. Пульмейера радовало молчаливое понимание, установившееся между ним и Фрейером. Его радовала и работа этого молодого офицера, который до учебы в военном училище был секретарем районного комитета Союза свободной немецкой молодежи.

Теперь майор мысленно обратился к Шанцу, которого он знал уже много лет. Когда Шанц стал заместителем командира полка по политчасти, Пульмейер был командиром роты. На это же время пришлось и годичное пребывание Пульмейера в должности командира батальона. В частности, благодаря Шанцу он без осложнений вернулся в свою роту после неудачи батальона на инспекторской проверке, хотя кое-кто хотел вообще избавиться от Пульмейера.

Шанц взял на кухне две чашки кофе и направился к курилке. Тяжеловесный полковник казался несколько нерасторопным, когда медленно семенил, как сейчас, вытянув вперед руки с чашками. Кофе Шанц любил больше всего. На учениях он иногда мог целый день ничего не есть, лишь бы был кофе. Он не проходил мимо ни одной кухни, не спросив о кофе. Но к майору Пульмейеру полковник пришел не только ради этого. От майора он ждал большего, и тем более сейчас, когда после его повышения дистанция от роты до штаба увеличилась. Но для Шанца это ничего не значило. Время от времени он появлялся в третьей роте, иногда предупредив о своем приходе по телефону, иногда неожиданно. И Пульмейер всегда был рад видеть его.

Пульмейер никак не мог понять, почему Шанц ушел с командной должности, растворился, так сказать, в безликости крупного штаба. Одно он знал твердо: полковник при этом не преследовал никаких личных целей в отличие от тех, кто искал покоя за штабной дверью.

Пока Шанц шел, балансируя кофейными чашками, Пульмейеру вспомнился приезд в полк большой группы офицеров-инспекторов. Они прибыли в конце февраля, и часть группы во главе с начальником занялась проверкой третьей роты.

Начальником был стройный подполковник в очках с квадратными стеклами, которые придавали его мягкому лицу с округлым подбородком более строгий вид. Разговаривая, подполковник не мог сидеть спокойно, а ходил взад и вперед по кабинету Пульмейера и каждый вопрос сопровождал щелчком пальцев, как будто выстреливал в своих слушателей. Подполковник говорил много, и Пульмейер с удовольствием слушал его, потому что тот интересно и убедительно облекал свои мысли в длинные фразы, в которых ни разу не запутался, будто следовал по нити Ариадны. Он умел говорить так зажигательно, что одно его волнение привлекало к нему всеобщее внимание. Но когда подполковник, закончив говорить, выходил из комнаты, майор, как и старший лейтенант Фрейер, с трудом мог вспомнить, что, собственно, он сказал, что посоветовал. Два дня этот подполковник по многу часов держал офицеров в кабинете или клубе, отрывая их от занятий с солдатами. Он говорил об основах политической подготовки и воинского воспитания, а затем опрашивал всех по очереди. На второй день проверки он изложил на заседании партийной группы содержание последней речи Эриха Хонеккера, а затем сделал двухчасовой обзор по истории СЕПГ, постоянно подчеркивая при этом значение откровенного разговора с солдатами.

Шанц терпеливо слушал оратора. Он сидел рядом с Пульмейером и смотрел на присутствующих. В третьей роте насчитывалось всего двенадцать членов партии. Вопросов ни у кого не возникло, и старший лейтенант Фрейер хотел уже закрыть заседание. Как вдруг Шанц попросил слова и обратился к солдатам и унтер-офицерам:

— Ну, товарищи, вы все внимательно выслушали, кое-что записали, а теперь скажите, что вы будете делать со своими записями, прибыв в подразделения?

Солдаты и унтер-офицеры посмотрели на свои заметки, затем переглянулись, однако никто не ответил на вопрос полковника.

— Ну, давайте, говорите! — потребовал Шанц. — Мы здесь в своем кругу.

Айснер оперся на локти и так налег грудью на край стола, что его спина выгнулась.

— На это трудно ответить, товарищ полковник, — проговорил он. — Если я расскажу все так, как только что услышал… Надо бы как-то попроще… Но сначала нужно все осмыслить самому… — Айснер пожал плечами и оттолкнулся руками от стола.

Остальные, в том числе и командиры взводов, поддержали его. Шанц предложил, чтобы товарищи из инспекторской группы пришли вечером в казарму и вместе с членами партии откровенно побеседовали с солдатами. Партийная группа приняла это предложение.

Пульмейер пошел с подполковником в отделение Айснера. Ефрейтор представил инспектирующего и дал ему слово. Когда подполковник сказал, что пришел для того, чтобы откровенно побеседовать с ними, все прислушались. Даже Фихтнер и тот подошел к столу.

— Откровенно побеседовать… — начал первым Литош. — Звучит неплохо. Но чтобы вот так, сразу, товарищ подполковник… Мы ведь впервые вас видим. Почему вы заинтересовались именно нами? Не знаю… Кто вот так, с первого раза раскроет перед вами душу?..

Все негромко засмеялись. Потом и другие высказывались, но за Литошем все-таки осталось первое слово. Айснер и Пульмейер только временами вмешивались в беседу. Говорил большей частью сам подполковник, говорил взволнованно, пытаясь с помощью обобщений объяснить взаимосвязь событий, происходящих в мире, и конкретных задач армии, ссылаясь при этом на ряд руководящих документов и официальных правительственных заявлений. Он старался быть убедительным, но каждый раз терял почву под ногами, как только Литош или кто-то другой из солдат противопоставлял сказанному им вопросы из повседневной жизни: об отпусках, о политическом воспитании, о политзанятиях, на которых нужно отвечать на поставленные вопросы, а если, чего доброго, сам задашь вопрос, то тебе обычно говорят, что это не относится к изучаемой теме. Были затронуты даже такие малоприятные явления, все еще встречающиеся в повседневной жизни, как небольшие злоупотребления и крупные растраты. Затем начали спорить друг с другом, так как Айснер, работая на сталелитейном заводе в Бранденбурге, знал то, что не было известно Литошу, жившему в Берлине. И все-таки эта беседа в казарме оказалась полезной, особенно для подполковника, которому солдаты дали ясно понять, что они подразумевают под словами «откровенный разговор».

Через два дня, когда подводились итоги проверки в целом, инспектора, командиры подразделений и их заместители по политчасти собрались в кабинете партполитработы. Подполковник подвел итоги проверки. Одно он хвалил, другое порицал, на третье указывал, о четвертом спрашивал, отвечал на вопросы на одном дыхании, искусно играя словами. Пульмейер внимательно слушал офицера. По когда тот сел, у майора снова возникло ощущение, что докладчик закончил свое выступление слишком рано, не сказал самого важного. Видимо, и другие офицеры думали так же, потому что все уставились в свои блокноты и молчали.

Тогда поднялся Шанц, поднялся тяжело, словно нехотя. Он поставил кулаки на красное сукно стола и обвел офицеров взглядом. Когда Шанц так вставал, чтобы выступить перед людьми, то обычно на его лице сразу же появлялась добродушная улыбка. Пульмейер достаточно хорошо знал его, чтобы понять, что полковник нашел цель, по которой он сейчас точно и безжалостно будет «палить» своими замечаниями. Поскольку никто не догадывался, на кого или на что он нацелился, в комнате стало особенно тихо.

— Мы слишком много говорим вообще, — негромко начал полковник в установившейся тишине. — Если бы коммунистическое общество создавалось только с помощью речей, оно давно было бы построено. В последние дни все офицеры-инспектора и офицеры полка много говорили о социалистических отношениях в нашей армии. Однажды я подсчитал, сколько раз произносилось выражение «личность солдата социалистической страны»: пятьдесят один раз только после обеда. Причем ни одного солдата там не было. Просто мы слишком много говорим о том, что нам надо делать. Здесь, в полку, я, например, за один день уже три раза слышал пространные ссылки на последнюю речь товарища Хонеккера. Один раз это сделал партийный секретарь, один раз — заместитель командира полка по политчасти и один раз — начальник инспекторской группы. Совещание заняло в общей сложности около шести часов. Трое выступающих говорили почти об одном и том же, повторяя друг друга, и трижды за стол садились, за немногими исключениями, одни и те же офицеры. Должен вам откровенно признаться, что, к сожалению, у вас в полку слишком много времени тратится впустую. — Шанц сделал паузу и, вытащив из папки пачку бумаг, положил ее перед собой на стол. — И на бумаге мы пишем слишком много, — сказал он и хлопнул рукой по этой пачке. — Вот тут сплошные указания, сообщения и требования представить всевозможные доклады, подвести итоги работы штабов от полка до дивизии. Если так будет продолжаться, то нам придется экономить на тиражах наших центральных газет. — Он еще раз хлопнул рукой по пачке бумаг. — Понятно я говорю? Прежде чем что-то сказать или написать, следует спросить самого себя: нужно ли это кому-нибудь? А нужно это прежде всего самим ораторам, так как это, по их мнению, повышает их авторитет в глазах того или иного начальника. Одну из причин нашего многословия я вижу в том, что кое-кто имеет довольно поверхностное представление о солдатах и слишком мало учитывает то, что занимает их мысли и чувства. Чем дальше от полка… — Тут Шанц вскинул вверх обе руки и снова опустил их на стол.

Офицеры полка молчали…

Сейчас полковник медленно приближался к курилке и, хотя внимательно следил за тем, чтобы не расплескать кофе, все же увидел Пульмейера, во рту которого дымилась трубка.

Когда на майоре стеганый комбинезон, он кажется чуть-чуть потолще и пошире, чем обычно. Вообще же в нем все узкое и острое — нос, подбородок, кадык. Насмешники утверждали, что в этом, видимо, виновата его долгая служба командиром роты. Солдаты как наждак, который точит всякого ротного, пока от того ничего не останется.

И еще один недостаток был у Пульмейера — кривые ноги. Поэтому-то майора и выпускали впереди роты во время смотров только зимой, когда полы шинели закрывали его ноги. За это его даже прозвали «кавалеристом». Правда, он никогда не сидел на коне, да никто точно и не знал, какие ноги бывают у кавалеристов.

Все это, однако, майора не трогало, своим прозвищем он даже гордился. Унтер-офицеры и солдаты, прибывающие в третью роту, всегда вначале посмеивались по поводу ног Пульмейера, но это продолжалось недолго.

Шанц подошел к майору, и тот взял у него из рук одну чашку. Усаживаясь, полковник немного кряхтел.

— Ну, Карл, — пошутил Пульмейер, — тебе надо быть теперь особенно осторожным: от штабной работы быстро жиреют и становятся ленивыми.

Шанц засмеялся, потом с наслаждением отпил из чашки первый глоток. На верхней губе у него остались крупинки кофе. Он слизнул их языком и разжевал.

— «Сапожник» Генрих сообщил, что приедет. Это случайность или нет? — спросил Пульмейер после небольшой паузы.

Шанц пожал плечами, а майор, увидев это, подумал: «С каких это пор ты стал таким скрытным? Ведь ты же только что явился из штаба дивизии».

Шанц знал, что Пульмейера не проведешь. Он все распознает каким-то особым чутьем. И поскольку полковнику надо было поговорить с командиром роты спокойно, он удовлетворил его любопытство:

— Один батальон вашего полка получит крылья, точнее говоря, вертолеты.

— Какой?

— Это сейчас как раз и решают полковник Бредов и твой командир полка. — Шанц снова отхлебнул крохотный глоток кофе из чашки.

От походной кухни доносился запах горохового супа. Солнце начало греть сильнее. Еще когда полковник шел через лес, шинель казалась ему лишней. Застывшие капельки смолы на стволах сосен лучились, как янтарь. В районе сосредоточения была тишина — не сонная, а какая-то особенная, свидетельствующая о напряженной, целенаправленной деятельности находящихся здесь людей. Штабы занимались своей работой, планируя переброску войск и бои, использование боевой техники и вооружения, прорабатывая варианты на оборону и наступление.

Шанцу всегда нравилась подготовительная фаза учений, во время которой еще не было большой спешки. Для политработников — это самое удобное время, чтобы проводить массовую политико-агитационную работу. Когда же войска начнут выдвигаться вперед, приступят к занятию и оборудованию позиций, когда они на полигонах начнут поражать цели, открывая по ним огонь из всех видов оружия, чем, собственно, и будут заняты почти все солдаты и офицеры, тогда политработник должен убеждать не словом, а личным примером. Он обязан быть там, где нет командира, или там, где труднее всего. Там он должен создавать атмосферу спокойствия и уверенности, потому что для солдат особенно много значит забота о таких насущных потребностях, как сон и еда. В районе сосредоточения Шанц каждого политработника заставит идти к солдатам, в роты и взводы.

После того как Шанц уехал вчера из поселка, мысли его то и дело невольно возвращались к дочери. Во время поездки на машине он разговорился с водителем о современной сельскохозяйственной технике для уборки урожая. Оба, вспомнили, как когда-то пекли картошку в полевых кострах, вспомнили осенние деревенские запахи, дым, расстилавшийся над полями, подобно туману. Шанц невольно подумал о Фридерике. Когда он сидел в кабинете у генерал-майора Вернера и делал заметки по обстановке, нанося на свою карту необходимые сведения на предстоящие учения, то нашел на ней маленькое озеро, в котором много лет назад купался во время штабных учений. Почти по всему берегу озера рос густой камыш, отгораживая воду от берега сплошной желто-зеленой стеной. Глядя на это маленькое голубое пятнышко, Шанц представил, как хорошо было бы показать как-нибудь это озеро дочери.

Полковник думал о Фридерике со смешанным чувством радости и боли. Он чувствовал, что снова обрел дочь. Их отношения изменились в лучшую сторону, и он понял, насколько одинока она сейчас. Он увидел в ней женщину, он осознал вдруг, что мужчины говорят и думают о ней, но в то же время он понял и женщин из поселка, которые терпеть не могут Фридерику. Он не раз вспоминал свое вчерашнее прощание с дочерью, когда она дала ему половинку фотографии и попросила помочь ей. С Фридерикой явно что-то произошло. Она никогда не была такой беспокойной и никогда не тревожилась, если речь шла о мужчинах. Сейчас в ней открылось что-то такое, в чем он может ей только позавидовать. Она, видимо, вступила в тот возраст, когда женщина может отказаться от всего на свете, только не от своего идеала, думы о котором в равной мере переполняют ее радостью и печалью. У Шанца в жизни такого уже не будет. Его любовь была совершенно другой. И хотя она не была поверхностной, в ней все же чего-то не хватало, что-то прошло стороной, не затронув сокровенных струн его души. Он всегда это ощущал, когда видел, что делает любовь с молодыми людьми, когда они из-за нее забывают обо всем. Шанцу от души захотелось помочь дочери.

Он повернулся к Пульмейеру и спросил:

— Не знаешь ли ты майора Виттенбека, артиллериста?

Пульмейер смотрел в эту минуту вдаль, на рощу, и Шанц не был уверен, расслышал ли майор его вопрос. Пульмейер неожиданно встал, вынул из кармана кожаную перчатку и быстро протер ею свои сапоги. Шанц сразу догадался, кто приближается к роте. Пульмейер быстро пошел к дороге, которая отделяла расположение роты от штаба полка. Через минуту Шанц увидел, как он идет уже по краю просеки с полковником Бредовом, направляясь, видимо, к бронетранспортерам роты.

В прошлом году на одном из партийных собраний в штабе Шанц, критикуя Бредова, высказал несколько замечаний в его адрес, сославшись на то, что о нем говорят солдаты: «Вот увидишь, когда Бредов уволится в запас, он станет чистильщиком обуви!»

Кое-кто из офицеров тогда резко обрушился на Шанца: мол, легко высказываться подобным образом, это может развеселить, и только. Ведь дисциплина и порядок в дивизии от этого не улучшатся, да и офицеров не станут уважать больше. Порядок и дисциплина в армии подчас начинаются именно с чистых сапог и правильного ношения фуражки, с утюжки брюк и стрижки волос по-уставному.

В своем ответе Шанцу Бредов порекомендовал политработникам уделять больше внимания подобным мелочам, а большинство офицеров, говорил он, проходят мимо недопустимых явлений и даже посмеиваются над теми, кто неутомимо борется с нарушителями дисциплины. Шанц не остался в долгу и в ответном слове подчеркнул различие между стремлением к порядку и дисциплине и причудами отдельных офицеров. К причудам, как известно, люди подлаживаются быстро, как к привычкам учителей, и такая чрезмерная, но односторонняя требовательность офицеров уже не дает должного результата. Исход боя решают отнюдь не безукоризненно вычищенные сапоги…

Шанц смотрел вслед Пульмейеру и Бредову, которые остановились у первого бронетранспортера. Видимо, Бредову не в чем было упрекнуть командира роты относительно маскировки и чистоты машин, и они пошли дальше. Бредов на своих коротких ногах делал маленькие шаги, и поэтому всегда казалось, что он спешит. Когда же на нем был ватный комбинезон и в его движениях не было быстроты, он выглядел угловатым.

Полковник Бредов расспрашивал Пульмейера о командирах отделений и взводов. Он интересовался, сколько они служат в роте, какой у них опыт. Когда они приближались к расположению третьего взвода, солдаты собирались разойтись, но вдруг послышалась громкая команда лейтенанта, и Анерт заторопился навстречу начальству.

«Только бы не упал», — подумал Литош, глядя на командира взвода. При этом он невольно вспомнил с грустью свою стройку в Марцане. Когда туда приходили гости, ребята сразу же приступали к делу — говорили о браке в работе, об отставании или об ускорении темпов строительства. Там гости вели себя не как начальники, а как товарищи, так что не надо было обдумывать каждое слово, прежде чем сказать что-то. А во время перерыва начальство в цех вообще приходило только в том случае, если произошло ЧП. На первом месте там всегда была работа и люди, которые ее делали. Кое-что оттуда, со стройки, неплохо было бы перенести и в армейскую жизнь. Так думал Литош.

Солдаты ждали начальство. Лейтенант первым повернулся кругом и пошел к своему месту у замшелого пня, солдаты не спеша последовали за ним. Полковник Бредов и Пульмейер стояли в нерешительности. Они не могли идти дальше, так как понимали, что солдаты чего-то ждут. И тут Анерт принял решение. Он достал из бронетранспортера два складных стула, и офицеры сели на них спиной к машине. Одной беседой больше, одним перерывом меньше. Лейтенант стоял рядом с полковником, держа руки за спиной, и неотрывно смотрел на него, чтобы сразу же среагировать на его жест или слово.

Литошу такие беседы не нравились. В большинстве случаев от них было мало пользы. Начинались они обычно с общих вопросов, а заканчивались поучениями: «Ну, товарищи, как настроение? Как пища? Может быть, имеются какие-то жалобы? Есть ли у вас вопросы? Эти учения, товарищи, видите ли…» и так далее.

Все это были общие слова.

К майору Литош никогда не чувствовал неприязни. Даже с самого первого раза он не отпугнул его. Но сейчас он вряд ли будет говорить. Скорее всего, он постарается взглядом своих серых глаз удержать кого-либо из солдат от выступления, а кого-то из них, напротив, подтолкнуть к такому выступлению.

Беседа началась почти так, как и предполагал Литош. Во время разговора полковник то одной, то другой рукой опирался о свое колено. Чуть позже он снял фуражку и положил под стул. Он выглядел усталым и немного нервничал. Усталость Литош ему прощал, она ведь не считается с воинским званием. Но почему полковник чувствовал себя так неуверенно перед солдатами?

Волосы у полковника были почти бесцветные. Кто знает, сколько лет он носит все эти каски, пилотки и фуражки? В Берлине к ним на стройку одно время регулярно приезжал на лошади старик, который собирал отходы пиломатериалов или металлолом. Шерсть у его лошади была и не коричневая, и не серая, а такая, как волосы у полковника, сидящего рядом с Пульмейером.

Лейтенант Анерт внимательно слушал, что говорил проверяющий. Время от времени, когда полковник что-то подчеркивал или задавал очередной вопрос, он согласно кивал. Солдаты отвечали кратко, осторожно и без особой охоты. Литош попытался представить себе полковника без формы. Тогда в нем не останется ничего заметного, за исключением глаз. Они у него светло-голубые, как небо в морозный день на восходе солнца. Эти глаза видят все, от них не скроешься. Они остановились на Литоше еще до того, как полковник обратился к нему с вопросом:

— А вы, товарищ? Какая у вас была профессия до армии?

— Я строил дома, товарищ полковник.

— Где именно?

— В Берлине, в Марцане.

Бредов кивнул и проговорил:

— Отлично! Строитель — это прекрасная профессия, когда знаешь, для кого строишь. Значит, вы помогали выполнять нашу программу социального строительства…

Литош согласно кивнул и тихо произнес:

— Можно и так сказать…

Бредов перевел взгляд на другого солдата. Литош не понимал, как эти глаза не замечают, что солдатам сейчас очень хочется поострить, подремать или покурить. И тогда он сам спросил офицера, можно ли закурить. Полковник разрешил. У майора в зубах оказалась трубка. Видимо, она, уже набитая, лежала наготове у него в кармане, потому что он первым выпустил дым изо рта. Литош предложил полковнику сигарету, и все почувствовали себя свободней. Даже Бредов немного оттаял. Перекур объединяет людей так же, как хоровое пение или коллективная выпивка. Сразу же начались разговоры. Послышался смех. Все смолкли только тогда, когда один из солдат спросил, как долго продлятся учения.

— Дней восемь — десять… — ответил полковник. Услышав это, кто-то выпалил:

— И половины было бы достаточно!

Полковник кивнул, но вовсе не в знак одобрения. Он наклонился и загасил в песке наполовину выкуренную сигарету. Этим он снова нарушил контакт, который возник у него с солдатами несколько минут назад.

— Вам все это кажется, видимо, слишком долгим, да? — спросил он. — И учения, и срок службы…

Это не было ни вопросом, ни утверждением. Литошу, например, в словах полковника послышался прямой укор. Может быть, послышался только ему, потому что другие восприняли замечание Бредова скорее как шутку. Некоторые даже одобрительно засмеялись, соглашаясь с полковником, за спиной которого вдруг появилась фигура Шанца. Все шутя начали высказывать свои предложения относительно продолжительности срока службы и, расхрабрившись, дошли до того, что ограничились одним месяцем.

Тут кто-то вскочил с места и смеясь закричал:

— Собираем вещи, ребята! Мы и так слишком задержались здесь!..

Солдаты зашумели, перебивая друг друга. Пульмейер молчал, ни во что не вмешиваясь.

Анерт сделал серьезное лицо, сразу стал немного похож на полковника и громко выкрикнул:

— Тихо!

Все умолкли, только один солдат, который сидел чуть поодаль, продолжал смеяться до тех пор, пока не обратил внимания на внезапно наступившую тишину.

— Я не понимаю, — вполголоса проговорил полковник, оглядывая всех, — что вы нашли в этом смешного?

Литош услышал негромкое покашливание. Это было вежливое предупреждение Шанца, но Бредов не понял его и продолжал говорить. В его словах все заметнее звучало раздражение. Наконец полковник, спохватившись, постарался говорить спокойнее и проникновеннее, но почувствовал, что солдаты больше не слушают его, что вообще нет никакого смысла продолжать разговор, потому что контакт с ними потерян. Но, понимая это, проверяющий все же продолжал говорить, считая необходимым довести до солдат всю серьезность своих аргументов.

Бредову навсегда запомнился день 15 августа 1951 года, когда во время одной из демонстраций ему пришлось познакомиться с резиновыми дубинками полицейских. С тех пор он не признавал компромиссов. В сентябре, выйдя из берлинской больницы, он сразу же направился в ближайшее отделение народной полиции, а через два дня надел синюю форму.

Свистящий звук резиновых дубинок, глухие удары по голове и плечам Бредов не забыл до сего времени. Он помнил, как упала под ударами полицейских Хильда. Из носа и рта у нее текла кровь, бледное лицо девушки, казалось, раскололось на сером булыжнике мостовой, как тонкое стекло. У нее обнаружили перелом затылочного позвонка и внутреннее кровоизлияние. Когда несколько недель спустя он, уже в форме полицейского, навестил Хильду в больнице, она, не узнав его, закричала от страха. Их любовь и мечты о совместном будущем оказались разбитыми.

Все это навсегда сохранилось в памяти Бредова, и ему становилось легче только тогда, когда перед его мысленным взором всплывало серое от страха лицо того полицейского, которого он схватил за горло и не отпускал, пока сам не получил удар по голове.

Тот день повлиял на всю дальнейшую жизнь Бредова. У него появилось чувство предубеждения ко всему, что идет оттуда, с той стороны. С такой же неприязнью он относился и ко всем единомышленникам тех полицейских (будь они в форме или без нее), которые вольно или невольно помогали этому насилию и жестокости, делая в то же время вид, будто все это их нисколько не касается. Каждый раз, когда Бредов сталкивался с проявлением равнодушия, он испытывал разочарование и обиду. В последнее время его все чаще охватывало возмущение. Оно постепенно накапливалось в нем и однажды могло прорваться наружу. Его возмущало даже невысказанное несогласие солдат с чем-нибудь, не говоря уже о явном непринятии того, ради чего он живет. Даже если оно облекалось в шутку, он и тогда мысленно негодовал. Он не терпел длинных, свалявшихся волос, импортных полиэтиленовых пакетов, джинсов с фирменными этикетками и других вещей с наклейками западного производства, поскольку они ассоциировались у него не только с легкомыслием. Он считал, что все эти вещи, войдя в привычку, в моду, в конце концов определят и образ поведения молодежи.

Вот и сейчас солдаты как ни в чем не бывало рассказывали анекдоты о военной службе и считали дни, оставшиеся до увольнения в запас. И это в то время, когда агрессивные крути за рубежом объявляют нейтронную бомбу чуть ли не самым гуманным оружием, потому что очень хотят иметь ее на вооружении. В такие минуты Бредову казалось, что он снова слышит свист резиновых дубинок над головой, и он невольно думал о тупой жестокости тех, кто сегодня разгоняет демонстрацию молодежи, а завтра готов пойти гораздо дальше. Перед его глазами вставали женщины и дети — беззащитные жертвы всяких агрессий и войн. Тогда в душе у него поднималось раздражение. Он хотел бы говорить проникновенно и убежденно, а оказывался чаще всего просто резким. Он хотел бы убедить своими словами других, а на деле только будоражил их. И чем яснее Бредов понимал, что солдаты внутренне отдаляются от него, тем чаще начинал отчитывать их.

— За что вы так обрушились на нас? — спросил вдруг Литош. — Будто мы совсем слепые…

Томительная тишина повисла над поляной.

Шанц понимал, что внезапно наступившее молчание вызвано разными причинами. Одних слова Бредова задели, и они смотрели в землю, чувствуя, видимо, справедливость критики в их адрес. Другие не соглашались с ним, а третьим все это было безразлично, и они считали рвение проверяющего офицера по меньшей мере странным.

Но сейчас было необходимо направить их мысли в нужное русло, заставить их хотя бы задуматься, помочь им лучше разобраться в сложившейся ситуации. Для такой беседы с сорока юношами нужен был особый подход, а Бредов, к сожалению, не был готов к этому. Аргументы убеждают не сами по себе, их еще требуется умело преподнести.

Повисшее тяжелое молчание прервал сигнал на обед. Это был очень удобный предлог для окончания беседы, и Шанц и Бредов покинули расположение роты. Бредов шел быстро, торопливо, и, только оказавшись в роще, освещенной горячим полуденным солнцем, полковник несколько успокоился.

Отломив около надреза на сосне кусочек желтой, как мед, смолы, Шанц поцарапал его, понюхал и удивился тому, что не уловил почти никакого запаха. И все же в лесу в этот час уже по-летнему пахло смолистым деревом. На некоторое время Шанц полностью отдался воспоминаниям. Мысли легко уносили его в прошлое, перекликаясь с настоящим, возвращались к сегодняшней, явно неудавшейся беседе. Постепенно Шанц снова обрел спокойствие, без которого он не смог бы вести столь важный разговор. Бредов, казалось, понял, что Шанцу хочется с ним поговорить, и не пошел к командному пункту кратчайшим путем, а свернул налево.

Шанц не знал, с чего начать. По его мнению, Бредов сейчас должен был бы сказать, что после обеда намерен вернуться в роту Пульмейера и довести до конца разговор с солдатами. Если бы Бредов ему заявил об этом, Шанц смог бы спокойно пообедать, а затем поехать дальше, чтобы разыскать майора Виттенбека.

Пока шли, полковник Шанц думал о том, что многие формальные беседы в подразделениях объясняются неуверенностью или недостаточным опытом некоторых молодых командиров взводов и рот или обусловлены их чрезмерной служебной занятостью. Однако с Бредовом все обстоит иначе. Почему, например, он бывает таким недоступным, строгим и холодным? Может быть, его специально держат подальше от солдат? Или заваливают работой, где он почти незаменим — на командном пункте, у карты, в процессе планирования и организации учений? Во время проведения таких учений все в штабе убеждаются, что Бредов обладает широкими военными знаниями и умеет применять их на практике. Он превращает их в приказы и решения, в которых учитывается все: от состояния путей движения до особенностей местности. В такие дни ему подчинены тысячи людей, которые быстро и уверенно выполняют эти приказы, и никого не пугает холодная строгость полковника. Не достаточно ли этого? Не удовлетвориться ли этим? Может быть, вообще не нужно стремиться к тому, чтобы каждый офицер был еще и хорошим воспитателем?

Насколько знал Шанц, люди, подобные Бредову, существовали всегда. Однако, по-видимому, правильнее было бы доверять им оперативную работу и держать их подальше от солдат. Эти мысли настроили Шанца на примирительный лад.

Вскоре они дошли до района сосредоточения, ограниченного рвом шириной метров пять-шесть, по дну которого струилась чистая вода. Кругом лежали поваленные сосны с обрубленными сучьями. Бредов уселся на один из стволов и, подняв с земли сосновую шишку, принялся разминать ее пальцами.

Шанц закурил.

— Они на самом деле такие или только делают вид? Я имею в виду, такие равнодушные ко всему, что связано с выполнением воинского долга? — сквозь зубы раздраженно спросил Бредов.

Шанц относился к числу людей, которые умеют слушать собеседника. Он не раз замечал, что, чем внимательнее слушаешь собеседника, тем раскованней он себя чувствует, тем спокойнее протекает разговор.

— Иногда меня просто охватывает страх, — продолжал Бредов. — У них же нет никаких идеалов! Все цели и желания сводятся к приобретательству. — Постепенно он заговорил более миролюбиво. — Мы костьми ложились, трудясь на благо нашего государства, а они только корчат недовольные рожи. Как дети, которые ждали, что после окончания школы им подарят мопед, а вместо этого получили велосипед. Иногда мне кажется, что свои двадцать лет они прожили вовсе не здесь, а где-то там, вдалеке, и к нам только что приехали. И мне становится страшно, а тебе?

Ничего не ответив, Шанц кивнул. Он хотел, чтобы Бредов выговорился до конца. Шанца интересовало, действительно ли полковника волновало его мнение или он просто хотел выговориться после неудавшейся беседы с солдатами и теперь искал причину собственной неудачи.

— В чем тут дело? — продолжал Бредов. — Почему они такие? Объясни мне это!

— Ты все несколько упрощаешь, Генрих. Хочешь, чтобы я растолковал тебе то, что объяснить очень трудно. Это можно понять только в том случае, если ты постоянно находишься среди солдат. Но когда ты, придя в подразделения, интересуешься прежде всего начищенными сапогами, то у тебя не остается времени побеседовать с их владельцами. Может, эти молодые люди потому такими и выросли, что на гражданке сталкивались лишь с теми, кто постоянно ругал их, упрекал и подозревал во всех смертных грехах вместо того, чтобы дать ответ на поставленные вопросы.

— А теперь ты все упрощаешь, Карл. Молодое поколение! Завтрашние хозяева жизни! Это лозунги, но на деле все обстоит иначе. Разве можно им доверить будущее? Они же не уберегут его. Убеждения для них ничего не значат, самое важное — это вещи. Дисциплина и порядок, умение отказаться от чего-то личного в интересах общего дела — где это у них? Вряд ли кто-либо из этих ребят захочет сделать по своей инициативе чуть больше, чем необходимо. Я лично их не понимаю, и это меня очень огорчает.

Бредов переложил шишку из одной руки в другую, а затем бросил ее в ближайшее дерево.

— Какой батальон полетит на вертолетах? — спросил Шанц.

— Первый.

— Значит, и рота Пульмейера?

Бредов кивнул.

— Я на твоем месте возражал бы, — посоветовал Шанц. — Я предложил бы командиру дивизии другие роты. Как нее ты можешь такую сложную боевую задачу доверить этим равнодушным, недисциплинированным и эгоистичным, как ты говоришь, парням?

Бредов ничего не ответил. Он встал и принялся ходить взад и вперед, с силой вдавливая каблуки в землю. Шанц продолжал говорить. Он высказал все, что у него накипело по отношению к Бредову. Он понимал, что оперативные способности Бредова хороши в штабе, но ведь ему слишком часто приходится иметь дело с солдатами. Разве может он командовать ими, если не понимает их и не доверяет им?

— Меня удивляет, что ты до сих пор все еще служишь в армии, Генрих. Если верить тебе, то выходит, что эти люди не в состоянии выиграть даже самого маленького боя. Может быть, ты считаешь, что ты здесь единственный настоящий коммунист, которого к тому же заставляют заниматься бесполезным делом?

Бредов замедлил шаг, но не остановился. Будто заведенный, он продолжал ходить взад и вперед.

— Тебя-то, конечно, они нисколько не волнуют? — спросил он наконец.

— Да, меня волнуют не они, — откровенно признался Шанц. — Меня беспокоит судьба таких людей, которые, как ты, не верят в молодежь и в каждом их вопросе видят провокацию. Разве это вина восемнадцатилетних и двадцатилетних юношей, что слова «классовая борьба» им знакомы только по книгам, а понятие «классовый враг» они воспринимают как исторический термин? Для тебя эти слова имеют свой смысл, а для них — свой. Перед ними классовый враг выступает не с резиновой дубинкой и не с винтовкой, а с различным дефицитным барахлом, и вид у него вовсе не такой, какой сразу вызвал бы ненависть. А ты кричишь на них и, вместо того чтобы помочь им разобраться, что к чему, только отталкиваешь от себя. В результате же некоторые из них действительно превращаются в тех, за кого ты их принимаешь.

Бредов остановился перед Шанцем, и тот невольно взглянул на его сапоги — блестящие, начищенные сапоги, только на левом носке и на подъеме проступило несколько коричневых пятен. Шанцу вдруг захотелось запачкать эти сапоги, залепить их землей.

— Все? — спросил Бредов.

Шанц кивнул:

— На сегодня все, Генрих. Я многое мог бы тебе сказать, но пока с тебя довольно. И вот еще что. — Он встал и, посмотрев полковнику в лицо, добавил: — Знаешь, когда-нибудь мы будем отстранять от работы тех, кто своей заносчивостью и начетничеством наносит больше вреда, чем пользы.

При этих его словах Бредов повернулся кругом и пошел прочь. Шанц понимал, что испортил с ним отношения, но только так его и можно было пронять. Конечно, это больно, однако необходимо, ведь Бредов занимал довольно высокий пост, а после учений, видимо, займет более ответственную должность. Шанцу хотелось знать, способен ли полковник Бредов понять свои ошибки и измениться или уже относится к числу неисправимых. В жизни таких, как он, наверное, был период, когда они молчали, вместо того чтобы спрашивать, и заучивали наизусть, вместо того чтобы думать. В какой-то момент они, видимо, решили, что уже добрались до своей станции, а дальше могут ехать бесплатно, не беспокоясь ни о чем. Такие люди были подчас нетерпимы и несправедливы и политические основы преподносили молодежи как теорему Пифагора. Живая философия и марксистское мировоззрение, которые мы исповедуем, стали для них чем-то вроде расписания поездов или рецепта из поваренной книги, где все предусмотрено с точностью до минуты, до грамма.

Насколько все это присуще Бредову, Шанц должен был узнать непременно, так как от оценки действий Бредова за время учений будет зависеть и решение, которое примут после их окончания генерал-майор Вернер и другие начальники, когда зайдет речь о дальнейшем продвижении по службе полковника Бредова. Шанц считал, что все надо выяснить уже сейчас, потому что Бредов находится в дивизии почти два года, а они многое упустили, многого не замечали и в принципе мало чем ему помогли.

Полковник Бредов скрылся за деревьями. Шанц встал, но пошел не к своей машине (после неудавшейся беседы с солдатами он не мог просто так уехать из района сосредоточения), а в расположение третьей роты.

Старший лейтенант Фрейер собрал членов партии на совещание. Повесив на задней дверце бронетранспортера карту района учений, он коротко обрисовал политическую обстановку в Европе, а затем перечислил, какие силы НАТО противостоят армиям Варшавского Договора.

Далее Фрейер сообщил членам партии, что в последних маневрах НАТО в общей сложности участвовало более миллиона человек и что военное руководство блока исходит из того, что в результате возможного внутреннего кризиса в одной из социалистических стран возникнет очаг напряженности, который блок НАТО попытается использовать для внезапного начала войны, чтобы в короткое время захватить стратегическую инициативу и достичь своих агрессивных целей. Фрейер более подробно остановился на этих целях, рассказал о многочисленных попытках стран — членов НАТО спровоцировать внутренний кризис в ГДР и других социалистических странах. И только после этого старший лейтенант перешел к дивизионным учениям.

Когда Шанц подошел к собравшимся, он увидел, что слушают Фрейера не только члены партии. Даже солдаты, стоявшие у бронетранспортера, придвинулись поближе.

— Вы меня поняли, товарищи? — спросил Фрейер. — Вы должны знать, и не только вы, но и все солдаты в роте, что успех учений зависит от каждого из нас. Если кто-то этого не поймет, то все наши усилия могут оказаться напрасными. Конечно, это трудная задача, и бывает очень неприятно, когда ты объясняешь, а кто-то недоверчиво ухмыляется тебе прямо в лицо. Однако не следует сдаваться. Мы ни на кого не собираемся нападать, но если все-таки придется воевать, то мы должны нанести такой удар, чтобы враг не смог опомниться.

Шанц понял, что здесь ему нечего делать. Он запишет в свой блокнот лишь новую фамилию — Фрейер. Этого старшего лейтенанта нельзя упускать из виду. Уходя из роты, полковник Шанц думал о том, что солдаты, возможно, уже позабыли о встрече с Бредовом, а служба продолжается. На первый план выдвигаются более важные дела. Так иногда бывает и дома. Родители все еще спорят между собой из-за детей, а сами дети давно забыли и о полученном ими выговоре, и о том, по какому поводу возникла в семье ссора. В хорошем настроении полковник Шанц направился к своей машине.

Глава 3

Фридерика сидела в большом глубоком кресле с мягкими подлокотниками и высокой вогнутой спинкой. Оно стояло у нее в комнате уже три года. Фридерика поставила его в нишу за печкой, куда уместился еще и коричневый сервант. Сидя в своем любимом кресле, девушка всегда чувствовала себя уверенно, словно кто-то сзади подошел к ней и ласково положил руки на плечи. Это ощущение связано у нее с давним воспоминанием. Когда-то ее так же оберегали и утешали, но она уже не помнила, кто это был: мать, бабушка или отец. Воспоминания далекого детства всплывали в ее памяти только в связи с этим креслом, которое стало для нее чуть ли не одушевленным. Иногда Фридерика, входя в комнату, приветствовала его, а иногда даже разговаривала с ним.

Это кресло ей подарили родители подруги по работе. У них оно стояло в сарае, и они собирались его разломать, но знакомый столяр починил кресло, а Фридерика подобрала для него нарядную обивку — бежевую ткань с листьями и цветами.

Почти у каждого предмета в этой комнате была своя история, и каждый из них имел к Фридерике большее отношение, чем если бы он был просто куплен ею или кем-то подарен ей.

Тот же столяр смастерил для нее сервант. Он сделал его через две недели после кресла и пригласил Фридерику к себе, чтобы вместе с ней подобрать для его окраски цвет лака.

Когда Фридерика была маленькой, она любила заходить в столярную мастерскую. В резком запахе свежих опилок и в свернувшейся, будто от боли, стружке ей чудилось что-то возвышенно-печальное. Лежащие всюду гладко оструганные доски, рейки и бруски казались удивительно чистыми. Здесь совершалось таинство последнего умирания деревьев, совершалось легко, безболезненно. А вот пилу Фридерика не любила. Как только ее зубья впивались в дерево, оно, как казалось Фридерике, испуганно вскрикивало. У каждого дерева свой голос: у березы он более чистый и звонкий, чем у сосны; у дуба более глухой, чем у ясеня. Каждый из этих криков заканчивался дрожащим, скорбно-монотонным пением пилы, которая словно знала, что разрушает нечто монолитно-цельное.

Когда Фридерика три года назад зашла в столярную мастерскую, там было тихо-тихо. Солнечные лучи косо пробивались через покрытое пылью стекло, освещая все мягким желтоватым светом. Столяр, мускулистый мужчина лет сорока, стоял перед футляром от старых часов, в котором он хранил книгу учета, квитанции заказов, счета и прочие записи. Он стоял к Фридерике спиной, обнаженный до пояса. На нем был синий фартук, концы завязок которого свисали сзади с шеи и на поясе. Перед ним высился ее сервант, длиной метра два и шириной около метра, сколоченный из прочных ясеневых досок с красивыми прожилками. Ножек у него еще не было, он покоился на плоской подставке, отчего больше походил на сундук. Фридерика подошла к серванту и положила руку на холодное, немного запыленное дерево.

— Ну как? — полюбопытствовал столяр и будто забыл про нее на какое-то мгновение.

Затем он повернулся лицом к Фридерике, посмотрел на нее, и она сразу же поняла, что это «ну как?» относилось вовсе не к серванту. Быстрым движением правой руки он развязал узлы фартука на шее и на поясе и бросил его на верстак. В таком виде столяр показался девушке еще более сильным и крупным. Она смотрела на него и почему-то пыталась представить себе, что бы почувствовала, если бы он вдруг прикоснулся к ней, если бы его широкие, отвердевшие от постоянного обращения с деревом руки дотронулись до ее лица, шеи, груди, если бы его круглое лицо с мясистым носом неожиданно прижалось к ее плечу, припудрив его мелкими опилками. Фридерика заметила, что на верстаке лежало несколько одеял. Столяр медленно подошел к ней, поднял руки и стал расстегивать ее пальто. Он действовал умело и быстро, а Фридерика не двигалась. Только когда столяр запустил руки ей под свитер и дотронулся до груди, Фридерика схватила одну из реек, прислоненных к стене, и ударила ею столяра со всего маху по рукам. Он громко вскрикнул. Она увидела, как на руках у него проступили красные полосы, опять почувствовала себя свободной и через мгновение оказалась на улице.

Спустя несколько дней у входной двери позвонили. Двое незнакомых мужчин внесли сервант. В нем Фридерика нашла кисточки, бутылки с олифой, банку с лаком и составленную столяром инструкцию по окрашиванию. В том же конверте лежал счет, на котором столяр написал несколько слов, желая ей всего доброго, а в самом низу, в графе «Цена», приписал: «Извините».

Теперь справа от серванта на стене висела скрипка. Ее лакированная поверхность отдавала теплым блеском. Полтора года назад эту скрипку Фридерике подарили родители на день рождения. За несколько недель до этого в Доме Национальной народной армии выступал оркестр из Берлина. Официантки коллективно отправились на этот концерт. Что было первым номером программы, Фридерика не помнила. Зато осталось в памяти, как после антракта один солист протискивался вперед между плотно сидевшими музыкантами. Скрипку и смычок он держал высоко в правой руке, как плывущий по реке солдат свое оружие. Скрипач приехал из Ленинграда. Это был высокий полный мужчина, с короткой шеей и гладко зачесанными назад темными волосами. Все это, как и плотно облегавший фрак, делало его похожим на большого пингвина. Фридерика и ее подружки еще посмеялись над этим музыкантом: ему больше подходило играть на барабане. Но вот он поднес скрипку к мясистому лицу, положил подбородок на темную деку, глаза его сузились, взгляд показался отсутствующим, и скрипач неподвижно застыл на некоторое время рядом с пультом дирижера.

Когда оркестр заиграл, солист так и не пошевелился, казалось, он пребывал в нерешительности, Фридерика не выпускала его из поля зрения. Наконец она увидела, как он, не изменив положения, начал играть. Послышалось несколько негромких, осторожных звуков, будто скрипач настраивал свой инструмент. Постепенно он вроде бы подобрал мелодию и заиграл в полную силу. Фридерику сразу же захватили эти звуки. Радостные и печальные, они отозвались в ее душе нежностью и болью. Она удивлялась тому, с какой потрясающей легкостью этот человек играл на своем хрупком инструменте. Да и сам он совершенно преобразился. Казалось, он вытянулся, стал легким и подвижным, как и музыка, которую он играл. Концерт продолжался, и Фридерике все больше нравился скрипач-виртуоз, а главное — его самозабвенная игра.

Когда концерт закончился, она не стала аплодировать, а быстро прошла в гардероб, накинула пальто и выбежала из клуба. Ей хотелось побыть одной. После такой восхитительной музыки она не могла слышать голоса людей, их беззаботную болтовню и смех, сидеть в кафе в густом табачном дыму и гвалте, смешанном со звуками танцевальной музыки.

Идя домой, Фридерика остановилась возле березки, на которой трепетали последние листья — несколько бронзовых точек в темных ветвях, и принялась рассматривать деревце. Может быть, Чайковский думал именно о такой березке, когда сочинял свой концерт. Об одной из тех стройных русских березок, которые воспеваются во многих народных песнях. Эти красивые деревца часто сравнивают с молодыми девушками, в них больше, чем в других деревьях, грациозности, чистоты и легкой грусти, что, собственно, и заставляет человека невольно подумать о девушке.

Стоя перед своей березкой, Фридерика вдруг поняла, что этот концерт как раз и был одним из тех значительных событий в ее жизни, которых она всегда ждала и ради которых вообще стоило жить. С раннего детства она мечтала об интересных встречах и событиях и всегда радовалась всему новому, необычному. А в каком приподнятом настроении она годом позже отправилась с молодежным поездом дружбы в Белоруссию!

Фридерика каждый день протирала свою скрипку, но не играла, а лишь изредка осторожно пощипывала струны. Скрипка навсегда останется в ее комнате как свидетель того, что в ней, Фридерике, что-то изменилось. На первой пластинке, которую Фридерика купила себе, был записан тот концерт Чайковского для скрипки с оркестром. Теперь у нее много пластинок классической музыки, но больше всего — с записью скрипичных концертов и сочинениями для струнного оркестра.

Увлекаясь музыкой, Фридерика в то же время плохо воспринимала музыкальные критические статьи, в которых порой содержание произведения терялось в ворохе каких-то мистических слов и терминов. Музыка трогала ее прежде всего своей простотой и поэтичностью. Она любила слушать ее, потому что музыка как бы окрыляла, помогала находить новую, более глубокую связь со многими вещами и явлениями. Благодаря музыке Фридерика совершенно иначе стала воспринимать окружающую природу: сосны, узенькую речку — берега ее во многих местах были разъезжены танками и грузовиками, а вода на перекатах доходила только до щиколотки. Иными казались ей теперь и простирающиеся до горизонта луга и пастбища, и почти нехоженые просеки, заросшие мхом и низкой травой. Иначе выглядел и залив, в котором на горизонте море сливалось с небом. Другими казались и люди, с которыми она общалась.

Теперь Фридерика восполняла пробелы в своем музыкальном образовании, в свободные вечера подолгу слушая музыку, сидя перед проигрывателем. Для нее это был лучший отдых. Кресло она ставила посреди комнаты — так она лучше воспринимала музыку.

Эту комнату Фридерика оберегала от других, как тайник, В ней бывали немногие, во всяком случае, ни один мужчина, кроме отца, сюда никогда не заходил. Только несколько подруг по работе навестили ее здесь однажды, когда она болела гриппом.

В последние дни Фридерика, сидя в кресле, часто думала о Виттенбеке, вспоминала встречи с ним. Несколько недель подряд он регулярно приходил в кафе и садился за столик, который она обслуживает. Он ужинал, затем задерживался еще на некоторое время, читал газету, выкуривал трубку и уходил, прежде чем кафе заполняли солдаты. Вначале она почти не замечала его, просто обслуживала, как любого другого посетителя, но через некоторое время стала держать для него столик. Друг с другом они говорили мало, перекидывались лишь несколькими фразами, необходимыми для того, чтобы сделать заказ и расплатиться.

Потом, на вечере, он пригласил ее танцевать. Он вел ее, не сбиваясь с ритма, однако в его движениях не было легкости. Он словно маршировал в вальсе, тело его оставалось при этом напряженным, а лицо — неподвижным. Фридерика смотрела на его чуть выступающие скулы, густые брови, серо-голубые глаза, необычайно широко расставленные, и видела в них лишь выражение мягкой робости. Волосы у майора были короткие, каштанового оттенка, как сосновые шишки в конце лета. Он протанцевал с Фридерикой три танца, но не проронил ни слова. Молчал он и позже, когда еще дважды приглашал ее на танец. Однако все это время он наблюдал за ней. Даже когда она танцевала с отцом или шла с ним в бар, она чувствовала, что майор смотрит ей вслед.

Два дня спустя Фридерика снова увидела майора в кафе. В тот день она не работала и пошла забрать близнецов из детсада. На обратном пути забежала с маленькой Ингрид, которую иногда выдавала за свою дочь, на минутку в кафе, а Дитера оставила со Стефаном на улице.

Оркестр играл в полную силу, и один из сидевших в зале солдат, увидев Фридерику, воспользовался представившимся случаем и пригласил ее на танец. Она не отказалась. Ингрид тем временем играла со своей куклой, которую, кстати, подарила ей Фридерика, ела мороженое и раскладывала лежавшие на столе картонные подставки для кружек.

Когда Фридерика вернулась на свое место, Ингрид не было. Проходившая мимо официантка молча указала Фридерике на столик в углу. Ингрид сидела напротив Виттенбека, положив скрещенные руки на стол и поставив на них подбородок. Майор сдвинул в сторону цветочную вазу и пепельницу, а сам держал в руках ее куклу. Фридерика чуть помедлила, но потом направилась в их сторону. Чем ближе она подходила к столику, тем лучше различала крупные черты лица майора и красную полоску от фуражки на его лбу. В этот момент она вдруг ясно осознала, как часто думала о нем после того вечера в Доме Национальной народной армии.

Виттенбек бросил на нее быстрый взгляд и кивком поздоровался, причем в глазах его снова промелькнула робость.

— Это я виноват, — тихо проговорил он. — Ваша дочь была так одинока, вот я и поманил ее сюда.

И он снова занялся куклой. Указательный палец правой руки он просунул сзади в льняные волосы, а большой и средний — под руки. У куклы были большие голубые глаза, вздернутый носик и смеющийся рот. Виттенбек пригнул ее туловище к столу, и кукла сразу ожила, стала вертеть головой в разные стороны, поднимать руки, хлопать ими по столу и наконец заговорила. Девочка с восторгом смотрела на нее. Фридерика завороженно, как и ее маленькая сестренка, наблюдала за каждым движением Виттенбека. Она впервые столкнулась с тем, чего не было в ее собственном детстве и чего она сама не умела делать: превращать куклу в живую.

Но вдруг кукла устала. Голова ее склонилась на скатерть. Она выпрямилась в последний раз, соскользнула на левую руку майора и затихла. Ингрид не отрывала взгляда от куклы, а Фридерика тем временем внимательно рассматривала Виттенбека. Его чуть-чуть грубоватое лицо как-то помолодело, стало мягким и добрым. И Фридерика подумала, что вот так же изменился тогда скрипач, у которого во время игры исчезла вся неуклюжесть и внешняя непривлекательность.

Зал постепенно заполнялся, но девушка надеялась, что никто из солдат не помешает им до тех пор, пока майор не закончит игру. Виттенбек положил куклу Ингрид на одну руку, а другой стал баюкать ее почти с детской непосредственностью. Потом он взял с тарелки вилку и ложку и стал изображать, как они бегут друг за другом по столику. Вилка бежала манерно и прямо, а ложка, отставая на полшага, следовала за ней как-то тяжело и неохотно. Вдруг ложка споткнулась, плашмя упала вперед, перевернулась и вытянулась, будто загорала на солнце. Тем временем вилка продолжала важно шествовать дальше, пока к ней не присоединился нож, красивый и сверкающий. Затем его сменила бумажная салфетка. Длинная и чопорная, она наклонялась вперед, чтобы лучше разглядеть вилку. Через некоторое время и они исчезли за вазой. Фридерика засмеялась, Ингрид и майор — тоже.

— Вы любите детей, да? — спросила Фридерика.

Он кивнул и ответил, глядя на Ингрид:

— Лучшее, что у нас есть, это дети.

Фридерика поинтересовалась, есть ли у него дети.

— Мальчик, — ответил он, — шести лет.

Больше они в этот день не разговаривали, Виттенбек как-то сразу замкнулся и вскоре ушел, и уход его показался Фридерике похожим на бегство.

Назавтра Виттенбек не пришел в кафе. И последующие пять дней зарезервированный для него столик пустовал. Всю неделю мысли Фридерики были заняты только им. Никогда прежде она не думала о мужчине так много. Началось с того, что ей сразу же стало не хватать чего-то. Каждый раз, когда она входила в зал, Виттенбек встречал ее взглядом, но ни разу у нее не появилось ощущения, что он смотрит оценивающе, как это делали другие мужчины, преследовавшие ее потом всевозможными предложениями.

Виттенбек не принадлежал к их числу, как и к числу завсегдатаев, которые постепенно установили с Фридерикой товарищеские отношения, так как уже поняли, что нет смысла искать с ней сближения, раз она этого не хочет. Они оберегали ее от чересчур настырных ухажеров, и Фридерика время от времени позволяла кому-нибудь из них проводить себя домой, и они шли через весь поселок по длинной улице Гнейзенау.

Но Виттенбек, разумеется, не походил и на тех посетителей, которые были абсолютно безразличны Фридерике и обменивались с ней лишь минимумом слов.

В эти дни девушка то и дело мысленно сравнивала майора с другими мужчинами и ожидание его прихода становилось для нее все нестерпимее. Она вспоминала, как он играл с куклой, представляла себе его руки, которые тогда показались ей тяжелыми и неловкими. Кожа на них огрубела и местами потрескалась. Ногти на некоторых пальцах были обломаны. Видимо, ему нередко приходилось возиться с техникой.

В ту неделю Фридерика не сразу уходила из кафе после работы, а задерживалась до того часа, когда обычно появлялся майор. Идя домой, она то и дело оглядывалась, а один раз, когда ей показалось, что она увидела его в дверях, девушка вернулась, но через минуту, разочарованная, пошла домой.

На седьмой вечер майор наконец пришел. Никто не заметил, как он оказался на своем месте. Фридерика почему-то не решилась подойти к нему и, попросив одну из своих подруг обслужить майора, стала наблюдать за Виттенбеком через дверь. Она чувствовала себя немного обиженной, хотя прекрасно понимала, что причины для этого нет. Такое беспокойство в душе Фридерика ощущала уже дважды, и оба эти случая кончались для нее плохо.

…Однажды она познакомилась с разведенным капитаном, который сначала произвел на нее благоприятное впечатление уверенностью в себе и бесшабашностью. Этот высокий светловолосый офицер появлялся в кафе несколько раз в неделю и уходил последним, если работала Фридерика. Он всегда провожал ее домой. Довольно скоро она поняла, насколько он эгоистичен: постепенно он присвоил себе права, которых она ему вовсе не давала. Он потребовал, чтобы она приспособилась к его служебному расписанию и работала только в одну смену, а вскоре стал настаивать, чтобы она бросила работу в кафе и перешла в управление. Когда же Фридерика, посмеявшись, отвергла его требования, капитан начал страшно ревновать ее. Фридерика противилась ему всеми силами, а когда однажды он, поссорившись, ушел, она почувствовала себя так, будто одержала победу.

Другим ее знакомым оказался молодой лейтенант, человек очень увлекающийся. Он хорошо танцевал и много смеялся. Если он задерживался на службе и не мог прийти в кафе, то писал Фридерике восторженные письма, которые трогали ее и веселили. Раньше она ни от кого не получала таких писем. В одно из воскресений июня лейтенант пригласил Фридерику на прогулку. Когда они уселись рядышком на траве, он вдруг стал удивительно серьезным и, как ей показалось, внезапно постарел на несколько лет. Он признался, что уже женат. После его слов они долго молчали. Лейтенант нравился Фридерике, и она, от души радуясь встрече, просто сказала:

— Знаешь, для меня это ничего не значит.

— Да, конечно, ты-то ведь не замужем, — произнес он с упреком, будто это она бросилась ему на шею, будто не он, а она писала ему любовные письма.

Лейтенант продолжал говорить, но ничего хорошего она от него так и не услышала, напротив, он даже укорял ее в чем-то…

Фридерика стояла в дверях и наблюдала за майором, пока не поняла всю глупость своего положения. Тогда она села за столик напротив буфета. Пришла официантка с заказом, принятым от Впттенбека, крикнула что-то в кухню и положила несколько жетонов на тарелку. Фридерика сидела в нерешительности, смотрела на светло-коричневую струю, стекающую в пивные кружки, и слушала голоса официанток. Обычные звуки и спешка, с которой все здесь делалось, были настолько привычны, что это успокоило ее. Она встала и взяла у официантки поднос с кофе и солянкой. Зачем оттягивать?

Виттенбек сидел, положив перед собой на стол руки и уставившись на них. Выглядел он в тот вечер очень усталым, обессилевшим. Но для Фридерики главное заключалось в том, что он снова здесь. Она налила кофе в чашку, подвинула поближе к нему тарелку с супом и сказала:

— Приятного аппетита!

Майор поднял на нее глаза и часто заморгал, словно только что проснулся. Однако Фридерика успела заметить, как он обрадовался ее появлению.

— Хорошо, что вы еще здесь, — хриплым голосом произнес он и встал со стула.

Фридерике он показался очень высоким. Радость преобразила его лицо, разгладила все морщины.

Она ждала этой встречи семь долгих дней. Они сели почти одновременно. Он начал есть, спокойно, не спеша, а Фридерика смотрела на него, не отводя взгляда, подперев подбородок кулаком. Через некоторое время он спросил:

— Как поживает ваша сестренка?

— Хорошо, — ответила она и сразу же поняла, что он у кого-то справлялся о ней. Неделю назад он называл Ингрид ее дочерью.

Потом майор поинтересовался, до которого часа она сегодня работает.

— Моя смена уже кончается, товарищ майор, — ответила она.

Он перестал есть, тихо рассмеялся и, приподняв немного голову, представился:

— Франк Виттенбек.

Несколько секунд они молча рассматривали друг друга. Постепенно его взгляд стал каким-то отсутствующим. Казалось, он вспомнил о чем-то и это «что-то» вдруг встало между ними.

Фридерика терпеливо ждала. Она сидела напротив него и была готова долго-долго смотреть на майора. И все же им помешали. Заиграла музыка, и вдруг перед их столиком появился Ульрих Фихтнер и пригласил Фридерику на танец. Она отрицательно замотала головой, после чего Ульрих, Щелкнув каблуками, обратился к Виттенбеку:

— Разрешите, товарищ майор, потанцевать с ней?

— Разве я должен это разрешать? — спокойно спросил Виттенбек, продолжая есть.

Фихтнер смотрел то на майора, то на девушку. В облике солдата снова проглянуло что-то от прежней его беспомощности. Он прижал локти к туловищу, тронул пальцем нижнюю губу и пошел обратно к своему столику, где товарищи встретили его смехом. И Фридерика пожалела, что отказалась танцевать с ним.

Взгляд Виттенбека был по-прежнему отсутствующим. Майор выпил кофе, встал, еще раз улыбнулся ей и протянул руку, тяжелую и теплую. С тех пор она его больше не видела.

Обо всем этом Фридерика вспоминала снова и снова, стараясь подтвердить или опровергнуть собственные сомнения, которые ее пугали и мучили. А пока она убедилась лишь в одном: она небезразлична ему.

Теперь, приходя на работу, Фридерика каждый раз спрашивала подруг, не появлялся ли Виттенбек. Но майора никто не видел. Лишь в тот день, когда отец Фридерики должен был уехать, одна из девушек сказала, что майор заходил в кафе. Позднее Фридерика вспомнила, что на стенгазете, висевшей у дверей в кухню, осталась только половинка ее фотографии. Она решила, что кто-то (она надеялась, что это сделал майор) пытался оторвать ее фото себе на память, но не смог, так как фотография была приклеена прочно. Тогда девушка оторвала оставшуюся половинку и передала ее отцу.

Только когда окончатся учения, когда вернется домой отец, а Виттенбек сядет вечером за свой столик в углу, станет ясно, сможет ли он однажды войти в ее комнату. О последствиях Фридерика не думала. Они обычно возникают сами по себе, и тогда приходится или подчиниться им, или бороться с ними. Ждать Виттенбека так же терпеливо, как в прошлый раз, она была не в состоянии и потому решила, что возьмет из гаража родителей «шкоду» и уедет куда-нибудь дня на два. Куда она поедет, Фридерика пока еще не знала. Может быть, в Барсеков. Ведь по окончании учений там обычно устраивают бал, и, если ей повезет, она увидит Виттенбека на два дня раньше и на два дня раньше избавится от своих тревог или же, напротив, лишится последней надежды…

Фридерика услышала, как внизу хлопнула дверь. Это вернулся Стефан. Он прошел в ванную, потом в кухню и там загремел посудой. Он всегда шумит, когда возвращается из дискотеки. Кроме того, он, видимо, выпил пива, а в таких случаях он становится неуклюжим, его лицо приобретает какую-то особенную детскую мягкость, он много смеется и говорит то, что взбредет ему в голову, однако ни одну мысль не доводит до конца, не говоря уже о целой фразе.

Стоит Стефану перешагнуть порог, как тут же появляется мать. Сын на целую голову выше матери и очень похож на нее. От нее он унаследовал карие глаза, обрамленные густыми ресницами, и крупные полные губы. А когда он играет с близнецами, то становится ясно, что он так же терпелив, как она…

Теперь Фридерика ясно различила шаги. Сейчас мать войдет на кухню, плотно закроет за собой дверь и спокойно, но с легким упреком в голосе задаст сыну два вопроса: «Зачем ты поднимаешь столько шума?» и «Надо было тебе пить столько пива?». Правда, ни на один из этих вопросов она никогда не получает ответа, да, пожалуй, и не ждет его. Она произносит эти две фразы вместо приветствия, после чего молча принимается готовить Стефану бутерброды.

Но сегодня девушка не услышала обычных вопросов матери.

— Что это такое?! — раздался ее строгий голос.

Или Стефан выпил на этот раз больше пива, чем обычно, или он сильно взволнован чем-то другим.

— Как видишь, — ответил сын, — это моя куртка.

— Это не куртка, а грязная и вонючая тряпка!

— Дорожная куртка и должна быть такой.

— Где твоя меховая куртка?

— Я ее поменял.

— На эту рвань?

— Как видишь.

