Николай Байбаков. Последний сталинский нарком

Промежуточные вожди

Смена власти в стране после смерти Брежнева произошла спокойно, как бы автоматически: один престарелый вождь «сдал пост», другой, столь же немолодой, «пост принял». Впервые за несколько предыдущих десятилетий власть в СССР сменилась без борьбы внутри правящей верхушки. Впервые — не в результате заговора. Впервые — без арестов, разоблачений, использования вооруженной силы.

Вопрос о преемнике решился в «малом Политбюро» — так в цековском обиходе назывался круг приближенных к Брежневу лиц, в который входили Андропов, Устинов, Громыко, Тихонов, Черненко. После недолгих консультаций они сошлись на кандидатуре Андропова.

Приходу Андропова вдруг обрадовались на Западе.

«Если Брежнев был воспринят на Западе в начале своей карьеры генсека как “умеренный”, то Андропов был представлен как государственный деятель новой школы еще задолго до того, как он стал лидером, — писал известный советский историк и философ Михаил Геллер¹. — Штаб Андропова — консультанты в Международном отделе ЦК КПСС, в академических кругах, в аппарате КГБ — работал над созданием “образа” будущего генсека многие годы. Не остались в стороне и некоторые диссиденты, от которых пошли легенды о либерализме Андропова. В конце концов вырисовался облик серьезного, энергичного государственного мужа, достаточно твердого, но способного управлять, не впадая в воинственную риторику и в крайности консервативного экстремизма, умело разбирающегося в хитросплетениях международной политики и мирового коммунистического движения, эксперта по психологии Запада и даже ценителя его культуры. Об этом писала, например, “Вашингтон пост”. Ей вторила “Нью-Йорк тайме”, распространявшая небылицы о высокообразованном вельможе, великолепно владеющем английским языком и проводящем свой досуг за французским коньяком, чтением американских романов и слушанием “Голоса Америки”. Когда же эйфория понемногу спала, выяснилось, что за спиной у “образованного вельможи” Рыбинский техникум водного транспорта, два курса Петрозаводского университета, но зато полный курс Высшей партийной школы при ЦК КПСС, по-английски, однако, не говорит и пластинки Глена Миллера не слушает… Интервенция в Афганистане усилилась. Сахаров не только не был возвращен из ссылки, но изоляция его от внешнего мира еще больше усилилась. Миф об Андропове как о “тайно-либеральном аппаратчике в джинсах” быстро рухнул, не выдержав соприкосновения с действительностью».

Генеральный секретарь ЦК КПСС Ю. В. Андропов, министр иностранных дел СССР А. А. Громыко, вице-президент США Дж. Буш и государственный секретарь США Дж. Шульц перед началом беседы. 15 ноября 1982. [ТАСС]

Секретарь ЦК КПСС К. У. Черненко выступает на трибуне с докладом «Сверяясь с Лениным, действуя по-ленински». 22 апреля 1981. [ТАСС]

Андропов вступил в должность генсека 10 ноября 1982 года, затем сравнительно быстро (в июне 1983-го) стал также председателем Президиума Верховного Совета СССР. На этих постах он запомнился лишь борьбой за трудовую дисциплину — облавами в кинотеатрах и парикмахерских, где в дневные часы отлавливали «прогульщиков».

Андропов умер 9 февраля 1984 года, пробыв у власти 15 месяцев. Сменивший Андропова Константин Черненко, человек без лица, до избрания генсеком ведал партийной канцелярией, отличался чрезвычайной исполнительностью и никогда не претендовал на первые роли. Как раз именно этим он и устроил тех членов Политбюро, чье мнение было решающим при обсуждении, кто же сменит Андропова.

Требуется усилие, чтобы вспомнить, чем было отмечено правление Черненко. Память подсказывает: поворот северных рек, реформа школы, усиление роли профсоюзов. Ни то, ни другое, ни третье не состоялось — что-то к счастью, а что-то к сожалению. Да и происходило все это ПРИ Черненко, а не БЛАГОДАРЯ или ВОПРЕКИ ему. Единственное, что Константин Устинович мог бы вписать себе в личный актив, так это программный доклад «Актуальные вопросы идеологической и массово-политической работы партии». В нем он подверг разгрому советские рок-группы с репертуаром «сомнительного свойства».

Черненко умер 10 марта 1985 года, пробыв на посту генерального секретаря неполных 13 месяцев.

Этот исторический пробел между брежневской и горбачевской эпохами — отражен ли он как-нибудь в воспоминаниях Байбакова? Нет, там тоже прочерк. Даже его собственное выступление 26 декабря 1983-го на пленуме ЦК с докладом «О Государственном плане экономического и социального развития СССР на 1984 год» — даже оно, хотя бы вскользь, не упомянуто. Видно, считал, что не случилось тогда в жизни страны ничего мало-мальски значимого. А вот в жизни самого Байбакова — случилось: 24 апреля 1983 года умерла Клавдия Андреевна, его жена. Они прожили душа в душу 43 года. Он тяжело перенес ее кончину. Но о трудном для него апрельском дне 1983-го вы ни в одной из написанных им книг не найдете ни строчки. «В Госплане все знали, что у него жена умерла, а он ее очень любил, — рассказывает Яков Уринсон. — Мы думали, что сегодня Байбакова не будет, но нет, он пришел на работу. Я приехал, смотрю — Байбаков идет. У него лифт отдельный был. И вот он идет к своему лифту…»

Даже по такому случаю сталинский нарком не позволил себе уронить слезу на людях.

Картошка требует озона

В Госплане существовал сводный отдел научно-технического планирования. Он курировал разработки и внедрение инноваций. Сам Байбаков еще со времен работы в нефтепроме испытывал интерес к новой технике и передовым технологиям. «Конечно, условия моей работы в нефтяной промышленности и в Госплане были совершенно различны, — признавал он, — в министерстве одна отрасль, а в сфере Госплана — все народное хозяйство, которое приходится изучать с первых шагов, искать в каждой отрасли главное звено, в том числе не забывая и новые технику и технологию, способные обеспечить ускоренное развитие экономики в целом».

За годы руководства Госпланом Байбакову довелось сотрудничать с тремя президентами Академии наук СССР: академиками А. Н. Несмеяновым, М. В. Келдышем и А. П. Александровым. Последний чуть активнее, чем его предшественники, стремился увязывать фундаментальные исследования с потребностями народного хозяйства, и при нем деловые связи Госплана с академией стали прочнее. На проспекте Маркса, 1, заслушивались доклады о деятельности АН СССР и академий союзных республик. Развертывались выставки наиболее крупных научных разработок, представленных действующими моделями оборудования. Одна такая выставка положила начало затяжному конфликту Госплана с Минплодоовощхозом СССР.

