Никогда_не...

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Глава 1. Никогда не возвращайтесь в город вашего детства

Никогда не приезжайте в города, где выросли и в места, где были когда-то счастливы. Так говорили мамины подруги, собираясь на нашей маленькой кухне, где варили компот, пили домашнее вино и вздыхали о прошлом. Я, гоняя мяч по деревянному полу, слышала эти слова, не понимая, что в них особенного. И почему при этом полагается таинственно вздыхать и, подперев подбородок рукой, выводить неизменное: «Зачем вы, де-евушки, красивых любите? Непостоя-янная у них любо-овь».

— Любо-о-овь! — громко подпевала я, пытаясь примоститься рядом, но всегда получала нагоняй: «А ну брысь отсюда! Не твоего ума дело взрослые разговоры слушать!»

Я убегала из кухни, визжа от смеха, будучи уверенной, что всё это — солнечные зайчики на стенах, запах яблок и домашней наливки, песни про любовь и красивых — и есть самое настоящее счастье. Когда я вырасту, непременно буду так жить.

Забавно, как вызывающе смешно не сбываются мечты нашего детства. И я об этом ни капли не жалею.

Стоя на вокзале, я прислушиваюсь к голосу диспетчера и смотрю на потемневший от яркого света циферблат умных часов у себя на запястье. Рядом, возле выхода в город, висят все те же часы, которые были здесь, когда я прыгала на поезд, едва закончив школу и чуть не потеряв билет.

Никогда не приезжайте в города, где выросли. Особенно, если не были в них восемнадцать лет.

Часы над дверью вокзала с зеленой надписью «Выход» опаздывают на три с половиной минуты. Все как обычно, ничего не изменились. Время в моем родном городе опаздывает так же, как и стрелки на старом циферблате, повидавшем не одно десятилетие.

На экране смарт-часов выскакивает зелёный кружок-сообщение: «Ну что, доехала? Когда домой?»

— Скоро… Как можно скорее, — быстро набираю ответ диктовкой на слух, чтобы придать себе больше уверенности.

И, закончив отвечать, поднимаю руку:

— Такси!

О том, что зря я устроила эти махи-взмахи, понимаю уже приземляясь на мягкое, проваленное до самого пола сиденье. Ни один водитель не отреагировал и не подъехал ко мне. Пришлось тащиться им навстречу, пытаясь не уронить чехол со штативом и натужно грохоча колёсами пластмассового чемодана по разбитому асфальту.

В машину сажусь к первому же таксисту, не торгуясь и не спрашивая цену у его напарников. Я знаю, что он сдерет с меня втридорога по местным меркам. Мне не жалко заплатить сколько он хочет. Все равно цены у нас сравнении со столичными выглядят смешными, к чему торговаться?

У нас. Не прошло и получаса как я здесь — а уже «у нас». Улыбнувшись этой вечной неприкаянности, спрашиваю у водителя разрешения закурить. С семнадцати лет я привыкла, что у меня нет дома. И «у нас» — это то место, где я нахожусь сейчас. Этот город не исключение, он не особенный. Просто когда-то я здесь родилась и недолго жила. Меньшую часть своей жизни.

— Зачем куришь? Тебе рожать ещё! — взгляд таксиста встречается с моим через зеркальце над рулем, и мне лень возражать. Делаю раскаявшийся вид и пожимаю плечами. С провинциальными таксистами лучше не спорить, и на переднее сиденье к ним тоже лучше не садиться. Если только не хочешь покурить и найти слишком активного собеседника на всю дорогу.

— Ладно, кури, — примирительно вздыхая, он опускает стекло рядом со мной. — Только пообещай, что бросишь! Молодая ж ещё! Зачем здоровье гробишь?

Я послушно киваю, щёлкая зажигалкой. За всю жизнь я так много спорила до хрипоты, что к тридцати пяти годам научилась не злиться из-за мелочей. А покровительственный тон в отношении меня — дело привычное. И я буду молчать до последнего, притворяясь испуганной студенткой. Я знаю, что как только открою рот, с таксиста слетит весь его павлиний вид. Пусть наслаждается ролью всемудрого отца. А я пока просто покурю.

— Затягиваешься как мужик! — тут же комментирует мою первую и впрямь слишком жадную затяжку водитель. — Куда только родители твои смотрят! Ты на каникулы или как? К кому приехала?

Я все ещё молчу, прикрыв глаза и прислушиваясь к звукам радио из старенькой магнитолы:

— В городе семь часов пятнадцать минут! Просыпайся, трудовой край! С новостями нашей области вас познакомит…

— К кому приехала, говорю? — делая звук тише, настойчиво повторяет таксист. — Папка с мамкой где живут?

— А нигде, — выдыхая дым в раскрытое окно автомобиля, говорю я. — Их давно нет. Умерли они. Я от наследства в пользу тетки отказываться еду. Долго откладывала, и вот — тянуть уже некуда. Как в таких случаях принято говорить? Сделал дело, гуляй смело. Вот я и хочу сделать все дела. Мне на Метростроителей остановите, ладно?

— Ты чьих это будешь? — подозрительнее приглядывается ко мне таксист. — Я в тех краях всех знаю… Тебя не припомню. Врешь, наверное? Точно — врешь! Не наша ты, сразу видно. Наверное, к хахалю своему приехала, а родичам наврала, и мне вот врешь, чтобы не спалиться. Ох девки, девки! Молодо-зелено! Творите дурь всякую, а потом каяться придётся.

— Сделайте радио, пожалуйста, погромче, — прошу я, понимая, что в сотый раз один и тот же разговор не выдержу.

Меня любят опекать таксисты и проводники, так уж сложилось. Может, какая-то печать вечного перекати-поле на лице, с улыбкой думаю я, мельком поправляя челку и заглядывая в водительское зеркало. Я люблю жизнь на колёсах. Даже к своей столичной квартире никак не могу привыкнуть и считаю ее скорее перевалочным пунктом. А вот случайные попутчики почему-то жалеют и поучают меня.

— И зачем тебе это радио? Что, правда глаза колет? Рот мне заткнуть хочешь, да? — смеётся водитель, довольный тем, что вывел на чистую воду ещё одну заблудшую душу.

Скользнув рукой в бумажник, я достаю купюру, равную той, сколько он запросил с меня за дорогу.

— Это вам за молчание, — привычным тоном говорю я. — Когда доедем, получите ещё столько же на чай. Хоть слово пикните — позвоню в ваш автопарк и накатаю такую жалобу, что весь месячный заработок улетит коту под хвост. Хотя стойте… Что-то я не вижу у вас никакого номера автопарка. Частник, да? Сборы и налоги, надеюсь, платите?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Водитель смотрит на меня, будто я плюнула ему прямо в широко раскрытое сердце. Объяснять, что мне не нужны его поучения, смысла нет. В городах, подобных нашему, люди не считают зазорным влезть к тебе в голову и выпотрошить ее подчистую. У них это называется «поговорить по душам». Я не смогу объяснить им правила другой жизни — той, к которой привыкла. Но сдерживать свои привычки попрошу. Или заставлю, один черт.

Остаток пути мы едем молча. Пытаясь показать, как резко испортилось его отношение ко мне, таксист натужно сопит, изредка бормоча сквозь зубы что-то, подозрительно напоминающее ругательства. Видимо, он думает, что я вспылила, обругав его, и сейчас мне стыдно. Но мне хорошо. Переживать из-за отношения людей я перестала ещё раньше, чем сбежала из этого города.

Наконец, мы подъезжаем по указанному адресу. Я расплачиваюсь с водителем, не забыв и въедливые чаевые, которые пообещала за молчание. Таксист презрительно морщится, но деньги берет, сопроводив их словами не то «спас-сибо», не то «с-сучка».

Демонстративно он не помогает мне забрать багаж — мой вызывающе розовый чемодан на колёсах и большой наплечный чехол со штативом, из-за которого спутал меня со студенткой. Меня это забавляет — я не переношу, когда прикасаются к моим личным вещам, так что, сам того не желая, он оказал мне услугу.

Благодарю таксиста за участие и приятную дорогу, наблюдая за тем, как показное недовольство на его лице становится искренним. Теперь моя цель — ветхое и обшарпанное здание, совмещающее в себе паспортный стол, нотариальную контору и службу по имущественным вопросам. Вслед несутся прощальные реплики водителя. Ага, значит все-таки «сучка». Не он первый, не он последний меня так называет. Подобная стабильность в оценках даже радует.

Должно же в моей жизни быть хоть какое-то постоянство.

Прислушиваясь, как тоскливо, словно жалуясь на свою жизнь, грохочет колёсами по разбитому асфальту чемодан, в сотый раз напоминаю себе — Полина, помни о том, что мир разный, у людей разные привычки и разная жизнь. И не таскайся со своими правилами в чужой монастырь.

С моей стороны было огромной глупостью взять с собой в городок, дороги в котором ремонтировали в последний раз, когда я еще жила здесь, чемодан, который привык перелетам по Европе или отпускам там же. Рюкзак или сумка через плечо были бы гораздо лучше — как в командировку или на проект в неблагополучную зону.

Хотя, назвать совсем уж неблагополучным мой родной город я не могу. Он просто… такой. Как и тысячи подобных ему по всей стране — застрял между прошлым и будущим. Здесь своя реальность, свои правила, о которых не стоит забывать, самонадеянно прикрываясь привычками столичного жителя.

С тех пор как я уехала, мне приходилось бывать во многих городах — благополучных и не очень. И я прекрасно понимаю, что нет никого более смешного, чем житель мегаполиса, презрительно фыркающий на провинциальную «отсталость» и несущий впереди себя свой снобизм, словно дурацкий щит. Провинция сначала посмеётся над ним, а потом наподдаст под зад, словно любящая, но бесцеремонная мать, которой чихать на все новомодные демократические методы воспитания.

Я хорошо знаю это, сама в детстве смеялась над такими понаехавшими. Поэтому не собираюсь пренебрегать местными правилами — но для начала их надо хотя бы вспомнить. У меня нет желания нарочно зарываться, дразнить народ своими привычками, специально тыкать в глаза, что отвыкла жить, как они. По крайней мере, поначалу. Если мне не станет слишком скучно.

С этой мыслью я подхожу к крыльцу, поднимаю голову вверх и не могу сдержать улыбку, разглядывая этот странный дом, чем только ни успевший побывать. Когда-то именно здесь находились мои ясли — я хорошо помню, как нас кормили какой-то баландой на большой застеклённой террасе, от которой сейчас откалывается последняя плитка. Это начиналось на границе весны и лета — мы выходили на завтрак в одних трусах, чтобы принимать солнечные ванные, а я всегда жутко стеснялась.

Мне казалось очень странным, что мы должны есть почти голыми, и в знак протеста я громко ревела во весь голос. Взрослые сердились и кричали: «Чего верещишь? Хочешь стать рахитом?»

«Рахит» звучал очень страшно, заставляя меня смиряться со своей участью. В ответ на эти угрозы я жалась на табуретке, пытаясь хоть немного прикрыться руками. Нянечки, помнится, вечно смеялись: «И что ты там прикрываешь? Там и прикрывать-то нечего! А ну-ка сядь ровно!» И с чувством ужасного стыда я опускала ладони на колени, думая, что после таких-то мук Рахит за мной точно не явится.

Стараясь сдержать усмешку, я тащу бедный чемодан вверх по стертым ступеням, думая, что теперь для меня не проблема выйти к завтраку не только в одних трусах, но и вовсе без них. Как смешно всё выходит — от нас требуют совершить что-то, когда это вызывает ужас, и запрещают делать то же самое, когда оно дается легко.

Здесь же, в этом сумрачном коридоре, в окошке одного из кабинетов, я получала свой первый паспорт — после того как детсад неожиданно переделали под госслужбу. Одного взгляда на дверь, обитую темно-коричневым дерматином, хватает, чтобы вспомнить все — и то, что я была одета в самый свой нарядный сарафан в вишенку, и что считала этот документ наиважнейшим в жизни.

С тех пор у меня было много документов и удостоверений — загранпаспорта, пропуски, беджи и аккредитации, открывающие дверь туда, куда пускали далеко не всех. Но так волноваться, как в день поучения паспорта — документа, по которому я становлюсь взрослой, — у меня больше не получалось. Со временем все самое необычное становится каждодневным и обыденным. И кто знает, хорошо это или плохо.

Я медленно поднимаюсь на второй этаж. Мой бедный чемодан стонет и хрипит почти человеческим голосом, ритмично ударяясь колёсами о каждую ступеньку. Как обычно бывает в таких заведениях, нужный кабинет находится в самом дальнем углу, ещё и за большой деревянной ширмой, на которой вывешены образцы заявлений и бланков. Несмотря на ранний час — для меня ранний, — возле дверей уже собрались шустрые дамочки преклонного возраста, оживлённо обсуждающие что-то между собой. Не проходит и двух минут, как мне сообщают, что нужного мне секретаря нет, специальный бланк для заявления мне не дадут, приемный день по такому вопросу — четверг, да и то не каждый, а каждую вторую неделю месяца. А в прошлый раз по моему вопросу и вовсе не принимали.

— А что так? — спрашиваю я, чувствуя острое желание закурить.

Когда мне говорили, что дело с наследством небыстрое и мутное, все вопросы с документами, а особенно с документами в провинциальных инстанциях решаются месяцами, я не верила. Всех дел-то: взять бланк установленного образца, заполнить его, заверить и сдать сюда же, в жилищное управление по месту прописки.

Когда я, позвонив в эту службу впервые, попыталась узнать, могу ли заполнить все документы на сайте и заверить их электронной печатью, то добилась одного — трубку бросили в ответ на мои слова: «Что значит «Какой ещё интернет?» Ну, есть же у вас хоть какой-нибудь сайт!» Теперь я понимаю, что такое предположение было для местных работников едва ли не оскорблением. Оно на корню нивелировало их важность и необходимость долго и сложно решать простые бумажные дела.

— А ты куда спешишь, милёночка? — спрашивает меня востроносая бабуля с живым взглядом бегающих глаз. — Куда спешишь? Ты небось сразу хотела все получить, а? Всё — и так вот сразу? А нетути! Нетути никого по твоему вопросу… И неизвестно когда будут. Отпуска у них! Остался один только, да и тот нарасхват. Злюшшший! Ой, злюшший, страсть!

— А помощники? Помощников нет?

— Отчего же нет? Был помощник! Был, но спился. Спился, милёночка. Что ты ему сделаешь?

— Как, совсем, что ли, спился? До смерти? — чувствуя все больший сюрреализм происходящего, спрашиваю я.

— Да нет, что ты! Типун тебе на язык! — прикрикивает на меня подружка первой бабули. — До белочки спился!

— До горячки, до белой! — уточняет первая бабуля, сразу же видя, что я ничего не понимаю. — Говорили ж ему — ты это… меру знай! Бутылка она, конечно, любой вопрос решить поможет. Но он-то совсем обнаглел, без бутылки ни одну подпись не ставил!

— Вот его бог и покарал! — вновь вступает в разговор ее подруга. — Чертей наслал!

— Каких ещё чертей?

— А вот таких вот! — показывает пальцами расстояние в несколько сантиметров бабуля. — Мелких, зелёных. Все на люстре у него катались, да на лысине прыгали.

— Карусели устраивали и адски хороводы водили! — набожно крестится её подруга. — Так его и забрала скорая помощь, вот отсюдочки, вместе со всеми чертями!

Таких живописных подробностей я не ожидаю и смеюсь. Настроение, несмотря на мерзкую новость с самого утра, немного улучшается. Не каждый день приходится слушать такие байки. На пару секунд мне становится жаль незадачливого помощника, а не себя, и страх застрять здесь дольше, чем на две недели, немного отступает.

— А чертей всех выловили?

— Чегось? — бабуля недоуменно прикладывает ладонь к уху, чтобы лучше расслышать.

— Чертей, говорю, всех забрали? Главное, чтобы больше не осталось ни одного в кабинете… А то вдруг на последнего инспектора нападут — и все! Вообще работать прекратит служба. Придётся всех распустить и на скорых забрать. Или на полицейских машинах за хулиганство — тут уж как бог пошлет.

— Э-э, не веришь, смеёшься над нами, да? Видать, ты из этих, из студентов? Из области? Приехала на каникулы и думаешь, что жизнь повидала, теперь точно знаешь, что да как!

Опять студентка. Да что ж такое? Побыстрее надо забросить вещи в арендованную студию, и не ходить как туристка на выгуле. У нас всегда встречали по одёжке, и мой привычный вид — кеды, джинсы, штатив в чехле, будет вызывать одно желание — поучать меня жизни. Не скажу, что это та реакция, которую я бы хотела встречать на каждом шагу.

— Ладно, — я примирительно киваю. — Спасибо, что предупредили. Хоть в канцелярии остался кто? Или тоже всех черти похитили?

— Отчего же похитили? Все на месте, что ж у нас совсем нелюди и тунеядцы? Ты зайди, зайди! Они тебе скажут, когда приходить, к кому обращаться. Может, сами чём-то подмогут. Ты зайди, милёночка, зайди, не побрезгуй спросить, — в голосе моих собеседниц слышится почти искреннее дружелюбие.

— Хорошо, так и сделаю. Спасибо вам! — благодарю напоследок, отправляясь назад по коридору.

Вслед мне летит уже знакомое:

— Ты чьих-то будешь, милёночка? К кому приехала?

— Вы их не знаете, — рассеянно машу рукой и тут же углубляюсь в свои мысли, которые прерывает фраза, совершенно мне не нравящаяся.

— Э-э, сразу видно — нездешняя! Мы тут всех знаем, милёночка! Всех знаем! Так к кому приехала, а?

Пользуясь тем, что почти дошла до конца коридора, я игнорирую этот вопрос и радуюсь благовидному предлогу сбежать на первый этаж в канцелярию.

Вот так вот — не прошло и пятнадцати минут, а я уже сбегаю от назойливых бабуль. И кто там мнил себя пробивной и способной постоять за себя, а, Полина? Пятнадцать минут — и бабушки-божьи одуванчики заставили тебя улепётывать со всех ног. Вместе со все усиливающейся тягой закурить чувствую желание ещё и выпить. Прямо здесь, в коридоре. С самого утра.

Хорошо же меня встречает родной город, ничего не скажешь.

В канцелярии на благословенном первом этаже видеть меня рады чуть меньше, чем я их.

— Так когда я могу подойди?

— Зайдите сначала в 28-й кабинет, оставьте заявку…

— Я там была, там пусто. Меня отослали к вам.

— Что значит пусто? Ах, да, сегодня не четверг! Приходите в четверг, через неделю, приём только по чётным.

— Говорят, в прошлый четверг приема не было.

— Ах, да… Кроликов же на больничном…

— Лечится, я слыхала. На скорой увезли. Совсем плохо стало?

— Девушка, вы тут не язвите. Пока Кроликов не выйдет с больничного, приема не будет. Ожидайте до четверга, у меня всё!

Окошечко в старомодной арке-нише для приема церемонно захлопывается. От его деревянной маленькой рамы, как и повсюду здесь, откалываются мелкие кусочки краски. Какое-то время смотрю на них, отсчитывая про себя назад от двадцати до нуля, чтобы унять злость.

Я не буду сейчас орать, выбивать это треклятое окошко, а после и двери в этой убогой нише, требовать ясных и понятных указаний, грозить разбирательствам и снятием с мест за профнепригодность. Не стоит сразу скандалить и конфликтовать. Что-то подсказывает, что у меня и так будет достаточно времени для этого.

Хорошо, пусть так. Пусть быстро решить все вопросы у меня не выйдет. Я все равно приехала на две недели. Моя квартира-студия снята минимум на две недели. Ровно две недели перерыва (последние семь дней я брала на случай совсем мерзкого положения дел, и теперь понимаю, что не зря) я объявила в работе с партнёрами и заказчиками. У меня есть ещё целых четырнадцать дней, включая сегодняшний, который только начался. Или тринадцать, если я поддамся соблазну и устрою грандиозную попойку в честь прибытия.

Чемодан продолжает бухтеть на меня чудом уцелевшими колёсами, когда мы с ним покидаем странное здание, где мне приходилось бывать и до этого — вот только никогда меня не трясло от злости так, как сегодня.

Никогда не возвращайтесь в места вашего детства. Иначе они покажутся вам маленьким и тесными, как домик для подросшей Алисы из страны чудес, выпившей чудо-настойку и проломившей головой крышу. Сейчас я бы с удовольствием тоже проломила чью-то крышу или бестолковую голову, допустившую такую тягомотину из-за мелкой бумажки в начале двадцать первого века, когда все дела решаются одним кликом в интернете.

Но этим я займусь потом. Сейчас главное — доехать до моего временного жилища, вырубить телефон и не отвечать на жалостливые звонки тетки, которая обязательно решит, что всю эту волокиту я устроила самолично, из подлости душевной. Потому что мне нужна эта несчастная квартира, пустовавшая последние пятнадцать лет, где я когда-то росла и в права владения которой вступила после смерти родителей. А теперь не спешу переписывать на сестру матери и специально порчу нервы ее кровиночке, ее доченьке, которая вышла замуж и с осени собирается переехать из райцентра, жить в городе, строить семью — не то что я, бестолковая и бездетная, презирающая нашу семью, наш род, свой город и свои корни.

Прыгая в проходящий мимо маршрутный автобус (хватит с меня местных таксистов) я с удовольствием жму на кнопку отбоя в телефоне, сбрасывая тёткин звонок, заранее, по памяти слыша ее ноющий голос: «Поли-ночка, ну что там? Что, опять ничего? Я так и думала… Так и думала… Ох, что же нам теперь делать? Что делать-то?»

Позвоню ей потом, когда немного успокоюсь и доеду домой. Мне, в конце концов, устраиваться на новом месте, не хочу быть ещё в большем раздрае к этому времени.

Моя новая квартира находится в бывшей котельной на отшибе города. Да, именно так — я спланировала это заранее.

Устав от звонков тетки, живущей в соседнем райцентре и объявившийся с год назад, я не выдержала и пообещала ей приехать в начале лета, чтобы решить вопросы, из-за которых она не могла спокойно жить, а заодно и мне не давала. Сестра матери, которая видела меня в последний раз лет в четырнадцать, ухитрилась найти мой номер, после чего доставала и в роуминге, и на срочном проекте, и в отпуске, где меня искали десятки заказчиков и не находили — а вот у неё это отлично получалось.

Так что подготовиться у меня было время — морально и материально. С моральной готовностью, чувствую, я слегка переборщила, а вот в плане жилья — хорошо, что занялась этим вопросом заранее.

— Сейчас заеду к себе, поселюсь и для начала высплюсь, — по старой привычке, чтобы убедиться в том, что все под контролем, проговариваю вслух все мысли. — А потом у меня есть две недели — и один черт, решим вопрос или нет. Дольше я не останусь ни на день. В конце концов, не мне нужны все эти бумажки. А если и дальше будут наяривать по поводу справки, возьму и продам эту квартиру, чтобы отвалили навсегда.

От неожиданно веселой идеи останавливаюсь посереди улицы и довольно посмеиваюсь. Моя семья, с которой я никогда не поддерживала близких отношений, так уверена, что я меркантильное чудовище и обязательно подсуну им пакость, что давно было пора оправдать их подозрения.

— Дура ты, Полина, — снова обращаюсь сама к себе. — Нет, чтобы додуматься до этого хотя бы вчера, до того, как села на поезд. А так — уже поздно. Хотя — нет, не поздно. Две недели — и до свидания. И никакого отступления от намеченных планов.

Словно почувствовав просветление настроения, телефон в моих руках радостно пищит. Звонит мой агент по недвижимости — подруга и святой человек, которая последние лет пять ищет для меня квартиры в городах, где мне приходится останавливаться, помещения под выставки и всякие безумные заброшки, в которых классно проводить съемки и арт-тусовки.

— Полик, привет! Ну что, ты на месте? Видела, что мы для тебя приготовили?

Настя, как всегда, что-то перекусывает на бегу. Когда временами я думаю, что моя работа не для нормальной жизни, то вспоминаю Настю и успокаиваюсь. Если у меня иногда творится полная неразбериха, то у неё и вовсе — светопреставление каждый день. Я, по крайней мере, отключаю телефон хотя бы на ночь. Она же позволить себе такой роскоши не может.

— Привет, — прикладывая трубку к уху одной рукой, другой я достаю сигарету из пачки и снова закуриваю. — Настя, это кошмар. Это какая-то жопа, Настя!

— Что? — в ее голосе тут же начинает звенеть напряжение. — Не нравится студия? Не успели доделать к твоему приезду?

— Да причём тут студия? — переворачивая и так натерпевшийся чемодан вверх дном, я сажусь на него прямо посреди некогда асфальтированной дорожки. В знак ещё большей скорби по бездарно слитым двум неделям жизни напяливаю чёрные очки, чтобы закрыться от проходящих мимо людей, без стеснения оборачивающихся на меня. — Я ещё не была там. Но я была в жилищном управлении — и полный ноль! Полнейший! Кажется, я застряла здесь как муха в смоле! Здесь все такое липучее, словно в ловушке для тараканов!

— Ты же сказала — для мух! — убедившись, что основная проблема не касается жилья, Настя снова бодра и весела.

— Да пофигу! Для мух, для тараканов! Главное, что липучее. У меня такое чувство, что это самая бесполезная моя поездка. Зачем я только согласилась на все это? Знаешь, я вот что думаю — не смогу решить за две недели все вопросы — продам квартиру. Вот тебе мой четкий план! Нет квартиры — нет назойливых родичей. Как тебе такая идея? Возьмёшься продать мое старое жильё?

— Ну уж нет! Я за такую комиссию давно не работаю, ты же знаешь! — смеётся Настя. Хорошо ей. Она может смеяться, потому что прямо сейчас бежит по улицам шумного живого города, где всем на тебя пусть и плевать, но никто бестолково не лезет с советами и поучениями. А я сижу здесь, нагло курю посреди улицы и слышу уже от четвёртого пешехода: «Стыдоба! Совсем совесть потеряли! Шли бы себе в притон накуриваться!»

Настя права — квартиры в нашем городке стоят неприлично мало, полугодичная аренда столичной двушки и то потянет больше. Город не развивается, новое жильё никто не строит, а старое иногда не могут сбагрить даже за неприлично низкие деньги. Только обмен все ещё процветает по старинке. Ну кто будет морочиться из-за недвижимости здесь? Разве только моя тетка и родичи, свято уверенные, что однажды я захочу вернуться сюда и отобрать у них квартиру из вредности.

— Что мне делать, Настён? — чувствуя внезапно накатившую волну меланхолии, спрашиваю я. — Все было не так уж плохо, а потом позвонила ты… и стало прям очень хреново.

— Так, послушай меня, — о том, что Настя серьезно отнеслась к моим словам свидетельствует то, что она остановилась на бегу — я слышу это по ее ровному дыханию. — У тебя сейчас первый откат после приезда. Спокойно. Это пройдёт, слышишь меня? Там все очень плохо?

— Хуже некуда, — говорю я, в добавок ко всему чувствуя желание зареветь.

— Ничего, ничего страшного. Смотри, ты уже поняла, что это жесть, хуже не будет. Но ты же не видела то, что мы сделали с этой, мать её, котельной! Ты не видела! Клянусь, когда ты увидишь, ты забудешь обо всем, у тебя зачешутся руки и ты только и будешь делать, что эти свои инсталляции! Полинка! Там потолки в три с половиной метра! И промзона рядом! Все как ты хотела! Я знаю твои вкусы, мы все делали, как ты любишь!

— Ты так рассказываешь, будто сама там была, — с улыбкой смахивая с глаз непрошеную слезу, говорю я, чувствуя, что мне действительно легчает.

— Нет, не была, — Настя опять бежит по улице, в трубке шумит ветер, заглушаемый громкими и нервными гудками машин. У нас, как обычно, пробки. А здесь — потрясающе пустая дорога, хоть устраивай на ней часовую съемку без согласования с местными властями. — Но был Вэл, ты не забывай, и он показывал мне панораму с объекта! Что он ещё сказал? То же самое, что и ты. Городок — жопа, но квартира — мечта! Исходник был конечно классный — такой добротный кирпич, хорошие стены, балки и крепления. Тебе местная мэрия ещё денег должна приплатить за то, что мы взяли этот неликвид в аренду и что с ним сделали. А ты Вэла и его вкусы знаешь! После твоего отъезда они смогут сдавать её как арт-обьект и модный лофт!

— Да что вы там сделали? — радуясь возможности отвлечься на привычные разговоры, продолжаю я, поднимаясь с чемодана и двигаясь в направлении, которые указывает мне навигатор в телефоне. — Купили мебель и слегка в порядок помещение привели. Не так уж и дорого это вышло.

— Вот именно! Именно! — активно продолжает Настя, слыша перемену в моем голосе. — Полик, вспомни, что ты говорила мне пару дней назад? Надо воспринимать эту поездку как командировку! У тебя есть шикарные локации, а уж что и как там снимать, ты сама найдёшь. Ну? Попустило? А то совсем расклеилась, я тебя не узнаю!

— Попустило, — выдавливая из себя кривую улыбку, говорю я, глядя на поле, заросшее чертополохом и колючками, к которому выводит меня стрелочка интернет-навигатора. Через эти заросли мне надо будет перебраться к месту моей шикарной «локации».

Что ж, тем лучше, если мое временное жилище будет окружено колючками. Это точно отобьёт охоту у незваных гостей заглядывать ко мне.

— Ну, все, котик, мне пора! — щебечет в трубке Настя, а я рассеянно киваю, совсем забыв, что она не может меня видеть. — Значит так — звони, пиши, и вечером жду тебя по видео-связи. Я хочу своими глазами увидеть, какую конфетку Вэл сделал из этого промышленного говна!

— Вот спасибо, подбодрила — снова смеюсь я. — Ладно, до вечера. Позвоню и покажу тебе все лучшим образом. Предупреждаю сразу — буду пьяная.

— А то я тебя такой не видела! — смеется Настя. — Все, Поль, отключаюсь! Срочный клиент на линии и как всегда — полный придурок. Пока-пока, до вечера!

Со вздохом жму на кнопку отбоя и делаю первый шаг в это чертово поле. Все пятнадцать минут, пока я бреду по нему, приподняв чемодан, чтобы пощадить его и без того расшатанные колеса, я думаю об одном. Ученые занимаются глупостями, пытаясь найти доказательства существования различных вселенных. Мой последний звонок был совершенно из другой реальности. Какое ещё нужно доказательство существования параллельных миров, которые никогда не пересекутся?

Наконец, я вижу на горизонте мое жилище — издалека оно напоминает то ли башню, то ли полуразрушенный замок. На самом деле, это старая котельная, пришедшая в запустение. Когда мы увидели ее первый раз на спутниковых снимках, я влюбилась в это кирпичное чудовище с первого взгляда. Полгода назад поле, через которое мне пришлось пробираться, было засыпано снегом, а сразу за котельной находилась большая промышленная зона завода, который не работал уже лет тридцать.

Это то, что надо, тут же решила я. Тем более, к этому неприступному замку был и другой подъезд, вот только заходить нужно было с противоположной части города, а не с той, откуда пешком шла я, проклиная всё на свете.

Ну да ничего. По крайней мере, проблем с выходом в город у меня не будет. А когда придётся снова ехать в управление, возьму такси. И пусть хоть один водитель попробует что-то пикнуть против.

Настя оказалась права. Как только я открываю дверь с громко лязгающим тяжёлым замком (один он обошёлся нам дороже, чем мебель, которой мы решили заставить пространство) я тут же забываю о том, что остаётся за стенами.

— О господи, — говорю я, роняя чемодан, который решает взбрыкнуть напоследок и пускает большую трещину по пластмассовый крышке. — Господи, какой свет. Спасибо тебе!

Подбегаю к огромным арочным окнам, в слегка закоптившееся от времени и промышленных выбросов стекло которых льётся рассеянное свечение с улицы, подмигиваю небу и поднимаю большой палец вверх. Что бы там ни говорили представители всех религий, я точно знаю — бог есть художник, а весь наш мир — его самая крутая инсталляция. И я с удовольствием ловлю ее в объектив, признаваясь в любви к его творениям. Поэтому мне легко общаться с богом, я считаю его своим другом. Ну какая творческая душа не поймёт другую творческую душу?

— Спасибо! Спасибо за такой подарок Ты не дашь мне сойти с ума от скуки. Это очень хорошо! — говорю я, глядя вверх, и довольно обхожу свои новые владения.

Мы не трогали заднюю часть котельной — кое-где там обвалилась крыша, ещё и крепления были ненадежными. Мой друг-дизайнер Вэл, который выезжал на объект, сразу же выбрал место, где была проходная и подсобные помещения, и хорошо тут потрудился. Его основная работа по перепланировке осталась в проектной программе, остальное же воплощали в жизнь местные рабочие за такие копейки, что Вэл плакал и страдал, а потом и вовсе пригласил их к себе на другие проекты. Сначала все шло прекрасно, но, пообтесавшись и узнав цены на рынке, рабочие забастовали, после чего задрали оплату за свои услуги выше среднего по столице, поняв как их облапошили. Вэл кричал, обвинял, даже пролил пару скупых хипстерских слез, после чего сторговался с ними до устраивавшего обе стороны варианта, содрав клятву, что качество работы не пострадает.

Чем закончилась эта эпопея, я так и не узнала, потому что в разгар их разбирательств улетела на месяц в командировку. Но в том, что в моем жилище местные ребята выложились по максимуму, я не сомневалась. Слишком хорошо я знала нашего пронырливого истеричку-дизайнера, который несмотря на «непацанские понты», как привычно характеризовали его рабочие, был такой въедливой стервой, что отвертеться от его требований было невозможно.

— Отлично. Вэл, вы просто отлично сработали, — довольно потирая руки, благодарю друга, хоть он этого не слышит, и обхожу огромное помещение, разделённое на три части.

Одну из них я сразу попросила оставить свободной от любых визуальных шумов — и она, как я и хотела, совершенно пуста. В углу виднеется только мягкое кресло-мешок и тумбочка, открыв которую, я нахожу бутылку "Джек Дэниелз", упаковку яблочного сока и два стакана. Не выдерживая, я снова смеюсь — чувство юмора моих друзей на высоте, как и знание моих привычек.

— Ваше здоровье, дорогие! — тут же наполняя стакан на три четверти виски и лишь на четверть соком, я торжественно салютую бокалом.

Знаю, они слышат меня даже через черте сколько километров. Пусть с родным городком мне повезло мало, зато с друзьями и приятелями — от души.

Дальше так называемая кухня — здесь тоже все сделано по первому разряду. Я не люблю готовить, поэтому одной мультварки, маленькой переносной электроплиты и неожиданно большого холодильника (где только Вэл взял его, вписавшись в смету?) мне вполне хватает. Еще здесь есть огромный стол из грубого дерева, над которым висит несколько модных, с закосом под промышленный шик ламп, а в углу напротив стоит большой светильник.

— Куплю свечи и будет совсем здорово, — подвожу я итог, обходя высокие барные стулья и диван у стола. Черт, здесь можно было бы собрать неплохую компанию, вот только где я ее возьму?

Третий сектор занимает моя вроде как спальня. Делая ещё один глоток Джека, который приятно согревает горло, довольно улыбаюсь. Все как надо, все хорошо и даже лучше.

Я сразу попросила дизайнера — никакой одноразовой мебели и кроватей из Икеи, а потом, опомнившись, посмеялась над казусом. Какие ещё кровати из Икеи, тут никакой Икеи отродясь не было. Что точно можно записать моему городку в жирный плюс — отсутсвие громких брендов, чьё раздутое имя часто далеко от качества того, что они продают. Ни Макдональдса, ни Кей-Эф-Си, ни Зары, ни Старбакса. Земля свободы и первозданной чистоты

— Да, мне здесь по-настоящему нравится! — говорю я, плюхаясь на огромный ортопедический матрас, накрытый покрывалом и усыпанный множеством подушек, больших и маленьких.

Вэл постарался и сделал настоящее ложе, соорудив что-то вроде высокого помоста величиной с матрас, так что я получила настоящую кровать — простую и огромную, чтобы спать как я люблю — свободно раскинувшись, без боязни грохнуться на пол, как в детстве с маленького диванчика, который я ненавидела.

В кирпичных углублениях в стене стоят незажженные свечки (а ведь я только собралась их покупать) и глядя на них, мне хочется уже не смеяться, а сентиментально плакать. Все мои бытовые фетиши и хотелки учтены в полной мере. Ещё и огромные окна рядом. Солнечный свет не будет помехой — во-первых, легкая копоть на стёклах делает его мягким, а во вторых — у меня с собой маска на глаза, не раз спасавшая во время долгих перелётов.

Переворачиваясь на живот, я довольно пью свой виски и болтаю ногами, слишком поздно сообразив, что обувь тут надо снимать у самого порога. В нашей стране не так уж много городов, позволяющих забираться на постель в обуви, и мой родной — точно не из них. Буржуйскую привычку не разуваться я привезла из чистой и сытой Европы, и здесь она выглядит особенно нелепой.

— Все хорошо, все очень хоро-ошо! — напеваю я под воздействием моего друга Джека, уже удивляясь, почему так огорчилась с утра. — И будет ещё лучше! — объявляю я своему отражению в большом напольном зеркале, переходя в третью секцию квартиры.

Здесь для меня оставили что-то вроде чилаут-зоны. Посреди кирпичной стены громоздится нечто похоже то ли на картину, то ли на продукт современного искусства — из большой деревянной рамы прямо на меня торчат гроздья рябины, сухоцвет, жестянки и внезапно залакированные, самые настоящие кости и череп. Подозреваю, что все это — продукт деятельности Вэла, прибывшего сюда принимать работу и прогулявшегося по промзоне в обнимку с другом Джеком, плескавшимся у него в бумажном стакане (наш творец интерьеров принципиально не ест и не пьет из пластиковой посуды, желая спасти планету от загрязнения)

Что ж, искусства много не бывает, думаю я и снова поднимаю стакан, салютуя голове мертвого козла, грозно висящей посреди картины. Когда-то это было вполне приличное домашнее животное, по глупости сбежавшее на промышленный пустырь, где его сожрали стаи голодных собак. Или оборотней — ещё в школе мы шутили, что в воздухе нашего города находится столько вредных выбросов, что неудивительно, если животные уже начали мутировать. А вскоре к ним присоединимся и мы, люди.

Зона отдыха навевает на меня почему-то слегка загробные, далекие от умиротворения мысли. Значит, нужно выпить ещё стаканчик. Возвращаюсь к тумбочке, лью в бокал уже чистый виски и с удовольствием опрокидываю в себя одним глотком. Так-то лучше. Это мне вместо приема витаминов с утра.

Издалека мой чилаут-уголок видится в более благостном свете — голова козла уже не смотрит так осуждающе, внимание привлекает красивый контраст темно-коричневого кирпича и нескольких полок в стиле индастриал, сколоченных из металлических балок и небрежно выкрашенных чёрной краской. Суровая эстетика сурового края. Уверена, что материал для этих полок тоже притащили рабочие прямо из промзоны. Что ни говори, это очень удачное соседство.

Перед картиной с головой козла валяется громадный пуф, или бескаркасный диван, как его принято назвать в дизайнерских кругах. Не могу сказать, что знаю хотя бы одного человека из своих старых друзей, кто согласился бы чиллить под картиной с костями и консервными банками. Ещё более не уверена, что желающие найдутся в нашем, весьма далеком от авангарда крае.

Ну и ладно. Зато со мной всегда мой друг Джек. Его уж точно ничем не смутишь.

Тишина, плотно окутавшая лофт с высоты кирпичных сводов, внезапно начинает меня тяготить, и я вспоминаю, что надо разобрать чемодан. Здесь срочно нужны следы жизни хоть кого-то, кроме загадочного козла на инсталляции: одежда, разные мелочи на железных полках, весь мой распакованный рабочий инвентарь и, конечно же, музыка. Резко вытряхиваю на больший из диванов содержимое чемодана и сразу же нахожу ее — мою переносную колонку, способную мощью басов поднять из-под земли армию зомби. Подключаю её к телефону и болезненно морщусь — интернет здесь слабый, но спасибо, хоть вообще есть. Ничего, к вечеру выберусь в город и накачаю себе гигабайты музыки, а пока — стоит порадоваться, что связи хватает хотя бы на треки без перерывов. А в интернете смогу повисеть и попозже.

Дальше распаковываю штатив, устанавливая его в рабочую зону, рядом выкладываю из рюкзака запечатанный задник-фон, дорожный диод-подсветку, мини проектор, чехлы с объективами и фотоаппарат. За годы переездов у меня сложилась привычка возить свои сокровища всегда отдельно и не отпускать от себя ни на секунду. Не знаю, что бы я сделала с тем, кто бы ухитрился потерять мою ценную кладь или не дай бог, небрежно швырнуть ее в багажник.

Отхожу на несколько шагов — студия постепенно приобретает черты человеческого жилища, причём жилища моего. Одежду быстро развешиваю на плечики на раме, заменяющей мне гардероб, и передвигаю в зону отдыха, поближе к козлу, торчащему посреди грозной инсталляции.

— Здесь немного, так что не запаришься. Надеюсь, ты ничего не имеешь против женских шмоток? А если и имеешь — мне плевать, — говорю я черепу. Алкоголь всегда развязывает мне язык, так что в собеседники годится даже мертвый козел.

Остальные мелочи сгружаю на полки, параллельно наливая себе ещё виски, в этот раз снова разбавляя. В моем новом доме нет ни крошки еды, так что если я не хочу свалиться без чувств раньше времени — придётся следить за выпивкой.

Свалиться я действительно хочу — только спать, а не в пьяное забытье, после которого непременно будет тошнить и раскалываться голова. Поэтому клятвенно обещаю козлу, что это последний бокал — по крайней мере до вечера, который вряд ли откроет мне горизонты удивительных событий.

— Слушай, давай уже по имени общаться, что мы как не родные, — стаскивая с себя джинсы и майку, говорю козлу. — Тем более, нам ещё жить вместе, целых две недели. Я перед тобой голая ходить буду, — игриво сообщаю ему я, и доказательство своих слов сбрасываю белье и с удовольствием потягиваюсь. Свобода от швов и тесных лямок — это же прекрасно. Главное сейчас — в ванную, одежду — в стирку, и до вечера — в меру здоровый сон, пока моя печень будет справляться с последствиями возлияний, чтобы, проснувшись, я смогла продолжить выпивать.

Что ещё остаётся делать в этой дыре?

— Две недели, слышишь? — снова обращаюсь я к козлу, подбирая одежду с постели. — Это мой план! А я никогда не отступаю от своих планов! Две… — я пытаюсь подавить накатившую зевоту, — недели. И если я останусь хотя бы на день дольше, можешь меня забодать. Хотя… — критично оглядываю я его, проходя мимо картины, чтобы подняться по небольшой лестнице в бывшую баню, превращённую стараниями моего дизайнера в отличную душевую. — Ни черта ты не сделаешь… ты же мертвый! Знаешь… Я назову тебя Антошкой. Да! Козел Антон! Совсем как мой первый парень! — довольная своей шуткой, нетрезво хихикаю я. — Такой же долбанутый и вечно недовольный! — на этом месте я понимаю, что с Джеком пора завязывать — склонность к шуточкам про бывших всегда выдаёт во мне вторую стадию опьянения.

На третьей я начинаю буянить и мне очень не хочется достигать ее раньше времени.

Не буянить в родном городе — таков ещё один серьёзный мой план.

Просыпаюсь спустя час от того, что вода в ванной стала совсем холодной, машинка, закончив стирку, устала пищать, а я — ужасно замёрзла. Последние минут десять меня мучил кошмар о том, что за мной гонится полицейская машина и противно пищит. Теперь я понимаю, откуда взялась эта сирена.

— Да заткнись ты уже, наконец! — обращаюсь к паникующей стиралке и встаю из остывшей воды. По телу колючими мурашками сразу же начинает скользить холод, кожа становится синюшной. Отлично, замерзнуть в средине июня в наших тёплых краях — это надо ухитриться. Оказывается, для этого и изобретать ничего не надо. Всего лишь уснуть в остывшей ванной.

Нажимая кнопку отбоя, отключаю стиралку и вытряхиваю чистую одежду в корзину, предварительно обмотавшись полотенцем.

— Полина, спать надо в кровати. Спать надо в кровати, Полина, — снова говорю себе, морщась от ощущения затёкшей шеи.

Хотя, мне не привыкать. Как-то я спала в кровати с зажженной сигаретой, услужливо подсказывает память. А ещё когда-то не рассчитала со снотворным и проснулась спустя сутки с такой головной болью, что любое похмелье могло показаться райским чудом. Так что не в кровати дело, а в склонности к идиотскому риску, которую я никак не могу побороть. Вот и сейчас — уснув в ванной, я могла соскользнуть в воду и захлебнуться, но всё-таки проснулась. Спасибо пищащей стиралке.

— Спасительница моя! — говорю ей, развешивая вещи на сушитель, расположенный тут же. — Я больше не буду, честно. Больше не буду рисковать как дура. И спать буду только в постели — вон какая она у меня офигенная. И не пить таблеток. И вообще, особо не пить.

Своё последнее обещание я нарушаю спустя несколько часов, после первой же вылазки в город. Меня так трясёт, что первое из того, что я делаю — это бросаю пакеты у порога, иду, снова забыв снять обувь, в направлении бутылки Джека, призывно стоящей на столе, наливаю виски на дно бокала, и тут же его выпиваю.

— Курицы! — с грохотом ставя стакан на стол, громко объявляю я. — Гребаные клуши!

Мне ужасно хочется ещё и плюнуть в стену, но вовремя вспоминая, что эта стена — моя, да и вообще до неё далеко, можно заплевать пол, я унимаю это желание. Вместо этого разворачиваюсь, возвращаюсь к пакетам и тяну их к столу, где начинаю разгружаться, зло швыряя запечатанные свертки на деревянную поверхность. Не закончив это дело, я отбрасываю неразобранный пакет, и снова пересекаю студию в поисках пачки сигарет и зажигалки. Наконец, сняв обувь возле входа, я нахожу свой Мальборо и, приземляясь на матрац, заменивший мне кровать, с наслаждением затягиваюсь.

Курить в постели — о да! Не с этим ли я борюсь, закономерно опасаясь, что как-нибудь сожгу себя заживо? Чтобы противодействовать глупой привычке, тут же поднимаюсь и отхожу на пару метров, утаскивая с собой пепельницу.

Мое новое место для курения — широкий подоконник среднего окна, одного из троих, равномерной удаленный как от кровати, так и от рабочей зоны. Поджечь камеру и инструменты я опасаюсь больше, чем поджечь себя.

Зажав сигарету в зубах, левой рукой открываю небольшую раму, одну из многих в окне, правой включаю блютуз, чтобы сконнектить телефон и колонку. Душа требует чего-нибудь подрайвовее, какого-нибудь злого и забористого рок-н-ролла. Быстро нахожу то, что мне надо и блаженно вдыхаю дым, прислушиваясь к голосу Гарика Сукачёва: «Ну а мы, ну а мы — педерасты, наркоманы, фашисты, шпана. Как один социально опасны, и по каждому плачет тюрьма!»

Улыбаюсь, как будто мне лично посочувствовала вся Бригада С и подпеваю:

— И мы катимся вниз по наклонной с точки зрения высших сфер, — глубокая затяжка, глоток виски… как же хорошо… — Молодежные группировки берут с нас дурной пример!

Любимая музыка — лучше любого терапевта. И компания Джека Дениэлза, конечно же.

Не выпуская сигарету изо рта, ставлю песню на повтор, наливаю новый стакан виски и иду готовить. Хорошая из меня хозяюшка, хоть кулинарное шоу снимай.

Козел Антошка все более презрительно смотрит на меня со стены.

— Если что не нравится — можешь валить нахер! — объявляю ему сквозь зубы, двумя руками отламывая курице ноги. — Хотя, куда ты денешься, ты же мертвый. И, знаешь, по-моему, не только ты. Только до тебя дошло, а до остальных — ещё нет. Ну и черт с ними!

Сейчас мне не до высоких материй. Мне нужно расправиться с этой курицей, запечь ее, или сварить, или изжарить. Два пирожка с капустой — все, что мне смогли продать из готовой еды, — не радуют мой пустой около суток желудок. А еще, кажется, что они растворились в виски во мне, не успев даже перевариться как следует.

— Так. Я могу, я могу. Я готовила себе в общаге. И даже после универа готовила. Сейчас мы тебя чем-то зальём… Сметаной какой-нибудь. Или вискариком… — говорю я курице перед тем, как четвертовать её острым тесаком.

Моя склонность общаться со всем, что попадётся под руку, начинает вызывать беспокойство. Скорее бы Настя вышла на связь, я рискую не дожить в добром здравии до ее звонка. Смотрю на смарт-часы и стону в голос, не стесняясь. Без пятнадцати семь вечера. Время в этом чертовом городке тянется по каким-то дурацким законам, в несколько раз медленнее. Пока настанет одиннадцать часов, когда мы договорились созвониться с Настеной, я успею несколько раз сойти с ума.

— Вот так, отправляйся! — даю прощальное напутствие курице, по частям запихивая ее в чашу мультиварки, поливая, как обещала, и сметаной, и виски. Я так и не смогла выбрать наиболее подходящий ингредиент.

Произнося про себя молитву всем кулинарным богам, искренне надеюсь, что моя затея увенчается успехом. Пока я здесь, готовить придётся регулярно. Мне не удалось ни поужинать в городе, ни узнать у местных хоть какой-нибудь совет или рекомендацию, где это можно сделать.

В первом же кафе-наливайке, которое я не признала сразу, обманувшись вывеской «Пельменная», из закусок мне смогли предложить только сухарики, орешки и солёную рыбу. А еще пиво, паленый коньяк и местный самогон на выбор. Плюс весьма сомнительную, но весьма оживившуюся при моем появлении компанию. Еле вырвавшись на свободу, я твёрдо решила, что не готова к такому дружелюбию. Никаких больше пельменных. Пойду туда, где собирается самая приличная и хозяйственная публика — в местный гастроном.

Пешком от моего жилья ближе всего до окраины, поэтому я даже не надеюсь встретить супермаркеты, пара из которых есть только в центре. Ищу и нахожу самый настоящий гастроном — типичный магазинчик из тех, которые мало изменились со времён моего детства. Тяну на себя старую, если не старинную железную дверь с деревянными вставками, на одной из которых, если меня не обманывает зрение, все еще вырезаны серп и молот.

Да, восемнадцать лет пролетели, не задев это место. В нем все такие же холодильники, витрины еще советского образца, в углу виднеется автомат с газировкой — к несчастью, неработающий. Очень жаль. Я бы с удовольствием выпила сейчас сладкой грушевой воды с сиропом — по моим воспоминаниям она была гораздо вкуснее всяких буржуйских кока-кол.

Внутри, как и много лет назад, стоят приятный полумрак и пустота. Полки до сих пор почему-то заставлены наполовину, на самом видном месте — многочисленные россыпи консервов, сгруппированных в причудливые пирамиды. В голову сразу закрадывается мысль о тех, кто их выкладывал, и не жалко ли им было своего времени. Хотя… О чем это я? Свободного времени здесь преступно много, так что можно понять местный народ, добровольно строящий пирамидки из тюльки.

Как всегда, в подобных магазинах наличествует уставшего вида продавщица и несколько постоянных покупательниц, которые ведут доверительный разговор с подругой по ту сторону прилавка. Быть с продавцом в хороших отношениях всегда считалось у нас хорошим тоном и принадлежностью к высшей касте. Так для тебя и припрятать кое-что могут, и вовремя предупредить, если несвежее, и обвешивать будут без наглости, по-человечески.

Ни капли не смущаясь такой кумовской атмосферы, я уверенно иду к старожилкам города, понимая, что нашла тех, кто мне был нужен. Уж эти хозяюшки точно расскажут о всех самых лучших точках и я буду знать, куда ходить за сметаной, а куда — за мясом. Судя по ассортименту этого магазинчика, покупать все нужные продукты в одном месте у нас до сих пор не принято.

Подружки-хозяюшки смотрят на меня пристально и неприязненно, окидывая с ног до головы взглядом «Ты чьих будешь?» Удивительный излом сознания в наших краях — заходить в кафе или магазин, если ты одна или никого здесь не знаешь, считается едва ли не грубостью. Как будто пришёл без приглашения в гости не на свою территорию.

Надеюсь, что на меня эти правила больше не распространяются. Будучи подростком, я ходила только в магазины и на рынок в своём районе, так что в неуважении к традициям меня нельзя упрекнуть. Сейчас же я вообще приезжая. Почти туристка. Для меня могут быть особые скидки в отношении, на которые я продолжаю надеяться, но зря.

Никогда не стоит ходить в гости без приглашения. В этом я убеждаюсь, когда под все более неодобрительные взгляды подхожу к прилавку, о который, опершись монументальной грудью, на меня смотрит продавщица. На ее лице так ясно написан вопрос «Че приперлась?», что единственным адекватным ответом могут быть только смущенно потупленные глаза и невнятное блеяние: «Я… Это… А можно булку хлеба?»

И все бы хорошо, если бы я умела так делать. Но сколько себя помню, в ответ на откровенное разглядывание — в саду, в школе, в поликлинике, я могла только нагло пялиться в ответ, лыбиться и говорить: «Здрасте! А я — к вам!» Смолчать или опустить глаза было совершенно невозможно. Это все равно, что не дать сдачи обидчику или уступить, когда тебя оскорбляют. Потом полночи спать не будешь, станешь вертеться на одном месте, а утром обнаружишь, что ищешь топор, припрятанный в кладовке, чтобы пойти и продолжить разговор.

Из-за этого мне часто повторяли: «Нахалка ты, Полька! Никакого уважения к старшим!»

Ну что ж, раз его раньше не было, так и сейчас нет. И, улыбаясь самым препохабным образом, я по привычке выпячиваю грудь вперёд и так же, как и двадцать лет назад, говорю:

— Здравствуйте! А я к вам!

Величественная дама продавец неодобрительно хмурится, ее подруги переглядываются, откровенно фыркая и пуская глаза под лоб.

Что-то не то. Не должно быть такой реакции на мое приветствие — тихо пофыркать за спиной и покрутить у виска — это одно. Открыто демонстрировать желание вцепиться тебе в волосы — совсем другое.

Понимая, что сходу не могу разгадать эту загадку, продолжаю засыпать недовольных женщин вопросами.

— Подскажите, пожалуйста, что я могу взять у вас из готовой еды? Что-нибудь порекомендуете?

Продавщица, приподняв бровь, надменно хмыкает и одним взглядом показывает на полку с пирожками. На вид они какие-то совсем страшные, но мой голодный желудок тут же начинает призывно урчать.

Смущаясь, опускаю взгляд вниз, пытаясь утихомирить некстати возникшее урчание — и тут же понимаю причину такого осуждения. Равно как и повышенное дружелюбие от местных пьянчужек в пельменной. Черт побери, ну как я могла так оконфузиться!

Спеша за покупками, я оделась как обычно дома — свежая белая майка и джинсы, очки, чтобы скрыть синяки под глазами, кеды и… никакого лифчика, закономерно решив, что это не гос. инстанция, к чему мне какие-то ограничения. Да и вообще, с моей нелюбовью к натирающим лямкам и тесным застёжкам, от которых противно чешется спина, я часто пренебрегаю этой частью гардероба. Грудь под майкой, естественно, угадывается. Мне на это давно плевать, равно как и большинству народа в тех местах, где я обычно бываю. Вот только этот магазинчик — явно к таким местам не относится. И я об этом вспоминаю слишком поздно.

Пусть я уехала давно и косячу теперь на каждом шагу, все же, я родилась здесь и прекрасно понимаю, что после подобного просчета выстроить отношения или выведать нужную информацию у дамочек не получится. Наличие в поле их зрения едва прикрытой женской груди равносильно заявлению: «Я стерва-сучка-проститука, уведу твоего мужика, лишу семью кормильца, детей по миру пущу, а тебя заставлю побираться в переходе»

Поэтому, сразу сбавив градус улыбчивой радости, перехожу к официальному тону потребителя. Ну и черт с вами. Не выгоните же вы покупателя из гастронома, который готов скупить у вас половину товаров на полках? Хотя, учитывая их неполную заполненность, скупить можно и все.

— С чем пирожки, подскажете?

Дама-продавец что-то невнятно бурчит под нос, ее подружки откровенно насмешливо цокают языками.

— Говорите громче! — повышаю голос. — Я вас не слышу!

— Глухая, что ли? — слышится справа язвительный голос одной из покупательниц. — Отлично, значит, первой ссору начну не я. Так даже легче. Не надо изображать липовое дружелюбие.

Поворачиваюсь к ней лицом, смерив таким же оценивающим взглядом (в наших краях ссориться полагается с соблюдением всех традиций) и так же, как она, закатив глаза под лоб, произношу, стараясь ввернуть в речи побольше нашего выговора:

— Слышь, а ты че лезешь? Дурная, что ли?

На несколько секунд повисает тишина, моя противница, немного огорошенная ответной грубостью, старается найти слова для продолжения ругани. Вполне вероятно, что они будут матерными. Хорошо бы так. Мне как раз не терпится кого-то обматерить.

Ситуацию исправляет истинная хозяйка этого гастрономического царства — грозная продавщица:

— Так, девушка! Вы мне тут… Вы мне тут не это самое! Ясно? Вы не на панель пришли! Нечего мне тут свои выбрыки показывать!

Выбрыки. Помимо воли я опять начинаю улыбаться. Типично наше словечко. Так на меня ругались в детстве родители, также же костерила завуч на собраниях. Но есть и другая новость. То, что я для них по-прежнему «девушка» — крайне плохой знак. Значит, они считают меня зарвавшейся пигалицей, не просто сучкой-проституткой, а еще и малолетней. Из-за невысокого роста и мелкой комплекции я не раз попадала в эту ловушку. Никакого уважительного «женщина». Назвав меня «женщиной» они бы признали во мне равную соперницу, с которой можно пособачиться на равных, а потом, встретив повторно в этом же магазине (если мне хватит смелости прийти) посоветовать, какой укроп лучше брать на засолку. С женщиной можно было поцапаться, чтобы попробовать ее на крепость, а после взять в свой круг.

С девушкой такое не прокатит. Наглую выскочку будут ставить на место с осознанием превосходства повидавших жизнь степенных дам. Этот бой я проиграла, даже его не начав.

— Хорошо, — говорю с одним лишь желанием — побыстрее что-то купить и уйти отсюда, так мне осточертели эти глупые разборки. — Давайте без выбрыков. Ответьте мне на один вопрос — с чем у вас пирожки и какой они свежести?

— А цена че, не волнует? — пытается постоять за подругу вторая покупательница, наблюдающая за нашей перепалкой как за мыльным сериалом по телевизору.

— Нет, цена не волнует, — желая быстрее закончить это дурацкое представление, раздраженно отвечаю я и тут же по поджатым губам вопрошающей понимаю, что совершаю новую ошибку.

Теперь я для них не просто наглая девка. Я еще и мажорка. Какая-нибудь дочка судьи или бандюка, наворовавшего народное добро в девяностые. У которой карманы набиты долларами, а приличный лифчик себе купить не может, бесстыжая. Ещё у меня обязательно должна быть иномарка, на которой я в обход всех правил гоняю на красный свет и сбиваю порядочных граждан пачками. И сидеть бы мне в тюрьме, но папочка-судья и по совместительству бандюк меня всякий раз отмазывает.

А теперь я пришла сюда купить пирожков, чтобы посверкать сиськами и поглумиться над приличными людьми. Гадина такая.

— Пирожки с мясом, с капустой, с грибами, — видя, что ситуация накаляется, и не желая допускать серьезный конфликт у себя на территории, трещит продавщица и на ее лице явно читается: «Уходи»

— Хорошо. Давайте два с капустой.

С мясом и с грибами с учетом нашего великолепного взаимодействия я не рискую брать. Не исключено, что мне подсунут самые давнишние. А попасть в местную больницу после местного гастронома — это последнее, чего я хотела бы.

Продавщица, не забывая каждым жестом подчеркивать своё презрение, пакует мне два пирожка, а мой взгляд тем временем предательским цепляется за печенье. Овсяное. Любимое с детства. Такого вкусного печенья, как у нас, я не ела больше нигде. Так, как печёт его наш хлебзавод, не пекут даже в лучших кондитерских. Может, промышленные выбросы, которыми пропитан воздух, как-то особенно воздействуют на мастерство наших пекарей?

— Послушайте, — говорю я, чувствуя, что пожалею, но остановиться не могу. — А вот это печенье, овсяное? Оно… Оно же наше?

— Не знаю, наше-ваше… Смотря какое считать нашим, — вновь недовольно бурчит продавщица.

— Его изготовляет наш хлебозавод? Оно не привозное? — уточняю, как будто говорю с несмышлёным ребёнком, хотя по глазам монументальной дамы ясно, что она и без этого все поняла.

— Ну… Вроде как, — неохотно отвечает она, не желая быть хоть немного полезной.

— Дайте мне с собой штук… десять, — прошу ее самым смирным тоном, на какой только способна. Наше овсяное печенье стоит даже терпения и кротости, которые даются мне ох как тяжело.

— Что значит десять штук? — недовольно хмурится продавщица. — Девушка…

Опять эта «девушка»… Все очень плохо, печенья я могу не получить.

— Девушка, — продолжает она. — Вы мне голову не морочьте своими штуками! А вам что — его считать буду? Скажите мне в граммах! Сто? Двести? Полкило, раз вас цена не интересует?

Ага, конечно же. Как можно не ввернуть шпильку про цену. Чувствую, что любимое печенье уплывает от меня все дальше, фигурально помахивая ручкой и скрываясь за горизонтом. Но я, все же, попытаюсь сделать все, что в моих силах.

— Вы извините, — говорю абсолютно искренне. — Я из другого города…

— Да я вижу, что приезжая! — не оставляет без внимания возможность снова меня поддеть продавщица.

— И привыкла там к самообслуживанию. Я сама всегда накидываю себе печенье в штуках и не знаю, сколько будет в граммах. Так что, насыпьте мне на глаз. Если будет больше, я все равно возьму. Я скажу вам, когда хватит.

Тут дружно фыркать и выражать своё недовольство подобной халатностью начинают уже и подруги продавщицы. Она же, смерив меня изучающим взглядом, пару секунд колеблется, после чего величественно-вальяжно плывет к коробке с печеньем.

Сердце у меня в груди делает кульбит. Неужели? Неужели еще не все потеряно и наша дурацкая ссора сойдёт на нет, а я получу свою долгожданную печеньку?

Отмотав большой пакет, монументальная продавщица широко раскрытой ладонью загребает в пригоршню несколько печенюшек, сжимая их так, что они крошатся прямо у неё в ладонях, после чего и начинает ссыпать крошку прямо мне в пакет.

— Извините еще раз, — говорю я, глядя, как ее пальцы крошат очередную порцию песочного теста. — А вы не могли бы накладывать мне продукт не голыми руками?

— Перчаток не имеется! — довольно отвечает мне продавщица и могу поручиться, что ее подруги сейчас так же радостно улыбаются.

— Ну, тогда… Тогда я не буду брать, — понимая, что желаемое отняли у меня из-под самого носа, слышу как дрожит мой голос. Что еще за чушь? Не хватало еще разреветься здесь из-за какого-то печенья!

«Не из-за какого-то, а из-за самого вкусного печенья на свете» — тут же подсказывает мне въедливый голос, и я пригибаю голову, чтобы они не увидели, как слезы все же наворачиваются мне на глаза.

Но даже самое вкусное в мире печенье я не смогу есть после того, как его так кровожадно и сально сжимали пальцы-колбаски в золотых перстнях. Просто не полезет в горло. Хорошо, хоть пирожкам так не досталось. Смогу съесть их в такси, на котором всё-таки придётся ехать в центр, в привычный супермаркет, где наверняка есть целлофановые перчатки. А вот самого вкусного с мире овсяного печенья — нет.

Под тихие смешки покупательниц и надменного молчания продавщицы, готовой ценой порчи товара не дать сделать покупку неугодному клиенту, расплачиваюсь за пирожки и выхожу, не видя перед собой ничего, чувствуя, как от злости и обиды горит земля под ногами.

Какая же ты дура, Полина. Думала переиграть этих людей по своим правилам. А играешь-то ты на их поле.

От все более закипающей злости происходящее видится мне одним сплошным туманом, который разрезают яркие вспышки. Вот я ловлю такси, рявкнув на водителя так, что он даже не стал удивляться, почему это я сажусь на заднее сидение и не желаю с ним поболтать, присев на переднее. Дальше картинки мелькают еще быстрее, как в каледойскопе — центр города, местами всё-таки изменившийся, сетевой супермаркет, как всегда, везде одинаковый, со своими акциями и скидками, моя полная корзина — я набрала горы мяса, соусов, овощей и две бутылки вина. На кассе беру еще пачку сигарет. Расплачиваюсь картой, не обращая внимания на иронично-осуждающий взгляд девушки за кассой. Видимо, её тоже смущает и мой набор продуктов, и отсутствие белья под майкой.

Снова в такси, едем по широким улочкам центра — желая срезать дорогу, водитель поехал по другому маршруту. Знакомые дома, знакомые массивы. Совсем недалеко находится и мой родной район, где я выросла, а сейчас та квартира много лет пустует — я не стала морочиться и сдавать ее кому-то. Но и приближаться к ней не хочу ни на шаг. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Поэтому прошу водителя не укорачивать маршрут и ехать через главные кварталы. Он удивляется, но выполняет мою просьбу.

Проезжая мимо центрального сквера, обрамляющего тройку пятиэтажных сталинок, некогда самого престижного жилья в городе, вспоминаю, что именно здесь, на втором этаже живет… или жила… Да, наверное, жила моя школьная подружка Наташка Никишина.

Точно-точно, здесь! Первый подъезд от входной арки налево. Может, остановить водителя, зайти, узнать, где я могу ее найти? Не все же с мертвыми козлами общаться. Или с живыми — но тоже с козлами. А Наташка — она веселая. И мы очень близко дружили, пока сидели за одной партой почти восемь лет.

Пока я терзаюсь этими мыслями, водитель проносится мимо и все мои желания и планы зайти к школьной подруге заметает пылью, поднимающейся за нашими колесами.

Ну, ничего. Зайду как-нибудь позже.

В том, что мое «позже» наступило очень даже скоро, я убеждаюсь лично, стоя в этой же самой арке глубокой ночью, слегка пошатываясь и пытаясь понять, где лево, где право, и где же тот самый подъезд. Настя так и не позвонила, прислала смс, что у неё неожиданное свидание — клиент-идиот оказался ходячим сексом, что, конечно же, не отрицало его психованности, но Настену такое только больше привлекало. Моя курица позорно сгорела — вместо режима «запекание» я поставила режим «жарка» и ее по частям прижарило к стенкам чаши до самых костей, так что отодрать было невозможно. Пришлось выбросить вместе с керамической посудиной.

Как итог — мне нужна была новая мультиварка.

Утешая себя, что местные супермаркеты работают круглосуточно, я снова вызвала такси и, взяв с собой пакет с яблочным соком, куда влила еще немного Джека, поехала совершать покупку.

Супермаркет, естественно, не работал. Домой мне, естественно, не хотелось. Ну что там — козел Антошка и всё? Он успел надоесть мне до чертиков за весь сегодняшний день.

Хорошо, хоть такси я не успела отпустить, пообещав двойной тариф за простой. Водитель будет меня ждать, даже если я полночи буду шляться впотьмах. И вот сейчас, стоя посреди огромного темного двора и глядя на окна приличных граждан, которые все, конечно же, спят, я пытаюсь вычислить, какое из них Наташкино.

У меня и в трезвом виде проблемы с ориентацией на местности, а после большей половины бутылки виски — так и подавно. Окна слегка кружатся передо мной в дружном хороводе, и чтобы как-то прекратить эту веселую свистопляску, я ору — громко, протяжно, во все горло, как когда-то в школьные годы:

— Ната-а-а-ашка! Ната-а-ашка!! Никишина!! Выходи! Выход-и-и давай! Я жду-у!

Никогда не возвращайтесь в места, где выросли и не являйтесь в гости туда, где вас не ждут. Ничем хорошим это закончиться не может, даже если сразу покажется, что вам рады.

…Спустя пару минут моего натужного крика, в окнах начинают зажигаться огни, кто-то выходит на балкон, кто-то возмущённо грозится вызвать полицию, кто-то гневно изрекает:

— Никишины! Это опять к ним! Да сколько же можно!

Я на всё это не обращаю внимания и продолжаю вызывать Наташку, совсем забыв о том, что, скорее всего, здесь остались жить только ее родители, а сама она давно переехала. Но нежелание общаться с неодушевленной стиралкой и мертвым козлом Антоном перекрывает весь мой здравый смысл.

Зато включается интуиция, и именно она подсказывает мне — Наташка всё-таки здесь. И я не зря её зову. Интуиция говорит и то, что вышедшая из подъезда навстречу мне фигура в халате и со сбитой прической и есть Наташка. Пусть прошло восемнадцать лет, но не узнать школьную подругу я не могу. Даже в темноте. Меня не пугает ее настороженный, чуть хрипловатый голос и враждебный тон:

— Что вам надо? Зачем опять пришли? Может, хватит меня позорить? Я все равно не откажусь от своего, так что это все зря!

— Наташка! — радостно говорю я, шагая ей навстречу из темноты, от чего она, вскрикивая, отскакивает. — Наташка! Поможешь мне купить мультиварку?

И спустя несколько мгновений, то ли бесконечно длинных, то ли очень коротких, вновь слышу ее голос — теперь точно такой же, каким был в школе:

— Полина? Полька? Марченко? Что за… Не может быть…

— Может! — нетрезво икнув от напряжения, киваю я и раскрываю руки для приветственных объятий. — Это я!

— Полинка! Полинка! А-а-а-а!!! — кричит Наташка, по прежнему не веря своим глазам, и тут же бросается ко мне в объятия.

Мы вдвоём, словно девчонки-школьницы, визжим и прыгаем на месте, заходясь в дружном хохоте, вызывая новый всплеск негодования соседей в зажженных окнах. И в ту самую минуту мне кажется, что прийти сюда среди ночи, наплевав на то, что меня не ждали и почти забыли — самый правильный поступок в моей жизни. Ведь он спасает меня от вынужденного одиночества.

Никогда не возвращайтесь в город, где выросли, к друзьям вашего детства. Прошедшее время меняет людей, и даже старые знакомые могут казаться теми, кого вы хорошо знаете, совсем недолго. И прозрение может быть очень болезненным.

Глава 2. Никогда не давайте пустых обещаний

С Наташкой мы сели за одну парту после того, как моего первого соседа, хулигана Сашку Баранова перевели в класс для отстающих. Пару дней я грустила, вспоминая, как Сашка залихватски кривлялся в ответ на просьбу учителя прочитать слово «аист», показывал язык и крутил фиги, а меня это смешило. На переменах он писал сложные матерные слова на моей линейке, опровергая мнение учителей, что Баранов необучаем и по умственным способностям полностью соответствует своей фамилии.

Когда его всё-таки выгнали из нашего класса, все обрадовались — и за себя, и за меня. Наконец-то, Полина, у тебя появится нормальный сосед по парте, говорила учительница, а я только злилась. С чего они решили, что мне плохо сиделось с Сашкой? Я что, на него жаловалась?

Поэтому в отместку за такое непрошеное вмешательство я изводила всех девочек и мальчиков, которых подсаживали ко мне. Способы годились самые разные — от «случайной» порчи пеналов и учебников до таинственных звонков из телефона-автомата, когда я угрожающе мычала в трубку: «Если завтра ты не отсядешь от Полинки, то умрешь от страшной болезни!»

Дети жаловались на меня учительнице и сами убегали за другие парты. Со мной проводили беседы о том, что одноклассников надо уважать, но все было без толку. Пока к нам во втором классе не пришла Наташка.

Рядом со мной было единственное свободное место, и новенькую посадили ко мне под сочувствующие вздохи целого класса. Все ожидали, что вот-вот у ученицы Никишиной начнутся сложные времена — выброшенные из окна пеналы, разорванные обложки и порисованные книжки. Но ничего этого не случилось. Я была очарована Наташкой, с той самой минуты, как она зашла в класс и встала у доски для традиционного знакомства. Это была самая красивая девочка из всех, кого мне приходилось видеть. А по-настоящему красивое я с самого детства портить не любила.

Всю перемену, ни капли не скрываясь, я рассматривала ее пышный бант и длинные, густые, закрученные словно у актрис кино ресницы. Ещё мне ужасно понравился ее батистовый фартук, весь расшитый кружевами. В отличие от нас, отказавшихся от школьных платьев, как только это стало возможно, Наташка носила форму, и, глядя на неё, я пожалела, что была одета в малиновый свитер и пёстрые джинсы-варенки.

— Дедушка с хутора привёз, — краснея от повышенного внимания с моей стороны, приглаживая пышные воланы, сообщила мне Наташка.

— Это что же, у вас на хуторе всё такое красивое? — поинтересовалась я.

— Нет, не всё. Но дедушка достал. Он у меня, знаешь какой? Всё может!

С Наташкиным дедушкой, Гордеем Архиповичем, я встретилась, когда впервые пришла к ней на день рождения. К тому времени мы дружили уже полгода, и я вошла в семью в статусе Наташенькиной подруги. Уже потом я поняла, что при любых других условиях меня не пустили бы дальше порога.

То, что это была не семья, а настоящий клан, я почувствовала сразу. Уж слишком она отличалась от того, что привыкла видеть дома я — мои родители существовали каждый сам по себе, собираясь только по вечерам перед телевизором. Да и там они были не слишком разговорчивы.

В семье Наташки было по-другому. Все держались вместе, вступались друг за друга, были гурьбой, тем самым кулаком, о котором рассказывал, сидя на главном месте за столом дед Гордей Архипович.

— Як шо ты один як перст, — поднимая вверх загорелую жилистую руку, говорит он, — тебя и сломать легко, ось так!

Ловким обманчивым движением он делает вид, что ломает палец, и все за столом — Наташка, ее старшая сестра Нина, мать, Тамара Гордеевна, и маленькая Аля, сидящая у неё на коленях, вскрикивают как один человек. Не обращает внимания на происходящее только Борис Олегович, зять Гордея Архиповича, наливая себе новую чарочку. Впрочем, глава семейства, коим здесь считается дед, не особо чтит вниманием мужа дочери.

— А як шо мы все разом, гуртом, — Гордей Архипович сжимает кулак и потрясает им перед носом дяди Бори, который, нервно поморщившись, тут же опустошает чарочку. — То нас не разбить никому! Сами, кому завгодно прочуханки дадим! Ясно вам, девки?

— Я-ясно, — дружно тянет семейство, и я вместе со всеми. Почему-то кажется, если я смолчу — значит, не соглашусь, и дед Гордей отходит меня батогом. Поговаривают, что пользоваться им он умеет очень ловко.

Гордей Архипович — потомственный коневод, хозяин большого поместья на старом хуторе, который основали ещё козаки, в город так и не переехал. Но единственную дочь и ее семейство навещает часто. Глядя на статную, кровь с молоком, Тамару Гордеевну, которой, как и всем в семье, по дедовской линии достались соболиные брови вразлет, густющие чёрные ресницы и яркие синие глаза, было тяжело представить, что отец гонял ее «за бабску дурь» тем самым батогом, которого боялись все, и о котором говорили только понизив голос.

— Мама за папу вышла не по любви, — шепотом рассказывает Наташка, когда в тот же вечер, под громкий воробьиный щебет мы едим арбуз у неё на балконе и аккуратно собираем семечки в кулёчек (Гордей Архипович не разрешает мусорить ни во дворе, ни у себя в усадьбе) — Дедушка ее заставил. Силком выдал. Мама говорит, спасибо ему, вовремя нравоучение сделал.

— Как не по любви? — удивляясь такой откровенности и тому, что Тамара Гордеевна обсуждает это с дочерьми, тоже шепотом спрашиваю я. Моя мама никогда не говорила со мной о личном, на все вопросы отвечая одно: «Иди лучше уроки делай, Полька»

— А вот так. В жизни всякое бывает, — хмуря густые, словно нарисованные углём брови, Наташка по-взрослому подпирает подбородок рукой и заводит вечное, сладко-тягучее: «Заче-ем вы, деву-ушки, краси-ивых любите, непостоя-янная у них любо-овь»

Меня завораживает ее понимание вопросов, в которых я ничегошеньки не смыслю, умение красиво, как на свадьбах или похоронах, петь глубоким сочным голосом, и то, как она с сёстрами по-хозяйски готовит ужин и убирается в огромной квартире.

Иногда я даже ловлю себя на желании переехать к ним и стать частью этой семьи. Чтобы и у нас устраивали такие же шумные застолья и праздники, чтобы и моя мама, как Тамара Гордеевна, брала в руки гитару, и тряхнув гривой смоляных волос, пела цыганские романсы — совсем как Наташка, и даже красивее. Чтобы и на меня, когда мы всей семьёй выходим в луна-парк или в кино, оглядывались соседи, и кто с восхищением, а кто и с неприкрытей завистью, говорил: «Ух, какие девки растут — заглядение! Видна, видна гордеевская порода!»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Дядя Боря, Борис Олегович, обычно держится особняком и смотрится лишним в этом дружном кругу, несмотря на то, что он законный муж Тамары Гордеевны. С такой же силой, с какой в его жене и дочерях полыхают яркие краски, в нем проступает одна невзрачность. Блекло-рыжий цвет волос, светлые водянистые глаза, россыпь веснушек на щеках — на фоне красавицы-жены он выглядит серым пятном, белой, или скорее облезлой вороной. Единственное его достоинство — прописка в центре города и квартира из четырёх комнат, которую успел выбить его отец, второй Наташкин дед, прежде чем его скинули с места секретаря парткома

А ещё дядя Боря добрый, если выпьет. И умный, когда не перебивают. Я поняла это не сразу, где-то к шестому классу, когда только Никишин-старший влёгкую решал мне примеры с дробями и самые сложные уравнения.

— Спасибо, дядь Борь! Вы очень умный, дядь Борь! Вам точно надо Нобелевскую премию дать!

— Тоже мне скажешь… премию, — от смущения, как все рыжие, он ярко-пунцово краснеет и криво, как-то несмело улыбается. — За что премию-то, Полька?

— За все! За математику, за географию, за черчение всякое! Повезло Наташке, что у неё такой отец. Мой вот после развода со мной и общаться не хочет, и с уроками не помогает, — застегивая осеннюю куртку и бросая учебники в пакет, говорю я, не понимая, почему дядя Боря не радуется, а становится ещё грустнее, и в глазах его появляется как-то странное, тоскливое выражение. Точно такое же было у нашей собаки, когда она вдруг захирела, начала подволакивать ноги, а потом насовсем исчезла из нашего двора.

Но мне некогда думать над этим, сегодня вечером у нас с Наташкой дискотека и она должна прийти ко мне, чтобы накраситься и напихать в лифчик носков — так едва наметившаяся грудь будет казаться больше.

— Мамка совсем психованная стала, — подводя выразительные синие глаза, говорит Наташка, не отрывая взгляд от зеркала. — Истерики каждый день, все у неё виноваты, все ей зла хотят. То переживает, что не сможет родить, то вдруг думает, что ребёнок умрет, или того хуже — будет похожим на отца. Тогда, говорит, откажется и в дом малютки сдаст. Совсем с ума поехала… Сама виновата, не надо было беременеть в четвёртый раз, в её-то возрасте!

— А сколько ей? — впервые думая о красавице Тамаре Гордеевне как о возрастной женщине, говорю я. Одной рукой при этом пытаюсь сделать так, чтобы носки не торчали из лифчика и все мои шикарные формы смотрелись естественно. — Ну что, как у Памелы Андерсон? — и разворачиваюсь, чтобы Наташка смогла оценить мои старания.

— Тридцать три! — презрительно фыркает Наташка. — Тоже мне! О чем они только думали!

— Что, тридцать три? — не могу понять я, поправляя свою попышневшую грудь.

— Тридцать три года матери, говорю! Ну, зачем нам ещё один ребёнок? Зачем? Это все папка с его «хочу сына, хочу сына»! А она ведётся как дура, а потом всем нам нервы портит. Видно он и женитьбы на ней так добился — не нытьем, так катанием! Вот будет смешно, если ещё одна девка родится! — Наташка нервно смеётся. — Что тогда? Троих детей им мало, наследника, значит, подавай. Я сразу сказала — я своей комнатой делиться не буду! Нинка тоже, вот пусть к Алевтинке и подселяют. Она одна за всех нас ныла — хочу братика, хочу братика! Вот пусть и нянчится с ним! А сиськи хорошие вышли, совсем как у Памелы, да!

Дальше за полетом Наташкиной мысли я не слежу. Получив доказательство своей неотразимости, пытаюсь надеть колготки, не порвав, и залакировать челку. Все проблемы взрослого мира кажутся мне не стоящими и выеденного яйца. Когда я вырасту, у меня будет совсем другая жизнь.

Теперь мы сидим, вернее, валяемся с Наташкой на бескаркасном диване, сыпучее покрытие которого так быстро меняет форму под нашими телами, что, не прекращая хохотать, кто-то из нас время от времени соскальзывает вниз. После чего уцелевший подаёт упавшему руку и все начинается сначала.

Мы пьём вино из горла, как в старших классах, передавая бутылку одна другой и прикладываясь к ней по очереди. Козел Антон, которого Наташка обозвала «сатанюгой» и «совсем с ума в своих столицах сбрендили», смотрит на нас по-прежнему презрительно. Вместо одной пьянчужки его омертвелому взору предстают две, к тому же, не умолкающие ни на секунду.

— Ты точно не беременная? Пить можешь? — в который раз спрашиваю Наташку, все ещё не отойдя от новости, что теперь у неё самой четверо детей. Правда, в отличие от Тамары Гордеевны, верно пилившей мужу мозг в одном браке, каждый ребёнок Натальи — от новой любви на всю жизнь. Со времён школы ничего не изменилось. Подруга каждый раз сокрушительно влюблялась до смерти — и вскоре так же быстро и драматично понимала, что опять ошиблась.

— Четыре раза замужем, Наташ! Ну, ты даёшь! Ну, даёшь!

— Три! С Миколаэ мы ещё не поженились. Но скоро поженимся, ты не думай!

— Так ты точно не беременная? — сбившись в счете ее детей и мужей, переспрашиваю я, чувствуя как вновь еду спиной по сыпучей поверхности бескаркасного дивана.

— Да нет же, Полька! Не будь дурой! Последняя моя девчонка — Алуника — она ж от Миколаэ. Я уже от него родила! — смеётся Наташка, вновь прихлебывая вино. — Зачем ради хорошего дела ждать штампа в паспорте? Это и так приложится.

— А ты ничего не путаешь? — понимая, что личная жизнь подруги, как и раньше — слишком сложный многоугольник, уточняю я.

— Да нет же! Как можно запутаться в собственных детях?

— Не знаю, у меня же нет детей. А дети чужих матерей для меня все на одно лицо, хотя на самом деле они же, наверное, разные? А я вот не умею различать. Как вы, матери, их только не путаете?

— Вот дурочка! Ну что ты несёшь? — заливисто хохочет она и, отсмеявшись, спрашивает: — Так ты точно решила? Может, ещё родишь для себя? Какие твои годы, Полик? Всего тридцать пять! Мать была только двумя годами младше, когда малого родила! И теперь всем рассказывает, что это было лучшее, что она сделала в жизни!

— Ой, только не надо вот этого, ну хоть ты не начинай! — протягивая руку за сигаретой, нервно щёлкаю зажигалкой я. — Что вы как сговорились все в этом городе? Решили сами-одни побороть демографический кризис?

— А хоть бы и так! — задорно парирует Наташка. — Вот из-за таких как ты, бездетных…

— Чайлд-фри! — важно поправляю её я.

— Да хоть как ни назови, разницы-то нет! Из-за всех этих ваших заскоков у нас население и падает. Кому его поддерживать остаётся? Только таким, как мы! У нас только малой пока не отметился — ну так он не баба, часики не тикают, да и другим занят. Алевтинка скоро второго родит, у Нинки обе девки в области живут, скоро внуков дождётся…

— Слушай, ей же и сорока нет, Нине-то? — вспоминая, что первая из детей Никишиных была старше нас всего на три-четыре года.

— И что с этого? Через два года сорок! Можно у дочек уже и внуков требовать! А как по-другому? Не станешь требовать — все в чайлд-фри пойдут, как ты!

— Выходит, быть чайлд-фри не так уж и плохо, если к нам многие стремятся, а вы их не пускаете! — подкалываю ее я. Наше общение всегда было таким — со шпильками и подшучиванием, но честное и без камня за душой.

— Да, умеете вы привлечь! — по-свойски хлопнув меня по заднице, говорит Наташка. — Посмотри на меня — и на себя посмотри! Как девочка в сравнении со мной, ни в жизнь не скажешь, что тебе тридцать пять.

— Наташ, — принимая у неё из рук бутылку и гася сигарету в пепельнице, я не ведусь на антивозрастные комплименты, которые откровенно недолюбливаю. — Я не скрываю свой возраст и не строю из себя школьницу…

— Студентку, мать! Что-то ты совсем обнаглела! — прерывает меня со смехом она, и мы снова, вместе хохоча, пытаемся удержаться на этом неудобном диване.

— Да-да, студентку, как же! Да ты посмотри на меня, на эти синяки под глазами! И на морщинки, вот, — щурюсь я, — они полностью выдают мой стиль жизни!

— Ой, да какие там морщинки! — презрительно фыркает Наталья. — Нет, я серьёзно. Здорово выглядишь, Полик. Такая вся современная, модная, худенькая. Но главное богатство никуда не делось! — снова вспоминая наши махинации с носками в лифчиках, она показывает пальцем на мою грудь и смеётся. — Пэрсик, а не дэвушка! Так что рожай! Только свистни, знаешь, сколько у нас охочих поучаствовать найдется? Отбоя не будет! Рожай, я тебе говорю, слышишь?

— Так, прекрати! — с притворной злостью я показываю ей кулак, она в ответ на это снова звонко хохочет. — Хватит обо мне! Ты мне лучше про своих давай рассказывай… Младшенький ваш что там? Тоже, наверное, вырос? Сколько ему — лет семнадцать? Школу закончил? — чтобы увести тему подальше от моей бездетности, спрашиваю первое, что приходит в голову.

— Тю, ты что, дурная? — искренне удивляется Наташка и тянется рукой к штопору, чтобы открыть вторую бутылку вина. — Ты там со своими разъездами совсем с ума сбрендила, Полька! Скажешь тоже — семнадцать. Двадцать три ему! Женить скоро будем! Нам бы невесту приличную найти, далеко не каждая для семьи подойдёт. Так ты знаешь, какой у нас парень вымахал? Во! — показывает она рукой под потолок а потом делает над большим пальцем движение, будто солит или сахарит. «Во» с присыпочкой — так называют это жест в наших краях. И означает он не просто лучшее, а самое лучшее, экстра-мега класса.

— Да ты что… — охаю я, прикрыв руками рот. Почему-то факт, что даже вечно орущий в коляске карапуз — теперь завидный жених, кажется мне особенно сокрушительным, подчёркивающим, как быстро летит жизнь, а мы этого не замечаем. И малой, как привычно называет его Наталья, уже и не малой вовсе, а «во какой парень» Как там его… Артемка? Андрейка?

Или… внутри меня вдруг все холодеет… Может быть, Антошка? Было бы очень неудобно назвать дохлого козла в честь горячо любимого отпрыска всего семейства. Когда я уезжала, ему едва исполнилось пять, и уже тогда вся семья в нем души не чаяла.

— Наташ, — говорю, — А ничего, что я козла Антоном называю?

— Что? Козла? — сильные смуглые пальцы Наташки, которым не мешают золотые кольца, выдёргивают пробку из бутылки. — А че такого? Сама же сказала, в честь своего первого пацана! И правильно назвала, скажу я тебе. Помню я его. Козел козлом, точнее и не скажешь!

Облегченно выдыхаю. Окей, первого конфуза, вызванного моей плохой памятью на имена, удалось избежать. Надеюсь и дальше не опростоволоситься.

— Так что все-то ты, подруга, со своей столичной жизнью пропустила! А особенно мою вторую свадьбу, с братом цыганского барона. Ох, как мы гуляли, как гуляли! Три дня! А потом он меня убить хотел, из ревности, — Наташка мечтательно вздыхает, поводя покатыми плечами, и взгляд ее синих глаз делается мечтательным, с поволокой. — И малому такую же сыграем. Может, ещё лучше. Ведь золото, а не пацан! Только спесивый слишком, ну да это ничего. Обломаем. Знавали мы такую спесь, да, Полька? А как время прошло, так и понятно стало, что главное.

— Ну, как сказать, как сказать… — понимая, что она опять выводит разговор на тему семьи и деточек, пространно отвечаю я. — А дед Гордей как, Наташ? Я надеюсь… жив? — страх, что одиозный Гордей Архипович с его хищным ястребиным взглядом проиграл и сдался смерти, резко отступает, когда я слышу ответ Наташи:

— Да жив он, курилка, что ему сделается! Восемьдесят ему в этом году, восемьдесят, слышишь! Сказал, что старуху с косой гонять до ста двадцати лет будет. Пока праправнуков не дождётся и не научит их ездить верхом. На вас, баб, говорит, разве можно положиться? Не должны, говорит, потеряться наши семейные секреты, каждый из моих потомков должен пройти джигитовку — а то какие из вас козаки? Сопля вы на ветру тогда, а не козаки!

— Зная Гордей Архипыча, не сомневаюсь, что так оно и будет, — я улыбаюсь от того, что неизменность одних вещей вызывает во мне неприятие, а постоянство других — наоборот, симпатию и уважение.

— Так и будет, — согласно кивает Наташа. — Я сама ни в жизнь не поверила бы, если б не видела, как он в шестьдесят с гаком малого учил верхом ездить, всем этим трюкам с поворотами-переповоротами, сам показывал! Все мечтал из него конника сделать. Но тот другим увлёкся, хотя до сих пор наезжает к деду на лето в посёлок. Хоть этим его пыл унимает, чтобы он нас не доставал.

— Да ну, скажешь тоже! Ни в жизнь не поверю, что Гордей Архипыч способен кого-то просто так доставать.

— Ну, скажем, может и не просто так… Не одобряет он мою жизнь, Полинка… Совсем не одобряет. Не нравится ему, что много раз замуж выхожу и за кого выхожу. Старшенькую вот, Эмельку, вообще за правнучку не признает — видите ли, потому что из басурман. Сколько горя, говорит, они нам принесли, деды-прадеды их гоняли да шаблюками рубили, а я после этого с басурманином породниться должен? Нет, говорит, не признаю, не моя это кровь. Но когда приезжаем к нему — почтенно держится, не обижает, понимает, что дочка за отца не в ответе. Но и не обнимет никогда, ни подарочка не подарит, ничего, — Наташка быстро смахивает набежавшую от обиды слезу.

— А Эмелька кто — татарочка? — аккуратно спрашиваю, чтобы немного прояснить ситуацию. Я снова запуталась в хитросплетениях Наташкиной судьбы. Раньше путалась в ее женихах, а теперь вот и в детях. А мне их надо знать — в субботу Наташка зовёт меня в гости, в квартире вместе с родителями теперь живет она и ее дочери. Надо хотя бы запомнить их по именам, на которые у меня отвратительная память.

— Турчанка, — судорожно и нервно вздыхает, запивая печаль глотком вина, Наташка. — Ох, Полик, какой у меня первый муж был… До сих пор как вспомню — вздрогну. Сперва говорил — люблю, на руках носить буду, а как поженились… Сразу все по-другому стало. Еле ноги от него унесла, из этой Турции.

— Так ты в Турции жила? — не знаю почему, но меня это не слишком удивляет. Приключение вполне в стиле Наташи. Сколько себя помню — ей всегда не хватало в жизни опасности и приключений, и она искала их сама. А если не находила — придумывала.

Вся семья долго не могла забыть случай, когда спустя год после рождения младшего брата, когда мать из-за хлопот с младенцем выпустила ее из внимания, она начала захаживать на пятый этаж к скромному кандидату наук, дяде Эдику. Родным Наташка объяснила, что хочет подтянуть химию, на что дядя Боря смертельно обиделся, ведь он и сам мог бы поучить дочь. Тамара Гордеевна, как всегда, встала на сторону девочек, резонно заметив, что у дяди Бори учёной степени нет, а у Эдуарда Игнатовича есть. Пусть Наташенька обучается у самых важных людей, по деньгам сколько надо — заплатим, сказала Тамара Гордеевна. У детей должно быть все самое лучшее.

Дядя Эдик денег по-соседски не взял, но от уроков вскоре отказался из-за скандала с женой. Та, видите ли, обвинила девочку в том, что она строит глазки ее мужу и занимается всяким непотребством. Наташка такого оскорбления не снесла и в ответ заявила, что это дядя Эдик к ней приставал, просил расстегнуть пуговичку на блузке, а после трогал за разные места.

От этого скандала гудел не только весь дом, но и весь район, а в срочном порядке прибывший с хутора Гордей Архипович хотел изрубить мерзавца-ученого в мелкие куски. Наташке едва удалось остановить разъярённого деда уже на подступах к квартире кандидата наук, падая ему в ноги и крича, что все сама придумала, чтобы отомстить и от обиды.

Удивительно, но виноватым в скандале остался всё-таки дядя Эдик, так и не сумевший отмыться от славы растлителя малолетних. Вскоре ему даже пришлось разменять квартиру и переехать. С женой, поговаривали, он тоже развёлся. Еще и работу в техникуме потерял.

В день его отъезда Наташка плакала навзрыд, а я все утешала ее, утверждая, что вскоре все обо всем забудут, а дяде Эдику и так досталось, пусть скажет спасибо, что цел остался.

— Дура ты Полька, ничего не понимаешь! Я, может, люблю его больше жизни! — в отчаянии призналась мне тогда Наташка.

— Как любишь? — ахнула я. — Он же старый!

— Ничего не старый! А взрослый и интересный! Скромный немного… Так я люблю скромных. Может, у меня бы все сложилось с ним, если бы не его жена-грымза! Надо же ей было раньше вернуться, я специально подгадала часы, когда ее дома не бывает!

— Так это правда? То, что она говорила — правда? Что ты приставала к дяде Эдику… Наташ, но так же нельзя…

— Почему это нельзя? — взбеленилась Наташка. — Очень даже можно! За любовь надо бороться!

С тех пор Наташка регулярно боролась за любовь, выбирая только самые трудные задачки. Но самое интересное началось после моего отъезда. Первые годы, пока мы еще писали друг другу и созванивались, она детально рассказывала мне о своих похождениях с приключениями. Позже ее звонки и письма стали реже, а потом и вовсе прекратись. Оказывается, как раз в это время она вышла замуж и уехала в Турцию. Удивительно, но не неожиданно.

— Но все же закончилось хорошо? — желая вывести подругу из накатившей меланхолии, осторожно спрашиваю я.

— Ну, как хорошо… Относительно. Сбежала я от него. Через посольство пришлось выбираться, меня знаешь какие важные люди спасали? Ого-го! — снова показывает рукой аж до высоченного потолка Наташка и я улыбаюсь.

Подруга всегда любила прихвастнуть, но получалось у неё это с размахом, красиво — как и все, что она делала.

— Ну, главное, что выбралась. Больше никуда не ввязывайся. Не вздумай только с этим своим Миколаэ в Румынию укатить.

— Ох, Полька, если б не дети — укатила бы. Веришь — прямо сейчас бы собралась и рванула, ни на что не глядя. А так приходится делать все, чтобы его не выслали, чтоб с нами остался. Но малой обещал помочь, я знаю, у него все выйдет. Он же нелегал, Полик…

— Кто, Миколаэ? — поражённая тем, что после турецких приключений Наташку все еще тянет в неприятности по части внешней политики, переспрашиваю я.

— Да, так уж вышло. Ещё говорят, что многоженец.

— Это тоже так уж вышло? Само собой?

— Жизнь — она сложная штука, Поля. Всякое может случиться, во всякого можно влюбиться. Сердцу не прикажешь.

— Ой, да скажешь тоже! Голова на плечах всегда должна оставаться.

— Вот я бы на тебя посмотрела, если б ты сама так влюбилась! Уж поверь, ни до чего бы дела не было! Ко мне вот вечно какие-то молдаванки или румынки, которые по-нашему двух слов не свяжут, ходят, требуют, чтобы отстала от Миколаэ, отступилась, права свои не предъявляла. Только вот им! — скручивает смачную фигу она и тычет ею в козла Антона. — Ни о чем не жалею! У меня признанный им ребенок! Сам отцовство записал, даже заставлять не пришлось. Так что моим будет. Вот посмотришь — будет!

— Очень на это надеюсь, — говорю, с трудом понимаясь с дивана. После всего выпитого мне было бы трудно встать и с нормальной, человеческой мебели. А уж с этого хипстерского извращения и подавно.

Направляясь к столу, где лежат сделанные Наташкой бутерброды и стоит миска с нарезанным салатиком, слышу ее встречный вопрос:

— А что у тебя на личном-то, Полька? А то выспрашивать, как всегда умеешь, а сама ни гу-гу. Знаю я тебя, хитрюгу! Умеешь глаза замылить и разговор черте куда увести. Вертайсь давай! И рассказывай как есть, не отвертишься!

— Да что на личном, — говорю, снова приземляясь рядом с ней. Тарелку с бутербродами пытаюсь примостить рядом, в образовавшееся углубление «дивана». — Как обычно, никакой стабильности.

— Что, опять хвосты крутишь? Обо всем и ни о чем? — неодобрительно уточняет Наташка, забирая свой бутерброд и с аппетитом его надкусывая.

Я, как когда-то при знакомстве, снова любуюсь подругой, отмечая про себя, что пусть в ней больше нет былой лёгкости — зато появилась величавость и статность, присущая Тамаре Гордеевне. Собранные в небрежный хвост тяжелые волосы отливают смоляной чернотой, без единой серебряной нити. Никто из Никишиных никогда не красил волосы, гордясь натуральным оттенком цвета воронова крыла, семейной традиции придерживается и Наталья. И главное — по-прежнему пронзительные синие глаза смотрят остро, цепко. Только когда-то густые соболиные брови стали тоньше — гонясь за модой, Наташка их подщипала, за что мне хочется ее обругать. Но вместо этого ругает меня она.

— Что ж ты за человек такой, Полька! Сколько лет прошло, а ты никак не остановишься! Ну что ты перебираешь? Зачем? Чего добиться хочешь? А ну, давай, рассказывай, что да как! Рассказывай и показывай!

Спустя еще полчаса моих клятвенных убеждений, что ничего я не ищу, никого не жду, ничего никому не доказываю — просто у меня нет жизни на одном месте, и постоянные связи меня тяготят, мы с Наташкой устраиваем, как в давние времена, смотрины женихов. Только раньше мы листали классный альбом с фотографиями, показывая друг другу нравящихся мальчиков, а теперь листаем ленту инстаграма.

— О, вот этот хорош! Самый сок! — категорично указывая пальцем на селфи с голым торсом утверждает Наташка. — Отличный мужик, Полька, чего с ним? Срослось, не срослось?

— Не срослось, — говорю. — Кризис самоидентификации.

— Чего-о, бля? — не удерживается Наташка и мы обе громко смеемся над ее реакцией, после чего я пытаюсь объяснить:

— Он решил пересмотреть свои взгляды на жизнь и уехал в Тай. Ну, там, отдохнуть, отпустить прошлое, найти новый путь. Тупик в карьере у него, не знает, чем дальше заняться. Перестал есть мясо, может и на наркоту какую подсел, не исключено. Я улетела как раз, когда его накрыло, прилетела — он в Тайланде. И хорошо. Скатертью дорожка. Весь мозг вынес своими метаниями.

— А мясо чего перестал есть?

— По этическим принципам. Ну и чтобы сознание очистить и яснее увидеть свой путь.

— Тю, дурак, — искренне расстроившись, говорит Наташка. — Красивый же мужик, чего так с ума сходить? Но раз такие выбрыки — значит, хорошо, что жизнь отвела. Слу-ушай… — Наташка внезапно делает страшные глаза. — А может он того… заднеприводный?

— Кто? — уточняю я, едва сдерживая смех, в то же время, понимая, куда она клонит.

— Педик! — громогласно объявляет Наташка. — Точно, педик! Ну какой нормальный мужик добровольно перестанет есть мясо?

— Нельзя говорить «педик», надо говорить «гомосексуал», — поправляю ее я, делая над собой усилие, чтобы не расхохотаться. Грубоватая прямота её высказываний и отсутствие всякой толерантности — еще одна примета нашего края, от которой я успела отвыкнуть.

— Да один черт, Полька! Это ж хорошо, что оно сразу открылось. И пускай себе катится в свой Тайланд, там говорят, что девочки, что мальчики — разницы нет. Извращенец, ишь ты! — теперь ее палец, перехваченный золотым кольцом, тычет в фото одного из моих бывших бой-френдов крайне обличительно. — И притворяется как хорошо! Ни в жизнь не скажешь! Да тьфу на него! Давай, еще показывай!

После демонстрации еще нескольких профилей — одного из столичных рестораторов, бывшего партнера по проекту, тоже фотографа, и немецкого галериста, с которым я работала месяц, скрасив это время милым и несерьезным романчиком, Наташка изрекает свой вердикт:

— Хорошие мужики, Полик, одобряю. Только не за тем ты гонишься. Совсем не за тем. Вот вроде и хороши собой, и умные, и даже иностранцы есть. А чего-то в них нет такого… главного. Красивые, а пустые. Не то это. Совсем не то. Воспитания правильного, семейности в них нет. Слыхала я, какие семьи создаются в ваших Европах! Разве это дело? Не мама и папа, а родитель номер один и родитель номер два! Это что такое? Конец света!

— Ты не совсем правильно поняла, там скорее трудности перевода на наш язык, — пытаюсь объяснить ей ситуацию, но она меня перебивает.

— Да хоть как! Все равно — неправильно это. Живут только для себя, сытые и довольные. Детей рожать боятся. По Тайландам ездят, с жиру бесятся. Не по-человечески это. Совсем не по-человечески.

— Да ладно тебе, — снова закуривая, я протягиваю вторую сигарету Наташке. — Каждый живет как хочет, Наташ. Я живу, как хочу. Ты живешь, как хочешь. И все счастливы.

С первой затяжкой чувствую, как меня резко начинает клонить в сон. Бросаю взгляд на часы, висящие у входной двери — половина шестого. Хвала всем богам, первый день в родном городе закончился. И закончился он довольно неплохо, в лучшей компании, какую только я могла найти. Значит, и дальше я не загнусь от тоски и скуки. А на днях еще раз забегу в жилищную контору, может пресловутый Кроликов излечился от чертей и горячки. Не могу я сидеть без дела до следующего четверга — это еще целых десять дней.

— Все, я в душ. Не то усну прямо здесь на диване. Я уже поспала сегодня в ванной, теперь здесь еще вырублюсь. Зачем мне тогда, спрашивается, кровать?

— Крова-ать… — протяжно говорит Наташка и снова поднимает палец вверх. — Классная у тебя кровать, громадная, во! Есть где развернуться, — она игриво подмигивает мне. — Только толку, когда одна на ней спишь? Вот вышла бы замуж, родила ребёночка — и осталась бы здесь. Жильё есть — еще и козырное какое! Модное, как в журналах! И огроменное для тебя одной. Мне было б страшно в таком одной спать.

— Да чего бояться, Наташ? У нас же здесь глухо как в склепе. Вот застрять тут навсегда — это действительно страшно, почище любых ужасов, — и осознав, что эти слова могут звучать обидно для неё, тут же уточняю. — Я же без денег совсем останусь, пойми. Работы не будет, а фотографировать и вляпываться в дурацкие ситуации — все, что я умею. Занятия совсем не для нашего города.

— Всё так, да не так, — в то время как меня снова пошатывает — на этот раз от усталости — Наташка начинает убирать следы нашего пиршества, вытряхивая остатки немногочисленной еды вместе с пластиковыми тарелками в мусор и хозяйственно расстилая на нормальном диванчике у стола свой комплект постельного белья, спешно прихваченный из дому. — Никогда не зарекайся, Полик. Сама не знаешь, что тебя ждёт завтра.

— Очень даже знаю, — пытаюсь отбиться шуткой. — Завтра я буду умирать от похмелья. Целый день. И проклинать себя за то, что понизила градус. А в четверг ты приходишь ко мне и мы делаем тебе офигенную фотосессию.

На этом месте Наташка довольно краснеет. Я сама предложила ей сделать фото у меня — такая фактурная внешность не должна пропадать. Кроме того, мне стоит срочно найти занятие в этом городе. Не то за две недели я тоже сопьюсь до чертей.

— А девчонок можно взять своих? — все еще смущаясь, спрашивает она, словно боясь отказа. — Я знаю, ты любишь все красивое. А они у меня знаешь, какие красотки? Все, как одна! Гордеевские гены, да еще новая кровь!

— Ага, басурманская, — беззлобно поддеваю ее я и мы снова пьяненько смеёмся. — Конечно, бери. Девчонок, мальчишек, кого хочешь приводи. Тащи мне любой материал для работы.

— Сама ты материал! — легко шлепая меня наволочкой по руке, укоряет Наташка. — Ты это… За языком-то следи. Это дети мои, а не материал.

Опять. Опять эта семейная гордыня, подмечаю про себя я, картинно закатывая глаза и, прихватив полотенце, поднимаюсь по небольшой пристроенной лестнице в бывшую баню котельной, а теперь — мою ванную.

— А в субботу же ко мне, слышишь? — напоминает мне в спину Наташка.

— Конечно, слышу. Все будет, Наташ!

— А в пятницу пойдёшь с нами смотреть платья на выпускной.

— Чего-о? — удивленно разворачиваюсь я, едва не роняя полотенце. — Какие еще платья? Что еще за провинциальные смотрины?

— Не смотрины, а выпускной. Мне Эмельке надо срочно что-то присмотреть на следующий год. Вот и глянем, кто там во что вырядится в этот раз, что там в моде, что нет. У детей должно быть все самое лучшее! — совсем как Тамара Гордеевна, изрекает она. — И хватит выделываться, Поль! Сама знаешь как у нас — пока тебя никто не знает, ты и есть — никто. Надо тебя всем показать, со всеми важными людьми познакомить. Чтобы ни одна коза больше не обижала подругу мою! — гневно говорит Наталья, по вечной семейной привычке вступаясь за тех, кого считает своим. В этом все Никишины — один большой кулак для удара, как говорил дед Гордей.

— Ох, Наташ, мне совсем это не надо! Я не хочу ни с кем знакомиться. Меня вполне устраивает твоя компания. И только!

— Нет, так у нас дела не решаются. Пока ты приезжая студенточка, тебя так и будут кидать от инстанции к инстанции и никаких справок тебе не дадут. У нас тут как? Встречают по заслугам и по статусу, — величаво поводя плечами, она становилась похожа на царицу из сказок, которые мы вместе читали в детстве. В том, что Наташка умеет впечатлять, я не сомневаюсь. Может, и правда, стоит прислушаться к ней? В конце концов, кто лучше знает законы этого города, как не тот, кто прожил здесь всю жизнь?

— Ладно, уболтала, — моя улыбка означает согласие — пусть и поневоле. — Пойдём, посмотрим на эти ваши платья. В какую школу?

— В нашу, в центральную! — радостно отвечает Наташка. — Она знаешь, какая престижная сейчас стала? Там и мэр города будет, и все замы его, и спонсоров куча, и прочих важных людей.

— О господи… — чувствуя, что поторопилась, сказав «да», я пытаюсь дать задний ход. — Нет, Наташ, это слишком. Только этих упырей от власти мне не хватало. Ты сама знаешь, как я всегда собачусь с любым начальством. Вспомни, как меня из школы два раза чуть не выгнали.

— И ничего, не выгнали же! Там давно другой директор. И кроме того — ты пообещала!

— Когда это я пообещала? — огорошено спрашиваю я, забыв о еще одном Наташкином таланте — ловить на слове и выкручивать сказанное, как ей удобно.

— Когда сказала «ладно, обещаю!»

— Я сказала «ладно, уболтала!» — поражённая таким вероломством, я едва не роняю полотенце.

— Нет, ты сказала «ладно обещаю!»

— Я не говорила такого!

— А ничего страшного! Любое согласие не берётся назад и это все равно что обещание! И вообще — ты что, боишься? Испугалась наших депутатов?

— Ты — манипуляторша! — возмущённо кричу я.

— Трусишка! Трусишка! — садится на своего любимого конька Наташка. — Или пообещай еще раз, что пойдёшь, или всем расскажу, что Полька Марченко — трусишка!

— Дурдом какой-то, — ворчу я и все равно улыбаюсь. Совсем как в школе. Ничего не изменилось. — Ладно, обещаю.

— Что-что? — нарочно прикладывает руку к уху Наташка.

— Обещаю! — во весь голос кричу я, слыша, как эхо разносится по всему лофту.

— То-то же, — Наташка победно смотрит на меня, довольная тем, как ловко меня провела.

Никогда не давайте пустых обещаний. Ни вы, ни тот, кто вытянул его из вас, ещё не знают, чем это можно закончиться.

…На следующее утро, вернее, давно перевалившие за полдень сутки, я просыпаюсь предсказуемо с головной болью. Перекатившись с одного угла кровати на другой, даже не встатю с неё, а сползаю — благо помост, на котором лежит мой огромный матрас не такой уж и высокий.

— Наташа!! — ору я, лёжа на полу и глядя, как высокий потолок все еще немного кружится. — Спасай меня! Я проснулась!

Наташка, в отличие от меня, бодра и весела, хлопочет у плиты, пытаясь приготовить что-то из продуктов, которые нельзя ни подогреть, ни поджарить.

— Так, послушай! Тебе надо срочно в «Империю сковородок»! Там всё-всё по посуде есть! — деловито разбивая яйцо в антипохмельный коктейль — томатный сок, красный перец и свежевыжатый лимон — говорит она. — Незачем покупать целую мультиварку, тебе нужна только чаша! Слышишь меня, Полька? Срочно купи! Тебе надо есть горяченькое, иначе раз-два и гастрит. Или того хуже — язва! Или ко мне приходи, хоть покормлю тебя нормально. Нельзя так жить, как ты живёшь, совсем нельзя.