Потом внизу стало тихо. Фридерика хорошо знала, что последует за этой тишиной. Мать начнет кричать, только не сразу. Первые слова она произнесет вполголоса и медленно, но постепенно будет говорить все громче и резче и под конец так разволнуется, что не сможет владеть собой. У Фридерики не раз были столкновения с матерью. Последняя сцена произошла почти два года назад, однако Фридерика хорошо запомнила ее. Лицо матери во время ругани стало жестоким, каждая складка на нем будто застыла. Фридерике все это показалось похожим на сцену из немого фильма. Она сказала об этом матери и только еще больше разозлила ее. Мать не сдержалась и ударила Фридерику. Дочь молча ушла в свою комнату и только там заплакала, но не из-за пощечины, а потому что ее напугала открывшаяся между ними пропасть. Фридерика взяла тогда в подвале бутылку коньяку, пару банок сока, банку сосисок и, не спросив у матери разрешения, ушла к подругам.

В тот вечер мать и дочь окончательно потеряли друг друга.

Со временем горечь случившегося потеряла свою остроту, а вот брату все это еще предстояло пережить, может быть, даже сегодня вечером.

Стефан молчал, как молчала в таких случаях и Фридерика. А голос матери постепенно набирал силу: она начинала кричать.

— У вас головы забиты этой дурацкой музыкой! Меховая куртка стоит больше четырехсот марок! Ты нормальный? Глупеешь с каждым годом, а я-то думала… Видно, и ты пошел по стопам своей сестры! Чем дальше, тем бессовестнее становишься. Этот хлам я сейчас же брошу в печку! Я ее…

— Не надо! — воскликнул Стефан. — Не надо!

— Отпусти! — закричала мать. — Или я тебя сейчас… Отпусти!

Фридерика вскочила и побежала вниз по лестнице. Она увидела, что мать тянула к себе серо-зеленую застиранную куртку, а Стефан схватил ее за запястья. Лицо матери на этот раз было не жестоким, а почти молодым. Долго матери так не выдержать. Но куртку она все же не выпускала из рук. Фридерика понимала, что должна помешать этой ссоре. Она ворвалась в маленькую кухню и дала брату две затрещины. Тот сразу же отпустил руки матери. От него пахло пивом, а от куртки несло табачищем, как из пепельницы, набитой окурками. Фридерика брезгливо взяла куртку двумя пальцами. Мать не препятствовала ей. Сегодня, как никогда прежде, Фридерика отчетливо увидела ее беспомощность. Это, возможно, и было главной причиной таких вот выступлений.

Фридерика приказала Стефану открыть окно, а когда он сделал это, выбросила в него предмет спора. Куртка упала на ступени, ведущие в подвал.

Закрывая окно, Фридерика услышала слова матери:

— Если ты еще раз наденешь эту куртку, то вылетишь отсюда вон!

Этого ей, конечно, не следовало говорить. Такие угрозы совсем ни к чему, поскольку Стефан от них не станет более благоразумным, скорее всего, он замкнется в себе, да и мать только угрожает.

Плохо было то, что весь этот скандал произошел в отсутствие отца. Его спокойствие и рассудительность обычно действовали на спорящие стороны умиротворяюще. Но поскольку его часто не бывало дома, споры Фридерики и Стефана с матерью порой заходили так далеко, что отцу потом с трудом удавалось переубедить их.

Фридерика хотела выйти из кухни, но задержалась в дверях. Затрещины привели Стефана в чувство. Он стоял у буфета, перекатывая пальцами хлебный шарик. Фридерика была старшим ребенком в семье, и ей не к кому было обращаться за советом и помощью. Она подошла к брату, взяла его за руку и сказала:

— Успокойся и иди спать. Завтра поговорим.

Мать направилась в комнату близнецов, села в темноте перед детскими кроватками и прислонилась головой к стене. Фридерика на цыпочках подошла к ней. Каким молодым было лицо матери несколько минут назад! Однажды Фридерика уже видела ее такой. Правда, было это довольно давно, но она все хорошо помнила. И вот сегодня Фридерика снова увидела мать необыкновенно молодой. Она удивилась тому, что после стольких лет не только не забыла той сцены, но и не утратила после нее нежности и доверия к матери.

— Спасибо тебе, Рике, — проговорила мать, немного помолчав.

Как давно она не говорила «Рике»! Не один год прошел. Фридерика положила руку на крепкое, округлое плечо матери. Это был робкий жест, потому что такие проявления чувств стали для них необычными. Девушка давно не ощущала прикосновения рук матери, и вдруг мать сжала ее пальцы. Руки у матери теплые, чуть шероховатые, и длилось ее прикосновение всего несколько секунд, но Фридерика была от души рада и этому. Через минуту она поднялась в свою комнату.

Но в этот вечер ей пришлось еще раз спуститься вниз. Из подвала до нее внезапно донесся какой-то подозрительный шорох. Она решила посмотреть, что там делается. В помещении для стирки горел свет. Стефан стоял на коленях и ожесточенно тер куртку. Фридерика молча присела на табурет, наблюдая за действиями брата. Когда же он потянулся за стиральным порошком, она сказала:

— Не делай этого! Порошок съест всю краску, а когда куртка высохнет, в нее будет собираться вся пыль.

Стефан послушался совета сестры и снова начал тереть куртку сильными, равномерными движениями, время от времени поливая из деревянного ведра чистой водой свое новое приобретение. По Стефану было видно, что он очень старается. Этого сестра прежде за ним не замечала, даже когда он делал что-либо для дома. С такой тщательностью, с какой Стефан сейчас стирал, он лишь по нескольку раз в день расчесывал свои мягкие темно-русые волосы, доходящие почти до плеч.

Движения юноши, которые еще несколько недель назад были угловатыми и резкими, стали теперь плавными и уверенными. Фридерика продолжала наблюдать за братом. Видимо, что-то важное было связано у Стефана с этой видавшей виды курткой. Из упрямства или из-за обиды он не стал бы ее стирать так усердно. Вероятно, она значила для него так же много, как для Фридерики жестяные коробки из-под сигар. Может быть, принося в дом эту куртку, Стефан хотел выразить своеобразный мальчишеский протест?

Фридерика снова подумала о своих жестяных коробках. Ни одна из них не лежала у нее пустой в выдвижных ящиках стола. В двадцать лет девушка начала собирать их и заполнять видами различных городов мира, которые она еще и сегодня вырезает из газет и журналов. Только видами Парижа у нее занято пятнадцать коробок. В ее коллекции есть также виды Лондона, Амстердама, Нью-Йорка, Осло, Мадрида, Рио-де-Жанейро, Франкфурта-на-Майне и Гамбурга. В Праге, Варшаве и Минске Фридерика уже побывала. Туда она может поехать еще раз в любое время, так же как в Москву, Ленинград или Будапешт.

Стефан молча продолжал стирать куртку.

— Зачем вы это делаете? — спросила Фридерика брата.

— Что делаем?

— Да меняетесь барахлом.

— Ты все равно этого не поймешь.

— А это уж не твоя забота! — огрызнулась она.

Стефан перестал стирать и с удивлением посмотрел на Фридерику. «Слава» о его сестре давно докатилась до школы, и некоторые учителя почли за благо никогда не произносить вслух ее имени. Но были и другие, которые вспоминали, что Фридерика хорошо училась, что десятый класс она закончила на «отлично», а на уроках обычно задавала очень много вопросов.

Ученики старших классов, в том числе и одноклассники Стефана, нередко расспрашивали его о Фридерике, а потом поджидали, когда она выйдет из дома. Один из одноклассников Стефана, живущий у дедушки с бабушкой в Керкове, старинной деревне рыбаков и охотников, которая находилась километрах в двадцати от границы с Польшей, прошлым летом как-то увидел Фридерику на берегу залива, где она купалась, и долго наблюдал за ней. На следующий же день он рассказал о своих наблюдениях в школе, причем очень подробно описал друзьям фигуру девушки, не забыв упомянуть о родинке на бедре и шраме от операции аппендицита. В тот же день после обеда четверо ребят, поклонники Фридерики, поехали на берег залива, чтобы из-за кустов полюбоваться своим кумиром, но им не повезло: девушку они не увидели, потому что Стефан успел предупредить сестру о предстоящих «смотринах».

Стефан знал, что многие парни неравнодушны к внешности Фридерики. Сам же он внешне выказывал к ней полнейшее безразличие, но внутренне восхищался ею, потому что Фридерику не трогало ни мнение других людей о ней, ни косые взгляды, которые бросали на нее в поселке. К тому же он был уверен, что если кто-то в семье и может понять его, так это Фридерика.

Юноша встал, прополоскал куртку, а затем уселся на перевернутое ведро. Фридерика сидела перед ним на табурете и терпеливо ждала, когда брат объяснится с ней, но Стефан не знал, с чего начать. Да и как объяснишь то, что делаешь без особых раздумий, уверенный, что поступаешь правильно?

— Мне всегда хотелось иметь вот такую походную куртку, — начал он, — а вместо этого милые родители дарят мне меховую куртку, которая стоит более четырехсот марок, а потом буквально каждый день твердят: «Более четырехсот марок! Имей в виду, она стоит более четырехсот марок!»

— И это все? — разочарованно спросила Фридерика.

Брат рассматривал свои ногти и казался несколько смущенным.

— Собственно… — медленно протянул Стефан и, сделав паузу, посмотрел на Фридерику, раздумывая, надо ли вообще ей что-либо объяснять.

Сестра заметила морщинки на его лице, которых вчера не видела. Сегодня они стали глубже, и это придало его лицу строгое и взрослое выражение.

— Есть и другое объяснение, — робко продолжал Стефан. — У нас не то чтобы клуб, просто мы настоящие друзья… Один помогает другому. Между нами нет никаких различий, честно. Я, например, всегда хотел иметь именно такую куртку, а Ханне понравилась моя меховая. Но его мать, у которой, кроме него, четверо детей, не может заплатить за нее. Откровенно говоря, ему такая куртка нужна больше, чем мне. Ведь через несколько дней Ханне полетит из Шёнефельда в Лондон, там сядет на судно и отправится в плавание, из которого вернется только осенью. Вот я и дал ему свою куртку, да и кому-либо другому я тоже ее дал бы, честно. Когда он вернется домой, то отдаст мне ее…

Фридерика смотрела мимо Стефана на стену, на которой висели веревки, ушаты и ведра. Мать любила деревянную утварь и все это привезла сюда от родителей из деревни, где эти вещи славно послужили не одному поколению. Фридерика поднялась и, поеживаясь, потому что ей вдруг стало холодно, начала прохаживаться между чаном и стеной. Куртка лежала перед Стефаном на сером цементном полу, словно птица, подстреленная охотником.

Юноша почувствовал, что его признание обеспокоило сестру, и смутился. Он еще не умел смотреть на себя со стороны и правильно оценивать свои слова и поступки. Пока что он научился лишь проявлять бескомпромиссное упорство. Это была та самая бескомпромиссность, которая так нравится юношам его возраста. Молодым людям с такими взглядами, как правило, не хватало терпения в общений с окружающими.

Вот и сейчас Стефан в сердцах размахнулся и швырнул щетку на пол. И в этот миг ощутил руку Фридерики на своей голове. Сестра стала перебирать пальцами его волосы, а затем прижала голову брата к себе. Этот ее жест так ошеломил Стефана, что он забыл о всяком сопротивлении. Он был удивлен, ведь так обычно до него дотрагивалась мать, и сейчас ему казалось странным это сходство. Такую ласку он видел только в детские годы. Когда Фридерика начала расспрашивать брата, что было дальше, он отвечал ей спокойно и не задумываясь.

— Девушки с вами тоже бывают?

Стефан утвердительно кивнул.

— С ними-то вы хотя бы ведете себя по-джентльменски?

— Конечно! — улыбнулся он.

— А кто такой этот Ханне?

— Ганс Крюгер из Баррина. В прошлом году он закончил курсы и стал наладчиком по ремонту холодильников.

— Он у вас что, главный?

— Главный? — удивился Стефан и энергично тряхнул головой: — Нет, у нас все на равных. Иногда собираемся у Ганса на квартире. Его мать никогда не возражает. Она даже говорит, что мы можем приходить к ним и тогда, когда Ханне нет дома. У нас все делается без принуждения. Просто нам так нравится. Мы встречаемся, разговариваем, поем, танцуем… У всех одинаковые права, неважно, кто ты такой и какой у тебя вид.

— Знаешь, — сказала Фридерика, — ваши сборища выглядят несколько странно. Как религиозные…

Стефан снова затряс головой, но ответил не сразу, раздумывая над ее замечанием. Ему нравился этот разговор, потому что он велся всерьез.

— С религией у нас нет ничего общего, Рике. Никто из нас ничего не проповедует, а что говорят и думают о нас другие — неважно. Вот тебя, Рике, не очень-то интересует, что другие думают о тебе.

Рука Фридерики на голове Стефана сразу стала легче, движение пальцев замедлилось. Сестра, казалось, задумалась. А Стефану хотелось рассказать ей обо всем, поделиться своими мыслями.

Здесь, в подвале, прижавшись головой к сестре, юноша разговорился, как никогда. И Фридерика слушала его, хотя плечи и шея у нее уже начали мерзнуть. То, что он говорил ей, было важно не только для него, но и для Фридерики, и она не прерывала его. Стефан поменял свою дорогую куртку на куртку товарища отнюдь не случайно, поэтому у него не возникло никаких сожалений. То, что Фридерике показалось глупостью, на самом деле было бескорыстным поступком, свидетельствующим о привязанности ребят друг к другу, когда никто из них и не помышляет ни о какой выгоде.

— Мне просто противно было ходить в моей куртке, — говорил Стефан. — Я в ней выглядел среди ребят как белая ворона. Ведь все хорошо знали, что моя куртка стоит более четырехсот марок! Мы можем позволить себе купить такую, у других же дети бегают в дешевых спортивных курточках. А я должен был надевать эту штуковину, чтобы родители могли гордиться мной. Вот почему я, собственно, и отдал ее. Люди, которые любят одеваться напоказ, самые обыкновенные хвастуны. Таких у нас немало. Но что в этом общего с социализмом? Это же самый настоящий вещизм!

— Мне что-то холодно, — поежилась Фридерика.

— Да, тут холодно, — согласился Стефан и встал.

Фридерика помогла брату привести в порядок помещение. Затем Стефан повесил куртку на веревку, натянутую в углу. Фридерика снова обвела взглядом деревянные ушаты и ведра. Они и пустые-то намного тяжелее, чем наполненные водой пластмассовые. Но мать никак не могла расстаться с ними. Такая привязанность объяснялась тем, что ребенком ей приходилось носить в этих ведрах воду из колодца, много-много ведер в день. У матери есть фотография, на которой она стоит с деревянными ведрами на коромысле. Иногда она показывает ее своим детям.

На этой фотографии она запечатлена с косичками, босая, в какой-то рубашке, из-под которой видны отрезанные ниже колен штаны. Если бы не косички, маму вполне можно было бы принять за мальчика. Фотография была сделана в сорок восьмом году, а тогда в родном селе матери, в Пригнице под Витштоком, еще не было ни водопровода, ни электричества.

«Как все изменилось!» — каждый раз говорит мать, вкладывая фотографию обратно в альбом. Эти слова она произносит с гордостью, будто лично участвовала во всех значительных событиях последних десятилетий.

Фридерика выключила свет, заперла подвал на ключ и уже по пути к подъезду негромко проговорила:

— Завтра ты попросишь извинения у матери, понял?

— Конечно.

— И поговори с ней об этом обмене. Объясни ей, как сможешь…

Стефан тяжело вздохнул:

— Думаешь, стоит?

— Надо попытаться…

— Я думал, может быть, ты…

— Еще чего! — перебила его Фридерика. — Не я ведь менялась, а ты…

Глава 4

К десяти часам генерал-майор Вернер закончил проведение рекогносцировки. Присев рядом с Шанцем возле поросшей травкой стенки дренажного рва глубиной в рост человека, он смотрел вслед своим заместителям и командирам частей, которые расходились по местам. Метров через шестьдесят они выйдут к поперечной траншее, тянущейся вдоль широкой дамбы. Вверху дамба укреплена битым кирпичом и шлаком и одним своим концом тянется на востоке до Тополиной рощи. Только там офицеры вылезут из траншеи и под прикрытием деревьев пройдут к машинам, стоящим на опушке.

Один за другим офицеры исчезали за поворотом. Они сами выбрали для себя этот путь. Хемпель, Кулонски и зять Вернера шли слегка пригнувшись. Ни один из них не мог позволить себе небрежности. Приближенность к боевой обстановке — это не лозунг, а основное условие, даже требование, которое относилось не только к солдатам, но и к офицерам. Генерал Вернер в этом отношении не делал скидок ни на звание, ни на должность, ни на возраст. Все в дивизии придерживались этого правила, считая его очень верным.

А всего три года назад нормы поведения здесь были несколько иными, и Вернеру пришлось, когда он стал командиром дивизии, на первых порах принять довольно крутые меры.

Помнится, командир артполка подполковник Хаушильд, например, подъехал тогда на своей машине к самой ложбине, откуда командиры вели разведку местности и позиций противника, спокойно вылез, дал кое-какие указания водителю и пошел во весь рост по песчаной промоине, в которой лежали Вернер и уже прибывшие офицеры. Подполковника это, кажется, развеселило. Он поприветствовал всех дружеским жестом и, показав рукой в сторону леса, сказал:

— Не видите, вон там, в лесочке, вражеский пулемет, а в ста метрах лежит ефрейтор «противника»!

Кто-то засмеялся. Вернер, не вставая с места, повернулся на бок, чтобы лучше разглядеть Хаушильда, и приказал:

— Поезжайте обратно в полк, а сюда пришлите своего заместителя! Он примет командование полком. А вас я отстраняю от дальнейшего участия в учениях. Возвращайтесь в казармы!

На лице подполковника появилось жалкое подобие улыбки, он смущенно смотрел то на одного офицера, то на другого, как будто искал объяснения. Но все, кто лежал перед ним на песке, сосредоточенно молчали. Постепенно улыбка сошла с лица подполковника, и он стал таким беспомощным и растерянным, что Вернеру даже захотелось отменить свое решение, но он не поддался чувству жалости. Он хорошо знал, что о его приказе сразу же станет известно во всей дивизии и уж тогда ни один офицер не посмеет столь легкомысленно нарушить его требование.

При этом генерал руководствовался отнюдь не субъективными мотивами. Напротив, подполковник Хаушильд считался отличным артиллеристом и хорошим командиром. Однако в тот день, не поступи Вернер таким образом, мог бы произойти подобный случай и с кем-либо другим. А тут комдив одним-единственным приказом избавил себя от необходимости проводить воспитательные беседы и давать разъяснения. Приказы подчас лучше убеждают подчиненных, помогают им быстрее отвыкать от плохих привычек.

Полковник Шанц выпрямился, дотянувшись почти до края рва, и положил фуражку на траву. Местность, лежащая перед ними, вдали постепенно переходила в длинный ряд холмов, почти лишенных растительности.

Шанц наклонился, широко расставив ноги, над водой, которая спокойно текла по дну рва, и смыл с рук песок.

Вдали последним за поворотом исчез полковник Бредов.

Вытерев руки уже не очень чистым носовым платком, Шанц снова сел рядом с генералом и проговорил:

— Я считаю, что Бредов не может быть командиром дивизии…

— Это решаем не мы.

— Его можно использовать только на такой работе, где он не будет непосредственно связан с людьми, — продолжал Шанц.

Вернер закрыл глаза и повернул лицо к солнцу, которое будто застыло над рощей.

— Он с отличием окончил Военную академию Генерального штаба. Его просто так не переведешь куда-нибудь.

— Командовать дивизией — это значит командовать людьми, — не сдавался Шанц. — А командир, который не умеет ценить своих солдат, не верит в них, даже если он и окончил академию, вряд ли добьется хороших результатов.

Вернер молчал, но не потому, что не знал, как ответить. Они с Шанцем уже не раз говорили о Бредове. И каждый такой разговор обычно начинал Шанц. Полковник говорил тихо, спокойно, однако в его голосе сквозили нотки раздражения.

— Бредов не понимает солдат, как не понимает молодых людей вообще. Их тревоги и волнения чужды ему. Он один из тех, кто всегда много говорит об индивидуальности, о личности солдата социалистической страны, но своего кумира, которого при каждой возможности он противопоставляет живым людям, создал по шаблону. И как же такие, как Бредов, бывают разочарованы, когда реальные молодые современники не совпадают с их представлением о молодежи. Бредов, вероятно, никогда не сможет стать настоящим командиром.

— После учений будет принято окончательное решение, — сказал Вернер, — и ты знаешь, что с нами будут говорить об этом.

Из Тополиной рощи донесся шум двигателей, показались первые машины. Дорога была еще влажная и потому совсем не пылила. Это командиры частей направлялись в полки, на свои КП, чтобы на месте принять решение на предстоящий марш и бой.

— Знаешь, Карл, — проговорил Вернер, задумчиво глядя на Шанца, жующего соломинку, — когда командиры стоят передо мной, слушают приказ или докладывают о своих решениях, — одни — спокойно и уверенно, другие — поспешно, третьи — с дрожью в голосе, я часто думаю, как бы они повели себя в боевой обстановке, когда рвутся снаряды, радист принял сообщение о внушительных потерях, где-то прорвались танки противника, а только что с трудом наведенный понтонный мост разбомбила вражеская авиация…

— А почему, собственно, тебе это так хочется узнать? — спросил Шанц. Он не любил таких разговоров, считал их бесполезными.

— Потому что я хочу выяснить или хотя бы представить, как они будут чувствовать себя в боевой обстановке, какие примут решения, когда их подразделениям, полкам, дивизии да и всей стране будет угрожать смертельная опасность.

— На это ты сейчас вряд ли найдешь ответ. На войне геройство часто соседствует с трусостью, а непригодность — с закалкой в боях.

— Ты говоришь так, будто прошел через несколько войн.

Шанц рассмеялся и ответил:

— Я так же, как и ты, много думал об этом. Однако окончательный ответ даст только война, а ее мы, как ты знаешь, не хотим. На деле вполне может получиться и так, что кое-кто сегодня представит тебе решение, составленное по всем правилам военного искусства, а завтра, в настоящем бою, окажется настолько беспомощным, что придется заменить его, а то и предать суду. А тот, кто сейчас при докладе неуверен и запинается, на войне окажется самым выдержанным и будет воевать по-настоящему.

Вернер некоторое время молчал, а потом спросил: — А к какой категории относишься ты сам?

— Ко второй, — без промедления ответил полковник, и Вернер поверил ему.

Они давно знали друг друга. Генералу было жаль, что Шанц не может остаться у него в дивизии. Он переходит на командную должность, где у него будут новые обязанности и новые командиры — его союзники, которые, как и он, считают, что вся политико-воспитательная работа в войсках должна быть более живой и доходчивой, что офицеру-воспитателю надо всегда быть рядом с солдатами, хорошо знать их настроения и мысли. Вернеру было известно, что политическая работа в некоторых частях носит слишком теоретический характер и потому недостаточно целенаправленна. Шанц был одним из тех офицеров, которые не хотели мириться с этим, он был противником пустых разглагольствований и требовал от подчиненных прежде всего дела.

Дружба Вернера с Шанцем была скреплена многолетней повседневной работой и питалась чувством доверия друг к другу. И все же они не всегда сходились во мнениях. Вернера по-прежнему интересовало то, над чем Шанц уже не задумывался: его волновал вопрос, как поведут себя офицеры и солдаты вверенной ему дивизии в настоящем бою. И для себя Вернер не исключал подобной проверки.

Конрад Вернер родился в 1933 году в небольшом промышленном городке в пограничной области. На протяжении столетий здесь неоднократно вспыхивали различные конфликты. Там и застал его конец второй мировой войны, оттуда он в 1947 году вместе с матерью и тремя сестрами переехал в Лейпциг, неподалеку от которого жил его дядя.

Дед Вернера в 1919–1921 годах принимал участие во всех трех восстаниях польского населения[1] и погиб в последнем из них. В нем в качестве командира орудия участвовал и отец Вернера. У матери хранилось несколько его фотографий. В мае 1971 года Вернер передал их городскому музею в Деснице. Он был свидетелем того, как руководители правительства вручали на горе Святой Анны участникам этих восстаний военные награды. Потом им присвоили офицерские звания. Среди отмеченных были те, кто лично знал отца и деда Вернера и сражался вместе с ними. А 5 мая Вернер был приглашен на торжественный вечер, на котором один из самых старых участников этих событий сказал Конраду, будто знал его еще ребенком и даже предрекал отцу, что его сын когда-нибудь станет офицером.

Вернер с удовольствием вспоминал те майские дни 1971 года. Хотя он лично и не знал никого из тех людей, они стали ему близкими. Ему было хорошо с ними, потому что он знал их язык, да и вообще вечер, на котором старики с увлечением пели и танцевали, удался на славу. Если бы была жива мать, Конрад, конечно, взял бы и ее с собой.

Старые бойцы приняли Конрада как своего. Ни словом, ни жестом, ни взглядом они не дали ему почувствовать ту дистанцию, которую обычно выдерживают по отношению к людям, нежданно появившимся в гостях. Они обращались с ним как с сыном уважаемого ими товарища, и Вернер не мог припомнить другого случая в своей жизни, когда его так часто называли бы сынком или сыночком. Один из ветеранов, бородатый, с широким крестьянским лицом и шрамом на правом виске, сказал ему на прощание:

— Будь моим сыном и зови меня отцом!

17 июня 1953 года Вернер уже командовал в Галле подразделением народной полиции. Он хорошо помнил тот тревожный день, когда стоял рядом с советским капитаном, а позади них настороженно застыла танковая рота.

В августе 1961 года артиллерийский полк, которым командовал Вернер, прибыл из-под Пасевалька в берлинский район Йоханнисталь, где и был расквартирован по соседству с советским танковым полком. А туманным ноябрьским утром 1968 года он вместе с генерал-майором Зигманом, первым заместителем которого являлся, находился на КПП на границе с ЧССР. Здесь же находились и первый секретарь окружного комитета СЕПГ в Дрездене, и председатель окружного совета. Они встречали советские части, возвращавшиеся из ЧССР.

В Военной академии Генерального штаба Вернер изучал военное искусство, особенно период второй мировой войны. И все же он часто спрашивал себя: «А может ли полученное образование уберечь меня от неправильных решений и ошибок?» Задавая себе такой вопрос, Вернер имел в виду не такие качества, как личное мужество и смелость, а способность руководить огромным воинским коллективом в несколько тысяч человек…

Шанц бросил соломинку в воду и проследил за тем, как она медленно уплыла.

— Тебе приходилось слышать фамилию Виттенбек? — неожиданно спросил Шанц.

— Такую фамилию носит командир второго дивизиона артиллерийского полка. А что с ним? — поинтересовался генерал.

Шанц смотрел влево, где за сосновой рощицей начиналось село и виднелись дома, сараи, амбары и сады.

— Я хотел перевести его в штаб и назначить вместо подполковника Койнера начальником артиллерии, — продолжал Вернер. — Но этот Виттенбек оказался на удивление упрямым. Не меньше, чем Койнер. К июлю он отслужит свои двадцать пять лет и отправится на законный отдых. А Виттенбек, видите ли, не желает работать в штабе.

— Подумать только! — удивился Шанц.

— А почему ты о нем спрашиваешь? — спохватился генерал, не отводя взгляда от раскрасневшегося на свежем воздухе лица Шанца.

Полковник не спеша вынул из правого нагрудного кармана френча половинку фотографии дочери и протянул ее Вернеру со словами:

— Да вот хотел отдать ему…

Катрин и Фридерика совсем не были похожи друг на друга. И все же половинка фотографии напомнила командиру дивизии о его дочери. И на лице Катрин в семнадцать лот можно было обнаружить не только девичьи, но и женские черты. Не отводя глаз от фотографии, Вернер заметил:

— Ему можно только позавидовать.

— Он же женат, — проговорил Шанц и спрятал фотографию.

От лесочка, о котором они совсем забыли на время своего разговора, по рву шли несколько офицеров. Впереди шагал высокий майор в перепачканной землей форме, в сапогах, заляпанных грязью до верха голенищ. Вид у него был такой, будто он давно не спал. Сразу же за ним короткими, семенящими шагами, стараясь не отставать, следовал Бредов. Казалось, будто он подгоняет майора или пытается обогнать его.

Шедшим впереди оказался майор Хиршберг, один из офицеров разведки дивизии. У него даже лицо было испачкано грязью. Вдруг он споткнулся. Сделав несколько коротких шагов, он попытался сохранить равновесие, но, натолкнувшись на какое-то препятствие, начал медленно оседать на дно рва. Все это происходило почти беззвучно, только вода, протекавшая по дну рва, чуть слышно журчала под сапогами идущих. Казалось, майор заснет даже в этом неудобном положении таким глубоким сном, что его уже никто не сможет поставить на ноги, однако Бредову это удалось. Ухватившись правой рукой за поясной ремень Хиршберга, а левой за его плечо, он будто приподнял майора и помог ему сделать те несколько шагов, которые отделяли его от командира дивизии.

— Докладывайте! — приказал майору Бредов.

Майор вытянулся по стойке «смирно». Он выглядел смертельно уставшим, да к тому же еще и промерзшим до костей. Позади Бредова стоял командир саперного батальона, а замыкал эту маленькую группу начальник инженерной службы дивизии, широкоплечий высокий подполковник с тонкими губами. Хиршберг говорил медленно, делая паузы, во время которых он немного наклонял голову набок, словно прислушивался к собственным словам. Разведчик только что прибыл с берега реки, где всю ночь проводил разведку мест, удобных для переправы. На участке, на котором по плану наступления намечалось форсировать реку и захватить плацдарм на противоположном берегу, переправляться было невозможно, так как за последние сутки уровень воды поднялся на шестьдесят — восемьдесят сантиметров. Все луга и выгоны были затоплены, а грунт по берегам оказался настолько слабым, что тяжелые машины саперов не смогли даже подойти к берегу. Течение в том месте значительно усилилось, и о наведении понтонного моста нечего было и думать. Командир саперного батальона подтвердил слова Хиршберга.

Генерал Вернер уже догадался о том, что хочет предложить ему разведчик. И все же он спросил:

— Что же дальше?

На этот вопрос ответил не майор, а полковник Бредов:

— По предложению командиров некоторых частей он хочет просить вас не форсировать реку, а переправить дивизию на другой берег по имеющемуся в этом районе мосту. Я принципиально против этого предложения, так как подобные упрощения ничего нам не дают. При дожде и наводнении тоже воюют…

Командир дивизии жестом прервал Бредова, который потому и отстаивал вариант с форсированием, что ему был поручен контроль за его проведением.

Затем Вернер снова повернулся к Хиршбергу:

— Вы опасаетесь каких-либо осложнений или несчастных случаев?

— Я хотел бы… — с усилием начал майор, — может произойти так… как в прошлом году, когда солдата Дитмана пришлось спасать из перевернувшегося в воде бронетранспортера…

Вернер кивнул и перевел взгляд с одного офицера на другого, но они молчали, ожидая указаний командира дивизии. Он мог только спросить их совета, однако принимать решение должен был сам.

Вернер понимал, что Хиршберг внес свое предложение не потому, что боялся трудностей, а потому, что чувствовал огромную ответственность за судьбу каждого солдата. Но и полковника Бредова, первого заместителя, генерал Вернер не мог упрекнуть в безответственности, как бы он ни формулировал свое мнение. В жизни командира часто бывают ситуации, когда ему приходится делать выбор между двумя предложениями, каждое из которых в равной мере оправдано. Однако, какое бы решение ни принял командир дивизии, в любом случае может произойти что-то непредвиденное.

Вернер прекрасно знал, что командиры частей беспрекословно подчинятся, если он сейчас прикажет: «Форсировать реку на намеченном участке!» Но ему больше нравилось, когда его приказ совпадал с убеждениями офицеров, с их уверенностью в том, что форсировать водную преграду можно и на ранее запланированном участке, хотя и в более трудных условиях. А такого совпадения в данный момент не было. Аргументы грязного и утомленного майора сейчас оказались сильнее. С Хиршбергом Вернер еще поговорит, как только тот обсохнет и выспится. Офицер-разведчик нарушил одно из неписаных правил, которых зачастую придерживаются больше, чем тех, что зафиксированы в уставах и наставлениях: он проинформировал других командиров раньше, чем командира дивизии. Правда, не исключено, что заставил его это сделать полковник Бредов.

Посмотрев на Шанца, генерал поинтересовался его мнением.

— Я еще не был у реки, товарищ генерал, — ответил полковник, — и не хочу оспаривать мнение майора Хиршберга. Он пробыл на берегу всю ночь. Если уровень воды в реке за двадцать четыре часа поднялся на шестьдесят сантиметров, то к завтрашнему утру он ведь может и опуститься на столько же…

— Или подняться еще выше… — добавил командир саперного батальона.

— Это надо знать точно, — спокойно заметил полковник.

— Кроме того, вы не доложили о том, как ваши подразделения подготовились к форсированию водной преграды. Справятся ли они с поставленной задачей в конкретных условиях? В противном случае командование может принять и другое решение. Однако я согласен с полковником Бредовом.

Генерал Вернер посмотрел на часы и приказал всем находящимся здесь офицерам выехать с ним в пятнадцать часов в район форсирования, чтобы на месте принять окончательное решение, определив конкретные места и способы форсирования реки.

— Форсирование отнюдь не отменяется, товарищи! — проговорил Вернер. — А пока можете идти.

Когда офицеры удалились, Шанц и Вернер вылезли изо рва и направились к дороге, ведущей на полигон.

— Вот ты и получил один ответ, — заметил Шанц.

Вернер вопросительно взглянул на полковника.

— Тебе ведь не терпелось узнать, как поведут себя офицеры в настоящем бою. О поведении некоторых ты уже можешь сделать вывод. Если вода в реке поднимется еще выше, они остановятся и будут ждать, пока ее уровень снова не упадет, так как во время боевых действий мосты вряд ли уцелеют.

Вернер молча посмотрел вслед офицерам, которые вышли на дорогу. Свежая трава росла только возле рва, а в нескольких шагах от него она уже пожухла. Еще дальше, в какую сторону ни взгляни, лежала безрадостная местность.

Фихтнер отошел подальше от других солдат и уселся на землю, прислонившись спиной к стволу дерева, росшего на опушке леса. Сюда они прибыли час назад. Вчера, после обеда, подразделения вышли из района сосредоточения и двинулись в заданном направлении. Ехали очень долго, а Ульриху почему-то казалось, что они кружат на месте. Один лесной массив сменялся другим, и везде среди высоких елей и сосен изредка встречались лиственные деревья. А сами дороги, по которым они проезжали, были на удивление похожи одна на другую. То же самое можно было сказать и про селения, попадавшиеся на их пути: приземистые дома с красными черепичными крышами казались совершенно одинаковыми. Лишь кое-где вечером в окошках можно было заметить свет, поэтому все эти деревни и хутора походили на деревянные макеты, какие устанавливают на стрельбищах и полигонах. Ни одно из строений не напоминало гостеприимные домики Тюрингии, в любом из которых Фихтнер чувствовал себя непринужденно. За все время, пока они ехали из района сосредоточения в район учений, он не увидел ни одного человека. О том, что в этих селах жили люди, свидетельствовал только собачий лай, который разносился на несколько километров.

Поразмыслив, Фихтнер решил последовать примеру своих товарищей, которых, казалось, ничто не интересовало и не трогало, и беспрекословно выполнять все, чего от него потребуют. Прикажут соскочить с машины на землю — он мигом спрыгнет и побежит позади бронетранспортера, шлепая ногами по песчаной почве. Прикажут надеть противогаз и костюм химической защиты — он наденет быстро и то и другое и будет прочесывать лес, обшаривать местность, отрывать стрелковые ячейки, а затем заляжет в одну из них и будет лежать и ждать, пока не отдадут следующий приказ. Затем они снова сядут на машины и поедут дальше, чтобы на следующий день, часов в десять утра, отстрелять на стрельбище первое и второе упражнения учебных стрельб из автомата. До сих пор их рота добивалась довольно неплохих результатов по стрельбе, однако Фихтнер все же не понимал, как это ребята, которые с таким равнодушным видом едут рядом с ним в бронетранспортере, вместе с ним топают пешком по дороге и бездорожью, вместе с ним зарываются в землю, могут по-настоящему радоваться хорошим результатам стрельбы, как будто это бог знает какое достижение.

Воспоминания опять нахлынули на Фихтнера…

Летними вечерами, когда овцы, гонимые инстинктом, сами забивались в загон, а сторожевые собаки, высунув языки, ложились возле шалаша пастуха, Ульрих садился, прислонившись спиной к колесу повозки. В такие минуты он старался ни о чем не думать, просто сидел, прислушивался к звукам, доносившимся из недалекого села, и вдыхал пыльно-теплые запахи овец и овечьего молока. Это были мгновения, которые он до мельчайших подробностей запомнил на всю жизнь. Когда Ульрих ходил за стадом, он был почти счастлив. Теперь же, оторванный от родных мест, от своего стада, он чувствовал себя так, будто его лишили чего-то дорогого.

Другие солдаты вели себя совсем иначе. Они, как могли, пытались скрасить свое пребывание в армии. Литош, используя малейший повод, подсмеивался над Ульрихом; Айснер молча старался помочь ему; Анерт же обеспокоенно следил за каждым его шагом, тоже готовый помочь чем угодно, но эту его готовность Фихтнер воспринимал чуть ли не как угрозу собственному существованию. Знакомство с Фридерикой и редкие встречи с ней породили в душе Ульриха надежду и смятение, и ему порой казалось, что он уже никогда не обретет душевного покоя. А так хотелось научиться владеть собой! Во всяком случае, он должен был хотя бы попытаться сделать это.

Фихтнер осмотрелся. Лейтенант Анерт вылез из бронетранспортера и разлегся на земле. Наблюдателя, которого обычно выставляли у машины, нигде не было видно. Ульриху даже показалось, что из всего взвода он один-единственный, кого еще не сморил сон. Сверху бронетранспортер так замаскировали ветками, что его вряд ли можно было заметить с воздуха.

Фихтнеру захотелось незаметно уйти с позиции. Для этого ему достаточно было пересечь просеку, и минут через двадцать ходьбы он уже будет на вершине лысого холма, который виден на юге и мимо которого они проезжали перед обедом.

Стоило ему сделать всего несколько шагов, как молодые елки величиной в человеческий рост скрыли его густыми ветвями от посторонних взглядов. Хвоя сыпалась на него со всех сторон, а ветки деревьев, смыкавшиеся за его спиной, словно подталкивали вперед.

С момента призыва в армию Фихтнер покидал казарму только тогда, когда их подразделение совершало марш-бросок или отправлялось на стрельбище либо когда получал увольнение. Но так далеко от казармы, как сейчас, он еще не уходил. Сегодня ему наконец представилась возможность за несколько минут добраться туда, где он побывал в ноябре.

С шага Ульрих постепенно перешел на бег. Закрывая лицо руками, чтобы ветки не хлестали по глазам, Ульрих пробирался вперед, словно боясь опоздать. В чаще леса пахло сырой землей, зеленью и сосновой смолой. Ульрих чувствовал, что находится совсем близко от холма, добравшись до вершины которого он ляжет на спину, широко раскинет руки и впервые за эти месяцы в полном одиночестве будет смотреть в небо. Хоть и ненадолго, всего на несколько минут, над его головой будет по-мартовски голубое небо, а вокруг густой лес. Бронетранспортеры и танки, орудия и машины всей дивизии не будут ему видны. Ульриху казалось, что там, на вершине холма, он обретет что-то такое, что останется с ним на всю жизнь.

Постепенно Фихтнер немного успокоился, пошел медленнее и снова подумал о стаде. Более того, ему даже показалось, что он видит это стадо на склонах холма. Молодые ягнята наверняка так подросли, что теперь, прижимаясь к своим маткам, мешают им передвигаться. Глядя на темные крупные глаза овец, Ульрих всегда почему-то вспоминал детство. Даже во время еды, когда овцы щиплют траву, они остаются осторожными и боязливыми, как будто их повсюду подстерегает какая-то опасность. Бедные животные стараются держаться поближе к людям, следуют за ними по пятам и чувствуют себя, как это ни странно, спокойно возле человека, который рано или поздно забьет их на мясо.

Стоило Ульриху подумать о своем стаде, как он без особого труда представил рядом с собой Фридерику. Вечером она будет сидеть с ним в шалаше и внимательно слушать, как он специально для нее станет играть на губной гармошке, а ночью она будет спать на его ложе рядом с ним…

В ту памятную для него ночь от тела Фридерики пахло сухой землей, как она может пахнуть только летом сразу же после захода солнца, а Ульриху, не раз вдыхавшему этот запах, показалось даже, что это не что иное, как аромат лугов и полей. В ту ночь Фридерика доверилась ему и стала понятна и близка, как понятна и близка была для него родная земля вокруг, которую он исходил со своим стадом вдоль и поперек. Робость Ульриха пропала. Ощущение надежной защиты и уверенности, которое было таким естественным для него в той, прежней жизни, с тех пор как он надел на себя военную форму, только один-единственный раз вернулось к Ульриху, и случилось это тогда, когда он попал к Фридерике домой.

Вспоминая сейчас об их последней встрече, Ульрих понимал, что она оказалась бессмысленной. Сильнее всего врезалась в его память ночь, проведенная у Фридерики: он запомнил все слова, сказанные девушкой, каждое ее движение, более того, ему чудилось, что он и сейчас смотрит в ее голубые глаза, похожие на васильки, выросшие возле дороги, трогает ее густые волосы.

Фридерика в ту ночь словно стала частицей его собственного «я». С ней или, точнее сказать, с мыслями о ней он легче переносил трудности военной службы. Постепенно в нем возникла и укрепилась надежда, что, вернувшись после учений в казарму, он снова встретится с девушкой.

Выйдя на довольно широкую поляну, Ульрих перепрыгнул через канаву, в которой скопилась талая вода, и оказался на широкой просеке, где росло несколько высоких сосен и раскидистых берез, одна из которых стояла немного в стороне и была чем-то похожа на ту березку, под которой он застал Фридерику во время дождя. Сразу же за березами начинался склон, поросший густой травой.

Фихтнер бросил взгляд в сторону вершины холма, до которой он мог добраться за несколько минут.

— Стой! — неожиданно раздался чей-то окрик.

Юноша остановился…

О задержании Ульриха Фихтнера комендантской службой незамедлительно было доложено в штаб дивизии и в подразделение, в котором он служил. И если в штабе донесение об этом, можно сказать, почти затерялось, ввиду своей малой значимости, среди множества других по-настоящему важных донесений, то, попав во взвод лейтенанта Анерта, оно оказалось самым важным, так как касалось подчиненного этого лейтенанта.

Лейтенант как раз находился у командира роты. Майор с любопытством рассматривал самого молодого в роте командира взвода, который не мог отвести глаз от рук командира, перепачканных землей, ржавчиной и смазкой. Лейтенант был немного бледнее обычного, а всегда спокойные, почти равнодушные глаза его на этот раз казались испуганными и растерянными.

Волнение, охватившее лейтенанта, не ускользнуло от внимания ротного, которому неожиданно пришла в голову мысль о том, что почтительное отношение командира взвода к нему не имеет ничего общего с напускным равнодушием.

— Как следует расценивать проступок рядового Фихтнера, да еще совершенный во время учений, вы лучше меня понимаете… — продолжал спокойно, без всяких эмоций майор.

Лейтенант Анерт слушал ротного и думал при этом о тех неприятных последствиях, которые ожидают его после учений. Отныне повсюду, где бы ни упоминалось имя Фихтнера, один из говорящих сразу же станет пояснять другому: «Это тот самый пастух из второго взвода третьей роты, который на последних учениях сбежал из расположения взвода…»

Теперь доброе имя лейтенанта Анерта окажется запятнанным, хотя сам он нисколько не виноват. Для того чтобы «прославиться» на весь полк, достаточно иметь в своем взводе одного солдата, подобного Фихтнеру. После ЧП, совершенного таким подчиненным, начальство автоматически начинает склонять на каждом совещании командира взвода, роты и даже батальона, и время от времени фамилии их будут упоминаться непременно. Сегодня такая молва коснулась лейтенанта Анерта, и его нисколько не утешала даже мысль о том, что, прежде чем дойти до него, взводного, она задела командира роты майора Пульмейера, командира батальона и, вероятно, самого командира полка полковника Ляйхзенринга.

Однако и лейтенант Анерт не последнее звено в этой цепи, хотя ему от сознания этого не становится лучше. Ниже лейтенанта есть еще командир отделения ефрейтор Айснер, который также нисколько не виноват в проступке Фихтнера. И уж только за ним следует тот, кто явился виновником ЧП, но ему-то, судя по всему, абсолютно безразлично, чем закончится эта история. После полуторагодовой службы в армии он преспокойненько снимет военную форму и уйдет на гражданку, где вряд ли кто поинтересуется тем, как же он служил в армии, ведь показатели, достигнутые им за время службы, будь они хорошими или плохими, не играют на гражданке абсолютно никакой роли. «Если командир роты майор Пульмейер и не накажет меня сейчас, — думал лейтенант, — то обязательно сделает это после учений, если, конечно, мне до того времени не удастся как-то сгладить этот неприятный инцидент, показав хорошие результаты… Как бы там ни было, а утешение довольно слабое…»

— А вы вообще-то меня слушаете? — неожиданно спросил Пульмейер.

Лейтенант Анерт кивнул и попытался поймать взгляд майора, а перехватив, прочел в нем столько недоверия, что сразу же потерял всякую надежду на благоприятный исход дела.

Командир роты заговорил снова, и это были общие слова, которые втолковывают любому подчиненному по любому поводу:

— Вам необходимо больше интересоваться помыслами своих подчиненных, лучше изучать их и уметь давать им правильную оценку. Помимо этого надо больше работать с младшими командирами…

Все это лейтенант выслушал молча, кивая в знак согласия. Подобные прописные истины давно были известны ему, с ними он познакомился еще на первом курсе офицерского училища. Нечасто случалось такое, чтобы педагог или командир рассказывал подчиненным о личных переживаниях или поражениях, как будто начальству всегда все удавалось с первого раза. А вот теперь, когда у новичка случилось ЧП, они делают удивленные лица и сразу же начинают давать советы, которые больше похожи на лекцию.

Анерт не спеша вернулся в расположение взвода. Теперь ему казалось, что после ЧП есть только один-единственный выход — бежать, и бежать как можно скорее из полка, от солдат, чтобы не видеть их. В конце концов в армии есть различного рода штабы, осев в одном из которых можно обезопасить себя от подобных случайностей и ЧП, избавиться от тяжкой обязанности воспитывать и обучать таких солдат.

А в подразделениях и частях сейчас все больше говорят о воспитании солдата социалистической армии. И не только офицеры, но и сами солдаты, у которых вряд ли сложилось ясное представление о том, что же это такое.

Во взводе тридцать солдат, и все тридцать воображают себе это по-разному. Это лейтенант усвоил еще несколько недель назад. Но что, спрашивается, обязан делать он? Это же сизифов труд! Командир подразделения должен беспрерывно держать в поле своего внимания все вопросы, связанные с воспитанием подчиненных. Стоит только где-то случиться ЧП, как оно моментально вызывает цепную реакцию. Это похоже на камнепад — камень, падающий с горы, увлекает за собой другие камни, и они несутся вниз лавиной, сметая все на своем пути.

С кем можно об этом поговорить, посоветоваться? Разве что с ротным? Но тогда придется признаться ему в том, что он, Анерт, боится не справиться с возложенными на него обязанностями. А может, лучше поговорить с командирами других взводов? Однако, обратившись к ним, он, с одной стороны, обременит их своими заботами, а с другой — зародит в них сомнение относительно собственных способностей. Или, чего доброго, они начнут смеяться над ним. И Анерта впервые обеспокоила та отчужденность, которая существовала между ним и другими офицерами батальона.

Будучи ребенком, Анерт очень боялся спускаться в подвал, где у них хранилось топливо и овощи. В семье было пятеро детей, и он, как самый старший, должен был приносить из подвала, когда потребуется, картофель, так как родители работали посменно и часто никого из них не оказывалось дома. Прежде чем попасть в подвал, нужно было пройти по широкому коридору, стены которого за десятки лет дочерна пропитались угольной пылью, а электрического света там не было, поэтому вокруг царила беспросветная темень. Каждый раз, когда Анерт спускался в подвал, подсвечивая себе слабеньким карманным фонариком, ему казалось, что его кто-то подкарауливает и только и ждет удобного момента, чтобы напасть.

И вот сегодня Анерт невольно вспомнил об этом, потому что утром, когда он шел из офицерского общежития в казарму, его охватило чувство, в какой-то степени напомнившее детские страхи. Ему почему-то показалось, что с ним непременно случится что-то плохое. И оно на самом деле случилось. А виноват во всем этот незадачливый Фихтнер. Нужно же было, чтобы такое произошло именно в его, Анерта, взводе! Это ЧП может неблагоприятно сказаться на его карьере — об откомандировании на штабную работу придется на некоторое время забыть.

Углубившись в свои отнюдь не веселые думы, лейтенант незаметно пришел в расположение взвода. Он сразу же приказал позвать ефрейтора Айснера, а сам встал на кочку высотой сантиметров в тридцать, чтобы казаться хоть чуточку повыше.

Ефрейтор не заставил себя ждать. Он шел спокойным, неторопливым, уверенным шагом. На несколько секунд Анерт тоже почувствовал в себе уверенность и прилив энергии. «Если бы этот ефрейтор был командиром взвода, — невольно мелькнула у лейтенанта мысль, — я выполнял бы его приказы…» Лейтенант тут же отогнал ее, но она снова и снова лезла в голову, и он спрашивал самого себя, а будут ли солдаты его взвода так же беспрекословно выполнять его приказы, как они выполняют сейчас приказы Айснера. Однако твердого ответа на этот вопрос он дать не смог.

Лейтенант знал, что ефрейтор Айснер пользуется уважением солдат не только во взводе, но и в роте. Но так было не всегда. Когда Айснер вместе с двумя другими новичками попал во взвод, их прозвали «попрыгунчиками». Однако такое прозвище нисколько не рассердило Айснера, как не сердило его и то, что ему чаще старослужащих приходилось мыть полы то в казарме, то в коридоре: во время учебной подготовки новичков, как правило, всегда заставляют выполнять самую грязную работу и только потом их заменяют другими новобранцами.

Как-то один из четырех ефрейторов, которые числились в их отделении, решил отпраздновать свой день рождения в кафе. Айснер ни словом не упрекнул солдат, которые, вернувшись вечером с торжества, подняли шум. Более того, он отнесся к ним с пониманием: как-никак ребята скоро демобилизуются, а тут такой случай. Конечно, в кафе ребята немного выпили, а когда вернулись в казарму, одного из них начало рвать, прежде чем он успел добежать до туалета, прямо в спальном помещении, возле двери.

В этой комнате старшим как раз был юбиляр. Не раздумывая, он приказал одному из новичков взять ведро и тряпку и все как следует убрать. Солдат же убирать отказался, и тогда старший попытался стащить его с кровати. Старшего по комнате поддержал один из ефрейторов.

Возмущенный несправедливостью, Айснер встал с койки, взял обоих ефрейторов за шиворот, подтащил к двери и, низко наклонив их головы к полу, сказал:

— Если хотите продемонстрировать нам свою силу, то мы не против…

Затем Айснер потащил обоих в туалет, всунул им в руки по ведру и тряпке и заставил их мыть пол.

Молва о случившемся быстро распространилась по роте. Утром об этом узнал командир и тут же назначил Айснера и двух других новичков старшими по комнатам. С тех пор в третьей роте не было никаких споров и ссор между старослужащими и молодыми солдатами. Скверная традиция канула в прошлое.

Все это было хорошо известно лейтенанту. И вот теперь перед ним стоял ефрейтор Айснер, стоял и почему-то улыбался. Ефрейтор продолжал улыбаться даже тогда, когда лейтенант тихо сказал ему:

— Я вынужден наказать вас.

— За что? — спокойно поинтересовался Айснер.

— Рядовой Фихгнер задержан комендантским патрулем в двух километрах от позиции.

— Фихтнер? — недоверчиво спросил Айснер и сокрушенно покачал головой.

— Да, Фихтнер. А вы даже не заметили его отсутствия? Да знаете ли вы, как это расценивается на подобных учениях? В лучшем, случае как самовольная отлучка, а в худшем — как дезертирство.

— Пустое все это! — раздался голос рядового Литоша, который слышал разговор, стоя за бронетранспортером. — Пастушок на такое не пойдет. Вполне допускаю, что он поплелся за заблудившейся овечкой или решил оправиться, зашел подальше в лес и заблудился.

— Как может заблудиться человек, который до армии бродил со своим стадом чуть ли не по всей стране? Вы и сами не верите собственному предположению.

— А вы-то всерьез думаете, что Фихтнер намеревался сбежать из части? — спросил Литош лейтенанта.

— Верю я или не верю, это не играет никакой роли. В данном случае факты говорят сами за себя, — отрезал офицер.

Однако Литоша такой ответ не смутил. Он приблизился на несколько шагов к лейтенанту и заговорил громко, чтобы его слышали и другие солдаты:

— Товарищ лейтенант, вы же еще не знаете, что, собственно, произошло. Вы ведь не видели Фихтнера и не разговаривали с ним, а уже хотите обвинить его во всех смертных грехах.

Лейтенант почувствовал, что и окружившие их солдаты разделяют мнение водителя бронетранспортера. «Солдат солдата всегда поддержит, — подумал он. — Всякий раз, как только дело доходит до начальства, они начинают покрывать друг друга, и тут уж ничего не поделаешь. Мне сейчас, пожалуй, лучше промолчать, не то можно окончательно испортить отношения с ними…»

Солдаты тоже помалкивали, предоставив Литошу право говорить за них. Видимо, не случайно они избрали Литоша секретарем комсомольской организации. Впрочем, и лейтенант Анерт голосовал за него.

Солдаты обступили лейтенанта и, судя по их лицам, с любопытством ожидали, что же он скажет. И Анерту вдруг захотелось, чтобы в эту минуту поступила какая-нибудь команда сверху, которая заставила бы его действовать, отдавать распоряжения, короче говоря, которая выручила бы его из этого щекотливого положения.

Однако кругом было тихо. Никто никаких приказов не передавал, да и Литош помалкивал. Тогда лейтенант повернулся к водителю и посмотрел на его такое обыкновенное, покрасневшее юношеское лицо, с большими глазами, в которых застыло немое любопытство, с округлым подбородком, слегка поросшим светлым пушком. Вполне возможно, что лица Литоша еще не касалась бритва. Анерт неожиданно вспомнил о своем родном брате, которому было столько же лет, сколько Литошу, и которого в очень скором времени должны призвать в армию, где он предстанет перед командиром взвода.

Слова сами, казалось, сорвались с губ лейтенанта:

— А вы хорошо знаете этого пастушка, что так смело становитесь на его защиту?

Литош немного помедлил, а когда заговорил, голос его звучал не только громко, но и агрессивно:

— Знаю я его не очень хорошо, но не доверять ему не могу. Наш пастушок такой человек, что… Короче говоря, плохим его назвать нельзя…

Несколько солдат засмеялись.

— Правда, порой он кажется немного странным. Он, например, может нарвать букет цветов или каких-нибудь красивых веток, чтобы украсить наш бронетранспортер. Такое часто случается… Ну а поскольку нарушение дисциплины свершившийся факт, то можно, конечно, думать и самое худшее…

Солдаты закивали, словно соглашаясь с Литошем. Айснер тоже кивнул. Анерт почувствовал некоторое облегчение: Литош, хотя и другими словами, высказал примерно то же, что совсем недавно сказал майору Пулъмейеру сам лейтенант. «Интересно, как этот Литош додумался до такого? Видимо, не раз размышлял над случившимся…» — мелькнуло в голове Анерта.

Разница была только в том, что Литош выступил в защиту Фихтнера, а лейтенант против него. А почему, собственно, он, командир взвода, не защитил Фихтнера перед ротным? Возможно, для этого нужно быть солдатом, а он, лейтенант, слишком пропитан духом субординации.

Так ничего и не сказав, Анерт сошел с поросшей травой кочки. Солдаты решили, что разговор окончен, и стали не спеша расходиться. Перед лейтенантом остался только один Айснер.

— Что же теперь будет? — спросил он.

— С кем?

— Фихтнер останется в штабе или за ним надо кого-нибудь послать, чтобы привести в роту?

Лейтенант недоуменно пожал плечами, так как командир роты ничего не сказал ему об этом, а сам Анерт и не подумал поинтересоваться.

— Я могу идти? — спросил ефрейтор, поняв, что ответа на свой вопрос он не получит.

— Спокойно, ребята! — выкрикнул Литош, который успел уже взобраться в бронетранспортер. — Он уже идет! И не с кем-нибудь, а со своим будущим тестем. Вот, черт возьми, история! Я готов спорить на что угодно: наш пастушок что-то замышляет. Вот и выходит, история с Фридерикой не пустой треп, а нечто серьезное.

И действительно, в просвете между бронетранспортерами показались двое: полковник Шанц и рядовой Фихтнер. Они шли не спеша и о чем-то мирно беседовали.

Не дойдя до лейтенанта нескольких метров, полковник вдруг остановился и, слегка подтолкнув солдата, спросил:

— Это ваш подчиненный, не так ли?

Литош спрыгнул с бронетранспортера и, растянув рот в улыбке, по-дружески хлопнул солдата по плечу:

— Дружище, да у тебя, как я погляжу, вон какие связи!

Солдаты, негромко посмеиваясь, окружили Фихтнера и забросали вопросами.

Полковник Шанц жестом подозвал к себе лейтенанта и, внимательно посмотрев на него, спросил:

— С какого времени вы командуете взводом?

— Полгода.

— И дела идут туго, не так ли?

— Пожалуй, — ответил Анерт, чувствуя себя как бы застигнутым врасплох.

Полковник довольно добродушно улыбнулся ему, словно и без того хорошо знал, как идут дела у взводного. Почувствовав это, молодой офицер добавил:

— Да, довольно туго… пока.

— И чем же вам можно помочь?

От такого вопроса Анерт растерялся еще больше и не знал, что ответить, хотя понимал, что от его ответа будет зависеть многое. Кроме того, ему было ясно, что для обстоятельного разговора у него нет ни возможности, ни времени, а в нескольких словах разве изольешь полковнику душу? Больше всего командира взвода сейчас интересовало, как же так получилось, что полковник Шанц сам привел Фихтнера во взвод.

«Неужели Фихтнер действительно имеет отношение к его дочери? Или же полковник сопровождал провинившегося, руководствуясь теми же доводами, что и Литош, вставший на защиту солдата? Уж не потому ли, что они лучше, чем он, командир взвода, знали Фихтнера, они готовы защищать его любыми способами?» На все эти вопросы Анерту хотелось получить однозначные ответы.

Перед лейтенантом стоял человек, который и по своему званию и по должности относился к числу высокого начальства. Однако полковник Шанц нашел время, чтобы доставить провинившегося Фихтнера во взвод и побеседовать с ним, а ведь он простой солдат, каких в дивизии насчитывается более десяти тысяч… Чем больше ломал себе голову над подобными вопросами лейтенант Анерт, тем меньше он что-нибудь понимал.

— Приготовиться к маршу! — приказал полковник.

Эта команда показалась лейтенанту Анерту спасением.

— Желаю вам успеха! — крикнул Шанц ему вслед и тут же добавил: — Мы с вами еще поговорим на досуге.

Анерт кивнул и тут же продублировал команду, хотя солдаты взвода уже начали ее выполнять. Видимо, это нужно было ему для того, чтобы поскорее отогнать вопросы, которые упорно лезли в голову.

Полковник Шанц курил на перекрестке. Он приехал сюда минут десять назад. От регулировщика, стоявшего у обочины дороги в окружении ватаги маленьких ребятишек и подростков, он узнал, что через перекресток проехали только моторизованный и зенитный полки дивизии. Остальные части должны были вскоре подойти.

Колонна машин следовала на запад, в сторону хутора, над красными крышами которого сияло солнце. Полковник прислонился спиной к изгороди. Позади виднелись домики, которые раскинулись по всей долине вплоть до берега ручья, поросшего камышом. Частые дожди превратили ручей в небольшую речку, которая затопила низину. Образовался довольно большой пруд, по которому плавало несколько диких уток. В палисадниках возле домиков буйно цвели крокусы и подснежники.

Полковник Шанц пока что никак не мог догнать колонну артиллерийского полка. Когда он в середине дня собирался выехать из штаба, туда как раз прибыл комендантский патруль с задержанным рядовым Фихтнером. Полковник заступился за солдата, но ему пришлось потратить немало усилий, чтобы убедить коменданта штаба в том, что Фихтнер не собирался никуда убегать. После долгого разговора комендант пошел на уступку и разрешил полковнику забрать солдата под расписку. Потом пришлось сопровождать Фихтнера в роту, на что ушло довольно много времени. Вот почему, собственно, Шанц и дожидался здесь, на перекрестке, колонну артиллерийского полка, чтобы наконец присоединиться к ней.

Из города, расположенного в нескольких сотнях метров за хутором, уже начали стекаться любопытные — дети и взрослые. Между городом и хутором в северном направлении шла дорога, которая затем вливалась в главную улицу, где тоже был выставлен регулировочный пост. Для того чтобы выехать на полевую дорогу, колонне военных машин нужно было сначала проехать метров триста по главной улице, вдоль которой выстроились местные жители. Первый регулировщик перекрыл дорогу, ведущую в город, чтобы беспрепятственно пропустить колонну. Шанц сообщил об этом коренастому ефрейтору, стоявшему возле обочины. Ефрейтор быстро прошел к перекрестку и тоже перекрыл движение гражданскому транспорту. И в тот же миг за спиной регулировщика начали скапливаться грузовики, легковые машины, мотоциклы.

За долгие годы службы в армии полковник Шанц совершил множество маршей и не раз стоял на различных перекрестках, ожидая нужного подразделения или части. Во время марша воинские части почти всегда вступали в контакт с местным населением. Обстоятельных разговоров, правда, не получалось — мешал оглушительный шум моторов. Чаще всего воины и местные жители объяснялись жестами, о значении которых можно было только догадываться, так как скорость движения машин довольно большая, а дым из выхлопных труб и густые клубы пыли постоянно висели в воздухе. Поэтому жесты можно было толковать как угодно в зависимости от собственной фантазии. Однако каждый был уверен в том, что тот, для кого предназначался этот жест, поймет его правильно.

В это время большинство солдат и местных жителей охватывало чувство удивительного единения. Усталые, но смеющиеся лица солдат, покрытые слоем пыли, казались местным жителям такими родными, что они приветствовали их как своих близких, а все, что делали солдаты, считали крайне важным и необходимым.

Никогда, как во время марша, когда приходилось проехать многие километры по родной земле, солдаты не чувствовали себя столь крепко связанными со своей страной, с народом. Приветственно машущие детишки напоминали солдатам их собственных детей, девушки и женщины — возлюбленных и жен. Никогда раньше сердца солдат не бились так сильно при воспоминании о тепле родного дома, как сейчас, когда они проезжали по многочисленным селам и городам.

Шанц хорошо знал, что большинство солдат в этот период особенно остро ощущают свою оторванность от семьи. Ведь жители, которые так тепло встречали и провожали их, через несколько минут, сойдя с дороги, разойдутся по домам или отправятся кто в ресторан, кто в кино. Они будут играть с детьми, веселиться и любить, а солдаты продолжат свой путь, пока наконец не прибудут в заданный район, где им сразу же придется отрывать окопы и убежища. Однако внутренняя связь солдат с местным населением помогала многим из них осознавать военную службу как трудный, но почетный долг, и сердца пх наполнялись огромной гордостью.