Началось с того, что еще в марте 1979 года Госплан СССР принял постановление «О мерах по сокращению потерь и повышению качества сельскохозяйственной продукции». И вот однажды специальную выставку, устроенную в Госплане, посетили члены правительства. У стенда Молдавии они задержались. Иван Устиян, председатель Госплана республики, доложил о внедрении новой агротехники, позволяющей значительно снизить потери. Демонстрировались различные методы борьбы за сохранность продукции. Наибольшее внимание привлек самый простой из них — метод озонирования. При его использовании сроки хранения скоропортящихся овощей и фруктов увеличиваются в 2–3 раза, а потери сокращаются в десять раз. Метод разработали в Белорусской академии наук. Его автором был инженер Анатолий Бут. Он работал в одном из отделов Госкомсельхозтехники.

Спустя некоторое время Байбаков встретился с Бутом. Тот рассказал, что побывал в нескольких городах, где метод уже опробован.

— Но не все одобряют мой метод, — жаловался Бут. — Среди противников есть и ученые, прежде всего те, кто занимается сходными исследованиями.

Действительно, когда появились первые газетные публикации о целебном воздействии озона на растительный материал, среди ученых мнения разделились. Кто-то осторожно выражал сомнения и предлагал перепроверить, так ли уж хорош метод Бута, а кто-то прямо заявлял, что озон — дело вредное.

В пылу этих споров Госплан, не вставая открыто ни на чью сторону, разработал широкую программу борьбы с потерями сельскохозяйственной продукции и представил ее в Совет министров СССР. Тот принял развернутое постановление, в котором среди других методов борьбы с потерями было предложено внедрять и озонирование. Дальше начались чудеса. Постановление правительства было проигнорировано Министерством плодоовощного хозяйства. И не просто проигнорировано — спустя три месяца Минплодоовощхоз издал свой приказ, открыто противоречащий постановлению Совмина. Согласно этому приказу была образована ведомственная научно-техническая комиссия. Метод Бута она признала вредным, а внедрение озонирования и производство озонаторов для этих целей рекомендовала повсеместно прекратить. После чего в Ленинграде, Минске, Хабаровске, Кургане и других городах использование озона прекратили, производство озонаторов ликвидировали, а сам Бут и его коллега, кандидат биологических наук Самусенко, были уволены.

«Но история на этом не закончилась, — рассказывает Байбаков. — На очередном заседании межреспубликанского совета академий наук Украины, Белоруссии и Молдавии, проходившем в Киеве 17–18 марта 1983 года, в научных докладах и выступлениях большинства участников дискуссии была признана прогрессивность озонной технологии. Но уже 19 марта 1983 года в газете “Правда” была опубликована статья “Когда рассеялся мираж…”, автор которой, В. Сомов, полностью исказил положение дел с озонной технологией. Статья Сомова, допустившего оскорбительные выпады в адрес ученых и специалистов, работавших над озонной технологией, более того, обвинившего их в шарлатанстве, тем самым поощряла неправомерные действия работников Минплодоовощхоза СССР, заместителей министра Холода, Зайченко и Всеволжского, начальника отдела легкой и пищевой промышленности ГКНТ Чаянова, академика Мишустина и академика ВАСХНИЛ Сокола».

Байбаков понимал: против «Правды» не попрешь. Обращаться надо не в «Правду». Так появилось письмо нескольких докторов и кандидатов наук, направленное секретарю ЦК М. С. Горбачеву, председателю Госплана Н. К. Байбакову и председателю ГКНТ Г. И. Марчуку (было ли оно инспирировано одним из его адресатов, не станем гадать). К письму прилагалась подробная справка, в пух и прах разбивающая доводы ведомственной комиссии Минплодоовощхоза. Приводились результаты исследований по озонированию при хранении мяса во Франции.

Несмотря на то что справка была подписана авторитетными учеными, Байбаков, человек осторожный, обратился к президенту АН СССР А. П. Александрову с просьбой провести научные исследования и сказать «да» или «нет» озонной технологии. Президиум Академии наук создал комиссию во главе с академиком Н. М. Эмануэлем. Комиссии поручили провести необходимые исследования и подготовить заключение. Через полгода был вынесен вердикт: применение озона для борьбы с потерями сельскохозяйственной продукции научно обосновано и может быть рекомендовано для практического внедрения.

И вот 13 декабря 1983 года в зале заседаний коллегии Госплана СССР собрались сторонники и противники озонной технологии. К участию в разговоре были приглашены председатель ГКНТ Г. И. Марчук, зампред Совмина СССР 3. Н. Нуриев, президент АН СССР А. П. Александров, руководители министерств, крупнейших научно-исследовательских институтов и производственных объединений.

На правах председательствующего Байбаков предложил академику Н. М. Эмануэлю доложить об итогах проведенной работы, чтобы потом обменяться мнениями. Сорок минут академик говорил о результатах экспериментов, демонстрировал рисунки и слайды, давал необходимые пояснения.

«Я видел, как все присутствующие насторожились, когда Эмануэль заговорил о канцерогенности, — вспоминал Байбаков. — Все хотели понять, действительно ли идет ее образование, как сообщалось в заключении комиссии, созданной по инициативе Минплодоовощхоза.

— Опасения, что озон содержит канцерогенные и мутагенные вещества, оказались преувеличены, — заключил Эмануэль.

Министр Минплодоовощхоза Козлов заерзал на стуле при этих словах. Его доводы со ссылкой на канцерогенность рушились как карточный домик. Наконец, решившись, Козлов подошел ко мне и негромко попросил:

— Николай Константинович, позвольте уйти. Мне надо в ЦК, меня вызывали.

— Обсуждается очень важный вопрос, — возразил я. — Принципиальный вопрос. Почему вы должны уйти? Пойдите, позвоните в ЦК, скажите, что вы заняты в Госплане».

Как после выяснилось, министра Козлова никто в ЦК не вызывал, просто он решил ретироваться.

Были зачитаны и другие выводы комиссии о свойствах озона, позволяющих использовать его при хранении картофеля, овощей и фруктов. Высказались и практики.

— Нам нравится озонирование, это прогрессивная форма сохранения картофеля и моркови, — заявил Ф. И. Пивоваров, заместитель директора Магнитогорского металлургического комбината, который в 1981 году приобрел в Минске два озонатора и начал применять озонирование в овощехранилищах. — Раньше мы паковали морковь в песчаную среду, теперь, третий год, засыпаем морковь в контейнеры, раз в декаду подключаем озонатор, и она прекрасно сохраняется. Раньше для сортировки овощей нам необходимо было сто человек, а сегодня у нас две женщины, которые перебирают картофель после транспортных операций. Работники комбината просили меня убедить руководство в Москве, что отказываться от озонирования ни в коем случае нельзя. Я пятнадцать лет вынужден заниматься сохранением овощей и радуюсь, что теперь к сортировке мы не привлекаем ни одного лишнего человека.

Следом попросил слова профессор Ленинградского института холодильной промышленности Н. А. Головкин:

— Мне непонятно одно. Мы внедряем озон, видим, как он себя ведет, его положительный эффект, а товарищи из Министерства плодоовощного хозяйства рассылают документы о прекращении внедрения озона. Я вспоминаю, как в свое время были прекращены работы по генетике и кибернетике. И здесь то же самое — «прекратить всякую работу». В журнале «Холодильная техника» теперь вы не найдете научных работ по озонированию. Про озон печатать запрещено.