— Империя сковородок? — с трудом взгромождаясь на высокий стул, я залпом выпиваю предложенное зелье. Толку от него пока никакого. — Какой-нибудь очередной сарайчик?

— Почему же сарайчик? — уточняет она, отпивая сок просто так, из пакета.

— У нас обычно, чем хуже магазин, тем громче название. Империя сковородок, космос дверей, что там ещё… вселенная цемента… — голова почти не кружится, но настроения с похмелья у меня самое жёлчное.

— Ой, да ладно тебе! — беззаботно смеётся Наташка. Вот бы и мне так. Ненавидеть сегодня весь мир я буду до самого вечера. — Вполне нормальный магазинчик! Только бери с тройными стенками, она крепкая. А то разобьёшь ещё, я тебя знаю…

— Не разобью, — бурчу я. — Но с тройными стенками куплю. Спасибо, Наташ. Как ты только таким бодрячком держишься?

— Закусывать надо! — смеясь, говорит Наташка, полностью готовая к новому дню, румяная и свежая. — И виски с одним соком не хлестать! По крайней мере, без меня. Поль, я серьёзно. Приходи сегодня к нам, пообедаешь.

— Да ну нет, Наташ. Я не совсем безнадёжна. В городе поем.

После выслушивания потока возмущений, что в городе можно отравиться и поймать в супе таракана, я обещаю Наташке отъесться у них на выходных.

А пока дела, дела. Хочу ещё раз забежать в управление, и позвонить, высказать, наконец, всё тётке. Или пусть ожидают, пока все решится через эти тупые инстанции молча, или я просто сменю номер на новый, который они никогда в жизни не узнают. Мне легче уведомить всех друзей и клиентов о новых контактах, чем отбиваться от вечных атак родни из пригорода. Почему, ну почему эти здравые мысли приходят мне в голову только сейчас, когда я уже приехала?

А потому что ты думала, что будет легче, шепчет в голове оправдательный голос. Думала, что можно будет заскочить сюда на пару недель, за несколько дней решить дела с документами, а в остальное время отоспаться, отдохнуть от суеты и наснимать интересный материал. И применить на практике вечное правило — раз уж жизнь занесла тебя в дыру, сделай из этого фотосет. Все должно быть легко, быстро, похоже на какое-то дурацкое приключение без лишних сложностей. А тут — чтобы купить мультиварку, надо пройти целый квест. Не говоря уже о жилищной конторе.

В управлении жилым фондом все по-прежнему тухло и глухо — это становится понятно сразу, не приходится даже мыкаться в очередях. Кроликов по-прежнему на больничном, когда выйдет — неизвестно, девушка из окошка в стене меня практически ненавидит. Как и тетка, которой я высказываю свои претензии в самой громкой форме, стоя на крыльце конторы. Поток ее слезливых причитаний прерывает моя фраза: «Если не перестанете меня дергать, передам квартиру в коммунальную собственность города, вот прямо сейчас вернусь и передам! Это у них быстро решится, можете не сомневаться!»

После того, как тетка бросает трубку, успев пожелать, чтобы никогда у меня счастья не было, и чтобы мне вернулась втройне та пакость, которую я сделала ее доченьке, звоню, чтобы добавить, что все документы, если удастся их получить, вышлю им почтой и мне нужен точный адрес и индекс их посёлка — но она гордо меня игнорирует и не берет трубку. Отлично. Могу считать себя свободной от всех моральных обязательств и не сильно стараться. Проблема почти решилась, только не совсем так, как мы обе этого хотели.

А вот с проклятой чашей для мультиварки разобраться так и не получается От меня требуют назвать модель, и вся «Империя сковородок» дружно смеётся над моим ответом: «Да черт ее знает, какая-то круглая!»

В этот раз я выгляжу более подходяще местным преставлениям о нормальном. Если уж походить на студентку, то хотя бы на отличницу, поэтому наряжаюсь в приличное длинное платье в цветочек и босоножки-лодочки. Правда, взлохмаченные, вываливающиеся из хвоста волосы и хриплый после ночной болтовни голос не даёт окончательно сформироваться этому образу. К тому же, темные очки, которые я не снимаю даже в помещении, придают мне подозрительный вид. Может поэтому сковородочные имперцы, несмотря на мое желание решить вопрос немедленно, отправляют меня домой, узнать точную модель этой чертовой мультиварки.

Кофе, взятый в одной из кофеен, оказывается ничуть не лучше липовой доброжелательности сковородочных продавцов. Центр города, который я неспешно изучаю за неимением других дел, удивляет меня большим количеством магазинов сантехники и товаров для ремонта. Создаётся впечатление, что все свободное время люди здесь только и делают, что моются и меняют смесители. И иногда пьют кофе, вполне вероятно, ещё хуже того, который я купила в первой кафешке.

Тем не менее, эта часть города — совсем другая. Она отличается от той, которую помню я. Значит, какие-то изменения всё-таки происходят и время здесь не окончательно законсервировалось.

Проходя мимо мэрии, я замечаю, что некогда раздолбанный парк, через который было страшно ходить с наступлением темноты, отремонтировали. Теперь там, где местные маргиналы, не стесняясь близости к городской власти, нюхали клей и кумарили под кустами, виднеется какой-то патриотический монумент и новая детская площадка с дарственной надписью от городской власти. Площадка небольшая, самых новых развлечений — бесплатных батутов или модных пружинящих качелей там пока что нет, все очень традиционно, но добротно. Чувствуется, что в этот «подарок мэрии» своими деньгами вложились еще и жители района. Знаем мы эти подарки. Сдаются в сыром и недоделанном виде, а до конца дело доводят те, кому их подарили. Ну, хоть так. Дареному коню в зубы, как говорится, не смотрят.

В сравнении с окраиной, через которую постоянно проезжаю я, центр выглядит каким-то нарочито убранным, обустроенным. Здесь словно собралось все то, что не стыдно показать приезжим. А если и станет стыдно — то совсем ненадолго.

И чистые, без царапин и матерных слов лавочки, за которыми в глубине парка я замечаю пункт охраны (без него народное добро давно бы попортили) И небольшой фонтанчик с подсветкой — на ночь его тоже закрывают, натягивая сверху специальное покрытие — чтобы бомжи со всей округи не сбрелись к нему и не устроили купания и постирушки. И уголок с аттракционами, пугающе скрипящими и дребезжащими при работе. Проходя мимо, я в очередной раз удивляюсь смелости и отваге наших людей — меня бы на такое раздолбанное колесо обозрения ни в жизнь не заманили бы. Есть ещё новое веяние моды — небольшие пекарни и кофеенки, кругом обступившие парк, где, как и в других городах, шумными стайками собираются подростки. Вот только пьют они не органический капучино на соевом молоке с подсластителем из натуральной стевии — а обычный кофе со взбитым молоком, называемый, как и в больших городах — латте. И, в отличие от столицы, здесь все еще ставят ударение на последний слог. Лет пять назад у нас также с удивлением смотрели на каждого, кто заказывал себе лАтте, а не латтЭ.

Захожу в одну из них, самую симпатичную и покупаю ещё стакан кофе, ловя на себе удивленные взгляды из-за нетипичного произнесения напитка. Ничего, пройдёт еще пять лет, и эта мода на первый слог доберётся и сюда.

— А вы знаете, будь мы в Италии, и я бы попросила у вас лАттэ — вы бы подали мне просто стакан тёплого молока? — чтобы окончательно обескуражить продавца кофе, совсем юного мальчика, говорю я. Постепенно мне становится скучно, а голова начинает побаливать. Поэтому атмосферу вокруг себя хочется немного зарядить.

— Какого ещё молока? — тут же вмешивается в разговор второй продавец, чуть постарше юного создания, перекипятившего мне напиток, но гораздо бойче и напористей.

— Такого, — как ни в чем ни бывало говорю я. — Обычного, коровьего. «Латте» по-итальянски обозначает «молоко». Нормальное молоко, не перегретое.

Мой намёк проходит мимо ушей. Второй продавец, убежденный в моей неправоте, продолжает настаивать на своём.

— Что вы выдумываете, девушка? Вам что, просто молока надо было? Так сказали б раньше, мы б сделали.

— Не надо мне никакого молока. Просто, хотела сказать, что то, что у нас принято называть латте, на родине этого напитка называют кафе-латте. Кофе с молоком. Просто, наблюдение. О разнице традиций, — прикусывая зубами трубочку, я смотрю, как на лице у первого и второго продавцов проступает недоумение.

— Может, вам напиток поменять? — юное создание краснеет от осознания своей ошибки, на которую я вовсе не собиралась указывать, желая всего лишь поболтать — о простецких мелочах, как обычно бывает с бариста. Но, видимо, здесь так не принято.

Или я, как всегда, болтаю не о том.

— Нет уж, оставьте мне мой кофе. Кстати, его можно назвать еще и латте-макиато. Вот, видите, это кофейное пятнышко сверху — макиа, как говорят итальянцы. Так что вы мне подали макиато — пятнистый кофе, — продолжаю пояснять я, чувствуя, как ближние посетители, оторвавшись от своих дел, начинают глазеть на нас. Отлично, пусть посмотрят и послушают. Какое ни есть — а оживление.

— А почему не кафе-латте? — не скрывая своего раздражения, спрашивает второй продавец. Видимо, хочет подловить меня на ошибке. Ему пока что не очень нравятся все эти итальянские выкрутасы. Он предпочитает, чтобы все было нормально и без выпендрёжа. По-местному. И плевать, что подают в каких-то там Италиях.

— Потому что вы добавляли кофе в молоко, а не молоко в кофе. Отсюда и пятнышко сверху.

— Это как? — так и не поняв ничего, переспрашивает разговорчивый продавец. — Кофемашина ж по-другому не может. Как она будет добавлять молоко в кофе? Она всегда сначала молоко взбивает! — показывает он на большой и красивый кофейный аппарат, взятый наверняка, в аренду и используемый только в половину своих возможностей.

— А машина тут ни при чем, — говорю я уже почти полной тишине. Народ за столиками поблизости откровенно слушает мою мини-лекцию. Спиной чувствую — им интересно. И мне это нравится.

— Слушайте самый главный секрет. Кафе-латте и капучино готовятся не автоматически. Надо ещё и руки задействовать. Вы отдельно взбиваете молоко и вливаете его в кофе, только в разных пропорциях.

— А какая разница? Что то кофе с молоком, что то молоко с кофе. Только готовить времени больше займет. Вон Сережка наш пока научится такое делать, вы, девушка, уже и пить перехотите! — довольно смеётся продавец, убедившись, что все эти тонкости — полная чушь, и я просто травлю ему байки от нечего делать. — Берите себе ваш макьято-кофито, или как там вы его назвали — и пейте на здоровье!

— Ну как зачем, — продолжаю из пустого упрямства я. Так же, как мне нравится внимание присутствующих, так же интересно дразнить продавца, изо всех сил пытающегося быть вежливым, но в глубине души готового погнать меня, такую выскочку, тапком под зад. — Тут важен не только результат, а и процесс. Это целое, если хотите, искусство. Профессия бариста — это не только кнопки на машинке нажимать. В этом смысле вы ничем не отличаетесь от вашего Сережки. Такой же новичок, как и он. Только Сережка готов учиться… А вы?

После этой фразы повисает тяжелая пауза — продавец не находит, что сказать, а слушатели все ещё ожидают продолжения лекции. Наконец кто-то из них сдавленно хихикает. Потом ещё один, и ещё. Посмеивается даже юный Сережка, так неожиданно оказавшийся на одном уровне со своим шефом-наставником.

Сам наставник стоит напротив меня с красными от злости ушами, будучи готовым нагрубить, но все ещё сдерживается, пытаясь решить, кто же я такая.

— Это наверное, ревизор! Из передачи такой, из телевизора, — говорит девчушка лет десяти неподалёку от меня. — Я все-все передачи смотрю. Вы, наверное, новая ведущая, да, тётя?

— А может, блогер? — подсказывает ей подружка. Вместе за столиком они клеют наклейки в блокнотик, делая из него модный буллет-джорнал. Видимо, самые продвинутые дети из местных. Такие сидят сутками в интернете и первыми приносят в класс и дворовую компанию все самое новое. Они и впрямь могли где-то слышать обо мне. Только видеть в телеке и интернете не меня, а мои работы.

— Девушка, — тем временем говорит старший продавец, так и не ставший бариста. — Вы этот… Тайный покупатель, или как? Признайтесь честно. Ну по вам же видно. Прям издалека.

— Нет, почему же тайный, — откровенно веселюсь я, все ожидая, что он так и продолжит фразу «издалека видно, что с вами что-то не так» — Очень даже явный. Просто болтливый. А где ещё можно поговорить о кофе, как не в кофейне. У вас же хорошая кофейня? В центре города, одна из самых лучших. А может стать ещё лучше, одна на весь город. Представьте себе только — единственная кофейня, где подают кофе как в Италии! Представьте, сколько к вам народу сразу придёт.

— Та мы и так… не жалуемся, — продолжая испытывающе сверлить меня взглядом, говорит старший продавец. И вдруг будто решается на что-то. — А, ладно, понял вас! Опять меня экзаменуете, да? Как я с конфликтами справляюсь?

— Какой ещё конфликт? — сама не замечая того, я допиваю свой кофе, все ещё не отходя от стойки. Немногочисленные в жаркий день посетители продолжают с любопытством наблюдать за нашим общением. — У нас нет и не было никакого конфликта.

— Понял, понял вас. Сейчас посмотрите, как мы в разных ситуациях себя ведём. А потом опозорите или похвалите на всю страну. А мы ж потом не отмоемся. Как вы скажете — так все вам и поверят! Как там ваша передача называется?

— Я не представляю никакую программу, — честно говорю я, стараясь не смеяться. Сейчас я себе ещё и легенду новую создам.

— Ага, значит, пока не говорите. Сами из телевизора скоро узнаем… — юркий продавец опять хмурится, напряжённо постукивая пальцами по деревянной крышке стойки. — А кофе-то весь выпили! — внезапно замечая пустой стаканчик, он расплывается в улыбке. — Значит нравится, да? Значит, не так у нас все плохо?

— Да с чего вы взяли, что плохо? Пара уточнений наездом не считается! — добавляю, вспоминая, что так ему будет понятнее. — И вообще, с бариста можно и нужно говорить. И сами не стесняйтесь рассказывать о вашем кофе. Вы же так всех конкурентов порвёте, ребят. У вас же тут шесть кофеен на весь город — и все на одном пятачке. Так что давайте, не стесняйтесь отличаться!

— Понял вас, понял, — уже хитро, без злобы щурясь, говорит старший и, спустя пару секунд вдруг добавляет. — Сережка! Слышал, что ревизор сказала? А ну, сделай ей это пито-буррито по всем правилам.

— Латте-макиато, — поправляю я, понимая, что работать тут есть над чем, но ребятки, по крайней мере, готовы слышать и слушать.

— Да, мохито-кофито! И для нашей гости — бесплатно! Вы это… проходите, присаживайтесь. Давайте вы нам оценку сразу не ставьте, лучше будете нас тренировать. Вы надолго к нам?

— На две недели, — говорю я, понимая, что только что неожиданно выбила себе бесплатный кофе на ближайшее время. Мелочь, а приятно. Буду считать это оплатой за консультации, которые собираюсь давать, если ребята будут готовы их слушать. Цена и вправду небольшая — чашка кофе. А рассказать я готова ох, как много…

Третья порция кофе, поданная в идеально чистой прозрачной чашке, которую, подозреваю, несчастный Сережка спешно и усердно натирал где-то в подсобных помещениях, наконец, помогает моим глазам открыться, и я снимаю очки. Только к четырём дня я готова взглянуть на мир без злости и без претензий. Достаю зеркальце, чтобы оценить «представительность» вида — и глядя на свои огромные синяки, прячу его обратно в сумку. Если я и дальше хочу получать комплименты по поводу того, как выгляжу, надо либо спать побольше, либо пить поменьше.

Но для этого надо чем-то себя занять.

Съемка с Наташиным семейством запланирована только на завтрашний вечер и свободными остаются еще целые сутки. Внезапно мысль о том, чтобы сгонять в ближайший магазин, купить коньяк и добавить его в мою чашку с кофе становится очень привлекательной. Так, по крайней мере, можно убить время, которого мне всегда не хватало. Забавно, что теперь, когда его в достатке, все это изобилие хочется тупо пропить.

От этой блистательной идеи меня останавливает соображение, что пью я всё-таки молочный кофе, и коньяк с молоком на вкус будут не очень.

Что ж, вздыхаю я, положившись на перст судьбы. Значит, сегодня — кристальная трезвость.

Планы на вечер поражают своим разнообразием. После теплейших прощаний со старшим продавцом, решившим стать бариста, я могу пойти придалбываться к продавцам горячей кукурузы или пончиков напротив. Или сесть на одну из лавочек в главном парке и наблюдать за тем, как окультурившиеся бомжи аккуратно собирают бутылки. Они и вправду стали на ступеньку выше. Когда я была школьницей, бездомные набрасывались на нас из-за лавочки, поторапливая призывами пить быстрее, а то конкуренты не дремлют. Нередко набегали и сами конкуренты — тогда между ними происходили схватки за бутылку прямо на наших глазах, пока мы с одноклассниками нервно опустошали свой портвейн или пиво.

Теперь же никто не выскакивает, как из-под земли, не говорит с намёком: «Я постою, а вы пока попейте». Все двигаются по парку чинно и благородно, даже собиратели бутылок и бездомные собаки, уши которым успели промаркировать умилительными жёлтыми прищепочками. Бездомность в нашем городе, несомненно, вышла на новый, более высокий уровень развития.

Я прогуливаюсь вместе со всеми, заглушая в себе желание зайти в один из летних ресторанчиков и всё-таки начать тратить своё здоровье и свободное время. И останавливает меня отнюдь не желание вести здоровый образ жизни, а неуверенность в собственной безопасности. Гулять наш народ любит громко и с размахом. Даже если мне удастся просидеть в тихом одиночестве пару часов (в чем я очень сомневаюсь) никто не может гарантировать, что меня не обворуют или не треснут по голове в пылу драки за соседним столиком. Поэтому я предпочитаю наслаждаться прогулкой и свежим воздухом.

Аллейка за аллейкой выводят меня в старую, некогда заброшенную часть парка — к моему приятному удивлению, даже она оказывается в меру облагороженной. А в сравнении с давними временами — так и подавно. Когда я ходила здесь последний раз — не было ни фонарей, ни мощеных дорожек. И после заката здесь строго-настрого запрещалось появляться. В кромешной темноте сразу же активизировались местные извращенцы и даже, поговаривали, маньяки. Пару раз здесь даже находили трупы — в основном умерших не своей смертью маргиналов.

Главное, что эта часть парка всегда считалась мрачной и неблагополучной. Само по себе это не составляло проблем — таких мест у нас всегда насчитывалось великое множество, если бы не одно «но». Именно через эту, самую злачную местность пролегала самая короткая дорога к центру детского развития и спорта, куда, помнится, ходила и Наташка с сёстрами. Центральная художественно-спортивная школа считалась лучшей в городе — в советские времена здесь работало много кружков элитного спорта: художественная гимнастика, балетная школа, теннис и плавание. Когда-то мы могли даже похвастаться двумя видами кортов и бассейнов — крытыми и под открытом небом. Но еще до того, как я уехала из города, наш открытый бассейн «Плавничок» зарос травой, плитка в нем потрескалась и облупилась, а деньги на ремонт городская мэрия давать отказалась. Бассейн под открытым небом стал считаться буржуйской роскошью, мизерное финансирование выделялось лишь на остальные кружки.

Балетная школа умирала долго, мучительно и с надрывом, как тот самый лебедь, партию которого мечтала исполнить Наташка. Это угасание было тесно связано со смертью надежд подруги стать великой балериной, уехать в Америку и покорить там обязательно миллионера. Пуанты, пачки и рабочие трико резко стали пропадать с полок магазинов, все необходимое для танцев приходилось покупать у преподававших балерин, танцевавших когда-то общие партии в областном театре. Но группы все равно неумолимо таяли — девочки стали переходить на ставшие модными стрип-пластику и танец живота. Бывшие балерины раздавали снаряжение уже бесплатно, и готовы были держатся за каждую девочку, наплевав даже на знаменитую балетную дисциплину — но и в таких условиях Наташку умудрились выгнать.

После отъезда небезызвестного дяди Эдика, лечить разбитое сердце подруга предпочитала мороженым, шоколадками и ароматными домашними пирогами, которые изумительно пекла Тамара Гордеевна. В итоге, к началу 8-го класса за голову схватились обе ее преподавательницы, резонно предположив, что такую балерину не поднимет даже юный Геракл, после чего посадили ее на строжайшую диету. Не привыкшая к запретам Наташка держалась два дня, а потом сорвалась на Сникерсы и Марсы. Убедившиеся в своём провале балерины решили слегка прикрикнуть на строптивую ученицу — и получили в ответ такой отпор, что у них вытянулись лица, отняло язык, а после — и желание работать с несговорчивым подростком.

— Больно надо! — кричала отчисленная впервые за три года Наташка, бросая пуанты в окно танцевального класса и чихвостя балерин на чем свет стоит. — Я еще уеду в Америку без вас!

Уехать ей и вправду пришлось — только, как оказалось, не в Америку, а в Турцию. А балетных скоро распустили к ее злорадству — из-за недостатка финансирования и непопулярности группы.

На смену балетным па в наш город пришла мода на хип-хоп и танцы на пилоне.

Зато гимнастки и теннисисты держались до последнего. И дело было даже не в поддержке городских властей, сколько в нежелании тренеров и родителей терять это место. Ещё тогда по городу ползли слухи, что на месте школы хотят открыть то ли казино, то ли ломбард — с этим было связано попустительство власти и отказ давать средства. Поэтому народ выступил дружно, сложившись деньгами — каждый давал, сколько мог. Родители писали письма, стучались в кабинеты и инстанции, дело дошло не только до области, а до столицы.

После разразившегося скандала, перекупщики убрали руки от школы, но и деньги в качестве компенсации за беспредел столица выделила только раз. С тех пор привычным для тех, кто сдавал своих чад на теннис и гимнастику, стали поездки в область для покупки снаряжения, а ещё — постоянные отчисления на ремонты и оснащение площадок. Уехав, я была уверена, что это дело на добровольных началах за восемнадцать лет успело благополучно загнуться, но сейчас…

То, что я вижу перед собой сейчас, меня поражает. Мало того, что старенькая школа, расположенная в дальней части парка, выходящей к прудам и реке, до сих пор на месте — так она еще и… Мне приходится остановиться, чтобы еще раз перечитать объявление.

Кажется, я не буду больше гробить своё здоровье. Я буду его улучшать!

Не знаю, кто надоумил администрацию школы, которая на моей памяти была очень старорежимной, ввести новые направления. Помнится, когда в двенадцать лет я захотела сходить разочек в бассейн под открытым небом, даже накопила деньги, оставленные с дня рождения и нового года, мне сказали, что вход открыт строго для участников секции. И что у них тут спорт. база, а не кооператив.

Теперь же, чёрным по белому, я читаю — мы ждём вас на аква-аэробику, шейпинг, бокс, пилатес и группу здоровья. И цена — очень скромная, как и все цены в нашем городе.

Но больше всего меня привлекает не пилатес и не аэробика, а он — теннисный корт. Небольшой, стандартных размеров, с одной игровой площадкой, а не с десятком, как в парке возле моего дома в столице — но это самый настоящий теннисный корт!

Значит, моя жизнь и моя печень спасены. Я знаю, чем буду заниматься все свободное время, кроме общения с Наташкой, консультирования кофейных продавцов, к которым вызывалась ходить каждый день, и надежд на то, что поехавший бюрократ Кроликов когда-нибудь изгонит своих чертей и соизволит принять мое заявление, а также собственноручно поставить на нем печать.

Я буду приходить сюда и играть в теннис. Совсем как дома! Удивительно, думаю я, сворачивая с общей аллеи в направлении входа в спорт. центр не только для детей, но уже и для взрослых. Я постепенно окружаю себя тем, к чему привыкла. Даже здесь, в городке, который успела забыть, можно найти если не привычные вещи, то хотя бы их достойную копию.

У меня вновь есть подруга, кофейня, которую я выбрала своей жертвой, и теперь вот — спорт площадка. Пусть не у самого моего дома. Но расстояние от окраины до центра здесь такое же, как расстояние между несколькими кварталами в большом городе. И что? Что я могу сказать, обнаружив это сокровище прямо у себя под носом? Только то, что как здорово, что не прошла мимо и нашла это отличное место!

Подходя к высокой ограде, которой обнесена площадка, я дергаю сетку там, где должна быть входная дверь, но висящий на ней огромный замок не оставляет надежд на решение моих вопросов сей же час. Ничего, подожду, думаю я, окидывая площадку взглядом.

Хорошее грунтовое покрытие, убранные сетки. Видимо, как и везде, крытый грунтом корт используют ещё для волейболистов и для других игр с мячом. У себя я, конечно, ходила на траву — наши площадки были оборудованы на самый разный манер, вплоть до модной современной резины. И я, конечно же, выбирала классику, представляя себя героем Уимблдонского турнира.

На этом все мои классические заморочки заканчивались — с друзьями мы играли не по строгим правилам, забивая друг другу мячи с победными криками, а после отправлялись отметить победу или проигрыш в какой-нибудь ресторанчик. До сих пор я даже не уверена, что держу ракетку правильным хватом.

Зато я знаю одно — сорока минут тенниса мне всегда хватало, чтобы выбросить из головы все ненужные мысли, расслабиться, перезагрузиться и вспотеть так, как ни на одной из тренировок в зале. Ну а что до хвата… Да кто на него внимание обратит, здесь, в нашем-то городке?

Плевать на тонкости. Главное, узнать, когда работает корт и цену занятий. И пусть поберегутся, если снова мне откажут. Я уже не маленькая девочка и сожру их с потрохами.

От нечего делать, обхожу площадку и пинаю случайный мелкий камешек. Тут же замечаю мужчину, бегущего ко мне со стороны главного здания. Ага, заметили таки меня. Не пришлось даже ломать эту их высоченную сетку.

От кого только все хорошие вещи в нашем городе постоянно закрывают и берегут? Создаётся впечатление, что здесь живут одни варвары, готовые испортить все, что не заперто.

— Девушка! — кричит бегущий мужчина. — Девушка, что вам надо? Корт не работает!

Да вы что, издеваетесь? Снова я пришла к вам со всеми своими деньгами — и снова вы пытаетесь меня спровадить? Только в этот раз напористости во мне гораздо больше. Равно как и накопленных денег.

Но ругаться сходу я не буду. Начнём с разведки ситуации.

— Добрый день, — для начала я широко улыбаюсь и протягиваю руку. Когда протягиваешь руку человеку, он обычно тушуется, даже если думал отчитать. Он к вам, значит, с проповедью прибежал, а вы ему — протянутую руку, символ миролюбия и добра.

— Что… Что вы хотели? — хмурит брови мужчина, одетый в спортивный костюм. Ага, значит, один из тренеров. Но руку мне, тем не менее, жмёт — жестко и быстро.

— Я хотела бы у вас позаниматься, — продолжаю солнечно улыбаться ему я, не снимая очков. Как никогда в жизни, сейчас я должна походить на студентку-спортсменку. И если фигурой я как-нибудь еще прокатываю, то лицом, со следами вчерашнего похмелья — категорически нет. Поэтому мне важно хранить загадочность и вести себя, как американские полицейские из сериалов. Те тоже никогда не снимают тёмные очки, и выглядят при этом не подозрительно, а внушительно.

— Вы? Вы для себя узнаете… или для ребёнка? — озадаченно спрашивает он.

Так, приехали. Как всегда, мне сейчас навешают лапшу на уши о том, что у них здесь только детские секции. И это при том, что они явно находятся на самообеспечении, а значит, должны развивать коммерческие направления.

— Помилуйте, для какого ребенка? — развожу руками в стороны в притворно беззащитном жесте. — Только для себя! Я слишком люблю спорт, чтобы делить эту любовь с кем-то еще.

Главное, чтобы мятная жевачка хорошо забила в моем дыхании следы вчерашних возлияний, несовместимых с таким громким заявлением.

— Для взрослых у нас есть пилатес и аэробика, — как заведённый твердит тренер, но глаза опускает. Он понимает, что его отказ ранит меня. И я постараюсь раниться как можно трагичнее.

— Но как же так! Теннис — это вся моя жизнь! — вновь говорю полуправду я, добавляя напора в голосе. Теннис на самом деле и есть моя жизнь — последние пять лет, с тех пор как я купила квартиру рядом с парком с различными спортплощадками. Но это низменное уточнение совершенно не нужно тренеру, глядящему на меня сочувственным взглядом.

— Что, тоже из старых резервов? — говорит он какие-то непонятные для меня слова. — Вы из какого города будете? Сразу видно, что не здешняя. В какой школе занимались?

— В столичной, — брякаю ему первое, что приходит на ум, и понимаю, что опять не вру. Просто не проговариваю всю правду. Недоговаривание правды — это еще не ложь. Это, скорее, таинственная недосказанность.

— Да вы что? — заметно оживляется тренер и берет меня под локоть, проводя мимо. Мимо входа на корт. Черт, как же все сложно. Я-то наделась уже сегодня поиграть. — Какими судьбами у нас?

— По семейным обстоятельствам, — снова совсем немножко кривлю душой я. — Ненадолго. Буквально на пару недель. Очень бы хотелось не терять форму и не выпадать надолго из тренировок.

— Что, не отпускает старая любовь-то? — сочувственно говорит тренер, доводя меня по дорожке к входу в здание спортивно-художественного центра.

— Нет… Никак не отпускает, — и вновь я почти искренна. — Так что вы мне скажете? Смогу я походить к вам на тренировки? Временно? Я понимаю, что теннис у вас почему-то только для детей. А почему, кстати?

— Да кому он нужен-то здесь, кроме нас? Взрослые, в основном, платно все в бассейн ходят и на пилатес. На кружок, в основном, только дети. У нас тут очень хорошие условия, как видите.

— Да, условия неплохие. А у нас, вы знаете, совсем по-другому. В столице интерес к теннису среди взрослых давно возрос, особенно среди любителей. Очень популярное развлечение. Надо бы и вам тут тоже… развивать, — желая намекнуть, что новым шагом с их стороны будет запись меня на часок тренировки, добавляю я.

— Так то у вас, а то у нас, — погрустнев, отвечает тренер, и спрашивает: — Кофе хотите?

Четвёртый стакан не очень хорошего кофе — а именно такой делает автомат на первом этаже спортшколы — не то, что мне нужно именно сейчас, но ради поддержания разговора…

А, была-ни была! В конце концов, тут какое-то очень сюрпризное место, может и кофе окажется хорошим, как и добротное состояние этого корта.

— Угощайтесь, — подаёт мне одноразовый стаканчик тренер, а следом, небольшую печенюшку. Поедаю ее с огромным аппетитом, вспоминая, что сегодня, кроме антипохмельного коктейля Наташки ничего не ела. — Мы, знаете, взрослых, если и начнём пускать, то только разрядников. Чтоб со знаниями и с умениями уже. А то знаю я, как оно бывает — придёт сюда всякая шваль без понятий, что и как, инвентарь попортит, корт загадит. Ихних денег потом никаких не хватит, чтобы все это поправить. Одна теннисная ракетка, знаете, сколько стоит? Мы в области заказываем, ещё не самые дорогие… И то едва из штанов не выскакиваем из-за этого. Последние продать скоро придётся! — смеётся тренер. — Ну, так что? Разряд-то есть, если долго занимаетесь?

Кивнув, прежде чем успеваю понять, что это действие печеньки еще не отпустило, и теперь я конкретно наврала, спешно стараюсь вспомнить, какие бывают разряды по теннису. И какой стоит выбрать мне, чтобы не показаться совсем уж чемпионкой мира, но и не аматором с уровнем умений вроде моих настоящих. Поэтому номер разряда выбираю тоже — средний. Чтоб не первый, и в то же время — не последний.

— Второй, — говорю, подкрепляя свои слова важным кивком.

— Какой второй? — уточняет тренер, внимательно глядя на меня.

— Второй! — опять повторяю я, не понимая, что там можно не понять. Больше в моем арсенале нет никаких знаний, поэтому свою позицию я предпочитаю подкреплять по-старому — уверенным взглядом сквозь темные стекла очков и широкой улыбкой.

— Да я понял, что второй! У нас у Артура Борисовича, вообще, первый, и что? У вас детский или взрослый?

— В… взрослый, — вовремя опомнившись, что настаиваю я на тренировках для взрослых, говорю я, боясь выбрать детский. А вдруг в ответ на такое тренер мне скажет — а, детский? Ну и катитесь отсюда, детство давно прошло.

— Что, даже так? — глаза тренера оживлённо зажигаются и по одному только их выражению я понимаю, что хватила лишку. Надо было говорит третий взрослый. Или хотя бы второй юношеский. — А приходите к нам завтра! — и тут мои сомнения разом спадают.

Значит, можно таки прийти. Это уже хорошо. Куплю у них сразу тренировок десять, чтоб сильно к моему разряду не придирались.

— А сегодня никак нельзя? — раз уж меня пустили в святая святых, обсуждение вариантов вполне возможно. — Я бы и сегодня поиграла, и завтра. И, вообще, пока здесь, могу к вам каждый день ходить. И услуги ваши оплатить тоже хочу — наперёд.

Несмотря на всю выгоду моего предложения, тренер не слишком озабочен финансовым вопросом — по крайней мере, ни оживления, ни готовности выставить счёт за услуги, я не вижу. Что ж, если он занимается здесь развитием новых программ, то на его место надо срочно найти хорошего менеджера. А то школа так и будет существовать на спонсорские вливания, которые сегодня есть, а завтра нет.

— Потом заплатите, — словно в подтверждение моих слов, говорит он. — Тут же не в деньгах дело. У нас сейчас дети через пятнадцать минут идти начнут. А потом групповые игры. А потом и взрослые придут поиграть, от предприятия одного. С пяти вечера и до десяти каждый будний день тут все занято — у нас же и волейбол и гандбол на этом поле. По утрам юниоры занимаются. А вот с двенадцати — приходите в любое время. Как раз в такое время и наш Артур Борисович разминается тут, по старой памяти. Познакомитесь, может, и сыграете партию. Шутка ли — у него первый взрослый, а у вас второй! Понимаю, что вы, конечно, не КМС, — с внезапным сожалением смотрит он на меня. — Но у нас тут днём с огнём никого не найдёшь из тех, кто из штанов школьных вырос, и умеет ракетку правильно держать! Вот разве я… но что я? Со мной Артуру Борисовичу давно не интересно.

Такое настойчивое желание впихнуть меня в пару какому-то Артуру Борисовичу, начинает слегка раздражать, но я по-прежнему изображаю практически спортивное спокойствие и выдержку.

— Хорошо, после двенадцати так после двенадцати. К сожалению, не обещаю прийти как раз на время Артур Борисыча… Могут быть дела. Кстати, а кто это? Один из ваших спонсоров?

— Ну как… из спонсоров, — тепло улыбается тренер. — Можно и так сказать. Даже больше! Тут многое его руками, как есть, сделано. Школа-то у нас небогатая, без излишеств, не чета столичным. Но все, что есть — все на совесть. И Артура в этом большая заслуга. Любую свободную копейку — всю сюда вкладывает. Покрытие у нас вот новое, не заметили?

— Почему же, заметила — говорю. — Хорошее покрытие, универсальное. Я-то на траве больше привыкла играть.

— Э-э, если на траве, то придётся вам чуток переучиваться! Отскок мяча тут совсем другой, подачу потренировать надо будет.

О чем он говорит, господи? О чем он говорит?

Но лицо, несмотря на замешательство, стараюсь держать достойное взрослого второразрядника. В крайнем случае, если начну слишком уж косячить, спишу это на непривычное покрытие, спасибо тренеру за подсказку.

— В общем, приходите завтра к двенадцати, — крайне душевным голосом говорит тренер. — Отложите все свои дела. Артур будет к полудню. Сыграете с ним, не пожалеете. Он свой первый взрослый ещё юнцом получил, но умений не растерял. Может и вас кое-чему обучить. Не все ж ему с детьми играть, да со мной, стариком.

Ага, понятно. Мое мнение о неизвестном Артуре Борисовиче, перед которым так хочет выслужиться тренер, становится не слишком приятным. Очередной спонсор, бывший спортсмен, вкладывающей каждую копеечку в развитие детского спорта? У меня на таких аллергия вот уже лет восемь. С тех пор, как мы снимали один проект про покровителей детских центров и детских фондов, которых в стране развелось пруд пруди. Половина из таких истово спонсирующих детские направления оказались либо циничными махинаторами — отмывать денежки на благотворительности всегда было легче легкого, — либо тайными педофилами. И никак иначе. То, что мы вытащили тогда на свет божий, бурлило долго, даже пара голов полетела. На этом всё и закончилось. Пошумели и забыли, как обычно. Вот только на любого, кто даёт большие денежки деточкам за просто так, я до сих пор смотрю подозрительно.

— М-м, не знаю… Я вряд ли смогу вырваться, — уклончиво повторяю я.

— Да вы уж постарайтесь! — настойчиво убеждает меня тренер. — Не всякого гостя из ниоткуда я на корт пускаю, уважьте старика!

— Я… постараюсь… Если смогу — обязательно приду. Но если не выйдет — тогда извините. Тогда не раньше двух дня, ладно?

А вот Артуру Борисовичу Педофилу свои сожаления я передавать не хочу. Будь он хоть сто тридцать раз добропорядочный гражданин, которого здесь все любят. В маленьких городках любят обожествлять спонсоров — от больших до малых Все они в таких местах практически небожители. С небожительской же неприкосновенностью.

Хотя, закрадывается в голову предательская мысль… Мне не помешало бы интересное дело, или скандал, или расследование. Ещё пара дней тотальной лени — даже с учетом того, что у меня есть Наташка и шлейф ее всегда бурных приключений, кофейня, которую я подвязалась курировать, и теперь вот спорт, — я все равно полезу на стену. Так что можно будет как-нибудь прийти и понаблюдать за местным спонсором. Может, и накопаю чего.

Было бы неплохо встряхнуть это милое, местами уютное, но такое застоявшееся болотце. Пусть даже ради этого придётся соврать или наобещать с три короба.

Никогда не давайте пустых обещаний. Вы так и не узнаете, правильно ли поступили, как бы пошла ваша жизнь, если бы всё-таки настояли на своём. Было бы лучше? Или хуже?

Или, оказавшись в той же ситуации, вы бы снова сделали всё по-прежнему, даже зная о последствиях.

Глава 3. Никогда не разговаривайте с незнакомцами

На следующий день на корт я собираюсь, как и решила — ровно к двум часам и сразу же нарушаю и так довольное невнятное обещание тренеру. Наблюдать за таинственным спонсором начну чуть позже. Завтра. Или послезавтра. На днях, в общем. Сегодня у меня слишком мирное, подозрительно спокойное настроение. Может, дело в том, что я выспалась?

Вообще, это, конечно, удивительно — высыпаться. Ещё и постоянно. Говорят, некоторые так живут всю жизнь, но мне, привыкшей к четырем-пяти часам сна и отлеживающейся все выходные, словно в медведь в берлоге, тяжело в это поверить. Зато я — самый большой спец по маскировке в стиле «изобразите, будто вы имеете здоровый цвет лица».

Но сегодня мне не понадобятся даже мои ухищрения. От скуки и нерешенности вопроса, какой коктейль приготовить на вечер, а также невозможности найти в супермаркетах баккарди или бифитер, я легла в постель в девять вечера, как младенец дошкольного возраста, посмотревший передачу «Спокойной ночи, малыши!»

Только вместо передачи я пролистала ленту инстаграма, убедившись, что всем моим друзьям хорошо и без меня, разозлившись из-за этого, забросив телефон куда подальше и забыв поставить будильник.

Просыпаться без будильника, просто так, по утру, под щебет птиц и гудение пожарной сигнализации за окном (видимо, в заброшенной промзоне где-то опять не потушили костёр) кажется мне удивительным и экзотичным занятием.

Встаю, ищу улетевший телефон, смотрю на экран — восемь утра. Матерь божья! Нередко в такое время я только ложусь, а тут — уже встала. Впереди — новый день, у меня — прекрасное настроение, еще и естественный румянец на щеках. Вот бы постоянно так. Можно и в ванной спокойно поваляться, и волосы просушить без спешки и выдираний со злости, и темные очки снимать перед людьми без страха, и на лицо только самый легкий крем нанести. И все! Сегодня я красотка и нравлюсь себе с самого утра.

Такое хоть редко, но бывает.

Фотографирую модель треклятущей мультварки (все равно этот дурацкий набор цифр я ни за что не запомню) и убеждаю себя, что точно куплю эту чашу и у меня дома будет еда. Сегодня я свежа и полна сил, так что шансов на провал у меня нет.

Вовремя вспомнив, что вечером — первая съемка Наташки и её девочек, расчехляю оборудование, прикидывая как выставить свет и где повесить задник. Впервые за два дня достаю камеру и пакую ее с собой в маленькую переносную сумку, которую беру вместо рюкзака, сунув в боковой карман кошелёк для мелочей. Телефон, карты, ключи — и я готова. Ах да, еще наличка. Об этом не стоит забывать — мест, где я могу рассчитаться по безналу здесь не так уж и много. Хотя, в центре, где я собираюсь провести день, ситуация, конечно, получше.

Джинсы, майка, слипоны — сегодня у меня в меру приличный и спортивный вид. Волосы, несмотря на то, что мне нравится их свежесть и чистота, все равно собираю в хвост — любимую со школьных лет прическу. Сегодня в планах тренировка на корте, там мои развевающиеся локоны точно никому не сдались.

Все, вперёд в новый день. И сначала — кофе.

В кофейне, которую я собственнически начинаю считать своей, меня ждёт бесплатная чашка капуччино с изображённой на пенке капелькой, больше похожей на какашку. Смотрю на неё озадаченно. Либо мои подопечные пробуют себя в искусстве латте-арт, либо непрозрачно намекают на истинное отношение ко мне.

Тут же я рискую и позавтракать, несмотря на Наташкины уверения, что делать это стоит только у неё дома и больше нигде. Как-никак, а местный народ считает меня ревизором — поэтому если и плюнет в бургер, то исключительно с уважением.

После моей получасовой тирады на тему сортов кофейного зерна, меня пускают даже в подсобные помещения, посмотреть на запасы и как это все хранится. Сумка с фотоаппаратом, красноречиво висящая у меня на плече способствует сговорчивости даже девушки-администратора, взявшей вчера выходной и увидевшей меня в первый раз.

С удовольствием перебираю большие шелестящие пачки, параллельно показывая на подделки, и рассказываю, как отличать их от оригинала. Кажется, ребята действительно заинтересовались — слушают, некоторые даже записывают. Что ж, мой непродолжительный роман с ресторатором не прошёл зря, и я подхватила от него не только идиотскую привычку отключать в смартфоне геолокацию (он все время убеждал меня, что за нами следят банки и налоговая… и не то, чтобы я поверила… но исключить любую вероятность захотелось) а ещё и море полезной информации. Учиться и учить на практике, а ещё лучше — через людей — отличный способ расширять горизонты. И мне нравится быть полезной.

— Приходите завтра! С утра, пораньше! — азартно сверкая глазами, старший продавец, Денис, выпроваживает меня, почти забыв о том, с каким недовольствам фырчал вчера, в начале нашего знакомства. — Какой напиток вам приготовить?

— Эспрессо, — говорю, на минуту задумавшись. И тут же добавляю. — Готовьтесь, завтра будет трудный день. Я устрою вам головомойку.

— А что так? — самоуверенно посмеивается вдохновлённый сегодняшними успехами Денис. — Что-то сильно сложное? Сварим мы ваш эспрессо, лучшим образом всё сделаем!

— Сварите, сварите. А потом попробуем и посмотрим, — загадочно улыбаюсь я, предчувствуя, как чудесно они провалят все правила техники заваривания. Но мне так хочется выпить настоящий хороший шот, что ради этого я готова гонять их хоть целый день. Будем тренироваться, мне здесь еще десять дней жить.

С мультиваркой все тоже складывается наилучшим образом. К вечеру мне обещают доставить чашу со склада, так что, вдохновлённая тем, что удалось быстро решить насущные вопросы, я испытываю еще большую радость. Единственная проблема заключается в том, что все дела закончены слишком рано. И, если я отправлюсь на корт прямо сейчас, то обязательно пересекусь с этим дурацким спонсором — а день себе я портить не намерена.

Поэтому расчехляю камеру и иду гулять в поисках интересных мест и людей. Меня не смущает то, что в нашем маленьком городке я могу не найти ничего оригинального. Глянцево-прилизанного здесь, может, и нет, а вот интересного — сколько-угодно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Мой первый цикл фото, принёсший хороший гонорар и какое-никакое имя, был сделан в цыганском квартале города, еще более неблагополучного, чем наш. Наш еще пытается молодиться и бодриться, словно престарелая примадонна, возомнившая себя нимфеткой. А вот тот город был действительно при последнем издыхании.

Смотреть на то, как он живет, вернее, доживает, было тяжело. Нюхающие клей дети, беременные двенадцатилетние девчонки, малышня, играющая возле трупа собаки, над которой роятся мухи — а еще их блестящие глаза и белозубые улыбки, задиристость и даже попытки позировать перед камерой. Все это имело оглушительный успех и резонанс. Я же, уезжая из города, на окраинах которого в картонных коробках обитало больше людей, чем на опустевших, когда-то центральных улицах, понимал одно — если бы не камера, я бы не смогла пройти через все это.

Я начала смотреть на мир сквозь объектив, чувствуя, что так мне становится легче. Что этим я ставлю невидимую стену между собой и реальностью, которую не всегда могла спокойно принимать. В детстве, когда мои родители орали друг на друга все выходные и праздники — когда оставались дома и не могли сбежать на работу, — я брала старую раздолбанную «Смену» и фотографировала их, словно выключаясь этим из происходящего, переходя в режим наблюдателя, который не здесь. Он где-то рядом и одновременно далеко — за линзой камеры. А значит, ему все равно.

Снимки тогда получались ужасающие, настраивать выдержку и фокус я совсем не умела, да и реакцию мое вмешательство вызывало самую негативную. Родители вдруг объединялись и начинали вместе кричать уже на меня, требуя, чтобы я не лезла в их дела и шла себе занималась чем-то полезным. Но даже в эти моменты я ухитрялась их фотографировать, прячась за объективом, чтобы не реветь и не обижаться. Без камеры я становилась какой-то слишком уязвимой. И мне это ужасно не нравилось. Кто угодно мог воспользоваться моей слабостью.

Вскоре, убедившись в том, что этот «заскок» — дело продолжительное, меня отправили на фотокружок и тем самым избавились от моего постоянного вмешательства. Теперь круглые сутки я шаталась по окрестностям, училась фотографировать движущиеся и неподвижные предметы, после чего закрывалась в ванной с проявителем и красной лампой, и часами рассматривала свои шедевры на пленке.

Привычка скрываться за камерой осталась со мной и до этого времени. Когда ты смотришь в объектив, ты отключаешь все личные чувства, все эмоции, какими бы острыми они ни были. Ты — око мира, безжалостное и бесстрастное, взгляд безликого наблюдателя, лишенного любых человеческих слабостей — и чем непредвзятее и честнее ты отображаешь реальность, со всеми подробностями и мелочами, тем правдивее и выразительнее получится фото.

Человек способен отвернуться от неприглядного, закрыть глаза на то, с чем не хочет мириться. Бесстрастная линза аппарата — нет. У неё нет чувств, нет предпочтений и нет слабостей. И фотограф — лишь ее продолжение, живые руки, обслуживающие великое бесстрастное божество. Слуга, способный помочь остановить мгновение.

К своей работе я отношусь с долей мистицизма, в чем редко кому признаюсь. На частый вопрос, который мне задавали: «Скажите, в чем секрет ваших фото?» я всегда отвечала кратко, не углубляюсь в детали — в честности. Не всегда этот ответ устраивал тех, кто задавал мне вопросы, многие считали, что я просто не хочу делиться личными находками. Но говорила я правду, пусть и без лишних объяснений. Только когда ты отключаешь личное и открываешься навстречу миру, каким бы прекрасным или ужасным он ни был, ты делаешь уникальные снимки.

Поэтому, гуляя по городу и постепенно отдаляясь от центра, я фотографирую все, на что упадёт взгляд. На заброшенный дворец пионеров, на большую продуктовую базу на месте бывшего детсада, на осыпавшуюся штукатурку на стенах домов, на самодельные качели и странные игрушки из пивных бутылок и шин.

Каждое место и человек имеют своё лицо. Субъективное отношение может скрыть то или иное, исказить правду. Взгляд через линзу — никогда.

Когда я спохватываюсь, мои смарт часы показывают ровно четырнадцать. Черт, черт, черт! Как раз то время, которое я запланировала для тренировки! Пешком добежать я уже не успею, поэтому вызываю такси и мчусь обратно в центр. Я, конечно же, опоздаю, но совсем ненадолго. Расстояния в нашем городе не такие уж большие. О пробках и забитом трафике никто даже не слышал.

Спустя двадцать минут, запыхавшись, я подбегаю к спортшколе, на ходу готовясь убеждать тренера в том, чтобы продал мне абонемент на оставшиеся десять дней. Не люблю я все эти соглашения на словах. Вроде бы такая приятная уступка — оплатите позже. А на самом деле — раз нет оплаты, нет и гарантий. И прав у тебя никаких нет. И кто-угодно может занять свободное время, опоздай ты хотя бы на пять минут. Меня такое совсем не устраивает. Приходить вовремя я не привыкла, как и все увлекающиеся люди.

Подбегая по усыпанной гравием аллейке к корту, я чувствую все возрастающую злость. Черт, так оно и вышло! Все, как я ожидала! Мое время заняли.

На корте находится… нет, не вчерашний тренер, делаю я вывод, приглядываясь издалека. И не воспитанник школы. Кто-то взрослый… не подросток… Скорее, молодой мужчина. Какого черта? Ведь сказано же было — взрослые сюда допускаются только разрядники. Их долбанный спонсор уже сыграл, а других здесь днём с огнём не найти.

Мой «соперник», занявший время, которое я застолбила для себя, разминается с мячом у стенки — и постепенно замедляя шаг, я чувствую, как раздражение, с которым была готова устроить разборки, сходит на нет. А потом и вовсе сменяется интересом, переходящим в приятное удивление. Я даже прекращаю двигаться в его сторону, останавливаясь в нескольких метрах как вкопанная и наблюдая с открытым ртом.

Черт побери… Если то, что он делает, является признаком хоть какого-то разряда, значит, хорошо, что я так и не попала на тренировку. В идеале, мне надо брать ноги в руки и убегать куда подальше, пока не опозорилась со своим выдуманным «вторым взрослым».

Слабо постукивая ногой в такт упругим звукам отскакивающего мячика, я насчитываю сорок мячей, отбитых с разного настояния — влёгкую, словно играючи. Незнакомец перемещается по площадке с пластичной уверенностью, словно танцор — никаких резких движений или выпадов. Кажется, что он совершенно не напрягается, чтобы контролировать мяч — тот будто привязан к его ракетке невидимой нитью и сам следует за ней. Этот эффект становится настолько реалистичным, что мне приходится зажмуриться и тряхнуть головой, чтобы избавиться от видения этой несуществующей нити.

Мой «соперник» тем временем продолжает, отходя на большее расстояние и меняя тактику. После легкой разминки следует череда мощных сильных ударов издалека — я вижу, как азарт игры пусть даже без напарника захватывает его, как движения становятся размашистым и резкими, амплитуда полета мяча — более широкой и сложной. Я стою, по-прежнему приоткрыв рот, и даже не собираюсь вмешиваться. Мне совершенно не жаль моего времени — да пусть забирает хоть все, оставшееся до конца часа. За такое визуальное удовольствие, которое я получаю от наблюдения за его игрой, не жаль заплатить упущенной тренировкой. Только пусть играет ещё, пусть не останавливается.

Руки автоматически тянутся к камере чтобы сделать пару снимков в динамике, но, одернув себя, тут же убираю их. Нет, это не то впечатление, между которым хочется поставить невидимую и тонкую стенку. И уж тем более — воспринимать бесстрастно и отстранённо.

Он опять меняет приём игры — и я подхожу ещё ближе, чтобы видеть все, чтобы не упустить ни одной мелочи. Теперь он тренирует подачу и стремительный, с напором, выход к сетке, которую заменяет стена. В тот же самый момент я понимаю, что это только половина из того, что могло бы быть. И что по-настоящему красота зрелища раскрылась бы в парном матче, если бы по ту сторону был равноценный игрок. По тому, с какой самоотдачей играет незнакомец, как он увлечён, мне кажется, что ему и самому этого бы хотелось — в азартной и динамичной манере начинают проступать агрессивные нотки, мяч врезается в стену, как будто желая ее пробить, и каждый следующий взмах ракетки сопровождает негромкий вскрик. Он разозлён? Что-то пошло не так?

На секунду я даже радуюсь, что тренировка идёт со стеной. Будь по ту сторону другой игрок, ему бы пришлось ох как несладко — никому не нравится, когда в него бьют с такой силой, словно желая рассчитаться за что-то. По крайне мере, я бы точно не хотела оказаться на месте этого человека

Или хотела бы? Замечаю, что улыбаюсь. Полина, ну что за мысли? Ты даже хорошо не видишь его лица, только в полуразвороте. Может это просто очень рослый школьник и тогда тебе будет очень неудобно за такие озарения.

Мяч в последний раз врезается в стену и делает финальный отскок. Игрок ловит его легко, отрепетированным до автоматизма движением, второй рукой в напульснике утирает пот со лба, останавливается, чтобы отдышаться, а после поворачивается ко мне.

И… Я просто каменею на месте. Какое лицо. Какое лицо!

Очень выразительное, с хорошо прочерченными скулами, твердым подбородком с угадывающейся на нем ямкой — оно отличается невероятной сочностью, яркостью черт. Внешность резкая, броская, что нередко в наших краях: породистый нос с горбинкой, темные брови контрастируют с глазами ярко-синего оттенка, чёрные изогнутые ресницы, губы… Прекрасные губы, стараясь не увлекаться, думаю я, и даже едва видимый тонкий шрам не портит их. Шрам, явный привет из непоседливого детства, навевает лёгкую мысль о мальчишестве, как и кое-где оставшаяся смягчённость черт, характерная для уходящей юности. Действие этого эффекта — мимолетное, краткое, взрослая резкость почти перекрывает его. Но этот контраст…

Фотограф-портретист во мне кричит от радости, а вот простая, человеческая часть натуры, наоборот, бьет тревогу. Потому что я не смогу просто так взять и упустить такую фактуру. А это значит, что ещё одним увлечением здесь у меня станет больше. И не факт, что это не принесёт проблем — учитывая мое неумение останавливаться и талант пересекать черту, за которую выходить не следует.

Ещё какое-то время мы смотрим друг на друга — и, кажется, я физически чувствую, как расширяются мои зрачки, заполняя собой всю радужку, едва не выходя за ее границы. Они как будто хотят втянуть в себя, впитать побольше из того, что видят, запечатать в малейших деталях этот момент в сознании. Почти по тому же принципу действует камера — но у меня сейчас идёт процесс фотографирования на внутренний объектив, в самую память.

Он неожиданно опускает глаза, разрывая нить взглядов — и я чувствую досаду. Это ещё что такое? Кто это у нас тут смущается словно красна девица? Шумно и зло выдыхаю и иду навстречу. Сейчас я узнаю у этого мистера Уимблдона, что он за птица и какими судьбами здесь. И пусть только попробует ещё раз отвести взгляд. Если мне всё-таки удастся уговорить его на портретное фото, о всякой стыдливости ему придётся забыть.

Он тоже идет мне навстречу, отпирая ключами дверь, покрытую сеткой, которая ведёт на корт и держит ее, пока я прохожу мимо, поднимая голову и снова глядя ему прямо в лицо с близкого расстояния. Сколько ему? Тридцати ещё нет, где-то около того… Лет двадцать восемь? Прекрасный возраст и отличная форма, думаю я, разворачиваясь и останавливаясь напротив. Автоматически взгляд скользит по его рукам, отмечая отсутствие кольца на безымянном пальце и даже следов от ободка, способного выдать незадачливых женатых ловеласов. Параллельно замечаю отсутсвие такой же оценки моих рук и на секунду расстраиваюсь. Это почему же ему не интересно мое семейное положение? Когда мы смотрели друг на друга, клянусь, по этой линии можно было пустить ток невысокого разряда. Пока еще невысокого думаю я и улыбаюсь, стараясь не выдать своих коварных мыслей.

Мы снова смотрим друг на друга, понимая, что пора бы что-то сказать, но слова не идут на ум и ситуация, вместе с напряжением начинает вызывать веселье. Я откровенно давлюсь смехом, его губы тоже трогает улыбка. Мы как будто подсознательно чувствуем, что оба вступили в какую-то игру — сначала кто кого пересмотрит, а потом кто кого перемолчит. Что ж, если первый раунд выиграла я, то второй остаётся за ним. Потому что меня распирает, с языка прямо-таки готова сорваться фраза, которую я не могу сдержать, и которая еще больше выдаёт мои хулиганские настроения.

Вместо «Здравствуйте» или «Добрый день» или «Вы потрясающе играете, я не смогла отвести глаз», я выдаю:

— Это ж откудова к нам такого красивого дяденьку замело?

Это или провал или успех. Пан или пропал, все последние деньги на зеро. Если он сейчас сделает удивленное лицо, или того хуже — оскорбится на фамильярность, все очарование момента разлетится вдребезги. И мой восторг быстро пройдёт, лопнет как мыльный пузырь. Останется только недоумение и легкая досада, как всегда, когда мои не успевшие окрепнуть симпатии мгновенно сходят на нет.

На долю секунды между нами повисает тишина, и вскоре исчезает — запрокинув голову, он смеётся.

— «Любовь и голуби», знаю! У моей семьи это любимый фильм.

О, так у него ещё и голос такой приятный… щекочущий нервы. Хотя… Стоп, Полина! Даже если бы он заговорил фальцетом или мерзким козлетоном, ты бы не обратила никакого внимания. Потому что своим смехом он выбил последнюю опору у тебя из-под ног.

Если мы смеёмся и легко реагируем на одни и те же шутки, значит плевать на эти шесть-семь лет между нами, не такая уж большая разница. Всё. Выбор сделан. Рубикон перейдён. Отступать некуда, позади… А что там позади? Здравый смысл? Сейчас мне не до него совершенно.

— У семьи? — переспрашиваю я, протягивая руку. — Я — Полина.

— У родителей, да, — он принимает мое рукопожатие, неожиданно накрывая ладонь двумя руками и на секунду мне хочется присесть и тихонечко запищать что-то вроде: «Не выпускай, не выпускай меня, так и держи, можешь хоть полдня со мной за ручку ходить!»

Но я молчу, в то время как он продолжает:

— Артур.

Что-о?! Артур?

Артур Борисович Педофил? Да быть такого не может! Он же должен был давно уйти отсюда, где-то пару часов назад! И выглядеть должен точно не так! И пахнуть… замечая, что против воли принюхиваюсь и ловлю запах его одеколона, смешанный с запахом тела, невероятно притягательным, несмотря на только что проведённую активную тренировку.

Если человек смеётся над вашими шутками и при этом вам нравится его запах — это очень быстро сломает весь ваш скептицизм. Будь он даже сто тридцать раз подозрительный спонсор-педофил. Глядя в это лицо, я никак не могу заподозрить его в гадких намерениях. Насколько обоснован мой новый вывод, как и предыдущие подозрения в подлючести? Да какая разница! Тогда я его ещё не видела, иначе никогда бы не придумала такие глупости просто из желания найти себе врага, чтобы потом с ним идейно бороться.

Богомерзкого спонсора я представляла не самым приятным елейным дяденькой среднего возраста. Такие выглядят как извращуги, даже когда их лица фотошопят для поздравительных биг-бородов. На деле оказывается, что Артур Борисович достаточно молод, и скорее всего — это его бывшая школа. И он вкладывается в неё от привязанности и по старой памяти, когда приезжает сюда, в этот город, тут же придумываю ему новую легенду я. Почему-то поверить в то, что он местный житель, у меня не получается.

— Артур Борисович? Тот самый? — с неохотой убирая руку, нарушаю паузу первая, замечая, что ему вполне комфортно молчать, и во время моих сумбурных размышлений, он просто стоит и ждёт. Ждёт, пока я заговорю, не торопит, не забивает тишину пустыми словами.

Отличное, потрясающее качество!

Так, я уже вовсю идеализирую его за красивые глаза и умение двигаться на корте, словно молодое гибкое животное, или ещё нет?

— Что значит «тот самый»? — уточняет он, слегка наклоняя голову.

— Тот самый, с которым я сегодня должна была играть? Спортсмен-перворазрядник, — про педофила я, наверное, пока промолчу.

— А, второй взрослый! Слышал, учитель говорил, — тут же отвечает он. — А это, значит, вы… — чувствую, что теперь он меня разглядывает — но не так откровенно, как я.

Его взгляд скользит быстро, как будто едва касаясь, что снова вызывает во мне озадаченность. Нет, я понимаю, что в силу профессии привыкла рассматривать людей довольно бесцеремонно, и не жду от других подобного. Но эта и впрямь очаровательная, совершенно неразвязная осторожность… Я редко встречаю ее у взрослых людей. Обычно они либо воровато прячут глаза, либо нагло пялятся, как будто желая осалить тебя. Здесь же ни того, ни другого. Что-то… особенное?

Эй, Полина! Куда тебя несёт?

Чтобы отвлечься от мыслей, насколько низко я пала, наделив человека «особенными» и «потрясающими» качествами всего лишь после пары минут знакомства, решаю вновь отвлечься на разговор.

— Ну, в принципе да… Второй… Взрослый. Но вы же не погоните меня отсюда? А то ваш тренер был готов.

— Николай Афанасьевич? — внимательнее присматривается ко мне Артур. — Нет, он бы так точно не сделал. Просто переживает сильно насчёт школы. Тут его руками половина работы сделана.

— Вот как? А он сказал, что вашими.

— Преувеличивает, — легко отбивается от моих комплиментов он. — А почему вы опоздали и не пришли на двенадцать?

— Опоздала? — я невинно хлопаю глазами. — Ну, так вышло. Я говорила, что если не успею к полудню, то буду на два. А вот что вы, Артур Борисович, делаете на корте, когда вас тут быть давно не должно? — я как будто возвращаю мячик на его половину поля. И если в реальной партии против него я и пяти минут не продержусь, то в словесной — могу и потягаться.

Он смотрит на меня озадаченно, а потом на его щеках начинает проступать пунцовый румянец. В тот же самый момент я все понимаю и начинаю сдавленно смеяться. Вот мы и засыпались — оба сразу.

— Я поняла, поняла! Ах, как неудобно все вышло, Артур Борисович! Видимо, тренер забыл сказать вам, что я могу быть и позже. Что, специально пришли на два часа вместо двенадцати? Колитесь! Хотели откосить от встречи со мной?

— Ну… — он по-прежнему немного смущён, но улыбается, делая паузу и тщательно подбирая слова. Только бы не начал угодливо извиняться, только бы не начал… — Выкручиваться, я так понимаю, смысла нет?

Я отрицательно качаю головой.

— Тогда — да, все правильно. Один-ноль, вы ведёте, — перекладывая ракетку из одной руки в другую, добавляет он, и я облегченно выдыхаю. Как приятно не разочароваться в который раз подряд. — А теперь ваша очередь, Полина.

— Моя? — опять отшучиваюсь я. — Мне не в чем признаваться. Это не я, придя сегодня на двенадцать не дождалась бы хвалёного перворазрядника и ушла бы не солоно хлебавши. Как вы только могли так поступить, Артур Борисович? Бессердечный вы человек!

Он смотрит на меня посмеиваясь, воспринимая мои обвинения, как и надо — с долей иронии, понимая, что это игра, и готовясь отбить мой очередной «мяч». Да вы игрок, Артур Борисович, и не чужды азарта, замечаю про себя я. И распространяется это не только на увлечённость в спорте.

— Не в чем? — повторяет он. — А какой, повторите, у вас разряд?

— Что? — в этот раз он застал меня врасплох.

— Какой у вас на самом деле разряд? Я признался, теперь ваша очередь. Колитесь, — возвращает он мне мою же шпильку.

— Разряд… — я опускаю глаза — так легче водить за нос. Сразу же слиться и открыть все карты было бы неинтересно. Хорошая игра невозможна без блефа. — Я же сказала… Второй.

— Точно? — слышу его голос и стараюсь сдержать новый смешок. — Может, тогда сыграем? Как первый разряд со вторым.

— Юношеским… — добавляю я, пытаясь снизить ставки и тот задор, с которым он размажет меня по корту, едва пойдёт первая подача. С учётом того, что я видела его игру, не уверена, что смогу отбить хотя бы один мяч.

— Юношеским? — прищурившись, переспрашивает Артур, и я понимаю, что он знает. — Уже не взрослым? — он тоже видит, что я блефую, но поддерживает эту игру.

— Второй юношеский — это очень даже неплохо! — настаиваю я.

— Да кто ж спорит, — соглашается он. — Очень неплохо. Еще и совпало так все… Мы таки оба здесь, хоть оба хотели откосить. У нас у обоих… разряды, — чувствуется, что он едва сдерживает смех. — Ну что? Играем?

Вот же гад, еще и дразнит. Ничего, мне есть что ответить. Принимаю вызов, чувствуя лёгкую дрожь, которая охватывает перед тем, как на американских горках ухнуть вниз или прыгнуть с тарзанки.

— Только у меня вещи. Особо ценные! — указываю на сумку с фотоаппаратом я. Это и вправду так. Нигде, кроме охраняемой камеры я своё добро не оставляю.

— Положим к моим, — Артур подходит ближе и снимает сумку с моего плеча, просто и уверенно. — Не бойтесь, — чувствуя, как я вцепилась пальцами в ремень, убеждает он. — Кроме нас тут никого, корт закрывается на ключ, — и показывает на связку у себя на поясе. — Ничего не случится с вашими ценностями. Я серьезно.

Разжимая руку, наблюдаю, как он направляется в угол, где лежат его вещи и запасной инвентарь, прячет в рюкзак мою сумку, достает из чехла еще одну ракетку и возвращается ко мне

Недолго думая, беру протянутую ракетку, специально промахиваясь и накрывая ладонью не восьмигранник ручки, а его пальцы и на несколько секунд задерживаю прикосновение. Результат превосходит все ожидания, мне даже тяжело сдержать победную улыбку. Ей-богу, если его будет так прошибать от каждого подобного сюрприза, я уделаю его на корте, хоть раньше это и казалось мне невозможным. В конце концов, если мое положение станет слишком плачевным, вытащу майку из пояса джинсов и вытру ею лицо. Жаль, сегодня я, наученная горьким опытом, в нижнем белье, от и до. Если бы его не было, эффект был бы куда круче.

Черт, а ведь меня действительно увлекло… Когда в последний раз я собиралась устроить шоу-топлесс из чистого азарта? Уже и не припомню.

— Готовы? — доносится до меня голос Артура с его стороны поля.

— Готова! — отвечаю с излишней самоуверенностью, разворачиваюсь, занимаю стойку, искренне надеясь, что не косячу с самого начала, и киваю.

— Гейм! — объявляет Артур и делает подачу.

В ту же секунду мимо меня пролетает шаровая молния. Только потом понимаю, что это мяч — не вышедший за пределы поля и приземлившийся совсем недалеко. Отхожу, поднимаю, подаю — в мою сторону вновь возвращается шаровая молния и вновь я бегаю по полю, на этот раз к дальнему углу, чтобы поднять мячик. Поднимаю, отбиваю — и от злости попадаю в сетку.

Артур уступает мне подачу — по правилам это или нет, не имею ни малейшего понятия. Главное для меня сейчас хоть раз отбить этот чертов мяч, от которого к его ракетке вновь тянется незримая тонкая линия — и пусть никто не поверит в такое, но я-то ее вижу. Теперь я точно знаю, что играть с ним бесполезно любому смертному, он тайный колдун и повелитель тенистых мячей. Но сдаваться раньше времени не собираюсь. Буду бороться до последнего!

По истечении сорока минут я чувствую, что у от пота у меня промокли даже пятки, мокрая челка болтается перед глазами жалкими сосульками, и я искренне жалею, что не взяла с собой полотенце. Соблазнительно утираться майкой желания больше нет — я слишком выдохлась, чтобы строить из себя коварную совратительницу. Я хочу только одного — лечь на корт, поднять ракетку в знак поражения и заорать: «Пощади!»

Артур при этом бодр и свеж, словно огурчик с грядки — впрочем, возможно, у меня галлюцинации. Из-за заливающего глаза пота я начинаю видеть вокруг себя не только огурцы, но и сочные яблоки, а ещё — бочки с квасом. Или с пивом. Как же я хочу пить. Пить и умереть, господи…

— Все! — кричу я, падая на колени, перед этим успев взмахнуть ракеткой так неуклюже, что едва отбитый мяч летит по кривой, оставаясь на моей части поля. — Сдаюсь! Ну тебя к черту! Нет у меня никакого разряда!

Спустя еще мгновение я валюсь прямо на универсальное покрытие корта, которым так гордился вчерашний тренер, вынудивший меня соврать и отдаться на расправу этому теннисному чудовищу. Лопатками чувствую шероховатую крошку, лицо овевает легкий ветерок — я так и умру здесь, как герой, проигравший, но окончательно не сломленный. Словно князь Андрей под небом Аустерлица.

Надолго мне упокоиться, к сожалению или к счастью, не удаётся. Я слышу возле себя шаги, и вот уже его руки поднимают меня, и спиной я упираюсь в его колено. Я так вымотана, что ни одна двусмысленная мысль не идёт мне в голову, хотя находится он очень близко. Частично прихожу в себя, когда понимаю, что он своим напульсником вытирает мне лицо и протягивает бутылку с водой. Тоже свою.

Так, для начала я напьюсь, а потом начну эротически хохмить. Хотя нет, не начну. Сил у меня нет совершенно.

Зверюга.

— Заступ, сетка, заступ, потеря подачи и… заступ. А дальше я устал считать нарушения, — сообщает Артур, убирая челку с моего лба и проводя рукой, которую успел сбрызнуть водой, по лицу, чтобы привести в себя. — А в конце случилось еще и это — он аккуратно поворачивает меня вправо, показывая на выкатившийся за пределы поля мяч. — Аут. Ну… вы хорошо держались, Полина. Я думал, больше пятнадцати минут не протянете. Хотя ракетку с самого начала взяли неправильным хватом.

— Давай уже на «ты», чертов убивец, — хрипло говорю я, одними глазами указывая на бутылку с водой. — Какое может быть «вы» после того, что ты со мной только что сделал? — добавляю после того, как выпиваю все ее содержимое.

Ей-богу, это самый экзотический способ сблизить дистанцию за всю мою жизнь.

Его тихий смех проходит по моей коже легким, невесомым касанием, несмотря на то, что это невозможно. Звук не может ласкать как бархат. Но я чувствую. Чувствую и понимаю, что оживаю, ухватываясь крепче за его запястья и садясь самостоятельно. Эх, сейчас бы иметь силы сделать что-то из ряда вон выходящее, ответить ему каким-то самым неприличным образом, но… Руки у меня до сих пор трясутся — и отнюдь не от возбужденного нетерпения, да и общий вид не способствует эротическим фантазиям.

Несмотря на это, Артур снова смотрит мне в лицо открытым и долгим взглядом, куда только делось его первоначальное смущение.

Обыграл и радуется, подлец.

— Полин, — говорит мне он так просто, как будто сто лет знает. — Прекрати дуться. Ты на самом держалась молодцом. Давай…

Что? Что он мне сейчас скажет? Давай я закопаю твоё почти бездыханное тело недалеко в парке, домой ты все равно не доедешь?

— Давай, может, еще завтра повторим? Я не буду жестить. Обещаю, — последняя фраза, все же, звучит не так легко, как ему хотелось бы. В ней снова звенит напряжение. И я понимаю, что та самая линия передачи энергии между нами никуда не делась, несмотря на мой жалкий вид. Вот же она, отдаёт горячей волной, заставляет встряхнуть головой и окончательно взять себя в руки.

— Нет уж, дудки. Я не буду с тобой больше играть, — отвечаю, понимаясь на ноги, не без его помощи. Даже хорошо, что я так позорно ему продула. Зато теперь могу стоять очень близко, ухватившись за его плечи. — Давай лучше где-нибудь не здесь увидимся.

Он ничего не говорит, только молча кивает. В его глазах вижу какое-то странное выражение — точь в точь как у меня, когда соглашалась на эту партию. Я слишком хорошо знаю это ощущение — чувства человека, не верящего в то, что он делает.

С чего бы это? Он что, никогда не приглашал девушку на спонтанное свидание? С учетом того, что Артур — красавчик, уверена, что и женским вниманием он не обделён. Для него это должно быть привычным делом. Видимо, никогда не приглашал никого в таком виде как я, осеняет вдруг мысль, и я негромко смеюсь. Звучит это крайне глупо — но весь день сегодня полон глупостей, чего уж там переживать.

— Давай… — хочу назвать место и понимаю, что на языке вертятся названия заведений десятка городов Европы, а вот что выбрать здесь… — Давай ты выберешь место. Я совсем недавно здесь, просто не знаю, куда можно пойти.

— Я… — начинает он и озадаченно замолкает.

В том, чтобы стоять почти в обнимку и выбирать ресторанчик, где можно встретиться, есть свое очарование — если бы в кармане в моем телефоне не брякнуло напоминание о том, что через два часа у меня съемка, а Артур не обладал знаниями о местных развлечениях еще меньше моего. По крайней мере других причин его озадаченному молчанию я не могу найти.

— Пойдём тогда кофе с утра попьём? — вовремя вспоминая, что у меня есть на примете одно местечко, предлагаю с облегчением я. — Завтра, на десять? — чувствуя, что хочу увидеть его поскорее, называю самое раннее из возможного время. Думаю, ребятки, которых я тренирую на бариста, не обидятся, если приведу им еще одного клиента.

— На десять, — кивает он.

— Если вдруг придётся отмениться — позвони мне. Терпеть не могу сидеть одна за столиком, когда уже настроилась на хорошую компанию.

Он снова кивает, довольно обалдевше. В свою очередь это навевает и на меня определённое смущение — разве здесь совсем другие порядки? Свидания назначаются приблизительно одинаково во всем мире, разве нет?

— Давай ручку, запишу свой номер, — говорю, чтобы растормошить его, не обращая внимания на шум и оживление вокруг сетки, ограждающей корт. Кажется, на вечерние тренировки начинают собираться ученики. Значит, надо действовать быстрее.

Артура явно посещают те же мысли. Подхватывая под локоть и по-прежнему не отпуская от себя, он уводит меня к угловой скамье, где лежат его вещи и моя камера, заботливо припрятанная в его рюкзак. Одно то, что я не вспоминала о ней в течение всей игры говорит о том, что степень доверия к этому парню, которого я знаю всего пару часов, переходит все мыслимые и немыслимые границы. С чего бы это, Полина? С чего бы тебе так дуреть, думаю я, пока он наклоняется, достаёт ручку и блокнот.

— Я просила только ручку, — говорю, глядя на него из под просохшей челки. — В блокноте у тебя куча номеров, еще потеряешь мой. Мы поступим вот так, — беру его руку, разворачиваю запястьем верх и пишу с нажимом, слегка процарапывая, прямо на загорелой коже десять цифр моего номера.

— И попробуй только смой, — добавляю, посмеиваясь. — Кофейня в центральном парке, напротив ларька с пончиками. Такая, с цветной вывеской, знаешь?

Его ответ меня обескураживает.

— Конечно, знаю. Я же местный.

Местный? Неужели я теряю хватку и совершенно разучилась разбираться в людях? Или просто Артур — сплошной человек-сюрприз, которого трудно предугадать?

— Хорошо, — говорю, — местный. Расскажешь мне о себе потом, ладно? Ну что… Завтра на десять. Уговор?

— Уговор, — соглашается он и смотрит на меня, как будто только что проснулся.

— Эй, — я шутливо щёлкаю пальцами перед его носом, после чего приподнимаюсь на цыпочки и, наплевав на осторожность, шепчу в самое ухо: — Спасибо за игру, первый разряд. Честно — жалею, что решила откосить от встречи с тобой, — и легко касаюсь губами щеки, в тот же момент чувствуя, как его рука, в которой находится моя ладонь, сжимается еще сильнее.

Всё-таки, зря я грешила на наш город, здесь живут очень интересные и искренние люди. Именно об этом я думаю, поправляя на плече сумку с камерой и с довольной улыбкой проходя мимо сбившихся на аллейке у корта школьников, провожающих меня ошарашенными взглядами и перешёптыванием. Они только что видели, как я поцеловала в щеку их тренера, и другой реакции о них, если честно, трудно ожидать.

Ведь Артур же тренер на самом деле, да? А как же спонсорство? Неужели он действительно живет в этом городе? Не могу поверить. Просто не могу. А может, он просто водит меня за нос? Ведь с самого начала мы с ним вступили в какую-то странную, непредсказуемую игру, которая кружит голову, но неизвестно к чему приведет. Может, он вообще не тот, за кого себя выдаёт? Не тот, кем кажется мне?

Все эти вопросы роятся в голове, пока я еду в такси, совсем забыв, что не успела забежать в магазин за чашей к мультиварке и не купила кексики к вечернему визиту Наташки с дочерьми. И только ее смс «Полинка, опаздываем! Задерживаемся на час» вынуждает меня вспомнить хотя бы об угощении.

— Остановите, пожалуйста, у ближайшего магазина, — прошу водителя. — Мне нужна вкусная выпечка и чай, что порекомендуете?

— Да вот здесь вроде неплохо, — говорит таксист и притормаживает у здания, которое мне… очень даже знакомо. Ретро-вида пельменная напротив, массивные двери с вырезанными на них серпом и молотом. Я же была здесь в первый день после приезда!

Почему, ну почему я не вспомнила об угощении раньше, не выехав на окраину? В любом случае, поздно задаваться этими вопросами. Нужно решать насущную проблему.

Я здесь уже не первые сутки, немного вспомнила местные порядки и освоилась. К тому же, со мной камера. И звание ревизора, присвоенное продавцом Денисом. Вот им и воспользуюсь.

Когда я повторно захожу в полумрак магазина, картина ненамного отличается от той, которая была несколько дней назад. Только в собеседницах у дамы-продавца — три, а не две подружки. Но за прилавком — та самая монументальная владычица. На полках — те же пирамидки из консервов. В углу, в большом картонном ящике — мое любимое овсяное печенье, которое в прошлый раз так и не удалось попробовать. Рядом с ними, в больших запакованных коробках — кексики, которые, честно говоря, я никогда бы не смогла испечь самостоятельно.

Меня все еще распирает от эмоций после сегодняшней встречи, будто для задора и смелости я хлебнула шампанского. Поэтому, не долго думая, на ходу я раскрываю сумку и достаю камеру. Сейчас на ней самый стандартный объектив, но и без этого на людей она производит впечатление довольно устрашающее.

— Эй, девушка, это что такое? Вам кто разрешил съемку здесь? — слышу крик продавщицы, заглушаемый щелчками, с которыми аппарат безжалостно фиксирует все происходящее — не самое радостное лицо монументальной дамы, скудный ассортимент магазинчика, пытающихся отвернуться подруг-покупательниц.

— И снова здравствуйте, — говорю совершенно бесстрастным голосом. — Я была здесь пару дней назад. Овсяное печенье, помните? — по выражению глаз дамы-продавца вижу, что помнит. И что сейчас она зла еще больше, чем тогда. Но когда у тебя в руках камера, люди хочешь-не хочешь, а притихают, хотя бы поначалу. — Я представляю программу «Тайный покупатель», и мой недавний рейд к вам выявил грубые нарушения и пренебрежение профессиональной этикой. Теперь вот хочу сфотографировать вас. Страна должна знать своих героев, правда?

Спустя десять минут выхожу из этого магазина с двумя пакетами овсяного печенья, отобранного для меня любовно и исключительно в перчатках. С собой под мышкой тащу огромную коробку кексов, которую мне дали в подарок, чтобы загладить недавнее недоразумение. Адреналин в крови бурлит так, что даже вены на руках, и те вздулись. Или это от приятной усталости за день и от тяжёлого веса моей ноши?

— Да что ж ты тащишь все одна? А-ну давай, помогу! Не женское это дело, такие тяжести носить! Совсем молодая, рожать же еще! — спохватывается таксист, вскакивая со своего места и перехватывая у меня коробки и пакеты на ходу. — Студентка, небось? На каникулы к родным? — спрашивает он, чтобы поддержать беседу, пока запихивает большие коробки в багажник, а пакеты с печеньем — на сиденье рядом со мной.

— Угу, студентка. Да, рожать. Спасибо большое, — киваю я, уже не споря, успев привыкнуть к типичной реакции старшего поколения. Сейчас мне даже нравится пускать им пыль в глаза, как будто я веду свою игру, словно отгородившись маской той, кем не являюсь, не подпускаю их близко к себе, устав доказывать что-то и спорить.

Ведь это так удобно — выдавать себя за кого-то другого. Как будто превращаешься в незнакомца и получаешь шанс прожить еще одну жизнь — незнакомую, параллельную.

Никогда не разговаривайте с незнакомцами. Некоторые из них кажутся такими только на первый взгляд. И когда вы узнаете, кто скрывается за маской, жить по-прежнему уже не получится.

Глава 4. Никогда не раскрывайте чужие секреты

Мы снова сидим с Наташкой на скользком диване и поедаем пусть не испечённые мной, но добытые в честном бою кексики. Глаза у подруги заплаканные, лицо — опухшее, настроение — на нуле, в отличие от моего.

Из уважения к ее горю стараюсь слишком громко не смеяться и не искриться радостью. Миколаэ всё-таки высылают. Ему придётся уехать на три месяца на историческую родину, после чего он сможет вернуться назад, только если приведёт документы в порядок. Это и пугает Наташку больше всего. Она знает, что к любым формальностям ее почти муж относится крайне легкомысленно. А ещё переживает, что за три месяца Миколаэ заимеет пару новых жён. Мужчина он горячий, к одиночеству не привыкший.

— Наташ, это всего три месяца! Даже не полгода! Много жён не заимеешь, даже если сильно захочешь, — вовремя понимая, что все это звучит как шутка, становлюсь более серьезной. — Он вернётся. Если вы — семья, значит, он обязательно вернётся. Ты за ним соскучишься, он за тобой соскучится, а потом как встретитесь! — успокаивающе глажу ее по руке я. — И родите много детей, ещё целый выводок Алуничек-клубничек.

Мне действительно хочется, чтобы все в этом мире были счастливы — я до сих пор чувствую себя, как будто пьяная. А ещё хочется обниматься с Наташкой, и чтобы она перестала плакать.

— Ох, три месяца, Полик… Все что угодно может и за неделю случиться… Как я без него? А Алуничка? Совсем забудет отца…

— Не забудет, Наташ. Может просто отвыкнуть немного, но потом быстро вспомнит. Это же не на три года. Родная кровь — она такая. Всегда даст о себе знать.

Наташка слушает меня недоверчиво, а потом обнимает и вновь рыдает на плече. Я искренне ее жалею. Все любящие сердца должны быть вместе и никогда не расставаться — сейчас я в этом свято уверена. Это похоже на падеж в подростковую юность — мои, отсвечивающие сказочной наивностью желания, рыдающая Наташка и вновь покидающая ее любовь всей жизни.

И если бы не Эмель, сидящая напротив нас на мягком бескаркасном пуфе и меланхолично тычущая наманикюренным пальчиком в мобильный, я бы и впрямь поверила, что время повернуло вспять. Остальных дочерей Наташка с собой не взяла, настроение не то. Да и сама сниматься не хочет, съемку ждёт только старшая, чтобы найти себе, как она сказала, «офигенного пацана».

Я прекрасно её понимаю, сама в шестнадцать волновалась об этом же. Вот только не думаю, что у Эмель имеются проблемы с мальчиками и без моих фото. Из всех Никишиных она обладает, кажется, самой яркой внешностью — на сочность и выразительность черт, характерных для ее семьи, накладывается ещё и восточная экзотика. Чёрные жгучие глаза, которые мимо воли представляешь оттенёнными чадрой, пухлые, вызывающе чувственные губы, и роскошная грива смоляных волос — не ровных и блестящих, словно крыло ворона, как у матери, а вьющихся тугими пружинками, почти достигающих пояса. Настоящая восточная принцесса.

Мне хочется кричать от радости и благодарить Наташку за то, что привела мне такую модель. Я совсем не ожидала найти ещё одно интересное лицо, настроившись на самую попсовую картину в стиле «Я и моя мама миленько сидим». Кто же знал, что меня снова ждёт сюрприз, когда настраиваешься на какую-то банальщину, а находишь настоящий бриллиант. Уже второй подобный сюрприз за день. Бывает же такое…

Я ещё не продумывала идею и тему съёмки — понимание того, что хочу видеть в портрете, нередко приходит ко мне, когда уже выставлен свет. Главное — это человек. Для работы мне принципиально важно, чтобы модель меня раскачивала, волновала. Это может быть как яркая красота, так и вызывающая неправильность, вспоминая съёмку актеров нелегального цирка, из которого мы едва ноги унесли, думаю я.

Я уже знаю, как работать с Эмель.

Ей не пойдёт ни утонченная эстетика, ни сглаженный, расфокусированный свет. Только резкая контрастность, только вызывающе близкие планы. И никакой ретуши. Чтобы была видна каждая пора ее молодой кожи, каждая ресница, даже темные точки на переносице — следы выщипанных волосков. Вот же глупость какая, раздраженно думаю я, фокусируя взгляд на следах этого преступления. Эмель борется со слишком густыми бровями, старается затереть свою изюминку вместо того, чтобы подчеркивать и выделять её. Но ничего. Даже эту черту, предательски указывающую на её неглянцевость, я выделю и сделаю ярче, чтобы стало ясно — не может быть ничего лучше природной, нарушающей все прилизанные каноны, красоты.

— Теть Поль? А можно ваше платье? — говорит Эмель, устав делать селфи, которые она все равно никуда не выложит — до нашей съемки я запрещаю ей сливать в интернет любые фото, пусть даже самодельные. Мне нужно, чтобы она ни с кем не общалась, не отвечала на лайки и была чуть взволнована, чуть на нерве, без возможности рассеять напряжение в сеть. И никаких бекстейджей.

— Бери, какое на тебя смотрит. Вон они все на раме висят, рядом с Антошкой. Главное, чтобы по размеру тебе село и не было велико.

Эмель смеётся. Первый, с кем мы ее познакомили и с кем она запилила селфи в телефон, был козел Антон, которого она снимала и так и эдак, всё мечтая выложить в сториз.

— Не будет! — радостно кричит Эмелька, выбирая мое самое короткое красное платье с откровенным декольте, и убегает по лестнице в ванную. Там ее ждёт неприлично больше зеркало и ограждённая от наших с Наташкой разговоров территория. Глядя на неё со спины, понимаю, что платье ей и вправду пойдёт — фигура у неё хорошо развита, никакой подростковой угловатости. Как и все в этой семье, она выглядит старше своих лет, минуя этап превращения из гадкого утёнка в лебедя.

Вместе с платьем она захватывает блестящий рюкзачок, в котором хранит косметику. Ага, ясно. Будет делать макияж. Ну, ничего, пусть делает. Все равно я потом начисто сотру это с нее. А, может, и не начисто, может оставлю следы и разводы, посмотрим, что скажет камера.

— Теть Поль, все хорошо село! Все как на меня! — раздаётся из ванной ее голос, и Наташка, утерев слезы, вместе со мной готовится встретить Эмель в ее лучшем виде. Вернее, в том, который она считает для себя лучшим. Уверена, что мое видение будет совсем другим. Но для начала посмотрю, как она воспринимает себя, какой образ примерит.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Внимание! Я выхожу! — говорит она киношным голосом и, выждав секунду, показывается. Наташа ахает, всплескивая руками — поворачиваясь к ней я вижу счастье в ее взгляде. Так умеют смотреть только матери — с чувством превосходства над теми, у кого детей нет или же они не такие умные, красивые, статные. С нескрываемой гордостью собственницы, произвевшей на свет нечто прекрасное

Эмель — это ещё и немного Наташка. Только умнее, моложе, без разочарований и ошибок. Поэтому за неё она радуется больше, уступая все время съемке только ей — любимой доченьке. А значит, лучшей версии себя.

Я же, несмотря на то, что помню, кого снимаю, что личные отношения должны влиять на работу, не могу сдержать досаду. Да, я предчувствовала, что Эмель постарается затереть себя, обезличить, сделать образ максимально схожим с популярными канонами. Но такого… Такого убийства индивидуальности я не ожидала.

У неё что, полное неприятие своей внешности, ошарашено думаю я, наблюдая, как она спускается вниз игривой походкой. Взгляд Наташи продолжает светиться гордостью и любовью, а мне хочется тряхнуть ее и спросить — ты что, не видишь, что за этим скрыто? Что происходит на самом деле? Ни один довольный собой и счастливый человек не будет так затирать своё настоящее лицо.

Вытянутые до гладкости утюжком волосы, кошачьи стрелки на веках, явный перебор с блёстками и подсветом для кожи, плюс… Я смотрю на неё, не веря своим глазам — она выбелила тон? Она выбелила тон своей смуглой, с оливковым отливом кожи, да ещё сделала скульптуру лица, не сказать, чтоб удачную, нарисовав себе скулы и острый подбородок? Это в сочетании с геометричной, удивленно-изломанной бровью, которую, я не знаю как, она ухитрилась намалевать вместо своей природной, придаёт ей вид эдакой гламурной стервочки, инста-модницы, который ей совершенно не идёт.

Эмель! Зачем ты это делаешь с собой?!

Чтобы добить меня окончательно, она проходит мимо, в фото-зону занимает соблазнительную позу, откидывает волосы назад — и они летят блестящей волной, отражая искорки света. Я подхожу, делаю освещение резче и по-прежнему потрясенно молчу. Все это было бы красиво и чудесно — по крайней мере она не сутулится и не вжимает голову в плечи, — если бы не делало Эмель такой невероятно плоской, такой скучной, тысяча сто первой чикулей из инсты с томным взглядом, на которую хочется повесить ценник, причём не самый высокий. Отдамся за соточку — так я называю этот типаж, и работать с ним не имею никакого желания.

Теперь все, о чем я думаю — это под каким предлогом отказаться от съемки. Лучше отказаться. Тогда мне удастся сохранить нормальные отношения и с девочкой, и с Наташкой. Эту часть меня они ещё не знают, и лучше бы им ее не видеть. Универсализация красоты, превращение человеческих лиц, интереснее которых не может быть ничего на свете, в одинаковые безликие маски, эмоционально мертвые и поэтому уродливые — это мой личный пунктик, моя точка боли и ярости. Хуже, чем красная тряпка для быка. Самообладание от такого я теряю моментально, мне все равно, кто передо мной — ребенок или взрослый, мужчина или женщина.

И тут Эмелька, действуя на опережение моих благих порывов, делает то, что довершает ситуацию и разносит мое терпение в щепки.

Она изображает хитрый «соблазнительный» прищур и складывает губки в гармошку, оттопыривая их и превращая своё лицо в образец безвкусицы и пошлости. Мало что может испортить цветущую, пышущую красками юность. Но эта идиотская глянцевая маска — может. И мне так больно это видеть — физически больно, — что я отворачиваюсь. Глаза натурально начинает резать — как будто туда попала не то соринка, не то песок. И поводя по ним рукой, чтобы отогнать это ощущение, ещё не понимая, что говорю, я слышу свой голос как будто издалека:

— Эмель, тебе что, на самом деле нравится выглядеть, как малолетняя шлюха?

Она смотрит на меня, растерянно хлопая ресницами — и удивление придаёт ее лицу хоть какую-то живость. Образ томной мумии трещит, но полностью не ломается — ее поза все ещё остаётся надуманно изогнутой и напоминает натужно вывернутый манекен.

— Ч…что? — она не верит своим ушам. Да никто не верит — я не верю, и Наташка, застывшая неподалёку с такой же недоуменно приклеенной к лицу улыбкой.

Мои руки действуют сами по себе, рот тоже сам по себе открывается. Теперь я — уже не я. Я тот самый инструмент безжалостного и бесстрастного ока, которое не выносит нечестности. И если я как человек всегда стремлюсь стать ближе к модели, на короткое время подготовки к съёмке влюбляюсь в неё, чувствую её, то как только мой взгляд проходит через объектив, всё личное словно исчезает. Вот такая странная двойственность и противостояние двух разных сущностей, не раз приносившее мне проблемы.

Живой человек во мне понимает, что лучше бы свернуть на другую дорожку, спохватиться, извиниться, попытаться сгладить грубость — а фотограф подносит камеру к лицу и делает первый снимок.

Щелк! Этот звук отбивает границу, за которую я не вернусь, пока не сделаю то фото, которое мне нужно, пока камера не выхватит самую суть, самую сущность того, что перед ней. До этого момента я не смогу остановиться, словно человек, прыгнувший в пропасть — прервать полет он сможет, только когда ударится о землю. И пути назад нет, как не может падающий взмахнуть руками и взлететь, вернуться назад, на вершину обрыва, отменить и переиграть ситуацию.

— Ты нравишься себе такой? — спрашиваю я, делая снимок нарочно крупным планом, чтобы выделить все следы попыток сыграть другого человека. Прогнуться, обидеть себя, отказаться от своего лица.

— Теть Поль, я не… Я не понимаю, — говорит Эмель, почему-то прикрываясь руками крест-накрест. Пусть она не понимает смысла моих слов, но агрессию, исходящую от меня прекрасно чувствует, несмотря на то, что межу нею и мной — камера. Она не пускает меня к ней, я не представлю опасности в действиях, только в словах, которыми хочу добиться правды.

Чувствует это и Наташа, которая тоже решив, что ослышалась, только сейчас начинает беспокоиться. В детстве и юности Наташка меня никогда не боялась. Даже когда мы дрались с соседскими девчонками за то, что кто-то тырил на наших гаражах спелые абрикосы, царапали друг другу лицо и визжали как малолетние ведьмы, между нами не было страха. Мы никогда не опасались, что наша злость может обернуться друг против друга.

Теперь же я спиной чувствую идущее от неё беспокойство, но мне все равно. Надеюсь, ей хватит ума не лезть, не пытаться помешать мне. Если я начала съёмку, меня нельзя останавливать. Я очень не хочу, чтобы она проверила на себе непреложности этой истины и после считала меня психопаткой.

— Поль, что происходит? Что случилось, Поль? — слышу я ее голос, и раздраженно дергаю плечом — не мешай. Молчи. Не надо усугублять ситуацию. Тут и без этого все сложно. В Эмель сидит какая-то заноза, я чувствую и почти вижу её, и никто не помешает мне ее обнаружить и достать.

Щелк, щелк. Фотоаппарат выхватывает кадры, которые, скорее всего, отправятся в мусорку. Но они нужны мне, чтобы добраться, чтобы узнать. Это напоминает щёлканье ножниц, срезающих сначала оборки, а потом бинты, за которыми прячут рану. Я не знаю почему, но я уверена, я ощущаю — она там есть.

— Ты что, ненавидишь себя? Зачем ты так над собой издеваешься?

Щелк! На смену растерянности на лице Эмель приходит страх. Страх и злость, я вижу их, они проступают во взгляде — настоящие живые чувства, которые ещё больше подчеркивают ненатуральность этого дурацкого грима, которым она закрылась ото всех и прежде всего — от себя.

— Полина! — слышу я возмущённый Наташкин крик, но мне все равно. Пока она не попытались выхватить из моих рук камеру, мне нет до неё дела. Сейчас есть только мы двое, я и Эмель, в которой как будто зреет, набухает что-то. Каждое мое слово ранит ее очень сильно — она не ожидала от меня подобного, а то, что на неё направлен объектив, делает ее ещё более уязвимой. Но мне нужна эта резкость, эта жестокость. Для того, чтобы вспороть старый нарыв, нужен остро заточенный скальпель.

— Ты хочешь сойти за другую? Кем ты хочешь казаться? В кого ты играешь, Эмель?

— Я не играю! — ее голос звенит от напряжения и едва сдерживаемых слез, теперь она хочет от меня отвернуться, закрывается, отворачивается лицом к стенке.

— Давай, соври мне ещё. Продолжай врать и прикрываться штукатуркой. Только ты же знаешь, что это все равно, что мазать тоналкой прыщи. Они на самом деле там и никуда не деваются. Смотри не меня, не отворачивайся и отвечай!

— Тетя Поля, да… Да отстаньте вы от меня! Ну что я вам сделала, что вы со мной так? — она разворачиваешься ко мне в слезах, в ее глазах настоящая мольба. Сейчас главное не сдать назад, не поддаться жалости — это всего лишь уловка, попытка сказать, что ей и так хорошо, с этой глубокой раной внутри. Иногда проявлять жалость — только потворствовать ухудшению. И я этого не хочу. Человек во мне мог бы и отступить — в ее широко взгляде я вижу искреннюю просьбу остановиться, нежелание обнажаться, ворошить в себе то, что спрятала так глубоко, что она сама убедила себя, будто этого нет. Но загнанная в самую глубь ядовитая колючка только сильнее отравляет изнутри. И если хочешь достать ее — придётся забыть о жалости.

— Как? — переспрашиваю я ее, не опуская камеру, но временно убирая палец с рабочей кнопки. — Как я с тобой? Я к тебе несправедлива? Потому что говорю правду?

— В…вы тоже унижаете меня за то, как я вы…выгляжу! Зачем?! — всхлипы не дают ей говорить, а я на секунду замираю.

Вот оно! «Тоже»! Первая оговорка, которая подтверждает — ещё немного и рванет. Сейчас надо бить в самое больное. Дать нарыву разорваться.

— Так все, хватит! Совсем с ума сдурела Полька! — окончательно придя в себя, справившаяся с онемением от моей резкости, Наташка начинает действовать. Делая шаг назад, не поворачиваясь к ней, я ставлю ногу на дизайнерский куб-тумбочку, на котором стоят какие-то ещё более странные дизайнерские фигуры, и пинаю его с такой силой, что он с грохотом летит по деревянному полу навстречу Наташке и, возможно, даже врезается в неё. Я слышу только негромкий вскрик и как с грохотом разлетаются по полу фигурки, но по-прежнему не оборачиваюсь. Не хочу терять зрительный контакт с Эмель — объектив между нами не даёт возможности смотреть друг другу прямо в глаза, но при этом выполняет роль стены исповедальни, через которую легче открываются самые сокровенные тайны.

— Тоже? — ухватываюсь за слово-ниточку, предательски выдавшее Эмель. Ее макияж потек, ненастоящие брови размазались — но я вижу в этом проступающую красоту. Ее настоящее лицо и ее настоящие чувства. И делаю новый кадр, показывающий, как пробуждаешься в Эмель то, что она в себе не принижает. — Кто ещё унижает тебя? Кто, кроме меня?

— Никто! — спохватывается Эмель и снова закрывает рукам и лицо. Я снова жму пальцем на кнопку и ловлю этот момент. Это последний приступ страха. Страха, который нужно победить, или он навсегда останется с ней и в итоге сожрет до костей. Это будет последнее фото старой Эмель. Дальше мне нужна новая. Только новая.

— Не ври мне! — все ещё не опуская камеру, подхожу к небольшому столику, стоящему недалёко от зоны съёмки и нащупываю одной рукой бутылку воды, кладу на пол и толкаю ногой к Эмель. — Я же знаю, что с тобой случилось, почему ты творишь такую чушь с собой. Я знаю, Эмель. И, хочешь, прямо сейчас все скажу?

— Да что ты пристала к ней, дура малахольная! — вновь кричит Наташка, и я слышу, как за мой спиной прямо таки трясётся деревянный пол — она летит сюда со всей свирепостью, на которую способна. Только бы она не вздумала броситься на меня. Только бы пронеслась мимо. Мне плевать на свою безопасность, но устроить со мной драку, разрушить всё за секунду до правды было бы… черт, это было бы не просто обидно, это стало бы настоящим преступлением против её дочери.

— Мама не подходи! — кричит Эмель, выставив впереди себя руки, и по этому ее жесту я понимаю, что Наташка несётся навстречу дочке. Чтобы обнять ее, защитить и увести от меня, бессердечной, посмевшей всколыхнуть то, что пряталось слишком глубоко. — Да что вы все ко мне привязались! — и она заходится в рыданиях, падая на колени и закрывая руками лицо.

— Что ты сделала? Ты что натворила, гадина? — шипит Наташка, не решаясь трогать Эмель, у которой истерика и которая хватается за бутылку с водой судорожными движениями, словно утопающий за соломинку.

Я глуха и слепа к ее возмущению, к обманутой доверчивости. Сейчас я всего лишь проводник ока, которое ищет правды.

— Эмель! — говорю я резко, так, что она вздрагивает. — Кто эти все? Кто издевается и смеётся над тобой?

— Никто… — шепчет она, и я делаю следующий снимок. Так выглядит враньё самой себе. И это не самая приятная картина.

— Никто? — вот теперь я чувствую настоящую злость. — Тогда вставай и улепётывай отсюда, продолжай корчить из себя ту, кем не являешься и проглатывать новые унижения! Вместо того, чтобы дать отпор, ты будешь все больше подстраиваться под их вкусы, думая, что теперь они тебя полюбят, теперь похвалят, так ведь?

— Нет! — кричит Эмель слишком громко, слишком яростно. Ага, значит все так и есть.

— А знаешь, что самое страшное? Это то, что в каждом новом человеке ты будешь видеть их. Тех, перед кем привыкла притворяться, подстраиваться и ждать одобрения. Ты никогда не сможешь общаться с людьми на равных, Эмель, потому что в каждом голосе ты будешь слышать их голос — а в каждом взгляде, каким бы он ни был, будешь видеть их взгляды. Недоуменные, насмешливые, брезгливые. Так ведь, Эмель? Так ведь они на тебя смотрели?

Она сидит на полу, тихо всхлипывая. На смену рыданиям приходит какой-то странный транс, и я понимаю, что каждым словом бью просто в цель и сталкиваю ее в те самые ощущения, в переживание тех эмоций, с которыми она проходила через обиды и унижения.

— Так… — отстранённым голосом говорит она, и Наташка за моей спиной давит тихий вскрик. Теперь мне хочется ее ударить изо всех сил и сделать так, чтобы она заткнулась. Каждый лишний звук, каждое обращение, каждое желание помочь раньше времени выбьют Эмель из состояния отстранённого переживания прошлого, в котором она находится, забыв о том, что я смотрю на неё, что мать рядом.

Кажется, только теперь я понимаю, от кого она скрывалась до последнего — от Наташки, которая не должна знать того, что она сейчас скажет.

Но пока Эмель вся в своих чувствах, захлестнувших ее заново, мне надо выжать из неё ответ. Надо сделать так, чтобы она сказала — сама произнесла то, что таит ото всех. По-другому этот замок никто не сорвёт. Никто не освободит её, кроме неё самой.

— Что они говорили тебе? В чем обвиняли? — тихо и аккуратно, стараясь не скрипнуть ни единой доской, подхожу ближе к ней, не повышая голос, переходя едва ли не на шёпот. Никто не может ручаться, что Эмель громко скажет то, что давно скрывала — и я боюсь ее не услышать.

— Что они говорили тебе? — снова повторяю я, понимая, что больше жать нельзя. Плотина ее сопротивления и так сломана, по ней пошла ощутимая трещина — и сейчас наружу хлынет правда. Пусть пока по капельке, но это только начало. Главное — пусть упадёт хотя бы эта первая капля.

И она падает.

— Что я чурка, — говорит Эмель еле слышно, и эти слова я больше угадываю по шевелящимся губам.

— Что ты… чурка? — негромко повторяю за ней, чтобы она поняла — это уже произнесено. Правда сказана. И звучит она препаскудно. Но это лучше, чем замазывание глаз и игра в порядок и счастье там, где их на самом деле нет.

— Да, — она сейчас смотрит сквозь меня, и я по-прежнему скрывая лицо за камерой, не делаю ни единого движения, ни издаю единого звука. Она должна говорить дальше. Только если она выговорится, то почувствует облегчение. В противном случае это будет недолеченная болезнь, недовытащенная заноза, как оставшееся в открытой ране инородное тело — это принесёт ей больше боли, чем если бы мы не трогали эту тему вообще. Если взялся удалять какую-то гадость — тащи ее всю, аккуратно и убеждаясь, что не осталось ни кусочка. Иначе такая помощь ничем не хуже осознанного вреда.

— Да, — продолжает после небольшой паузы она. — Что я чурка. И черномазая…

Мне тяжело сохранять спокойствие, не выдавать волнение, которое может только помешать. Как я и подозревала, девочку травят за непохожесть. За принадлежность к другой национальности, отличающейся внешне. Обыкновенная ксенофобия, старая как мир, против которой нет приема. Чужаки всегда ассоциировались с опасностью, и им противостояли всей общиной. Так было всегда, отголоски этих древних привычек доходят и до наших дней.

Но то, как Эмель спокойно, с чувством смирения, словно приняв на веру эти оскорбления, повторяет их, заставляет мое сердце сжаться, будто его скручивает спазмом. Моя раздвоенность, пока в руках камера, не даёт ощутить это в полной мере — скорее бесстрастный наблюдатель, в поле зрения которого находимся все мы, сообщает мне это. Просто, чтобы я знала.

— Где это происходит? — спрашиваю, стараясь не выдать чувства, которые переживаю одновременно я и не я. — На улице? В школе?

Она молчит. Значит, пока не готова сказать.

— Это давно началось? — меняю вопрос я.

— Давно, — говорит Эмель. — В садике.

За спиной опять раздаётся громкий вздох-всхлип Наташки, которая не может сдерживать себя — у неё нет моего невидимого щита, которым я ограждаюсь от осознания человеческой жестокости. Такой привычной и банальной, но все равно — бьющей глубоко и метко каждый раз, когда сталкиваешься с ней.

— Это были дети? Кто-то из детей?

— Нет. Нянечка.

Шумно сглатываю, чувствуя, что вода нужна уже мне. Но я не могу сейчас шевелиться, не могу нарушить наш разговор, пока не пойму, что панцирь ложного благополучия окончательно треснул.

— И дети подхватили за ней?

— Да, — кивает Эмель и взгляд ее становится более сфокусированным. Я опускаю камеру. Сейчас нам не нужна преграда, сейчас все маски сорваны и сняты. И мы должны к этому привыкнуть. — Подхватили и придумали новые. Хачиха там… Черножопая. И Аллах акбар. Они все время так кричали. Играли, как будто я их взрываю, а они разбегаются. Но я не взрывала никого, я просто… подходила. И все.

— А другие взрослые. Воспитатели, или родители — они никогда не слышали, что тебя дразнят? Не пытались помешать?

— Они не слышали. Или делали вид, что не слышат, — глядя прямо на меня, говорит Эмель и я понимаю, что она осознает, что произносит. Она говорит сама. Жестокую и гадкую, но правду.

— Совсем никто? — понимая, что могу задавать больше вопросов, повторяю я. Теперь ее надо чистить — чистить изнутри. Вычищать полностью, пусть выговорится, выплеснет это из себя, словно грязную воду.

— Ну, были там… всякие. Которые говорили: «Дети, так нельзя», а сами потом смеялись и говорили — ну что ж тут сделаешь, устами младенца… Типа дети всегда говорят правду и рот им не заткнешь.

Позади слышу тихий плач. Это рыдает уже Наташка — и внутренне благодарю ее за то, что ей удалось столько продержаться. Теперь даже её рыдания не остановят Эмель.

Слишком многое вытащено уже на поверхность.

— И что дальше? — я стараюсь подтолкнуть Эмель к дальнейшему разговору, наклоняясь чуть ближе. — У тебя так и не было друзей в саду?

— Да нет же, были! — слышу сзади голос Наташки, охрипший от слез. — Как же так? Были ведь! Кто бы подумал, что они такое творят?

— Были, — соглашается с матерью Эмелька. — Я сказала им, что не чурка, а Шакира.

— То есть, — чтобы сохранять спокойствие, я отсчитываю про себя назад, от десяти до нуля. Полина, не время сейчас поддаваться чувствам, надо добить дело до конца. Реветь будешь потом. Зальёте слезами здесь хоть всё, втроем. — Ты сказала, что ты не турчанка, а латиноамериканка?

— Ну… Шакира, да. Знаете, песня такая была — она понимает руки и трясёт головой, заставляя волосы скользить по плечам. — Шакира, Шакира. Я так на всех утренниках танцевала. А потом ещё сериал был модный, Клон. Вот я тоже под него танцевала. Но все равно говорила, что я не из этих… не из чурок. Что я бразилька.

— Бразильянка, — автоматически поправляю её я.

— Да, это ж бразильское кино было.

— Ясно, — киваю я ей. — А в школе что? Тоже Шакира?

— Не-е, — по заплаканному лицу Эмель пробегает улыбка. — В школе я была Кардашьян. Ну, Ким Кардашьян, знаете? «Попа как у Ким» — произносит она название популярной песни.

— Так Кардашьян же армянка, — говорю я ей, не стараясь поддеть, а побудить говорить дальше. Только не молчать. Ещё очень-очень рано успокаиваться. Старой Эмель уже нет, а новую я пока что не вижу.

— Да ну? — Эмель снова улыбается. На этот раз недоверчиво. — Она в Америке живет, в Голливуде. Она звезда в Голливуде, вы что!

— Она армянка, Эмель. У неё отец с восточными корнями, как и у тебя. Она не скрывает этого. Смотри, Ким придумала свой стиль и все стали ей подражать. Не она подстраивалась под кого-то, а создала свой стиль. Ты тоже так сможешь.

— Да ну? — Эмель снова удивляется.

— А что тебе мешает? Ты посмотри, вот этот образ, который вы все косплеите — это смесь Анжелины Джоли, которая тоже ни под кого особо прогибается, и Ким. Только выглядит он стремно, потому что вторичный. Потому что это плохая копия, калька. Вторичка — она всегда убогая. Это как прожеванная еда. Ты бы хотела есть еду, которую кто-то до тебя пожевал и заботливо положил в ротик?

— Ой фу-у, ну нет, — тянет Эмель и брезгливо морщится.