Очень часто обыкновенные вещи и обыденные явления приобретали в глазах солдат большое, порой символическое значение. Например, палисадник с цветущими тюльпанами перед домом; стадо коров, пасущихся на лугу; высокая печная труба с уютными клубами дыма; улыбка женщины, которая приветственно помахала рукой; спокойная речка и фигурка рыболова, сидящего с удочкой на берегу озера; простая деревенская пивнушка, к наружной стене которой прислонено несколько велосипедов; окна детского сада или школы — все это вызывало определенные ассоциации, рождало в душе массу воспоминаний и чувств, которые нелегко объяснить словами, да и нужно ли было объяснять?

Правда, некоторые не замечали отправных точек собственных ассоциаций, которые обычно и служили своеобразным импульсом для воспоминаний. Другие просто не желали замечать их: наличие каких-либо ассоциативных связей пугало их не меньше, чем черт верующего. Такие люди хотели бы, чтобы все в мире поддавалось строгому контролю, счету, хотели бы все человеческое, в том числе и чувства, втиснуть в строгие рамки, подчинить определенным нормам и формулам, поставив тем самым и без того сложную теорию познания с ног на голову или упростив ее до уровня собственного понимания. Но рано или поздно наступал момент, когда их система не срабатывала. В такой ситуации одни сразу же отшатывались от нее, в то время как другие пытались с помощью различных инквизиторских средств внедрять ее в жизнь и дальше или же начинали сознательно уклоняться от всех спорных вопросов.

Полковнику Шанцу был известен подобный тип людей, с ними он встречался в различных штабах. Их поведение не зависело ни от их звания, ни от возраста, ни от той должности, которую они занимали. Даже среди офицеров-политработников встречались иногда люди, которые на многое закрывали глаза и судили по своему усмотрению как самих себя, так и тех, кто от них зависел.

«Представителей этого направления полезно было бы укладывать на ночлег в солдатских спальнях, — подумал Шанц, — или посылать в те столовые и кафе, в которых проводят свое свободное время солдаты, а во время маршей, таких, как сегодня, нужно было бы распределять по бронетранспортерам и машинам…»

Автомобильный гудок прервал мысли Шанца. Обгоняя длинную очередь машин, к перекрестку подкатила легковушка. Это был «вартбург» с ярко-красной крышей и двойной красной полосой по бокам, заходящей на радиатор и багажник. Водитель «вартбурга», искусно лавируя, каким-то чудом втиснул свою машину между военным регулировщиком и «трабантом», стоявшим в очереди первым. Все сиденья в «вартбурге» были покрыты белым мехом, а за задним красовалась игрушечная собачка из черного плюша, которая показывала язык всем машинам, пристроившимся сзади.

Выскочив из «вартбурга», ее водитель чуть ли не бегом бросился к регулировщику и начал что-то быстро объяснять ему, энергично шевеля верхней губой с черными усиками.

Выслушав его довольно длинную тираду, регулировщик спросил:

— А вы, случайно, не врач?

— Нет, — резко ответил мужчина и опять затараторил: — Но у меня очень важное дело…

— В таком случае вы должны ждать, как и все другие. Через несколько минут здесь пройдет боевая техника.

— Боевая техника! Ну ты даешь, парень… Просто рассмешил — несколько бронетранспортеров ты называешь боевой техникой!..

— Прошу вас немедленно освободить перекресток! — отрезал ефрейтор и повернулся к мужчине спиной.

На какое-то мгновение нетерпеливый мужчина замер и вдруг заметил, что находится в центре внимания людей, столпившихся на перекрестке. Воодушевленный этим, он повернулся к регулировщику и похлопал его по плечу. Однако ефрейтор сделал вид, что ничего не заметил, и отошел на два шага в сторону. Мужчина сначала растерялся, но быстро взял себя в руки, огляделся и, заметив Шанца, направился к нему со словами:

— Ах, вот и вы, товарищ… — Мужчина подошел к Шанцу так, чтобы рассмотреть звездочки на его погонах: — Товарищ полковник, прикажите ефрейтору пропустить меня, у меня действительно очень срочное дело…

Шанц с улыбкой покачал головой и сказал:

— Я ничем не могу вам помочь. Власть на этом перекрестке целиком и полностью в руках этого ефрейтора.

— Власть в руках ефрейтора!.. Боевая техника!.. И вы считаете все это серьезным? — Мужчина явно горячился, отчего его верхняя губа с усиками энергично шевелилась. — Пока мы здесь с вами объясняемся, вся эта длинная очередь машин, которую вы же сами и создали, давным-давно бы проехала… Тем более что вашей боевой техники я что-то не вижу.

Шанц увидел, как за спиной возмущенного мужчины из «трабанта» вылез молодой человек в темно-зеленой форме лесничего и направился к «вартбургу». Вслед за ним к машине нетерпеливого подошли водители грузовика и рейсового автобуса. Водитель «трабанта», открыв дверцу «вартбурга», снял ее с ручного тормоза, а двое других откатили машину к стене дома, освободив тем самым перекресток.

Боясь рассмеяться, Шанц стиснул зубы, а чтобы задержать нетерпеливого возле себя подольше, сказал:

— Закройте глаза и внимательно прислушайтесь, тогда услышите шум приближающейся колонны.

Незнакомец что-то проворчал, но что именно, невозможно было разобрать, тем более что стоявшие вокруг люди вдруг разразились хохотом. «Вартбург» стоял уже у самой стены. Лесничий быстро залез в «трабант» и, проехав метров двадцать, остановился. Вслед за ним немного продвинул свой грузовик и его сосед — он поставил машину так, что «вартбурга» совсем не стало видно. Нетерпеливый владелец «вартбурга» не видел того, что делается за его спиной, а шум моторов воспринял по-своему.

— Не так-то скоро они появятся, — с неохотой проговорил он и, повернувшись, застыл на месте, не обнаружив собственную машину.

И в тот же миг раздался взрыв хохота: смеялись столпившиеся на перекрестке люди, вместе с ними с удовольствием смеялся и полковник Шанц. Нетерпеливый сорвался с места и, обежав грузовик, скрылся за ним, откуда донесся его возмущенный голос. Однако уже через минуту он потонул в шуме машин инженерного батальона, который первым выехал на магистраль. Вслед за ним потянулись машины с личным составом.

Спустя тридцать минут перекресток был свободен. «Вартбург» тронулся с места последним. Не спеша расходились любопытные жители: одни шли по домам, другие — на свои участки.

Военный регулировщик, за которым, прислонившись к изгороди, наблюдал полковник, сошел со своего места на дороге и медленно, как очень уставший человек, побрел к забору. Он снял с головы каску, повесил ее на забор, достал сигареты, сунул одну из них в рот и, оттопырив губы, долго шарил по карманам ватного комбинезона в поисках спичек.

Шанц дал ему прикурить, а сам слегка отодвинул его от забора, так как заметил: стоит только регулировщику прислониться к чему-нибудь, как он тут же уснет.

— Хотите по глотку крепкого чая? — послышался вдруг чей-то голос.

— Хорошо бы! — сразу согласился Шанц и, повернувшись, увидел седоволосого мужчину, который держал в руках термос и два высоких стаканчика.

Мужчина поставил стаканчики на бревно и быстро наполнил их горячим чаем — от него даже пар шел. На узком лице мужчины блестели по-старчески влажные глаза, он все время улыбался левым уголком рта, отчего его лицо имело несколько озабоченное выражение.

Стаканчики, в которые старик налил чай, были, судя по рисункам, из дешевенького пасхального сервизика, какие обычно покупают на праздник детишкам. Тут тебе и смеющийся заяц, и зелено-глянцевые прыткие овечки.

Чай оказался на удивление крепким, бодрящим. Внезапно подувший ветер принес запах дыма. Полковник посмотрел вдаль и увидел на той стороне долины длинный шлейф серо-сизого дыма, медленно выползающий из-за крайних домиков. Такой след обычно оставляет колонна машин.

— Вы не должны обижаться, что я не приглашаю вас в дом… — заговорил старик, стоя за заборчиком и улыбаясь своей озабоченной улыбкой.

Полковник не успел ничего ответить старику, потому что за его спиной взвизгнули тормоза, а затем раздался гудок. Быстро обернувшись, Шанц увидел знакомую «шкоду» темно-красного цвета и одновременно услышал голос дочери:

— Папочка! Папа!.. — Выскочив из машины, Фридерика сломя голову бежала к нему через улицу.

Шанц закачал головой и засмеялся грудным, чуть приглушенным смехом, от которого сотрясалось все его туловище, — так Шанц смеялся только тогда, когда был чему-то особенно рад.

Фридерика крепко обняла отца и почувствовала на своих волосах его губы, а на лице — руки.

— Ну, выкладывай, что там у тебя? — спросил у дочери Шанц.

Фридерика уже давно не слышала от отца таких слов. В эти как будто бы ничего не значащие слова он всегда вкладывал и свое родительское беспокойство, и нежность. Фридерика не отпускала отца, который обнял ее левой рукой. От его шинели пахло сырой землей, бензином, маслом и табаком. От отца всегда так пахло, когда он возвращался с маневров или полевых учений.

— Ну, выкладывай, что там у тебя? — повторил свой вопрос Шанц, словно угадав, как нужны сейчас дочери его слова.

Они немало значили и для него самого — после 28 февраля, когда Фридерика спустилась из своей комнаты в кухню, а затем они вместе пошли на вечер, эти слова стали неким связующим звеном менаду отцом и дочерью.

Рядом с отцом Фридерика чувствовала себя в безопасности. Она давно не испытывала подобного ощущения. Обычно нечто похожее охватывает путника после долгого и трудного пути, во время которого он живет одним днем, не ведая о том, что ожидает его завтра. В последние четыре года каждый раз, когда девушка покидала поселок, она жадно впитывала новые впечатления, наслаждаясь прелестью средневековых городков и исторических памятников, но очень скоро ее начинало тянуть обратно, в военный городок, в котором не было никаких достопримечательностей и где один день, как две капли воды, был похож на другой.

Девушка выпустила отца только после того, как он спросил дочь, все ли в порядке дома.

— Да, — ответила она, — хотя нет… но ничего особенно страшного не произошло…

— А как ты вообще сюда попала? Я подумал, что…

— Собственно говоря, случайно… Мне нужно попасть в Барсеков.

— В Барсеков?..

— Ну да… Вы же после окончания маневров устроите там танцевальный бал, не так ли?

— Что верно, то верно, — подтвердил Шанц, — бал там обязательно будет. — Он понял дочь, а поняв, нежно привлек к себе.

Из долины снова подул холодный ветер, неся по улице песок и пыль. Шанц еще крепче обнял Фридерику, словно желая защитить ее от порывов ветра. Теперь он, как никогда остро, понимал, что дети для родителей остаются детьми даже тогда, когда они уже выросли и стали взрослыми, и что родители поступают довольно легкомысленно, когда вдруг решают, что с определенного возраста дети уже не нуждаются ни в их внимании, ни в их неясности.

— Если у тебя есть время, мы могли бы… выпить по чашечке кофе, — предложила Фридерика.

Шанц кивнул соглашаясь. Сейчас Фридерика была для него важнее всего на свете. Другие части и без него прибудут на этот перекресток точно в назначенное время, а разыскать артиллерийский полк он еще успеет.

Фридерика тем временем уже интересовалась, где можно выпить хорошего кофе.

— На рыночной площади, — ответил старик. — В кафе «У башни». — Он кивнул, словно хотел попрощаться с ними, и снова улыбнулся своей озабоченной улыбкой.

Спустя четверть часа отец и дочь сидели в небольшом кафе, похожем на застекленную веранду. В этот час посетителей было немного. Для жителей городка свободный вечер еще не начался. С сумками и сетками, толкая перед собой детские коляски, они двигались по узкой улочке, с одной стороны которой проходила городская стена, а с другой — высилось здание, увенчанное круглой башней с воротами. Над ними железными буквами было написано, что здесь находится городской музей.

Рассказывая о доме и о том, что произошло со Стефаном, Фридерика переводила взгляд с башни на отца и видела, как постепенно менялось его лицо — оно становилось все более усталым. Шанц зачем-то достал очки, а затем протер глаза, будто в них попал песок. Чем подробнее рассказывала Фридерика, тем жестче и глубже залегали складки в уголках рта у Шанца, а губы его вытягивались, становились совсем тонкими. Фридерика уже не спускала глаз с отца. Но вот она заметила, как его лицо вновь обрело спокойствие. Шанц смотрел на улицу, где установилась наконец тишина, однако его не интересовало то, что там происходило. Он думал о чем-то своем. Быть может, он как-то объяснил себе поведение Стефана, проанализировал его поступок и уже решил, что необходимо предпринять. Однако когда отец заговорил, Фридерика сразу поняла, что думал он вовсе не о Стефане.

Повернувшись к окошку, Шанц тихо сказал:

— Она мать маленьких детей… только маленьких детей…

Сказаны эти слова были с задумчивой и мягкой улыбкой, и Фридерика вдруг уразумела: их мать не только мать, она еще и жена их отца. Прежде Фридерика об этом как-то не думала. И сейчас это открытие несколько обескуражило ее, ведь раньше она отводила матери совсем другое место в своей жизни.

Некоторое время отец и дочь молчали, и Шанц увидел мысленным взором свою Гудрун. Вот она, набрав у колодца воды в ведра, несет их на коромысле. Большие деревянные ведра плавно раскачиваются, орошая каплями воды траву по обе стороны тропинки. Босая Гудрун идет спокойными, размеренными шагами, красивые руки ее покоятся на коромысле, а подол длинного голубого платья при каждом шаге колышется и обвивает ее ноги. Тропинка поднимается вверх. У Гудрун великолепные длинные косы, одна перекинута на грудь, другая — за спину, и от них пахнет солнцем и свежим сеном.

Но тогда Шанц всего этого еще не знал. Он подъехал к колодцу, чтобы набрать в железную бочку, поставленную на два колеса, питьевой воды для роты, которая расположилась неподалеку, на учебном поле. Он смотрел вслед девушке, пока она не спеша поднималась по склону, выпрямившись и лишь чуть-чуть наклонив голову, чтобы коромысло удобнее лежало у нее на плечах. Двигалась она очень легко, словно ноша была невесомой.

Шанц уселся на сруб колодца. В тот солнечный безветренный день ему все здесь показалось знакомым, даже звуки, доносившиеся с хутора, по направлению к которому ушла девушка с ведрами. Кто-то толок в деревянном корыте еду для скотины — Шанц сразу же определил запах вареной картошки. Затем послышался звон пустого подойника и скрежет вил о камни, а чуть позже плеск воды, наливаемой в пустой котел.

«Чтобы наполнить котел до краев, девушке, пожалуй, еще раза три придется сходить к колодцу», — догадался Шанц и решил непременно дождаться ее возвращения. Она в самом деле скоро спустилась к колодцу. Пустые ведра, с которых на землю падали редкие капли воды, раскачивались взад и вперед, как и длинные косы девушки, а под платьем красиво вырисовывалась грудь.

За более чем двадцатилетнюю супружескую жизнь Шанц довольно часто вспоминал первую встречу с Гудрун. Обычно такие мысли приходили ему в голову, когда он надолго отлучался из дома, когда случались редкие размолвки и ссоры. Вот тогда он и вспоминал о встрече у колодца. До сих пор образ семнадцатилетней девушки не поблек в его памяти, хотя Гудрун за долгие годы совместной жизни сильно изменилась, заметно располнела. Но для него она продолжала оставаться веселой и ловкой девушкой, сохранившей прежнюю походку, некоторые жесты и кое-какие привычки. Их любовь оставалась крепкой и чистой, как двадцать два года назад.

«Мне следовало бы больше помогать ей, — думал Шанц, — ведь большие дети — это большие заботы. Слишком часто я оставлял их одних. О совершенно чужих людях я знаю гораздо больше, чем о собственных детях. Мне, например, понятно поведение Бредова, известна причина его чрезмерной сухости и строгости, а вот почему Фридерика попросила подарить ей на день рождения скрипку, я объяснить не могу. Она очень удивила всех. Ее просьба вызвала и легкие насмешки, и едкие замечания, однако она осталась твердой… «Она просит скрипку! — удивилась мать и тут же спросила мужа: — Интересно, когда она могла научиться играть на ней?»

Когда же Шанц, все-таки купив инструмент, вручил его дочери, жена воздержалась от каких-либо замечаний и, поздравляя Фридерику, небрежно запечатлела на лице дочери поцелуй.

Сам Шанц решил, что дочь на самом деле захотела научиться играть на скрипке, как он в свое время научился играть на пианино. Однако ни он, ни его жена так ни разу и не услышали, чтобы Фридерика брала в руки скрипку и играла на ней.

Даже сегодняшнего пастушка, которого Шанц видел всего второй раз, он за какой-то час, пока они шли в роту и беседовали, узнал значительно лучше, чем родного сына. По характеру Шанц был очень разговорчивым человеком. Разумеется, и на этот раз он сразу же начал задавать Фихтнеру вопросы, и солдат довольно охотно отвечал на них. Казалось, он с большим желанием рассказывал о том, как чувствует себя в казарменных условиях, чего ему недостает, к чему он так рвется и почему, собственно, оказался на том злополучном холме. Между прочим, он ни словом не обмолвился о Фридерике. Это вначале удивило Шанца, а потом даже понравилось ему.

Отогнав от себя все эти думы, Шанц повернулся к дочери, которая тем временем заказала еще по чашечке кофе. Положив свою руку на руку дочери, Шанц сказал:

— Спасибо тебе, Рике. Позаботься, пожалуйста, о Стефане до моего возвращения. Мне следовало бы самому… но сейчас я не могу отсюда уехать. Самый разгар учений…

Фридерика понимающе кивнула. Ей хотелось утешить отца, однако она не знала, как это лучше сделать.

Между тем в кафе появились новые посетители, в помещении стало очень шумно. Фридерика бросила взгляд в окно: на улице стояла тишина, а контуры башни расплывались в наступавших сумерках.

Немного помолчав, она спросила:

— Половинка фото все еще у тебя, папа?

Шанц протянул дочери кусок фотографии. Девушка положила ее на ладонь и несколько секунд задумчиво рассматривала. Отец снова подумал о том, что плохо знает своих детей. Вот сейчас даже не понимает, почему Фридерика забрала фото обратно. Возможно, она нашла какой-то иной выход, решила, что вторую половнику совсем не следует отдавать Виттенбеку. И Шанцу захотелось поскорее познакомиться с майором.

— Я сама отдам ему эту половинку фото, — объяснила Фридерика. — Приеду в Барсеков и отдам.

— А если его там не будет?

— Поживем — увидим.

Когда они подошли к вездеходу, почти совсем стемнело. Кинцель слушал транзистор, поднеся его к самому уху. Диктор сообщил метеосводку — ночью похолодает до плюс пяти, а местами даже до минус двух градусов, возможны осадки.

Фридерика вместе с отцом остановилась под одним из уличных фонарей. Электрический свет делал лицо отца каким-то серым. Со стороны города доносился шум движущейся колонны.

— Спасибо, папа, — поблагодарила Фридерика. — И до встречи в Барсекове!

Шаяц кивнул, и она поняла, что отец очень спешит.

— Подожди, пока пройдет колонна, — посоветовал он дочери и тут же попросил: — Передай привет всем домашним и смотри помогай матери!

— Об этом не беспокойся.

Спустя несколько минут вездеход, в котором сидел Шанц, проехал мимо Фридерики. Девушка долго смотрела на движущуюся колонну. Ей никогда не приходилось видеть так близко полк в походной колонне. Глядя на грозные боевые машины пехоты, девушка впервые почувствовала их силу и мощь. В движении бронетранспортеры и. другие боевые машины выглядят внушительнее, чем в военном городке, где они, как правило, стоят неподвижно. Когда же машины возвращаются с полевых занятий или учений, то не только солдаты, но и машины, в которых они сидят, кажутся страшно уставшими. Сплошной серый поток машин заполняет в таких случаях улицу поселка, заглушая все своим грохотом.

Сейчас Фридерика вертела головой из стороны в сторону и провожала взглядом каждую грохочущую машину, в которой сидели солдаты в касках, однако машины двигались на такой скорости, что рассмотреть лица солдат она не успела.

— Рике! — вдруг громко выкрикнул кто-то. — Рике!..

Девушка быстро обернулась на крик и увидела в люке одной из машин голову солдата, вернее, даже не голову, а лишь ее очертания.

— Рике! — громко выкрикнул солдат еще раз и энергично замахал флажком, который держал в руках.

В ответ Фридерика тоже замахала рукой и махала до тех пор, пока колонна не скрылась из виду. Последними двигались походные кухни, прицепленные к грузовикам. Они подпрыгивали на камнях мостовой, отчего казались похожими на непослушных диких животных, которых ведут на поводке.

Вскоре и последние машины, контуры которых некоторое время еще можно было различить, растворились в темноте. Однако шум доносился довольно долго.

Фридерика немного постояла на опустевшей улице. Она чувствовала себя такой одинокой и беспомощной, что ей, как в детстве, захотелось заплакать, поскорее уткнуться в плечо отца и услышать его ласковый голос.

К девяти часам вечера полковник Шанц приехал на то самое место в лесу, откуда уехал двенадцать часов назад вместе с генерал-майором Вернером. Теперь здесь стояло лишь несколько палаток, а немного правее их — машины. В средней палатке горел свет, а из трубы, возвышавшейся над палаточной крышей, валил густой дым и изредка вылетали яркие искры.

Когда Шанц и Кинцель подошли к освещенной палатке, первые холодные капли упали на их лица.

— На сегодня бюро прогнозов не обмануло, — не без ехидства в голосе заметил водитель.

— В машине у нас есть лопата? — поинтересовался Шанц.

— Конечно.

— Тогда принесите ее мне!

Полковник вошел в палатку, где пахло кофе и жареным луком. Как раз напротив входа, на ящике из-под продуктов, стояла газовая плита, а рядом, на столе, возвышались стопки чистых тарелок и чашек, лежали столовые приборы. Столики были накрыты белоснежными скатертями, не уступающими своей белизной куртке ефрейтора, который тут хозяйничал. Он ходил вокруг раскаленной печки, в трубе которой свистел ветер. Приятный тонкий свист напомнил Шанцу о старой кофеварке, которая стояла в родительской кухне. Когда мать варила в ней кофе, кофеварка пела точно так же.

Полковник почувствовал, как его клонит ко сну. Всего в нескольких сотнях метров отсюда в землю закопался целый батальон, правда, не столько с помощью саперных лопат, сколько с помощью траншеекопателя. Но без солдат и с машинами ничего не сделаешь.

Солдаты работали на совесть, пот заливал их лица, а о грязи и говорить нечего: они были с головы до ног перепачканы мокрой землей. Острые иголки больно кололи руки: траншею отрывали под соснами, устремившими свои верхушки в небо. Работали по десять часов подряд с короткими перерывами на перекур и еду. Весь личный состав батальона принимал самое активное участие в оборудовании позиций. Одной земли пришлось перелопатить горы. Грунт в этом месте оказался сыпучим, и стенки окопов и траншей, чтобы они не осыпались, приходилось сразу же укреплять подручными материалами.

За долгие годы службы в армии Шанц перекопал немало земли, отрывая то окопы, то ходы сообщения, то укрытия. Сначала он был рядовым, затем курсантом офицерского училища, а потом уже командиром взвода. А до него сколько солдат копали здесь землю, зарываясь в нее по всем правилам инженерного искусства!

Дождь не прекращался. Он монотонно барабанил по палатке. Порывы ветра трепали не только стены палатки, но и скатерти, которыми были накрыты столики, и ефрейтор время от времени приглаживал их белыми проворными руками.

Кинцель основательно промок и без конца вытирал ладонями бледное лицо. Лопату, которой он под дождем отрывал маленький ровик, чтобы вода не затекала в палатку, он поставил тут же, прислонив ее черенок к столу. Однако ефрейтор в белой куртке сразу же переставил лопату в угол.

— Что вам принести, товарищ полковник? — спросил ефрейтор, обращаясь к Шанцу.

— Кофейник с горячим кофе и два бифштекса для моего водителя.

— Но в нашей палатке питаются только офицеры, — возразил ефрейтор, возвращая бифштекс, который он уже поддел было вилкой, на прежнее место.

Шанц подошел к плите, взял вилку из рук ефрейтора, выбрал два куска мяса побольше и положил их на сковородку с кипящим маслом.

— Сначала вы наедитесь досыта, — как ни в чем не бывало обратился Шанц к водителю, — а потом найдете палатку, где можно будет поспать.

Кинцель согласно кивнул и сел за стол, чувствуя, как к нему подкрадывается усталость. Ею веяло и от белоснежной скатерти, и от горящей печки, и от аппетитного жареного мяса, и от белой куртки ефрейтора, который не рискнул больше возражать полковнику. Но как только мясо и кофе оказались на столе, Кинцель забыл об усталости.

Шанц тем временем вышел из палатки. Он положил лопату на плечо и быстрым шагом пошел прочь от этого оазиса тепла, который обычно старался обходить стороной. И на то была причина. Эти палатки, как ему казалось, слишком не походили на солдатские полевые кухни и пункты раздачи пищи. Они всегда устанавливались на учениях и маневрах, однако Шанц считал, что в этом не было необходимости. Сам он всегда обходился без них, хотя многие из его коллег привыкли к ним, как человек привыкает к утреннему кофе или к партии в биллиард после сытного обеда.

Вскоре Шанц вошел в Тополиную рощу, насквозь продуваемую ветром, а спустя несколько минут перепрыгнул через окоп, в котором еще утром сидел с генералом Бернером. Ступив на изуродованную лопатами землю, Шанц сразу же почувствовал себя одиноким.

Он остановился и прислушался, стараясь что-то уловить, но, кроме свиста ветра, ничего не было слышно. Ветер налетал сильными порывами, бросая в лицо песок. Пришлось повернуться кругом и стать лицом к окопу, через который он только что перепрыгнул. Однако на этот раз Шанц не увидел ни окопа, ни того, что начиналось за его спиной и кончалось в глухом лесу у самого горизонта.

А за горизонтом лежал поселок, в котором Шанц оставил жену и детей. В какое-то мгновение ему даже показалось, что он видит, как Гудрун сидит в своем кресле, склонив голову к рубашке или брюкам, которые зашивает, или к носкам, которые штопает. Обычно в такие минуты Шанц, если находился в комнате, целовал Гудрун в затылок, потом поднимал из кресла и крепко прижимал к себе. Это объятие всегда вызывало у него непонятное чувство жалости, и обоим уже казалось, что один очень нуждается в другом, ищет у него утешения.

Воткнув лопату в землю, Шанц сел. Из головы у него не выходила Фридерика. О ней он думал все это время. Дочь не только встревожила его своим рассказом, но и в какой-то степени напугала. И вот теперь он пытался хоть немного успокоить самого себя, вспоминая те немногие часы, которые провел с сыном. Ему казалось, что они понимают друг друга. Во всяком случае, так он думал прошлым летом, когда они, захватив с собой палатку, путешествовали на велосипедах.

Раньше, находясь в обществе Кинцеля, Шанц старался избавиться от нахлынувших на него мыслей, а сейчас, оставшись в одиночестве, он не мог не думать об этом. Да он и не пытался отгонять тяжелые думы, из этого все равно ничего не получилось бы, поэтому он снова предался воспоминаниям, сомневаясь в правильности своих поступков я обвиняя себя в том, что его сын вырос таким. Он не собирался оправдываться, что был очень занят по службе, вносил свой скромный вклад в дело укрепления армии и, следовательно, в дело усиления могущества страны. Не мог он и упрекать в чем-либо людей, с которыми постоянно работал, отдавая всего себя их обучению и воспитанию. Ну а если уж случилось так, что кто-то из его детей выбился из колеи, то первыми, кто вправе критиковать и судить его, являются те, кого он воспитывал, обделив вниманием собственных детей. Стефан — его сын, и, следовательно, никто не снимет с него ответственность за его воспитание.

Шанц оперся на локти. Порыв холодного ветра пронизал его. Он вспомнил, как однажды, будучи совсем маленьким, сказал матери: «Мама, я голоден», а она ответила ему: «Проглоти щепоточку соли, и тогда ты захочешь не есть, а пить!» А ведь и по сей день есть люди, которые на совершенно серьезные вопросы отвечают подобным образом. Не перевелись еще и такие, кто пытается накормить голодных выпуском поваренных книг в ярких обложках.

Когда Шанц ехал в полк, у него вдруг возникло желание заглянуть хотя бы ненадолго в поселок, но он тут же отогнал от себя эту мысль. А теперь это желание появилось у него снова. Он хорошо понимал, что никто и словом не упрекнул бы его, если бы он рано утром заскочил на несколько минут домой. Однако ехать туда сейчас, ночью, когда все уже улеглись спать?.. Зачем беспокоить близких? Ведь его неожиданный приезд, наверное, их перепугает.

«Да и как я поеду, если времени у меня в обрез. Я даже со Стефаном не смогу поговорить. Да и чего стоят эти разговоры. И вообще, какая от них польза?..»

Шанц довольно часто задавал себе подобные вопросы — иногда на лекциях, которые читал, а порой на беседах с солдатами. Слушали ли они его? Вдумывались в его слова? Не размышляли ли в это время о своем?

Со временем он понял, что отличные и хорошие результаты в боевой подготовке, которых добиваются солдаты, не всегда есть следствие их политической сознательности. Все это означало, что в повседневной кропотливой работе офицеру-политработнику подчас не хватает реальной масштабности и необходимого опыта работы с людьми.

Шанц прислушался к завыванию пронизывающего ветра и почувствовал сквозь шинель и брюки, какая холодная земля, на которой он сидел. Однако он все же не встал, чтобы не вспугнуть воспоминания, снова нахлынувшие на него. Он вспомнил многих солдат, с которыми ему приходилось встречаться. Закрыв глаза, он даже попытался представить себе их лица, вспомнить, чем они отличались друг от друга. Но сделать это ему не удалось: перед его мысленным взором проходили самые обыкновенные солдатские лица в фуражках и в касках, очень похожие, почти одинаковые. Однако полковник Шанц забыл не всех своих солдат. Кое-кого из них он хорошо запомнил в лицо и, несмотря на то, что со времени их службы прошли долгие годы, узнал бы даже среди огромной толпы. Судя по всему, это были люди, которые за время службы как-то проявили себя, показали свой характер. К их числу можно было бы отнести и тех солдат, с которыми Шанцу в армейских условиях или в гражданской жизни приходилось встречаться позже.

И вдруг Шанц испугался: а что, если и его сын Стефан, оказавшись однажды среди безликой толпы, пройдет мимо него и они не узнают друг друга?

В офицерскую палатку Шанц так и не вернулся, а направился к солдатам. Он хотел сейчас быть вместе с ними, чтобы разделить все тяготы нелегкой солдатской службы. Ему хотелось жить их мыслями, мечтать о том, о чем мечтали они, ведь в настоящий момент они были лишены и увольнительной в город, и кружки пива, и свидания. Ему хотелось вместе с ними рыть ночью окоп и чертыхаться при этом, как они. Более того, ему хотелось стать на сегодняшнюю ночь простым солдатом, так как он хорошо усвоил, что тяжелая работа является лучшим лекарством от сомнений и тягостных дум.

Чем выше на холм поднимался полковник Шанц, тем отчетливее становились слышны команды, отдаваемые командирами, обрывки скупых разговоров и шум мотора траншеекопателя, лязг ковша о землю и дробный стук лопат.

Глава 5

Лоре Вернер стояла в кухне своей сестры и смотрела в окно. Пламя горелки, на которой она варила кофе, отбрасывало скупой свет на стену.

Женщины, оставшиеся в комнате, заметно оживились, как только фрау Вернер вышла, и заговорили громче, более того, они даже начали смеяться. Правда, с тех пор как Лоре здесь, они засмеялись в первый раз. И ей вдруг захотелось оказаться в собственной квартире, вот так же подойти к окну. Там она была бы совсем одна, и не нужно было бы обращать никакого внимания на других. С женщинами, присутствующими здесь, Лоре не нашла общего языка… Но она нисколько не упрекала их. Только дети умели вести себя с чужими людьми просто и естественно. Вот у сестры трое детишек, все очень живые, шумные, ежеминутно задающие тысячу всевозможных вопросов, готовые в любой момент на какую-нибудь проказу. В их обществе Лоре иногда даже забывает о Катрин.

Чтобы лучше видеть погрузившуюся во мрак улицу, Лоре плотнее прижалась лбом к оконному стеклу. На улице было пусто, все, казалось, застыло в неподвижности, кроме сосен, раскачивавшихся под сильным ветром. Где-то громко стучала о стену незапертая дверь сарая. В большинстве домов свет уже погасили. Когда мужчины уезжали на многодневные учения, военный городок казался вымершим.

Фрау Вернер думала о муже. Мысленным взором она видела, как он уходил из дома, засунув руки поглубже в карманы шинели, прижав локти к туловищу. Ей же хотелось увидеть его не уходящим, а возвращающимся домой. Она столько раз мечтала о том, как сядет у окна и будет ждать его возвращения! Но всегда выходило так, что он приезжал, когда ее не было дома или когда она уже спала. Однако теперь она готова была сидеть у окна даже ночью, лишь бы увидеть, как Конрад подъедет к дому. Для Лоре муж сейчас был единственным человеком на свете, способным утешить ее.

Ей казалось, что муж вернется в ближайшие дни. Она уже представляла, как Конрад подъедет к дому, как она обнимет его на пороге комнаты, услышит его голос, почувствует губы на своей шее. Восемь дней и ночей Конрада не было дома, и все это время он находился в самом центре событий и нес за них огромную ответственность. А когда он возвращался, Лоре, по обыкновению, клала ему руку на затылок и ласково гладила по голове, отчего, как он утверждает, у него сразу спадало нервное напряжение, по крайней мере до утра, когда снова нужно было идти на службу.

На ум Лоре пришли строчки известного стихотворения Константина Симонова «Жди меня»:

В первый раз она услышала это стихотворение от мужа, когда он был еще лейтенантом и командовал взводом. Случилось это на праздновании Дня Советской Армии, в просторном спортивном зале, украшенном красными и голубыми полотнищами. Конрад Вернер прочел стихотворение Симонова со сцены. Все собравшиеся в зале с волнением слушали его, а Лоре это стихотворение помогло лучше понять мужа, его отношение к работе и связанные с ней переживания. С тех пор ей не раз приходилось слышать этот маленький поэтический шедевр, и не только на немецком, но и на русском языке. И хотя написано стихотворение было еще в годы войны, однако и сейчас оно как нельзя лучше отражало внутреннее состояние Лоре.

Пройдет несколько дней, и она увидит Конрада. Она не отойдет от окна до тех пор, пока он не войдет в комнату… Кофейник тихо засвистел, оборвав мысли Лоре Вернер.

Когда фрау Вернер вошла в комнату, она увидела, как женщины сгрудились вокруг стола. На нем лежал рисунок, по которому они все вместе должны были соткать настенный ковер два на три метра. Этот ковер предназначался для фойе местного Дома Национальной народной армии. И сегодня женсовет решал, каким будет этот ковер.

Марлис Ляйхзенринг взяла рисунок со стола и повесила его на стенку шкафа, чтобы лучше было видно. Все отошли на несколько шагов назад, чтобы фрау Вернер могла спокойно накрыть на стол. Обсуждение между тем не прекращалось. И Лоре радовалась, что пришла сюда, что здесь собрались все эти женщины и встреча проходит так оживленно. Невольно она вспомнила то далекое время, когда и они с мужем жили в военном городке. Нравилось ей и то, что она хотя и не принимала участия в обсуждении, но могла слушать, наблюдать и сравнивать.

У сестры в тот вечер собрались жены офицеров местного гарнизона. Почти всех Лоре знала. Некоторые из них были гораздо моложе фрау Вернер.

— Это фрау Фрейер, — представила Марлис Ляйхзенринг молодую женщину. — Она учительница рисования и музыки в нашей школе. В настоящее время ведет у нас кружок живописи. В городке живет без малого три года.

Сроки проживания в военном городке здесь называли так, как в других местах упоминают о награждении орденами или медалями.

Учительница стояла немного в стороне и молча слушала, что говорили женщины о предложенном ею рисунке будущего ковра. От волнения она то и дело проводила руками по подоконнику. В центре рисунка были изображены влюбленные — обнаженные юноша и девушка, которые брели по цветущему лугу к разостланной на переднем плане скатерти. На скатерти лежали плоды нового урожая — крупные спелые яблоки.

На какое-то мгновение фрау Фрейер отвернулась. На ее тонком лице застыло выражение беспомощности, растерянности и даже испуга. И Лоре Вернер захотелось подойти к молодой женщине, как-то утешить ее, сказать, что она не должна принимать так близко к сердцу строгие суждения подруг, которые по пятнадцать и более лет живут безвыездно в военном городке, поэтому то, что в крупных городах давно стало само собой разумеющимся, обычным, воспринимается ими как что-то странное, даже чуждое.

Но на сей раз Лоре Вернер не понадобилось ничего говорить. Молодая учительница, как оказалось, сама могла постоять за себя. Заговорила она дружески, просто и без всяких обид или упреков, однако в ее дружелюбии было что-то поучающее, а это пришлось не по вкусу присутствующим.

— Возможно, что такой сюжет вам кажется несколько необычным для настенного ковра, — начала учительница, — но скажите, почему мы должны видеть на ковре только то, что встречаем в повседневной жизни? Я имею в виду солдат, офицеров, пушки, ганки и тому подобное. Я знаю, что в городке живет очень много молодых людей, и солдатам будет…

— Однако ваши влюбленные сильно смахивают на Адама и Еву, — перебила учительницу фрау Кунце, высокая полногрудая блондинка, которая работала почтальоном и была одновременно бессменным членом жилищной комиссии. — Яблоки и те вами не забыты. Не хватает только змея-искусителя. Но не следует забывать, что это Дом Национальной народной армии, а не церковь. — При этих словах женщина улыбнулась, энергично тряхнула головой, а затем вдруг спросила: — Или все к месту, а? Как вы считаете?

Вопрос был адресован Марлис, от которой и остальные женщины ждали решающего слова как от хозяйки дома и супруги полковника. В маленьких военных городках очень часто служебное положение мужей накладывает определенный отпечаток и на деятельность их жен. Лоре Вернер прекрасно знала это по собственному опыту. К ней не раз обращались за советом как к супруге генерала, но она всегда была осторожна и никогда не пользовалась этой привилегией. Однако, чего греха таить, были в гарнизоне и такие командирские жены, которые воспринимали это неписаное правило как свое законное право и, когда надо и не надо, пользовались им. Дело порой доходило до беспардонного вмешательства в личные и служебные дела офицеров.

Фрау Ляйхзенринг в этом отношении не была исключением. Разве не приятно, когда тебе отводят особую роль в решении того или иного вопроса? И на этот раз Марлис, считая себя выразительницей мнения большинства, заявила, что лично ей рисунок не нравится. Это и решило окончательно его судьбу: он был отклонен.

Лоре Вернер в душе радовалась тому, что никто из женщин не обратился за советом к ней. И только учительница остановила вопрошающий взгляд на Лоре. Втайне она надеялась, что у супруги генерал-майора сложилось о ее рисунке мнение, отнюдь не совпадающее с мнением остальных, что просто фрау Вернер не захотела вмешиваться в их спор.

Когда сели за стол, учительница оказалась рядом с Лоре. «Фрау Фрейер не похожа на других женщин и потому интересна… — подумала Лоре. — И чем-то напоминает мою Катрин…»

Сходство, которое фрау Вернер неожиданно обнаружила между молодой учительницей и умершей дочерью, было не внешним, а скорее внутренним, что и являлось отражением самой сути. Взять, к примеру, деревянные домики военного городка. Несмотря на то что они выкрашены в различные цвета, отличаются палисадниками, рисунком и цветом гардин на окнах, это все-таки стандартные домики, и, когда смотришь на них, почему-то становится скучно. Такое же впечатление оставляют порой и женщины, которые живут в этих одинаковых домиках на прямых, словно расчерченных по линейке улицах и ведут однообразную жизнь офицерских жен. Такая жизнь не может не оставить следов в душе человека. Как глубоки эти следы и каким образом дадут знать о себе в будущем, во многом зависит от характера женщины и от ее отношений с другими людьми.

В небольших военных городках до сих пор происходят своего рода взрывы, число которых за последние годы не только не уменьшилось, но и увеличилось. Кто-то относится к этому довольно спокойно, а кое-кто бросается на поиски каких-то перемен, сексуальных, например, или иных. Некоторые становятся строгими до жестокости по отношению к окружающим, а другие начинают увлекаться тем, чему раньше не уделяли абсолютно никакого внимания. Однако следует признать, что большинство женщин находят правильное применение своим силам — живут ради семьи и мужа.

К такому большинству относилась и Марлис Ляйхзенринг. Долгие годы Лоре и сама так жила. Ущербность подобного образа жизни она поняла только после смерти Катрин. И поняла потому, что задала себе вопрос: а ради чего, собственно, до сих пор жила она?

По сравнению с другими женщинами учительница находилась в более выгодном положении, поскольку у нее была любимая профессия. Большинство же женщин, среди которых Марлис самая молодая (ей только тридцать три года), работали не по специальности, лишь бы что-то делать. Они следовали простой житейской логике: «То, что можем сами, мы вправе ждать и от других». Руководствуясь этим правилом, они осуждали всех, кто по каким-либо причинам не нашел себе места в военном городке, подвергали критике все необычное, с их точки зрения, что вносили в их круг вновь прибывающие из других мест офицеры и их жены. Поэтому-то рисунок, предложенный молодой учительницей, и вызвал у них такую отрицательную реакцию.

Женщины молча пили кофе. Потом фрау Фрейер встала, сняла со стены свой рисунок и скатала его в рулон.

— Где-то сейчас наши мужчины? — неожиданно спросила она, ни к кому не обращаясь. — Сегодня на улице довольно свежо, не правда ли? — И она обняла себя за плечи, как это делают озябшие люди.

— Но ведь это же не зимние учения! — возразила ей Марлис.

— Они находятся где-то в районе Рабенбергена, а там они всегда поглубже закапываются в землю, — пояснила фрау Кристиан.

Учительница внимательно посмотрела на нее:

— Вы говорите так, будто уже не раз там побывали.

Фрау Кристиан носила очки с сильными линзами, которые так увеличивали ее светлые глаза, что казалось, они существуют сами по себе.

— Женщина, которая живет здесь давно, — сказала она, — и была очевидицей многочисленных учений и маневров, почти безошибочно знает не только то, где находится ее муж, но и то, чем он сейчас занимается… — И она со знанием дела объяснила, что части дивизии завтра или, самое позднее, послезавтра будут форсировать реку Хафель, а если фрау Фрейер не верит, то может спросить об этом у мужа, когда он вернется с учений.

Все это уже немолодая и бездетная фрау Кристиан произнесла не без гордости и одновременно с мягким укором. Остальные женщины разделяли ее мнение. Дело в том, что фрау Кристиан принимала непосредственное участие в создании первой воинской части народной армии. Она считала, что в настоящее время находится все меньше женщин, которые готовы к жизни в таком маленьком военном городке. И когда кто-нибудь из прибывших позднее женщин находил фрау Кристиан по меньшей мере смешной, она мгновенно разражалась упреками в ее адрес, которые иногда граничили с оскорблениями.

Однако гордость фрау Кристиан имела под собой определенную почву. Пять лет назад она отказалась следовать за мужем, когда его перевели в штаб дивизии. Она просто не пожелала уезжать из этого городка и осталась жить в маленьком деревянном домике, поступив на работу кассиршей в магазин. Конечно, и в городе она могла бы получить неплохую квартиру и работу, но там она не чувствовала бы себя личностью. К тому же здесь у нее были единомышленники, число которых, если говорить откровенно, уменьшалось с каждым годом.

Вот какие мысли невольно приходили в голову фрау Вернер, когда она смотрела на женщин, которые как ни в чем не бывало пили кофе. Лоре чувствовала, что за последние годы она довольно далеко отошла от этих женщин, от той жизни, которую она сама вела в молодости.

Сначала разговор обычно заходил о мужьях, об их службе, а потом перекидывался на детей и продолжался долго-долго. Однако сегодня женщины неизвестно почему не затронули эту тему. Они вспоминали о далеком прошлом, называя его одним коротким, но емким словом «раньше», а это самое «раньше» было ни много ни мало как двадцать лет назад. Уже тогда жизнь в городке текла по строгому армейскому распорядку в соответствии с приказами и распоряжениями командиров и старших. Разница лишь в том, что на месте сегодняшних казарм стояли полотняные палатки, в которых и располагался личный состав. Вес остальное не касалось непосредственно этой размеренной воинской жизни, хотя и имело к ней отношение. Квартиры для офицеров и их семей, продовольствие для них, школа для их детишек — все это рассматривалось как нечто второстепенное. Женщины, жившие в военном городке со дня его основания, были дружны, а те, которые поселялись в нем значительно позже, хотели они того или не хотели, вынуждены были приспосабливаться к уже установившемуся здесь жизненному укладу.

Было время, когда зимой, чтобы подвезти в городок хлеб и молоко, командиру полка приходилось посылать танк или гусеничный тягач, так как на обычной машине до ближайшего села было просто невозможно добраться. Зато в летнее время офицерские жены с детишками ходили за водой к далекому роднику по узенькой лесной тропинке за восемь километров. В этом роднике была самая вкусная вода во всей округе. Ходили за ягодами и грибами, которых в сосновых и смешанных лесах, окружавших городок, было видимо-невидимо. Потом ягоды консервировали, а грибы солили и мариновали, и этих запасов хватало на всю зиму. Сообща заготовляли дрова на зиму, пилили, кололи и укладывали их возле домиков в длинные высокие поленницы.

Так проходила жизнь первых поселенцев, полная житейских трудностей. Они были лишены тех благ, которыми пользуется человек в городе. Но все это нисколько не смущало старожилов военного городка и даже воспринималось ими как нечто романтическое.

В то время казарменные домики в беспорядке жались друг к другу. Сейчас этого не было и в помине. За долгие годы военный городок изменил свой облик и приобрел довольно упорядоченный вид.

Фрау Вернер тоже с некоторой грустью вспоминала о тех далеких временах. Однако она никогда не сравнивала их с настоящим, потому что хорошо понимала: прошлое очень часто предстает перед человеком в романтическом свете, который порой затемняет сегодняшнее. И тогда потоком лились вздохи, жалобы, упреки.

Однако в тот вечер жалоб и упреков не было. Вероятно, сыграло роль то обстоятельство, что отсутствовали мужья, — длительные учения и маневры всегда сплачивали жен и членов семей, хотя уже не так сильно, как в первые годы их пребывания здесь.

Фрау Кунце работала почтальоном, а фрау Кристиан — кассиршей, и обе ежедневно встречались со множеством людей. Первая определяла привычки людей и даже образ их жизни по количеству отсылаемых или получаемых ими писем, а также по месту жительства адресатов и отправителей, а вторая судила о жизни той или иной женщины по купленным ею товарам. И все это, вместе взятое, давало богатую пищу для разговоров, сравнений, сожалений и всевозможных толков.

Фрау Вернер не вмешивалась в разговор женщин, она лишь незаметно наблюдала за поведением молодой учительницы, которая, казалось, не следила вовсе за ходом разговора. Она как будто бы радовалась, что в этот вечер не мучается в одиночестве, но все-таки чувствовала себя в какой-то степени уязвленной, беззащитной и молча слушала.

А вот фрау Кристиан говорила без конца. Она никак не могла понять, почему у супруги того или иного офицера или фельдфебеля ко времени подписки на газеты и журналы вдруг не оказывалось денег, хотя они были извещены об этом заранее. Не могла она понять и того, почему цветники перед некоторыми домиками находятся в плачевном состоянии. Ведь раньше такого никогда не было. Или взять хотя бы белье, которое каждая хозяйка вывешивает сушить во двор, сейчас его полощут почему-то только в холодной воде. А кто теперь знает всех жителей военного городка? За последнее время здесь появилось так много зеленой молодежи. Молодые люди то приезжают, то уезжают, и сам городок стал похож на какую-то перевалочную станцию.

Остальные женщины только молча кивали ей в знак согласия. И тут же речь зашла о том, что прежнего порядка нет нигде, в том числе и в их городке, а от былой сплоченности его жителей не осталось и следа.

Лоре Вернер долила себе кофе. Молчаливое согласие женщин тронуло ее, но они уже не интересовали ее, правда, они этого не замечали, да и не должны были заметить. А может, они и догадываются об этом. Нередко коллектив, сплотившийся однажды вокруг своего основателя и действующий под его руководством определенный отрезок времени, впоследствии начинает развиваться по законам, которые не всегда соответствуют представлениям и идеалам его основателей.

Все усложнялось подчас еще и тем, что такие вот военные городки и поселки слишком небольшие, да и существовали они так недавно, что в них не успели сложиться собственные традиции, связывающие жителей между собой. Здесь, в военном городке, людей объединяло одно — служба мужей, но она же одновременно в какой-то степени и разъединяла их, ведь они чувствовали себя временными жителями.

Правда, многие женщины не думали об этом, потому что слишком глубоко погрязли в житейских делах. В этом было нечто трогательное и одновременно трагическое. Таким женщинам в жизни пришлось многое пережить, и их потери не только затрагивали прошлое, но и касались настоящего и будущего.

Лоре Вернер хотелось сказать женщинам что-нибудь хорошее, доброе, чтобы как-то утешить их, но подходящие слова не приходили ей в голову.

После небольшой паузы разговор продолжила фрау Купце:

— А разве раньше бывало такое, чтобы офицер отказывался от ордера на квартиру, а? Я имею в виду майора Виттенбека. Он уже не первый год живет отдельно от жены и сына, но не просит о переводе, следовательно, u впредь собирается служить здесь.

— Виттенбек? — удивленно спросила фрау Кристиан. — Это такой крепыш с копной черных волос?

Фрау Кунце кивнула:

— Да, он самый.

— Кто это? — поинтересовалась Марлис.

— Тот, что танцевал прошлый раз с Фридерикой. Кроме него, бедняжку никто больше и не приглашал.

Марлис возразила:

— Первым ее действительно пригласил он, но он был отнюдь не единственным, кто танцевал с ней.

Возникла небольшая пауза, которую нарушила фрау Кунце:

— Чего об этом говорить!

Она откинулась на спинку кресла, положила руки на мягкие подлокотники, как бы показывая всем своим видом, что пора сменить тему разговора. У фрау Кунце были узкие руки с худыми длинными пальцами, и, глядя на них, Лоре Вернер вспомнила руки Катрин. Закончив играть, Катрин медленно опускала руки на колени или оставляла лежать на клавиатуре. А руки фрау Кунце, быстрые и проворные, казалось, были созданы для того, чтобы ткать ковры.

Однако женщины от темы разговора не ушли.

— Скажите, Стефан Шанц не приходится ли братом этой Фридерике? — спросила учительница. Кто-то из женщин энергично закивал, и фрау Фрейер несколько оживилась: — Этот Стефан удивительно хорошо рисует. Глядя на его пейзажи с натуры, не скажешь, что наша местность однообразна и скучна. У парня наверняка талант, только он об этом либо не знает, либо не хочет знать. По крайней мере, мне так кажется. Интересно, чем можно помочь ему?

Этот вопрос был обращен ко всем присутствующим, однако ни одна из женщин не ответила на него. Они не видели его рисунков, да их это нисколько и не занимало. Они считали, что парень просто не заслуживает их внимания. Уж если о ком и стоило говорить, так это о его сестрице.

Первой о Фридерике заговорила Марлис. Фрау Ляйхзенринг никто не принимал за сестру Лоре Вернер. Марлис была моложе Лоре, ниже на целую голову, несколько пошире в плечах и покрепче, хотя грудь ее и после родов осталась по-девичьи упругой. Темные глаза Марлис, широко поставленные, смотрели всегда немного вверх. Черные густые волосы она гладко зачесывала назад и собирала в большой пучок.

— Ее отношение к мужчинам… — начала было Марлис, но ее перебила фрау Кунце:

— Чего-чего, а мужчин у нее было предостаточно. Вы помните того официанта из вечернего кафе?

Женщины, конечно, помнили об официанте, а фрау Кристиан промолвила:

— Сам факт, что Шанц привел свою дочь на вечер… — Во взгляде ее появилось откровенное осуждение. — Простите, но это выше моего понимания…

Когда кофейник опустел, женщины стали прощаться, и это даже обрадовало Лоре Вернер. Первой поднялась фрау Фрейер, которая жила в учительском доме, одном из первых кирпичных зданий городка, стоявшем несколько в стороне от деревянных домиков.

Лоре Вернер решила немного проводить молодую учительницу. Они миновали домики, вошли в лес и сразу же почувствовали легкое дуновение ветра, который принес с собой терпкий запах смолы.

— Как же здесь тихо! — проговорила фрау Фрейер. — Можно подумать, что ты в отпуске. Все вокруг выглядит таким добрым и дружелюбным, что может показаться, будто и люди здесь живут в большом ладу.

— А ваш рисунок для ковра мне понравился, — призналась вдруг Лоре.

От неожиданности учительница даже остановилась, а затем спросила:

— Почему же вы об этом не сказали там?

— Только потому, что мне хотелось, чтобы его приняли… без учета моего мнения…

— Понимаю вас, — медленно проговорила учительница, — понимаю, фрау генеральша!

Обе громко рассмеялись. Так искренне Лоре могла смеяться только с Катрин.

— Еще неизвестно, понравится ли сюжет нашим мужчинам, — сказала фрау Френер.

— Им-то он наверняка понравится, — заверила ее Лоре.

— Иногда, когда сидишь дома, страшно становится от мысли, что ты одинока. Здесь, в городке, особенно по вечерам, одиночество давит на человека тяжелым грузом, — заметила молодая женщина.

— Родите ребенка, — посоветовала учительнице Лоре, — да не одного, а по крайней мере двоих. Дети — самое верное средство от одиночества в здешних условиях.

— А у вас была только одна дочь?

Лоре Вернер молча кивнула, а затем сказала:

— У меня были очень тяжелые роды, и врачи не советовали мне больше иметь детей. Если бы я знала, что все так обернется, я бы пошла на риск. Но теперь поздно: ведь мне уже сорок четыре.

— Почему поздно? — не согласилась с ней учительница. — В конце концов имеются детские дома, в которых есть совсем маленькие дети, потерявшие родителей. Можно взять ребенка оттуда…

— Но можно ли привыкнуть к такому ребенку?

— А почему бы и нет?

Лоре ничего не ответила на этот вопрос. Слово «привыкнуть», которое она сама произнесла, показалось ей чужим, не имеющим никакого смысла, особенно после смерти Катрин.

Вскоре они свернули с дороги и пошли к учительскому дому.

— Фрау Вернер, неужели все, что было сегодня сказано о Фридерике Шанц, правда? — спросила вдруг молодая учительница.

— Точно я этого не знаю. Мне известно только, что время от времени злые языки начинают трепать ее имя. Слухи долетают даже до города. Моя дочь умерла, так и не успев полюбить ни одного мужчину. Кто знает, может, веди себя Катрин как Фридерика, она и осталась бы в живых. Вам лично я желаю в жизни всего самого лучшего, как желала бы родной дочери.

— Спасибо, фрау Вернер. А знаете, мне очень нравится их Стефан, — откровенно призналась учительница. — В глубине души я надеюсь, что он все же поймет, какой талант в него заложен. Я не пожалею сил, чтобы он понял это. Было бы грешно загубить такое дарование.

— Желаю вам успехов в этом благородном начинании, — искренне сказала Лоре Вернер.

Женщины попрощались. Обратно Лоре Вернер шла не спеша, шла и думала о своем муже, который, как и она, наверняка еще не спит. Она представила, как Конрад возвращается домой, как подходит к калитке, тяжело ступая по дорожке. Ничто из увиденного и услышанного за сегодняшний день не доставило ей столько радости, как эта мысль о муже. А подумав о нем, она уже не могла переключиться ни на что другое, и только одно слово твердо укоренилось в ее памяти: «привыкнуть».

Примерно в полночь Литош уселся за баранку своего бронетранспортера, завел его в укрытие, отрытое с помощью траншеекопателя, и набросил маскировочную сетку на машину, а затем вырыл в стенке траншеи несколько ступенек, чтобы было удобно подниматься в кабину, когда потребуется выехать по сигналу «Вперед». Покончив с этим, он пошел посмотреть, как идут дела у его друзей.

Ветер немного стих, успев разогнать тучи. Постепенно просветы между ними становились все больше и больше, а сами тучи казались теперь похожими на отставших от огромного стада овечек.

Литош вдруг вспомнил о Фихтнере и подумал: «Сидит, наверное, где-нибудь в укромном месте, смотрит на небо и невольно вспоминает о своем стаде. И конечно, думает о Фридерике Шанц».

Правда, в последнее время бывший пастух предпочитал не рассказывать ни о Фридерике, ни о своем стаде. Другие ребята уже давно, кто раньше, кто позже, выложили все о своем доме, о работе на гражданке, о подружках, фотографии которых они часто показывали друзьям. Некоторые даже зачитывали отдельные места из писем, полученных от возлюбленных. Эти тихие и неторопливые разговоры в какой-то степени сплачивали и объединяли их так же, как объединяли и сплачивали общая работа и общий успех. И лишь один Фихтнер не принимал участия в таких разговорах, замкнувшись в себе, словно новичок.

Однако Литош ошибался. В этот момент у Фихтнера не было времени любоваться ночным небом, которое очистилось от туч и теперь сияло сотнями звезд, число которых мгновенно увеличивалось в несколько раз, стоило только посмотреть на них, а затем быстро закрыть глаза. Фихтнер копал окоп, и при каждом ударе лопаты о землю его лопатки так сильно выпирали, что китель морщился на плечах. Подойдя ближе, Литош не поверил глазам: окоп был уже почти закончен.

— Я, кажется, немного запоздал, — извиняющимся тоном проговорил Литош.

Фихтнер перестал копать и улыбнулся.

— Ты чем копал, своими лопатками, что ли? — удивленно спросил Литош.

— Так оно и было, — ответил с усмешкой Фихтнер и выпрямился во весь рост.

И тут только Литош усидел, как высок он и худ.

— Как я посмотрю, от баранины не особенно растолстеешь, а? — съехидничал Литош.

— Я никогда не ел баранины.

— Вот как? Поэтому ты такой стройный, что в тебя и пуля не попадет, если ты станешь боком к противнику. Примерно так, — повторил свое любимое выражение Литош и, покачав головой, пошел дальше по окопу.

На огневой позиции рыл землю какой-то незнакомый, вовсе не из их роты, солдат. Он был в белоснежной нижней рубашке. Литош ни разу не получал таких в каптерке за всю свою службу в армии, а уж он-то разбирался в белье, и никто не мог его обвести вокруг пальца…

Однажды вечером после бани и очередной смены белья (Литош не помнил, кто начал первым) ребята организовали своеобразный показ мод, как они ехидно выразились. Литош держал пряжку ремня около рта, словно это был микрофон, и изображал комментатора. Он громко объявил о начале демонстрации моделей нижних рубах, принесенных в подразделение, и пообещал, что лучшие из них получат премии. Громкий хохот привлек внимание любопытных из соседних подразделений. Не прошло и нескольких минут, как весь коридор (спальня оказалась слишком мала, чтобы вместить всех желающих присутствовать на показе) был забит солдатами. Они теснились по обе стороны коридора, прижимаясь к степам, а вся семерка из комнаты Литоша, обрядившись в свежее белье, изображала из себя манекенщиц и важно прохаживалась взад и вперед. Держа импровизированный микрофон возле рта, Литош как модельер-руководитель давал соответствующие пояснения.

Первым, кого он представил зрителям, оказался ефрейтор Айснер.

— Дорогие друзья, — начал Литош, — известный щеголь Роланд Дрессман демонстрирует укороченную трикотажную рубашку, очень удобную для унтер-офицеров и их заместителей, поскольку она позволяет подчеркнуть ширину груди. А теперь обратите внимание на следующий экспонат из нашей интересной коллекции. Уже длина этого изделия свидетельствует о том, что перед вами швейное изделие, так сказать, объединяющее народы. В Средней Европе оно выполняет роль нижней рубашки, а в Южной Европе и странах Востока ее вполне можно носить как верхнюю одежду, которая позволяет скрывать дефекты любой фигуры…

Литош продолжал разглядывать незнакомого мужчину в белоснежной сорочке, который рыл землю на огневой позиции. Работал он не как-нибудь, а со знанием дела. Землю не кидал куда попало. Поддев полную лопату светлого песка (грунт в этом месте оказался песчаным), незнакомец выбрасывал его наверх так, чтобы песок попадал в какое-нибудь углубление на бруствере. Затем он маскировал это место кусками дерна, предварительно сложенными на тыльной стороне окопа. Получалось великолепно. Продолжая наблюдать за его работой, Литош снова вспомнил, как в тот вечер на показе «мод» он представлял друзьям следующий образец…

— А сейчас, дорогие друзья, мы с вами познакомимся с образцом военной моды! — воскликнул Литош. — Прошу обратить внимание на особенно хорошо выполненный образец нашей коллекции. В ближайшем будущем эти товары пойдут только на экспорт. Человека, приобретшего такое изделие швейной промышленности, можно смело назвать баловнем судьбы. В этом изделии нам удалось объединить несколько деталей современной одежды. Длинные, постепенно расширяющиеся книзу рукава, большие вырезы для плеч, длина изделия — спереди до колен, а сзади чуть ниже икр, так что задняя часть свободно свисает между ног, а затем заходит вперед, что делает излишним ношение подштанников… Ткань изделия свободно пропускает пот и предохраняет от насекомых, и вообще, мы смело можем считать эту рубашку очень прочной, проверенной опытным путем…

В этот момент незнакомец, копавший окоп, обернулся и, посмотрев на небо, снова принялся за работу. В своей белоснежной рубашке он походил на диковинную белую птицу, а Фихтнер, особенно в сравнении с ним, на серую, которую даже заметить было нелегко…

И тут Литош вспомнил, что тогда, на импровизированном показе «мод», он не оставил без внимания и цвет нижнего белья.

— Дорогие друзья, мы с вами уже убедились в том, что цветовая гамма наших изделий чрезвычайно разнообразна. В основном преобладают серые тона, которые местами отдают неяркой желтизной, местами — голубизной. Эти цвета не боятся ни стирального порошка, ни высокого содержания железа в составе воды, ни солдатского пота, пролитого за многие годы. Некоторые люди даже утверждают, что постепенно и нижнее белье приобретет цвет военного обмундирования. Правда, пока что это можно только предполагать.

Цвет для солдатского белья, дорогие друзья, мы выбираем не с потолка, а исходя из повседневной практики. Во-первых, фельдфебель может переутомиться, или же вообще голова у него забита более важными делами, или он просто-напросто проспит время смены белья и не обменяет его солдатам. Тогда на сером белье пятна грязи не так бросаются в глаза, как на белом, особенно если солдаты носят его по две недели, а то и дольше. А во-вторых, солдат в серых рубахах противнику будет труднее разглядеть на местности, чем, скажем, в белых…

Неожиданно Литош замолчал, так как навстречу ему шел дежурный офицер. Пройдя мимо окаменевших солдат, он остановился перед Литошем и спросил:

— Что здесь происходит?