Из зала раздались возмущенные возгласы.

Затем выступил первый секретарь Сормовского райкома партии города Горького Б. П. Шайдаков:

— Жаль, что по проблеме хранения картофеля имеются два мнения. Мы руководствуемся только одним: как сохранить урожай. Однако получаем запрещение на хранение с использованием озона. В этом году мы заложили по этому методу 900 тонн картофеля, в связи с чем и попали в немилость. К нам стали предъявлять претензии, будто у нас с внедрением озона имеются несчастные и даже смертельные случаи. Главный государственный врач Горького выдал нам справку, что с 1979 по 1982 год фактов порчи овощей и заболеваний среди обслуживающего персонала не было. Далее нас стали обвинять в том, что от озона металлические конструкции покрываются коррозией. В связи с проверкой этих сведений снова было получено заключение, в котором было сказано, что состояние поверхности воздуховодов, управляющих систем, ферм в озонируемых и неозонируемых камерах одинаково. Считаю, что все запреты нужно снять, ибо это дезорганизует работников.

Все это выслушивал академик Е. Н. Мишустин. Потому что именно он был председателем ведомственной комиссии, давшей заключение, что озон вреден. И это к нему обратился вице-президент АН СССР Ю. А. Овчинников:

— Вы микробиолог, вы подписали заключение о вредности применения озона, тем самым вы компрометируете Академию наук.

Обстановка все более накалялась. Одни утверждали, что применение озона хорошее дело, другие — что вопрос требует дальнейшего изучения. Примирил всех академик Овчинников. Он сказал, что озон имеет свои плюсы и минусы, но рачительный хозяин и хорошее хранилище обеспечат озону эффективность, а вред сведут до минимума.

С заключительным словом выступил Байбаков:

— Я считаю, что не следует акцентировать внимание только на отрицательных фактах, необходимо в первую очередь использовать передовой опыт, чтобы он стал достоянием многих организаций. Солидные материалы из Магнитогорска показали, каких результатов там достигли: вместо обычных 20–25 % по стране у них лишь 3–5 % потерь. Предлагаю подготовить проект решения коллегии и поручить его выполнение первому заместителю председателя Госплана К. В. Паскарю, как ответственному за продовольственный комплекс. Пусть к работе подключаются академик Эмануэль, академик Овчинников и заместитель министра Холод. Я надеюсь, что в результате объективной оценки положения дел мы получим предложения, как нам повести работу дальше.

Коллегия Госплана постановила: применение озона для повышения сохранности сельскохозяйственной продукции считать научно оправданным, организовать в течение 1984 года проведение более широкого эксперимента.

Казалось, точка поставлена. Теперь Минплодоовощхоз СССР обязан снять запрет на применение озона и возобновить с 1984 года производство озонаторов для плодоовощных хозяйств. Но время шло, противники озонной технологии не сдавались, и противоборство продолжалось.

«Возможно, ведомственники увидели, что с применением озонной технологии потребуется меньше начальных затрат, следовательно, меньше капитальных вложений, и выступили против идеи, — делился предположением Байбаков. — В своей борьбе они не гнушались ни дискредитацией эксперимента, ни оскорбительными выпадами в адрес изобретателя, называя его технологию “истым аферизмом”. Корреспондент газеты “Социалистическая индустрия” пытался докопаться до причины, сдерживающей внедрение способа хранения овощей и фруктов, но заместитель министра Холод отослал его в ГКНТ, ГКНТ — в Госплан, в отдел сельского хозяйства, а там ответили, что “мы этой проблемой не занимаемся”, и отправили обратно к Холоду. Так образовался замкнутый круг…»

Причиной хождения по этому кругу Байбаков считал «нашу косность и отсутствие личной заинтересованности». Но понимал ли он, что повсеместно наблюдаемые им косность и отсутствие личной заинтересованности ничего не объясняют, поскольку сами нуждаются в объяснении? Посещала ли его крамольная мысль, что косность и отсутствие личной заинтересованности — это не причина, а следствие? И что попытка «точечно» (путем озонирования) повысить сохранность картошки заведомо обречена на провал, так как система, где «все вокруг колхозное — все вокруг мое» (а значит, ничье), точечным улучшениям не поддается? Нет, оставаясь в душе сталинским наркомом, Байбаков на систему никогда не покушался.

Покровитель и опекун

Помимо Аллы Пугачевой (ей, напомним, Байбаков выделил 100 тысяч инвалютных рублей на покупку за рубежом музыкального оборудования), были и другие люди из сферы культуры, образования, здравоохранения, кому председатель Госплана требовался как могущественный покровитель и опекун. А бывало и так, что руку помощи он протягивал первым.

Однажды в поисках новых путей борьбы с алкоголизмом (Госплану вменялась и эта обязанность) Байбаков узнал, что в Крыму, в Феодосии, живет некий врач-психиатр. Зовут его Александр Довженко. И славен он тем, что за 40 лет своей врачебной практики вылечил около 100 тысяч алкоголиков, не считая наркоманов и заядлых курильщиков. Метод его таков. Пациенту под гипнозом внушается безразличие к спиртному, и он кодируется на трезвость. Первое и главное условие лечения — большое и искреннее желание больного вылечиться.

Байбаков позвонил в Феодосию и попросил Довженко приехать в Москву. А еще через несколько дней Байбаков выступал на пленуме ВЦСПС с докладом о проекте очередного пятилетнего плана. В перерыве между заседаниями он рассказал председателю ВЦСПС С. А. Шалаеву о приезде Довженко и предстоящей встрече с ним. Шалаев заинтересовался. На следующий день они беседовали уже втроем.

— Что нужно сделать, чтобы ваша методика получила широкое распространение? — спросил Байбаков.

— Прежде всего, я попросил бы помочь в получении помещения для больницы, — сказал Довженко. — Сейчас мы работаем в тяжелейших условиях. Нам также необходимы оборудование и транспорт.

Шалаев тут же предложил Довженко занять в Феодосии корпус, принадлежащий дому отдыха «Восход». А Байбаков попросил целителя организовать подготовку специалистов, способных лечить по «методу Довженко», и отдал распоряжение выделить необходимое оборудование и транспорт.

Вскоре больница была преобразована в наркологический психотерапевтический центр Минздрава Украины. А «метод Довженко» в 1984 году был официально признан в СССР, защищен авторским свидетельством и получил широкое распространение.

А вот другая история. В 1983 году на прием к Байбакову пришел Святослав Федоров, директор Московского института микрохирургии глаза. Зажигательно рассказав о перспективах развития института, он поставил вопрос об «индустриализации» офтальмологии. И — точь-в-точь как в случае с Пугачевой — попросил выделить институту валюту на закупку за рубежом оборудования. Она требуется, объяснил Федоров, чтобы поставить глазные операции на конвейер. Больные будут группироваться по характеру обнаруженных заболеваний: близорукость, катаракта, глаукома и т. д.