— А какого черта тогда на себя напяливаешь чужой образ? Ещё и полностью противоположный тебе?

— Вот вы, теть Поль, красиво всё говорите, — опускает глаза Эмель. — а на деле оно ведь сложнее. Вас никогда не дразнили, потому что у вас фамилия странная, или не говорили: «Вали в свой чуркистан! Чего тебе тут надо?» А я что, виновата, что я приехала? Меня вообще, может, привезли… Я вообще ничего не помню.

— А что ж ты молчала? — подаёт голос Наташка. Вместе с потрясением в нем слышится и обида. Ей жаль Эмель, и дико сознавать, что такое творилось у неё под носом, а она ничего, ровным счетом ничего не замечала. Знакомая и обычная картина.

— А если бы я сказала, что бы это променяло? — говорит Эмель.

— Как что? Я порвала глотку каждому, кто такое сказал на тебя! — гнев в голосе Натальи возрастает и, зная ее характер, я не сомневаюсь в том, что так бы оно и было. — Я бы эту нянечку! И этих воспитательниц… — она прямо задыхается от волнения. — Покажешь мне их! Вот завтра пойдём — и покажешь!

— Да не надо, мам. Столько лет прошло, — опускает глаза Эмель и начинает нервно обламывать ногти.

— Как это не надо! Как не надо! За такое надо наказывать! Ещё на знаю как, но… Да я их сама придушу собственными руками! Да вся семья за тебя станет! Ты что, доча? Чтоб кого-то из наших обижали, а мы им спуску дали? Да я теперь ни с кого глаз не спущу, пусть хоть кто-то криво посмотрит, сразу говори мне! Сразу же! Я им покажу Аллах Акбар! Я им устрою… джихад, блядь! И классную вашу настращаю, и директрису — это что такое? Сами притворяются передовыми-прогрессивными, а у них, значит, расизм в школе процветет? Так ведь, Полька? Это что такое, спрашивается? Двадцать первый век на дворе, а они девчонку гнобят только за то, что она не из местных!

Я не поправляю Наташку, что неприятие иностранцев не зависит от века и эпохи. Это что-то глубокое, на уровне подсознания, доставшееся нам вместе с животными инстинктами, но то, что надо вовремя видеть и останавливать. И не считать, что сегодня подобное невозможно. Именно сейчас, во время, когда люди на каждом углу кричат о своей гуманности, варварские вещи творятся с наибольшим остервенением.

Эмель смотрит на нас все ещё расширенными глазами, немного испуганно, но напряжение ее отпустило — она понимает главное. Что ей не надо больше прятаться, и что, как бы там ни было, с этой своей «позорной тайной» она теперь не одна. Но почему бы ей не раскрыться раньше? Причин недоверия я не вижу, с матерью она общается скорее как подружка и сестра. Чего-чего, а морализаторства и назидательности, рубящих на корню желание быть откровенным, в Наташке никогда не было.

Этот вопрос я задаю следующим:

— А почему ты молчала? Почему сразу не сказала?

— Кому? — настораживается Эмель.

— Да хотя бы маме. Смотри, как она за тебя переживает. Думаешь, она бы не защитила тебя сразу?

— Защитила бы, — говорит Эмелька, снова опуская взгляд.

Так… Кажется ещё что-то, какая-то одна, последняя тайна, которую надо раскрыть и дело будет сделано. Конечно же, не все, впереди у Эмель ещё много шишек на пути к себе. Но теперь у неё появится поддержка, и, зная Никишиных, я пониманию, что о такой поддержке многим приходится только мечтать.

— Так почему ты молчала?

— Ну… не думала, что это так серьёзно, — говорит она, вновь пряча глаза.

Опять враньё. Да что ж такое? Сколько мне ещё ее надо трясти? Я снова начинаю злиться и вдруг вспоминаю одну из Наташкиных фраз, произнесённых во время нашей первой встречи…

И мне все становится ясно.

— Не хотела никого расстраивать дома?

— Ну… нет, — но по её глазам вижу, что да.

— Не хотела, чтобы мама ещё больше переживала из-за того, что тебя не вся… — делаю глубокий вдох. Теперь мне надо набраться мужества, прежде чем сказать эту фразу. Не факт, что Эмель, чувствующая это подсознательно, отдаёт себе явный отчёт в том, что дела обстоят именно так. — Что тебя не вся семья принимает?

Эмель снова долго-долго смотрит на меня, после чего отвечает:

— Да.

Вот так вот. Она не стала бороться с неприятием себя среди посторонних, чувствуя, что даже среди своих она не ко двору. Кто знает, может, не будь этого скрытого конфликта между Наташкой и Гордеем Архиповичем, Эмель не стала бы покрывать своих обидчиков. Но чувство, что ты не такая, идущее из семьи, подточило в ней самое главное — уверенность в том, что она не «басурманка» и не «чурка», не бракованная. Ведь семья — это же самые родные люди. А родные люди не хотят зла, и не соврут просто так. Если кто-то из них отворачивается, значит, ты этого заслужила. Какое знакомое чувство.

Вот в чем причина. Уверенность в том, что она заслужила, помешала Эмель открыться перед матерью, совсем не недоверие или страх. И вот она — та самая заноза, которую я держу перед собой в руках и вижу, насколько глубоко она сидела. И мы таки вытащили ее. Все вместе.

— Эмель, — говорю. — Гордей Архипович, твой дед… Ты думаешь, он тебя не любит?

— Думаю, да… — она понимает, что юлить нет смысла. — Он и маму постоянно ругает за меня. И за других девочек тоже — одна, говорит, от цыганчука, ещё одна от молдаванина, только одна от нормального. Чем тебе, говорит, наши не угодили? Уймись ты, наконец, и остепенись, говорит. Заведи нормального мужа и детей. Вот так вот… нормального. А мы, выходит, ненормальные.

Наташка в ответ на эти слова только всхлипывает, стыдливо закрыв лицо руками. Я понимаю её. Слушать, как твой ребенок повторяет самые обидные обвинения, понимая, что и он от этого пострадал — нелегкое дело. Черт, как же тут сложно всё, как сложно.

Может, зря я полезла ворошить их семейные тайны? Эта предательская мысль возникает всего на секунду, и тут же исчезает. Нет, не зря. Я не несла им насильно свет истины, не хотела поучать или приводить к счастью за ручку. Но если их скелеты из шкафов вываливаются так открыто — как можно взять и пройти мимо?

Будь они мне посторонними людьми, возможно, я смогла бы. Наиболее нейтральны и спокойны мы к проблемам людей, к которым не чувствуем привязанности. Вот там никаких крайностей, никаких резких слов отчаяния. Как дела, нормально? Отлично, отвали.

Здесь же я чувствую какую-то потребность помочь разобраться. Тем более все белые нитки, которыми шито их липовое благополучие, так бросаются мне в глаза, что прямо мозолят, не дают возможности отвернуться.

— Эмель, послушай меня, — я должна сказать ей что-то очень важное, избегая ненужной напыщенности, и в то же время, чтобы она поняла серьёзность моих слов. — Твой дед — он сложный человек. И как и ты, как и я, как и мама может ошибаться. Никто от этого не застрахован. Худшее, что можно сделать — ненавидеть его за ошибки, обвинять, вешать на него своим проблемы и неудачи. Да, он неправ. Да его позиция жестокая. Но ты-то это теперь знаешь. Что он неправ, верно?

— Ну… Вроде как да, — говорит Эмель, пока Наталья, подсев ближе, снова утирает глаза платочком и, хватаясь за голову, начинает раскачиваться из стороны в сторону. Так, только этого мне не хватало. Главное, чтобы теперь она не взяла на себя груз вины и не стала тащить его впереди себя, словно позорный крест. На второй сеанс групповой терапии меня уже не хватит. Я и сейчас чувствую, что мои дохлые нервы болтаются как ниточки, которые скоро порвутся.

— И что мы делаем, когда понимаем, что человек ошибся? Радуемся этому? Ура, у нас есть чужая ошибка, на которую мы можем свалить всякие глупости? Будем косячить, а в случае чего говорить — вы же знаете, меня в детстве обидели? Прекрасно понимая, что человек налажал. Крупно налажал, Эмель. А значит все, выхода нет. Просрем свою жизнь ему на радость? И будем носиться с этой ошибкой как дурень с писаной торбой, потому что вот какая у нас есть шикарная отмазка? Прямо счастье и прелесть!

— Моя прелесть, — вдруг выдаёт Эмель ещё одну киношную фразу и смеётся. Похоже, цитировать фильмы и песни — ее любимая привычка. — Как у этого… чудика из Властелина Колец!

— Ну, вот да, — я рада, что она поняла, что я хотела сказать — четко и прямо, без искажений. — Как у Горлума. Вот эта прелесть и есть счастье вечно обиженного. Ты смотрела кино, что скажешь — кольцо принесло ему реальное счастье? Что оно из него сделало?

— Да ну, нет, конечно… Какое это счастье? Он же на рахита стал похож. Это ж какой дурак может так себя добровольно довести? — искренне недоумевает Эмель и снова смеётся. Действительно, смеётся, от души, словно понимая, насколько глупую мысль приняла когда-то на веру, и как ещё более глупо могло получиться в будущем. И теперь потешается сама над собой.

Ее макияж по-прежнему представляет собой одни сплошные потеки, волосы уже не лежат так гладко, а немного растрепались, и на висках сквозь отутюженные пряди проглядывают упрямые завитки. И я понимаю — вот она, красота. Острожно поднимаю камеру и делаю ещё несколько снимков подряд, понимая, что среди них есть и тот, который мне нужен.

На нем будет изображена настоящая Эмель — такая, как она есть сейчас. Немного неуверенная, раздвоенная между своими желаниями быть и казаться, но по крайней мере свободная от внутренней ловушки. От проигрывания сценария, который она не могла понять, но и противостоять ему тоже не могла. А ещё — от сладкого ностальгирования на обиду и нарочного расцарапывания раны — чтобы она не затянулась, чтобы повод оставаться несчастным, обиженным на жизнь нытиком никуда не делся.

— Ох, Эмель, Эмель… Ты даже не представляешь, как много таких дураков гораздо старше тебя я видела. До сих пор обиженных… Но с тобой все будет по-другому, да? Иначе, зачем мы тут это все устроили?

Она смотрит на меня и кивает. Не очень уверенно, все ещё не совсем понимая, что произошло, но кивает. И я ей верю.

Все. На этом конец. Мое падение прервано, я достигаю земли и чувствую себя как человек, сдуру сиганувший в пропасть. Разбитой и почти неживой.

После напряженной работы на месте меня всегда пустота. Как будто эта роль бесстрастного наблюдателя вытягивает из меня все соки. Такова плата за то, что всевидящее око даёт сродниться с собой, рассеянно думаю я, поднимаясь и направляясь к шкафчику за сигаретами.

И тут же одергиваю себя. Что за неуместный мистицизм, Полина? Послушать со стороны, так можно подумать, что тебе самой психиатр нужен. Тоже мне, врачеватель человеческих душ.

За спиной я вновь слышу тихие всхлипы Наташки и, обернувшись в пол-оборота вижу, как она обнимает Эмель и что-то взволнованно ей шепчет на ухо, потрясая при этом кулаком. Планирует месть за Аллах Акбар, догадываюсь я и, поджигаю сигарету. Затягиваюсь — глубоко, нервно, как будто это не сигарета, а спасительная кислородная маска. Наполнять себя жизнью после подобных съёмок каждый раз приходится заново — и для этого лучше всего годится то, что вопреки пропаганде ЗОЖа, не имеет с ним ничего общего.

Какая ирония, снова думаю я. Сколько я ни пробовала свежевыжатый сок и чай с ромашкой (говорят, расслабляет) — ничего не помогало так, как старая добрая сигарета и глоток хорошего алкоголя. Вот только в плане выпивки мои закрома пусты, да и вообще… уместно ли пить при подростке? Вдруг это незаконно или считается пропагандой?

Странно, почему я не думаю, насколько законно то, что я только что сделала с этой девочкой? Я просто-напросто вспорола ей нутро и вывернула его наружу, снимая это все на камеру, как какой-нибудь садист-извращенец. И то, что мои действия носили фигуральный характер, не облегчает сделанное. Вот поэтому я всегда работаю только со взрослыми. Поэтому мои любимчики — маргиналы и прочие довольно странные личности. Или душевные эксгибиционисты, нередко записные красавцы, обожающие раскрываться перед объективом и вплёскивать все, что у них внутри. Кстати, фото с ними получаются самыми яркими — они все такие болезненные, с эмоциями на разрыв.

Но это все взрослые… Взрослые люди. Люди, отвечающие за себя и свои поступки, за свои выборы.

Был ли выбор у Эмель? Конечно же, нет.

Она шла сюда вместе с матерью к какому-то известному фотографу, ни разу не видев моих работ, желая сделать фотки, чтобы просто найти себе «классного пацана». Да и я была настроена на тихую семейную, не затрагивающую никаких чувств фотосессию. Клянусь, именно этого я и хотела! И будь здесь остальные Наташкины дети — так бы оно и вышло, ещё бы и её сняла, словно царицу в окружении принцесс. Уверена, от такого образа она бы не отказалась.

Никакого вовлечения и экспериментов, если модель тебе не чужой человек. Все должно быть прилично, попсово и в меру глянцево — тогда удастся остаться вдалеке от больных тем, избежать прогулки по лезвию ножа. Не всем это нравится, далеко не всем.

Никогда не стоит вскрывать чужие тайны и секреты, лезть в чужую душу без спросу. Чаще всего это способно вызвать лишь ненависть. И лишь в редких случаях — благодарность.

Я слишком взрослая девочка, чтобы верить в лучший из вариантов. В том, что с Наташкой и Эмель мы видимся в последний раз, я почти уверена. Сейчас они успокоятся, скажут мне спасибо, вызовут такси и уедут. Я, конечно же, вышлю им фотографии — длительной обработки они не требуют, успею к завтрашнему утру. Они поблагодарят меня, заберут фото и никогда никому не покажут. И общения со мной будут избегать — как с человеком, который пусть где-то и помог, но слишком много видел. Я буду для них кем-то вроде психиатра, который застал и усмирил буйный припадок. Спасибо, что помог, как говорится, но встречаться с тем, кто видел тебя в моменты уязвимости у людей обычно желания нет.

И как только я привычно соглашаюсь с этой мыслью, докуривая и погасив сигарету о края пепельницы, думая, что сама вызову им такси и буду вести себя максимально естественно, чтобы им не стало неудобно уже сейчас, чтобы они не начали опускать глаза и произносить глупые фразы невпопад, как вдруг чувствую на своих плечах горячие Эмелькины руки, слышу ее голос, по-прежнему взволнованный, но тёплый, настоящий, без следов вранья:

— Теть Поль… Вы такая… Такая смелая, теть Поль! Я бы сама никогда-никогда этого не смогла сказать! Это же так страшно… А с вами — и не страшно совсем. Спасибо вам. Спасибо большое! — говорит она, крепче прижимаясь ко мне со спины, ее цепкие ладони почти душат меня за горло.

В порыве благодарности Эмель налетела на меня, словно маленький ураган и не отпускает — но я не делаю никаких движений против, не пытаюсь сбросить ее руки со своей шеи. Наоборот, накрыв ее ладони своими и чувствую, что реву, отпустив тормоза, и разрешив себе снова быть человеком.

Иногда я вру сама себе. Даже не иногда, а часто. Мне больно не встречать отклик на свои действия, больно видеть, как люди закрываются, перед этим так красиво раскрывшись, больно чувствовать отдаление и стыд, охватывающее их после того, как позволили себе чувствовать чуть больше положенного. Чуть более ярко, более яростно, более открыто. Они как будто снова уходят в свои панцири, а я остаюсь одна на берегу — как дурацкий ловец черепах, которые никогда больше не обнажат то, что теперь уже намертво захлопнулось.

И как же приятно, когда все происходит наоборот. Так, как сейчас.

Когда не надо притворяться и играть, когда ложный стыд не приходит на смену искренности — такое общение и есть самое настоящее, самое живое. Когда отсутствие тайн и секретов сближает, а не вбивает кол между вами. И так хорошо, что случай с Эмель стал исключением, но лишь сильнее подтверждающим правило.

На следующее утро я опять просыпаюсь с головной болью — слабой, не такой, как после первой ночёвки Наташки у меня. Вчера все обошлось чинно и прилично, без алкоголя, зато с задушевными разговорами и посиделками допоздна.

Сначала мы, как и водится, поплакали. Слезы — это как генеральная уборка изнутри, зря их высмеивают во всех шутках про женские посиделки. Поплакать вместе с подружкой — это был наш с Наташкой способ сбросить груз проблем еще в то время, когда наличие собственного терапевта не считалось обязательным признаком современного человека. Думаю, здесь оно таким до сих пор не считается.

Мы задушевно пили чай, добивали кексики и овсяное печенье, делились историями из школы, вспоминая, кто, когда и как опростоволосился, а Эмелька продолжала хохотать над нашими с Наташкой злоключениями. Я старалась и хохмила вовсю. Главное, чтобы после такой встряски у неё не пошёл откат в старое, не накрыли сомнения — а может, все это зря, ведь начинать новую жизнь всегда тяжело. Даже если уверена, что она будет лучше прежней.

И как только, ближе к половине второго ночи я подумала о том, не пойти бы спать — о планах на утро меня не заставили забыть даже события сегодняшнего бурного вечера, — как Эмель захотела посмотреть, какие фото у нас получились.

Я была категорически против. Повторное переживание съемки спустя всего пару часов было не лучшим способом закрепить результат — самый первый, поэтому самый хрупкий. Но к Эмельке присоединилась и Наталья — и против них двоих устоять я не смогла. Отогнав их хотя бы на самом первом этапе, я просматриваю выгруженные фото на макбуке, проходясь критическим взглядом по тому, что вышло — и сразу же удаляю с десяток. Эти промежуточные кадры Эмель ни к чему. Если уж показывать ей свежие работы, пусть она увидит разницу между тем, что было и что стало.

Хотя и это меня не на шутку нервирует. Я никогда не даю исходники кому бы то ни было. Ни модели, ни заказчику — никому. И уж тем более не продаю, чтобы их можно было использовать и обрабатывать самостоятельно, пусть такие просьбы поступают нередко. Но я не делала этого даже когда была начинающим фотографом и меня нанимали не для того, чтобы узнать мое видение, а чтобы получить своё. Вот такая механическая, отупляющая услуга — ты всего лишь руки заказчика, который не умеет пользоваться камерой, но диктует тебе, какой он хочет результат. А ты покорно подчиняешься.

Не сказать, чтобы эта позиция слишком облегчила мне жизнь в самом начале, когда сразу после универа я разругалась в пух и прах с несколькими заказчиками, открыто указывающих мне на роль обслуживающего персонала фразой: «Мы вам платим, и вы будете делать то, что надо!»

На какое-то время я осталась совсем без работы, и, даже тогда я не могла понять, как можно фотографировать строго на заказ. В этом не было борьбы за высокие идеалы — я просто знала, что не смогу и обязательно выверну всё по-своему. И, чем больше придётся сдерживаться поначалу, тем сильнее рванет потом, и я окончательно испорчу себе репутацию. На тот момент в узких кругах обо мне уже говорили как об эксцентричной провинциалке, которая совсем не понимает правил и рубит с плеча, теряя хорошие предложения. Мне было все равно, что среди столичных фотографов я выступаю в роли потешной зверюшки. А вот прослыть психованной истеричкой совсем не хотелось.

Чтобы не голодать, пришлось подрабатывать в самых разных местах, с такими экзотическими личностями, что не снять их на пленку казалось настоящим преступлением. Один только цех по пошиву поддельной спортивной одежды чего стоил. Шить я не умела, но убедительно врала, что могу, поэтому мне доверили делать простейшие строчки на пугающего вида электрической швейной машине, которая вполне могла отхватить и пол-руки, если зазеваешься. Я всегда была уверена, что руки мне ещё понадобятся как фотографу, поэтому тщательно их берегла.

Швы у меня выходили кривые и косые, начальник цеха жутко ругался на непонятном языке, но производство было настолько кустарным, а условия труда — такими стрёмными, что на мое место все никак не находились желающие, и в продажу на рынок шли даже мои «изделия». Работать по двенадцать часов без перерыва с походами в туалет по расписанию не хотели даже столичные бедняки, жившие на вокзалах — там им подавали просто за то, что они безбедно лежат. Так что компания у нас в подпольном цехе собралась самая тёпленькая.

Работая в ночь, я ухитрялась брать с собой старенькую, верную с детства «Смену» (свою первую дорогую камеру я сдала в платный сейф, пока жизнь не наладится, не подумав даже о том, чтобы продать ее. А ведь это дало бы мне возможность прожить пару месяцев безбедно и поискать нормальную работу, а не ту, на которой держались только самые рисковые нелегалы)

По ночам условия были не такими драконскими, и мы даже могли устраивать небольшие перерывы. А заодно — и мини-фотосессии, которые проходили в угарнейшей атмосфере. Моих любимых маргиналов никто до этого особо не фотографировал, разве что представители криминальных хроник — и они чудили от души, изображая то ли героев сказок, которых я никогда не слышала, то ли общих знакомых, то ли тех, кем хотели стать, но так и не стали.

Эти фото мне вскоре удалось продать в один из лучших альтернативных журналов. Когда-то именно он был первым на всю страну, он же остался последним среди засилия глянца. Спустя пять лет загнулся и он. Но то время, когда мы работали вместе, было чудесным.

Мы снимали на заброшенных заводах и в нелегальных цирках, в умирающих городках и притонах, замаскированных под фонды помощи пострадавшим. Денег особых по-прежнему не было, но драйва и безумия хватало с головой. И это вполне заменяло нам то, что мы живём и работаем почти что за идею, жуя сырую вермишель, которую иногда даже залить кипятком не было времени.

А потом была та самая фотосессия в цыганском квартале, которую впервые купил небольшой европейский журнал, поместив одно фото на обложку — и закрутило-понеслось. Так в двадцать шесть у меня появилась творческая свобода — для сотрудничества я чаще всего ездила за границу, и только спустя несколько лет обо мне опять заговорили в столице. На этот раз — как о европейском фотографе. И только потом вспомнили, что это же я — эксцентричная приезжая из маленького городка, которая послала по матери своего первого крупного заказчика, сына владельца рекламного холдинга, пообещавшего, что ни одна моя работа не появится больше ни в одном каталоге.

Даже если бы я и хотела испытывать злорадство, то не смогла бы. Потому что была ему по-настоящему благодарна. Если бы тогда у нас все получилось — пилить бы мне и по сей день семейные и свадебные фоточки в арендованных студиях, в надежде когда-нибудь заиметь свою. И тихо ненавидеть заказчиков за одинаковые пожелания, за стиль «роскошно-дорого-богато» на последние деньги, или того хуже — за попытки в эротику в ванных с цветами, томными изгибами, на деле выходящих совсем не томными. И за одинаковые постановочные фото, где жена чаще всего выглядит эдакой победительницей по жизни, а муж — отбывающим наказание узником, который не смог отвертеться и попал.

Так что я давно сама себе хозяйка в плане темы и концепции съемки. Но в случае с Эмель я волнуюсь. Хоть и знаю, что лучший способ преодолеть волнение — это прыгнуть с разбегу ему навстречу. Что и делаю, приглашая Наташку и Эмель к ноутбуку, и показываю им на экране, одна за другой, фотографии, глядя внимательно на их лица и пытаясь угадать реакцию.

Наташке нравится далеко не все. Вернее, большинство фото совсем не нравится, что не удивительно. Подозреваю, она очень далека от моих взглядов на красивое и интересное. Особенно же больно ей видеть фотографии дочери в слезах. Эмель же, наоборот, с интересом разглядывает все, особенно долго изучая последние, после чего делает вывод:

— Ну я и клуша там, на первых фотках. Ужас какой-то, теть Поль, да?

Я дипломатично молчу, в то время как она продолжает, не дождавшись моего ответа:

— А можно я вот эти последние в инсту выложу? И пост какой-то напишу, что я обо всем этом думаю?

— Эй, ты поосторожнее там с постами, — тут ж усмиряю ее пыл я. — Давай так — выставляй просто фото, они у тебя и так достаточно красноречивые. И пусть каждый видит за ними то, что хочет видеть. А все остальные — просто держи у себя. И не показывай никому, пусть это будет как личный дневник. А сама пересматривай. Часто. Когда начнёшь в себе сомневаться, так и пересматривай.

— Да, так очень хорошо будет, — соглашается Эмель и а за её плечом я вижу обеспокоенное лицо Наташки. Ей совсем не нравится, что ее кровиночка собирается выложить в сеть что-то вызывающее и не совсем традиционного толка.

— И еще, Эмель. Укажи мое авторство, — решаю подстраховать девочку я. Если вдруг одноклассники и друзья не поймут нашей задумки и начнут лить негатив, всегда можно перевести стрелки на меня и сказать, что стала жертвой модного фотографа. — Отметь мой аккаунт, а я перепощу. Еще народ придет посмотреть, и подписчиков у тебя в разы прибавится.

Краем глаза замечаю, как разглаживается Наташкин лоб, в то время как Эмель снова душит меня в объятиях, повторяя: «Спасибо-спасибо, теть Поль!» Главное, Наташка получила подтверждение того, что на общее обозрение мы выложим пусть не совсем приличные с ее точки зрения, но способные повысить популярность дочери фото. А это главнее всех ее представлений о правилах.

Засыпаем мы ещё через час, почти под утро. А просыпаюсь я от того, что Наташка громко кричит в трубку и отчитывает кого-то учительским тоном:

— Как это заедешь?! Это не за город, это самый крайний квартал! Возле промзоны, ты слышишь меня? Что значит «занят»? Что значит «занят», я спрашиваю?! Не надо мне такси вызвать! А я говорю — не надо! Меня что, такси будет возить, когда в семье машина есть? И что это за дела такие, которые мешают родную сестру забрать из гостей! Ещё и утром! А ну не ври мне! Не вр… Нет, ну это вообще… Трубку бросил… Вот же стервец малолетний!

— Ната-аш… — плохо разобравшись в ситуации спросонья, я потягиваюсь и тут же вспоминаю о том, что на десять мне надо быть в центре. — Ты чего истеришь? Поедешь со мной. Я на девять тридцать такси вызывать буду, заодно и вас подкину.

— Да ну, не надо… — начинает смущаться Наташка, как будто это не она мегерой требовала себе личный транспорт — Я не хочу, чтобы вот ты из-за нас… Не хочу быть тебе в тягость.

— Да не будешь ты в тягость. Мне все равно ехать в центр мимо вашего дома. Поедем просто через ваш переулок и все. А который час?

— Восемь, — говорит Наташка и тут же заинтересованно добавляет: — А что у тебя там такого срочного в городе?

— Да так, по делам надо смотаться. Я тут к одной кофейне привязалась куратором, будем сегодня мастер-класс по эспрессо проводить, — не раскрывая ей правды, я не чувствую угрызения совести.

Мне совершенно не стыдно от того, что подруга со мной так откровенна, а я ей и двух слов о себе не говорю. Зная Наташку, я привыкла, что она делится своими секретами легко и даже беспечно. Ей всегда был необходим слушатель, которому можно было прихвастнуть, или сочувствующий, у которого хорошо плакалось на плече. А в ответ можно было хоть полгода молчать, и допрашивать тебя она начинала только с случае смертной скуки, когда говорить было совсем уже не о чем.

А еще у меня в памяти остался случай, когда как-то я не сдержалась и рассказала ей о том, как мне нравится один мальчик — тот самый Антон, в честь которого мы назвали козлиную голову. И спустя всего лишь день он подошёл ко мне и громко спросил при всех: «А это правда, что ты за мной бегаешь?» после чего громко заржал. То, что я не умерла в ту же секунду от стыда, до сих пор кажется мне чудом. Потому что Антошка, получив в ответ только смущенное молчание и выдавший меня с потрохами румянец, несколько недель не давал мне проходу, кривлялся, подмигивал на уроках и показывал бицепс на физкультуре, демонстрируя собственную крутость.

Наташка же в ответ на мои крики: «Как ты могла ему разболтать?!» искренне недоумевала и говорила, что хотела помочь начать нам встречаться. А то я, такая бука, только и умею, что морозиться, и Антон бы еще об этом сто лет не узнал. Теперь Антон был однозначно в курсе, что жизнь мою ни капельки не облегчало.

История с Антоном закончилась довольно экспрессивно. Устав от его насмешек и подтруниваний одноклассников, в глазах которых я резко превратилась во влюблённую дуру, я подошла к нему на большой перемене и при всех заявила, что да, мол, это правда — только я не собиралась за тобой бегать, ты мне просто нравился. Но это было до того, как я узнала, какой ты мудак. Это же надо было додуматься до такого — высмеивать человека за его симпатию! Что неприличного в том, что девочке нравится мальчик? А вот в том, что мальчик насмехается над девочкой, проскакивают явные черты мудачизма. Так что можешь быть счастлив, сказала я тогда. Больше ты мне не нравишься. И бегать за тобой я тоже не собираюсь. А если мои чувства так тебя оскорбляют, то их больше нет. Тьфу на тебя, козел!

Уже спустя месяц, на школьной дискотеке Антон, напившись, грохнулся передо мной на колени и предложил стать его девушкой, сказав, что влюбился в меня с первого взгляда как раз в тот момент, когда я его при всех опустила. Полинка, сказал он, ночами не сплю, про тебя, стерву, думаю. Ничего не понимая в таком мазохизме — почему, когда демонстрируешь симпатию, над тобой смеются, а когда парафинишь при всех — влюбляются, я согласилась на этот очень странный роман в моей жизни.

Что дало возможность Наташке ликовать и говорить — вот видишь! Я таки свела вас! А если бы промолчала, так бы и ходили кругами друг вокруг друга.

Мне же эта связь принесла четкое понимание — общаться с людьми, которые любят тебя только, когда макаешь их лицом в грязь и треплешь им нервы, самой себе дороже. И я действительно была благодарна Наташке за то, что понимание, кто такие адреналиновые наркоманы пришло ко мне в юном возрасте и научило избегать повернутых на драме страдальцев, которым нужно постоянно устраивать головомойки, будить ревность, швырять в лицо цветы и выгонять на мороз — иначе им скучно и пресно. И любить они готовы только тебя, стерву, а не нормального человека в тебе.

Так что, как ни крути, а несдержанность Наташки и ее неумение хранить секреты сослужила мне хорошую службу. Но больше наступать те же самые грабли я не готова. И не хочу, чтобы она раззвонила на весь город обо мне.

Никогда не раскрывай чужие секреты и берегите свои. Никто не знает, к каким последствиям может привести их огласка.

Поэтому я молчу, когда собираюсь, слушая лишь беззаботный щебет Эмель и ее беззлобные переругивания с Наташкой. Она вымыла голову, оставили волосы нерасправленными и так подвела глаза, что стала похожа на диснеевскую Жасмин — кажется, ей действительно нравится такой акцент в собственной внешности.

Наташка же беспокоится, что этот ее образ может стать слишком вызывающим и предлагает заплести волосы хотя бы в хвост, чтобы так сильно не привлекать внимания.

— Но ты же говорила, что покажешь им всем! Что будешь меня защищать! — возмущённо кричит Эмелька.

— И буду! Буду! От слов своих не отказываюсь! Но это не значит, что людей надо еще и дразнить! Ты посмотри на себя! Как будто вчера из гарема выпустили!

— Да, почти как Махидевран-султан, — упрямо стоит на своём Эмель, подкрашивая ресницы. — Сама же любишь «Великолепный век» смотреть. Никто на меня не будет из-за этого больше злиться. Турецкие сериалы сейчас в моде.

— Ну, ты хоть волосы собери! — умоляющее говорит Наташа. — Что ты как ведьма растрепанная! Вон Полина, посмотри, всегда с убранными волосами. Я ее с этим хвостом помню еще со второго класса! С распущенными патлами вообще никогда не ходила!

Настроение у меня с утра самое хулиганское, поэтому в ответ на ее замечание, я сдёргиваю резинку и распускаю волосы по плечам. Чаще всего я и вправду ношу хвост или собранный на затылке пучок, чтобы волосы не мешали во время работы. Но кто сказал, что сегодня я собираюсь работать? Меня ждёт очень приятная встреча, так что могу позволить себе пойти, как выражается Наташка, растрепанной ведьмой.

— Ну вот, сговорились против меня! — обиженно говорит Наташка, подчёркнуто скручивая свои густые блестящие волосы в тяжёлый узел. — Специально достать решили, да?

После утреннего разговора и требований кого-то из домашних прислать за ней машину, она еще не совсем успокоилась. Кроме того, сегодняшний отъезд Миколаэ совсем не улучшает ее настроения.

— Наташ, ну что ты, — говорю, подходя к ней и обнимая сзади, чтобы успокоить. — Все будет хорошо. Не срывайся на нас.

— Мы тебя любим! — послушно подтверждает Эмелька и тут же спрашивает: — Теть Поль, а можно я возьму эту вашу помаду? Ну, которой вы губы накрасили? Она такая секси, мне тоже пойдёт, да?

— Ты это… За языком следи! — опять одергивает дочь Наташка. — Ты смотри, секси! Про уроки надо больше думать, а не про секси! Выпускной класс на носу!

— Вот ты бы себе такие слова в шестнадцать лет сказала? — спрашиваю я её, еле сдерживаясь, чтоб не засмеяться. Наташка и сейчас готова всем рискнуть и броситься в омут ради очередного увлечения, а уж рассказывать ей в старших классах, что уроки важнее красной помады и вовсе смысла не было.

— Да ладно тебе, Полька! — зло возражает подруга, сбрасывая мои руки со своих плечей и, разворачиваясь, вдруг умолкает. — Какая ж ты хорошенькая сегодня, слов нет! Вот что значит — не рожала. Я едва поспала и чувствую себя как мешок с трухой. А ты свежая как студенточка!

— Это у меня тоналка хорошая, — говорю ей чистую правду, тем не менее, довольная таким комплиментом. Мне очень хочется выглядеть привлекательно и в то же время не слишком напыщенно. Поэтому платье я выбрала самое простое, льняное, в котором только на рынок за помидорами ходить, как сказала бы Наталья. А вот губы накрасила сочной, ягодно-винной помадой. Пусть будет во мне такой вызывающий штрих — чтобы и Артур на мои губы смотрел, а не только я на его, весело думаю я, бросая на себя последний взгляд в зеркало.

— Все, девчонки, побежали, побежали! Машина подъехала, водитель и так злой! — тороплю я, сбрасывая очередной нервный звонок от таксиста, недовольного, что пришлось переться «на выселки». Несмотря на то, что я не могу выдать им свой секрет, опоздать и пропустить сегодняшнюю встречу я совсем не хочу.

Никогда не раскидывайте чужие секреты. Любая тайна, вырвавшись наружу, меняет жизнь до неузнаваемости — и не каждый оказывается готов к таким переменам.

Глава 5. Никогда не играйте в загадки

Мы с Эмель прыгаем на заднее сиденье, пока Наташка величественно садится на переднее, рядом с водителем, бурчащим нас за опоздание. Правда, его недовольство быстро сходит на нет — увидев, какая роскошная у него пассажирка, он утихает и начинает заводить с ней чинные разговоры за жизнь. Наташке приятно такое внимание, она понемногу успокаивается и принимает водительские комплименты и залихватские рассказы о том, какой он хозяйственный, какой у него дом и усадьба, а только вот хранительницы очага, жаль, нету.

— Как развёлся — так все, как отвернуло от баб! Думал, все вы ведьмы, стервы! — и бросает укоризненный взгляд через водительское зеркальце почему-то в мою сторону.

Да что ж такое! Ну что теперь я сделал не так? Сижу молча, не курю, трезвая и даже в меру румяная с утра — потому что хорошо знаю, как маскировать недосып. И, тем не менее, опять воплощаю врага местных таксистов.

— А теперь понимаю, что ошибся, — подобревшим голосом продолжает водитель. — Есть еще женщины в наших краях. Настоящие! Такие, что посмотришь — и аж сердце замирает. И молодеешь сразу. Как пацан прямо становишься, — и он посылает Наташке ласковую улыбку, которую мы с Эмель наблюдаем в зеркале заднего вида.

— Ма-ам, — тянет возмущённая Эмелька, едва мы подъезжаем к дому, где живут Никишины. — Ма-ам, ну пойдём уже!

В это самое время водитель выписывает на обратной стороне карточки Наташке свой личный номер, приглашая вызывать «если вдруг чо» и выражая готовность стать едва ли не её личным перевозчиком. Наташка, обернувшись боком к нам, окончательно успокаивается после утреннего отказа, берет карточку и кокетливо улыбается. В глазах ее зажигаются огоньки, а на щеках становятся видны умилявшие меня с самого детства ямочки.

— Ну ма-ам, — снова повторяет Эмель, и, выскакивая из машины, открывает двери с Наташкиной стороны, после чего силой вытягивает ее из такси. Я прекрасно понимаю ее опасения. К Миколаэ Эмель уже привыкла, а вот заиметь себе нового папочку в виде склочного таксиста ей совсем не хочется. Тем более, что темпераментный молдаванин уезжает на три месяца — и по всему видно, что это не Наталье надо беспокоиться о том, как бы он вернулся, а ему — как бы было к кому возвращаться.

— А ну цыц мне тут, размамкалась! — шикает она на дочку и та застывает, обиженно надув и без того пухлые губы. Я, оперевшись на локоть, продолжаю наблюдать за Никишиным, как за удивительным и ярким явлением, которое мне посчастливилось видеть рядом с собой.

В этой семье все с перехлестом, все слишком ярко и категорично. Если смеяться — так во весь голос, если плакать — так навзрыд, если ссориться — то при всех, если мириться — то с самыми крепкими объятиями и клятвами быть вместе всю жизнь.

— Благодарю вас. Очень было приятно с вами проехаться, — церемонно и важно говорит Наташка, склоняя голову в знак признательности. Царица — не иначе, думаю я с полной уверенностью, что таксист разделяет мое мнение. — Если надо будет прокатиться, я обязательно вам позвоню. До скорых встреч! — и в зеркальце над рулем я снова вижу, как улыбается таксист, а со спины у него краснеют даже уши.

— Извините, вы не могли бы побыстрее? Я опаздываю! — даю знать о себе, глядя на часы и понимая, что до десяти осталось ровно пять минут.

— Успеем! — резко бросает водитель, и я умоляющее смотрю на Наташку — а ну-ка приструни своего воздыхателя. Она понимает меня без слов и грудным, ставшим ниже голосом говорит:

— А вот подругу мою доставьте по адресу как положено. На вас же можно понадеяться? Она, между прочим, не просто так гостит у нас в городе! Она у нас знаменитость и звезда!

— Да вы что? Какая еще звезда? — недоуменно оборачивается в мою сторону водитель. — В кино, может, снимается? Так я не видел такую… А вот вас — видел. Зуб даю, вы точно в каком-то кино играли. В «Бедной Насте», не? В роли барыни!

— Ой, да какая там «Бедная Настя»? — звонко хохочет Наташка, запрокинув голову.

— Ну тогда в какой-то передаче, — не унимается таксист. — Я вас по телевизору не раз видел. Сразу подумал — вот как мне повезло сегодня. Необычная это женщина ко мне села. Звезда! Как есть звезда!

— Ну ма-ам! — страдальческий голос Эмельки прерывает этот чудный разговор, и отвесив напоследок великолепной Наталье еще пару комплиментов, таксист жмёт на газ. Я уже не пытаюсь вмешиваться, понимая, что сейчас главное — доехать. А если начну пилить его и подгонять, не исключено, что он возьмёт и высадит меня на полдороге.

На центральную площадь, окружённую всеми имеющимися в этом городе кофеенками, мы подъезжаем с опозданием в пятнадцать минут. Спешно расплачиваюсь и, не дожидаясь сдачи, выскакиваю из авто. Бегло окидывая взглядом открытое место, отыскиваю глазами Артура — и нахожу сразу же.

Сердце в груди делает радостный кульбит — не ушёл! Дождался-таки! Пусть четверть часа — совсем небольшое опоздание, но я не привыкла откладывать интересные встречи. Это на вынужденные переговоры, от которых невозможно отвертеться, я безбожно опаздываю. Так что моя пунктуальность часто носит избирательный характер.

Но Артур-то этого не знает, думаю я, пересекая площадь и придерживая края платья, которые треплет ветер. Он стоит ко мне спиной у того самого киоска с пончиками, напротив которого расположена «моя» кофейня, где я тренирую продавцов и делаю из них продвинутых бариста.

Я иду быстро и очень тихо, на цыпочках, на ходу раздумывая — смогу ли подкрасться так, чтобы закрыть ему глаза — и пусть угадывает, кто это. Загадка совсем не сложная, но мне интересно — будет ли он дразнить меня, называя неправильные имена или же сразу скажет мое.

Артур выше меня на целую голову, поэтому прикидываю, как бы дотянуться ладонями к его глазам, а не попасть случайно в нос или рот — на волне веселого драйва я могу не рассчитать силы и изрядно оконфузиться. Но он сам решает мои сомнения, оборачиваясь за секунду до того, как я собираюсь подшутить над ним.

Застываю в шаге от него с приподнятыми руками.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Привет, — говорю ему, и тут же объясняю свой жест. — Это я сдаюсь. Пришла с повинной за опоздание.

Вместо приветствия он только улыбается и снова, как вчера, берет мои ладони двумя руками, сводит вместе и опускает вниз. Черт, как же здорово. Как здорово, когда все так просто и естественно.

— Я сам опоздал. Хорошо так опоздал. Думал, ты уже ушла.

— Нужно было позвонить, — отвечаю я, снова поедая его глазами, параллельно чувствуя, как в это же время он рассматривает меня — не так открыто, как я, но более смело, чем накануне.

Сегодня мы оба выглядим по-другому. Я больше не растрепанная фурия после начисто проигранного матча, у меня распущенные волосы и яркая помада. Артур же, наоборот, — вместо сидящей на нем с иголочки теннисной формы, придававший аристократический лоск, одет в простые вытертые джинсы и выгоревшую футболку, на которой кое-где я замечаю следы то ли от масла, то ли от растворителя.

Кажется, в плане костюма он заморачивается еще меньше, чем я. Такая небрежность меня совершено не смущает — но интригует. Понимая, что выдернула его на кофе в рабочее время, продолжаю теряться в догадках, чем же он занимался все утро.

Кем он работает? Он что, не тренер? Каким делом он занят, если это не спорт?

Мой взгляд цепляется за ворот его футболки — он слегка растянут, по всему видно, что одежда это любимая, заношенная едва ли не до дыр — и с удовольствием рассматриваю его шею, открытые ключицы и ямочку-углубление между ними, которые в сочетании с сильными развитыми плечами, выглядят как мечта фетишиста.

Я вздыхаю, понимая, что сегодня сосредоточиться на разговоре будет сложнее, чем вчера. Но ничего, Полина, ты сможешь. Главное, держи руки при себе. Например, на чашке с кофе. Думай о том, как приготовлен кофе, вот тебе и отвлечение.

Артур мой трагичный вздох истолковывает по-своему.

— Извини, Полин. Сам не ожидал, что столько дел с утра.

— Да ладно тебе, — стараясь не смеяться, отвечаю я, параллельно представляя, что бы он сказал, если бы узнал истинную причину моих воздыханий. — Хватит извиняться, я этого не люблю. Кроме того, напоминаю — это я опоздала. Таксисту я опять чем-то не угодила, и это несмотря на то, что молчала почти всю дорогу. Так что он не спешил, причём, мне кажется, специально, чтобы я понервничала.

— А ты нервничала? — спрашивает Артур.

— Конечно. Я же не хотела опоздать на встречу с тобой, — прямо говорю я и по глазам вижу — ему нравится. И он больше не смущается. Понемногу привыкает к моей манере общения.

— Ладно, пойдём пить кофе, — продолжаю я. — Расскажешь, как вы тут живете и что делать, чтобы не попадать впросак. Я уехала отсюда слишком давно, и совсем забыла наши правила. Ты же знаешь, что меня в магазинах с трудом обслуживают? Пришлось учиться заново!

Разворачиваясь в сторону кофейни, мы идём через площадь — и он по-прежнему держит мою руку в своей, так просто, тепло и надежно. Это похоже на какое-то сладкое неведение юности, как будто нам обоим по шестнадцать, у каждого нет за душой ни обид, ни капли цинизма. И если честность и искренность — это то, что притягивает меня в людях, не удивительно, почему меня так зацепил Артур. Таких естественных и чистых реакций, без следов суеты, желания впечатлить, показаться лучше, или же, наоборот, вылить на тебя ушат проблем, я не встречала уже давно.

— И что ты им сказала? Что ты ревизор? — останавливаясь у дверей кофейни, переспрашивает он, и по голосу я слышу, что ему не нравится моя история с покупкой печенья, которой я решила прихвастнуть. Я же, умолкнув и потеряв нить рассказа, снова смотрю на него и глупо улыбаюсь, совсем как школьница.

Да какая там школьница! Даже в старших классах у меня было больше здравомыслия, и я не припомню, чтобы так подвисала на ком-то.

А сейчас что?

— Что? — говорю ему я, беззаботно щурясь.

— Ты сказала, что ты ревизор? Так им плевать на это, Полина. У нас тут свои порядки. Давай знаешь, что… — он на секунду задумывается. — Давай, если тебе что-то надо, ты говори мне об этом. Я сам достану — или хотя бы места нормальные подскажу. У нас многое от района зависит. В центре это не так заметно, а вот на окраинах… Приходить самой туда, где никого не знаешь… Здесь так не принято. Не надо этого делать.

Какая очаровательная готовность взвалить на себя ответственность за меня — сразу же, не глядя. В этом я вижу следы местного воспитания — эдакое старомодное джентльменство. Мужчины в больших городах давно не страдают повышенной готовностью взять на себя твои проблемы, да и многие женщины сочтут это за оскорбление и нарушение границ.

Я не считаю это чем-то зазорным, прекрасно понимая, что это привычки края, где человек жил и родился. Но при этом хочу дать понять, что всё-таки я взрослая девочка, которая давно решает свои проблемы сама.

— Ну, не знаю, принято или не принято. Вот в этом кафе, например, меня тоже считают за ревизора. Так мы отлично поладили, у меня даже кофе бесплатный каждый день. Посмотрим, может он распространяется и на тебя, — говорю ему с улыбкой. — Кофе на дегустацию всегда должен быть бесплатным. Особенно, пока бариста учатся. Вот мы сейчас и подегустируем.

Артур, не обращая внимания на мое лучезарное настроение, все ещё задумчиво хмурится. А я мимо воли любуюсь четким рисунком его бровей и красивейшим контрастом с глазами глубокого синего цвета. Не будь я собой, если я не вытащу его на фотосессию. Вот не будь я собой.

Он, по-прежнему не подозревая о моих коварных планах, стоит на своём:

— Здесь нормальные ребята работают, я их знаю. А вот в других заведениях… Я не могу ни за кого поручиться. Давай так. Следующий раз, если что-то понадобится, лучше звони мне. Я свожу тебя по магазинам.

Бог ты мой, как это мило. Мило и немного наивно. Но я не спешу его разубеждать, понимая, что это проявление заботы. Такой милой старомодной заботы.

Кто сказал, что хорошо только все модное и прогрессивное?

Собираюсь толкнуть двери в кофейню, но он опережает меня, приоткрывая их и пропуская в перед. Эти первые встречи поэтому и чудесны, что напоминают какой-то осторожный танец-разминку, когда вы присматриваетесь друг к другу, пытаясь по мелочам представить, как оно дальше может быть.

И пока мне очень нравится то, что я вижу.

В кофейне, несмотря на наличие кондиционера в летний жаркий ден, немноголюдно. Видимо, завсегдатаи предпочитают проводить здесь вечера, а днём отправляются на пляж, возникший месте бывшего котлована. По крайней мере, когда я жила здесь, летом на пляже торчал едва ли не весь город.

Полвека назад после закрытия одного из производств, подземные воды неожиданно вышли наружу и заполнили котлован, образовав своеобразное озеро. Мы с подружками тоже бегали туда купаться, пока учитель географии не дал нам взглянуть на какой-то мудрёный прибор, показавший, что уровень загрязнённости воды там превышает все допустимые нормы. Тогда это нас не остановило, как не останавливает нынешнее поколение подростков, предпочитающих прыгать и нырять, а не думать о собственной безопасности.

За стойкой с утра скучает тонкий и грустный Сережка, тоже мечтающий быть на пляже. Из подсобных помещений на звук открываемой двери выныривает Денис, и я вижу, как разбегаются его глаза. По всему видно, что он растерян и не может понять, кого из нас приветствовать первым.

— Опа-па, какие люди! — наконец, выкрикивает он, обращаясь к Артуру, пока тот молча протягивает ему руку, которую Денис залихватски пожимает — даёт пятюню, по его же словам.

— Артур! Гордеев! Собственной персоной! Это что, снег завтра выпадет, раз ты решил к нам зайти?

— Да ладно тебе, — Артур по-дружески похлопывает его по спине. — Ты звал — я пришёл. Пусть не сразу, но как смог.

По всему видно, что с Денисом они давние приятели, и старший продавец, будущий бариста, очень уважает своего друга, раз здоровается с ним в обход меня, «ревизора из телевизора», который может прославить или опозорить его на всю страну.

Красноречиво покашливаю, привлекая к себе внимание.

— Товарищ ревизор, — подчёркнуто вежливо и, в то же время, дурачась, реагирует Денис и тут же обращается к Артуру: — Так девушка с тобой? Ну даёшь! Мы не ищем лёгких путей, да, Артуро?

— Ты меньше болтай давай, — беззлобно обрывает его Артур, окидывая взглядом столики. — Лучше меню неси. Посмотрим, как ты тут хозяйничаешь, если еще и трепаться успеваешь.

— Не, ну ты меня знаешь — одно другому не мешает! Это ты у нас молчун и пахарь. А я считаю, что хороший разговор работе не помеха. Да, Полина Александровна, товарищ ревизор?

— Денис, — говорю я, понимая, что терпения у меня не так много, как у Артура. — Посадите нас уже, ради бога. И если ещё раз назовёте меня товарищем, я проберусь к вам на кухню и плюну в тесто для круассанов. А потом обвиню вас в антисанитарии.

— Вот, слышал! — делая нарочито круглые глаза, отвечает Денис, обращаясь к Артуру. — По струночке ходим! Но и растём, растём, да! Видишь, какой у нас коуч-тренер, или бизнес-коуч… Или как его там? Я вчера, Полина Александровна, кстати, видео в интернете смотрел. Про это ваше пито-кофито, и про капучино, и про все вот эти фигурки в чашке.

— Латте-арт? — уточняю, пробираясь следом за Денисом к самому затенённому столику возле увитого зеленью окна. Это одно из самых лучших мест, и он это прекрасно понимает, предоставляя его нам.

— Да, этот самый арт! Вы меня прям подсадили! Так вот, что я думаю — там же раз плюнуть, эти картинки молоком рисовать, на самом деле. Главное, тренироваться, и чтобы руки не из задницы росли. У нас такого никто не делает… ну, могут там звёздочку или цветочек через трафарет насыпать. Но если мы начнём рисовать, это будет наша конкретная фишка!

— Конкурентная, — поправляю его я, стараясь не отвлекаться на Артура, который, скрестив руки на груди, откинулся на спинку плетёного кресла и, слегка раскачиваясь, продолжает наблюдать за нами.

— Да нет, конкретная! — важно говорит Денис, поднимая палец вверх и не упуская возможности поправить меня в ответ. — Вот научимся делать все это баловство, и другие напитки, вы ж нам подскажете, да? А потом возьмём это конкретное направление — и будем его конкретно развивать. И вывеску поменяем — я с владельцем говорил, он согласен! Ему вообще все равно. Говорит, че хотите, то и делайте, лишь бы бабло было! — довольно смеётся он. — А я вот что придумал. Сделаем вывеску, значит, под итальянский флаг, и напишем на ней — тоже на итальянском — «Кафетерия»! И скажем, что это нас коуч из Италии учил, прикиньте! — он радостно смотрит на меня, и впрямь вдохновлённый новыми планами.

— Денис, — говорю ему очень аккуратно. — Я бывала в Италии, несколько раз. Но я не коуч из Италии. Я просто знаю, как там варят кофе, вот и…

— Да кому они нужны, эти мелочи? Мы ж никому не скажем? — искренне удивляется Денис и разводит руками. — В Артуро я уверен, у него рот на замке. Вы если сами не раззвоните, что не надо и кому не надо, никто не узнает! Ну что, Полина Александровна, вы в деле? Поможем создать друг дугу имидж? И мы вам поможем, и вы нам поможете.

— Так, постой, погоди, — торможу его я. — Я понимаю, чем именно могу вам помочь. А вы мне, простите, чем поможете?

— Ну как чем? — Денис искренне удивлён. — Мы вас порекламируем! Всегда будем рекламировать! Реклама сейчас, знаете, вообще никому не мешает, даже знаменитым коучам и ревизорам, типа вас.

— Так, Дэн, хватит. У меня мало времени. Неси уже кофе, — прерывает поток его маркетинговых идей Артур. — И… реальная просьба к тебе — не трогай нас пока. Если что надо, я сам тебя позову.

— По-онял тебя, — опять поигрывая взглядом, тянет Денис и быстро переводит глаза с меня на Артура и с Артура на меня. — Никаких вопросов, ребята. Все для вас. Полная тишина и уединение.

— Меню давай! — ещё раз напоминает Артур.

— Я могу заказать и без меню, если ты не против, — я тоже хочу ускорить заказ и побыстрее избавиться от неугомонного собеседника.

Артур ничего не говорит, только делает приглашающий жест рукой — и я благодарна ему за такую лаконичность, особенно на фоне неуемной болтовни Дениса.

— Хорошо… — задумчиво тяну я, желая чуть усложнить задачу, но в то же время не расстроить проигрышем — у Дениса и впрямь наполеоновские планы. Поэтому, надо подкинуть ему что-то сложное и, в то же время, вдохновляющее при правильном выполнении. — Раз уж мы метим на кофейню в итальянском стиле, тогда Артуру… предлагаю взять капучино на средней обжарке, чистая арабика! И Хотя… Ты во сколько сегодня проснулся?

— В пять утра, — не моргнув глазом, отвечает Артур, и мне становится неудобно. В такое время я чаще всего ложусь, а кто-то чуть свет уж на ногах.

— Тогда арабика-робуста, семьдесят на тридцать.

— Это для капучино, да? — Денис от усердия высовывает кончик языка и спешно пишет в блокнот наш заказ. — Ара-абика… Робуста. Робуста это то, что покрепче, да?

— Да, она самая, — даю подсказку я. — А мне… Ну что, Дэн… — специально называю его так как Артур, по-приятельски. — Рискнём?

— Давайте, Полина Александровна, была-ни была! — азартно отзывается он, не скрывая волнения.

— Только если мне не понравится, я не буду сдерживаться. Ещё уроню вашу репутацию в глазах старого друга, — предупреждаю я. — Давайте эспрессо. И дольку лимона к нему, раз уж как в Италии.

— Арабика-робуста? — спрашивает Денис, оживлённо сверкая глазами.

— Арабика, чистая. А вот обжарку давайте самую темную. Ну что… — глядя на его озадаченное лицо, интересуюсь я. — Миссия невыполнима или всё-таки попробуете?

— Конечно, попробуем! — агрессивно возражает Дэн. — В конце концов, если опозоримся, Артуро никому не разболтает.

— Разболтаю, — говорит Артур, опираясь локтями о стол, и в этом его жесте читается нетерпение. — Иди давай, Дэн, работай. Языком чесать и я могу.

— Нет, не можешь! — не может не огрызнуться Денис. — Это первый молчун на деревне, Полина Александровна! Молчун и зануда! Только и слышишь от него «работай-работай-работай»! Кстати, Артуро… Глянешь на мою девочку? Только на днях, уговор?

— Посмотрю, посмотрю, — Артур соглашается с явным нетерпением. — Иди уже!

Продолжая посмеиваться, смотрю на него и делаю выводы. Нет более красноречивой картины, чем человек в кругу друзей и семьи. И если в семейный круг я не рискую забираться — это сразу накладывает ненужные обязательства, то в дружеском окружении обожаю наблюдать за новыми людьми. Но на сегодня друзей, всё-таки, хватит. Я пришла к Артуру и общаться хочу только с ним.

— Так вы, Артур Борисович, уважаемый человек, — поудобнее устраиваясь в кресле, уточняю я, добавляя в голос немного официоза. Раз Денис называл меня по имени-отчеству, этому надо соответствовать.

— Есть такое, — признает Артур, не отвлекаясь больше ни на кого и глядя мне в глаза намного дольше обычного. И мне нравится этот зрительный контакт. Наши игры в гляделки получаются все дольше, все интереснее.

— Разрешите тогда полюбопытствовать, — продолжаю манерничать я. — Кем вы всё-таки работаете? Вчера я была уверена, что вы профессиональный спортсмен, тренер, возможно из области. Сегодня… Я даже не знаю, что думать.

— А какие есть идеи? — уклончиво отвечает он.

— Ну, идеи есть самые разные. Сразу хочу предупредить, я человек проницательный. С этим и моя работа связана тоже. Так что могу рассекретить вас быстрее, чем вы меня.

Феерично прихвастнув, задним числом понимаю, что только вчера он видел меня с камерой в сумке-чехле. Но вовремя напоминаю себе, что это ничего не значит. Теперь человек с фотоаппаратом больше не бросается в глаза так, как лет десять-пятнадцать назад. Сейчас у каждого второго школьника крутая зеркалка. А отличить дорогой объектив на глаз может только профи, которым, я уверена, в области фотографии Артур не является.

— Что, тогда на спор? На три попытки, — предлагает он, подтверждая мою вчерашнюю мысль о том, что за образом вечно занятого, немногословного, как выразился Дэн, пахаря, скрывается азартный человек, любитель игры. Ему бы только равного по силе противника — и весь мир может подождать.

— А давай. На что спорим?

— На желание, — говорит он, не моргнув и глазом, что заставляет меня коварно ухмыльнуться., Артур, Артур… Не я это сказала. Знал бы ты, как много желаний у меня, и с какой радостью я их осуществлю, когда выиграю. — Хорошо-о, — довольно тяну я. — Желание так желание. Первая попытка — моя?

— Вообще-то, в начале надо тянуть спичку-жребий, — с усмешкой ловит он меня на излишней торопливости. — Но… ладно. Будем считать, что тебе повезло. И по жребию первая попытка твоя.

Ах, эта самонадеянная снисходительность… Хорошо, хорошо. Ее я тоже припомню, когда придёт время загадывать мое желание.

Денис приносит кофе, и видя, что за столиком у нас что-то происходит, изо всех сил сдерживается, чтобы не встрять в разговор. Артур бросает в него быстрый взгляд — и Денис, помня о его просьбе, тут же удаляется, на ходу что-то мыча и всем своим видом выражая страдания.

— Так, хорошо. Раз первый ход мой… — я немного тяну паузу, чтобы накалить атмосферу, прикасаясь пальцами к чашке с эспрессо. Горячая. Слишком горячая — уже это даёт понять, что мне будет о чем поговорить с Денисом, но как-нибудь позже… Потом, не сейчас.

Артур на свой кофе и вовсе не обращает внимания. Он неотрывно следит за мной, как будто я — мяч на поле, который надо отбить.

Я должна быть точна, очень точна. Должна обращать внимание на детали, такие например, как… Что там сказал Денис? «Посмотришь мою девочку?» Много работы, редкие выходные, отсутствие возможности часто развлекаться…

Конечно же! Он врач! Врач-ветеринар, лечит домашних животных, а «девочка» — какая-нибудь любимая кошка Дэна.

— Ты — ветеринар! — уверенно объявляю я, наблюдая за его реакцией. Реакции поначалу нет никакой. Затем его брови ползут вверх — и… Он смеётся, громко, от души.

Не думаю, что это от радости из-за того, что я выиграла с первого хода.

— Кто? — переспрашивает Артур.

— Ладно, ладно, поняла. Поняла, что мимо. Вторая попытка?

— Полин, — видно, что ситуация его изрядно забавляет. — Вторая попытка моя. Ты продула первую.

— Не важно! — чувствую, как меня захватывает азарт, я начинаю горячиться и рисковать. Проигрывать спокойно я никогда не умела. — Давай я возьму вторую попытку подряд! У каждого из нас их все равно три! Давай сразу по три — сначала я, потом ты.

— Первый ход, ещё и три попытки подряд, даже если ответ неправильный? Это называется грязная игра, Полина, — замечает он, все еще продолжая посмеиваться. — В спорте за такое сразу дисквалификация.

— Да ну, нафиг все! Это не спорт! У нас тут свои правила!

— За ругань во время игры тебе штрафное очко, — чувствуется, что наши роли поменялись, и теперь он владеет ситуацией. — Но если свои правила — так свои. За каждую ошибку ты проигрываешь мне еще одно желание.

— Охренеть! Как-то это слишком!

— Второе штрафное за ругань, — припечатывает он меня новым замечанием.

— Ты что, святоша? Не любишь, когда ругаются?

— Нет, я и сам могу. Но когда играешь — лучше не злиться, отвлекает.

Конечно-конечно, расскажи это кому-нибудь другому, думаю я. Это не я во время тренировки со стеной избивала ее мячом так, что казалось, она не выдержит и проломится от такой бомбардировки.

Но всё-таки он прав. Стараюсь успокоиться, понимая, что нервы только повредят. Снова беру в руки чашку с эспрессо — времени прошло уже больше положенного, перегретый изначально кофе выветрился и «умер», но хоть как-то успокоюсь.

Первый глоток — и… Сомнения меня не обманули. Эспрессо безбожно перегрет, сильно горчит, и вкус не спасает даже долька лимона. Вот и успокоилась, называется.

Так, у меня вторая попытка. Думай, Полина, думай. Кажется, с ветеринаром я действительно поторопилась. Если все свободные деньги Артур вкладывает в теннисный корт — значит, они у него есть, и в достаточном количестве. Не думаю, что ветеринары в маленьких городках так уж преуспевают. В медицине всегда были другие, более обеспеченные профессии, и одна из них…

Стоп, как же я раньше не догадалась?

— Ты — стоматолог! — выдаю на-гора вторую догадку и по его лицу сразу же вижу, что нет.

Да что же это такое?! Куда подеваюсь моя хваленая проницательность? Ну как такое может быть?

— Слушай, — Артур наконец-то вспоминает о своём кофе и делает небольшой глоток, а я смотрю, как молочная пенка оседает у него на верхней губе. — С чего ты, вообще, решила, что я врач? — он быстро слизывает пенку и я растерянно моргаю, будто возвращаясь в реальность.

А вот и зацепка! Он явно пытается увести мои мысли в ложном направлении, подальше от медицины! Значит, сферу я выбрала правильную, а вот специализация… Черт ногу сломит во всех этих врачебных профессиях!

— С чего решила, с того и решила, — говорю я, стараясь не смотреть, как губами он снова касается края чашки. — Хочешь обмануть меня и сбить с толку ложными подсказками? Нет, не выйдет! Так… третья попытка!

Ничего не отвечая на это, Артур только руками разводит, без слов показывая, что хозяин — барин. И я вольна профукать свой последний шанс, как захочу.

Только почему, собственно, профукать? Правда, как известно, всегда лежит на поверхности. Что мы имеем? Он точно врач, уважаемый человек из неплохо оплачиваемой сферы даже в маленьком городке… И если не стоматолог, к которому можно водить детей или девушек (вот и момент с «девочкой» Дениса объясняется… С чего я вдруг решил, что это кошка? Может, это какой-то близкий человек?) То… то…

Конечно же! Как же все просто! Меня настигает озарение, и теперь я полностью уверена в том, что попаду в цель с последнего выстрела.

— Ну что, готова? — поддевает он меня, и я радостно являю ему свою мысль, даже не проанализировав ее на предмет правдоподобности.

— Да. Теперь я тебя точно раскрыла. Ты — гинеколог!

От неожиданности он громко фыркает прямо в чашку с молоком. Мне непонятна такая реакция — он сражён моей догадкой или… Или третий вариант опять мимо?

— Водички дать? — доносится из другого угла голос Дениса, не преминувшего вмешаться при первой же возможности.

Артур поднимает руку, жестом показывая, что не надо, а другой берет салфетку, вытирает подбородок, пытаясь за этим скрыть странные звуки, рвущиеся из него. Что такое? Что с ним?

— Вот тут ты мимо… — он старается говорить ровно, сдерживая себя, но получается с трудом. — Вообще… мимо…

— Вообще-вообще? — недоверчиво повторяю я. — Так я что — опять проиграла?

— Всухую, — подтверждает он. — Хотя, вариант интересный… — и тут Артур всё-таки не выдерживает. Хохот накрывает его с головой, он откидывается в кресле и смеется от души, громко и не сдерживаясь.

Понятно. Моя хваленая проницательность очень сильно сбоит, когда дело касается его.

Но ничего-ничего. Я тоже сейчас посмеюсь. Буду хохотать коварно и мстительно, когда он даже сферу моей деятельности не сможет угадать. Всё-таки профессия у меня не самая популярная. Мы ещё сможем сравняться и выйти в ноль.

— Ладно-ладно, — ворчу я, тем не менее, понимая, что тоже смеюсь в ответ. — Теперь давай ты. Посмотрим, как справишься. Три попытки, — краем глаза замечаю, что он бросает быстрый взгляд на телефон, и моя улыбка тут же гаснет.

Что он говорил Денису, когда мы вошли?

«У меня мало времени»? Выходит, вправду мало, и вот оно почти все вышло. Я сама не заметила, как с момента нашей встречи пролетело больше часа. Тогда, может он еще немного задержится? Ну, хоть немножечко?

Я не сторонник длительных первых свиданий — чаще всего, если они затягиваются, возникает какая-то неловкость. Лучше пусть общения слегка не хватает, чем сходу переесть его большими ложками, но тут… Мы, черт побери, только начали общаться, ещё даже ничего и не выяснили толком! Это неправильно! Время бежит слишком быстро!

— Хорошо, — снова отвлекаясь на телефон (на этот раз потому, что ему звонят, и экран при беззвучном режиме начинает светиться), Артур сбрасывает вызов. — Только по-быстрому. Ты говорила, что уехала давно. Значит, после школы?

— После школы, да, — подтверждаю очевидный факт, едва замечая, что он, в отличие от меня, начинает проговаривать вслух цепочку выводов, параллельно получая мои «да» или «нет» как мелкие подсказки.

— Значит, на вышке училась не здесь, — откашливаясь, чтобы выровнять голос после того как насмеялся от души, он снова сбрасывает звонок и переворачивает телефон экраном вниз. — В области или ещё дальше?

— Дальше, — снова подтверждаю я, опираясь о столик, чувствуя, как его дела начинают подгонять нас, и в то же время внимательно слежу за выводами.

— Ты не возвращалась сюда после учебы, много путешествовала… — Артур также подаётся ближе. — Значит, работа позволяла. Это не рабочая специальность, не офисная. Это что-то… что-то со свободным графиком. Как фриланс?

— Ну, почти, — черт, это нечестно. Мне ужасно нравится, как он меня раскалывает — ловко, быстро, словно слой за слоем снимает пласт ненужных загадок.

— Вчера у тебя было с собой что-то очень ценное… Что-то, о чем ты волновалась, — продолжает он. — Это камера?

— Нет! — возмущённо кричу я, не замечая, что сама соскакиваю в тот приём, в котором подозревала его. Специально увожу нить рассуждения от правильной темы.

— Неправда, — накрывая мои руки своим, чтобы не дать отвертеться, обходит мою ловушку он. — Я брал у тебя сумку и наощупь понял, что это. Ещё одно очко тебе в минус. За мухлёж. Счет становится совсем разгромным, Полина.

— Да и хрен с ним, со счётом, — беспечно отнекиваюсь я. Ну продула так продула. Ему проигрывать мне даже нравится.

— Опять ругаешься? — иронично прищурившись, замечает Артур. — Пока мы играем — это нарушение.

На это я только закатываю глаза, понимая, что ему просто нравится выписывать мне новые штрафные и что мой сегодняшний жест «сдаюсь» в начале встречи был не просто так.

— Твоя работа связана со съёмкой, — продолжает Артур, в то время как я не понимаю — он уже выиграл, или ещё нет? Когда говорить «туше», признавая, что меня снова опрокинули на лопатки? — Видео или фото… — с напором спрашивает он. — Фото или видео, Полина?

— Да фото, фото, блин!

— Что и требовалось доказать! — щёлкает пальцами он, а до меня только сейчас доходит, что я сама выболтала ему все.

Вот уж действительно — никогда не играйте в загадки, а если ввязались — не горячитесь во время игры. Иначе сами принесёте сопернику победу на блюдечке с голубой каемочкой.

— Ну, так что? — продолжает Артур, и глаза его весело блестят. — Чистый выигрыш? У меня — ноль штрафных. А у тебя… считаем?

— Вчера же не считали, — я все ещё не теряю веры в лучшее.

— Так вчера мы играли на моем поле. А сегодня мы играем на равных.

— Ладно, валяй. Добивай меня. Унижай и упивайся своей победой, — как же не пристыдить победителя муками жертвы. Низкий приём, знаю. Но Артур сам сказал — я могу играть грязно. Действительно, могу.

— Если что, со мной такое не работает, — замечает он, переворачивая телефон и вновь сбрасывая звонок — на этот раз жестом, в котором читается раздражение. — Я выиграл честно. Поэтому и бонусы все мои. Как считать будем — устно или записывать? Ну, чтобы никаких обвинений, что я халтурю.

— Так, всё! Хватит надо мной издеваться! — снова убеждаясь, что за этой мягкой сдержанностью скрывается тот ещё характерец, я выбрасываю белый флаг. — Считай ты. Я как-нибудь молча перенесу свой позор.

— Три очка за разгадки — за ветеринара, за стоматолога и особенно за гинеколога, — Артур, как в детской присказке про сороку-ворону, один за другим загибает мои пальцы, а мне это безумно нравится — и смешно и волнующе одновременно. Хоть бы у меня там побольше этих штрафных очков набралось.

— Три за ругательства, — он переходит на другую руку.

— За ругательства, — повторяю я.

— И одно за дезу.

— За что? — я мгновенно выпадаю из эйфорических далей.

— За дезинформацию. За попытку смухлевать. Короче говоря, за враки.

— И все? — мне очень не хочется, чтобы наш подсчёт прекращался. По всему видно, что дела его поторапливают, он и так задержался здесь со мной.

— Тебе этого мало? — иронично уточняет он. — Итого — семь — ноль, Полина. Семь — ноль. Нет, ну можно накинуть немного, к десятке. Может, ещё на что-то быстро сыграем?

Я опускаю взгляд и даже через тёмный задник лежащего экраном вниз телефона, вижу по бокам просветы от мерцания. Ему снова кто-то звонит. А значит, пора заканчивать нашу встречу. Я очень не хочу его отпускать, но не хочу и разбивать ему день или мешать его планам.

В следующий раз надо встречаться уже вечером, никуда не торопясь и ни на кого не отвлекаясь. Хватит этих публичных ранних встреч. Они, конечно, офигительны, но по поведению Артура я четко поняла, что активность окружающих его тяготит.

Отлично, он не тусовщик. Не люблю парней тусовщиков — чаще всего оказывается, что кроме секса и совместных вечеринок, вас больше ничего не связывает. Вы даже пообщаться толком не успеваете, ещё и имена друг друга путаете. И с трудом узнаете один одного на улице после того, как пару месяцев назад расстались.

Тут мы пойдём другим путём. И это здорово.

— Нет, быстро не надо. Лучше, когда у тебя много времени.

— У меня никогда не бывает много времени, Полин, — неожиданно серьёзно говорит Артур, и я вижу, что он тоже замечает бесконечное мерцание телефона. Да кто же это его так достаёт? — Но придумать что-то можно. В конце концов, я не каждый день до двенадцати работаю.

Что? С пяти утра и до двенадцати? Это что ещё за бредовый график?

— С семи, — уточняет он, и только потом я понимаю, что сболтнула свои мысли вслух. — Я иногда на корт до начала утренних тренировок хожу. В обед не всегда получается вырваться.

Что-о? Он идеальный или безумный? Как можно вообще жить в таком ритме?

— Артур, — говорю каким-то особо доверительным тоном — и ни капли не играю при этом. — Как хочешь — но ты должен мне все рассказать о себе. Только в нормальной, спокойной обстановке, не спеша. Вот прямо всё. У меня такое ощущение, что я встретила либо гения, либо…

— Идиота? — без малейших следов обиды заканчивает он мою мысль.

— Да нет, я хотела сказать безумца.

— Значит, всё-таки, идиота, — снова поддразнивает он меня. — Давай так. Может… сегодня вечером? Я смогу вырваться, если ты свободна.

Как здорово, что он понимает меня с полуслова. И то, что я снова хочу быстрее увидеться, и что вечером, без всей это суеты. Идеально.

Хотя… От пришедшей в голову мысли мне хочется пребольно стукнуть себя по лбу. Сегодня же я обещала идти на выпускной! С Наташкой и Эмель, смотреть ей платья на следующий год.

Да как так? Ну что за дурацкие совпадения? Зная подругу, уверена — если я откажусь в последний момент, она смертельно обидится. К тому же, Эмель очень хотела встретиться со мной, посплетничать о подружках и пообсуждать наряды. Такие милые девочковые планы — но кто знал, что им может найтись такая альтернатива! Я-то планировала следующую встречу с Артуром хотя бы на завтра. Думала, что сегодняшнего кофепития нам вполне хватит, а потом и до следующего дня рукой подать.

Ан нет. Какие чудеса творятся, Полина. Впору бы испугаться, а ты только радуешься.

— Сегодня не смогу я, — ох, как трудно даются мне эти слова. — Сегодня выпускной во всех школах. А я уже пообещала пойти туда с подругой. С очень хорошей подругой, с которой мы редко видимся.

— А что, выпускной сегодня? — спохватывается Артур, и я вижу неподдельное удивление в его глазах. — Он же в пятницу.

— Так сегодня и есть пятница, друг мой трудоголик! — громко объявляю я, не прекращая удивляться — неужели он до такой степени закрутился в колесе дел, что натурально путает дни? У меня такое тоже бывало, но только студенчестве, в дни завалов на сессии и постоянных подработок. А вот в устроенной взрослой жизни — никогда.

— О-о, тогда все сложно, Полин. Сегодня вечером у меня тоже не выйдет. Твою мать… Как я мог забыть… — он на секунду умолкает. — Теперь понятно, почему они звонят.

— Кто звонит?

— Семья. Я им пообещал.

— Что, поведёшь кого-то на выпускной, как красивый и мужественный старший брат подружкам на зависть? — чувствуя внезапно укол умиления, говорю я, явно представляя эту картину.

— Да почти… — а вот в его голосе слышится настоящая досада. — Хотя мне это совсем не в тему.

— Мне тоже не особо, — тем не менее, радуясь, что этим вечером мы будем заняты чем-то одним, стараюсь подбодрить его я.

Артур для меня по-прежнему шкатулка с секретом, и не только потому, что я почти ничего о нем не знаю. Я чувствую в нем легкую занозку — почти такую же, как чувствовала недавно в Эмель, только поменьше. Или более тщательно спрятанную.

— Ну… — как бы мне этого не хотелось, но надо заканчивать. — Давай тогда, беги. На прощание могу поделиться проверенным рецептом, как перенести любое скучное торжество, где надо приличненько присутствовать.

— Как? — в его помрачневшем взгляде снова вспыхивает интерес.

— Коньяк. Или вино. Хотя нет, вино — это для приятных компаний. А вот для какого-то вынужденного мероприятия — коньяк и ещё раз коньяк. За пару часов до. По желанию можно и после. Но особенно — во время мероприятия, не оставляя себе ни единого шанса протрезветь и серьезно воспринимать происходящее. Я не шучу, Артур.

— Ты собираешься пить в школе? — снова смеётся он, поднимаясь из-за столика и пряча надоедливый телефон в карман. — Где и в какой? Скажи, я обязательно приду.

— Во-первых, пить я буду из бумажного стаканчика, так что никто не узнает. Я же столичная хипстерша-мажорка, надо соответствовать образу. Только у меня будет не безлактозный латте, а другой напиток, покрепче. Но тоже шуга фри и уж точно без лактозы! — я раскрываю все карты, и мы снова смеёмся, хотя по всему чувствуемся, что каждый из нас не очень-то рад собственным планам на вечер.

Но ничего. Это всего лишь один вечер. Ничего не случится. А завтра — будет новый день, и придёт он очень скоро.

— Я позвоню, Полин, — открыто и просто говорит Артур поднимаясь и оставляя расчёт за меня и за себя под подставкой с салфетками. Его не останавливает даже мое возмущенное шипение, что это не кофе, это тренировочный субпродукт и оплате он не полежит. Олдскульное воспитание, что поделаешь. Но не это сейчас главное. Главное… как-то дать ему уйти. А ведь так не хочется отпускать.

— Тебе опять записать телефон? — поднимаюсь и подхожу к нему, прикасаясь к той руке, на которой вчера писала свой номер.

Черт, черт, почему мы в этой кофейне, почему вокруг день и почему этот город? Мне так хочется поцеловать его прямо сейчас, слепо и бесконтрольно, до жгучего покалывания в губах, как будто поцелуй уже был, но… Только в моем воображении.

Черт бы побрал этот город. Черт бы побрал эти ханжеские порядки.

Сильно прикусываю нижнюю губу, чтобы унять порыв, и словно со стороны слышу его голос — он повторяет цифры моего номера, все до единой, наизусть. Голос слегка охрипший, на паре цифр он все-таки сбивается. Ага, значит не одну меня накрыло.

Только разве от этого становится легче?

— Значит, ты и без этого все запомнил, — нет, руку его я не отпущу. Вот прямо сейчас — нет. Через несколько секунд. Или ещё через несколько. Только сейчас замечаю, что его пальцы так сплелись с моими, что их реально не расцепить. — Иди уже, — говорю, откашливаясь. — Завтра увидимся.

Ну, зачем, спрашивается, я иду на этот выпускной?

— Хорошо, — говорит он, не двигаясь. — До завтра

— До завтра.

— Пока.

— Пока.

О, привет, долгие подростковые прощания. «Давай ты клади трубку — Нет, сначала ты». Сама не замечаю, что улыбаюсь. Если уж время повернуло вспять, надеюсь, оно не доведёт меня до полнейшего слабоумия.

Артур вдруг слегка наклоняется и проводит большим пальцем по моим губам, как будто пытается поймать улыбку. Затаив дыхание, замираю, а в висках пульсирует всего одна мысль — ты что это делаешь? Ты это специально, да?!

— Иди уже! — чуть резче, чем надо, выдыхаю и отстраняюсь.

— Хорошо, до завтра, — он тоже делает шаг назад. Вот так, правильно. Один шаг, ещё один. Все хорошо получается. Должно было получиться.

Проходя мимо стойки, Артур прощается с Денисом, что-то быстро ему говорит, а у дверей неожиданно останавливается, разворачивается и показывает мне загнутые семь пальцев на обеих руках — и я снова начинаю смеяться. Семь желаний. Точно же! Наш спор! Он помнит и не собирается забывать. Я, собственно говоря, тоже.

Делая ещё один глубокий вдох, опускаюсь в кресло, чтобы собраться с мыслями. Ну что? Теперь можно отвлечься и на кофе — благо учить Дениса мне сегодня есть чему. Буду гонять и в хвост, и в гриву, энергии у меня хоть отбавляй. И нужно купить здесь с десяток бумажных стаканчиков, обязательно с крышкой. С моим сегодняшним настроением, одной порции кофе с коньяком точно не хватит.

Все, не время рассиживаться. Надо действовать. Почему-то на фоне очень занятого Артура ощущать себя тунеядкой становится особенно неудобно. Поднимаясь и направляясь к стойке, неожиданно вспоминаю, что не заходила во все соцсети уже два дня. Ничего себе меня вовлекло! Сегодня надо вернуться и ответить всем в мессенджерах. Думаю, после кофе с коньяком мои сообщения будут особенно интересны.

— Может, водички, Полина Александровна? — с ироничной заботливостью спрашивает Дэн, когда я приближаюсь. — А то вы что-то как помидор красная. Неужели жарко?

— Дерзить мне будешь, когда эспрессо готовить научишься, — неожиданно резко говорю я. — А вот водички и вправду… неплохо было бы.

— Ого! Серьезный настрой! — громко объявляет Денис и просит Сережку принести нам воды из подсобки. — А с кофе что — что-то не так?

— Да как сказать, — говорю, выпивая стакан воды залпом и глядя на то, как Сережка, изморенный жарой и моим присутствием, без слов ретируется назад в подсобные помещения. Что ж, сегодня ученик у меня будет один. Вот и поболтаем — особенно с учетом того, что он давний друг Артура.

— Давай, запускай меня к себе, и секундомер готовь. Готовь секундомер, Денис! Я не шучу! Ищи таймер в мобилке!

Он по-прежнему недоверчиво смотрит на меня, а потом выдаёт:

— Вот вы чудная, Полина Александровна. Никогда не знаешь, что вы вытворите.

— Ты не так уж и не прав, Дэн, — подходя к кофемашине и проверяя чистоту желобков для холдеров, я начинаю протирать их салфеткой. — Не так уж и не прав… И давай уже на ты, без официоза. Когда ты называешь меня товарищем, у меня как будто все половые признаки пропадают. Такой себе товарищ Полина. То ли женщина, то ли мужчина.

— А что, хочется быть женщиной рядом с Артуро? — снова поддевает он меня и смотрит — хитро, с вызовом.

— Да, хочется, — как когда-то в десятом классе, я откровенно озвучиваю свои чувства. — Да много кому, уверена, тоже бы захотелось.

— Ну… это да, — хитро улыбается Денис. — Девчонкам Артуро всегда нравился. Но он абсолютный дундук, Полина Алек… То есть, Полина. Если мы на ты, тогда и просто по имени можно, да?

— Даже нужно, Денис. Даже нужно, — я продолжаю настраивать кофемолку, и подзываю его к себе жестом. — Так что там насчёт дундука?

— Насчёт дундука? Да ничего особенного, уже все сказал. Он ещё когда на теннис свой ходил, поживее был, а после травмы — как переклинило. Полгода ракетку в руках не держал, все восстанавливался. Как другой человек в школу вернулся, и вообще как-то… нелюдимый стал.

Ага. Так вот что там со спортом. Там, кажется, настоящая личная драма. Надо быть поосторожнее с этой темой.

— А вы что, одноклассники с Артуром? — стараясь не выдать радости от того, что у меня теперь такой информатор, спрашиваю я, не скрывая удивления. Мне казалось, Дэн как минимум на несколько лет младше. Или же это впечатление идёт от его хитрости и лисьей юркости? Такие люди до конца жизни остаются вечными мальчишками, задиристыми хулиганами, не теряющими задор.

— В параллельных классах учились, недалеко здесь. В центральной школе, в первой! — с готовностью подтверждает мои догадки Денис, и я едва не присвистываю от удивления. Ещё и моя школа! Вот она — жизнь в маленьких городах. Все друг друга знают, все как-то связаны, даже если не подозревают об этом.

— Так я тоже из первой выпускалась, — с чувством внезапно возникшей ностальгии, говорю Денису. — Мы, выходит, все из одного гнезда.

— Так ты местная! — Денис не срывает удивления. — Из наших?

— Да, а что, не похожа?

— Честно? Нет.

— Ну, а почему ты думаешь я сюда приехала вас ревизовать? Родной город превыше всего, — не спешу разрушать я свою легенду. — А так да, родилась, выросла здесь, сразу после выпускного уехала. Так что мы, можно сказать, по одним коридорам какое-то время ходили. Только когда я в десятом была, вы, ребятки, ещё классе в четвёртом от силы сидели, учили там свои дроби и таблицу умножения. Школота!

Это действительно забавно — представить, что мы могли встречаться раньше. Это сейчас разница в шесть лет не значит для меня ничего, а в школе старшеклассники и мелюзга были двумя разными мирами.

— Да ну, скажешь тоже! Класса три между нами разница, не больше! — вижу, что Денис, как и принято здесь, думает, что где-то в глубине души я переживаю из-за возраста, и начинает грубо льстить. — Может, ты даже к нам приходила какую-то училку подменять и ругалась на нас, так, знаешь, грозно, в короткой юбке и чулочках!

— Знаешь что, Дэн, — тут же останавливаю поток его воображения я. — Ты свои эротические фантазии попридержи, ладно? Лучше давай, покажи мне, как ты кофе в холдере прессуешь.

— Сейчас-сейчас, — бросая через плечо плутоватый взгляд, Денис начинает прессовать таблетку, на что я тут же говорю:

— Не так!

— О, вот точно подменяла! Была у нас такая старшеклассница одна, прямо строила нас всех! Но там такие ноги были — точно как у тебя. А мы ей под юбку загля…

— Денис! — обрываю его я, пока он довольно смеётся, не без доли мстительности. Похоже, этот информатор в качестве расплаты за сказанное будет брать мои нервные клетки.

Дальше мы варим кофе — я заставляю его засекать таймер ровно на восемнадцать секунд, сливать первую чашку — против чего он активно протестует с криком «Растраты!», пробую вторую, даю ему попробовать третью — и, когда он, сделав глоток, вытаращивает на меня глаза со словами «Опа-па! Это же как у нас такое получилось?», задаю последний, интересующий меня вопрос, на который так и не смогла найти сегодня ответ.

— Так кем работает Артур? Что он тот ещё трудоголик я поняла. Но вот чем занят — так и не вычислила.

— Да, чтоб так пахать с утра и до полуночи, это надо быть Артуро! — важно подтверждает мои слова Денис, с удовольствием отпивающий из чашки остатки эспрессо — ещё не идеального, но более-менее приличного. — На этом все его девчонки обламывались. Кто будет постоянно такую занятость терпеть?

О, как знакомо, думаю я с иронией. Если ты слишком любишь своё дело и отдаёшься ему без остатка, с личной жизнью придётся повременить, или не строить никаких серьёзных планов, как это делаю я.

— Но их немного было — две… три от силы, — продолжает откровенничать Денис, выдавая мне личные тайны друга легко, как будто мы сто лет знакомы. Надо взять это на заметку и сделать так, чтоб в курсе моих дел он был минимально. — Ниче, что я так это рассказываю, не ревнуешь, не?

— Да как сказать, — мне становится смешно от этой запоздалой осторожности. — Я вообще-то про работу спрашивала. Но за личную информацию тоже спасибо, Дэн. Ты прямо находка для шпиона. Как думаешь, Артур бы оценил?

— Бля-я… — запоздало спохватывается Денис. — Вот же умеешь ты людей разговорить, настоящий ревизор! Ну, ты не сдавай меня тогда, я тебе ещё пригожусь, если что.

— Некоторых и разговаривать особо не надо, — подтруниваю я над ним. — Сами все расскажут, сами на блюдечке принесут, — и тут же вспоминая, как сама быстро слила Артуру все о себе, усмиряю свой пыл. — Так кем он работает? — напоминаю я, набирая ещё одну порцию зерна в кофемолку.

— Артуро? Так автомеханик он. Золотые руки! Весь город его шиномонтаж знает, только у него и переобуваются. Или если что там подремонтировать надо — тоже к нему. Я вот свою девочку только у него обслуживаю. Никому больше не доверяю, и не только потому, что Артур мой друг. А просто работает на совесть.

Застыв на месте, я так и стою с поднятыми у кофемолки руками. Так вот она кто, эта «девочка»! Вот вам и медицина. Вот вам и спонсор-важная шишка, и тренер из области. При всей своей естественности и простоте, Артур — самая большая загадка для меня из тех, кого я встречала в последнее время. И не только потому, что я промахнулась с его профессией. Он ничего не скрывает — но и не говорит в деталях, держится открыто — и в то же время, словно за невидимой стенкой.

И надеяться легко разгадать его было большой ошибкой с моей стороны.

Никогда не переоценивайте себя. Все ваши идеи могут быть перевёрнуты с ног на голову, и кто знает, как вам понравятся такие сюрпризы.

Никогда не играйте в загадки с тем, кто сам является загадкой.

Глава 6. Никогда не подслушивайте тайные разговоры

За долгие годы творческой жизни я приобрела не только ценный опыт, друзей и недругов, но и умение пить так, чтобы всегда казаться вызывающим доверие человеком. Произошло это, в основном, потому, что праздники или фото-фестивали не выбирали время, когда проходить, и иногда совпадали с днями встречи с заказчиками или будущими партнёрами по проектам. И пропустить было невозможно ни то, ни другое.

Некоторые соглашения мы подписывали так, что вспоминала я о них только под утро, после того, как отгремела вечеринка или очередной фест. И ничего, мы прекрасно сотрудничали после этого. Единственное, чему иногда удивлялись партнёры, так это смене моего поведения. Полли, говорили они, вы при первой встрече показались сдержанной и немногословной, а на самом деле такая хохотушка.

Конечно, немногословной. Если бы я начала говорить все, что думаю, половина моих контрактов так и не была бы заключена. Алкоголь, как известно, развязывает язык, а то, что творится у меня в голове, понравится далеко не каждому.

Поэтому мой секрет «Как сойти за адекватную» — это молчать и улыбаться. И соглашаться. Или не соглашаться, но кратко. Просто — да или нет, без объяснения причин, иначе я могу пойти вразнос. Ещё не помешают чёрные очки, придающие загадочно-богемный вид (за ними я скрываю осоловевшие глаза) и мятная жвачка в кармане. Ну и освежитель дыхания для лишней подстраховки.

И все — в меру приличная гражданка, взрослый и самодостаточный человек, почетная выпускница школы готова. Никто и не заподозрит, что там у меня в бумажном стаканчике.

Я стою во дворе школы рядом с Наташкой и Эмель и здороваюсь с очередной подходящей к нам группой непонятых людей — их всех знает Наташка, но знать не знаю я. Наташку это мало беспокоит — сегодня она блистает, а я выполняю при ней роль особого украшения. Так было всегда, и так всегда будет, в этом ее особенность — уметь хвастаться всем ценным, что попадает ей под руку, будь то вещь или человек.

Как там говорил таксист? Барыня! Царица! А кто усомнится в праве царицы на то, чтобы блеснуть всем самым лучшим, что есть при ней?

— Так вот, значит, кто к нам в гости пожаловал? — с широкой неискренней улыбкой возле нас останавливается седоволосая дама. Ее сопровождает пожилой мужчина в старомодном пиджаке и цветущая юная дева в кроваво-красном платье, накрашенная как Джокер. Ох, какой же криповый портрет мог получиться из этой тройки — даже образы подбирать не надо. Просто, стоя вместе, они являют собой великолепную картину.

Понимая, что эта мысль сейчас сорвётся у меня с языка, делаю глоток из спасительного стаканчика, чтобы успокоиться. Кофе, заботливо сделанный мне Денисом и выданный с собой в специальном термосе (с условием того, что товарищ ревизор его обязательно вернёт) неумолимо заканчивается. Я стараюсь не тратить напиток впустую, понимая, что это — растворитель для коньяка. Но так как сейчас почти семь, а готовиться во всех смыслах к выпускному я начала пару часов назад, вполне естественно, что его осталось совсем немного, в отличие от стресса в моей жизни.

— Полиночка, а у вас были какие-то выставки, посвящённые нашему городу? — продолжает спрашивать седовласая дама, в то время как я не могу понять, почему она называет меня Полиночкой и какого черта я должна делать выставки, посвящённые нашему городу.

— Нет, — говорю лаконично, напоминая себе первое правило коньячного клуба — никогда не говорить много и того, что думаешь.

— Очень жаль, очень жаль, — сетует дама. — Но ведь в ближайшем будущем предвидятся?

— Нет, — снова отвечаю я строго по сути, в то время как Наташка, пихая меня под бок, старается дополнить:

— Это, Вера Львовна, пока что. Пока не вышло. Сами понимаете — Европа, что им интересно? Всякие мерзости. Но Полина работает над этим, правда, Поль?

— Да, — отвечаю я не менее основательно. Когда мне хочется пуститься в рассуждения и нарушить первое правило, я напоминаю себе второе правило коньячного клуба — никогда-никогда не говорить много, и особенно — того, что думаешь.

В остальном же полагаюсь на Наташку — с почтенными седовласыми дамами у неё получается общаться намного лучше.

Несмотря на то, что скандалов в учебе у Наташки было больше, два раза выгонять из школы собирались не её, а меня. Теперь я даже не помню за какие оплошности. Скорее, не за сами поступки, а за то, как я реагировала ни них — скандалила и грызлась до последнего, не желая признавать свою вину.

Наташка же, ухитряясь обходить все правила, сумела остаться в хороших отношениях и с учителями, и с директором. На линейках и школьных праздниках она так взволнованно преподносила им цветы и подарки от класса, что сразу забывались и прогулы, и жалобы жены учителя физкультуры, обвинявшей ее в непотребном поведении. Сплетнице-физручке никто снова не верил, а сочувствовали все Наташке, которую несправедливо оклеветала ревнивая бабенка.

Никто не мог даже усомниться в том, что школа и приличия для Наташки — святое. Свою признательность и уважение родному заведению она демонстрировала так, как будто лично заложила здесь каждый камень.

Вот и сейчас она недовольно шипит на меня, несмотря на то, что седовласая дама мне никто, и в жизни, возможно, я ее больше не увижу. И не скажу, что сильно расстроюсь от этого.

— Полька, ты че выделываешься? Ты что, не поняла, кто это?

После восемнадцати лет, проведённых вне школы, мне совершенно пофигу, кто это, о чем я тут же докладываю Наташке под тихий смех Эмель.

— Ты это… не ёрничай давай! — урезонивает меня подруга, снова расплываясь в приветливой улыбке, увидев кого-то из знакомых. — Это ж директриса наша бывшая. Ты что? Я уже сказала всем, что ты будешь вести себя нормально. Ты ж почётный гость, Поль, ну соберись!

Я собираюсь, как она того хочет, а это значит — делаю новый глоток из секретного стаканчика, незаметно кладу в рот жвачку, и отсылаю автоматическую улыбку новым подходящим к нам людям.

На этот раз это какие-то Наташкины подружки, которые делают со мной селфи, все расспрашивая, правда ли, что в Европе все женщины — страшные, ненакрашенные и женятся друг на друге, а вот мужики, наоборот, при макияже и все сплошь голубые.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Не совсем, — пространно отвечаю я, не пускаясь в расспросы, откуда они черпают такие интересные сведения. Ведь это уже ненужный разговор, Полина! Будь внимательна, держи себя в руках и помни первое правило коньячного клуба.

Молчи, улыбайся и не ведись на провокации.

— Теть Поль, теть Поль, — горячо шепчет мне на ухо Эмелька. — А вы знаете, что у меня за полдня новых пятьсот лайков в инсте? Под вашей фоткой! Никогда такого не было!

— Классно как, — немного оживая, на Эмель я реагирую вполне естественно. Даже если она заметит, что коньяк возымел на меня действие, то меня не продаст. Ну, не должна, по крайней мере.

— Это после того, как вас отметила, а вы меня репостнули, теть Поль… Теперь все мои друзья вас знают и подписались на ваш инстаграм. И все хотят у вас пофоткаться, чтобы у них тоже так много лайков было. А мне столько новых людей написало в директ! И на английском, и на каком-то восточном языке — такие взрослые дядьки, представляете, они думают, что я эти языки знаю и могу отвечать! Наверное, рекламу хотят предложить?

— Эй, эй, — говорю, — ты поосторожней со всеми этими дядечками. И лучше фотки от них не открывай, ладно? Не знаю, как насчёт предложений рекламы, но кое-что другое они тебе точно могут выслать.

— Что? — недоуменно хлопает глазами Эмелька.

Я склоняюсь к ней и тихонько шепчу на ухо, что именно горазды присылать в личку виртуальные ловеласы — и она сначала смотрит на меня недоверчиво, а потом заливается смехом.

— Что, серьезно? Да быть такого не может!

— Очень даже может, Эмель. Это называется дикпик. Поэтому не открывай фотки от незнакомцев и одобряй переписку только после того, как посмотришь страницу.

— Хорошо, — говорит Эмель, все ещё хихикая и прикрывая рот ладошкой. — Дикпики… Придумают же…

— Ты сама не представляешь, какие фантазёры там сидят и что они могут придумать, — тоном заботливой нянюшки говорю я и снова напрягаюсь. К нам следует новая делегация Наташкиных друзей — на этот раз с одинаково постными лицами, какая-то сплошная серая стена. Никакой жизни в глазах, никакого характера. Ходячие мертвецы.

Разговор между нами происходит такой же банальный, как и их внешний вид — здрасте да здрасте, ой, а вы надолго к нам, и как вам наш город, а наша девочка сегодня выпускается, ох куда поступать, Полина, подскажите, как добиться успеха.

— Какого успеха? — уточняю, делая новый глоток из стаканчика. Из-за мятной жвачки этот глоток кажется необычным и освежающим.

— Ну, вот чтобы как вы. По заграницам кататься, красивой жизнью жить. Мы то что, мы-то уже своё пожили… А вот детям хорошей судьбы хочется. Чтоб не как мы, не как родители.

Недоуменно смотрю на Наташку, удивляясь, как она умудряется водить знакомства с такими унылыми людьми. С учетом того, что подруга никогда не была образцом высокой морали, никак не могу понять, что заставляет ее общаться с такими схимниками, рядом с которыми завянет даже кактус.

— Ну, я не знаю. Купите ей билет на поезд. А дальше как пойдёт, — тщательно взвешивая каждое слово, выдаю обтекаемую фразу и вижу: постные лица становятся все постнее.

— Ясно-понятно… Кто ж нам правду скажет… Лишние конкуренты, видать, не нужны, все за свое схваченное держатся.

— Какие конкуренты? — снова спрашиваю я. Удивительный феномен — вроде говорим на одном языке, а я совсем ничего не понимаю из того, что они несут.

— Какие-какие… Молоденькие!

— Ох, да ну что ж такое! — взволнованно вмешивается Наташка. — Ну, причём тут молоденькие, Галь? Причём молоденькие? Полик, между прочим, молоденьким помогает, вон мою Эмель так сфотографировала, что она теперь звезда инстаграма. Четыреста новых подписчиков за день, представь! Почти тысяча лайков, да, Эмелечка?

— Да-а… — уныло тянет Эмель, на которую тоже распространилось серо-постное влияние нашей собеседницы и ее подруг.

— Так к вам можно записаться на фотографию? — не меняя скрипящего голоса спрашивает Галя, и я не пойму — то ли ей это и в самом деле интересно, то ли просто, для порядка.

— Не совсем, — я возвращаюсь к лаконичным фразам в надежде прервать ставшую утомительной беседу.

— Ясно-понятно… — скорбно тянет Галя и добавляет: — Все ж за деньги, да? Ничего по добру? И сколько стоит?

Вот это хороший вопрос. Молодец, Галя, сама придумала повод, как от тебя отвязаться. Называю ей среднюю цену за свои услуги и смотрю, как лицо ее потихоньку вытягивается и в сером шуме-фоне, исходящем от неё, начинает звенеть-формироваться чувство — настоящая, яркая злость. Ага, раскачалась таки. Хоть немного, но оказывается, это всё-таки живой человек.

— Ну вы даёте. Совсем стыд потеряли. Срам какой! А ты, Наталья? Постеснялась бы такое рекламировать и честным людям говорить! Сама небось свою по скидочке пристроила, а теперь смеёшься над нами?

Наташка огорошено хлопает глазами и стыдливо краснеет, что удивляет меня ещё больше. И чтобы дать Гале больше поводов для сплетен, я добавляю:

— А у Наташи съемка была вообще бесплатная. Прикиньте, да? — и громко втягивая в себя напиток через трубочку, довольно хихикаю, глядя, как постная Галя и компания просто разворачиваются и уходят на другой край школьного двора. Без единого слова прощания. Крайне оскорбленные.

— Ты что, Полик, ну ты что? — продолжает сокрушаться Наташка. — Ну не надо так, я тебя прошу. Ну, ради меня, а? Ты знаешь, кто это?

Опять этот вопрос. Да не знаю и знать не хочу! Но Наташка меня продолжает знакомить со всей местной элитой, всячески выделяя значимость каждого.

— Это ж глава родительского комитета всей школы! У неё старшая сейчас выпускается, а вторая вместе с моей Златкой в пятый класс ходит! Мне с ней ещё пять лет в нормальных отношениях надо быть.

— Да насрать на отношения, Наташ, — забыв о том, что нас слышит Эмель, вспоминаю об этом только когда слышу, как та опять давится смехом, а Наташка взволнованно хватает меня за локоть и крепко сжимает его, чтоб умолкла, но я ее не слушаю. — Ну она же курица. Зачем тебе отношения с постными курицами?

— Она глава родительского комитета! — зло шипит она, глядя на меня как на слабоумную. — У тебя детей нет, так не порть будущее моим! Она ж Эмельку сгнобит за такое!

— Да что она мне сделает, ма! — вступается за меня Эмель, в то время как я понимаю, что совсем ничего не понимаю. Какой сложный и запутанный мир всех этих удобных знакомств и нужных людей — мелких царьков мелкопоместного уезда. Лучше реально во все это не соваться.

— А ну цыц мне! Самостоятельная стала, ишь ты! Иди вон лучше, бабушку и сестер встречай! Явились наконец-то… Галка мою мать до сих пор боится, с тех пор, как она ей уши надрала, когда наш виноград подпилить пыталась. Только мать на неё управу найдёт. Но… Поль, ради бога. Не дразнись с ними! Будь нормальной, ну хоть один вечер, ну что тебе, тяжело?

— Да я нормальная! — оправдываюсь я, чувствуя острое желание достать сигарету и закрутить прямо здесь.

— Я вижу, какая ты нормальная, — решительно наклоняется ко мне Наташка и принюхивается. — Так, это ещё что такое? А ну сними очки! Ты что, пила?

— Нет, — вру ей, крепче сжимая в руках стаканчик.

— А ну сними очки! — и сама стягивает их до средины переносицы. — Полька! Честно скажи — пила что-то? Ты ж меня опозоришь сейчас на весь город!

— Немножко, — говорю, поправляя очки пальцем и водружая их на место. — А не фиг было меня заставлять приходить. Я сама говорила, что не выношу всю эту напыщенную хероту.

— Да прекрати ж ты ругаться, ну как сапожник, ей-богу… Полечка, ну что ж ты так, хорошая моя… — пробует сменить тактику Наташка, и я не могу сдержать улыбку. Все совсем как в детстве — когда она не могла меня заставить, всегда начинала уговаривать — и я сдавалась.

— Ну что тебе, жалко, что ли? Просто постой рядом со мной, это знаешь как важно для всех? У кого ещё есть такие друзья? Меня и моих девчонок знаешь, как уважать будут? Ты же сама видела, что нелегко нам, совсем нелегко. Сплетничают люди за спиной, как бы я ни пытались их приструнить. Все равно мои малые им не такие, потому что все разные, все отличаются. А если будут знать, с какими людьми мы дружбу водим и какие у нас покровители…

— Покровители — это я, что ли?

— Да все. Чем больше — тем лучше. Опять же — мамку мою они боятся, знают, что она спуску не даст никому, кто ее внучек обижает. Так явно не выступают, а по-тихому травят, видела? А тут ещё ты — знаменитость! Я, кстати, сказала, что ты Эмелькина крестная и можешь за расизм кого угодно посадить. Потому что живешь за границей и знаешь, как в Европах эти вопросы решаются.

— Ого! Даже так! — округляю глаза я, но Наташка этого не видит — темные очки все надежно скрывают. — Так что, не одни мерзости в этих Европах творятся, да?

— Да ладно тебе, — снова злится Наташка. — Сама понимаешь, старшему поколению это услышать хочется, вот я и говорю. А так — будем защищать малую, да? Все вместе?

— Конечно, будем. Все будет хорошо, Наташ, — в ответ беру ее за руку и чувствую, как она взволнованно сжимает мою ладонь.

Видать, эти мелкие смотрины и впрямь какое-то важное мероприятие на местном уровне, где каждый показывает свою власть, статус и силу. И я с удовольствием стану таким козырем для Наташки и ее дочерей. Главное, чтобы это сыграло свою роль.

— Ой, а вон и мамка с малыми! Смотри, там ещё мои девки. Все прямо с тобой хотят познакомиться, — продолжает Наташка, указывая рукой куда-то влево. — Умеешь же ты этой мелюзге нравиться, они мне все мозги проели сегодня — познакомь да познакомь с тётей Полей. Златка даже работы твои в интернете нашла. Ну, такое, Поль… Честно… За это ещё и деньги платят?

— И хорошие, — ни капли не обижаюсь я, наоборот — ценю эту честность. Зная Наташкины вкусы, я бы скорее обеспокоилась, если бы ей понравились мои самые известные работы. А так — все в порядке. Все, как надо.

— Тю… — не скрывает своего удивления Наталья. — Странные они, в этой твоей Европе. Реально, психические какие-то. Ты малых моих только нормально снимай, ладно? Мы люди простые, нам высокого искусства не надо. Нам надо нормально чтоб. Как в жизни.

— Хорошо, Наташ, договорились, — мой взгляд выхватывает из толпы Тамару Гордеевну и Наташкиных дочерей. Даже на фоне пестро одетых выпускниц, их многочисленных друзей и родителей, они умудряются выделяться. Не могу сдержать улыбку — ощущение из детства, когда я хотела стать частью этой семьи, снова накрывает меня.

Теперь вместо дочерей Тамару Гордеевну окружают внучки — и зрелище это ещё интереснее, ещё более привлекающее внимание.

Наташка не раз говорила мне, что каждая из ее дочерей — от разных отцов и разных браков, и я все удивлялась, как наш консервативный город принял это. Но теперь, глядя на девочек со стороны, я понимаю. Каждая из них — как маленькое произведение искусства, как шедевр, и собираясь вместе, они только подчеркивают непохожесть и красоту друг друга. Нельзя, ну просто нельзя осуждать такое. Категорически невозможно.

Мой глаз сразу выделяет Злату — на вид ей лет десять, и в отличие от своих сестёр она светлокожая и рыжеволосая. Оттенок волос полностью соответствует ее имени — золотой, горящий. Лицо — чистое, без единой веснушки, ресницы и брови не светлые, как большинства рыжих, а как у матери — густые, фигурные, темно-каштаново оттенка. И глаза — ярко-голубые, блестящие. Настоящая ирландская фея, по ошибке залетевшая сюда на огонёк.

Радмила, дочь от второго брака, чуть постарше. Кажется, ей около тринадцати — она, как и Эмель смугляночка, гибкая, высокая, не идёт, а пританцовывает. Волосы — настоящий водопад, ровные, блестящие — кажется, в отличие от старшей сестры, она не выпрямляет их. Миндалевидные глаза, нос с небольшой горбинкой, надменный рисунок губ. Невероятно. Невероятно, какие они все разные — и в то же время, похожие своеобразной породистой красотой, которая отличает всех в этой семье.

— Наташ, — восхищенно говорю я. — Какие же девочки у тебя красивые. Все прямо… Все удивительные!

— А то, — по разрумянившимся щекам Наташки видно, как ей приятна моя похвала. — Я сразу им сказала — тётя Поля у нас падкая на все красивое, возьмётся вас фотографировать за милую душу. И не бойтесь ее. Она только кажется малахольной — так вся богема такая. А на самом деле — широкой души человек! Верно, Полька? — смеётся она, обнимая меня за плечи, и я с ней соглашаюсь.

— А кто это к нам прие-ехал? — вроде бы, тот же вопрос, который я слышала сегодня с десяток раз, но в отличие от предыдущих, он будит во мне не раздражение, а тёплое, щекочущее в груди чувство. Точно как в детстве, когда Тамара Гордеевна усаживала меня за стол, угощала вкусной черешней и учила петь красивые песни, которые она с дочерьми неизменно заводила за работой по дому.

— Моя девочка! — ласково обнимает она меня, и я вдруг чувствую, как глаза начинает пощипывать. Черт его знает, что со мной творится в присутствии этой семьи. Все мои убеждения враз рассыпаются, и все чего мне хочется — это вновь сидеть у них на балконе, аккуратно собирать семечки из-под арбуза в кулёчек и распевать с Наташкой песни про любовь и измену, про судьбу и нелегкую женскую долю. Снова почувствовать себя одной из них.

— Какая ж ты стала! Как француженка, да, доча? — обращается к Наталье Тамара Гордеевна и по старой привычке смачно расцеловывает меня в обе щеки.

За восемнадцать лет Тамара Гордеевна немного погрузнела, вокруг глаз и губ пролегли морщины, которых раньше не было, а в волосах засеребрилась седина, которую она упрямо не желает закрашивать. И не надо, думаю я. Это очень красиво и характерно — настоящая соль с перцем, подстать ее характеру.

Чем дольше я смотрю на неё, тем больше понимаю, как к лицу ей годы — глаза все того же удивительного фиалково-синего цвета смотрят с прищуром, остро, а высокая прическа уложена волосок к волоску. Вот кто настоящая примадонна, думаю я. Вернее так — если Наташка у нас признанная царица, то Тамара Гордеевна — гранд дама, королева-мать.

— Чего ж не приезжала, а, Полиночка? — нараспев растягивая гласные, продолжает Тамара Гордеевна, и я опускаю голову, потому что мне нечего ответить на этот вопрос. Мысль о том, что и вправду, стоило бы наведаться к тем, кто заменил мне семью, пока моя настоящая была занята скандалами, разводами и разделом имущества, упрямо закрадывается в голову, вызывая непривычный укол стыда.

— Сама не знаю, — пожимаю плечами я, часто моргаю ресницами, чтобы согнать непрошеные слезы. — Дурочка потому что.

— Ну что ты, что ты! — сочно и раскатисто смеётся Тамара Гордеевна. — Не надо себя оговаривать! Главное, ты приехала, и сразу пришла к Наташеньке в гости. Не забыла нас.

Ага, конечно, пришла, думаю я, снова стыдливо потупив взгляд. Приползла с полночными криками и пьяным дебошем.

— В гости к нам придёшь на выходные? Посидим, чаю попьём, погутарим о своём, о женском. Всё как раньше, да, Наташа?

Наташка, в присутствии матери все более напоминая себя школьницу, послушно кивает головой и берет меня под ручку. Совсем как в школе, чтобы показать, какие мы подружки не разлей вода.

— А я пригласила уже Полинку, на завтра.