— Демонстрация мод, товарищ старший лейтенант! — бойко ответил Литош.

Офицер молча смотрел на Литоша, словно изучая его. Литошу очень хотелось, чтобы на лице старшего лейтенанта появилась улыбка или хотя бы легкая усмешка, однако тому огромным усилием воли все-таки удалось сдержаться. Дежурный офицер оказался достаточно умным человеком — он не стал раздувать из этой шуточной демонстрации «мод» скандального дела, однако и не сделать замечания он не мог.

— Мы находимся не в кабаре, а в воинской части, — строго проговорил он, сощурив голубые глаза. — А с вами мы еще встретимся! Ваша фамилия?

Так или иначе, на следующий день Литошу пришлось предстать перед командиром роты и откровенно обо всем ему рассказать.

Выслушав рассказ, ротный посмеялся, а затем вызвал к себе в канцелярию ротного фельдфебеля и дал ему такую нахлобучку, что после этого солдатам белье меняли всегда в срок, без задержек и опозданий. Однако оно по-прежнему имело серый цвет, так похожий на маскировочный…

А на незнакомце была надета рубашка, которая не подходила под общий стандарт. У него были такие же широкие плечи, как у ефрейтора Айснера, правда, вот солидности у него было побольше, чем у ефрейтора.

— Эй ты, что ты тут делаешь?! — окликнул Литош незнакомца.

— Сажаю редиску, — спокойно ответил тот.

Литош впервые слышал этот голос, значит, солдат не из их роты.

— Нарви-ка мне лучше вереска, — сказал, обращаясь к Литошу, незнакомец.

От неожиданности солдат так и обмер. «Быть того не может! — мелькнула у него мысль. — Ведь это не кто иной, как «тесть» нашего Фихтнера. Да ведь…»

— Литош! Фихтнер! — раздался вдруг чей-то голос. — Быстро на кухню за ужином!

Принеся полковнику Шанцу охапку вереска, Литош проворно выскочил из окопа, не переставая повторять про себя: «Быть того не может!»

Впереди Литоша широко шагал Фихтнер, глядя на которого можно было подумать, что сейчас белый день: такой уверенной и твердой была его походка.

Когда солдаты прошли несколько метров, Литош не выдержал и спросил:

— Как давно полковник Шанц находится в расположении нашей роты?

— Часа два, если не больше.

— Ты думаешь?

— Не думаю, а точно знаю. Он пришел как раз тогда, когда уехал траншеекопатель. Сначала полковник осмотрел участок Айснера, а затем взялся за лопату.

— И это все? — спросил Литош и уже громко повторил: — Быть того не может!

Идя вслед за Фихтнером, Литош полностью доверился пастушку, он ведь наверняка знал, где находится полевая кухня, а если даже и не знал, то все равно отыскал бы ее. Он нашел бы ее и в кромешной тьме, потому что ночью он видел ничуть не хуже, чем днем.

За одиннадцать месяцев службы в армии Литош успел повидать немало офицеров. Он неплохо разбирался в людях и потому не имел обыкновения переносить отрицательные качества, которыми обладал тот или иной офицер, на всех других. И на стройке, где он работал до армии, попадались разные люди.

Первым командиром взвода у Литоша был офицер, который даже ни разу не попытался сократить расстояние, отделявшее его от собственных подчиненных. Возможно, он не делал этого, боясь попасть в неловкое положение. У взводного при малом росте был такой громоподобный голос, что не услышать, как он отдает приказы и распоряжения, было просто невозможно. А еще лейтенант питал слабость к жевательной резинке и жевал ее на всех проводимых им занятиях, в том числе и на политических, за что солдаты буквально на третий день довольно метко окрестили его «янки».

Однако, даже узнав о своем прозвище, взводный не отказался от дурной привычки, а голос его по-прежнему гремел по всей казарме, вызывая у Литоша чувство раздражения.

Когда миновали первые две недели службы, за время которых они прошли курс одиночной подготовки солдата, в голову Литошу пришла одна довольно смелая мысль. В лавке военторга он купил тридцать жевательных резинок и вечером того же дня посвятил ребят в свой дерзкий план.

— Да он же из нас отбивную сделает! — воскликнул один из солдат, выслушав Литоша, который прекрасно понимал, что надеяться на успех можно только в том случае, если все они будут заодно.

— Ну и трус же ты! — отругал Литош солдата. — Скажи, где мы находимся? Во всем полку имеется один-единственный «янки» и тот в нашем взводе. Вам нужно только засунуть в рот резинку и жевать ее, а остальное уж мое дело.

На следующее утро, когда учебная рота построилась на плацу, появился «янки». Сначала он осмотрел солдат издалека, а затем подошел к своему взводу. Не переставая жевать, он молча выравнивал солдат, поправлял ремни и снаряжение то у одного, то у другого. Покончив с этим, он встал на свое место перед взводом и, выплюнув резинку, носком сапога небрежно втоптал ее в песок.

Заметив это, Литош даже испугался, решив было, что кто-то из ребят выдал его: чтобы взводный выплюнул изо рта жвачку — такого еще не было. Однако спустя несколько секунд все прояснилось. К роте приближался командир полка в сопровождении двух офицеров, подразделения которых стояли в строю.

Полковник Ляйхзенрштг начал объяснять поставленную на сегодня задачу организации стойкой обороны. Это была отнюдь не лекция, а скорее дружеское напутствие, в котором командир счел необходимым рассказать несколько курьезных случаев из истории полка и несколько побасенок, вызвавших всеобщий смех. Командир полка подчеркнул также, какую роль для успешного выполнения задания играют товарищеская взаимопомощь и поддержка, и порекомендовал солдатам не утаивать от командиров никаких проблем и конфликтов, потому что командиры всегда найдут возможность помочь им.

— Если бы он знал… — зашептал один из солдат, но сразу же замолчал.

И тут Литош решил привести свой план в действие.

Как только «янки» отделился от строя, чтобы подойти к командиру полка, Литош подал условный знак — и тут же все солдаты взвода засунули себе в рот по жевательной резинке я энергично заработали челюстями. Это не ускользнуло от бдительного взгляда командира полка.

«Янки» же побледнел как полотно и бросил на командира беспомощный взгляд, каким обычно школьники смотрят на строгого учителя, заставшего их за проказой.

— Приятного аппетита! — спокойно пожелал командир полка, окидывая внимательным взглядом темных глаз шеренги жующих солдат. Сделав вид, что он принял это за шутку, командир полка усмехнулся, а затем спросил: — Быть может, вам не хватило завтрака? Так не стесняйтесь, говорите!..

— Мы берем пример с командира нашего взвода, товарищ полковник! — выпалил Литош.

Полковник Ляйхзенринг сначала посмотрел на солдата, а затем потребовал, чтобы тот объяснил, в чем дело.

— Мы подумали, — начал рассказывать Литош, нисколько не смущаясь, — раз наш командир взвода постоянно жует жвачку, то…

Больше Литоту говорить не пришлось. Полковник прервал его жестом и как ни в чем не бывало направился в штаб.

В тот же день, после утренней поверки, командиры роты и взвода беседовали с солдатами немногим более часа. А когда взводный снова появился в расположении, он уже не жевал. Потом лейтенант вызвал к себе Литоша. Солдаты, находившиеся в комнате, сразу же замолкли. Однако Литош нисколько не растерялся. Улыбнувшись, он встал и подошел к столу, за которым сидел командир взвода, и, сощурив глаза, доложил о себе по всем правилам.

— С сегодняшнего дня мне, видимо, придется как следует погонять вас, — сообщил ему лейтенант.

Литош недоуменно пожал плечами и тихо ответил:

— Пожалуйста. Работая на стройке, я неплохо закалился. — Повернувшись, он вышел из комнаты, и лейтенант не остановил его.

С того дня офицер жевал резинку только во время перерывов, да и разговаривал с солдатами совсем другим тоном.

Вот почему Литош с недоверием относился к невысоким офицерам, которые даже в форме смотрелись не ахти как. С сентября командиром взвода стал лейтенант Анерт, но и он всего лишь на несколько сантиметров оказался выше «янки»…

В этот момент Литош споткнулся и ударился правым коленом о сук. Он чуть было не закричал от боли, но сдержался. Прихрамывая, он продолжал некоторое время ковылять вслед за Фихтнером, а затем крикнул ему:

— Подожди!

Литош решил поговорить с Фихтнером о том, почему полковник Шанц помогал солдатам копать окоп. Любопытство не давало ему покоя. Литош не верил, что полковник прибыл в их роту только потому, что в ней служит Ульрих, который ухаживает за его дочерью. Причина, по-видимому, крылась совсем в другом.

Спустя полчаса Литош и Фихтнер, получив на кухне еду и продукты, вернулись в подразделение. Солдаты собрались в укрытии, расселись на чем попало.

На этот раз ужин раздавал Фихтнер. Действовал он проворно, но без суеты. В протянутые ему котелки он наливал порцию горохового супа и тут же выдавал по куску хлеба. Раздача пищи в солдатском коллективе, как известно, дело ответственное. Если раздающий, не дай бог, случайно обделил бы кого-то, а кому-то дал чуть больше, не говоря уже о преднамеренном обмане, то его сообща заклеймили бы таким позором, какой падал разве что на голову труса. И хотя Фихтнер впервые раздавал пищу, ни один солдат не высказал неудовольствия.

«Либо они очень устали, либо считают, что я разделил все по совести», — решил Фихтнер, довольный собой. У него даже голос стал каким-то другим, спокойным и внушительным. Возможно, именно таким голосом он и разговаривал с овцами.

— На, держи! — говорил он солдату, подавая котелок с супом и хлеб. — На, бери. Это очень вкусно. Осторожно, не разлей. А вот и твой хлеб…

Движения Ульриха, который до сих пор поворачивался медленно, будто на него давил тяжелый груз, были легкими и уверенными. Такое состояние обычно охватывает солдата, когда после долгих и утомительных занятий он снимает с головы каску и усаживается отдохнуть где-нибудь в тени под деревом. Или, быть может, перемена в парне произошла от того, что в роту пришел Шанц, дочь которого так нравилась Фихтнеру?

Полковник сидел между Литошом и Айснером и не спеша ел суп, который ему налили в крышку котелка. В последнюю очередь Фихтнер налил супу себе, действуя по принципу: хороший пастух сначала позаботится о стаде и только потом о себе.

«Возможно, пастушок потому так и переменился, что здесь он чувствует себя лучше, чем в казарме, — мелькнула мысль у Литоша. — Здесь как-никак природа — земля, лес, трава… Если, конечно, можно назвать травой ту жалкую растительность, что выросла тут. Зато какой простор, нет ни заборов, ни загородок, ни стен…»

Литош прослужил на целых полгода больше Ульриха и хорошо усвоил, что значит настроение, которое подчас зависит от незначительного пустяка. Дерево, растущее посреди казарменного двора, производит на солдата совсем иное впечатление, чем дерево в лесу, а свежая зеленая трава за казарменной стеной совсем не похожа на желтую вытоптанную травку где-нибудь на казарменном дворе.

Литошу нравилось наблюдать за ребятами и думать о них. Прежде, даже когда он работал на стройках Берлина, ему не приходилось встречаться с таким множеством не похожих друг на друга людей. А самое главное — он понял, что человек меняется в зависимости от своего окружения.

Тем временем большинство солдат покончили с ужином и принялись за чай. Литош оперся спиной о стенку укрытия и наблюдал за ребятами: один лез за спичками, другой — за зажигалкой, чтобы закурить после ужина. Полковник Шанц курил сигару, которая пахла особенно ароматно. На некоторое время в укрытии наступила необыкновенная тишина — все с наслаждением курили. Литошу нравились такие минуты затишья, когда все сидят в темноте в молча курят, думая о чем-то очень дорогом. И постепенно начинаются разговоры — негромкие, откровенные. В такие минуты обычно никто не спорит.

Ночи никогда не пугали Литоша, даже в детстве. Возможно, этим он обязан матери, женщине крепкой и энергичной. Но такой она бывала только днем, а когда наступал вечер и в комнате становилось темно, она укладывала его в постель, а сама, усевшись на краешек кровати, шепотом рассказывала ему сказки, тихонечко водя пальцем по шее или за ухом до тех нор, пока он не засыпал. Однако на подобные нежности мать была способна только в темноте.

Солдатам предстояло работать еще не менее двух часов. Тогда огневая позиция отделения будет в полном порядке. Но и на этом их работа не кончалась, поскольку надлежало выделить людей для оборудования ротного наблюдательного пункта. Солдаты молчали. Постепенно их начало клонить ко сну. И только один человек не дремал: это был Фихтнер, возившийся с пустым термосом.

Неожиданно у входа в укрытие, как раз напротив Литоша, появился какой-то солдат.

— Оружие! — выкрикнул он. — Пропали наши автоматы! Кто-то забрал их!..

— Да ты в своем уме?! — спросил кто-то из солдат и громко рассмеялся.

— Я отошел на минутку по нужде, а когда вернулся, то…

— Ты, наверное, ошибся направлением! — успокоил его Фихтнер. — Подожди, я тебе покажу, куда мы их сложили. — И Ульрих ловко вскарабкался на бруствер.

— Если это и на самом деле так, тогда для нас лично учения закончились… — печально проговорил кто-то.

— Не мели чепухи! — резко перебил его Айснер.

В этот момент вернулся Фихтнер, и Литош увидел, как он беспомощно развел руками.

— На огневой позиции остались только одни пулеметы! — выпалил он, глядя на солдат, выражения лиц которых нельзя было рассмотреть.

Солдаты словно в рот воды набрали. Куда исчезли автоматы, которые они оставили на бруствере, для всех было загадкой.

Возле входа в укрытие снова появился часовой. Часто дыша, как человек, который только что бежал, он сбивчиво проговорил:

— Нигде ничего нет. Я отошел всего-навсего на минуту, не больше… Правда, я заметил какую-то фигуру… Далеко он уйти не мог. Что же теперь делать?..

— Продолжать дрыхнуть! — бросил кто-то язвительно. — Дрыхнуть!

Однако никто не поддержал его. Шанц тоже молчал, как будто его здесь и не было.

— Кто это сделал, — тихо проговорил Литош, будто обращаясь к самому себе, — тот дрянной человек. Воровать оружие — это все равно что… поджигать дома или что-нибудь в этом роде.

Он медленно направился к выходу, но его задержал Айснер:

— Останься! Ты должен быть здесь!

Молчание одних, равнодушие других и растерянность третьих начинали злить Фихтнера. Он снова будто попаяв невидимые тиски. С тех пор как он находился здесь, в лесу, где пахло сырой землей, где над головой раскинулся купол звездного неба, а вдалеке проглядывал контур поросшего лесом холма, он чувствовал себя свободно, как дома. Огневая позиция вместе со щелью, ходом сообщения и бункерами казалась ему такой же надежной, как когда-то овчарня. Он стоял на бруствере окопа, и его хорошее настроение постепенно улетучивалось.

— Командир отделения, немедленно направьте кого-нибудь к командиру роты! Доложите ему о случившемся и сообщите, что я вместе с одним отделением на бронетранспортере через полчаса прибуду в штаб. Всем остальным продолжать работать, как будто ничего не случилось. Все! — распорядился полковник Шанц.

Люди молчали. Ефрейтор Айснер приказал Фихтнеру доложить об исчезновении автоматов с бруствера окопа командиру роты. Ульрих бросился выполнять приказание и бежал всю дорогу, делая большие прыжки. Бег несколько успокоил солдата, снял нервное напряжение. Прошло всего несколько минут, и Фихтнер услышал за своей спиной угрожающий рев бронетранспортера.

Бронетранспортер на приличной скорости двигался в направлении плотины, неподалеку от которой раскинулся палаточный лагерь. Сидя в машине, полковник Шанц ломал голову над тем, кто и с какой целью забрал автоматы с бруствера окопа. Вполне возможно, что это сделал один человек, но тогда у него должна быть машина, ведь иначе столько автоматов никак не унесешь. Из батальонного начальства на такой шаг никто, конечно, не мог пойти: это было не в их интересах, и уж тем более таким человеком вряд ли оказался бы подчиненный майора Пульмейера. Если бы на неохраняемые автоматы наткнулся кто-нибудь из офицеров другой части, он бы так не поступил, ибо любой офицер, унтер-офицер или солдат хорошо понимает, что стрелковое отделение, у которого украдено оружие, не сможет участвовать в предстоящем бою и, следовательно, только нанесет ущерб своей роте и даже батальону.

Полковник полагал, что найдет исчезнувшие автоматы в одной из офицерских палаток. Ему хотелось поскорее отдать автоматы солдатам, потому что он очень хорошо понимал, что они сейчас испытывают. Ребята столько времени работали на холоде и ветру, отрывая окоп! В укрытие они спустились по его приказу и вовсе не заслужили того, чтобы у них забрали оружие из-за одного разгильдяя. Они должны получить свое оружие обратно, в крайнем случае хотя бы за час до начала наступления, так как потом будет поздно. А солдат без оружия — это не солдат, даже если на нем военная форма, для предстоящего боя он человек потерянный.

Понимая, что необходимо спешить, полковник Шанц то и дело поторапливал водителя бронетранспортера. Ехали с открытым люком.

Полковник стоял, сняв с головы фуражку. Холодный встречный ветер бил ему в лицо, трепал волосы, высекая из глаз слезы. Когда бронетранспортер промчался по плотине и начал приближаться к лесу, ветер заметно утих. Шанц протер глаза.

В средней палатке по-прежнему горел электрический свет, а из трубы печурки к небу рвались яркие искры. На сей раз перед палаткой стояло несколько машин. Оставив Литоша в бронетранспортере, полковник и ефрейтор сошли на землю и направились к палатке.

В нос им ударил аромат жареного мяса. Ефрейтор вдохнул аппетитный запах и почти со стоном выдохнул. На какое-то мгновение полковнику стало стыдно перед ним за тех людей, которые сидели сейчас за столиками, уплетая бифштексы и отбивные. Шанц даже подумал, не лучше ли было бы оставить ефрейтора Айснера возле бронетранспортера или отослать обратно, однако сообразил, что если автоматы находятся в палатке, то ему все равно придется звать ефрейтора, так что и отсылать его нет никакого смысла.

Шанц уже взялся за полог палатки, чтобы откинуть его и войти внутрь, как вдруг услышал чей-то голос, доносившийся оттуда, и невольно остановился, опустив руку.

— Я отдам вам автоматы, если вы лично вручите их владельцам. Пусть они увидят офицера, который ночью забрал их оружие с позиции, — проговорил кто-то хриплым голосом.

— Ничего иного вы мне не посоветуете? — спросил другой мужчина, и Шанц сразу же узнал этот спокойный голос — он принадлежал полковнику Кристиану.

— Вам я много чего могу посоветовать.

— Я весь превратился в слух, — сказал Кристиан и рассмеялся. — Говорите, я вас слушаю.

В этот момент раздался звон посуды, а затем снова послышался хриплый голос. Мужчина говорил медленно, как говорят уставшие люди.

— В подразделении в ночь перед наступлением пропадает оружие! Что может быть хуже? Если бы вы оказались на позиции моего подразделения, то стоять бы вам сейчас на середине стрельбища под охраной часового или я лично вручил бы вам в руки лопату и заставил отрывать окоп для гаубицы, чтобы вы запомнили, что такое настоящая работа и как надо завоевывать у солдат настоящий авторитет.

— Вы закончили?

— С вами — да. А товарищ капитан должен раз и навсегда запомнить, что принимать участие в подобных «операциях» — самая большая глупость. В любой обстановке нужно полагаться на ум не только своего начальника, но и на свой собственный.

Шанц мысленно согласился с каждым словом, сказанным человеком с хриплым голосом. Он сам вряд ли бы мог сказать лучше.

В разговор вмешался третий:

— Прекратим этот спор, товарищ майор!

Шанц узнал того, кто вступил в разговор: это был полковник Бредов, его строгий и несколько монотонный голос трудно было спутать с чьим-либо.

— Факт остается фактом: оружие на бруствере никто не охранял…

Однако майора с хриплым голосом было не так-то легко сбить с толку.

— Уж не хотите ли вы сказать, что одобряете весь этот вздор?

— С каких же это пор вы дисциплину и порядок в войсках считаете вздором? — резко спросил Бредов.

— Я имею в виду не дисциплину, а действия подполковника из штаба дивизии, который, забрав оружие из окопа, полагает, что таким образом сможет навести порядок и повысить бдительность в части.

Голоса смолкли, и слышался только звон убираемой посуды. Откинув брезентовый полог, полковник Шанц вошел в палатку, ефрейтор — следом за ним. В правом углу они увидели прислоненные к стулу автоматы. Полковник Шанц приказал ефрейтору проверить их и пересчитать.

Офицеры, находившиеся в палатке, словно по команде, перестали есть. За столиком у входа, рядом с молодым капитаном, которого Шанц не знал, сидел подполковник Кристиан. Он, как и его жена, носил очки с сильными линзами, за которыми его глаза казались хитрыми, и поэтому у подполковника был вид человека, постоянно к чему-то прислушивающегося и приглядывающегося. Увидев Шанца, он как будто растерялся, а его взгляд беспокойно заметался от Бредова к Шанцу и обратно. Полковник Бредов стоял с чашкой кофе в руке и наблюдал за ефрейтором, осматривавшим автоматы.

— Это наши автоматы, товарищ полковник! — доложил ефрейтор Айснер, обращаясь к Шанцу, взял один автомат, повесил его к себе на плечо и потянулся за другим.

Полковник Бредов так резко опустил свою чашку на стол, что кофе выплеснулся на блюдце.

— Поставьте оружие на место! — приказал он ефрейтору.

Айснер выпрямился и замер по стойке «смирно»:

— Извините, товарищ полковник, но я выполняю приказ полковника Шанца.

От Шанца не ускользнуло, с какой силой Бредов сжал при этих словах зубы. Лицо его покраснело, а короткая толстая шея налилась кровью. Но он не успел ничего сказать — Шанц опередил его:

— Товарищ полковник! — Он сделал несколько шагов навстречу Бредову и как можно тише и спокойнее продолжал: — Мне вряд ли нужно напоминать вам о моей должности, она вам известна, не так ли?

При этих словах полковник Бредов покраснел еще больше. Шанц чувствовал, с каким трудом он сдерживается, и ему вдруг захотелось положить руку на плечо Бредова и сказать: «Знаешь, Генрих, поступить иначе я не могу. Если бы полчаса назад ты приказал подполковнику Кристиану отнести автоматы на место, мы сейчас не стояли бы друг против друга, как рассерженные гусаки… И речь, как ты понимаешь, идет не только вот об этих автоматах…» Но он не мог этого сказать и потому смотрел на Бредова как человек, который прекрасно знает, чего именно добивается. Не мог же Бредов не понимать этого!

Выждав несколько секунд, полковник Шанц приказал ефрейтору Айснеру унести автоматы в бронетранспортер.

И тут вскочил со своего места капитан, сидевший с подполковником Кристианом за одним столом. Капитан оказался таким высоким, что, когда встал, ему пришлось чуть-чуть пригнуться, чтобы не задеть головой крышу палатки. Подойдя к ефрейтору, он взял два автомата и первым вышел из палатки.

— Браво, капитан! — услышал Шанц хрипловатый голос за своей спиной и обернулся, чтобы увидеть его обладателя.

В тот же миг полковник узнал его. Широкоскулое лицо с энергичным подбородком… Это он тогда, на вечере, подошел к Фридерике и пригласил ее на танец. Да, это был майор Виттенбек. На его лице лежала печать усталости, а под глазами обозначились густые тени. От Виттенбека пахло пушечной смазкой, жженым порохом и металлом. Это была смесь тех самых запахов, которые Шанц ощущал, когда слышал одно только слово «артиллерия».

Майор, которого он разыскивал несколько дней, стоял перед ним. И Шанц пожалел, что Фридерика отобрала у него половинку фотографии. Ему вдруг захотелось сесть с майором за один столик, заказать чашечку кофе и поговорить о дочери. Но сейчас у них не было времени для такого разговора.

Подполковник Кристиан вдруг заговорил. Он говорил четко, размеренно, как делал это уже в течение пяти лет, выступая на собраниях перед руководителями семинарских групп, пришедших из полков и батальонов. Он употреблял хорошо знакомые слова и выражения, произносил длинные заумные фразы, слова в которых были тесно пригнаны друг к другу, как солдаты в строю:

— Об этом случае я непременно доложу в своем рапорте командованию… Столь небрежное отношение к оружию, да еще в условиях учений с боевой стрельбой, является, но сути дела, не чем иным, как преступлением, которое может повлечь за собой самые серьезные последствия, а мои действия следует рассматривать не как хищение оружия из роты, а как шаг по спасению оружия, которое никем не охранялось… Тем более что начальник политотдела поручил мне лично проконтролировать положение дел в этой роте.

— Я сам расскажу вашему начальнику, как вы действовали, товарищ Кристиан… — С этими словами полковник Шанц извлек из внутреннего кармана шинели небольшую книгу в оливкового цвета переплете и положил ее перед Кристианом на стол. Это была «Малая земля» Леонида Ильича Брежнева.

— Спасибо, я уже прочитал, — сказал подполковник.

— Прочитать-то, может, и прочитали, но не все поняли! — возразил ему полковник Шанц. — Прочитайте еще раз, товарищ Кристиан, в моем экземпляре самое важное подчеркнуто красным карандашом.

Подполковник хотел что-то добавить, но в углу палатка кто-то проговорил в этот момент:

— Разумеется, солдаты не всегда правы. А когда они теряют свое оружие, кроме них виноваты еще и мы с вами, их командиры.

Полковник Шанц ничего не возразил говорившему. Он понимал, что не все офицеры из числа тех, кто находился в палатке, были согласны с ним.

Офицеры перестали есть, все ждали чего-то необыкновенного.

Полковник Бредов повернулся кругом и взял в руки чашку с кофе. И Шанцу захотелось задержаться в палатке, на этот раз из-за Бредова, который привык, чтобы его приказы непременно беспрекословно выполнялись, а сегодня в присутствии других офицеров майор и ефрейтор осмелились возражать ему. Такие люди, как Бредов, подобных вещей не забывают. В данной ситуации он сдержался и заставил себя повиноваться другому человеку, но вряд ли сделал это сознательно. Сейчас ему было больно и горько от того, что он уступил, и не исключено, что этот инцидент еще более ожесточит его.

Шанц и сам не был уверен, что поступил абсолютно правильно, но он колебался только до тех пор, пока думал о Бредове. Стоило ему вспомнить о солдатах, которые сидят в окопе, беспомощные и растерянные, как он перестал сомневаться. Здесь речь шла не о Бредове и даже не о солдатах, а о деле, которое они делали сообща и успех которого зависел от них. И сейчас это дело не позволяло полковнику Шанцу задерживаться.

Взревел мотор бронетранспортера. Кивнув майору Виттенбеку, Шанц приподнял мокрый полог палатки и вышел. Он направлялся туда, где в предрассветные часы должно было произойти событие, очень важное для всей дивизии. А все остальное можно выяснить и после окончания учений.

Глава 6

Расставив ноги шире плеч, лейтенант Анерт стоял над прозрачной, холодной как лед водой, которая медленно текла по дну рва. Сложив ладони лодочкой, он плескал воду p лицо, на обнаженную грудь и спину до тех пор, пока кожа не стала красной и упругой. Усталость прошла без следа.

Небо было свинцово-серого цвета, и ничто не говорило о том, каким будет только что начавшийся день. Ветер уже улегся, а тишина вокруг стояла такая, что казалось, будто, кроме лейтенанта, в округе нет ни одной живой души. Ни человеческих голосов, ни шума моторов не было слышно.

Анерт любил раннее утро. В эту пору он чувствовал себя сильным, мужественным, способным на подвиг. До сигнала «Подъем» он мог предпринимать, что хотел, что приходило ему в голову, каждый шаг в это время он делал, руководствуясь собственными чувствами и желаниями. Днем такого уже не будет, потому что одновременно с подъемом роты и для него начнется совершенно другая жизнь, расписанная по минутам. Тогда он будет действовать, руководствуясь только приказами и распоряжениями.

Вода в ручье постепенно успокоилась. Песок и мелкие частички растений, которые он, обливаясь, поднял со дна, унесло течением в сторону. Блестящая как зеркало поверхность воды отражала узкое лицо Анерта. Лейтенант тут же решил, что бриться сегодня он будет прямо здесь, на воздухе.

Довольный собой, он кивнул своему отражению, затем по-мальчишески показал ему язык и шлепнул ладонью по воде. Отражение тут же исчезло. Намылив щеки, лейтенант начал бриться. В этот момент где-то поблизости каркнула ворона. А спустя минуту со стороны холма, за которым раскинулось небольшое селение, донеслись первые утренние звуки: кто-то рубил дрова, кто-то звенел ведрами и посудой. Вслед за этим дала о себе знать и полевая кухня. Все это уже связывало Анерта с ротой, напоминая ему о том, что он лейтенант, командир взвода и сегодня ему предстоит ответственная работа, а точнее говоря, сегодня начнется наступление, в ходе которого он со своими солдатами должен будет преодолеть в хорошем темпе небольшой, но очень тяжелый участок от двух до трех километров, затем выйти к реке, захватить плацдарм на противоположном берегу и окопаться там по всем правилам инженерной науки. Предстоящее не пугало Анерта. Он ждал чего-то хорошего, радостного, и все-таки этот новый день начался для него и для его солдат с досады и огорчения.

Когда рядовой Фихтнер прибыл к командиру роты с известием, что кто-то выкрал с позиции несколько автоматов, все командиры взводов как раз находились у майора Пульмейера на совещании. Услышав эту невероятную новость, лейтенант Анерт перепугался так, как не пугался никогда. Мысленно он уже видел себя демобилизованным из армии, с которой были связаны все его желания и, если хотите, цель жизни. Да и на эти учения, откровенно говоря, он возлагал довольно большие надежды. Узнав о том, что полковник Шанц отправился на розыски автоматов, майор Пульмейер, сохраняя внешнее спокойствие, как ни в чем не бывало довел до конца совещание, на котором шла речь и о предстоящей разведке дна реки и в особенности об организации и проведении наступления.

Узнав о случившемся. Анерт уже не мог заставить себя слушать то, о чем говорил командир роты. Его отвлекал каждый звук, доносившийся со стороны позиции, на которой окопалась рота, он испуганно вздрагивал при звуке шагов и каждую минуту ожидал сообщения о том, что автоматов так нигде и не нашли.

Несколько раз командир роты давал ему какие-то советы, а под конец совещания сказал:

— Я надеюсь, что пропавшее оружие будет найдено в ближайшее время. Однако сам факт его исчезновения целиком и полностью лежит на вашей совести. Это результат беспечности ваших подчиненных. Объясните это всем своим людям, и не как-нибудь, а обстоятельно, и к тому же немедленно, не дожидаясь приказа на наступление.

Когда лейтенант Анерт вернулся в расположение взвода, солдаты занимались маскировкой окопа, а все их оружие лежало на месте. Усевшись прямо на землю, офицер закрыл глаза и подставил лицо мелкому дождичку, который снова начал моросить. Потом, приведя себя в порядок, он отправился на поиски полковника Шанца, но так нигде и не нашел его. Наконец от Литоша он узнал, что полковник спит в бронетранспортере, предварительно предупредив водителя о том, чтобы его не будили. И лейтенант Анерт поблагодарил в душе провидение, что оно послало Шанца именно в их роту.

Выбрившись до синевы и аккуратно одевшись, лейтенант не спеша спустился по склону холма к месту, где располагалась полевая кухня. Из-под маскировочной сетки, которой она была накрыта, к небу поднимались дым и клубы пара. Повар что-то ворочал в котле половником на длинной ручке, а ротный гауптфельдфебель Килиан, сидя на деревянном ящике, резал большим ножом хлеб на порции. Всякий раз, когда лейтенант оказывался один на один с этим человеком, которого майор Пульмейер вот уже восемь лет держал на должности старшины роты, он чувствовал себя несколько смущенно, так как гауптфельдфебель был умудренным жизненным опытом человеком, а лейтенант — молодым и неопытным.

— Ну, лейтенант, что вас мучает? Голод? — спросил Ки-лиан, который считал себя ответственным за питание и обеспечение не только солдат, но и офицеров.

— Чашечку крепкого кофе я бы с удовольствием выпил, ну а в остальном — все что положено.

— Завтрак, лейтенант, вы получите через сорок минут, — сказал гауптфельдфебель, не отрываясь от работы.

— Кофе нужен не мне, а полковнику Шанцу.

При этих словах Килиана словно пружиной подбросило. Вскочив со своего места, он побежал готовить завтрак для полковника.

Спустя несколько минут Анерт уже поднимался по склону холма, неся в руках термос с кофе и пакет с бутербродами, на которые гауптфельдфебель не пожалел колбасы. Однако когда лейтенант заглянул в бронетранспортер, полковника Шанца там не было. Находившийся в машине Литош объяснил, что полковник направился на позицию к солдатам.

Смерив водителя пристальным взглядом, лейтенант попросил:

— Расскажи-ка мне поподробнее, как и где вы разыскали автоматы?

— Вам об этом, товарищ лейтенант, лучше расспросить ефрейтора Айснера, он вместе с полковником заходил в офицерскую палатку, — объяснил водитель, с трудом сдерживая зевоту.

Анерт пошел дальше. Сейчас уже было не столь важно, кто расскажет ему о поисках автоматов. Главное заключалось в том, что автоматы находились у солдат. Но все-таки один вопрос не давал лейтенанту покоя: почему полковник Шанц уже дважды за двадцать четыре часа оказывал ему помощь? Да еще какую! Сначала он привел во взвод провинившегося рядового Фихтнера, а потом разыскал и привез пропавшие автоматы. Зачем он это делал?

Осмотревшись, лейтенант заметил неподалеку от пулеметного гнезда полковника Шанца. Он сидел на пеньке, а напротив него расположился Фихтнер. Это вовсе не обрадовало командира, так как он считал, что неудобно отдавать Шанцу завтрак в присутствии рядового. Однако поворачивать обратно было поздно, Фихтнер его уже заметил, хотя расстояние, их разделявшее, было довольно большим. Заметил лейтенанта и полковник. Анерт направился к ним и еще за несколько шагов услышал, что они разговаривала о погоде.

— Скоро опять будет дождь, — уверенно заявил Фихтнер, скользнув взглядом по небу. — Вчера в селении я видел кошку, да не одну. Она спала, опустив голову и накрыв ее лапами.

— Старый сельский календарь, верно? — улыбнулся Шанц.

Фихтнер кивнул.

Фуражка полковника лежала на земле. Около нее лейтенант положил бутерброды. Но Шанц смотрел на термос с кофе.

— Лейтенант, а вы не поделитесь со мной своей порцией кофе? — спросил он.

— Это все для вас, товарищ полковник. Я только что побывал на кухне, вот и подумал, не позавтракать ли вам у нас… пока не началось…

Бросив внимательный взгляд на лейтенанта, Шанц потянулся за чашкой.

Рядовой Фихтнер спустился в окоп и пошел по нему в сторону позиции взвода. Пока полковник наливал себе кофе из термоса, Анерт смотрел вслед удалявшемуся солдату, для которого окоп был недостаточно глубок.

Ночью, когда солдаты занимались маскировкой позиций, Фихтпер оказался очень полезным человеком для взвода. Двое солдат из отделения, в котором числился и Фихтнер, притащили с тыльного склона холма две огромные охапки веток и несколько кустов, которые и начали втыкать в песок перед окопом. За этим занятием и застал их Фихтнер.

— Вы что, тронулись, что ли?! — удивился он. — А ну-ка уходите отсюда!

Солдаты посмеялись над Ульрихом и как ни в чем не бывало продолжали заниматься своим делом, решив, вероятно, что лучшей маскировки не придумаешь.

— Что тебе не нравится? — спросил один из них. — Видишь, как красиво получается?

— Завтра утром ваши ветки завянут и будут бросаться в глаза, демаскируя вас, да и где вы видели на этом склоне такой кустарник?

— А кто это знает?

— Я знаю, — не отступался Фихтнер.

— Не забывай, что ты единственный пастух на всю нашу дивизию! — Солдаты, довольные шуткой, рассмеялись, продолжая втыкать ветки в песок.

Но Фихтнер не отставал:

— Вот увидите, завтра утром нам придется заново маскировать позиции!

Лейтенант Анерт впервые видел Фихтнера таким. Чувствовалось, что дело, которое касалось не его одного, а целого взвода, волнует рядового.

— Послушайте, он правильно говорит! — воскликнул ефрейтор Айсыер и добавил: — Надо сделать так, как он советует.

Все работы по маскировке позиций были возложены на рядового Фихтнера. Ульрих отнесся к поручению с чувством высокой ответственности. Он носился взад и вперед по позиции, присматриваясь ко всему, что подлежало маскировке, посылал солдат с плащ-палатками на тыльный склон холма за дерном, но заставлял срезать его не у подножия, а на верхнем склоне, где дерн выглядел так же, как и на том месте, где они окопались. Иногда он заставлял солдат работать не только лопатой, но и руками.

Лейтенант внимательно осмотрел местность перед позицией взвода и быстро убедился в правоте Фихтнера: ни один куст там действительно не рос. Вскоре примеру взвода Анерта последовали и другие подразделения роты.

Держа чашку с кофе двумя руками и глядя на Фихтнера, полковник Шанц задумчиво произнес:

— У вас хорошие солдаты во взводе, лейтенант, как я посмотрю.

— В этом моей заслуги нет, — честно признался офицер и подумал, что с этим человеком ему следует быть откровенным.

Оба помолчали. Смешно выпячивая губы, Шанц неторопливо пил горячий кофе. Он, вероятно, сосредоточенно думал о чем-то своем, но Анерт все-таки решился помешать ему. Однако Шанц сам нарушил затянувшуюся паузу. Поставив пустую чашку, он взял в руку бутерброд и предложил:

— Пойдемте-ка лучше в более укромное место, а то стало довольно светло и «противник» может нас заметить.

Они отошли метров на десять и расположились в небольшом овражке.

— Наблюдателя, которого вы сегодня ночью выставляли на позицию и который оставил ее на несколько минут, вам необходимо наказать своей властью, — не столько приказал, сколько посоветовал Шанц лейтенанту. — От позиции, тем более от той, на бруствере которой лежит оружие, наблюдатель ли, часовой ли, как бы вы его ни назвали, не имеет права отлучаться ни на секунду, даже если ему очень приспичит.

Анерт молча кивнул, соглашаясь с полковником. Преодолев некоторую неловкость, он заговорил сам, сначала очень медленно и робко, а затем все смелее и непринужденнее:

— Если бы вас здесь не оказалось, товарищ полковник, я не знаю, что было бы… Я уже дважды попадал в трудное положение, и оба раза вы меня выручали. Уж кто только меня не склонял: и командир роты, и… Теперь мое имя долго будут поминать на каждом совещании… Я вам очень благодарен, товарищ полковник, за все, что вы для меня сделали.

Шанц не отводил взгляда от офицера, внимательно рассматривая его. Он даже усмехнулся уголком рта, но как-то тепло, по-товарищески. Эта улыбка напоминала лейтенанту преподавателя из военного училища, который точно так же улыбался, когда выслушивал на семинарах ответы выступающих.

Шанц снова наполнил свою чашку кофе и продолжал:

— Вам нужно быть очень внимательным, лейтенант, ко всему, что имеет отношение к службе. Вчера я увидел вас впервые. А что я для вас сделал, этого вы пока что в полной мере еще и не успели осознать. — Он помолчал немного, отпил кофе из чашки, наблюдая за Анертом, и добавил: — Знаете ли, человек, который думает прежде всего о самом себе, у нас долго не задержится. Запомните это, юноша. Командир должен думать в первую очередь о своих подчиненных, о задаче, которая перед ним поставлена.

Слова полковника нисколько не обидели лейтенанта. Напротив, теперь уже не было никакой необходимости задавать те вопросы, которые он собирался задать, так как ответ на них он получил в словах Шанца, и не только в них самих, но и в тоне, каким они были сказаны.

Слова о роли человека в коллективе касались и Анерта. За время столь короткого разговора с полковником, казалось, ничего необычного не произошло, но в душе у лейтенанта что-то стронулось. Он как бы по-новому осознал, что с тех самых пор, как стал лейтенантом и получил должность командира взвода, он несет ответственность за каждого солдата. Ежедневно на него будут обрушиваться, подобно ливню, массы самых различных дел, которые ему придется решать. И если он хоть раз проявит малодушие, то на него может свалиться нечто такое, что подомнет его под себя. А критерий для правильной оценки своих поступков придется искать ему самому.

Анерт боялся, что может не справиться с такой нагрузкой. Полковник Шанц словно разгадал его опасения и помог ему. Не зря, видно, все так хорошо к нему относятся.

Литош, например, оберегал сон полковника, Килиан, узнав, что Шанцу нужен завтрак, сразу же полез в свои запасы, а Фихтнер, которого солдаты называли за глаза черной овечкой, неожиданно быстро обрел веру в свои силы.

До сих пор Анерт не всегда правильно оценивал то или иное событие. Не хватало у него чувства убежденности в правомерности собственных действий. Обрести эти чувства ему помог полковник Шанц, человек опытный и тактичный.

«Командир должен думать в первую очередь о своих подчиненных, о задаче, которая перед ним поставлена…» Эта мудрость не прозвучала для Анерта откровением, но одно дело, когда эти слова ты слышишь на лекции, сидя в огромном зале, и совсем другое — когда слышишь их на боевой позиции от человека, который несколько часов назад вернул похищенное оружие двенадцати солдатам.

— Теперь вам остается только хорошо показать себя в предстоящем наступлении, — заметил полковник Анерту, который собрался уходить.

— Можете положиться на меня! — заверил лейтенант и пошел на свою позицию.

Шанц посмотрел ему вслед и подумал: «Уж больно невысок лейтенант, нелегко ему придется в наступлении. Если таким солдатам, как Айснер или Фихтнер, нужно сделать один шаг, то лейтенанту — целых два, а самое главное, ему ведь надо вести взвод за собой. Идти в атаку — это тяжелое дело для всех, а в особенности для тех солдат, чья физическая подготовка оставляет желать лучшего. Или для таких невысоких, как Анерт…»

Если бы у Шанца была возможность, он сам охотно пошел бы в атаку с этим взводом, и совсем не потому, что без него у них что-то не получится. Просто ему хотелось остаться с ними подольше, потому что узнать солдат по-настоящему может только тот, кто длительное время находится среди них. И где бы Шанц ни находился — в штабе полка или дивизии, его всегда удивляли офицеры, которые, вместо того чтобы искать более близкого контакта с солдатами, сторонились их. Как часто он вспоминал о том времени, когда каждому офицеру вменялось в обязанность проводить среди солдат по крайней мере один вечер в неделю. Но от этого доброго правила слишком рано отказались. И совсем напрасно!

Мысленным взором Шанц видел бесконечные колонны солдат, которые скрытно выдвигались в район сосредоточения для наступления. Он считал, что его место — там, среди солдат, и как было бы хорошо, если бы стало больше офицеров, которым солдаты не казались похожими друг на друга!

Шанцу нравилось подниматься вместе с солдатами в наступление, так как, только находясь среди них, он по-настоящему ощущал наступательный дух, двигавший сотнями и тысячами людей, все мысли, действия которых подчинялись одной-единственной цели — движению вперед, и оно, это движение, сплачивало воедино и солдат и офицеров.

В окопе возле Шанца появился Фихтнер. Он сел и снял каску. Полковник подошел к солдату, который тер виски и смотрел на пустынную, без признаков жизни, местность. Левой рукой рядовой взял горсть песка и тут же бесшумной струйкой выпустил на землю. Звуки, которыми обычно начиналось раннее утро, сюда не доходили — не было слышно ни лая собак, ни мычания проголодавшихся за ночь коров, ни воробьиного гомона.

— На этой местности моим овцам нечем было бы полакомиться, — тихо, ни к кому не обращаясь, сказал Фихтнер и добавил: — Когда-то здесь вырастет хорошая трава…

— Мы с тобой, наверное, увидим, если не будет войны, — заметил Шанц.

— Неужели так долго придется ждать? — с легким удивлением спросил Фихтнер, повернувшись лицом к офицеру. — Старший лейтенант Фрейер говорил, что наши враги планируют нанести по этим местам атомный удар.

Полковник Шанц кивнул.

— Но почему? — Фихтнер закрутил головой. — Зачем им это?

— Такова природа империализма. Их система не может, да и не желает, жить без войн. Они уже позабыли поражения, которые им нанесла Советская Армия, и теперь полагают новую войну спланировать лучше. А вот удастся ли им это, во многом будет зависеть от нас с вами, в том числе и от тебя. К примеру, от того, как быстро и метко ты научишься стрелять, от того, каким ты станешь бойцом и как сможешь выполнить приказ командира.

Полковник Шанц налил две чашки кофе и протянул одну из них солдату, а затем дал ему бутерброд.

Фихтнер не отказался ни от кофе, ни от бутерброда. Он ел и продолжал наблюдать за местностью, а вернув пустую чашку офицеру, сказал:

— Если бы сейчас я снова оказался при стаде! Время выгона все равно не изменилось… И когда приходит пора стричь овец… А здесь… Кое-кто считает, что армия сейчас ни к чему, не нужна, мол, она… Совсем недавно я и сам так думал. К чему граница между двумя немецкими государствами?

Шанц не перебивая слушал недавнего пастуха, чувствуя, что парень с ним откровенен и сейчас скажет что-то очень важное. «Пусть выговорится, пока не началось наступление, — решил он, — все легче будет».

А Ульрих Фихтнер рассказывал о том, что там, где он жил, об армии как-то даже и не думали. О ней вспоминали только тогда, когда приходило время служить кому-то или, наоборот, когда солдат, отслужив положенный срок, возвращался домой. Земляки задавали демобилизованному разные вопросы: об армейских порядках, о командирах, о том, как солдат кормят, дают ли им отпуск. Демобилизованный отвечал на все эти вопросы, сдабривая их армейскими шутками.

— В армии же, — продолжал Фихтнер, — люди находятся в такой обстановке, как будто не сегодня завтра разразится война. Всех солдат заставляют подписывать приказ о сохранении военной тайны, но до сих пор никаких особенных тайн я здесь и в глаза не видел. И потом… — Фихтнер неожиданно замолчал и, вытерев руки о брюки, заключил: — И потом, никто точно не говорит, как мы должны вести себя, если из Федеративной Республики через границу попрут западногерманские солдаты, вооруженные танками и ракетами… В зависимости от обстоятельств. А что это значит?..

— Ну а ты что станешь делать? — поинтересовался Шанц.

Солдат недоуменно пожал плечами и проговорил:

— Я пастух, а пастухи — мирные люди… Такими они были и такими будут всегда.

— Выходит, что тебе абсолютно все равно, станешь ты пасти общественное стадо или отару какого-нибудь помещика?

Ульрих немного помолчал и, снова набрав горсть песка, высыпал его на землю.

— Я как-то об этом и не задумывался…

Шанц достал из полевой сумки коробку с сигарами и спросил:

— Ты не куришь?

Фихтнер покачал головой.

Светло-сизый дым на несколько секунд как бы разделил их. Полковник курил молча, а солдат думал о том, что командир взвода Анерт ни разу не поинтересовался, курит ли он. Анерта вообще не трогала прошлая жизнь Фихтнера. Видимо, он был слишком молод для этого. Совсем другое дело — Шанц, который надел военную форму, когда Фихтнера и Анерта еще и на свете не было.

— Конечно, есть у нас и такие люди, — ответил Шапц, выпуская изо рта дым, — которые будут ликовать, если те, с другой стороны, придут сюда. Но таких очень мало, и они ничего не решают. Большинству населения в нашей стране нравится новая жизнь, и потому они будут бороться за нее. Можешь в этом не сомневаться.

Больше Шанц не стал ничего говорить. Убеждать солдата на сей раз он не собирался, ведь с помощью одних слов вряд ли это удастся, а вот заставить человека задуматься можно сразу. Шанц понимал, что такой человек, как Фихтнер, слишком быстро не поверит кому-нибудь. Но если он начал задавать вопросы, это само по себе хорошо. И он обязательно получит на них ответы. Правда, в зависимости от того, к кому были обращены вопросы, ответы могут быть разными: глубокими или поверхностными, обстоятельными или короткими. А разбираться в них придется самому солдату, и на это нужно время.

О себе и своей жизни Шанц рассказывал солдатам лишь тогда, когда возникала необходимость. Его судьба была связана с судьбами многих людей, о жизни которых парни в возрасте Фихтнера знали только по учебникам, из книг, кинофильмов или рассказов родителей. Из-за множества совпадений такие биографии часто бывали похожи одна на другую и со стороны могли показаться скучными. А если их начинали приукрашивать, это не приводило ни к чему хорошему.

Фихтнеру недавно исполнилось только двадцать лет, а Шанцу двадцать лет было в июле тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. И все то, что пришлось ему пережить, было для его солдат уже историей. Но кто, спрашивается, должен был приобщить этого паренька из Тюрингии к недавнему прошлому своей страны, к событиям двадцатипятилетней и тридцатипятилетней давности? Командир отделения и командир взвода, с которыми он встречается каждый день? Не всегда им это хорошо удавалось, поскольку сами они были лишь на несколько лет старше Фихтнера. А Шанц и другие старшие офицеры, к сожалению, нечасто бывали среди солдат. Вот, собственно, почему полковнику так понравились слова дочери, что лучшие офицеры должны не сидеть в штабах, а работать непосредственно в ротах.

Позади Шанца вдруг послышались чьи-то голоса, шаги, шорохи. Это просыпалась рота. Полковник понял, что ему пора уезжать. За дальнейшим ходом учений он будет наблюдать уже с «холма полководца», как шутливо называли они НП командира дивизии генерал-майора Вернера, где находились инспектора министра обороны и представители Объединенного командования стран — участниц Варшавского Договора, которым предстояло наблюдать за ходом наступления частей дивизии. Там-то Шанц и узнает все подробности дальнейшего хода учений.

Полковник встал, за ним вскочил и Фихтнер. Шанц посмотрел на него и сказал:

— Ты знаешь, о чем я думаю, когда мне задают такие вопросы, какие задавал ты? Я всегда думаю о родине и о том, что мне дорого в жизни и что мне не хотелось бы потерять.

Солдат молча кивнул и подумал о Фридерике. Только сейчас, когда они должны были расстаться, Ульрих вдруг понял, что все это время он разговаривал не с кем-нибудь, а с ее отцом. От одной этой мысли полковник Шанц стал ему еще ближе и дороже, и Ульриху не захотелось расставаться с ним.

— Вчера, когда наша колонна проезжала по городу, я видел Фридерику, — сказал Фихтнер.

— Я тоже ее видел, — проговорил Шанц и пошел прочь, по, сделав несколько шагов, остановился: — Еще я хотел тебе сказать, чтобы ты держался поближе к таким людям, как Айснер и Литот. И не прячься постоянно за спины своих овечек. Здесь ведь не ничейная земля. Ну, всего тебе хорошего!

Полковник направился к полевой кухне. У него было такое чувство, что он сделал что-то умное, доброе. Однако где-то в глубине души притаилось и беспокойство, вызванное разговором с полковником Бредовом и рассказом о Стефане. И Шанц невольно спросил себя: «А что было бы, если бы Стефан задавал мне те вопросы, которые задавал Фихтнер? Неужели и тогда я остался бы таким же невозмутимым? Или, быть может, рассердился бы?..»

Родителям часто кажется, что у их детей не бывает серьезных проблем, будто начиная со дня рождения все у них улаживается само собой. Однако рано или поздно наступает день, когда у детей возникают вопросы, которые не только сердят родителей, но и пугают их. И если столкновения повторяются слишком часто, то, как правило, возникает отчуждение, которое может привести к разрыву.

Со стороны окопа, который Шанц только что покинул, донеслись звуки губной гармошки. Полковник знал эту песенку. Она называлась «Нет страны прекрасней».

Когда Шанц свернул в сторону от полевой кухни и оглянулся, он увидел, как солдаты роты подошли к одному из бронетранспортеров. Унтер-офицеры и рядовые собрались полукругом, а перед ними стояли командир роты майор Пульмейер и его заместитель по политчасти. Судя по жестам, говорил старший лейтенант Фрейер.

Шанц подошел поближе, чтобы услышать, что он говорит. Но он уже закончил свое выступление. Затем Фрейер назвал фамилии нескольких солдат, и они вышли из строя. Троим из вызванных, среди которых оказался и Литош, тут же были вручены бронзовые медали. Для награжденных были приготовлены даже цветы, которые им вручил командир роты. Потом он объявил благодарность тем солдатам, которые хорошо поработали ночью на рытье окопов. Отличившимся вручали в качестве подарка книги, а Фихтнер получил сразу две штуки. От неожиданности парень так растерялся, что несколько секунд держал книги в вытянутых руках, а затем начал совать их в противогазную сумку. Все устремили взгляд на Ульриха, потому что он один замешкался и не спешил встать в строй.

Кто-то из солдат засмеялся, но беззлобно, по-дружески, Фихтнер же поднял голову и только тут увидел, что остальные солдаты, награжденные, как и он, книгами, сразу отдали их на хранение замполиту. Ульрих с запозданием последовал примеру товарищей. Когда он становился в строй, Шанц подошел к старшему лейтенанту и поинтересовался, что за книги вручили Ульриху. Оказалось, два тома «Военных рассказов» Василя Быкова.

Однако на этом построение не закончилось. Положив книги на табурет, замполит сделал несколько шагов вперед, подошел к солдатам поближе, внимательно окинул их взглядом, а затем сказал:

— Дорогие товарищи, в заключение мне хотелось бы приступить еще к одной церемонии, которая обычно проводится в совершенно иных условиях. — Замполит говорил не очень громко, однако в этот тихий утренний час голос его был хорошо слышен. — Речь сейчас пойдет об одном из ваших товарищей. И никакой тайны в этом нет. Я думаю, что перед самым ответственным периодом наших учений всем вам будет приятно узнать об этом. Ефрейтор Айснер, выйдите из строя!

Айснер вышел вперед, сопровождаемый недоуменными взглядами солдат, и остановился перед старшим лейтенантом.

Фрейер достал из нагрудного кармана маленькую тонкую книжечку и торжественно произнес:

— По поручению партийного комитета я вручаю ефрейтору Айснеру членский билет Социалистической единой партии Германии… — Затем замполит сказал несколько приветственных слов ефрейтору, а закончил он свое краткое выступление так: — Товарищ Айснер, я очень рад за тебя. Благодарю тебя за все то, что ты сделал как заместитель командира отделения. С сегодняшнего дня ты член партии. К чему это обязывает, ты и сам знаешь. И впредь так же хорошо выполняй свой долг.

Майор Пульмейер крепко пожал Айснеру руку и вручил букетик гвоздик. Ефрейтор растерялся, не зная, куда деть цветы. Наконец он поднес гвоздики к носу, понюхал их.

— Прикрепи по цветочку к нашим бронетранспортерам! — предложил Литош.

Солдаты засмеялись.

Генерал-майор Вернер поднялся на поросшую густым кустарником высотку, один склон которой круто спускался к реке. Высотка была расположена на левом берегу, как раз в том самом месте, где части дивизии должны форсировать реку. Место это вчера под вечер выбрал сам командир дивизии с офицерами штаба. Уровень воды в реке по сравнению со вчерашним немного упал, однако все еще оставался выше нормального. Значит, форсирование будет проходить в усложненных, но вполне допустимых условиях.

От воды шел легкий запах промышленного города, силуэт которого при ясной погоде просматривался даже отсюда. Однако сегодня, несмотря на одиннадцатый час, над городом все еще висел туман.

Окрестности напоминали болото, потому что во время разлива вода заполнила все углубления. Такие места довольно коварны, и двигаться по ним на машинах, даже на бронетранспортерах, иногда опасно, потому что неизвестно, какой глубины яма встретится на твоем пути.

Стоя на НП, генерал Вернер рассматривал маркировочные вехи и ориентиры, сверяясь с которыми водители поведут свои машины на другой берег. Все обозначено, обеспечено, как того требуют правила безопасности. На берегу реки было значительно холоднее, чем на рубеже, на который с шести часов утра по очереди должны выдвигаться части дивизии. И они выдвигались по строго определенному плану. Впереди шли части и подразделения, которые первыми должны перейти в наступление, поддерживаемые танками и артиллерией. Наступление будет постепенно развиваться в глубину и завершится ракетным ударом. До сих пор дивизия была на хорошем счету у начальства, так как все ракетные пуски осуществлялись с высокой точностью.

Наступление продолжалось уже более пяти часов. Более пяти часов части и подразделения, участвующие в нем, находились в постоянном движении, ведя бои местного значения, а инженерные подразделения обеспечивали им беспрепятственное продвижение, наводя мосты и переправы через рукава реки и сильно заболоченные участки местности.

Более пяти часов продолжалось серьезное испытание на управление частями и подразделениями, в котором активно участвовали все, начиная от командира дивизии генерал-майора Вернера и кончая командирами рот. Сколько за это время на КП и НП поступило различного рода приказов, донесений, распоряжений, в которых говорилось не только об успехах, но и о допущенных ошибках и упущениях, о потере времени и вышедшей из строя технике! И все эти донесения и распоряжения не только принимались и читались, но и внимательно анализировались, учитывались при перемещении частей, а затем они оказывали определенное влияние на решения командиров.

Все это время наступающие части и подразделения перемещались с места на место не стихийно, а строго по плану, согласно которому все было расписано по часам и даже минутам до конца учений. И все было подчинено одной цели, которую генерал Вернер изложил коротко и ясно в своем решении, разработанном ночью. Необходимо было войти в соприкосновение с войсками «противника», прорвавшимися на участке действий дивизии, остановить их, а затем всеми имеющимися силами и средствами перейти в контрнаступление и, не дав «противнику» возможности сосредоточиться для нового наступления, отбросить его. Решение, принятое генералом Вернером, было утверждено высшим командованием.

Как и на всех других учениях и маневрах, в которых Вернеру приходилось участвовать, успех сейчас зависел от скорости движения, точности выполнения приказов и обеспечения частей всем необходимым для боя и жизни, а также, разумеется, от умелых и слаженных действий самих войск.

Почувствовав легкий озноб, генерал Вернер засунул руки в карманы шинели и прижал их к туловищу. Сегодня ночью генералу удалось поспать всего лишь два часа. Если бы позволяло время и условия, Вернер еще раньше прибыл бы на место, с которого предстояло наблюдать за действиями подчиненных ему частей. Не терпелось поскорее побывать на местности, на которой должен был проходить основной этап учений, лично провести рекогносцировку, уточнить задачи по рубежам и времени. Рекогносцировка местности была необходима ему как командиру дивизии для принятия окончательного решения, в соответствии с которым и будут проходить учения.

Многие штабные офицеры уже побывали на местности, мысленно продумали возможные варианты боя, определили места расположения позиций для своих подразделений, выбрали места для командных и наблюдательных пунктов. Командир дивизии кое с кем из них встречался и разговаривал. Тех же, кто непосредственно не занимался этими вопросами, он просил не вмешиваться.

День выдался какой-то бесцветный, серый. Такие дни генерал Вернер не любил, потому что солдатам действовать при подобной погоде очень трудно. Для учений, считал Вернер, нужна хорошая, солнечная погода, небольшой ветер или умеренный мороз. Однако погоду не спланируешь, значит, солдаты должны учиться действовать при любой, даже самой неблагоприятной погоде.

Пока еще кругом стояла тишина. Голоса доносились только из бронированной машины командира дивизии, в которой работал полковник Бредов, ответственный за планирование и проведение форсирования водной преграды. Вместе с радистами и офицерами оперативной группы он принимал донесения о продвижении полков в район переправы и внимательно следил за тем, чтобы все шло по плану.

На вершине холма рос большой куст терновника, который сейчас отгораживал КП командира дивизии от его машины, стоявшей на обратном склоне. Почки терновника уже лопнули, и показались белые как снег цветочки, которые всегда предшествуют появлению листвы.

В юности Вернер каждый год собирал осенью ягоды терновника, отчего руки у него по локти были расцарапаны шипами. Ему нравился кисловатый вкус этих терпких ягод. Целыми корзинами приносил он их домой, и отец по собственному рецепту готовил домашнее вино. И до сих пор в некоторых районах Силезии можно попробовать вино из терновника.

Из командирской машины вдруг послышались громкие выкрики. Вернер отчетливо разобрал, как кто-то возбужденно восклицал: «Повторите! Повторите еще раз!»

Выйдя с КП, он подошел к машине и забрался в нее, Полковник Бредов, увидев генерала, встал, снял наушники, кинул их радисту и подошел к карте. Он доложил комдиву, что передовые подразделения дивизии, которые должны были первыми выйти к реке и переправиться на противоположный берег в целях захвата там плацдарма, неожиданно натолкнулись на дороге на завал и теперь вынуждены искать обход, на что, по-видимому, уйдет довольно много времени.

Полковник Бредов работал спокойно. Опершись обеими руками на карту, он быстро составил новый передовой отряд из подразделений, которые были в состоянии выйти на берег реки точно в установленное время. Спустя несколько минут командиры этих подразделений по радио были извещены об изменении обстановки и, получив новый приказ, приступили к его исполнению. Выйдя к реке, они должны были сосредоточиться на участке переправы, а затем форсировать водную преграду.

О том, что сейчас делалось на маршрутах движения частей, Вернер уже знал. Маршевым колоннам пришлось изменить направление и скорость движения. Артиллерийские батареи и мотопехота, танки и подразделение связи, которые вошли в состав нового передового отряда, должны были обогнать двигавшиеся по дорогам колонны. Сделать это трудно, так как не всем командирам сообщили о происшедших переменах, и те из них, кто ничего об этом не знает, будут строго выполнять то, что им было, приказано ранее, и вряд ли уступят дорогу. Командиры же подразделений, вошедшие в передовой отряд, должны в указанное время прибыть к реке, преодолев любые препятствия. От этого во многом зависел общий успех операции.

Однако, несмотря на всю сложность таких перестроек, генерал Вернер особенно не беспокоился. Полковник Бредов действовал энергично, с воодушевлением. В его руках находились все рычаги управления, и он приводил ими в движение огромные массы людей и боевой техники, направляющиеся к реке.

Плохих и недостаточно инициативных офицеров в дивизии Вернера не было. Все офицеры были хорошо подготовлены как в политическом, так и в военном отношении. Правда, среди них были малоопытные командиры, не очень уверенные в себе. Попадались и довольно медлительные. Встречались, конечно, и такие, кто больше всего беспокоился о собственной карьере, наградах и продвижении по службе. И в обстановке реальных боевых действий подобные офицеры могли нанести большой ущерб общему успеху и даже поставить под угрозу жизнь сотен солдат.

Генерал Вернер стоял возле Бредова, задумчиво глядя на карту. В этот миг перед его мысленным взором всплыли топографические карты времен второй мировой войны, на которых были обозначены боевые операции советских войск: фронтов, армий, дивизий. Учась в военной академии в Москве, Вернер всегда внимательно анализировал их, рассматривая не только как наглядный материал, помогающий лучше изучать историю. По таким картам они, слушатели академии, разбирали решения и боевые приказы командиров, следили за ходом боев. Часто спорили, предлагали свои варианты, анализировали ошибки — и все это для того, чтобы, обогатившись опытом прошлого, научиться правильно действовать в будущем. При работе с картами педагоги всегда напоминали слушателям, что за каждой линией и цифрой стоят живые люди, идущие в бой, в котором будут и убитые, и раненые… В бою успех в первую очередь зависит от солдат, от того, как они будут действовать, от того, как ими будут руководить командиры.