Институту было выделено 600 тысяч долларов, и через несколько месяцев там заработал ленточный конвейер. «Вскоре после пуска этого конвейера Святослав Николаевич пригласил меня посетить его институт, и я убедился, каких высоких результатов удалось ему добиться, — рассказывал Байбаков. — Очень сильное впечатление произвела на меня новая организация беспрерывного оперативного лечения. За ленточным конвейером стояли врачи-специалисты, одетые в бумажные костюмы одноразового пользования, поочередно выполняя свои “ювелирные” действия. Примечательно, как перед операцией врач-психиатр вел беседу с больными.

— Товарищи, не бойтесь, — внушал он. — Операция займет не более десяти минут, и вы будете зрячими».

Сооружением одного конвейера дело не ограничилось. Совмин СССР принял решение о строительстве в двенадцатой пятилетке 12 филиалов этого института: в Ленинграде, Краснодаре, Чебоксарах и других городах. Когда их построили, количество операций в институте Федорова превысило 300 тысяч в год. Примерно столько же глазных операций выполнялось по всей Российской Федерации в 1985 году, хотя потребность в них в республике, по данным института, составляла 1,2–1,3 миллиона в год.

Деловые контакты директора Московского института микрохирургии глаза и председателя Госплана СССР переросли в дружбу. Они периодически виделись, перезванивались. По приглашению Федорова Байбаков побывал на открытии первого филиала в Чебоксарах, присутствовал на показательной операции. А в 1990 году (к тому времени Байбаков уже не возглавлял Госплан) Федоров делился с другом впечатлениями от своей поездки в США. Он заключил там контракт на производство глазного хрусталика и рассказывал Байбакову, какие хорошие деньги в валюте можно зарабатывать лечением больных за рубежом.

Благодаря Байбакову о Федорове узнал Фидель Кастро. «Как-то во время моего визита на Кубу я рассказал ему об этом замечательном враче и предпринимателе, — вспоминает Байбаков. — Он очень заинтересовался и попросил меня командировать Федорова на Кубу для передачи опыта местным врачам, что и было сделано. По моему совету Фидель Кастро направил также в Москву в федоровский институт кубинских врачей для обучения. Когда же Кастро приехал в Москву в 1986 году, он посетил глазной институт и пришел в восторг от всего увиденного там; больше всего он был изумлен конвейерными операциями. Он с радостным восхищением сказал мне: «Компаньеро Байбаков, то, что вы рассказывали мне на Кубе о делах Федорова, бледнеет в сравнении с тем, что я увидел и услышал сегодня. Я прошу вас оказать содействие в организации такого комплекса на Кубе».

Был взят Байбаковым под крыло и Гавриил Илизаров — выдающийся хирург-травматолог из Кургана. Он устранял дефекты конечностей без укладки их в гипс, наращивал и вытягивал кости, выпрямлял позвоночники, просто творил чудеса с опорно-двигательным аппаратом. К нему в Курган не прекращалось паломничество. Люди ехали со всех концов страны. Илизаровскому институту уже требовалась гостиница. Посодействовать в ее строительстве — об этом Илизаров просил Байбакова. И еще — о налаживании производства медицинских инструментов, необходимых для проведения операций. «Я не раз встречался с ним, — рассказывает Байбаков, — и мне удалось кое в чем ему помочь. Очень жалко, что он рано ушел из жизни».

В круг людей, которым протежировал Байбаков, однажды попала и Джуна (Евгения Давиташвили) — популярный в СССР экстрасенс и астролог. Молва наделяла ее даром целительства и предвидения. Она была вхожа в дома самых высокопоставленных чиновников.

Если Пугачева, Довженко, Федоров и другие приходили к председателю Госплана просителями, то в случае с Джуной было наоборот. Не она нуждалась в Байбакове, а он в ней. Дело в том, что в 1976 году заболела жена Байбакова Клавдия Андреевна. На протяжении последующих четырех лет она постоянно недомогала. Узнав, что в Тбилиси есть некая целительница, которая лечит методом бесконтактного массажа, Байбаков в апреле 1981 года позвонил председателю Совета министров Грузии Зурабу Патаридзе. Тот дал Джуне высокую оценку и рекомендовал обратиться к ней. Через пару дней Джуна прилетела в Москву, Байбаков пригласил ее к себе домой. С того дня началось лечение Клавдии Андреевны. Своей властью Байбаков зачислил Джуну экспертом в ведомственную поликлинику. А еще через некоторое время Джуна была принята на работу старшим научным сотрудником в Институт радиотехники и электроники им. В. А. Котельникова Российской академии наук.

Целительница, астролог и поэт Джуна (Евгения Ювашевна Давиташвили). Исследования в лаборатории Института радиотехники и электроники Академии наук СССР. 1 февраля 1987. [РИА Новости]

Верил ли Байбаков в чудодейственные способности Джуны? И да, и нет. С одной стороны, магия Джуны оказалась бессильна перед болезнью Клавдии Андреевны. А с другой… ну кому-то же помогало, не зря же, наверное, разные знаменитости шли к Джуне на поклон.

«Как-то после сдачи проекта очередного плана развития народного хозяйства я решил отдохнуть несколько дней в подмосковном доме отдыха “Сосны”, — рассказывает Байбаков. — Здесь я встретил Аркадия Райкина и его супругу. Оба они выглядели стариками. Я с трудом их узнал, настолько они изменились. Аркадий Исаакович сказал мне, что был тяжело болен, пролежал с инфарктом в больнице почти три месяца, а его супруга, Рома, перенесла инсульт, в результате чего лишилась речи. Врачи так и не смогли ей ничем помочь. Узнав, что я знаком с Джуной, Райкин попросил меня оказать содействие во встрече с ней, мотивируя тем, что, как ему известно, Джуна вылечила многих людей. Я обещал помочь. На следующий день Джуна в сопровождении моего сына Сергея приехала в “Сосны”. Я тут же повел ее к Райкиным. Естественно, они были обрадованы и поражены такой оперативностью. Джуна осталась работать с Райкиными, а мы с главным врачом дома отдыха “Сосны” зашли в ее кабинет и стали беседовать об экстрасенсах, к которым она относилась положительно. Прошло более сорока минут с начала сеанса, но Джуна от Райкина не выходила. Это меня несколько обеспокоило, — ведь обычно сеанс с одним пациентом длился от 10 до 15 минут. Я постучал в дверь и вошел в номер. Аркадий Райкин совершенно преобразился. Он выпрямился и казался сантиметров на десять выше, лицо его порозовело и было радостным. Он сказал, положив руки на грудь: “Я не чувствую своего сердца и готов лететь в космос!” Джуна тем временем заканчивала сеанс с Ромой. На протяжении месяца супруги Райкины проходили лечение у Джуны. Аркадий Исаакович стал много лучше себя чувствовать, а у его супруги восстановилась речь».

Завершив курс лечения, Райкин позвонил Байбакову и попросил свести его с Брежневым. Он желал рассказать Леониду Ильичу о чудесной целительнице и помочь ей получить прописку в Москве. Зная, что Брежнев был болен и не каждый день появлялся на работе, Байбаков посоветовал Райкину написать письмо на имя Леонида Ильича и обещал передать его. На следующий день письмо оказалось на столе генерального секретаря (оно было передано одним из его помощников, тоже лечившимся у Джуны). В своем письме Райкин ссылался на Байбакова, поэтому ему и позвонил Брежнев:

— Николай, что это за баба, Джуна? Ты что, лечился у нее? Чего она хочет?