— На завтра — хорошо, а вот на воскресенье — ещё лучше. Так я пирог испеку, с ягодами, только с грядки. Бориса вот отправлю на дачу, а то завтра, боюсь, не поспеет. Да, Борис? — в голосе Тамары Гордеевны прорезаются требовательные нотки.

С чувством ещё большего смущения понимаю, что за всеми Никишиным, как всегда, совсем не заметила дядю Борю. Борис Олегович, по обыкновению, теряется на фоне жены и дочерей, как теряется в ярком пламени сухая веточка, которую огонь враз сжигает, превращая в серый пепел.

— Дядь Борь, здрасьте! — радостно говорю я, глядя, как он выныривает из-за плеча Радмилы, которая в свои тринадцать уже догнала его по росту.

— Полинка! Полинка, здорово! — его все ещё усыпанное светлыми веснушками лицо расплывается в улыбке, лоб бороздят морщины — но делают его только добрее и даже беззащитнее. Некогда рыжеватые волосы теперь совсем седые, а нос украшают очки — дядя Боря с годами ещё больше стал похож на профессора, на рассеянного чудака из американских фильмов про наивных и добрых изобретателей. Не зря я считала его самым умным из всех, кого встречала в детстве. Даже умнее учителя математики — только дядя Боря сумел найти ошибки в классной работе, в объяснении какой-то мудреной теоремы. И помог мне доказать это, получив пятерку с плюсом и возможность поехать на олимпиаду по геометрии, которую я с позором провалила. Мы долго ещё вспоминали этот случай и смеялись, планируя на следующий год соорудить что-то вроде переговорного устройства, как в фильме про Шурика.

Дядя Боря всегда любил старые советские фильмы и мы частенько их смотрели вместе, разбирая на цитаты, если его девчонки не хотели тратить время на всю эту «чушь».

— Да что ж ты ей руку жмёшь, как партработнику! Мог бы и обнять девочку, не чужая же! Что за привычки, бьюсь, бьюсь с тобой — и все без толку! — тут же урезонивает его Тамара Гордеевна, и я понимаю, что за последние восемнадцать лет в семье Никишиных ничего не изменилось.

— Ничего, ничего, дядь Борь, это так принято! Все нормально, — успокаиваю я его. — Это теперь «деловой этикет» называется. Рукопожатие — как универсальный способ поздороваться. А обниматься или ручки целовать нельзя — могут посчитать за харрасмент.

— Что? — недоверчиво и близоруко жмурится дядя Боря. — Какой ещё херасмент?

— Харрасмент, деда! — возмущённо поправляет его Злата. — Домогательства мужчин к женщинам! С этим сейчас все на свете борются! Как можно такое не знать?

Опа-па, как сказал бы Дэн. А кто это у нас тут юный бунтарь в клане Никишиных? Ох и нелегко же придётся Наташке с этими настроениями, если характер у Златы как у всех в семье — упёртый и страстно увлекающийся.

— Привет, — говорю, немного наклоняясь к ней. — Злата? Это откуда ты знаешь про харрасмент?

— Да вот, начиталась всякого, — возмущается Наташка, грозя девочке пальцем. — Стыдоба одна, вбила себе в голову чушь какую-то.

— Ничего, ничего, — успокаиваю ее я. — Злата просто старается быть в курсе всех новостей, чтобы и вам о них рассказывать, да? — и заговорщически ей подмигиваю, глядя, как она расплывается в улыбке в ответ.

Мы знакомимся с Радмилой, чей голос — глубокий, грудной, сразу наталкивает меня на мысли о том, не занимается ли она вокалом, а если нет — то почему. Никишины наперебой начинают гудеть и рассказывать мне, что Радмилка мечется из стороны в сторону, говорит, что ищет себя, а проще говоря — дурью мается. И рисовать пробовала, и стихи писать, ни на чем одном не может остановиться.

— И ничего, — защищаю я дочь брата цыганского барона, которая смотрит на свою семью со смесью обиды и надменности, помимо воли присущей взгляду ее миндалевидных глаз. — И пусть пробует. Будет расти разносторонне развитым человеком! Да, Радмил?

Радмилка — самая немногословная из всего буйного семейства, но выразительность ее взгляда говорит лучше любых слов. Она благодарно кивает мне в ответ, и мы договариваемся, что в воскресенье я возьму с собой камеру, поснимаю её и девчонок — дома и на улице. Может, Радмила после этого, вообще, в фотомодели пойдёт.

— Ещё Алунику с собой возьмём! — добавляет Злата. — Пусть она маленькая, но ее нельзя унижать из-за этого! Ее и так сегодня соседям оставили. Это несправедливо!

Сочувствующе смотрю на Наташку, лицо которой от этих высказываний идёт багровыми пятнами, и громко смеюсь, напрочь забыв о необходимости бодриться кофе с коньяком.

В окружении Никишиных мне хорошо и уютно, и пить, чтобы отвлечься от происходящего, смысла нет.

Словно в насмешку над моим умиротворённым настроением нашу тёплую компанию разбивает появление ещё одной гостьи, вызывающей желание опустошить остатки в стакане одним глотком. Теперь это завуч школы, Римма Альбертовна, которую помню и я.

Когда-то она была самой молодой из школьной администрации и очень амбициозной, как сказали бы сейчас. Я же всегда считала ее пронырой и манипулятором. Еще тогда она напоминала мне охотничью собаку, какую-нибудь таксу, и сейчас это впечатление только усиливается — такое же маленькое, с остренькими чертами лицо, бегающий взгляд, немного суетливые движения. На первый взгляд она кажется милой болтушкой, умеющей поддержать разговор и вписаться в любую компанию. Но если она настигла тебя в уютной норе и вцепилась в горло мертвой хваткой — отвязаться и отделаться от неё никак не выйдет.

Вот и сейчас, подлетев к нам, она тут же хватает меня за руки, радостно, как и Тамара Гордеевна целует в обе щеки — только тогда мне хотелось расплакаться от умиления, сейчас же я с трудом сдерживаю желание взять и утереться тыльной стороной руки.

— Алиночка! — говорит она и радостно хлопает в ладоши. — Кто бы подумал! Настоящая знаменитость пришла к нам на выпускной, воздать честь школе!

— Полиночка, — поправляю ее я, вспоминая, как в девятом классе подобным восторженным тоном она обещала отправить меня на курсы фотографов, если я выиграю для школы олимпиаду по истории и географии. На той и другой я заняла вторые места, и ещё полгода Римма Альбертовна доставала меня рассказами о том, какой шанс я упустила, как здорово было на этих курсах, куда берут только призеров олимпиад, заставляя меня рыдать в подушку и мечтать попасть на эти курсы самой, как только закончу школу.

А потом я случайно узнала, что никаких таких курсов и в помине не было, и что другим она так же обещала курсы математиков и курсы подготовки спортсменов. Заявившись к ней в кабинет с трясущимися от злости руками, я с порога обвинила ее в «брехне и подставах», и натолкнулась только на недоуменный ироничный взгляд и слова о том, что на самом деле она меня хотела подхлестнуть, потому что девочка я талантливая, но ленивая. Ещё и невоспитанная, как оказывается.

Вот тогда-то я и психанула, обругав ее матерными словами так, что на совете школы в первый раз встал вопрос о моем исключении. Только вмешательство Тамары Гордеевны, взявшей меня на поруки, спасло тогда ситуацию. Она, как могла, убежала учителей в том, что возраст сейчас непростой, а дома у меня черте что творится, то мать с отцом не разговаривают, то вопрос проживания никак не решат — с кем меня оставить. Не надо травмировать девочку, сказал тогда Наташкина мать, сломаете ей судьбу, потом в церкви не отмолитесь.

Этот странный аргумент, помнится, подействовал тогда на педсовет. А ещё, наверное, то, что Тамара Гордеевна была замужем за дядь Борей, сыном бывшего парторга, который ещё с десяток лет после развала коммунизма занимал в городе козырную позицию, и в случае чего могла пожаловаться тестю. Поэтому в первый раз меня так и не исключили.

Не знаю, помнит ли о том случае Римма Альбертовна, но я точно не склонна забывать такие вот подлянки.

— Ты же на церемонию вручения аттестатов останешься, обязательно-обязательно, все, никаких отказов не принимаю! — активно тараторит она в ответ на мою попытку вставить хоть слово. — Каждый успешный человек должен помнить, кто стоит у него за спиной, и нести этот свет, это знание молодому поколению, которому может послужить достойнейшим примером!

О, вот и он, чудный патетический слог школьных училок. Интересно, дома, в свободной атмосфере, она так же разговаривает со своими детьми? «В то время как каждодневными успехами вы обязаны сытному завтраку в виде овсянки с фруктами, который я самозабвенно готовила вам каждое утро, став взрослыми, дети, вы не должны забывать свою миссию, и нести эти знания в массы, просвещая молодое поколение, подавая ему достойный пример!»

Живо представив подобные проповеди, я начинаю давиться смехом, Римма же Альбертовна истолковывает все по-своему:

— Вот-вот, прекрасно! Я рада, что это вызывает такой позитивный отклик, такую радость — ведь отдать долг родной школе, первому дому, покинув который, ученик отправляется навстречу взрослой жизни — это святая обязанность каждого человека!

— Отдать долг кому? Не помню, чтобы я вам что-то задолжала, Римма Альбертовна, — уточняю я, и тут же чувствую, как рука Наташки больно сжимает мою ладонь. Ах да, конечно, в этой школе учатся ее девочки и я не должна ее позорить. Но давняя «любовь» к завучу превышает все доводы здравого смысла.

— Ах, Полина-Полина, узнаю характер! — притворно смеётся Рима Альбертовна, снова всплескивая в ладоши. — Настоящий боец! Никогда не боялась сказать правду! Поэтому и добилась успеха на международном… — она важно воздевает палец — уровне! Вот этим и поделишься с нашими выпускниками. Скажешь им напутственную речь!

— Че-го-о? — против воли я чувствую, как кровь приливает к щекам, а пальцы, сжимающие Наташкину ладонь, впиваются в ее кожу ногтями, так, что подруга тихонечко взвизгивает и выдергивает руку.

— Пять минут, не больше, дорогая! Пять минут! Мы сделаем тебе честь, специально выделим время на церемонии! И ты сделай нам честь! Помни о священном долге! Тамара Гордеевна… Борис Олегович… Мое почтение, — юрко поворачиваясь на каблуках, Римма Альбертовна обращается к чете Никишиных. — Ваши девочки — украшение нашего ученического коллектива! Всегда приятно учить детей, чей прадед строил эту школу и выделял средства на ее развитие. Не посрамить честь — это главная задача, высокая цель, которая стоит перед вашими внучками. Я об этом напоминаю им денно и нощно! Вот только Златочке стоит чуть умерить норов, очень конфликтная девочка, очень. Что сказал бы ваш отец, Борис Олегович, один из почетных граждан города, который всегда ратовал за образование и дисциплину! За дисциплину и образование, Златочка!

Бросаю беглый взгляд на Злату и вижу, как по ее лицу проходит гримаса отвращения — что ж, прекрасно ее понимаю. Борис же Олегович, скромно потупив глаза перед Риммой Альбертовной, обещает вразумить внучку.

— Все-все, мои дорогие! Хорошего вам вечера в семейном кругу, я побегу к нашим выпускникам. Какие бы ни были важные гости у нас сегодня, все же, главные звёзды — это наши дети! Пусть у зрелости есть опыт и имя, но юность наступает ей на пятки, обещая догнать и обойти! И все, что ей нужно — это доброе напутственное слово! Мы надеемся на тебя, Полиночка! И помни — пять минут. Не больше! Не злоупотребляй нашим радушием!

— Вот же сучка! — выпаливаю я ей вслед и слышу сдавленный смех Наташкиных девчонок и сочувствующий вздох Тамары Гордеевы. — Не злоупотребляй ее радушием! Как будто я просила кого-то предоставлять мне это хреново слово! Фу, блин, бесячая баба! Время идёт, а люди не меняются. Некоторые только хуже становятся! — выдыхаю я, чувствуя, что меня снова трясёт от злости, как и в школьные годы. — Наташ! Я не буду выступать, пусть она подавится эти своим священным долгом!

— Правильно, Полина! Все правильно, я считаю, нечего ей тут своим положением на нас давить! — по свойски называя меня полным именем, видимо, найдя во мне сестру по борьбе, вмешивается в разговор Злата, на что Борис Олегович, нервно морщась, прерывает ее:

— Златка, помолчи! Язык как помело, до добра не доведёт!

— Поли-ин… — слышу я заискивающий Наташкин голос. — Ну ради меня…

— Да ну нахрен! — кажется, все выпитое во мне резко забурлило от наглости противной завучки и я совершенно забываю и о присутствии детей, и Наташкиных родителей.

— Ради де-евочек… — использует запрещённый приём Наташка, и я понимаю, что не смогу противостоять. — Вон у Златки, ты посмотри, проблемы. Хочешь, чтобы они усугубились из-за твоего отказа?

— Не надо меня так выгораживать, Полина! Мама! Не дави своим положением и властью в семье! — кричит возмущённая Злата, а я чувствую, как вся злость куда-то испаряется.

Пусть Наташка говорит, что у меня нет детей и мне не понять материнские чувства, но глядя на Злату я вижу в ней себя, только ещё ребёнка, очень неравнодушного и проблемного. И если моя речь сможет ей хоть чем-нибудь помочь — да черт с ними, с принципами. Толкну я речь, с меня не убудет. Ещё и съязвлю слегка, но так завуалировано, что никто этого не заметит.

А мне будет легче.

— Ладно, ладно, все, — утихомириваю я Никишиных, которые начинают все разом галдеть, перебивая друг друга и обсуждая свежее происшествие, как и то, как следует выйти из этой ситуации. — Скажу я эту долбанную речь! Только потом пеняйте на себя, — как же без угроз, но понятное дело, несерьёзных. — Злата, мне на самом деле несложно. Говорить буду правду, так что считай, что мы с тобой ни под кого не прогибаемся. Надеюсь, мне не придётся ждать вручения аттестатов ещё несколько часов? — спрашиваю я, помня о том, что у меня с собой в рюкзаке ещё полфляжки коньяка, и если ждать придётся долго, то скоро я начну пить его чистоганом.

— Нет, нет! Через полчаса все в актовый зал идём! — видя мое согласие, активно включается Наташка, не скрывая радости. — Это все очень быстро будет, Поль! В самом деле, очень быстро! Давайте уже идти в зал, занимать места! У нас с тобой и Эмелькой, кстати, в первом ряду — вот, значит, за все хорошее выделили…

— Как в первом ряду? — внезапно всё понимая, переспрашиваю я. — Это за какие же такие заслуги, Наташ? Это за речь, наверное? Ты что же, знала обо всем? Знала и ничего мне не сказала?

— Ну ма-ама!! — возмущённым хором тянут девчонки, в то время как Тамара Гордеевна пытается успокоить внучек.

— Только о местах знала, вот клянусь, только о местах! А что в этом такого? Что такого я спрашиваю? Что позорного посидеть в первом ряду? И вам, между прочим, в пятом ряду аж шесть мест выбила! — обращается Наташка к семейству. — А до восьмого ряда, это между прочим, самый лучший сектор! Все платья хорошо будет видно! Поняли меня, девки? А ну цыц, молчать мне тут! На мать они кричать будут! Устроили бунт на корабле! Вот дядька ваш придёт — я ему на вас нажалуюсь, раз дед не может приструнить! Ясно вам? А ну тихо!

— Дядя нас поддержит! — обиженно кричит Злата, воспринявшая ближе всех к сердцу такое «предательство» — Он не так ты, он честный!

Желание покурить накрывает меня с новой силой и я, понимая, что спокойно этот вечер не закончится, оставляю Никишиных на несколько минут под благовидным предлогом. Вот и посмотрели платья, думаю я, пересекая школьный двор и направляясь к входным дверям. Вот и провела вечер за милыми девочковыми разговорами. Поговорить мне, действительно, придётся. Только со сцены.

Тьфу ты, ну что за бред! Если мне хватило всего четырёх дней, чтобы начать произносить напутственные речи, что тогда будет дальше?

В школу я хочу забежать по двум конкретным и не очень приличным причинам — во-первых, в каком-нибудь безлюдном коридоре пополнить-таки стаканчик с коньяком. А во-вторых, найти туалет-курилку, который всегда был популярен среди учеников, потому что располагался в на последнем, четвёртом этаже, куда редко забредали учителя. Пожилые нечасто заходили из-за артрита и нежелания подниматься слишком высоко, а молодым не было дела до того, кто там курит или чем-то другим занимается. Я очень надеюсь, что за время, прошедшее с окончания школы, порядки здесь не изменились, и мое любимое убежище осталось на месте.

В вестибюле народ толпится, фотографируется, пританцовывает под музыку, а вот на втором этаже людей гораздо меньше. Я встречаю только несколько старшеклассников и учителей, одаривающих меня подозрительными взглядами — но, видимо, мое лицо настолько свирепо, а во взгляде читается такая решимость, что они меня не останавливают. В конце концов, сейчас во дворе и в здании много гостей праздника, а по коридору я иду так уверенно, что становится ясно — этот человек здесь не чужой. Наверное, чья-то родственница. И это почти правда, думаю я, поднимаясь на третий, а за ним и на четвертый, совершенно пустой этаж, наконец, пополняя на подоконнике запасы коньяка в кофе.

Кажется, торжественная часть будет проводиться внизу, как и в мое время. На первом этаже находится актовый зал для вручения аттестатов. Там же, в спортзале, расположенном напротив актового, накрываются и столы для празднования. Так что на верхние этажи сегодня мало кто забредает, что меня неимоверно радует. Если я сейчас же не покурю, не уверена, что смогу сохранить спокойствие и выдержку до самой церемонии, и уж тем более своей пятиминутной речи.

Помимо воли мои мысли возвращаются к Артуру, который сейчас тоже находится со своей семьей и сопровождает сестру-выпускницу на бал, куда принято приходить во всей красе и в самом торжественном настроении. Надеюсь, он чувствует себя не так по-идиотски, как я.

Делаю пробный глоток получившегося коктейля — ух, до чего же крепкий! Почти чистый коньяк! Но ничего, зато это точно даст мне возможность отвлечься и не психовать из-за того, что вместо вечера с отличным парнем я провожу время в школе, готовясь толкнуть пафосную речь, ещё и никак не могу найти пресловутую тайную курилку. Не дай-то бог, они ее заколотили или убрали. Тогда закурю прямо в коридоре. Время, когда меня можно было выгнать из школы за вопиющие нарушения давно прошло.

Интересно, Артур воспользовался моим советом и намешал себе секретный коктейль для адекватного восприятия действительности? А, может, его вечер проходит в более лайтовом режиме, снова думаю я, улыбаясь и потягивая коньяк через соломинку.

Эх, почему я не догадалась взять его номер? Сейчас бы могла позвонить и немного поболтать с ним. Хотя… не думаю, что это бы меня успокоило. Я и так на нерве, да и он тоже за день устаёт от звонков. Похоже, мода на общение в мессенджерах сюда ещё не пришла, и все предпочитают трезвонить друг другу по любому поводу — важному и не очень. Что поделать, для того, чтобы научиться ценить тишину, людям надо пресытиться общением, размышляю я, находя, наконец, этот чертов туалет и толкая дверь ногой.

Удивительно, но я совершенно не волнуюсь из-за того, что мы не договорились о новой встрече, меня не беспокоит и наша какая-то одностороння связь — когда он знает обо мне больше, чем я о нем, знает мои контакты, а я его — нет. Ну, хоть имя и фамилию знаю наверняка, и то, благодаря Денису, резонно вспоминаю я, проходя внутрь секретной курилки и понимая, что за прошедшее время здесь ничего, абсолютно ничего не изменилось.

На подоконнике по-прежнему стоит жестяная баночка из-под орешков, в ней виднеется пара-тройка окурков, а в воздухе, несмотря на настежь открытое окно все ещё чувствуется запах сигаретного дыма.

Так, отлично, есть в мире справедливость и счастье. Просто не может не быть!

Бросаю рюкзак на подоконник, выуживаю из него пачку сигарет, и снимаю защитную пленку. Первая пачка за день — отлично! Кажется, мое новое увлечение отвлекает меня от всего остального, в том числе и от вредных привычек. Уверена, будь я сейчас с Артуром, мне не пришлось бы и о коньяке вспоминать. Зачем? Он сам действует на меня сильнее, чем любой алкоголь.

Так, кстати… Щёлкая зажигалкой, я глубоко затягиваюсь, чувствуя приятное покалывание в легких. Имя. Все, что я о нем знаю — это род занятий и имя. И то, что учился он в этой школе. Но не факт, что он повёл сестру именно сюда. Иначе я обязательно бы увидела его. Вот было бы здорово неожиданно увидеться, прикрывая глаза и задумчиво выпуская дым колечками, думаю я. Но надеяться на такое везение — это обмануть себя и ещё больше из-за этого расстроиться. Я достаточно внимательно осмотрела толпу выпускниц и сопровождающих их родственников, чтобы увидеть кого-то, хотя бы издалека напоминающего Артура.

Он, вообще, мало похож на жителя этого города, не знаю чем… не только внешностью. В конце концов, мало ли здесь красивых людей. Чем-то неуловимо другим. Какой-то едва ощутимой внутренней свободой, что ли… Как будто он живет, принимая эти рамки, но очень хочет выйти за них. Или мне это только кажется, и я идеализирую его, как всегда, когда кем-то увлечена? Снова улыбаюсь и затягиваюсь сигаретой. Не знаю, не знаю, мне только предстоит приоткрыть этого человека. И то, я до конца не уверена, что у меня это получится.

Хотя, для начала можно пробить его имя по всем соцсетям. Пара минут у меня есть, и лучше провести их, пытаясь узнать хоть какую-то информацию об Артуре, чем думать о том, что через полчаса мне предстоит вещать со сцены какую-то очередную банальщину. Фу, стыдоба.

Как ты только дошла о жизни такой, Полина?

Не совсем трезво хихикая и зажимая сигарету в зубах, я ввожу в поиск «Артур Гордеев» и с минуту смотрю, как грузится браузер… Грузится, грузится… Да что ж такое! Интернет-сигнал здесь практически отсутствует, из четырёх делений индикатора связи светится только одна. Кажется, пафосная реклама моего мобильного оператора о том, что «мы покрыли связью всю страну» совсем не работает для глухой провинции. Связь в моем городке скачет как настроение у психованной истерички.

Хотя… Если уж тут такой интернет — то есть, то через два метра нет, может попробовать возле другого окна? Мой взгляд падает на закрытую дверь, за которой располагаются непосредственно кабинки. На ощущение дискомфорта от такого паршивого приёма накладываются мысли о плохом сигнале у меня дома. И, оставляя рюкзак и стаканчик с коньячным кофе на подоконнике, я дергаю дверь на себя и захожу во второй отсек туалета-курилки.

Окно здесь тоже распахнуто, многочисленные двери болтаются, открытые настежь и, глядя на них, я вспоминаю нашу с Наташкой чудесную привычку трепаться друг с другом через закрытые кабинки. Один раз мы круто влипли в неприятности, обсуждая нашу англичанку, насмехаясь над ее устаревшими примерами и дурацким произношением, в то время как сама она находилась в кабинке рядом. И припомнила нам наши слова при всех на уроке, сказав, что высоких оценок нам, сплетницам, у неё не видать.

Наташка, как водится, смолчала, а я полезла спорить, доказывая, что нельзя подслушивать чужие разговоры, а уж тем более шантажировать тем, что не предназначено для чужих ушей. Англичанка так приофигела от моей наглости, что накатала жалобу директрисе, после чего на разбирательстве я повторила то же самое, глядя в глаза и завучу, и директору. Ещё и заявила, что если они одобряют такое — то сами ничем не лучше и им нельзя работать в школе. Ага, так вот за что меня хотели выгнать во второй раз, вспоминаю я, глядя в экран телефона и нетрезво подхихикивая. Что ж, за прошедшие годы мое мнение совершенно не изменилось.

Интернет здесь будет получше, чем в первой комнатке. Останавливаясь у подоконника и докуривая, я жду, чем закончится моя разведка по поводу Артура. И только спустя пару минут понимаю, что нахожусь не одна. В дальней кабинке точно кто-то есть и кто-то… плачет? Замираю, прислушиваясь к звукам — точно, хорошо различимые всхлипы, перемежающиеся щелчками зажигалки. Кто-то тоже прячется здесь, переживая о каких-то своих заботах, которых у девочек-подростков пруд пруди.

Почему-то я уверена, что это одна из школьниц. Взрослая женщина вряд ли будет плакать в школьном девчачьем туалете, пытаясь украдкой покурить в запертой кабинке. Если она, конечно, не ввязалась в какое-то сомнительное мероприятие, как я.

Мою догадку тут же подтверждает голос, неожиданно раздающийся из-за закрытых дверей кабинки:

— Давай, отвечай уже… Ну… давай…

Голос девчачий и изрядно пьяненький, тут же вычисляю я, слушая, как после этих слов в тишине раздаются гудки. Так, понятно. Юная девочка напилась и сейчас кому-то звонит по громкой связи. Точно будет скандалить и устраивать разборки. Классика жанра.

До сих пор для меня секрет, почему скандалить с кем-то легче по громкой связи. Ты как будто призываешь мир в свидетели творящегося безобразия, чтобы обидные слова, которые тебе непременно скажут, услышал весь мир — и содрогнулся от такой несправедливости.

На смену гудкам приходит ещё один голос, тоже девочки-подростка:

— Алло?

— Алло, — говорит выпившая школьница, лица которой я не могу видеть, только слышу, как взволнованно она дышит и всхлипывает. — Это… Это я.

— Слышу, — говорит второй голос и после продолжительной паузы, наполненной только всхлипами и звуками выдыхаемого дыма, спрашивает: — Ну, что опять?

Так, похоже, тут какая-то очередная подростковая драма, вовремя спохватываюсь я, понимая, что сейчас делаю то же самое, что сама осуждала — подслушиваю чужой разговор. Моя сигарета докурена, браузер с поиском так и не загрузился, пора бы мне уходить. Пусть девчонки сами решают свои вопросы.

В конце концов, кто из нас никогда не плакал в туалете, изводя рулоны бумаги, чтобы вытереть слезы и высморкаться, обвиняя всех и каждого в том, что они козлы?

На цыпочках я прокрадываюсь к открытой двери, за которой остался мой рюкзак и главное — коньяк, и тут же останавливаюсь, удивленная следующей фразой, которую произносит девочка за дверями кабинки:

— Послушай… Послушай! Я думала сегодня… насчёт того, что ты говорила. И… я не согласна. Все не так, ну, неправда! Давай больше не будем… Не ходи за мной больше. Не надо, пожалуйста.

— Что? — тут же отвечает второй голос. — Я не слышу тебя.

— Я хочу сказать, что… Не надо так больше. Я не хочу!

— Плохо слышно! Не поняла, чего ты не хочешь?

Остановившись, я даже рот раскрываю от возмущения. Это ещё что такое? Слышимость просто прекрасная, если на громкой связи, стоя в нескольких метрах от кабинки, где происходит разговор, я отлично различаю все. А девчонка, которой звонят, делает вид, что не слышит, стараясь сделать побольнее той, которая и так в слезах.

— Не ходи за мной… Не надо! — снова просит первая и мне вдруг становится жутковато. По всему чувствуется, что она на крючке, что полностью подчинена той, с кем хочет поговорить, пока та своим мнимым непониманием откровенно треплет ей нервы.

Подтверждение этим мыслям я получаю тут же.

— Снова не слышу тебя! Человек, уверенный в своих словах, говорит громко и четко.

— Я прошу тебя! Прошу! Прошу, пожалуйста! — срывается на крик девчонка за закрытой дверью и, захлебываясь слезами все повторяет: — Отстань, ну отстань от меня! Отстань, я все сделаю, что надо, все что скажешь! Только отстань от меня, я не могу уже больше!

— Плохо просишь. Не верю, — говорит второй голос и меня пробирает от этого ледяного спокойствия, за которым чувствуется наслаждение муками жертвы.

Нет, я не могу это так оставить. Несмотря на все убеждения о невмешательстве в личные разговоры, это надо прекращать. Пусть я оказалась здесь случайно и случайно выведала чужие секреты, в которые не имею права вмешиваться… Но в том, что происходящее между девчонками не совсем нормально, я не сомневаюсь. Деликатность хороша, когда происходящее не выходит за рамки здравого смысла, а моральный садизм ничуть не уступает телесному. И вдвойне страшно, что это происходит между подростками, которые нестабильны в эмоциях и черт его знает, чем все это может обернуться.

— Я сделаю все, что ты хочешь. Все, что хочешь! — умоляет неизвестная школьница, пока я, разворачиваясь, иду назад, вдоль дверей, пытаясь найти, где же она прячется.

— Что я хочу? Что я хочу? — эта жестокость в подростковом, почти детском голосе меня завораживает и пугает одновременно. Может, я и не выдаю себя, потому что мне хочется дослушать, хочется узнать, что же у них случилось. — Теперь тебе интересно узнать, что я хочу? Теперь тебе интересно?! Я для тебя человек теперь, а не серая мышь? Не пустое место после всего… После всего этого времени?!

— Я не п…пойму… — снова говорит первый голос. — Зачем ты это опять всп… вспоминаешь? Мы уже всё порешали… Что не будем больше ру… ругаться из-за этого, — от слез она начинает говорить сбивчиво, взахлеб. — Все было не так… Я же не совсем д…дура. Я тоже что-то помню!

— Ничего ты не помнишь, — категорично прерывает ее второй голос. — Потому что всегда была зациклена только на себе. И помнишь только то, что выгодно тебе. Но так больше не будет. Потому что я всегда за тобой смотрю. Теперь я не дам тебе запутаться! Если я такая незаметная и никакая — тогда считай, что я тень. Твоя тень, часть тебя. Скажи, как может отстать тень? Ты что, её отрежешь? Как она может отстать, скажите мне?

— Н…не знаю… — говорит первая девочка, всхлипывая и пытаясь понять, что от неё хотят.

— А я знаю. Никак! Поэтому ты можешь хоть выть, хоть просить, хоть угрожать, хоть что угодно делать. Я — часть тебя! Так и запомни. Куда ты пойдёшь ты — туда и я. Куда ты посмотришь — туда и я. Я всегда буду рядом, понимаешь? Слишком много ты мне должна, чтобы я от тебя просто так отстала.

— Я уеду! — кричит голос из-за кабинки, к которой я приближаюсь в странном оцепенении, околдованная словами второй девочки и ее умением убеждать. — Я уеду, и ты меня никогда не найдешь! Меня мама отправит в другой город!

— Ты думаешь, я не смогу переехать с тобой? Я же все знаю о тебе. И буду знать, где ты и с кем ты. И даже если ты не будешь меня видеть — я все равно рядом. Я же тень, помнишь? Которую нельзя взять и отрезать от себя. Я — твоя часть. Смирись уже. Мы с тобой вместе, навсегда. На всю жизнь, понимаешь? На всю оставшуюся жи…

Гудки прерывают этот гипнотизирующий голос — моя соседка сбросила звонок и я слышу, как рыдания сотрясают ее, она плачет взахлёб.

Не решаясь уйти, я не могу тут же выдать себя, все ещё раздумывая, стоит ли постучать прямо сейчас или лучше позвать взрослых. Пусть обязательно найдут родителей этой девочки и вмешаются в ситуацию. Ее изводит и преследует то ли бывшая подруга, то ли какая-то поехавшая поклонница — но однозначно это ненормально. Мало того, это опасно. Я готова выдать чужой секрет и нарушить неприкосновенность личных тайн, потому что моральное насилие — не та тема, где нужны сантименты. Его нужно пресекать любыми способами, как только замечаешь хоть намёк.

Рыдания становятся сильнее и, решившись, я осторожно стучу в дверь. Голос тут же затихает, по всему слышно, что школьницу парализовал страх.

— Эй, — говорю я очень тихо, — можешь открыть дверь?

Молчание. Молчание, только редкие судорожные всхлипы, которые она не может сдерживать.

— Послушай… Я не из этой школы. Я даже не из этого города. Я случайно услышала твой разговор. Открой, пожалуйста, дверь. Я никому не выдам твой секрет, обещаю.

Она опять молчит, только дышит — часто-часто, но хотя бы слушает.

— Давай так… — продолжаю я, понимая, что если девочка захлопнулась, мне ее не вытащить силой. — Если хочешь, я отвернусь. Я оставлю тебе номер телефона на подоконнике. Так пойдет? Я не знаю никого здесь, так что тебе нечего бояться. Я не смогу тебя выдать. Я не знаю ни твоего имени, ни что у тебя случилось. Ты просто позвонишь мне, когда захочешь, и расскажешь, что происходит.

Все равно молчок. Не уверена, что она понимает что-то из того, что я говорю. Надо говорить меньше, но самое главное.

— Я не буду на тебя смотреть, слышишь? Ты сможешь остаться для меня только голосом. Но ты мне все расскажешь, и я тебе помогу. Просто возьми номер… — я понимаю, что сама с подоконника она его не возьмёт, и дать ей тоже его не могу — рюкзак с моими вещами все ещё стоит в предбаннике.

— Ты меня слушаешь? Я сейчас пойду к выходу, там мои вещи. И принесу тебе бумажку с номером сюда. Я пропихну ее под дверь, и у тебя будет номер, по которому ты сможешь позвонить. В любое время. Окей? Не бойся, со мной ты вообще ничем не рискуешь.

Все равно молчание. Она хоть не уснула там? Но нет, я слышу, как она пытается выровнять дыхание и не шевелиться, делая вид, что ее нет. Похоже, она сама хочет превратиться в тень, как и ее странная подруга.

— Я иду в предбанник. Номер я сейчас тебе запишу, — озвучивая очевидное, чтобы она слышала и не думала, что ей врут, я аккуратно отхожу, все ещё надеясь, что дверь откроется…

Но нет. Моя соседка хочет остаться анонимной до последнего.

Подходя к рюкзаку, я быстро открываю его и начинаю спешно искать блокнот. Вот он, находится сразу. У меня всегда с собой пара блокнотов, а вот ручки или карандаша чаще всего нет — я привыкла записывать все важное в телефон, а тетрадки — это так, для баловства. Продолжаю искать ручку, шепча про себя ругательства от досады — и вдруг чувствую движение сзади, но спохватываюсь слишком поздно.

За моей спиной проносится кто-то так резко, так стремительно, как будто от этого зависит его жизнь. Девочка из кабинки, тихо открыв дверь и подкравшись на цыпочках, пробегает мимо меня и, хлопнув дверью, пулей вылетает из туалета.

Тут же бросаю свои вещи и выскакиваю вслед за ней. Но все, что я вижу — как она несётся по пустому коридору, грохоча каблуками, подобрав на ходу подол нарядного платья, с телефоном в руке, не оглядываясь, не останавливаясь и мою помощь явно отвергая.

— Да стой же ты! — успеваю крикнуть я, прежде чем она скрывается за поворотом и так и остаётся для меня человеком-невидимкой. Я не видела ее лица, толком не разглядела платье, только цвет — кораллово-розовый, и волосы — накрученные локонами, белокурые, с розовыми прокрашенными прядями. Прямо какая-то ожившая Барби, за кукольным фасадом которой скрывается внутренний ад.

Ну что за чертовщина… Все ещё растерянно молча, я стою посреди полутемного пустого коридора, не понимая, правильно ли сделала, что вмешалась в эту ситуацию. Стоило ли предлагать помощь? Стали мои слова чем-то вроде соломинки утопающему, или наоборот — камнем на шею идущему ко дну?

Черт, черт, черт! От досады я громко топаю ногой, и эхо зловеще разносится по пустому коридору.

Как теперь разобраться, и как понять, что нужно было делать и что вышло бы правильнее? Возможно, самым правильным было бы вообще не заходить сюда, не слышать ни слова и ничего не знать об этих девочках?

В конце концов, из подслушивания никогда не выходит ничего хорошего, даже если твои намерения самые благие.

Не стоило… Не стоило мне этого делать. Даже помощь из лучших побуждений — это вмешательство в другой мир, в другую жизнь. И никогда не знаешь, как она свяжется с твоей и с теми, кто тебе дорог. Иногда одно слово, даже полслова способно нарушить хрупкое равновесие и привести к последствиям, которые будет невозможно просчитать.

Никогда не подслушивайте чужие разговоры. То, что не предназначено для чужих ушей, всегда должно остаться в тайне.

Глава 7. Никогда не говорите того, о чем думаете

Я пытаюсь отыскать мою незнакомку среди длинной шеренги выпускниц, выстроившихся на сцене в ожидании официальной части торжества со всеми ее нуднейшими напутствиями. Но розово-коралловых платьев вижу как минимум с десяток — видимо, сейчас это тренд сезона. По крайней мере, пять девочек из замеченных мной — крашеные блондинки с завитыми на калифорнийский манер локонами, и ещё у нескольких в волосах цветные пряди.

Да что же это такое! Настоящее царство двойников! Этого я не могла понять, ещё живя здесь и будучи школьницей — почему едва что-то входило в моду, как его начинали носить все? Отличаться и оригинальничать в наших краях всегда было легче легкого — просто не надевать то, что популярно. Видимо, за прошедшее время эта привычка никуда не делась, только слегка изменилась в угоду новой эпохе.

Эмель и Наташа, сидящие рядом со мной в первом ряду, активно обсуждают цвета и фасоны платьев, параллельно интересуясь моим мнением.

— Только не покупайте коралловое, — все, что могу им сказать по этому поводу. — Понаблюдайте, какой цвет будет самым модным через год, и выберите противоположный, чтобы ярче смотрелся на контрасте. Точно не прогадаете.

Эмелька внимательно смотрит на меня, прикидывая что-то в голове, Наташка же снова возмущённо фыркает. Для неё пойти вопреки модным тенденциям — это ни с чем несравнимая глупость, и мне она прощается только потому, что я ее подруга.

На сцене новая директриса обращается с благодарственной речью к депутатам горсовета, воспевая им дифирамбы таким елейным голосом, что во рту у меня становится до противного сладко. Коньяк в стаканчике помогает справиться с вызывающей пошлостью происходящего. Потягивая напиток, вспоминаю, что «мою» незнакомку можно вычислить ещё и по следам опьянения, и по потёкшему макияжу — но, сколько бы ни всматривалась в выпускниц, не могу заметить, чтобы какая-то из них слишком сильно выделялась.

Яркая иллюминация, освещающая сцену, бьет прямо в лица вчерашним ученикам, превращая их в застывшие маски. Никому не идёт такой резкий искусственный свет, а уж в сочетании с ядовитым ярко-розовым задником (да что ж такое, опять этот розовый!) — так и подавно.

В итоге, молоденькие девочки похожи на застывших размалёванных манекенов, даже те из них, кто не слишком накрашен. На тех же, над кем потрудились в салонах красоты, просто жалко смотреть — сквозь слой грима щеках и лбу у них начинает проступать пот, и макияж течёт у каждой второй. Некоторые поправляют его платочками, некоторые, пытаясь исправить ситуацию, делают только хуже, щедро размазывая краску.

Удивляясь, почему девчонки под софиты, которые и без того сильно греют, еще и в жаркую июньскую ночь предпочитают делать тяжёлый студийный мейк, наклоняюсь к Эмель и говорю:

— И не надо сильно краситься. Посмотри, как им там, бедным, тяжело — словно в бане. Легкий тон, пудра, тушь, помада — этого тебе хватит. И побольше матирующих салфеток. Поняла? И будешь как бархатный персик среди поплывших лиц.

Эмель внимательно слушая, кивает, и даже что-то записывает в заметки телефона. Я же вновь пытаюсь вычислить ту, в которой сойдутся признаки моей незнакомки из курилки — и понимаю, что точно не могу выбрать ни одной. Вот если бы мне удалось услышать ее голос…

Но ученицы, все как одна, молчат, лишь некоторые обмахиваются платочками в потеках туши, пока директриса заканчивает речь, приглашая к микрофону местных богов — спонсоров и депутатов.

Продолжая внимательно наблюдать за происходящим, ловлю себя на мысли, насколько невзрачными смотрятся на сцене депутаты и мальчишки-выпускники рядом с наряженными в яркие цвета девушками и женщинами. На главе школы — малинового цвета костюм, на завуче и ее заместителях — белые блузы и яркие юбки. Настоящее женское царство, где депутатам, отцам, учителям-мужчинам отводится такая же роль, как и парням-старшеклассникам — стоять на заднем плане и оттенять своей серостью великолепие пышных платьев и юбок. Замечаю типичное выражение «Ладно, потреплю, мама просила, и бабушка тоже» на лицах стоящих за спинами одноклассниц мальчиков-подростков. Все они одеты в почти одинаковые костюмы, которые ненавидят, и галстуки, которые только и мечтают снять в такую жару. Стоят, молчат и терпят, терпят.

Мне становится неприятно от этой вымученности и я снова делаю глоток коньячного кофе. Не люблю терпил, вечно извиняющихся и старающихся всем угодить. Ни девчонок, ни мальчишек. Из таких потом вырастают те самые зомби, которые и сами жить не могут, и другим не дают — только уныло ноют и иногда скалят зубы на тех, кто делает по-другому. Отказывая себе в мало-мальской свободе, они на дух не переносят тех, для которых то, что у них в дефиците, вполне естественно.

Очень жаль, что даже совсем молодые мальчишки, стоящие на пороге взрослой, как говорят учителя, жизни, уже примерили на себя маску игроков второго плана. Окидывая взглядом их угрюмую колонну, не вижу ни одного интересного костюма, ни одного необычно повязанного галстука, ни одной стильной детали в виде яркого платка из нагрудного кармана… Ни-че-го… Грусть-тоска смертная.

— Сейчас-сейчас, вот сейчас начнут вручать аттестаты! Сразу — гордость школы, золотые и серебряные медали. Медалистам только депутаты вручают, это у нас традиция такая. Вот говорила же Эмельке — иди на медаль, тебе отдельно вручать и аттестат, и грамоты будут. Так что ей! Одна шелуха в голове, эх! — горестно вздыхает Наташка, в то время как Эмель закатывает глаза под лоб.

— А напомни-ка мне, мы с тобой какие медали получали? — чтобы немного поддеть Наташку и в то же время заземлить ее, спрашиваю нарочно громким шепотом.

— Так… Полька! Опять ты за своё! Никаких не получали, ни ты, ни я, но…

— И что, разве мы плохо живем?

— Неплохо живем. Неплохо, — соглашается подруга. — Но могли бы и лучше. Всегда можно жить лучше и хотеть больше. И кто его знает, как с медалями бы у нас сложилось. Мать для своих детей всегда лучшего хочет. И большего. Поняла меня? — шикает она на Эмель, надувающую пузырь из жвачки, которую она попросила у меня. — А ну выбрось эту гадость! Дай сюда! — и, заставляя Эмель сплюнуть в салфетку, добавляет: — Так что нечего тут неуважение разводить. Всегда есть к чему стремиться. Вот, вот, смотрите, начинается!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍На сцене и вправду начинается торжественная раздача медалей, сначала золотых, потом серебряных. Ещё со времён учёбы в школе я помню, как зарабатывались эти медали — сами ученики их никогда не получали, на медаль избранных обычно «тянули», натужно, всей школой, решая сложные контрольные и помогая писать научные работы. А родители этот тяжкий труд спонсировали по мере сил.

На серебряную медаль нередко выходили те, кто решал учиться на «отлично» сам, но не смог преодолеть минное поле дурацких требований к оформлению работ. А вот золотые медалисты в моих глазах — это выпестованные семьей и школой мажорские мальчики и девочки. Поэтому к серебряным медалистам я присматриваюсь с большим интересом, чем к золотым, с которых начинается торжество.

Золотых медалистов из сорока пяти человек выпуска ровно девять — пять девчонок и четыре одинаково несчастных мальчика, всем своим видом демонстрирующих, что теперь мамочка и бабушка могут быть довольны.

Девчонки же, как обычно, намного ярче — рослые, выглядящие старше своих лет, одна даже в короне, навевающей ассоциации с конкурсами красоты. Внимательнее присматриваюсь к ней — кораллово-розовое платье, калифорнийские локоны с цветными прядями. Неужели…. Неужели она? Та, кого я ищу?

Если брать только одежду и прическу — вполне может быть. Но общий вид, энергетика, исходящая от неё — вряд ли… Во-первых, чистая кожа, свежий макияж, она одна из немногих, у кого краска не потекла и, несмотря на улыбку, приклеившуюся к лицу, мне тяжело поверить, что ее можно довести до состояния рыданий в туалете и ползания на коленях перед своей мучительницей. Обычно в такую зависимость попадают девочки в себе неуверенные, ищущие любви и одобрения, пусть даже в такой извращённой форме.

Тут же перед нами — первая красавица не только класса, но и школы. Ей первой вручают — но не медаль, я ошиблась… это какой-то диплом за заслуги. С ней первой фотографируются, жмут руку и старомодно целуют в щечку депутаты. Уверена, что фото с ней будут украшать всевозможные стены и доски почета ещё многие годы. Ей через плечо директриса вешает серебряную ленту «Гордость школы-2019»

Всеобщая любимица, красавица, умница… Хотя, вот умница ли?

Присматриваюсь внимательнее. Нет, не нравится мне ее заученная улыбка, взгляд какой-то… расфокусированый, в себя. По всему видно, что она играет давно приросшую роль всеобщей любимицы, звезды школы, и что сама в это время находится где-то не здесь.

— Кто это, Эмель? Что за девочка? — обращаюсь я к Эмельке, которая всех знает, и пользуясь тем, что сидит в первом ряду, постоянно ерзает, размахивает руками и шлёт воздушные поцелуйчики.

— Это? Ой, это же Виолка. Виола Купченко. Наша мисска!

— Кто-кто? — не понимаю я. Какая еще миска, что за новый сленг?

— Ну, мисска! — поясняет Эмель. — Мисс класса! Мисс Осень! Мисс Веселые старты. Мисс школы! Она все время везде первые места занимает и считается самой красивой. Ее и депутаты, и директор, и учителя любят. И телевидение наше ее снимало, и на всех смотрах она от нас выступает. Она даже когда золотую медаль завалила и не захотела идти на серебряную, ее к медалистам впихнули за участие в конкурсах и в жизни школы. Не знаю, как без неё директриса будет жить, кем каждую дырку в бочке затыкать придётся, — весело смеётся Эмель.

— А ты что, недолюбливаешь ее?

— Я? Да нет, почему… Виолка классная. Ну, немножко зазнаётся, как и все мисски, но, вообще, добрая, без подлянок.

— Просто в мое время о таких миссках говорили с восхищением, все хотели с ними дружить. А они были недоступные как звезды. Ты же вроде как иронизируешь над ней… Или мне показалось?

— Ой, теть Поль… — делает голос тише Эмель. — Я вот лично против Виолы ничего никогда не имела. Никогда она меня не дразнила, наоборот, когда-то даже танец вместе ставили — я Бейонсе, а она — Шакира…

— Так Шакира — это же у нас ты, — улыбаясь, вспоминаю её приём отвести от себя нападки обидчиков.

— Ну, а тогда была она, — продолжает Эмель, как-то осторожно оглядываясь. — Шакира же волосы в белый красит, вот Виолка и была как она. Я ей помогала накрутиться и прическу сделать, и танец учить. Виолка простая, если вот так напрямую общаться. А то, что она иногда может что-то обидное сказать, так я не считаю, что это что-то страшное. Все мы можем, правда, теть Поль?

— Ну-у, это да, — в этом мне трудно не согласиться с Эмель. — Так, а к чему ты вела? Не просто же так ты это мне рассказываешь, да?

— Ну… да… Там просто одна история была. В прошлом году. Очень неприятная…

Так-так. А это уже неспроста. Слишком много совпадений, слишком много мелочей, царапающих глянцевый образ признанной королевы. Я наклоняюсь к Эмель и, стараясь не выдать нетерпение, спрашиваю:

— Что за история?

— Ой, теть Поль, такая неприятная. Опозорили Виолку, короче. Сняли в таком виде… Не в самом лучшем. И опозорили. В интернет фотки выложили, мемасы всякие обидные делали. Вот знаете, как оно бывает — когда девочка — всегда при параде, звезда школы и вдруг… вот так, в грязь лицом, причём по-крупному…

— Что значит «в грязь лицом»? — продолжаю допрашивать ее я, все еще не понимая, нащупала ли я ту самую, нужную мне ниточку или это выстрел вхолостую.

— Да напилась она. Напилась, стошнило ее, одежду испортила. Ее тут же и сняли, в туалете, и выложили это в интернет. Как будто сами такие ангелы… У нас вон самая большая отличница-зубрилка из окна на восьмое марта и то — рыгала.

— Ах, вот оно что… — ситуация, конечно, неприятная, но как правильно заметила Эмель — проходная. У кого их только нет, этих позорных фото и видео с вечеринок, причём зачастую, чем приличнее человек — тем хуже фото, скрытые в запароленных папках.

Тут же — девочка яркая, самоуверенная, не думаю, что из-за этого с ней случилось что-то из ряда вон выходящее. Пусть даже платье запачкалось и макияж потек, но такие себе цену знают. На следующее утро приходят с высоко поднятой головой, всем видом показывая, что вчера они, может, и страшненькие были, зато сегодня снова красотки в отличие от тех, кто за ними шпионит и пытается поймать в не самом лучшем виде.

— А что, еще какие-то крупные скандалы были у вас в школе за последний год? — в надежде узнать хоть что-то, какую-то новую зацепку, спрашиваю Эмель, и она с удовольствием, хоть и бегло рассказывает мне о подростковых горестях — кто кого подставил, кто завалил аттестацию, а кого мать с вечеринки погнала взашей из-за оценок.

Все, как обычно. Мило, ностальгично и довольно наивно. Ничего общего с тем леденящим оцепенением, которое во мне вызвал разговор, подслушанный в курилке.

Тем временем, Виола, получив все возможные награды и почести от каждого из шефов, удаляется на своё место — и заметно спотыкается у самого стула. Тревога опять начинает шевелиться во мне едва осознаваемым темным клубком — кажется, не так уж она и трезва, как кажется. Боюсь не ошибиться, предположив, что играть и казаться она умеет очень убедительно. А вот что там на самом деле скрывается за этой ширмой яркой уверенности?

— Она что, снова выпившая, что ли? — наклонившись ближе, спрашиваю я у Эмельки.

— Не знаю… — пристально глядя на выпускницу, говорит она. — Не видно по ней вроде. Вот когда она на дне поэзии нажралась и упала — это было да, заметно.

— День поэзии? Это уже после того, первого случая было или до?

— Да после, теть Поль, после. И на день Валентина тоже. Виолка в этом году как с катушек слетела, мало ей, что ли, тех неприятностей было? Чего, вы думаете, ее подарками так задаривают? Пытаются отвлечь и сделать вид, что ничего не случилось. Что медаль не профукала, что на весь интернет не опозорилась. Взрослые, сами понимаете… — делая голос тише, добавляет она с видом умудрённого жизнью человека. — Всегда делают вид, что ничего не происходит.

Смотрю с беспокойством на неё, потом на Виолу, которую наполовину заслонили ещё две медалистки, получившие свои награды и позирующие с депутатами. То ли девица уже в таком юном возрасте любит заложить за воротник, и виной всему избалованность и вседозволенность, то ли скрывает то, что тяжело носить в себе, но поделиться не с кем.

Черт ее разберёт. Вот черт ее разберёт! На вид лицо довольное, счастливое, сидит на стуле и любовно перебирает свои подарочки, ещё и одноклассника рядом заставляет куда-то переставлять многочисленные пакеты.

Буду за ней наблюдать. А пока что — не стоит упускать их виду и других выпускников.

За золотыми идут серебряные медалисты — их не так уж много. Тех, кто засыпался на одном предмете, чаще всего дурацком и абсолютно неважном. Или получил оценку, перечеркнувшую все шансы на медаль, из учительской вредности и мести. Или просто — не вытянул, на нервах промахнулся. Всё-таки, золотых медалистов вся школа обычно тянет, а серебряные при них — как беспризорные и нелюбимые дети. Вроде и с медалью, а все равно в статусе проигравших.

Внимательно рассматриваю троих, получивших почетное второе место. Все мальчишки. У одного их них озабоченное и расстроенное лицо, во взгляде читается недоумение — видимо, до сих пор не может понять, как так вышло. Явно идейный мальчик, решил бороться сам, никого не допуская к своим работам и проектам. Ещё, наверное, ради науки и открытий. Таких обычно и валят. И это самое грустное, потому что по уму он мог бы дать сто очков вперёд всем золотым медалистам вместе взятым.

Второй просто хороший парень, видимо, ещё одна гордость школы — в подтверждение моих догадок ему тоже надевают ленточку, подобную той, которую получила Виола, — только за спортивные заслуги. Значит, тут все по договорённости — для поступления ему достаточно просто хорошего аттестата, а школа решила на ещё одного золотого медалиста не заморачиваться.

И третий — неформал, отщепенец, настоящая белая ворона в этом коллективе. Вот кому, думаю, особо обидно получать серебро — во всем его облике сквозит желание отличаться, и внешне, и по повадкам, ставить себя даже не выше, а вне этого круга.

Присматриваюсь внимательнее — раньше, стоя в тени, за спинами одноклассниц он не выделялся особо ничем. Теперь же, при ярком освещении, стал хорошо виден цвет его волос — фиолетовый, крашеный. По местным меркам это прямо скандальная эпатажность, чтобы мальчишка красил волосы. Костюм сидит на нем как-то небрежно, словно с чужого плеча, и даже сочетание с хулиганскими кедами не делает из него бунтаря, а скорее потерянного ребёнка.

Несмотря на желание быть уверенным, наглым, плюющим на все правила и стереотипы, сквозь эту браваду сквозит неуверенность и почти детская неуклюжесть. Это видно даже невооруженным глазом по жестам, манере двигаться, по привычке нервно и дёргано оглядываться, словно пытаясь защититься, хотя никто не нападает. По тому, как он поправляет модные хипстерские очки, переминаясь с ноги на ногу, нервно встряхивает челкой, постоянно щурясь и смешно хмуря густые детские бровки.

— Шатунова Кристина! — раздаётся голос завуча, и «мальчишка», отделяясь от своих собратьев по несчастью, идет ей навстречу.

Я просто каменею от удивления. Так это девочка? Что за чертовщина, как я могла так промазать! Я же была уверена, что этот маленький, угловатый, нескладный мальчик-подросток — из тех, кого вечно ставят в конце шеренги, кто хуже всех прыгает через козла и меньше всех подтягивается на брусьях. Но в каком-нибудь уютном виртуальном мирке у него есть свой огромный клан, и там он — как минимум предводитель эльфийского воинства.

Нарочито медленной походкой вразвалочку, девочка, похожая на тщедушного мальчика, подходит к завучу, берет свой аттестат и медаль, вызывающе не протягивая руки и не подставляя щечку для поцелуя. И в то же время в ее лице, когда она делает вид, что насмешливо позирует, на миг застывает беззащитное выражение, словно говорящее — пусть я классно получусь на камеру, ну пожалуйста? Любите меня, любите. Я хорошая.

Как фотограф я сразу узнаю этот приём. Его часто используют, чтобы придать образу детскости — приподнятые брови, приоткрытый рот, округлённые глаза. Все такое невинно младенческое умилительное, что хочется немедленно взять на руки и затискать. Но в ней это не наигранное. Наоборот, кажется, на несколько секунд сквозь маску наносной дерзости проглядывает истинное я, которое она старательно прячет ото всех, а от себя — и подавно.

— Эмель, а это кто? Ее знаешь?

— Ой, это ж Крис! — Эмелька снова наклоняется ко мне и, прикрыв рот ладошкой, начинает шептать, скрываясь от неодобрительных взглядов матери, не раз успевшей шикнуть на неё за болтовню в первом ряду. — Это тоже наша звезда, только такая… Типа неформалка, все время с учителями ругается, что-то там отстаивает. Газету ученическую выпускала, у неё даже есть свой этот… под… подкат… короче… как будто радио.

— Подкаст? — недоуменно спрашиваю я, удивляясь тому, что кто-то здесь ведёт подкасты, и их ещё и знают из-за этого.

— Да-да, он самый! А еще она модерит паблик на двести тысяч подписчиков, и у неё можно порекламироваться или попросить репост. Но Крис сложная какая-то… Вечно не знаешь, на какой к ней козе подъехать. То сама предлагает попиарить, вся такая друзяшка — пойдём кофе попьём, посиди со мной и все такое. А то может высмеять на глазах у всех — ни с того ни с сего, вчера же только кофе пили. А в программах своих говорит, что против насилия, за дружбу и чтоб все друг друга уважали. Ага, а оборжать ни за что, а потом обидеться, что ты больше не хочешь с ней гулять — это очень даже уважение. Странная она, короче.

— Вот как, — с интересом выспрашиваю дальше. — А что, ты слушала ее программы? Интересные?

— Да нет… — смущается Эмель. — Я — нет. Девчонки слушали. Мне такое неинтересно, теть Поль, вот честно. Я с Крис вроде как в друзьях в общей группе, но мы так… Чисто формально. С меня одного раза хватило с ней погулять — а потом ты вдруг тупая и тебя высмеивают за то, что просто так сказала. Ну, не подумала. Может, и ляпнула чего-то. Но это же просто общение, посплетничать, знакомых обсудить там… Что в этом такого? — чувствуется, что Эмель до сих пор не может уложить в голове эту странную реакцию. — Я же не возле доски на оценку отвечаю, да? А потом еще обижается, что ты с ней не здороваешься. Спасибо, у меня и без нее проблем хватает. Если честно… она какая-то ну реально непонятная.

— Ну да, это странно, согласна. Но подростки часто говорят и делают странные вещи Эмель. Часто сами себя не понимают. Вот у тебя же бывало такое, что натворила дел, а потом думаешь — как я могла?

— Ну, да… — как-то неуверенно соглашается Эмелька.

— А еще я думаю, что Кристина очень даже смелая. Прийти на выпускной в костюме, под мальчика… Это надо крепкие нервы иметь, я бы даже сказала, железные. И внимание к себе привлекла, не спорю. Хочешь тоже всем запомниться? Выбирай такой же костюм, как у Крис. Вот прямо сейчас можешь сказать матери, что нашла себе платье. Только у неё тут же инфаркт случится, предупреждаю.

Живо представив это, мы с Эмелькой прыскаем и смеёмся в два голоса, Наташка снова недовольно фырчит на нас. Эмель, чтобы спрятаться, падет мне на плечо, и мы продолжаем хохотать — и тут я ловлю на себе взгляд Кристины. Испуганный, затравленный, в котором тут же начинает прорезаться злость, а потом… презрение? Она смотрит прямо на нас, и ее детское лицо постепенно превращается в скорбную маску — уголки губ ползут вниз, лоб пересекают морщины. Снова съёжившись и став колючей, как только от неё отвели камеру, она резко горбится, сжимается, уходя со своим аттестатом и грамотой в тень, будто ее удали или бросили посреди класса жеваной бумажкой.

С чего бы это, не пойму я. Она что, подумала, что мы над ней смеёмся? О господи… С трудом удерживаюсь, чтобы не закатить глаза, не встать и не крикнуть ей вслед какую-то обидную вещь, чтобы теперь точно было за что дуться.

Терпеть не могу таких слишком ранимых и колючих. Чаще всего за их несчастным образом скрывается дичайших размеров эгоизм и такая уязвлённая, раздутая до нельзя самооценка, что как ни старайся — все рано заденешь. Хоть следи за словами, хоть ни следи.

Хотя, опять же — обиженный да захочет быть обиженным. Мне нет дела до проблем этой девочки, возможно, мы с ней никогда больше не пересечемся. Она вряд ли может быть связана с единственной историей, которая интересует меня в этом ребяческом коллективе — кому принадлежат голоса, которые я услышала в курилке. И если по поводу Виолы у меня ещё есть сомнения, то насчёт Крис, кажется, все ясно. Не думаю, что такой задерганный неврастеничный ёжик сможет держать на крючке кого-либо и умело им манипулировать. Ей бы самой с собой, по-хорошему, разобраться.

Тем временем церемония награждения медалистов подходит к концу. Перед выдачей аттестатов остальным, обычным ученикам, выступает ещё несколько важных гостей.

Сначала — глава родительского комитета, та самая Галя, подходившая к нам и сетовавшая на то, что она своё уже отжила. Сейчас таким же унылым голосом и с тем же неподражаемым оптимизмом она заводит монолог о важности выбора и жизненного пути, а ещё о том, что учителей надо помнить, а родителей — почитать. Очередная банальщина, жутко утомительная, бьющая мне по нервам.

От скуки давлю зевок и делаю ещё один глоток из спасительного стаканчика. Смотрю на смарт-циферблат у себя на руке — вот уже почти четыре часа, как я лечу тоску душевную коньяком, и то, что до сих пор сильно не опьянела, можно объяснить только тем, что пью я медленно, по ходу успевая трезветь. Если только Галя в ближайшее время не вздумает затянуть речь на полчаса. Потому что тогда я уничтожу весь свой стратегический запас за одно только время ее выступления.

— Сейчас она закончит — и твоя очередь! — читая мои мысли и противодействуя преступным намерениям, громко шепчет Наташка. — Давай, Полик, будь молодцом. Скажи так, чтобы они тебя запомнили. Не каждый день их люди такого уровня приезжают выпускников поздравлять!

Закрывая лицо рукой, понимаю, что напоминать Наташке о том, что я вовсе не приезжала никого поздравлять, и вообще нахожусь тут против воли, смысла нет. Главное — просто хранить спокойствие, после чего произнести пару дежурных фраз — и дело будет сделано. Долг исполнен, каторга прекращена.

— Нас кстати, еще и на торжество пригласили, после вручения. Все из-за тебя! Всех высоких гостей на банкет приглашают! Так что пойдёшь с нами, там и места для нас приготовили, а? — Наташка игриво толкает меня в плечо. — Выпьем, погуляем, на молодёжь полюбуемся. Пофоткаемся для стенда, да? Тебе ж не жалко? А нам это вот какую пользу принесёт! Ну что, Полинчик, давай? Не подведи нас! — добавляет она, в то время как несчастная Галя, закончив свою несчастную речь, спускается со сцены и идёт по проходу к своему месту во втором ряду.

Глава родительского комитета школы — и то во втором ряду. А мы с Наташкой и Эмель — на первом, ещё и по самому центру. Рядом только родичи директрисы и депутаты. Все самые важные люди города, среди которых и я, как почётный гость, как… пропускной билет.

От осознания этого, а ещё от перспективы попасть на банкет, на который я не хочу идти — но хотела ли я сидеть здесь, среди этих надутых дундуков, ещё и произносить какие-то речи со сцены, — мне становится душно, и внутри начинает закипать злость. Я понимаю, что попалась на тонкий-тонкий крючок, который проглотила незаметно для себя, под милые дружеские разговоры, и теперь меня тащит рука умелого рыбака, а я могу лишь трепыхаться. Все равно — я на крючке, ведь от меня слишком много зависит и мне же несложно.

Может и несложно. За исключением одного очень важного момента — я не хочу этого делать. Вот только понимаю, что меня совсем не слышат, и на желания мои, по сути, плевать. Ну почему бы нет, Полина? Тебе ничего не стоит, а для нас это важно. Какая старая как мир манипуляция. И я на неё повелась, совершенно расслабившись.

Может быть, я слишком тихо говорю? Ничего, могу сказать громче. Так, чтобы все поняли и узнали, что я на самом деле обо думаю.

В этот самый момент, под утихающие аплодисменты, которыми долго и немного нудно провожают главу родительского комитета, снова звучит голос Риммы Альбертовны, который мне, как всегда, очень приятно слышать. Все детские обиды и желание добиться справедливости вспыхивают с новой силой. Вот только тогда я была школьницей, никем и ничем, существом, чей голос можно было заткнуть и унять липовыми обещаниями. Сейчас же, если снова захочется это сделать, придётся дорого заплатить — ценой праздника и своими нервами.

— А сейчас, друзья, специальный гость нашего мероприятия, человек, прославивший наш город на европейском, — завуч снова выделяет этого слово, — уровне! Вот какие кадры куёт наша школа, вот каких высот добиваются наши ученики, благодаря труду, который вкладывают в них наши педагоги. Встречайте — известный фотограф, фотохудожник, фотокорреспондент, призёр международных премий, — читает с бумажки она, успев собрать на меня в гугле небольшое досье, — Полина Александровна Марченко! Ваши аплодисменты, друзья!

Сделав глубокий вдох, по-прежнему держа в руках стаканчик с коктейлем, игнорируя сияющий счастьем взгляд Наташки — на неё я сейчас слишком зла, — и подбадривающий взгляд Эмель, — вот на неё как раз наоборот, не хочу срываться — поднимаюсь с места и иду на сцену.

Памятные деревянные ступеньки, выводящие сбоку на помост — когда-то я взбегала по ним, вручая цветы шефам и старшеклассникам, потом — сама принимая награды за участие в школьных конкурсах и постановках, и в конце — так же, как сегодняшние выпускницы — шла на сцену, чтобы блеснуть напоследок, чтобы все на меня смотрели. Сейчас ступеньки кажутся какими-то слишком узкими, невысокими, по коричневой краске, покрывающей их, пошли трещины, и поскрипывают они точно так же, как и восемнадцать лет назад. Удивительно, что когда-то это поскрипывание вызывало волнение, сердце трепыхалось и замирало, каждый шаг вёл в удивительный мир — на сцену. А сейчас мне, если не все равно, то просто немного досадно. И еще — тесно и душно, как будто я слишком долго находилась в закрытом помещении, где воздух застоялся, время остановилось и все вокруг застыло, словно муха в янтаре.

Выхожу на сцену и окидываю взглядом шеренгу выпускниц в ярких платьях — сейчас они совсем рядом. Некоторые заинтересованно смотрят на меня, некоторые расправляют складки на юбках, некоторые пытаются спасти поплывший макияж.

Подхожу к микрофону, медленно, продолжая рассматривать старшеклассниц, выделяя для себя, как и прежде, Виолу. Ей, вообще, кажется, чихать на все хотелось — сидит себе, улыбается, правда, немного в себя, странной улыбкой Мона Лизы. Поправляет ленту и корону, прикасаясь к ней руками, и все время странно ее ощупывает, будто не верит в происходящее.

Мой взгляд она не ловит совершенно, он ее не отвлекает, не цепляет и не беспокоит — хотя обычно я привыкла, что люди оборачиваются — я слишком откровенно провоцирую их на общение. Что ж… Либо это крайняя степень самовлюблённости, либо с девочкой и в правду что-то не так.

Но… на меня смотрят сотни глаз из актового зала, да и мне не терпится выговориться. Слишком долго я молчала, делая хорошую мину при плохой игре. Вернусь к этим проблемам завтра. Думаю, за ночь не случится ничего непоправимого. Даже если моя незнакомка — это Виола, до утра она будет окружена вниманием, восторгами, подарками и шампанским. У неё, конечно же, много друзей, они не дадут ей остаться наедине с собой. Даже если внутри неё скрывается то, что изводит и медленно убивает — оно может быть страшно только в одиночестве, которое ей сегодня точно не грозит.

Поэтому, бросая последний взгляд на первую красавицу школы и снова не встречаясь с ней глазами (да она их что, нарочно прячет, что ли) поворачиваюсь спиной к старшеклассникам и кладу ладонь на стойку микрофона. Второй рукой я держу заветный стаканчик с коньяком и кофе — он, как ничто другое, приедет мне уверенности.

— Здрасьте, — говорю я как можно более расслабленно и неформально, и микрофон, вместе с негромким эхо, разносит мои слова по всему залу. — Меня тут так пафосно объявили, как будто это я завуч, а не Римма Альбертовна.

Слышу, как позади проходит слабая волна смеха — это выпускники отреагировали на мою первую фразу. Видимо, Рима Альбертовна успела достать и их, особенно в последнем классе. Как же, как же, сколько новых несуществующих курсов можно наобещать, столько лапши повесить на доверчивые уши.

— Ваше здоровье, — продолжаю я, салютуя стаканчиком и поворачиваясь туда, где на отдельно поставленных стульчиках сидят ведущие церемонии, завуч и новая директриса, с которой я еще не успела поскандалить. Но это пока.

Делаю громкий, через трубочку, усиленный микрофоном глоток моего чудодейственного напитка и блаженно улыбаюсь. Надеюсь, Римму Альбертовну и всех приличных депутатов здорово перекосило. Звук и вправду вышел премерзкий.

— Так вот, друзья! — обращаюсь к народу в зале уже расслабленно-фамильярно. Яркие софиты слепят глаза и не дают возможности увидеть, что творится на местах, но я могу это представить. Половина пришедших сидит с перекошенными лицами, половина оживилась, предчувствуя скандал. И тех, и других я сейчас порадую.

— У нас сегодня праздник — день выпуска, день вступления во взрослую жизнь вчерашних детей, которые красивым кружочком построились за моей спиной. Кстати, вам не жарко, ребятки? Эти долбанные фонари так шкварят, что мне уже плохо, а вы почти два часа здесь толчетесь.

Оживление становится ещё ощутимее, до меня долетают выкрики старшеклассников: «Да капец жарко!» и «Пока всех не выслушаем, аттестаты все равно не получим!»

— Окей, — говорю, — я поняла вас. Значит, напутствия выдавать надо сжато и кратко.

Снова слышу гул одобрения за спиной, и на всякий случай решаю это озвучить:

— В общем, вы поняли, народ, да? Кто еще будет выступать из спонсоров? Из сорока выпускников только двенадцать получили аттестаты, а все уже и так, как в бане вспотели. Давайте ускорим процесс, ладно? Трындеть будем красиво, но недолго. Все равно, мы тут такую отборную хрень несём, что ее никто не слушает и пользы от неё — ноль. Так что, лучше побыстрее, если мож…но…

Мои последние слова тонут в шквале то ли аплодисментов, то ли хохота и громких выкриков. Жаль, я не вижу зал — свет бьет прямо в лицо, наблюдать за его реакцией — все равно, что пытаться рассмотреть небо против солнца. Чего это народ так взволновался? Неужели от того, что я сказала «хрень»? Ох, черт, я же действительно сказала «хрень» со сцены. Ну и ладно, свой аттестат я давно получила, за сквернословие уже не накажут.

И, чтобы вернуть речь в привычное русло, жду, пока утихнет шум и аплодисменты, сглаживаю их успокаивающими движением руки — и замечаю, что люди слушают меня. Хорошо. Это очень хорошо. У меня пять минут прежде, чем им надоесть — а потом надо свалить побыстрее, пока разгневанная часть гостей не растерзала меня на месте.

— Всё-всё, мы поняли вас. Не затягивать. Уговор? — с намёком обращаюсь я к спонсорам, которые собрались выступать во второй части торжества. — Теперь же напутствие, деточки.

По-прежнему держась за стойку микрофона, на секунду затихаю, думая, что бы им такого сказать, но подростки гудят, шумят и учителя за кулисами, да и со стороны зала поднимется нешуточная волна отдачи. Ну вот, я же только начала…

— Значит так… Дорогие выпускники! — наконец, начинаю я говорить то, что от меня хотела бы вся школа. — Сегодня вы покидаете отчий дом, вашу альма-матер. Кстати, это не ругательство, если что, это умное слово…

Снова смех в зале и за спиной. Ну, отлично, значит — весело сидим, не скучно. А это самое главное.

— Сегодня вам много раз говорили, и скажут ещё, какое чудесное, многообещающее, полное невероятных возможностей будущее ждёт вас за порогом школы! Так вот, чтоб вы знали. Это все первостатейная брехня, и в неё не верят даже те, кто эту чушь несёт.

Снова шум и гам, но я не обращаю на него внимания. В конце концов, пока микрофон у меня, я их всех перекричу.

— А если по правде, то за порогом школы с распростертыми объятиями вас не ждёт абсолютно никто! У взрослых своих проблем хватает без ваших мнений и глупостей, которые вы с такой уверенностью городите на каждом шагу. Потому что вы ещё никто, зовут вас никак, толку от вас ноль и пользы тоже. Вы даже за права свои нормально побороться не сможете, так и будут вас гонять сначала в институте от кафедры к кафедре, а потом на работе — от стола к столу, или, если повезет — в каком-нибудь оупен-спейсе, но смысл все равно будет тот же — подай-принеси бумажку, пшел вон! И вместо великих надежд и достижений, по крайне мере, в самом начале, вас ожидает — и вы должны быть к этому готовы — одна сплошная жопа!

Окончание моей блистательной речи тонет уже не в волне, а в урагане голосов — кричат учителя, ученики за моей спиной, зал тоже громыхает как океан в грозовую погоду. И я не могу понять, то ли им нравится моя мысль, то ли наоборот, они активно против неё протестуют.

— Простите, пожалуйста, — повторяю нарочно четко и ясно в микрофон. — Я надеюсь, никого здесь не смущает слово «жопа»?

Дальше начинается что-то невообразимое — выпускники за спиной ревут и топают ногами, не думаю, что от оскорбления, из зала доносятся крики и задорный свист. Краем глаза вижу, как ко мне несётся Римма Альбертовна, и делаю предупреждающий жест рукой — э-э, нет, я ещё не договорила. Завуч, дрожа от негодования, останавливается неподалёку — и по лицу ее вижу, что ещё одно спорное утверждение — и она вырвет микрофон у меня из рук.

— Римма Альбертовна, я вижу, что вы беситесь, но придётся потерпеть! Мы же вас терпим, со всем вашим враньём, вот и вы потерпите немного.

Выпускники уже откровенно хохочут и свистят у меня за спиной, не сдерживая себя, и шумят вовсю.

— И вы можете мне сказать… Можете сказать, — я снова поднимаю руку с просьбой быть немного потише, и, на удивление, зал снова слушается, — что это какая-то подлянка с моей стороны, что я просто решила испортить всем настроение. Вот только у меня совсем другая цель, ребят, честно, — быстро оборачиваясь, бросаю взгляд назад — ага, сидят, слушают, им интересно. — Мне очень не хочется, чтобы получив по соплям первый раз, поняв, что вы еще желторотики и тягаться со взрослыми вам не по зубам, вы сдались. Потому что это только начало — да, начало той интересной жизни, которая действительно ждёт вас за стенами школы. Будет много несправедливости, вы будете чувствовать себя бессильными и слабыми, от вас будут требовать то, чего вы не можете дать. На вас будут возложены огромные ожидания — вы должны будете получить высшее образование, желательно, с красным дипломом, найти сразу высокооплачиваемую работу, жениться, родить детей, построить дом, посадить дерево, заплатить все налоги — короче вот такой вот список долгов. И за всем этим вы можете не заметить, как сдались. Как поверили, что вы никто и зовут вас никак, а еще — что от вас ничего не зависит. А это не так, в самом деле не так. Нужно просто не останавливаться, до конца. Банально фигачить, делать то, что вам нравится и что вы хотите, а не что от вас хотят. И это легче сделать, когда не ждёшь сразу манны небесной, а ждёшь, что жизнь будет тебя метелить — а ты будешь держать бой. Держите бой, ребятки, вот от души вас прошу, — алкоголь всегда будил во мне особо лирические настроения, кажется, они накрыли меня и сейчас. — Не проигрывайте главного — себя. Не отступайте, не прогибайтесь, не начинайте думать всякую херь типа «Ну ладно, это невозможно, сделаю проще, так все живут». Не верьте в то, что жизнь — это тяжёлый труд и серые будни, а за счастье надо платить. Херня это все, как почетный гость церемонии вам говорю.

Мои слова снова тонут в громком смехе и аплодисментах. Странно, я ждала более негативную реакцию. Ну да ладно, такие сюрпризы всегда приятно получать.

— Знаете, как говорят увлечённые люди — мне не надо выходных, я от своей работы не устаю. Они, конечно, тоже привирают, но только наполовину. Даже усталость от любимого дела ощущается круче, чем отдых от дела нелюбимого. И результат всегда выше, и удовлетворение больше. И это то, главное, чему я вела — хотела коротко, но как всегда не вышло. Но я заканчиваю! — громко объявляю я в ответ на нестройные смешки из разных концов зала. — Главное для вас сейчас — это не поступление в ВУЗ, не скорое замужество мамочке и бабушке на радость, не еще один красный диплом. Главное, делая первый шаг из школы — это нащупать, выбрать свою дорогу. Ту, по которой вы будете потом идти. Некоторые делают это сразу — некоторые ошибаются, и снова, и снова пытаются. Некоторым для этого и на фиг не сдались всякие там вузы, некоторым — надо поучиться. Некоторым нужна семья, некоторым нет. У каждого своя дорожка, и нащупать ее, методом проб и ошибок, получая по соплям и будучи готовым к этому — вот то, что вы должны сделать сейчас. И тогда в какой-то момент вы поймёте, что вы — хозяин своей жизни, что вы выдержали бой, закалились, и что живете кайфово. По своим правилам. И что никаких серых будней и унылых долгов у вас нет, а есть каждый новый день, дающий возможность сделать что-то новое, оставить яркий след за собой. Вот этого я, ребята, вам и желаю — чтобы каждый из вас оставил после себя след, за который не было бы стыдно. Потому что умирать мы будем не с мыслями о красных дипломах и полученных отметках. А думая о том, что осталось после нас. Желаю, чтобы каждый из вас был этим доволен. У меня все, спасибо!

Аплодисменты, которые громыхают в этот раз, сильнее тех, которые прерывали мое выступление — и за спиной, и из зала. Выпускники и впрямь меня услышали и в чём-то даже поняли. Может, потому, что я озвучила их тайные страхи, о которых не принято говорить. Ну, кому захочется в выпускной вечер рассказывать о сложностях с трудоустройством, взятках в универах и придирках на работе, когда ты то слишком молодой, то слишком старый, когда нужен опыт и ещё раз опыт — а где его получать, если все хотят сразу обученных и опытных? Когда чувствуешь бессилие и страх перед взрослой жизнью, понимая, что тут у всех все схвачено и за все заплачено, а ты один пытаешься барахтаться и плыть даже не против, а хотя бы по течению, но тебя всюду пинают и пытаются вытолкать на обочину. А в школе об этом не говорили, не хотели расстраивать. Главное — оценки, сданные зачеты и нормативы, а то, что в большом мире эта система не работает, предупредить забыли. Поэтому и отчаяние накатывает с такой силой, потому что думаешь, что ты сам-один такой неудачник, столкнулся с трудностями, а у остальных все нормально.

И хоть я понимаю, что главному — жизни, научить за один вечер невозможно, у каждого эта дорога усыпана своими кочками и колючками, все же… Предупрежден — значит, вооружён. Правда, пусть и неутешительная, всегда лучше наивного неведения. Лапша, навешанная на уши во благо, все равно остаётся лапшой.

Я спускаюсь со сцены, почти ничего не слыша — шум вокруг меня похож на море, которое плещется где-то вдалеке. Теперь, когда адреналин, хлеставший на сцене, пошёл на убыль, я понимаю, что сейчас мне предстоит встреться лицом к лицу с Наташкой. И что она вряд ли отнесётся с пониманием к моей выходке.

Я ни о чем не жалею. Я сказала то, что хотела и то, что должна была сказать. Глупостью было приглашать меня на торжество в надежде, что я начну изливаться елейными речами — и если завуч и директриса об этом могли и не знать, то Наташка очень даже знакома с моим характером и моими привычками. Поэтому обижаться на меня сейчас — все равно, что кричать в пустоту.

Но понимание этого не помогает мне, когда, подходя к своему месту, я вижу её глаза — разочарованные, обиженные, в которых так и читается «Ну я же просила! Ну что ты за человек?!» Эмель, сидящая рядом, смотрит на меня тоже испуганно, но и не без доли восторга. Но при этом она ещё не успела убрать руки от лица, которыми, вполне вероятно закрывалась в моменты моих самых блистательных изречений.

— Теть По-оль, — шепчет Эмель дрожащим голосом. — Ой, теть Поль… Что теперь будет…

— Да, теть Поль! — язвительно передразнивает ее Наташка. — Теть Поль у нас как всегда! Выпендрилась, поскандалила, вот я какая барыня-сударыня, весь свет мне нипочем! А потом теть Поль упорхнёт себе восвояси, а нам в этом городе, между прочим, жить! А девчонкам моим в этой школе учиться!

С чувством осознания ее правоты, приходит ещё и досада. Я не понимаю, почему я должна быть удобной и приятной всегда, в любом случае, когда мне самой это доставляет только неудобные и неприятные ощущения. Прогнись сам — и получи благодарность, или будь собой и получай тычки и осуждение?

Ой, да к черту! Сейчас мне меньше всего хочется ломать голову над этими вопросами, заморачиваться на сложные темы и дилеммы. Я слишком взбудоражена и зла, чтобы пытаться разобраться в ситуации, объяснять, что не могу играть роль приличного гостя и довольной жизнью клуши, когда на каждом шагу вижу то, что вижу.

Вместо объяснений и споров я просто беру свою сумку и молча иду к выходу. Я не слышу, что кричит мне вслед Наташка, что говорят со сцены, продолжилась ли церемония вручения аттестатов. Мне все равно. Я хочу на свежий воздух, хочу немного развеяться, унять злость и покурить, не шарахаясь, будто старшеклассница. Хватит с меня вороватого питья из стаканчика под видом чинного кофе.

Все, надоело. Я здесь всего четвёртый день, а уже привыкаю прятаться, скрываться и не высовываться. Чего доброго, за две недели вообще стану как местная.

Громко хлопаю дверью, выходя в коридор, только спустя секунду понимая, что мой уход через весь зал, ещё и такой громогласный, мог выглядеть как показательный жест. Но мне опять же — все равно. Что бы я ни сделала, я всегда буду здесь неудобной, хоть старайся, хоть не старайся. И недовольства и досады будет только больше, если ты старалась.

Выхожу на школьное крыльцо, на ходу вышвыривая бесполезный стаканчик в урну. Школьный двор сейчас пуст и абсолютно безлюден. Все приличные граждане находятся в актовом зале, чтобы наслаждаться и дальше этой игрой в кривые маски, заученно-нудными речами со сцены, вымученными улыбками, прилипшими к измученным жарой лицам. Театр притворства, мать его.

Нервно щёлкаю зажигалкой — раз, другой, все ещё пытаясь унять дрожь в руках. Конечно, мне обидно. Обидно, что Наташка так отреагировала — хотя я это предвидела. Обидно, скорее, от того, что она тоже решила, что я притворяюсь, что мне просто нравится привлекать внимание из-за какого-то позёрства или желания славы. Обидно, что она настолько не чувствует меня, не видит настоящих причин, из-за которых я не могу смолчать, не могу не вляпаться в очередную стычку или скандал.

А ведь я, действительно, не могу. Если проходить молча мимо очередного самодурства, мимо самоуправства местных царьков, которым не писан ни закон, ни какие-либо понятия об адекватности, это не значит проявлять мудрость. Это значит помогать им и дальше творить то, к чему они привыкли, дать в руки пропускной билет к новым вершинам идиотизма, которые они непременно покорят, пока остальные будут скромненько и покорно молчать. Не высовываться. Не оскорблять никого неудобными словами и вопросами. А потом наслаждаться плодами своего удобного молчания и результатами действий тех, кто знает, что не встретит ни малейшего сопротивления, как бы ни оборзел. И только и делать, что вздыхать — почему же мы так живём? Главное — тихонько и незаметно. Чтобы не подумали, что высовываешься.

Никогда не стоит говорить то, что на самом деле думаешь. Потому что останешься один, ещё и виновным во всех смертных грехах. Почему-то люди, когда начинаешь озвучивать неприглядное, с большим удовольствием направляют ярость на того, кто заговорил о проблеме, чем на того, кто является причиной создавшейся ситуации.

Так, видимо, проще.

Мне, наконец, удаётся прикурить и я с удовольствием затягиваясь, подставляя лицо легкому летнему ветерку. Воздух после заката снова стал свежим и прохладным, и этот контраст между душным залом и ароматной июньской ночью успокаивает, заставляя пальцы расслабиться и не сжимать сигарету так судорожно, как будто я хочу переломить ее на несколько частей.

За моей спиной хлопает тяжёлая дверь главного входа в эту чёртову школу — и я не могу сдержать вздох разочарования. Кто-то явно выперся за мной из зала и теперь будет гундеть о том, как нехорошо я поступила, что я взрослый ответственный человек, что в моем возрасте не пристало вести себя и бунтовать как категоричный подросток. И курить на крыльце школы тоже, конечно, нарушение и смертный грех.

Не оборачиваясь, понимаю, что сейчас пошлю нахрен любого, кто вздумает читать мне проповеди. Черт, умеет же этот городок вывести из себя в два счета. Не помню, когда бы я у себя так бесилась, а ещё — курила в не предназначенных для этого местах.

Не скажу, что в тех городах, где живу я, все идеально — но никто так плотно не держит другого в зоне внимания и не начинает щемить, едва делается шаг влево, шаг вправо — явная попытка к бегству за эти идиотские рамки. В моем привычном мире другая проблема. Там людям друга на друга в большинстве случаев плевать. Большие города полны отчаянных фриков и одиноких невротиков. С этим я уже смирилась. А вот с тем, что происходит здесь — ещё нет. И вряд ли смирюсь.

Слышу приближающиеся шаги, и назло всему делаю ещё одну затяжку. Сейчас мне окончательно испортят настроение, так хоть покурю с наслаждением, пока есть время. Буквально пара секунд.

— Ну ты и зажгла сегодня. Ну, зажгла! Директриса от злости даже имена спонсоров перепутала, когда объявляла их после тебя.

Резко разворачиваюсь, не веря своим глазам. Артур? Это… как? Как он сюда попал? Он же не здесь, а в другой школе, куда привёл сестру-выпускницу как мужественный старший брат, всем подружкам на зависть и восхищение. Его же не было во дворе, где собирались гости перед началом торжества! Я очень внимательно всех разглядывала, тайком надеясь увидеть и его. Но его не было. Точно не было, я не могла его пропустить!

— Я опоздал. Пришёл, когда уже всё началось, — отвечает он, и я снова понимаю, что от волнения проговариваю мысли вслух, не задумываясь и не фильтруя их. Ох, Полина, возьми себя в руки! Никогда не стоит выбалтывать того, о чем думаешь вот прямо сразу, не успев осознать. Кто знает, чем это потом может обернуться.

— Так что мои… — запнувшись на секунду, продолжает Артур, — были сначала без меня. Я предупредил, что не успею. Зато успел в зал, пока еще свободные места были. Как раз к твоему выступлению, — его глаза при этом смеются, а вот в голосе слышится какое-то напряжение.

С чего бы это? Неужели, как и все, потрясён-разочарован моей выходкой?

Ну, давай, скажи мне, что так не следует себя вести, что нужно думать и взвешивать последствия, что взрослые люди так не делают, бла-бла-бла, зло думаю я.

— Нет, не скажу, — говорит он, и я понимаю что пора зажать себе рот рукой. Это что такое? Я, вообще, понимаю, что творю? Слова вылетают изо рта будто сами по себе, сердце колотится, ещё и щеки горят — школьница Полина боится, что разочаровала мальчика, который ей нравится. Тьфу ты! Делаю еще одну глубокую затяжку, чтобы успокоиться, но дым выпускаю вбок, отворачиваясь, чтобы не понесло ему в лицо. Всё-таки, я злюсь на себя, а не на него, и не стоит задираться совсем уж по-хамски.

— Эй, Полин, ты чего? — Артур наклоняется ко мне, пристально глядя в глаза. — Ты переживаешь из-за того, что там произошло? Да забей, ну что ты как маленькая! Круто ты их по стене размазала, так и надо. Кто-то давно должен был все это сказать. И про жару, и про все остальное. И народу в зале понравилось, точно. Все мы когда-то сидели на этой сцене, давились духотой — молча. А ты взяла и сказала.

— Это я сейчас такая умная, — чувствуя, как напряжение начинает отступать, говорю я, прислушиваясь к тому, что произношу. Бесконтрольный поток слов, в который я иногда впадаю в его присутствии, начинает пугать меня, и я делаю все, чтобы вернуть себе самообладание. — А когда-то я тоже сидела там, умирала от духоты и не пикнула. Говорить то, что думаешь — это привычка, она только с годами вырабатывается.

— Ну, вот видишь, у тебя она есть. А у многих нет. И не предвидится… — на этом месте у него в кармане неожиданно дзинькает телефон, выводя Артура из состояния легкого замешательства. Оглядываясь на входные двери, он неожиданно подхватывает меня под локоть и уводит с крыльца, перешагивая через несколько ступеней сразу. — Пойдём отсюда. Не самое лучшее место, если только не хочешь, чтобы тебя нашли и присели на уши с ненужными разговорами. Или как ты там сказала? Бла-бла-бла? — он негромко смеётся.

— А ты в каком году выпускался? — спрашиваю я его, ошарашено понимая, что почти бегу, такую скорость взял Артур. Телефон бесконечно дребезжит у него в кармане — я так понимаю, это его вездесущее семейство обнаружило пропажу своего мальчика и теперь активно вызывает. Тяжело же ему живётся с таким вниманием к своей персоне, тут никаким чувством долга и старшего сына не перекроешь эту родственную истерию.

— Да неважно. Давно, — бегло отвечает он, и мы останавливаемся уже на заднем дворе школы, недалеко от стадиона, где я когда-то сдавала вечные нормативы, которыми нас задалбывал настырный физрук.

Над нами — луна с тарелку, в воздухе пахнет липой и акацией, ну на какие проблемы можно отвлекаться в такой атмосфере?

Артура, видимо, посещают те же мысли — его взгляд, совсем недавно осторожный и мягкий, теперь скользит по моему лицу так, что мои щеки начинают гореть. Плотный, ощутимый, как реальное физическое касание, он оставляет за собой невидимые следы, будто от пальцев. Никак не могу понять, что происходит, чем вызваны такие резкие перепады его настроения — не скажу, что это мне не нравится, просто… удивляет.

— Что случилось? — спрашиваю очень тихо, чувствуя, с какой силой от него исходит пульсирующее волнение.

— Ничего, — отвечает он, и быстро сунув руку в карман, сбрасывает звонок. Кажется, это один из его характерных жестов — и мне приятно, как он открыто показывает, что хочет общаться только со мной, в обход всех остальных. В то же время, я совершенно не ревнива в плане внимания. У меня у самой всегда куча дел, потому я прекрасно понимаю необходимость прерваться, поговорить, решить срочные вопросы.

— Ты можешь поговорить. Я не сахарная, подожду и не рассыпаюсь. Кроме того… — кажется, только сейчас все понимание ситуации сваливается на меня. — Черт, это все как снег на голову! Артур! Ты же должен был занят весь вечер! Так что решай свои дела, может не надо вот так вот… откровенно всех игнорировать?

— Надо. Дела подождут, это не срочно, — говорит он и жестом, становящиеся привычным, берет мои ладони и накрывает их, как всегда, обеими руками. — Так вот ты, оказывается, кто. Офигеть, Полина. Просто… офигеть.

Снова не могу понять до конца его чувства — то ли он приятно удивлён, то ли растерян до смущения, то ли то и другое. Главное, чтобы это не вызывало в нем никакого негатива. Я не смогу себя изменить и отказаться от своих привычек. Мне очень хотелось бы нравиться ему именно такой, без ненужной ретуши и необходимости прогибаться. Потому что делать этого я точно не буду.

— Ты же и так обо мне почти все знал, — осторожно говорю я. — Чем я занимаюсь, и что я здесь временно в гостях. Что тебя так удивило?

— Да многое, — он на секунду задумывается, после чего снова долго смотрит на меня. — Как-то ты поскромничала, Полин. Ты реально известный человек. И я слышал о тебе. Много раз слышал…

— Ого! — я не могу сдержать удивления, мне на самом деле приятно. — А откуда? У вас тут что, выставки какие-то проводятся? Или есть галеристы? Известность в моих кругах, она, знаешь, такая… странная штука. Среди своих ты царь и бог, а обычные люди, на улицах тебя знать не знают. Даже печенье нормально не продадут, — вспоминая недавние казусы, смеюсь я. — Я же не Ким Кардашьян. И не Ольга Бузова, или кто там из селебрити сейчас на слуху.

— Ким Кардашьян? — Артур тоже улыбается, и я облегченно выдыхаю. Его неожиданно возникшее напряжение постепенно рассеивается в прохладном летнем воздухе. — Нет, как она не надо. Даже я ее знаю. «Попа как у Ким», все уши этой песней мне проели.

— И мне, — пытаюсь вспомнить, где я совсем недавно слышала эту фразу, но безрезультатно. Мысли слишком резво скачут и разбегаются во все стороны, как испуганные зайцы.

— Ну ладно, — он снова как-то резко собирается, и его взгляд становится цепким, изучающим. Только не меня, а место вокруг нас — Артур как будто ищет, куда бы уйти с открытой площадки, куда спрятаться. И мне нравятся эти его намерения.

Он свободен. Я свободна. У нас целая ночь впереди. Лучший вариант и придумать трудно.

— Знаешь, — словно принимая внутри себя какое-то-то решение, говорит Артур. — А поехали отсюда. Ты же не собиралась возвращаться?

— Не-а, — делаю усилие, чтобы не выдать себя голосом. Всё-таки не всегда стоит сходу выбалтывать то, о чем думаешь. Я и так сегодня уже достаточно наговорила со сцены. Несмотря на то, что Артур не отнёсся к этому враждебно, его растерянность все равно было видно за версту. Когда встряхиваешь человека и выводишь за привычные рамки, главное — не переусердствовать. Дорога к большому и веселому безумию состоит из маленьких шажков.

— Тогда поехали, — не выпуская моей ладони, он начинает спускаться на стадион, за которым я вижу небольшую стоянку. — Там моя машина, — говорит он, показывая рукой в направлении моего взгляда. — Хочешь за город? Тут недалеко по объездному пути. Но места очень красивые, особенно ночью. И никто не будет доставать. Как ты, не против?

— Я — за, — снова, тщательно подбирая слова, отвечаю чуть церемонно и сдержанно. Потому что, если бы я говорила то, что думаю, это было бы как: «Да! Да! Конечно же, да!!!»

Но пока я предпочитаю себя контролировать.

— Ты там на сцене со стаканом кофе была, — продолжает Артур. — В нем было то, что я думаю?

Вот и оставайся для него загадкой, после того, как сама перед этим всё разболтала.

— Ага, — понимая, что скрываться бесполезно, отвечаю я. — Коньяк с кофе. Только благодаря ему я не чокнулась за эти два часа.

— А у тебя есть ещё с собой?

Ого! С трудом сдерживаюсь, чтобы не присвистнуть. Кто-то решил пойти вразнос. Ох, как хорошо, как мне это все нравится.

— Полфляжки ещё… Чуть меньше полфляжки

— Этого мало. Если что, заскочим в магазин на заправке.

— Ещё шоколад к коньяку надо!

— Шоколад? — Артур искренне удивлён. — К коньяку же лимон обычно берут.

— Артур Борисович, закусывать благородный бренди лимоном могут только недобитые большевиками буржуи, — тоном одного из любимых преподов в универе, с которым мы часто сиживали под коньячок в любимой студенческой кафешке, говорю я. — Мы с вами как истинные знатоки и гурманы возьмём чёрный шоколад. Горький и маслянистый, который единственный из легкой закуски подходит к коньяку.

— Надо же, — вытаскивая ключи из заднего кармана джинсов, говорит Артур и, пискнув сигнализацией, разблокирует машину. — Я вообще в этом профан. Научишь меня?

— Конечно, — просто говорю я и киваю. Взаимодействие между нами такое искреннее и настоящее, что не хочется портить его никаким притворством, никакими двусмысленностями, пусть даже и шуточными.

Устраиваясь поудобнее на переднем сидении, трогаю рукой вечную ёлочку над водительским зеркалом и разглядываю Артура в профиль — заводя машину, он сосредоточенно смотрит вперёд, как будто принимает для себя какое-то окончательное решение.

Я прекрасно знаю, о чем он думает. Он тоже видит, что я всё понимаю.

Артур собирается пить со мной, а он за рулем, значит, вести машину после этого не будет. Такси тут вряд ли ездят так далеко и берут загородные заказы, так что… Мы оба останемся за городом до утра. Я это знаю. Он знает. И любые уточнения на словах излишни.

Никогда не говорите того, о чем думаете. Произнесённое вслух, оно может разрушить особую магию, удивительную атмосферу, которой не нужны слова. Я понимаю это и молчу. Сейчас молчать мне очень приятно и волнительно.

И мне не хочется, чтобы это мгновение заканчивалось. Несмотря на то, что уверена — дальше будет только лучше.

Глава 8. Никогда не теряйте голову

Мы останавливаемся на невысоком холме, с которого видно весь городок, как на ладони. На горизонте в лучах луны серебрится самодельно-промышленное озеро, а еще — вокруг нас звезды. Много-много звезд на чёрном, бесконечном небе. Такой горизонт бывает только летом, в наших краях, где нет ни одной возвышенности, способной перечеркнуть его линию.

С запоздалым удивлением интересуюсь, откуда здесь взялся этот холм, ведь у нас всегда была равнина, беспощадная и безжалостная ко всем, кто не переносит жару и ветер. Летом городок всегда превращался в настоящую сковородку, которую выжигало и шкварило солнце, а ветра-суховеи проносились от окраины к окраине, понимая столбы пыли и гуляя на свободе как вольные разбойники.

Артур достаёт из багажника электрический фонарь и объясняет мне, что холм — это большая промышленная насыпь отходов и прочего шлака, который многие годы засыпали щебнем, землёй, после чего на ней проросли деревья и трава — довольно редкие, если смотреть днём. И что поэтому он так и называется — Лысый холм или Плешка, и долгое время здесь проходили разборки, квартал на квартал или драки, стенка на стенку.

— А сейчас что? — удивляюсь я, впервые услышав такое о своём городе. — Уже не встречаются и не дерутся?

— Да банд уже не осталось, — говорит он, отворачивая свет фонаря в противоположную сторону, чтобы не бил в небо и не прятал звезды. — Люди уезжают из города, особенно последние лет пять. Молодых все меньше и меньше. А старикам уже не до драк.

— Вот как… — мне так и хочется спросить его — ну а ты? Ты что здесь делаешь? Ведь уезжают, в поисках лучшей жизни, и в половину не такие классные и талантливые, как ты. Почему остаёшься, ведь тебе здесь тесно — издалека же видно!

Но я сдерживаю себя — не стоит слишком напирать. Терпение, и все само собой вскроется, в своё время. И вместо этого говорю:

— Как забавно. У нас есть озеро — самодельное. Холм, маленькая гора — тоже самодельные. Сотвори счастье своими руками, как говорится.

— Озеро? — Артур достаёт из пакета воду, шоколад и еще одну маленькую бутылочку коньяка, ставит это все на капот, и делает взмах рукой, приглашая меня к пикнику. — А, понял. Бывший каменный карьер. Да, это такое… типично наше. Говорят, там вода заражённая, но это враки все. Мы же купаемся и живём.

— Да, нас никакая зараза не берет, — с улыбкой соглашаюсь я. — А приезжих не пробовали бросать в озеро и следить, как там они, не покроются пупырышками?

— Намекаешь? — весело интересуется он, снова вынимая телефон, несколько секунд внимательно глядя на экран, видимо, перебирая список пропущенных вызовов, после чего открывает машину и бросает его на заднее сиденье.

Ох уж этот телефон. Даже я, при всей лояльности к звонкам и срочным делам, начинаю недолюбливать его. Понимаю, что Артур не может убрать звук — видимо, чтобы не пропускать важные сигналы по работе. И пользуясь этим, ему без перерыва кто-то звонит, с кем он не хочет говорить вообще и при мне в частности, но собеседнику с той стороны плевать на это желание или нежелание.

По дороге сюда Артур вышел за продуктами, специально оставив меня в машине — и я видела, как он с кем-то созванивается у самых дверей магазина. Мне даже пришлось поспорить самой с собой — разобьёт ли он после этого трубку о стену, или нет. По моим наблюдениям, он был очень даже близок к этому.

Но здравый смысл победил, а я снова решила не задавать лишних вопросов. Пока что. Дела семейные — тема, в которую не лезут с наскока. Да и зачем мне сейчас вмешиваться в эти вопросы? Сейчас никаких вопросов, никаких проблем. Только ночь и звезды. И коньяк.

Поэтому оставлю без внимания его жест с телефоном и подхватываю разговор:

— В смысле — намекаешь? Я как раз местная, на меня это правило не распространяется. У меня, может, иммунитет с детства!

— Он давно потерялся, — опираясь на открытые дверцы машины, Артур продолжает подкалывать меня. — Ты полжизни не здесь прожила. Считай, уже и не наша.

— Эй, что за шовинизм? Рождённый здесь навсегда остаётся местным!

— Ну, раз так, тогда проверим. Как-нибудь на днях. Может, завтра? Махнем ночью искупаться?

— Ага, — говорю, чувствуя в груди приятное волнение и какой-то юношеский восторг от романтики приключений.

Кажется, Артур вообще не заморочен на том, чтобы пускать пыль в глаза и производить впечатление. Сначала он зовёт меня за город, потом — искупаться ночью в место, похожее на инопланетный водоём, подобного которому я, на самом деле, не видела больше ни в одной стране. И никаких заказов столиков в супер-модных ресторанах, демонстраций лимит-карт престижных клубов, нового ремонта апартаментов и выписки на приём антидепрессантов, свидетельствующих о крайней сложности натуры. Некоторые из моих друзей даже ухитрялись соревноваться между собой — у кого таблетки круче и карта в фитнесс-клуб элитнее. Такая привычная, моя и невероятно далекая сейчас жизнь.

Артур, кажется, немного смущается от этой простоты и скудности нашего пикника, оглядывая его довольно скептически.

— Полин, а этого точно хватит? — недоверчиво спрашивает он.

— Более чем. Ещё и останется.

Меня так и тянет сказать, что мы сюда, вообще-то, не есть приехали. И не то, чтобы слишком много пить. Но я молчу, расслабленно глядя на звёзды и прислушиваясь к стрекотанию сверчков. Какое волшебное место — будто на краю мира. Не хочется ни о чем беспокоиться, ничего загадывать, ни о чем волноваться. Давно на меня не накатывало такое ощущение момента, когда не думаешь ни о прошлом, ни о будущем. Ни о чем не вспоминаешь и ничего не планируешь — просто живешь.

— Все хорошо, — еще раз говорю ему. — Все просто идеально. Лишнее может только помешать.

Он какое-то время смотрит на меня, после чего кивает и, открыв бутылку воды, делает несколько жадных глотков. Волнуется. Я стараюсь подавить улыбку, в который раз понимая, что все его эмоции для меня — настоящая находка, и удовольствия приносят больше, чем какие-то расписные ухаживания с безумными флешмобами и доставленными с другого конца света подарками. С которыми надо потом обязательно сфоткаться и выложить в сториз, иначе обида будет смертельная.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Послушай, а хочешь сыграть? — решаю немного разрядить обстановку. Я прекрасно понимаю, что коньяк сделает это в три счета, но чтобы не пить банально — ну, за нас, ну, за всё, — вспоминаю игру, оживившую мне не одну вечеринку и заставившую хохотать до коликов в животе. И полезную в плане разведки информации.

Я по-прежнему знаю об Артуре слишком мало, но что-то останавливает меня от того, чтобы задавать ему прямые вопросы в лоб. Не хочу превращать узнавание в допрос. А вот это… То, что надо.

К тому же — кто там у нас азартный парень и никогда не откажется от игры?

— А хочу, — в тон мне говорит он, подходя ближе. Я достаю из сумки свою любимую фляжку и протягиваю ему. Он аккуратно доливает в неё коньяк и прячет стеклянную тару обратно в пакет, стоящий на земле. Ещё на заправке мы договорились — никаких одноразовых стаканчиков, никакого студенческого разливания и шороха пластика. Если уж делить алкоголь — то только из одного горлышка. Пусть это будет похоже на ритуал, а не вороватое питьё на задворках.

— Хорошо, — довольно киваю я, после чего подтягиваюсь на руках и сажусь на капот его старенькой «Шкоды», прежде чем он успевает помочь мне. Но я пока что избегаю любых прикосновений — иначе игра может закончиться, не начавшись. — Тогда поехали. В «Никогда не»! Правила знаешь?

— Нет, — Артур опирается совсем рядом, задевая локтем мое колено. Присматриваюсь внимательнее — это случайно или нет? Я уже успела понять, что его простота и неожиданная застенчивость (как он только ухитрился до сих пор сохранить ее в себе) испаряются сразу же, как только дело касается игры. И тогда на их место приходят спортивный расчёт и готовность вывести противника из себя любыми способами.

Всеми, кроме грязных — Артур не я, это мне становится плевать на принципы, я рискую слепо и бездумно, и чаще всего — проигрываю. Посмотрим, как выйдет на этот раз.

— Вот сейчас и узнаешь, — говорю убежденно. — Это очень интересная игра. Поможет достать все твои скелеты из шкафов.

— Полин, — он улыбается, будто я сказала несусветную глупость. — У меня нет никаких скелетов.

— Да ладно тебе. Скелеты есть у всех. И сейчас мы их хорошенечко вытряхнем. Слушай правила, — стараясь не отвлекаться на его согнутую в локте руку по-прежнему почти касающуюся моего бедра, немного отодвигаюсь и говорю: — Играем так. Я говорю утверждение, любое, какое захочу. Если это правда — ты пропускаешь свой глоток коньяка в знак согласия. Если нет — тогда пьёшь, как бы сознаваясь в этом. А дальше уже начинается самое интересное. Прояснение обстоятельств. Но говорить надо честно, как есть, в этом весь смысл. Ну что, играем?

— Например? — уточняет он. — Давай пробный вариант.

— Давай, почему нет? — я стараюсь собраться. — Ну например… Например, первый факт… И звучит он… Звучит так — я никогда не попадался на краже! Да или нет Артур? Если да, ты пропускаешь, если нет — пьёшь.

Повисает пауза. Я смотрю на него. Смотрю на его руку — не на ту, которая совсем рядом со мной, а на другую, которая держит фляжку. Ожидаю, что вот сейчас он поднимет её и сделает глоток в знак признания в тайном грехе. Да кто в детстве не тырил хоть что-то, изображая из себя разбойника иди главаря шайки воришек?

Но он просто стоит и ничего не делает. И не врет же! Это видно по его слегка недоуменному взгляду, в котором как будто написано — что с тобой, Полина? Почему ты, вообще, спрашиваешь меня о таком?

— А-а, черт с тобой! Давай сюда! — требую я у него флягу и делаю нервный глоток, от чего давлюсь и начинаю кашлять.

— Ухты, как интересно, — замечает он. — А чьи это скелеты начинают вываливаться из шкафов, а, Полина?

— Ничьи, — бурчу я, утирая губы тыльной стороной ладони. — Со святошами в эту игру играть неинтересно. Ты что, ни разу ничего не воровал?

— Да нет, почему. Воровал. Пару раз таскал абрикосы и груши с соседского двора. Только вопрос был про то, кто и когда попадался. У меня все прошло шито-крыто. А у тебя?

— Засыпалась, — отвечаю, понимая, что сама же попалась в ловушку своего вопроса. — На кильке. Пыталась вынести в восемь лет в кармане из магазина.

— Ясно, на кильке, — принимает мое признание Артур, бросая на меня веселый взгляд. — Следующее говорю я, да?

— Давай, — соглашаюсь, ожидая какой-то лёгенький вопрос, типа «я никогда не ездил без билета» — и тогда мы выпьем из одной фляжки, а после, может, и набрудершафт. Надо обязательно проследить, чтобы брудершафт состоялся.

— Я… — Артур на мгновение задумывается, — Я никогда не целовался с женщиной, — не моргнув глазом, заявляет он и смотрит на меня по-прежнему внимательно, а уголок его губ слегка ползёт вверх.

— Что? — я действительно теряюсь от этого вопроса. Не потому, что он слишком откровенный — на будущее я подготовила и похуже, — просто неожиданный.

Ещё я теряюсь от того, что Артур снова не спешит выпить — это еще что такое? Не может быть, чтобы для него это было правдой! Он же не семинарист и не священник! Хотя, если бы Денис не раскрыл пару страниц его биографии, кто знает, может, я начала бы подозревать его и в этом. Но еще больше я прозреваю от того, что мне снова приходится делать глоток.

— Даже так, Полина! Даже так? — в открытую смеётся Артур, после чего берет у меня фляжку и отпивает — и я облегченно выдыхаю. Нет, я понимаю, что он хороший парень — вот по-настоящему хороший, без притворства. Но не до обета безбрачия же!

— Рассказывай! — говорю крайне требовательным тоном.

— Да что я, — тут же возвращено мне «мячик» он. — Со мной-то как раз все просто. Школа, выпускной, одноклассница, какой-то там темный коридор. Это ты… — он делает красноречивую паузу. — Это ты рассказывай!

— Ладно, у меня история такая, — понимаю, что пытаться отмолчаться, как это делает он, не выйдет и, наклоняясь к нему, понижаю голос, словно собираюсь признаться в чём-то очень пикантном. — Это было на сессии, в общежитии. Перед последним экзаменом. Мы с подружкой делили комнату и до такой степени ушатались со всеми этими сдачами-пересдачами, что натурально с ума сходили. И у нас было домашнее вино. И никакой еды.

— Никакой еды, понял, — с искренней увлечённостью повторяет за мной Артур.

— И уже ближе к ночи, когда мы валялись на полу и обсуждали мысль о том, что главное в человеке — душа или тело… А экзамен был по философии…

— Интересно вы сдавали философию, — замечает он, и я вижу в его взгляде только иронию, никаких претензий.

— А кто сказал, что философия скучный предмет? И вот мы, значит, заговорили о сущности любви и всего такого. И всплыла мысль, что любить в человеке главнее душу, а не тело. Потому что душа-это суть, а зрить всегда надо в корень. И мы решили проверить. Мы же с подружкой очень друг друга любили и уважали. Платонически, душу друг друга, все как у философов, кто это утверждал.

— Ну, и?

— Слушай, а почему тебя это так заводит? — цепляю его я, видя, что он сейчас у меня на крючке и весь превратился в слух.

— Меня не заводит. Просто интерес.

— Да конечно, интерес. Враньё! — я обличительно поднимаю палец вверх, и Артур вынужден выпить в качестве наказания.

— Ну и ничего… Я уснула, — аккуратно убираю капельки коньяка с его верхней губы, еле-еле дотрагиваясь к тонкому шраму в уголке рта. — Теория провалилась. Было, конечно, миленько, но…

— Что, но? — Артур шумно сглатывает точно не от крепости коньяка.