Сейчас перед мысленным взором офицеров разворачивались всего-навсего учения, а не настоящая боевая операция, но и в условиях учений они не были гарантированы от элементов внезапности, резкого изменения обстановки и даже казусов. Командир, не думающий об этом, легко может попасть впросак. Расстояния, которые должны преодолеть солдаты, довольно значительные, техника, принимающая участие в учениях, — слишком разнообразная и сложная, пути следования и подхода — нелегкие, а тысячи солдат, унтер-офицеров и офицеров, несмотря на всю предварительную подготовку, все-таки очень разные люди. И все это надо было учесть и отразить в штабных планах, рассчитанных на восемь суток действий.

Снаружи донесся шум мотора. Генерал Вернер вылез из машины, быстро загасил сигарету, втоптал ее во влажную землю и, достав из планшетки сложенную гармошкой карту, передал адъютанту. Фенрих Риссман в ту ночь спал меньше, чем генерал. Когда Вернер ненадолго прилег, Риссман еще работал за столом, а когда генерал проснулся, в палатке уже приятно пахло кофе.

Командир дивизии направился на КП. Риссман последовал за ним. Впереди группы офицеров, направлявшейся навстречу Вернеру, шел генерал-полковник Беляев, казавшийся выше Вернера на целую голову. Крепко пожав комдиву руку, генерал Беляев осведомился об обстановке. Вернер доложил по-русски. Больше ни генерал-полковник Беляев, ни представитель генерального штаба генерал-лейтенант Клинкман ни о чем не спрашивали Вернера. Они спокойно курили и разговаривали, ожидая начала форсирования частями дивизии водной преграды.

Вернер, стоя чуть в стороне от группы инспектирующих, поднес к глазам бинокль. Сильные стекла бинокля не только приблизили реку и луга, но и как бы немного рассеяли туман. На местности перед холмом пока что не было заметно никакого движения. Кругом царила первозданная тишина. И вдруг в небе, над противоположным берегом, появились эскадрильи «мигов». В ту же секунду артиллерия открыла огонь. По всему берегу реки начали рваться снаряды, взметая в воздух высокие столбы земли и пыли.

Первой к реке пробилась гаубичная батарея. Она вышла раньше, чем ожидал генерал Вернер. Вслед за орудиями двигались три громадные машины-амфибии. По всей вероятности, артиллеристы натолкнулись на эти амфибии где-то на марше, и командир батареи решил с их помощью перебросить людей и технику на противоположный берег. Колонна без остановки начала спускаться к реке, видимо, командир намеревался форсировать ее с ходу, не дожидаясь подхода мотопехоты.

Командир дивизии внимательно следил за действиями артиллеристов. Не доехав метров пятидесяти до берега, колонна расчленилась на две части. Артиллеристы быстро отцепили орудия от тягачей, и тягачи тут же отъехали в укрытие, а шесть гаубиц были быстро приведены в боевое положение и спустя считанные минуты открыли огонь по противоположному берегу.

Генерал Вернер, водя биноклем из стороны в сторону, пытался отыскать командира батареи. Когда же он нашел его, то сразу узнал майора Виттенбека и уже не удивлялся быстрым и слаженным действиям артиллеристов: майор Виттенбек слыл опытным и энергичным офицером. Генерал невольно пожалел о том, что майор наотрез отказался перейти работать в штаб дивизии, и тут же решил, что еще на учениях или сразу после них поговорит с майором, способным на большее, чем командовать дивизионом.

Тем временем на берег прибыли подразделения мотопехоты. Впереди колонны двигалась машина штаба дивизии с опознавательным знаком начальника политотдела. Неожиданно машина свернула направо и остановилась. Из нее выскочил полковник Хемпель и, подбежав к головной амфибии, влез в нее чуть ли не на ходу.

Батальон мотопехоты, не останавливаясь, развернулся в линию, и невысокие подвижные машины устремились к воде. Между гаубицами, чуть снизив скорость, поползли плавающие танки. В этот момент артиллерия, поддерживающая переправу, перенесла огонь в глубину обороны «противника». На берегу реки начали рваться заранее установленные заряды. Зенитные батареи прикрывали переправу от самолетов «противника». Густой дым и столбы пыли затрудняли видимость не только водителям боевых машин, но и командирам и инспекторам, находившимся на КП командира дивизии. Вскоре генерал Вернер заметил в просветах дыма и пыли, как у реки появились амфибии из второго эшелона и сразу же начали переправляться на противоположный берег.

Сейчас самое главное заключалось в том, чтобы подходящие подразделения по возможности без задержек переправлялись на тот берег, — упущенное время придется наверстывать в ходе дальнейшего наступления. Форсирование в боевой обстановке водной преграды и захват плацдарма на противоположном берегу, занятом противником, — одна из сложных задач как в тактическом, так и в стратегическом отношении. Главное при проведении подобной операции заключается в том, чтобы захватить плацдарм и перебросить на него столько сил и средств, которые оказались бы в состоянии удержать захваченную местность, отбив все контратаки «противника». Затем плацдарм необходимо расширить, чтобы наступающие части могли перейти в новое наступление.

Генерал Вернер знал, сколько замечательных примеров форсирования водных преград продемонстрировали советские войска во второй мировой войне. Однако из документов и личных воспоминаний советских офицеров генерал был знаком и с такими случаями, когда отдельным командирам не удавалось своевременно усилить подразделения, переправившиеся на вражеский берег. Оставшись без подкрепления, мелкие подразделения, а иногда и группы смельчаков, окруженные врагом, мужественно сражались до последнего.

Генерал Вернер посмотрел направо в надежде увидеть там подходящие плавающие танки и самоходки, но не увидел их и забеспокоился. Он вздохнул с облегчением только тогда, когда заметил наконец первые танки. Он внимательно наблюдал за развертыванием танков и их переправой. Пройдет несколько минут, и полковник Хемпель получит долгожданное подкрепление.

На неспокойной глади реки тем временем появилась очередная «волна» амфибий, которые вместе с плавающими танками довольно быстро продвигались к противоположному берегу.

К месту переправы прибыла запоздавшая инженерная рота и сразу же начала наводить понтонный мост. Командир дивизии засек время. Вернеру много раз приходилось наблюдать картину наведения понтонного моста, и каждый раз он восхищался точными и слаженными действиями понтонеров. Однако на этот раз он волновался. Во-первых, потому, что это были не совсем обычные учения, а во-вторых, еще и потому, что река разлилась и ее течение оказалось быстрее, чем он предполагал. Понтонерам предстояло как следует потрудиться. Однако они смело вступили в единоборство с разбушевавшейся стихией. С каждой минутой понтонная переправа все росла и росла.

Заряды начали рваться и в самой реке, поднимая к небу огромные водяные столбы, которые еще больше раскачивали и без того качающиеся понтоны.

Самое позднее через полчаса основные силы дивизии должны переправиться на другой берег, где продолжал мужественно держаться плацдарм. Генералу хотелось подойти к полковнику Бредову и, по-дружески положив руку на плечо, поблагодарить за организацию переправы, но сейчас было не до того.

В этот момент генерал Вернер увидел полковника Шанца, который неожиданно появился из-за кустов терновника. Раздвинув их, Шанц подтянул к себе цветущую ветку и понюхал. Утром, когда началось наступление, генерал лишь мельком видел полковника.

В прошедшую ночь Шанц, сам того не желая, заставил говорить о себе многих. Историю с пропавшими автоматами генерал Вернер слышал дважды: сначала из уст полковника Бредова, а чуть позднее от полковника Хемпеля, которому доложил о случившемся сам Шанц. Правда, время не позволило офицерам развернуть принципиальную дискуссию по этому вопросу. Одни поддержали полковника Бредова, другие разделяли мнение начальника политотдела, который во всеуслышание заявил: «Я бы поступил точно так же, как полковник Шанц. И вообще, не следует забывать о том, что жизнь диктует принципы, а не принципы диктуют нормы жизни…» Генерал Вернер своего мнения не высказал, но решил, что поговорит об этом более обстоятельно, как только позволит обстановка.

Сделав несколько шагов навстречу Шанцу, генерал невольно подумал о том, что теперь некоторые офицеры станут еще больше злословить по поводу демократичности Шанца. К ним, безусловно, примкнет и полковник Бредов.

Разрешая подобного рода конфликты, генерал Вернер опирался на собственный опыт, которого у него было предостаточно. Конкретная ситуация всегда подскажет, к какому средству следует прибегнуть. Шанцу и офицерам, подобным ему, генерал всегда доверял. Подполковник же Кристиан, как обычно, думал только о себе или вообще ни о чем не думал. Когда Кристиан увидел оставленное на бруствере окопа, никем не охраняемое оружие, он, вероятно, сразу же вспомнил об уставных положениях и счел, что поступает в строгом соответствии с ними. А Бредов? Утром полковник рассказывал о случившемся так, как будто это произошло в офицерской палатке, у него на глазах, а не на позиции роты.

Посмотрев на Шанца, генерал сразу же заметил, что вид у полковника такой, будто он только что проснулся. Генерал молча пожал ему руку и почувствовал, как она слегка дрогнула. Не выпуская руки Шанца, Вернер повернул ее ладонью кверху и заметил свежие волдыри.

Перехватив любопытный взгляд генерала, Карл усмехнулся и сказал:

— Как говорят, принимал непосредственное участие в дооборудовании позиции в инженерном отношении.

Генерал молча кивнул. Он и без того уже знал, что Шанц ночью помогал солдатам отрывать окопы. Вернеру нравился этот человек, нравился по многим причинам, и не в последнюю очередь тем, что, часто бывая в частях, он как бы случайно всегда оказывался на самых важных и ответственных участках.

Вернер вполне допускал, что столь успешное продвижение частей дивизии на сегодняшнем этапе учений не обошлось без вмешательства Шанца. «Солдатское радио», можно сказать, молниеносно разнесло по подразделениям весть о пропаже автоматов, а вслед за тем и о том, как и кем они были найдены. Генерал даже предполагал, что в громкое и протяжное «ура», с которым солдаты бросились в атаку, среди сотен других голосов вплелся и голос Шанца, который вполне мог оказаться в первом эшелоне наступавших. Он даже мог первым крикнуть это «ура». Сначала его подхватили те, кто находился поблизости от полковника, а затем оно разрослось в широкое, громогласное «ура», докатившееся до позиций «противника».

Вернер и Шанц прошли мимо офицеров.

— Ты, случайно, не знаешь, кто первым закричал сегодня «ура»? — как бы между прочим поинтересовался генерал.

Шанц покачал головой и сказал:

— Пока нет, но вечером буду знать.

— В принципе это не столь важно, — заметил Вернер.

И Шанц согласился с комдивом. Первым крикнуть «ура» мог и солдат, и унтер-офицер, и кто-нибудь из офицеров. Крикнул, подгоняемый чувством радости, что они уже недалеко от цели и она вполне достижима. А может быть, кто-то вдруг почувствовал, что силы у него на исходе да и другим, судя по всему, нисколько не легче, вот он и крикнул, чтобы подбодрить и воодушевить себя и других. А сейчас было действительно не столь важно, кто крикнул первым, важно то, что крикнул и всколыхнул других.

Дым от разрывов и стрельбы превратился в тяжелый сизый туман, сквозь который с трудом просматривались контуры танков и бронетранспортеров. Зато реку было видно хорошо, так как течение отгоняло сизую пелену дыма в сторону. Понтонеры уже заканчивали наведение переправы. Еще несколько понтонов — и мостовики зацепились за вражеский берег. А через минуту по понтонному мосту пошла первая машина. Это был большегрузный советский автомобиль, один из многих, на которых к берегу реки доставляли части понтонов.

Как только грузовик въехал на мост, генерал Вернер снова засек время. В этот момент к нему подошел генерал-полковник Беляев и, взяв из рук Вернера часы, сверил со своими. Покачав головой, он посмотрел на переправу, по которой пошел первый танк, снял папаху и провел рукой по седым волосам. Другой рукой, с папахой, он несколько раз похлопал себя по бедру и громко выкрикнул чье-то имя.

К генералу подбежал молодой лейтенант, с копной черных волос, держа в руке небольшой чемоданчик. Потом лейтенант открыл его и придвинул поближе к генералу. Беляев достал из чемоданчика термос с кофе и несколько стаканчиков из толстого стекла и подал один из них генералу Вернеру, другой — генерал-лейтенанту Клинкману, третий взял себе, а пять остальных роздал офицерам. Открутив колпачок термоса и вынув пробку, генерал разлил кофе по стаканчикам, рассказывая при этом, что в войну он служил в инженерном полку в армии генерала Чуйкова, ставшего впоследствии маршалом. Их легендарная армия прошла с боями длинный и нелегкий путь от Сталинграда до Берлина. Немало славных побед было одержано на этом пути, немало чарок поднято и выпито по их поводу. Правда, пили тогда не из современной посуды, а из простых алюминиевых стопок, но водка была отменной.

И, подняв свой стаканчик, генерал Беляев улыбнулся Вернеру и сказал:

— А мы с вами, генерал, давайте выпьем за мост и за наших славных солдат горячего кофе!

Через десять минут генерал Беляев вместе с сопровождающими переправлялся на противоположный берег. За его машиной ехали еще пять машин. Генерал высунулся из окна и что-то крикнул солдатам, а они моментально прореагировали на слова генерала и откозыряли ему, а некоторые даже помахали рукой.

Генерал Вернер остался на КП. Полковник Шанц уехал вместе со всеми, заявив, что ему обязательно нужно увидеть майора Виттенбека.

Двадцать четыре минуты и двенадцать секунд понадобилось мостовикам, чтобы навести через реку понтонную переправу. Это было рекордное время, тем более если учесть, что наводилась переправа после утомительного марша, да еще через реку, уровень которой превышал расчетный. Затраченное время почти на шесть минут оказалось меньше нормативного, соответствующего оценке «отлично», а это было важнее любого рекорда.

Генерал Вернер от души радовался этой удаче, и радовался отнюдь не за себя или за полковника Бредова, поскольку не считал это результатом умелого управления и организации. Мастерское наведение переправы он ставил в заслугу самой инженерной роте, мостовикам, которые смогли уложиться в такие короткие сроки.

Вернер радовался еще и потому, что хорошо знал: солдаты, унтер-офицеры и офицеры его дивизии трудились отнюдь не ради этих минут и секунд и уж совсем не потому, что где-то за их спиной стояли, наблюдая за их действиями, командиры. Просто воины сознательно относились к своим обязанностям. Генерал Вернер был глубоко убежден в том, что с такими людьми он выполнит любое задание командования, направленное на защиту завоеваний ГДР.

Генерал Вернер стоял над рекой, засунув руки в карманы шинели и крепко прижав их к туловищу, но стоял он в такой позе не потому, что ему было холодно. Его душу переполняла радость. Со своего КП он смотрел на колонны подразделений, проезжавшие в строго определенном порядке по понтонному мосту на противоположный берег. С того берега им предстояло двинуться вперед, в направлении, которое показывала жирная красная стрела, начерченная на карте комдива. И вдруг к охватившей его радости внезапно примешалось острое чувство боли: он снова вспомнил о своей дочери Катрин и ощутил в этот момент ее утрату особенно сильно и мучительно.

Глава 7

Не доехав нескольких километров до селения, Фридерика свернула на полевую дорогу и мчалась по ней до края леса. Вскоре перед ней развернулась большая лужайка, буйно заросшая цветами и травами. По утрам и вечерам здесь нередко собирался туман и расползался отсюда по всей лощине, используемой как заливной луг. В дождливую пору часть лощины заполняла вода, образуя внушительный залив, похожий на реку.

Фридерика бывала в этих местах и раньше, и каждый раз она любовалась этой изумительной картиной.

Остановившись, она вылезла из машины и присела на длинный, грубо отесанный камень, служивший некогда дорожным указателем. Из Барсекова она уехала около восьми часов утра. Ехала быстро, наслаждаясь скоростью. С самого начала учений, вернее, с того момента, когда она отдала отцу половинку фотографии, ее что-то тревожило. Вот и сейчас она опять вспомнила про обрывок фотокарточки, который лежал у нее в кармане костюма, и страстно пожелала, чтобы вторая половинка действительно оказалась у майора Виттенбека. Ей хотелось, чтобы майор, оставаясь один, часто вынимал эту половинку из кармана и подолгу ее рассматривал. Фридерика без особого труда представила себе лицо майора: он смотрит на фото, и чуть грубоватые черты его лица постепенно смягчаются, а сам он как будто даже молодеет. Фридерика хорошо запомнила его лицо: высокий лоб, резкий изгиб правой брови и широко поставленные глаза… Вот Виттенбек усмехнулся и начал шептать какие-то слова, похожие на робкие признания. Ей даже показалось, что она слышит, как потрескивает его щетина, когда он проводит рукой по небритому подбородку, чувствует, как он дотрагивается руками до ее лица и касается ее губ большими пальцами, от которых пахнет металлом. Но стоило ей подумать об этом, как сразу наступило отрезвление.

В последнее время у Фридерики часто менялось настроение. Совершенно спокойной она становилась лишь в присутствии отца. Так было и в последний раз, когда они встретились на развилке дорог и он нежно обнял дочь и заботливо спросил: «Ну, выкладывай, что там у тебя?»

Фридерика не была уверена, что вторая половинка фотокарточки находится у Виттенбека. К доске, на которой висела стенгазета, могли подходить многие, в том числе и Ульрих Фихтнер.

Девушка встала с камня. Даже здесь, в тиши, она не могла найти покоя.

Через четверть часа Фридерика въехала в поселок. Поставив машину в гараж, она пошла домой и еще от калитки увидела мать, которая позади дома развешивала на веревке белье. Погруженная в свою работу, она не заметила дочери. На ногах у нее были тяжелые резиновые сапоги, но двигалась она легко и быстро. И Фридерика, быть может, впервые посмотрела на мать как на женщину, которую безгранично любит отец.

На матери была пестрая юбка, сшитая ей самой, которая доходила до колен, и белый пуловер. Фигура ее еще не потеряла стройности. Когда мать нагибалась, были видны ее красивые сильные ноги. Она была здоровой женщиной, никогда не жаловалась на усталость, даже когда работа была тяжелой и неинтересной. За любое дело она бралась охотно и не бросала его, не доведя до конца. Правда, таких людей, как мать Фридерики, легко было обидеть или ранить. Например, что-то неожиданное ее всегда пугало. А все, что угрожало ее счастью, делало ее беспомощной, а порой даже злопамятной и несправедливой.

До последнего времени всего этого о своей матери Фридерика не знала, да и не стремилась знать. До некоторой степени все дети в их семье были заняты собой, удовлетворением своих интересов и желаний и напрочь забывали о том, что какие-то желания могут быть и у родителей.

— Рике! — обрадованно воскликнула мать, заметив дочку. — Ты уже вернулась?

Фридерика вдруг уловила, что мать произнесла эту фразу точно с такой же интонацией, как отец произносил свое неизменное: «Ну, выкладывай, что там у тебя?»

Мать стояла перед бельевой корзиной, держа в руках мокрую простыню и тыльной стороной ладони убирая упавшие на лицо волосы. Фридерика направилась к ней, жадно вдыхая запах чистого, белоснежного белья, и, чем ближе она подходила к матери, тем спокойнее чувствовала себя. Мать была выше дочери и чуть пошире в плечах. Стоя рядом с ней, Фридерика вдруг вспомнила, как в детстве, когда она была совсем маленькой, мать сажала ее к себе на колени, держа обеими руками. Разве может быть для ребенка более надежное место?

Не сказав больше ни слова, они обнялись. Потом Фридерика, словно придя в себя, стала брать из корзины вещь за вещью и быстро развешивать их. Обе все еще молчали, но это нисколько не портило им настроения.

И только когда корзина оказалась пуста, Фридерика передала матери привет от отца. Румянец на лице матери стал гуще. Она захотела узнать все до мельчайших подробностей. Фридерика начала рассказывать и вдруг поняла, что ее родители очень подходят друг другу. Любая другая женщина была бы для отца нехороша, ведь тогда ему пришлось бы делить себя между женой и казармой. Фридерика мысленно задала себе вопрос: а смогла бы она вот так самоотверженно любить мужа, подчиняя свои интересы его службе? И не смогла на него ответить.

Мать и дочь вошли в дом. Там стояла тишина: близнецы спали. Из кухни приятно пахло картофельным супом, который в семье готовили по субботам на протяжении многих лет. На вешалке Фридерика заметила куртку брата.

— Ну что? — спросила Фридерика. — Он уже здесь? — Она с облегчением вздохнула и на какое-то мгновение пожалела о том, что рассказала отцу о случившемся.

Мать прислонилась спиной к косяку двери и принялась рассказывать, как куртка Стефана снова оказалась дома. Сегодня утром мать пошла в магазин и там совершенно случайно встретилась возле кассы с матерью Ганса Крюгера. Женщины разговорились. Фрау Крюгер знала, что их сыновья обменялись куртками, но, выяснив, что Стефан сделал это без ведома родителей, пообещала вернуть куртку. Час назад она вместе с сыном пришла в дом Шанца и отдала ее.

— Хорошо, что мы с ней встретились, — продолжала мать, а затем добавила: — Ганс прямо от нас пошел на вокзал, чтобы уехать в Шёнефельд.

Засмеявшись, мать прошла в кухню. Фридерика последовала за ней.

— Ну а Стефан? — поинтересовалась девушка.

— Ушел на тренировку в бассейн.

— Он уже знает, что его куртка снова…

— Нет, — перебила мать Фридерику, нарезая на доске колбасу. — Этого он пока не знает. Но я надеюсь, что уже раскаялся… Вчера утром он попросил у меня прощения. Думаю, что, увидев свою куртку на вешалке, он сам обрадуется.

— Я тоже так думаю, — согласилась Фридерика.

— Ты уже ела? — спросила мать.

— Да, конечно.

— Но от чашечки кофе ты не откажешься, верно?

— Разумеется, нет, — проговорила Фридерика, поднимаясь по лестнице в свою комнату.

В районе учений установилось временное затишье. Машины и боевая техника находились в укрытии, но в любой момент могли быть выведены на боевые позиции. Солдаты поели, помылись и побрились. Настало время для чистки оружия. В военном городке это всегда проделывалось без Спешки. В полевых же условиях или на учениях солдаты совершенно иначе относились к оружию и боевой технике: каждый знал, от состояния оружия и техники во многом будет зависеть исход боя и его собственная жизнь. И лишь после того, как они снова вернутся в казармы, где часть оружия после тщательной чистки и смазки будет поставлена в пирамиды, а другая часть сдана на склад, оно вновь утратит свое первостепенное значение, а его периодическая чистка опять превратится в не очень приятную обязанность.

В полевых условиях, когда солдаты чистят оружие или приводят себя в порядок, офицеры-политработники обычно приносят им газеты, а почтальоны — свежую почту. Начинаются воспоминания о доме, солдаты обмениваются новостями, обсуждают происходящие в мире события.

В редкие часы отдыха вся дивизия набирается новых сил. На постах остаются только часовые. В штабах кипит работа — там тщательно анализируется ход учений на сегодняшний день, суммируются и оцениваются результаты. Командиры кого нужно хвалят, кого нужно критикуют. Некоторые из офицеров склонны рассматривать нынешние учения как самые успешные из всех, какие когда-либо проводила дивизия. Но генерал Вернер и его заместители не торопятся с этим согласиться. А тем временем на командирских картах уже появляются новые задания, намечаются маршруты для следующего марша, ставятся задачи на наступление, выполнить которые будет нисколько не легче, чем предыдущие.

В такие часы «солдатское радио» работает бесперебойно, быстро распространяя самые последние новости. Солдаты читают боевые листки, в которых помещены статья об особо отличившихся, репортаж об успешных действиях второго полка, заметка о бдительности — ее порой недостает некоторым рядовым и унтер-офицерам. В подразделениях царит радостное возбуждение, атмосфера доверия и дружбы. Так бывает, когда солдаты день за днем на протяжении довольно длительного времени находятся рядом, вместе наступают, вместе совершают марши, плечом к плечу бегут, стреляют, окапываются, лежат на мокрой земле или на снегу и помогают друг другу.

К числу тех немногих, кто не знает покоя даже в часы отдыха, относятся военные врачи и вообще весь медицинский персонал. На временно развернутых медпунктах они лечат легкие раны, ушибы и оказывают другую необходимую помощь. Тут же решается вопрос о том, кто из пострадавших может остаться в строю, а кого на санитарной машине необходимо отправить в казарму.

Не знают отдыха и службы тыла, в обязанности которых входит снабжать подразделения и части горючим и смазочными материалами, боеприпасами, продовольствием, короче говоря, всем необходимым для боя и жизни. Поломки машин и вооружения устраняются в подвижных мастерских, которые спешат к неисправному танку или бронетранспортеру.

Под вечер тучи на небе наконец-то разошлись, показалось солнце. Лучи его пробились сквозь ветки деревьев, высветив четкие контуры боевых машин и оружия.

Полковник Шанц снова приехал в роту майора Пульмейера. Прислонившись к борту машины, он слушал замполита.

— Не знаю, поверите вы или нет, — заверял его старший лейтенант Фрейер, — но только мне неизвестно, кто первым закричал «ура». Оно раздалось откуда-то из окопа. И сразу же оттуда выскочили Фихтнер и Айснер. Однако кричали не они. Да и стоит ли в этом разбираться, как будто у нас других забот нет… А по голосу разве определишь? Когда пробежишь сломя голову километра два-три, порой и собственного-то голоса не узнаешь… Я думаю… — Старший лейтенант замолчал и едва подавил зевоту. За последние трое суток его лицо заметно осунулось.

Сегодня полковник Шанц видел много осунувшихся лиц, с впалыми щеками, вспухшими губами.

Фрейера, видимо, знобило: когда он снова заговорил, зубы у него выбивали мелкую дробь.

— Я думаю, не имеет никакого значения, кто первым закричал «ура», — закончил он и замолчал.

— И все-таки мне бы очень хотелось это узнать, — стоял на своем Шанц. — А вас нисколько не интересует, кто это сделал и почему?

— Мне кажется, тот солдат и сам сейчас этого не помнит. Но если поспрашивать, может быть, кто-то и признается… — Фрейер снова зевнул.

— Возможно, возможно, — повторил Шанц и замолчал. Полковник понимал, что вряд ли стоило сейчас говорить все то, что он собирался сказать замполиту, а он хотел похвалить лично Фрейера, похвалить всю их роту как одну из лучших.

— Ляг-ка да поспи немного, парень, — только и вымолвил полковник. — Все как-нибудь образуется.

Фрейер кивнул:

— Сейчас… — Зубы его снова выбили дробь. — Я только проверю, все ли у нас в порядке. — Приложив руку к козырьку, он ушел в подразделение.

Шанц посмотрел вслед старшему лейтенанту, и ему захотелось, чтобы на месте замполита оказался его Стефан. Карл мечтал, что со временем сын обязательно станет офицером.

Фрейер шел от одного бронетранспортера к другому. Машины стояли на левой обочине дороги, замаскированные ветками березы. Около каждой замполит на минуту останавливался, окликал солдат по фамилиям и разговаривал с ними.

Неожиданно Шанц почувствовал, что завидует Фрейеру. Старший лейтенант моложе его почти на двадцать лет, а он, Шанц, уже давно прожил половину своей жизни. Можно даже сказать, что в армии ему осталось служить всего несколько лет, но он хотел потратить эти годы с пользой, чтобы такие офицеры, как Фрейер, стали на ноги и чтобы число их непрерывно росло.

Полковник пошел к своей машине. Должен же он в конце концов добраться до майора Виттенбека! Сегодня, судя по всему, ему представилась последняя возможность встретиться с ним на учениях. Втоптав остаток сигары в мокрую землю, вспоротую гусеницей бронетранспортера, Шанц сел в машину.

Через час полковник добрался до командного пункта артиллерии, где он мог точно узнать о местонахождении батареи майора Виттенбека. Кинцель подал машину немного назад и затормозил между двух высоких сосен. Где-то неподалеку, в лесу, монотонно стучал двигатель.

Шанц вышел на дорогу и остановился. Заходящее солнце освещало деревья и кусты и отражалось в стеклах дома, что стоял на самом повороте дороги. «Наверное, домик лесничего, — подумал Шанц, — они всегда расположены около села или хутора. В таких домиках, как правило, есть и вода, и телефон, а частенько они подсоединены даже к электросети. Именно это в первую очередь интересует подполковника Койнера при выборе командного пункта. Как говорится, на всякий пожарный случай».

Сам подполковник Койнер вместе с несколькими офицерами разместился поблизости от ракетного подразделения. Здесь была самая надежная связь со всеми артиллерийскими подразделениями, путь до любого из них занимал не более двадцати минут, а главное — тут можно было спокойно работать. Иногда подполковник двое-трое суток не вылезал из штабной машины, с олимпийским спокойствием организуя и направляя огонь всей имеющейся в дивизии артиллерии. Подполковник всегда настолько хорошо знал местность, на которой проходили стрельбы, что о нем рассказывали легенды. Подполковник мог по голосу подчиненного, докладывавшего ему, определить, насколько тот уверен или не уверен в тех данных, которые сообщает. Его внутренняя сигнальная система была устроена таким образом, что он чувствовал упущения, неправильные решения и принимал необходимые меры еще до того, как возникали серьезные осложнения. Вот, собственно, почему генералу Вернеру и хотелось удержать этого специалиста в своей дивизии.

Шанц не собирался убеждать подполковника Койнера остаться еще на некоторое время в армии, так как веских аргументов у него не было, а те, что имелись, уже высказал подполковнику командир дивизии. Однако мотивы, руководствуясь которыми Койнер принял решение демобилизоваться, очень интересовали Шанца, и он хотел выслушать их лично.

Подполковник Койнер принадлежал к числу людей, которые в начале пятидесятых годов откликнулись на призыв Союза свободной немецкой молодежи и добровольно пошли на службу сначала в пограничные войска, затем в органы народной полиции, а позже стали офицерами Национальной народной армии. В общей сложности они отслужили по двадцать пять лет. И получилось так, что большая часть офицеров армии одновременно достигла возраста сорока пяти — сорока семи лет. Среди них были и такие, кто давно знал, что по достижении этого возраста им придется расстаться с армией. Одни подлежали демобилизации по состоянию здоровья, другие — достигнув возрастного предела, да и молодых офицеров появилось немало… Многие офицеры с удовольствием остались бы в армии, и мысль о предстоящем увольнении в запас угнетала их. Однако подполковник Койнер числился у командования на особом счету. С ним не хотели расставаться. Сам же он стремился поскорее демобилизоваться и уехать домой. Таких офицеров было мало, но они, словно рядовые солдаты, радовались предстоящей демобилизации.

Осенью прошлого года некий подполковник из штаба дивизии за несколько недель до получения приказа об увольнении в запас при каждой возможности с воодушевлением рассказывал коллегам о том, как прекрасно заживет он на гражданке: будет наконец-то по-человечески отдыхать каждую субботу и воскресенье, поедет, куда захочет, и при этом не будет переживать и тревожиться, что в части может произойти какое-либо ЧП или будет объявлена тревога и тогда придется немедленно возвращаться в казарму. Во всех этих красочных описаниях был заложен явный упрек: вот, мол, в каком положении находимся мы с вами. Такие рассказы продолжались до тех пор, пока Бодо Кулонски однажды в присутствии всех офицеров штаба не сделал подполковнику замечание.

Койнер, правда, ничем не походил на этого офицера, однако уволиться из армии он решил твердо. И хотя Шанц был уверен, что Койнер, безусловно, прекрасно устроится на гражданке, все-таки он чувствовал себя несколько неловко перед разговором с подполковником, ибо его не покидало ощущение, будто Койнер оставляет их в беде, так как достойной замены себе он не подготовил. Однако Койнер был тверд в своем решении. Он приводил разного рода доводы, которые пока что устраивали его одного. Некоторые же офицеры, служившие в армии с момента ее образования, теперь вели себя так, будто за двадцать пять лет пребывания в ее рядах что-то безвозвратно утратили и сейчас пытались вернуть упущенное. Таких людей полковник Шанц не мог понять.

— Стой! Пароль! — услышал полковник строгий окрик.

Полковник показал часовому, охранявшему командный пункт артиллерии, пароль и отошел в тень дерева.

Подойдя к лесенке, которая вела в штабную машину, Шанц остановился. Беседуя с людьми, подобными Койнеру, он быстро выходил из себя и порой начинал говорить с ними резковато. На этот раз начальника артиллерии в машине не было, в ней находился только радист, который как раз принимал очередную радиограмму. Справа от него на скамейке сидел какой-то офицер и резал хлеб, перед ним стоял пузатый термос.

Подойдя поближе, Шанц узнал в офицере того самого капитана, который вместе с подполковником Кристианом забрал ночью оружие с позиции роты Пульмейера. Капитан сидел согнувшись, словно боялся даже в таком положении стукнуться головой о потолок. Лицо у него покраснело, а рот был чуть-чуть открыт. Быстрым движением он намазывал на хлеб масло, а сверху клал кусок колбасы. Судя по всему, он готовил бутерброды не для одного десятка человек.

— Как ловко это у вас получается! — заметил Шанц.

— Научишься, если в семье, кроме тебя, еще пятеро братьев и сестер, — ответил капитан, не вставая.

— А для меня в вашем термосе что-нибудь найдется? — спросил Шанц.

Капитан молча наполнил чашку кофе и положил на листок чистой бумаги бутерброд с колбасой.

Полковник пододвинул к себе табуретку, сел, а затем спросил, чем капитан занимается у артиллеристов.

— Полковник Хемпель направил меня сюда в качестве инструктора, — ответил капитан.

— Значит, вы из политотдела, не так ли?

Капитан молча кивнул, а Шанц поинтересовался:

— И поэтому вы занялись бутербродами? Лучшего занятия себе не нашли?

Капитан стиснул зубы и продолжал делать бутерброды, как будто от этого зависел успех учений. Чем дольше Шанц смотрел на нож, которым орудовал капитан, тем больше злился.

— Положите нож! — вдруг потребовал он.

Капитан воткнул нож в кусок хлеба. Молча и неподвижно он сидел перед полковником, глядя на свои острые колени, обтянутые ватными брюками. Это было беспомощное молчание не уставшего человека, а, скорее, равнодушного ко всему. Так обычно молчат перед учителем или отцом дети, которых застали за глупой шалостью. Так же молчат и подчиненные, когда не понимают приказа или распоряжения начальника, а выслушать его и выполнить все равно надо. Человек, который так молчит, рано или поздно сдается и делает то, что от него требуют, но делает без души.

«Интересно, похож ли он чем-нибудь на старшего лейтенанта Фрейера? — невольно подумал Шанц. — Вот к нему-то и нужно было направить этого капитана, но только не инструктором, а простым практикантом: пусть бы еще раз начал службу с роты. Но капитан — офицер политотдела дивизии и там, видимо, занимается делом, до которого явно не дорос. Кто направил его на работу в штаб? На свете немало людей, по роду своей служебной деятельности облеченных ответственностью, которая им не по плечу. Однако у них не хватает мужества признаться в этом, к тому же им часто везет, и их некомпетентность долго не обнаруживается…» Вот какие мысли пришли в голову полковнику Шанцу, когда он смотрел на капитана, показавшегося ему таким несимпатичным.

— Где сейчас подполковник Койнер? — спросил Шанц.

— В артиллерийском полку.

— А почему вы не поехали с ним?

— Потому что в машине не оказалось свободного места.

— И вы успокоились?

— Я всего лишь капитан…

— Вы офицер политотдела дивизии, — резко перебил его Шанц. — Вы политработник и потому ваше воинское звание в данном случае не играет никакой роли! Вы же предпочитаете политработе приготовление бутербродов, а когда наготовите их вдоволь, возможно, приметесь за чистку сапог. Политработник, не занимающийся своими прямыми обязанностями, как правило, со временем деградирует. Знаете ли вы, что сделал бы я, если бы Койнер не нашел для меня места в машине? Я побежал бы бегом или же отправился в полк пешком!

— А зачем? — спросил капитан, подняв глаза на полковника. — Чтобы мешать другим, чтобы видеть и слышать, как другие считают меня лишним? Если бы я был командиром батареи, тогда другое дело! — И, снова взяв в руки нож, капитан отрезал еще несколько кусков хлеба для бутербродов.

Шанц вспомнил ту ночь, когда он пришел в палатку, разыскивая оружие. Никто тогда не приказывал капитану встать и помочь ефрейтору Айснеру, а ведь он действовал вопреки желанию подполковника Кристиана и полковника Бредова. А сейчас он сидел и готовил бутерброды. Тут он оказался явно не на месте.

— Вы могли бы уйти отсюда? — спросил Шанц офицера. Капитан кивнул и положил нож. Затем он встал и направился к двери.

— Подожди-ка, сядь, я еще не все сказал, — остановил его Шанц, неожиданно переходя на «ты». — Кто хоть раз сдался и побежал, тот всегда будет бегать. А с офицером, который вдруг решил, что ты человек лишний, ты не должен был соглашаться. Надо было проявить упрямство, и тогда бы ты убедился в том, что нужен. А теперь отправляйся!

Капитан молча надел фуражку, затянул покрепче портупею и взял папку, из которой торчал свернутый в несколько раз боевой листок. На столе, на котором лежала топографическая карта, он отыскал клочок бумажки, схематически изобразил на нем свой маршрут и направился к двери, которую в этот момент кто-то распахнул. На пороге показался майор Хотте. Капитан, даже не поприветствовав его, протиснулся наружу и, спрыгнув на землю, направился в глубь леса.

Майор Хотте, покачав головой, посмотрел ему вслед и крикнул:

— Смотрите не заблудитесь! — Он рассмеялся, вошел в машину и захлопнул за собой дверь.

Поздоровавшись с Шанцем, майор подошел к карте и принялся ее разглядывать. Он был маленького роста, но такой подвижный, что казалось, он секунду не может постоять спокойно, даже если его поставить по стойке «смирно». Две трети своего рабочего времени майор проводил непосредственно в частях. Если порой ему приходилось несколько дней подряд сидеть в штабе, где он не видел ни орудий, ни тягачей, он терял покой и начинал нервничать. Долгое отлучение от пушек и гаубиц действовало на Хотте гораздо хуже, чем голод, жажда или даже разлука с женой и детьми, которых у него было семеро. В самой дивизии и за ее пределами его за глаза называли Архихоттом. Он так давно служил в штабе, что его в шутку причисляли к штабному инвентарю.

Майор обладал огромным опытом и знаниями, что было особенно ценно сейчас, когда в части поступало новое артиллерийское вооружение. Как только в дивизии получали орудия новой серии, майор Хотте немедленно приезжал в полк и забирался в тот бокс парка вооружения, куда ставили новую пушку. Оставшись около орудия (об этом рассказал под большим секретом один офицер из артиллерийского полка, которому совершенно случайно удалось подсмотреть интересную сценку), майор Хотте несколько раз обходил вокруг пушки, беседуя с ней, как с живым существом. С каждым кругом он все ближе подбирался к орудию, начинал ощупывать его руками и наконец даже принюхивался. Потом он открывал затвор, заглядывал в ствол, крутил маховики, поворачивая ствол в разные стороны. И все эти движения сопровождал ласковой речью, правда, такой тихой, что разобрать слова было невозможно. И только после этого он принимался за чтение инструкции, прилагающейся к комплекту. Тщательно изучив инструкцию, он проверял все, что можно было проверить у пушки, и лишь потом начинал знакомить с новой системой артиллеристов.

Немного постояв над картой, майор подошел к радисту и ознакомился с последними донесениями, записанными в специальный журнал, после чего снова вернулся к карте и, низко склонившись над ней, долго и внимательно рассматривал, раздувая ноздри, словно намеревался вступить с кем-то невидимым в серьезный спор. И хотя майор уже прослужил в армии двадцать пять лет, уходить в запас он не собирался, однако и на место подполковника Койнера не зарился. Архихотт принадлежал к числу офицеров-практиков, без помощи которых многим пришлось бы туго.

Полковник подошел к майору, и Хотте показал ему на карте место, куда выехал Койиер.

— И что же он там собирается делать? — поинтересовался Шанц.

Майор Хотте только пожал плечами.

Шанц вышел из машины и увидел Кинцеля, который крепко спал на вынутом из машины сиденье, положив под голову шапку. Полковник разбудил водителя и сказал, что они поедут на огневые позиции.

Постепенно палатка наполнилась людьми. Майор Виттенбек сидел в углу, прислонившись головой к брезентовому боку, и курил трубку с коротким мундштуком и такой крупной головкой, что она занимала почти всю ладонь. Майор курил спокойно, делая редкие, но глубокие затяжки.

Тепло горящего табака нагрело дерево и приятно растекалось по руке. Виттенбека охватило блаженство, однако он не позволил себе расслабиться и задремать. Мысленно майор стащил с себя сапоги, каску да и обмундирование тоже, на время забыл о своей должности и лежащей на нем ответственности и с каждой затяжкой чувствовал себя все свободнее. Это кратковременное отделение духа от плоти, видимо, испытывали все, кто находился в палатке.

Здесь собрались курильщики, которым было о чем поговорить. Во времена Фридриха Великого в таких палатках собирались только ординарцы, которые набивали и раскуривали трубки своих господ. Туда приглашали и ученых, и придворных шутов, для того чтобы поддерживать ученые беседы или развлекать присутствующих.

В эту же палатку смело мог войти каждый, без различия званий и должностей. К тому же майор Виттенбек был вовсе не прусским королем, а обычным майором, командиром артиллерийского дивизиона Национальной народной армии ГДР. Если кто из присутствующих хотел немного перекусить или утолить жажду, он должен был протиснуться через ряды сидящих в задний угол палатки или просто передать деньги и сказать, чего он хочет: бутылку «колы», пирожного или конфет. Торговал всем этим солдат, сидевший за узким столиком, на котором стояли две свечи и телефонный аппарат. То один, то другой офицер звонил в свои подразделения, чтобы узнать, что же там делается.

Основная часть посетителей палатки состояла из солдат и унтер-офицеров, и это свидетельствовало о том, что офицеры Национальной народной армии более занятые люди, чем офицеры старой прусской армии.

Появление этой палатки обязано случаю. С 1 декабря прошлого года майора Виттенбека перевели в дивизию на должность командира гаубичного дивизиона. В тот же самый день он получил задание провести показательные занятия для офицеров округа. Поручение обрадовало майора и его заместителя да и всех офицеров штаба, так как давало возможность поскорее познакомиться друг с другом, на что в обычных условиях уходит довольно много времени. А чтобы ускорить этот процесс, майор Виттенбек предложил командиру полка перевести весь дивизион на восемь суток в лагеря, мотивируя свое предложение тем, что за пределами казармы никто не будет им мешать и они будут работать более эффективно.

Генерал Вернер согласился и подписал специальный приказ. Штаб майора Виттенбека провел определенную работу по обеспечению лагерей всем необходимым. Правда, часть офицеров и солдат-сверхсрочников, не желающих уезжать от семей, живших в городке, встретили такое решение без особого восторга.

Майор Виттенбек не ошибся в своих ожиданиях. За время подготовки весь дивизион, как никогда, сплотился, а показательные занятия удались на славу.

Декабрь в том году был относительно мягким и сухим, снег не выпадал долго. Кроме палатки-столовой и клубной палатки, которые отапливались, но в которых не разрешалось курить, майор Виттенбек приказал установить на границе лагерей еще одну отапливаемую палатку, в которой курящим разрешалось собираться от шести до десяти часов вечера. Здесь не было ни радио, ни телевизора. Вся меблировка состояла из скамеек и урн для окурков. Но уже на второй вечер эта палатка стала любимым местом встреч в лагерях, где порой собиралось до шестидесяти солдат, которые сидели не только на лавках, но и на ящиках.

Однажды вечером майор Виттенбек без всякой цели зашел в курительную палатку. Усевшись в уголке, он набил трубку и, прислонившись головой к брезентовой стенке, закурил. В этот вечер майор многое увидел и понял. Все входившие в палатку обязательно здоровались, и отнюдь не потому, что в ней находился майор, а просто так было принято. Пересев из угла на другое место, майор заговорил со своим соседом. Солдаты вели себя так естественно, будто оставляли робость и неуверенность перед входом. Все время, пока майор находился в палатке, на него смотрели как на обычного курильщика. А палатка, в центре которой стояла железная печурка, рассматривалась как какая-то нейтральная территория, где прекращалось действие субординации или, по крайней мере, об этом старались не говорить. Кто бы ни входил в эту палатку, будь то солдат, унтер-офицер или офицер, он входил так, как входят на городской пляж или в сауну, где человек на час, на два забывает об одежде.

С того декабрьского вечера курительная палатка обрела право на существование, и солдаты уже не представляли себе без нее ни одного полевого учения или занятия. Как только курительная палатка разбивалась, к ней сразу же устремлялись люди, и часто солдаты терпеливо ожидали у входа, когда освободится место.

Майора Виттенбека тоже тянуло в палатку, и вовсе не потому, что ему негде было выкурить трубку. Просто здесь можно поговорить с солдатами по душам, да еще в непринужденной обстановке. Во время таких разговоров, как правило, поднималась тема, в обсуждении которой принимали участие почти все солдаты. Разумеется, тему разговора никто не навязывал, она появлялась как бы сама по себе, порой по ассоциации с каким-либо случайно оброненным словом.

Часто разговор заходил об отношении к женщинам и девушкам, о любви и ее различных проявлениях. Говорили о войне, об армии, о прочитанных книгах, о людях, о событиях и многом другом.

Оказавшись в курительной палатке, солдаты на глазах менялись. Те из них, кто на занятиях в роте с трудом подбирали слова, здесь становились разговорчивыми, а те, кто в подразделении были слишком словоохотливыми, здесь казались сдержанными и говорили мало. Популярность палатки объяснялась тем, что все тут чувствовали себя на равных.

Освещалась палатка свечами, а также проникающим сквозь окна естественным светом.

Майора Виттенбека тянуло в эту палатку так же, как тянуло его в юношеские годы осенью в ближайший лес, где он строил шалаши; тянуло так, как деревенских подростков тянет летними вечерами на посиделки, где они сидят на скамеечке, словно воробьи на крыше, и весело болтают ногами, наблюдают за мужчинами, направляющимися в пивную, или планируют набеги на соседские сады и огороды. Виттенбека тянуло сюда, как некогда юношей тянуло в бывший дворец помещика Розенбергера, где жили студенты животноводческого техникума, в том числе и девушки (из ста студентов девушек было не менее шестидесяти).

Возможно, палатка перестала бы играть такую роль, если бы о ней заговорили в официальных органах как о своего рода положительном явлении или же, чего доброго, посоветовали другим завести у себя точно такую же. Но о палатке нигде не говорили.

Сейчас курительная палатка находилась метрах в четырехстах позади огневой позиции батареи, на просеке. Место для нее выбрал майор Виттенбек. Отсюда за две-три минуты можно было добежать до орудий или до тягачей, до радиостанции или до штаба. Все окна в палатке и люк в крыше были откинуты. В палатке разговаривали, но наружу не доносилось ни одного звука. Скоро солдаты, кроме часовых и лиц внутреннего наряда, лягут спать и заснут как убитые. А завтра утром начнется последний этап учений. Когда он закончится и подразделения и части соберутся на сборном пункте, где будут готовиться к обратному маршу, курительную палатку разберут в последний раз.

Солдат пошевелил уголь в печке и подбросил в нее еще несколько брикетов.

— А какой сегодня день? — спросил вдруг один из солдат.

Несколько секунд в палатке было тихо. Но вот кто-то обронил слово «суббота», и оно пошло бродить по кругу как пароль. Один произносил его с удивлением, другой — с недоверием, третий — как нечто долгожданное и дорогое. Затем солдаты заговорили о том, чем бы они хотели заняться в первую субботу после окончания учений: одни что-то предлагали, другие просто делились своими думами.

Майор Виттенбек тоже попытался представить, как он проведет субботний день. Раньше одиннадцати часов утра он никогда не уходил из казармы. Придя в общежитие офицеров-холостяков, он сначала шел в душ. Стоя под тугими струями воды, он думал о том, что было бы неплохо съездить домой, повидать жену и сына. Однако он гасил в себе это желание раньше, чем оно превращалось в поступок. Он мысленно начинал отговаривать себя от этой поездки, убеждая в том, что до полуночи все равно не доберется до дому, а в воскресенье сразу же после утреннего кофе нужно будет собираться в обратную дорогу. А главное, его неожиданное появление могло помешать воскресным планам жены и Акселя.

На самом же деле все эти домыслы были не больше и не меньше, чем оправданием собственной нерешительности. От поездки домой его удерживали совершенно другие причины. И он оставался в части. Однако, куда бы он ни пошел, что бы он ни делал, его не покидало чувство, что ему чего-то недостает. И забывался он на некоторое время только тогда, когда приходил в кафе, где его обслуживала Фридерика Шанц.

Вот, собственно, почему Виттенбек не любил суббот и почему сегодняшняя суббота, которую ему предстояло провести на учениях, казалась ему лучше любой другой. Здесь, на лужайке, расположенной на краю стрельбища и полигона, окруженной с трех сторон высоким лесом, все его мысли витали в пределах бодрствования и сна, мечты и действительности. Впечатления о событиях уходящего дня наслаивались одно на другое, прошлое перемешивалось с настоящим, а разбушевавшаяся фантазия спокойно управлялась и с прошлым, и с настоящим, и с будущим.

Тем временем разговор в палатке снова в который раз зашел о женщинах.

— В каждой женщине что-то есть… — проговорил один из солдат. — В каждой…

Виттенбек хотел было узнать, кто сказал эти слова, но потом, немного подумав, решил, что это не имеет никакого значения: каждый высказывает свое мнение, остальные могут с ним соглашаться или не соглашаться.

Затем очередь дошла до различных историй, многие из которых вряд ли были истинными. Но и это не столь важно. В конце концов, в курительной палатке собрались не философы, а парни девятнадцати лет и чуть старше, и совсем необязательно, чтобы все рассказанное было правдой. Эти истории о женщинах и девушках порой бывали несколько грубоватыми, порой чересчур сентиментальными, но ни в каком другом месте их тональность не менялась так быстро, как здесь.

— В каждой женщине что-то есть… — повторил все тот же голос. — В каждой имеется что-то интересное. Только нужно уметь это увидеть. А любить можно любую женщину.

— Это зависит от обстановки, — высказал свое мнение другой. — Если человек вырывается из сексуального плена, в котором находимся все мы, то ему и ведьма может показаться красавицей.

Неожиданно в воображении Виттенбека возникла Иоганна Дитрих, которую за ее высокий рост прозвали Жердью. Она уныло слонялась среди людей и оживлялась только тогда, когда находила что-нибудь поесть. Походка у нее была такая, что казалось, будто она спит на ходу. На втором году учебы Виттенбек, возвращаясь с поля, несколько раз подвозил Иоганну на своем тракторе, и каждый раз она мгновенно засыпала таким крепким сном, что через два километра, когда они приезжали в замок, где размещался их техникум, приходилось снимать ее с машины на руках.

…Сейчас она стояла перед ним обнаженная. Иоганна была не первой женщиной, которая предстала перед Виттенбеком в таком виде, но впервые в жизни он оказался наедине с обнаженной девушкой, и к тому же знал, что смело может дотронуться до нее…

— А вообще ты мне объясни, что такое «некрасивая женщина»? — спросил первый солдат, медленно выговаривая слова. — В энциклопедическом словаре ты найдешь такое понятие?

— Нет, лучше ты нам объясни, защитник некрасивости, — ехидно проговорил кто-то, — как будет выглядеть твоя невеста, когда ты сам захочешь жениться?..

— …Я вообще никогда не выйду замуж, — сказала тогда Иоганна, сев возле Виттенбека на одеяло и положив подбородок на согнутые колени. — Я никогда не выйду замуж, — повторила она еще раз. — Рано или поздно замужество кончается или скандалом, или разочарованием… а любовь превращается в повседневную обязанность, как умывание или влажная уборка помещений.

Ее слова нисколько не тронули Виттенбека. Он никогда ни к чему не принуждал Иоганну, она пришла к нему сама. В тот момент Иоганна показалась ему не восемнадцатилетней, а лет на десять старше. И произнесла она эти слова с интонацией опытной женщины.

— Но детей заиметь я хочу, — продолжала Иоганна, — по крайней мере двоих. А вот отца их я выберу сама. Возможно, что в один прекрасный день я обращусь с такой просьбой к тебе. Надеюсь, ты не окажешься слишком трусливым…

— Вот ответь мне честно на один вопрос, — заговорил тот из солдат, что сидел рядом с печкой. — Однажды ты повстречаешься с женщиной, у которой нет ног и которая передвигается на инвалидной коляске. Представь себе, ты раньше работал с ней и знаешь, что нравишься ей…

Кто-то открыл дверцу печки, и отсвет огня упал на круглое, с полными ножными губами, лицо говорящего.

Виттенбек узнал унтер-офицера Вестфаля, которого еще в ноябре назначили на должность командира орудия в четвертой батарее. Вестфаль, несмотря на молодость, был уже женат. Он сидел закрыв глаза, касаясь спиной колен солдата, устроившегося позади него на ящике. Унтер-офицер состоял в кружке самодеятельных художников, и некоторые из его работ были развешаны в фойе клуба и в коридоре казармы. В основном это пейзажи и натюрморты, выполненные в мягкой манере. Но среди работ был представлен и рисунок обнаженной девушки. Проходя мимо, Виттенбек не раз останавливался, чтобы полюбоваться им. Девушка стояла перед зеркалом, слегка откинув голову, подняв руки и запустив их в пышные волосы. Виттенбеку она нравилась. Один раз ему даже показалось, что девушка вдруг ожила и, повернувшись, пошла навстречу. Чем-то она напомнила майору Фридерику.

…Фридерика села за один столик с Виттенбеком, а рядом с ними оказались женщины из поселка. Все они смотрели на майора и Фридерику, и при этом их лица были удивительно похожи. Их делали одинаковыми строгое выражение и укоризненные взгляды, какими они провожали его, когда он пригласил Фридерику на танец.

Как относились к нему эти женщины, Виттенбеку было безразлично. Что они о нем говорили, он не слышал. И вдруг неожиданно между ними появилось лицо его жены, которое так походило на их лица, что можно было перепутать.

Виттенбека охватило чувство печали. Прежде он никогда не замечал таких изменений в лице Регины. Он обнял ее и кончиками пальцев ощутил, как пульсирует кровь у нее в висках, и ему вдруг показалось, что если очень долго держать ее лицо в своих ладонях, то оно станет молодым и красивым. Однако лицо жены то и дело менялось и постепенно превратилось в лицо Фридерики. Глаза ее были закрыты, а губы чуть-чуть приоткрылись, как будто она силилась что-то сказать. А потом она прижалась губами к его рукам…

— Теа исполнилось восемнадцать лет, когда с ней случилось это несчастье. Она только что окончила гимназию, — продолжал рассказывать Вестфаль. — Кто на ней женится, не пожалеет. Но захочет ли кто-нибудь взять в жены женщину, которая передвигается в инвалидной коляске? Сейчас ей двадцать шесть. Она молода и абсолютно здорова, но у нее нет ног. Уже два года, как она занимается в нашем кружке. Мы увидели ее в первый раз перед зданием аптеки, на бульваре, где стоят скамейки, разбиты цветочные клумбы, бьет фонтан, а кругом много детей и стариков, которые подкармливают голубей. И вдруг появилась Теа в своей коляске. Она подъезжала к каждому из нас (а мы были там на этюдах) и смотрела на наши мольберты, а затем подъехала к нашему педагогу и спросила, нельзя ли и ей присоединиться к группе. Она рассказала, что работает в аптеке. Если идти по улице, то обязательно увидишь ее — она выдает лекарства. Довольно часто, когда иду в клуб, я захожу в аптеку и забираю Теа — нам с ней по дороге.

— И как же она выглядит?

— Отлично. У нее такое хорошее лицо… Ах, если б вы ее видели! У нее очень красивые губы, а зубы — загляденье! А когда она смеется, нельзя не засмеяться вместе с ней. Если она пристально посмотрит на вас, то немудрено и голову потерять. А уж говорить с ней одно удовольствие… Она располагает к откровенности…

Внезапно Виттенбеку захотелось увидеть Иоганну. Интересно, вышла она замуж или нет? И есть ли у нее дети? С Иоганной ему было хорошо. С Региной он так никогда себя не чувствовал. Виттенбек, конечно, допускал, что теплые воспоминания об Иоганне сохранились у него только потому, что она была первой женщиной, которую он узнал. А первые годы их жизни с Региной были заполнены учебой. Долгое время они вообще жили отдельно, во многом были вынуждены себе отказывать, многое откладывали на потом, собственно, никогда по-настоящему не принадлежали друг другу. Вот обещание никогда не отказываться от любимой работы, которое они дали еще во время учебы, оба соблюдали честно. Однако с годами их привязанность к работе становилась все крепче, а привязанность друг к другу слабела. Каждый замыкался в собственном маленьком мирке, который почти не соприкасался с миром другого.

Всего того, что обычно связывает мужчину и женщину в длительной совместной жизни, для них не существовало, постоянной духовной и физической близости между ними не было. Когда жена болела, Виттенбек ни разу не присел на ее кровать, чтобы поговорить с ней, посочувствовать, ни разу не положил ладонь на ее разгоряченный лоб. Он не помогал ей развешивать выстиранное белье, не входил в кухню, когда она готовила еду. Этого, как и многого другого, он никогда не делал. Иногда, приезжая домой, он намеревался поговорить обо всем с Региной. Пока он находился в дороге, разговор этот казался ему делом простым, однако стоило ему попасть домой, как он сразу же начинал колебаться, предчувствуя, что разговора по душам все равно не получится: слишком много времени прошло.

Он никого не винил в своей семейной неустроенности, не обвинял ни армию, ни условия, хотя хорошо понимал, что его жизнь с Региной была бы совершенно иной, если бы он не был офицером. Конечно, все зависело от него самого, а он не справился с обстоятельствами, как сумели это сделать другие…

— Теа рисует карандашом и пером, но все ее рисунки обычно так и остаются незаконченными — она быстро утрачивает интерес к ним. Но в то же время на ее рисунках все понятно и узнаваемо: цветы, голуби, скамейки, деревья, дома. Возможно, она потому и не заканчивает их, что все понятно и так… Охотнее всего она рисует детей, это, пожалуй, единственное, что она делает с удовольствием. Она умеет схватить в них самое главное. Она знает, как разговаривать с детьми, и умеет их успокоить, когда они плачут.

…Виттенбек лежал на животе перед детской железной дорогой и выполнял команды, которые отдавал сын, стоя напротив него на коленях. Новенькая железная дорога с вагончиками и локомотивом, выкрашенным в желтый и красный цвета, которую Виттенбек купил Акселю, действовала безотказно. Паровоз выезжал из депо, прицеплял к себе вагоны и медленно подкатывал к вокзалу, затем отходил от него и, постепенно набирая скорость, шел дальше.

Кто-то позвонил у входной двери. Виттенбек услышал голос Регины. Жена говорила так тихо, что невозможно было что-либо разобрать. Потом раздался голос какого-то мужчины. Аксель быстро вскочил и понесся с громким криком:

— Дядя Клаус! Дядя Клаус!

Некоторое время ничего не было слышно, кроме шума игрушечного поезда, который тащился по рельсам. Виттенбек перевел стрелку, и длинный состав пошел по другому пути. Тогда Виттенбек пустил и второй состав — товарный, но только в обратном направлении. Товарняк быстро набрал скорость. Составы шли в разных направлениях, однако по одному пути. Виттенбек ждал, что они сейчас столкнутся, хотя знал, что для игрушечной дороги это означало бы катастрофу. И она произошла… На крутом повороте последний вагон товарного состава сошел с рельсов и, сделав рывок, коснулся локомотива пассажирского поезда. Посыпались искры, запахло горелой резиной, и Виттенбек выключил ток.

Аксель подбежал к отцу. Он был бледен и молчал, уставившись на столкнувшиеся вагончики. А потом вдруг начал всхлипывать, его тельце мелко вздрагивало.

Испугавшись за сына, Виттенбек прижал его к себе и попытался успокоить. Однако Аксель продолжал плакать и вырывался из рук отца. Наконец оттолкнув его от себя, мальчуган схватил паровозик и, прижав к груди, закричал:

— Мой паровозик сломался! Дядюшка Клаус, он сломал мой паровозик!

Но дяди Клауса уже не было. На пороге комнаты показалась Регина. Аксель бросился к матери, и она принялась утешать его:

— Успокойся, маленький. После обеда мы пойдем на телевизионную башню. Дядюшка Клаус купил три билета, он возьмет нас с собой. Все будет хорошо. А паровозик твой мы отдадим в ремонт… Все будет хорошо…

После небольшой паузы унтер-офицер продолжал свой рассказ:

— Вскоре меня призвали в армию. Было это в мае. Выбрав свободный вечер, я отправился попрощаться с Теа. Она показалась мне какой-то грустной, неразговорчивой, не такой, как всегда. Провожая меня до дверей, она прошептала: «Ты знаешь, я советовалась с врачами. Я могу иметь детей… Я хочу ребенка…»

В палатке стало тихо.

В это время зазвонил телефон. Дежурный попросил майора Виттенбека и доложил, что на огневой позиции задержана машина с офицером и шофером.

Виттенбек на миг задумался, а затем приказал:

— Пусть ждут!

Дежурный с кем-то переговорил, а затем сказал майору, что задержанные промокли до нитки. С дороги они съехали и угодили прямо в болото. А офицер, полковник, спрашивал о майоре.

— Его фамилия Кристиан? — поинтересовался майор.

— Нет, его фамилия Шанц.

На огневой позиции было темно, и только на просеке, где стояли одинокая палатка и походные кухни, можно было различить несколько световых пятен. Как только дежурный произнес по телефону фамилию задержанного, майор сразу вспомнил о Фридерике и лишь потом подумал о полковнике, который совсем не походил на дочь. В лице Фридерики не было острых линий, как не было и ничего тяжелого или грубоватого. Она и в жизни была такой, как на фотографии в стенгазете. На лице застыло радостное выражение любопытства без тени разочарования или настороженности. С годами она, конечно, изменилась, но отнюдь не в худшую сторону: она стала взрослее и ярче. Чтобы отгадать характер Фридерики, Виттенбеку понадобился бы целый альбом с ее фотокарточками, а приходилось довольствоваться половинкой фото, которую он ухитрился сорвать.

Каждый раз, когда выдавалась свободная минута, майор доставал из кармана обрывок фотографии и смотрел на него. Иногда это случалось в палатке, иногда на огневой позиции, а порой во время марша, прямо в машине. Он запомнил каждую черточку на лице девушки, кажется, навсегда.

После обеда, когда солдатам предоставлялся короткий отдых, майор не спеша обходил батареи, чтобы убедиться, что его артиллеристы обеспечены всем необходимым. Кое с кем из солдат он заговаривал: одного хвалил, другого слегка журил, третьему отвечал на вопросы, а четвертого сам о чем-то спрашивал. Во время этого обхода майор видел солдат и офицеров, которые писали письма. Им он в душе по-доброму завидовал, так как связь солдата или офицера с домом, поддерживаемая с помощью писем, очень много значит.