Байбаков ответил, что лечилась его супруга, а не он. Рассказал о феноменальных способностях Джуны и предложил генсеку ознакомиться с целой папкой восторженных отзывов.

— Ничего присылать не нужно, — сказал Брежнев, — а лучше скажи, что требуется для нормальной работы этой… как ее… Джуны?

Байбаков высказал две просьбы. Первая — прописать Джуну в Москве во временно предоставленной ей однокомнатной квартире. Для этого требовалось позвонить председателю Моссовета Промыслову (он отказывался давать прописку, прислушиваясь к мнению министра здравоохранения СССР Петровского, считавшего Джуну шарлатанкой). Вторая — обязать Академию медицинских наук всесторонне исследовать метод бесконтактного массажа и вынести заключение.

Джуне тотчас же выдали разрешение на прописку. А через пару дней Байбакову позвонил первый заместитель министра здравоохранения С. П. Буренков и попросил о встрече. Сказал, что с ним приедет президент Академии медицинских наук СССР Н. Н. Блохин. Говорить они собираются о врачебной практике Джуны.

Встреча состоялась. В ней участвовал также председатель ГКНТ академик Г. И. Марчук. Разговор продолжался более двух часов. Договорились, что метод бесконтактного массажа надо проверить в одной из московских больниц. После этого Джуну пригласили в онкологический институт и поручили лечение трех пациентов. Те после нескольких сеансов как будто бы почувствовали себя лучше, но затем что-то случилось, и Джуну отстранили от работы. Она пожаловалась Байбакову. Тот позвонил президенту Академии наук СССР А. П. Александрову. Попросил его провести необходимые исследования и доложить результаты Минздраву СССР. Александров нехотя согласился и дал поручение Институту электроники, где была специальная лаборатория, оснащенная высокочувствительной аппаратурой. Джуну зачислили в эту лабораторию старшим научным сотрудником, и три года она там работала.

В результате многочисленных исследований Академия наук СССР пришла к выводу, что метод бесконтактного массажа заслуживает дальнейшего изучения. «К сожалению, эта работа Министерством здравоохранения так и не была проведена, чему способствовали отрицательные отзывы о методе Джуны на страницах печати, а также нежелание министерских чиновников обременять себя новыми проблемами», — сетует Байбаков.

Похоже, он действительно верил в ее магические способности. Хотя нет никаких документальных подтверждений, что Джуна вылечила кого-нибудь. Да хоть того же Брежнева. Леонид Млечин, журналист и биограф Брежнева, делится сомнением: «Единственный человек, упоминавший Джуну в связи с Брежневым, — Байбаков, председатель Госплана. По его распоряжению дали ей квартиру на Арбате, отсюда и слухи о ее помощи генсеку. Чазов [начальник 4-го Главного управления при Минздраве СССР, лечащий врач ряда советских руководителей. — В. В.] никогда ни о чем подобном не упоминал. Я сильно сомневаюсь, что Джуну вообще возили к нему. Человек, который исцелил бы Брежнева (а главные проблемы там были с атеросклерозом, наложением рук это не лечится), получил бы неограниченное влияние на него. И уж как-нибудь при дворе нашлись бы люди, способные этому помешать».

Закат империй всегда сопровождается нашествием колдунов, врачевателей, лжепророков. Джуна стала советским Распутиным. И не последнюю роль в этом сыграл Байбаков.

«Чиновно обласканный Хинт»

Эта история длилась восемь лет. Для Байбакова она началась 5 января 1985 года. Просматривая свежий номер «Правды», он обратил внимание на одну из статей, от названия которой, что называется, «веяло». Статья называлась «Перевертыши». Ее автор, В. Халин, напоминал о «деле» эстонского изобретателя Йоханнеса Хинта, отбывающего пятнадцатилетний срок по обвинению во взяточничестве, хищении в особо крупных размерах, контрабанде и мошенничестве. Рядом с фамилией Хинта Байбаков обнаружил свою. Но не удивился. Хинт был автором крупного изобретения и пользовался поддержкой Госплана, пока не попал под суд. Как раз о том и рассказывалось в статье, что Госплан покровительствовал опасному проходимцу. Причем покровительствовал небескорыстно: «…чиновно обласканный Хинт в знак благодарности отправил Н. Байбакову миниатюрную дезинтеграторную установку ДУ-16Е стоимостью 7 000 рублей. Естественно, ни даритель, ни одариваемый из своего кармана ни копейки не потратили».

Как отреагировал Байбаков на эту публикацию и что все это значило, мы расскажем чуть ниже. А пока — об Йоханнесе Хинте и о том, что именно он изобрел.

Йоханнес Хинт был основателем и директором эстонского кооперативного конструкторского бюро «Дезинтегратор». А главное — он был талантливым изобретателем. Он открыл бесцементную технологию — способ создавать с помощью дезинтегратора прочный строительный материал. Это было большим достижением. По методу Хинта были возведены сотни домов в самой Эстонии, а также в Перми и многих других регионах СССР. Разработки Хинта использовали крупные фирмы Италии, Австрии, Японии. Он нашел, как использовать свои дезинтеграторы во многих областях промышленности и сельского хозяйства. Бесцементную технологию применяли в производстве тампонажных материалов и буровых растворов, в черной и цветной металлургии, химической, нефтехимической и микробиологической промышленности, в приготовлении удобрений, переработке отходов.

В 1978–1981 годах СКТБ «Дезинтегратор» разрабатывал и выпускал биологические препараты (на основе изобретений Урмаса Алтмери и выращенной им микробиологической культуры). Два из них (один для поддержания иммунной системы человека, другой для быстрого заживления ран и ожогов) были очень популярны в СССР и продавались по контрактам в Австрию и Германию. В Таллин к Хинту стали приезжать делегации — сначала со всей страны, а потом и из-за рубежа. Фирма Хинта превратилась в крупный международный центр. За большие достижения в научно-изобретательской деятельности Йоханнес Хинт был удостоен Ленинской премии.

Кстати, о Хинте Байбаков узнал не откуда-нибудь, а из статьи в «Правде», напечатанной в 1981 году. Тон статьи был восторженный. Отмечался высокий научно-технический уровень дезинтеграторов, создаваемых в Таллине под руководством Хинта. Воздавалась хвала выдающемуся изобретателю. Байбаков показал статью работникам Госплана. Они тоже заинтересовались изобретением. Потом появились публикации в «Социалистической индустрии» и «Экономической газете».

До того как о Хинте заговорила пресса, на проспекте Маркса, 1, о нем ничего не знали. А узнав, создали подкомиссию государственной экспертизы Госплана СССР. Возглавил ее академик Н. С. Ениколопов — крупнейший специалист в области вибрационной технологии. В состав комиссии вошли 15 докторов и кандидатов наук. Они выехали в Таллин и по возвращении доложили, что фирма — великолепная и ее развитию надо всячески содействовать. В связи с этим решили провести заседание коллегии, заслушать на нем и самого Хинта, и заключение государственной экспертной комиссии. Были также приглашены ученые из организаций, проводивших исследования, представители предприятий, внедрявших эту технологию, и руководители министерств, где использование дезинтеграторов могло дать существенный эффект.