— Но — никак. Никакого волнения, — признаюсь я, вовремя вспоминая о шоколадке, которой бы не помешало закусывать, если мы не хотим слишком быстро опьянеть с нашими откровениями. Разворачиваю ее, отламываю плитку и предлагаю ему — из своих рук. Он понимает, что это такой ход, новый «мячик» с моей стороны, и берет шоколад губами прямо у меня из пальцев, слегка касаясь их.

Чувствую, как что-то внутри меня, ухнув, обрывается вниз — ощущение сравнимое с тем, какое бывает, когда лифт резко начинает движение, и на какое-то время ты теряешь ориентацию в пространстве. Встряхиваю головой, чтобы прийти в себя, оценив, как хитро — осознанно или нет, — он вышибает меня из реальности, и продолжаю.

— Так что фигня это всё. Все эти платоническое утверждения и «плевать на тело, главное душа». Если нет притяжения, вот так вот… — показываю рукой на себя и на него, куда уж откровеннее, — то никакое уважение и общие интересы не помогут. Мы могли устроить зажигательный разврат, а вышло все как в детском садике.

— В детском садике? — уточняет он, ловя меня ещё на одной интересной мысли. — Что-то такое было и в детском садике?

— Да нет же! — только сейчас понимаю двусмысленность своих слов. — В саду мы просто с подружками голышом бегали, обнимались-целовались как деточки.

— Голышом? — посмеиваясь, уточняет Артур. — Полина, ты это специально?

Я только и делаю, что развожу руками. Я не хочу его провоцировать — но это получается само собой, против моей воли.

С одной стороны, мне хочется продлить игру, щекочущую нервы, хочется проговорить все самые скрытые мысли, озвучить самые тайные откровения — и чтобы мы по-прежнему едва касались друг друга, заставляя воздух вокруг искрить и подрагивать. А с другой — не терпится, чтобы кто-то из нас не выдержал и наплевал-таки на правила. И успев составить мнение о выдержке Артура, не уверена, что это будет он.

В знак раскаяния за провокацию делаю небольшой глоток коньяка, глядя ему прямо в глаза — и передаю право задать следующий вопрос. Ого, я добровольно уступаю, а не требую все козыри себе! Что-то новенькое. Верно говорят — не играй с игроком, все равно проиграешь.

Ничего не меняется и в этот раз — спустя еще двадцать минут выпить мне приходится целых пять раз, ему же — всего один. Меня уже вовсю несет, я специально делаю все, чтобы он забыл о правилах, забыл о договорённости — но Артур держится, хотя и понимает, ради чего я стараюсь. И, кажется, держаться из последних сил доставляет ему удовольствие, сравнимое с тем, которое он получает, глядя как я хочу пробить его — но у меня все еще не выходит. И я придумываю новые и новые ходы.

— Я никогда не попадал в полицию!

Он разводит руками, я пью.

— Я никогда не прогуливал работу!

Он пожимает плечами — я пью.

— Я никогда не пел пьяный в караоке!

И снова пить приходится мне одной. Я всячески уменьшаю глотки, щедро закусываю шоколадом, запиваю водой — и все равно, чувствую, как начинаю съезжать с капота, неконтролируемо хохоча — а он, придерживая меня, задаёт новый вопрос:

— Я никогда не выкладывал голые фотки в интернет.

— Да чтоб тебя! — я снова делаю маленький глоток, понимая, насколько фривольно выглядит моя репутация в сравнении с его.

— Где? — только и спрашивает он.

— Что — где?

— Твои голые фотки?

— Где были, т-там уже нет, — говорю слегка заплетающимся языком и понимаю — хватит. Кто знал, что наши крамольные подвиги настолько неравнозначны, что пить придётся в основном мне, а ему — разносить меня в пух и прах. — Это была одна онлайн-выставка… За естественность, знаешь… Никакого макияжа, никакой одежды. Так вот — я всегда была за естественность.

— Понял. Тогда еще один вопрос…

— Нет! — выкрикиваю я чуть резче, чем хотелось бы. — Хватит! С тобой нельзя играть! Ты, вообще, не для этой игры! Ты… Ты какой-то сын маминой подруги, вот честно!

— В смысле? — внезапно напрягается Артур и я понимаю, что где-то, сама того не желая, зацепила его, но слишком взбудоражена, чтобы начать разматывать эту ниточку. — Какой еще подруги?

— Маминой! — громко объявляю я и, смеясь, откидываюсь на капот, глядя, как звезды в ночном небе кружатся надо мной в чудесном и немного дурацком танце.

— Полина, — в его голосе проступают напряженные нотки. — Ты о чем говоришь, вообще? Давай не темни. Если что есть сказать — так и говори.

— Да это же мем такой, ну что ты! — совершенно не понимая, почему он психует, объявляю я, поднимаясь и хватаясь за его локти, чтобы снова не соскользнуть. — Сын маминой подруги! Идеальный человек! До которого всем как до луны! И ты знаешь… что-то в этом есть. Ты точно из таких! Слишком хорош. Таких просто не бывает. Где же твои скелетики, Артур? Где твои скелетики?

Он ничего не говорит на это, просто молча берет фляжку из моих рук и делает из нее несколько глотков подряд. Да что происходит? В чем сейчас он сознается?

Мой мозг слишком опьянен парами коньяка, чтобы пытаться сопоставить какие-то факты. Кажется, он скоро совсем отключится — и хорошо. И не надо мне мозг. Во мне бурлит авантюризм в перемешку с возбуждением, мне хочется прекратить игру, и вовремя заметив, движение Артура в направлении оставшийся плитки шоколада, я перехватываю ее и поднимаю над головой, чтобы он не достал.

— Эй, жадина! — в шутку сердится он, шумно выдыхая после такой порции коньяка. — Дай сюда!

Молча кручу головой в знак несогласия и уворачиваюсь от его рук. Все, Артур Гордеев, ты попался. Теперь мы играем по моим правилам.

Он делает ещё одно резкое движение рукой, но я угадываю это и спрыгиваю с капота, отбегая на несколько шагов и протягиваю остаток плитки ему. Но за секунду до того, как он почти схватил ее, кладу себе на язык и зажимаю зубами.

— М-м? — мычу я, отходя ещё на пару шагов и стараясь не выронить подтаявшую плитку. — Хочешь — жабери…

Вообще — то, я хочу сказать «хочешь — забери», но с шоколадом во рту получается вот такая абракадабра. Но по изменившемуся лицу Артура вижу — он прекрасно все понимает.

Я не делаю и шагу назад, просто стою и смотрю, как он подходит и становится рядом, глядя на меня сверху вниз. Секунды ожидания такие длинные и тягучие — как этот шоколад, который еще немного и растечется у меня по подбородку. Чувствую ладони Артура у себя на щеках — он берет мое лицо в свои руки аккуратно, как будто я сделана из фарфора, а ему предстоит попробовать и выпить какой-то новый напиток. И, прежде чем он прикоснется ко мне губами, делаю резкое движение вбок и назад, выскакивая из его очень нежных, легких объятий. Чертов коньяк, что же ты делаешь, куда меня несёт?

— Полина! — в его голосе я слышу настоящее злое веселье, какое бывает, когда я начинаю применять мухлёж и грязные приёмчики.

Не до конца понимая, что делаю, поворачиваюсь к нему и демонстративно разжёвываю последнюю плитку, ещё и облизываюсь, специально оставляя следы на лице — и его прорывает. Он хватает меня в охапку, уже не заботясь о том, чтобы не разбить, как хрупкий фарфор или хрусталь, и я чувствую его губы на своих губах — горячие, сладко-горькие, измазанные шоколадом, как и мои — ему всё-таки немного досталось. Он целует меня с таким азартом и увлеченностью, как будто я — то самое лакомство, которое он прозевал и свой коньяк он закусывает мной. Языком он резко раскрывает мои губы и проходится им по зубам, настойчиво отбирая своё, снимая остатки шоколада, будто с фольги — последние, самые вкусные — и я с трудом сдерживаю ликование.

Артур разозлён, по-настоящему раззадорен, и это чувство дарит ему свободу — как тогда, на корте, когда после аккуратной разминки в его действиях прорезалась настоящая агрессия, которую он скрывал за техничной игрой.

Теперь можно все, абсолютно все — и ему, и мне. Можно жадно изучать его руками, выдергивая футболку из-за пояса джинсов и пропуская ладони под материю, с трудом сдерживаясь от желания не просто попробовать его кожу, а погрузиться, проникнуть сквозь, чтобы почувствовать его изнутри — его вены, его кровь, упругость мышц, напрягающихся на спине и руках, когда он вжимает меня в себя с порывистой силой — как будто пробует на крепость. Что ж, я принимаю вызов, я все вынесу — не вскрикну, когда, войдя ещё больший азарт, он прикусывает мне губу, а потом и шею, когда второй рукой сжимает бедро под платьем так, как будто пальцы свело судорогой, и если он сможет оторвать свою руку, то только с куском моей кожи. Завтра там будут синяки и царапины, но это уже завтра. Что будет завтра — неважно. Даже если завтра и не настанет совсем, меня это мало волнует сейчас.

Пропуская вторую руку мне под платье, он приподнимает меня и легко сажает себе на бёдра — я, вцепившись в его плечи с удивлением понимаю, что футболку с него давно сняла, и что прикасаюсь к его груди своей грудью чрез расстёгнутый верх платья. Когда, когда это все успело произойти? Не могу сдержать довольный смех, который вырывается из горла вместе с непроизвольным стоном, который он тут же ловит и перекрывает новым поцелуем. Мы так старательно ходили вокруг да около, дразнясь и растягивая минуты, что переход от первого поцелуя к первому сексу будет не то чтобы стремительным. Его вообще не будет. Мы уже занимаемся сексом — пусть даже не успев до конца раздеться. Это желание пройти насквозь, пробиться друг в друга — оно накрыло и меня, и его с самой первой секунды, как только игра закончилась и все стало слишком по-настоящему.

Зарываясь пальцами в его волосы, шепчу ему на ухо что-то, чего сама не до конца понимаю, и ощущаю спиной прохладный металл — Артур опускает меня на капот машины, по прежнему слегка скользящий — но он рядом и он меня удержит. Приподнимаясь, хватаю его за плечи и поваливаю на себя — и тепло его тела, накрывающего сверху, перекрывает неприятное ощущение холодка в спине. Мое платье съехало уже черте куда, и болтается где-то на поясе, измятое и какое-то замученное. Жаль, хорошее было платье. Но — черт с ним, как и со всем остальным, и со вчерашним и завтрашним днём. Есть только здесь и сейчас.

Чувствую тянущее, отдающее истомой ощущение в груди — это его руки, его губы, — и вниз со сладкой пульсацией расходятся жаркие волны. Нет, нет, нельзя так целовать, я же не доживу даже до конца этой минуты, этой секунды. Но доживаю — в следующий момент раздаётся шлёпок по моему плечу, и мои глаза расширяются. Удивление — слишком земное чувство, для того, что я испытываю. Я хочу и дальше ничего не понимать, не видеть и не слышать, растворяясь в ощущениях — но внезапно лоб вспыхивает колючей острой маленькой болью, досадной и отвлекающей. Следующий шлепок приходится как раз по нему — ладонь Артура, которая должна быть сейчас где-угодно — у меня под юбкой, на груди, на бёдрах, только не на лбу — припечатывает прямо между моих глаз… комара. Маленькую мерзкую мошку, решившую поживиться моей бурлящей кровью вопреки всем нашим страстям.

— А-а-а, ну как так! — не могу сдержать смех я, при этом едва не плача от досады. Обратная сторона романтики и жарких летних ночей под открытым небом — комары, муравьи и, самое страшное — клещи.

Но нам не страшно, а смешно, мы ухохатываемся в два голоса, продолжая при этом прихлопывать друг на друге вездесущих москитов, которые как-то слишком резко оживились, решив нами отужинать. Я обнимаю Артура за плечи — и он ссаживает меня вниз, быстро, легко, в то время как я сбиваю очередной трупик комара с его руки.

— Я так не согласна… Не хочу, чтобы кто-то еще трогал тебя кроме меня… даже комары, — говорю я и вижу его улыбку в свете фонаря, который по прежнему не заслоняет нам звезды, но только привлекает мелких кровопийц.

— Давай внутрь, — придерживая меня одной рукой, второй он открывает дверцы машины. Дополнительного приглашения мне не надо — быстро заскакиваю и приземляюсь на своё сиденье, рядом с водительским.

— Тут должно быть лучше, — Артур садится рядом и слегка опускает стекло вниз, чтобы не было слишком душно и в то же время не налетели зловредные насекомые. — Главное — не включать свет.

Слишком много разговоров, слишком много. Сейчас не до них. Я протягиваю руку вниз — где-то там должно быть колесико или рычажок, который опускает спинку, и сдуру давлю слишком сильно. Спинка переднего сиденья падает на заднее с грохотом, Артур не успевает сообразить, что происходит — и мы меняемся местами. Теперь я сверху, я хозяйка положения, я смотрю на него, чувствую его, продолжаю целовать до частого, с хрипом дыхания, до его пальцев, сжимающих мои волосы, до следов моих рук на его теле — мне тяжело сдерживаться, быть осторожной и неторопливой, я хочу разобрать его по кусочкам — так и было бы, если бы я все время не натыкалась то на потолок кабины, то на руль, то на приспущенное стекло — еще один случайный удар, и я боюсь, как бы не выбила его. Места катастрофически мало, но это не смущает ни меня, ни его. Он только пытается сгладить удары, придерживая мою голову ладонями, а потом и вовсе переворачивается, одним махом, — как только у него так быстро выходит в такой тесноте, — и снова укладывает меня на лопатки.

— Осторожнее, Полина…. Осторожнее, — горячее дыхание его шепота буквально сводит меня с ума, еще немного — и я начну плавиться, гореть изнутри.

Пальцы, гремя железной застежкой, выдёргивают ремень из его джинсов, параллельно ощупывают и ныряют в его задние карманы. Где? Где оно? То, о чем я говорила еще там, на улице, какой бы улетевшей ни была — но это прошито у меня на подкорке, страх нежелательной беременности присутствует даже там, где здравый смысл давно отъехал. Где защита, где она, черт бы ее побрал?

— Где! — выкрикиваю я, стараясь извернуться, дотянуться рукой к бардачку и вычислить, где же он держит эти отвлекающие, но такие необходимые презервативы — надеюсь, их окажется достаточно и с запасом.

— Что — где? — спрашивает он, и мне тяжело удержаться, чтобы не застонать и не забыть обо всем, даже о самом необходимом. Он такой классный, такой красивый в этот момент — волосы встрепаны, взгляд слегка расфокусирован — и коньяк здесь ни при чем, выпил он совсем немного. Его умение чувствовать, быть здесь и сейчас, жить мгновением и моментом — совершенно искренне и с полной самоотдачей — это то, что меня цепляет в нем до полной потери контроля.

Но — нельзя, нельзя, Полина! Даже самые лучшие минуты жизни не стоят того, чтобы на утро трястись от страха, бегая по врачам, и живя как на пороховой бочке, полагаясь на судьбу — пронесло, не пронесло? Так рисковать и играть в такую игру я не готова.

— Где защита? Где… э-э… — пытаюсь облечь свою мысль в изящную форму, чтобы не быть слишком грубой. — Где контрацепция? — внезапно чувствую себя аптекарем или ведущей образовательной программы о половом воспитании. — Презервативы где!

И по его лицу и расширившимся в удивлении глазам понимаю — их нет.

— Ка-ак?! — разочарование в моем голосе сравнимо с тем, которое испытывает человек, развернувший самый волнующий подарок в своей жизни и обнаруживший там пустоту. — Как нет?

Для меня это непостижимо. Да у каждого адекватного человека должна быть с собой защита — это такой же признак взрослой жизни, как ключи от квартиры или личные счета. Если только он не сидит затворником и не избегает встреч и свиданий — ну не верю я, глядя на Артура, что он все это время только работал и работал. Ведь я точно знаю, что у него были какие-то связи и отношения, пусть непродолжительные, но должны же они оставить след и свои привычки!

И я — тоже хороша. Обычно пара пакетиков всегда лежит у меня в косметичке, рядом с помадой и салфетками — как самое необходимое. Но только не сегодня. Потому что я шла в школу на выпускной, напоминаю себе, ну какие могут быть презервативы?

Замерев, смотрю на него, пытаясь окончательно понять ситуацию. Артур, наклонившись надо мной, тоже выглядит сконфуженным, но только ещё более привлекательным от этого. Чувствую, как беспокойство из-за досадных оплошностей отходит на задний план. Ладно, ладно он хороший парень. У него просто не бывает случайных связей, и я больше не бешусь. Все, проехали. Не отвлекаясь на разговоры и выяснения, обнимаю его, притягиваю к себе и целую уже не так яростно и требовательно, а успокаивающе, чтобы отогнать следы моих злобных криков. Пойдём сегодня не по классике. Так даже интереснее.

И только он расслабляется и между нашими телами снова начинает разливаться, медленно подрагивая, сладкое напряжение, как только я пробую руками, ощущаю его всего, обхватываю коленями и говорю:

— Тс-с… Мы сегодня сделаем так…

И тут в тишине настойчиво, дикими трелями, бьющими по ушам, по мозгам, по нервам, начинает звонить телефон.

— Не бери… не бери, — прошу я его. Если мне придётся остановиться во второй раз, это будет слишком жестокая насмешка. Ну сколько можно водить меня за нос, поступая ровно так, как я сделала с этой самой шоколадкой — подразнила и отобрала. Нет, я не хочу чтобы кто-то или что-то отбирал его у меня, и поэтому с настойчивостью, на которую никогда бы не пошла просто так, повторяю:

— Не бери! Ну, пожалуйста… не надо.

— Я выключу, — говорит Артур, и если раньше он просто раздражался от звонков, то сейчас в его взгляде вижу то же выражение, которое было перед входом в магазин — когда мне показалось, что сейчас он разнесёт мобильный ударом о стену.

Немного отодвигаясь, чтобы дать ему возможность дотянуться до телефона на заднем сиденье, поворачиваюсь на бок и начинаю целовать его руку, плечо, спускаясь по рёбрам и покрывающим их гладким мышцам к пояснице. Пусть выключает. Так будет быстрее и приятнее. Свободной рукой он тут же зарывается мне в волосы и поводит кончиками пальцев так, что по коже головы начинают ползти мурашки.

И тут же его рука в моих волосах напрягается, а голос — все ещё хриплый и глуховатый, говорит:

— Стоп, подожди. Я должен ответить. Вот эта никогда не звонит просто так.

Кто такая «эта»? Почему они все ему звонят в добрых два или три часа ночи? Ещё немного и начнёт светать — рассвет в июне очень ранний так не хочется упускать укромную ночную темноту и тратить ее на телефонные разговоры.

Ещё сильнее откатываюсь вбок, чтобы он мог расположиться поудобнее и переговорить — я надеюсь, быстро. Но вся атмосфера только нашей с ним ночи распадётся и исчезает, едва он делает ответный звонок и говорит:

— Алло, что там у вас?

Сквозь внутренний динамик я слышу только ужасный шум и обрывки разговора — звук фонит, скрадывается телефоном, все что я могу разобрать, это высокий девчачий голос, быстро тараторящий что-то взахлёб. Девочка то ли в слезах, то ли навеселе, в таком состоянии трудно понять, что от тебя хотят.

Артур тоже ничего не понимает, несмотря на то, что слышит все хорошо, а не краем уха, как я. Шум на фоне усиливается, доносится то ли какой-то визг, то ли вой сирены, играет музыка, которая затихает — ее перекрывают громкие крики. Обычная атмосфера выпускного, когда все приличные речи остались позади и праздник перешёл в неконтролируемое русло.

— Ещё раз повтори! Я не понял! — голос у Артура напряженный, жесткий, никогда не слышала, чтобы он так говорил.

Тонкий испуганный голосок начинает что-то повторять снова и снова, теперь я точно слышу, что она плачет и понимаю — наш вечер закончен. Как бы мне или ему ни хотелось оставаться отдельно от внешнего мира — когда тебе в слезах, почти в истерике звонит младшая сестра, с которой на выпускном могло случиться все, что угодно, я прекрасно понимаю — он бросит все и поедет за ней.

Мои догадки тут же подтверждаются, но это не помогает мне сдержать долгий тяжелый вздох разочарования. Значит, всё-таки бумеранг вернулся и я получила сполна за все свои дразнилки. Да что ж такое, неужели это такой страшный грех?

— Хорошо… Хорошо! — отрывисто отвечает он. — Я приеду. Я скоро приеду! Стой там, где стоишь и не суйся никуда! Мать с тобой? Скажи ей, пусть никуда не лезет, а то знаю я ее. Стой возле школы и ни с кем не говори, ничего никому не рассказывай. Жди!

Я слегка огорошена таким фамильярными отношением к родителям — вот тебе и хороший парень, вот тебе и человек-загадка. Я почему-то была уверена, что семья третирует его, давя на чувство вины и родства, как это обычно бывает у выросших детей, которых не хотят отпускать. Но он говорит на правах хозяина, как говорил бы отец или любой глава семейства.

Что у них там творится? Что происходит, вообще?

— Полин… — начинает он, но я и без того знаю, что сейчас будет сказано, приподнимаюсь на локтях и начинаю искать свою одежду, разбросанную по машине. — Мне…

— Надо уехать, — вместо него заканчиваю я. — Я все слышала.

— Там реально какая-то проблема, я бы по-другому не стал…

— Я понимаю, — хотя ни черта я не понимаю, и снова давлю досаду в себе, чтобы она не прорвалась наружу. Зачем он только взял этот дурацкий телефон, ну что, без него справиться не могли?

И тут же чувствую себя законченной эгоисткой. Я знаю его два дня… Всего лишь два дня?! А это, как никак, его родные. Но как же жаль отпускать его прямо сейчас, прямо в эту секунду! Это как будто проснуться от будильника, после того, как увидел сон, в котором сбылось твоё заветное желание — и надо опять привыкать, что ничего этого нет на самом деле.

— Стой, не спеши… — привлекает он меня к себе, и целует — до одурения нежно, словно пытаясь перекрыть горечь того, что наше с ним время закончилось и вся ночь превратилась только в маленький осколочек. Безумно яркий и запавший в сердце, но от этого только сильнее саднящий. — Все наши планы в силе. Как только освобожусь — я позвоню.

— Ага, — вспоминаю о том, что он работает с утра до полуночи. Ну что, придётся подождать. Ещё целые сутки! От этой мысли я издаю совершенно дурацкий ноющий звук, который тут же утихает, едва вспоминаю ещё одну важную деталь.

— Но тебе же… тебе нельзя за руль. Ты выпил!

— Да я трезвый, не переживай. Меня от другого не отпустило, — пытается пошутить Артур, чтобы разрядить атмосферу. — А коньяк уже выветрился, — успокаивающе добавляет он, начиная собираться — резко, быстро, чётко. Не то что я, натянувшая своё платье, а вот с бельём возникает проблема. Я шарю рукой под одним сиденьем, под другим, пока он не протягивает мне мою многострадальную пропажу. Мы оба давимся от смеха из-за всего этого, пытаясь скрыть то, что чувствуем на самом деле. Выбравшись из машины, чтобы одеться, в ответ я нахожу его футболку и помогаю ему принять более-менее приличный вид.

— Артур, — говорю, — а все же? Я не потому, что настаиваю на чём-то. Просто… это действительно алкоголь, пусть немного, но… Этого хватит. Есть железное правило — глоток спиртного, за руль не садись.

— Я знаю… Знаю, — он снова говорит глухо, как будто злясь на себя. Я понимаю, что у него нет выхода, что ситуация сложная, и ради того, чтобы забрать свою семью, ему придётся идти в обход правил. — Так говорит каждый идиот, который накосячил, будучи пьяным… И хорошо, если никто, кроме него не пострадал, — он прерывается, выходя за фонарем и гасит его.

Вот и все. Вечеринка прошла, праздник закончен. Только у нас, но явно не в школе, где слишком буйные подростки точно перебрали с убеждённостью, что им море по колено и они могут делать, что хотят — а решать проблемы после этого приходится взрослым.

— Но я не могу остаться здесь. Просто не могу. Сейчас ночь, дороги пустые, все будет нормально. Я не оправдываю себя и не говорю, что это правильно, — добавляет он. — Это полная лажа. Но мне надо ехать… Я реально рассчитываю свои силы. Кроме того — я везу тебя. Двойная ответственность, — он успокаивающе проводит рукой по моей щеке. — Так что я в норме, не волнуйся

— Хорошо, — первым делом пристёгиваюсь и смотрю, как то же самое делает он. — Но я волнуюсь не за себя. Я знаю, до школы мы доедем, но там… — мне страшно в первый раз затрагиваться эту тему, но не молчать же вечно. — А там твои близкие, которые тебя иногда… подбешивают. Или я не права? А когда это накладывается пусть даже на небольшое опьянение… Поругаетесь ещё по дороге и… Черт, какие глупости я несу. Я на самом деле переживаю!

— Да нет, почему глупости, — мы сдаём задом, после чего резко трогаемся вперёд и выезжаем на небольшую тропинку, по которой и заехали сюда. Вокруг все ещё ночь, но уже не угольно-чёрная, а сереющая, как перед самым рассветом, и редкие кусты, растущие вдоль узкой дорожки, бьют ветками по стёклам будто живые сказочные чудовища.

Как же жаль отсюда уезжать, как жаль!

— Ты права, мои иногда проявляют… — Артур тщательно подбирает слова, — внимание… чуть больше, чем надо. Иногда я слишком резко реагирую. Обычные дела, — придерживаясь средней скорости, он выезжает на объездную дорогу. — Видишь, я не собираюсь гнать, хотя дело срочное и надо будет заехать в ещё одно место.

— Куда? — не понимаю я, достав зеркальце и критично оглядывая себя, чтобы понять, как выгляжу. Сейчас мне опять предстоит попасть в сосредоточие приличнейших граждан и их великовозрастных деточек, так что неплохо бы озаботиться впечатлением, которое могу произвести под утро. Видок, конечно, так себе — губы красные, как будто меня всё-таки покусали комары или пчёлы, на шее красуется багровый засос — отлично, просто отлично. Беру волосы со спины, разделяю их надвое и перекидываю наперёд, чтобы хоть немного прикрыться. Платье помятое — как будто его полоскали на максимальном отжиме, а потом забыли на несколько дней в стиралке, после чего так и надели.

Смотрю на Артура и вижу у него те же признаки хорошо проведённого времени — мятая футболка, припухшие губы, ещё и царапины на шее — честно, я не хотела так явно оставлять следы. Но я начинаю привыкать к тому, что вместе с ним — я не взрослый человек, а какой-то поехавший от гормональной бури подросток, которому плевать на последствия. Интересное, очень интересное ощущение. Но совсем забываться, конечно, не стоит.

— К тебе домой, — неожиданно заявляет Артур и я, опуская зеркало, даже рот раскрываю от удивления. — Полина, я не повезу тебя в школу. Это решено, — тоном, похожим на тот, которым говорил по телефону, отвечает он, и я едва не подпрыгиваю на сиденье от возмущения.

— А кто это у нас за двоих тут все решил? Что-то я не помню, чтобы мы совещались по этому поводу!

— Тут и совещаться не надо, — его взгляд по-прежнему сосредоточен на пустой дороге. — Ты не поедешь в школу. Там сейчас делать нечего.

— Да ты что, совсем офонарел? — я совершенно не замечаю, как перехожу на язвительный тон, и сама начинаю скандалить, в то время как он ведёт машину после нескольких порций коньяка. Делаю то, в чем подозревала его семью и чего сама опасалась.

— Послушай меня, — он не реагирует на мою злость, за что, при всем раздражении, я ему благодарна. — Я ещё не понял, что именно там случилось — но какие-то неприятности. Крупные. Там скорая, полиция — не просто так они приехали. Народ у нас не любит скандалы. Очень не любит. А за сегодня это уже второй. И первый был связан с тобой. Не надо тебе сразу, по свежим следам, появляться в местах, где и так все на нервах. Люди могут неадекватно отреагировать.

— Нет-нет, погоди… То есть ты намекаешь, что это я виновата, в том, что у них там какая-то хрень произошла? — все никак не могу понять я.

— Нет, не ты. Но ты здорово сегодня их подраконила. Поэтому — что бы там ни случилось, на тебе могут просто согнать злость. Ты им сейчас как красная тряпка для быка, понимаешь? За один выпускной сначала такой разгон на сцене, а потом полиция к утру… Не привыкли у нас к такому, Полин. Не надо так открыто подставляться.

— И что они мне сделают? — теперь я на самом деле теряюсь.

Артур говорит с такой убежденностью, как будто мне действительно могла грозить опасность, хотя я до последнего в это не верю. Ну не бросятся же на меня местные родительницы только за то, что я что-то не то сказала со сцены, а их чада, решив начать поиск своего пути с неумеренного перепоя, натворили какие-то глупости.

И, в то же время, я вспоминаю чувство бессилия и отчаяния от происходящей дикости, когда меня не захотели обслужить в магазине, или от порядков в жилищном управлении, шокировавших меня в первый же день здесь.

— Да ничего, — он ведёт одной рукой, а второй сжимает мое колено, как бы показывая, что пока он рядом, все будет в порядке. — Только я бы не дразнил их лишний раз. Не сегодня. Просто поверь мне — я здесь всю жизнь прожил, в отличие от тебя. Ну и кроме того… — он снова хочет разрядить атмосферу, поймав в зеркале мой огорошенный взгляд. — Если ты против — считай, это мое первое желание. Помнишь? Ты мне целых семь должна.

— Ладно… Уже шесть, — поразмыслив ещё немного, я накрываю его руку своей и киваю в знак согласия. Пусть это будет дело спора. Я не буду думать о его словах, которые показались мне ненормальными, неправдивыми, не соответствующими действительности — и, в то же время, странно зловещими.

Кроме того, я и вправду хочу домой. Если не оставаться с ним, мне нечего делать одной среди всей этой толпы — да, пусть там Наташка и Эмель, но не думаю, что подруга уже успела остыть, а оправдываться перед ней я, как и раньше, не намерена. Что касается Эмельки, лучше ей не видеть, как две взрослые женщины грызутся, будто психованные школьницы — авторитета это не добавит ни мне, ни ни Наташке.

Артур прав. Лучше домой.

Вот только неужели ему удобно тратить время на то, чтобы завезти меня, когда его ждут родные?

Я не имею понятия, в какой части города мы находимся, и пусть расстояния здесь небольшие, всё-таки, еще один крюк в дороге может добавить минут двадцать — а это много, когда дело касается срочного приезда. Поэтому я снова не могу сдержать удивления, когда спустя всего лишь пару минут мы выезжаем на знакомую развилку, от которой к моему дому рукой подать. Я точно это знаю, несколько раз я ездила здесь на такси.

— Сейчас налево или направо? — спрашивает Артур, мельком бросая взгляд на электронные часы в машине. Три пятнадцать. Кажется, он все рассчитал — и весь его путь, учитывая время, чтобы забросить меня, не превысит как раз тех двадцати минут, которые могло занять непредвиденное увеличение маршрута.

— Направо, — отвечаю я и тут же ловлю себя на мысли — а откуда он знает, где я живу? Нет, понятно, точного адреса я не называла, и, подтверждая мои размышления, он снова задаёт вопрос, куда ехать. Но само расположение района, главное направление? Это не жилой квартал, а те самые выселки, куда ненавидят ездить таксисты — и Артур сходу свернул именно туда.

Что происходит?

— Так-так, колись. Откуда ты знал, куда меня везти? Что еще ты знаешь обо мне из того, что, я думаю, ты не знаешь? — в свете фар в конце дороги предстаёт мое жилище, похожее на каменного истукана посреди поля, заросшего колючками и сорняками. Совсем не пряничный домик принцессы, скорее заброшенный замок чудовища.

Ловлю его быстрый взгляд в водительском зеркале и легонько толкаю в плечо, требуя ответа. Я не сержусь, просто меня интригует его способность делать выводы, исходя из мелочей — например, как он легко раскусил, чем я занимаюсь и кем работаю. Правда, тогда, он подкреплял каждую свою догадку моим «да» или «нет», а вот чтобы я рассказывала ему о том, где живу — не припомню такого.

И, несмотря на это, Артур отвечает:

— Ты говорила.

— Что говорила?

— Где живешь. Вернее, не сам адрес, а район.

— Неправда, не помню такого. Мы вообще не обсуждали, где кто живет. Вот я, например, до сих пор не имею понятия, где твой дом.

— Могу пригласить в гости, — тут же отзывается он. — На Черемушках. Район так себе.

— Ой да, — соглашаюсь я. — Не самый лучший. Тоже выселки, только на другом конце. Но ты давай, не отлынивай! Откуда знаешь дорогу ко мне?

Мы почти подъехали, вот сейчас он остановится и мне придётся выйти. А я очень не хочу оставлять этот вопрос без ответа. Что-то мне подсказывает, что он темнит — не врет, как могла бы поступить я, а снова умалчивает. Ох уж эта дурацкая привычка!

— Полин. Вспомни, ты сама утром говорила, что тебя не любят таксисты. И ездить к тебе в промзону не любят и тебя, что бы ты ни делала. Было такое? — притормаживая и поворачиваясь ко мне, говорит Артур.

— Ну… — пытаясь вспомнить, что я наболтала ему только за один сегодняшний лень, пожимаю плечами. — Может, и говорила. Не знаю. Не помню.

— Ну а промзона — вон она, — Артур показывает рукой в направлении огромного пустыря с насыпями и силуэтами заброшенных подъемников и труб, к которому от временного жилища пара минут ходьбы. — То самое место, где мы были — это же конец промзоны. Я с самого начала знал, что ты живешь где-то недалеко. А дальше — ты меня сама провела, от переезда.

А ведь он прав. В чем я вздумала его подозревать? Но какое-то муторное беспокойство продолжает копошиться внутри, и я не могу понять причин этого. Может, потому что эмоции еще не улеглись и остро-ноющее ощущение в теле становится только сильнее… тоскливее?

— Ладно, не буду тебя задерживать, — хочу открыть дверь и выйти, но его рука останавливает меня.

— Подожди, — говорит он, и привлекая меня к себе за плечи, целует — медленно, с каким-то протяжным удовольствием, и в то же время не желая погружаться слишком глубоко. Как будто гуляет по краю реки — в то время как я, прыгнув с головой, уже безнадежно утопаю.

Нет времени. Как всегда — у него нет времени.

— Все, езжай. Надеюсь, там ничего слишком серьёзного и быстро все успокоится. Ну похулиганили детки до полиции — с кем не бывает, — принимая из его рук свой рюкзак, я выхожу из машины и захлопываю за собой дверцу.

— Надеюсь, — соглашается Артур, но лицо его при этом мрачнеет. — Я дам тебе знать. Сразу, как только смогу.

— Пока!

— Пока.

На этот раз долгих прощаний у нас не выходит — он и в самом деле торопится, не скрывая беспокойство, которое начинает проявляться с каждой секундой задержки, и я не пытаюсь его удержать.

Я вообще не должна слишком глубоко входить в его жизнь, мне бы просто… разобраться. Понять, что происходит. И в этом своём желании я чувствую стайную двойственность. С одной стороны я знаю, что еще десять дней — и я уеду, и эти две недели останутся у меня в памяти одним из лучших воспоминаний, потому что в них был Артур. Я не имею права проходить по его настоящему слишком глубоко, оставлять какой-то слишком значимый и заметный след. И в то же время, меня так и тянет погрузиться, узнать, изучить, перевернуть, перебрать руками всю его жизнь, переставить с места на место хотя бы пару кирпичиков. Потому что при всей своей внутренней свободе — на деле он не свободен. А значит, не может быть счастлив до конца.

С этими мыслями открываю массивную металлическую дверь ключом, бросаю сумку у порога и сползаю по стене прямо на большой и мягкий пуф. Как же я устала. Весь мой коньяк, который я так тщательно дозировала целый день, теперь как будто уходит в ноги и в голову, отключая ее напрочь, делая ватной и тяжёлой.

Никогда не стоит отключать голову, что бы ни происходило. Ни отключать, ни терять. С последствиями придётся столкнуться так или иначе, только разбирать их будет гораздо сложнее.

Пальцами растираю виски, чтобы прогнать накатившее состояние отупения и встряхиваю волосами, из которых на пол выпадают мелкие травинки — откуда они только там взялись? Ныряю рукой в карман рюкзака, достаю мобильный, о котором совсем забыла — и вижу несколько пропущенных звонков, все от Наташки. Хорошо, что я не видела и не слышала, когда она звонила. Мы обязательно поговорим, но завтра. Когда все немного успокоится.

Тем не менее, возвращаю телефон в звуковой режим — быть в полной изоляции от мира надолго невозможно. Оставляю его на тумбочке, сбрасываю обувь и отправляюсь в ванную, вверх по невысокой металлической лестнице. Душ — и спать. Я действительно хочу отдохнуть, день выдался слишком безумным.

В ванной сбрасываю с себя платье и белье прямо в стиралку, снова обращая внимание на их жалкий вид. Нет, все-таки хорошо, что я не поехала в школу. Артур был прав, прямым текстом говоря, что я могла вызвать нешуточную злость — сначала нахулиганив со сцены, а потом явившись под конец мероприятия в виде, вызывающем самые скабрёзные подозрения. Это могло быть воспринято как еще одна пощечина местным порядкам — но в отличие от первой, вторую я давать не собиралась.

Да только кто бы в это поверил. Я знаю, как люди умеют додумывать — знаю, и все равно забываю об этом.

С этой мыслью я долго-долго стою под душем, чувствуя, как вода теплыми струйками стекает по спине, смывает тяжесть и ноющее напряжение в теле, и впервые с того момента, как раздался звонок, который выдернул Артура и поломал все наши планы, я чувствую спокойствие. Я не способна сейчас ни на какие волнения, все что мне нужно — это отдых.

Чувствуя, что глаза начинают закрываться прямо в душе, прикручиваю воду и, как есть, в большом махровом полотенце на подгибающихся ногах иду в направлении кровати и падаю на неё, не успев вытереться и обсохнуть, не просушив волосы. Просто отключаюсь. Мне не снится совершенно ничего, хотя обычно после насыщенных дней я вижу очень яркие, цветные сны. Но на этот раз я словно проваливаюсь в темноту, где нет ни образов, ни звуков. До поры до времени.

Я просыпаюсь от звука телефона, вспоминая, что сама же поставила его на громкий режим и проклинаю на чем свет стоит это своё решение. Чуть не падая, бегу к тумбочке, пошатываясь и стараясь разогнать белые мушки, летающие перед глазами от резкого пробуждения. Незнакомый номер… который час? Зажмуриваюсь, пытаясь рассмотреть время на экране — семь пятнадцать утра.

— Алло! — выдыхаю я, еще не зная как поступить — наорать на звонящего или внимательно выслушать. Хотя… ни по работе, ни по личным вопросам мне никогда не звонят так рано. В такое время мой привычный мир все еще спит и пробуждается не раньше полудня.

— Алло? — повторяю еще раз, не сразу разбирая голос собеседника — сигнал на окраине города не очень хороший, и не только интернет сбоит, но и связь иногда фонит.

— Полина, это Артур! Алло, слышно меня?

Ого. Он звонит всего лишь через… снова смотрю на часы— через четыре часа после того, как мы расстались. Если честно, я ждала от него новостей где-то к вечеру.

— Да, я слышу тебя, — стараюсь унять резко вспыхнувшее волнение. — Что-то случилось? У тебя все порядке?

— Ты свободна сейчас? — уходит от ответа он.

— Я? — растерянно моргаю. — Да, я дома. Там, где ты меня оставил. Я спала.

— Я могу заехать?

Что-то произошло. Что-то точно стряслось. Я слышу это по его голосу — напряженному, отрывистому.

— Да, конечно, — и еще раз добавляю, — у тебя все хорошо?

— Я скоро буду. Минут пять, не больше.

Он приезжает через две. Видимо, звонил, когда был совсем поблизости. Я даже не успеваю расчесать спутанные после сна, высохшие кое-как волосы. В дверь раздаётся громкий стук, и я открываю, встречая его, как есть, в полотенце, с припухшими глазами, не успев привести себя в порядок.

Одного взгляда на его лицо мне хватает, чтобы понять — у него было ужасное утро. Не знаю, что ему пришлось делать, пока я хоть немного отдохнула, но выглядит он очень уставшим. Под глазами залегли тени, скулы обозначились ещё резче, лоб нахмурен, между бровями — неглубокая морщинка.

— Привет! — говорю я, ошарашено глядя на него и тут же хватаю за руку, проводя внутрь и стараясь не задавать лишних вопросов. По состоянию Артура вижу, что если нужно, он сам все расскажет.

Он проходит следом, почти не глядя по сторонам, хотя у меня в первый раз. Кажется, его ничего вокруг не интересует, не удивляет, и действует он в состоянии полного автоматизма.

Усаживаю его на дурацкий бескаркасный диван, с которого сама вечно съезжаю, но сейчас вижу — это то, что надо. Он валится на него, не скрывая усталости, откидывается назад и обеими руками проводит по лбу и волосам, будто убирая с них несуществующую пыль или паутину. Возможно, просто отгоняет от себя воспоминания остатка этой ночи.

— Хорошо, что ты не поехала, — говорит он, прикрывая глаза. — Там такое творилось… Такая жесть, Полина. Ты просто не можешь себе представить. Так глупо. Как так вышло? Так глупо…

Он умолкает, по-прежнему не открывая глаз, и я вижу, как его грудь, поначалу резко вздымавшаяся, поднимается и опускаться медленнее, а потом и вовсе — размеренно и спокойно, напряжённо сжатые пальцы расслабляются, из них выскальзывают ключи от машины. Артур засыпает, мгновенно, моментально, а я вдруг вспоминаю, что перед этим он встал в пять утра, работал весь день и не спал больше суток.

Аккуратно отхожу на цыпочках, стараясь не шуметь и не беспокоить его ни единым звуком. Почему-то я уверена, что его сон не будет долгим. Его просто выключило на моих глазах от усталости, от напряжения, которое не успело отпустить — поэтому пусть спит, по долго, как сможет.

На всякий случай тихо открываю входные двери, и выхожу на улицу, чтобы проверить его машину — ага, закрыта. Это уже хорошо, значит произошедшее в школе не выбило его полностью из колеи. Да что же там случилось, в конце-то концов? Пытаюсь посерфить через мобильный интернет, может быть, кто-то что-то написал в соцсетях — но связь сбоит и вскоре я оставляю эти попытки.

Ладно, проехали. Узнаю сегодня, когда выйду в город. Артура я не хочу ни о чем расспрашивать — вспоминаю его взгляд, которым он смотрел, уставившись в одну точку, перед тем как уснуть, и мне очень не хочется повторения подобных настроений.

Возвращаюсь в дом, похожу мимо дивана, замечая, что когда он спит, то выглядит совсем беззаботным. То самое, едва уловимое мальчишество, которое уже забила на его лице взрослая высеченность черт, проступает яснее — и я впервые задумываюсь, а часто ли он позволяет себе быть беззаботным и расслабленным? По всему видно, что нет. И мне очень приятно, что эти короткие минуты полного покоя он проводит в моем доме.

Тихо-тихо прохожу в противоположный сектор квартиры к холодильнику, открываю его с мыслью, что надо будет сообразить какой-нибудь завтрак и нахожу там только позавчерашние кексики и немного сока. Что ж, негусто.

Окей, пусть хозяйка из меня никакая — лучше сделаю ему расслабляющую ванную. Как бы он ни спешил, что бы ни говорил про срочные дела — без этого я его не выпущу.

Снова поднимаюсь в ванную, включаю бойлер, чтобы согреть тёплой воды, и понимаю, что могу просушить и причесать волосы, а ещё переодеться. Сбрасываю с себя полотенце, кладу на сушитель и на несколько секунд замираю без одежды, подставляя тело мягким солнечным лучам, которые пробиваются через высокие окна ванной. Неожиданно чувствую себя отдохнувшей и полной сил — не знаю, что этому причиной, то ли то, что от сильных впечатлений я смогла выспаться всего за четыре часа, или же просто переключилась на Артура и обманула свой организм. Из одежды нахожу на полке только одну безразмерную футболку до колен — сойдёт за платье, тем более, надеваю я ее на голое тело.

— А кто это у нас тут начинающий эксгибиционист? — шутливо подмигиваю себе в зеркале, стараясь прочесать спутанные пряди, и устав от этого бесполезного занятия, смачиваю волосы водой и заново высушиваю их феном.

Тихо щёлкает бойлер, подав знак о том, что вода нагрелась. Смотрю на температуру — плюс двадцать пять, идеально для того, чтобы освежиться и отдохнуть. Не горячо и не холодно.

Ещё раз гладко расчесываю волосы и выхожу из ванной-бани. Ей-богу, когда я уеду отсюда, мне будет не хватать ее. Какой бы милой и уютной ни была малютка джакузи в моей столичной квартире, всё-таки, она строилась по габаритам средней многоэтажки, и ей не хватает сурового размаха и необычного вида этого помещения из кирпича, железа и дерева.

А и ладно. Что это ещё за мысли? Сначала я хотела отсюда побыстрее сбежать, а теперь вот скучаю заранее. Кажется, я знаю причину этого, замечаю про себя с улыбкой. Вон же она, спит на диване в большом зале.

Спускаюсь вниз — Артур по-прежнем дремлет, забросив одну руку за голову. Сдерживаю себя, чтобы не дотронуться к нему — нет, не надо этого делать. Он сам проснётся, когда будет нужно. Надеваю, словно ободок на волосы, большие наушники, чтобы моя музыка была ему не слышна, и иду в кухонную секцию заваривать чай.

На всякий случай, бросаю пакетики в две чашки и заливаю горячей водой, беру их в обе руки и ставлю возле дивана. Возвращаюсь за телефоном, где у меня скачаны кое-какие книги, которые можно почитать, если нет связи, приземляюсь рядом со все ещё спящим Артуром, устраиваюсь поудобнее и какое-то время молча смотрю перед собой.

Со стены, как всегда недоуменно на меня смотрит череп козла, и я вдруг чувству острое желание поговорить.

— Вот так вот, Антоша, — произношу шепотом. — Вот так и живем. Твоё здоровье! — по привычке салюту ему чашкой и вдруг слышу голос Артура:

— Ты разговариваешь… с ним?

Поворачиваюсь и вижу его, все ещё не изменившего позу, но открывшего глаза — взгляд спокойный, ясный, без следов того странного выражения, которое застыло в нем, когда он приехал.

— Ну да, — утвердительно киваю, снимая наушники. — Я хоть и редко встаю так рано, но если проснулась — люблю поболтать.

— Поговори лучше мной, — предлагает он. — Я долго проспал?

— Да нет, совсем нет… — смотрю на телефон, который подготовила для чтения, параллельно замечая, что он не спешит доставать свой. Может, вообще оставил его в машине, вот было бы здорово. — Чуть больше часа.

— Сколько сейчас?

— Без десяти девять, — отвечаю, слегка напрягаясь. Почему-то кажется, что вот сейчас он узнает о том, что уже поздно (а по его режиму это действительно поздно) и сразу же начнёт собираться.

Но он не двигается с места, только убирает руку из-за головы и пару раз встряхивает ею — видимо, онемела от неудобного положения.

— Чаю? — голосом заправской хозяюшки спрашиваю я и предлагаю ему чашку.

— Давай, — он берет напиток из моих рук и медленно пьёт, глядя на меня поверх ее края. — Классно у тебя, — добавляет Артур, заканчивая с чаем и ставя чашку на пол. — Непривычно, но классно. Это лофт?

— Типа того, — удивляясь тому, как мило и чинно мы беседуем о простых бытовых вещах, отвечаю я. — Это бывшая котельная. А мой друг дизайнер сделал из неё то, что смог. Для жизни вполне пригодно, — и тут же добавляю: — А хочешь в ванную? Там у меня вообще круто.

— Хочу, — без колебаний отвечает Артур. — Мне срочно надо выкупаться. На мне километровый слой пыли.

— Неправда, нет там никакого слоя — вспоминая, что всего несколько часов назад мы делим с ним и пыль, и пот, и укусы комаров, говорю я. Щеки тут же вспыхивают, а по телу начинает разливаться напряжение, от которого я, не сдержавшись, еле заметно вздрагиваю.

— Пойдём, проведу тебя, — тут же стараюсь отвлечься на разговор.

Не хочу. Не хочу больше так вовлекаться. Сейчас он искупается, засобирается на работу, а я снова почувствую себя полной идиоткой. Но мое едва зародившееся раздражение тут же сходит на нет, как только мы заходим в ванную и Артур, оглядывая все это взглядом, полными чистейшего восторга, говорит:

— Ого! Вот это класс! Вот это реально класс!

— Нравится? — я смущенно улыбаюсь, как будто лично спроектировала и провела этот дизайнерский проект. — Самое любимое место в доме. Тоже очень его люблю.

— Нравится? Шутишь? Я бы здесь жил! — Артур, успев снять обувь ещё внизу, проходит босыми ногами по слегка скрипучему деревянному полу, с интересом пробуя крепления и кирпичную кладку. — Классные стены. Добротные, — говорит он. — Люблю, когда работа так хорошо сделана.

Пригибая голову, прячу улыбку. Мне не понять такие земные, хозяйские восторги, но ему это приносит истинное удовольствие, и я радуюсь вместе с ним. Хоть и ни черта не понимаю в этих креплениях.

— Ванную? — призывным жестом показываю на место, где умудрилась заснуть, так там удобно — и получаю неожиданный ответ.

— Я не люблю ванную. Слишком расслабляет, — добавляет он. — Я в душ, — Артур показывает на кабинку и, открывая ее, восхищенно присвистывает. — Вот это моя тема! Гель с клубничкой можно? — слышу по голосу, что он смеётся.

— Можно-можно, — беззлобно ворчу я, все ещё испытывая удивление, как можно не любить лежать в ванной. — Одежду бросишь в стиралку, уговор? Я поставлю потом на цикл с быстрой сушкой.

— Уговор! — на бортик кабинки он забрасывает футболку, потом джинсы, и его ответ заглушает сильный поток воды, бьющий о каменное покрытие пола.

Так… Значит, в ближайшие пару часов он, вполне возможно, никуда не денется, раз одежда будет в стирке. Сразу же за этой мыслью появляется огромное желание зайти к нему в душ — но… черт, я чувствую какую-то нерешительность, впервые за долгое время. Я не могу предугадать его действия, его реакции — и это меня с одной стороны приятно волнует, с другой — нервирует.

Я все равно не могу быть уверена, что после он не достанет запасной комплект одежды из машины и не поскачет резво на работу. Мне надо понять его планы хотя бы на ближайшее время. Полностью раскусить Артура я уже и не надеюсь.

— Полотенце на сушилке! — объявляю я и, разворачиваясь, выхожу из ванной.

Что происходит? Что творится, Полина, ты понимаешь? Где твоя голова, твой мозг? Он, вообще, работает? Или улетел, потерялся где-то по дороге с ночного пикника? Никогда не стоит терять голову, напоминаю себе, но понимаю, что это уже бесполезно.

Снова сажусь на диван и церемонно жду, сложив руки на коленях. Настроение у меня сейчас — как в нулевой точке отсчета. Что будет дальше? Я не знаю.

Расскажет ли мне Артур, что произошло перед тем, как он неожиданно приехал ко мне утром — или нет? Останется ли еще на несколько часов — в конце концов, сегодня суббота, может по выходным у него не такой напряженный график — или сразу уедет? В силе наш сегодняшний уговор насчёт купания в старом озере — или придётся всё отменить из-за неожиданного происшествия ночью, еще не знаю какого? Слишком много вопросов и ни одного ответа.

— Полин? — раздаётся его голос сверху, со стороны ванной. — Где у тебя порошок? Я все забросил, осталось только включить!

Понимаю глаза — да-а… Я точно в чём-то провинилась, иначе зачем жизнь снова так издевательски играет со мной? Он стоит на лестнице в одном полотенце, повязанном на бёдрах, и я могу хорошо рассмотреть его почти без одежды в утреннем освещении — самом естественном, мягком, раскрывающем все на свете с лучшей стороны.

Чтобы снова не превращаться в разъярённую кошку, шипящую, когда у неё из-под носа уводят любимое лакомство, стараюсь смотреть на него профессиональным взглядом. Поднимаюсь по ступенькам ему навстречу, на ходу оценивая всё — крепкие ровные ноги с хорошо очерченными икрами, рельефный живот и дорожку темных волос, уходящую вниз, под полотенце — не отвлекайся, Полина, ты изучаешь фактуру. Это не человек, это модель. Это твоя глина, вылепив которую, выставив для снимка по-своему, ты сделаешь шедевр. Ни больше, ни меньше.

Подхожу ближе, равняясь с ним на верхней ступеньке, и без слов кладу руки ему на грудь — широкая, хорошо развитая, покрытая темными волосами — не слишком редко, не слишком густо, идеально. Ладони все еще помнят ощущение его тела, помнят упругость мышц и тепло кожи — но сейчас я не человек. Я художник, который пробует на крепость предмет своего вдохновения, гнёт его и так и эдак, прикидывая, что может создать вместе с ним. Прохожусь по его плечам, спускаюсь к локтям, к запястьям, к ладоням, сплетаюсь своими пальцами с его — он тут же сжимает, не выпуская их.

— Я хочу тебя сфотографировать, — говорю прямо, глядя в глаза. — Голым. Только стиль ню, никаких других. Ты слишком красивый для любой одежды.

— Ч…что? — ошарашенно переспрашивает он. Типичная реакция на многие мои предложения.

— Хочу сделать с тобой сессию, — четко повторяю я. — Цикл работ. Где-нибудь на локации, ночью, черно-белый вариант. Хочу раскрыть тебя так, как никто до этого… перетряхнуть и узнать все, что творится внутри. Тебе понравится. Ты узнаешь такого себя, каким никогда не знал.

Артур смотрит на меня, не мигая, и от волнения шумно сглатывает — я вижу как резко дергается кадык на его шее, — после чего, не произнося ни слова… согласно кивает. Отлично! Теперь он мой. Он полностью мой.

Его согласие действует на меня эйфорически, мне тяжело сдерживаться и я продолжаю говорить, чтобы он знал, на что идёт, чтобы не вспоминал ни о чем-то другом, чтобы забыл о всех своих делах и планах. Я получила на него свои права. И делиться ни с кем не хочу.

— Вот и хорошо. Я буду вскрывать тебя аккуратно, до самого дна. Сначала ты узнаешь все, что здесь, — высвобождая одну руку, дотрагиваюсь к его лбу, после этого слегка прохожусь вниз, к губам, и он тут же, непроизвольно или продуманно, — повторяет мой жест. Ведёт пальцем по моему лицу, по линии носа, по губам и останавливается на подбородке.

— Потом — здесь, — больше не думая о том, что будет дальше, спускаюсь ниже — и он тоже. Я останавливаюсь на его груди — и его рука сжимает мою грудь сквозь тонкую ткань футболки.

Стараясь подавить громкий вдох, продолжаю, приподнимаясь на носки, чтобы говорить ему в самое ухо, и при свете дня вижу, как от моего дыхания его кожа до самого плеча покрывается мурашками. А ведь здорово, что мы не дошли до конца сегодня ночью. Днём все откровеннее, все намного интересней.

— Ты узнаешь, о чем думаешь, что чувствуешь и чего хочешь. Чего по-настоящему хочешь. То, что скрываешь даже от самого себя, — моя ладонь снова скользит по его телу вниз, и его по моему — тоже.

Чуть ниже пояса мы оба останавливается — я и он. Кто первый?

На долю секунды вижу в его взгляде… нет, не смущение — сейчас межу нами нет и доли смущения. А небольшую уступку мне, доверие вести в этой игре. Мы снова играем. Наверное, так будет всегда. И меня это только сильнее возбуждает.

Продеваю ладонь под полотенце на его бёдрах, распускаю с помощью второй руки легкий узел и сбрасываю его. Его руки, повторяя за мной, приподнимают мою футболку и скользят под неё, его дыхание становится чаще, сбивается. Понимая, что на мне нет белья, одной рукой он задирает футболку до самой груди и на мгновение останавливается. Медленно приподнимаю руки, дав ему возможность полностью раздеть меня — и мы смотрим друг на друга, узнаем глазами — и это самый волнующий, самый острый и прекрасный момент. Такого больше не будет. Впервые вот так, откровенно, мы никогда больше друг друга не увидим.

— Только смотри на меня, — я не хочу терять его взгляд ни на секунду. — Смотри и не отводи глаза, до последнего.

Дважды его не надо просить. Он берет меня за плечи, разворачивает, прислоняя спиной к стене, и сам опирается на вытянутую руку рядом, склоняясь практически к моему лицу.

— И не разрешай мне отворачиваться. Делай что хочешь, но сделай так, чтобы я тоже смотрела на тебя.

Слегка развожу колени, чтобы ему было удобнее чувствовать меня, опускаю руки вниз и дотрагиваясь к нему там, где его желание сильнее всего — и он делает то же самое, но со мной. Сразу хочется закрыть глаза, отпустить реальность, но я держусь. Его первое касание такое же, как и мое — осторожное и мягкое. У нас полная синхрония — что делаю я, то делает и он. Мы узнаем друг друга там, где невозможно притворяться, где чувствительность обострена до передела. Мои движения становятся быстрее, увереннее — его тоже. В голове начинает шуметь — границы размываются и я действительно ощущаю нас как одно. Я не могу понять, кто кому доставляет больше удовольствия. Где его рука, где моя, где его наслаждение, а где мое, такое острое и нарастающее, что колени помимо воли подгибаются и стоять становится невозможно. Главное только не разрывать нить взглядов, не останавливаться, продолжать — увереннее, резче, до конца.

Мои ноги начинают дрожать, голова помимо воли запрокидывается назад и вбок — и тут же чувствую, как мягко и в то же время настойчиво он берет меня за подбородок и разворачивает к себе.

— Не надо, не отворачивайся. Я здесь.

Я и так держусь из последних сил, но одного звука его изменившегося голоса хватает, чтобы внутри меня что-то сладко оборвалось и рухнуло. Теряя под собой землю, я будто проваливаюсь сквозь ступени лестницы, на которой мы стоим, под пол, который под нами, ощущаю, как, пульсируя, сводит все тело, снизу вверх, до самого затылка, и повисаю на его руке, едва не падая. Становится страшно и восхитительно, дико и прекрасно. Хватаюсь за голову, чтобы убедиться, что она на месте, что она не отвалилась.

Кажется, теперь я понимаю, что такое потерять голову на самом деле.

— Тише, тише — слышу совсем рядом его шёпот и хриплое дыхание. — Я держу тебя. Все хорошо. Я тебя держу.

Ещё какое-то время мне надо, чтобы я начала понимать, что он говорит — но это не снижает остроты восприятия. Его голос как будто продлевает эйфорию, которая все ещё накатывает, волна за волной.

— Можешь отпустить меня. Уже… можешь, — прижимаясь к нему, я беру его руки в свои и целую их по очереди — ладонь и обратную сторону. — Теперь ты. Не думай ни о чем. Забудь обо всем и просто не думай.

Я опускаюсь перед ним на колени и вижу, как резко и судорожно сглатывая слюну, теперь уже он запрокидывает голову и не может сдержать глухой стон. Продолжая смотреть на него снизу вверх, понимаю, что абсолютно и беззастенчиво счастлива — его счастьем, которое ощущаю как своё, тем, что сейчас он полностью мой, тем, что всё остальное, каким бы срочным оно ни было, для него неважно.

Я выиграла его у всех, пусть ненадолго.

Полина, Полина, когда же ты успела так вляпаться? И что будешь делать с этим, когда выйдут все сроки и придёт время возвращаться в свою жизнь?

Никогда не теряйте голову, что бы ни случилось. Не позволяйте земле уходить из-под ног. Хмельная беспечность имеет слишком высокую цену — и никогда не знаешь, когда придётся ее заплатить.

Не теряйте голову, даже если кажется, что потом можно будет одуматься и снова жить по-прежнему. По-прежнему уже не получится. Да вы и сами этого не захотите.

Глава 9. Никогда не погружайтесь в тень

— Засос! — обличительно шипит Денис, поднося эспрессо, который впервые после вчерашнего инструктажа делал сам, и ставит его на столик так, что ложечка громко звякает о блюдце. — У вас засос на шее, Полина Александровна, товарищ ревизор! Хоть бы прикрылись, блин!

Резко разворачиваясь, он уходит, не пытаясь пошутить или рассказать, что новенького узнал накануне из интернета, какие бизнес-планы построил. Денис сегодня какой-то взвинченный, нервный, хоть и пытается делать вид, что все в порядке. И разве мы с ним снова на «вы», по имени-отчеству? Вчера же вроде перешли на «ты»…

Озадаченно смотрю ему вслед, пробую кофе и замечаю в не слишком насыщенном вкусе признаки вечной проблемы Дениса — плохую утрамбовку зерна. Не думаю, что оставлю без внимания его ошибку и его личный выпад. Но сначала иду в женский туалет, чтобы привести себя в порядок. Хоть за это спасибо Дэну, обратил мое внимание на косяк, который следует убрать до того, как показываться в приличном обществе. Но и рычать на меня тоже не стоит.

Проходя к уборной мимо его места за стойкой, бросаю выразительный взгляд, как бы говорящий — ты чего? Дэн в ответ только отворачивается, делая вид, что не замечает меня. Да что ж такое? Что происходит? Ладно, разберемся.

В туалете по-прежнему пусто — сейчас только начало пятого, жара ещё не спала, кофейня начнёт заполняться только спустя час-полтора. Расположившись со своей косметичкой перед большим зеркалом, достаю маскирующий крем и пуховку. М-да, выглядит всё и вправду не очень. Пудра пересушила кожу, крем под ней взялся мелкими трещинками, больше не скрывая самого кровоподтека — как ни крути, малоприятное зрелище.

— Вот мы идиоты, — говорю вслух, смачивая ватный шарик водой, и убирая им тоналку, которая только все ухудшает. Болезненно тонкая кожа с порванными капиллярами отзывается саднящим жжением, но в зеркале я с удивлением замечаю улыбку на своём лице. — Как малолетки, ей-богу… — и, не сдерживаясь, тихо смеюсь.

Это я со вчерашнего дня ещё выпившая или теперь по жизни такая?

Начисто убрав бесполезную маскировку, решаю прикрыться волосами, как и думала сразу. Нужно только помнить, что это ненадежное средство, и почаще поправлять волосы, чтоб не съезжали за спину. А через сорок минут, ровно в пять, у меня встреча с Наташкой и Эмель. Очень бы не хотелось привлекать к себе лишнее внимание и нарываться на ненужные вопросы.

Мне, наконец, удалось созвониться с ними, когда мы с Артуром расстались час назад. Он подвез меня к центральному скверу, а сам поехал на работу с опозданием на полдня. И эти полдня я записываю себе в личные заслуги. При таком режиме и графике работы опаздывать по выходным ему категорически положено. А лучше — не ездить совсем.

Пока я шла через сквер к кофейне, все время набирала Наташку, но она упорно не брала трубку — наверное, сердилась за вчерашнее и за пропущенные ночные звонки. В который раз жалея, что у меня нет номера Эмель, нахожу ее через инстаграмм. Открываю аккаунт — вижу и номер телефона в шапке профиля, и наши с ней фото. Лайки все растут, восхищенные коменты прибавляются, вот только на аватарке у Эмель не один из новых портретов, а темный фон с горящей свечой на нем. Что ещё за чертовщина? К чему этот знак скорби? Неужели, у них в семье что-то случилось?

Стараясь не паниковать, звоню ей — и слышу, что абонент вне зоны. Но Эмель светится в онлайне, поэтому пишу ей в директ, чтобы ответила мне самым срочным образом, или надавала тумаков матери, заставив ее взять трубку. Что произошло? Могли бы они встретиться со мной в ближайшее время?

Через минуту со словами: «Ну, наконец-то! Нашлась, нашлась пропажа!» звонит Наташка. На мой вопрос, все ли с ними в порядке, все ли хорошо в семье, недоуменно отвечает, что все живы-здоровы, а трубку не брала, потому что спала после вчерашнего.

— Полька, там тако-ое… Такое было! Вот ты ушла и правильно сделала, как в воду глядела! Страх господень, что было, еле сами выбрались к утру! Малая до сих пор ревет, закрылась в комнате, прийти в себя не может… Да и я…. Кто бы думал, что такое может случиться, кто бы думал…

Но что именно случилось, она не говорит, несмотря на мои обеспокоенные расспросы — знаю эту ее вечную фишку. Наташка до сих пор уверена, что телефонные разговоры подслушивают спецслужбы, и потому «о важном», как она выражается, говорит только при личной встрече.

В кофейне она встречаться категорически отказывается — по ее словам, с сегодняшнего дня она на диете (на банкете вчера очень сытно кормили) да и цены там втридорога. Поэтому через час мы встречаемся в парке, и чтоб «никаких выбрыков и исчезновений». И, вообще — помню ли я о том, что завтра меня у них ждут в гости на пирог с ягодами?

Конечно же, я все помню, выбрыков обещаю не устраивать, и не пропадать — по крайней мере, до позднего вечера, когда мы договорились снова встретиться с Артуром. И, глядя на циферблат часов, понимаю, что пора устроить нагоняй Денису, а после — бежать-бежать-бежать.

Возвращаюсь в зал, подхожу к стойке — и вижу там только одинокого, всегда грустного Сережку.

— Слушай, да сходи уже искупайся, пусть Денис тебя отпустит! Сил нет смотреть, как ты умираешь! — прикрикиваю на него, нервно постукиваю пальцами по дереву. — Ну? Где твой начальник? Зови его сюда.

— Я ходил… — уныло говорит Сережка. — Всё равно жарко…

— Так сделайте кондиционер похолоднее и айс-кофе в меню.

— Айс-кофе? — растерянно хлопает длинными и тонкими ресницами Сережка, что придаёт ему схожесть с удивлённой школьницей. — А у нас такого еще нет.

— Будет, — говорю с уверенностью, все больше переходящей в раздражение. — Зови, давай Дениса!

Спустя минуту выплывает Дэн, демонстративно глядя сквозь меня, и церемонно спрашивает, есть ли у меня какие-то жалобы и пожелания.

— Есть, — говорю. — Конечно, есть. По поводу эспрессо могу высказаться?

Денис на удивление молчалив сегодня и только разводит руками, как бы говоря — ваше право. Что хотите, то и воротите. Что-то с ним не то — где его обычные задиристость и говорливость?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— У тебя опять проблемы с прессовкой, — начинаю терпеливо объяснять я. — Ты сколько сделал до этого порций?

— Три, — отвечает он, будто двоечник у доски, которого вызвала и стегает перед всем классом зловредная училка.

— И что? Пробовал на вкус? Как тебе, самому понравилось?

Денис громко вздыхает, всем своим видом показывая, как ему надоели эти придирки, и отвечает:

— Ну, нормально. Не горчит же. И по секундомеру, как надо, считал.

— Вкус слабоват, не показалось?

— Нет, не показалось, — резко отвечает Денис, и меня это просто выбешивает. Хватит играть в дипломатию, пытаться сохранить дружеский тон. Когда тебе ещё и хамят при этом — пусть тихо и сдержано, любые сантименты излишни.

— Так вот, я тебе точно говорю, что он слабоват! И с тем, который вчера делала я и пил ты, не имеет ничего общего! Вода пролетела слишком быстро и не успела выбить из зерна ни масел, ни вкуса, ничего! А все почему? Все потому, что кое-кто считает, что прессовать кофе можно халатно, раз-два и хватит! Сколько я тебе вчера показывала, как это делать? И что? Никакой разницы, Денис! Ты или специально хочешь мне нагадить, или просто тебе до лампочки все то, чем мы занимаемся! Так может, тогда стоит закончить это все? И забить на все твои планы и вывески в итальянском стиле? Что смотришь? Мне, знаешь, кроме этого есть чем заняться!

— Да я вижу! — насмешливо фыркает он и это удивляет меня до секундного онемения.

— Я что-то не поняла, — наклоняясь к нему чрез стойку, спрашиваю я, понизив голос. — Ты что творишь? Это что еще за хамство на рабочем месте?

— А нет хамства. И вопросов нет… Полина Александровна… — по тону Дениса слышно, что он тоже взволнован и злится. Злится на меня? Абсурдность ситуации перекрывает только один вопрос — за что? Что с ним случилось сегодня?

— Тогда в чем дело?

— Да ни в чем! — Денис тоже говорит приглушенно, но по всему слышно, что едва сдерживается. — Вот ты типа такая вся благодетельница, да? Приехала, помогаешь нам, как лучше хочешь, — продолжает он. — А на самом деле, для тебя это фигня! Просто игрушки, бирюльки-фитюльки, вот как! Поняла?

— Бирюльки-фитюльки? Ты о чем это? — чувствую, что не имею даже сил скандалить, настолько не могу понять из-за чего весь сыр-бор.

— Насчёт всего! — обличительно говорит Денис и начинает раздраженно вытирать рабочее место возле кофе-машины, поворачиваясь ко мне боком. — Нормальным людям не надо жизнь портить, вот что! И без вас, приезжих, у нас проблем хватает. Думаешь, тебе все можно, если ты в гостях, да?!

— Да что… Что я такого сделала? — даже моя злость идёт на убыль из-за недоумения, которое испытываю. — Это ты из-за вчерашнего выступления в школе? Да господи боже мой, какие вы все ранимые, как вы живёте только, если…

— Какое еще выступление? А, это ты про себя на выпускном? Слышал, слышал… Только корона голову не жмет, не? Там и без тебя такое было, что попробуй это все разгреби. Весь мир не крутится вокруг твоего носа, Полина Александровна, запомни это. И неплохо было бы думать не только о себе!

— Да ты что, совсем охренел?! — натурально ору на него, пораженная такой октрытой грубьостью, к ужасу тонкого Серёжки, который сбегает, как всегда, в подсобку. — Что еще за претензии у тебя ко мне? Говори быстро, иначе я к тебе сейчас залезу и… и побью! — несмотря на горячность сказанного, я чувствую, что не вру.

— Не, еще и не понимает… — делая вид, что обращается к сам к себе, говорит Денис. — А то, что утром по кофейням ты ходишь с одними, а по ночам гуляешь с другими, — обличительно тычет пальцем в меня он. — Это нормально? Все вы, приезжие штучки, такие… С-стервы! — презрительно цедит он сквозь зубы.

— В смысле? — автоматически прикрывая рукой шею, на которой остались следы прошлой ночи, переспрашиваю я, кажется, понимая, в чем дело. — Ты… ты меня в чём-то обвиняешь?

— Нет, Полина Александровна… Ни в чем я тебя не обвиняю. Я понимаю — от не фиг делать, скучно тебе у нас… Вот и развлекаешься со всеми, кто под руку попадётся. Только с Артуром… не надо! Он хороший пацан. Он настоящий, понимаешь? И просто так не будет по кофейням шляться, чтобы потусить от скуки. Ему, знаешь, не до скуки, у него и так проблем хватает, во-от так! — Денис делает выразительный жест рукой у горла. — Так что не морочь ему голову. Он не такой, чтобы сегодня с одной попрыгать, завтра с другой, я тебе говорил уже. Если он пришел к тебе, бросил все среди дня — значит, ты реально ему нравишься! А ты… Нафига ты с ним играешь?

— Я не играю, — огорошено говорю я, понимая, что это чистая правда. — Я не играю, Дэн, ты чего?

— Не играешь, ага. Тогда зачем по ночам с другими мужиками таскаешься? Что я, не видел… — Дэн брезгливо морщится, — вот это все у тебя… не видел? Хоть с Артуром не вздумай встречаться в таком виде, имей совесть. Я ему ничего не наболтаю, Полина, так и знай… Пока что. Сами там разбирайтесь, между собой. Но если он меня спросит — скажу, как есть. Все, что про тебя думаю, скажу.

Так вот оно что. Хватаясь за голову, не знаю, какое из желаний сильнее — обматерить Дениса на чем свет стоит, или засмеяться ему в лицо. Вместо этого просто падаю лбом на деревянную стойку, ощутимо стукнувшись о неё головой — и даже этот жест не способен выразить мое недоумение и горькую иронию от ситуации.

Вот оно, то от чего я убегала когда-то, восемнадцать лет назад. Не отсутствие универа, в котором бы хотелось учиться, не вечные придирки матери и безразличие отца, не страдания тетки, успевшей позвонить мне сегодня днём с великодушным заявлением о том, что они, так и быть, примут от меня справочку. А от ощущения, что живешь под колпаком — где все тебя видят, все о тебе знают, понимают твои поступки по-своему, вынуждают оправдываться, врать и доказывать, что ты — нормальная. Что достойна быть в обществе, где все друг у друга как на ладони, все друг за другом следят. Судьи судят подсудимых, а подсудимые судей. Вот такая мышиная возня.

Я не сержусь на Дениса. В конце концов, его можно понять — не имея понятия о наших с Артуром отношениях, он решил, что с ним я легкомысленно развлекаюсь утром, а по вечерам шляюсь где-то по злачным местам с не менее злачными личностями, после чего являюсь в его заведение, не потрудившись скрыть следы преступлений.

Но это всего лишь один случай, даже курьезный, если посмотреть на него трезво. А вот ощущение того, что куда бы ни пошёл — ни от кого не спрячешься, остаётся. Везде любопытные глаза и скорые выводы. И правила, неписаные правила, которые ты должен соблюдать — не говорить, что думаешь, не выделяться, быть готовым к тому, что кто угодно, когда угодно сможет залезть в твою личную жизнь и проверить, все ли там в порядке. А потом — поставить на место, а то и наказать, если выбился из положенных рамок слишком сильно.

Вот эта несвобода, необходимость жить с оглядкой пугает меня больше всего. И случай с Денисом — всего лишь маленькая капля в большом море, показывающая, как люди привыкли лезть друг другу в душу, не спрашивая разрешения, делая скоропалительные выводы и сочиняя небылицы на пустом месте. К таким на язык лучше не попадать. Потому что доказать правду будет невозможно — тонны сплетен и вранья надежно похоронят ее под собой.

— Денис, — говорю я, наконец, поднимая голову с деревянной стойки, пока он нервно протирает всё, что ему под руку попадётся. — Скажи мне, пожалуйста, что за херню ты себе придумал на пустом месте?

— Да уж, на пустом! — возмущённо фыркает Денис, проходя тряпкой почти у меня перед носом. — И совсем не херню!

— Ладно, пойдём другим путём, — сдаю я назад, понимая, что так мы ни к чему не прием. — Давай так… Слушай меня внимательно, и чтоб больше вопросов не было. Я… не обманываю Артура, не играю с ним и не дурю ему голову от нечего делать. Он очень даже в курсе, где я бываю по ночам. Потому что сам эти ночи со мной проводит. И не только ночи. Утра, дни, и я думаю, в идеале будут еще вечера. Ни с кем, кроме него, как ты выразился, я не таскаюсь. Так что, пытаясь спасти его, рассказывая о том, что я пришла к тебе в каком-то прошмандовском виде, ты рискуешь поставить себя в идиотское положение, Денис, перед своим же другом. Крайне идиотское.

— Не понял… — Денис часто-часто моргает глазами, но потом до него, кажется, начинает доходить. — Ого! — говорит он, опуская руки и растерянно откладывая свою уборочную тряпочку. — Ого! — говорит он, снова хватаясь за неё. — Так вы что, уже того… встречаетесь?

Все, приехали. Встречаетесь. Последний раз это слово я слышала едва ли не в школе — и чувствую себя сейчас точно так же, как в школе. Стою здесь и обсуждаю свою личную жизнь с малолеткой, который, мало того, что полез не в своё дело, так еще и не отхватил положенных пилюлей за это.

Хотя, стоп… Почему малолеткой, одергиваю я себя. Денис же ровесник Артура, учился с ним в параллели. Но, глядя на его хитренькую, плутоватую улыбку, начинающую ползти по лицу, я понимаю, что не могу воспринимать его как взрослого. Уж слишком много в нем юркости, юности, какого-то пацанского хулиганства. Представить, чтобы с такими скоропалительными выводами обвинять человека, ничего не узнав, полез Артур, еще и в такой манере, у меня ну никак не получается.

— Ничоссе… — продолжает Дэн, а мне чем дальше, тем больше хочется его стукнуть. — Так это ты… типа с ним? Ничоссе! — и он довольно ржет, в то время как я стою и чувствую, что от злости у меня на щеках начинает гореть румянец.

— Не, ну красава, чо… — продолжает отпускать какие-то сомнительные комплименты Денис. — Ну, Артуро, ну даёт! Хоть одна хорошая новость на сегодня! В тихом омуте, как это говорится… Черти водятся, да, Полина?

— Твою мать… — закатывая глаза, совсем как Эмелька, когда хочет показать, как ее все достали, я пытаюсь прервать этот разговор. — Знаешь, Дэн… Я это терплю только потому, что вы с ним друзья, и чтобы ты… Не я, а ты! Не вешал ему лапшу на уши. Потому что с тебя станет, с твоей-то болтливостью. Но и ты, дорогой мой, меру знай, ладно? Все? Теперь успокоился?

— Ну, теперь успокоился, да. Но вы, ребят… Ну, даёте. Вы ж только вчера познакомились? И ты, Полин, знаешь, не из тех, к кому можно вот так, влёгкую подкатить. А наш Артуро… опа-па! Видно, какие-то секреты знает, надо у него спросить. Может, и мне пригодятся, это дело нужное!

— Не вчера, а позавчера, — с раздражением уточняю я, вновь глядя на циферблат часов. — И не надо у него ничего выспрашивать, Дэн. То, что я тут тебе рассказала больше, чем надо, не даёт никакого права слишком уж впираться в эту тему, понял?

— Понял-понял, — смотрит на меня Денис и по его лицу, впервые с того момента, как я увидела его сегодня, расплывается улыбка. Задним числом возникает мысль, что для личных откровений из всех возможных людей я выбрала самого ненадёжного — болтуна, легкомысленного, склонного к быстрым выводам Дэна. Малолетку, одним словом. Никак не могу отделаться от этой ассоциации.

— Не, ну вы, ребят, реально даёте. Прям рад за вас! Во! — показывает Дэн большой палец и делает над ним движение, как будто посыпает солью или сахаром — характерный для здешних мест жест — «во» с присыпочкой.

— Только, пожалуйста, не треплись. Как человека прошу тебя. Тут и так все друг к другу в душу без спроса лезут. Не хочу, чтобы совались ещё и ко мне. Я к такому не привыкла, понимаешь?

— Да какие вопросы? Гроб-могила! — заверяет меня Денис и снова смотрит, весело улыбаясь.

— Хватит лыбиться, — сердито обрываю его я. — То мрачный ходишь как туча, то вдруг сияешь как новый пятак… Лучше сделай мне эспрессо, нормальный! С нормальной утрамбовкой, как я учила. Вот, кстати, чуть не забыла вернуть… Спасибо, — достаю из сумки термос, который вчера помог мне пережить выпускной. — Теперь давай, покажи, на что способен. Я за целый день ещё нормального кофе не пила, — добавляю я, давя зевок.

— Что, не выспалась? — подкалывает меня Денис и, громко смеясь в ответ на ещё один мой свирепый взгляд, идёт к кофе-машине готовить ещё эспрессо.

— Мне тебе подсказывать надо, или сам все сделаешь? — уточняю я, в этот раз точно не желая получить разведённый и некрепкий напиток.

— Я сам! Я все помню и постараюсь.

— А до этого что, не старался?

— Не-а, — честно отвечает Денис. — И так настроение херовое с утра, а тут еще и ты… типа предательница… Я сказал — типа! — быстро уточняет он. — Теперь-то я все понял, а до этого злился на тебя, вот и думал — хоть с кофе подгажу.

— Так это правда? — удивляюсь я в ответ на его признание. — Вы все-таки мстите клиентам с помощью еды?

— Конечно, а что ещё остаётся делать? В кофе, конечно, не плюем, но если можно что несвежее дать — обязательно дадим. Не самое вкусное. Самое такое… отстойное. Которое, уже списать собирались. Но тут, знаешь как… Тут не надо борзеть. Чтобы клиент даже если жаловаться надумал, по факту не мог прикопаться.

Господи боже мой, думаю я, слушая, как он в открытую сливает мне все секреты своей работы. И этого человека я посвятила в свою жизнь? Да завтра же пол-города будет обо мне судачить…

Следующий кофе, полученный мной, я оцениваю на четыре с плюсом из пяти — Дэн на самом деле старался, но я не могу не придраться из-за того, что он забыл подать к эспрессо стакан воды.

— Да у клиентов что, воды у самих не найдётся? — возмущается Денис, из под носа которого ускользнула желаемая пятерка. — Каждый вон со своей бутылкой все лето ходит, по-другому у нас никак!

— Не знаю, кто и с чем ходит — но так положено. Есть правила подачи, Денис, их надо соблюдать, а не экономить на мелочах. Это, в конце концов, несолидно. Все, мне надо бежать, опаздываю! Завтра будем с тобой айс-кофе делать, чтобы твоего замученного Сережку оживить. А то он тут скоро совсем зачахнет, и не будет у тебя помощника.

— Не будет! — доносится из подсобки Сережкин голос, и мы снова смеёмся, не желая доводить ситуацию до такого печального исхода.

— Рано тебя, я так понимаю, не ждать? Отсыпаться будешь после бессонных ночей? — продолжает задираться ко мне Денис, мстя за недополученные пол-балла, которые я не дала ему исключительно за все сегодняшние выводы и слова.

— Ой-ой-ой, кто это у нас такой остроумный? — не нахожу ничего лучше, чем покривляться и бросаю еще один белый взгляд на часы — на встречу с Наташкой я катастрофически опаздываю. Надеяться остаётся только на то, что опоздает и сама Наташка — пунктуальностью никогда не отличались мы обе. — Могу прийти в любое время, может, еще и сегодня вернусь! Клиентов тебе новых приведу, если удастся убедить их, что здесь у вас все не втридорога.

— Это кто же такое говорит? Это все враньё и клевета! Цены мы как раз держим ниже плинтуса, лишь бы люди ходили! — негодует Денис, и я одобрительно киваю.

— Согласна, согласна, — говорю, проверяя в сумке все необходимое и направляюсь к выходу. — Я, вообще, давно угостить их хочу, но нет — сопротивляются и все тут. Но сегодня, может, и уломаю. Чтобы развеялись немного… Придем, посидим тут у тебя, — добавляю, останавливаясь почти на пороге. — Они еще после вчерашнего в школе не отошли, особенно девочка, подружкина дочка… Ну все, пока, Дэн! Может и до сегодня.

— Пока! — машет мне рукой Денис, и добавляет. — Приводи, конечно, своих друзей, да побольше. Нам касса не помешает! Хотя… — его лицо в этот момент снова мрачнеет, — малую лучше не трогайте, не хочет — так и не надо. Отойдёт сама. У меня вон у соседей дети тоже в шоке, так идут сегодня на какое-то то ли собрание, то ли еще что-то. Кто-то такое переживает в толпе, кто-то один. Как кому легче. Так что не заставляйте мелкую, не надо.

— Подожди, на какое собрание? Что ещё за собрание? — понимаю, что мы говорим с ним немного о разном. Я-то имею в виду бурную попойку выпускников, последствия которой пришлось разгребать с полицией.

— Ну, цветы там несут, свечки… — Дэн опускает голову, явно пытаясь скрыть от меня свои эмоции, и опять начинает нервно поливать тряпкой и без того чистую стойку. — Попрощаться хотят, что-то типа такого, — сухо добавляет он.

— В смыле, — говорю, — попрощаться?

И в то же время чувствую, как резко вспотели ладони, держащие сумку. Вспоминаю горящую свечку на темном фоне на аварке Эмель. И уже подсознательно знаю, предчувствую то, что скажет Денис в следующую секунду.

— Да с кем еще, Полина! Что, у нас тут каждый день народ из окон прыгает? С Виолкой, конечно! А ты что… — глядя на мое лицо, мимику которого я внезапно перестаю контролировать, спохватывается Дэн. — А ты что, о чем-то другом говорила? Ты что, еще ни о чем не знаешь, что ли?

И в ответ на мое молчаливое покачивание головой, продолжает:

— Ну ты даешь, Полина. Ну, даешь. А еще ревизор! Что ж ты с такой невнимательностью наревизовать-то можешь? Нет, я понимаю, любовь-морковь там, свои дела… Но весь город же со вчерашней ночи гудит. Как ты могла не знать ни о чем?

— Да я ни с кем не общалась особо, — стараюсь прокашляться, чтобы выровнять голос, в то же время надеясь, что ослышалась. — И интернет у меня фиговый. Неоткуда новости брать.

— А Артуро что? Ничего не рассказал? Он же вчера своих забирал как раз, под утро. Сестру свою искал, но я не видел из ихних никого. Я, вообще, мало чего видел, Полинка, чему очень даже рад. Артуро, кажется, видел больше, так на нем лица прям не было, а он чувак такой, знаешь… С выдержкой.

Так вот оно что, думаю, автоматически убирая прядь волос, упавшую на глаза. Вот почему Артур был в таком состоянии, когда приехал ко мне, и этот его странный немигающий взгляд… И ничего же не сказал, попытался замять тему!

Я не могу понять, понимаете чего ударило по мне больнее — то ли новость о том, что школьное ЧП, к которому я отнеслась так легкомысленно, оказалось действительно серьезной трагедией., То ли то, что та самая Виола, девочка, разговор которой я подслушала в женском туалете — теперь я не сомневаюсь, что это была именно она, — мертва, и весь городок идет к ней прощаться, принося цветы и свечки. Ведь только сегодня ночью я видела ее на сцене, будучи уверенной, что ничего с ней не случится, что в окружении друзей и поклонников она в безопасности.

Но нет… Как там говорила Эмель — взрослые никогда ничего не знают, ни о чем не догадываются. И я — я не лучше любого из них, проворонившего девчонку, которая на виду у всех — учителей, родителей, приглашенных гостей, уже стояла на краю пропасти — и вот, сорвалась.

— Дэн, — вновь говорю ему, временно забывая о встрече с Наташкой. — А как это произошло? Ты же что-то знаешь, да? Ты тоже там был?

— Нет, Полинка, не был, — Дэн снова хмурится и я понимаю, что происшедшее повлияло на него сильнее, чем он хочет показать. Да и на кого не повлияло бы? — Я пришёл уже под утро, как обычно, когда рассвет встречать надо. У нас по традиции можно прийти в свою школу, потусить с выпускницами, перед рассветом уже всех пускают… Ну, ты знаешь, сама ж выпускалась.

— Знаю-знаю, — припоминая, что и на мой выпускной ближк к концу праздника навалила толпа бывших старшеклассников к радости Наташки, которую тщедушные ровесники совсем не впечатляли. — Но мы не об этом сейчас, Дэн. Ближе к делу.

— Да понял я, что ближе к делу. Только делов там никаких особо не было. Был трэш и пиздец, Полина, извиняюсь, конечно. Но по-другому не скажешь

Точно, не скажешь, про себя соглашаюсь я с Денисом. И Артур с утра сказал ровно то же: «Там такой трэш. Так глупо все вышло»

— Она ж с окна на главный двор сиганула, прикинь. Из курилки на четвёртом.

Еле сдерживаюсь, чтоб не охнуть как впечатлительная кумушка. Но этот жуткий символизм кажется мне едва ли не насмешкой — из той самой курилки, где Виола просила оставить ее в покое, она в итоге и шагнула вниз. Всё это звучит так странно, так драматично для нашего тихого городка, что помимо воли я поёживаюсь, до конца ещё не веря в происходящее.

— Какой-то бред… — выдаю я пусть грубоватую, но полностью отражающую то, что у меня на душе, фразу. Ну не случается у нас такое никогда. У нас на выпускных могут напиться, подраться, потерять трусы и девственность в туалете. Но не выходят из окна молодые выпускницы с лентой и короной Гордости Школы.

— А вот согласен, Полинка, — понижая голос, Денис немного наклоняешься ко мне. — Полный бред, если подумать. Вот что ей надо было? Это как ёбнуться надо, чтобы такое вытворить? Фильм ужасов, бля, какой-то. Никто вообще не поверил, думали, она прикалывается, как обычно. А она вылезла на подоконник с этой бутылкой шампанского, давай из горла пить. Ее раз сняли, второй, а на третий — бац! Вырвалась, шаг наружу — и… всё. Был человек и нет человека. Секунда дела! Только мозги по всему…. Ладно, ладно, молчу, — видимо, на моем лице так явно читается ужас, что Денис резко сворачивает разговор и сам напоминает: — Ладно, Полинка, давай завязывать с этим, что-то ты бледная какая-то… Ещё и не выспалась. Зачем тебе все эти мрачняки? Да, горе, да, не вернёшь. Но честно, если хочешь знать мое мнение — так раньше надо было думать, а не сейчас слезами заливаться. Давно ее спасать надо было. Она в последнее время такое творила, что на уши не натянешь просто. Жаль девчонку. Распустили ее родители и школа, а теперь плачут, типа это не они виноваты.

Не они. Не они виноваты… Эти слова продолжают эхом отдавать у меня в ушах, когда, все еще стоя на пороге, я беру из рук Дэна стакан с водой — чтобы прийти в себя, понять всё и обдумать. Обдумать немного позже, а прийти в себя прямо сейчас. Ведь никто не слышал того, что слышала я. Никто не знает того, что знаю я. Что за этой трагедией стоит ещё один человек, какая-то тень, которой до сих пор удалось остаться незамеченной.

Эти мысли роятся в голове, когда вновь поглядывая на часы и толком не видя времени, я бегу через дорогу в направлении сквера, где, наверное, меня уже ждёт Наташка. Сейчас я действую в состоянии полного автоматизма, раз за разом вспоминая то, что больше всего испугало меня в подслушанном разговоре.

«Я стану твоей тенью, твоим отражением. Куда бы ты ни пошла — там буду я. Куда бы ни уехала, я уеду за тобой. Может человек избавиться от своей тени? Не может. Вот и я буду всегда рядом, даже если ты меня не видишь»

Передёргивая плечами от холодка, который снова ползёт по спине, ускоряю шаг и бегу дальше, думая об одном. Мне нужно найти её. Ту, которая сказала эти слова. Уверена, я пойму, что скрывалось за этим, какие умыслы — хотела ли она того, что случилось, или сама не рассчитывала на такой исход, только когда увижу ее, поговорю и разберусь сама, что стоит за этой трагедией двух больших маленьких девочек.

В том, что у этой истории не одно двойное дно и что на сама деле это огромный ледяной айсберг, потемневший от невысказанного и скрытого, я уже не сомневаюсь.

Ещё одна мысль не даёт мне покоя. Если Виола всё-таки стала жертвой, которую умышленно подводили к краю, тогда где-то осталась та, на ком лежит ответственность за эту смерть. И неизвестно, остановится ли она на этом, не найдёт ли себе в ближайшее время новую цель? И это все в коллективе, где учатся Наташкины дочки, и много других детей, которые могут попасть на тот же самый крючок.

Как же сложно все это… Ох, как все сложно… С этими мыслями я подлетаю к Наташке сзади и трогаю за плечи — она стоит ко мне спиной и набирает сообщение на экране телефона.

— Мне пишешь?

— Ф-фух! Полька! Чтоб тебя, зараза такая! — вскрикивает Наташка и, поворачиваясь, порывисто обнимает меня. — Ну, наконец-то. А то я думала, не приведи господи, еще и с тобой что-то случилось! Вчера не ночка была, а какое-то… Какое-то светопреставление была, а не ночка!

Согласно киваю, думая о том, что Наташка права как никогда. Вчерашняя ночь стала для меня одним из самых чудесных моментов в жизни, для детей, впервые столкнувшихся со смертью — одним из самых ужасных, для Виолы же, которая и без того долго стояла на краю — самой последней.

В принципе, каждую ночь на земле кто-то рождается, умирает, кто-то становится несчастным или очень счастливым. Но когда все эти факторы совпадают и касаются тех, кого ты знаешь, с кем близок — кажется, что это было особенное, едва ли не мистически-роковое время в твоей жизни.

— Как ты? — говорю, беря ее под ручку, и мы церемонно и чинно, как когда-то в школе, прогуливаемся по парковой дорожке туда-сюда. Наташка в это же время продолжает кому-то активно выписывать. Не лезу в ее переписку, не трогаю и ничего не спрашиваю — по всему видно, что она очень сильно нервничает и реагирует на приходящие смс тихими ругательствами:

— Вот же гаденыш… Таскайся и дальше по своим бабам, поблядун такой, пока семья тут… нуждается…

Видимо, как всегда сложная ситуация с делами сердечными, решаю я. Кажется, Миколаэ, едва уехав, все-таки вышел из зоны ее влияния. О таких неудачах подруга никогда не любила рассказывать, и рыдала у меня на груди, только когда становилось ясно — очередной любовный корабль пошёл ко дну, и все, что остаётся — это оплакать его горькими слезами.

— Наташ, я здесь, — снова кладу руку ей на плечо, чтобы отвлечь от нервотрепки и обратить внимание на себя.

— Все, все, не буду больше, — примирительно говорит она, снова пряча телефон. — Да в порядке я, Поль… Почти в порядке. Вроде отоспалась, отошла — и… все равно в голове не укладывается. Как такое могло случиться? Как? Ой, стой, подожди, — вскрикивает она, быстро вытаскивая трубку и, глядя на экран, глубокомысленно вздыхает. — Ну ладно, я запомню… — говорит она с тихой мстительностью, и тут же добавляет, хотя по лицу видно, что не на этот звонок она рассчитывала: — Малая, звонит, очухалась… Да, алло, доча! Да, с теть Полей здесь. Недалеко от нашего дома, никуда не ушли. Подождем, конечно, подождём. Выходи, зайчик. Нет, не едем. Не выйдет сегодня, опять машины у нас нет. И хорошо, что не едем? Да вы что, сговорились все?! Ну всё, всё, не кричу, котёнок. Не кричу. Всё, я поняла тебя. Поняла, что никуда не хочешь. Приходи к нам, мы тут будем, никуда ни ногой. Обещаю. Все равно нас некому везти, так что… Да. Точно. Точно будем на месте и никуда ни шагу.

— Вы куда-то собрались? Я вам планы перебила? — спрашиваю, глядя на то, как Наташка с плохо скрытым раздражением прячет телефон в карман.

— Да никуда уже не собираемся. Такое ощущение, что мне одной больше всех надо. Тому не это, этой не то! Хотела Эмельку свозить к дому Виолочки, царствие небесное… — Наташка набожно крестится, а потом останавливается и с сомнением спрашивает: — Слушай, а за самоубийц же можно креститься? А, ладно, сейчас как-то проще стало, доброе намерение — не грех. Так вот, хотела съездить с ней, цветы положить, свечку поставить, ты бы с нами поехала…

— Наташа… — начинаю я угрожающе, понимая, что вчерашнего случая ей было мало. — Я не собиралась с вами никуда ехать. Я вообще впервые об этом слышу. И если Эмель не хочет — а я поняла, что она не хочет, зачем ты ее заставляешь?

— А потому что все пойдут, подружки будут, ребята из класса и с выпуска, она чуть ли не одна не придёт. А чего прятаться? Все ж гуртом легче и горе переживать, а, Поль? Ну что вы все против меня ополчились, а? Я же как лучше… Чтобы одна не сидела в четырёх стенах после всего этого… С друзьями чтоб… — в ее голосе чувствуется обида, губы начинают дрожать, и я понимаю, что несмотря на все свои заверения, подруга совсем не в порядке. Она все еще не отошла, просто не хочет этого показывать, и любое неосторожное слово может вызвать волну рыданий, вплоть до истерики. Всё, как раньше. Ничего не изменилось.

— Стоп, стоп, — говорю тихо и успокаивающе, усаживаясь с ней на лавочку. — Никто против тебя не ополчался, Наташ, ну что ты. Я — так прекрасно понимаю, что ты хочешь помочь. И Эмелька внутри себя тоже очень хорошо понимает. Только ей сейчас не до твоей помощи, и не до разборок — хочешь ты лучше или хуже. Ей сейчас с собой бы справиться. И справляться она будет так, как легче ей, а не тебе. Ей, может, и хочется в четырёх стенах посидеть Она имеет на это право, Наташ. Ей шестнадцать лет и она в первый раз поняла, что это такое — когда кто-то умирает. Не старенькие дедушки и бабушки, не взрослые дяди и тети — а молодые, как она. Кто-то из ее круга, с кем она общалась, танцы какие-то ставила, в одной школьной тусовке варилась. Ты понимаешь, что это такое?

— Что? — вынимая из кармана на этот раз платочек, спрашивает меня Наташка, и сморкается в носовичок.

— А как ты думаешь? Вспомни нас в шестнадцать. Мы о смерти думали? Мы, вообще, ее в расчёт брали? Нет, не было такого в нашем мире. Это было в мире взрослых, старых и больных. А на нас это не распространялось. Мы боялись, что можем умереть, когда несусветные глупости творили? Когда через балконы от соседей на пятом этаже лазили, помнишь, когда я ключи от квартиры забыла? Или когда на самую глубину в озере прыгали после портвейна без закуски? Боялись или нет?

— Ох и дуры ж мы были, Полька… — вздыхает Наташка, утирая рукавом глаза. — Как только пронесло нас, а?

— Ну, вот видишь, нас-то пронесло, а могло и не пронести. Но мы об этом даже мысли не допускали. Потому что смерти нет в мире молодых. Они не берут ее в расчёт, некогда им, у них вся жизнь впереди

— Эх-х, было же время, да, Поль? — ностальгически вдыхает Наташка, хотя я совсем не к тому веду. И чтобы вернуть ее с неба на землю, говорю уже прямо и четко.

— Потому пойми — дети, может, впервые увидели и поняли, что это такое. Что-то страшное, беспощадное, которое берет и их тоже. И что молодость, красота и популярность — не страховка от того, что ты завтра можешь натурально не проснуться, Наташ. Как ты думаешь, очень им комфортно с таким знанием? Как они себя чувствуют?

— Ой, да типун тебе на язык! Ну что ты говоришь такое, ну, Полик… Чего ж сразу не проснуться? Зачем им такое знать?

— Да мы все можем завтра не проснуться! — начинаю раздражаться от того, как поверхностно она хватает то, что я хочу ей сказать о ее же дочери. — Метеорит на землю упадёт и все, нет нас, никого! Только мы взрослые, мы допускаем эту возможность и нормально с ней живем! По сути, мы это знаем, но не паримся, потому что у нас нервы крепкие и мозги на месте! А подростки…

— Ох, Поль, не знаю… Утешила, называется. Своих детей нет, вот и несёшь всякую ерунду. Это ты так Эмельку надумала успокаивать? Давай лучше не надо. Что без этих твоих соображений о том, что все завтра помрем. Мне, знаешь, тоже не сильно приятно это знать, чтоб ты там ни говорила.

Сцепляя пальцы в замок, громко выдыхаю, чтобы успокоиться. Все, пора остановиться. Разговоры за жизнь и всякие сложные темы Наташке никогда не нравились, но ради дочки я решила, что она послушает. Ну и ладно. Нет так нет. Будем говорить прямо.

— Хорошо. Тогда пойдём по-простому. Ты ее по себе не меряй, ладно? И не дергай лишний раз. Кому-то одному легче горевать, кому-то в толпе. Так понятно?

— Понятно, — понурившись, говорит Наташка. — Вот, и ты на меня вызверяешься сегодня тоже… Только Эмельку против меня не настраивай, раз вы все такие умные, одна я дура.

— Тю! — от удивления говорю точь-в точь как она. — С чего я буду Эмель против тебя настраивать, ты чего? Я, наоборот, хочу, чтобы вы не ругались, и чтобы между вами взаимопонимание было, Наташ!.

— А с того… С того, что я нутром чую, начнёшь ты ей эту муть про «завтра все умрем» говорить, и она с отбой согласится. У них сейчас одна эта чернуха и на уме, такие все модные, от жизни уставшие, с подоконников прыгают, вены себе режут. А родителям как, думают они? Со всеми этими их выбрыками? Ещё и ты поддакиваешь и такие, как ты. Вот они и находят себе друзей и авторитетов — потому что легко, Поль, поддакивать им во всем, когда они не твои собственные. Легко быть им подруженькой, когда тебе на будущее их плевать! Лишь бы сейчас веселье и согласие было. А мать — она всегда плохая, потому что не соглашается со всей этой дурью в головах, не про сейчас думает, а про будущее! И не про себя, а про дитё, пусть даже оно и считает ее отсталой и тупой!

— Наташ… — не веря своим ушам, возражаю я. — Ты что такое говоришь? Я твой родительский авторитет и не думаю подрывать… еще и себе популярность зарабатывать таким дешевым способом. Ну зачем мне все это? — говорю самым спокойным тоном, помня, что когда у Наташки включается ревность — слепая и беспощадная, остановить ее невозможно никакими доводами, разве что исключительным миролюбием. Или, наоборот, силой.

— Да конечно, не хочешь! Я вижу, что не хочешь! — продолжает сыпать она градом обвинений. — Да только Эмель согласилась выйти, только когда узнала, что тетя Поля приедет. Тётя Поля то, тетя Поля се, достали уже этой своей теть Полей!

Зло выдыхая, Наташка, опять сморкается в платочек, после чего сидит молча, глядя перел собой и тяжело дыша. Я чувствую себя так же, как и она — гадко и подавленно, понимая, что все ее обвинения — следствие еще непрошедшего стресса, помноженного на взрывной характер. Но от этого мне ни капли не легче. Я слишком отвыкла попадаться под горячую руку и огребать ни за что, пусть даже для расстройства были очень серьёзные причины.

Обстановку разряжает только появление Эмель. Бросая острожный взгляд на Наташку, приподнимаю бровь, как бы спрашивая — все? Прошло уже у тебя? Я могу пообщаться с твоё дочерью?

Та лишь обречённо машет рукой, как бы показывая этим — делайте что хотите, все равно никто меня здесь не любит и не понимает. Точно как третьем классе, перед тем, как закатить истерику из-за того, что в буфет я пошла не с ней, а с Ульянкой с последней парты.

Стараясь быть очень осторожной, поднимаюсь с лавочки навстречу Эмель — и она налетает на меня, обнимая и окутывая облаком своих кудряшек. Глаза по-прежнему заплаканные, под ними — тёмные круги, нос раскраснелся и припух от рыданий. Глядя на неё, понимаешь, что какими бы взрослыми ни казались подростки, они не так далеко отошли от детства, в котором нуждались в защите и поддержке. А сейчас, когда каждый день несёт им столько выборов, столько моральных дилемм, нуждаются еще больше.

Глажу ее по голове, шепчу слова утешения, повторяю, что все пройдёт, что все будет хорошо. Конечно же, это неправда, всё хорошо и беззаботно уже никогда не будет, но сейчас Эмель не в том состоянии, чтобы добивать ее правдой-маткой.

— Все, все… Я в порядке, — сдавленно говорит она, шмыгая носом. — Не реву. Уже не реву.

— Если и поревёшь немного, ничего страшного, — шутливо трогаю пальцем ее за кончик носа, желая отвлечь. — Просто помни — все проходит. И скоро ты научишься воспринимать это немного… спокойнее. Правда? Слезы лечат, но ничего не исправят и делу помочь не могут. А вот насчёт дела… У меня к тебе пара вопросов будет, только между нами, ладно? Чтоб никто об этом не знал.

— Х…хорошо, — прокашливается Эмелька, махнув головой, и, отпуская меня, тихонько добавляет: — Теть Поль, у тебя засос на шее, спрячь, а то мама заклюёт… Ее сейчас таким лучше не злить, она и так еле отошла…

Воровато оглядываясь, киваю ей в знак благодарности, снова собираю волосы и перекидываю набок, чтобы закрыть часть шеи, которую нельзя показывать. Да что ж они такие здесь все нервные, параллельно думаю я, понимая, что среди моих друзей при обнаружении каких-то специфических следов негласно принято делать вид, что ничего не замечаешь. Каждый сходит с ума по-своему, резонно решили мы когда-то, и старательно обходили вниманием сферы, куда было не принято лезть без приглашения. Еле сдерживая нервный смех, вспоминаю, как мы с Настей вечно отводили глаза и изображали, что ничего не видим, в то время как наш дорогой дизайнер, известный завсегдатай БДСМ-клубов, щеголял перед нами то с красными следами от наручников на запястьях, то со стертыми коленками, проглядывавшими сквозь вырезы джинсов, то с непонятными чокерами, напоминавшими орудия пыток. Поговаривали, что его прекрасная женщина-домина обожала, когда на вечеринки он сопровождал ее в специальном костюме, на цепи, за которую она водила его по клубу, ослабляя ее или закручивая по своему желанию. И как бы ни относились мы к этому явлению — если нашему другу нравилось бегать в ошейнике раба, мы принимали его со всеми его вкусами и желаниями. Лишь бы нас не заставлял их удовлетворять и работу свою в совместных проектах хорошо делал. И был счастлив вместе со своими доминантками.

Подходим с Эмелькой к лавочке и садимая рядом с Наташкой — она слева, я справа.

— Что, вышла, доча? Выспалась?

— Я не спала, — немного напряжённо говорит Эмель. — Мам, похороны вроде завтра, но я не пойду. И не надо меня заставлять. Не хочу я все это видеть и мне все равно, кто что скажет! — словно предупреждая возможные возражения матери, быстро говорит она. — Хватит с меня и того, что я уже… увидела.

— Да что ж я… Против, что ли? — несмотря на то, что Наташка отчитала меня как школьницу, вижу, что мою линию поведения, она всё-таки приняла и не спорит с Эмель. — Кто я такая, чтоб тебя заставлять. Кому легче горе в одиночку переживать, а кому гуртом. Все ж мы разные, да, Поль? — сморит она на меня в поисках поддержки и я, стараясь подавить легкий осадок от такой быстрой смены настроений, согласно киваю. Все-таки, о чем бы мы с ней ни спорили, главное сейчас не кто прав, а спокойствие Эмель.

— Слушайте, — вовремя вспоминаю о том, что хотела затащить их в кофейню Дениса, где можно было бы развеяться и отдохнуть. — А, может, всё-таки сходим на кофе? Там на самом деле здорово! Чур я угощаю! — предупреждаю возмущения Наташки о том, что все втридорога в этих ресторанах.

Хотя, подозреваю, вопрос здесь совсем не в деньгах, а просто в нелюбви к подобным посиделкам. Не понимая всех тонкостей и негласных традиций в этих заведениях, она чувствует себя неуверенно в незнакомом для неё мире. А чувствовать себя неуверенно Наташка ох как не любит.

Эмель тут же отзывается активным согласием, Наташка, глядя на неё с кислым видом, одним взглядом транслирует мне мысль — видишь, ей даже время больше нравится, как ты, проводить, нет, чтоб с матерью в парке посидеть, пожалеть и посочувствовать. Дочка все же!

В итоге, после нескольких минут препирательств, она начинает собираться домой, сопровождая сборы бурными вздохами.

— Идите, идите посидите. Я ж вижу — вам этого хочется. Кто я такая, чтобы возражать?

— Ну ма-ам, — тянет Эмелька, чувствуя себя виноватой. — Так и ты давай с нами. Что тут такого? Третья Поля нас давно на кофе зовёт, а ты все отказываешься и отказываешься. Никто там тебя не укусит, — безошибочно чувствуя страх Наташки перед местами, где она не хозяйка, сама того не желая, она бьет мать по больному месту.

— Ты бы язык прикусила, больно умная стала! — резко обрывает ее Наташка, после чего, сбавив обороты, добавляет: — Нет, девочки, идите, я вас не держу. Правда. Там более, одну глотку легче прокормить, чем две. Не хочу, Поль, быть тебе в нагрузку.

Снова чувствую досаду из-за того, что она пытается подэкономить на моих деньгах против моего желания, превращая легкое и приятное желание в какую-то муторную обязаловку, сравнимую с подвигом, который хотят облегчить. Все-таки, когда Наталья сама без настроения, она легко и просто может отравить его тем, кто рядом.

Поэтому, прекращаю ее уговаривать и прощаюсь, отправляя домой. На лице подруги застывает обиженное выражение, как будто я оказалась предательницей, но мне уже все равно. Ее игры за последние два дня мне порядком поднадоели. Увидимся лучше завтра, в гостях, когда Наташку, может быть, попустит.

— Ф-фух! — вторит моим соображениям Эмель, как только Наташка, скорбно вздёрнув подбородок, уплывает от нас величавой походкой. — Теть Поль, это кошмар какой-то. Надо с ней что-то делать.

— С мамой? — уточняю я, разворачиваясь, и вместе с ней направляясь в сторону кофейни, до которой отсюда минут десять ходом.

— Ага! — отвечает Эмелька, беря меня под руку. — Как Миколаэ уехал, она совсем бешеная стала, всех достаёт, второй день скандалит. Причём не только со мной и с сёстрами, а со всеми нашими! Даже с бабушкой сегодня поцапалась. А что вчера после выпускного было, когда мы домой ехали — это просто страх и тихий ужас.

— Что, кричала, да? Ещё и я со своим выступлением ее подбесила.

— Да не только ты. Она на всех вызверяется теперь. Реально как с катушек слетела, и не остановишь же никак. Я вот что думаю. Может, ее с тем таксистом свести, а? Помнишь, который ее барыней и царицей называл?

— Ты серьёзно? — смеюсь я, поражённая такой находчивостью. — Хочешь, чтобы они ещё раз встретились? Так этот дядька совсем влюбится, возьмет и женится на твоей маме! Новый же отец у тебя будет! Опять!

— Ой, да мне все равно уже! Не он первый, не он последний. Но она хоть отвлечется как-то, на свою жизнь переключится. Мама и так любит к другим без спросу лезть, а тут вообще… Не помню за ней давно такого. Хотя, бабушка говорит, что как из Турции со мной вернулась, тоже вот так дурогонила, пока за Радмилкиного отца не вышла. А он ее чуть не убил, представляешь? Хорошо хоть я совсем маленькая была, не помню этого. Но таксист же не похож на маньячного, правда? Не думаю, что он будет ее убивать. Ну, зануда, как все взрослые дядьки, но вроде хороший человек. Может, еще одного ребёночка сделают, вот и будет, куда внимание своё девать. Как тебе такая идея, теть Поль?