Все, кто писал домой или любимым, одним своим видом напоминали Виттенбеку о том, чего именно ему не хватало. Люди, оказавшиеся в его положении, на войне обычно бывают храбрыми до самопожертвования, потому что все, что им дорого, они носят с собой — и любовь, и ненависть, и радость, и горе. И все это у них обычно связано с жизнью подразделения и части, в которой они служат, а своих солдат они воспринимают как частичку самого себя. И если такому человеку вдруг приходится расставаться с ними, то это оборачивается для него настоящей трагедией. Он может оказаться в положении безродного, гонимого, не способного надолго задержаться на одном месте.

Вот с таким чувством всеми забытого и никому не нужного человека и обходил майор Виттенбек в тот день позиции своего дивизиона. Кому он мог написать? Накануне учений он побывал в недельном отпуске и за все это время только в первый вечер молча обнял жену. Но что это было за объятие? А потом он заговорил об обещанной ему квартире и о совместной жизни в военном городке. Но мог ли Виттенбек не рассказать ей об этом, если он приехал в отпуск?!

В воскресенье, после обеда, Регина вместе с Акселем и своим коллегой Клаусом Готеманом собралась совершить экскурсию на телевизионную башню. Выглянув в окно, Виттенбек увидел «вартбург» Готемана. Они уехали, и квартира сразу опустела. И тогда Виттенбек понял, что Регина и сын уже привыкли обходиться без него. Он решил вернуться в часть и, собрав свои вещи, ушел из квартиры, ни в чем не упрекнув Регину, просто ушел, и все. И спокойствие это свидетельствовало о его внутренней опустошенности.

Виттенбек понимал, что рано или поздно придется поговорить с женой или в крайнем случае написать ей, но сделать это во время учений он не мог. В такой период можно лишь писать нежные письма. И вообще, письма пишут в надежде получить на них ответ, и не какой-нибудь, а такой же нежный.

Виттенбек завидовал тем, кто получал ответы на свои письма. И вдруг он снова подумал о Фридерике Шанц и решил написать ей, а поводом для письма послужит вот эта половинка фотографии. Уже принявшись за послание, в котором он хотел признаться девушке в том, что похитил ее фотографию, он неожиданно задумался над тем, ради чего, собственно, он это сделал.

Незадолго до начала учений Виттенбек еще раз зашел в кафе. Зачем? Этого он и сам не знал. Просто ему не хотелось уезжать на учения, не повидав ее. Но Фридерику в тот вечер он так и не нашел…

— Ну наконец-то, майор…

Этот голос оторвал его от воспоминаний и вернул к действительности. Посмотрев в ту сторону, откуда он раздался, Виттенбек увидел силуэт машины.

— Полковник Шанц?

— А вы сомневались?

Оба с облегчением засмеялись. Майор сел в машину рядом с водителем, полковник — на заднее сиденье. В машине пахло болотной сыростью.

Полковник недовольно пробормотал:

— Ваш часовой даже не разрешил нам сменить носки.

— Очень сожалею, — заметил майор, — но у нас никому не удастся стащить оружие с огневой позиции.

Шанц стянул сапоги и сказал:

— Я бы объявил Кристиану благодарность… если бы его поступок помог поднять бдительность во всей дивизии до вашего уровня…

— Для этого совсем не нужен Кристиан.

— Я знаю. Это просто мысль.

— Слишком много чести для Кристиана, — не унимался майор. — От таких офицеров нужно поскорее отделываться. Но Кристиан останется, за него стоит горой Койнер.

— А он уже побывал здесь? — спросил Шанц.

— Да.

— С какой целью?

— Приезжал меня убеждать, — ответил майор. — Если я соглашусь занять его должность, то он сможет спокойно отправляться домой. Он так и сказал.

Полковник снял мокрые носки и спросил:

— Ну и как, вы согласились?

Майор понимал, что Шанц хотел услышать от него тот же ответ, что и Койнер. Где-то в глубине души Виттенбек надеялся, что полковник приехал к нему не по службе, а по личным мотивам и обязательно заговорит о Фридерике. И потому он сказал полковнику то, чего не сказал Койнеру:

— Прежде чем Кристиан станет начальником штаба, я лучше сам уйду… И потом… Это, конечно, может показаться комичным, но перед учениями я отказался от квартиры.

Поменяв носки, Шанц спросил, не говорил ли Койнер, почему он не намерен оставаться в армии.

— Об этом я вам расскажу в палатке, — ответил полковнику Виттенбек и повернулся к водителю.

Узкие лучи прикрытых специальными заслонками фар ощупывали местность. Будущей осенью здесь уже не устроишь огневых позиций, так как вся эта равнина покроется молодыми посадками. Это немного огорчало Виттенбека, который после нескольких учений знал эту местность как собственный командирский планшет. Но без постоянных перемен невозможно представить себе армию. Солдаты, унтер-офицеры и офицеры, отслужив свой срок, демобилизуются, уходят в запас или в отставку, а на их место прибывают новые люди. Военнослужащим довольно часто приходится менять населенные пункты, казармы, дома и квартиры, и как раз тогда, когда они к ним привыкают. И местность, по которой ты проезжал или проходил весной, уже не узнаешь осенью, исключая, конечно, стрельбища и учебные поля, которые остаются неизменными.

Разумеется, частые перемены и перемещения, с которыми сталкиваются офицеры, имеют свои плюсы. Человек не успевает привыкнуть ко многому, а это означает, что он не успевает закоснеть. В то же время постоянная смена мест требует от человека много сил и потому быстрее, чем при других профессиях, утомляет. Вот, собственно, почему офицеру необходимо иметь какой-то противовес, чтобы он легче переносил это. Чаще всего таким противовесом является семья. Она-то и превращается для него в своеобразный центр, откуда он уходит на службу и куда постоянно возвращается.

А майор Виттенбек и после окончания учений останется в части. Он пробудет в казарме до тех пор, пока не почувствует, что мешает солдатам заниматься личными делами. Тогда он уйдет в общежитие для холостяков. Встав под душ, Виттенбек подумает о том, что надо обязательно поехать домой и все выяснить. А вечером он опять пойдет в кафе только для того, чтобы увидеть там Фридерику в тайной надежде, что она ответит на его письмо. Но что можно ответить на ничего не значащие или туманные фразы и намеки?

Они ехали к просеке. Шанц укутал ноги одеялом. Майор Виттенбек размышлял над тем, зачем, собственно, пожаловал к нему полковник. Вряд ли по служебным делам, ведь все приказы и распоряжения, поступившие в артдивизион, выполнены, контролировать здесь нечего, разве что ночную тишину, а в наступление полк и артдивизион майора Виттенбека перейдут только через сутки. Майору очень хотелось, чтобы Шанц передал ему что-нибудь от Фридерики — письмо, небольшую записочку или хотя бы просто привет. Он дал волю своей фантазии и уже начал сочинять фразы, которые могла написать ему Фридерика, а среди них были и такие, на какие он не отважился бы в своем письме, — откровенные и честные. И их нельзя было толковать двояко: они требовали немедленного принятия решения.

Виттенбек показывал шоферу полковника дорогу до тех пор, пока машина не подъехала к палатке-столовой, где Шанц и его шофер могли не только вымыться и привести себя в порядок, но и выпить чего-нибудь горячего. От нетерпения, которое мучило майора, казалось, не осталось и следа. Как только водитель Шанца улегся спать, Виттенбек повел полковника в курительную палатку, из которой не доносилось ни звука, будто там не было ни души. На самом же деле оказалось, что народу в ней нисколько не меньше, чем было час назад, когда из нее ушел майор.

Солдаты тем временем сменили тему разговора. Поджав под себя ноги, они потеснились, освобождая место для командира и его гостя.

Шанц закурил сигару, а Виттенбек — свою неизменную трубку.

— Ясно, мы так и останемся здесь сидеть. А почему бы и нет? — произнес кто-то из солдат, окруживших Вестфаля.

— Мы же не сможем больше разбить палатку, — заметил другой.

— Но свой бункер у нас все равно будет, и мы сможем собираться вместе. Вот только разговоры будем вести не об увольнении в город, не о любви и не о футболе, а о чем-нибудь другом.

— А может быть, как раз об этом, ведь…

— Мы будем говорить о другом, — стоял на своем первый солдат.

И в палатке установилось всеобщее молчание.

Глава 8

Мимо Фридерики промчалась колонна машин, ослепив ее фарами и заставив уступить дорогу. Девушка прибавила газу и увеличила скорость. Она сидела, откинувшись на спинку сиденья, и какое-то время внимательно смотрела на дорожные знаки. Однако на это у нее не хватило терпения, и тогда она начала считать деревья и кусты, мимо которых проезжала, и время от времени взглядывала на спидометр. Но ничто не приносило успокоения.

В пути она находилась уже два часа. Несколько раз съезжала на обочину или на стоянку для машин, чтобы немного передохнуть и полюбоваться ночной темнотой, однако проходило всего несколько минут, и она снова пускалась в путь.

Лучше уж ехать в кромешной темноте, чем сидеть дома и смотреть на встревоженное, сразу постаревшее лицо матери, которая то брала в руки фотографию Стефана, то вдруг начинала метаться по комнате, о чем-то спрашивая и тут же отвечая на каждый свой вопрос укорами или новыми вопросами. Спустя несколько минут Фридерика не выдержала и поехала к матери Ганса, хотя было уже десять часов вечера. От нее девушка узнала, что Ханне в первом часу ночи улетает с аэродрома Шёнефельд. Может, и Стефан отправился туда следом за другом?

Взглянув на часы, Фридерика поняла, что добраться до аэродрома к отлету самолета не успеет. Да и там ли Стефан? С таким же успехом он мог поехать в Росток или куда-нибудь еще. Плохо то, что он не оставил даже коротенькой записки. Когда он ушел из дому, мать не знала, но, видимо, в полдень. А предварительно он снял со своей сберегательной книжки пятьсот марок.

Фридерика считала, что единственной причиной, побудившей Стефана уйти из дому, была история с курткой, за которую ему попало от матери. Подумав немного, девушка пришла к выводу, что она плохо знает своего брата. За последних четыре года она ни разу не поинтересовалась, чем он занимается, о чем думает, о чем мечтает. И только несколько дней назад, когда они вдвоем сидели в кухне, Фридерика кое-что о нем узнала. Она попыталась вспомнить все, что говорил ей в тот вечер Стефан, с какими интонациями. Дело, конечно, не в куртке. Этот конфликт послужил лишь поводом для его бегства. Сейчас, когда Фридерика разыскивала брата, она особенно отчетливо поняла, что дело здесь совсем в ином. Рано или поздно скандал все равно произошел бы, только повод мог быть другим.

Мать относилась к происшедшему иначе. Фридерика сомневалась, понимает ли она вообще, насколько серьезна проблема взаимоотношений подростков с родителями. Возможно, мать даже боялась думать об этом, хотя, наверное, догадывалась о том, что за историей с курткой кроется нечто более опасное. Она судила о происходящем лишь на основании фактов, а если их было недостаточно, то она сразу же терялась, становилась беспомощной женщиной, которая не в состоянии найти общий язык даже с собственными детьми.

Мать не могла понять, почему ее сын обменял свою дорогую куртку на дешевую и старую, почему он ушел из родительского дома, не сказав никому ни слова. Более того, она даже не соединяла два этих факта, не видя, вероятно, между ними никакой связи. Поздно вечером, обнаружив, что Стефан снял пятьсот марок со своей сберегательной книжки, она заявила, что либо виной всему какая-нибудь девица, в которую Стефан влюбился, либо он попал в компанию таких парней, от которых решил откупиться, опасаясь их мести. И она принялась ругать девиц, которые, едва достигнув пятнадцатилетнего возраста, вешаются на шею первого попавшегося парня, а сами ни на что не способны, курицу и ту приготовить не умеют. Затем она обрушила свой гнев на парней, которые собираются группами и занимаются чем угодно, только не тем, чем надо.

— А если среди них находится и наш Стефан? — спросила Фридерика.

На этот вопрос мать предпочла не отвечать и тотчас же удалилась в комнату близнецов. Дверь за собой она прикрыла неплотно, и Фридерика видела в образовавшуюся щель, как мать наклонилась над кроватками малышей. Спустя некоторое время она вернулась на кухню. Она подобрала волосы, падавшие ей на лицо, и дочери показалось, что мать абсолютно спокойна.

— Хорошо еще, что у меня есть малыши, — тихо сказала она, — а то с ума можно было бы сойти.

— Придет время, и они вырастут.

— Но они могут быть другими, — решительно заявила мать и, словно усомнившись в собственном предположении, спросила: — Разве я не права?

В руках она держала сберегательную книжку сына. Показав ее Фридерике, она спросила:

— Зачем он это сделал? Исчез, ничего никому не сказав. Неужели ему все равно, как его поступок будет воспринят отцом? Ведь из-за него у отца могут быть серьезные неприятности. Выходит, что все равно. Но разве отец — чужой человек? И чего только парню не хватало?..

Машину Фридерики обогнал громадный грузовик, который, как ей показалось, ехал из Польши. Туда мог податься и Стефан. Где же его теперь искать?

«Зачем он это сделал?.. И чего только парню не хватало?..» Мать спросила об этом с упреком, в котором угадывался и ее ответ: «Этого он ни в коем случае не должен был делать. У него было абсолютно все!»

«А действительно, чего ему не хватало? — подумала Фридерика. — Чего, собственно, не хватает мне самой? Чего нам всем недостает?» Все это довольно поверхностные вопросы. Тот же, кто хочет получить ответ, должен спрашивать иначе. «К чему он стремился? К чему мы все стремимся? Что нас оставляет равнодушными и холодными, а что волнует? Что мы считаем важным? Что мы любим и что ненавидим? Как мы хотим жить?..» — вот какие вопросы надо задавать. Однако многие стесняются ставить вопросы таким образом, потому что ответы на них потребуют смелости, чтобы выступить против сложившегося порядка, против авторитетов, потребуют отрицания чужого опыта и перемен…

Показалась площадка для отдыха. От этого места до аэродрома оставалось ехать не меньше часа. Вскоре площадка, ярко освещенная лампами дневного света, на которой возле бензозаправочной станции стояли машины, скрылась за поворотом, и Фридерика пожалела, что не остановилась и хотя бы немного не отдохнула. Но если бы она остановилась, то ей было бы трудно снова сесть за руль. Подумав об этом, она увеличила скорость, будто за ней кто-то гнался.

Вспоминая о матери, Фридерика вдруг представила, что в тот момент, когда мать стояла над кроватками близнецов, она примирилась с тем, что беспутный сын покинул ее. Эта мысль испугала Фридерику, и она пожалела, что уехала из дому. Надо было остаться возле матери, успокоить ее. Теперь Фридерика боялась, что, даже если она и разыщет брата сегодня ночью или завтра утром, а затем привезет его домой, отношение матери к нему все равно уже не изменится. А ведь как раз на это и надеялась Фридерика. Сейчас самое важное заключалось не в том, когда Стефан вернется домой, а в том, как встретит его мать. Подумав об этом, Фридерика решила было прекратить поиски Стефана и вернуться домой.

Лучше бы она поехала к отцу! Она нашла бы его даже в районе учений. Интересно, что бы он предпринял, если бы оказался дома? Уж он-то наверняка не стал бы попусту суетиться. Вполне возможно, что он сначала заварил бы чай или приготовил крепкий кофе, затем достал бы из шкафа шкатулку, в которой они хранили фотографии, сел бы рядом с женой и, пересматривая фотокарточки, вспоминал бы различные истории из жизни Стефана. Уж он-то свою жену знал лучше, чем Фридерика собственную мать. За последние дни Фридерика дважды наблюдала, как в трудные минуты мать выбегала в детскую, к близнецам. Это было похоже на бегство. И с каждым таким бегством она как бы отказывалась от чего-то, что-то теряла, а круг, в котором она могла творить добро, все сужался и сужался, и это не сулило ничего хорошего никому из членов их семьи.

Если бы Фридерике удалось успокоить мать, если бы она никуда не поехала, стало бы от этого лучше самой матери, ей, всем? Ответа на этот вопрос Фридерика не находила, она поняла только, что поступила неверно. Быть может, в эту минуту Стефан уже сидит посреди кухни за столом и уплетает свой ужин? Она могла бы узнать об этом, если бы остановилась на площадке возле заправочной станции и позвонила оттуда, а теперь она сможет позвонить домой только с аэродрома.

Фары автомобиля высветили из темноты указатель, и Фридерика поняла, что выехала на окружную дорогу.

В палатке, придвинувшись поближе к печке, сидели только Шанц и Виттенбек. Полковник смотрел в полуоткрытую квадратную дверцу печки. Там, в глубине, огонь жадно лизал угольные брикеты.

Они почти ни о чем не говорили, но Шанца не покидало чувство, что за прошедшие два дня они многое сказали друг другу, более того, ему даже казалось, что он знает майора уже целую вечность, а часы, проведенные вместе, навсегда останутся в памяти.

Возможно, все началось с их первой встречи. Многое из того, о чем могли бы спросить друг друга сегодня, они знали еще тогда, когда ефрейтор Айснер выносил из палатки найденные автоматы. А теперь они сравнивали ту палатку с этой, в которой сидели сейчас.

— Две палатки словно два мира, — задумчиво произнес Шанц, — а ведь они совершенно одинаковые. Как вы называете эту палатку?

— Просто палатка, и все.

— И кому пришла в голову мысль разбить ее?

— А никому… Случай помог.

— Я предложу создать такие палатки в каждом подразделении, ну, скажем, по одной в каждом батальоне.

— Вы думаете, получится?

— Но ведь идея-то хорошая!

— Если прикажут ставить такие палатки, она перестанет быть хорошей. Всюду их не установишь.

— А почему бы и нет?

— То, что происходит в ней каждый вечер, организовать невозможно. Солдаты очень тонко чувствуют, что возникло по приказу сверху, а что — спонтанно. То, что годится для этого дивизиона, может оказаться совершенно лишним для другого, стремление распространить хороший пример повсеместно порой не оправдывает себя.

Шанц слушал Виттенбека не перебивая. Потом разговор переключился на Койнера. Первым начал Шанц:

— Значит, вы считаете, что Койнера нельзя убедить остаться в армии?

— Считаю, что нельзя, — ответил Виттенбек.

Он закрыл глаза, вспоминая, как сегодня после обеда шагал вместе с подполковником по огневой позиции. Майор постарался припомнить, каким тоном разговаривал с ним Койнер и какое у него при этом было выражение лица. Не представив всего этого, вряд ли можно было точно и доходчиво назвать причины, по которым подполковник уходил из армии.

Майор вспомнил, что Койнер шел медленно, выворачивая носки сапог наружу, с упором на пятки, как это обычно делают мальчишки, когда разбивают зимой лед на лужах. Подполковник шел, не глядя на Виттенбека, лишь иногда посматривая либо на носки своих сапог, либо куда-то вверх, в пустоту. Говорил он так же неторопливо, как и шел.

— Нет, — подтвердил Виттенбек, — Койнер обязательно уйдет, потому что он хочет сохранить в себе достаточно сил для того, чтобы начать что-то новое. И уволиться он намерен сейчас. Понимаете, он побывал как-то в Дрезденской картинной галерее и увидел там картину. Я тоже ее видел, и она мне вовсе не понравилась. А он долго ее рассматривал и пришел к определенному решению. Он не знает ни фамилии художника, ни названия картины. На ней изображен офицер, прослуживший в армии много-много лет. Как сказал Койнер, на лице офицера застыло такое выражение, что все у него осталось в прошлом, а в будущем его уже ничего не ждет. Никакой перспективы, ничего хорошего. Он трудился каждый божий день год за годом, часто до полного изнеможения. Однако ему нечем похвастаться, кроме орденов и медалей, которые висят у него на груди…

— Я помню эту картину, — перебил Шанц майора. — Ее нужно воспринимать по-другому…

— Вы смотрели на нее так, а Койнер иначе, в этом вся разница, — заметил Виттенбек. — Я уже сказал, что мне она не понравилась. А Койнер увидел ее и теперь уходит из армии.

Шанц вспомнил, как он шел ночью по косогору, а ветер швырял ему в лицо струи дождя, как он встречал серые, безликие колонны, в которых старался отыскать своего сына. Вспомнил и то, как в тот момент спрашивал себя, что же ему теперь делать и что он оставил позади. Он поднимался по склону все выше и выше, а Койнер в это время шел в противоположном направлении. Они беседовали, однако полковник не понял, почему Койнер принял такое решение.

— А ты сам что об этом думаешь? — спросил Шанц майора.

— Жаль, конечно, что он уходит, — ответил тот, — очень даже жаль, но такие вопросы каждый человек должен решать сам. Разве я знаю, как поведу себя, прослужив в армии двадцать пять лет или узнав, что с моим ребенком что-то случилось?

— А что случилось у Койнера?

— У Койнера трое детей. Старшему исполнилось шестнадцать, младшему — девять. У него возникают проблемы с детьми, которые он называет возрастными. Он считает, что это нормально, и говорит, что хотел бы, чтобы эти проблемы возникали и впредь и чтобы ни с ним, ни с его детьми не случилось ничего такого, что выбило бы их из колеи. «Настало время позаботиться о себе и о детях. Могу же когда-нибудь и я предъявить к жизни повышенные требования» — так сказал Койнер.

То, что майор рассказал об отношении подполковника Койнера к детям, взволновало Шанца, и он по-иному взглянул теперь на решение подполковника.

Думая о Койнере, Шанц снял с веревки уже высохшие носки. Виттенбек воспринял это как окончание разговора и от души пожалел, что за два часа, пока они беседовали, ни разу не было названо имя Фридерики, «А почему, собственно, полковник на учениях должен говорить о своей дочери? У него в эти дни и других забот хватает», — убеждал себя майор. Утром Виттенбек написал Фридерике письмо, а неожиданную встречу с ее отцом поначалу воспринял как своего рода ответ на него.

Шанц тем временем снял с веревки свои высохшие вещи и сложил их. Движения его были быстрыми и точными, как обычно бывает у военных людей. Виттенбек и сам за годы службы в армии многое научился делать быстро. В солдатской жизни это часто выручает, особенно если обстановка не позволяет раздумывать и действовать надо стремительно. Правда, некоторые солдаты противятся, когда их заставляют отрабатывать тот или иной прием. И вообще, они, конечно в разной степени, оказывают сопротивление всякой муштре и всему тому, что имеет к ней хоть какое-нибудь отношение. Им не нравится, что многие упражнения приходится повторять ежедневно бессчетное число раз. Придя в армию, Виттенбек на первых порах и сам не понимал необходимости этого. Кое-какие требования начальников и старших он воспринимал как придирки, тем самым вынуждая их или приказывать ему повторно, или наказывать. Став офицером, он сам ломал сопротивление своих подчиненных. Командуя воинским подразделением, командир не имеет ни права, ни возможности ждать, пока его солдаты, все до последнего, осознают необходимость овладения тем или иным навыком, который нередко кажется им ненужным, бесполезным, скучным, а иногда даже глупым. Обучение солдат, как известно, начинается с первого дня их службы. Постоянное повторение одних и тех же приемов превращает человека в мастера своего дела, а это играет немаловажную роль в современной армии — приводит к установлению контакта между командиром и подчиненным.

Майор Виттенбек знал, что есть еще в армии офицеры, которые любят, когда подчиненные подходят к ним, громко печатая шаг, и не обращают внимания на суть выполняемого приема. Они учат солдат и думать и чувствовать по уставу. Однако когда солдатам приходится действовать самостоятельно, то есть когда вблизи них не оказывается никого, кто отдавал бы им приказы, они становятся беспомощными, теряются и ждут чего-то.

Шанц встал, взял шинель, которая лежала возле него на ящике, и рассовал по карманам высохшие вещи.

Виттенбек щелчком захлопнул пустую коробку из-под сигар, мельком взглянул на экзотическую этикетку и бросил в ведро для угля. Но Шанц достал ее обратно и, вытерев о полу шинели, сказал:

— Я должен привезти коробку домой: моя дочь их собирает. У нее в коллекции их около сотни.

— Вот как? — удивился майор. — Что же она с ними делает? — Он встал и, подойдя к печке, подбросил в огонь ещё два брикета угля.

Посмотрев на него, Шанц мысленно представил себе, как бы выглядела рядом с Виттенбеком Фридерика в этой обстановке — в теплой куртке, с санитарной сумкой через плечо. Он встретил бы ее в одном из убежищ, где она, держа в руках чашку, замерзшими, дрожащими губами отхлебывала горячий чай. Виттенбек тоже налил себе чая, опустил в чашку несколько кусочков сахару и задержал взгляд на Фридерике.

Снаружи доносились автоматные выстрелы и артиллерийская канонада — шел бой. Виттенбек хотел налить Фридерике еще чая, но она накрыла свою пустую чашку ладонью, затем опустилась перед майором на колени и подняла к нему лицо. Майор хотел поправить ее коротко стриженные волосы, но раздумал и только поглубже нахлобучил ей на голову шапку. Фридерика вышла из блиндажа…

Шанц тряхнул головой, отгоняя видение, и оказался один на один с майором Виттенбеком, на последний вопрос которого он все еще не ответил, потому что не знал, что сказать. Он понимал, что вопрос был задан для того, чтобы продолжить разговор о Фридерике, а в это время его фантазия опережала самые смелые предположения. Он поставил свою дочь и майора в необычные условия, вообразив, как бы они выглядели на фронте во время войны, когда близость смерти вносит в отношения предельную ясность и люди руководствуются совершенно иными законами. Однако эту ситуацию он выдумал, а в действительности вокруг кипела другая жизнь, в которой господствовали другие принципы. И от них нельзя было отмахнуться. Шанцу хотелось объяснить майору, какой жизни он желает своей дочери. Ему не терпелось рассказать, как перед его отъездом на учения дочь просила разыскать майора и передать от нее привет. А заключил бы он свою речь обращением к Виттенбеку: «Возьми ее в жены! Заботься о ней! Она нуждается в таком человеке, как ты. Она искала его давно, она искала тебя…» Однако полковник не мог этого сказать и потому молчал.

Майор снова сел на табурет около печки. Из ее открытой дверцы огненные блики падали на его широкоскулое лицо.

— Она что-то в них хранит, — с запозданием ответил Шанц, — но что именно, не знаю. Сейчас родители о собственных детях знают немного.

— Для этого вам нужно хотя бы изредка заходить вечером в кафе, когда работает ваша Фридерика. Тогда вы узнаете о ней намного больше.

— Почему? — удивился Шанц. — Я и без того знаю, как там проводит время молодежь. — Полковник достал из своей полевой сумки новую коробку с сигарами.

Виттенбек дал ему прикурить и объяснил:

— Я хотел сказать, что вам нужно посмотреть, как работает Фридерика.

— Ах, вон оно что!

И Виттенбек рассказал полковнику, как наблюдал за Фридерикой еще тогда, когда она не знала его. Он обратил на нее внимание в начале ноября, когда во второй раз зашел вечером в кафе. За одним из столиков сидела компания из шести человек — все ефрейторы, они отмечали повышение. Чем дольше они пребывали в кафе, тем шумнее себя вели. В тот же вечер в кафе сидел капитан из их роты. Решив утихомирить ребят, он поднялся со своего места и направился к их столику. Одновременно к столику ефрейторов подошла и Фридерика и жестами попросила капитана не вмешиваться. Посмотрев на поднос, на котором стояло шесть бокалов с лимонадом и шесть чашек кофе, капитан вернулся за свой столик. Как только Фридерика поставила поднос на край столика, компания замолчала. Фридерика с улыбкой расставила бокалы и чашки. Двое ефрейторов сразу же потянулись за чашками, трое молча уставились на них, а шестой демонстративно отодвинул чашку и направился к Фридерике:

— То, что вы принесли, я вообще не заказывал. Пожалуйста, унесите… Я хочу… Я требую…

— Ты будешь пить то, что я принесла, или же вообще ничего не получишь, — проговорила она, взяла строптивого ефрейтора за руку и усадила на место. Ефрейтор хотел было встать, но она положила ему руки на плечи и снова усадила со словами: — Или ты хочешь рассердить меня?

Ефрейтор часто-часто заморгал и, покачав головой, пододвинул к себе чашку с кофе. Фридерика же по-дружески, легонько шлепнула его по затылку и, улыбнувшись, ушла. Солдаты всегда повиновались ей.

За столиками Фридерики обычно полно посетителей. Те, кто приходит с опозданием, очень сожалеют, что не попали за ее столик. Едва освобождается место, как его сразу же занимает кто-нибудь из ее постоянных клиентов. На столиках Фридерики никогда не стоит грязная посуда, пепельницы пусты, а скатерти — чище, чем у других официанток.

Виттенбек не раз замечал, что посетители, которых обслуживает Фридерика, часа по два не беспокоят ее, потому что она сразу выполняет все их просьбы, ничего не забывает и все подает вовремя. Чаевых она никогда не берет, а сдачу сдает до последнего пфеннига. Обслуживает она всех одинаково, не отдавая предпочтения никому, независимо от воинского звания или внешнего вида.

Иногда ее приглашают потанцевать, и она соглашается, но приглашения принимает далеко не все. С одним и тем же солдатом она редко танцует два танца подряд, а те, кому она отказывает, не сердятся на нее.

— Я думаю, — продолжал Виттенбек, — что за ее столики садились бы, даже если бы она подавала только содовую и сок. Объяснить такую популярность Фридерики можно только тем, что своим видом она хорошо действует на солдат. Я вполне допускаю, что кое-кто из ее постоянных посетителей и в кафе-то ходят только для того, чтобы посмотреть на нее, хоть немного поговорить, а уж если и потанцевать удастся, тогда вообще можно считать себя счастливчиком.

Снаружи послышались шаги. Кто-то прошел мимо палатки.

Шанц не мог припомнить, чтобы кто-нибудь так тепло говорил о Фридерике. А если и говорили, то, наверное, много лет назад. Поэтому столь благожелательный отзыв о дочери очень порадовал его.

Оказалось, что майор Виттенбек знал о ней очень много, даже больше того, что было известно самому Шанцу. И хотя майор познакомился с Фридерикой всего полгода назад, он, судя по всему, подолгу наблюдал за ней. И потом, рассказывая о девушке, Виттенбек волей-неволей рассказывал о себе.

Шанц снова задумался над тем, почему дочь забрала у него половинку фотографии. Возможно, она хотела поговорить с майором сама и потому освободила отца от столь деликатного поручения. А может быть, она просто не была уверена в своем чувстве? Вполне допустимо, что сначала она поддалась настроению, почувствовала благодарность к Виттенбеку за то, что он пригласил ее танцевать, когда ни у одного из мужчин не хватило на это мужества. А может, Фридерике льстило, что майор женат? Как бы там ни было, искать причины ее поведения не имело смысла. Забрав карточку, дочь как бы заставила отца молчать, и он молчал.

Позвонив домой и узнав, что Стефан там не появлялся, Фридерика положила трубку и устало опустилась на кровать, Несколько минут назад она вошла в номер гостиницы и, не снимая пальто, принялась звонить матери. Более часа она обходила все помещения аэровокзала, не забыла заглянуть в самые далекие закутки, но Стефана так и не нашла. В справочном бюро ей сказали, что самолет в Лондон вылетел по расписанию. Тогда она пошла в гостиницу при аэровокзале и попросила номер.

В комнате было тепло, но Фридерику била легкая дрожь. Она чего-то боялась, однако не могла понять, чего именно. Внезапно ей захотелось оказаться возле отца, услышать его голос: «Ну, как дела?»

И вдруг она поняла, чего так боялась. Вскочив с кровати, она подбежала к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Ни один человек на свете не мог бы объяснить ей, что произошло со Стефаном. «А вдруг он, движимый жаждой приключений, решил податься за границу? Если это случится, отец будет очень огорчен. Мало ему неприятностей, так еще и это…»

«Ты идиот, Стефан!» — написала Фридерика пальцем на запотевшем от ее дыхания стекле и тут же, словно опомнившись, стерла написанное. Нет, отец не заслужил этого. Таких отцов еще поискать надо!

Фридерика хотела помочь отцу, но понимала, что ничего не может сделать. Это было похоже на сон, когда видишь человека в опасности, хочешь ему помочь, а сам не можешь «двинуться с места.

Она отошла от окна, опять села на кровать и закрыла глаза. Сжав виски ладонями, попыталась сосредоточиться на чем-либо, однако ей это не удалось.

Ей стало жарко, и она сняла пальто. Она вдруг поймала себя на мысли, что с раздражением думает о брате. «Но почему? Разве все, что я делаю, не в его интересах? Конечно, именно в его интересах и ради него… Неужели с ним произошло что-нибудь страшное?»

Некоторое время она неподвижно сидела на краю кровати, занятая своими невеселыми думами. Потом решила, что если хочет помочь отцу, Стефану, всей семье, то должна как можно скорее уехать отсюда, а для этого ей нужно хотя бы несколько часов поспать.

Фридерика быстро разделась, бросила белье на спинку стула и пошла в душ. Холодные упругие струи освежили ее, и на какое-то мгновение она позабыла обо всем на свете. Пока она стояла под душем, она ничего не ощущала, кроме своего тела. Промассировав кожу руками, она выключила воду и хорошенько растерлась махровым полотенцем. И тут, впервые за последние несколько часов, когда Фридерика отключалась от мыслей о майоре, она вдруг вспомнила о нем. И первое, что она себе представила, были его руки с широкими ладонями. Стоило только подумать об этом, как ей сразу же захотелось, чтобы он оказался рядом и нежно дотронулся до нее.

Но когда она пришла из ванной, ее мысли снова вернулись к Стефану. «Сколько часов прошло, как он исчез? — подумала Фридерика. — Быть может, следует заявить об его исчезновении в полицию?» И она бессильно опустилась на кровать.

Сидя возле открытого люка, Литош посмотрел на небо. Всю ночь он спал, однако не чувствовал себя отдохнувшим. Такое состояние продлится, видимо, еще несколько дней, пока он полностью не отоспится. Это он хорошо усвоил по последним учениям.

Солнце было скрыто тучами. Литош не любил длительных перерывов во время учений, поскольку каждую минуту приходилось ждать сигнала тревоги, а человек, как известно, не может долго находиться в состоянии напряжения. Постепенно, помимо своей воли, он успокаивается, и именно тогда, как правило, и раздается приказ на наступление.

Правда, сегодня обстановка была иной. До обеда батальону предстояло заниматься. Утром на лесной лужайке приземлилось несколько вертолетов, которые на рассвете следующего дня или ночью, забрав десантников, улетят в район, пока что никому из солдат не известный. А сейчас в течение двух-трех часов солдаты будут отрабатывать приемы посадки и высадки, доводя их до автоматизма.

Сразу же после подъема командир роты собрал всех водителей, которые останутся при своих машинах и не примут участия в высадке десанта, и строго-настрого запретил им появляться даже на опушке. Вскоре туда прибыл целый кортеж машин. Насчитав более пятнадцати, Литош сбился и оставил это занятие. На машинах, конечно, прибыло не только начальство, но и множество наблюдателей.

Однако Литош всего лишь солдат и водитель бронетранспортера. И сейчас ему хотелось одного — стоять у шлагбаума, к которому, выехав из лощины, направлялись машины. Лощина находилась не дальше чем в пятнадцати метрах от леска, в котором стоял его замаскированный бронетранспортер. Солдат у шлагбаума имел право одни машины пропускать, а другие останавливать и заворачивать обратно. Так вот Литош — он решил это про себя — пропустил бы дальше только три машины, а именно: машину командира полка полковника Ляйхзенринга, машину полковника Шанца и машину командира дивизии генерал-майора Вернера.

Однако автомобиля командира дивизии почему-то не было видно, возможно, он и не собирался приезжать сюда, а вместо него приехал полковник Бредов, которого Литош ни за что не пропустил бы.

Все солдаты батальона полетят на вертолетах, выполняя роль воздушного десанта, а он, Литош, вынужден будет остаться здесь, на земле. В первый раз за службу Литош пожалел, что он водитель, а не рядовой солдат. Лететь на вертолете он не боялся, хотя ему еще ни разу не доводилось подниматься в воздух. Работая на высотных стройках, он чувствовал себя так же хорошо, как и на земле, а вертолеты, как ему казалось, вряд ли поднимаются выше двадцатиэтажного здания. Однако водителям транспортных средств было приказано оставаться около своих машин. Более того, им объяснили, что все они должны хорошенько отдохнуть и выспаться, так как ночью им предстоит совершить марш в сто двадцать — сто пятьдесят километров.

Вот уже более полутора часов на просеке не показывалось ни одной машины. А со стороны лесной лужайки слышался то усиливающийся, то стихающий шум вертолетов. Из-за бронетранспортера показался Фихтнер, а с ним еще трое солдат роты. Фихтнер уселся неподалеку от Литоша на пень и, взяв в руки сосновую шишку, начал ее раздирать.

— Ты что, не знаешь, чем заняться? — крикнул ему Литош, высовываясь из люка бронетранспортера. — Разве ты не захватил своего вязания?

Фяхтнер засмеялся шутке Литоша, ничуть не обидевшись на него.

— Или ты, быть может, совсем не умеешь вязать?

— Почему же, умею.

— Тогда я тебе кое-что закажу, — предложил Литош. — Несколько пар хороших шерстяных носков, которые можно надевать зимой на стройку. Ну, скажем, пар пять… Хорошо, Улли?

— Я согласен, только до тех пор тебе нужно обзавестись мозолями, иначе шерсть будет щекотать ноги.

На шутку отозвался водитель соседнего бронетранспортера, который захотел узнать, не сможет ли Фихтнер связать шерстяной пуловер, да не какой-нибудь, а с рисунком — чтобы на груди обязательно красовался олень.

— Такие вяжет моя мать, — ответил Фихтнер.

— А не свяжет ли она для меня один?

Фихтнер недоуменно пожал плечами, а Литош крикнул своему соседу:

— Но только не с оленем! Тебе больше подойдет с петухами!

Ефрейтор шутливо погрозил Литошу кулаком.

Фихтнер, отбросив шишку в сторону, достал перочинный нож и принялся вырезать себе палку.

Литош принюхался к терпкому запаху черемухи, кусты которой росли по краю смешанного леса и со всех сторон хорошо закрывали бронетранспортер от посторонних взглядов. На почти темных ветвях были видны первые крохотные листочки.

Тишина не только успокаивающе действовала на Литоша, но и придавала ему бодрости. За время службы он уже давно привык спать при любом шуме, даже при грохоте. А вот с такой, почти неестественной тишиной за одиннадцать месяцев службы он встречался редко и потому считал, что она предвещает что-то особенное.

Литошу приятно было думать о том времени, когда учения закончатся. По его мнению, они должны были продлиться еще дня два-три, после чего солдаты снова окажутся в казарме, где уже не будет такого единения между ними. Людей будут разделять промежуточные помещения, стены, перегородки, и постепенно чувство близости начнет теряться, хотя все они, все восемь человек, будут жить в одной комнате.

«С нами происходит примерно то же самое, что и с машинами, — подумал Литош. — Как только с бронетранспортера очистишь грязь, а затем как следует вымоешь его, он приобретает совсем другой вид, будто что-то теряет…»

Каждый раз, когда Литош видел такую перемену, ему казалось, что и он что-то утратил. Когда кончились последние учения, он так задержался в парке боевых машин, что его чуть было там не заперли. Многое из того, чем они жили в дни учений, ушло безвозвратно. Возможно, то новое, что появилось в их отношениях, и закрепится, но многие возникшие неожиданно связи постепенно ослабеют и начнут распадаться, как строительная известь, пролежавшая слишком долго на солнце.

Нечто подобное пришлось пережить Литошу еще до призыва в армию. Три года назад его включили в состав делегации Союза свободной немецкой молодежи, которую послали на фестиваль дружбы в город Галле. Никогда раньше Литот не видел такого количества голубых комсомольских рубашек и блуз и никогда не слышал так часто слова «фройндшафт», которое молодые люди выкрикивали то по-немецки, то по-русски. На фестивале в Галле Литош чувствовал себя так, будто только здесь он по-настоящему вступил в Союз молодежи, хотя членский билет получил еще четыре года назад, когда учился в школе. Там это мероприятие так и называли: вручение членских билетов Союза. Тогда он учился в восьмом классе.

А когда фестиваль молодежи закончился, его участники разъехались по домам. Поздно вечером, идя по своей улице, Литош чувствовал себя совершенно одиноким. Его восторженность угасала, подъем спадал. И как Литош ни старался, ни дома, ни на стройке он не мог вернуть те ощущения, которые владели им совсем недавно, не говоря уже о том, чтобы заразить этим воодушевлением других.

И в армии дела обстояли не лучше. Учения и маневры, объединявшие коллектив, проводились не слишком часто. За время службы в батальоне Литош участвовал всего в четырех учениях. И только на них он чувствовал себя настоящим солдатом, как чувствовал себя настоящим комсомольцем в Галле. Но и в обычной армейской жизни его не покидало ощущение, что, как солдат, он очень нужный человек. И это чувство особенно усиливалось от общения с такими людьми, как полковник Шанц, как командир роты или замполит. Однако человеком, с которым они ежедневно проводили вместе по нескольку часов, был лейтенант Анерт, а он-то как раз держался от солдат на расстоянии. Теперь они снова будут жить в казармах, ожидая следующих крупных учений, но Литошу в них уже не придется участвовать — к тому времени он демобилизуется. И произойдет это двадцать шестого октября.

«Отпустят меня, отпустят, уволят, выпустят, — думал он. — Какие глупые слова! Раньше отпускали арестованного из кутузки, когда он отсиживал свой срок. Раньше увольняли с работы, сейчас у нас этого не делают. Из школы выпускают. И это слово «отпустить» звучит все равно как «Иди и исчезни! Чтобы тебя больше не видели!..» Вот как оно звучит…»

Однако и другие слова, которые приходили Литошу на ум в связи с двадцать шестым октября, звучали нисколько не лучше. Например, «поехать домой». А ведь кое-кто из ребят в армии чувствовал себя лучше, чем дома, а находились и такие парни, у которых дома; как такового, вообще не было. У Литоша, правда, дом был. В нем жили отец, мать, две младшие сестренки. Это был не дом в прямом смысле слова, а четырехкомнатная квартира в центре Берлина, неподалеку от которой находился молодежный клуб с дискотекой. Работал он тоже рядом, строил новые дома. После двадцать шестого октября Литош вернется туда.

Литош попытался представить себе, как он направляется на работу, как надевает свой комбинезон и проходит через железные ворота, выкрашенные серой краской, которые закрываются за ним. А сначала все демобилизованные поедут по домам.

Потом при первом же удобном случае они соберутся все вместе и отметят свое возвращение из армии, выпьют, некоторые даже больше положенного. И пойдут разговоры, и польются веселые песни. И будут они петь и в ресторанчике, и на улице, и в электричке. Люди будут смотреть на них я по их коротким прическам без особого труда определят, что они недавно демобилизовались из армии. Одни будут поглядывать на них с улыбкой и пониманием, другим не понравятся их раскрасневшиеся от выпитого вина лица и чересчур громкие голоса, и они будут со злостью искоса поглядывать на них, не догадываясь о том, что пережили эти парни за полтора года службы в армии, а то, чего доброго, могут подумать, что Литош и его товарищи вот так, весело, и прослужили все восемнадцать месяцев.

Только самим ребятам лучше известно, как они служили и какой след оставила в их душах недолгая армейская жизнь. Поэтому помимо радостного чувства, что они наконец-то отслужили свой срок, они испытывают и нечто другое. В их сердцах останется что-то такое, с чем они расстанутся не сразу, о чем будут долго вспоминать, собираясь за кружкой пива.

Литош был глубоко убежден в том, что на гражданке ему кое-чего будет недоставать. Например, его бронетранспортера, а главное — парней, с которыми он подружился за время службы: Айснера, Фихтнера и других. Прощание с ними будет, пожалуй, грустным, потому что они расстанутся навсегда.

А хорошо бы было собраться этак лет через десять. Интересно, что случится с ним за эти десять лет? Где он будет строить новые дома? Может, станет бригадиром или инженером? Айснер наверняка станет начальником смены, а то и секретарем парткома на своем сталелитейном заводе, а Фрейер полковником или начальником политотдела в их прежней дивизии. А майор Пульмейер? Неужели же он и через десять лет по-прежнему будет командиром роты?

Но впереди еще целых семь месяцев службы, а за это время многое может произойти. Прежде всего изменится он сам. Однако жить так, как он жил до призыва в армию, он уже не сможет. Не сможет жить одним днем, измеряя время сеансами кино, посещениями дискотеки, знакомством то с одной, то с другой девушкой, застольем до начала смены. Все это осталось в той, прежней жизни.

Неожиданно Литош услышал звуки губной гармошки. Посмотрев на Фихтнера, он увидел, как тот стукнул инструментом по ноге и снова приложил его к губам. Наигрывая какую-то незатейливую мелодию, солдат закрывал глаза, и тогда можно было заметить, какие у него густые и длинные, как у девушки, ресницы.

Фихтнер заиграл песенку «У колодца», а Литош начал подпевать ему и вдруг обнаружил, что даже слова помнит.

В школе, когда учитель пения заставлял его петь вместе со всеми, Литош обычно упрямился и в лучшем случае только делал вид, что поет, за что в графе «пение» у него довольно часто появлялась оценка «плохо». Девчонки, глядя на него, едва сдерживались, чтобы не рассмеяться, отворачивались к окошку. Но пели они по-настоящему. А из мальчишек серьезно к пению относился только один мальчуган, тихий и прилежный, которого они считали жалким ничтожеством. Позже он перешел в музыкальную школу и сейчас наверняка учится где-нибудь в консерватории.

Учителем пения у них тогда был молодой человек, носивший для солидности бородку. Помимо преподавания в школе он был ударником в небольшом оркестре. Только по этой причине большинство учеников признали его и сносно вели себя на уроках. А пение народных песен они считали и вовсе несолидным занятием — пусть их разучивают малыши в детском саду. Учитель молча выставлял Литошу и другим ученикам за пение оценку «плохо» в классный журнал, переправляя ее со временем на «удовлетворительно» и «хорошо», но только тем ученикам, которые доказывали ему, что они прилежно выучили теорию и историю музыки. И вот теперь оказалось, что, несмотря на давнишнее отвращение к пению, кое-какие мелодии и даже слова некоторых песен в памяти Литоша сохранились.

Фихтнер играл так тихо и чисто, что можно было подумать, будто он играет на флейте.

— Хорошо играешь, — похвалил его Литош. — На самом деле хорошо, Улли.

— Я знаю еще одну очень красивую песенку, — отозвался Фихтнер.

— Можно подумать, что ты знаешь все песни.

— Многие знаю, — поправил Литоша Фихтнер. — Многие, но далеко не все. А вот эта песня интернациональная.

— Интернациональная? — удивился ефрейтор с соседнего бронетранспортера.

— Да, потому что ее знают во всем мире, — объяснил Ульрих.

Говорил он тихо, не спеша. И если смотреть на него сверху, то можно было подумать, что он все еще сидит с закрытыми глазами.

— Везде есть колодцы, липы, и везде есть люди, которые тоскуют по своей родине. Такую песню можно петь в любой стране, и люди поймут ее и будут внимательно слушать.

— А ты уже пробовал? — поинтересовался Литош.

— К сожалению, нет.

— Ты еще молод, Улли, у тебя все впереди.

Фихтнер молча спрятал губную гармошку в боковой карман и, достав перочинный нож, опять начал вырезать палку.

Послышался рев вертолетных двигателей. Немного поработав, они смолкли. И снова стало тихо, но ненадолго. Где-то негромко зарокотал мотор, однако звук этот был настолько неясным, что нельзя было определить даже направления, откуда он доносился. Постепенно шум мотора нарастал, и теперь уже можно было определить направление, откуда ехала машина. Она двигалась со стороны известкового карьера, который начинался на противоположной стороне просеки и тянулся вдоль склона холма. Слева карьер вплотную примыкал к молодому, высотой в человеческий рост, сосновому питомнику.

Прислушавшись, Литош без особого труда определил, что это не военная машина, а какая-то чужая, возможно принадлежащая лесничеству.

Литош взял в бронетранспортере бинокль лейтенанта Анерта и, приложив его к глазам, начал осматривать местность. Через несколько минут он заметил перед молодым лесопитомником сначала крышу машины, а затем и кузов ее до нижнего уровня дверцы и крыльев. Машина была выкрашена в зеленый цвет и почти сливалась с деревьями. Она немного походила на микроавтобус, только поприземистее. Шины у нее имели четкий рисунок.

Пока Литош разглядывал машину, она достигла вершины холма и начала медленно съезжать по склону сбоку от питомника по направлению к просеке. Литош задержал бинокль на номерном знаке, на котором отчетливо проступало изображение звездно-полосатого флага. Литош опустил бинокль и почувствовал, как мгновенно вспотели у него руки. Он бессознательно вытер их о брюки. За дальнейшим продвижением машины можно было следить невооруженным глазом.

Бронетранспортеры Литоша и его соседа справа были замаскированы на опушке леса, а остальные машины укрыты за ними, в глубине леса. Исходя из этого Литош полагал, что, кроме него, незнакомую машину никто не видит, а следовательно, все могут спокойно оставаться на своих местах.

— К нам гости пожаловали! Янки! — крикнул он соседу справа, ефрейтору. — Смотри в оба. Если они поедут в нашу сторону, заезжай им в хвост да мне крикни, чтобы я знал.

Ефрейтор скрылся в машине и захлопнул за собой люк. Фихтнер встал со своего места и направился было к просеке.

— Сядь на место и не шевелись! — прикрикнул на него Литош, не спуская глаз с американской машины.

В Берлине ему не раз приходилось встречать английские, французские и американские машины, а с тех пор как он надел военную форму, его неоднократно просвещали относительно того, чем занимаются западные военные миссии на территории ГДР. Их сотрудники частенько наведываются в такие районы, куда въезд запрещен, неожиданно появляются в районе учений и маневров, особенно если там происходит что-нибудь интересное. Когда же их задерживают, они не покидают своих машин — а просидеть там они могут довольно длительное время, поскольку имеют в запасе достаточно еды и питья. С военнослужащими Национальной народной армии они, как правило, ни в какие переговоры не вступают и терпеливо дожидаются прибытия на место их задержания офицеров Советской Армии.

Тем временем американская машина проехала еще метров двадцать. Ее передние колеса без особого труда преодолели кювет и выехали на край просеки, а спустя несколько секунд на дороге оказались и задние колеса.

Литош быстро уселся за баранку. Запустив мотор, он мгновенно выехал на просеку, но тут же резко затормозил. Он закрыл глаза, ожидая удара об американскую машину, но его, к счастью, не последовало. Краем глаза он увидел, как сосед-ефрейтор подпер американцев сзади, отрезав им путь к отступлению.

В тот же миг моторы стихли, установилась полная тишина. Литош откинул люк и собирался было вылезти, но, словно передумав, скрылся в бронетранспортере, однако вскоре появился снова, уже с автоматом в руке. Затем он как ни в чем не бывало спрыгнул на землю.

В американской машине сидели двое мужчин. Водитель все еще сжимал баранку, откинувшись на спинку сиденья. Его спутник подался немного вперед и уперся руками в приборную доску. Оба не шевелились и напряженно смотрели прямо перед собой, будто все еще ожидали столкновения. Двигались только их челюсти — они энергично жевали резинку. От бронетранспортера Литоша американскую машину отделяли считанные сантиметры, а ефрейтор сзади так подпер американцев своим бронетранспортером, что между ним и задним бампером машины можно было просунуть только большой палец.

Стоя в открытом люке, ефрейтор пошутил:

— Уж не на музыку ли нашего Фихтнера слетелись эти птички? Песенку-то он наигрывал интернациональную, а?

— Песенка, которую они ищут, называется военной тайной, — ответил Литош. — Да звучит она слишком громко, вон они и возбудились так, что до сих пор никак успокоиться не могут.

— А можно их еще спасти?! — раздался встревоженный голос Фихтнера, который только что вышел на просеку. В лице его не было ни кровинки — так он побледнел. В одной руке он держал палку, а в другой — нож. Подойдя ближе и увидев, что ни машина, ни сидевшие в ней незнакомцы не пострадали, он обрадованно воскликнул: — Какое счастье! Как нам повезло! Ведь могла быть серьезная авария, с жертвами! Вы понимаете, с жертвами!

Литош почувствовал, как его охватывает злость. Злость на парня с бледным как полотно лицом, широко поставленными глазами, полуоткрытым от испуга и удивления ртом, тонкими губами и острым подбородком. В этот момент Ульрих походил на Христа, являющегося народу, каким его обычно рисуют на старых картинах. Когда-то они произвели на Литоша довольно сильное впечатление, потому что казались ему выражением надежды и веры, что само по себе потрясало, а выражение доброты на изображаемых на них лицах напоминало ему о детских годах, о матери, о том счастливом времени, которое уже никогда не вернется. Чем ближе подходил Ульрих, тем меньше злости оставалось у Литоша. Только сейчас до него дошло, что Фихтнер не понял хитрого маневра и все случившееся представил себе совсем иначе.

Когда Ульрих подошел к машине, ефрейтор крикнул ему!:

— Да спрячь ты свой ножик! А то они, чего доброго, подумают, что ты решил перерезать им глотки!

Посмотрев на руку, в которой он все еще держал нож, Ульрих быстро спрятал его в карман брюк.

— А сейчас, — продолжал ефрейтор уже строгим голосом, обращаясь к Ульриху, — повернись кругом и быстро исчезни в кустарнике!

— Почему? — удивился Фихтнер. — Что вы собираетесь с ними делать?

— Если бы это были невинные овечки, — рассмеялся ефрейтор, — я бы немедленно передал их тебе, чтобы ты пополнил свою отару… Но это злые волки! — И он приказал Фихтнеру бежать к гауптфельдфебелю, единственному в данный момент начальнику, до которого можно добежать.

Ульрих Фихтнер помчался выполнять приказание. Тем временем к лесной просеке неторопливо потянулись водители других бронетранспортеров. Литош попросил ефрейтора остановить их и отправить обратно к своим машинам. Ефрейтор и на этот раз беспрекословно подчинился Литошу. Он спрыгнул с машины на дорогу и быстрым шагом пошел навстречу любопытным. Литош же остался возле американской машины.

Оба американца как ни в чем не бывало продолжали жевать резинку, правда, водитель убрал руки с баранки, а его сосед не упирался больше в приборный щиток. Водитель оказался блондином с шишковатой головой. Это особенно бросалось в глаза, потому что волосы на шее и на висках были почти начисто сбриты. Он повернулся к Литошу лицом и впился в него внимательным взглядом больших голубых глаз. Брови и ресницы у него были светлее волос и казались выгоревшими. На вид водитель был одного с Литошем возраста. Он улыбнулся спокойной приветливой улыбкой, и Литош растерялся, не зная, стоит ли улыбаться в ответ.

В Берлине Литош часто встречал солдат и офицеров американской, английской и французской армий, которые свободно разгуливали по городу, заходили в магазины, посещали музеи и выставки. Литош даже разговаривал с ними, когда они обращались к нему с каким-нибудь вопросом, но тогда он ходил в гражданском.

Шофер что-то сказал своему спутнику, который был заметно старше его. В руках у старшего появилась коробка с сигарами, и оба американца закурили.

Заметив, что водители других бронетранспортеров не собираются уходить, Литош начал помогать ефрейтору выпроваживать их, но те упрямились.

— Что ты меня гонишь? — сопротивлялся один из них. — Я ни разу в жизни не видел живого янки, разве что в кино… Дай хоть здесь посмотрю.

— Разреши хоть на минутку взглянуть в глаза нашим классовым врагам, дружище! — попросил другой.

Все громко рассмеялись. Ефрейтору ничего не оставалось, как подпустить ребят к американской машине. Через несколько секунд они уже стояли рядом с Литошем и таращились на незнакомцев, громко обмениваясь мнениями. Сначала они похвалили машину, затем высказали мнение, что ее пассажиры выглядят вполне нормальными людьми и одеты они скорее как гражданские, а не военные.

— Возможно, они и не служат в армии, — заметил один из водителей.

— Ясное дело, — согласился с ним другой.

— Но у них армейские нашивки на френчах… Портные у них, конечно, толковые…

— А прически какие! — перебил его кто-то. — Наши офицеры позавидовать могут…

Затем разговор зашел о том, каким образом забрались сюда американцы, которые сейчас сидели в своей машине и, как могло показаться, не интересовались ничем, что происходило за ее пределами.

Вскоре Литош заметил, что любопытство солдат пошло на убыль, а их замечания сделались более злыми. Неожиданно водитель-американец немного опустил стекло машины. Солдаты тут же замолчали, решив, что он собирается что-то объяснить им, но тот только выбросил окурок.

Литош слышал, как коллега что-то сказал своему шоферу, но что именно, разумеется, не понял, поскольку не знал английского, однако по тону догадался, что это было какое-то распоряжение. И в тот же миг стекло было поднято до отказа.

Литош обошел вокруг машины, поднял окурок и потребовал, чтобы водитель снова опустил стекло, но тот сидел как вкопанный и вовсе не собирался выполнять его указания.

— А ты постучи ему автоматом, — посоветовал кто-то из солдат.

Стволом автомата Литош тихонько постучал до стеклу. Шофер повернулся и чуть-чуть опустил стекло.

— Вы разве не слышали о защите окружающей среды? Окурки будете разбрасывать, когда окажетесь на своей территории! — С этими словами Литош бросил окурок в машину через узкую щель.

Водитель усмехнулся и кивнул.

— А вы, ребята, — повернулся Литош к солдатам, — расходитесь по своим местам! Понятно?

Солдаты последовали его призыву, но, сделав несколько шагов, остановились, а один из них сказал:

— Смотри в оба, дружище, чтобы янки не продырявили твою шкуру.

Сидевшие в машине американцы немного наклонились вперед, старший что-то объяснял водителю, показывая пальцем на колеса и броню бронетранспортеров.

— Ребята, у кого-нибудь из вас есть газета? — обратился Литош к солдатам.

— Уж не хочешь ли ты устроить янки громкую читку?

— Да, нечто в этом роде.

— Вот возьми, — предложил рыжеволосый солдат, протягивая боевой листок. — Наш «Походный курьер».

— Слишком маленькая, мне нужна «Нойес Дойчланд».

— Думаешь, они станут ее читать? — ехидно спросил рыжеволосый. — Я что-то не совсем тебя понимаю.

Махнув рукой, Литош полез в свой бронетранспортер, где на сиденье ефрейтора Айснера лежал вчерашний номер «Нойес Дойчланд». Когда с газетой он спрыгнул на землю, солдаты с любопытством уставились на него, ожидая, что же будет дальше.

А Литош, не обращая ни на кого внимания, развернул газету, бросил на нее беглый взгляд и, оттянув по очереди щетки стеклоочистителей, засунул ее под них в развернутом виде. Газета закрыла все ветровое стекло, оставив по узкой щели в самом низу и вверху.

— Вот теперь мне понятно, для чего «Нойес Дойчланд» издается таким большим форматом, — пошутил один солдат.

— А что ты им там предлагаешь прочесть? — ехидно поинтересовался другой. — Спортивные новости?

— Нет, передовую статью, — ответил Литош, — и статьи на внешнеполитические темы. Должны же и они знать, как мы оцениваем положение в мире на сегодняшний день.

Вскоре вернулся Фихтнер вместе с гауптфельдфебелем Килианом. Увидев американский автомобиль, зажатый с двух сторон бронетранспортерами, Килиан похвалил Литоша:

— Хорошо сработано, ничего не скажешь. — Затем он заявил, что немедленно сообщит в советскую военную комендатуру о незваных гостях, обнаруженных в районе учений, и пошел следом за водителями бронетранспортеров, которые решили перекурить.

Фихтнер уже успел забраться на крышу бронетранспортера и растянулся там на теплой броне, наблюдая за гауптфельдфебелем, который несколько минут назад совершенно спокойно выслушал его донесение, как будто речь шла вовсе не об американских военных, задержанных в запретной зоне, а о кролике, угодившем в поставленный для него силок.

Литош тоже залез на бронетранспортер и, усевшись рядом с Фихтнером, положил автомат на броню так, чтобы он был у него под рукой, а ствол его направил на оливково-зеленую американскую машину. Теперь солдат и американцев отделяла друг от друга тонкая газета, которая мешала иностранцам рассматривать детали боевой машины.

Литош закрыл глаза, подставив лицо солнечным лучам. Никогда еще Фихтнеру не приходилось видеть водителя их бронетранспортера в таком состоянии. Спокойствие Литоша передалось и ему, и он полез в карман за губной гармошкой. В детстве Ульрих выучил одну песенку, от нее ему всегда становилось грустно, а вспоминал он ее обычно тогда, когда у него появлялось какое-нибудь невыполнимое желание. Однако гармошку он так и не вынул, решив, что играть сейчас неудобно, ведь он здесь не один, но мелодию и слова он все же вспомнил. «Если б был я вольной птицей…»

Песня была печальная. Ульрих посмотрел на автомат Литоша, дуло которого было направлено на закрытое газетой ветровое стекло американской машины, и спросил:

— И ты стал бы стрелять?

Литош ничего не ответил, и Ульрих снова повторил свой вопрос. Не поворачивая головы, лишь скосив на Ульриха глаза, Литош проговорил:

— Ты задаешь странные вопросы.

— А разве ты их сам себе не задаешь?

— Себе — нет, больше уже не задаю, — покачал головой водитель бронетранспортера.

Фихтнер замолчал. Ему захотелось поскорее демобилизоваться из армии, уехать отсюда, вернуться к своим овцам. Единственным человеком, кого он хотел бы забрать отсюда с собой, была Рике.

— А чего ты меня спрашиваешь? Ты лучше спроси об этом американцев, что сидят в машине.

Ульрих молча вынул из кармана губную гармошку и начал рассматривать ее. Отраженный от металла солнечный зайчик заплясал на стекле американской машины.

Литош закрыл глаза и спросил:

— Или ты позволишь им убить себя, а?

Внезапно раздавшийся шум мотора помешал Ульриху ответить на вопрос. На просеке слева показался мотоцикл, за которым следовали машина военного коменданта и газик с советским номерным знаком. Легко оттолкнув Фихтнера в сторону, Литош ловко спрыгнул на землю и встал около бронетранспортера.

Из комендантской машины выпрыгнул невысокого роста лейтенант, перетянутый ремнем с портупеей, в каске, ослепительно блестевшей на солнце. Лейтенант остановился в нескольких шагах от американской машины, заложив руки за спину.

— Хорошо сработано, — похвалил он.

Его голос показался Литошу знакомым. Да разве мог он забыть этот сухой и строгий голос? От удивления Литош вытаращил глаза на офицера, а тот в свою очередь изумленно смотрел на водителя.

— Товарищ лейтенант, это вы?! — обрадованно воскликнул Литош, узнав своего бывшего командира взвода. — Здравия желаю!

— Литош! — отозвался офицер и, рассмеявшись, по-дружески похлопал солдата по плечу, а затем, указав на американскую машину, спросил: — Твоя работа?

Литош кивнул.

— Классная работа, — похвалил еще раз лейтенант.

— Этот янки оказался неплохим водителем, — сказал Литош о блондине, сидевшем за рулем. — Он быстро среагировал, а то бы…

Лейтенант кивнул в сторону машины:

— А я вижу, вы у меня все же кое-чему научились.

— А вы — у меня.

Лейтенант рассмеялся, достал из кармана пластинку жевательной резинки и протянул Литошу.