«До заседания коллегии, проходившей в феврале 1981 года, у меня с Хинтом состоялась продолжительная и любопытная беседа, — вспоминал Байбаков. — Среднего роста, чуть полноватый, приятной наружности, он весело, с юмором рассказывал о своих научных восхождениях и падениях. Вместе с тем я понял, что он обладал глубокими и обширными знаниями научно-технических проблем, незаурядными организаторскими способностями и предприимчивостью. Доктор технических наук, лауреат Ленинской премии, И. Хинт начисто был лишен дипломатичности в общении с государственными деятелями любого уровня. И на выставке в Госплане, на которой экспонировались материалы, отражающие области применения дезинтеграторной технологии и перспективы ее развития, и в зале заседания коллегии, где собрались министры, академики, руководители ведомств, зампреды Госпланов союзных республик, Хинт держался со всеми одинаково ровно, без стеснения, но и без особого почтения. Отвечая на вопросы, он высказывал смелые суждения, отличавшиеся своей независимостью от взглядов присутствующих, а иногда и противоположные им. Многие слушали Хинта с неподдельным интересом, что-то записывали в свои блокноты. Иные пребывали, если можно так выразиться, “в зоне ничейного пространства”. Их вроде интересовало, что говорил эстонский ученый-изобретатель, но в общем-то не затрагивало. У иного выражение лица было таким, будто испытывал он надоедливую зубную боль. Другой слушал, пробуя на зуб дужку очков, а в глазах читался испуг: “Как бы чего не вышло”, хотя поднятые докладчиком вопросы огромного практического значения касались именно его ведомства».

В поддержку фирмы Хинта выступил председатель экспертной подкомиссии академик Ениколопов. Он подтвердил, что дезинтеграторная технология имеет большие перспективы. Похвально отозвался об этой технологии и зампред Пермского облисполкома, рассказав, что в г. Чайковском из силикальцита построены 700 тысяч квадратных метров жилья, а также целый ряд промышленных предприятий.

«Из всех выступивших на коллегии лишь представитель Министерства строительных материалов высказал отрицательное отношение к силикальциту и технологии его изготовления, — рассказывает Байбаков. — Я уже знал, что между Хинтом и самим министром возникли какие-то непонятные противоречия, но не придал этому выступлению особого значения».

В итоге было принято решение поддержать дезинтегра-торную технологию. Поддержка была оформлена постановлением Госплана СССР. Отделам Госплана поручалось изучить предложения СКТБ «Дезинтегратор» для более широкого использования бесцементной технологии в народном хозяйстве и учесть их при подготовке проектов годовых планов на 1982–1985 годы и перспективного плана на период до 1990 года. Сводному отделу науки и техники надлежало в трехмесячный срок подготовить и представить руководству Госплана СССР предложения о развитии материально-технической базы СКТБ «Дезинтегратор».

«Хинт был окрылен успехом, — вспоминает Байбаков. — Уезжал он из Москвы с самыми радужными надеждами, не подозревая, что вскоре против него как руководителя СКТБ “Дезинтегратор” будет возбуждено уголовное дело по фактам деятельности, которая в то время считалась незаконной. Когда мне об этом доложили, я тут же позвонил в Таллин секретарю ЦК компартии Эстонии Вайно.

— Послушайте, что вы делаете? В чем он виноват? — спросил я.

— Следствие подтверждает растрату.

— Мы обсуждали на коллегии деятельность СКТБ. Приняли решение. Технология его очень интересна и обещает большие экономические выгоды государству. Отнеситесь к Хинту внимательно.

— Не защищайте его, Николай Константинович. Контрольные органы проверили: он разбазаривал средства, хищениями нанес вред государству, а потому заслуживает наказания».

Вмешательство Байбакова не дало результатов. Позже ему стало известно, что Хинт обратился с телеграммой к тогдашнему секретарю ЦК КПСС Кириленко: «…в последнее время в Эстонии меня всячески пытаются скомпрометировать, обвинить в несовершенных преступлениях, довести дело до суда… Прошу содействовать в срочном разборе всего материала в Генеральной прокуратуре СССР в Москве».

В Генпрокуратуру СССР дело не передали. Вместо этого по настоянию эстонской прокуратуры в Таллин был направлен следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР Т. X. Гдлян. «Предъявленные Хинту обвинения отвечали духу того времени и пониманию буквы закона, — с горечью отмечает Байбаков. — Содеянное было расценено следователем как хищения в крупных размерах. В результате Хинт был осужден на 15 лет».

Вернемся теперь к той правдинской статье, в которой Байбаков был выставлен чуть ли не сообщником расхитителя и мошенника, да к тому же обвинен в получении взятки. Возмущенный до крайности, он позвонил главному редактору «Правды» В. Г. Афанасьеву. Тот сказал: «Меня не было при верстке статьи… Дело Хинта передано товарищу Чебрикову [председателю КГБ. — В. В.]. Мы привлечем автора к ответственности за клеветническую публикацию».

После разговора с Афанасьевым Байбаков захотел выяснить, кто водил пером автора статьи. «Правда» есть «Правда», в ней подобные публикации «просто так» не появляются.

В статье утверждалось, что, когда на Хинта завели уголовное дело, он выехал в Москву искать защиты у председателя Госплана СССР и вице-президента Академии наук: те высоко ценили его изобретение. Действительно, Хинт надеялся на поддержку этих людей. Но, как удалось выяснить Байбакову, по прибытии в Москву Хинт отказался от своего намерения. Он здраво рассудил: к нему как изобретателю претензий нет, речь о хищении и мошенничестве, поэтому не стоит ставить в неловкое положение ни вице-президента АН СССР, ни председателя Госплана.

Статью «Перевертыши» обсудили на коллегии Госплана. И в редакцию «Правды» ушло письмо: «В статье Халина необоснованно смешиваются вопросы противоправных действий руководства СКТБ “Дезинтегратор” с результатами внедрения дезинтеграторной технологии. Технологию эту мы защищали и по-прежнему считаем нужным внедрять ее в производство».

Официальный ответ Госплана не был опубликован. Зато вскоре появилась новая статья того же автора, содержавшая отклики на его первую публикацию. Поскольку материалы центральной печати, а тем более «Правды», считались «истиной в последней инстанции» и не подлежали опровержению, то и отклики на статью «Перевертыши» были того же толка. Ученые, директора заводов, изобретатели «писали» в газету (организовать нужный отклик на публикацию в те времена не составляло труда) о внедрении дезинтеграторной технологии как о «средстве наживы нечистых на руку дельцов».