— Очень даже неплохая! — продолжаю смеяться я, все больше убеждаясь, что идея не просто неплохая, а в какой-то мере гениальная. — Так пусть позвонит, вызовет его и попросит куда-то свозить, у неё визитка есть. Через месяц и свадебку сыграем. Я даже приеду, обещаю! Зачем ей только тот Миколаэ, да?

Теперь уже и Эмель весело хохочет, и я в который раз поражаюсь тому, как быстро и просто меняется ее состояние, словно легкий ветерок перемещается одного полюса к другому. Пусть случившееся вчера стало для неё сильным потрясением, но ее психика молодая, способная быстро восстанавливаться и убирать все страшное из памяти.

— Это все легко сказать, теть Поль. Мама сама никогда такси не вызывает, и вообще, не любит с чужими ездить. Не женское это занятие, говорит, когда в семье машина есть. Придётся кому-то из нас это дело провернуть. Я у неё стащу визитку, а ты вызовешь этого таксиста. Главное, чтобы они снова встретились, а там — пойдёт как пойдёт, — голосом заговорщика продолжает Эмель.

— Ну, и так можно, — говорю я, продолжая посмеиваться. — Ты все продумала, как я посмотрю.

— Ты, теть Поль, тоже все бы продумала, если на нашем месте побыла. Мама спуску никому не дает, я сегодня утром вообще хотела к тёткам в область переезжать, чтоб спрятаться. Но она и там достанет, даже если отдельно жить. Что я, не знаю ее, что ли?

— Хорошо, договорились, — видя маленькие огоньки, похожие на новогодние гирлянды, мерцающие с крыши кофейни, соглашаюсь я. — Найдём маме жениха, и она успокоится.

— Хорошо бы… — мечтательно тянет Эмелька и озорно глядя на меня добавляет: — Эх… Все влюбля-яются. Я тоже так хочу. Вот и ты, теть Поль, тоже влюбилась, да?

— Я? Да с чего ты взяла? — чувствуя, как на щеках вспыхивает румянец, стараюсь говорить самым спокойным голосом.

— Ну как же. А вот это? — показывает она на мою шею, которую в этот раз надежно прикрывают волосы.

— Ах, это… — вспоминая, что в мире Эмельки все еще не существует разделения секса и любви, и свернуть тему, как я обычно делаю в разговорах с подругами: «Да мы просто спим вместе, а дальше — время покажет» не получится. В общении с искренней и настоящей Эмель такие слова будут звучать как-то слишком цинично и грубо. А еще, с удивлением ловлю себя на том, что просто не могу сейчас сказать такое. Даже в разговорах со взрослыми женщинами не смогла бы.

— Ну, может, самую капельку, — пространно говорю я, улыбаясь. — Немножечко. Чуть-чуть.

Надеюсь, что на этом разговор о влюбленностях и романтике закончится, но нет. Полина, ты дура, раз думаешь, что молоденькая девочка в ответ на такое просто кивнёт и скажет — а, ну да, влюбилась, хорошо. А теперь давай поговорим о твоей работе.

Глаза у Эмель загораются, и она продолжает расспросы, а я не могу их прервать — потому что настроение при этом у неё самое восторженное, в отличие от того, в каком она была в парке.

— Теть Поль, а это твой жених? У вас серьезно, да? Он к тебе откуда приехал?

Сама того не зная, она даёт мне хорошее направление в развитии мысли. Вижу, что Эмель даже не предполагает, что я могла бы закрутить роман с кем-то из местных. Да что там, пару дней назад я сама такого не предполагала.

— Да, приехал, — говорю ей, стараясь избежать конкретики. — Из столицы вдруг… прискакал. Неожиданно так…

— А! Стоило тебе уехать, как он понял, что любит и жить без тебя не может! — делает вместо меня вывод Эмель и громко вздыхает. — Какая романтика, теть Поль. Так вот к кому ты вчера от нас ушла, да?

— Э-э… Ну, почти, — стараюсь сильно не увлекаться созданием небылицы на пустом месте. — Я ушла сразу, потому что сильно разозлилась на всех. А потом уже оказалось, что он меня… ждал. Возле дома ждал.

— А откуда он знал, где ты живешь? Ты ему специально адрес оставила, а? Типа я такая вся уеду, но ты, если захочешь, возвращай. С пацанами так и надо, да? Можно уходить, но чтоб они знали, где тебя найти?

В очередной раз удивляясь подобному прагматизму, пытаюсь свернуть тему, используя неожиданную догадку.

— Так он же сам эту квартиру для меня делал. Это мой дизайнер, Эмель. Много лет уже знаем друг друга, а тут его прорвало. Всё сразу понял. Неожиданно для себя… — стараясь отогнать от себя образ дизайнера в мазохистском костюме на БДСМ-вечеринке, вдохновенно вру я. Таки вру. Не смогла удержаться.

— Рома-антика, — опять тянет Эмель и мечтательно вздыхает. — А познакомишь как-нибудь? Мне кажется, такого жениха, как у тебя, ни у кого нет. Я точно таких людей еще не видела. У тебя все друзья какие-то необычные. На меня в инсте, кстати, некоторые подписались. Приветы тебе передавали.

— О господи, и кто это? — вздрагивая от неожиданности, спрашиваю я. Опасно так неосторожно смешивать все сферы жизни. Лично я спокойнее чувствую себя, когда они разделены, четко и ясно.

Эмель называет мне имена бывших партнеров по проектам, и я облегченно выдыхаю. Адекватные ребята, и впрямь пришли посмотреть на мою работу. Эти не будут подкатывать к несовершеннолетней, выписывай ей в личку небылицы о столичной жизни и модельной карьере. Не то, чтобы я не доверю своим друзьям, принимая их за растлителей малолетних. Но, зная привычки некоторых из них, девочку-подростка я бы предпочла держать от них подальше. Лет хотя бы до двадцати пяти. И то, если это будут очень бурные двадцать пять.

— Как-нибудь познакомлю. Если он не будет стесняться. Он очень, знаешь, нелюдимый у меня. Вечно сидит и какие-то проекты свои пилит, пилит. И завтра уезжает уже. Работа! — трагично развожу руками я, окончательно войдя в роль. — Но если еще раз приедет, то обязательно познакомлю.

— Хорошо! — Эмелька довольно улыбается, перешагивая через порог кофейни, и мы заходим внутрь.

В первые несколько секунд мне кажется, что я попала совсем в другое место. Куда только делись уютная атмосфера и спокойствие, которые всегда были здесь днём. Сейчас все столики забиты, народ толпится у стойки, некоторые стоят и ждут, пока освободится хотя бы одно место.

И пусть сегодня, из уважения к негласному трауру, музыка играет спокойная, в половину громкости, все равно — жизнь, молодость и присущая ей кипучая энергия, понемногу давят сдержанность, с которыми полагается выдерживать траур. Да, сразу становится ясно, о чем, вернее, о ком шепотом говорят то тут, то там, но в то же время в разных углах слышатся взрывы смеха, группки подростков, которые забили помещение, увлечённо спорят о чём-то, иногда спохватываясь, чтобы не слишком увлекаться, веселясь.

Денис царит над всем этим как настоящий главарь и распорядитель. Даже тонкий Сережка заметно оживился, и бегает туда-сюда, пока Дэн, желая произвести впечатление на симпатичных старшеклассниц, остановившихся неподалёку, важно выкрикивает:

— Кафе-латте! Чистая арабика! Только у нас! Только для симпатичных девушек за третьим столиком!

Девчонки за столом смущенно хихикают, а стоящие неподалёку, те, на кого пытается произвести впечатление Дэн, с завистью смотрят на них, мечтая оказать на их месте.

— Ой, мы не сядем, — грустно говорит Эмелька, оживленно стреляя вокруг глазами и по ее лицу видно, как ей хочется здесь остаться. В этой среде, так напоминающую атмосферу подростковых сериалов, которые она, наверняка, с увлечением смотрит, она чувствует себя легко и расслабленно.

— Не расстраивайся раньше времени. Попробуем сесть.

— Латте-макьятто на средний обжарке! Божественный вкус и запах! — продолжает блистать Денис. — Сладкий, как ночи в Италии! Для богинь у нашей стойки! — и эффектным жестом подаёт два напитка девчонкам, и без того не спускающих с него восторженных глаз.

Так, только за одну эту возможность выпендриваться с размахом, он должен обеспечить мне место. Пусть вынесет столик и поставит его где угодно. Но мы с Эмелькой должны сесть.

— Напоминаю всем, что только здесь! Только у нас вы можете попробовать кофе как в Италии! Лучший кофе с родины кофе! Качество подтверждено сертификатом! Сам бариста из Неаполя оценил нас и дал высокие оценки! Успевайте заказать, цены будут повышаться!

— Бариста из Неаполя — это, видимо, я? — подбираясь вплотную, ловлю на себе несколько внимательных взглядов и слышу перешёптывание за спиной. Наверное, кто-то из тех, кто был вчера в зале и слышал мою скандальную речь. — А родина кофе, между прочим, Африка, — безжалостно обламываю вдохновенные порывы Дениса.

— Не будь занудой, Полина Александровна! Тебе это не идёт! — ни капли не теряясь, Дэн размашистым жестом показывает всем кофейную пачку с набитым на ней итальянским флагом, не самый лучший сорт, кстати. — Видишь, как бизнес идёт? Ещё и от тебя табличку зафигачим. Подпишешь ее? Рекомендую! Ревизор — Полина Александровна!

— Вот же трепло, — не выдерживая, смеюсь я, глядя, как навострили ушки девочки, получившие свой латте. — Дэн, посади нас. Срочно надо. Очень-очень.

— Ты что, опять с Арт… — Денис вдруг умолкает, бросая взгляд на Эмельку, выглянувшую из-за моего плеча. — О, привет! Не один, так другая! Полина! Сбавь обороты! — говорит он что-то совсем запредельное для моего понимания, но на этот раз я и не пытаюсь вникнуть в хитросплетения его мыслей. Хватило с меня разговора перед этим. — Эмель! — тем временем продолжает Денис. — Ух, какая ты стала! Все растёшь, все хорошеешь! Скоро украдёшь мое сердце! Продам его и свою бессмертную душу за твои глаза! Чер-рные глаза! — неожиданно начинает петь он, потрясая плечами в странном танце. — Вспоминаю — умир-раю! Чер-рные глаза! Я только о тебе мечтаю!

Эмелька закрывает лицо руками и звонко смеётся, я же тем временем предпринимаю попытки остановить разошедшегося Дениса.

— Так, не подкатывай к девочке, у тебя целая кофейня есть, кому лапши на уши повестить, — чувствуя острый укол отвественности, говорю я, и Денис не оставляет это без внимания.

— Что уже опекаешь ее? Положением пользуешься?

Эмель, продолжая смеяться, еще больше краснеет, теперь пунцовые пятна покрывают не только щеки, но и лоб. Понимаю, что это пора прекращать.

— А почему бы и нет, — показательно обнимаю ее за плечи. — В конце концов, мы же не чужие люди, да?

— Да! — смущенно опускает глаза Эмель, но объятия мои принимает и тоже обнимает в ответ.

— Не, ну не поспоришь, не поспоришь, — иронично тянет Дэн и после секундного спокойствия вновь оживляется. — Так посадить вас, говоришь? Вам на двоих, на троих, на пятерых — не знаю, может, с твоими скоростями ты сюда скоро все семейство притащишь?

— Нет, сегодня мы вдвоём, — понимая, что если бы Наташка оказалась здесь, то ситуация с посадкой и вправду усложнилась бы, не говоря уже о всей семье Никишиных.

— Хорошо. Только ради тебя. Вернее, ради твоей рекомендации. Роспись на табличке — как благодарность за услугу! — подмигивает Денис и тут же развивает активную деятельность.

— Парни за первым столиком, вам выпала честь продегустировать два новых напитка — совершенно бесплатно! Наш ревизор Полина только вчера дала мне знак высочайшего качества за эспрессо-о ро-о-мано — тоном зазывалы на ринге кричит он.

Я, опустив голову, тихо смеюсь, в который раз понимая, что наглость — второе счастье. По крайней мере, в исполнении Дэна — так точно. Высочайший знак качества? Стараюсь не вспоминать, как гоняла его за этот несчастный эспрессо вчера и сегодня.

— В знак уважения к нашему р-р-ревизору вы уступаете ей столик, мы же угощаем вас супер-напитком! И делаем фото в наш официальный инстаграм как клиентов дня! Похлопаем, ребята! Кстати, каждый десятый, из тех, кто подпишется на нас, имеет право на любой из наших напитков заплатив за него всего пол-цены!

Парни, кажется, совсем не возражают — возможность угоститься и пофотографироваться с девчонками у стойки привлекает их больше чинного сидения за столиком у окна. Для меня же это место сейчас самое то.

— Дэн прикольный, да? — говорит Эмелька, снова опуская глаза, после того как мы, благодаря его великолепным стараниям, садимся за столик и получаем по чашке капучино. Стараюсь не расстраивать Дениса, что в Италии капучино после полудня не подают и если бы бариста из Неаполя увидели то, что он творит, то обругали бы его на самом отборном итальянском. Но не это сейчас главное. Мы, наконец, сидим с Эмель вдвоём и я набираюсь смелости озвучить ей своё предложение.

— Ну, как сказать, — говорю, стараясь не отвлекаться на его голос, которым он опять зазывает народ по акции. — Неплохой мальчик. Но болтает много.

— Он весёлый, — говорит Эмель, и я начинаю переживать, как бы на волне романтических разговоров, ее сердце не рухнуло под ноги первому попавшемуся нахальному ловеласу.

— Да, в этом ему, конечно, не откажешь. Но на одном веселье далеко не ускачешь. Вот серьёзности ему, как по мне, очень не хватает.

— Быть серьёзным — скучно, — возражает Эмель. — А Дэн всегда был прикольный.

— Ты откуда его знаешь? — всё-таки пытаюсь сменить направление ее мыслей.

— Он в моей школе когда-то учился. Из старшаков. Все мои его знают, и он моих тоже.

Как же я могла забыть. Здесь все друг друга знают. Несмотря на то, что Дэн выпустился еще до того, как Эмель пошла в первый класс, но одна школа, как и один пятачок центра — мощное роднящее поле, где ни от кого не спрятаться, не скрыться. Пусть после равнодушия больших городов меня скорее напрягает такое отсутсвие личного пространства — но в деле, которое меня интересует, подобная шапочность — лучший вариант.

— Ясно. Ты, главное, будь осторожна, а то знаю я таких, как Дэн. Не успеешь оглянуться — и уже пляшешь под его дудочку. Он мастак забалтывать, — сама того не замечая, тоном заботливой тетушки говорю я и вовремя ловлю себя на этом. — Видишь, я как твоя мама. Не зря Дэн говорил, что положением пользуюсь, — и мы снова смеёмся, отпивая каждая по глотку из чашки.

— Эмель, — острожно перевожу разговор на другую тему я. — У меня к тебе дело. Я понимаю, оно такое… Может показаться странным, и если ты мне не доверяешь…

— Я доверяю, теть Поль, — искренне говорит она, и мне становится тепло и приятно от этого признания.

— Что если я тебе скажу, что мне нужна твоя помощь? Чтобы добыть немного информации. Вот прямо очень надо. Но причин пока не смогу назвать. Может быть, потом, но не факт.

— Ух ты! Мы как заговорщики! Как в «Двенадцать друзей Оушена»! — радостно ерзает на месте Эмелька, и я испытываю жгучую жалость, потому что понимаю, что ее веселье угаснет сразу же, как только я назову имя той, кто меня интересует.

— Да, как партнеры. Хочешь, возьму тебя в партнеры по этому делу?

— Меня? — ее глаза распахиваются еще шире. — Это ж я как настоящая помощница буду?

— Да. Можешь смело считать себя моей партнершей по расследованию.

— Какому расследованию? — спрашивает она, все еще не представляя, что я хочу ей сказать.

— Послушай меня. Это сложно объяснить, но я бы хотела… Я бы хотела сделать проект, посвящённый…ей. Виоле, — говорю я осторожно и вижу, как взгляд Эмель застывает, и в нем снова появляется то самое потерянное выражение, которое я видела в первую секунду нашей встречи. — Послушай… Не надо бояться о ней говорить. Все равно, от этого не спрятаться, понимаешь? Эта история еще долго не утихнет, и убегая от неё, ты только глубже загонишь в себя занозу. Как помнишь тогда, на съемке у меня? О чем мы говорили?

— О том, что главное знать правду о себе, — тихо отвечает она. — Кто ты такой на самом деле.

— Правильно. О себе и о своих настоящих чувствах. Надо разрешить себе погоревать — только без ощущения страха и ужаса перед жизнью, а понимая, что случившееся… каким бы оно ни было — оно уже произошло. И поэтому не надо убегать от боли, скрываться от неё, нырять специально в самые весёлые компании. Надо продолжать жить, понимая, что да, происходят ужасные вещи. Но раз они уже произошли — их надо принять и идти дальше. Самое лучшее, что можно сделать сейчас — это не нагнетать ситуацию, не впадать в истерию. А просто… собрать все хорошее и настоящее о Виоле, выяснить, кем она была, сделать что-то, что помогло бы остальным узнать ее получше. Ее настоящую, а не ту, которой она притворялась со всеми своими пьяными подвигами и другими глупостями. Мне бы очень хотелось тоже вложиться в это. В том, чтобы люди помнили ее, а не этот ее безбашенный образ. Но сама я не смогу.

— Почему? — эмоции Эмель хоть и всколыхнулись, но я не вижу у неё желания закрываться. Это уже хорошо. В конце концов, если для того, что я хочу узнать, мне надо было бы слишком сильно пройтись ей по больному, я бы, наверное, отказалась.

— Я совсем не знаю мир Виолы. А мне очень надо его узнать — увидеть, с кем она дружила, с кем общалась, что постила в соцсетях, о чем писала, о чем думала. Чтобы ты помогла мне и показала, где я все это могу найти. И понять, почему она сделала то, что сделала. Я не считаю, что ей следует уходит вот так — напилась и упала. Чтобы все думали, что это такой глупый суицид по пьяни или несчастный случай

— Уже говорят, что это несчастный случай, — опуская глаза Эмель, долго молчит. После чего шмыгает носом и вытирает глаза. — Но я не верю. Я же все видела, теть Поль. Почти как тебя сейчас вижу, видела.

— Ты что, была рядом? — осторожно задаю этот вопрос, понимая, что не могу его не задать.

— Почти, — она берет салфетку из подставки и нервно комкает её. — Я тоже была там, в курилке, откуда она… Ну, в общем, где все случилось. Вместе со всеми была. Нас много было, очень. И то, что пишут о Виолке сейчас… Ну, как так можно? Все же тоже видели…

— А почему так много народу там было? Что все курили, и никто вас не гонял?

— Не, там не сильно много курили. Ну, был кое-кто с сигаретами, но немного. Просто… собрались все самые крутые ребята, как раз такие, знаешь… с кем все хотят дружить. Это самое дальнее место от актового, от училок и родителей, вот туда и набилось народу. Все пили, кто-то на гитаре бренчал. Меня тоже девчонки из одиннадцатого с собой взяли, они ещё на турбазу договаривались поехать всем выпуском. И сказали, что хотят, чтобы я тоже поехала. Говорят, ты классная, у тебя инста прикольная, поехали с нами. Только подружек своих, задроток, не бери.

— Задроток? Почему задроток? — задаю еще один вопрос я, пока мой мозг работает как часы — тик-так, тик-так, готовясь поймать одну главную мысль, которая даст мне направление. Даст ниточку, которую я буду разматывать, пока не дойду до начала этого клубка.

— Ну, у них подписчиков мало, они совсем не популярные. Такие себе… ноунеймы. И одна брекеты носит… — смущенно объясняет Эмель.

— Как странно, — продолжаю подталкивать ее к разговору. — У нас, например, считается, что брекеты — это очень модно.

— Да? Ну, может у вас какие-то красивые брекеты. А Лида железные, самые простые носит, уже два года ее все дразнят. И меня дразнили, когда пластинку носила. Только я уже сняла, а она — нет… И я… Ну…

— Ты согласилась поехать без них, да? — озвучиваю вместо неё то не самое приятное, что не хочется говорить вслух о себе. — Эмель, не надо стесняться. Я бы в твоём возрасте тоже рванула с самыми популярными девчонками, если бы меня позвали с собой.

— А подружки обиделись, — говорит Эмелька, еще ниже пригибая голову.

— Поверь, если бы позвали их, а не тебя, они бы быстро забыли о своих обидах и принципах, — с невесёлой улыбкой проговариваю наиболее вероятный вариант событий. — И что дальше?

— Ну, мы договорились типа. И тут Крис такая говорит — а кто это давал право приглашать на базу кого-то не из выпуска? Ну и пофиг, что у неё инстаграм раскрученный. Легко раскрутить инстаграм, когда тебя какая-то заезжая звездень на понтах снимает. А ты попробуй сам добейся, сам себя раскрути. Ой, теть Поль, ты извини… Ну, это она о тебе так, получается, сказала. Я ж так не думаю, ты знаешь.

— Да знаю, знаю я. Поверь, я смогу спокойно спать, зная, что ваша местная блогерша Кристина считает меня заезжей звезденью на понтах, — с улыбкой успокаиваю ее, отмечая про себя, что местная «нетакая» девочка очень ревнива к чужой славе и популярности. Видимо, хочет быть одной, самой главной «нетакой». Удивительно, как только она жила, учась в одной параллели с Виолой. Хотя, соперничать с признанной звездой ей, наверное, было неинтересно. Для неё это все пыль, шелуха, дешевая попса. А вот популярность в соцсетях и власть над умами, кажется, цепляет Кристину. Не зря же она сразу противопоставила быстрому успеху Эмельки свой — полученный годами и через кропотливый труд.

— Ну, и? И что дальше? — снова мягко подталкиваю Эмель к продолжению рассказа.

— А дальше она и говорит… Ну, Кристина… — по всему чувствуется, что Эмель тяжело подбираться к этой части истории. Тяжело, но необходимо. Точно так же, как совсем недавно, во время нашей съемки, ей нужно было произнести то, что неприятно, то, за что, возможно, она испытывает стыд. Но только не оставлять это внутри себя гниющей и отравляющей невысказанной болью. Только не молчать.

— Так вот… Берет и говорит — а популярный инстаграм еще ничего не значит. И лайков там полно у самовлюблённых мудаков, которые только и могут, что пилить селфачи с утра до вечера. И все. Тупая тусовка, которой только и интересно, что жопы и сиськи. Так ладно б хоть это натуральное было. А так — все пластмассовое, искусственное. И жизнь у них такая же — тупо подделка и фотошоп.

— О, как мило, — не могу удержаться от саркастичного замечания. — Ставить диагноз людям по фоткам соцсети. Это как-то совсем не модно и не прогрессивно. Стиль бабки-сплетницы на лавке: в короткой юбке — значит, проститутка, с татуировкой — значит, сатанистка, заливает фотки в инсту — значит, тупая эгоистка. Что-то Крис тут дала маху. Сама же борется с закостенелостью, а говорит штампами. Нелогично как-то, а, Эмель? — пытаюсь подбодрить Эмельку, которую слова Кристины, все же, задели, и это видно.

— Ну, вот да… — не совсем уверенно отвечает она. — Но, знаешь, теть Поль… Никто в ответ ей не возразил. Те, кто слышал — сделали вид, что не поняли, или просто не захотели продолжать… Кто не слышал — те и дальше о своём… Вот такая она, Крис. Ее вроде и не особо любят, но и редко спорят почему-то. Видимо, боятся в ее паблик попасть. Боятся, что опозорит, как когда-то Виолу…

— Постой-постой. А те самые позорные фото в ее паблике, что ли, были? — наклоняюсь вперёд, понимая, что была неправа, так быстро сбросив со счетов неуклюжую, нескладную, стеснительную и зажатую на первый взгляд Крис.

Это еще лет десять назад ей бы ничего не светило в плане влияния в коллективе подростков. Теперь же популярность в реальной жизни часто уступает силе влияния в интернете. И для того, чтобы иметь вес среди сверстников, можно больше не быть самой яркой, самой красивой, самой запоминающейся. Можно просто быть Крис. Сделать себя самой. Привлечь к себе внимание в сети. И слова поперёк тебе не скажет даже самая популярная компания в школе. Потому что…а мало ли? Никому не захочется попасть под удар админу большого паблика, который и хейтеров может навести, и на весь интернет ославить.

Вот они, реалии нового времени, о которых мы часто забываем, делая выводы.

— Да, у Кристины в паблике весь этот скандал с Виолкиными фото был, — утвердительно кивает Эмель, все ещё не поднимая глаза. — Было время, когда все даже думали, что это Крис сфоткала Виолку… То есть, Виолу, — поправляет сама себя она, видимо, думая, что говорить о погибшей в таком тоне нельзя — и это царапает меня неожиданно сильно. Уж лучше бы Эмель продолжала говорить так, как раньше. В этой милой фамильярности было больше жизни, больше естественности. Теперь же полное имя — Виола, — звучит так, как будто уже выбито на могильной плите. Торжественно и пафосно. И окончательно подчёркивая, что девочка мертва, и сколько ни выясняй, что случилось, ее не вернёшь.

— И что? Оправдались эти подозрения? — делая новый глоток капуччино из чашки, спрашиваю я.

— Да нет, сама Виола тогда сказала, что все это враки. Она, вообще, к Крис странно относилась. То не замечала вообще, то вдруг чуть ли ни выгораживать перед всеми стала. То вдруг опять морозиться начала. Ну, это ж Виолк… Виола. С ней в последний год вообще черте что творилось, так что никто и внимания на это не обращал. А тут она вдруг берет и возражает Кристине — одна, из всех. Что-то типа того, что ты сказала. Что неправильно это. Нельзя судить человека только из-за того, что его фоточки лайкают. Это, говорит, ничем не лучше и не хуже того, что ты делаешь, Крис. Что плохо, если нравишься людям?

Продолжая слушать Эмельку, подаюсь вперёд и стараюсь не пропустить ни единого слова. В том, что, желая докопаться до сути этой истории, мне стоит держать в поле зрения Кристину, я уже не сомневаюсь. Уж слишком она отличается от Виолы, слишком альтернативна, противоположно-зеркальна ей. Между такими полярными людьми всегда создается особое поле притяжения или же неприятия друг друга.

— И что? Что дальше? — снова повторяю я, стараясь не выдать голосом охватившее меня нетерпение.

— Ну… что… Можно представить, если знать Крис, — тихо отвечает Эмель, снова утирая глаза салфеткой. — Сорвалась она на неё. Вот прямо всех собак с цепи спустила… Я же говорила — Кристинка такая добрая и справедливая только, когда передачи всякие записывает… А как касается ее лично… Вот и с Виолой так вышло. Не надо ей было встревать между нами… — шмыгает носом Эмелька, пригибая голову. — Я бы стерпела, промолчала. Ну, не поехала бы на эту турбазу. Если Крис кого не взлюбила — реально, лучше не настаивать, только хуже будет. Если бы я знала, что этим все кончится, вообще бы не ходила на этот банкет… — ее голос дрожит из-за еле сдерживаемых слез.

— Эй, ну что ты… Эмель! — накрывая своими ладонями ее руки, говорю чуть громче и чуть резче, чем надо. — Только не вздумай и себя сюда приплетать! Не было бы тебя — был бы кто-то другой! Слышишь? Они бы поссорились из-за кого-то другого! Судя по твоим словам, этой Кристине только повод дай к кому-то прицепиться. Сама же сказала, что она на каждого бросается, кто с ней не согласен. Поэтому не вздумай — даже не вздумай вешать на себя хоть часть вины за случившееся! Это что ещё за комплекс бога? Ты что, и вправду думаешь, что ты везде причём и на все влияешь?

— А ты думаешь… ни при чем? — недоверчиво переспрашивает Эмель, глядя на меня покрасневшими от слез глазами. — Да только от этого ни капли не легче… Я, если бы знала, чем все закончится, молчала бы себе в тряпочку и вообще… Лучше бы ничего не видела и не знала бы…

— Эмель. Пожалуйста, — только сейчас понимаю, как вовремя мы завели этот разговор, иначе чувство вины укоренилось бы и наверняка проросло в ней. — Выброси ты из головы все эти глупости. Любая трагедия, похожая на эту — это не какой-нибудь простенький случай из разряда «так получилось». Это, если хочешь, настоящий айсберг, большая половина которого находится под водой, и мы даже не можем представить, что на самом деле там скрывается. Одного твоего поступка или случайного слова точно не хватило бы, чтобы потопить или расколоть его. Ты могла только слегка прикоснуться, не зная всех причин, пошатнуть его, и винить себя при этом, как за настоящее преступление. Но ведь это неправда. Чтобы заставить человека совершить такой поступок, какой совершила Виола, нескольких фраз незнакомого человека недостаточно.

— Правда, теть Поль? Или ты так говоришь, просто потому, что не знаешь, что было дальше? — она по-прежнему смотрит на меня, с чувством затаившейся боли в глазах и старается не всхлипывать.

— Я своё мнение не поменяю, — отвечаю я и понимаю, что не вру, только потому, что это дочка Наташки и мне очень хочется ее утешить. Если кто и может ответить за случившееся, так это тот самый голос из трубки, обещающий, что никогда не оставит Виолу в покое. И сейчас, когда Эмель заканчивает свой рассказ, слова Кристины звучат у меня в голове, произнесённые именно этим голосом.

— Так что Крис ей наговорила, можешь повторить?

— Могу, теть Поль… Ну, гадости всякие. Ну, как обычно. Крис если с кем-то собачится, то всегда по больному бьет, вот как специально. И вчера тоже — ой, говорит, кто бы спорил, Виола… И почему я, говорит, не удивлена, что ты заступилась за очередную социоблядь.

— Это ты, что ли, социоблядь? Просто потому, что у тебя инстаграм популярный? — в который раз поражаюсь резкости сужений такой безобидной и даже затюканной на первый взгляд девочки. — Ничего себе, Эмель. А не охренела ли вкрай эта ваша Крис? За такое в мое время и по морде можно было схлопотать. Как у нас говорилось — за базар и ответить можно. А ваша Крис что? Готова отвечать?

— Не знаю, теть Поль. Честно, не знаю… — прерывисто вздыхает Эмелька, стараясь успокоиться, но, как и раньше — безуспешно. — Только это не только я. И Виола, выходит, тоже. Кристина так и сказала — защищаешь ее, потому что сама такая же. Для тебя же, говорит, дешевая популярность, чтоб всегда на виду быть, чтобы все смотрели — важнее жизни. Поэтому и топишь за своих. Ты, мол, на все ради привлечения внимания готова. Все методы, которыми нормальные люди побрезгуют, все примешь еще и спасибо скажешь. Ради этого все под удар поставишь— дружбу, репутацию, себя. Да тебе скажут из окна выпрыгнуть ради лайков, ты и на этом хайпанешь.

— Что-о? — удивленно тяну я, не в силах сдержать удивление. Слишком грубая игра, слишком толсто троллит Кристина. Берёт человека на слабо, у всех на глазах, провоцируя как-то совсем глупо, по-детски. Да никто бы на такую топорную претензию не повёлся. Если только… Если только за этим не скрывается ещё что-то, какие-то личные счёты, о которых никто не знает. А Виола… Виола, выходит, повелась?

— А Виола что? — спрашиваю я, готовясь услышать худшее, и не обманываюсь.

— Ну а Виола как Виола. Она же и без того планочная была всегда, азартная. Ещё до этого своего непонятного года, когда она и вправду хайпилась в интернете, как будто ее кто-то специально науськивал. Вот и вчера… Она уже хорошо поддатая была, наверное, еще до вручения аттестатов набраться успела, с ней такое часто бывает…

Не спешу подтверждать Эмельке ее слова, просто отмечаю про себя, что она абсолютно права. Я слышала разговор Виолы по телефону ближе к восьми вечера, и уже тогда она была изрядно пьяна. Как только на сцене продержалась и не упала с этих своих огромных каблуков.

— И вот она только засмеялась на эти слова Крис — но как-то жутко так. Тогда уже надо было ее за волосы и под душ. Пацаны об этом потом говорили. Ну, да толку говорить, когда никто этого не сделал, все только стояли и наблюдали — опа, девки ссорятся, сейчас может шоу какое-то будет… Вот Виолка им и устроила… шоу… — Эмель умолкает, закрывая лицо руками и громко всхлипывает. — Она… она ещё шампанское своё пила… прямо из бутылки… И говорит, значит, Кристине — а что, и хайпану! Я же только это и умею делать, да? А Крис ей ничего не ответила, просто стояла и смотрела в потолок — типа гляньте, это не я, это она сама так дургонит. Виолку это только ещё больше распалило, она и повторяет — что, не верите? Не верите, что смогу? И прыг такая, на подоконник — чуть не свалилась при этом, но вылезла.

— А остальные что? Неужели просто смотрели на это, как Крис, и не пытались ее снять? — решаюсь коротко прервать ее я. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, что когда пьяная девчонка-подросток собирается доказать всем какую-то дичь, стоя на подоконнике, ее нужно убирать оттуда скорейшим образом. Хоть уговорами, хоть против ее воли.

— Нет, теть Поль, — утирая слезы, градом бегущие по щекам, отвечает мне Эмелька, пока я автоматически подаю ей бумажную салфетку. — Виола сама к себе такое отношение заработала. Все давно привыкли. Она не первый раз уже чудит. То орет из окон, то юбку задирает — вот, на последнем звонке такое было. Ну, и решили, что сейчас вторая часть ее представления. Многие телефоны даже достали, чтобы новый прикол снять и в интернет залить. Только тогда начали переживать, когда она всю бутылку допила и ее так шатать конкретно начало. А окна же без решёток. Вот она берет и всю раму полностью открывает, не только верхнюю форточку. И все кричит — да, я социоблядь! Я хочу от вас сто тысяч лайков! Если прыгну прямо сейчас — дадите мне их?

— А за учителями в этот момент никто не побежал, нет? — продолжаю недоумевать такой беспечности я. Неужели вчерашние дети переиграли в компьютерные игры и верят, что и живой человек может сохраниться и ожить, спрыгнув с высоты?

— Да ну, какие учителя, это ж предательство, — продолжая всхлипывать, объясняет Эмель. — Ей бы характеристику жуткую дали и аттестат отобрали. За такое бы — точно.

— И что… И что дальше?

— А что дальше… — голос Эмель становится глуше, по всему видно, что она заново проживает события вчерашнего вечера. — Ее всё-таки попробовали снять — так она царапалась, пищала как кошка. А рама же открыта — я на этом месте аж зажмурилась… Думала все, пипец, свалилась таки… Но нет ещё. Пока — нет. Ну, ей говорили наперебой — ты чего, Виолка, слезай, ты что творишь! Это уже кипеш натуральный, не прикол. Сейчас же всех застукают, аттестаты отберут, завтра к директрисе вызовут характеристики перепишут и такие выдадут, что даже на вокзал бомжевать и то стремно будет идти. А она только смеётся, и как будто ждёт от нас ещё чего-то. Не знаю, может, Крис и могла ее остановить — она ж у нас самая умная, всегда нужные слова знает. Но она так и стояла с каменным лицом, ничего не говорила — типа она выше этого, а Виола — сама себя на посмешище выставляет. Да много кто как дураки себя вели, хоть и страшно было, но как будто и весело даже, что она так откровенно позорится. Кто-то даже на телефон продолжал снимать. Виолка выцепила это взглядом, и в последний раз говорит — что снимаете? Снимайте-снимайте! Чтобы всем это видео показали, я же знаю, как вы можете разносить фотки и видео по сети! А вот, говорит, как я могу! Я могу — а вы нет! Смотрите, говорит, смертельный номер! С вас только сто тысяч лайков, ребята! И… И… и спрыгивает, теть Поль, прямо вот как будто играет, чтоб на видео лучше смотрелось… И чтобы мы все просто испугались, а на самом деле там не четвёртый этаж, а первый… И маты постелены для мягкости. Только какие там маты — асфальт самый настоящий. И высота ужасная. Только она об этом как будто не парилась… Вот вообще. Руки еще так раскинула… широко, и как… как упадёт… Ещё и смеялась при этом. А девчонки в курилке кричали. У меня этот ее смех до сих пор в ушах стоит, теть Поль… Ей не страшно было. Ей совсем не было… страшно… — Эмель снова рыдает, ее плечи трясутся, а я, придвинув стул, только и могу, что обнимать ее, пытаясь прижать к себе посильнее, чтобы взять на себя хоть немного боли от ее воспоминаний.

Я понимаю, что услышала все, что хотела. И даже больше.

Почему-то внутри меня все еще жило ожидание, что трагедия случилась просто по дурости, по самонадеянности или по чьей-то преступной халатности. Но, услышав, как все было на самом деле, снова чувствую, как по спине ползет холод — как и всякий раз, когда дело касается истории Виолы. Слишком все странно, страшно, как будто в срежиссированном фильме — с использованием специальных приемов, от которых трясёшься от каждого шороха.

Зато теперь мне становится ясно — Виола была на таком дне, в такой эмоциональной яме, что, воспринимать ее поступки и слова как слова адекватного человека уже невозможно. И прыжок этот — совсем не ее выбор. Она действовала как поломанная я внутри, но на вид благополучно склеенная кукла, которую сначала швыряли о стенку, а потом столкнули вниз, вовремя дёрнув за нужные ниточки, готовые порваться.

И все это время кто-то стоял за ее спиной. Та самая тень, которая знает своего хозяина больше, чем он сам, способная накрыть его и поглотить, уничтожить и разрушить полностью. Тень, которой вполне вероятно, была Кристина, все время как будто случайно появлявшаяся рядом, задиравшая Виолу, провоцировавшая ее, вложившая ей в голову свои мысли и своё видение того, кем, по её преставлению она является. Пустой, никчёмной дурочкой, променявшую свою жизнь на сто тысяч лайков. И ведь так, вслед за Кристиной будут думать многие. Очень скоро все поверят в это. Ведь даже Виола — и та поверила.

…Я иду по освещенным вечерними фонарями улочкам центра после того, как мы с Эмель расстались у ее подъезда, перед этим проговорив еще около часа на свежем воздухе, способном успокоить и выветрить ужасы произошедшего.

Впереди у меня много, очень много работы. Просто так от этой трагедии я уже не смогу отвязаться. Хотя бы потому, что сама оказалась вписана в неё, пусть и по случайности. А еще потому что скрытая опасность, этот холодный пульсирующий нерв, эта странная нить проходит слишком близко от тех, кого я знаю и люблю. И чтобы она никак их не задела, нужно хорошенько разобраться во всем, вывести из тени то, что было спрятано слишком глубоко. Чтобы тень больше не высасывала, не выпивала ничью жизнь, не подталкивала к краю, обещая обманчивое успокоение — там где темно, там где нет волнений, там где все просто и тихо. И безнадежно черно.

Никогда не стоит погружаться в тень. Пусть жизнь кажется непредсказуемой, несправедливой, полной суеты и глупых сиюминутных желаний. Но она пульсирует, бьется и живет. Меняется сама и меняет все вокруг себя.

В тени же спокойно и тихо. Никаких тревог. Никаких огорчений. То, к чему стремятся многие, уставшие от потрясений, растерявшие часть себя и свои силы. Им кажется, что блаженный покой — это то, что способно их излечить. Забывая при этом одно — блаженный покой — это отсутствие движения, отсутствие изменений. Отсутствие жизни. Блаженный покой — это и есть смерть.

Никогда не погружайтесь в тень. Даже если кажется, что она безопасна, что с ней можно поиграть, обмануть и успеть выйти назад, до того как чернота затянет с головой.

Едва начав игру с тенью, уже можно считать себя проигравшим. Потому что в ней нет дна. Она поглощает все, с чем соприкасается. Даже саму себя она давно поглотила.

Глава 10. Никогда не читайте чужие мысли

— Оп-ля! Лови меня! — не дождавшись, пока, закрыв за собой дверь, Артур бросает у порога большую сумку, я подпрыгиваю и ногами обхватываю его бёдра, а руками — шею. — Что-то ты рано сегодня. Или наоборот — поздно?

Он держит меня легко, почти без усилий. Я чувствую себя свободно и в то же время надежно. Идеально. На часах — восемь тридцать утра, и он снова у меня. Прямо какое-то наше с ним время.

— Прости, Полин. Я вчера тупо… проспал.

— Да ладно тебе, — улыбаюсь от искреннего смущения, застывшего на его лице. — Я сама вырубилась, пока тебя ждала. Людям надо иногда спать.

— Не-а, — шутливо задирает он меня. — Какое спать? Я на это не подписывался.

— Ну, не сейчас конечно. Это я о прошлой ночи. Нам обоим надо было отдохнуть.

— Прошлой, может, и да, — согласно кивает Артур, подсаживая меня немного выше, чтобы наши глаза находились вровень. — Но не сегодня. Мне до самого утра никуда не надо. А тебе?

— И мне тоже. Круто, да?

Забыв о разговорах, мы целуемся — медленно, с наслаждением и чувством каждой секунды, которая принадлежит нам. Я успела соскучиться по нему, пусть мы и расстались только вчера днём — и по тому, как его вдруг ведёт и он делает шаг назад, чтобы сохранить равновесие, чувствую — он тоже скучал.

— Как ты? Что делала? — прерываясь, Артур опускает меня на пол, пока я, посмеиваясь от того, как мы не можем справиться с волнением, поправляю на себе платье.

— Да так… Лучше тебе об этом не знать. А ты?

— Да так. Лучше не спрашивать, — в тон мне отвечает он. — Хотел порешать всё срочное. И чтоб мозги перестали долбить.

— Но сейчас хоть никаких проблем? — подхожу к дивану и быстро убираю с него открытый макбук и блокноты, в которых черкала записи всю ночь. Вернее, ту часть ночи, пока ждала звонка Артура и уснула там же.

— Да пошло оно всё… — доносится из дальнего угла его голос. — Что мог, я сделал, а в остальном — без меня разберутся.

— Вот и правильно, — согласно киваю. — Да пошло оно все.

— Так… Куда это? — уточняет Артур, достав из сумки, с которой приехал, несколько пакетов. — Я тут купил кое-чего, как и обещал.

— Артур? — теперь уже я стараюсь скрыть замешательство. — Ты мне что, на неделю еды привёз? Ну… зачем? Я что — сама какая-то беспомощная?

Всегда, когда обо мне вот так заботятся, мне становится неловко. Я как будто возвращаюсь в детство, когда родители, находящиеся в состоянии перманентного развода, объединялись только по одному поводу — чтобы рассказать, какая я бесхозяйственная, безрукая, никчемная, и что никто меня такую замуж не возьмёт (не больно-то и надо, уже тогда решила я) И что таких убоищ свет белый не видывал, что скажут люди о воспитании такой лентяйки? А ничего не скажут, как-то выкрикнула я в ответ. Потому что нет никакого воспитания — одни только упреки и вечные придирки. За что получила ярлык не только ленивой, но еще и неблагодарной.

Поэтому меня всегда вводили в ступор подобные поступки. Не понимая, искреннее ли это желание помочь, или махровый способ уличить в безалаберности, я злилась и не знала, что говорить. Но сейчас от меня не требуется никаких слов — Артур спокойно, как будто так и надо, выгружает продукты, заполняя ими стол и полки небольшого холодильника, о вопиющей пустоте которых тоже не отпускает ни единого замечания.

— На пару дней хватит, — оглядывая принесённое, замечает он. — А дальше посмотрим. Ещё привезу.

Я сажусь рядом на высокий барный стул и молчу. Смущение я сейчас чувствую такое, как будто кто-то взрослый и мудрый залез ко мне в прошлое, погладил по голове распекаемую девочку Полину и сказал — да ладно, забей, ну разве это проблема?

И я не знаю, как реагировать. Просто не знаю.

— Эй… Ты что? — Артур наклоняется, чтобы поравняться со мной лицом, и обеими руками, как это делает только он, накрывает мои ладони. — Что-то не так, Полин?

— Да нет… Все так, — стараюсь выровнять голос, чтоы не выдать себя. — Спасибо. Просто я не… Ладно, забей. Тогда… завтрак? Как порядочная женщина с полным холодильником я хочу покормить своего мужчину. Ты добыл, я приготовлю — устроим такой себе мини-патриархат на пару часов.

И уже произнеся, прикусываю язык. «Своего мужчину».

Надо быть осторожнее с такими заявлениями. Они звучат слишком неоднозначно — ведь до конца моей поездки остаётся всего неделя. Поменьше статусов, поменьше заделов на будущее, о котором нельзя сказать ничего определённого.

Чтобы отвлечь его внимание от этих слов, поднимаюсь со стула — хватит сидеть, нужно что-то делать. Заодно и поговорим — мне не помешает мнение Артура по тому вопросу, на который я потратила полночи, но так ни к чему и не пришла.

Открыв дверцу холодильника, стою, задумчиво глядя внутрь. Знаю, не одна я склонна к такой своеобразной медитации. Это похоже на обращение к чему-то всемогущему, как будто именно из его холодных недр к тебе могут прийти ответы на все вопросы. На самом деле, я просто не знаю, что взять с полки и из чего приготовить завтрак.

Артур подходит сзади и через мое плечо достаёт запакованный хлеб, паштет и ветчину — все необходимое для бутербродов. Вот у него точно нет проблем с выбором продуктов. Он слегка касается животом и грудью моей спины, его рука, протянутая за продуктами — совсем рядом. Ловлю ее, прижимаясь щекой и прикасаясь губами. Мимолетная легкая ласка, от которой не могу удержаться — во мне сейчас слишком много нежности. Но в ответ на нее Артур прямо-таки вспыхивает — резко, в один миг, как сухоцвет в степной полдень от неосторожно брошенной спички.

Банка с паштетом и упаковка ветчины падают на пол, хлеб он все еще кое-как держит, пока другой рукой, развернув, прижимает меня к себе и целует, целует, целует, с такой отчаянной жадностью, с таким нетерпением, что только сейчас я понимаю, чего ему стоит это спокойствие с порога.

Отклоняя меня в сторону, он хлопает дверцей холодильника, закрывая его, и я автоматически прислоняюсь к ней, чтобы не оступиться. Я снова до головокружения, до покалывания в пальцах ведусь на его пыл, на эту открытую горячность, которая взрывает меня изнутри, заставляя кровь толчками разливаться по телу, а сердце — пульсировать так, что грохот отдаёт в барабанные перепонки. В этот раз, проскальзывает в голове быстрая мысль, я готова к любым сюрпризам, нам точно ничего не помешает. У нас весь день и вся ночь впереди.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Стой, стой… — слышу со стороны свой голос, еще сама не понимая, почему решила сдать назад. — Тс-с-с, горячая голова… Погоди. Остановись… У нас еще целый день впереди.

Про ночь уже решаю не говорить — у меня задача аккуратно остановить его, а не раззадорить еще больше. Хотя, куда уж больше. Черт, Полина, это не самая честная и не самая лучшая игра. Называется «динамо» и мало кому она нравится.

Но сейчас я не просто играю или дразнюсь. Мне действительно надо обсудить с ним кое-что важное, потому что эта тема не отпускает меня — как не отпускает и желание быть с ним.

— Что… Что случилось? — он останавливается через силу, его сбитое дыхание касается моих щёк частыми горячими выдохами.

Полина, ты что, идиотка, прерываться прямо сейчас? Что тебе еще надо для полного счастья?

Но где-то внутри чувствую — да, надо. Надо кое-что еще. Уверенность, что те, кто мне небезразличен, в безопасности. И что их никак не коснутся те странные дела, которые творятся в школе, и которые уже привели к одной трагедии.

— Ничего. Ничего, все хорошо… — приподнимаясь на носки, я обхватываю его лицо ладонями, успокаивающе целую едва заметную ямочку на подбородке, тонкий шрам в уголке рта. — Просто хочу поговорить… Ненадолго! — тут же уточняю в ответ на его ставший внезапно острым и цепким взгляд.

Смотрю, как он отходит от меня и поднимает с пола рассыпавшиеся продукты.

— Ладно, давай поговорим. Что ты хотела?

Стараюсь удержаться, чтобы не брякнуть «Тебя», понимая, что двусмысленные шуточки сейчас прозвучат как издевательство. Поэтому, для начала щёлкаю кнопкой на чайнике, после чего подхожу к столу, беру большой нож и распаковываю хлеб, глядя как Артур в это время вскрывает другие продукты.

— Да так… Узнать у тебя кое-что, что ты от меня скрываешь.

Его взгляд в ответ на эти слова становится таким тяжёлым, таким напряженным, что я чувствую, как будто во мне пытаются продавить дыру — и тут же уточняю:

— Артур… Я знаю, что случилось в школе. Знаю, почему ты возвращался к своей семье, почему пришлось забрать сестру. И теперь понимаю, почему приехал ко мне в таком состоянии. И ничего не говорил. Не хотел меня расстраивать? А я уже все знаю, и… Ну, не могу об этом молчать! Эта ситуация… она какая-то ненормальная. И я думаю о ней и думаю… А ты же был там. Совсем рядом, и почти сразу, как все произошло.

— Откуда знаешь? — он так и стоит с ножом, перерезав надвое кусок ветчины, и не делает ни одного движения.

— Кстати, ты будешь удивлён… — пытаюсь немного разрядить атмосферу. По всему видно, что эта тема вызывает в нем чувства не самые лучшие. Волнение, исходящее от него, можно буквально пощупать руками в воздухе. — Кое-кто из наших общих знакомых.

— Кто? — отрывисто бросает Артур.

— Да ладно, расслабься. Не так уж и много у нас с тобой общих знакомых. Денис это! Твой приятель, Дэн! Ещё и отчитать меня вздумал, за то, что я тебе мозги пудрю, представляешь? У тебя хороший друг, Артур. Защищал твою честь, даже понимая, что я могу про него пакости написать как ревизор. Ненастоящий, конечно. Но он-то об этом не знает.

— С чего бы это? — немного расслабившись от упоминания имени друга, интересуется он. — Дэн никогда никому не читал нотаций. Это ему бы не мешало лишний раз их прочитать.

— Да? А что так?

— Да ничего особенного, — Артур делает пространный жест рукой. — Раздолбай он. Но это не страшно. Так чего он к тебе прикопался? — спрашивает он, возвращаясь к нарезанию ветчины тонкими ломтиками.

— Ну… вот это, — показываю я на шею, где ярким пятном красуются следы нашей вчерашней встречи. — Он подумал, что это сделал мой тайный любовник, в то время, как днём я пудрю мозги исключительно тебе.

— Блин… — Артур на секунду останавливается. — Полин, я тебя подставил? Я сам не знаю, как это вышло. Обычно я… ну, не делаю такого.

Черт, как же очаровательно он смущается. Не первый раз замечаю за ним такое, но эффект, производимый на меня, никак не снижается.

— Да ладно тебе. Мы, вообще-то квиты. У тебя вон тоже, — показываю на следы-царапины на его шее и опускаю глаза.

— Ну, мне-то легче отмахнуться. Могу сказать «отвали» и все. А тебе пришлось… Я знаю, каким бывает Дэн. Я поговорю с ним, не волнуйся.

— Да не надо! Все нормально, Артур, честно! — чувствуя, что густо краснею я из-за этого дурацкого конфуза, отвлекаюсь на закипевший чайник, после чего возвращаюсь к столу. — Мы с Дэном и так все решили, нормально общаемся. Он же мне и рассказал о том, что было. Ну, там… в школе. И тут я сразу о тебе подумала. Ты же попал туда, когда все только-только случилось. Тебе же сестра звонила сразу после гибели этой девочки?

— Не совсем сразу, — уточняет он, заканчивая свою часть работы и ожидая, пока я разолью кипяток по чашкам с чаем. — Пюс время, пока мы собрались и выехали. Сама помнишь. Уже где-то час прошёл.

— И… и что?

— И ничего. Ничего хорошего, — упрямо закрывается он. — Зачем тебе?

— Ну, как же… — не знаю, как сразу рассказать ему все. — Хочу знать правду, из первых уст. Все об этом говорят, уже мифы и сплетни всякие поползли, а я не в курсе, чему можно верить, а чему нет.

— А ничему не верь. Ясно, что не каждый день у нас такое случается, гудеть народ будет долго и нести всякую хрень — тоже, — Артур едва сдерживает раздражение. — Только тут не языками чесать надо, а сесть и подумать — как такое, вообще, могло случиться? Кто где хлебалом прощелкал — школа, родители? Друзья? — вижу, что его прорвало и молчу, не перебивая, не задавшая лишних вопросов. Все это позже, потом. Сейчас пусть говорит. Все, что думает, пусть и говорит.

— Я, Полин, если честно, сам не знаю, почему они к этому так относятся. Почему принимают это так… Какой-то тупой хайп на чужой смерти. Чёрные ленточки, стены памяти, вон на памятник уже собирать начали. Они что, главного не видят? Что это уже дно, понимаешь? Край тупости! Выпрыгнуть из окна ради лайков в интернете… Это, блядь, ни в какие рамки. Совсем охренели со своими конкурсами и соцсетями… Придурки! — он зло выдыхает и снова какое-то время молчит.

Я тоже молчу, впервые услышав от него такие резкие слова, и понимаю, что у Артура своя болезненная зацепка в этой теме. Присматриваюсь к нему внимательнее — губы сжаты, желваки под кожей ходят так, что, кажется, ещё немного и он заскрежещет зубами. Вовремя напоминаю себе, что у него же сестра-выпускница, может быть, из того же класса, что и Виола.

Тем более, надо попытаться разобраться во всем. Пусть эту девочку я знаю только по голосу, но количество тех, о ком я волнуюсь и кто находится слишком близко, в тени этого странного происшествия, постоянно растёт.

— И самое тупое, знаешь что? — продолжает Артур. — Что она таки стала знаменитой. Сейчас только о ней говорят, пишут, репостят, снимать уже что-то собрались. Сами подогревают весь этот бред, а потом будут удивляться, если появятся подражатели. А они точно появятся. Кто не захочет себе тысячу лайков или сколько там им надо? Похрен, что для этого надо сдохнуть. Популярность важнее жизни — вот что сейчас у них в головах.

— Прости, что заставляю это все вспоминать, — наклонившись через стол, беру его за руку и чувствую, как он в ответ сжимает мои пальцы.

— Ладно, Полин. Давай закончим, — машинально отвечает он. — Не очень много я там видел, так что и говорить особо не о чем. Только не надо ещё и тебе на всём этом хайпиться, ладно?

— Да я и не думала хайпиться!

— Все, понял. Извини, — исправляется он, стараясь взять себя в руки, и я даже жалею об этом. На волне злости он мог бы рассказать мне гораздо больше, но сейчас я вижу — у него снова все под контролем.

Ладно, пусть рассказывает, что считает нужным. Остальное я и сама узнаю.

— Все в порядке. Я же не из пустого любопытства интересуюсь… У меня, если хочешь, есть и свои причины, очень веские.

— Какие? — тут же переспрашивает Артур.

— Расскажу. Обязательно. Только после тебя. Я обещаю, это только между мной и тобой, дальше не выйдет.

Он все ещё смотрит на меня, словно прикидывая что-то в уме.

— Ну? Артур? Неужели ты держишь меня за трепливую дурочку? Или думаешь, что я это использую в каких-то своих коварных целях?

— Нет, конечно… — говорит он, но в его взгляде, как ни крути, все ещё скользит тень странной подозрительности. — Ладно, — решает Артур после минутной задумчивости. — Что тебе интересно?

С его стороны это выглядит как уступка, причём принудительная.

— Я уже спросила, — уточняю я. — Что? Что там было? Что ты видел?

— Да честно — ничего особенного, — тоном, больше похожим на свой обычный, отвечает он — Полиция, три скорые, все кричат, кому-то плохо, директрису откачивают. Тело… — кажется, Артур совсем не боится и не избегает этого слова, — уже увезли. Только следы во дворе остались. Всякие случайные мелочи… туфли, вот помню, точно лежали… Вернее, одна из них, где вторая была — не знаю… Запчасти ещё какие-то, колёсики от часов, браслет… мобилка разбитая. Блестящая ерунда ещё — то ли с платья, то ли с украшений. И ещё пятна, пятна везде. Как лужи после дождя. Только это совсем не дождь был, ты же понимаешь.

— Понимаю, — тихо отвечаю я, вздрагивая от такого простого, но очень меткого описания. Артур тут же замечает это.

— Не лезь в это, Полина, — снова предупреждает он. — Помнишь, что я тебе говорил? У нас не любят приезжих. А приезжих, которые мешаются в жизнь города — не любят ещё больше. А мусолить эту тему будут долго. И фонд памяти организуют, и специальную табличку на школу повесят, и доску на дом, где эта Виола жила. Ещё и улицу в честь неё назовут, — по лицу Артура проходит гримаса отвращения, и я в который раз задаюсь вопросом — почему он до сих пор здесь, среди порядков, которые вызывают в нем такое неприятие?

И ведь он говорит чистую правду — по поводу хайпа и истерии на трагедии. Я успела убедиться в этом накануне ночью, пока сидела в интернете. Выйдя на местные группы, которые смогла найти на Эмелькиной страничке, я листала их, иногда протирая глаза и брызгая в лицо водой — среди ночи мне начинало казаться, что я брежу. Но нет — виртуальная реальность меня не обманывала. Хотя, лучше бы я на самом деле бредила.

На первый взгляд народ глубоко и искренне скорбел. Городские паблики и группы были заполнены трагическими картинками со свечками, фотографиями Виолы в чёрной рамке, а некоторые даже успели скреативить и пририсовать ей нимб и крылышки, изобразив в виде ангела, упорхнувшего на небо. Под одним из таких коллажей развернулся спор на сотни комментариев, вызванный тем же вопросом, который вчера задавала Наташка — можно ли молиться за самоубийц и, тем более, изображать их в виде ангелов? Не понимая, откуда в местных людях, которые никогда не были набожны, взялось такое рвение к соблюдению церковных канонов, я с удивлением погрузилась в богословские проповеди от явившихся из недр интернета праведников, точно знавших, что есть свет, а что тьма. В полемику с ними вступали те, кто обвинял их в излишней жестокости — в основном женщины, чьи дети могли быть ровесниками Виолы, — всячески сочувствуя «деточке» и ее несчастной матери, у которой такое горе, такое горе.

Параллельно множились и версии причин произошедшего. Некоторые утверждали, что девочка умом тронулась, все из-за неправильных компьютерных игр, перепутала жизнь и виртуал, вот и шагнула с крыши. Некоторые — что бес попутал, а некоторые, что это ее через интернет шантажировали, обещая рассекретит интимные фото или видео, потому что была она гулящая и вела себя как малолетняя шалава.

Богословы тем временем продолжали свои проповеди, и постепенно добросердечные жалельщицы начали затыкать им рты — кто, мол они такие, чтобы судить? А потом и вовсе принялись проклинать и желать, чтобы такое случилось уже с их детьми.

На волне разрастающейся интернет-битвы, в ветку неожиданно пожаловали фрилансеры и начали предлагать случайный заработок. После чего к ним присоединились просекшие выгоду от горячей дискуссии пользователи, оставляя в популярных ветках сообщения типа «Го взаимку!» и ссылки на свои аккаунты.

Выйти я смогла только после того, как увидела, что в комментариях под скорбящими записями народ начал сдавать жильё, знакомиться и обмениваться контактами для реальных встреч. В голове у меня зашумело, и я поняла, что после первой попытки насерфить зацепки в интернете только запутала себя ещё больше.

Дальше нужно бить строго прицельно. Смотреть странички Виолы, Кристины, их ближайших друзей. Особенно же меня интересовал тот самый популярный паблик Кристины на двести тысяч подписчиков. Но ни в друзьях у Эмель, ни в друзьях ее друзей, я не нашла ни Кристину, ни саму группу. Видимо, аккаунты ненадолго закрыли, как и страничку Виолы, на которую я зашла, чтобы отлистать назад, к самому началу, когда ее только начинали вести. Понимая, что у сегодняшних семнадцати-восемнадцатилетних страничка ведётся едва ли не с детсадовского возраста, я планировала узнать хоть что-то о прошлом Виолы — но снова натолкнулась на глухую стену закрытого аккаунта.

Видимо, помощь Эмель мне снова понадобится. Она и так обещала дать всю информацию, которую знает — но мне нужен будет доступ к ее страничке, чтобы посмотреть аккаунты обоих девочек, которые были у неё в друзьях. И не отвлекаться больше ни на какой бред общих обсуждений — все равно смысла там мало, а веру в человечество можно потерять окончательно.

Хотя… С чувством стыда вспоминаю, что сохранила в закладках те самые открытые сообщества, в которых народ постил блестящие коллажики Виолы с ангельскими крылышками и желал ей вечного полета среди звезд. И между этими сердобольными коментами призывал сдохнуть всех недостаточно скорбящих, чтобы о них также недостаточно скорбели, потому что они твари, и сердца у них нет.

Была в этой интернет-вакханалии какая-то своя, цепляющая за живое сила, магия отвратительнейших проявлений человеческой натуры, от которой невозможно оторваться. Просто потому что в реальности это принято скрывать — а в сети подобное выставляется откровенно и без стеснения. И это ужасает и завораживает одновременно.

Никогда не стоит читать чужие мысли. На то нам и не дано этой способности — чтобы жить без лишнего беспокойства и быть лучшего мнения об окружающих. Потому что зная, что творится у них в головах, становится как-то совсем уж неуютно и местами страшно.

Проговариваю этот вывод вслух и снова наталкиваюсь на подозрительный взгляд Артура.

— Какие еще мысли? — переспрашивает он, подвигая ко мне тарелку с бутербродами. — Ты что, уже что-то искала? — и после секундной паузы добавляет: — Полин, давай так. Я рассказал все, что знаю, теперь твоя очередь. С чего вдруг такой интерес? Это тебя как-то лично касается? Или любопытство в жоп… — он умолкает, стараясь подобрать другое слово. — В одном месте заиграло?

Он сердится. Он на самом деле сердится — и все из-за того, что хочет уберечь меня от неприятностей. Комплекс старшего брата или что-то в этом роде? По всему видно, что Артур привык заботиться и отвечать за себя и за свою семью — но я-то много лет делаю это сама и вполне способна взвесить риски.

— Хорошо. Договаривались так договаривались. Теперь моя очередь, — глотком горячего чая запиваю признание, которым хочу поделиться с ним. — Да, это личный интерес. Хоть и не касается напрямую меня, но я… Просто я знаю немножко больше, чем ты. Чем все. И у меня есть причины думать, что это был не просто прыжок ради ста тысяч лайков.

Я не хочу скрывать от Артура разговор, который подслушала в курилке. В конце концов, он один из тех, кто знает всю подноготную этого города, кто был на месте трагедии после того, как она случилась, кто закончил эту же школу, пусть давно — но в отличие от того же Дэна, я могу на него положиться в плане сохранности информации.

Он слушает меня, подавшись вперёд, все еще хмурясь и почти не притрагиваясь к еде, в то время как я тащу один бутерброд а другим, совсем забыв, что жевать во время разговоров — неприлично. К черту приличия. С ним я чувствую себя так свободно, что влёгкую выбалтываю даже то, как пыталась найти инфу о нем в сети, ловя интернет-сигнал из окна школьного туалета.

Несмотря на сдержанную настороженность, которую вызывает в нем мой рассказ, над этим фактом он смеётся, переспрашивая несколько раз: «Что, правда?»

— Я не веду соцсетей, Полина. Так что вряд ли ты что-то найдёшь. Хотя попытка была зачётная.

— А почему? Да сейчас все ведут соцсети! Просто, может, ты не нашёл еще своего? Я вот все эти паблики-шмаблики в фейсбуке и вконтакте терпеть не могу, какие-то они такие… Ну реально, скопище бреда. А вот инста — совсем другое!

— Инстаграм? — фыркает Артур. — Ещё хуже. Парад самовлюблённых идиотов. Если, конечно, это не по работе… — тут же поправляет он, глядя на мое вытянувшееся лицо. О, ещё один любитель ставить диагнозы по соцсетям. Но, если в случае с Кристиной меня это разозлило, то слова Артура вызывают легкую улыбку. Ну и пусть он заблуждается, ему можно.

— Нет, Полин, это не мое, — он упрямо качает головой в ответ на мой выразительный взгляд. — Мне просто неинтересно. Скучно. Читать все это, писать. Смотреть, как выпендривается очередной мудила. И, если честно, у меня нет…

— Времени, — заканчиваю я вместе с ним, вспоминая его вечно трезвонящий телефон, о котором сейчас успела забыть только потому, что он оставил его в машине.

— Да. Я в свободный час лучше сыграю на корте, чем буду в телефоне зависать. Все равно там какое-то отборное говно чаще всего постят. Мне малые… — на секунду он сбивается, и, словно задумавшись о чём-то, продолжает, — и так все сплетни доносят, когда видимся. Вот про Виолу и этот хайп, что успели развести за день, я от них и узнал. Но чтобы ее кто-то травил… Не помню такого. Хотя нет. Там была одна история. С этими ее пьяными фотками. Думаю, ты слышала уже.

Я согласно киваю, и жду, пока он дальше начнёт говорить.

— Так вот… Даже это быстро ухитрились замять, вроде как ничего особенного. Ну, реально — кого сейчас таким удивишь? Как там говорят, чёрный пиар — лучший пиар, да? Она только популярнее стала. Вот и понесло ее окончательно… — Артур снова останавливается, чтобы подавить всколыхнувшееся в нем раздражение. — Так что я, Полин, вижу в этом только подростковую дурь. И желание популярности любой ценой. Вот такую, без разумных краев, на которой сейчас многие повёрнуты. А эти странные слова про тень и тому подобное… Да они просто заиграться могли, и все. Ты не знаешь, как у меня малые отношения по телефону выясняют. Я один раз подслушал — тоже, как ты, случайно. И охренел. Там и «умри, тварь» было, и «выпей яду» и что-то даже про проклятия. Это у них язык общения сейчас такой. В интернете все, что угодно, можно писать, вот они и в жизнь это тащат. И с Виолой так. Это могла быть какая-то обычная ссора — просто по пьяни их понесло. Они сейчас часто ведут себя так, как будто в кино играют. В фильме ужасов каком-нибудь снимаются, или в сериале своём любимом. Актрисы, бл… — на этот раз он сдерживается. — Ну и кроме того — если бы Виолу реально травили, в открытую… Я бы об этом слышал и знал. Среди моих такие поборницы справедливости есть, что точно не прошли бы мимо.

— Сколько у тебя сестёр? — с улыбкой спрашиваю я. — У вас классные отношения, если ты так много о них знаешь. Подростки обычно не посвящают взрослых в свои дела.

— Несколько, — уклончиво отвечает Артур. — Не знаю, кто там не спешит, я все об их жизни знаю. Даже то, что не хочу. Нашли советчика… — с притворным недовольством бурчит он. Но меня не обманешь.

Я вижу — он любит этих девчонок, как бы ни старался не выдать себя. Видимо, самые сложные отношения у него с матерью — и я догадываюсь, почему. В разговорах Артур ни разу не упоминал об отце, и я почти уверена, что его у них в семье нет. С этим связана и его привычка решать проблемы на правах главного, и резкий тон, которыми он раздаёт указания, и покровительственное отношение к младшим. Знаем, видели, проходили.

Что такое истеричная, замкнувшаяся на себе после развода женщина, которую раздражают твои короткие юбки, твоё кокетство, твой интерес к мальчикам, и прочие «все эти глупости», я прочувствовала на собственной шкуре. Как будто, поставив для себя крест на мужчинах, они не прощают другого, более легкого и беззаботного отношения, того, что кто-то может не считать «этих козлов» исчадиями ада и источником всех бед.

«От мужиков — одни проблемы»

«Поматросят и бросят!»

«Опозоришь меня — домой моешь не являться»

«Принесёшь в подоле — придётся сдать в детдом. Я тебя с твоим выблядком кормить не буду».

Одной из причин, почему мне не хотелось приезжать домой на каникулы, были вот такие разговоры, которые звучали по сто раз на дню, даже когда я пыталась поговорить просто о погоде или о какой-то прочитанной книжке.

Сыновья таких матерей чаще всего сталкиваются с другим — их берут не в противники, а в сообщники. Именно на них начинают вымещать свою любовь, а после — претензии и капризы. На тех, кто не сбежит, не изменит с другой, не променяет на более молодую или покладистую. На своего лучшего в мире мальчика, которого многие так и называют «мой принц», «мой идеал», «мой самый лучший мужчина».

«Я воспитаю его под себя», — часто говорят они. «Чтобы никто так, как я не обжигался». Забывая добавить то, что на самом деле стоит за этими словами: «Я его никому не отдам».

Сложно все это. Как же это сложно, продолжаю думать я, глядя на Артура, который, склонившись над экраном макбука, внимательно просматривает те группы и странички, которые я нашла, пытаясь что-то накопать в интернете. Сложно общаться с ним так близко — и в то же время держать за тонкой стеной его остальную жизнь, которая рано или поздно прорвется сквозь заслон.

Только когда это будет? Неизвестно. Это может случиться в любую минуту. Хоть сегодня. Хоть завтра. А, может и через несколько дней.

А, может, уже случилось, только я об этом не знаю.

— Эй, ты здесь? — он смотрит меня, прищурившись и уголок его губ медленно ползёт вверх. — О чем задумалась?

— Никогда не пытайся узнать чужие мысли, — повторяю я то, что уже говорила ему сегодня. — Тем более, если думают о тебе.

— Обо мне? Ну-ка, ну-ка… — закрывая макбук, он подходит ко мне. — Колись.

Я отрицательно качаю головой, пока Артур, приподнимает меня со стула — сначала на небольшую высоту, но спустя секунду начинаю громко возмущаться:

— Эй, ты что делаешь? Ты что… Артур, поставь меня на место! Я протестую!

— Колись, что обо мне думала? — перебрасывая меня через плечо, он резко разворачивается, делая круг, и я, не выдержав, громко визжу — совсем как в детстве, первый раз попав на американские горки.

— Нет! — упрямо кричу я. — Вы не получите мой мозг, проклятые пришельцы!

Он делает еще один оборот вместе со мной, и я, захлебываясь от смеха, уже не понимаю, где и в какой части квартиры что находится. Реальность перевернулась вверх тормашками и справа налево. Поэтому, когда я приземляюсь спиной на кровать, то не сразу понимаю, куда меня сбросили.

— Ну? — Артур падает рядом, и упругий матрас мягко пружинит под ним. — Сдаёшься? Что ты там думала?

— Сдаюсь, — спешно одергивая задравшееся платье, поднимаю руки я. — Думала, какой ты умный… И находчивый. И что только ты поможешь мне разобраться с этим делом.

— Подлизываешься? Со мной такое не работает, — он замечает жест, которым я снова одёргиваю платье и, понимая, что разговор ещё не закончен, откидывается рядом на спину.

— Ну, а если серьёзно? — повернувшись к нему, поднимаюсь на локте, стараясь не отвлекаться на то, что он сейчас, вообще-то, в моей постели и я могу с ним делать все, что захочу. — Давай уже решим на сегодня это, чтобы я тебя не напрягала больше.

— Давай, — подкладывая руки под голову крест-накрест, соглашается Артур.

— Тебе ничего не показалось подозрительным в этих пабликах? Ни одно из сообщений? Там некоторые Виолу прямо отборным, скажем так, говном поливали. Особенно те, кто ее шалавой называл, и говорил, что так и надо. Что все, мол, к этому и вело. Что вело, Артур? Как могло к этому что-либо вести? Когда кто-либо ведёт человека к прыжку с подоконника — это вообще-то статья. Уголовная.

— Кого ты подозреваешь? — только и спрашивает он.

— Ещё не знаю. Честно. Это что-то… знаешь, на уровне подсознания, нутром чую — что-то там нечисто. Во-первых, эта девочка, вторая… Кристина. Не нравится мне она. Не нравится и всё. Эти ее закрытые странички и паблик. Этот ее наезд, о котором я тебе рассказывала — кто популярный, тот обязательно мудак. Можно подумать, что сама она не пытается привлечь внимание этим своим идиотским видом и группой на двести тысяч подписчиков. Такая себе скромная несчастная мышка. С армией ботов в интернете. Как думаешь, а могут вот эти все, кто радуется смерти Виолки, от неё прийти? Я же много раз видела такое. Когда приходят целые группы, вроде отдельно друг от друга и начинают клевать — организованно, по очереди, один за другим. Просто задавливают своим количеством. И человек даже не может понять, что это спланированная атака. Его натурально загоняют в угол, не дав опомниться. А если это ещё и долгое время продолжается… Может, здесь так и было? Мы просто ещё не нашли площадку, где? Вот эта закрытая группа меня очень интересует, как бы в неё пробраться…

— Предчувствие нутром — не доказательство, Полин, — мягко останавливает меня Артур. — Странички могут закрыть, чтобы тихо переждать, пока все уляжется. Я говорил, сейчас идёт такая волна, что любой нормальный человек захочет закрыться. Это как раз нормальная реакция.

— Ну ладно. Ладно личная страничка. Но паблик огромный зачем закрывать? У этой Кристины какое-то своё популярное сообщество. Двести тысяч — это, я тебе скажу, немало. Это и спонсорство можно получить, и доход как от вполне себе хорошей работы. Зачем она прячется под замок? Это тормозит развитие группы, выбивает ее из алгоритмов. По сути — перекрывает сама себе кислород. Если только ей нечего скрывать.

— Или если не хочет, чтобы к ней залезли, надергали цитат и сделали ещё одну тупую сенсацию. На пустом месте, как это обычно бывает, — выдвигает контр-аргумент Артур. — Сейчас же все они — ну, кто знал Виолу, — в зоне внимания. И полиция их допрашивала, и репортеры из области наяривают. У меня малая… — он снова на секунду останавливается, словно решая, стоит ли дальше продолжать.

— Что? — спрашиваю его я.

— Да ничего… Уже и ей вчера звонили. Какая-то программа расследований. Хотели взять как свидетеля для съёмки.

— Ого! И что ты ей сказал?

— Сказал отключить телефон на хрен и не принимать в друзья никого из левых. Ей бы тоже неплохо было закрыть все соцсети, но на такое она не согласна. Тоже переживает, что ее какие-то алгоритмы выбьют откуда-то.

Улыбаюсь, думая, что понимаю эту девочку. Самое худшее, что может быть в такой ситуации — это закрыться, замкнуться и ни с кем не говорить. Залечь на дно и утонуть в своём горе, обрубить все контакты. И тихо чокнуться в четырёх стенах.

Хотя вот у Эмель тоже был отключён телефон до самого вечера. И как она сама говорила Наташке — не хочу я никуда идти, оставьте меня в покое. Конечно же, в такие моменты люди делятся на тех, кто предпочитает быть один, и тех, кто хочет окружить себя как можно большим количеством друзей. И первые, возможно, никогда не поймут вторых.

— Так, ладно, — говорю, чтобы подытожить наш с ним разговор. — Я поняла тебя. В этом деле ты против меня, ни с одной моей версией не согласен, и считаешь, что я занимаюсь ерундой. Посмотрим, кто окажется прав. Посмотрим, — добавляю с шутливой мстительностью, но Артуру почему-то совсем не нравится эта шутка.

— Что за глупости, Полина? — сердито обрывает он меня. — Я как раз за тебя. И за то, чтобы ты не нажила себе проблем на пустом месте. Сто раз говорил об этом, а тебе у одно ухо влетает, в другое вылетает!

— Ругаешь меня? Как мило, — понимаю, что подбешиваю его тем, что в в ответ на его серьёзный тон снова валяю дурака. — Смелый ты человек. На меня триста лет уже никто вот так не кричал.

— Пф-ф… — выдыхает он, видимо, чтобы не ответить еще более резко. — Ладно, давай так… Ты же не успокоишься, да?

В знак верности его предположения согласно киваю и продолжаю хитренько лыбиться.

— Все, твоя взяла. Я поговорю с малыми, узнаю у них все ещё раз. И если узнаю и услышу что-то странное, то расскажу тебе. От первого до последнего слова. Даже если там будут какие-то гадости, или то, что тебе не надо знать.

— А что такого может быть из того, что мне не надо знать? — не поняв, о чем речь, интересуюсь я.

— Ну, если там вдруг реально что-то вскроется. Какие-то подробности…

— Артур, — я не могу сдержать улыбку от такой своеобразной заботы. — Я фотограф, который снимал подпольные публичные дома. Поверь, меня мало что может шокировать. Так что не волнуйся. Мне нужна правда, и только правда. Любая. И я буду очень благодарна, если ты узнаешь что-то у своих девчонок. Главное, не бойся говорить все, как есть.

— Хорошо, — нехотя соглашается он. — Взамен, напоминаю, ты не трогаешь никого из местных. Делай себе расследование в интернете, ищи там, что сможешь найти — но в городе ни к кому не лезь. Не привлекай к себе лишнего внимания.

— Вот, значит, какова цена твоей помощи? Ладно-ладно, я согласна. Серьезно, Артур! Ты вынуждаешь меня стать лучше, — то ли в шутку, то ли всерьёз, заявляю я, придвигаясь к нему. — Буду тихой и спокойной, как бесхитростная овечка. Чтобы не выглядеть совсем уж чертихой на фоне твоей прекрасной репутации. Вот такие пироги! Грешники встают на путь праведности, ангелы трубят в горны небесные, еще одна заблудшая душа возвращается из чащи греховности на дорогу света и добра!

И пока он, забыв о недавнем напряжении, улыбается в ответ на мою пафосную речь, в моей голове, отозвавшись на случайно брошенное слово, обрывается тонкий молоточек и со звоном бьет прямо мне в висок.

Пироги! Ягоды! Воскресенье, гости и пирог у Никишиных, как я могла забыть!? Я же только накануне об этом помнила и подтвердилась Наташке, а сегодня с утра просто из головы вылетело!

— Пироги, бля… Пироги!!

— Праведники не матерятся, Полин, — подкалывает меня Артур

— Твою мать… Твою мать… — только и могу, что повторять я, понимая, что крупно облажалась. Столкнула и смешала те сферы жизни, которые должны идти параллельно друг другу, не путаясь и не пересекаясь — только тогда будет полный порядок.

— Это с непривычки, видимо, срыв у тебя. Держись! Дальше будет легче, — не догадываясь о моей внутренней панике, он поддевает меня под локоть и поваливает на себя, запуская руки в волосы, приближая мое лицо к своему.

Его глаза смеются, дыхание приятно щекочет подбородок, и в этот самый момент я произношу прямо в его раскрытые губы:

— Я совсем забыла… Мне надо будет уйти сегодня.

— Да не прикалывайся, — только и говорит он, и его руки медленно отпускают меня.

— Я… Я не шучу…

Я чувствуя себя очень глупо, как заигравшаяся и беспечная дурочка, как попрыгунья стрекоза, раздающая согласия бездумно и легко, забывающая, что ранит этим других людей, на интересы которых ей, выходит, плевать.

— Господи, как глупо… Как неудобно, Артур… Я совсем забыла. Совсем забыла, что и кому наобещала… У меня здесь не так уж и много знакомых, поэтому я не записываю, когда и что собираюсь сделать… И все равно умудряюсь напортачить. Свалить все на один день. О-о, как же так…

Мне на самом деле стыдно — ведь если бы это была просто встреча с друзьями-приятелями, я бы легко отменила её. Но это семья Наташки, которую я люблю, и которая будет специально готовиться к моему приходу. Да что там… они уже готовятся! Пусть до назначенного времени — пяти вечера, осталось ещё пол-дня, но зная гостеприимство и хозяйственность Тамары Гордеевны, я уверена, что она с девчонками уже с утра хлопочет на кухне.

С другой стороны — если бы это был не Артур, которого я очень хочу видеть и провести с ним все сутки, без перерыва, не отвлекаясь ни на что! Тем более, я понимаю, чего ему стоило освободить весь день, пусть и выходной — но для него это неважно. У трудоголиков не бывает выходных, мне ли не знать.

Вот так столкнуть лбом два мира, выбирать из которых мне тяжело, потому что они оба очень ценны для меня… Это надо ухитриться. Полина, это надо постараться, чтобы так себя и других подставить!

— Так, тихо-тихо. Успокойся, — он рывком садится на кровати, понимая, что с беспечной расслабленностью снова придётся повременить. — Что и кому ты пообещала? Что за встреча?

— Пообещала, — автоматически повторяю я. — В пятницу ещё. Еще до того, как увидела тебя в школе. Я, вообще думала с тобой только в субботу вечером встречаться и… на воскресенье никаких планов ещё не строила… Кто же его знал, что вот так все на один день придётся!?

— А я взял и припёрся на выпускной, — шутит Артур.

— Да нет же, блин! Хорошо, что припёрся! Только вот видишь, что бывает, когда везде все слишком хорошо. Артур, ты же не понимаешь… — чувствуя, что меня несёт, продолжаю изливать на него поток откровений. — Ты просто не знаешь, что со мной творилось в первый день приезда! Я думала, это будет чертова ссылка, как тюремное заключение, я первый день еле пережила! Он тянулся и тянулся, бесконечно, понимаешь? Я думала, что загнусь тут! А потом… оно как-то закрутилось-понеслось… само. Сколько всего классного на меня свалилось… Нет, ну я, конечно, тоже на месте не сидела… — от нервов начинаю смеяться, глядя в его глаза — и в этот момент они тоже смеются.

— Короче, я так активно искала всякие контакты и возможность пообщаться, так хваталась за все предложения-приглашения, что вот… нахваталась… И получились такие накладки. И мне очень стыдно… вот.

— Слушай, так может, тогда виноват и я тоже? — успокаивающе проводя ладонями по моим рукам — от запястий до плечей, он словно снимает с них напряжение. — Ну, если совсем уж по-честному смотреть? С этими своими друзьями ты договорилась о встрече раньше. У каждого бывает путаница. У меня такое черте сколько раз было — поменялась какая-то ерунда, и все посыпалось, попробуй потом по-новому все спланируй. Все мы люди, Полин. Не волнуйся. Иди себе в гости, а я пока могу съездить поиграть. Только по времени давай договоримся — я тут могу сколько-угодно строить из себя доброго и понимающего. Но если ты загуляешь до утра — то сразу станет понятно, что я вру. И что я совсем не добрый. И не понимающий, как ты, наверное, сейчас думаешь.

Я опять улыбаюсь, чувствуя, как нежность и благодарность переполняют меня.

— Ты не ерунда, Артур, — только и могу сказать я. От волнения слова даются с трудом, и выходят какими-то по-дурацки сдавленными.

— В смысле? — не понимает он.

— Ты сказал — какая-то ерунда поменялась. Ты — не ерунда. И очень классно, что все так перепуталось. В жизни всегда так — как ни планируй, а все самое лучшее происходит только спонтанно.

Теперь уже он смущён, как я, и, опуская взгляд, коротко кивает в знак согласия со мной. Стараясь сдержать ещё один нервный смешок, замечаю про себя, что наш любимый режим «малолетки в гормональную бурю» опять включился. Нет, ну правда же. Такие до забавного нелепые и искренние реакции бывают только у подростков в период первой влюблённости. Тут же — взрослые люди, а туда же.

А, и ладно. Зато круто как.

— И, знаешь, если бы это были друзья — я бы перенесла встречу. Мне сейчас больше всего с тобой хочется побыть. Но это не просто знакомые из прошлого. Это как вторая семья. Вернее, даже первая. Не та, которая родительская, а которая настоящая. Там, где вырос, там где тебя любили и принимали. Вот их обидеть я не могу. Поэтому забегу к ним вечером на пару часов. И спасибо тебе, что помог мне это все решить.

Как хорошо, что эта щекотливая ситуация исправилась так быстро и легко. И что решение предложил сам Артур. И как только я расслабляюсь, понимая, что до вечернего выхода к Никишиным у нас ещё много времени, и что теперь все вопросы точно решены, как вдруг слышу его ответ.

И первые несколько секунд не верю собственным ушам:

— Отменись.

— Что? — переспрашиваю я, поражённая, во-первых, сменой тона, во-вторых, тем, какими цепкими становятся его пальцы, до этого расслабленно лежавшие на моих плечах.

— Отменись. Я передумал, — говорит он убеждённо, склоняясь ко мне и я вижу, что изменился не только его голос. Теперь он ещё и смотрит на меня так, как будто хочет загипнотизировать — прямо, пристально, резко.

— Артур, — встряхиваю головой, чтобы отогнать оцепенение, охватившее меня под его взглядом. — Ты с ума сошёл? Что значит «передумал»? Кажется, я объяснила тебе причины, и ты их, кажется, понял. Или мне действительно кажется?

— Ты… не понимаешь, — упрямо настаивает он, и меня это ещё больше обескураживает. Похоже, Артур действительно не шутил, когда пару минут назад говорил, что только кажется терпимым и понимающим. — Семейные посиделки — это не то же самое, что встречи с друзьями.

— Да что ты говоришь? — слышу, как в моих ответах проскальзывает сарказм, и это очень, очень плохой знак.

— Да, говорю, — чем больше я уклоняюсь от его напора, тем больше он его проявляет. — Это совсем другое. Ты не обойдёшься парой часов. Тебе сначала присядут на уши, так, что время пролетит незаметно, а потом — застолье. Тебя будут угощать, и говорить, чтоб не уходила, чтобы попробовала что-то ещё. А тебе будет неудобно отказаться — это же почти семья! Тебе сейчас неудобно позвонить и перенести встречу. А уйти, когда попросят остаться?

— Да с чего ты взял, что меня будут просить остаться? — возмущаюсь я, параллельно понимая, что он всё-таки прав — ведь там и Наташка, и Тамара Гордеевна, и Эмель, и ее сестры. Парой часов я в самом деле не отделаюсь. А гостеприимные Никишины смертельно обидятся, если я убегу из-за стола, не попробовав все блюда и обязательно десерт. А потом они заходят ещё поболтать, а потом — прогуляться. В итоге, этот визит может затянуться до поздней ночи. Меня действительно ждут не на быстрый чай. В наших местах старые друзья если приходят в гости — так надолго, желательно с ночёвкой, еще и с утренним завтраком со свежими блинчиками. Это я со своим ритмом жизни и быстрыми встречами совсем забыла об этой особенности гостевания по старинке.

Но я не спешу соглашаться с Артуром, который не отвечает на мой последний вопрос, считая, что все сказал. Уж очень сильно царапнула меня эта фраза «Я передумал». И что теперь?

Если он и вправду думает, что решение принимает единолично он, то крупно ошибается. Да, комплекс старшего брата, да, привычка решать за всю семью, может ещё и личная неприязнь ко всем этим милым междусобойчикам — но я не одна из его сестёр, чтобы выдавать мне инструкции и требовать их исполнения.

Видимо, эти же мысли посещают и его, потому что хватка его пальцев постепенно слабеет и взгляд меняется — с пристально давящего, на более спокойный и какой-то замкнутый, направленный внутрь себя.

— Все, я понял, — говорит он, отодвигаясь от меня. — Обсуждать дальше не имеет смысла. Теперь я перегнул палку и ты сделаешь то, что решила просто мне назло.

Черт, ну вот как он это делает? Просто честно сказал, что думает — и моя злость начинает понемногу утихать. Так же было, когда он не взял меня с собой в школу. Сначала я взвилась на резкие слова, а после объяснений согласилась и поменяла своё мнение. Это, конечно, не значит, что теперь всякий раз будет так, но сегодня…

Ведь все так и произойдёт. Точно, как он описал. Я наверняка пожалею о том, что между тем, чего на самом деле хочу и между тем, что нужно сделать из чувства вежливости, выбираю второе. Да, я очень люблю семью Наташки, и храню о них самые ценные, самые лучшие воспоминания. Но сейчас я взрослый человек, у меня свои интересы, другой, чем у них, темп жизни и… В конце концов, если честно смотреть внутрь себя, то я хочу провести этот день с Артуром. Искренне, по-настоящему хочу. Даже несмотря на это его «Я передумал».

— Назло я делать ничего не буду, — хмуро говорю я, раздосадованная тем, как странно проходит этот день. Вместо того, чтобы забыть обо всем и забить на всё, мы продолжаем решать какие-то проблемы. — Но и ты со своим «я сказал, я решил» тоже притормози. Это самый худший способ решать вопросы со мной.

— Я понял, — отодвинувшись, он сидит ко мне спиной, и теперь мы с ним как будто поменялись местами. Теперь он грызёт себя изнутри за то, что вспылил, не подумав — и вроде бы всего одно необдуманное слово, а досаду и стыд оно способно вызвать самую жгучую.

Ну точно, как подростки, ей-богу. То трясёмся от случайного прикосновения дуг к другу, то грызёмся из-за случайно брошенной фразы. Сплошные качельки — высоко вверх, а потом так же резко, с замиранием сердца — вниз.

Что ж, значит, так тому и быть.

Только сейчас у нас есть преимущество. В эту тинейджерскую лихорадку можно вплести и то, что дала на обоим взрослая жизнь. А именно — умение не молчать и дуться, а говорить. Я — так точно молчать не собираюсь.

— Артур, — тихо переползая к нему, сажусь рядом. — Посмотри на меня.

Он упорно глядит впереди себя, опустив подбородок на сложенные в замок руки.

— Эй, — я обнимаю его за плечи. — Посмотри на меня.

Почти то же самое я говорила ему совсем недавно, здесь, у меня в квартире, когда нам не было дела ни до чего, кроме друг друга — и я хотела видеть желание быть со мной в его глазах. Сейчас я хочу того же самого — чтобы мы оба, наконец, отбросили всё заботы хотя бы до завтра. Нет таких дел, которые не могли бы подождать. Он и пришёл ко мне, готовый оставить все проблемы за дверью — но в этот раз я отвлекала его похуже постоянно трезвонящего телефона. И если некоторые вопросы были действительно важными, то наша последняя перепалка… это и в самом деле какая-то глупость.

Он поворачивается ко мне в ответ на движение моего пальца, которым, подцепив за подбородок, я разворачиваю его к себе. Ловлю его взгляд и вижу в нем какое-то затаившееся напряжение, как будто, сама того не желая, убрала невидимую стенку, которой он хотел отгородиться от своей обычной жизни.

— Ну, что… — говорит он сквозь зубы. — Я дурак, да?

— Да, — отвечаю, прислоняясь к его лбу своим лбом. — И я дурак. Нагрузила тебя с утра всем, что у меня в голове. А у меня там такой бардак, что попробуй это всё разгреби.

— Слушай, Полин, — продолжает Артур с какой-то болезненной готовностью, с решимостью сказать все, что у него в голове. — Я знаю — я накосячил, меня реально занесло с этим твоим «ходить-не ходить»… Но если хочешь знать, что я на самом деле думаю…

— Нет, нет, не хочу! — перебиваю я его. — Я же говорила — лучше не знать все мысли друг друга, от этого одни проблемы! Все, теперь молчи и слушай меня! Я решила. Я… перенесу встречу. Извиняться буду очень долго. Скажу, что я растяпа, что напутала и забыла об одном важном деле — а ведь так оно и есть. И это не потому, что ты что-то там передумал, — на щеках Артура вспыхивает румянец, но я не могу этого не проговорить. — А потому что… я так всегда выбираю. Просто взвешиваю, чего бы мне на самом деле хотелось. Не надо, не должна, а чего хочу. Эгоистично, да?

— Не знаю, — приглушённо отвечает Артур. — А, может, просто — честно? Я много раз видел, как люди делают то, что надо, а потом кусают локти. Да что там, я сам… Ладно, это уже лирика.

— Ну и ладно, пусть будет. Вся эта эта лирика-шмирика… — в шутку коверкаю слова я. — Я, например, открыто говорю, что сегодня ставлю тебя в обход всех приоритетов. На самое первое и самое важное место. Страшно? Но это только на сегодня, не переживай.

— Нет, не страшно, — пусть сдержано, но всё-таки улыбается он. — Тут нечего бояться. Наоборот…

— Тогда мир? — протягивая ему мизинец, заканчиваю своё объяснение.

— Я не ссорился с тобой, Полина, — замечает Артур.

— А я с тобой — да. Ты когда врубил этот свой командный тон, я, знаешь, приофигела… А потом так разозлилась, что думала укушу тебя.

— Ну, так в чем проблема? В следующий раз не сдерживайся, — шутит он, перехватывая мой мизинец своим и глядя на меня вопросительно, словно не зная, что дальше делать.

— В следующий раз? А что, может быть и следующий раз этих твоих единоличных выступлений?

— Всякое бывает. Мы же не идеальные. Хотя… Что ты там говорила насчёт моей репутации? Что она идеальная? Можешь и дальше так считать. Я ничего не говорил и ни в чем не признавался.

— Ясно, ясно, хитрюга! — смеюсь я, нетерпеливо встряхиваю своей, а заодно и его рукой. — Когда-нибудь я расколю тебя, Артур Гордеев. Обязательно расколю! Так, давай, заканчивай со мной мириться, я позвоню отменюсь с гостями, и всё!

По его растерянному виду догадываюсь, что он не понимает, чего я от него хочу.

— Ну, Артур! «Мирись-мирись-мирись и больше не дерись?» Ты что, не знаешь?

— Не помню, — уклончиво отвечает он.

— Да ну как так? Что там забывать? Дальше: «А если будешь драться, то я буду кусаться!»

— Опять кусаться? Слушай, ну давай уже, а то на словах только угрожаешь, — он снова хочет перевести это в шутку, но я только приглядываюсь к нему с большей подозрительностью.

— Э-э, да ты не то чтобы не помнишь… Ты не знаешь эту считалку!

— Ну… Не знаю, и что? — по всему видно, что я застала его врасплох. — Мы без всяких считалок мирились.

— Артур, ты что? Ладно ещё, когда малолетки не знают наших дворовых приколов — они в интернете росли. А вы? Ну даёте… Надо добавить: «А то бабушка придёт и по попе надаёт».

— О, вот это — правильно! Согласен с бабушкой! — после какого-то временного оцепенения, Артур впадает в веселое хулиганство и свободной рукой сгребает меня в охапку, намереваясь шлепнуть по заднице.

— Так, всё, прекрати! — вырываясь, я продолжаю смеяться, понимая, что вру и не хочу, чтобы он останавливался. Но врать мне надо убедительно — нужно позвонить Никишиным пока не очень поздно. — Тс-с, не трогай меня пока… Я звоню, — отползая по кровати к широкому кирпичному подоконнику, где лежит мой мобильный, я пытаюсь его взять, пока Артур, не прекращая дурачиться, оттаскивает меня назад за ноги,

— Я предупреждаю… я уже зво… — мобильный вылетает из рук и приземляется рядом на кровать. — Уже звоню! — упрямо поднимая его, объявляю, оборачиваясь через плечо. — Если я буду орать, это же будет совсем провал, ты понимаешь?

— А ты не ори. Попробуй вытерпеть. Слабо?

Вот же гад. Ещё и провоцирует. Игрок всегда игрок, не иначе.

Но едва только в трубке на смену отчетливо слышимым гудкам приходит голос, Артур останавливается и отстраняется, дав мне возможность нормально поговорить.

— А… Алло! — я поспешно хватаю трубку и прижимаю ее к уху. — Алло, Эмель? — понимаю, что Наташкину трубку взяла именно она. — Привет, как вы там? Я вас не разбудила, нет?

Голос у Эмельки бодрый и активный, что не может меня не радовать — все таки со вчерашним днём разница большая. А завтра мы опять с ней встретимся в городе и я расскажу ей одну свою идею и попрошу о помощи. Но только завтра — не сегодня.

Эмель продолжает болтать, рассказывая свежие новости — на даче у дяди Бори завёлся вор, он его караулил весь вечер и всю ночь, нашёл и даже гнался следом, потянул себе спину, всю клубнику, малину и прочие ягоды проворонил, от чего у них с самого утра паника и трагедия.

— Бабушка кричит, что он ее опозорил, где, значит, начинку для пирога брать, а Златка предложила поставить ему банки, чтоб полегчало. Вот они с Радмилой давай ставить, представляешь, теть Поль, утыкали всего, как ёжика. А дедушке только хуже стало, наругался на них, что смерти его хотят, но он им не доставит, значит, такой радости.

Краем глаза вижу, что Артур, присев на край кровати, лицом ко мне, как будто прислушивается к обрывкам разговора, которой через внутренний динамик не может быть хорошо различим. Взглядом показываю ему, что пока все нормально. Кажется, я даже нашла достойный повод, чтобы отказаться от встречи и это не будет выглядеть как пренебрежение гостеприимством.

— Слушай, ну не надо париться, раз такие дела! Можно перенести наши планы, как нибудь на неделе к вам забегу. Чтобы и бабушка не расстраивалась — с меня целое лукошко ягод. Самых разных! Где достать, это мое дело. Достану. Вместе и пирог сделаем. Так даже интереснее. Я серьёзно, Эмель! Лечите деда!

— Ой, да что ему сделается! — говорит Эмелька точно так же, как раньше говорила Наташка, и мне почему-то становится жаль дядю Борю с его вечно извиняющейся улыбкой, сединой в светло-рыжих волосах и густой россыпью веснушек на бледном морщинистом лице. Иногда мне кажется, что он так и не вырос, так и остался скромным мальчиком, которого в классе дразнят девчонки. Только теперь эти девчонки — его собственная семья. Не только жена, но и дочери, и даже внучки.

— Нет, нет. Это не гости будут. Давай так, Эмель. Сейчас дай трубку маме, я ей скажу, что мы переносим встречу. А тебя завтра жду где-то на два. Да, у Дениса. Да, я знала, ты оценишь. Нет, в этот раз он не будет подкатывать к тебе с песней про чер-рные глаза, не то я его стукну.

Параллельно замечаю, что Артур снова меняется в лице, и даю ему знак рукой — потерпи, мол, разговор скоро будет закончен.

— Ну те-еть По-оль, — разочарованно тянет Эмель, не воспринимая мои аргументы всерьёз. — Ну приходи-и сегодня. Я уже так настроилась! И без пирога обойдёмся!

Чувствуя, как шпилька стыда начинает шевелиться в сердце, прекращаю подставлять бедного дядю Борю. Не хватало ещё и мне использовать его как жертву. Так ему точно влетит от домашних за то, что заболел не вовремя.

— Эмель… Слушай, только по секрету. Я не только из-за дядь Бори. Это просто дополнительный повод. Мне очень неудобно вас беспокоить, когда ваши планы вверх тормашками полетели. Но и у меня на сегодня неожиданно одно дело возникло. Да, важное. Очень важное. Нет, я не могу отказаться. Не могу и… не хочу. Видишь, все в кучу, как говорится. Да. Да, я серьёзно считаю, что так будет лучше. Не обижайся на меня. Видишь, что у вас, что у меня кутерьма, — снова замечаю, как Артур подаётся вперёд, словно прислушиваясь к тому, что я говорю и снова показываю ему значок «о’кей» — там, мол, не лучшая ситуация для гостей, но в целом все нормально.

— А что за дело, теть Поль? Что-то важное? Что-то… что-то связанное с твоим женихом? А мне расскажешь? Интересно же!

— Нет, Эмелечка, не могу сказать. Это не совсем… не только мой секрет, — взглядом ловлю взгляд Артура и улыбаюсь ему. Но он по-прежнему слишком сосредоточен. — Просто сегодня… ну совсем никак. А дядь Боря пусть быстрее поправляется. Да, передавай привет и пожелания выздоровления. И банками его больше не мучайте. Лучше мазь хорошую купите, в аптеке.

Артур хмурится и, поднимаясь с кровати, медленно проходится по всей квартире из одного угла в другой. Так, надо быстрее заканчивать эти разговоры — по всему видно, что его начинает занимать какие-то свои дела и заботы.

Тем временем Эмель передаёт трубку Наташке, и я слышу уже ее голос:

— Алло, Полинка! Что там у тебя? Малая говорит, ты не придёшь?

— Это у вас там что? — наученная не одним годом общения с ней, я сразу перехватываю инициативу, чтобы она не успела встать в обвинительную позу. Тем более, сейчас, когда на душе у неё уже несколько дней неспокойно.

— Да у нас тут такое! Дурдом с утра! Светопреставление… Девки! А ну цыц мне! Чего-то опять поспорились… Вот я вам дам сейчас, только договорю! Все у меня получите! Полька? Так что тебя — ждать, не ждать?

— Нет, Наташ, не жди… Да не кричи ты! Дай мне сказать! — стараюсь достучаться до нее в то время, как она, отвлекшись, опять орет на девчонок, которые затеяли между собой какую-то перепалку.

Ловлю себя на том, что улыбаюсь — все, как в детстве. Всегда у Никишиных было так шумно, бурно и на первый взгляд вверх тормашками, но за всем этим чувствовалось жизнь — настоящая, громкая, со своими страстями и потрясениями, а не тихое унылое болото, как у меня дома. Только тогда разборки устраивала Наташка и ее сестры, а сейчас — ее подросшие дочери.

Из круговорота ностальгических мыслей меня выбивает резкий звук — громкий хлопок закрывшейся двери. Растерянно моргаю, пытаясь прислушиваться к голосу Наташки в трубке и оглядываю своё внезапно опустевшее жилище. Артур, не дождавшись окончания разговора просто вышел, без слов, без знака или предупредительного жеста. Не могу понять, почему так происходит — то ли, чтобы дать мне возможность поговорить наедине, то ли устав от того, что сегодняшние проблемы никак не закончатся.

В любом случае — выглядывая через большое окно на улицу и стараясь увидеть, на месте ли его машина, — надеюсь, он не психанул и не уехал восвояси. Он же не идиот и не склонен к истеричным поступкам.

— Да, да, Наташ, согласна! — автоматически отвечаю в трубку, вскакивая с кровати и подходя к дверям, открываю их. — Вот бывают такие дни — как будто не с той ноги встала!

Понимаю, что говорю чистую правду. Сегодняшний день вполне можно причислить к таким — не только у Никишиных, но и у меня.

Выхожу на порог и облегченно вздыхаю — Артур на месте, у своей машины, оперевшись о неё спиной, говорит с кем-то по телефону.

— Поэтому я и говорю, давай лучше перенесём встречу. У меня тут тоже все через пень-колоду. Да нет, нет, все в порядке, ничего страшного! Хорошо. Хорошо, что согласна. Я с понедельника в любой день могу, ты только свистни!

Наташка, все еще отвлекаясь и продолжая прикрикивать на своих девчонок: «Кто тебе звонит?», «Куда побежала?!», соглашается, что лучше не испытывать судьбу и перенести мой визит на другой день.

Облегченно вздыхаю. Как хорошо, что удалось безболезненно и легко решить этот вопрос! Обстоятельства действительно сыграли мне на руку. А это значит… Может быть, у меня есть шанс переломить суетливое настроение дня в ту сторону, которую изначально хотелось — расслабления и отдыха. И свободы от любых обязательств.

— Ладно, Наташ, договорились. Да, я позвоню. Нет, сегодня точно нет — а вот завтра с утра — обязательно. Плюс я еще и с Эмелькой встречаюсь в кофейне недалеко от вас. Что значит, за твой спиной? Ну ты что, дурочка, что ли? Я же тебе сама об этом и говорю! Да, да, можешь считать, что дразнимся. Хотим, чтобы ты с нами тоже выходила, не сидела там у себя на кухне! Ты же такая красотка! Дай людям на себя полюбоваться! И… извинись перед Тамарой Гордеевной за меня. Да, сошлись, что день такой. Магнитные бури! Еще и астрологи не рекомендуют. Все, пока! Пока, Нат! До завтра!

Изо всех сил сдерживаюсь, чтобы громко и с облегчением не выдохнуть еще до того, как нажать на отбой. Да неужели? Неужели я действительно на сегодня свободна?

Прикрыв за собой дверь, иду через поросший сухой травой и колючками двор к Артуру и быстро просматриваю мессенджеры. У моих друзей жизнь бьет ключом, как обычно. С вечера они прислали мне кучу фото с субботних вечеринок, Настя докладыват, что ее проблемный клиент, заодно и новый бойфренд — настоящий душка, только слишком часто моет руки и очень боится пыли — и в ее офисе, и в ее квартире. Это возмущает ее, потому что у нее убирается лучший клининг, и она не знает, кому верить — новому любовнику или старым и проверенным мастерам уборки.

Улыбаюсь и сворачиваю ленту. Уж эту проблему она точно решит без меня. Да, я скучаю по своим друзьям и любая прорывающаяся из моего мира волна, как будто поднимает меня над землёй и встряхивает, напоминая о том, какая она — моя настоящая жизнь. Но сейчас я временно оставляю ее за отключённым экраном телефона. Тот, кто ждёт меня здесь, в реальности, параллельной к моей, в которой время движется медленно, а в гости ходят на полдня и обязательно с ночевкой, для меня сейчас важнее.

Когда я подхожу, Артур успевает закончить разговор и теперь смотрит на меня без следов обеспокоенности и напряжения. Кажется, что мы с ним снова встретились, только теперь по-настоящему готовые к тому, чтобы провести день вместе.

— Ну что, справился? — интересуюсь я, подходя к нему и продевая большие пальцы рук за пояс его джинсов. Такой себе собственнический жест, красноречиво показывающий мои намерения. Никаких больше контактов, ни с кем. Ни за что.

— Справился. А ты? — он тоже кладёт ладони мне на талию, только сзади, как будто замыкая руками в кольцо.

— И я. Тогда что — кадр один, дубль два? Предлагаю начать все заново, как будто ты только что ко мне приехал.

— А зачем заново? — интересуется Артур. — Мне многое еще с утра понравилось.

— Да? — когда я стою рядом, мне приходится откидывать голову, чтобы видеть его лицо. — И я не утомила тебя своей суетой?

— Это не суета, Полина, — возражает он. — Ты еще не видела настоящей суеты.

— Хорошо, но… все равно. Мне сейчас даже немного страшно назад в дом возвращаться. Кажется, мы только зайдём — и опять… Можно, я свой телефон тоже у тебя в машине оставлю? А заодно макбук и все блокноты, — смеюсь я, понимая, что это не такое уж и шуточное предложение.

— Слушай, а у меня идея… Если хочешь встряхнуться.

— Очень хочу, — и это совершеннейшая правда.

— Хорошо. Тогда беги закрой двери. Мобильный тоже оставь. А вот камеру — возьми.

— В смысле? — не сразу понимаю его намерения я. — Где оставить мобильный? Я говорила о том, чтобы положить его у тебя в машине. И то… в шутку.

— А я не шучу, Полин, — но по блеску в его глазах вижу, что он что-то придумал. — Только не задавай лишних вопросов. Считай, что это сюрприз. И никаких телефонов, я серьезно. Смотри, я свой тоже прячу, — он открывает дверцы и бросает телефон в бардачок, тут же захлопывая его. — Давай, бегом! Считай что это мое второе желание, из тех, которые ты мне продула… — и тут же добавляет, спохватившись. — Вот я дурак… Надо было раньше вспомнить! Как раз, когда ты в гости собралась. Хорошая мысля, как обычно…

— Приходит опосля! — заканчиваю за него я, смеясь и понимая, что снова ввязалась в какую-то интересную игру.

Я несусь к себе со всех ног, уже ни о чем не думая и ни о чем не спрашивая. Я более чем уверена, что Артур снова повезёт меня в какое-то интересное место — здешние края он знает как свои пять пальцев, и способен показать такое, до чего я сама никогда бы не добралась. И эта легкая неизвестность только подхлестывает любопытство и возбуждение.

Так… Ключи, рюкзак, маленькая косметичка с необходимыми мелочами, бутылка воды, салфетки и… никакого телефона. И наушников. И зарядки. Это действительно похоже на бегство от цивилизации.

Перебрасываю через плечо сумку-чехол с камерой, оглядываю своё жилище — все ли выключено и все в порядке? Кажется да. Бросаю взгляд на часы у входа — около двенадцати. Отлично, день и в самом деле только начинается.

— Остаёшься за хозяина! — выдаю я последнее напутствие козлу Антошке на стене, взгляд которого с каждым новым днём становится все неодобрительнее, и выскакиваю за порог.

Спустя минуту я уже рядом с Артуром, прыгаю на переднее сиденье. Он только интригующе смотрит на меня:

— Ну что, готова?

Уверенно киваю, временно прощаясь со своим домом. При свете дня его машина кажется больше и немного другой — оглядываюсь, стараясь освоиться и привыкнуть, пока он трогается с места, по-прежнему не говоря, куда мы едем и надолго ли. Я и так знаю, что он не скажет ничего конкретного. Просто мне нравится так играть — дразнить своё любопытство новыми вопросами, а заодно и подстёгивать его.

С его одобрения щёлкаю кнопкой фм-тюнера и слышу только невнятное шипение. Я снова забыла, что сигнал здесь, на окраине, просто препаршивый. Все еще беспокойно кручусь на сиденье, пока Артур сворачивает на дорогу, ведущую к переезду — и на этот раз выбирает не знакомое направление в город, а другое, то, за которым скрывается неизвестность. Где нас ждёт широкая, до самого горизонта трасса, яркое солнце, облака на сочно-синем небе и ветер, гуляющий на свободе.

— Артур… Предупреждаю! Меня сейчас понесёт и я буду говорить глупости! — радостно объявляю я, ловя в зеркальце над водительским сиденьем его взгляд и убирая на ноль громкость радио в машине.

Редкие сигналы время от времени пробиваются в наше пространство, но тут же пропадают, постоянным треском и шипением отвлекая меня. Не хочу ничего слышать, ни на что отвлекаться. В этот раз нам не нужна даже музыка, понимаю я, высовываясь в открытое окно и позволяя ветру трепать мои волосы, сыпать колкой пылью с дороги по щекам, и непослушным, спорящим между собой потокам воздуха гладить лицо, каждому на своей манер — то горячо и мягко, почти игриво, то хлестать — сухо и резко. Мне кажется, что сейчас, в месте, которое, возможно, недоступно по геопозиции и не отображается ни на одной из онлайн карт, я абсолютно и безоблачно счастлива.

— А ты знаешь, что у тебя глаза — как это небо? — говорю Артуру, садясь обратно на сиденье и вытряхивая пыль из волос, после чего раскрываю сумку и прикасаюсь пальцами к камере, словно хочу разбудить ее. Мы несколько дней с ней бездельничали, пришло время вспомнить друг о друге.

— Это ты уже начала говорить глупости, или только собираешься? — с улыбкой уточняет он, разворачиваясь ко мне.

— Нет, это не глупости, это правда. А вот глупости — это то, что мне тут нравится! И я не хочу отсюда уезжать! Но уже завтра я пожалею о сказанном, предупреждаю, — и глядя, как он улыбается, ловлю его в объектив и делаю первый снимок, пробую, как к нему относится моя камера.