— Пожуешь? — спросил он.

Литош взял резинку и, положив ее в рот, начал жевать почти одновременно с лейтенантом.

— А вы по-прежнему «янки»! — усмехнулся он.

— Сам ты янки! — захохотал лейтенант.

Тем временем к ним, о чем-то тихонько переговариваясь, подошли два советских офицера: майор и старший лейтенант. Старший лейтенант приблизился к машине и, отдав честь, подождал, пока американец опустит стекло, а затем заговорил с ним.

Советский майор стоял рядом с Литошем и внимательно прислушивался к переговорам. От майора пахло папиросами и крепким одеколоном. Эти запахи были хорошо известны не только Литошу, но и другим немецким солдатам, которые довольно часто играли в футбол или волейбол с советскими коллегами. Встречались они и на штурмовой полосе, которую преодолевали вместе, и на огневой позиции станкового пулемета, и на огневых позициях минометчиков, и на совместных вечерах, проводимых в клубе или в ленинской комнате, и на танцах.

Однажды, когда они были в гостях у советских друзей, кто-то включил магнитофон. И сразу же некоторые из советских солдат встали. Одернув кителя, они пригласили танцевать немецких солдат. Для Литоша это было настолько необычно, что он, да и не он один, так и остался сидеть, потеряв на миг дар речи. И только несколько ребят из их роты, которые бывали раньше на вечерах у русских и видели, как солдаты танцуют с солдатами, приняли приглашение. Сначала это показалось Литошу смешным, и он засмеялся, поддержанный несколькими товарищами. Однако, когда их пригласили на следующий танец, они не отказались. Постепенно ребята освоились и танцевали так, как будто рядом с ними были партнерши.

Через несколько минут старший лейтенант что-то доложил советскому майору. Их разговор понял и немецкий лейтенант из комендатуры и тут же крикнул ефрейтору, который подпер американцев своим бронетранспортером сзади.

— А ну-ка, подай своего красавца назад!

Взревел мотор, и бронетранспортер ефрейтора плавно откатился от американской машины на несколько метров.

Потом русский майор посмотрел испытующим взглядом на Литоша, улыбнулся и что-то сказал. Лейтенант из комендатуры перевел слова майора:

— Действовали вы правильно. И впредь поступайте точно так же. Где бы мы ни встретили этих незваных гостей, мы должны дать им понять, что здесь они не у себя дома. — Майор отдал честь и пошел к машине.

Американский шофер тоже подал свою машину назад, а затем развернулся и в сопровождении двух машин и мотоциклиста покатил по дороге в направлении, противоположном району учений.

— Будь здоров, дружище! — приветственно крикнул Литошу бывший командир взвода.

Солдат помахал ему в ответ и вдруг подумал, что забыл настоящее имя бывшего взводного, которого они иначе как «янки» и не называли.

Фихтнер, наблюдавший с бронетранспортера за тем, что происходило внизу, вдруг почувствовал, что и он в какой-то степени причастен к событиям на просеке. «Интересно, откуда появилось во мне это чувство? — мысленно задал себе вопрос Ульрих и тут же ответил: — Оно пришло откуда-то из глубины…» Ему почему-то вспомнилось, как утром, на поверке, командир батальона спросил, кто из солдат плохо чувствует себя в воздухе. Ульрих одним из первых поднял руку. Кроме него, подняли руки еще трое солдат. До сих пор Ульриху не приходилось летать, но он почему-то решил, что ему станет плохо, ведь он никогда не отрывался от земли: разве что залезал на деревья, однако они все-таки связаны с землей множеством крепких корней. Фихтнер просто не знал, как он будет чувствовать себя в вертолете…

Литош сел на свое место. Увидев Ульриха, он только произнес:

— А, это ты!

Глава 9

Стоя посреди огромного помещения аэровокзала, Фридерика осмотрелась. Затем она ступила на эскалатор и поднялась этажом выше, чтобы сверху еще раз окинуть все взглядом и уехать с твердой уверенностью, что Стефана здесь нет. А уж если его не окажется и дома, тогда она сообщит о случившемся отцу и одновременно заявит в полицию.

Фридерика прошла мимо стеклянной стены. Она хорошо выспалась, успокоилась и теперь уже не металась между надеждой и страхом, так как точно знала, что будет делать в ближайшие несколько часов.

Во сне она видела Франка Виттенбека…

Она стояла возле своей любимой березки. Шел дождь, тихий и ласковый, Фридерика чувствовала, как капли падали ей на кожу, скатывались и снова падали. Она подставила дождю лицо и вдруг почувствовала на своем плече широкую шершавую ладонь, а затем кто-то накинул ей на плечи шинель, теплую и тяжелую, от которой пахло бензином и металлом. Потом этот кто-то повернул ее к себе, и Фридерика ощутила его лицо возле своего уха. Оно было холодным и колючим…

Фридерика проснулась. Не шевелясь и не открывая глаз, она некоторое время лежала в постели и никак не могла прийти в себя после только что увиденного во сне. Она чувствовала себя намного увереннее, чем вечером, хотя беспокойство за брата осталось.

Обойдя почти весь зал ожидания, она повернула обратно, решив, что пора возвращаться. Ей хотелось как можно скорее попасть домой, а уж затем она отправится туда, где все напоминает ей о Виттенбеке. Она опять вышла на балкон, но среди людей, которые наблюдали, как поднимаются в небо и как приземляются самолеты, Стефана не было. Она вернулась в общий зал и попала в группу улетающих пассажиров, которые торопливо проходили мимо расписания самолетов.

Перед расписанием задержался только один человек. Он был в поношенной куртке, увидев которую Фридерика замерла на месте. Всю ночь она разыскивала паренька в меховой куртке и потому, возможно, уже не раз проходила мимо Стефана, не замечая его. На нем была куртка Ханне.,

Брат внимательно изучал расписание, глубоко засунув руки в карманы. Он словно застыл, лишь концы шнуровки от капюшона равномерно раскачивались у него на груди.

Фридерика подошла сзади и поздоровалась:

— Добрый день, Стефан.

Он обернулся, заулыбался, ответил на ее приветствие, а затем снова углубился в расписание. В этот момент на световом табло загорелся номер рейса, а чуть дальше место назначения — Париж.

Стефан положил руку на плечо рядом стоявшей Фридерики:

— Ну, сестренка, куда же мы с тобой полетим? — Он слегка привлек ее к себе, как будто был старше по возрасту. — В Рим, Токио, Гавану или в Париж? — Тихо засмеявшись, он сделал свободной рукой жест в сторону табло. — Я тебя приглашаю. Так куда же?

— Домой, — тихо ответила Фридерика и взглянула на брата.

Улыбка с его лица сошла не сразу — в подобных случаях человек не может быстро переключиться от мечты к действительности, и Фридерика даже пожалела, что не приняла его игры хотя бы на несколько минут, назвав, к примеру, Дели или Вену.

— Домой… — повторил Стефан, бросив задумчивый взгляд куда-то вдаль. — Домой… А где это находится?

Фридерика молчала, радуясь, что она все же нашла брата, и одновременно сожалея, что должна увезти его отсюда.

По бледному лицу Стефана было нетрудно догадаться, что ночью ему не удалось поспать. Наверное, слонялся по аэровокзалу из одного помещения в другое, а временами выходил на балкон.

Фридерика почувствовала, что брат изменился за эти двадцать четыре часа, пока она его не видела. Изменился не внешне, а внутренне. Вероятно, повзрослел. Стефан посмотрел на сестру, и она улыбнулась ему грустной улыбкой.

Повернувшись лицом к расписанию, он вполголоса произнес:

— Когда-нибудь я улечу отсюда, чтобы посмотреть мир. Думаю, что долго ждать не придется. — И закончил громко, даже с некоторой рисовкой: — Пойдем, я приглашаю тебя поесть. По крайней мере это я могу сделать сейчас, тем более что ужасно проголодался.

Фридерика не возражала.

Спустя два часа они свернули с окружной дороги и помчались в северном направлении. В машине они почти не разговаривали. Фридерика не хотела расспрашивать Стефана и уж тем более упрекать его за легкомыслие. Она была рада, что нашла брата. Фридерика позвонила домой и коротко объяснила матери, что Стефан очень изменился и она должна будет принять сына таким, каким он предстанет перед ней. Однако Фридерика сомневалась, что мать, охваченная радостью, поняла, о чем, собственно, идет речь. Фридерика боялась, что любые душевные порывы матери, будь то радость или гнев, повлияют на Стефана так, что парень еще больше замкнется.

Сейчас, когда он сидел с ней рядом, Фридерика думала о том, что отныне уже не оставит его одного. Во время своего недолгого путешествия Стефан нашел для себя нечто важное — цель, к которой теперь будет стремиться. И если он проявит такую же настойчивость, как во время инцидента с курткой, то цели этой он достигнет довольно быстро.

Стефан рассказывал сестре о том, какие типы самолетов он видел на аэродроме. Он называл города и страны, которые с балкона аэровокзала, откуда он смотрел на взлетающие и приземляющиеся самолеты, показались ему не такими далекими, как раньше. А когда его рассказ подошел к концу, он снова повторил:

— Думаю, что долго ждать не придется… Года два, не больше, вот увидишь. И тогда я полечу за границу, как мой друг Ханне. И тоже с аэродрома Шёнефельд…

— А поступать в офицерское училище ты уже расхотел? — поинтересовалась Фридерика.

Стефан ответил не сразу. Он ждал этого вопроса, но не от Фридерики, а от отца или от матери. Задумавшись, он подыскивал такой ответ, который убедил бы сестру и удовлетворил родителей. В голову приходили различные доводы, но их, видимо, было слишком много, и он не знал, какой же из них самый убедительный. Однако если долго медлить, Фридерика может подумать, что он не уверен в себе. И потому он ответил довольно быстро и решительно:

— Об офицерском училище я уже достаточно помечтал. Дома я просижу не больше трех лет, а потом завербуюсь и уеду куда-нибудь подальше, как это сделал Ханне.

— А что скажет отец?

— Какое ему до этого дело? Это моя жизнь, и я хочу распорядиться ею по-своему. После окончания десятилетки я не буду никуда поступать, а завербуюсь. И если я хочу плавать, то мне нужно приобрести такую специальность, которая пригодится на корабле. Терять же время попусту я не намерен.

— И ты полагаешь, что все будет так просто, как ты говоришь? Смотри, как бы тебе не застрять на полпути. А потом не забывай, ты ведь еще не достиг совершеннолетия.

— Пойми же, наконец, что это моя жизнь и я хочу ее прожить по-своему, а не так, как это мыслят другие. Если я и стремлюсь приобрести профессию, то только для себя, а вовсе не для отца! — Выпалив все это, Стефан уставился в окошко на серый, безрадостный ландшафт. Излишняя горячность свидетельствовала о его неуверенности — он, конечно, боялся спорить по этому поводу с матерью, а тем более — с отцом.

— Таким образом ты никого не убедишь, — остудила пыл брата Фридерика, — и меньше всего отца.

— Ну и что? Главное заключается в том, что я знаю, чего хочу. У меня есть цель.

В эти минуты Стефан вновь сделался похож на шестнадцатилетнего юнца, который тем больше упирается, чем отчетливее понимает, что взрослые все-таки имеют право высказывать свое мнение относительно его будущей судьбы, и старается вину за собственные ошибки переложить на родителей.

Фридерика сбавила скорость. Ей стало немного грустно от того, что Стефан так холодно прореагировал на слово «отец». Кто-кто, а Фридерика хорошо знала, как отец переживает за него, как стремится предостеречь его от ошибок, подобных тем, какие в свое время совершил сам. Она понимала: отцу хочется, чтобы сын пошел по его пути, стал продолжателем его дела. Что ж, многие отцы мечтают о том, чтобы их дети осуществили то, чего по тем или иным причинам не удалось им самим. Но не менее закономерно и желание сыновей идти своим путем. И отцы должны в конце концов примириться с их выбором, как бы обидно и горько им ни было.

Стефан откинулся на спинку сиденья.

— Знаешь, Рике… — уже тише и спокойнее начал он, и Фридерика, не видя его лица, почувствовала, что брат смотрит на нее.

Она улыбнулась ему и, не поворачивая головы, прибавила газу. Она хотела как можно скорее попасть домой, чтобы передохнуть до работы — привести себя в порядок, посидеть немного в своем кресле и подумать о чем-нибудь приятном.

— Знаешь, Рике, — повторил Стефан, — мне хочется жить там, где происходит что-то важное, а не там, где все до мелочей известно наперед. Плохо, когда знаешь, каким будет завтрашний день и послезавтрашний… Правда, есть люди, которых размеренная жизнь вполне устраивает, но я так не могу и не хочу… И хотя человек не может знать заранее, как он проживет свою жизнь, все-таки есть люди, которые умеют сделать ее насыщенной важными событиями… Ну а есть и такие, которые проповедуют скучную жизнь, называя ее чуть ли не самой лучшей.

— Это как же?

— А вот послушай! Скажи, разве можно считать жизнь интересной, если ты заранее знаешь, как она пройдет до самой пенсии, а? Школа, курсы профессионального обучения, производство, повышение квалификации и снова производство. Более того, тебе даже известна дата, когда ты в первый раз получишь пенсию. Я лично получу ее в две тысячи двадцать пятом году, в октябре месяце. И это интересная, полная приключений жизнь? Приключенческие будни, не так ли? Все это чепуха! Не лучше обстоят дела и у того, кто решится связать свою судьбу с армией. Там точно известно, когда тебя должны повысить в звании, когда ты можешь поступить на учебу в академию и какую должность получишь после ее окончания… И это жизнь?.. Будто тебя кто-то заводит ключом. Заведет, поставит, нажмет какую-то педальку, и ты станешь маршировать, пока завод не кончится…

Фридерика не пыталась перебивать брата, а он, сделав небольшую паузу, продолжал:

— А если ты сделаешь что-нибудь не так, как тебе предписано, то все сразу начнут сердиться — родители, учителя, наставники. Еще, чего доброго, обидятся, оскорбятся. А почему, спрашивается? Только потому, что они не этого от тебя ждали. А какие доводы они приводят, чтобы переубедить тебя! Например, что у нас человек может стать кем угодно, даже космонавтом. Может, конечно, но надо учесть, что на семнадцать миллионов жителей приходится один, ну, пусть два космонавта… Нет, Рике, вся наша жизнь заранее запрограммирована… Какая скука! — Он затряс головой.

Фридерика молчала. Ей многое хотелось сказать брату, но она решила выслушать его до конца. С чем-то Фридерика была готова согласиться, против чего-то возразить, но она понимала, что сейчас брата вряд ли интересует ее мнение.

Наверное, парням постарше мысли Стефана показались бы смешными. Они давно перестали искать смысл жизни, а искали лишь развлечений. Да и сама Фридерика никогда всерьез над этим не задумывалась, а пассивно ждала чего-то и… надеялась. А вот Стефан хочет жить по-иному, Фридерика нажала на педаль газа. Мотор заревел, машина завибрировала.

А еще Фридерика поняла, что по возвращении Стефана домой проблемы, о которых он мучительно думает, вряд ли удастся разрешить безболезненно.

Батальон только что пообедал и готовился к занятию, на котором предстояло опять отрабатывать приемы посадки и высадки вертолетного десанта. И хотя время обеденного перерыва уже кончилось, никто не приказывал ротам строиться.

Прибыл рядовой Фихтнер и доложил майору Пульмейеру, что задержана американская машина. Майор оставил Ульриха в роте, подменить солдата, который утром, выпрыгивая из стоявшего на лужайке вертолета, вывихнул ногу.

Офицеры совещались у командира батальона, а полковник Бредов в это время стоял на поляне, прислонившись к сосне, и ждал, когда наконец появятся солдаты. Он уже с полчаса как ушел с позиций и теперь стоял и смотрел на вертолеты, замершие на лугу. Вертолетчиков не было видно: то ли они спали в кабинах, то ли сидели в палатке-столовой и пили с Шанцем кофе, рассказывая о своих друзьях, которые уже уволились из армии.

С некоторых пор полковник Бредов потерял интерес к подобным разговорам и сторонился тех, кто их затевал. Вот и сегодня он отказался от предложения Шанца выпить по чашечке кофе. Правда, сейчас Бредов в душе жалел об этом, так как среди людей легче отключиться от невеселых мыслей, которые в последнее время постоянно лезли в голову. Ему все время казалось, что не сегодня завтра может произойти что-то неприятное. От этого у Бредова портилось настроение, он становился еще суровее, готов был вступать в спор с каждым встречным-поперечным, и только высокая должность и звание полковника сдерживали его.

Генерал Вернер приказал Бредову проконтролировать переброску батальона на вертолетах. От быстроты переброски вертолетного десанта и умелых действий солдат во многом будет зависеть успех последнего этапа учений и общая оценка, которую получит дивизия.

Конечно, Бредов был готов сделать все от него зависящее, чтобы батальон успешно выполнил поставленную перед ним задачу. Но не только от него это зависело. Вот, собственно, почему полковник Бредов и решил все послеобеденное время посвятить дальнейшим тренировкам, не обращая внимания на тех офицеров, которые считали, что достаточно потренировались до обеда.

Когда полковник Бредов наконец-то услышал голоса приближающихся солдат, он отошел от сосны и направился к вертолетам через все еще влажный луг. В сторону луга неторопливо двигались и растянувшиеся роты. Солдаты смеялись, бросали друг в друга сосновые шишки, которые глухо стучали по каскам. Увидев все это, полковник Бредов невольно подумал, что перед ним не воинские подразделения, а школьники, которых вывели на экскурсию. Вместе с солдатами шли унтер-офицеры и два или три командира взводов, остальные офицеры еще совещались. Первый взвод тем временем вышел на луг.

Полковник Бредов, побывавший за свою жизнь на множестве учений, хорошо знал, как меняется настроение солдат к их концу, когда они уже устали и физически, и морально. Сначала они начинают радоваться, что учение вот-вот окончится, а затем впадают в расслабленное состояние. Бывали случаи, когда сокращалась дистанция между командирами и подчиненными, и тогда ослаблялся контроль со стороны командиров, что могло привести даже к неповиновению отдельных солдат.

Нечто подобное, как казалось Бредову, происходило сейчас на его глазах. Для солдат не было тайной, что части и подразделения дивизии добились определенных успехов, хотя ни сам Бредов, ни другие офицеры не имели ни малейшего представления о том, откуда им это стало известно. Молва о результатах, достигнутых дивизией на различных этапах учений, распространялась быстрее, чем любой приказ.

По этому поводу и пребывал в таком блаженно-радостном настроении батальон. А Бредов по собственному опыту хорошо знал, что в подобном состоянии можно неправильно оценить сложившуюся на данное время обстановку. Однако ему было известно и то, каким образом можно вывести батальон из этого состояния. Его просто необходимо как следует встряхнуть, и не речами или призывами, которые все равно не дали бы желаемого результата. Чтобы пресечь это расслабляющее оживление, нужно отдать какой-нибудь приказ. И, глубоко вздохнув всей грудью, полковник Бредов отчеканил:

— Батальон, слушай мою команду!

Все мгновенно насторожились. Каждого солдата — и тех, что стояли впереди, и тех, что находились на опушке леса, — точно в грудь толкнули. Батальон словно встрепенулся. И тут же последовала другая команда: полковник коротко приказал построиться. Солдаты, унтер-офицеры и трое офицеров подбежали к Бредову, чтобы пронаблюдать за выполнением его команды. Сначала солдаты двигались стремительно, однако постепенно ими овладела апатия, но причиной ее была не усталость, а чувство внутреннего сопротивления. Потом снова началось оживление — солдаты смеялись, беспрестанно подталкивали и дергали друг друга. Несколько унтер-офицеров и командиры взводов тщетно пытались добиться четкого выполнения команды.

— Батальон, слушай мою команду! — громко выкрикнул полковник Бредов во второй раз.

Солдаты сразу же прореагировали на его слова, и он тут же приказал им повернуться кругом и добежать до опушки леса. Это приказание бросились быстро выполнять лишь несколько человек, основная же масса солдат побежали вразвалку. Офицеры остановились, ожидая, что же последует теперь. И тут полковник Бредов допустил ошибку: он не вывел из строя офицеров. Но времени на ее исправление не оставалось.

— Бегом — марш! — выкрикнул Бредов еще громче и злее.

Не успели солдаты, бежавшие впереди, достичь опушки, как полковник опять крикнул:

— Батальон, слушай мою команду!

Затем он приказал построиться всем на лугу. Солдаты выполнили этот приказ нисколько не быстрее, чем в первый раз. Кто-то натолкнулся на впереди бегущего, тот запнулся и упал, а на него повалились и другие. Образовалась куча мала.

Полковник Бредов в четвертый раз крикнул:

— Батальон, слушай мою команду!

Но на сей раз уже никто не повиновался: то ли солдаты не расслышали его команду, то ли просто-напросто не пожелали ее выполнять. Дисциплина и порядок в подразделении нарушились, и, чтобы восстановить их, нужно было действовать решительно.

Не теряя ни секунды, Бредов отрывисто крикнул:

— Тихо!

Полковник решил прямо здесь же, на глазах у всех, наказать первого, кто проявит непослушание. Он хотел заставить других опомниться. В этот момент Бредов неожиданно почувствовал беспокойство, даже страх перед этой массой людей, вышедших из-под контроля. Мелькнула мысль, что солдаты больше не подчинятся его приказам и ему придется долго ждать, пока они успокоятся. Но пойти на попятную Бредов не мог. Сдаться означало для него признать собственное поражение. А он не мог допустить этого. К тому же они находились не в кафе и не в казарме, а на учениях, в чрезвычайной обстановке, которая, как ему казалось, давала право на чрезвычайные меры.

В первой шеренге строящейся третьей роты полковник заметил высокого широкоплечего солдата, который что-то говорил своим товарищам и при этом энергично размахивал руками, как дирижер в оркестре.

«Это он что-то замышляет и организует всех», — мелькнуло в голове у Бредова, и он подозвал солдата к себе. Однако солдат повернулся лицом к полковнику только после того, как Бредов вторично позвал его. Это был тот самый ефрейтор, который приезжал с полковником Шанцем за автоматами. Бредов, помнится, пытался остановить его, а ефрейтор возразил: «Извините, товарищ полковник, но я выполняю приказ полковника Шанца».

И на этот раз, как показалось Бредову, ефрейтор почти равнодушным тоном спросил, ткнув себя пальцем в грудь:

— Это вы мне говорите?

— Ко мне! — крикнул Бредов.

— Слушаюсь! — ответил ефрейтор и что-то сказал солдатам, которые смотрели теперь не на него, а на полковника, шагавшего ему навстречу.

Расстояние, отделявшее полковника от ефрейтора Айснера, сокращалось. Солдаты притихли. Когда между полковником и ефрейтором оставалось всего несколько шагов, ефрейтор обернулся, но Бредов уже подошел к нему вплотную, вскинул обе руки, с силой сорвал с Айснера погоны и бросил их на землю.

Одна из маленьких пуговичек, оторвавшись, полетела вверх и ударилась о каску ефрейтора. Это был единственный звук, который нарушил внезапно наступившую тишину. И почти одновременно Айснер услышал тихий стук, с каким его погоны шлепнулись на землю. Полковник Бредов сорвал их так, как обычно срывают с разжалованных. Ефрейтор не раз видел это в фильмах. Но больше всего Айснера поразила тишина. Ему вдруг померещилось, что он стоит вовсе не на лугу, а перед мартеновской печыо на заводе. В лицо ему пышет жаром, как бывает во время выпуска стали, которая течет в ковш, осыпая сталеваров мириадами ярких искр. Ему даже показалось, что он слышит звуки, сопровождающие выпуск металла, чувствует запахи. Такое с ним бывало только в первые недели службы, когда он очень часто вспоминал о родном заводе.

Однако только что случившееся здесь, на лугу, было не сном, а явью. Его погоны валялись на земле, полковник все еще стоял перед ним на расстоянии вытянутой руки, а кругом повисла тишина. Но так не могло продолжаться долго. Айснер чувствовал, что надо как-то разрядить напряжение.

Он открыл глаза и наклонился, чтобы поднять валявшиеся на траве погоны с ефрейторскими лычками. Взяв погоны в левую руку, в которой они почти исчезли, ефрейтор перевел взгляд на сапоги полковника. Видимо, Бредов почистил их в обед, потому что на них не было ни единого пятнышка, будто полковник не пришел сюда, а спустился с неба на вертолете.

«Так это же «сапожник» Генрих!» — подумал Айснер, не спеша поправляя свой пояс. Он опасался, как бы полковник не отдал еще какого-нибудь приказа, который солдаты не пожелают выполнять. Большинство из них не пойдут за Бредовом.

А полковник стоял с серым от волнения лицом, и лишь глаза его лихорадочно блестели. Ефрейтор холодно смотрел на полковника.

— Разойдись! — приказал вдруг Бредов.

Айснер не пошевелился. Он твердо решил принять все на себя, только бы не произошло ничего такого, что могло бы иметь более серьезные последствия и повлекло бы за собой наказание, разборы на всякого рода собраниях и чувство горького разочарования, что он действовал не так, как следовало бы. Правда, Айснер сейчас беспокоился не за полковника Бредова, а за своих товарищей, которые молча стояли позади него и ждали, что же будет дальше. На карту было поставлено многое, и прежде всего успех всех учений, который может быть перечеркнут двумя емкими словами: «Чрезвычайное происшествие». И Айснер решил спасти батальон. Вот почему он продолжал стоять перед полковником.

Потом, глядя ему прямо в глаза, спросил:

— Зачем вы это сделали?

Бредов ничего не ответил.

Неожиданно за спиной Айснера прозвучал голос лейтенанта Анерта:

— Батальон, становись! Смирно! Напра-во!

Послышался стук сотен солдатских каблуков — батальон выполнил команду. Солдаты беспрекословно повиновались приказу лейтенанта, чего несколько минут назад не удалось добиться полковнику Бредову.

— Шагом — марш!

Раздался глухой топот множества сапог. Бредов и Айснер все еще стояли друг против друга. Полковник ничего не предпринимал, он лишь смотрел вслед удалявшемуся батальону. Ефрейтору даже показалось, что полковник с облегчением вздохнул. Спустя минуту он тихо сказал, обращаясь к Айснеру:

— Идите… — и добавил, когда тот повернулся: — Товарищ ефрейтор!

Айснер побежал догонять батальон.

Полковник еще некоторое время стоял на месте. От мысли, что лишь благодаря вмешательству лейтенанта критическая ситуация была ликвидирована, его бросило в жар. Если бы лейтенант не подал вовремя команду и не увел батальон, полковник Бредов уже ничего не смог бы сделать, чтобы избежать столкновения.

Бредов повернулся кругом и оказался лицом к лицу с полковником Шанцем. Бредов не знал, давно ли появился здесь Шанц и сколько времени простоял за его спиной, что он видел и слышал, хотя сейчас это было не столь важно. За несколько последних минут Бредов совершил нечто такое, чего он не видел за всю свою офицерскую жизнь.

Словно не заметив Шанца, Бредов направился в район сосредоточения. Полковник Шанц удивленно смотрел ему вслед. Бредов шел быстро, семенящей походкой, торопясь как можно скорее уйти с этого злополучного луга.

Потом выяснилось, что Шанц вышел из леса вслед за батальоном и стал невольным свидетелем происшедшего. Он хорошо слышал голос Бредова и все видел, однако находился довольно далеко для того, чтобы вмешаться. И когда лейтенант Анерт увел с луга батальон, Шанц вздохнул с облегчением, как и сам Бредов.

Спустя полчаса полковник Шанц связался по радио с генералом Вернером, рассказал ему о случившемся и сообщил, что Бредов, по-видимому, направился в штаб дивизии. Кроме того, Шанц предложил оставить его при вертолетах и перепоручить ему задание Бредова.

Генерал Вернер выслушал полковника не перебивая и расспрашивать ни о чем не стал, решив, что ЧП не стоит обсуждать по радио. Однако с предложением Шанца оставить его в батальоне генерал не согласился. Полковнику предстояло выполнять другие задания, а для отработки вопросов, связанных с высадкой вертолетного десанта, он назначил своего заместителя по технике и вооружению полковника Зайферта. Комдив попросил лишь Шанца задержаться на месте до прибытия Зайферта, а затем проконсультировать его относительно задач, стоящих перед десантом.

Некоторое время Шанц сидел у радиста. Настроение у полковника было неважное, он понимал, что молчаливый уход Бредова не сулит ничего хорошего. За несколько дней до этого инцидента полковник в разговоре с генералом Вернером заявил, что Бредова ни в коем случае нельзя назначать командиром дивизии, и теперь это печальное ЧН красноречиво подтвердило его правоту. В душе Шанц чувствовал и себя в какой-то степени виноватым в происшедшем на лесной поляне, хотя основная вина, конечно, ложилась на полковника Бредова.

Шанцу еще долго казалось, что он видит перед собой бледное, осунувшееся лицо Бредова с полуоткрытым ртом. Однако Бредов так и не произнес ни слова и ушел, будто ему уже ни до чего не было дела.

Через час на лесную поляну прибыл полковник Зайферт. Батальон в это время следовал в район сосредоточения, где перед ужином должно было состояться общее собрание. Командир батальона майор Зигель ознакомил всех офицеров с задачей, которую им предстояло выполнить ночью и утром. Ночью батальон совершит марш, во время которого рота майора Пульмейера будет находиться в авангарде. Комбат попросил Пульмейера выделить взвод в головную походную заставу.

— Взвод лейтенанта Анерта, — не задумываясь назвал майор.

— А еще?

— Он один справится с поставленной задачей.

Взгляды присутствующих устремились на ротного командира.

Майор Зигель тряхнул головой и произнес:

— Мне кажется, вы несколько недооцениваете значение этого марша, а ведь от него будет во многом зависеть успех всей дивизии.

— Я все правильно оцениваю…

Зигель довольно долго не отводил взгляда от лица Пульмейера, хотя знал, что майор никогда не принимал необдуманных решений. И все-таки ему хотелось выяснить, почему ротный предлагает назначить в головную походную заставу именно взвод лейтенанта Анерта, хотя Анерт и не зарекомендовал себя во время учений с положительной стороны.

— Именно поэтому я и предлагаю назначить его, — спокойно объяснил Пульмейер. — Другой возможности проявить себя у него в ближайшее время, по-видимому, не будет. А вы как считаете? Пусть покажет, на что он способен.

— Или на что он не способен, — заметил майор Зигелъ. — Мы с вами не члены экзаменационной комиссии, мы должны выполнять боевой приказ.

— Каждый бой есть не что иное, как экзамен, — упрямо стоял на своем Пульмейер, — и я, как командир роты, должен знать, на что способны мои офицеры, А чего стоит Анерт, я пока что не знаю.

— Вот именно, — поджал губы Зигель. — Риск большой, а я не хотел бы рисковать.

— Ночной марш всегда сопряжен с риском, — не отступал Пульмейер. — Маршрут движения разведан только частично и почти незнаком. А вот для лейтенанта Анерта этот марш будет своеобразным испытанием, которого он уже давно дожидается.

— Если головная походная застава совершит хоть одну ошибку, товарищ майор, — Зигель посмотрел на карту, лежавшую перед ним, — то весь батальон заработает оценку «неудовлетворительно». Да и на действиях дивизии эта оценка не может не сказаться.

— Лучше сегодня, на учениях, получить оценку «неудовлетворительно», но выявить все положительные качества и недостатки своего офицера, чем завтра, в настоящем бою, положить целый батальон.

Майор Зигель молчал. Все ждали, какое же решение он примет. Ни Шанц, ни Зайферт не собирались навязывать комбату своего мнения: это было бы слишком просто. Майор Зигель взглянул на полковника Шанца, но тот придал лицу такое безразличное выражение, что по нему никак нельзя было определить, о чем он думает.

Еще раз склонившись над картой, Зигель окинул ее внимательным взглядом. Майор Пульмейер тихо кашлянул. Комбат вздрогнул от этого покашливания и, оторвавшись от карты, выпрямился. Губы его беззвучно шевелились.

Хотя полковник Шанц понимал, что творится в душе у Зигеля, он все-таки сердился на самого себя: вместо того, чтобы назначить командира головной походной заставы и тем самым исключить какие бы то ни было дискуссии, он предоставил это право комбату.

— Хорошо, — решил за комбата полковник, — назначьте Анерта. Если нужно будет, я ему помогу.

Лейтенант Анерт сидел в бронетранспортере рядом с водителем, положив топографическую карту на колени. Он уже несколько раз пробежал по ней глазами, всматриваясь в маршрут, протянувшийся более чем на сто километров, отмечая для себя важные ориентиры и пытаясь представить, как они выглядят в темноте и можно ли их будет заметить и опознать: мосты и мостики, развилки дорог, отдельно стоящие дворы, линия высоковольтной передачи, тригонометрические пункты. Он несколько раз включал карманный фонарик, опустив перед лампочкой синюю шторку, и при его свете вглядывался в карту. Сейчас он без особого труда определил место, где находился, так как батальон двигался по асфальтированному шоссе, достаточно хорошо освещенному. Но через десять километров картина изменится. Не доезжая до населенного пункта Хагелебен, они повернут влево и поедут через старый хвойный лес, чтобы миновать стороной селение, а потом на их пути не будет вообще ни одного населенного пункта.

Когда майор Пульмейер сказал Анерту, что его взвод выделяется в головную походную заставу, лейтенант даже испугался, хотя уже много дней подряд мечтал о подобном задании. Молодой офицер разволновался, но не от неуверенности в себе, а от охватившей его радости — такое ответственное задание поручили ему и его солдатам! Волновался он и потому, что в его бронетранспортер не посадили никого из проверяющих. На экзаменах в офицерском училище Анерт по реакции проверяющих всегда определял, как они оценивают его действия. Он был даже убежден, что без такого контакта с педагогами не добился бы хороших результатов на экзаменах. Но здесь не училище, а воинская часть, здесь не экзамены сдают, а работают, и оценку здесь получает не один человек, а целый воинский коллектив.

Только на учениях лейтенант Анерт начал обретать уверенность в собственных силах. В полевых условиях он теснее сблизился со своими солдатами и воочию убедился, что большинство из них думали не только о себе, но и о коллективе в целом, не искали для себя никаких выгод, а все силы отдавали достижению общей цели. Взять, к примеру, Литоша или ефрейтора Айснера.

Думая о действиях полковника Бредова, лейтенант Анерт мысленно винил и себя за происшедшее ЧП, за то, что и он вместе с командирами соседних взводов не привел заблаговременно роту в порядок, потому что был, как и остальные, охвачен в тот момент всеобщим весельем и потерял над собой контроль. Всего этого не случилось бы, если бы командиры взводов и унтер-офицеры заранее подготовили свои отделения и взводы к встрече со старшим начальником.

Вскоре головной бронетранспортер приблизился к повороту на шоссе, где колонне предстояло свернуть в сторону. Лейтенант подал знак, и Литош сбавил скорость. На развилке дорог, одна из которых вела в населенный пункт Хагелебен, стоял мотоциклист. Это был солдат из соседнего подразделения. Теперь Анерт в течение нескольких часов не встретит на своем пути ни одной живой души.

Справа и слева от дороги высились громадные ели и сосны. Как лейтенант ни всматривался в темноту, а ехали они с затемненными огнями, ему лишь иногда удавалось разглядеть ствол сосны, росшей возле самой дороги, или ветку дерева, валявшуюся на проезжей части.

Анерт открыл люк и высунулся. Он увидел над головой полоску светлого неба. Стоя в открытом люке, было легче ориентироваться. Лейтенант оглянулся и заметил метрах в восьмистах или, пожалуй, даже в километре позади несколько еле различимых световых точек: там ехал майор Пульмейер. Перед тем как рота тронулась в путь, майор сказал Анерту, чтобы тот поддерживал с ним зрительную связь и при малейшем подозрении обращался к нему за советом. Анерт в душе посмеялся над беспокойством ротного. Слушая его, он только кивал, хотя уже заранее знал, что не станет обращаться ни за какими советами, так как в этом случае ему приходилось бы то и дело останавливаться и гнать бронетранспортер назад.

Когда батальон майора Зигеля стал выдвигаться в заданный район, где его должны были ожидать вертолеты, полковник Шанц отправился на командный пункт командира дивизии. Поужинав на скорую руку, Шанц сразу же поехал к генералу Вернеру. Ему пришлось почти два часа ждать, пока генерал освободится, так как у командира дивизии находились наблюдатели Объединенного командования и представители генерального штаба.

По пути на КП Шанц все время торопил водителя. Самого его подгоняло какое-то внутреннее беспокойство, о причинах которого он не догадывался. Выехав из района расположения батальона майора Зигеля, Шанц попытался понять, что же все-таки его встревожило: явились ли причиной беспокойства мысли, пришедшие ему в голову после ночного разговора с майором Виттенбеком и касавшиеся Фридерики, или перспективы собственной карьеры — останется ли он, отслужив положенные двадцать пять лет, в армии или уволится в запас, как это намеревается сделать подполковник Койнер?

Голова Шанца раскалывалась от этих дум. Он не исключал, что охватившее его беспокойство имеет некоторое отношение к ЧП в батальоне майора Зигеля или связано с разговором, который произошел у него перед отъездом с генерал-майором Вернером.

Генерал Вернер попросил Шанца как можно подробнее рассказать о том, что случилось в батальоне майора Зигеля. Шанц говорил долго, и все это время ни командир дивизии, ни полковник Хемпель, присутствовавший при их разговоре, ни разу не перебили его. Они молчали некоторое время даже после того, как Шанц закончил доклад.

Затем генерал Вернер встал и, немного походив взад и вперед по КП, спросил Шанца:

— А разве нельзя было воспрепятствовать этому ЧП?

— Нет, — коротко ответил Шанц.

— На каком расстоянии от Бредова вы находились?

— На расстоянии, с которого я не мог разобрать его команд, а когда он вдруг ни с того ни с сего начал срывать с ефрейтора погоны, было уже поздно…

Вернер жестом остановил Шанца и, сев на свое место, принялся ладонями растирать виски. Все трое прекрасно понимали, что это ЧП сыграет решающую роль для Бредова и его будущего назначения.

«А может, мое беспокойство связано с боязнью за лейтенанта Анерта? — снова подумал Шанц. — Вдруг он совершит какую-нибудь серьезную ошибку во время ночного марша? Ну а если и совершит? Какие это может иметь последствия? Ведь это всего-навсего учения, никаких жертв не будет. Разве что среди множества оценок, из которых складывается общая оценка, одна будет не совсем хорошей, а может, даже плохой? Нет, не Анерт меня тревожит, — решил Шанц. — Значит, семья…» Шанц не забыл ни слова из того, что несколько дней назад рассказала ему о Стефане дочь.

Неожиданно Кинцель затормозил и спросил:

— А куда теперь, товарищ полковник?

Шанц посмотрел на карту и, сориентировавшись, приказал водителю свернуть налево. Они поехали дальше по старой мощеной дороге, ширина которой не превышала трех метров. Кое-где между камнями проросла трава. Эта дорога, если ехать по ней дальше, пересекается в районе леса с маршрутом, по которому следует батальон майора Зигеля. Когда полковник Шанц доедет до места пересечения, батальон, если судить по времени, должен уже миновать этот пункт.

Шанц не ошибся: на влажной полевой дороге отчетливо виднелись следы тяжелых бронетранспортеров. Облегченно вздохнув, он откинулся на спинку сиденья и на миг расслабился. Захотелось закурить сигару, но его вдруг охватила такая лень, что даже пошевелиться не было сил, а беспокойные мысли никак не выходили из головы.

Пока что батальон двигался точно по графику, но впереди оставалась добрая половина пути и мало ли что могло произойти. И у Шанца возникло предчувствие, что если с батальоном до сих пор ничего не случилось, то обязательно случится.

Время от времени хвойный лес сменялся смешанным. Попадались лесосеки, по краям которых виднелись метровые поленницы дров, приятно пахнувших смолой. Иногда встречались поляны, обнесенные проволокой от диких зверей.

— В этих местах я когда-то бывал, — заметил Кинцель. — В двух километрах отсюда проходит граница района, за которой начинаются болота. Два года назад мы здесь исследовали земли и составляли план, как избавиться…

— Болота? — удивился Шанц и, повернувшись к водителю, спросил: — А бронетранспортер утопить в них можно?

— Нет, нельзя, — ответил Кинцель, — глубина в этих болотах не более восьмидесяти — девяноста сантиметров, В худшем случае можно только застрять, и все.

— Это ничего, — заметил Шанц. — Вперед!

Кинцель нажал на педаль газа. Мотор взревел, и машина помчалась, постепенно набирая скорость.

Шанц, подавшись вперед, пытался разглядеть хоть что-нибудь за пределами круга, освещенного фарами. От сильного напряжения у него начали слезиться глаза. Ему даже померещилось, что он видит впереди колонну бронетранспортеров, уткнувшуюся в край леса, в котором вырублена слишком узкая просека, чтобы по ней можно было проехать на машинах, а уж о том, чтобы развернуться, нечего и мечтать. Полковнику казалось, что он слышит угрожающее завывание беспомощных машин, застрявших в трясине: хотя колеса крутятся, машины не трогаются с места, а еще глубже увязают в болотном месиве. Слышны выкрики, громкие отрывистые команды, упреки, ругань. Однако все это нисколько не спасает положения, которое остается критическим до тех пор, пока не появляется человек с ясной головой и сильной волей. Он отдает несколько четких приказов и восстанавливает положение. Но времени уже потеряно столько, что батальон майора Зигеля опаздывает на несколько часов. А когда рассветет, будет совсем поздно. Высадка десанта на противоположный берег реки будет сорвана, и, возможно, сорванными окажутся и другие операции, которые должны следовать за высадкой десанта. Короче говоря, наступательная операция не будет осуществлена.

Генерал Вернер может, конечно, произвести перегруппировку сил и средств, разработать новое решение и отдать соответствующие приказы. Водную преграду, разумеется, придется форсировать с ходу, и притом за короткий срок. Все это генерал Вернер, конечно, может! Он комдив опытный, и штаб у него деятельный, способный, готовый в любую минуту к изменениям обстановки.

Если бы шла настоящая война, комдив, вероятно, тан бы и поступил. Ведь в военное время обстановка часто меняется, войскам порой приходится нести огромные потери и противник действует не так, как мы предполагаем. Искусство же управления войсками на поле боя как раз в том и заключается, чтобы быстро и разумно реагировать на неожиданные изменения обстановки, вырвать инициативу из рук противника и в итоге добиться успеха…

Вот, собственно, почему полковника Шанца мучили мысли о застрявшем в болоте батальоне. Казалось бы, он должен был спокойно воспринять и такой вариант, поскольку именно он давал командирам, штабам и солдатам возможность научиться действовать и в сложных условиях. Полковник Шанц откинулся на спинку сиденья и в который раз попытался отогнать невеселые мысли. Он чувствовал себя уставшим от этих дум. А может, в довершение всего он потерял контроль над собой?

Стоило только Шанцу подумать об этом, как к нему вернулась бодрость. Всматриваясь вперед, он с нетерпением ожидал появления заболоченного участка.

Вскоре лес действительно отступил. Кинцель остановил машину — перед ним лежала ровная местность, скрытая темнотой. Кругом стояла тишина. Присмотревшись, они наконец различили следы бронетранспортеров на земле.

— Фары! Включить фары! — приказал полковник.

Яркий, слепящий до боли свет вырвал из темноты участок местности — никакого болота здесь не было. Напротив, их взорам открылось самое настоящее озимое поле с густыми, высотой в ладонь, всходами, на котором оставили четкие следы колеса бронетранспортеров.

Кинцель вылез из машины и побежал на поле. Нагибаясь, он обеими руками ласково дотрагивался до всходов, гладил их. Затем он выпрямился и жестами подозвал к себе полковника.

— Они все сделали! — радостно восклицал он. — Они осушили болота!

— Что такое? — спросил Шанц. Подойдя к водителю, он тоже дотронулся до всходов.

— Они осушили болото! — взволнованно говорил Кинцель. — Осушили!..

— Вы в этом уверены?

— Это так же верно, как то, что я Кинцель. На этом месте было самое настоящее болото!

— А вы не ошибаетесь?

Кинцель покачал головой, гладя руками шелковистые всходы.

— Они это сделали! — повторил он убежденно и добавил: — И сделали за то время, пока я служу в армии. Вот это да!

И Кинцель принялся рассказывать полковнику о том, что было на этом месте два года назад. Тогда решили обследовать всю заболоченную местность в округе. Когда в нескольких местах выкопали канавы глубиной до метра, то натолкнулись на слой песка толщиной не более двадцати сантиметров, а под ним, как оказалось, покоился культурный слой прошлых веков, и притом плодородный. Глубже проходил глинистый слой, который и не пропускал воду.

— Такими вот болотами в республике занята территория в сто пятьдесят тысяч гектаров, — говорил Кинцель. — Только в нашем районе болота занимают площадь в пятьдесят тысяч гектаров, а ведь на этих землях, если их осушить, можно выращивать неплохие урожаи зерновых. Вот, посмотрите! — показал он рукой на поле.

Затем Кинцель рассказал о том, как у них был изобретен специальный плуг, позволяющий вести пахоту на большую глубину. Весной прошлого года плуг уже был готов, и они решили летом, в сухую и жаркую погоду, пройтись им по заболоченному участку и перевернуть нижний слой земли наверх, а самое главное — разрыхлить почву, оказав тем самым помощь местным мелиораторам. Но все это делалось без Кинцеля: он в это время служил в армии. И вот теперь он собственными глазами видел результаты этой работы.

— Здесь засеяли пшеницу, — пояснил он, — и не какую-нибудь, а озимых сортов.

— Была пшеница, — сказал Шанц, показывая рукой на глубокие следы колес, отпечатавшиеся на поле, — была. — Он взял в руки горсть земли, поднес ладонь к свету и посмотрел на растерзанные, разорванные росточки.

Кинцель бегом бросился к машине и, включив подвижной прожектор, направил его свет на разъезженную колесами полоску поля шириной метров сорок — пятьдесят.

Вернувшись к машине, Кинцель направил прожектор немного левее, в сторону опушки леса — сейчас она была завалена выкорчеванными пнями, крупными камнями, стволами деревьев и ветками. Участок, находившийся справа от опушки, тоже казался непроходимым. Его можно было преодолеть только на танке.

Вернувшись к полковнику, Кинцель сказал:

— И все равно от старого болота здесь мало что осталось. Болото было не очень широким, но вытянутым в длину. По нему-то и прошла колонна бронетранспортеров.

Полковник Шанц сел в машину и приказал Кинцелю объехать поле. На это ушло очень много времени, и хотя они передвигались быстро, в район сосредоточения батальона попали всего за несколько минут до отлета вертолетов, когда винты уже вращались. Полковник проехал вдоль бронетранспортеров, стоявших на опушке леса. Первые вертолеты взмывали в небо, плавно отделяясь от земли. Какое-то время железные стрекозы висели неподвижно, а потом вдруг с необычной легкостью запорхали в сторону леса, казавшегося в этот предрассветный час сплошной темной стеной.

Итак, батальон улетел без полковника Шанца. Еще был слышен звук работающих вертолетных моторов, а полковник уже уловил глухой удар — это был первый залп, который дал дивизион майора Виттенбека. Начался артиллерийский обстрел района, где высаживался воздушный десант. Однако всего этого полковник Шанц видеть не мог: до холма, на котором располагался КП командира дивизии, где находились он сам и его гости, было не менее двух часов езды. Пока Шанц туда доберется, батальон майора Зигеля высадится в назначенном районе, окопается на указанных боевых позициях, а затем, дождавшись подхода своих танков, вслед за ними поднимется в атаку, чтобы развить успех наступления в направлении, отмеченном на карте комдива двумя красными стрелами.

«Безусловно, все так и будет, — подумал полковник Шанц. — Сейчас уже ничто не может помешать батальону выполнить свою задачу. Последний день учений закончится благополучно, как бы закрепив успех всей дивизии…»

Полковник вылез из машины. Пройдя несколько шагов, он потянулся и сразу же почувствовал необыкновенную легкость. Все проблемы — и личного, и служебного характера — показались ему разрешимыми. В этот момент он позабыл даже о полоске озимой пшеницы, по которой проехал батальон, за что командир обязательно понесет наказание.

Усталость постепенно овладевала полковником. Тяжело ступая, Шанц медленно вернулся к машине и попросил у Кинцеля одеяло. Улегшись на заднее сиденье, он накрылся и забылся тяжелым сном. Во сне он видел зеленые всходы озимых, которые поднимались, как только колонна стальных машин проезжала по ним. Солдаты махали Шанцу из машин, смеялись, и он узнавал лица тех, с кем встречался на учении. Он искал среди них своего сына, но так и не нашел…

Глава 10

Полковник Шанц проспал почти восемь часов. Проснулся он так же внезапно, как и заснул. В машине, кроме него, никого не оказалось. Снаружи было тихо, светило солнце. Где-то рядом слышался плеск воды и фырканье. Шанц вылез из машины и увидел своего водителя, который умывался на берегу озера.

Озеро имело вытянутую форму, и до противоположного берега было не менее километра. Жители трех селений, расположенных около озера, превратили это место в зону отдыха. Для этой цели они навезли на берег речного песка. По спокойной водной глади безмятежно плавали лебеди и утки. Со стороны реки, до которой отсюда было километра два, прилетали чайки, кружились над озером и снова улетали. Никаких дач на его берегах не было построено. Советы трех общин приняли совместное постановление, которое строго-настрого запрещало сдавать кому бы то ни было здешние земли в аренду. А бургомистру Барсекова Рут Древен удалось это постановление утвердить в двух официальных инстанциях.

Раздевшись до пояса, Шанц закатал брюки по колено и вошел в воду. Хорошенько вымывшись, он до красноты растер тело махровым полотенцем.

Когда Шанц вышел на берег, Кинцель рассказал ему, что утром они догнали колонну бронетранспортеров и присоединились к ней. Сейчас колонна находится в нескольких сотнях метров от озера, в лесу, где водители ждут приказа на возвращение в расположение батальона.

— А полевой кухни там, случайно, нет? — поинтересовался Шанц.

— Есть, и не одна. И они вовсю дымят.

— Вот и хорошо!

Шанц не торопился. Первичный разбор мог состояться не раньше вечера, так как штабы да и сами части еще не готовы к нему. Они съезжались в назначенные для них районы сбора, занимались чисткой оружия, мелким ремонтом, приводили в порядок боевую технику. Особенно оживленно было в душевых палатках, установленных у водоемов. Гауптфельдфебели вскрывали ящики и коробки, в которых они хранили свои богатства: шоколад, конфеты, печенье… В частях и подразделениях проходили первые построения и собрания. Многие солдаты получили поощрения и благодарности.

После учений командиры частей и подразделений должны были отобрать особо отличившихся солдат, унтер-офицеров и офицеров и вручить им приглашение на традиционный бал, который обычно устраивали в Барсекове. Командиры подразделений и офицеры-политработники, составляя списки участников бала, всегда оказывались в довольно трудном положении. По опыту предыдущих лет они знали, что те солдаты, кто обнаружит себя в списках, уйдут радостные и восторженные, а те, кто не обнаружит, — разочарованные. Огромная популярность бала в Барсекове объяснялась тем, что на нем присутствовало столько девушек, сколько в кафе военного городка не собиралось и за целый месяц.

В одном только студенческом общежитии в Барсекове жили более двухсот девушек — будущих зоотехников, а в бывшем помещичьем замке уже двадцать лет размещался педагогический институт. Желающих же побывать на этом балу было столько, что потребовалось бы организовать не один бал, а целых пять, чтобы на них могли побывать все солдаты, участвовавшие в учениях.

Полковник Шанц находился у гауптфельдфебеля Килиана, обслуживавшего одну из походных кухонь, когда в район сосредоточения прибыл батальон майора Зигеля, прибыл в полном порядке.

Большинство солдат и унтер-офицеров из батальона майора Зигеля в первый раз поднялись на вертолетах. Полковник Шанц снова пожалел, что опоздал к посадке десанта на крылатые машины и потому не видел, как солдаты вели себя во время полета и как они действовали в десанте. Вскоре роты распустили, и солдаты не спеша направились к своим бронетранспортерам, где их с нетерпением ожидали водители и те немногие, кто не был допущен к полету на вертолетах.

— Ну, любезный пастушок, — шутливо обратился Литош к Ульриху Фихтнеру, — наверное, здорово испугался?

Фихтнер нисколько не обиделся и с улыбкой помахал водителю рукой.

Через несколько минут взвод лейтенанта Анерта разбился на небольшие группки. Одни солдаты толпились неподалеку от своих машин, другие собрались в месте, отведенном для курения. И сразу же начались разговоры, воспоминания и о самом полете, и о высадке десанта. Парни делились впечатлениями, отвечали на вопросы тех, кто не летал, не стесняясь признавались, как поначалу слегка трусили, потому что не знали точно, что их ждет. Лейтенант Анерт сидел между Литошем и ефрейтором Айснером и угощал их сигаретами.

Майор Пульмейер еще издалека завидел полковника Шанца и быстрым шагом пошел ему навстречу. Ротный протер уставшие глаза и несколько раз поморгал — вероятно, пытался таким образом отогнать сон. Вид у него был такой, будто он вот-вот заснет на ходу.

— Дружище, тебя, кажется, можно поздравить? — спросил Шанц.

Пульмейер кивнул:

— Командир дивизии прямо на месте объявил благодарность всему батальону…

Шанц решил пока ничего не говорить майору о потравленном участке озимой пшеницы, хотя, собственно, для этого и приехал сюда. Ему не хотелось омрачать настроение командира роты. Пусть сначала порадуется. Он и его солдаты с полным правом заслужили поощрение, а об остальном узнают и позже.

Через полчаса Шанц случайно услышал разговор Фихтнера с Литошем, когда солдаты получали завтрак. Говорили, разумеется, о предстоящем бале.

— Надеюсь, что найду свою фамилию в списке приглашенных, — сказал Ульрих Литошу. — Мне бы этого очень хотелось. Буду рад, если встречусь там с тобой…

Лоре Вернер стояла возле забора детского сада. Забор был новый, и доски еще пахли смолой. С того вечера, когда Лоре провожала молодую учительницу, она хоть раз в день приходила сюда и молча смотрела на детей. Шум, который они поднимали во время игр, их смех и проказы, пение и слезы уже не причиняли ей боли. В душе она завидовала каждой матери, которая входила в эти ворота. Завидев мать, малыш с радостным криком бросался ей навстречу. Только стоя возле этого забора, Лоре Вернер наконец поняла, что слово «привыкнуть» теперь для нее не чужое — оно обрело совершенно иное значение.

Положив руки на верхнюю перекладину забора, Лоре представляла себе, как в один прекрасный день войдет в ворота и подойдет к ребенку, который уже дожидается ее прихода, а когда она наклонится к нему, он обнимет ее ручонками за шею и ласково назовет мамочкой.

Правда, ребенок, которого рисовала в своем воображении фрау Вернер, всегда был на удивление похож на Катрин, более того, он даже говорил ее голосом. Лоре воспринимала это как упрек, чувствовала, что в эту минуту ей сильнее, чем когда бы то ни было, не хватает Катрин. Образ дочери по-прежнему заслонял от нее всех других детей. Но Лоре надеялась, что так будет до тех пор, пока она только намеревается взять на воспитание ребенка, до тех пор, пока она не почувствует, что способна на такой шаг.

Возле песочницы стояла Фридерика Шанц. Девушка наклонилась, раскинула руки широко в стороны, и в тот же миг ей навстречу сломя голову бросились двое близнецов. Все трое радостно рассмеялись. Затем Фридерика принялась стряхивать песок, прилипший к их пальтишкам. Лицо у девушки покраснело, и Лоре заметила у нее несколько веснушек возле носа. То и дело перебивая друг друга, близнецы выкладывали сестре свои новости. Фридерика с завидным терпением успокаивала их, а уж затем по очереди выслушивала.

Они прошли мимо фрау Вернер. Фридерика неожиданно остановилась, поздоровалась и, судя по всему, хотела что-то сказать Лоре, но медлила. Фрау Вернер ответила на ее приветствие кивком. Ей очень хотелось, чтобы девушка задержалась.

Наконец Фридерика улыбнулась и проговорила:

— Знаете… завтра утром я еду… Если хотите, могу захватить вас. Довезу до самого Барсекова.

— И когда вы выезжаете?

— Сразу после смены, — ответила Фридерика, — в половине третьего.

— Конечно, я с удовольствием поеду с тобой.

— Но только никому ни слова. Пусть наш приезд будет сюрпризом.

Фрау Вернер согласно кивнула. Она не знала, зачем девушке понадобилось ехать в Барсеков, она даже не догадывалась об этом, да ее, собственно, нисколько и не интересовало, кого Фридерика хотела удивить своим неожиданным приездом. Лоре просто обрадовалась тому, что ей не придется сидеть и ждать, когда вернется муж. Так она увидит его, по крайней мере, на целые сутки раньше.

— Спасибо за приглашение, — сказала Лоре. — Я очень рада.

— Я тоже…

Девушка пошла дальше своей дорогой, а ее братишка и сестренка вновь защебетали, перебивая друг друга.

Внимание Фридерики Шанц тронуло фрау Вернер. С тех пор как она приехала в военный городок, она не слишком часто встречала такое отношение к себе. Многих женщин она просто не знала, а кое-кого из числа тех, кто жил тут уже давно, она сторонилась, что, с одной стороны, было в какой-то степени связано со смертью Катрин, а с другой — с должностью, которую занимал ее супруг. Круг женщин, регулярно собирающихся у ее сестры, стал ей чуждым, она не разделяла их мысли и чувства.

За спиной Лоре Вернер кто-то затормозил и раздался велосипедный звонок. Фрау Вернер вздрогнула. Оказалось, что это Марлис, Она ехала из магазина и, увидев Лоре, остановилась.

— Вон она пошла, — бросила Марлис Ляйхзенринг, показывая на Фридерику Шанц. — Представь себе, Лоре, сегодня она получила письмо от Виттенбека.

— Ну и что из этого?

— Неужели тебе ничего не говорит эта фамилия?

Лоре Вернер недоуменно пожала плечами, а Марлис торопливо заговорила:

— Виттенбек и есть тот самый майор, который на вечере двадцать восьмого февраля первым пригласил ее танцевать. Теперь ты понимаешь? Незадолго до начала учений он отказался от ордера на квартиру. А сегодня эта девчонка получила от него письмо!

Лоре Вернер внимательно посмотрела на сестру. Марлис раскраснелась от ветра и быстрой езды на велосипеде, и ее лицо, с темными, невыщипанными бровями, с высоким выпуклым лбом, казалось сейчас по-девичьи юным.

Марлис глядела вслед уходившей Фридерике, но по выражению ее лица трудно было что-нибудь понять. Впрочем, она и прежде была скрытной.

— После этого письма даже слепому ясно, что теперь будет… — сказала Марлис.

— Ты думаешь?.. — перебила сестру Лоре и тоже посмотрела вслед Фридерике, которая уже сворачивала в переулок.

— Именно об этом я и думаю, — продолжала Марлис и, подталкивая свой велосипед, пошла рядом с Лоре, не переставая говорить: — До сих пор она вешалась только на холостых, а теперь и за женатых принялась. Но она забыла про нас…

— Про вас? Кого ты имеешь в виду?

— Ну, фрау Кристиан, меня или фрау Кунце.

— А ты уверена, что вы не ошибаетесь?..

— Готова поспорить! — Эти слова Марлис произнесла с такой убежденностью, что Лоре замолчала.

Фрау Вернер жила далеко от этого поселка и почти совсем не знала Фридерику, чтобы принять ее сторону, а тем более защищать ее. Она была уверена, что ей вмешиваться не стоит, поскольку это бессмысленно. Так же она поступила и в тот вечер, когда обсуждался рисунок будущего ковра для фойе Дома Национальной народной армии.

Тем временем сестры дошли до переулка, в который совсем недавно свернула Фридерика с детишками. Девушка еще не скрылась из вида. Она играла с близнецами, пряталась за дом, а детишки искали ее и, как только находили, так и висли у нее на шее. Они громко смеялись, и их смех и отдельные слова доносились до Лоре и Марлис. Фридерика вдруг споткнулась и упала, а малыши с веселым хохотом повалились на нее.

— Она еще не раз упадет, — презрительно заметила Марлис.

— Вы так много плохого о ней говорите, что она поневоле станет такой, — упрекнула сестру Лоре. — Зачем вы вмешиваетесь в ее жизнь?

Марлис ничего не ответила ей и двинулась дальше. Тогда Лоре догнала ее и, положив руку на руль велосипеда, повторила свой вопрос. Марлис густо покраснела — в детстве она всегда так краснела от стыда, от замешательства или от гнева, а потом внезапно умолкала и куда-нибудь быстро уходила. Но сейчас ей уже не пятнадцать лет, и теперь она никуда не убегала, а сначала возражала, быстро и горячо, а затем постепенно успокаивалась, и краска сходила с ее лица.

Марлис упрямо повторяла, что они не допустят, чтобы Фридерика Шанц разбила семью. Правда, им следовало бы вмешаться раньше и потребовать от Шанца и его жены навести наконец порядок в своей семье. Они уже не имеют права молчать и, само собой разумеется, обязаны поговорить с майором и сообщить обо всем в его партийную организацию.

Лоре Вернер молча взглянула в лицо сестры. Оно казалось вполне дружелюбным, и только строгие складки в уголках рта придавали ему строгое выражение.

Фрау Вернер не понимала, зачем женщины затевают все это.

— Знаешь, Марлис, — неторопливо начала она, — мне кажется, кто-то из вас прочитал это письмо и дал волю своей фантазии.

— У каждого человека должно быть чувство ответственности! — Марлис крепко сжала губы. Она хотела ехать дальше, но Лоре нажала на ручной тормоз и задержала велосипед.

Лицо фрау Вернер побледнело, и Марлис показалось, что сестра плохо себя чувствует. Лоре вообще ни с кем не спорила, редко высказывала свое мнение, а если когда и говорила, то не обращала внимания, соглашаются собеседники с ней или нет. Но зато другие всегда прислушивались к тому, что она говорила. Марлис в детские годы особенно остро чувствовала первенство сестры и, как могла, противилась этому. Однако все это осталось в прошлом. Со временем у Марлис появились собственные дети, которые постоянно о чем-то спорили друг с другом.

— Послушай, Лоре, — начала она, — мы не имеем права вести себя по принципу: «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю», не имеем права пускать все на самотек…

— Дорогая сестра, ты не совсем точно сказала о трех заповедях. Значение их таково: «Не вижу ничего плохого, не слышу ничего плохого, не говорю ничего плохого». — Лора убрала руку с велосипеда, и сестры медленно пошли дальше.

Марлис немного подумала, а затем сказала:

— Не хватает еще четвертой заповеди: не делаю ничего плохого…

— А что же собираетесь предпринять вы?

— Сегодня вечером мы пойдем к Фридерике Шанц.

Услышав это, Лоре Вернер снова остановилась и посмотрела на сестру так, как она это делала в детстве, много лет назад, когда сестры часто делились своими планами и желаниями, советовались друг с другом. И если Лоре смотрела на нее так, как сейчас, то это означало, что идея Марлис никуда не годится. Воспоминание об этом разозлило Марлис.

— Скажи, а почему ты, собственно, защищаешь эту Фридерику? — спросила она.