Статья в «Правде» порушила зарубежные связи «Дезинтегратора». Раньше препарат АУ-8 буквально цистернами закупался Австрией, за что СССР в общей сложности получил около 3 миллионов долларов. Кроме того, были подписаны контракты между «Лицензторгом» и фирмой «Десро» на право продажи препарата АУ-8 во всех странах мира (за исключением скандинавских), по которым Советский Союз должен был в течение пяти лет получить 17,5 миллиона долларов. Но по-еле газетных публикаций «Десро» отказалась от контракта. А руководители фирмы «Дези» Ханнеман и Гейлакер заявили, что в связи с публикацией статьи «Под крылом покровителей» и последующих материалов в западногерманских газетах они получили ряд писем от своих клиентов, выражающих сомнение в эффективности дезинтеграторной технологии. Было также заявлено, что эти публикации стали для их фирмы антирекламой. Прекратило свое существование и совместное советско-австрийское предприятие «Дессим».

А как же дезинтеграторная установка, которую «чиновно обласканный Хинт» в знак благодарности отправил председателю Госплана? Байбаков отверг обвинение риторическим вопросом: «Спрашивается, зачем же Хинту одаривать меня подношением стоимостью в 7 тысяч рублей, тем более что миниатюрная дезинтеграторная установка ДК-16Е, весом в полцентнера, вряд ли применима в непроизводственных условиях?»

Более категорично о статье «Перевертыши» высказались работники «Дезинтегратора». На совместном собрании партбюро, профкома и совета трудового коллектива они приняли открытое письмо главному редактору «Правды» В. Г. Афанасьеву. В нем, в частности, говорилось: «В. Халин пишет, что И. Хинт подарил Н. Байбакову миниатюрную дезинтегра-торную установку стоимостью 7 000 рублей. Утверждаем, что Н. Байбаков не получал никакой дезинтеграторной установки. Здесь мы снова имеем дело с ложью и публичным оскорблением Н. Байбакова. Сообщаем, что на выставку в Госплане СССР в начале 1981 года были отправлены выполненный из оргстекла макет дезинтегратора и промышленный дезинтегратор типа УДА-5 в натуре. После окончания выставки первый из них возвращен в Таллин и находится сейчас в НПО “Дезинтегратор”, а второй был передан на основании соответствующего хоздоговора в НПО “Норпласт”, где он работает до настоящего времени».

В 1985 году судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда СССР переквалифицировала действия Хинта с «хищения» на «злоупотребление должностным положением» и сократила ему срок содержания в колонии строгого режима до 10 лет.

Хинт не дожил до свободы. Он умер 5 сентября 1985 года.

Все же кому и зачем потребовалось дискредитировать прогрессивную технологию, а ее автора превращать в преступника? Ответ на этот вопрос дал сам Йоханнес Хинт в своей книге «Мысли о силикальците» (Таллин: Бюро технической информации СНХ ЭССР, 1963): «Пожалуй, не стоит напоминать, какие грандиозные планы в развитии цемента и бетона у нас существуют. К тому же эти планы успешно реализуются и расширяются. И все это после 13 лет разработки силикальцита, после того, как о силикальците узнали почти все строители СССР и большинство строителей во всем мире! Совершенно ясно, что эти планы разработаны не рядовыми инженерами, играющими в направлении большой политики строительства только второстепенную роль. Не стоит сомневаться и в том, что люди, разработавшие эти планы, будут защищать их с таким же рвением, как и мягкие, хорошо кормящие их кресла, на которых они сидят. Тысячи ученых написали свои кандидатские и докторские диссертации о цементе и бетоне. И вдруг люди из Таллина сказали, что пришел конец цементу и бетону. Значит, с точки зрения будущего весь труд ученых-цементников не имеет смысла. Много ли среди них найдется людей, которые смогут благосклонно смотреть на силикальцит?»

По протесту Генерального прокурора СССР судебное дело Хинта находилось на повторном рассмотрении в Верховном суде. И четыре правдинских публикации о «Дезинтеграторе» были не чем иным, как попыткой воздействовать на широкую общественность, а главное, на членов пленума Верховного суда СССР, где решался вопрос о посмертной реабилитации Хинта. Но, несмотря на это, постановлением пленума Верховного суда СССР от 25 апреля 1989 года приговор в отношении Хинта был отменен, а сам он полностью реабилитирован.

О том, какие приемы применяли следователи, добиваясь нужных им показаний по «делу» Хинта, впоследствии рассказал бывший сотрудник «Дезинтегратора» Н. М. Рябчиков в своем письме, направленном в президиум Съезда народных депутатов СССР:

«Я один из тех, кто был осужден по сфабрикованному следователем Прокуратуры СССР Гдляном делу эстонского ученого Хинта. Я неоднократно обращался во все инстанции с просьбой тщательно разобраться в моем деле. Однако мои жалобы попадали к тем, кто сфабриковал и подписывал на меня обвинение. Последний такой ответ был получен от заместителя Генерального прокурора СССР Сороки О. В., который и подписал сфабрикованное Гдляном в 1982 году обвинение против Хинта и других. Через определенное время с меня в виде одолжения сняли часть обвинения (начиная с суда, это делалось уже трижды). Удивительно другое. В своих жалобах я четко и прямо излагал, как Гдлян уже после суда своими грязными методами пытался склонить двух осужденных из “группы Хинта” (Кыдара и Тяхисте) к даче ложных показаний против бывшего председателя Госплана СССР тов. Байбакова и бывшего зам. министра здравоохранения СССР тов. Бургасова о получении якобы ими взяток от Хинта. Однако на мои (и не только мои) неоднократные обращения никто в ЦК КПСС не среагировал, хотя они прямо касались чести члена ЦК КПСС, а значит, и ЦК партии. Эти жалобы от 28 ноября 1985 года и 2 декабря 1985 года находятся в ЦК КПСС и в Прокуратуре СССР. Направляю Съезду народных депутатов копию письма бывшего осужденного по этому делу Бердеги Н. В., который 20 января 1984 года писал на имя первого заместителя председателя КПК при ЦК КПСС т. Густова И. С., что был принужден следователем Гдляном дать против меня ложные показания, на основании которых Гдлян и сфабриковал дело. На это письмо от КПК вообще никакой реакции не было, хотя я рассчитывал на какое-то внимание, так как ранее состоял в КПСС 23 года (с 1969 по 1982 год). Прошу рассмотреть в комиссии по расследованию деятельности Гдляна мое письмо и вынести по нему решение. Готов предстать перед комиссией и дать показания, в том числе по Байбакову и Бургасову. Прошу вызвать в комиссию Бердегу Н. В., проживающего в Таллине. Н. М. Рябчиков, 5 июня 1989 года».

Как видно из письма, эпизод с «подношением» фигурировал в жалобах, направленных Рябчиковым в КПК при ЦК КПСС. Но поскольку оттуда не последовало реакции, Байбаков решил сам защищать свою честь и достоинство. Спустя месяц, не дождавшись опровержения в «Правде», он вновь позвонил главному редактору.

— Знаешь, — сказал он Афанасьеву, — мне неудобно обращаться в суд, но, если через два дня не будет опровержения, я подам на газету в суд за клевету.

Через три дня «Правда» сообщила: статья «Перевертыши» была опубликована без предварительной проверки фактов, редакция приносит товарищу Н. К. Байбакову свои извинения.