О, она любит его. Мой взгляд — её взгляд, и любование мелочами, особенностями его лица даже через быстрый кадр раскрывается ещё откровеннее, ещё полнее. Артур, ненадолго забыв о дороге, смотрит на меня, прищурившись, и солнечные лучи играют золотистыми искорками в его глазах, высвечивая неожиданные редкие веснушки на щеках и на носу. Очередной, едва заметный след ушедшего мальчишества на контрасте с яркой взрослой внешностью. Хочу, чтобы все это обязательно попало на фото. Чтобы читалось, виделось так, как я сама вижу. И чтобы волновало тех, кто будет смотреть, так же, как волнует меня.

— Ты будешь моей самой классной работой. Моим шедевром, — скромность — явно не мое качество, когда я настраиваюсь на съемку. — Хотя, ты уже и есть шедевр. Да-да, Артур, ты знал об этом? Знал такое о себе? Мне можешь верить, у меня намётанный глаз..

— Радикально, Полина, — замечает он, не скрывая самоиронии.

— Конечно, радикально. Но ведь это правда, она не может быть слишком радикальной, — с этими словам делаю ещё один быстрый снимок.

Он возвращается к наблюдению за дорогой, одна рука — на руле, вторая согнута в локте и лежит на ребре открытого окна. Чтобы размяться, Артур встряхивают кистью и, разгибая руку, ненадолго протягивает ее наружу, ловя потоки воздуха. Солнце играет с его ладонью, просвечивая сквозь пальцы — быстро схватываю и это. Получается очень классный кадр — такая себе воплощённая свобода путешествия, когда ты не принадлежишь никому, только дороге и ветру.

— Знаешь, кто ты? — снова задаю вопрос, продолжая поедать его глазами через объектив камеры. — Марианская впадина! Да, именно так. Сначала такая спокойная лагуна, а потом — бах! И понимаешь, что в ней нет дна, и там такие глубины, что обалдеть можно.

— Намекаешь, что ко мне лучше не приближаться? — снова в шутку переворачивает мои слова он.

— Почему не приближаться? Как раз такое больше всего и привлекает.

— Ну, не скажи, — не соглашается Артур. — Наоборот, самое то, чтобы отпугнуть.

— Что, люди боятся глубины? — опуская камеру, спрашиваю я. — Боятся неизвестности и того, что могут там увидеть?

— И это тоже. А иногда просто считают, что это глупо. Зачем время тратить.

— Тратить время, чтобы узнать кого-то или что-то интересное? Да как раз только на это и стоит тратить время!

Он снова улыбается и, меняя руку на руле, легко проводит пальцами по моей щеке, как бы говоря — хорошо, как скажешь. Только кто ещё согласится с тобой?

А мне, в общем-то, все равно. Главное, что он согласен.

Мы проезжаем ещё один дорожный указатель, сообщающий, что до ближайшего посёлка осталось чуть больше тридцати километров, и от накатившего восторга я снова высовываюсь в окно.

Перед моими глазами раскинулось алое покрывало — как будто маленькие раскрытые сердца с чёрными серединками дрожат на ветру. Маковые поля, цветущие буйно, надрывно, кричаще. Мне снова тяжело сдержаться — я беру у жизни это мгновение, ловлю его на фото и останавливаю навсегда, как гимн этому лету, как память о прекрасном, которое не закончится никогда.

На смену красному цвету, устилающему поля по обе стороны дороги, приходит голубой — и мне приходится зажмуриться и встряхнуть головой, чтобы понять, что это не галлюцинация. На секунду мне кажется, что я попала на лавандовые поля Франции, и только спустя несколько секунд понимаю, что это васильки — наши, привычные цветы, которые уходят вдаль плотным ковром, сливаясь на горизонте с небом. Как удивительно, думаю я. Часто восхищаясь тем, что далеко и недоступно, мы не замечаем того, что находится близко, стоит только протянуть руку.

— Артур, а что дальше? — спрашиваю его завороженно, не понимая, сколько времени мы уже в дороге. Как часто в мегаполисе ты не можешь поверить, что где-то осталась ещё нетронутая природа, так сейчас мне тяжело вообразить, что где-то есть пробки, трафик, суета и неоновая реклама. Все это кажется таким надуманным, таким ненастоящим сейчас.

— А дальше хутора, — в его голосе тоже слышится беспечность, кажется, городские проблемы отпустили его. — Хочешь, заедем в один?

— Не знаю, — честно признаюсь я.

Даже в детстве я никогда не гостила за городом и не знала той жизни, которая была совсем близкой, но одновременно другой — наши знаменитые хутора и сёла, живущие по своим порядкам, с давними традициями, праздниками и такими громкими ярмарками, что слава о них гремела на всю область.

— Давай, — неожиданно предлагает Артур и, заметив мой растерянный взгляд, добавляет: — Не бойся, там здорово. Мы ненадолго. Купим чего-нибудь перекусить и все. Ты была когда-нибудь на наших базарах?

Да, базары, не рынки, как я привыкла их называть. Огромные шумные ряды, на которых чего-только не найдёшь — от домашнего мяса и молока до наливок из фруктов, а ещё — живых цыплят, котят и настоящих важных гусей в плетёных корзинах. Как-то мы ездили с классом на экскурсию, останавливаясь в таком месте, но я даже от автобуса не отошла, в отличие от Наташки, которая по-хозяйски торговалась с продавцами, переругиваясь с ними, совсем как взрослая, а после принесла мне кулёк ароматных персиков и пару леденцов на палочке со словами: «Вот, Полька, уметь надо! За пол-цены отдали!»

У меня никогда не было родственников в деревнях, и сталкиваясь с хуторянами, я всякий раз слышала насмешливое: «Ишь, городская!», поэтому побаивалась их, понимая, что не зная правил, никогда не впишусь в их круг. Даже леденец купить не смогу. И если Наташке удавалось ловко сбивать цену, то меня бы точно ободрали как липку.

— Потому что гав ловить не надо! — важно заявляла она, переходя на местный говор, и я без споров признавала за ней талант и умение ориентировать в этом запутанном мире.

Артур прибавляет скорости и, вжимаясь в сиденье, я надеюсь, что не буду выглядеть белой вороной в тех местах, которые он наверняка знает и любит. Буду наблюдать за ним, вести себя тихо и молча ходить следом.

Но мои намерения рассыпаются в пух и прах, едва мы подъезжаем к ближайшему базарчику. Он расположен на въезде в селение, и занимает половину огромного пустыря. Народу здесь — тьма, как и машин, стоящих недалеко от торговых рядов. Сегодня воскресенье, и торговля идёт особенно бойко. А торгуют здесь всем, чем душа пожелает — домашним вином, сушеной рыбой, пирогами и кулебяками, от которых заботливые хозяйки активно отгоняют мух специальными веничками, поругиваясь на них и зазывая к себе покупателей.

— Нет, этого мы брать не будем, — сразу же охлаждает мой пыл Артур, проходя вместе со мной по рядам и придерживая за руку, чтобы не отстала. — Все, что с мясом — сразу мимо. Я как-то наелся лет в десять этих кулебяк, до сих пор смотреть на них не могу.

— Отравился? — сочувствующе спрашиваю я.

— Ещё как. Два дня валялся, еще и влетело мне крепко. Что такой дурак. Какой местный будет покупать такое? Это все для приезжих.

— Ага, приезжих, значит, травить, можно? — возмущаюсь я, понимая, что насмешливое снисхождение к городским мне совсем не показалось.

— Ну, насильно им это в карманы не суют, — замечает Артур, переходя на образ мышления хуторянина. — Народ через эти места толпами в соседнюю область к морю едет. Берут в основном вино, самогон, рыбу и вот такую еду, к которой нормальный человек в жару не подойдёт. С утра еще можно брать — а днём даже задаром не надо. Тут или здоровье луженое надо иметь, как у местных, либо головой думать. А кто не думает — на том и зарабатывают.

— Жестоко, жестоко!

— Народ здесь простой, Полин. Носиться с каждым дураком, который головой не думает, некогда. Зато жизни учишься очень быстро, лучше любых книжек, — улыбается Артур, глядя, как на моем лице проступают все признаки неодобрения и я даже два раза произношу слово «санстанция». — Нет, не сработает. Сколько раз гоняли — все равно торгуют из-под полы. Так что просто надо с мозгами дружить, он защищают лучше любой санстанции.

Не могу не согласиться с этой простой житейской мудростью, продолжая оглядываться вокруг. Следом за рядами с нелегальной едой мы проходим туда, где торгуют фруктами, и у меня разбегаются глаза, а рот наполняется слюной от разлитых в воздухе ароматов. Артур, как и всякий знакомый со здешними порядками, торгуется со знанием дела, сбивая цену к удовольствию продавцов — и я, как и раньше, удивляюсь этому парадоксу. На таких вот рынках я всегда платила по полной, сколько запрашивали — и удивлялась презрению и недовольству, которым меня в окатывали продавцы. Я-то думала, они будут рады таким своеобразным чаевым, но нет. Видимо, уважение, которое они демонстрируют, подсыпая нам в кульки лишние горсти ягод или докидывая фрукты в подарок, можно заслужить только вот так, в честной словесной перепалке, из которой надо выйти победителем и получить всё. Странные порядки, удивительный менталитет. Такой близкий и такой невероятно далекий.

— Послушайте. А можно я вас поснимаю? — не выдерживаю я, глядя на двух юрких дамочек, торгующих черешней и так бойко болтающих с Артуром и между собой с кучей каких-то специфических словечек, что я иногда понимаю не все из того, что они говорят.

Ловлю на себе быстрый взгляд Артура — он готов вмешаться, если ситуация накалится. Но болтливые продавщицы только смеются и разрешают мне сделать несколько снимков, предварительно уточнив: «Не глазливая, нет?»

— Нет, у меня легкая рука и везучий глаз, — уверяю я, постепенно начиная ощущать себя в своей стихии. Когда даже в незнакомом месте я занимаю позицию наблюдателя по ту сторону камеры, то сразу чувствую себя спокойно и уверенно. Я уже не участник происходящего, я вне игры, мало того — могу управлять ею.

Вот и сейчас к нам подходят из соседних рядов, спрашивая, из какой мы программы, в то время как я прошу своих продавщиц-хохотушек позировать смелее, расспрашивая их о торговле, о том, кто им самый большой конкурент и что бы им хотелось сделать с перекупщиками из супермаркетов, которые тоже продают фрукты — конечно же, не такие ароматные и сочные, как у них. Так, одна фикция, а не фрукты.

Очаровательные дамочки смачно ругаются на посредников, которые хотят скупить у них урожай за бесценок и продать его в десть раз дороже, а «эти маркеты» предлагают спалить.

— Очень хорошая идея, — говорю, продолжая беспрестанно щёлкать не только их, но и любопытных — подошедших зевак, детвору, норовящую впрыгнуть в кадр и корчащую смешные рожицы. — Поддерживаю. Вы не против, если я эти фото в интернете размещу? Вам реклама будет, народ со всей страны к вам поедет. А некоторые даже из-за границы! У меня есть такие друзья. Веганы. Они только и мечтают найти какое-то эко-место с чистой едой, уйти от фабричных продуктов, есть только все выращенное на чистой земле. Может, еще и поселятся здесь, у вас. Не будете возражать?

Толпа, собравшаяся вокруг нас, хохочет в голос, многие уточняют — а веганы хорошую наливку и добрую гулянку уважают?

— Ну, это дело наживное. Если вы их в оборот возьмёте, они, может, и пить, и мясо есть начнут. Оно же у вас тоже натуральное, без химии?

— Без химии! Вот чтоб мне пусто было — без химии! — доказывает нам еще одна хозяйка, в то время, как остальные одобрительно кивают.

— Ещё и женим их! — звонко смеётся ее подруга. — Они того и в веганы пошли, потому что у них жинки доброй не было! А у нас тут знаешь, сколько девчат? Ух, какие у нас тут девчата!

Эта идея встречает бурное одобрение, стоящие рядом мужчины тоже призывают «пригнать сюда веганов, шоб дурью не маялись», и я смеюсь вместе с ними, обещая рассказать друзьям, которые «нормального житья не нюхали», о том, какой чудесный здесь край, и что «нечего искать счастья за тридевять земель, когда в своей стороне его вон сколько, бери не обляпайся».

Когда мы с Артуром возвращаемся в машину, у нас с собой не только несколько пакетов фруктов и домашних пирожков — с вишнями, «утречком испечённых», с абрикосами, «такими солодкими, что в роте все слипнется» — но и пара бутылочек наливки, которую мне вручили бесплатно, только чтоб порекламировала хорошо, а ещё баклажка домашнего кваса, который «сушняк утоляет лучше, чем родниковая водица». Довольная улыбка не сходит с моих губ, и я понимаю, что наснимала сегодня столько, что материала наберется на целую выставку, после которой сюда точно ринутся повернутые на органике хипстеры. А пока — заброшу пару фото в инсту, пусть друзья полюбуются. Ведь на самом деле — путь сюда гораздо короче, чем на какую-нибудь заграничную эко-ферму, или веганский кемпинг, берущий бешеные суммы за проживание на эксклюзивной чистой территории.

— Нет, это действительно должен увидеть каждый! Артур, тут так много всего… что невозможно оценить, пока сам не увидишь. А когда увидишь, считай все, пропал. Какая-то магия места. И людей.

Стоя у края небольшого обрыва, я фотографирую заходящее солнце, когда мы делаем еще одну остановку, возвращаясь в город. День подошёл к концу как-то на удивление быстро — время в дороге туда и обратно пролетело незаметно. Даже фото закатов, которые я не очень жалую — сколько раз они были использованы для ванильных съёмок — здесь получаются живыми, сочными. Разноцветная степь раскидывается перед солнцем, словно соблазняя его, умоляя не уходить, а оно жарко целует ее из последни сил, сгорая у кромки горизонта, чтобы завтра вернуться снова — молодым и здоровым, рождённым заново.

Разворачиваюсь к Артуру и делаю последний снимок с ним на сегодня, — на фоне угасающего заката. И отмечаю, как легко он чувствует себя перед камерой, не напрягаясь, не каменея, успев привыкнуть за день к тому, что на него направлен объектив. Он слово смотрит сквозь сложную оптику прямо мне в глаза. Значит, скоро можно провести с ним первую съемку из тех, которые я запланировала. Он готов.

С таким уровнем доверия между нами, уверена — фото выйдут необыкновенные. Смелые, вызывающие, полные открытого любования — и если это и будет китч, то совсем немножко. Этой сессии не пойдёт отстранённый взгляд — наоборот, я хочу, чтобы мои чувства были видны издалека, бросались в глаза. Все равно их не получится замазать или прикрыть профессиональной этикой. Бесстрастность здесь будет выглядеть как ханжество, как будто сама от себя я пытаюсь скрыть что-то очень важное.

Я хочу прямо противоположного эффекта. Чтобы фото вовлекали и заставляли волноваться, чтобы они жгли и будоражили, как сама страсть, которая не измеряется оценками «хорошо» или «плохо». И если уж речь идёт о ней, о страсти, то она достойна восхищения ничуть не меньше, чем любые другие, считающие я более благородными чувства — любовь, дружба, уважение или мудрость.

Все это будет. Очень скоро. А на сегодня всё — я опускаю камеру, чувствуя, что не хочу оставлять между нами даже её. От избытка впечатлений за день — от глухой досады, что все идёт не так, до чистого восторга и понимания, что лучше и быть не может, по телу проходит дрожь волнения.

— Ну что, не жалеешь, что мы съездили? — ошибочно думая, что я вздрагиваю от прохлады, которой начинает тянуть от земли, Артур подходит ближе и прижимает меня к себе.

— Нет, — стараюсь глубоко вдохнуть, полной грудью. Летний воздух на закате такой сладкий, как будто в нем разлит нектар. — Все очень здорово. Получилась настоящая перезагрузка. От привычной жизни надо иногда убегать, да, Артур?

— Да, — с улыбкой соглашается он. — Я давно этого не делал, и только сейчас понял, как на самом деле… задолбался.

— Я запомню это, — откидывая голову, смотрю ему в глаза, но взгляд непроизвольно съезжает к губам, к подбородку с едва заметной ямочкой на нем. — Пока я здесь, буду тебя отвлекать, сбивать с толку и не давать работать. Устроим тебе каникулы? Что-то мне подсказывает, что они у тебя последний раз давно были.

— Да еще в школе, — отвечает Артур, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не присвистнуть, в то время как он вдруг спрашивает: — Полин, а сколько ты здесь еще пробудешь?

— Ну… — как же я ненавижу точные цифры, всю эту конкретику и мысли о будущем. — Ещё чуть больше недели.

— Чуть больше — это сколько? Дней десять?

— Восемь… — говорю еле слышно, понимая, как это мало. Как мало для того, во что я с размаху вляпалась — и желание докопаться и узнать, что же на самом деле случилось с Виолой, и съемка с Артуром, и кофейня Дениса, и гости у Никишиных, и… уверена, что и это не все, и я точно что-то забыла. Ах да, главный повод моего приезда — эта глупая справка из жилищной конторы, на которую я уже готова забить. И пусть у тетки будет прямой повод ненавидеть меня и считать, что я хочу испортить ей жизнь, мне все равно. Хочу я на самом деле только одного — чтобы времени хватило только мне и ему.

— Восемь? — повторяет за мной Артур таким же севшим, как и у меня голосом. — Это мало…

— Я знаю… — только и могу сказать я. — Очень мало.

А ведь мы еще не ездили с ним купаться ночью, он не давал мне уроки игры, мы даже не засыпали и не просыпались вместе. Черт! Ну какие могут быть разговоры, какие размышления, кода время уходит, а мы тратим его не на друг друга?

Мы больше не говорим, иначе пришлось озвучить бы то, о чем каждый из нас старается не думать — а что потом, что будет дальше? Лучше не думать об этом, лучше целоваться — нетерпеливо, жадно, до потери чувства времени, которое насмешливо тикает стрелками где-то далеко, не здесь. Не между нами.

Но где-то глубоко оно не отпускает нас — и мы торопимся. Спотыкаясь от суматошных, где-то неловких, но таких искренних объятий, возвращаемся в машину, и не просто трогаемся, а срываемся с места. Никто не думает о допустимой скорости, мы даже не пристегнуты — ремни мешают мне быть ближе к нему, обнимать его, дышать на его кожу, прижиматься губами к щеке, стараясь поймать его запах, оставить его на себе. В машине снова темно, свет от фар выхватывает только пустую дорогу и белую разметку, проносящуюся мимо рваными полосками, отбивающую пульс мира, который уснул. Остались только эта темнота, он и я. И ни опасности, ни страха — ничего.

Негромкий визг шин, с которым мы сворачиваем с развилки переезда, сменяется на поскрипывание и шелест щебня и сухой травы под колёсами. Артур резко тормозит у самого моего дома, и за полсекунды до этого мне кажется, что он готов протаранить входные двери — лишь бы не тратить время, чтобы открыть их.

Это безумие, этого не могло бы быть — но откинувшись на сиденье, я смеюсь. Мне не страшно — мне дико, весело и легко. Даже если бы так случилось, я не сказала бы и слова против.

Я не успеваю выбраться из машины сама — открыв дверцу, он рывком вытаскивает меня из салона — и я снова целую его, слыша, как пищит сзади сигнал блокировки, шаря при этом рукой в сумочке в поисках ключей, которые никогда не попадаются под руку в нужный момент. И как только нахожу, понимаю, что не могу попасть в замок — развернув меня лицом к двери, так что я утыкаюсь в нее лбом, и спиной к себе, он сгребает мои волосы в тугой узел, приподнимает, открывая шею, и прикусывает зубами — но не шутливо, как делал это утром, а с какой-то животной нетерпеливой жадностью. Я чувствую, как сползаю по этой чертовой двери вниз, едва не роняя ключ и снова промахиваясь мимо замка. Лучше бы Артур и вправду ее протаранил, так было бы проще.

Он подхватывает мою руку и сам вставляет ключ в замок, проворачивая несколько раз. Дверь открывается, мы едва не падаем, вваливаясь в коридор, и последнее, что я понимаю — это то, что он ногой захлопывает ее — и дальше нас окутывает темнота, которую слегка рассеивает маслянистый тёплый свет дальнего фонаря, проникающий в большие окна. Если бы мы прошли дальше, ближе к средине — я бы видела Артура, ориентировалась бы в пространстве, у меня остались бы зацепки за реальность. Но сейчас их нет, а, значит, нет и самой реальности. Остались только ощущения, бешеные и острые, раздирающие изнутри.

Во мне все ноет, кричит, стонет от напряжения — нет времени, чтобы раздеваться полностью, нет времени, чтобы добраться до кровати, пусть до нее с десяток шагов. У нас, вообще, почти нет времени.

Спиной я ощущаю шероховатый пол в прихожей, чувствую, как его руки сдёргивают с плеч рукава моего платья так, что мелкие пуговицы отскакивают и прыгают по полу с глухим стуком, слышу, как звенит пряжка его ремня, какой-то шелест, шорох одежды и сброшенного белья, шуршание юбки, которую я помогаю сдвинуть повыше, приподнимая бёдра ему навстречу — и когда он снова вжимает, вдавливает меня в деревянные доски пола одним резким и сильным движением, в мозгу вспыхивает только одно слово — наконец-то.

— Наконец-то! — хрипло шепчу я, и мне хочется то ли смеяться, то ли плакать. Как же офигительно. Наконец-то.

Он что-то сбивчиво говорит мне на ухо, а я в ответ только крепче обнимаю его, притягиваю к себе, подаюсь вперед, чтобы сильнее чувствовать как он двигается — пластично, упруго, без резких рывков и в то же время с силой и ритмом, на который мне легко настроиться, он идёт в такт с ударами моего сердца — в унисон, до секунды. Быстро, быстро, еще быстрее — много времени не надо ни ему, ни мне. Ловлю его лицо в свои ладони, хочу поймать дыхание, чтобы ощутить момент, когда он больше не сможет сдерживаться, и вдруг замираю, остатками сознания понимая, что совсем забыла о том, о чем помню всегда, в любой ситуации — а тут меня так бездумно унесло.

— Артур, — я еле слышу себя, а вот панику чувствую безошибочно. — Подожди, подожди, мы же не… Пока не поздно… Возьми у меня в сумочке, прямо сейчас…

— Тс-с, — его голос снова щекочет мне ухо, рукой он берет мою ладонь и уводит вниз, вкладывая в нее что-то шелестящее, то ли из тонкой фольги, то ли из плотного целлофана. — Все в порядке, все хорошо, — мои привыкшие к темноте глаза различают его улыбку, и я понимаю, что в пальцах у меня — разорванный пакетик от презерватива.

— Я все помню, расслабься. С меня хватило прошлого раза. Можешь не волноваться больше. Я все помню, Полин, — его губы прикасаются к моим успокаивающе и нежно, и только по легкому подрагиванию его тела я чувствую сжатое в тугую пружину, пульсирующее напряжение.

Не знаю почему, но в ответ я только всхлипываю — то ли плачу, то ли смеюсь. Кто бы подумал. Когда еще такое было, чтобы я как девчонка-первокурсница не понимала, защищённый у нас секс или нет, и не заботилась о том, что, вообще, происходит

«Как малолетки, ну в самом же деле» — в который раз, пролетает в голове эта мысль, но надолго не задерживается. Я стараюсь не разреветься прямо сейчас — как только он снова начинает двигаться, мои чувства, качнувшиеся от возбуждения и испуга до пришедшей им на смену нежности, начинают шкалить, звенеть, натягиваться в тонкую струну, которая вот-вот порвётся. Вот-вот… Реветь во время оргазма — что может быть глупее и ванильнее, а, Полина? Да держи ты себя в руках, ты же взрослый человек!

Но я не могу, не могу, не получается — это все как насмешка над моими установками, над моими правилами, над всеми моими убеждениями. И когда в самый лучший, самый яркий момент, он подхватывает меня под спину и приподнимает к себе, вжимаясь так плотно, чтобы между нами не осталось даже миллиметра, и натянутая внутри струна дрожит так сладко, так отчаянно — а после взрывается, словно стекло от слишком высокого звука — дзинь! — и разлетается невидимыми осколками, я плачу. Я ничего не могу поделать с собой, ничего не знаю о себе, ничего не понимаю — только всхлипываю, самозабвенно, от души, как будто первый раз в жизни.

Артур, опускает меня на пол, падает сверху, накрывая собой, и мне не хочется, чтобы он отдалялся, я удерживаю его, чтобы ещё сильнее передать все то, что чувствую — через частое дыхание, через покрасневшую, покрытую мурашками кожу, через вздыбленные волоски на руках и дрожь, проходящую от меня к нему. Такая полная откровенность, разговор не словами, а телом, потому что тело не врет. И я не могу врать сейчас.

— Знаешь… я передумала, — шепчу еще до того, как понять, то хочу сказать.

— Что — передумала? — его голос сейчас такой же, как и мой — глухой, срывающийся. Мне тоже тяжело говорить — хочется немного помолчать, упокоиться, перевести дыхание. Но я не могу, это само рвётся из меня.

— Я передумала. Я не уеду через восемь дней. Я поменяю планы, какие смогу… И останусь здесь. Еще на неделю. Ну… как? Ты не против? — немного пугаюсь я, глядя на его лицо, ошарашенность на котором не скрывает даже полумрак.

А вдруг это лишнее? Вдруг этого не стоило делать? Вдруг все то, что есть между нами — яркое и откровенное — возможно только потому, что это временно? Что это конец нашей связи, дышащий в затылок с самого начала, придаёт краскам силу, а чувствам остроту? И если мы продлим этот момент, то вся магия просто рассеется, пропадёт?

Вместо ответа он громко выдыхает, его пальцы буквально впиваются мне в плечи, и волнение, которое звучит в его голосе — настоящее, неподдельное:

— Серьезно? Полин… ты не шутишь? Ты точно останешься?

Если всё-таки это неправда, и он просто не хочет меня обижать, значит я ровным счетом ничего не понимаю в людях. Если не так выглядит искренность — то как же? Хотя… Сейчас я не могу поручиться, что понимаю даже сама себя, так что… возможно все. Но мне очень хочется верить, что он действительно рад.

— Точно, останусь. Еще ровно на неделю. Так что у нас не восемь. А целых пятнадцать дней. Классно, да?

Он отвечает не словами — поцелуем, глубоким и долгим. Кажется, мое неожиданное решение не только не расстроило его, наоборот — подхлестнуло. Я тоже снова хочу его — безумно, до ноющей боли внутри, до оглушающего понимания, что если у нас будет больше времени, не будет никаких поводов надоесть друг другу. Будет просто больше счастья. Боже мой, как же это здорово — быть такой счастливой!

Раз теперь у нас есть время — мы не торопимся. Перекатывая его на спину, я приподнимаюсь на коленях и снимаю все лишнее с себя и с него, отбрасывая одежду в ближайший угол. По-прежнему не включая свет, ловлю его за руку и тяну на себя, помогая подняться с пола, а после — наверх, в место, которое нам обоим так нравится, которое расслабляет и успокаивает. Вода в душевой смывает легкую усталость, дарит приятную расслабленность и возможность снова быть вместе — очень нежно, неторопливо, растягивая каждую секунду так, чтобы это проходилось по обнаженным нервам, становилось невыносимо сильно, остро и чувственно. В нарочной неспешности столько же кайфа, сколько и в страстном нетерпении, и мы можем выбирать, какими быть.

Ведь теперь у нас есть время.

Но ни тогда, когда он, прижимая меня спиной к покрытой тёплым паром плитке, отпустив от страсти все тормоза, говорит на ухо слова, от которых у меня закатываются глаза, ни тогда, когда, добравшись, наконец, до кровати, смеясь мы решаем, что это был долгий и трудный путь — и конечно же, не собираемся спать (ведь теперь у нас есть время!) ни тогда, когда под утро у меня не остаётся сил ни на что, кроме как, свесившись с края матраса, с наслаждением закурить и выпускать дым колечками в потолок, и Артур неожиданно берет сигарету из моих пальцев, делая несколько глубоких затяжек, чем удивляет меня до отвисшей на несколько секунд челюсти (вот тебе и «сын маминой подруги»!) ни тогда, когда сон всё-таки подкрадывается к нам, и мы одновременно отключаемся на влажной от испарины и тепла наших тел кровати — ни в один из этих моментов самая главная мысль, родившаяся этой ночью, не даёт о себе знать.

Она все еще скрывается, умело маскируясь под радость от того, что у нас появилась еще неделя, под предположения о том, что отношения на расстоянии, может, не такая уж и глупость. И что в будущем можно попробовать наладить поездки друг к другу.

Эта мысль ещё слишком слаба — поэтому ей приходится прятаться, пока она не окрепнет, не прорастет так, что покажется, будто она всегда была здесь, со мной. Несмело трепыхаясь, она уже заявляет о том, что я не хочу прекращать общение с Артуром ни через восемь, ни через пятнадцать дней. И отношения на расстоянии на самом деле не выход. Потому что расстояний между нами может и не быть.

Нет, я не допускаю вариантов остаться здесь. Тут моя позиция категорична, как и в самом начале. Я хочу совсем другого. Чтобы Артур уехал со мной. Бросил все, к чему привык — свою семью, которая так нуждается в нем, своё дело, своих друзей и приятелей, которых знает с детства, всю свою жизнь, которую провёл здесь. И начал с нуля в новом городе, которого никогда не видел, не знал и неизвестно ещё, понравится ли он ему. Но — со мной.

Мне так страшно от самого намёка на эту мысль, что я старательно прячу ее даже от себя. Как будто её нет, она не моя, чужая.

Никогда не читайте и не тревожьте чужие мысли. Не зря они спрятаны так глубоко — в скрытых записях, обсуждениях, в самых дальних уголках нашего мозга. Открытия, которые они принесут, могут слишком сильно изменить не только вашу жизнь, но и жизни тех, о ком вы не догадываетесь.

И это может им совсем не понравиться.

Глава 11. Никогда не задавайте лишних вопросов

— Ещё неделя? Полик, ты уверена? — снова спрашивает Настя, а я, помешивая ложечкой кофе, довольно киваю, хоть она этого и не видит. Да, я остаюсь дольше, чем планировала, да все решено, да, я в своём уме.

— Но ты же говорила, что у тебя срочное предложение, что заказчики еле согласились подождать. Как ты объяснишь им новую задержку?

— Вот так и объясню. Скажу, что у меня уже проект вне очереди, очень важный, и что я сейчас занята только им. Так бывает, Насть. Человек предполагает, а бог располагает, — не сдержавшись, начинаю хихикать в трубку, представляя, как буду объяснять это щепетильным голландцам, позвавшим меня снимать на фестиваль современного урбан-арта. Боюсь, такого они не поймут, даже если я попытаюсь разложить им на пальцах.

— Слушай, а ты там точно трезвая? — уточняет Настя, с подозрительностью относясь к моим беспричинным смешочкам.

— Да ни в одном глазу! Вот те крест! — подражая вчерашним хуторянам, подарившим нам наливку, по паре глотков которой мы с Артуром всё-таки хлебнули за завтраком, уверяю я ее.

Сегодня он снова опоздал — конечно же, из-за меня. Я понимаю, что это неправильно, в чём-то даже низко радоваться тому, как летит в тар-татары его налаженная жизнь. Но ничего не могу с собой поделать. Что-то я не замечала, чтобы такое безукоризненное следование режиму делало его счастливым. Скорее, это было похоже на бегство — еще не знаю, от чего, но надеюсь скоро выяснить.

Это всего лишь каникулы, заслуженный отпуск, которого у него никогда не было. Если можно назвать отпуском приход к полудню вместо семи утра.

Но для него это и так настоящее шалопайство, сказал Артур, и добавил, что на работе из-за этого уже ползут сплетни и слухи. Сначала из-за его вечернего явления в субботу, потом за целый выходной в воскресенье, плюс еще и сегодняшний утренний прогул. И на мой совет ответить, что «начальство не опаздывает, начальство задерживается» в открытую расхохотался и заявил, что тогда ему точно вызовут скорую. Потому что он — как раз то начальство, которое всегда приходит первым и уходит последним. И никогда с его стороны такого саботажа не было.

Эти его слова меня на самом деле радуют. Кажется, я первая, кто открывает ему прелесть утренних опозданий и помогает заработать славу раздолбая. Отлично. У меня в запасе еще много приемов, которые, ему, уверена, понравятся. Буду выдавать дозировано и так, чтобы не навредить. Учту весь свой опыт.

— Поли-ина, — тянет Настя, прерывая мои размышления. — Ты меня пугаешь. Ты чего говоришь как моя бабушка? Какой ещё крест? Что они там с тобой сделали всего за неделю?

— Да ничего, все круто, — продолжаю смеяться я, знаком показывая Денису, чтобы принёс еще кофе. До встречи с Эмелькой мне надо выветрить из головы следы отлично проведённого утра и легкий эффект от фруктовой наливки. Или это совсем не в наливке дело?

— Всё, не волнуйся. С заказчиками я сама всё улажу. Кроме того, я тут реально работаю, Насть. Тут такие локации, такой колорит! Я серьёзно! Я столько за две недели ещё наберу материала, что к осени можно будет готовить выставку. Будешь искать мне галлерею, нужно будет целых два зала!

— Два зала! — Настя на самом деле удивлена. — Ты точно трезвая? Что там можно наснимать на два зала? Сама же говорила — скучища и унылое болото.

— Ну-у… Не совсем. Вернее, как, Насть. Я не идеализирую тут ничего, и брать еще одну отсрочку не планирую. Но и понимаю, что недооценивала эти места и умирала от скуки просто потому, что не успела попробовать местную жизнь на вкус. А она стоит того, чтобы попробовать. Однозначно стоит.

— Все равно не понимаю тебя, — говорит Настя, снова куда-то торопясь. Я же, наоборот, радуюсь спокойствию дня — пустой, как это обычно бывает до вечера, кофейне, мерно гудящему кондиционеру в углу, переругиванию Дениса с Срежкой и изредка проходящим мимо большого, увитого зеленью окна горожанам.

Жизнь не может быть плохой или хорошей только в зависимости от места. Просто она — разная. И так здорово, когда учишься это понимать.

Мы прощаемся с Настей, договариваясь созвониться через пару дней, а пока что — связь через мессенджеры. Я обещаю выслать ей пробные фото, чтобы она могла понять, в каком стиле я хочу сделать выставку, и какое помещение ей стоит присмотреть.

Жму на отбой, откладываю мобильный и иду к Денису, чтобы помочь ему с обещанным айс-кофе. В такую жару он здесь просто необходим.

— Что, Полинка, еще неделя, говоришь? — весело поблёскивая глазами, уточняет он, уже привычным жестом пропуская меня к себе за стойку. — Так ты у нас, вообще, приживешься, я смотрю.

— Даже не мечтай. Это только одна дополнительная неделя, Дэн. Я просто решила еще поснимать. Сам слышал — осенью выставка будет. Это все работа… Да прекрати ты ржать — у вас и вправду отличные виды.

— Да-да, конечно, виды, — с деланным пониманием качает головой Денис. — Прямо зашибись какие виды, — и поправляет мне волосы, чтобы скрыть то, из-за чего всего лишь день назад фырчал на меня и обзывал легкомысленной стервой. — Клиентов мне не смущай лучше, ты, работа…

— Ой, а где ж твои клиенты? Нет их. А был бы айс-кофе у вас — вот и были бы, с самого утра, а не только вечером, — поддеваю его в ответ и уже не сержусь из-за вечной фамильярности. В этом городке я слишком быстро ко всему привязываюсь, вот и Дэна считаю уже закадычным приятелем после недели знакомства.

— Ничего-ничего, не язви, скоро придут. А наш ревизор должен быть самым лучшим, самым порядочным, чтоб его все боялись и уважали! Я теперь на твою репутацию сам, вместо тебя работать буду!

— Отлично… Еще один блюститель на мою голову, — бурчу я, склоняясь над листом блокнота и выписывая в него все необходимое для наших новых напитков.

Сережка в полной боевой готовности и даже менее несчастный, чем обычно, ждёт список, чтобы быстро метнуться в супермаркет. В холодильнике на кухне не оказалось нужных нам сливок, мороженого и апельсинового сока, и ему предстоит добыть все это.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Вкусно! — говорит он, проглядывая список

— А будет еще вкуснее. Серьёзно, ребят, давно уже надо было на поток холодный кофе поставить, а то у вас тут газировка только. Как у всех. А главный секрет успеха какой у нас? Отличаться!

Меня снова прерывает трезвонящий телефон, и, выбираясь из-за стойки вместе с Сережкой, который спешит в супермаркет через дорогу, я подхожу к своему столику.

— О-о… — громко вздыхаю, глядя на экран мобильного. — Только этого не хватало. Ещё один спаситель на мою голову…

Настя явно не сидела, сложа руки, и привлекла к делу тяжёлую артиллерию

— Ты что творишь? Ты что там творишь, я спрашиваю?! Совсем кукухой поехала в своих ебенях?! — нажав на кнопку приема, слышу в трубке звенящий близкой истерикой голос.

— О, привет, Вэл… Соскучился по мне, как я посмотрю, — отвечаю, приземляясь в плетёное кресло возле столика. Когда мой распрекрасный друг-дизайнер звонит в таком состоянии, на короткий разговор рассчитывать него.

— Тебя что — завербовали? Забрали в секту каких-нибудь уебанских староверов? Что! Что могло добровольно заставить тебя остаться в адской клоаке ещё на неделю! Полина! Пока не поздно — покайся и признавайся! — требует немедленного отчета голос в трубке, которая от градуса возмущения начинает угрожающе нагреваться.

— Нет, дорогой мой, не могу признаться, — закидывая ноги на стульчик напротив, я растягиваюсь в кресле. — Я нахожусь в публичном месте, а признания мои потянут на категорию восемнадцать плюс. Даже больше — двадцать один плюс, — параллельно стараюсь не смеяться от выражения лица Дениса, ловящего обрывки разговора и показывающего мне кулак. Видимо, понимает, насколько сложно ему придётся блюсти мою репутацию как самого приличного в мире ревизора.

— Ты там под кайфом, что ли? — решительно обламывает мое веселье дизайнер. — Какое ещё «двадцать один плюс»? Там у тебя что — оргии? Наркота? Так ты сама знаешь — это не выход, Полина! Героиновый шик — фуфло для лохов из девяностых! Мы с тобой современные люди, у нас в тренде ЗОЖ! ЗОЖ, ПП и йога!

— Ага, и экоголическое сознание, — добавляю я, случайно отговариваясь и слушая, как бедный дизайнер бесится от самых страшных догадок.

— О, все ясно! Экоголическое! Кажется, кто-то перебухал от безделья, так я и знал! Полина! Остановись! — видимо, мысленно он меня уже похоронил. — Ещё не поздно! Забей на всю эту хероебину со справками и возвращайся к нам! Я с самого начала говорил — нечего ездить в ебеня дольше, чем на пару дней! А ты что? Ты не послушала меня, а я знал! Я знал, что что-то случится! Я сам там был, у меня на третий день уже кукушандрий улетел! О чем я только думал, когда привез с собой бригаду гастарбайтеров? Ни благодарности от них, ничего, я их в люди … а они… они меня…

— Что, опять цену повысили? — наконец-то разговор переходит на него самого и его проблемы. Пусть выговорится и оставит меня в покое ненадолго.

— Ты даже не представляешь на сколько! Это как нож в спину, Полина! Иуды! Предатели! У меня бригада работников, и все Иуды! Или Бруты! Да, Бруты, «и ты, Брут!» — вот кто они! А я — великий окроваленный Цезарь! Я добрый, я не замечаю говна!

— Ну-ну, Вэл, спокойнее. Все хорошо. Это же не так страшно на самом деле, — слышу в трубке все более взволнованное дыхание — наверняка Вэл сидит на софе, дыша в пакетик, точно как герои его любимых американских фильмов. А ещё через пять секунд будет затягиваться вейпом, запивая грусть-тоску мартини со льдом, несмотря на все свои громкие заявления про ЗОЖ и ПП.

— И ты подними цену, — продолжаю утешать его я. — В той же пропорции, что и строители. Качество работы вы даёте отменное. А хорошая работа должна стоить дорого. Что твоя, что их.

— Да свою цену я давно уже понял, — слышу в трубке звук вдыхаемого дыма и сама тянусь к пачке сигарет в сумочке. — Но я — креатив! Я душа проекта! Между нами должна быть разница! А так — каждый рабочий скоро будет требовать столько, сколько дипломированный дизайнер с портфолио, за которое душу продать можно!

— Ах ты жлоб! — смеюсь в трубку, выходя на порог кофейни и щёлкая зажигалкой, стоя у самых дверей. — Что, корону тебе пошатнули? Ты смотри, голубая кровь! Креативщик! Что бы ты делал без этих рук, которые помогают тебе с реальной работой и материалами?

— Творил бы и не отвлекался на низменную поебень! — категорично заявляет дизайнер.

— Что вы говорите — низменная поебень! Попроще будь, Цезарь! И люди сами к тебе потянутся!

— Да, конечно, попроще — это наверное, как ты, — недовольно бурчит он. — Укатить в зажопье и прижиться там, ещё и звонить, с радостью сообщая, что остаёшься на лишнюю неделю. Нет, я не могу это слышать. Полина! Там у них хоть горячая вода есть? В городе? Не у тебя дома, у тебя все в порядке, я сам проектировал тебе бойлерную. А интернет? Они хоть знают, что такое 4G или до сих пор сидят на модемах по выделенке?

— Вот ты снобский! — на выдерживаю я потока его высокопарных обвинений. — Приезжай лучше ко мне на выходные, затусим здесь, сам все увидишь.

— Я-а-а? — в его голосе начинают сквозить высокие нотки, совсем как у оперной певицы, исполняющей сложную партию. — Ты чт…. ты что издеваешься, да? Ты… любой троллинг имеет свои границы, Полина!

— Тут органические продукты. И все очень эко-френдли, — продолжаю подшучивать над ним, пока он возмущённо дышит в трубку. — Можно медитировать и устроить ментальный детокс.

— Нет, не заманишь, — говорит он, но как-то не очень уверенно. — Я был там. Я помню. Это двадцатый век и совдепия.

— Это чистое пространство, свободное от токсичных проявлений мегаполиса, — я уже откровенно валяю дурака, и развести друга на путешествие хочется просто из принципа, чтобы сбить с него спесь.

— Ну… Не знаю. Дауншифтинга в моем трекере привычек на месяц не запланировано, — все ещё возражает он, но я слышу, что слова про эко-френдли ноу-токсик пространство всё-таки зацепили его нежную душу.

— А ещё ты теперь мой мужик, — объявляю я о самом главном, глядя, как через дорогу с пакетом, набитым всем необходимым, бежит Сережка, а в паре-тройке метров за ним идёт Эмель, говорящая с кем-то по телефону. — Влюбленный в меня многие годы, прилетающий сюда по первому же зову, потому что жить без меня не можешь и не понимаешь, как много лет потерял, будучи мне просто другом и партнером.

— Что-о??? Что-о?! — теперь он хрипит протяжным контральто. — От кого я опять должен тебя отмазывать?! Так, всё… Всё… Молчи. Я сам скажу. Я понял. Я знаю! Ты запала на какого-то мужлана-орангутана из каменщиков, или брутального строителя… Или нет, на косаря! Там же в ебенях ещё водятся косари, да? И теперь хочешь уйти с ним жить в хутора, рожать от него детей и доить коров! Я понял! Вот почему ты осталась! Тебя ждёт жизнь как в ебанистических тренингах про женственность — косы, юбка в пол, сруб в деревне и выводок детей! И печка, которую надо топить дрова-ами! — кажется, это ужасает его больше всего. — Все! Мы потеряли тебя! Мы потеряли тебя, Полина!

— Ладно, Вэл, привыкай, — говорю я ему, даже не пытаясь переубеждать. Все равно, меня он сейчас не слышит. — Но если надумаешь ехать — предупреди заранее. Мне надо внести тебя в свой трекер. Все, пупсик, пока! Не хороните там меня раньше времени!

Кладу трубку, прерывая его новый вопль: «Сто раз просил — не называй меня пупсиком!» и машу рукой Эмель, пропуская в дверях резво прискакавшего Сережку. В ушах все ещё звучат трагичные крики дизайнера, и мне приходится встряхнуть головой, чтобы избавиться от этого наваждения. Сейчас меня ждут другие дела — новая попытка разобраться с историей Виолы, в которой мне должна помочь Эмель. Артур говорил, что нужно меньше пространных догадок и больше фактов? Вот их мы сейчас и начнём искать.

Эмелька влетает в кофейню, принося с собой аромат цветочных духов, задор и очарование искренней улыбки. С радостью обнимаю ее, замечая, что сегодня она выглядит в разы лучше, чем вчера — глаза блестят, никаких следов слез или недоспанной ночи. И настроение у ее самое озорное — смеётся, шутит, стреляет глазками и явно оживлена.

Усаживаю ее за свой столик вместе с макбуком, приношу нам обеим кофе, после чего ненадолго оставляю. К счастью, у нее не возникает ни одного вопроса, когда я прошу ее помочь мне просмотреть закрытые профили и группу Кристины через ее аккаунт. Наоборот, я чувствую, ее искреннюю вовлечённость в мое расследование.

Но это не мешает мне отойти, пока она загружает свою страничку через мой гаджет — пусть сначала сама просмотрит свои уведомления и письма, чтобы мне не попалось на глаза то, что не надо.

Эмель, растерянно смотрит на меня, видимо, не понимая такой щепетильности в вопросах личного пространства, на котором у меня после жизни в общаге и с родителями, шарившими по моим сумкам и карманам, конкретный пунктик. Я же, чтобы не смущать ее еще больше, делаю вид, что отвлеклась исключительно на кофе и снова проверяю очередную попытку мальчишек за стойкой соорудить более-менее приличный напиток.

— Не выйдет, слишком спешишь, — говорю Дэну, рассеянно зыркающему вокруг, и при этом пытающемуся влить тонкой струйкой апельсиновый сок в эспрессо со льдом так, чтобы не смешались слои.

— Не знаю, Полина, это уже не итальянский стиль, это какая-то шняга, — раздраженно бросает он, отчаявшись добиться результата.

— Так, без истерик давай, — отбираю себе не слишком удачную порцию, в которой кофе и сок смешались в какой-то мутный цвет, и одним махом выпиваются ее.

— Ага! Я понял, зачем ты это все устроила! Чтобы побольше халявного кофе у меня выпить! — тут же начинает хохмить Денис, бросая через мое плечо очередной взгляд. Оборачиваюсь и вижу Эмельку, делающую селфи с капучино на фоне макбука. Не могу сдержать улыбку — ну как же в шестнадцать отказать себе в удовольствии пофоткаться с модной техникой, и тут же прекращаю улыбаться, оборачиваясь назад к Денису. — Так вот куда ты все время смотришь. Даже не думай.

— Ты смотри, моралистка нашлась! — продолжает язвить Денис, подходя к стерео-системе и делая громче музыку, чтобы до Эмель не донеслись обрывки нашего разговора. — А кто там у нас про категорию двадцать один плюс заливал по телефону? А тут — прямо тетушка заботливая!

— Да, — сосредоточенно сожмурившись, я наливаю по кончику ножа капля за каплей апельсиновый сок в новую порцию эспрессо. — Тетушка… Почему бы и нет, Дэн… Я Эмелькину родню очень люблю, поэтому и о ней беспокоюсь… как о своей… Так, смотри, что вышло! Вот как надо! Неужели, думаешь, не продастся такое? Смело можешь делать фото и презентовать как эксклюзив!

— Что, уже прямо-таки любишь? Вы я смотрю, совсем подурели там, честное слово… — начинает бормотать что-то странное Денис и тут же громко присвистывает, глядя, как ровненько и четко легки слои в стакане: внизу белый лёд, за ним янтарно-коричневый кофе, а сверху — ярко-оранжевый сок. — Ого! Круто как! Полинка! А как это у тебя вышло? Офигенно выглядит! Серега! А ну бегом сюда, давай фоткай, пока держится вот эта хренотень!

— Она не смешается, пока соломкой не разболтаешь. Разная плотность, просто вливать надо острожно. На вынос не давайте, только в кафе, обязательно в прозрачном стекле. И цену заявляй самую высокую. Ингредиенты, считай, те же, но за эстетику клиент должен заплатить, — довольная произведённым эффектом, подсказываю я, глядя, как Денис начинает прямо-таки светиться от радостных перспектив. — Сверху можете взбитых сливок добавить, и с шариком мороженого отдельно подавать. Это будет ещё один вид кофе — и самый дорогой!

— О, мне нравится твой подход к бизнесу! Повышать цену, не повышая затраты! — довольно и важно кивает Денис. — Оставайся-ка ты лучше у нас! Мы тебя на зарплату возьмём, будешь нашим арт-директором. Все равно ты уезжать не спешишь. Может, скоро, вообще, передумаешь?

Образ дизайнера Валентина, перевязывающего мой портрет чёрной ленточкой, снова начинает маячить у меня перед глазами, я смеюсь и отрицательно качаю головой.

— Нет уж, Дэн, и не мечтай. А вот это — твоё, — подвигаю к нему коктейль. — Я на сегодня кофе уже перепила. Кстати, за три сегодняшних эспрессо и Эмелькин напиток я собираюсь заплатить. Это уже действительно кофе, а не субпродукт.

— О… — Дэн неожиданно смущается и опускает глаза — по всему видно, что ему очень приятно. И не только из-за оплаты. — Ну, спасибо, това… — вовремя вспоминает он мое отношение к этом слову. — Самый лучший ревизор! — торжественно заканчивает он.

— На здоровье, Дэн. На здоровье. Ты не куришь, кстати? Мне тут ужасно не хватает, с кем перекуры устраивать — хоть и нечасто, но так хочется поболтать под сигарету. Старая привычка… Все мы, ревизоры, такие, — с улыбкой вздыхаю, вспоминая наши посиделки и обсуждения совместных проектов с партнерами.

— Ну… Для тебя — так и быть, — воровато оглядывается Денис. — Собственник, конечно, не одобряет, чтоб персонал курил на рабочем месте. Не должно от нас табачиной разить на клиентов. Но его сейчас в городе нет. Серый не сдаст, а Маринка-администратор, в отпуске, только по вечерам иногда выходит. Погнали, только на заднем дворе, ладно? Возле аварийного выхода.

— Как скажешь… Эмель! Я выйду! Минут на десять, не больше! — машу ей рукой, но она так увлечённо с кем-то переписывается и делает новые селфи, что еще четверть часа точно не обратит внимания на то, что меня нет в кофейне. Вот и ладушки. Значит, я могу сосредоточиться на Денисе. У меня на него весьма коварные планы, как на любителя поговорить.

— Что, про Артуро спрашивать будешь? — хитро интересуется Денис и, не желая угощаться из моей пачки, достает из заначки свою.

— Нет, — улыбаюсь при упоминании его имени, и это не укрывается от Дэна. — Про него все, что мне надо, я и так знаю. А что ещё не знаю — сам расскажет. Когда посчитает нужным.

— Не, Полинка, ну ты и штучка! Это ж уметь надо, так людей баламутить! — по тону Дениса мне тяжело понять, похвала это или укор. — Артуру вот, который совсем нелюдимый был, так голову закрутила, у нас свои порядки навела… Не, это, конечно, к лучшему. Реально, спасибо тебе. Прямо как бизнес-тренера крутого неожиданно нам выписали.

— Ага, — выходя на задний двор вместе с ним, прикуриваю и сажусь на бетонные ступени, нагретые от жары. — Бариста из Неаполя, — и слышу как Дэн негромко смеётся за моей спиной.

— Но ты это… Пойми, я не против и ничего такого. Просто поаккуратней будь, — выдыхая дым, он садится рядом. — У нас народ вроде и широкой души, но когда сильно резко кто-то революционирует, таких, знаешь, не любят.

— О, и ты туда же, — не могу удержаться я.

— А что, уже говорили тебе?

— Артур как раз и говорил, — недоуменно пожимаю плечами, делая очередную затяжку.

— И правильно говорил. Не задирайся так сильно. Не, Полин, ты не пойми меня неправильно, я тебе не нянька какая-нибудь. Просто… Считай, это дружеский совет. Или нет — тренинг! Типа того, который ты нам по кофе даёшь. Тренинг по жизни в нашем городе от Дэна. Который все и про всех тут знает!

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересованно поворачиваюсь к нему. Мне как раз не помешает любая инсайдерская инфа о том, что здесь происходит.

— Короче… Вроде и прикопаться к тебе по факту нечего, но… Все равно, ощущение такое, что ты все время дразнишься.

— Ты о чем, конкретнее?

— Да обо всем. Взять хотя бы тот же выпускной, что ты там наговорила. Мне же потом ребята все рассказали, как ты звездила не по-детски. И если бы с Виолкой не случилось того, что случилось, и не перекрыло все остальное по вниманию, я бы тебе после такого не советовал в определенные места, вообще, соваться. Ладно у меня в кафе молодые и нормальные ребята, а вот на базары, в спальные районы — там, где старшее поколение в основном тусуется… лучше не ходить.

— Слушай, ну что за проблемы? — говорю, притворяясь несмышлёной, а на самом деле — желая развязать ему язык. — Такое ощущение, что у вас тут ку-клус-клан действует, и меня линчуют. Что мне сделают, Дэн?

— Ну, конечно, не ку-клус-клан, — шумно выдыхает сигаретный дым Денис. — Но матом покрыть могут. Или прогнать. Или на место поставить, чтобы не совалась на их территорию со своими правилами. Просто… — Дэн на секунду умолкает, пытаясь подобрать слова. — Я же слышу, как ты с друзьями своими общаешься. У вас там совсем другая жизнь, Полина. Не такая, как здесь. И то, к чему у вас спокойно относятся, тут может вызвать подгорание жоп. Вот даже то, что ты с Артуром. Нет, я ничего не хочу сказать — ты офигенная, — делает поспешный комплимент он в ответ на мои вопросительно приподнятые брови. — И за него я рад, потому что еще пара лет… и он начал бы тихо бухать, как многие пацаны у нас, которые когда-то хотели и могли больше, но не сложилось. Но ты должна понимать — ты ж старше. И пусть тебе пофиг, ему, как я понимаю, пофиг, но народу здешнему совсем не пофиг. Это не по правилам. Не так, как у нас заведено. Так что лучше оглядывайся, мой тебе совет. Не выставляй так сильно напоказ, что ты другая. У меня, если что, спрашивай, ладно? Просто я вижу, тебя несёт. И чтобы не принесло туда, куда не надо… Притормози. Ты просто не понимаешь, что это такое, когда попадаешь всем на язык, тебя начнут обсуждать и осуждать… Неизвестно к чему это все привести может. Лады?

— Даже так, Дэн? — задумчиво делаю еще одну глубокую затяжку. — Ну, спасибо. Я учту это, без шуток. Просто мне тяжело различать, что тут у вас норма, а что нет. А что, у вас тут горазды посудачить, да?

— А то ты не знаешь, раз выросла здесь. Попробуй только попадись — и все, спалился. Вплоть до того, что некоторым переезжать приходится, лишь бы отмазаться и начать вести нормальную жизнь.

«А ведь и правда» — ошарашено думаю я, вспоминая историю с Наташкой и дядей Эдиком, которому пришлось разменять квартиру и переехать в дальний квартал, из центра на окраину. И то, это не спасло его от развода и от славы «педофила», хотя сама Наташка потом раскрыла все карты и созналась в своих проделках.

— Ну, это да… Черт, Денис… спасибо. Все это так быстро забывается, как будто и не было никогда. Ты извини за дурацкий вопрос, но… как вы тут живете, вообще? Ведь когда ты совсем молодой, тяжело принимать всё это во внимание. Можно натурально пуститься во все тяжкие, лишь бы немного сдвинуть слишком тесные рамки. Вот как Виола, например. И к чему это привело?

— А при чем тут Виолка? — непонимающе смотрит на меня Дэн, предлагая под шумок вторую сигарету. Угощаюсь из его пачки, подкуриваю — ух, до чего же крепкие. — Ну, ты сам говорил — не стоит попадать людям на язык, это может сделать жизнь невыносимой. Только не говори, что Виолу не обсуждали, если она весь последний год так дурогонила. Кто знает, может, именно всеобщее неодобрение и подтолкнуло ее к тому, что она сделала?

— Да ну, — Денис тоже закуривает новую сигарету. — С Виолкой ты совсем мимо. Ее-то как раз любили, несмотря ни на что. И это надо быть Виолкой, чтобы творить такую херь, а тебе при этом и слова никто поперёк не сказал. Виолочка то, Виолочка сё. Может, и стоило бы уже прищучить. Кто знает, может и жива была бы. А так…

— То есть, — говорю, подавшись вперёд от удивления. — Как это любили? Да у вас тут за меньшее, если верить твоим словам, анафеме предают!

— Чему? — недоуменно переспрашиваете Дэн. — Ну ты выражаешься, блин. То ку-клус-клан… но это хотя бы ржачно… То анафема. Вот как раз то, о чем я говорю, Полина. Выебон на выебоне.

— Это не выебон, это отлучение от церкви, — уточняю я.

— А при чем тут отлучение от церкви?

— Да ни при чем. Ладно, скажу по-другому. Как так вышло, что Виола, при всех ее завихрениях, все равно пользовалась любовью и одобрением? Как-то противоречиво звучит, тебе не кажется?

— А вот не знаю, — пожимает плечами Дэн, выпуская облачко дыма. — Уметь так надо. Виолка… она какая-то необычная… была. Как будто на нее все правила не распространялись. Не, это не на пустом месте, конечно. С ней просто всегда было весело. Ненапряжно, понимаешь? Обычно, красивые девки… девушки, — спешно поправляется Денис, — они какие-то на понтах, с ними просто так не заговоришь, не подкатишь. А Виолка — она не то чтобы простая в доску была — нет, там тоже гонору хватало. Она всегда считала себя самой лучшей, но с ней ты никогда не парился. Лучшая и лучшая, кто ж сомневается? Но и самому хотелось стать лучше, как-то соответствовать… завоевать ее расположение. На этом куча пацанов наших прогорела. Все хотели быть рядом с королевой. Она себя так называла всегда и вела. И не только она, все эти титулы ее с первого класса были. Королева класса, королева школы, королева олимпиады, королева знаний. Хотя, если честно, мозгов там не сказать, чтоб сильно много было. Но она другим брала. Рядом с ней приятно было, понимаешь? Даже те пацаны, кого она жестко френдзонила — и те не обижались. Реально, если она тебя отшивала, ты не чувствовал себя лохом. А легко так, необидно, типа ты классный чел — но не сейчас. Поэтому и прощалось ей все.

— Даже так? — стараюсь не выдать удивления от того, как неверно на самом деле я воспринимала образ Виолы. — Это она такая была, наверное, до последнего года?

— Да нет, всегда, — задумчиво глядя на тлеющий кончик сигареты, говорит Денис. — Когда башню не рвало — та же, прежняя Виолка. Вот только башню ей рвало очень часто. А все вокруг не хотели в это верить, что девчонка по наклонной катится. Как же? Это же наша Виолочка, наше солнышко. Она переболеет, как ветрянкой, и снова станет хорошо. А хорошо не становилось. Так и не стало…

— Слушай… — докуривая сигарету до половины, тушу ее о бетон, растерянно глядя на красные, разлетающиеся маленькими огоньками искры. — А как ты думаешь, из-за чего ее так понесло? Ну, не может же такой срыв без причины произойти?

— Честно… Тут у меня своё мнение, многие бы с ним не согласились. Но если тебе интересно, что я думаю…

Ох, как интересно, Дэн, ты даже не представляешь.

— …то тем, кто вот те фотки с ней сделал и в интернет залил, руки бы поотрывать. Это они ее и угробили.

— Какие фотки? Те, на которых она выпившая была?

— Выпившая? Да пьяная вдрызг, — не скрывая досады уточняет Дэн, глубоко затягиваясь. — Что бы она ни делала, где бы ее ни занесло, кому бы она случайно на хвост не наступила — нельзя творить такое… Это подло, Полинка. По-настоящему подло. Настоящая задротская месть, только они так могут.

— А почему задротская? Может, это кто-то из обиженных мальчишек? Сам же говоришь — у нее много поклонников было, не все такие благородные как ты… — и прикусываю язык. Молчи, молчи, Полина! Когда человек выдаёт тебе больше положенного, не надо сразу же показывать, что ты это понимаешь.

— Нет, — стоит на своём Дэн, не замечая моей оговорки. — Это точно не из нормальных кто-то. Ну, не принято у нас вот так — выслеживать, тихушничать. Если пацан зарвался — морду можно набить, если девчонка… не знаю, можешь считать меня гопником, но — нахер послал, и все. Но вот так по углам, по туалетам бегать, следить, подлавливать… Бр-р, — Дениса передёргивается от отвращения. — Её ж в женском туалете сняли, когда она напилась и вырубилась. Думаю, это всё-таки девки — вот те, которые из вечно обиженных. А если пацан — то из лошков. Считай, не пацан. Мне, знаешь, все задроты на одно лицо — хоть пацан, хоть девчонка. Какие-то они одинаковые, странные, хрен поймёшь кто из них кто. Но и развелось же их… Там даже целая группа в интернете была, знаешь об этом?

«Опа-па!» — едва не выкрикиваю вслух его любимое словечко. Группа, в интернете! Наверное, та самая, которая меня интересует, и в которую я хочу пробраться через Эмелькин аккаунт?

Дэн — идеальный информатор, и позицию он занимает прямо противоположную той, в которой уверен Артур. Пока что стараюсь не выделять для себя ни одну из них, несмотря на то, что мнение Дениса гораздо ближе к моему. Наше восприятие ситуации строится больше на эмоциях и личных суждениях, Артур же оценивает через факты и анализ. Поэтому прислушиваться надо и к одной, и к другой точке зрения.

Истина, как всегда, где-то посередине.

— А… что за группа? — стараюсь не подать вида, что знаю эту информацию. Мне нужно знать, как Дэн опишет это сборище, не опираясь больше ни на чьи оценки.

— Да был у них паблик один, со всеми этими новыми веяниями — «Поколение против» называется. Я как-то подписался на него. Ну, самая популярная группа, было время, каждый хотел тусить там. Но бля, там такой треш творился, Полинка. Одно нытьё и мрачнина, темы одни и те же — кто кого угнетает или ущемляет, а они с этим борются, кого-то вечно разоблачают. Какие-то флешмобы проводили, типа найти училку или одноклассника, которые на тебя в первом классе наорали незаслуженно, слей сюда их личные странички, а мы им устроим. И дружно набегали к ним, к их друзьям, писали в личку и коменты под фотками, требовали публично извиниться и записать это на видео. Сознаться и покаяться, короче. А если те отказывались — делали перепосты у себя на стене с подписями — этот человек типа абьюзер, вот, знайте и распространяйте, максимальный репост и все такое. Ну, народ же верит, не разбираясь, приходит на страничку, начинает хейтить, ещё и контакты находит, если не успели скрыть. А как скроешь? Тогда еще страничку нельзя было закрыть, только удалиться. И начинали уже друзьям и родственникам писать — вот, значит, с кем вы общаетесь. Раз одобряете абьюзера — значит и сами абьюзеры, и их уже щемили так серьёзно. На этом моменте обычно ломались самые крепкие — там куча видео с извинениями была, прям стена позора какая-то. И тогда в паблике прямо праздник был, победа и все такое. Типа справедливость восторжествовала, бумеранг вернулся, карма плюнула в ответ. И обязательно с подписью — уважайте друг друга, а то мы идём к вам.

— Офигеть… Против травли боролись ответной травлей, ещё и такой массовой?

— Что-то типа такого. Сложно это все, Полинка. С одной стороны — не фиг самоутверждаться за счёт лошков. Я, знаешь, всегда был против того, чтобы кого-то одного толпой гнобили, когда видел — вступался. Ну, пусть он хилый и стремный, но зачем его затюкивать? Потом же поумнеешь, стыдно будет, что таким занимался. Но тут увидел, как эти вечно обиженные объединяются и что творят… И офигел прямо. Это не отпор, Полинка, знаешь, так бы их зауважали, может. Нет, это именно организованная грызня, они толпой нападают, как крысы. По одному вроде мелкие, легко справиться, а когда сбиваются в стаю…. Может, не зря их игнорили и прессовали? Может, просто народ чует, что с ними что-то не так? И они такие тихие и забитые, потому что в меньшинстве. А как только чувствуют за собой силу, так все нутро и вскрывается.

Смотрю на Дениса, не зная, что ответить от на такой вопрос. Кто знает, что там на самом деле скрывается за вечной темой обиженных и обидчиков, если подойти к ней с другой стороны. Денис вот заглянул — может, и у меня получится?

— В общем… — Дэн нервно стряхивает пепел. — Посидел я там с пару месяцев, в этом паблике, и удалился. Тошно стало. Я раньше не знал, что в мозгах у этих «не таких» творится — и лучше б и не знал, Полинка. Это ж надо — столько дерьма в голове таскать! Так и сам скоро дерьмом станешь.

— Угу… — задумчиво подвожу итог я. — Значит, подобными методами и действовали, на которых сами обожглись. Нетолерантно как-то. Они же за справедливость вроде как боролись.

— Да какая там справедливость! — иронично тянет Дэн. — Это ж интернет! А вот когда Виолку под удар поставили, не сильно вышло у них на этом прохайпиться, хоть сами амины пару раз поднимали этот пост. Там же аноним какой-то вылез с этими фотками — вот мол, девчонка, которая мне с первого класса жить не давала, гляньте, какое посмешище. Давайте к ней на страничку сходим, всем ее друзьям эти фото разошлём, пусть полюбуются. Ну, сходили к ней всей толпой пару раз, даже рассылку массовую устроили. Виолка с ними еще переписывалась в коментах, некоторые к ней в друзья потом добавились, прикинь? Говорю же тебе, невозможно злиться на нее… было. А она еще в открытую пыталась узнать — ты кто, мол, анон? Давай разберёмся, пиши мне в личку. Если чем-то обидела и не права была — извинюсь. Но ты хоть скажи, что не так, а то ничего непонятно же. В ответ — молчок, так и не узнали, кто те фотки слил. И все вроде так затихло на какое-то время. Говорили даже, что Виолка с этим аноном в личке переписывалась, но кто это, из-за чего — ни гу-гу. В общем, была попытка загнобить, но не очень удачная, Виолка, как всегда обаянием взяла. Только после этого она и начала как-то постепенно дуреть. Не могу сказать, что сразу. Ее вроде и не задело совсем — даже благодарность паблику написала, ну, с юмором, конечно, чтобы в ответ поддеть. Так у нее подписчиков новых только прибавилось. В школе все вообще сделали вид, что ничего не случилось. Пока она сама не начала нарываться и специально себя на посмешище вставлять. Как будто решила довести до конца, что этим задротам из интернета не удалось. Тупо как-то, но я говорю то, что видел и слышал сам. У меня тут ребята заседали, вечно только о Виолке и говорили, какую она херню новую выкинула. Никто ее специально не травил, только она себя. Все списывали, что выпускной класс, нагрузка типа, вот и чудит от нервяка. У нее ж золотая медаль должна быть, но она все еще в первом полугодии завалила, хоть как ее ни тянули.

— Жуть какая, Дэн, — говорю абсолютно искренне, понимая, что от его рассказа в голове только больше все перепуталось. — Тут сам черт ногу сломит… Не спорю, Виолу мог и этот скандал надломить — и в то же время, может, и нагрузка в школе. Сейчас у многих старшеклассников перед выпуском срывы бывают, и случаи суицида во время тестирования в конце года тоже не редкость. Одно издание, с которым я работала, расследование на эту тему проводили — там ужасные просто цифры и факты.

— Ну, не знаю, Полина, — отбрасывая истлевшую до фильтра сигарету, Дэн поднимается со ступенек, а за ним и я. — Сама думай. Что я об этом думаю, ты знаешь. Я не считаю, что Виолка так переживала по поводу аттестата. Чем-чем, а интересом к учебе она никогда не отличалась. Оценки ей ставили высокие за что, что она гордость школы, и золотая медаль в кармане бы была. Короче, не в учебе дело. Совсем не в учебе.

Мы возвращаемся в кофейню, и в зале я вижу растерянную Эмельку, явно потерявшую меня. Опять машу ей рукой и она облегченно вздыхает — мы слишком заболтались с Дэном, так что пора оставлять его и переходить за свой столик. Но перед этим не могу не попытаться узнать его мнение по ещё одному вопросу.

— Слушай, Денис… Спасибо тебе огромное, что поделился всем этим, — и силу своей благодарности ни капли не приуменьшаю. — И про Виолу, и про местные порядки. Я только одно уточнить хотела еще…

— Что? Еще не все выпытала? — хитро смотрит на меня Дэн. — Ладно, Полинка, не шифруйся. Я же вижу, что ты инфу собираешь. Не знаю, зачем тебе это, но эксклюзив зря ждёшь. То, что я тебе рассказал — не секрет вообще, тебе это и так каждый повторит.

— Ну, каждый не каждый, а с такой внимательностью к мелочам — один ты.

В отличие от Артура, на Дениса лесть имеет заметное влияние — потупив глаза от нового комплимента он ещё шире улыбается, хоть и пытается не выдать, как ему нравится, когда хвалят. Более того — заслуженно хвалят.

— Ладно, валя-яй, — лениво соглашается он, опираясь о рабочий стол, и теперь уже мне приходится сдерживаться, чтобы не засмеяться. Слишком уж он похож на молодого и шкодливого кота, вальяжно растянувшегося на солнышке. Оборачиваюсь к Эмель, чтобы показать ей, что все-все, уже бегу к ней, и вижу, как она смотрит на Дэна таким же взглядом, которым смотрят на хулиганских кошаков — с умилением и немножечко восторгом. Громко вздыхаю — в воздухе точно летают какие-то флюиды, не иначе.

— Слушай, вопрос всего один. Вот ты говорил про админов этого паблика, да? Что там все так, как хозяин, вернее, хозяйка решит.

— Да не только там, Полинка, — оборачиваясь к кофе машине и начиная протирать ее, поправляет меня Дэн. — Везде в этих паблосах так — вроде все такие «нам важно ваше мнение», а только что не так — «действия админов не обсуждаются», а всех недовольных — в жопу. А чо, подписоте нравится, когда ее показательно стегают, только больше стараются понравиться.

— М-да… — тяну я, понимая, как на самом деле отстала от тинейджерской культуры, ошибочно меряя их меркой своих вечно молодых тусовочных друзей, выросших во времена, когда за феньки и пирсинг приходилось драться с гопотой, а не писать об этом страдальческие простыни в интернете. — Но ты же знаешь, что паблик админила тоже наша, местная девочка? — уточняю я, все еще удивляясь, что в разговоре Дэн ни разу не назвал Кристину по имени.

— Да, слышал. Она среди малых типа знаменитость, так раскрутить себя в сети. Там даже шок такой был, когда узнали, кто админ «Поколения». Первые пару лет она не показывала своего лица, а потом вдруг и пост с фоточкой опубликовала, и ссылку на личную страничку дала. Короче, хайпонула не хило так. Не, ну молодец, я ж не спорю. Тем более, для них это важно. Если ты тысячник — ты уже крутой.

— А если в двести раз больше — ещё круче, да? Так а что это за личность-публичность? Ты ее знаешь?

— Да нет, не особо, — пожимает плечами Дэн. — Видел пару раз, она когда-то крутилась по кофейням, и к нам заходила… Или не заходила. Блин, Полинка, вот не помню, где я ее в последний раз встречал. Она даже когда лицо своё открыла, все равно осталось такой… из незаметных. Вроде и есть — а вроде и нет. Мне, если бы не показали ее — вот, значит, та самая чудачка, которая паблос на двести тысяч сделала, я бы ее не запомнил вообще. Я, вообще, думал, что это пацан какой-то, класса из седьмого. Не, ну есть в ней что-то, наверное, раз сумела так распиариться. У нее там и выкупить эту группу предлагали, за хорошую цену, и за любой репост-перепост она нормальное бабло поднимает… Короче, вся такая модная-прогрессивная типа. Но честно… я бы с ней тусить не стал. Понятно, что для раскрутки все средства хороши, но то, на чем она поднялась… Мое мнение ты знаешь. Не люблю крыс. Пусть даже таких безобидных с виду.

— Ясно… — я задумчиво грызу соломку для коктейлей. — Хорошо, Дэн. Спасибо тебе, еще раз. Мне будет над чем подумать.

— Да всегда пожалуйста, — снова соглашается он. — А что, у тебя какой-то свой интерес в этом?

— Нет, конечно, — в отличие от полного раскрыты карт Артуру, от Дениса правду я хочу попридержать. — Просто, как ты и советовал, присматриваюсь к людям. Мне здесь пожить ещё немного придётся. Так что, стараюсь понять и принять этот город уже изнутри.

— Ой, темнишь ты что-то — не ведётся на мои слова Денис. — Ну да ладно. Если чего надо — спрашивай. Я ж не Артуро, и не считаю, что язык мой враг мой. Наоборот мы должны делиться тем, что знаем и не быть жадными

— О, это точно, — не могу удержаться от ироничного смешка я, собираясь, наконец, назад на своё место, где меня ждёт Эмелька. — С тобой как раз лучше вовремя останавливаться и не задавать лишних вопросов. А то наговоришь такое, о чем и не хотелось бы знать — а потом живи с этим, как хочешь.

Он только довольно посмеивается, наслаждаясь чувством собственной значимости. Киваю ему в знак благодарности и иду к столику, за которым Эмель ерзает на месте, явно заскучав.

— Ой, теть Поль, наконец-то, — подтверждает мое впечатление она. — Я уже нудиться тут начала. Что, Денис заболтал совсем?

— Да есть такое, — здесь я не совсем честна, потому что сама забалтывала его. Но Эмельке пока не обязательно знать, о чем я говорила с предметом ее тайных воздыханий. Хоть бы они только не стали более явными. Наташка же меня натурально закопает под землю за то, что не только перетянула дочь на свою сторону, но еще и задурила голову всякими мальчиками.

— Ну, что, как дела у вас? — спрашиваю, чтобы перевести тему с Дениса на что-то более пространное. — Как дедушка? Получше себя чувствует?

— Уже лучше, — охотно делится со мной последними новостями Эмелька, пока я, разворачиваю макбук к себе и открываю список ее друзей. — Спина уже не болит, только радикулит прихватил — и это летом-то! Уже ходит по дому. Бабушка его шерстяным платком обвязала, а мы над ним смеёмся. Потому что он сам теперь как бабушка.

— Смеётесь? — с легкой укоризной перебиваю ее я. — Эмель, ну что ж вы так? Ему посочувствовать надо. Он же ради вас старался.

— Ну, не знаю, — сдвигает плечами Эмелька, явно не испытывающая сопереживания к больному дядь Боре. — Это ж надо додуматься — подстудиться в такую жару! — и в ее тоне и голосе явственно слышатся нотки Тамары Гордеевны. — Только наш дед на такое способен. Зато теперь сможет свою наливочку хлебать открыто, она ему боль облегчает.

Ладно, защитить честь дяди Бори у меня будет время, когда приду к ним в гости с лукошком обещанных ягод. А пока стараюсь убрать из головы все лишние мысли и углубляюсь в изучение странички Эмель и ленты ее новостей.

Вся лента ожидаемо окрашена в траурные тона. Все обсуждают вчерашние похороны, которые прошли в очень странной атмосфере. Оказывается, в город таки набежали приезжие репортеры, которых не пустили ни на кладбище, ни на прощальную церемонию. Не обошлось и без нескольких потасовок — горожане встали на защиту своих, и ни одному приезжему не удалось снять передачу или сунуть свой любопытный нос туда, куда их не просили. Да, пусть местные сами нехило спекулировали на трагедии (на следующую пятницу, спустя неделю после злосчастного выпускного, было назначено открытие поминальной стены; в одном из местных пабликов проводили конкурс на лучшие стихи памяти Виолы, все местечковые сообщества наводнили новые коллажи и саморисованные портреты, непременно в ангельском стиле) — но чужаков к своему горю, никто не подпустил.

Еще одно доказательство правильности слов Артура и Дэна о том, что общество здесь закрытое и живет по своим правилам, хоть и кажется на первый взгляд, что у него душа нараспашку.

Листаю дальше вниз, с удивлением замечая, что некоторые из трагических фото соседствуют с перепостами популярных мемов или стихов-пирожков, полных чёрного юмора, выглядящих не всегда уместно рядом со словами скорби. Иногда в ленте проскакивают селфи на фоне входа на кладбище — хорошо хоть не на фоне свежей могилы, замечаю я про себя. Похоже, согласно последним веяниям виртуального мира, в этом нет ничего такого — просто факт из жизни, трагичный или веселый. Само понятие неуместности съёмки в каких-либо местах уже давно ушло на задний план. И если среди фотографов давно считалось, что не бывает запретных поводов, и даже посреди страшной трагедии стоит оставаться бесстрастным и снимать, не поддаваясь эмоциям, то сейчас эти принципы перешли и к фото-аматорам, которым считается я человек, обладающий мобилкой с простейшей камерой в ней. А значит — каждый.

Вижу, что Эмель тоже наблюдает за этим парадом траурных фото без особого энтузиазма, периодически опуская глаза и пристально разглядывая остатки молочной пенки на стенках чашки, и решаю перейти уже конкретно к персоналиям.

Первой нахожу страничку Виолы — на аватарке красуется жизнерадостное, улыбчивое фото, и я не могу избавиться от ощущения сюрреализма происходящего. А ведь через сто лет, думаю я, соцсети нашего времени превратятся в виртуальные кладбища, в сборище страничек мертвых людей. Многие из тех, что популярны сейчас, постепенно заполнятся мертвыми, живые будут уходить на новые и новые площадки. Уже сейчас есть старые и молодые соцсети. А вскоре появятся и мертвые. Смерть всегда возьмёт своё, за ней будет последнее слово. Дело только в во времени. А она как никто умеет ждать.

Особенно это странно ощущать сейчас, пока не пришло полное осознание того, что человека на фото больше нет. В этом случае смотреть на его радостные снимки, читать задорные статусы и смешные переписки в комментариях как-то особо дико и противоестественно.

Обращаю внимание на дату последнего посещения и вздрагиваю — суббота, полдень. Время, когда реальная Виола была уже мертва.

— Это, наверное, мама ее, она страничку закрыла, — подсказывает Эмель в ответ на мой вопрос, как такое могло случиться. — А то первое время тут такое в комментах писали… Левые в основном. А потом какие-то журналисты пошли… В общем, пришлось все почистить, и закрыть, друзья и родные ее помогли. Люди как звери какие-то, теть Поль. Видят, что у семьи горе, они ведутся на оскорбления — и еще больше стараются. Так стыдно как-то… Ну как такими можно быть?

Не могу сказать, что такой же вопрос не вертелся у меня в голове, когда я впервые увидела в ленте обсуждений смерти Виолы предложения взаимной рекламы и объявления о сдаче комнат. Эмель же, впервые столкнувшись с этой стороной человеческой натуры, переживает гораздо сильнее.

Снова отвлекаюсь от тяжёлых мыслей на открытое окно браузера. Верхний, самый последний пост — фото самой Виолы в корсете, на шпильках и в чулках, просвечивающих сквозь игривую нижнюю юбочку. Она собирается на выпускной и стоит, облокотившись о туалетный столик, подкрашивая губы. Снята со спины, так, что лицо можно увидеть только в отражении, из зеркала она хитро подмигивает и улыбается. Пост подписан: «Карета готова, а я — на лабутенах нах!»

Внимание тут же привлекают комментарии под постом. Верхние, самые первые выглядят вполне традиционно — восторги и восхищения. Среди всех «Ах, какая красоточка» и «Лучшая, лучшая!» замечаю послание от странного, трудно читаемого ника — чёрные сердечки-эмоджи в ряд. С учётом того, что это были последние часы жизни Виолы, сердечко эти смотрятся мрачновато, с пугающейся символичностью.

— Да не, тут как раз ничего такого нет, — снова поясняет Эмель. — Это прикольно так… Стильно. Не тупые розовые смешнявочки, типа «девочки, записываемся на ноготочки», а чёрный, самый классный цвет.

— Декаданс типа? — уточняю, вспоминая подобные веяния и в моем тинейджерстве.

— Что? — переспрашивает Эмелька, не понимая, о чем речь.

— Ну, вся вот эта тленка, для избранных. Кто радуется жизни — тот дебил и ничего не понимают, а умные люди предпочитают совсем другое. Как у «Агаты Кристи», знаешь? «Я крашу губы гуталином, я обожаю чёрный цвет»

— Это книга такая? Так я не читаю детективы, не люблю их, тёть Поль. Честно… — извиняюще улыбается Эмель и я только грустно вздыхаю.

Какими бы интересными и ещё не успевшими нахвататься дурацких стереотипов, ни были подростки, субкультурной пропасти между поколениями никто не отменял. Чтобы кто-то из моих старых друзей не знал этой песни и не продолжил бы: «Напудрив ноздри кокаином, я выхожу на променад…»

— И звезды светят мне красиво, и симпатичен ад… — рассеянно напеваю про себя, понимая, что не первый раз попадаю в эту ловушку. Совсем недавно кто-то ещё не смог подхватить за мной что-то такое привычное, такое естественное для моих сверстников. Правда не могу вспомнить, кто и когда. Ну да ладно! Не это самое главное сейчас.

Сейчас я просматриваю длиннючую ленту комментариев, по времени все больше приближаясь к вечерним и ночным. Вот еще один от Виолы — спустя три с половиной часа, сделанный с телефона. Кажется, цитата из песни или копипаст одного из популярных интернет-стихов:

«Не спрашивай «Это зачем?»

Я прячу от света лицо.

Я верю никто не узнал.

Пускай продолжается бал…

Я — королева ночи

Я — Тень, госпожа Никто

Когда сойдутся две темноты,

Начнётся рассвет…

А потом…»

Больше она на своей страничке ничего не писала, это стало ее последним сообщением. Так вышло, что тень поглотила свою госпожу в самое тёмное время ночи, ещё до наступления рассвета. Именно после этого недоговоренного «А потом…» резко, бурной волной начинаются посты соболезнования и слова сочувствия.

Первые из них — ночные, время публикации — час сорок. Даже не утро. Едва ли не момент трагедии, если не ошибаюсь. Снова смотрю в монитор немигающим взглядом, пытаясь понять, возможно ли такое, чтобы и тут сработало вечное соревнование — кто первый оставит комент? В тот самый момент, когда вся школа паниковала и рыдала, не желая верить в произошедшее, кто-то очень расчётливый быстро запостил фразу, видимо, с отсылкой к последним словам Виолы: «Ну раз так, то держи лайк! RIP!»

И дальше, как по цепочке — но с пятиминутным опозданием, бесконечные «RIP!», «Пока навсегда!» и даже один «Вот ты дура! RIP!» И, ожидаемо «Седьмой!» «Пятнадцатый!» — да, они таки считают, кто и когда успел отметиться, — и «Да вы задолбали, придурки, тут человек умер! Какая разница кто какой?»

Нет, ну хорошо, что об этом еще кто-то задумывается.

— Это что? У них флешмоб какой-то — отлайкать ее последние фотки? — интересуюсь я у Эмель, сжавшейся на своём месте, пока я изучаю эти записи.

— Ну, типа да… — негромко откашливается она. — Виола же хотела тысячу лайков. Вот ребята и пытаются дать ей их.

Громко вздыхаю от этого странного почитания памяти. Сама от себя не ожидала, что будет так тяжело копать эту тему. Вся эта интернет-скорбь, общий порыв сделать популярнее фото Виолы и тем самым уважить последнее ее желание… Как-то это дико, хоть и чувствуется, что от души. Молодое поколение, живущее рядом с нами, кажущееся на первый взгляд таким привычным и безобидным, на самом деле совсем другое. Их главная реальность пролегает уже по ту сторону монитора. И правила, действующие там, вызывают во мне оторопь, вплоть до озноба.

— Слушай, давай я ещё кофе закажу, — предлагаю Эмельке. — И тортик. Без тортика тут никак не обойдёшься.

— Хорошо, — радостно кивает она. — Спасибо, теть Поль.

— Это тебе спасибо. Сидишь тут со мной, вместо того, чтобы на пляже с девчонками загорать. Все потому что я тебя захватила, и мне нужны твои странички, — улыбаясь, я с благодарностью пожимаю ее руку.

— Да никто меня не звал на пляж, — снова опуская глаза, отвечает Эмель, и я понимаю, что ее ссора с подружками все еще не окончена. — А если надо просто страничка с подпиской, то у меня есть ещё две. Ну такие, фейковые. Могу дать на время, если надо.

— То есть? — едва привстав, чтобы сделать Дэну новый заказ, я опускаюсь назад в плетёное кресло. — Конечно надо, конечно же! Но только… зачем тебе фейки?

— Да у каждого нормального человека есть фейковая страничка. Чтобы висеть в онлайне, а друзья тебя не видели, — убежденно заявляет она. — Это же прикольно, теть Поль. Все думают, что ты чем-то занята, а ты за ними с другого акка наблюдаешь.

— А что толку, Эмель? — нет, я никогда не пойму этих выросших детей. — Среди моих знакомых фейковые странички ведут только женатые бабники, чтобы клеить телочек в сети и региться на сайтах знакомств тайком от жён. Вам-то что скрывать, господи!

— Ну, всем есть что скрывать, — тихо смеётся Эмелька. — Например, говоришь подружке, что ты готовишься к тесту и мама интернет отключила, а сама чатишься с другого акка с ней же под видом какого-то пацана.

— Эмель! — негодующе восклицаю я в то время как сама еле сдерживаю смех. — Вот вы чудите! Зачем издеваться над подружкой? — и в то же время вдруг вспоминаю, как мы с ее матерью писали письма от несуществующего поклонника (обязательно из технаря, чтоб постарше был, и посолиднее, настаивала Наташка) и подбрасывали в почтовый ящик первой зубрилке класса, презрительно фыркавшей на нас из-за интереса к дискотекам и коротким юбкам. И утверждавшей, что все пацаны дураки, и интересоваться ими могут только дуры. А вот каждое письмо от «студента технаря» она хранила в школьном дневнике, тайком перечитывая на переменах, а после пустила слух, что у неё теперь есть самый крутой парень в мире, старшак, и по школьным дискотекам он все равно не ходит.

Мы с Наташкой, едва не срываясь на хохот, слушали ее увлекательные рассказы о том, как вчера он водил ее по ресторанам и кафе, и обещал ждать, пока она выучится на красный диплом, ещё и замуж позвал.

Странно, но сейчас бы я такого не выкинула даже с очень раздражающим меня человеком. Тинейджерство, все-таки очень странный период, когда по фану прокатит все, лишь бы было нескучно. О более серьёзных последствиях начинаешь задумываться гораздо позже, не прекращая удивляться своим поступкам в прошлом.

— Да никто не издевается, теть Поль, — поворачивая макбук к себе, Эмелька щёлкает кнопками на клавиатуре, выводя на экран второй профиль, с аватаркой неожиданно парня-подростка — типичное лицо из тех, какие любят использовать для рекламы зубной пасты или молодёжной одежды. Смазливое, но безликое. Неотличимое от сотни таких же лиц. Снимок явно стоковый, этот красавчик точно так же красуется на сотнях других страничек, а еще — на полках канцелярских магазинов как лицо в фоторамке.

— Сэм Петров? — читаю я имя в шапке профиля. — Сэм Петров, Эмель?

— Ага, — хитро улыбается она в ответ на мой вопрос. — А че, теть Поль, круто звучит, да?

— Сэм, я так понимаю, сокращённо от… от Сэмэн?

— Не-ет! — возмущение в голосе Эмельки перекрывает даже дурашливое веселье, с которым мы обсуждаем страничку ее альтер-эго. — Ну какой еще Семён, теть Поля!

— А кто?

— Сэмиус!

— Кто? — громко смеюсь я, совсем забыв о своих недавних мрачных мыслях. — Сэмиус Петров? Ничо так звучит! Сэмиус Петров! Прямо как Чарльз Колбаскин! Или Эдвард Пупкин!

Эмелька покатывается со смеху, роняя голову на руки и закрывая своими буйными кудряшками клавиатуру лэптопа. Ловлю направленный в нашу сторону взгляд — Дэн, которому, как всегда, тяжело оставаться в стороне от любого веселья, смотрит на нас, едва не подскакивая на месте. Показываю на пальцах, чтобы сделал еще один капучино и снова возвращаюсь к изучению нового персонажа, чью страничку Эмель обещала мне отдать во временное пользование.

— Родной город — наш… Живет в… Англии? В Англии, Эмель? А учится, наверное, в Хогвартсе? А, нет — в Кембридже. Ну, это ты поскромничала. Какой-то обычный магловский универ… Сэмиус у нас же такой необычный, что просто обязан обладать каким-то супер-способностями!

Эмель больше ничего не отвечает, только продолжает смеяться и кивать, очень довольная персонажем, которого ей удалось создать в сети.

— А классно я придумала, да?

— Нет, ну неплохо, неплохо. Правда, неправдоподобно все, начиная от и до. Тут же за сто километров видно, что фейк.

— А догадывались не сразу и не все. Некоторые в Сэмика даже влюблялись, представляешь, теть Поль?

Я только красноречиво закатываю глаза под лоб. Такое странное сочетание жестокости и наивности, присущее выросшим детям, все ещё не перестаёт меня удивлять.

— То есть, их не смутило, что он переехал прямиком из нашего городка в Кембридж? Не в какой-нибудь город поменьше и поскромнее, а в Кембридж!

— А что такого? Он же амбициозный! — отвечает Эмелька и мы снова начинаем хохотать в два голоса.

— В шестнадцать лет? Не рановато ли?

— А он школу экстерном закончил и поступил. Сам.

— Са-ам? — делаю нарочито удивлённые глаза. — Какой молодец! Наверное финальные тесты хорошо сдал?

— Ага! — радостно кивает Эмель. — Он же умный! И красивый. И еще у него нет девушки, и он ее ищет.

— А-а-а-а… — только и могу что издавать странные звуки я, теперь уже сама ложась на стол и накрывая голову руками. — Это не страничка, это целая история в стиле янг-эдалт у тебя, Эмель! — говорю, отсмеявшись. — Где все крутые специалисты, шпионы и наемные убийцы аж в целых шестнадцать лет. Актуально, не поспоришь.

— А что, теть Поль, шестнадцать это не так уж и мало! И, кроме того, это нормально, немного врать насчёт города. У нас многие ставят себе какие-то крутые города — ну и что, раз сейчас мы здесь. А когда-нибудь будем жить в Лондоне и в Париже!

— Ну, тут не поспоришь, хорошая мечта. Как говорят американцы — Fake it till you make it. Притворяйся, пока это не станет правдой.

— Ну что-то типа такого, да. Кристина вон… — Эмель на секундочку умолкает и я вижу, как она немного хмурится, незаметно для себя. Воспоминания о перепалке с Кристиной, в которую успела вмешаться ещё и Виола, все ещё вызывают не самые лучшие чувства, пусть она и прячет их. — Крис вон вообще когда-то всем говорила, что она из Нью-Йорка.

— Откуда? — снова хлопаю глазами я.

— Из Нью-Йорка. Ну, может, это и правда, никто же не знает, где она она родилась и жила, пока сюда не переехала.

— А она что, не с рождения здесь живет? — не могу не ухватиться за ниточку в прошлое Кристины.

— Нет, приехала лет в семь. Она с мамой вернулась сюда, а потом ее оставили у бабушки. А мама на заработки уехала.

— В Нью-Йорк, что ли? Слушай, Эмель, ну это же смешно. У вас тут каждый второй — как не житель Нью-Йорка, так англичанин. Все это развод и детские фантазии, можешь мне поверить.

— Нет, ну она же говорит, что у неё мама там в эмиграции. Может, и правда.

— Может, и правда. А может и нет. Скорее всего мама, если не живет с ней, то работает в любом крупном городе у нас. А если за границей— то в где-нибудь максимум в Польше. Врет вам ваша справедливая Крис, врет и не краснеет. А вы ведётесь, — чувствую, что опять испытываю раздражение от таких субъективных вывертов местной блогерши: все популярные — мудаки (но не я), все вокруг набивают себе цену и врут (но не я), все травят друг друга в интернете (но не я, я борюсь за уважение)

Одно сплошное «Я не такая». Мой любимый сорт выпендрёжа.

— Ну, может, и так. Только у неё даже фоточки раньше были… что-то там про Америку… Не помню уже. Ну, можно глянуть, у меня Сэмик на всех моих друзей подписан.

— А никого не смущает такой странный человек в друзьях?

— Да нет, все Сэмика как раз охотно френдят. Правда, на Кристину я подписалась еще почти пустым акком. А потом имя поменяла и фотку. Но у неё куча друзей и так, она всех не успевает отслеживать. А отписывает только за срачи. Ну так Сэмик ни с кем не ссорится, он миролюбивый.

Это можно легко поправить думаю я, тем не менее, не озвучивая эту мысль. И, конечно же, обещаю ей использовать Сэма только для наблюдения, никакой ненужной активности с «его» стороны.

— Да нет, теть Поль, я ж ничего против не имею. Мы договорились — значит договорились. Я только переписку удалю, она у меня все равно там такая… ну, несерьезная, приколы одни. И бери себе страничку на сколько надо. Только с возвратом, ладно?

— Конечно, с возвратом! — искренне благодарю ее я. Это даже больше того, на что я рассчитывала, так что… Быть Сэмику, как и прежде, бессловесным улыбашкой. Но улыбашкой, который откроет мне двери туда, куда через свой акк я не попаду. Например, на страничку Кристины, которую загружаю сразу же, едва только Эмель возвращает мне макбук, написав пароль от второго аккаунта на салфетке.

С первого взгляда — это совсем не то, что я ожидала. Аккаунт выглядит как-то…серо, в одной мрачной, даже какой-то грязной цветовой гамме. Может, такая нарочная тленность была призвана эпатировать, но я чувствую, как взгляд просто скользит вниз, ни за что не цепляясь. На аватарке — фото совсем не Крис, а какого-то рисованного сверхъестественного существа — ну, это объяснимо при такой ее вовлечённости в виртуальную жизнь. Явно представитель какой-то нечеловеческой рассы, а, может игровой персонаж. Уверена, что если бы в требованиях соцсети не было указания имени, похожего на реальное, ее ник тоже был бы труднопроизносим и вряд ли читаем.

На стене — перепосты, перепосты и ещё раз перепосты. В основном какой-то концептуальной мрачнины, плей-листы готик-металл-групп, непонятные мне цитаты и фан-арты из сериалов, которые я не смотрела — большинство из них как раз про подростков со сверхспособностями, спасающих мир, творящих великую магию и побеждающих демонов. Или самих становящимися демонами. Или влюблёнными в демонов.

— Твою мать… — устало и раздраженно выдыхаю я, чувствуя, как будто в мозги мне насыпали отборной, претенциозной белиберды. Страничка дйствительно меня утомляет — почему-то возникает мысль о том, что если бы бессвязное бормотание или бред можно было визуализировать — то выглядел бы он как аккаунт Крис. Монотонно, утомительно, немного странно, и в то же время — на удивление диссонансно, как будто в предложение собрали слова, согласованные по грамматическим правилам, но никак не связанные логически.

При всем этом, сомнений в адекватности девочки вроде бы ни у кого не возникает. Серебряная медаль, успешный паблик, никаких выходок и громких скандалов в отличие от Виолы, нарочитая незаметность и умение сливаться с толпой, несмотря на нестандартную внешность. А вот этот мутноватый шизофазический флёр — просто ее индивидуальный стиль, для усиления нетаковости. Своеобразная форма эпатажа, от погружения в которую у меня начинает натурально покалывать виски, а мысли — путаться и расплываться в жидкий кисель.

Нет, этот аккаунт мне надо будет разбирать одной, дома, в тишине и полном спокойствии, с пачкой таблеток аспирина. Или со стаканом Джека, если дела пойдут слишком плохо и утомительной концептуальщины на предыдущих страничках будет ещё больше.

Умом понимаю — я предвзята к Крис. Особенно, что касается любви к странным, непонятным изображениям и символике, которые мне кажутся какими-то грязными, подгнившими изнутри. Было время, когда некоторые мои работы обвиняли в излишней грязи, в выворачивании наружу того, чего не стоило бы показывать, или же наоборот, в том — что ни черта непонятно, а искусство должно не грузить, а развивать чувство прекрасного. И в этой странной двойственности, в этой склонности к эпатажу — во многом разной, но где-то неуловимо похожей, я чувствую, как будто незримо соприкасаюсь с ней — и тут же вздрагиваю, вплоть до желания громко сказать «Бр-р-р» и поежиться.

Неприятно. Сыро. Холодно. Такие чувства во мне вызывает соприкосновение с личностью Крис даже через виртуальный образ. Есть у меня против неё какое-то предубеждение, неприятие на грани с брезгливостью — сродни тому чувству, которое я испытала, впервые увидев ее на сцене. Ничего не могу с собой поделать — я падка на тот самый первый взгляд, и впечатление, которое он оставляет, тяжело потом чем-то вытравить. Но, в то же время, этот первый взгляд не так уж и часто меня подводил.

Так что доверять ему у меня есть все основания.

Увлёкшись размышлениями, только спустя несколько минут замечаю, что место рядом со мной опустело, Эмель за столом уже нет, а кофейня начинает понемногу заполняться людьми. Это и к лучшему, думаю я. Cейчас мне почему-то хочется быть в гуще народа — так теплее и уютнее.

Желания просматривать ещё и паблик Кристины у меня сейчас нет никакого — оставлю его на вечер, если будет время. А ещё лучше — поработаю завтра днём из дома, на свежую, я надеюсь, голову.

Чтобы окончательно выйти из оцепенения, провожу рукой по лбу, убирая челку, но спустя несколько секунд она снова падает на глаза.

Все, хватит на сегодня, я действительно устала. Это выдаёт раздражённость, с которой я снова откидываю волосы назад, и реакция, на то, что вижу, окинув кофейню быстрым взглядом.

Денис! Вот зараза… Он увлечённо болтает с Эмелькой, пока у стойки она пьет новый капучино и смеется над его шутками. Вопреки желанию держать себя в руках, меня охватывает легкая нервозность. С одной стороны, я понимаю, что не должна лезть к ним с неуместным кудахтаньем. С другой — приглашая Эмель погулять со мной, я помню, что Наташка доверяет мне свою дочь, и не должна делать ничего, что пошло бы вразрез с ее воспитанием и ее родительскими интересами.

Дела семейные — тема тонкая и неоднозначная. И я не хочу становиться причиной недопониманий и конфликтов, когда добрая тетя Поля все разрешает, а злая мама запрещает и негодует.

Нет уж. Пусть эти романтические заигрывания если и происходят при мне, то только с ведома Наташки. И Эмель сама поговорит об этом дома, Наташка даст добро — и тогда я лично ещё и музыку романическую для неё и Дэна в этом кафе поставлю, если им по-прежнему будет так интересно флиртовать.

А так… Лучше пока не рисковать и немного остудить пыл неугомонного Дениса.

«Полина, вот ты и становишься мнительной матроной, ограждающей юных девочек от поклонников. Как там Дэн говорил — заботливая тетушка? А почему бы и нет? Новая роль, новый опыт» — стараясь перейти от раздражения к иронии, я пересекаю кофейню, на ходу отвечая на приветствия парочки подростков за столиком напротив. Не первый раз со мной здоровается незнакомая молодежь — видимо, либо видят меня здесь слишком часто, либо помнят по речи на выпускном. Удивительно, как быстро этот город из места, в котором я никого не знала, стал местом, где у меня появляется все больше знакомств и привязок. Слишком быстро.

Снова встряхиваю головой, отгоняя ненужные мысли, и подхожу к стойке с самым благостными выражением лица.

— Эмель, послушай, я же обещала нам по кусочку торта, помнишь? — прерываю их разговор самым беспардонным образом. Но Эмелька реагирует вполне доброжелательно, в отличие от Дэна, недовольно сверкающего на меня глазами. — Сбегай пока за столик, посмотри за вещами. А я тут выберу, ты не против?

— Нет, не против, — легко соглашается Эмель и разворачивается, чтобы вернуться к нашему столу. — Пока, Денис! — игриво бросает она через плечо. — Увидимся ещё! Я зайду завтра на новый напиток. Он бесплатно для меня его приготовит, теть Поля! — радостно сообщает она и вприпрыжку бежит через зал кафе, сопровождаемая нашим двойным взглядом — моим и Дэна.

— Да господи боже мой, Денис! — резко забывая про миролюбивый тон, я наклоняюсь к нему с огромным желанием схватить за грудки и хорошенько встряхнуть. — До тебя, видимо, с первого раза не доходит, да? Я же говорила — попустись! Тебе что, нравится, когда я тут за тобой шпионю как полиция нравов? Тебе что, подкатывать больше не к кому? Или ты со всеми так радостно треплешься и угощаешь за счёт заведения?

— Слушай, да это ты попустись! — с не меньшим раздражением огрызается он, и мы застываем по разные стороны стойки кафе, как две кумушки на рынке — подбоченившиеся, готовые к ожесточённому спору. — Чего ты, вообще, мешаешься сюда? Заняться нечем? Так у тебя и так вроде дел выше крыши, чего ещё ко мне прицепилась? Сама что — типа святоша?

— Я не… Да при чем тут святоша! — я даже задыхаюсь от такого нахальства. — Мы, вообще-то о тебе сейчас говорим! Ты же балабол, тебе все равно, кому мозги пудрить! Нет, тебе надо обязательно к Эмель привязаться! Тебе девчонок, что ли, в кофейне, не хватает? Или специально со мной дразнишься? Зачем это тебе?

— Балабол? А вот это уже обидно! Сама меня разводишь на поговорить, а потом еще и обвиняешь, что я балабол! — видя, что все мои аргументы закончились и я начинаю повторяться, открыто насмехается надо мной Денис. — Давай лучше, выбирай тортик, чтобы это ты балаболом не была, а не я. И прекращай бухтеть как курица-наседка — это не твоё, Полинка, точно тебе говорю. Смешно и не впечатляет!

Еле сдерживаясь, чтобы не выругаться на него распоследними словами, я оборачиваюсь, чтобы узнать, смотрит ли на нас Эмель, и вижу, что она увлечённо наблюдает за нашей перепалкой, не прекращая улыбаться.

Наверное, думает, что это мы тортик так бурно выбираем.

Денис в это самое время, не дождавшись от меня указаний в плане тортиков, быстро принимает решение сам, выуживая из витрины-холодильника два самых красивых шоколадных кекса и размещает их на ярких блюдцах. И пока я все пытаюсь подобрать слова, чтобы обьяснить ему, почему мне не нравится то, что происходит, срывает несколько цветков ромашки из букета, стоящего на стойке и кладёт их рядом на поднос.

— За счёт заведения! — то ли из пустого желания позадираться, то ли, чтобы отстоять своё право флиртовать с кем хочет и когда захочет, объявляет он и выходит навстречу с намерением отнести поднос Эмельке за стол.

Снова оглядываюсь — и вижу, что Эмель не спускает с нас глаз, и ее взгляд, направленный на цветы на подносе мне совсем не нравится.

— Посмотри, что ты наделал! — зло шиплю я, хватаясь за поднос со своей стороны. — Вон она уже на эти твои цветочки влюблённым взглядом смотрит! Доволен? Гусар, мать твою! Поручик Ржевский!

Денис, не обращая внимания на мою злость, злорадно хохочет, воспринимая нашу перепалку как несерьёзный прикол, и дергает поднос на себя, но я не отпускаю.

— Да успокойся ты, Полинка! Какая тебе шлея под хвост попала? Не собираюсь я никому пудрить мозги! Просто комплимент красивой девочке, от чистого сердца между прочим!

— Брехня! — снова тяну на себя понос, понимая что Наташка, которая и так была против наших походов по кафешкам, меня убьет и закопает, если Эмель втрескается в болтливого бариста, начнёт бегать к нему на свидания, а он разобьёт ей сердце — не специально, а от природного легкомыслия.

— Ничего не брехня! — не теряя задора, не сдаётся Дэн, и меняет тактику. — Полинка, ну… Я же с самыми лучшими побуждениями, ну что ты? Да разве я мудак какой-то или бабник? Просто общительный парень, в меру популярный, между прочим.

— Очень общительный! — не ведусь на его уговоры я.

— И симпатичный, — продолжает Дэн, и я, несмотря на злость, давлюсь смехом в ответ на такое откровенное хвастовство. — Так что я завидный жених, можно сказать. Ну и кроме того, если серьёзно. Что я, совсем дурак, что ли? Я что, не понимаю, чем рискую, если хоть шаг, хоть пол-шага сделаю не так? Тут мне уже не с тобой дело иметь придётся. Так что, я со всем уважением и симпатией к ней… Реально, Полинка. Не парься и не подозревай меня ни в чем. Я ж от чистого сердца! Неужели ты думаешь, что я могу хоть как-то обидеть Артурову малую?

— В смысле? — переспрашиваю я.

От мимолетного замешательства хватка моих пальцев слабеет, и он с победным криком выхватывает у меня поднос.

Первая мысль, самая хаотическая и дурацкая, приходящая в голову, приблизительно такая — это что, он меня уже так фамильярно называет — Артурова малая? Это предположение кажется таким нелепым, что я громко фыркаю. И к чему тут, вообще, я, если мы говорим о…

Об Эмель.

— Ой, — говорю я, приземляясь на первый попавшийся стул у стойки.

— Ой! — говорит Денис, понимая, что выиграл у меня перетягивание посуды и теперь его путь к Эмельке совершенно свободен. — Ты чего, Полинка? Что с лицом?

Я не могу понять, о чем он меня спрашивает, и мне совершенно все равно, что у меня с лицом. В голове только щёлкают невидимые шестеренки, как всегда бывает в моменты сильных потрясений. Или желания понять, что происходит, но невозможности в этом разобраться.

Артурова малая. Артурова малая? Эмель что, в родстве с Артуром? В каком… В каком именно родстве?

Черт бы побрал эти маленькие города! Куда ни сунься, все друг друга знают, все со всеми связаны. Не в первый раз повторяю это за неделю пребывания здесь, но сейчас это напрочь выбивает меня из колеи, и я просто сижу на месте, отстранённо наблюдая, как Денис, недоуменно хмыкнув и не дождавшись от меня ответа, отходит к столику Эмель, галантно подаёт угощение, продевая подаренной цветок ей в волосы, за ухо. Как она смущенно смеётся, опуская голову и бросая на него удивлённые взгляды из-под густых ресниц, а он довольно краснеет и снова что-то ей говорит, после чего удаляется.

Видимо, чтобы доказать мне, что он не балабол и мне нечего бояться, когда он рядом с Артуровой малой. Господи, ну зачем он сказал это. Я так хорошо жила до этих слов!

«Полина, сбавь обороты! Не один, так вторая!» — вспоминаются мне его недавние слова и с тихим стоном я обхватываю голову руками.

Не один, так вторая. Артур и Эмель — вот кого он имел ввиду. А я отнеслась к его болтовне невнимательно, решив, что он треплется, не подбирая выражений, лишь бы не молчать.

— Эй, ты чего, Полинка? У тебя что, с головой что-то? — слышу его голос снова рядом с собой.

Да, у меня явно что-то с головой, раз пренебрегала и не обращала внимание на мелочи, которые так и вертелись вокруг меня, а я упорно не желала ничего видеть и слышать.

— У тебя эта, как ее… мигрень? Может, таблетку? — не унимается Денис и, наконец, опуская ладони, смотрю на него таким взглядом, что он отшатывается. — Тю! — выкрикивает он. — Ты чего? Че случилось-то?

— Денис… Дэн, — прокашливаюсь, чтобы убрать ком в горле. — Давно хотела спросить. Но раз уж ты заговорил, просто уточню, ладно?

Снова начинаю мухлевать, чтобы развести его на дальнейшие откровения и не напугать. Пусть пока не знает, что сдал мне с своего друга с потрохами, за что тот его по головушке, конечно, не погладит. Ведь Артур слышал, как я говорила с Эмель вчера по телефону. И ни словом, ни взглядом не дал знать, что знает ее, что связан с ней, хотя имя это редкое, подумать на кого-то другого было невозможно.

— Вот ты сам заговорил о родстве Артура и Эмельки, да?

— Ну? — подозрительно зыркает на меня Дэн, видимо, ожидая что я опять буду пилить ему мозг, чтобы не приставал к девочке. Но мне сейчас совсем не до этого. — А что такого?

— Да ничего. Просто… Хочу уточнить — я знаю, конечно, что они кем-то там друг другу приходятся. А вот кем, так и не поняла. Кто они — кузены? Двоюродные, троюродные брат и сестра?

— Да ну, блин, какие кузены? — удивляется Денис, и смотрит на меня с подозрительностью.

Не пались, Полина, не пались, как сказал бы сам Дэн. Веди себя естественнее, иначе он не скажет того, о чем ты, возможно, и догадываешься, но не можешь принять этот вариант, потому что он кажется тебе все еще слишком диким.

— А что, разве не он тебя с малой познакомил?

— Ну, не совсем… Я с Эмелькой чуть раньше познакомилась, потом уже узнала, что они одна… семья… — и умолкаю, поражаюсь тому, как безумно звучит эта фраза.

Артур и Эмель одна семья. Та самая семья, с которой у Артура очень сложные отношения, о которой он избегает говорить чуть больше, чем в общих словах, всегда замыкается и отстраняется, словно уходя за невидимую стенку. Семья, к которой… еле сдерживаюсь, чтобы не зажать себе рот руками, лишь бы не заорать… к которой всеми возможными способами он не хотел меня пускать вчера, объясняя это тем, что пара часов визита могут затянуться до утра.

Так неужели в этом была настоящая причина?

Мне так хочется разрыдаться прямо здесь, громко, безобразно, истерично. Но — не могу. Мне надо услышать ответ на мой вопрос от Дениса и найти в себе силы вернуть Эмель домой. Я не должна пугать ее, или вызывать сомнения в собственной адекватности. Хотя у меня они уже начинают появляться.

— Че, серьёзно? — на лице Дэна написано искреннее недоумение. Видимо, он тоже удивлён тому, что слышит.

А я-то. Я-то как удивлена.

— А откуда ж ты тогда Эмель знаешь?

— Эмель — дочка моей подруги. Она была у меня в гостях вместе с матерью, вот мы и познакомились.

— Подруги? — Дэн растерянно хлопает глазами, тоже понимая все меньше и меньше. — Наталь Борисовны, что ли?