— Фридерика вовсе не нуждается в моей защите, она в состоянии сама себя защитить, — строго оборвала ее фрау Вернер. — А вы не имеете никакого права врываться в дом только потому, что вас мучают какие-то подозрения. Вы не должны…

— Ты хочешь нас отговорить от этого?

— Я… — Фрау Вернер замолчала и покачала головой: — Нет, делайте, как хотите. Сходите к ней, раз уж вы надумали, по крайней мере, доведете свою миссию до конца.

Марлис села на велосипед и уехала, ни разу не обернувшись. Фрау Вернер неторопливо пошла дальше. У нее мелькнула мысль предупредить Фридерику о визите нежданных гостей, но она тут же подавила в себе это желание, решив, что, вероятно, это и хорошо, если они встретятся. Может быть, побывав у Фридерики, женщины поймут то, чего не понимали до сих пор?..

Около восьми часов вечера за Марлис зашли фрау Кунце и фрау Кристиан. Серьезный тон, каким они совещались, их торопливость и решимость делали их смешными и трогательными. Фрау Вернер не проронила ни слова.

Гудрун Шанц стирала белье, когда в дверь позвонили. Вытерев руки передником, она вышла на веранду. На лестнице, перед дверью, стояла Марлис Ляйхзенринг, а позади нее — еще две женщины.

Пока пришедшие здоровались с фрау Шанц, она ломала голову относительно цели их прихода. Может, она позабыла о каком-нибудь собрании или заседании? Но до сих пор никто ни разу не заходил за ней, прежде чем идти на собрание. Неожиданно женщины замолчали. Фрау Кунце, почтальонша, поднялась на две ступеньки и остановилась рядом с невысокой фрау Ляйхзенринг. Сегодня днем фрау Кунце уже заходила сюда, чтобы вручить письмо для Фридерики, хотя могла просто опустить его в почтовый ящик. Однако она почему-то не пожелала этого сделать. Небрежно держа конверт двумя пальцами, она протянула его фрау Шанц через забор и сказала:

— Вот возьмите письмо для вашей дочери!

Стоило только Гудрун вспомнить эту сцену, как она сразу же поняла, зачем пришли эти женщины, пришли, собственно, не к ней, а к Фридерике.

— Моей дочери нет дома, — сказала фрау Шанц.

Женщины растерянно переглянулись.

— Можно нам подождать ее? — спросила фрау Купце.

Гудрун Шанц замотала головой, правда не очень решительно, но от двери, которую загораживала, не отошла ни на шаг.

Женщины снова переглянулись. Чего они хотели от Фридерики, Гудрун не знала. Но именно фрау Кунце и фрау Кристиан первыми в поселке перестали здороваться с фрау Шанц, а когда она случайно встречала их в магазине или на улице, то слышала, как они нарочито громко нелестно отзывались о Фридерике. Знала Гудрун и то, что эти женщины ничего не придумывали. Фридерика сама время от времени давала им пищу для разговоров. Гудрун было стыдно слушать эти пересуды, и она в душе желала, чтобы дочь поскорее уехала куда-нибудь из поселка. Карл никогда не сердился на нее за это и, если она заводила разговор о дочери, просто отмалчивался. Даже если она рассказывала ему о Фридерике что-нибудь новое, он все равно предпочитал помалкивать. А для Гудрун его молчание было хуже любой ссоры, потому что оно как бы означало: «Мне нечего к этому добавить…»

Гудрун Шанц не отошла от двери и тогда, когда женщины повторили, что хотели бы дождаться Фридерику. Если бы они пришли к Гудрун дней пять-шесть назад, она пропустила бы их в дом, даже пригласила бы в гостиную. Но за последние дни в отношениях между матерью и дочерью что-то изменилось, и это радовало Гудрун. И хотя она не отдавала себе ясного отчета, в чем именно заключались эти перемены, она готова была принять сторону дочери.

На лице бездетной фрау Кристиан появилось выражение нетерпимости и упрека. По-девичьи полные губы кассирши постепенно растянулись в ширину, затем она их крепко сжала, а потом слегка приоткрыла рот. Глядя на нее, можно было подумать, что она беззвучно ругается.

— У нас сложилось такое мнение, — громко и решительно начала фрау Купце, — что ваша дочь намерена разбить одну семью…

Эта фраза так подействовала на Гудрун Шанц, что она даже отодвинулась от двери, на мгновение открыв женщинам дорогу в дом, однако тут же вернулась на место. Она вспомнила вчерашний день, вспомнила, как в комнату вошел Стефан, а позади брата, легонько подталкивая его к матери, шла Фридерика. Это она разыскала парнишку и привезла его домой. За это мать простила дочери все.

— Я не знаю, куда ушла Фридерика и когда вернется, так что ждать ее нет никакого смысла.

Когда фрау Кристиан услышала эти слова, губы ее побледнели и стали почти безжизненными.

— Письмо, которое она получила, — начала объяснять фрау Купце, — имеет очень важное значение. Я полагаю, что вы, как мать, заинтересованы, чтобы мы дождались вашей дочери. Разве мы не можем подождать ее вместе с вами?

— Нет, — решительно проговорила Гудрун. — Поймите меня правильно, я не… — Она подняла плечи и замолчала, не желая больше ничего объяснять этим женщинам.

В душе Гудрун понимала их — недаром до сих пор она ни одну из них ни разу не упрекнула в том, что они вмешиваются в личные дела ее дочери. Однако, понимая этих женщин, она не хотела, чтобы они встретились с Фридерикой, ведь для них девушка была чужой.

С того дня как начались учения, Гудрун многое пережила, многое прочувствовала, но разве могла она все это объяснить женщинам, которые вряд ли поняли бы ее. И все-таки Гудрун хотелось сказать этим трем посетительницам что-нибудь такое, чтобы они поняли ее состояние и подумали об этом, идя домой.

— Уважаемые женщины, — проговорила она, — а не лучше ли будет, если мы, моя дочь и я, сами во всем разберемся? Ведь это в первую очередь касается нас.

— Ну, что я вам говорила?! — воскликнула фрау Кристиан, обращаясь к своим спутницам. — Перед нами глухая стена. Человек, который мирился с таким образом жизни своей дочери не один год, никогда не поймет нас!

— Но это ведь… совсем не так! — возразила Гудрун кассирше.

Однако фрау Кристиан уже повернулась и направилась к садовой калитке. Сделав несколько шагов, она остановилась и бросила:

— В таком случае мы будем вынуждены обратиться в другое место, и обратиться вполне официально!

— Бросьте вы это, прошу вас… Что вы знаете о моей дочери?

— А вы сами что знаете? — спросила фрау Ляйхзенринг. — Что вы-то знаете о ней?

Следом за кассиршей и остальные женщины направились к калитке.

— Я вас очень прошу, оставьте нас в покое! — взмолилась Гудрун Шанц.

Спустившись со ступенек, фрау Кунце остановилась:

— Вы хотите, чтобы вас оставили в покое, а вот ваша дочь кое-кого не оставляет в покое, а ведь майор Виттенбек женат, к тому же у него есть сын.

Фрау Ляйхзенринг, словно в подтверждение этих слов, кивнула. Женщины, не попрощавшись, вышли на улицу, громко хлопнув калиткой.

Гудрун Шанц смотрела им вслед. Ей очень хотелось, чтобы кто-нибудь обернулся. Словно угадав ее желание, фрау Ляйхзенринг не только оглянулась, но и остановилась и посмотрела на нее. Потом, недоуменно пожав плечами, пошла за своими подругами.

Гудрун Шанц прислонилась к косяку двери. Улица была пуста, шаги трех женщин уже стихли. Фрау Шанц почувствовала себя оскорбленной…

Примерно через час с прогулки вернулась Фридерика. Она ходила в лес к своей березке. Кора деревца в темноте казалась особенно светлой. Почки на березе налились, она заметно подросла.

Даже вернувшись домой, Фридерика все еще ощущала запах влажного весеннего леса. Войдя в свою комнату, она блаженно улыбнулась, зажгла свечу, поставила на проигрыватель любимую пластинку, уселась поудобнее в кресло и уже в который раз взяла в руки письмо. Она представляла, как войдет вслед за Виттенбеком в зал для танцев. Все будут смотреть на нее, а она — на него. Как он поведет себя? Вариантов может быть много: от явного удивления, которое будет замечено всеми, до вежливой холодности…

Неожиданно на пороге комнаты появилась мать и спросила:

— Не выпьешь ли со мной чашку чая?

— Охотно, — согласилась дочь.

Она встала, подошла к матери и сняла с нее фартук.

— Я всегда забываю о нем, — улыбнулась фрау Шанц.

Обе подошли к столу. Фридерика попыталась вспомнить, когда в последний раз беседовала с матерью с глазу на глаз. Несколько недель назад, а может быть, несколько месяцев, а то и целый год? Она не могла сказать этого точно, ведь пропасть, образовавшаяся между ними, определялась не временем. Комната у Фридерики была изолированная и служила ей прибежищем от невзгод.

Разлив чай по чашкам, Гудрун не села, а остановилась позади дочери. И Фридерику охватило радостное чувство от того, что мать стоит за ее спиной. В любую минуту можно было дотронуться до нее, тихо заговорить. А когда мать положила ей на плечи руки, Фридерика даже глаза закрыла. В детстве, когда она, замерзшая, продрогшая, возвращалась с улицы, мать всегда согревала ей руки и ноги.

Не отнимая рук, мать легонько пошевелила пальцами. Фридерика положила свои руки на них и почувствовала, какие они шершавые. От рук матери пахло хлебом, молоком, печным дымом и чистым бельем. А как радовались эти руки вчера!

Фридерика втолкнула Стефана в комнату, и мать поднялась из кресла. Ни мать, ни сын не проронили ни единого слова и молча приближались друг к другу. Затем мать прижала Стефана к себе, и он положил голову ей на плечо. Фридерика видела, как руки матери скользили по плечам Стефана. Они были такими белыми и подвижными, что Фридерике почему-то показалось, что они радуются. Такие руки не могут не простить. Да разве кто-нибудь прощал чаще матерей?

Вчера все произошло так, как представляла Фридерика. Стефан вернулся домой, и все стало на свои места. И все-таки Фридерика не знала свою мать. Неожиданно руки матери сползли с плеч сына, одной рукой она приподняла его голову за подбородок, а другой, сильно размахнувшись, ударила по щеке раз, другой. Фридерика вздрагивала при каждом ударе, но Стефан принял эти пощечины как вполне им заслуженные.

Мать и словом не обмолвилась о бегстве Стефана из дому, не поинтересовалась, куда он потратил деньги, снятые со сберкнижки.

Теперь Фридерика блаженствовала в тиши родного дома. В чашках дымился чай. Довольно долгое время Фридерика чувствовала себя в этом доме чужой, сейчас же ее охватило радостное чувство обретения того, что она когда-то утратила и не надеялась найти.

— Рике, — тихо произнесла мать, — кто такой этот Виттенбек?

Дочь немного помедлила, не зная, стоит ли отвечать на этот вопрос. Наверное, завтра вечером она сможет что-нибудь рассказать матери, но сейчас… Фридерика не спешила с ответом вот почему: она долго считала, что мать вообще не сможет ее понять, а теперь, когда контакт между ними наконец-то установился, дочь сомневалась, поймет ли мать, какие чувства она питает к Виттенбеку. Фридерика боялась нарушить только что установившийся контакт. «Но что-то же я должна ей сказать, — думала она. — А почему бы сразу не выложить самое главное?..»

Почувствовав, как руки матери снова сжали ее плечи, Фридерика закрыла глаза и сказала:

— Это один офицер… к тому же… он женат…

Фридерика подняла взгляд на мать. Лицо матери оставалось спокойным — широкоскулое, с довольно крупным носом, красивыми полными губами и голубыми глазами, похожими на небо в жаркий июльский день. В лице матери было что-то такое, что невольно заставляло вспомнить ландшафт Пригница, где прошла ее молодость, неброский, но запоминающийся. Фридерика не раз бывала в тех краях. Впервые она посетила Пригниц в детские годы, а позже, когда стала более наблюдательной, заметила или, вернее, открыла, как хорошо смотрится ее мать на фоне этого ландшафта, пронизанного тишиной и духом доброты.

— А ты откуда о нем узнала? — поинтересовалась Фридерика.

Мать кратко рассказала дочери, как их посетили три гарнизонные дамы, которых она, однако, не пустила в дом. Поведение матери чрезвычайно удивило Фридерику.

Мать села в кресло напротив дочери и спросила, что же теперь будет, как представляет себе Фридерика своя дальнейшие отношения с Виттенбеком и о чем он написал ей в письме.

Фридерика достала из сумочки письмо и положила его на стол перед матерью. Гудрун сегодня уже держала его в руках. Конверт был запачкан, уголки помяты, но письмо не было распечатано. Оказалось, что Фридерика никак не решалась вскрыть его. Она брала конверт в руки, прощупывала его пальцами, разглядывала на свет, как будто так можно было узнать, что в нем содержалось.

Глядя на письмо, Фридерика открылась матери. Она рассказала ей о своем чувстве, о своих надеждах и опасениях. Мать слушала не перебивая. И Фридерика была с ней откровенна, как никогда прежде. После обеда она кое-что все же выяснила — она нащупала половинку своей фотографии. Виттенбек, видимо, прислал ей фото обратно. Но зачем? С какой целью? Майор относился к числу порядочных людей, которые всегда добиваются ясности, а если не решаются пойти на объяснение, то сообщают об этом письменно.

Получив письмо, Фридерика пошла в лес, к своей любимой березке, чтобы там прочесть его. Там, как ей казалось, она легче могла пережить то, что ее ожидало.

Возле березки Фридерика села на пенек. Она припомнила все свои встречи с Виттенбеком. Их оказалось не так уж много, но ни один мужчина до сих пор не интересовал ее так, как он, ни один не доставлял столько радости и муки. Прежде Фридерика не стала бы долго колебаться и вскрыла бы письмо. Однако сейчас она решила не делать этого, ведь если бы в нем было что-нибудь плохое, она бы не поехала в Барсеков, а ей так хотелось еще раз увидеть майора, поговорить с ним и по его поведению определить, как он к ней относится.

— Завтра я поеду в Барсеков, а письмо возьму с собой. Что ты на это скажешь? — спросила Фридерика у матери.

Гудрун Шанц только кивнула. «Женщины, безусловно, правы, — подумала она. — Фридерика вмешалась в чужую семейную жизнь. Они не знают одного — Фридерика по-настоящему полюбила этого майора…»

— Знаешь, что я тебе скажу: поезжай! По крайней мере, все выяснишь. Поезжай, Рике!

Фридерика встала и, опустившись на пол у ног матери, положила голову ей на колени.

«Она должна туда поехать, — думала Гудрун Шанц. — Обязательно должна поехать, только вот не знаю, чего ей пожелать…»

Майор Пульмейер стоял перед лейтенантом Анертом, который даже в фуражке был на целую голову ниже его. Пульмейер охотно сел бы, чтобы лейтенант не страдал от своего маленького роста, но сесть было не на что. В эту минуту командир роты был готов пойти на что угодно, лишь бы успокоить лейтенанта и дать ему возможность откровенно рассказать, как они потравили озимое поле.

Донесение о потраве посевов поступило в штаб батальона вчера вечером. Майор Зигель и майор Пульмейер вдвоем обсудили случившееся. Они сознавали, что за это ЧП несут ответственность наравне с лейтенантом Анертом.

В конце обсуждения комбат сказал:

— Анерта вызови на завтра. Сообщишь ему об этом только утром, пусть ночь поспит спокойно. — И тут же спросил Пульмейера: — А что бы ты сделал на его месте?

Ротный пожал плечами:

— Спроси что-нибудь полегче. Если бы мы выбрали другой маршрут, то не успели бы к назначенному часу.

Майор Зигель махнул рукой. Он встал, походил взад и вперед по палатке, затем закурил сигару и сделал несколько глубоких затяжек.

Майор Пульмейер вызвался было поехать в штаб дивизии вместо Анерта, но генерал Вернер приказал прибыть в Барсеков майору Зигелю и лейтенанту Анерту…

И вот теперь майор Пульмейер тихо сказал:

— Идите, товарищ лейтенант, майор Зигель ждет вас.

— Слушаюсь!

— Ни пуха тебе! — пожелал ему вслед майор.

Но лейтенант уже не слышал этих слов ротного. Он шел, широко шагая, словно на учебном плацу.

Майор же стоял и думал о том, что ему все же следовало поехать в штаб дивизии вместо Анерта. Сообщив лейтенанту, что его взвод назначается в головную походную заставу, ротный сначала волновался. Но чем дальше они продвигались, тем спокойнее он становился, уверовав, что лейтенант точно выполнит приказ и приведет колонну в назначенное место в срок. И все-таки, когда они встретились на месте посадки в вертолеты, командир роты испытал удивление: ведь лейтенант Анерт прибыл туда вовремя, не заблудившись в пути. Порадовало майора и то, что лейтенант действовал совершенно самостоятельно и за время марша ни разу не обратился к нему за помощью или советом. На связь он выходил только тогда, когда ожидал подхода основных сил к естественным препятствиям, к труднопроходимым участкам и к местам, где нужно было менять направление движения. Во время этого ночного марша лейтенант Анерт зарекомендовал себя с хорошей стороны, если бы не это злополучное поле с озимой пшеницей.

Командир роты вполне допускал, что в темноте лейтенант принял поле за самый обыкновенный луг. Позже, следуя за ним по пятам, ни сам Пульмейер, ни другие командиры не заметили потравленного поля, а должны были бы заметить.

И во время высадки десанта с вертолетов лейтенант Анерт действовал отлично. Его взвод первым оказался на земле: сначала из вертолета выпрыгнул Ульрих Фихтнер, за ним последовали другие солдаты. Взвод лейтенанта Анерта раньше других вышел к огневой позиции и занял ее…

Майор Пульмейер видел, как Анерт появился на просеке и залез в бронетранспортер, в котором его ждал майор Зигель.

Неожиданно к Пульмейеру подошел Литош и сказал:

— Это я во всем виноват! Я во всем виноват, — повторил он еще раз.

— Чепуха! Вы просто ехали, и все, — успокоил его Пульмейер.

— Я не хотел ехать, товарищ майор, — начал объяснять Литош.

— Почему?

— Я говорил, что не поеду по полю.

— И кто же тебя заставил?

— Лейтенант Анерт.

Майор удивленно уставился на солдата. Литош прослужил у него почти год, и Пульмейер считал, что хорошо знает его. А вот на тебе! Сначала Литош задержал в районе учений американскую машину, а потом отказался выполнить приказ командира… Однако сейчас майора интересовало совсем другое.

— Юноша, лейтенант Анерт понесет ответственность за свой проступок, — пытался успокоить солдата майор. — Раз вам приказали, то вы не виноваты. Вы же выполняли приказ.

— Я отказался… и тогда он сам сел за руль. Я думал, что он не поедет, а он поехал…

— А что вы могли сделать?

— Но я же тоже должен был соображать!

— Ладно, потом разберемся, — проговорил майор и послал водителя к машине.

Только теперь командиру роты стало ясно, что Анерт вовсе не ошибся. Лейтенант знал, что ехать придется по посевам, и все-таки решился на это. Спор Литоша с лейтенантом мог продолжаться всего несколько секунд, так что майор Пульмейер, следовавший в голове главных сил, даже не заметил столь короткой остановки головной походной заставы. Сам он засеянного поля не заметил и только почувствовал, что земля вдруг стала какой-то мягкой, но так бывало часто, когда машина ехала по мокрому лугу. По-видимому, ущерб посевам был нанесен значительный, с противном случае комбата не вызвали бы в штаб дивизии, а сам инцидент был бы ликвидирован военным комендантом и председателем конфликтной комиссии. Небрежность неопытному лейтенанту Анерту наверняка простили бы. Но дело зашло гораздо дальше, и теперь командир роты временно лишился одного офицера, а может, и не временно, так как на следующих учениях лейтенанту Анерту вряд ли поручат серьезную задачу. А как на это прореагируют другие офицеры? Анерт всего лишь полгода командует взводом, в первый раз участвует в крупных учениях, и так неудачно все сложилось.

Майору Пульмейеру хотелось поговорить с кем-нибудь, поделиться своими мыслями и опасениями. А беседовать откровенно он мог только с одним человеком — со старшим лейтенантом Фрейером, но тот был занят, да и слишком молод. Майору хотелось посоветоваться с кем-нибудь из опытных офицеров — с Шанцем, Зайфертом или Бредовом, ведь речь пойдет не только о лейтенанте, но и о самом майоре, который не представлял, как бы он действовал, если бы оказался на месте Анерта: пощадил бы посевы и объехал поле или, не считаясь ни с чем, выполнил бы полученный приказ? Сейчас его беспокоила собственная нерешительность.

В то время, когда бронетранспортер майора Зигеля, в котором находился и лейтенант Анерт, выехал из расположения батальона, от участка с озимой пшеницей, по которому ночью прошла колонна батальона, отъехали две машины. В первой машине сидели полковник Бредов, которого генерал Вернер послал разобраться с этим ЧП, и два офицера из конфликтной комиссии. Во второй машине — «Жигули» темно-зеленого цвета — ехал Клаус Нойцман, секретарь сельхозотдела районного комитета СЕПГ. Он встретился с Бредовом прямо на потравленном бронетранспортерами поле.

Бродов немного запоздал. Когда он приехал, Нойцман уже ждал его. Во рту у него была травинка, которую он задумчиво жевал.

Увидев Бредова, секретарь посмотрел на него снизу вверх и, выплюнув травинку, сказал:

— Ну и здорово же проехались ваши ребята по нашему полю!

Он подошел, вытер руки о брюки и поздоровался. С полковником Бредовом они были знакомы уже много лет, с тех пор, как работали секретарями Союза свободной немецкой молодежи в районе Шверина. После Третьего международного фестиваля молодежи и студентов они потеряли друг друга из вида и встретились спустя несколько лет совершенно случайно. Когда Бредов стал заместителем генерала Вернера, они стали встречаться чаще.

У Нойцмака было овальное лицо с квадратным подбородком и узкими губами. Когда он смеялся, губы становились почти незаметными. Но сегодня Нойцман не смеялся, его серые глаза смотрели на собеседника строго.

— Иди посмотри, Генрих, — сказал Нойцман полковнику, и тот сразу же отправился осматривать потравленное поле.

После осмотра они поехали в селение и встретились с только что прибывшими туда майором Зигелем и лейтенантом Анертом. Лейтенант стоял между бронетранспортером и «вартбургом» с ярко-красной крышей и двойной красной полосой. Сиденья в «вартбурге» были устланы белым мехом. Возле машины они увидели стройного мужчину, в черной кожаной курте, с маленькой бородкой. Достав из машины папку с бумагами, он сказал, обращаясь к Анерту:

— А знаете, что бы я с вами сделал? Вручил бы вам в руки лопаты и заставил перекопать все поле.

— Коллега Майер, подождите нас, пожалуйста! — крикнул мужчине с бородкой Нойцман.

Майер намеренно обогнул свою машину с другой стороны, демонстрируя таким образом презрение к Анерту, и сам подошел к Нойцману и Бредову. Анерт остался стоять возле машины с видом провинившегося школьника. Он ни словом, ни жестом не прореагировал на ехидное замечание Майера. И полковнику Бредову вдруг показалось, что лейтенант вот-вот сорвется с места и побежит прочь прямо через спортивную площадку, мимо Дома культуры и дальше. Бредов хорошо представлял, какие чувства испытывал в этот момент лейтенант. Примерно такие же, какие испытал он сам в воскресенье на лесной поляне, когда бросил все: и батальон, и вертолеты, и полковника Шанца — и, можно сказать, позорно сбежал. Однако, несмотря на схожесть ситуации, между ним и лейтенантом была разница: как-никак лейтенанту было всего двадцать три года, а ему, полковнику, опытному офицеру, — без малого пятьдесят.

Полковник завидовал проштрафившемуся лейтенанту и охотно поменялся бы с ним местами. То, что сегодня придется пережить лейтенанту, через несколько месяцев начисто забудется, а вот то, что пережил он… Полковник был многим обязан этому лейтенанту, ведь тогда, на лугу, Бредов уж не мог изменить создавшуюся ситуацию. Еще никогда в жизни Бредов не испытывал подобной беспомощности. А лейтенант Анерт помог ему, избавил его и батальон от самого худшего, что могло произойти. Такие услуги не забываются.

И вдруг полковник Бредов подумал о своем сыне. В этом году его произведут в лейтенанты, а в августе или сентябре он будет назначен на должность командира мотострелкового взвода. Вспомнив об этом, Бредов захотел, чтобы его сын был похож на Анерта, чтобы он, как и этот лейтенант, помимо специальных военных знаний и навыков, которые приобретет в офицерском училище, обладал способностью правильно разбираться в обстановке, верно ее оценивать, а уж потом действовать. Сам полковник утратил такую способность, а может, никогда и не обладал ею.

Лейтенант Анерт, который все еще стоял около машины, вдруг почувствовал озноб. «Как часто в жизни успех соседствует с неудачей! — думал он. — Как все переменчиво! Еще вчера меня во всеуслышание хвалили за то, что я в ночных условиях без происшествий привел батальон в заданный район, а сегодня ругают и даже хотят наказать. Но все было бы не так плохо, если бы речь шла только обо мне. В дивизии имеются десятки, даже сотни командиров взводов и рот, которые на следующих учениях окажутся перед подобным выбором. Их, конечно, предупредят об этом случае, и тогда они, принимая решение, начнут медлить, опасаясь действовать самостоятельно. Дискуссии и жаркие споры по этому поводу в дивизии уже начались и продолжаться будут довольно долго…»

— Ну, пошли! — сказал Нойцман лейтенанту и повел его в зал, где заседала конфликтная комиссия.

За столами, стоявшими в виде буквы «П», сидели человек двадцать. Перед ними на специальном стенде висели различные таблицы, графики и карты. Некоторые из карт были похожи на схемы, которые Анерту пришлось вычерчивать перед учениями. Около стенда стоял мужчина с бородкой и держал в правой руке длинную деревянную указку. В зале находились секретарь райкома, председатель сельхозкооператива, два агронома, несколько ученых-селекционеров и бургомистр Барсекова — единственная женщина среди стольких мужчин. Она беспрерывно курила, часто окидывая лейтенанта взглядом, полным дружелюбного любопытства.

Анерт решил, что будет слушать других и отмалчиваться, а чтобы случайно не сорваться, изредка станет посматривать в сторону дружелюбно настроенной женщины-бургомистра.

Первым выступал Майер. Он говорил негромко, но внушительно, как учитель, который объясняет своим ученикам важную тему. Анерт слушал Майера, стараясь не смотреть на него, и улавливал в его голосе нотки легкого злорадства. Майер говорил о цели осушения болот, об уже осушенных площадях, о затратах, с которыми это связано. Все это лейтенант Анерт выслушал довольно спокойно. Насторожился он только тогда, когда Майер сказал, что бронетранспортеры потравили опытное поле.

Оказалось, что поле было засеяно пшеницей по специальному указанию министерства сельского хозяйства. Все сельхозкооперативы, в которых имелись заболоченные участки, с нетерпением ожидали результатов этого эксперимента, чтобы иметь представление, насколько выгодно их осушать. Майер в своем выступлении довольно подробно говорил о том, чего именно они ждали от этого участка, а затем назвал сумму причиненного ущерба, которая оказалась довольно внушительной и удивила не только лейтенанта Анерта, но и большинство присутствующих специалистов.

И лишь только на женщину-бургомистра приведенные цифры, казалось, не произвели должного впечатления. Она все так же дружелюбно смотрела на лейтенанта зелеными глазами, от уголков которых отходили еле заметные морщинки.

Заключая свое выступление, Майер еще раз назвал сумму убытков — двадцать тысяч марок! Положив указку на стол и вытерев перепачканные мелом пальцы, он сказал:

— Однако помимо этого мы понесли несравнимо больший моральный ущерб, который невозможно выразить никакими цифрами. Это я утверждаю как лицо, ответственное за проведение данного эксперимента. — Тут Майер указал на Анерта и повысил голос: — И все это сделал вот этот безответственный офицер, неспособный отличить простой луг от поля. Он промчался на своей машине, не обращая внимания на посевы…

Когда Майер закончил речь и сел на место, все присутствующие повернулись к Анерту, ожидая, что он скажет в оправдание. Но лейтенант молчал, уставившись неподвижным взглядом на свои скрещенные руки, лежавшие на столе. Он смотрел на короткие редкие волоски, росшие на пальцах, которые почему-то напомнили ему скудную растительность на склоне того холма, где они отрывали окон для взвода. Сейчас Анерту очень хотелось вернуться в тот окоп. Там он знал, что ему делать. Именно там к нему пришел первый успех, от которого теперь не останется а следа. Он сам растоптал собственный успех.

Что ему говорить, он не знал, потому что никакие слова не могли улучшить его положения. Никто не станет его защищать, даже майор Зигель, который вчера, после того как закончился последний этап учений, по-дружески похлопал его по плечу, а затем так тепло обнял, что у лейтенанта от радости даже горло перехватило. Бредов тоже вряд ли станет ему помогать. Каждый раз, когда полковник во время учений встречался с солдатами из взвода лейтенанта Анерта, он испытывал раздражение и злость.

«Ничто и никто мне не поможет, тем более что в данной ситуации им нужен козел отпущения. И им буду я…» — думал Анерт.

Неожиданно к полковнику Бредову с вопросом обратился Нойцман:

— Скажите, товарищ полковник, что это были за учения и как они проходили?

Полковник Бредов, ни на кого не глядя, коротко объяснил, что учения проводились в целях дальнейшего совершенствования боевой подготовки, на них присутствовали представители Объединенного командования стран — участниц Варшавского Договора, а также инспектора министерства национальной обороны, которые за отдельные этапы учений поставили оценки «хорошо» и «отлично». Окончательные же результаты пока не объявлены, но и общая оценка должна быть высокой.

— В таком случае разрешите поздравить вас! — с чувством воскликнула Рут Древен.

— Меня лично интересует, чем занимался на учениях лейтенант Анерт, — сказал Нойцман, положив руки на край стола. — Как он показал себя?

— Отлично. Его взвод признан одним из лучших в дивизии, — ответил майор Зигель.

— Вот это я и хотел узнать, — заметил Нойцман. — Продолжая наш разговор, мы не должны об этом забывать.

Услышав это, Анерт стал более внимательным. Последние слова Нойцмана могли оказать влияние на дальнейший ход обсуждения.

— Но ведь мы говорим о поле, — поднялся председатель кооператива, худой и длинный мужчина в сапогах. — Пусть товарищ лейтенант не молчит, а объяснит свой поступок,

— Правильно, — поддержал его Майер, — пусть объяснит!

Анерт снова уставился на свои руки, которые почему-то задрожали. Ему казалось, что все заметили это, и он решил начать говорить только тогда, когда дрожь уймется.

…И лейтенант невольно вспомнил, как вот этими самыми руками он стащил Литоша с места водителя, когда тот на его требование ехать ответил: «Нет!»

— Нет, — сказал Литош, — я не могу!

По голосу водителя Анерт почувствовал, что это не отказ, а скорее просьба.

— Ехать по посевам — это все равно что разрушить дом, я так считаю.

Лейтенант хотел громко и решительно повторить свой приказ, но понял, что не сможет заставить Литоша ехать дальше, даже отдав более категоричный приказ.

— Выбора у нас нет! — выпалил Анерт и столкнул Литоша с сиденья.

Тот даже не попытался сопротивляться. Солдаты, сидевшие в бронетранспортере, не проявили никакого интереса к происшедшему. На свое место Литош сел лишь тогда, когда поле осталось позади. Он даже обернулся назад, словно хотел сквозь броню рассмотреть, как теперь выглядят посевы, по которым они только что проехали. А Анерт вел себя так, будто ничего особенного не произошло…

Кто-то из сидевших в зале нетерпеливо кашлянул, и тут Анерт понял, что дальше молчать нельзя. Он оглядел собравшихся, стараясь хоть в ком-нибудь найти поддержку, но все, в том числе и майор Зигель, и полковник Бредов, смотрели на него осуждающе, и только в зеленых глазах женщины-бургомистра по-прежнему угадывалась доброжелательность. И Анерт понял, что и роль кающегося в своем проступке, и роль молчальника одинаково плохи, так как и то и другое не раскрывает всей правды. Анерт хотел назвать ночное происшествие недоразумением, но понимал, что и этого делать не вправе. Ведь не исключено, что завтра он или какой-нибудь другой офицер снова попадет в подобное положение.

— Оправдываться бесполезно, — начал он. — Все объясняется очень просто: я получил приказ…

— Приказ?! — воскликнул Майер. — Не хотите ли вы сказать, что вас принудили к этому?

— Подождите, дайте человеку высказаться, — остановил Майера Нойцман.

— К тому же на карте никакого поля не значилось. Там был обозначен заболоченный участок, — продолжал Анерт, — а справа и слева лесные массивы. На самом же деле никакого заболоченного участка мы не обнаружили. Следовательно, у меня было два выхода, но, какой бы из них я ни выбрал, я все равно что-нибудь нарушал: если бы я поехал через поле, то потравил бы его, а если бы я его объехал, то опоздал бы и не выполнил приказ. Я предпочел выполнить приказ…

В помещении стало совсем тихо. Рут Древен по-прежнему курила, поглядывая на лейтенанта. Первым пошевелился полковник Бредов — он откинулся на спинку стула и посмотрел на Анерта, но ничего не сказал.

— А я-то думал, что это произошло по недоразумению… — обронил председатель кооператива.

— Проявил служебное усердие, — заметил Майер, — загубил труд стольких людей!

— Если бы все это произошло несколькими днями раньше… — начал Анерт и неожиданно замолчал.

Что он хотел сказать, никто из присутствующих, за исключением офицеров, не понял, да и трудно было объяснить другим, что же произошло с Анертом за последние дни. А случилось то, что теперь лейтенант не хотел уходить из роты на какую-нибудь штабную работу. Это желание пропало у него в ночь перед наступлением.

— Вот я и говорю, что им руководило только служебное рвение, — повторил свою мысль Майер.

— Как я понимаю, вы сами никогда не служили в армии? — вежливо поинтересовался майор Зигель. — Иначе вы на многое смотрели бы по-другому.

— О чем вы спорите! — воскликнул председатель кооператива и хлопнул обеими руками по столу. — Мы должны говорить не об армии вообще, а об этом лейтенанте и о его проступке.

— Нет, не только об этом, — заметил Бредов.

— О лейтенанте, который сам себе дал право ехать по полю, — упорствовал председатель. — Как мне кажется, лишний час времени для него дороже поля, да и для вас тоже, товарищ полковник. И этому учат в академии? Выходит, что и вы, товарищ полковник, поступили бы точно так же, да?

Анерт посмотрел на Бредова, который спокойно сидел на своем месте. Все повернулись в сторону полковника. Лейтенант с нетерпением ждал его ответа, понимая, что медлительность Бредова вызвана не нерешительностью, а, скорее, чувством ответственности перед чем-то очень важным.

— По дороге сюда… — не торопясь начал полковник, — я собственными глазами осмотрел поле. Выглядит оно ужасно… Но лейтенант Анерт по-своему прав: у него действительно было только два выхода, а выбрать он должен был один из них.

Все зашевелились, а Майер даже вскочил со своего места и забегал взад и вперед перед стендом с картами и схемами, засунув руки в карманы куртки. Однако на Бредова это, казалось, никак не подействовало, он продолжал говорить по-прежнему спокойно и неторопливо:

— Видимо, это для вас нелегко, но я попрошу вас посмотреть на этот инцидент с военной точки зрения. Это так же правомочно, как и то, что вы просите нас взглянуть на этот инцидент вашими глазами.

Все замерли. Еще никогда Анерт не слышал, чтобы Бредов говорил так проникновенно и убедительно.

— Вот вы меня спросили, как бы действовал я на месте лейтенанта. Отвечу вам: я бы поступил точно так же!

Анерт шумно вздохнул, и все услышали этот вздох — настолько тихо было вокруг.

Майер остановился перед стендом. Тишина сделалась напряженной.

— Вы погубили наши посевы… — снова начал Майер.

— Не посевы, а всего лишь один участок, — перебил его майор Зигель, — один-единственный! В следующем году вы сможете повторить эксперимент.

— Все это бессмысленно… — Майер махнул рукой и, подойдя к стенду, начал снимать и сворачивать таблицы и схемы. Он продолжал еще что-то говорить, то повышая голос, то доводя его до шепота, как человек, который хочет выговориться, чтобы дать выход гневу. Однако его возбуждение не уменьшалось, а, наоборот, росло. Неожиданно он остановился и, подойдя к столу, оперся обеими руками о столешницу: — Скажите, что изменилось бы на ваших учениях, если бы лейтенант объехал посев стороной? Учения продлились бы еще на час или на два, вот и все.

Все вдруг заговорили разом. Разгорелся спор.

Лейтенант Анерт нисколько не обижался на Майора, ведь тот отвечал за опытное поле, на котором наверняка намеревался достигнуть успеха в области сельского хозяйства, как лейтенант Анерт — в области военной. Лейтенант добился успеха в ущерб Майеру.

Офицеры и Нойцман молчали, зато все остальные говорили наперебой. Так прошло несколько минут.

И тут встала Рут Древен. Погасив сигарету в пепельнице, она сказала:

— Ну, довольно!

Постепенно в зале установилась тишина. На губах у Нойцмана застыла усмешка.

— Что за разговоры вы ведете! — Рут сощурила глаза, отчего морщинки на ее лице стали такими заметными, что в этот момент ей можно было дать лет пятьдесят. Однако глаза, обрамленные темными ресницами, и полные губы делали ее лет на десять — двенадцать моложе. Эта женщина-бургомистр чем-то напоминала лейтенанту Анерту Фридерику Шанц, одну из самых красивых женщин поселка, но, увы, для него недоступную.

— Может, вы мне объясните, где мы находимся? Мне кажется, мы здесь пытаемся разделить две неделимые вещи. Стоит ли и дальше толочь воду в ступе? А не спросить ли нам самих себя, какую роль в нашей жизни играет армия?

Постепенно голос Рут Древен становился спокойнее, убедительнее. Все внимательно слушали ее.

— Вот уже двадцать лет, как я живу в Барсекове. За это время военные поломали не одну изгородь, а как-то раз танк даже наехал на пустой сарай, сломал несколько деревьев и задавил двух или трех кур. Ну и что из этого? Вы же здесь выступали так, что можно подумать, будто наша армия только тем и занимается, что травит посевы и опустошает угодья. Но при этом мы начисто забываем о том, что наша армия и наши солдаты делали и делают для нас. А мы тут мелочимся, подсчитываем убытки до последнего пфеннига. Я считаю, коллега Майер, что наши солдаты дали нам возможность сэкономить сотни тысяч марок. Скажите-ка, кто нам построил два моста, которые сократили расстояние до центра? С тех пор как я здесь бургомистром, это первый случай, чтобы военные машины наехали на посевы, и, я надеюсь, последний. Мне не меньше вас жаль посевов. — Бургомистр посмотрела сначала на председателя, затем на Майера. — Однако этот факт ни в коей мере не настраивает меня против армии. Потому что я вовсе не хочу, чтобы пришли другие солдаты и уничтожили не только наше поле, но и Барсеков, и всю нашу страну, и нас с вами. Люди в военной форме, которые сидят перед нами, не в солдатиков играли, а выполняли очень ответственную задачу, и вы знаете лучше меня, какую именно. Обстановка в мире сейчас такова, что речь идет сначала о войне и мире, а уж потом о поле.

Майер тем временем положил свернутые в рулон схемы на стол и в нерешительности остановился, не зная, что ему делать.

— Послезавтра состоится совместное заседание, — заговорил Нойцман, — в котором от дивизии примет участие генерал-майор Вернер, а от кооператива — его председатель. На этом заседании будет вынесено окончательное решение по интересующему нас вопросу. Но одно я могу вам посоветовать уже сейчас, — повернулся он к полковнику Бредо-ву, — вам, как мне кажется, необходимо высылать в район учений разведчиков, так как у нас произошли большие изменения, которые еще не отражены на ваших картах: там, где несколько недель назад был луг, сегодня может оказаться пахотное поле, а там, где в прошлом году размещался целый артиллерийский дивизион, сегодня стоит молочнотоварная ферма. Прежде чем прокладывать маршрут движения ваших частей, вам нужно проехать по этой местности. Кроме того, вы должны научить ваших офицеров на многое смотреть глазами рачительного хозяина.

Бредов закивал, соглашаясь с Нойцманом. Со стороны танцевального зала донеслись удары молотка, а затем кто-то начал считать в микрофон до десяти. Все молчали, словно припоминая, не забыли ли они чего важного, или ожидая, кто же официально закроет совещание.

Сделал это Нойцман.

— Сегодня вечером, товарищи, мы с вами увидимся в большом зале, — сказал он, по очереди окидывая взглядом всех присутствующих, — так что до вечера…

Нойцман встал и подошел к Рут Древен. Анерт посмотрел на полковника Бредова, который что-то вполголоса говорил майору Зигелю. Затем они оба подошли к Анерту. Бредов по-дружески подмигнул ему и, не сказав ни слова, прошел мимо. Лейтенант невольно взглянул на сапоги полковника — на этот раз они были перепачканы грязью.

Майор Зигель и лейтенант Анерт уехали из Дома культуры первыми. Полковник Бредов посмотрел им вслед, а затем свернул налево, в сторону церкви. Он вдруг почувствовал, как сильно устал, и еще раз позавидовал лейтенанту Анерту, а потом снова вспомнил о сыне, который через несколько месяцев станет лейтенантом. Бредову показалось, что он не сделал для сына чего-то важного, и он тут же решил, что, как только сын приедет в отпуск, он обязательно наверстает упущенное и о многом ему расскажет.

Стоило только полковнику подумать об этом, как усталость прошла. Он сел в машину и поехал к командиру дивизии докладывать о результатах переговоров.

Ульрих Фихтнер дошел до старого леса и, остановившись, прислушался и осмотрелся. В темноте были видны лишь следы от колес машин, идущие вдоль просеки, которую он быстро пересек. Кругом стояла тишина, и это означало, что за ним никто не шел.

Досчитав до тридцати, Фихтнер пошел дальше на север. Небо было безоблачным — можно было ориентироваться по звездам. Лес неожиданно кончился, и Ульрих оказался на пересечении двух просек.

Когда водитель полковника Шанца рассказал Фихтнеру о том, что Фридерика намерена приехать в Барсеков на бал, Ульрих сразу же загорелся желанием попасть в список приглашенных. Но как только стало известно, что от каждой роты на бал попадут всего четыре человека, Ульрих понял, что его надеждам не суждено сбыться. Конечно, в первую очередь выбор падет на Айснера, Литоша, стрелка из второго взвода и лейтенанта Анерта. Фихтнер никого не винил в том, что не попал в число приглашенных. Он понимал, что эта четверка по праву заслужила поощрение. И то, что теперь он тайком ушел из района отдыха полка, не имело никакого отношения к службе, а было его личным делом и касалось только его и Фридерики.

Ульрих решил во что бы то ни стало увидеть Фридерику и объясниться с ней, потому что не хотел, да и не мог, жить в неизвестности. Он шел, подгоняемый неудержимым порывом, который несколько дней назад загнал его на вершину холма, где его и задержал патруль. Но сегодня он должен был исполнить задуманное, сегодня у него была определенная цель. Стало темно, но это его нисколько не беспокоило — ночь, лес, поля как бы были частью его самого. Из подразделения он ушел незаметно. Этот план созрел у него в голове после того, как он понял, что ему не удастся встретиться с Фридерикой в Доме культуры.

Он решил во что бы то ни стало повидаться с ней в Барсекове. За время учений он многому научился, многое пережил. Эти восемь дней по насыщенности событиями были равны нескольким неделям. Многое пришлось отмести в сторону, и теперь ему казалось, что он получил право еще раз попытаться завоевать Фридерику.

Однако вскоре им овладели сомнения. Он понял, что Фридерика приедет в Барсеков не ради него, а ради того майора, которого он видел в кафе. В тот день Фридерика отказалась танцевать с Ульрихом. Скоро к сомнениям прибавилось чувство ревности, и Ульрих окончательно потерял покой.

В самом большом зале Дома культуры, вмещающем почти восемьсот человек, не было ни одного свободного места. Перед духовым оркестром артиллерийского полка, у микрофона, стоял генерал-майор Вернер с бокалом в руке. Он два раза щелкнул указательным пальцем по микрофону, и эти щелчки, усиленные аппаратурой, прозвучали в зале как выстрелы. Постепенно установилась тишина. Все собравшиеся, как военные, так и гражданские, а это были в основном девушки, смотрели на генерала. Генерал Вернер не готовил приветственную речь, более того, он даже не продумал ее. События последних дней и его личные впечатления давали пищу для большого разговора, который будет вестись не здесь, а в другом месте.

Генерал размышлял. Лоре Вернер чувствовала, что молчание мужа явно затянулось, и мысленно торопила его скорее начать речь. Она опасалась, что внимание слушателей быстро ослабеет. Она и Фридерика стояли против сцены, в углу, где собрались в основном официантки и повара, на миг покинувшие свои владения.

— Я рад, — заговорил наконец генерал, — что наши учения успешно закончились…

Лоре Вернер невольно вздрогнула, услышав усиленный динамиками голос мужа. Говорил он спокойно и дружелюбно, совсем не так, как говорят на многолюдных собраниях. По тону голоса мужа она угадывала его настроение. Сейчас ей очень хотелось, чтобы он процитировал знакомые строки из стихотворения Константина Симонова «Жди меня».

Фрау Вернер считала, что строки эти как нельзя лучше подходят для данного момента и будут тепло встречены всеми собравшимися. Она была безмерно рада, что видит мужа, но ей бы хотелось оказаться с ним рядом, дотронуться до его седых волос на висках и пригладить их, чтобы не торчали. Так она делала всегда, перед тем как он надевал фуражку.

Как и Фридерика, фрау Вернер повязала белый фартук, водрузила на голову наколку и принялась помогать официанткам накрывать столики. Теперь Лоре начала догадываться, зачем Фридерика приехала сюда и почему, чем ближе они подъезжали к Барсекову, тем молчаливее и беспокойнее она становилась. Сейчас же Фридерика не сводила глаз со столика, за которым сидел майор Виттенбек с тремя солдатами.

Лоре Вернер схватила Фридерику за руку и пожала ее. Девушка повернулась к ней. Ее лицо показалось фрау Вернер сначала совсем юным, а через мгновение девушка словно постарела на несколько лет. Фрау Вернер понимала, что Фридерике очень хочется подойти к тому столику, но она удерживала девушку.

А тем временем генерал Вернер продолжал:

— То ли в шестом, то ли в седьмом столетии армия одного германского княжества разбежалась только из-за того, что солдатам нечего было пить. В далеком прошлом мексиканская армия из двухсот пятидесяти тысяч человек сдалась в плен противнику, войско которого насчитывало всего около трехсот солдат, только потому, что не нашлось командира, который отдал бы приказ на наступление. А примерно в середине прошлого столетия в княжестве Лихтенштейн из-за отсутствия врагов солдат распустили по домам. Так вот я предлагаю тост… — Генерал поднял бокал, как бы чокаясь со всеми, кто находился в зале: — Давайте выпьем за то, чтобы в нашей армии всегда заботились о солдатах, чтобы в ней всегда были достойные командиры, которые в нужное время отдавали бы правильные приказы, чтобы между командирами и рядовыми, которые выполняют эти приказы, всегда царило такое единодушие, какое вы продемонстрировали на только что закончившихся учениях, ну а недостатка во врагах мы, к сожалению, не испытываем. За нашу дивизию! За нашу армию! — С этими словами генерал залпом осушил бокал и, сойдя со сцены, направился к столу, а к микрофону подошла Рут Древен.

Осторожно, стараясь не выходить на ярко освещенные места, Фихтнер обошел Дом культуры. Он хорошо знал, что когда в Доме культуры какой-нибудь вечер, то все окна его обычно бывают облеплены любопытными, которым не удалось попасть внутрь. В своем селе Ульрих не раз наблюдал за танцами в клубе, то взобравшись на какой-нибудь ящик, то пристроившись вместе с другими подростками на ветках высоких каштанов, что росли под окнами. Оттуда они видели все, что происходило в зале. Глядя на танцующих, они в первую очередь старались запечатлеть в памяти все их движения и жесты, чтобы однажды, когда двери этого зала откроются и для них, потанцевать самим. В селах так делается и по сей день, а вечер в Барсекове мало чем отличался от вечеров в родном селе Фихтнера. Все окна Дома культуры с правой стороны, где стояли машины приехавших на вечер гостей, были облеплены любопытными, как «Белый медведь» в их селе.

Слева от Дома культуры был разбит небольшой парк с кустарниковыми аллеями и цветниками, в глубине парка виднелись высокие мачты для флагов. С этой стороны зала у окон почему-то никого не было. Фихтнер подошел к первому окну и, встав на цыпочки, заглянул в зал. Он увидел, как к микрофону подошла женщина и начала что-то говорить. Слов женщины Ульрих, конечно, разобрать не мог, но все присутствующие в зале слушали ее, судя по их лицам, внимательно. Ульрих принялся осматривать столики, переводя взгляд с одного на другой. Скоро он отыскал во втором ряду столик, за которым сидели четыре товарища из их роты, а в том же ряду, только чуть подальше, сидел за столиком майор Виттенбек. В самом центре зала, возле длинного стола, Фихтнер увидел командира дивизии генерала Вернера, а рядом с ним — советских офицеров и нескольких человек в гражданском. Тут же находились и Бредов, и Шанц. Однако Фридерики нигде не было, во всяком случае, там, где предполагал увидеть девушку Ульрих, ее действительно не было — ни за столиком полковника Шанца, ни за столиком майора Виттенбека.

«А может, она не приехала? — мелькнула у него мысль. — Или Кинцель просто ослышался?..»

Ульрих решил набраться терпения и ждать. Если она здесь, то он во что бы то ни стало объяснится с ней. Нужно только следить за майором и Шанцем: если Фридерика в зале, она обязательно подойдет к кому-нибудь из них.

Женщина, стоявшая у микрофона, закончила говорить. Ей долго хлопали. Аплодисменты продолжались и тогда, когда она сошла со сцены и направилась к столу в центре зала. Откуда-то сзади, наверное со стороны кухни, появились официантки с подносами в руках. Они разносили закуски. Взгляд Ульриха метался между столиками Шанца и Виттенбека. И вдруг Ульрих увидел Фридерику в нескольких метрах от майора. Она держала в руках только одну тарелку. Она шла все медленнее и медленнее, как будто преодолевала внутреннее сопротивление. На лице у нее застыло выражение напряженности. Ульриху захотелось, чтобы в зале произошло что-нибудь такое, что могло бы остановить Фридерику прежде, чем она дойдет до столика. Но кто ее мог остановить, если не сам Фихтнер?

— Рике! Рике! — закричал он.

Однако она не услышала его.

Фридерика медленно шла по залу. Ее сопровождали любопытные взгляды солдат, сидящих за столиками. Она чувствовала на себе эти взгляды, но проходила мимо столиков не останавливаясь. Все смотрели на нее. Они хотели знать, к кому она идет.

Справа от Фридерики шла с подносом в руках фрау Вернер. Поставив поднос на пустой столик, она подошла к мужу со спины и, не сказав ни слова, закрыла ему глаза руками. Конрад Вернер на миг застыл, затем ощупал ее пальцы, натолкнулся на обручальное кольцо, разжал ей руки, медленно встал и обернулся. Лицо жены показалось ему удивительно помолодевшим. Обхватив его ладонями, он чуть-чуть сдавил ей щеки, так что губы ее комично вытянулись. Потом он обнял ее и поцеловал.

Так они стояли минуту-другую посреди зала, на виду у нескольких сотен людей, которые громко переговаривались и шумели, но постепенно угомонились. И эта трогательная волна затишья расходилась от центра зала в стороны и коснулась Фридерики, которая в это мгновение от души позавидовала фрау Вернер.

От столика, за которым сидел майор Виттенбек, Фридерику отделяло несколько шагов. Майор сидел, подавшись вперед, положив руки на столик, отчего китель на его спине сильно натянулся. Фридерику майор не видел.

И вновь ее охватили страх и волнение. Солдаты, сидевшие за одним столиком с майором Виттенбеком, уже давно заметили девушку и молча следили за каждым ее движением.

Преодолев последние метры, Фридерика поставила тарелку перед майором и тихо сказала:

— Приятного аппетита!

Виттенбек, не глядя, поблагодарил ее. Тогда унтер-офицер, сидевший рядом с майором, дотронулся локтем до его руки и кивком показал на Фридерику. Майор повернул голову, а затем поднял на нее глаза. Лицо его оставалось безучастным: равнодушные серо-голубые глаза, резко изогнутая правая бровь, прямой нос, сухие бледные губы и чуть тяжеловатый подбородок. Страх охватил ее.

Майор медленно поднялся. Приблизив свое лицо к лицу Фридерики, он тихим хрипловатым голосом попросил:

— Вестфаль, ущипни меня!

Унгер-офицер сделал, как его попросили. Лицо Виттенбека вздрогнуло и в тот же миг преобразилось, как это уже было однажды, когда он неожиданно появился после долгого отсутствия в кафе, а она подошла к нему.

— Рике, — почти шепотом спросил он, — Рике, вы здесь?!

Она кивнула и сняла с головы кружевную наколку.

— А это… — показал майор на передник и внезапно замолчал.

— Это для маскировки, — шутливо объяснила Фридерика, — только для маскировки.

Она впилась взглядом в это знакомое лицо, стараясь навсегда запомнить его таким. Майор был явно рад ее появлению. А может быть, он ждал ее?

Виттенбек галантно предложил Фридерике свой стул и усадил ее. Он не спешил убирать свои руки с плеч девушки, касаясь большими пальцами, которые чуть заметно подрагивали, воротника ее блузки.

Вестфаль уступил свое место майору и пошел искать себе стул. Виттенбек сел рядом с Фридерикой, положив левую руку на спинку ее стула так, чтобы чувствовать плечо девушки.

Фихтнер продолжал наблюдать через окно за Фридерикой и Виттенбеком, хотя это и причиняло ему душевную боль. Он понимал, чувствовал, что Фридерика потеряна для него навсегда. Все остальное в тот момент казалось ему безразличным. Он понимал, что ему надо уйти, да и вообще не было никакого смысла приходить сюда. Он и раньше предполагал, что все будет именно так. Но только сейчас он по-настоящему понял, как много значила для него Фридерика. Он почувствовал в душе страшную пустоту, и все, что до сих пор было дорого ему, сразу отодвинулось на второй план. Даже стадо овец, которых он пас до армии, было от него далеко-далеко. Да и его ли это стадо? Теперь его пасет другой человек. А овцы, когда он после демобилизации вернется домой, не будут для него тем, чем были раньше.

Однако Фихтнер все же не отошел от окна. Он жадно следил за каждым движением Фридерики и Виттенбека, за их улыбками и взглядами. Ульрих видел, как они разговаривали, пили, как смотрели друг на друга сквозь стекло бокалов, как слушали пение студентов педагогического института и выступление советских офицеров, исполнивших несколько русских народных песен. И чем больше Ульрих смотрел на них, тем тяжелее становилось на душе. Ревность, злоба, ненависть терзали его. Но он не уходил от окна. Чего он ждал, Ульрих и сам не знал.

Постепенно танцующих становилось все больше. Во время второго или третьего танца Ульрих вдруг потерял из виду Фридерику и Виттенбека и не нашел даже тогда, когда музыка кончилась и танцующие начали возвращаться на свои места.

Тогда, чтобы лучше видеть, Ульрих поднялся повыше и прижался к стеклу. И вдруг встретился взглядом с Литошем, который остановился неподалеку от окна, усаживая на стул свою партнершу. Несколько секунд Литош и Ульрих сверлили друг друга взглядом. Затем Фихтнер отскочил от окна.

Увидев за стеклом Улъриха, Литош сказал Айснеру, сидевшему за тем же столиком:

— Посмотри-ка туда, в окошко. Там наш пастушок!

Оба, не сговариваясь, выбежали из зала и бросились туда, где только что стоял Фихтнер. Айснер заходил справа, а Литош — слева, окружая то место, где они видели Ульриха. Но его там уже не было. Услышав чьи-то шаги слева, Литош бросился туда и заметил в полосе света, падавшего из окна, фигуру убегавшего солдата.

— Стой! — крикнул Литош.

В то же время с другой стороны подбежал Айснер.

Убедившись, что ему уже не убежать, да в этом и не было никакого смысла, поскольку его все равно заметили, Ульрих остановился. Все трое молчали.

— Улли, будь человеком! Давай поговорим! — спокойно предложил ефрейтор Айснер.

Ульрих молча опустился на землю. Ребята сели рядом.

— Стоит ли из-за девчонки так переживать? Брось! Нечего сказать, втюрился, как мальчишка. Не люб ты ей, ну и не надо! — начал уговаривать пастушка Литош.

— Улли, Улли!.. — Айснер покачал головой. — И что с тобой теперь делать?

Фихтиер ничего не отвечал. В молчании прошло несколько минут.

— Скажи, а твоя губная гармошка с тобой? — неожиданно поинтересовался Литош.

Фихтнер молча кивнул.

— Тогда слушай меня внимательно, — начал Литош. — Ты вместе с нами войдешь в зал и в самый разгар вечера исполнишь что-нибудь из своего обширного репертуара, понял? Это единственная возможность для того, чтобы хоть как-то легализовать твое появление здесь.

— Я поговорю об этом с лейтенантом Анертом, — вызвался ефрейтор Айснер.

— Только не вздумай играть что-нибудь дикое при такой-то аудитории! — предупредил Литош. — А то я тебе при всем честном народе накостыляю, и эти учения для тебя закончатся совсем плохо.

Литош поднялся первым и подал руку Ульриху. Все трое направились к Дому культуры.

Танцевальная площадка была переполнена. Многие пары танцевали даже в проходах между столиками. Лоре Вернер танцевала с полковником Шанцем. Полковник Бредов пригласил Рут Древен.

Генерал Вернер остался за столом один. Он был доволен. В зале царило веселье. Оно сблизило всех этих людей, таких разных и по характеру, и по взглядам на жизнь. Но, оказавшись здесь, они забыли и о недавних неприятностях, и о недоработках, и о собственных недостатках. Все — от комдива генерала Вернера до простого солдата — радовались успеху дивизии, и каждый по праву считал, что какая-то частичка этого общего успеха принадлежит и ему.

А завтра утром для личного состава дивизии начнется обычный трудовой день. И генерал Вернер уже сейчас, сам того не желая, думал о нем. Еще когда он был лейтенантом и командовал взводом, он мечтал после каждых учений посещать тот участок местности, на котором действовал его взвод, и не спеша анализировать собственные действия и действия своего подразделения. Однако этого ему никогда не удавалось сделать. Обычно после окончания учений они сразу же возвращались в казармы, и уже на следующий день ему приходилось заниматься повседневными неотложными делами. Некогда было остановиться, оглянуться.

Вот и завтра будет так же. Ему снова придется уехать в расположение штаба с чувством, что он не сделал чего-то важного, чего-то не довел до конца…

— О чем думаешь, Конрад? — спросил Вернера полковник Шанц, подойдя к столу.

— Садись, Карл, — предложил Вернер. — Знаешь, у меня такой характер, что, когда что-то крупное и важное успешно заканчивается и отходит, так сказать, в прошлое, мне становится немножко грустно.

— Я тебя понимаю.

— А где же Лоре? — поинтересовался Вернер.

— Ее похитил Нойцмэн.

— Твоя дочка хорошо придумала, что привезла мою жену сюда.

— Можешь ей сам об этом сказать, — заметил Шанц.

— Чуть позже. Сейчас не стоит им мешать.

— Да, кстати, Виттенбек согласен.

— На что согласен? — спросил генерал.

— Занять должность Койнера.

— Великолепно! Карл, большое тебе спасибо за это.

— Он не очень-то и упирался, — сказал Шанц и, немного помолчав, добавил: — Если разрешишь, я незаметно исчезну. Домой поеду, а то с моим старшим сыном… что-то происходит… Надо ему помочь…

— Конечно, конечно! — кивнул Вернер.

Вскоре танцевальный вечер окончился. Все танцующие вернулись к своим столикам, а к микрофону подошел директор Дома культуры. Он попросил внимания и тишины и объявил, что сейчас перед собравшимися выступит молодой и талантливый солдат. И он сделал знак в сторону правой кулисы.

Медленно переставляя ноги, не глядя в зал, на сцену тяжелой походной вышел Ульрих Фихтнер. Он смотрел себе под ноги, словно боялся споткнуться обо что-то. Когда солдат остановился и поднял руки, поднеся к губам маленькую гармошку, его погоны на плечах оттопырились, будто маленькие крылышки. Он закрыл глаза и подождал, когда в зале смолкнет шум.

Но полная тишина установилась только тогда, когда он начал играть. Из его губной гармошки полились прозрачные, чистые звуки, будто играли на флейте. Это была популярная песня: «Если б был я птицей вольной…»

Заслышав красивую мелодию, все присутствующие повернули головы к сцене. Даже официантки и те остановились в углу зала. Мелодия лилась как воспоминание о том, что прошло и уже никогда не вернется. Музыка захватила слушателей. И вот кто-то из сидевших в зале стал подпевать. Пели в основном мужчины, женщины же и девушки молчали, ведь это была песня особенно близкая и понятная тем, на ком надета военная форма, ибо их желание встретиться с любимой пока не могло осуществиться…

Когда Фихтнер кончил играть, никто не пошевелился, в зале стояла удивительная тишина. Первым нарушил ее сам Ульрих. Стуча каблуками, он отошел от микрофона и направился за кулисы. Вслед ему раздались дружные, продолжительные аплодисменты.

Но ни Фридерика, ни Виттенбек не слышали песни Ульриха. Еще до появления Фихтнера на сцене они вышли из зала. Их эта песня уже не касалась, потому что сегодня их желания и мечты исполнялись. То, что они оказались вместе, Фридерика и Франк воспринимали как нечто закономерное. Позже они будут часто говорить о своих сомнениях и страхах, вспоминать о том, как сначала потеряли друг друга, но потом все-таки нашли.

Они остановились у забора. Со стороны луга ветер доносил запах влажной земли. Фридерика взяла руки Виттенбека в свои ладони и поднесла их к лицу.

Виттенбек обнял Фридерику и притянул к себе, и она почувствовала его губы на своих волосах, ощутила тепло его дыхания. Они молчали, и Фридерика вдруг ясно поняла, что отныне они всегда будут вместе и она повсюду будет следовать за ним, куда бы его ни послали. Теперь ее жизнь будет связана с армией, с постоянными отъездами и возвращениями любимого человека, с его радостями и огорчениями, его успехами и неудачами. Она навсегда останется в среде военных. Легкой и беспечной жизни у нее, разумеется, не будет, наоборот, ее ждут определенные трудности и лишения, без которых нельзя представить жизнь людей, посвятивших себя армии.

Однако это не пугало Фридерику. Она была готова перенести любые трудности и лишения, лишь бы Франк Виттенбек был всегда рядом с ней. Их жизненные пути слились воедино.

Со стороны Дома культуры слышались музыка и смех. Франк взял Фридерику за руку и сказал:

— Пойдем к людям.

Счастье обычно не прячется. Счастливые ищут общения с другими людьми, чтобы поделиться с ними своей радостью.

И они побежали к Дому культуры.