— Ага. Наталь. Борисовны, — качаю головой из стороны в сторону я, словно китайский болванчик и чувствую, что на смену желанию прореветься, приходит желание расхохотаться — не менее истерично, но очень горько. От собственной тупости, от недальновидности, от умения влезать туда, куда совсем не стоило этого делать, и… как там я вчера говорила — способности смешивать все сферы жизни, которые должны идти строго параллельно.

Наталья Борисовна. Мне до сих пор дико, когда кто-то ее так зовёт.

Для меня она всегда Наташка, моя подружка из второго класса в самой красивой в мире форме, с толстой косой через плечо и яркими синими глазами под густыми темными бровями дугой.

Точно такими же, как у Артура. Теперь-то я это понимаю, с особой безжалостной честностью, как и то, что никогда не могла сопоставить их одинаковое отчество в одну родственную линию.

«А приходите завтра, на двенадцать часов. С полудня Артур Борисович здесь часто бывает. Сыграете с ним, это ж такая находка! А то все я, да я. Со мной Артуру Борисовичу давно не интересно»

Неужели я не могла насторожиться еще тогда? О чем ты, вообще, думала, Полина, пустая твоя голова?

"Хотя… — шепчет мне в ухо голос невидимого защитника, — Борисович не самое частое, но и не редкое отчество здесь". Что же мне, теперь, на всех Борисовичей бросаться, подозревая их в родстве с Никишиными?

А еще! Еще! Мой невидимый защитник ликует — у Артура же совсем другая фамилия! Вот почему я не допускала ни мысли, ни пол-мысли о том, что он может быть как-то связан с Эмель и Наташкой — ведь разные фамилии значат гораздо больше одинакового отчества!

Но… что тогда? Как тогда? Какое между ними родство? Может, действительно очень дальнее, просто с Эмель он тесно общается, как и со всеми своими родственниками, сколько бы их там у него не было.

И как только, воспрянув и расправив плечи, я поднимаю голову, перестав слишком бояться того, что сейчас скажет Денис, звучит его ответ, размазывающий меня по стене.

— Так это ж сестра Артуро. Наталь Борисовна. А Эмель — его племяшка. С самого детства видел, как он с ней нянчился. Да и не только с ней. Со всеми детьми Наталь Борисовны. Он им как старший брат был.

«А сколько у тебя сестёр?»

«Несколько. Никто там особо не скрытничает, я все об их жизни знаю. Даже то, что не хочу. Нашли советчика…»

Может, он говорил о племянницах? Или о сёстрах? Или… о сёстрах и племянницах одновременно? Кажется, и тех и других у Артура предостаточно. Вот уж действительно — интересная и богатая семейная история.

Но разные фамилии… Гордеев и Никишины. Никишины и Гордеев — как так вышло?!

— Ух ты… — совершено убитым голосом отвечаю Денису. — Вот как тесен мир. А сестра какая — двоюродная? Или, может, сводная?

Понимаю, что несу уже какую-то околесицу. Ну какие сводные братья-сестры? Да никогда не было у Наташкиной семьи никаких тайных родственников. Но… Всякое же может быть, просто меня в это не посвящали! Хватаюсь за эту мысль как за последнюю соломинку, с исступлением утопающего — ну же, Дэн, скажи мне это. Скажи — свод-ны-е. Тайные родственники. Соври мне! Скажи что угодно, только не….

— Да ну, какие там двоюродные, Полина? Говоришь, что все знаешь и с их семейством полные лады — а сама ни бум-бум!

И это полнейшая и безжалостная правда.

— Родные они, конечно. Артуро самый поздний — видимо, сильно родители пацана хотели, да все никак, — как заправская кумушка разбирает дела семейные Денис. — Тёть Наташа средняя у них, еще старшая есть — тёть Нина, а младшая…

— Алевтина, — заканчиваю я совершенно убитым голосом, понимая, что хорошо знаю все это ещё с того момента, когда маленькая Алька была самой последней в семье, а Артур… Господи, он ещё и не родился, когда я познакомилась со всеми его сёстрами, о которых мне сейчас с таким увлечением рассказывает Дэн.

— Да, точно, — беззаботно кивает он, увлеклась очередной темой для беседы, которая начинает казаться мне изощренной пыткой. Тебе изнутри выкручивают сердце, а ты улыбайся и делай вид, что ничего не происходит. — Но здесь живет только Наталь Борисовна, я ее из-за этого лучше всех и знаю. Она, как приехала из Турции, вместо теть Али из школы его начала забирать, чтоб на секцию отвести, обеды вкусные приносила. Я часто примазывался — когда малой был, все время так жрать хотелось, — смеётся Дэн. — Сначала она с Артуром нянчилась, а потом он уже, с ее девчонками, Мы его еще «усатый нянь» называли, как в старом фильме, прикинь, — ничего не подозревая об адском огнище, полыхающем у меня внутри, продолжает ностальгировать он. — У них же постоянно старые фильмы смотреть любили, и этими всеми шуточками перебрасывались. Мы, когда в гости к нему забегали, тоже смотрели, никак не могли отмазаться. Нам бы в приставку порубиться, а папка его вечно — пацаны, давайте посмотрим, составьте компанию. А то никто из моих не хочет, не понимают меня. Да и мы особо не понимали, если честно. И Артуро такой — так, отец сказал смотреть, значит, смотреть. Хозяин типа, уже тогда был, — смеётся Денис, вываливая на меня факты, только усугубляющие ощущение надвигающегося конца света.

«Любовь и голуби», знаю! У моей семьи это любимый фильм»

«У семьи?»

«У родителей, да»

Господи, какой ужас. Какой же ужас, господи.

— Так что насчёт меня и Эмель можешь быть спокойна. Ну, Полинка, реально… Я ж нормальный пацан, — отвлекаясь на подбежавшего к стойке Серёжку, принёсшего новую заявку по меню, заверяет меня Дэн, принимаясь разогревать сендвичи в микроволновке. — Мы с тобой оба, выходит, эту семью не первый день знаем — вот ты, скажи, могла бы при таком раскладе подлянку им какую-то специально подстроить?

Этот вопрос, который он задаёт походя, желая успокоить, наоборот, срывает последнюю опору, которая сдерживает меня изнутри, и я, не говоря ни слова, разворачиваюсь и вылетаю из кофейни пулей, едва не сбивая с ног новую группку зашедших посетителей.

Громко хлопнув за собой дверью, прислоняюсь к ней спиной и пытаюсь сделать хотя бы один глубокий вдох, но не выходит. Горло снова сдавило, и вместо воздуха, я втягиваю в себя какие-то сдавленные всхлипы. В голове пусто — совершенно пусто, как будто мой мозг отключился, добитый словами Дениса о том, что невозможно, так хорошо зная эту семью, подстроить им какую-то подлость.

А я вот — смогла, понимаю это, трясущимися руками ныряя в задний карман джинсов и нащупывая там телефон. Вообще-то, я искала сигареты, но, кажется, оставила их в сумочке, когда вернулась с заднего двора с Денисом. И теперь мне надо войти обратно в кафе, чтобы взять пачку — но я не могу, просто не могу этого сделать. Не хочу никого видеть и слышать, не хочу, чтобы видели и слышали меня, особенно Эмель. Ей-то это как раз вообще ни к чему, только испугается.

Так… Надо набрать ее прямо сейчас, чтобы она не вздумала выйти за мной. Мне надо побыть одной и немного собраться, чтобы понимать, что я делаю сейчас. И что делать дальше.

— Эмелька… — говорю в трубку, быстро набрав ее номер и едва слышу себя. — Ты посиди ещё в кафе. Подожди немного. У меня тут срочный звонок. Я скоро подойду. Да, просто подожди. Возьми и мой кекс, если хочешь, я что-то… Что-то не хочу особо есть. Да, я скоро вернусь. Да-да, все в порядке. Не волнуйся. Все хорошо.

Нет уж, все совсем не в порядке. И все очень, очень нехорошо.

Мне надо отойти от дверей кофейни, — я мешаю людям входить и выходить — но, в то же время, быть недалеко. Хватаюсь за эти рутинно-бытовые мысли, отходя на пару десятков метров и приземляюсь на весело раскрашенную лавочку.

После мне надо будет вернуться и проводить Эмель домой. Но только когда я смогу нормально говорить, без желания реветь безостановочно — и я сама не пойму, что сильнее всего ударило меня. То ли то, что я натворила, то ли то, что теперь, зная и понимая ситуацию, я должна буду от всего этого отказаться.

Отказаться от Артура. От любого общения с ним. Ведь, как сказал Дэн — будучи вхожим в семью, неужели можно сознательно сделать им гадость?

Тут же на ум приходит мой первый разговор с Наташкой, когда она хвалилась тем, какой из ее младшего брата завидный жених вымахал, во пацан! И невесту они ему найдут самую лучшую, такую, чтоб подходила по всем параметрам.

На этом месте не выдерживаю — закрываю лицо руками, склоняюсь к коленям и начинаю раскачиваться, чтобы унять подступающую истерику.

«Как там зовут их младшенького? Артёмка? Андрейка? Или может: Антошка — ой, а ничего, что я так череп козла назвала?»

Артурка его зовут, Полина! Артурка — именно так они его все называли! От матери до сестёр, таскавших его на руках, покупавших ему игрушки и самые лучшие костюмчики — ведь он такой красивый мальчик, самый лучший на земле — души в нем не чаяли, гордились им, что бы он ни натворил. И, конечно же, не стоит быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, что как подругу сына меня не примет ни Тамара Гордеевна, любовно называющая дочей, но только пока я связана с Наташкой, ни сама Наташка, ни остальные сёстры, ни даже вечно смирный дядя Боря.

Ведь я — не самая лучшая в мире девушка. У меня разболтанная, неупорядоченная жизнь, постоянные разъезды, ни кола, ни двора, ни детей — а все семейство непременно хочет внуков и правнуков, — дурные привычки, скандальный характер, ещё и разница в возрасте не пять-шесть лет, как думала я, а целых… Господи боже мой, сколько там, на самом-то деле?

Так, он родился, когда мы с Наташкой были в шестом классе… Когда нам обеим было по двенадцать! А значит… Ему только двадцать три. Не под тридцать, как я думала, а слегка за двадцать!

Тихоненко вою, ещё крепче зажимая себе рот руками, и стараюсь перестать раскачиваться — не хватало ещё сойти за сумасшедшую, и чтобы меня забрала из парка бригада санитаров. Хотя… у них есть успокаивающие уколы. Это так заманчиво — укололи бы, и я свалилась бы в полное забытие. И всё. На всё наплевать. Меня нет, и этого безумного открытия тоже нет, ничего нет, мира нет. Временно — я вне игры. Я в домике. Пусть для сумасшедших, но все же…

Нет, это не выход, не выход, Полина. Я должна успокоиться. Я должна провести Эмель до дома. Должна, должна, должна. Я же взрослый человек, а не малолетняя истеричка.

Разгибаюсь и убираю ладони от зареванных глаз, снова пытаясь вдохнуть полной грудью — и снова не получается. Кажется, теперь я всегда буду вот так — полудышать, получувствовать, уж слишком сильно по мне ударило открытие, которого я совсем не искала.

В пустой голове крутится только одна мысль — но почему у них разные фамилии? Что это ещё за дурацкая шутка или насмешка?

Не до конца осознавая, что делаю, снова достаю телефон из кармана и набираю его номер по быстрому вызову. Отлично, вот он уже и в избранных контактах у меня, когда только я успела туда его вписать?

Вообще, хоть что-то из происходящего в последние дни я понимала, когда была с ним? Нет, на меня нахлынуло какое-то помешательство — и вот, пожалуйста, расплата и последствия.

Монотонные гудки отдают мне в ухо, какое-то время он не берет трубку и я уже думаю, что черт с ним, с этим выяснением, все равно ведь оно не отменяет главного… как слышу его голос — будто совсем рядом.

— Да, Полина?

Твою мать… Не называй меня по имени, не надо, вообще не говори со мной… Стоп, но это же я позвонила… Как самая настоящая малолетняя истеричка, которой убеждала себя не быть минуту назад. И реветь в трубку я начинаю как та самая малолетняя истеричка. Как будто не старше, а младше его на двенадцать лет.

— Ты! Ты!! — взахлёб ору в трубку, не обращая внимания на диковатые взгляды проходящих мимо горожан. — Какого хрена ты — Гордеев?!

— Что? Ты о чем? — Артур не сразу понимает, но в голосе тут же проступает волнение. Видимо, из-за того, что я плачу. О, это не самое главное из того, из-за чего стоит бить тревогу.

— Какого хрена ты Гордеев, а они — Никишины!? — ещё громче кричу я, утирая свободной рукой льющиеся градом слёзы.

Молчание. Долгое молчание в трубке, прерываемое только его дыханием — и если бы не оно, я бы подумала, что это проблемы со связью и нас разъединило.

Хотя… То, что я узнала сегодня, нас и так нехило разъединило.

— Кто тебе сказал? — наконец, спрашивает он.

— Да неважно! — при всей сиюминутной ненависти к себе, к нему, к Денису, ко всему миру, всё-таки не хочу сдавать своего информатора. Он мне ещё понадобится, если я как-нибудь переживу этот день в трезвом уме и здравой памяти. — Почему у вас разные фамилии? Ответь мне, иначе я подумаю, что чокнулась! И что сама придумала это себе, лишь бы замылить глаза и уши!

— Это по матери, — говорит он как-то глухо, механически. В то время, как меня трясёт так, что трубка едва не выскакивает из рук, Артур как будто окаменел.

— В смысле — по матери?

— Это девичья фамилия матери, я на ней записан, — отвечает он четко и ясно, как на допросе.

— А… А какого черта? Что это за странные извращения? — кажется, только желание уложить в голове творящийся идиотизм, даёт мне силы говорить более-менее связно.

— Не знаю, меня не спрашивали. Как дед приказал, так и сделали.

О боже — вот оно что. Вот оно что! Чувствую, что качельки снова качнулись от желания плакать до желания истерично хохотать. Да чтоб вам пусто было, как говорят в наших краях, с этими вашими семейными драмами!

— Дед… Это Гордей Архипыч, что ли? — чувство сюрреализма происходящего только усиливается, от того, что я обсуждаю с Артуром его родичей, которых по прежнему никак не могу с ним ассоциировать. Родичей, которых, знаю почти так же хорошо, как он. Но только — на десять лет дольше.

От понимания этого снова не сдерживаюсь и начинаю смеяться. Наверное от того, что реветь так громко и от души на улице нельзя, а вот веселиться… Хотя, вещи, которые я осознаю, совсем не веселые, как и мой смех. Например то, что властный и категоричный Гордей Архипович, видимо, желая продолжения рода и фамилии, лишил дядю Борю всех причитающихся ему прав и оставил возможность дать сыну только отчество. И это всё, я уверена, при активной поддержке жены и дочерей.

И от понимания этого мне становится как-то… муторно и неудобно. Да, я привыкла что девчонки особо не церемонятся с дядь Борей — но тут… Внезапно я понимаю, что в семье над ним не просто иронизируют, а совсем-совсем не уважают, и часто осознанно… унижают? Как-то не нравится мне этот свет, в котором вдруг начинает представать горячо любимое семейство, которое, я была уверена, знаю очень хорошо.

Ну зачем, зачем я залезла так глубоко в чужой дом? На черта они сдались мне — эти вопросы, это любопытство? Ну сто раз же говорила себе — нужно уметь останавливаться! И никогда не задавать лишних вопросов. Иначе, узнав ответы на них, можно очень сильно пожалеть.

Вот как я сейчас — продолжаю ковырять эту ранку, эту маленькую язву вопреки сознательному желанию прекратить, а неосознанно… делаю совсем другое.

— А деда что, зовут Гордей Гордеев? — едва ли снова не смеясь от растущего напряжения, переспрашиваю я. — Как Иван Иванов? Или Петр Петров? Что ещё за идиотизм?

— Не знаю… — голос Артура слегка изменился. За время моих размышлений, видимо, он успел прийти в себя. — Это традиции у них такие на хуторах… Там целые посёлки под одной фамилией есть, ещё и имена под фамилии специально подбирают. Только… Полина? Полина! Ты меня слушаешь?

— Да, — как-то заторможенно отвечаю я, чувствуя неимоверную усталость. Я-то его слышу. Но что толку дальше продолжать разговор? Все точки расставлены, небольшая несостыковка, оказывается, объясняется довольно банально, хоть и грустно…

Надо прощаться. Все равно, любые отношения между нами теперь невозможны. Только не с таким багажом, который, оказывается, вскрылся за каждым из нас. И дело даже не в том, что я не хочу ссориться с Никишиными. Я не хочу вбивать кол между Артуром и его семьей — у них и без того все непросто. Я прекрасно помню, с каким раздражением он реагировал на их внимание всего лишь по телефону — и в который раз удивляюсь, какими разными могут быть одни и те же вещи в зависимости от того, под каким углом на них смотришь.

Я-то представляла этих людей, родных Артура, бездушными упырями, которые, как осьминог щупальцами впились в сына и брата, и не дают ему уйти в свою жизнь, не отпускают, хотят эгоистически оставить и присвоить себе. А оказывается… Оказывается — это и не упыри вовсе, а мои любимые Никишины. У которых я всегда отогревалась и отдыхала душой во время любых неприятностей.

Да не могут они быть вот такой странной семейкой. Ведь я их знаю. Хорошо знаю!

С Артуром у них временные недоразумения. И он их обязательно решит, если я не буду вмешиваться. Если не стану дополнительным фактором, из-за которого он взбрыкнёт и совсем рассорится с родными. А потом, спустя время, возненавидит меня — обязательно возненавидит за то, что стала причиной их ссоры.

Но мне-то… Мне все равно. Я переживу, не замечая, что опять реву, убеждаю себя в этом. И не такое ещё в жизни случалось. А вот Артуру… Ему и даром не нужны эти проблемы. Не стоит рисковать семейными отношениями всего лишь из-за связи, пусть даже такой неожиданно классной… И яркой… И как-то слишком глубоко цепляющей. Слишком быстро и слишком сильно.

Неважно. Все проходит — и это пройдёт.

Тем более, я не самая лучшая в мире «невеста», о которой мечтают его родные. Я вообще не хочу быть ни невестой, ни женой, ни матерью — ничего из того, что важно для их клана и рода.

Ничего не хочу.

— Полина! — слышу словно из полузабытья его голос. Кажется, он говорит что-то уже с минуту, а я как будто куда-то провалилась. — Давай только ты сейчас ничего не решай! И не делай глупости — я понимаю, как это с твоей стороны может выглядеть.

— Как? — переспрашиваю автоматически, больше для порядка.

— Хреново, — честно говорит Артур — и это, как всегда, пошатывает решительность моих выводов. Нет, надо быстрее прекращать этот разговор, иначе меня надолго не хватит.

— Давай я приеду? — продолжает он со все большим напором. — Я все расскажу, как оно на самом деле — и мы решим, что дальше. Только мы решим, не ты одна.

— Не… — говорю так тихо, что не уверена, что он слышит меня. Но против того, что я хочу произнести, так активно протестует что-то внутри меня, что слова еле-еле лезут из горла. — Не надо, Артур. Ну что тут решать… И так все ясно. И понятно. Пока.

Жму кнопку отбоя, после чего отключаю телефон от связи. Теперь я временно недоступна для любых разговоров — а что толку говорить, когда все вопросы заданы и ответы уже получены? Только теперь от этого как-то особенно тошно.

Никогда не задавайте лишних вопросов. Пусть даже кажется, что лучше услышать правду, а не сладко обманываться. Ничего подобного. Бывают случаи, когда лучше не знать.

Глава 12. Никогда не принимайте поспешных решений

— Забери меня отсюда! — рыдаю я в трубку, в очередной раз сползая с бескаркасного дивана, после чего оставляю все попытки подняться и остаюсь лежать на полу. — Вэл, я передумала! Я — уезжаю!

— Е-е-е! — счастливо орет в ответ дизайнер, радуясь то ли моему решению, то ли вместе с толпой на танцполе, и его голос перебивает громкий бит грохочущей музыки — Одумалась, бля-я! А ч…чо ревешь тогда? Куда ты оп-пять вл… вляпалась? — он явно на вечеринке, явно пьян и завтра, возможно, и не вспомнит, о чем мы с ним сегодня говорили. Вот и хорошо. Я тоже далеко не стёклышко, поэтому говорить могу все, что угодно, не сдерживаясь. Когда вы оба пьяны — это нормально.

— Я — дура! Я такая дура, Вэл… И как мне плохо, если бы ты знал! — продолжая изливать ему душу, пробегаю затуманенным от слез взглядом по кирпичной кладке высоченного потолка. Как там говорил Артур — люблю когда работа так хорошо и добротно сделана? От одного воспоминания об этом, внутри начинает что-то так болезненно тянуть, как будто мне выкручивают сердце из груди, медленно и мучительно.

Ох, ну что же я опять… К черту Артура! Может же пройти хоть минута, чтобы я перестала приплетать его по каждому удобному и неудобному поводу? Именно поэтому я не разлеглась на кровати — я слишком хорошо помню нашу прошлую ночь и не могу избавиться от навязчивых мыслей. Да и сейчас, скатившись с дивана, я вдруг вспоминаю, что только вчера, мы с ним, на этом же полу… И захожусь в рыданиях ещё громче.

Да чтоб тебя, Полина, сентиментальная ты идиотка! Кое-как утерев глаза, стараюсь подняться, ругаясь на себя и на пол, как будто эти деревянные доски виноваты, что теперь каждый уголок моей квартиры напоминает мне о сексе с ним. Да разве только о сексе?

Если бы дело было только в сексе.

— Я… не смогу здесь находиться… — гнусавым от слез голосом сообщаю дизайнеру, вновь приземляясь на большой пуф, решая не двигаться, чтобы больше не съезжать с него.

Хотя… Нет же, нет! И здесь я не могу спокойно посидеть, потому что тут спал Артур, когда приехал ко мне в первый раз.

Да что же за херня с тобой творится, а, Полина?

Голос дизайнера в трубке повторяет тот же самое:

— Эй, что там за херня с тобой творится, Полинка?

— О-о, — тяну со все возрастающей жалостью к себе. — Это в двух словах не расскажешь. Ты даже представить себе не можешь, как я встряла! Как школьница, как малолетка! Вот я тебе когда-то говорила, что у меня есть мозги?

— Ну, было дело… — перекрикивая голос диджея, начавший вплетаться в наше общение, подтверждает Вэл.

— Что на меня можно положиться? Что я умная и проницательная?

— И такое б-было, — слышу в трубке, как он прихлебывает очередной коктейль, очевидно, отойдя к стойке бара.

— Так вот, забудь! Я дура! — в унисон с ним отпивая портвейн из своего стакана, категорично объявляю я. — Я так облажалась! И я не справлюсь одна… Приезжай и забери меня, а? Ну, пожалуйста! Ну, пожалуйста-пожалуйста! Я не знаю, как я тут дальше сама буду, я с ума сойду, я из дому не могу выйти, ничего не могу…

Тут же на фоне слышу короткие гудки — кто-то пытается прорваться ко мне по второй линии. На секунду убираю смартфон от уха и смотрю на ещё один входящий вызов — Наташка. Ненадолго зависаю в нерешительности — мне все ещё тяжело и в чём-то страшно общаться с ней и со вей ее семьей, но всё-таки принимаю вызов.

— Погоди! — говорю я дизайнеру. — Не отключайся! Найди… м-место потише… я хочу тебе поплакаться!

— Погоди! — говорю я и Наташке, ставя и её на удержание. — Оставайся на линии, я сейчас!

Кое-как поднимаясь на ноги, подхожу к одной из полок, беру оттуда пачку с сигаретами и прикуриваю, чтобы немного успокоиться. Сбивчивым шагом иду в кухонно секцию, приземляюсь на стул, затягиваюсь короткими рваными вдохами — и как на зло вспоминаю, что прямо тут мы с Артуром вчера готовили что-то типа завтрака.

— Бля-я… — только и могу выдавать из себя и снова плачу.

Нет, так не пойдёт. Для борьбы с этим помешательством мне реально надо уезжать. И плевать на все происшествия и загадки, на мое желание помочь и разобраться, на новые знакомства и старую дружбу, на ошибки и радости, на планы и цели.

Пошло оно все…

С каким-то обреченным чувством смотрю на экран мобильного, показывающий удержание двух вызовов сразу. О чем замечталась, Полина? Может, подсознательно думаешь — а вдруг Артур позвонит? А не позвонит. Потому что ты сама заблокировал его номер, чтобы он не мог дозвониться. Но кто заблокирует его в моей голове?

Зло выдыхаю дым и снова перехожу, пошатываясь, в другое место — к подоконнику одного из окон, который выбрала ещё в первый день как мини-курилку. Приземляюсь на тёплый кирпич, слегка стукнувшись головой о стекольные рамы, и озираюсь. Так, могу я хоть здесь спокойно покурить? Кажется, тут у меня с Артуром ничего не было. А жаль, такое хорошее место.

О, опять эти мысли, опять понесло. И, чтобы, поменьше думать, возвращаюсь к телефонным разговорам:

— Але, Н-наташ? Ты ещё висишь?

— Полька! — ее голос звенит от волнения. — Полечка? Как ты там? Что у тебя стряслось? Эмель сказала, пока ты ее домой проводила, на тебе прямо лица не было. Что-то, говорит, на личном? Что такое, хорошая моя? Может, мне приехать?

Так, что же я наговорила Эмельке, пока провожала ее до дома? Вернее, до сквера прилегающего к их дому — подходить ближе мне почему-то было страшно. Сегодняшнее озарение так шибануло мне по мозгам, что в памяти произошли какие-то провалы — и это случилось до того, как я прикупила себе бутылку приличного на вид, но оказавшегося совсем неприличным на вкус португальского портвейна.

То, что мне досталась паленка, не остановило меня от желания непривычно и неженственно напиться сегодня вечером. Уж слишком гадко было на душе, а слишком я нуждалась в компании и поддержке — и парадоксально не могла принять помощь от тех, кто мог дать мне ее здесь.

— Не, Наташ, не надо. Я сегодня как-то… сама. Я справлюсь, все хорошо уже, честно. А завтра буду как всегда, огурчиком, — глотая слезы, пытаюсь убедить ее я. Но она слишком хорош меня знает, чтобы поверить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Э-э, мать, да ты совсем расклеилась! Ты что, маленькая моя? Ну ты что? Да ни один мужик этого не стоит!

Нервно вздрагиваю, едва не роняя сигарету на пол. При чем тут мужик? Стараюсь сдержать подступающий приступ истеричного смеха — знала бы она, о каком мужике идёт речь, боюсь, ее голос не был бы таким добрым и сочувствующим.

Снова слышу короткие гудки по параллельной линии — дизайнер Вэл, устав ждать, сбросил звонок и набирает меня снова и снова.

— Ох, божечки, вот же он, мой мужик… — бормочу себе под нос, вспоминая, как сбивчиво и извиняясь за своё состояние, сообщила Эмель, что у меня проблемы с бой-френдом-дизайнером, который вдруг решил найти себе другого… бой-френда.

На этом месте не сдерживаюсь и смеюсь, снова утирая слезы вместе с потекшей тушью. Если я сейчас сообщу об этом Вэлу, он ужасно оскорбится и точно не заберёт меня отсюда раньше времени. Всю жизнь мой друг страдает от беспочвенных, как он утверждает, подозрений в гомо-ориентации, в то время как он большой любитель женщин. Только очень властных и доминирующих женщин. Но его продолжают подозревать и подозревать — и вот даже я решила его перевести в ряды ЛГБТ раньше времени.

— Наташ, пару минут, подожди… — с этими словами ставлю ее на удержание и принимаю звонок дизайнера. Всё-таки, какие они хорошие, мои друзья. Не дают быть одной сейчас, когда так мерзко и гадко, а ещё — тоскливо так, что хоть волком вой на луну. Благо, промзона рядом, если не попустит — пойду туда орать и рыдать, выплакивать свою боль и несчастье.

— Т…ты чего, забыла обо мне? — чувствуется, что он слегка обижен. За время моего молчания он нашёл, как я и просила, себе комнатку в чилауте, а я вот провалилась куда-то.

— Нет… Не забыла, — отвечаю я ему. — Как раз говорила о тебе. Что ты такой чуткий и отзывчивый, и не сможешь бросить меня здесь одну, на растерзание… на растерзание… не знаю, кому. На растерзание, в общем.

— Ты сколько там уже прибухиваешь? — деловито уточняет он. — Надо понять, кто из нас пьянее, чтобы знать, кто сгущи… сгущает краски!

— Я… где-то час. Или полтора. Но в меня чё-то не лезет. Зато курить все время хочется. Курить и реветь, представляешь? Эх, был бы ты рядом, пожалел меня…

— Так, знач-чит пьянее я, — он скрупулёзно подводит итог. — И, значит, у тебя там реально жопа, да, Полина?

— Да-а… — тяну я, чувствуя, как в груди опять начинает щемить.

— Так… Тебя что, твой уебан-строитель бросил? — тут же называет беспроигрышную причину он, и я, забыв о самообладании, только нетрезво всхлипываю и киваю головой.

— Да-а-а…

Кажется, на другие слова я пока не способна, только слушаю как полный сочувствия дизайнер нервно матерится на том конце связи. Приятно, когда за тебя могут обругать других людей. Сразу чувствуешь поддержку и становится немного легче.

Даже если во всем виновата сама.

— Подожди ещё немного, — вовремя вспоминаю о Наташке. — У меня тут второй звонок ещё.

— Так! — снова кричит на меня из трубки голос Вэла. — Только не будь дурой! Не будь дурой, слышишь меня! Если это звонит он — игнорь! Будь выше этого! Повторяй аффирмацию — мои решения не подлеж-жат сомнениям, все, что делаю я — правильно и обордя… Ободря… Ордобря… блядь, ну что за слово… Одобряется Вселенной!

— Вселенной… мои решения… Я поняла тебя. Так и сделаю. Секунду, Вэл… Да, Наташ? Я вернулась…

По ещё одному потоку отборных ругательств, льющихся из телефона, понимаю, что она едва ли заметила, что я отключалась. И теперь уже Наташка, на своей линии, продолжает костерить на чем свет стоит незадачливого бой-френда Вэла, посмевшего «обидеть» ее подругу детства. Как там принято у них в семье — за своих стоим горой! Вот только по-настоящему к этой семье я иметь отношения не буду.

Каждый сверчок знай свой шесток.

— Пиздюк! Голубец! Вот он кто! — выдаёт гневный итог Наташка и тут же переключается на меня. — Поля! Полечка, слышишь? Ты давай это… не дури, я ж по голосу слышу, ты какая-то… что-то не то с тобой. Так, всё, слушать тебя не хочу — я приеду! Приеду и буду с тобой, сколько надо. Поплачешься мне, а то толку от этих телефонов. Не вживую это как-то, не по-человечески. А так — я тебя и спать уложу, и накормлю, а то ты не закусываешь вечно, потом плохо, похмельем мучаешься. Все, знать не знаю, я собираюсь!

В одном она права — в том, что мой псевдо-португальский портвейн действует как-то странно. В ответ на ее слова о приезде, по стенам моего полутемного жилища пробегает яркий свет фар от подъезжающей через поле машины. И на секунду мне начинает казаться, что это галлюцинация. Что я вижу то, что хочу. Что я больше не буду сегодня одна, что ко мне действительно кто-то приехал, несмотря на мои возражения…

Только не Наташка, а Артур.

Господи боже. Это как, вообще? Я же сказала, что не надо приезжать — а он, выходит, не послушал меня? Хотя, с чего я взяла, что Артур будет меня слушаться? Или сознание нашей двенадцатилетней разницы в возрасте так врезало по мозгам, что я неожиданно начала играть во взрослую тетю-моралистку, которая может раздавать приказы и разрешения?

Ну что за глупости, в конце концов… А, может, я действительно брежу? Прилипаю ещё теснее к окну, пытаясь понять, что происходит. Нет, все так и есть. Все, как я вижу. Это его машина, и сам он — выходит, захлопывает дверь и медленно, глядя себе под ноги и держа руки в карманах, направляется к входной двери, не подозревая о том, что я наблюдаю за ним через стекло. Сейчас, вот сейчас он завернет за угол к главному входу, и я потеряю его из поля зрения. Единственное, что я понимаю — это то, что должна остановить Наташку от приезда. Не хватало ещё, чтобы здесь у них произошла чудесная встреча — и снова по моей вине.

Вот тебе и никаких проблем, Полина. Вот тебе и просто посижу, поплачусь подружке в трубку. И не буду больше лезть ни в чью жизнь. Ты уже влезла! В жизнь многих людей здесь — и кто знает, к чему на самом деле могут привести следы твоего вмешательства.

— Наташа, Наташа, стоп-стоп! Погоди! Не надо ехать! Не надо, стой! Он ко мне мириться приехал! Не мешай нам! — выкрикиваю первое, что приходит в голову. — Может, ещё срастется что, может, он пожалел и исправился?

Понимаю, что такие аргументы прокатят только для впечатлительной Наташки, которая не станет высчитывать время и расстояние между столицей и нашим городом и тем, как быстро заблудший дизайнер, четверть часа назад отплясывавший под лучами стробоскопов, внезапно успел прискакать сюда, ещё и осознав свои грехи. Но, будучи натурой с широкой душой, Наташка как не обращала, так и не обращает внимания на такие мелочи. Главное ведь, что приехал! Ещё и просить прощения собрался!

— Да ты что? — слышу, как она, впечатленная моими словами, ахает. — Так быстро? Уже тут?

— Да, видимо днём взял билет и самолетом прилетел. Спецрейсом.

Полина, что ты несёшь. Ты, вообще, задумываешься о том, что ты говоришь, Полина?

Моему первостатейному вранью вторит громкий стук. Звонок себе я не проводила специально, а Артур стучит в металлическую дверь изо всей силы. Хватаюсь свободной рукой за голову, желая только одного — чтобы это безумие прекратилось, и частично оно сбывается в виде слов Наташки:

— Слышу, слышу, как тарабанит! Ой, и вправду, что ли, мириться приехал? Тогда не буду мешать, Поличек. Давай ты только это — спуску ему не давай. Пусть покается для начала, на коленях постоит! Выпиши ему по первое число! Будет знать, как подругу мою обижать. Ну все, все беги. Завтра позвонишь, расскажешь, как у вас там. Все, не держу! Беги давай!

Даже если бы она меня держала, я бы и так сбросила звонок. Потому что внезапно начинаю понимать, что на самом деле происходит.

Артур здесь. Прямо за моим порогом — и видит, знает что я дома. Поэтому спрятаться или заигнорить, как советовал мне друг-дизайнер, шансов нет. Да я и не хочу этого. Я могу быть зла и сердита на него, но унижать такими глупыми играми…

А он… снова включается в дело насмешливый голос в голове. Он не играл с тобой, скрывая то, кем является? Специально избегая любой конкретики и уводя разговоры на другие темы, едва они близко касались его окружения? Но мне слишком тяжело об этом думать. Я просто не хочу пока думать ни о чем.

Подхожу к двери со своей стороны и прислоняюсь к ней, проводя рукой по холодному металлу. Даже зная, что мы больше не будем общаться, приняв решение и не допуская сомнений в его правильности, я все равно хочу прижаться к этой двери как можно сильнее. Просто потому, что он стоит по ту сторону от неё.

Стук раздаётся снова, и на этот раз — намного тише, вкрадчивее. Как будто он тоже чувствует, что я стою рядом, разделённая с ним всего лишь дверью. Ловлю себя на неуместной сентиментальности и тут же одергиваю. Скорее всего, Артур просто услышал мои шаги — под воздействием недопортугальского портвейна, пошатываясь и спотыкаясь о мебель, я грохотала по дому как слон, вот он и понял, что я здесь, на пороге.

И нет тут никаких высоких материй или каких-то там особенных порывов, Полина. Ничего такого. Просто обычные дела. Просто ещё один разговор, без которого не обойтись. Видимо, поддавшись эмоциям, я не была убедительна по телефону. Так что теперь придётся обьяснить ещё раз — спокойно и четко, чтобы он не думал, что это сиюминутная выходка или слова, сказанные сгоряча.

С этой мыслью, щелкаю замком, резко тяну дверь на себя и… останавливаясь, смотрю на него.

Нет, не выходит. Вот первое, о чем я думаю. Не выходит воспринимать его как другого человека, даже несмотря на то, что я знаю. На сегодняшнего Артура не накладывается ни образ младенца в коляске, которому вместе с Наташкой я бегала за кефирчиком в молочную кухню, ни малолетнего хулигана, испортившего мне выпускное платье, ни всех его родственников, выстроившихся воображаемым рядом за его плечами.

Ничего этого нет. Я по-прежнему вижу и чувствую только его самого, в отрыве от семьи и прошлого, и, что самое проблемное — испытываю к нему то же, что и вчера, когда не знала, кто он такой. Никакого стеснения, конфуза или мыслей о том, что это неправильно.

Мне все равно. Натурально, пофиг. И это пугает больше всего.

Артур так же как и я, застыв, стоит на месте — и ждёт моей реакции. Видок у меня, конечно, так себе — всклокоченные волосы, припухшее от слез лицо, ещё и тушь щедро размазалась по щекам. Он смотрит на меня молча — может, думает, что я сейчас начну орать на него, топать ногами, вести себя как истеричка. Может, готовится переждать вспышку моей злости и после начать разговор. А, может, просто растерялся и не знает что сказать.

Я же, впиваясь глазами, снова изучаю его лицо, совсем как во время нашей первой встречи. Но в этот раз пытаюсь найти следы сходства со всеми теми, кого так хорошо знаю, чтобы понять, насколько была слепа, не замечая очевидного.

Но очевидного ли? Несмотря на общие, присущие всей семье черты — темные, со смоляным отливом волосы, густые «цыганские» ресницы и темно-синие, удивительно яркие глаза, — я по-прежнему не вижу выраженного сходства с матерью и сестрами, а уж с отцом и подавно. Кажется, что от Бориса Олеговича у него только и есть, что отчество и редкие веснушки на щеках. Конечно, если бы я увидела его в кругу семьи, сразу стало бы ясно, что все они близкие родственники. Но сам по себе Артур… другой.

Сколько себя помню, Тамару Гордеевну и девочек отличала какая-то статность, величавая размеренность. Их лица — «кровь с молоком», выразительные, округлые, без изломов и острых линий совсем не похожи на то, что я вижу в их брате и сыне. В Артуре нет и следа той сглаженности, одна только напряжённая хлёсткость — широкие скулы, нос с едва заметной горбинкой, ломаная и резко высеченная линия челюсти, неглубокая, но хорошо заметная ямка, рассекающая подбородок надвое. Какое характерное лицо, подумала я тогда. Сплошной вызов, резкость и противоречие. Он слишком отличается от своей семьи, будучи на неё, тем не менее, похожим.

Так чего же в нем больше — сходства или отличия?

Но вместо этого, самого главного вопроса задаю совсем другой.

— Когда ты узнал?

— Что узнал? — Артур с готовностью откликается, хотя и не до конца понимает, о чем я.

— Когда ты узнал, кто я такая?

— В школе.

— В школе? — теперь я не до конца понимаю его ответ. — Это когда?

— На выпускном, когда тебя на сцену вызвали. Я опоздал, помнишь?

— Помню… — сдавленно говорю я, понимая, что мне очень хочется вернуться в тот день. Тогда всё было так беззаботно — я ещё не успела подслушать разговор девчонок в курилке, не оскандалилась со сцены, не поссорилась с Наташкой, и Виола не сделала свой роковой шаг ради тысячи лайков. Все было так безмятежно, как в последние часы перед бурей.

— Я пришёл тогда позже всех, сразу в актовый. А потом увидел тебя. Ты как раз спрашивала в микрофон, никого, мол, не смущает слово «жопа», — Артур не может сдержать улыбку, и я тоже.

— М-да… Это было так себе, — чтобы чем-то заполнить возникшую паузу, говорю я.

— Это было круто, — его голос теплеет и он совсем немного, едва заметно, наклоняется ко мне — а я тут же делаю шаг назад. Слышу, как негромко он втягивает в себя воздух, и опускаю глаза, заводя руки за спину. Даже сейчас я не могу избавиться от ощущения что в этот самый момент трогаю его, пусть взглядом, но от этого не менее ощутимо — его шею, плечи, провожу руками по груди, касаюсь спины. И чтобы этого не случилось на самом деле, сажусь на пороге, не прикрывая дверь, и подкладываю ладони под себя. Так будет надёжнее.

— И? И что дальше? — спрашиваю, наблюдая, как Артур садится напротив меня, прямо на щебень, на нагретую за день пыльную землю.

Вот так, рядом, и то же время отдельно, мы сидим у открытой двери, без права на шаг в жизни друг друга.

Как же глупо это все, на самом деле…

— Дальше я подошёл к своим — и все понял.

— Сам? — все ещё не могу уловить его мысль.

— Нет. Мне… — он по-прежнему избегает конкретики. — Мне сказали.

— Кто сказал, Артур? — я начинаю злиться, подводя его к правде. Если он и дальше продолжит так обтекаемо говорить, чего доброго, придётся поверить, что ничего не произошло, что между нами все как вчера, и его родные так и стоят за невидимой стеной, куда он их спрятал. — Тамара Гордеевна, твоя мать? Борис Олегович, той отец? Наташа, моя давняя подруга и твоя родная сестра?

Он едва заметно вздрагивает, как будто эти слова бьют его куда-то в уязвимое место. А вот пусть бьют — так же, как осознание их родства било сегодня меня. Возвращаю эту маленькую месть с каким-то садистским удовольствием и такой же нескрываемой агрессией, с которой он бил мяч о стену во время нашей первой встречи.

— Нет, — говорит он, опираясь локтями о согнутые колени и едва заметно пригибая голову, как будто принимая все эти удары, и тут же снова поднимает взгляд, пересекаясь с моим. — Наталья была с тобой, в первом ряду. Я сел на ее место и спросил, почему оно свободно. И мне сказали, что она сегодня на почетных местах, рядом с почетной гостьей. То есть, с тобой. Злата сказала. Ты у неё теперь типа кумира, кстати. Она тоже собралась после школы куда-то ехать поступать — но только не на фотографа, а на художника. Говорит, будет рисовать социальную несправедливость. Знала об этом, нет? — несмотря на поганое настроение, он улыбается краешком губ, меня же такие слова вынуждают снова давить в себе рыдания.

Как же обидно это все, черт, как обидно. Я люблю их, они любят меня — и именно поэтому я не могу быть вместе с Артуром.

Он снова подаётся вперёд, но я делаю предупреждающий жест рукой и Артур останавливается, не решаясь успокаивать меня против моей воли.

— Я не училась в универе на фотографа, — утирая слезы, говорю я. — По образованию я обычный планктон, торговый представитель. Поступила на факультет с самым низким конкурсом, лишь бы свалить отсюда. А технику мне ставили на фото-курсах. Я много их прошла, ещё со школы, самых разных — от очень хороших до пустой траты денег. Так можешь Злате и передать. Главное — желание… А не профильное образование. Хотя, как же ты ей передашь… Мы с тобой вроде как незнакомы в их глазах. И не будем знакомы, Артур. Ты понял меня? Никогда не будем знакомы.

На этот раз он пригибает голову уже сильнее — и в этом жесте я читаю не уступку, а упрямство. Его руки, свободно лежащие на коленях, снимаются в кулаки. Не согласен, да? А придётся согласиться.

— И что дальше? Давай, не тяни. Расскажи, как ты лихо меня провёл и решил вести какую-то свою игру.

— Я не играл, Полина, — он снова сморит мне прямо в глаза и в его взгляде я вижу ответные отблески злости, как будто приписываю ему ложные мотивы. Да, конечно. Наверное, это я выдумываю что-то на пустом месте, и он не скрывал от меня того, о чем должен был сказать сразу же, как узнал, что мы связаны через его семью.

— И что бы это дало? — слышу его голос и понимаю, что от волнения, как обычно, проговорила эти мысли вслух. — Вот сказал бы я тебе, там, на крыльце — знаешь, я видел тебя со своей сестрой. Ты бы поехала тогда со мной?

— Конечно, нет, — говорю, ни капли не сомневаясь в этом.

— Потому и не сказал, — упрямо повторяет он. — Потому что знал, что так будет… И не хотел этого.

— Отличная позиция, Артур. Просто отличная… — сдерживаюсь изо всех сил, чтобы не начать орать на него. — То есть, ты решил попридержать правду, зная, как я на неё отреагирую, понимая, что она рано или поздно всплывет… А пока — немного развлечься со мной, пока есть время. Зачем терять шансы, которые сами идут в руки? Да?

Он смотрит на меня так, как будто сейчас тоже сорвётся.

— Ты что, дура? — эти слова звучат как пощечина, и по его плотно сжатым губам я вижу, что конкретно задела его за живое. — Я не хотел ничего говорить, чтобы ты не начала париться и придумывать разную херню. Вот как сейчас. Так что правильно делал, что не говорил. И до последнего не сказал бы.

Чувствую, как у меня даже дыхание спирает от возмущения. Прекрасная позиция. Та самая знаменитая гордеевская упёртость, за которую на моей памяти вечно ругали девочек — будьте мягче, не рубите с плеча. Вот только почему это должно касаться меня?

Потому что ты сама сказала, что любишь всех в этой семье, каждого по-своему. А, значит, принимаешь со всеми достоинствами и недостатками — насмешливо шепчет тот самый пронырливый голос, и я только зло отмахиваюсь от него рукой.

— То есть… — делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться, — ты узнал, что я подруга Наташи — и очень спокойно к этому отнёсся?

Если я хочу узнать, что на самом деле творилось у него в голове, нужно сделать шаг назад, в сторону вопросов, а не обвинений — поэтому стараюсь держать себя в руках.

— Не просто подруга. А та самая Полина, о которой у нас говорили, постоянно вспоминали, ставили всем в пример. Что вот, мол, уехала, добилась, человеком стала. И мы, если хотим стать людьми, должны учиться и быть как ты. Только не уезжать, конечно. А здесь стать самыми лучшими, чтобы нас тоже все уважали и хотели быть на нас похожи.

— Отличи-ично, — моментально теряя весь свой запал, говорю я, понимая, что все ещё хуже, чем я думала. Значит, в семье Артура я ещё и культовая фигура, образец для подражания. Какой же бред, меня бы ещё канонизировали для полного счастья!

— И тебя не смутило не только то, что я ровесница твой сестры, но ещё и местный монумент? Типа жутких портретов классиков в почетном углу?

— Нет, — только и говорит он, продолжая смотреть мне в глаза — и следов вранья в его взгляде я не вижу.

— А… а почему, Артур? Это же все очень мутно на самом деле. Любого можно сделать мумией из склепа, создав из него тупой идеал, весь такой непогрешимый. Вот только общаться с ним после этого никакого желания не возникнет. У меня бы точно не возникло.

— Ну, лично тебя я так никогда не воспринимал. Для меня ты и всё то, о чем говорили у нас дома — два разных человека. Нет, не подумай — о тебе всегда только хорошо отзывались. И мама, и сестры. Но иногда реально перегибали палку с нотациями… ты в них такая правильная была. А на самом деле — ты живая. Такая живая, что… — он умолкает на пару секунд, пытаясь подобрать слова. — Рядом с тобой тоже… живешь.

— Да меня только на кладбища запускать, чтобы трупы из-под земли поднимала… — иронией я сбиваю искренность признания, стараюсь не поддаваться влиянию его слов. Именно такая простота и откровенность, с которой Артур открывается мне, обезоруживает сильнее всего. Но сейчас нельзя, нельзя вестись на такое, поэтому продолжаю гнуть свою линию.

— Слушай, ну, я тебя не понимаю. То есть, ты приходишь на вечер, видишь дамочку, с которой у тебя было с утра свидание — и тут тебе так — раз! — говорят, что это, мол, такая-то и такая-то, святая женщина из разряда «Сначала добейся», а ещё она тебя на двенадцать лет старше, и молодёжь поучает, как жить. И после этого я не показалась тебе каким-то пыльным памятником? Как подумаю, что я типа идеал — мне от самой себя тошно становится.

— Нет, Полина, — настойчиво повторяет он. — Я же говорю — то, как о тебе рассказывали, я никак с тобой не соотносил. Я видел на сцене тебя, а не этот самый портрет классиков или как ты там сказала.

— Да? А почему? — я на самом деле поражена его позицией.

— Потому что человека надо воспринимать вот так — один на один. Его самого, понимаешь? А не через то, что о нем говорят или с кем он связан.

Какое-то время молча сижу, пытаясь понять, что я только что услышала — настоящую мудрость, высказанную простыми словами, или наивное утверждение, никак не связанное с реальностью. Снова смотрю на Артура — пусть мы знакомы недолго, но причин подозревать его в незрелости у меня нет и не было. Наоборот, с ним всегда так легко и надежно, и, может…

А вот и ловушка, Полина! Сейчас под влиянием ситуации ты решишь, что ничего не имеет значения и что можно по-молодецки сказать «эге-гей!», бросить вызов всему миру и разрушить старые крепкие связи, не задумываясь о последствиях. Хорошо же он меня подвёл к этому — благо, я вовремя спохватилась.

— Так, хорошо… — хотя, ничего хорошего в этом, конечно же, нет. — То есть, ты узнал, что я и есть та самая пугалка Полина, и никак при этом себя не выдал…

— Да ты шутишь? — искренне недоумевает он. — Не выдал? Я думал, что спалился с первой минуты и ты никуда со мной не поедешь! Ещё в машину со мной не сядешь, потому что решишь, что я какой-то больной или пьяный… У меня руки даже на руле тряслись, ты что, не видела?

Удивленно качаю головой из стороны в сторону, понимая правду — не только я была не в себе, так что не замечала очевидных звоночков. Мы оба были хороши. И тогда, и сейчас остаёмся.

— Я ещё коньяк из горла пил, — продолжает Артур. — Не скажу, что это прям обычная моя привычка.

Не могу сдержаться и вместе с ним смеюсь в ответ на эти слова. Да-да, все так и было. Как же все было здорово тогда.

— Так это ты от своих со мной с выпускного сбежал? — наконец, доходит до меня эта потрясающая мысль.

Ай, я молодец. Сначала выбесила Наташку своей выходкой, потом сбежала с праздника, ещё и младшего брата, надежду и опору семьи, прихватила. Ух, молодец! Настоящий человек, которого можно и нужно ставить в пример собственным детям.

— Да ладно, Полин. Ты тут ни при чем. Я все равно собрался уходить. Терпеть не могу такие сборища, хоть и должен приходить на каждое.

— Зачем? — недоумеваю я.

— Я — часть семьи. Обязан поддержать.

— Вот видишь! — ловлю его на слове. — А говорил, что надо человека отдельно от всего воспринимать. А у каждого из нас есть свои связи и обязанности!

— Я, если что, не сторонник этого, — хмуро отвечает он.

— Чего — этого?

— Того, что если человек родился в семье, то он ее часть навсегда. У каждого может быть своя жизнь. Это семья, а не рабство. Все должно быть добровольно.

— Ох, Артур, Артур… — впервые мне хочется произнести эти слова едва ли не свысока, тоном умудрённой тетеньки. — Ну ты что, не знаешь своих? Попробуй расскажи им о том, что у каждого может быть своя жизнь. Да у вас же каждый по отдельности гол как сокол и один как перст! — вспоминая далекое детство и первые гости у Наташки, когда то же самое говорил за столом Гордей Архипович, добавляю я. — И только вместе вы — кулак, который может ударить против всех. Тебя никогда не отпустят полностью, вот так, чтобы все ниточки порвались. Да и зачем тебе их рвать?

— Потому что достало… — совсем тихо, будто обращаясь сам к себе, произносит Артур и тут же встряхивает головой, возвращаясь в реальность.

— И это они тебе все время звонили? — вспоминаю бесконечные сбрасывания звонков и разговоры, после которых Артур возвращался таким взбешённым, что этого тяжело было не заметить.

— А кто ещё. Но сейчас уже не то. Раньше было чаще.

— Чаще? — удивляюсь я. — Куда ещё чаще?

— Ну, всякое было, — в общих словах отвечает он, и я снова вздыхаю. Похоже, любую конкретику из него надо вытягивать клещами. — Я просто стал отключать телефон. Сразу все, конечно, обижались, но потом привыкли. По-другому я бы даже работать не смог.

— Да ну, ты преувеличиваешь, — возражаю я, вспоминая, как Тамара Гордеевна интересовалась делами детей, но чтобы слишком уж наседать — такого не было. Наоборот, к ней всегда хотелось подойти самой, спросить совет, поделиться секретами. — Артур, у тебя же мировая мама! Никогда не видела, чтобы она была клушей или душила кого-то своей заботой. Ты сейчас как о других людях мне рассказываешь, вообще.

— Они все мировые, Полин. Нет, я серьезно, — Артур при этом смотрит куда-то поверх моей головы. — Все очень хорошие. Мне с ними повезло. Они меня любят. И я… их… — он умолкает ненадолго, а я терпеливо жду. — Мама никогда не звонит больше четырёх раз в день. И сестры тоже. Аля, например, где-то пару раз в неделю. Нина чуть чаще. Наталья не считает, сколько раз звонит. Иногда днями не слышно ее, а иногда — через каждые полчаса. Она боится одна ездить в маршрутках и на такси, так что я ее вожу, — и я с грустной улыбкой киваю, понимая, насколько точно он описал манеру общения Наташки. А ещё ее постоянные звонки — забери меня, отвези меня, сегодня есть машина, сегодня нет машины. Оказывается, в это самое время от меня и при мне она звонила Артуру. Мир внезапно начинает казаться мне маленьким и тесным, размером с игольное ушко.

— Есть ещё племянницы… — продолжает он, отвлекая меня от этих мыслей.

— Наташкины девочки?

— Не только, — говорит Артур и мне почему-то становится жутковато от механического спокойствия в его голосе. Как будто он не разрешает себе даже толики настоящей эмоции, опасаясь, что она перейдёт во что-то неконтролируемое, взрывное. В то, что он прячет от самого себя. — У Али и Нины тоже есть дети. А девчонки Нины уже замужем. Значит, это тоже семья. Иногда по делам звонят их мужья. Или их друзья. У нас считается, что друг моего родственника — мой друг. Так что у меня этих друзей…

— И я — одна из них, кстати, — неожиданно язвительно отвечаю я, чувствую досаду, вместо того, чтобы попытаться понять его. А кто поймёт меня? Между нами в этом плане действительно пропасть — между мной, выражаясь по-никишински, одной как перст, которую никто из немногочисленной родни не помнит, не знает и не трогает, если только им не нужны какие-то дурацкие справки, и Артуром, который вплетен в паутину семейных отношении так тесно, что, затянувшись на горле петлей, она начинает его душить. И кто знает, на каком краю этой ямы лучше — там, где за тобой никого и полная пустота, или же где такая куча народу, что яблоку негде упасть и дышать становится невозможно.

— Знаешь, Артур, это конечно, проблема, да. Когда тебя так любят и так в тебе нуждаются. Когда ты самый лучший, и самый незаменимый. Огромная проблема. У меня, например, никогда таких проблем не было, потому что на меня родным просто-напросто пофигу. И сейчас, и в детстве — всегда так было. Близким, далеким, даже родителям. Вот может, нельзя так говорить, но я скажу. Честность за честность, да? Я осталась сиротой сразу после двадцати — и меня так все жалели… Значит, такая молодая, а обоих родителей уже похоронила. А я к тому моменту и так была сиротой, понимаешь? Так что похороны — это такая, чисто техническая деталь получилась. Мать со мной особо не общалась никогда, отец после развода тоже забил. К нему я, кстати, не ездила даже проститься — он ушёл из семьи и не попрощался, вот и я не стала. Всяких дурацких писем от тетки, что это его бог покарал и он мать только на пару лет пережил, мне и без этого хватало. Переться в какой-то дальний посёлок только потому, что он когда-то не очень удачно женился и в результате появилась я, мне не хотелось. А я не делаю того, чего не хочу, это правило у меня такое. И мне реально было все равно, понимаешь? Это не потому что я бессердечная. А просто, когда сквозь тебя смотрят, как сквозь пустое место — у тебя два выхода. Либо поверить, что ты на самом деле пустое место, либо самой начать смотреть так же. Может я наглая, неблагодарная… но я не смогла почувствовать себя никем. А вот сквозь них научилась смотреть так же, как и они сквозь меня. Не могу я давать любовь тому, от кого ее никогда не получала. Какая-то важная деталька в этом круговороте сломалась — и он перестал между нами работать. Давно перестал. Так что мне не понять, как это — когда страдаешь от того, что тебя слишком любят. Может, это и не проблема, совсем, а? Может, это то, чем надо дорожить? Да, любая семья не идеальна, везде есть проблемы. Как и в отношениях между людьми. Но эти проблемы надо решать, Артур, постепенно решать — а не отсекать от себя тех, кому ты нужен и кто нужен тебе. Даже, если сейчас кажется, что это всё вот здесь, — рывком провожу ладонью у горла, чувствуя, как его сдавило и голос снова начинает дрожать. — Что всё достало, что одному намного лучше. Никто не звонит, не дергает, но только всем будет пофиг, даже если тебе захочется позвонить. Если тебе понадобится помощь или с тобой что-то случится. Когда нужна поддержка именно от родных — а там пустота! Это очень хреновое чувство, Артур. И не надо оно тебе. Пусть лучше звонят и… и задалбывают…

Умолкаю, понимая, что меня понесло и я сходу выплеснула ему все то, что давно таилось на душе, о чем я не думала и не хотела думать — но сейчас оно подошло к самому верху и рвануло. Как будто, замечая и вытаскивая занозки из других, я упорно не хотела видеть свою собственную, и вот теперь взяла и выдернула ее, неожиданно для себя. И то, что это произошло при Артуре, меня совсем не смущает — наоборот, я благодарна ему за то, что не пытался разубедить, подбодрить банальными утешениями, а просто — слушал и был рядом.

Сидя напротив, он продолжает смотреть мне в лицо, не приближаясь, но я чувствую, как он держит меня — без рук, одним взглядом, очень нежно и бережно. Это похоже на падение на доверие — когда ты летишь вниз, понимая что можешь разбиться, но вместо этого тебя принимает мягкая волна неожиданной поддержки, и тебе легко. После того, как было очень-очень страшно.

Желание ощутить это на самом деле такое сильное, что не могу ему противостоять и слегка подаюсь вперёд — как будто и вправду падаю. Этого достаточно, чтобы Артур оказался рядом. Его руки обнимают меня, прижимают к себе, проходятся там, где только что успокаивал взгляд — убирают волосы со лба, вытирают тушь и слезы, стекающие по щекам к уголкам рта.

— Так не должно быть, — слышу я его тем краем сознания, которое не перекрывает громко стучащее сердце. — Не должно, Полина. Как у тебя, как у меня — это не так, это все одинаково неправильно…

— Нет, — не соглашаюсь я, упорно мотая головой. — Нет, неправильно — это у меня. Любви и поддержки много не бывает. А у тебя она есть, ты просто не понимаешь, ты…

Не дав договорить, он зажимает мне рот, сначала легко, чтобы остановить, но постепенно в нем прорывается что-то другое, несогласное. Он сдавливает мне губы, большим пальцем обводит линию рта с неожиданной жёсткостью, его руки скользят по моим щекам, по подбородку, движения становятся резкими, грубоватыми, он как будто хочет стереть, размазать по моему лицу слова, которые я только собираюсь сказать — и последняя работающая часть мозга у меня отключается. Зажмурившись, запрокидываю голову и прижимаюсь к нему ещё теснее, жадно ловлю его пальцы губами, тянусь за ними и слышу, как прерывистое громкое дыхание вырывается из груди — моей или его?

Мне все равно, что это идёт вразрез с уже принятым решением, что я снова все усложняю, что после этого невозможно будет поставить точку между нами, спокойно и просто. Я хочу только одного — целовать его руки, пальцы, шею, ямочку между ключицами, хочу, чтобы он не останавливался, чтобы мои потрескавшиеся от волнения губы горели под его губами, чтобы жесткие волоски щетины, отросшие за день на его лице, царапали мои щеки и подбородок — раньше я ненавидела это ощущение и всегда ругалась на небритых бойфрендов, а теперь это так здорово, что даже страшно. Хочу, чтобы он был нежным — и мне не было дела от того, как все перепуталось, и грубым — чтобы я боялась сделать шаг назад, вырваться и уйти в дом. Чтобы он меня целовал, я его целовала, а на все остальное — плевать.

Зачем отказывать себе друг в друге, когда так тянет, вопреки и назло всему — неужели это может быть неправильно? Можно просто забыться и забыть, отвернуться от того, что потом будет сложнее и хуже — но потом, не сейчас. Ну почему, почему нет?!

И, несмотря на всю эту отчаянную дурь, которой подались мы оба, я даже не понимаю, а чувствую — нет, с Артуром так не выйдет. Не выйдет у нас с ним прощального секса, когда знаешь, что после уже ничего не будет, но напоследок хочется оторваться как в последний раз, если страсть ещё не прошла.

А у меня она не просто не прошла — это похоже на срыв, на психоз, когда спадают все замки здравого смысла и пробирает до такой глубины, до такой утробной тьмы, где живет самая дикая животная суть, которая обычно держится в тени — она слишком древняя, слишком вне правил. Сейчас она чует свободу и понимает — ее время пришло. Поднимая голову, она радостно скалит клыки, дрожа мелкой дрожью нетерпения и желания. Она хочет рвать и брать своё со звериным упоением, не замутнённым ни одним человеческим правилом, ни одним убеждением. И если ее что и сдерживает, так это то, что я не просто хочу Артура, но и помню о его чувствах, о том, что скорее всего он принимает мою страсть как согласие на будущее, как то, что я передумала. И сказать ему о том, что ничего не изменилось, что мы расстаёмся, сразу после секса будет верхом цинизма с моей стороны.

Осознание этого бьет по глазам как неожиданный яркий свет, выливается на голову, как ушат холодной воды, выводя из полузабытья и разгоняя транс. Чертова человеческая натура. Ну зачем она вернулась? Мне так хорошо было с моим животным, которое только и хотело, что целовать до хрипоты, впиваться когтями и вгрызаться зубами, чтобы какая-то часть того, что я переживаю, осталась со мной навсегда.

И если мне тяжело остановиться, то Артуру и подавно — он не слышит меня, ни когда я говорю тихо, ни когда громче, мне приходится толкать его, отдирать от себя через силу, срывать через боль, как пластырь. Еле вырываюсь и отползаю назад, лицом к нему, отталкиваясь пятками от земли. Мне и хотелось бы встать, но чувствую — не могу, мои сознание и подсознание ещё не схлопнулись, встав каждое на своё место.

Артур, не успев прийти в себя, выглядит как и я — растерянно, зло, огорошено.

— Да что опять не так?! — не удержавшись, кричит он, и я понимаю, что зря мы решили с ним говорить, зря мне понадобились его объяснения. Делать это — все равно что ходить с зажженной спичкой возле бочки с бензином, пытаясь узнать, много ли в ней горючего. Крайне глупый риск — все равно ведь рванет, несмотря на любое его количество.

— Уходи, — говорю, стараясь не слушать свой голос. — Разговоры ни к чему не приведут. Артур, уходи.

— Ты чего, Полина? — он все ещё не понимает мою ошибку. Не понимает, что есть обстоятельства которые важнее, и даже если происходят срывы — это не значит, что в главном можно передумать. — Мы же только что…

— Я не буду больше повторять, — говорю я ему. — Если ты сейчас не уйдёшь, я просто зайду в дом. Давай, чтобы я не захлопывала двери перед твоим носом. Ты — явно не тот человек, с которым мне бы хотелось так поступать.

Вот что я несу? В очередной раз стараюсь не быть грубой с ним? И во что это выливается? В очередной крючок — уходи, но я так хочу, чтобы ты остался?

А вот это уже нечестно. И, прежде всего, по отношению к нему.

— Полина, подожди, — как только я поднимаюсь на ноги, одёргивая на себе перекрученную майку и пытаясь застегнуть молнию на съехавших джинсах, он хватает меня за плечи, мешая вернуться за порог, в мое временное жилище. — Подожди! Да послушай же ты меня!

Вот зачем всё это? Что нового он может мне сказать? Что все мое прошлое, связанное с его семьей, мне показалось, что Никишины существуют в параллельной реальности, и он никак с ними не связан? Ловлю себя на том, что тема любых родственных отношений начинает вызывать во мне жуткое раздражение, и прислонившись к косяку открытой двери, устало прикрываю глаза, не говоря больше ни слова.

— Думаешь, я не понимаю, почему ты решила забить на нас с тобой? — продолжает Артур, а я молчу. — Не понимаю, что поддержка семьи, даже чужой — это важно для тебя?

Он наклоняется надо мной — я не вижу этого, но чувствую по движению воздуха, по теплу, исходящему от его тела, по его запаху, который касается моих ноздрей. Как бы выключить все происходящее — и пусть от Артура останется только голос и запах. Я уже не смотрю на него, не могу дотрагиваться, но слышать и осязать могу хоть ещё немного?

— Это важно, я не спорю, — убеждённо говорит он. — Но не самое главное же! Самое главное — это знать, что у тебя вообще в жизни есть опоры, понимаешь? А они могут быть разные, не только из семьи.

— Что ты имеешь ввиду? — мгновенно прихожу в себя я, открывая глаза и начиная подозревать самое худшее из того, как он мог истолковать мои слова.

— То, что ты уверена, что самая реальная поддержка — от родни. И если с ней не повезло, то все остальное тоже — так, временно.

— Я такого не говорила! — тут же вспыхиваю я.

— Не говорила, так думала. Типа если свои бросили, то чужие и подавно бросят. А не всегда так. Как не всегда свои только помогают. Иногда бывает и наоборот. Иногда от этой помощи одни проблемы, но ты не можешь от неё отказаться — свои же, родные. Сложно это все, короче… — он делает недолгую паузу. — Не надо искать опору там, где тебе только кажется, что она есть. Не надо заменять то, чего у тебя не было на то, чего у тебя не будет. У нас, если хочешь знать, могут очень хорошо относиться к друзьям семьи. Но родней их все равно не считают и считать не собираются.

Пригибаю голову, стараясь не выдать себя. Да и что тут выдавать — глупые надежды взрослой девочки, которая, попав в город детства, вдруг стала остро нуждаться в любви и поддержке, как в то время, когда она здесь жила? Ну так больше она здесь не живет. Почему это так быстро забывается? Почему среда так влияет на нас, моментально стирая все то, что случилось вне ее?

Пора бы вернуться в свою реальную жизнь. В ту, в которой у меня есть друзья, внимание и любимое дело. И не пытаться пролезть туда, где меня особо не ждут, и я устраиваю всех просто как почетный образец для подражания.

— А вот я сам… Я могу это дать, — неожиданно говорит Артур и мои глаза снова расширяются. — Я могу дать тебе эту опору… Только не по обязаловке, а по желанию. Слышишь, Полина? Семья — это не только родители, это ещё и что-то своё. Где можно сделать все так, как ты хочешь. Договориться, чтобы внутри было хорошо и не душно, как ты говоришь. Чтоб мы жили, как нам нравится и при этом… вместе. Ты и я, — упрямо повторяет Артур и по странному блеску его глаз, понимаю, что эти слова для него — как прыжок с обрыва, что теперь он пытается справиться с тем, куда его несёт, а у меня не выходит его остановить.

— Ты не должен так говорить… — только и могу, что выдавить из себя я.

— Хочу и говорю, — как-то совсем по-мальчишески огрызается он. — Хоть ты не рассказывай, что я должен, а чего не должен говорить. Полин… — он понимает руку, то ли чтобы прикоснуться к моей щеке, то ли к волосам, но тут же опускает ее, понимая, что это снова может усложнить разговор. — Я — это не моя семья. И ты — это не твоя работа или что-то там еще. Мы — это то, что остаётся без всего этого. И все вопросы мы с тобой должны решать вот так, напрямую — ты и я.

— Потому что человека надо воспринимать в отрыве от обстоятельств? Таким, каким видишь его ты? — повторяю его недавние слова, показавшиеся мне мудростью. Но теперь я понимаю, что это, скорее, наивность.

Все было бы на самом деле здорово, окажись Артур прав. Но мы живём в реальном мире, который диктует свои правила. И не факт, что через год или через два он не пожалеет о том, что сделал сейчас. Не факт, что спустя это время мы по-прежнему будем вместе. Не факт, что он спокойно и терпимо отнесётся к моим командировкам и длительному отсутствию. Не факт, что примет мою помощь с деньгами и жильем — ведь его дело в родном городе придётся оставить, а чем он будет заниматься в столице… мы еще не говорили. Мы, вообще, мало говорили с ним, только жили и чувствовали — и теперь за это приходится расплачиваться.

Нет, не надо. Не надо ему эти сложности. Я привыкла расставаться, привыкла к тому, что все хорошее рано или поздно заканчивается. Даже что-то такое невероятное, что есть у нас. Вот пусть и будет дальше невероятным и самым лучшим в жизни приключением — в памяти, но только не в реальности, которая перевернёт и все с ног на голову. Чтобы не было этого вечного «любовная лодка разбилась о быт».

Пусть наши четыре счастливых дня так и останутся навсегда счастливыми. Хотелось, конечно же, больше, но… И за них спасибо. Один такой день стоит как минимум года. А четыре года полного счастья — это не так уж и мало.

— Артур, а теперь ты меня послушай… Только внимательно, и не спорь, — ему уже не нравится этот мой тон, он хмурится, но, тем не менее, не перебивает. — Ты… прав. И не прав одновременно. Про семью… Это решённый вопрос. Да, когда я была ребёнком, было обидно, что я никому не нужна из своих. Но я же выросла. И научилась находить поддержку в другом — и она ничуть не хуже. Так что тема семьи вообще не актуальна, можно сказать. Мне это никак не печёт и не болит.

— Уверена? — тут же переспрашивает Артур. — Вспомни, как ты вчера в гости к моим собиралась. Готова была отменить все планы, лишь бы никого не обидеть.

— Нет, тут другое… — со скрытой досадой возражаю я. — Это потому, что я к твоим родным хорошо отношусь, по старой памяти. А не потому, что мне от них что-то надо. Я вообще не семейный человек, если честно. Мне не надо ни пресловутый дом, ни очаг, ни стена, к которой можно прислониться, ни стакан воды в старости. Старость я встречу где-нибудь на тропическом острове, закатив вечеринку, и мне будут подавать не воду, а шампанское.

— Отлично, Полин, — улыбается он, стараясь не обращать внимание на мой настрой. — Мне нравятся твои планы. Меня пригласишь?

— Н…не знаю, — сбиваюсь я. — Может, к тому времени и да. Может, встретимся как-то раз.

— А почему раз? — недоумевает Артур. — Мы с тобой полностью совпадаем. Я тоже особо не поклонник всех этих традиций — дом, дерево, дети. Когда все вместе, но так, что вдохнуть нормально нельзя. Я так жил, пока не съехал. И даже когда съехал — не смог до конца отделиться. Так что я, считай, тоже не семейный человек. И у нас может получиться хорошая не-семья, — усмехается он только что придуманному слову.

— Да ну, Артур… Ну какая не-семья? Ты так говоришь, потому что пока очень молод, — тоже не могу сдержать улыбку я, понимая, что в дружном семействе Наташки завёлся еще один ренегат, не хуже Златы. — Но потом очень даже захочешь и дом, и дерево, и детей. Возраст и привычки возьмут своё.

— А давай, Полина, мы не будем на возраст ничего списывать, — с неожиданной злостью прерывает меня он. — По-моему, пока ты не узнала, сколько мне лет, то не особо нажимала на эту тему.

Снова пригибаю голову, понимая, что Артур прав. До этого я никогда не видела в нем «малолетку», в отличие от Дениса, и не сомневалась в зрелости его убеждений. Ах вот оно что… подкидывает мозг очередную догадку. Вот почему у меня было такое ощущение от Дэна — что он пацан. Он и есть пацан, двадцати трех лет, ровесник Артура. Ещё она загадка разгадана, вот только легче ли мне понимать всю правду?

Ни капельки.

— В общем, Артур… это я к чему. Только пойми меня правильно. У меня уже есть все нужные опоры. Очень даже надежные и крепкие, проверенные временем. Есть прекрасные друзья, с которыми мы не один пуд соли съели, есть мои путешествия, моя работа, которую я не просто люблю — я ее обожаю. Это вся моя жизнь, понимаешь? Я не сижу не плачу одинокими вечерами в квартире с пятью кошками… Или сколько там там надо для звания несчастной одинокой женщины? — пытаюсь скрасить шуткой то, что собираюсь сказать, но Артур почему-то не улыбается. — И если раньше у меня была какая-то дыра внутри, которую оставила родительская недолюбленность, то сейчас… Я сама себе родитель. Я балую себя, холю и лелею. Так что ничего нового мне… не надо, — мне очень тяжело говорить ему это, но еще тяжелее видеть, как в его взгляде что-то меняется и скулы, и без того четко обозначенные, выступают еще резче. — А вот ты… Ты — не я, Артур. Я всегда была одиночкой. А ты рос по-другому, в других условиях. И если тебе сейчас это кажется неважным, не значит, что так будет всегда. Семейное воспитание возьмёт своё. У меня-то его изначально не было! А вот тебе, в отличие от меня, есть что терять. Лучше береги это и не дури.

— Так ты, значит, все за меня решила, да? Что мне надо и что нет, — поигрывая желваками, не даёт договорить мне Артур.

— Да, решила. И решения своего не изменю. И ни разу, ни на секунду с того момента, как узнала кто ты, его не меняла. Несмотря на то, что немного… позволила себе слабость…

— Ага, вот как это называется. Слабость… — его голос снова становится глухим и механическим.

Ох, Артур, думаю я про себя. Всё-таки скидку на возраст надо делать, несмотря на его упорное желание игнорировать эту тему. Мои ровесники уже спокойно принимают то, что может быть секс по дружбе, секс без обязательств, секс назло или даже от скуки. И что все эти забивающие дыхание и волю поцелуи, желание оторвать друг от друга хоть кусочек, чтобы оставить себе и тайно носить где-нибудь в скрытом уголке сердца, не означает намерение быть вместе до гробовой доски. Это страсть, которая вспыхивает и проходит. А не признак того, что я передумала.

Для Артура это все еще тесно переплетено с чувствами — он пока не научился отделять одно от другого. Поэтому приходится рубить одним махом. Чем резче, тем лучше. И лучше сейчас, чем потом, когда станет слишком поздно.

— Так что всё, Артур. Всё, что могли, мы друг другу сказали, — в который раз пытаюсь закончить этот все более тяжелый разговор. — У нас всё было очень круто. Недолго, но… очень круто. Мы с тобой, вообще, классные, — снова пытаюсь улыбаться и часто-часто моргаю глазами, в то время как он, как будто окаменев, стоит, не двигаясь. — Может быть, как-нибудь… В другое время, в другом месте. Но не сейчас. Встретимся спустя ещё лет тридцать пять где-нибудь на Ибице, да?

Вот зачем я это делаю? Ну что опять за крючки? Сказано ведь уже самое главное, все сказано! Какие ещё встречи? Ну какая, мать ее, Ибица?

Он ничего не говорит мне на это — только молча отходит на пару шагов. Либо ему нечего сказать, либо то, что он хочет сказать на самом деле, прозвучит очень грубо и жестко, и Артур пытается сдержаться.

Я тоже пытаюсь сдержаться, не всхлипывать и не реветь напоказ, только быстро утираю рукой слезы и вдруг вспоминаю про ещё одну важную деталь, о которой совсем совсем забыла. Вот о чем надо было сказать, а не о какой-то там Ибице.

— Ой… Артур, подожди! Стой-стой… — спохватываюсь я в последний момент и вижу, как резко он вскидывается, привлечённый этими словами. — Это важно, чуть не забыла! — добавляю в ответ на его напряжённо-вопросительный взгляд. — Ты… Только пойми меня правильно. Ты не мог бы поговорить с Денисом? Он же один знает про нас и знает всю твою семью. Объясни ему ситуацию как-то… полегче, без подробностей. Главное — сделай так, чтобы он не болтал про тебя и меня. Мне-то ничего от этого не будет. Я скоро уеду. А вот тебе его болтовня может конкретно подпортить жизнь. А я очень не хочу, чтобы так случилось.

— Ясно… — мимолетное оживление в глазах Артура гаснет, и вместо пустоты, вызванной моими словами, во взгляде прорезается такая злость, что я понимаю — сейчас будет взрыв.

Кажется, после отказа от отношений, которые он мне предложил, мое последнее уточнение-забота задело его особенно сильно.

Черт, может, реально не стоило говорить этого и поучать его дурацкими подсказками? Ну что за мамочкины интонации возникают во мне так некстати? Но жалеть уже поздно — Артур конкретно завёлся и я понимаю, что сейчас произойдёт то, чего я так хотела избежать. Откровенный и громкий скандал с руганью, со взаимным посыланием друг друга куда подальше. Что ж, сами виноваты. Дотянули таки. Давно уже пора было разойтись на волне светлой грусти. Нет же, мы сейчас пособачимся вдрызг, и вот тогда все точно будет кончено.

— Вот, значит, ты о чем. Значит, это Дэн может испортить мне жизнь? — от того, с каким неестественным спокойствием он говорит, наступая на меня, по спине бегут мурашки, я делаю шаг назад и переступаю за порог, в дом. Этот его тон явно не предвещает ничего хорошего.

— Дэн? — снова повторяет Артур, и я отступаю еще на шаг. — Не идиотское совпадение, на котором ты зациклилась и зарубила нам все будущее. Не то, что ты делаешь типа благородные, а на самом деле тупые выводы о людях, которых совсем не знаешь. Не то, что единственное, в чем я облажался — это родился там, где родился. И должен теперь за это выгребать по полной… — несколько секунд он молчит, с шумом переводя дыхание. — А, блядь, Дэн! Который может кому-то что-то там сказать! Дэн — главная проблема! А не то, что кто-то очканул и прогнулся под тупые правила, да?! Что за херня, Полина! Тебе самой от себя не тошно?!

Молчу, упорно молчу, пытаясь удержаться и избежать ругани. Артур жжёт меня прямым тяжёлым взглядом, ожидая, что я поведусь на его слова, но я чувствую — он просто раскачивает меня на эмоции. Внутри у него все бурлит и клокочет — он хочет, чтобы я испытывала то же самое, чтобы тоже вышла из себя, начала кричать и доказывать, что он не прав, чтобы потеряла контроль над собой — и тогда мы будем квиты, вот только непонятно, к чему это снова все придёт.

— Знаешь… я думал тебе одной плевать на все, — не дождавшись ответа, он понижает голос, теперь каждое его слово звучит как намеренный удар. — Плевать, кто что скажет или подумает. Ты ж не такая, как все здесь. Была… Или все-таки казалась? Где твоя свобода, Полина? Где всё то, что было в самом начале, о чем ты говорила там — со сцены, в школе? Или это все так было, для громкого слова? А на самом деле это твоё: «Живи как хочешь, ломай правила» обыкновенное позёрство и брехня?

— Брехня? — повторяю я ошарашено. — То есть, это я — человек, который наговорил брехни, а не ты?

Его слова таки пробивают воображаемую броню, которой я безуспешно пыталась отгородиться, и в ответ я выдаю ему все, что думаю, без тормозов и фильтров.

— Так это, выходит, я во всем виновата?! — кричу ему в лицо, сжимая кулаки от злости. — А ты… Ты просто не там родился? И больше ничего? А в остальном такой белый и пушистый?! Да ты же мне врал, Артур! Ты! Мне врал! Откуда я знаю, что только в одном! А теперь весь такой сам обманутый выдвигаешь мне претензии с обвинениями? Что я прогнулась? Что я кажусь не такой, какая я есть? Да катись ты нахер! Сам говорил — если играешь грязно, все договоренности теряют силу. Ты тоже с самого начала играл грязно! С самого начала! Так что никаких больше уговоров, разговоров, переговоров — ничего между нами не может быть! Все, проехали! Сколько можно уже тянуть все это?! Все, давай, вали отсюда! Не хочешь подстраховать себя с Дэном — и черт с тобой! Мне пофиг! Слышишь меня? Мне — пофиг! И… и… Чтоб тебе пусто было! — добавляю совсем уж на наш манер и, подхватив с полки, стоящей рядом, первый попавшийся предмет, швыряю его о порог, чтобы спустить ярость от слов, которыми он ужалил меня как шершень, неожиданно больно.

Это оказывается один из дизайнерских подсвечников из стекла и металла, и он разлетается во все стороны мелкими осколками, а мы с Артуром отпрыгиваем от порога — он в свою сторону, я в свою.

В ответ он выдаёт мне поток таких забористых ругательств, что я даже застываю на миг, пытаясь уловить новые для себя обороты. Знаменитый гордеевский гонор и вспыльчивость, о, как знакомо. И после этого он будет говорить, что он — не его семья? Нет уж, такие гены никуда не денешь, прорвутся сквозь любую толщу самоконтроля.

Впечатав меня в стену ещё парой-тройкой смачных словесных оплеух — да что ж такое, почему на меня сегодня все кричат, — Артур оборачивается ко мне спиной, резко с разворота пинает первый попавшийся камень, так, что тот скачет по пустырю, словно запущенная «жабкой» галька, и ничего больше не говоря, уходит к своей машине, а темнота вокруг постепенно скрадывает его силуэт. Через несколько секунд вижу, как поле перед моим домом рассекает свет фар, слышу как включается двигатель и шины шуршат о щебёнку и песок — автомобиль дергается с места резко и с каким-то странным повизгиванием — ещё несколько минут, и он тоже растворяется в темноте, оставляя меня на пороге совершено одну.

Хотя… почему же одну? У меня есть для компании недопортугальский портвейн и ночь, которую я собираюсь провести в слезах, соплях и страданиях. Теперь, когда меня никто не видит — можно. Можно больше не строить из себя взрослую, умную, рассудительную, которую все равно обвинят в трусости и в том, что прогнулась.

Куда ни кинь — всюду клин. Всем хорошим не будешь.

Возвращаюсь к себе на еле гнущихся ногах, даже не прикрыв нормально дверь. Кому я здесь нужна, чтобы заботится о собственной безопасности? Разве что бродячим собакам? Ну так пусть приходят, будет кому отдать еду из холодильника, который Артур заполнял для нас двоих. А теперь нас двоих больше нет, и мне не то чтобы есть не хочется… Кажется, я даже дышу с трудом.

Беру с собой пепельницу и пачку сигарет, падаю на кровать — кроме аппетита у меня нет сил ни вспоминать, ни чувствовать, внутри как будто раскрылась большая чёрная дыра. И она надсадно ноет и болит, всасывая в себя воздух с противным свистом.

Прикуриваю от зажигалки, не чувствуя даже приятной терпкости дыма. Сто раз обещала себе не курить в постели. Сто раз. Это будет сто первый. А дальше — сто второй и сто третий. Ой, да не пофиг ли?

Каким же мягкотелым делают человека чувства. Приходится это признавать и думать, что с этим делать. Да, меня больше не пугает это. Я понимаю что влюбилась вусмерть, как девчонка-подросток, и не списываю эту лихорадку на простую симпатию и желание. У меня от этой «симпатии» земля под ногами горит на сто метров вниз — наверное, пора бы уже что-то заподозрить. Это как с болезнью — успех лечения будет зависеть от того, насколько точно поставлен диагноз.

А вылечиться я должна обязательно. Желательно до того, как вернусь в свою обычную жизнь, что произойдёт очень скоро. И для этого подойдут любые возможные способы. Любые.

Конечно, я могу вспоминать, смаковать это недолгое счастье, драматично всадив воображаемый нож в сердце и проворачивая его, цедя кровь из раскрытой раны по капле. Сильные чувства хороши для творчества — кто знает, на какие идеи и проекты меня подтолкнёт это состояние, которое я буду поддерживать в себе, тайно надеясь на то, что ситуация изменится, и мы будем вместе.

Но я знаю одно — это все бессмысленно. И спекулировать на своих чувствах к Артуру я не хочу, не хочу делать из них какой-то помпезный повод для инсталляции. Между нами с самого начала все было так искренне и по-настоящему, что не хочется портить послевкусие каким-нибудь позёрством, пусть даже ради искусства.

Пусть мое решение, как он выразился «зарубить нам все будущее» было поспешным, а выводы — противоречивыми, я точно знаю — это правильно. Я не сомневаюсь ни на секунду, несмотря на то, как гадко себя чувствую.

Ничего не изменится, а любая душевная боль не имеет значения. Ничего не изменится, пока семья Артура занимает в моем сознании особенное место. И пусть это поспешные и резкие выводы, которых лучше не делать. В моем случае они абсолютно оправданы.

…Остаток ночи и утро проходят, конечно же, ужасно. Я ещё курю, пытаюсь пить, зависаю в интернете, задумываясь, не запостить ли от душевного отчаяния какик-нибудь символические сториз с намеком на страдание и разбитое сердце. Раз за разом промазывая по клавиатуре, набираю очень странный пост, тэгаю старых друзей и почему-то нескольких заказчиков, нажимаю «отправить» и тут же удаляю. Давняя, возникшая после пары позорных случаев привычка ничего не постить спьяну, заставляет меня убрать эту сомнительную запись, только сейчас способную показаться в меру умной и тонко многозначительной. На трезвую же голову выяснится, что это не символизм, а бред сивой кобылы или, что ещё хуже, традиционная картинка в стиле «Полина напилась и решила, что никто не заметит».

В итоге, засыпаю прямо с телефоном в руке, ненадолго приходя в себя от настойчивого дзиньканья уведомлений. Голова у меня уже раскалывается, ещё до того как я окончательно проснусь — и понимая, что с пробуждением боль только усилится, пытаюсь не выходить из сомнамбулического состояния, отключив звук в телефоне.

Но телефон все дзинькает и дзинькает — и я понимаю, что даже элементарное отключение уведомлений сейчас — трудновыполнимая задача. Умудриться запутаться в настройках собственного гаджета, с которым легко управляюсь одним пальцем — давно такого не было! Либо паленый портвейн оказался слишком ядреным и настоянным не на португальском винограде, а на мексиканских грибах, либо от пережитого стресса организм перевёл меня в режим простейшего функционала, когда не работают ни мозги, ни руки, ни ноги — ничего.

Поэтому я не особо доверяю сознанию, подкидывающему мне странные сториз, в то время как я ковыряюсь в телефоне, пытаясь его отключить: то Эмелька в кафе у Дениса с большой чашкой айс-кофе, над которым витают сердечки и надпись: «Это любовь. И не только к кофе…», то Настя и дизайнер почему-то в аэропорту у стойки регистрации, с хохотом обзывающие друг друга на удачу для хорошего полёта и мягкой посадки по нашей давней традиции. То сам дизайнер с испуганным лицом, подписанным как «Гребаная турбулентность!», то фото каких-то маршруток, ларьков, междугородней трассы и кривого фонаря, у которого он пьёт кофе с хештегом #дерьмовстаканчике.

Кажется, я даже не просыпаюсь толком и проглядываю всё это одним глазом, принимая за полусон. Все равно того, кого бы я хотела сейчас увидеть, инстаграмм мне покажет. Ведь Артур не ведет соцсетей. Понимаю, что нашла ещё один повод обидеться на него, снова от души рыдаю в подушку и засыпаю, уткнувшись в неё как в огромный мягкий пуф, не способный впитать все мои слёзы. Потому что сейчас их слишком много.

Весь день я провожу, не поднимаясь с постели, в странной полуотключке, переходящей только ближе к вечеру в глубокий, похожий на забытие сон. Организм решил пойти ва-банк с двумя возможными исходами — либо я впаду в летаргию и буду спать сто лет, всем назло, либо проснусь после длительного сна, как после реанимациии — не совсем здоровая в плане дел сердечных, но с более-менее адекватными мозгами и сознанием.

Просыпаюсь к следующему утру и не верю своим глазам. Прямо передо мной разворачивается очередная стори из инстаграмма дизайнера. Он стоит над моей кроватью, в его руках — осколки разбитого светильника, лицо напоминает скорбную маску из греческих трагедий, и мне автоматически хочется приделать к нему какой-то нуарный фильтр со стекающими по стеклу печальными каплями.

— Это что, бля, такое? Нет, это что, бля, такое? — сотрясая рукой с остатками светильника, вопрошает он. — Это гибель современного искусства — вот что это такое! И виновата в этом — ты! Чем ты здесь только занималась?! Дверь открыта, шедевры побиты! Позорище!

Еле отрываю голову от подушки и прикасаюсь ладонью ко лбу. Больно, но не так, как вчера. По крайней мере, ощущение раскалённой спицы, протыкающей мне мозг, исчезло — а остальное как-то переживем.

— Это вандализм! — не унимаясь, кричит дизайнер, сбрасывая свой рюкзак прямо посреди отреставрированного им лофта. И, спустя ещё несколько минут снова даёт о себе знать протяжным визгом: — А-а-а!!! Полина! Полина, что это! Что за пиздец с черепами у тебя здесь на стенах!

— Уймись ты, матерщинник! — с меня достаточно и того, что я выслушала накануне от Артура. — Это твоя, между прочим, воплощённая идея, — спустив ноги с кровати, я пытаюсь попасть ими в домашние тапочки со смешными мордочками зайцев. — Что, не помнишь? Привет, Валенька, — откашливаясь, чтобы прочистить горло, подхожу к нему, все ещё слегка пошатываясь. Он, застыв в недоуменной позе, продолжает таращиться на череп козла с неописуемым ужасом в глазах.

— Не называй меня Валенькой, сто раз просил… — неизвестно как возникший в моем жилище друг проводит рукой по длинной кудрявой челке, забрасывая ее назад, чтобы не мешала ужасаться. — Полина, нет, это же сплошная безвкусица. Она совершенно не сочетается с твоим интерьером. Я был либо бухой, либо слишком расстроен, когда создавал ее. Давай мы это сейчас снимем и сожжём!

— Давай, но не сейчас. Сейчас меня ещё сильно штормит для таких подвигов. Ты всё-таки приехал… — вспоминая свои слезные вопли, после которых прошли целые сутки, выпавшие из моего сознания, говорю я. — Приехал меня спасать? — подходя еще ближе, благодарственно обнимаю его и утыкаюсь лицом в худую грудь, покрытую эко-хлопком брендовой футболки, слегка пыльной с дороги. — Вэл, ты такой хороший. Я скучала по тебе.

Какое-то время мы стоим молча, и я прямо чувствую, как дизайнер еле-еле сдерживается от нового въедливого замечания — он не выносит сентиментальщины, у него на это «триггер с детства», когда ему запрещали плакать, потому что мальчики не плачут, а он, скрывая слезы, матерился и язвил. Что не прекращает делать до сих пор в моменты самых острых волнений.

— Это всё хуйня, Полина. Всё хуйня, — сочувственно похлопывая меня по спине, говорит Вэл, и в его голосе я не слышу даже иронии или насмешки. — Только даже самая лютая хуйня не даёт поводов запускать себя. А ну-ка… — его цепкие пальцы, которыми он очень гордится, считая аристократическими, поднимают мой подбородок, и после недолгого, но очень критического осмотра, он выносит вердикт: — М-да… Все пропало! Хуже ты выглядеть будешь только в гробу. Но тогда тебя хоть накрасят прилично, я сам за этим прослежу. А сейчас… Мэйк смывать нас не учили, нет? — продолжая вертеть мое лицо и так и эдак на свету, не прекращает придираться он. — И что за винишко ты прибухивала? От тебя разит как от моих строителей после аванса! А ну бегом в душ! — он возмущённо притопывает ногой. — Я что, зря всю душу вложил в твою душевую?

— Душу в душ… Валенька, да ты поэт! — посмеиваясь, я отстраняюсь от него, чувствуя себя и вправду грязной и липкой. — Можешь использовать как слоган на своих визитках. Душ с душой! Ваш душ не душный, а душевный! Ты, кстати, тоже не тюльпанчиками с дороги пахнешь. Но я тебя все равно люблю.

— А я тебя нет! — возмущённо кричит дизайнер, начиная истерично ощупывать и обнюхивать себя. Я осознанно наступаю ему на больную мозоль — Вэл считает, что у него компульсивное расстройство и моется по десять раз на дню, даже в поездке не изменяя гигиеническим салфеткам, бутылке с водой и эко-дезодоранту, не вредящему коже и окружающей среде. Могу представить его мучения, когда, добираясь сюда из области на перекладных, он забегал на каждой остановке в общественный туалет, менял футболку, обтирался салфетками, страдая от неэкологичности окружающего пространства. Но не поддеть в ответ я его не могу. Такое уж у нас общение уже много лет.

— Ты надолго? — кричит он мне вслед, успев раздеться до пояса и нервно прохаживаясь из одного угла в другой. — Мне тоже надо ополоснуться… Я чувству на себе враждебную микрофлору!

— Ты только трусы оставь, самое важное береги от враждебной микрофлоры! — смеюсь я уже в открытую, поднимаясь по ступенькам в ванную и автоматически проводя рукой по кирпичным стенам. Нет, я не буду думать, не буду вспоминать — ни здесь, ни внутри, в душевой кабинке. Ничего не буду вспоминать. Вэл сказал, что всё проходит, и я очень хочу верить ему.

— Сучка! — кричит он мне вслед, и последнее, что я слышу перед тем, как захлопнуть тяжёлую дверь, это как, не прекращая метаться по квартире, он проговаривает свои вечные аффирмации: — Я отторгаю от себя любой негатив… блядь, это что, крошки на полу? Ничто плохое не может причинить мне вред… Вселенная одаривает меня благами и здоровьем, счастьем и светом, убивающим микробы… Почему мусор не вынесен, Полина, что за сарай ты развела в моем интерьере!!

Не знаю, что бы я без него делала сейчас. Только осознание того, что внизу бегает и истерит мой вечно буйный друг, одно присутствие которого заставляет улыбаться, не даёт мне опять зареветь в лучших традициях мелодрам — под душем, размазывая по лицу слезы вперемешку с водой. Здесь все еще слишком наше, мое и Артура, слишком неправильно общее и каждая деталь отдаёт у меня в ушах его голосом.

«О, вот это моя тема! Особенно гель с клубничкой»

Его смех звучит как будто рядом — зло отмахиваясь, беру этот самый гель с клубничкой и щедро выдавливаю его на мочалку-вспениваешь. Все, Полина, сегодня новый день, время страданий вышло. Ты и так отвела на это целые сутки. Дальше нельзя запускать, нужно блокировать все мысли и не вспоминать все другие слова, сказанные здесь — иначе я просто размажусь по стене, Вэл не дождётся меня и спустя час будет вытаскивать из этой кабинки, пока я буду цепляться за бортики и рыдать взахлеб, а это уже совсем позор. Кроме того, не уверена, что он сможет дотащить меня вниз и не поскользнуться.

Вот и ещё одна причина взять себя в руки.

Именно об этом я думаю, намыливая голову и выдавливая лёгкую и нежную пену с мочалки на тело, после чего включаю самую холодную воду, чтобы она окатила меня и привела в сознание. Ледяная струя хлещет сверху как орудие пытки, обдавая неожиданным жжением спину и не до конца затянувшиеся на коже потёртости и счёсы о деревянный пол и шершавую плитку здесь, в ванной. Вот они, последствия наших с Артуром неудержимых порывов по всему дому. Точно как последствия наших резких и бездумных решений — сначала страсть застилает глаза, адреналин бьет в голову, ты не чувствуешь боли, не думаешь о будущем. А потом эйфория спадает, и становится больно. Какая-то эмоциональная наркомания, раздраженно думаю я, выходя из кабинки и набрасывая одно полотенце на плечи, а вторым промакивая волосы. Сначала кайф, такой острый и яркий, что не жалко и умереть, после — ломка-отходняк, главное в этот момент не сорваться, — а потом… потом это проходит.

Все проходит, и это пройдёт.

Выхожу из душа, облачившись в банные полотенца и сделав себе чалму на голове, как шамаханская царица. И первое, что вижу — это Вэл, стоящий в одних трусах-боксерах у моего холодильника рядом с пачкой распотрошенных влажных салфеток. Ясно, значит, только что устроил ещё одну гигиеническую процедуру с обтираниями. Сами по себе аффирмации против микробов, видимо, не сработали.

— О! У тебя есть еда! — радостно оборачиваясь ко мне, объявляет он. — Ты прогрессируешь, Полина!

Да чтоб тебя… Я только что поставила блок в своей голове на мысли о том, кто принёс мне эти продукты, и тут опять…

— Иди уже, искупайся, — говорю я ему. — А я гляну, что тут можно использовать. Может, у половины уже срок хранения вышел. Это… это с воскресенья ещё здесь.

Хотя на самом деле мне кажется, что прошло не три дня, а месяц.

— Не свежак, конечно, но не думаю, что испортилось прямо всё! — радостно объявляет дизайнер и совсем детским голосом добавляет: — Слушай, а свари мне пельмешков! Я быстро!

И, прихватив с собой груду салфеток, убегает наверх, в душевую, чтобы выбросить их и вернуться ко мне обновлённым и стерильно чистым.

— А что так? — кричу я ему, набирая воду в кастрюлю. — Пельмешки — это же анти-ЗОЖ!

— ЗОЖ — это ва-абще пи-издеж! — громко поёт Вэл из душевой, и мне нравится его настроение. — С тобой тут и не до такого дойдёшь! Опускаться так опускаться, Полина! Пока я здесь, я буду деградировать! Так хоть с пельмешками!

Последнее, что я слышу перед тем, как он захлопывает дверь — ещё одна жалобная просьба:

— Только майонезика добавь, ладно?

Посмеиваясь, варю его тайно любимое лакомство, впервые с позавчерашнего вечера серьёзно прикидывая, что буду делать в ближайшее время. Завтра четверг — тот самый приемный день, в который мне было сказано прийти на прошлой неделе, чтобы решить все дела со справкой. Но не факт, что несчастный инспектор Кроликов излечился от белой горячки в диспансере, да и честно — таскаться по инстанциям мне неохота, даже когда у меня отличное настроение, а в таком состоянии, в каком я сейчас — и подавно.

Все, пошло оно к черту, решаю про себя, параллельно вываливая в кипящую воду три десятка пельменей. Тетка обязательно позвонит в ближайшее время — и я озвучу ей то самое решение, которое приняла в первый же день. Напишу устное согласие на использование жилплощади, пусть бегает сама по нотариусам, заполняет его, ставит печати — а если подобное не имеет законной силы, это не мои проблемы. Пусть живут в моей квартире и верят мне на слово. Начнут сомневаться — продам за бесценок и выставлю их. Нечего жить в квартире лгуньи, слову которой верить нельзя.

Рассуждения о враньё снова сворачивают мои мысли в сторону Артура и Никишиных. И если первого я стараюсь тут же оттеснить из сознания, то что делать с семьей Наташки, надо решать в срочном порядке. Надо подождать, когда спустится Вэл, и узнать, брал ли он обратные билеты и на какое число, чтобы успеть зайти к ним попрощаться. Или… не заходить? Я не знаю, получится ли у меня выдержать это — как никак, это квартира, в которой вырос Артур и, несмотря на то, что из всех взрослых детей там живет только Наташка с дочками, уверена — много чего будет напоминать мне о нем. Слишком много.

Нет, такие вопросы я решать ещё не готова. Придётся отложить тему прощания с Никишиным, сама мысль о котором вызывает во мне грусть и досадное сожаление.

Теперь вопрос о Кристине и Виоле — и снова не могу сдержать рвущийся из груди громкий вздох. Как же не хочется это все бросать именно сейчас, когда я нащупала ниточку в распутывании этого дела. И пусть оно меня никаким боком не касается (касается-касается, шепчет вредный голос в голове… пока дочери твоей подруги варятся в той же среде, в которой происходят эти странные вещи, очень даже касается) С удивлением обнаруживаю, что кроме Артура, в этом городе меня держит ещё несколько сильных крючков, вырывать из себя которые, я подсознательно противлюсь.

Так что же мне делать в ближайшее время? Уезжать, как я решила вчера — или оставаться ещё на две недели, как запланировала днём раньше?

Одно взбалмошное решение за другим, одно за другим, Полина. Сколько раз я говорила себе — никогда не принимай поспешных решений! Взвесь все «за» и «против» до того, как ломанешься творить какую-то очередную глупость, а не после! Все равно ведь потом придётся все менять, потому что такие планы сыпятся, как замки, построенные на песке. И вот — снова одно и то же. Сначала я безумно хотела уехать, потом остаться, потом снова уехать, и теперь — снова остаться.

Черт, что же делать? И Вэл, который сейчас спустится к завтраку, наверное, убьёт меня или начнёт орать истошным голосом в ответ только на одно мое предположение: «А, может, давай повременим с отъездом?»

На удивление, он относится к самому намеку на эту мысль с подозрительным спокойствием. Сидя напротив в банном халате, который привёз собой и вытащил первым делом, он уплетает пельмешки за обе щеки и фигурно изгибает бровь — эту свою привычку он считает очень импозантной, — после чего сочувственно переспрашивает с набитым ртом:

— Что, таки прикипела душа к ебеням?

— Ничего не прикипела! — протестую я, вяло ковыряя вилкой в своей тарелке. — Просто все как-то сильно запуталось… Я столько дел на себя навалила… А теперь — и продолжать не выйдет, если мы уедем, и бросать, если честно, жаль…

Как же хочется кофе… Утро без кофе — какое-то пресное, даже несмотря на колкости Вэла. Или дело совсем не в отсутствии кофе, а…

Блок, Полина, блок! Следи за своими мыслями. Это сначала только тяжело, дальше будет легче.

Черт, и к Денису же в кофейню просто так, как раньше, не зайдёшь. Он не только слишком тесно связан с Артуром — Никишины так вообще его семья, но к ним я собираюсь забежать, — а еще и знает все о нас. Мало того, благодаря его стараниям я теперь тоже все знаю… Все то, чего бы предпочла не знать и никогда не слышать.

Или… Все же, зайти? С Вэлом, который, пока здесь, не отвертится от роли моего бой-френда (в конце концов, ни ему, ни мне не впервой вот так прикрывать друг друга) и пусть Дэн убедится в правильности своей первоначальной оценки. В том, что все приезжие — вертихвостки и мерзкие сучки, и что его друга я в лучших традициях всех стерв поматросила и бросила. Зато хоть кофе попью. Конечно же, разбавленный. Оскорбленный Дэн постарается сделать мне его наихудшим образом. Но… хоть какой-то…

— …надо посмотреть в приложении. Я ничего еще не брал, потому что больше не полечу на этом корыте! Я думал, что сдохну, понимаешь, Полина, сдохну! Это не турбулентность была! Не бывает турбулентности всю дорогу!

Возвращаюсь мыслями в реальность и слушаю новую порцию его душеизлияний.

— То есть — ты не полетишь со мной назад? Вэл, ты же ненавидишь поезда! Ты считаешь, что это грохочущий ад на колёсах. Особенно, хочу тебе напомнить, ты ненавидишь в поездах туалеты.

— Похер! — нервно кричит дизайнер, убирая дрожащими от волнения руками длинную волнистую прядь, упавшую на глаза. — Я не буду ни есть, ни пить, мне не понадобится туалет! А если понадобится — надену памперс! Но я никогда, ни за что больше не сяду в это летающее корыто, которое одно было заявлено по маршруту в ваш областной центр! Ты не понимаешь… — нервно вращая глазами, он наклоняется ко мне через стол. — Я думал, это нас из-за воздушных ям трясёт… А потом понял, что это самолёт сам по себе так трясётся! У него двигатель работает так, как будто у него астма и он захлёбывается! Вот так — хр-р-р! Хр-р-р, хр-р-рах!

Закатывая глаза, Вэл показывает, как захлебывается воздухом, а я смеюсь, едва не роняя изо рта пельмешки.

— Ты сидел в хвосте самолёта, возле двигателя? — не верю своим ушам я. — Валентин! Это же не твой стиль!

— Я сам попросил поменяться, — смущенно опуская глаза в тарелку с едой, уточняет дизайнер. — Я перешёл в хвост, выбрал там самого забитого мужика и уступил ему свои шикарные места.

— Возле окошка? — с ностальгией по полетам, которых мне всегда мало, спрашиваю я.

— Возле окошка… — грустно вздыхает Вэл. — Видела бы ты, какой он был счастливый… Но с моей стороны это была осознанная жертва, Полина! Мне нужно было самому все контролировать.

— Что контролировать? — не понимаю я.

— Двигатель, — не моргнув глазом, говорит Вэл. — Я должен был слышать, как бьется его полудохлое сердце и молиться за него. Я контролировал его и не давал остановиться силой своей молитвы.

Собираюсь было снова засмеяться, но по глазам друга вижу, что он абсолютно серьёзен. Так, понятно. Аэрофобия. Ещё один вялотекущий диагноз, обострившийся от полета на старом раздолбанном самолете. Поэтому только вздыхаю и пару минут сочувственно молчу.

Валентин лишь взволнованно дышит и нервно наминает пельмешки.

— Так что тогда? — спрашиваю, выждав приличное количество времени, чтобы не усугублять его стресс. — Поедем на поезде с пересадками? Сразу хочу предупредить — надо будет ждать четыре часа не на самом лучшем в мире вокзале. Там цыгане, Вэл. Попрошайки, играющие на баяне. Продавцы кроссвордов.

С каждым новым словом дизайнер нервно дергается, как будто я отвешиваю ему смачные пощечины. Один за другим, я перечисляю все его страхи во плоти. Для полного комплекта не хватает только клоунов, но хоть их не водится на этой пересадочной станции. По крайней мере, пока я сидела на ней четыре часа, то не видела ни одного.

— Все равно… Похер… Я вынесу, — нервно выдыхает он. — Я все вынесу, Полина, но я жить хочу!! — отчаянно кричит Вэл, как будто в этот самый момент в грудь ему направлено дуло пистолета. — Я не полечу пока назад. И не поеду.

— Вот это вообще класс. То есть, вместо того, чтобы помочь мне с проблемами и вытянуть меня отсюда, теперь у тебя проблемы, и мне… Мне надо вытягивать тебя? — кое-как поев, тянусь рукой за сигаретами, чтобы унять раздражение. Но от первой же затяжки чувствую во рту такой мерзкий привкус, что тут же тушу окурок в пепельнице.

Я здорово передознула с количеством никотина накануне, и теперь даже меня, курильщика со стажем, отворачивает от сигарет. Так я ещё курить брошу. И стану приличной-воспитанной, примерной невесточкой, которую и Никишиным показать не стыдно.

Тьфу ты, опять! Зло сжимаю пачку в руках, так, что она морщится и кукожится, и отбрасываю от себя, стараясь сосредоточиться на проблемах Валеньки.

— И что теперь прикажешь делать? Может, реально, совьем тут гнездышко, устроимся на работу и будем жить, как семейная парочка?

— Да ну прекрати, Полина! — не выдержав, нервно фыркает дизайнер и, бросив взгляд на едва прикуренную сигарету в пепельнице, спрыгивает со стула и направляется к своим вещам. Ага, за вейпом, понимаю я, все ещё надеясь разозлить его до такой степени, что он захочет пешком бежать отсюда этим же вечером.

Или, наоборот, тайно желая услышать от него аргументы, почему нам нужно остаться. Пригибаю голову и тихо ругаюсь про себя из-за невозможности понять, чего же на самом деле хочу. Одна часть меня тянет в одну сторону, другая — в другую. Это и в самом деле какое-то раздвоение личности, биполярочка, мать ее, как казал бы Вэл.

Отлично отдохнула, Полина! Скрасила свободное время ни к чему не обязывающим романом — так, что теперь все мозги набекрень. Такими темпами чувствую, скоро и у меня, последней из всей нашей компании обходившейся без терапевта (из-за банальной нехватки времени, а не проблем) скоро и он, родимый, появится. Потому что проблемы такие, что им хочешь-не хочешь, а придётся уделить внимание.

Главное только выбраться отсюда.

— Короче, Полина, я успокоился и собрался, — возвращаясь ко мне и выпуская в лицо облачко ароматного пара, дизайнер слегка смущён из-за своей панической вспышки. — Назад мы таки полетим. Может, пройдёт неделя или две, и какой-нибудь лоукостер пустит к вам в область какой-нибудь приличный боинг.

Стараюсь не смеяться слишком громко — Вэл только вдохновился фантастическим планами, которым, я уверена, не суждено сбыться. Скорее, чем в область начнут летать современные боинги, он пресытится жизнью здесь и ускачет восвояси хоть на переполненной междугородной маршрутке, стоя всю дорогу рядом с хуторянами, которые везут в мешках гусей и поросят на продажу в город.

— Только для этого надо подождать и помониторить. Сама понимаешь, для срочного вылета я брал первые попавшиеся билеты — и вот! Результат! — трагично воздевает он глаза к небу. — Мне нужно отвлечься, морально подготовиться и провести ментальный детокс. И потом полетим. Так пойдёт?

— Пойдёт… — примирительно говорю я, чувствуя тайное и очень неправильное облегчение от того, что мы можем ещё немного остаться. Не важно, на сколько дней. Главное, я остаюсь в городе, где живет Арт… В своём родном городе.

И, вообще, это не я решила! Это Вэл так решил. У него аэрофобия, но он все равно прилетел меня поддержать. Ну, как я могу после этого неуважительно отнестись к состоянию друга?

И пусть я приняла единственно правильное в такой ситуации решение скорее покинуть этот городок, крепко взявший меня в оборот и играющий в какие-то странные, только на первый взгляд беспечные игры. Пусть здравый смысл мне подсказывает, что даже несмотря на решение не иметь никаких контактов с Артуром, стенка, разделяющая меня с ним и его семьей, слишком тонка и может с легкостью проломиться. И что избежать осложнений я смогу только убрав из жизни и то, и другое.

Нет, убеждаю я себя, глядя на счастливого Вэла, доставшего смартфон и включившего стрим в инстаграме, пусть и с перебоями из-за плохой связи, но все же сообщающего о том, что у него все в порядке, и он запускает марафон ментального детокса, призывая всех фолловеров присоединятся к акции, на этот раз бесплатной.

Ничего страшного не случится.

Никогда не принимайте поспешных решений. Все равно, большинство из них будут отменены. Даже если они были правильными. Даже если казались неоспоримыми и не подлежащими отмене. Даже если могли предотвратить неприятности.

Ни одно из решений, пришедших в голову, не сможет оказаться верным, если внутри что-то раскололось, а мозг и сердце друг друга не слышат.