Так завершилась эта история.

Горбачев начинает перестройку

Со смертью Черненко закончилась брежневская эпоха. Она длилась 18 лет и на закате имела все черты трагикомедии.

Черненко умер 10 марта. В тот же вечер по предложению Громыко было принято решение об организации похорон. На следующий день назначили заседание Политбюро. Как оно проходило, рассказал спустя годы тогдашний секретарь ЦК КПСС Николай Рыжков:

«В Политбюро тогда входили 12 человек, плюс еще 7 кандидатов в члены Политбюро. Также были приглашены и секретари ЦК, в том числе я. Всего человек 25–30. Ну, а потом состоялся пленум. Он проходил в Кремле — там для этого была специальная комната, около сорока квадратных метров, и еще одна такая же для приглашенных. Между ними находился большой зал заседаний. Этажом ниже находилась столовая, и в перерывах все дружно туда спускались. <…> После того как Политбюро принимало решение, приглашенных просили пройти в зал, а члены Политбюро шли им навстречу, здоровались за руку. Со стороны это напоминало приветствие двух футбольных команд. Тогда действовало неписаное правило — новый генсек должен быть обязательно избран еще до похорон предыдущего. Мы, секретари ЦК, как и приглашенные, ждали недолго — полчаса, не больше. Громыко сообщил нам решение об избрании Михаила Сергеевича на пост генерального секретаря партии. Голосования как такового не было. Просто все единодушно согласились с предложением Громыко. После этого собравшихся охватила всеобщая эйфория — я не помню, чтобы кто-то выражал неодобрение».

О том, что после слов Громыко участники пленума пришли в радостное возбуждение, пишет в своих мемуарах и Анатолий Черняев: «…зал взорвался овацией, сравнимой с той, которая была при избрании Андропова (и ничего похожего на кислые аплодисменты, когда избирали Черненко)».

А потом состоялся апрельский пленум. С него начался отсчет нового времени. И на нем впервые прозвучало слово «ускорение», ставшее вскоре — наряду с «перестройкой» и «гласностью» — одним из паролей горбачевской эпохи. Как скажет после Байбаков, «произошли события, которые нарушили привычный ход дел». Для него такими событиями были встречи в ЦК партии, совещания в Кремле, предшествовавшие апрельскому пленуму, и, конечно же, сам пленум.

За две недели до пленума в ЦК собрали руководителей промышленных объединений и предприятий, колхозов и совхозов. Говорили с ними о том, как ускорить научно-технический прогресс, быстрее перейти к интенсификации производства. Хозяйственники требовали расширения прав, просили ограничить число инструкций, показателей и отчетностей. Для реализации предложений, высказанных на той встрече, Госплану было поручено произвести необходимые расчеты на 1986–1990 годы и на период до 2000-го. К назначенному сроку все расчеты были представлены в комиссию ЦК. Возглавлял ее секретарь ЦК КПСС Егор Лигачев, только что избранный членом Политбюро. Бегло пролистав документы, он настороженно осведомился:

— А как мы будем выглядеть по сравнению с Америкой?

— Не догоним, — ответил Байбаков.

— Как это «не догоним»?

— Есть отрасли, где мы обязаны быть на уровне и даже впереди. А в целом не догоним, — честно стоял на своем председатель Госплана. — Просто не сможем догнать в короткие сроки.

— А что о нас люди будут думать, что в мире будут говорить? — Егор Кузьмич решительно требовал «догнать Америку».

«К сожалению, так рассуждали многие тогдашние руководители партии, — напишет позже Байбаков. — Они воспринимали ускорение научно-технического прогресса формально — как рост темпов производства. А мы в Госплане исходили из того, что в условиях перестройки народного хозяйства не следует гнаться за темпами, и сформулировали свой подход так: “главное внимание, и прежде всего в 1986–1990 годы, сконцентрировать на нормализации условий жизни людей, не "размазывать" усилия по всему фронту проблем повышения уровня жизни”. Эта формулировка соответствовала действительности и накопившемуся грузу народнохозяйственных проблем. Напомню, что 1985 год во многих регионах складывался непросто; сказались различные причины — и объективные, и субъективные. Предстояло преодолеть некоторое отставание темпов роста производства, выполнить то, что было намечено пятилетним планом. И постановка такой умеренной задачи, как “нормализация условий жизни людей”, позволила бы нам в сложных условиях выработать новый подход к формированию двенадцатой пятилетки. Но мы не нашли поддержки в комиссии Центрального Комитета. А если уж там, “наверху”, что-то решено, то это почти всегда считалось истиной в последней инстанции».

М. С. Горбачев на XIX Всесоюзной конференции КПСС в Кремлевском Дворце съездов. 29 июня 1988. [ТАСС]

Апрельский пленум стал сенсацией для страны. И не только потому, что впервые устами главы государства был провозглашен курс на обновление. Всех, в том числе и сидевшего в зале председателя Госплана, обескуражило то, как новый генсек держался на трибуне. «Выступая на апрельском (1985 г.) пленуме ЦК партии, Михаил Сергеевич не стал без остановки читать, как это делали его предшественники, заготовленный ранее текст, — делится удивлением Байбаков. — Он словно бы беседовал с аудиторией и хотел видеть, понимают ли участники пленума все то, что он предлагает, сознают ли, насколько обширна и глубока идея перестройки?»

Да, это было ошеломляюще. Прежние лидеры СССР без бумажной «партитуры» были не в состоянии публично исторгнуть из себя даже «дорогие товарищи!» Да и вообще Горбачев оказался самым свободным в своих человеческих проявлениях, самым открытым, а посему и самым уязвимым (и для партаппарата, и для народной молвы) из советских вождей.

«Вполне возможно, что многие участники пленума отнеслись к выступлению М. С. Горбачева как к рядовому докладу очередного генсека, в котором содержалась известная доля критики внутреннего положения страны, — продолжает Байбаков вспоминать тот апрельский день. — Я же, отдавая должное новому руководителю, про себя отметил, что он сконцентрировал внимание присутствующих на самых острых вопросах: на низкой эффективности нашей экономики, отставании от ведущих стран Запада по внедрению новой техники и технологии, особенно в компьютеризации, а также на уровне подготовки специалистов, который не соответствует современным требованиям. Кроме того, подчеркнул, что по долгострою мы побили все мировые рекорды».

В августе того же года Байбаков выступил на совещании в Кремле с сообщением о проекте плана на 1986 год. Некоторые министры представили отраслевые проекты. Эти проекты Горбачев раскритиковал. Он сказал, что они не обеспечивают выход на контрольные цифры Госплана. А в заключение особо подчеркнул: когда Политбюро одобряло проект «Основных направлений…», оно исходило из того, что экономика получит ускорение уже с 1986 года.

Обещанные Горбачевым темпы ускорения — в ближайшую пятилетку (1986–1990) повысить национальный доход на 20–22 %, удвоить объем сельскохозяйственной продукции, увеличить объем промышленного производства на 21–24 % и по нему сравняться с США к 2000 году — завораживали и… рождали усмешку. Они напоминали хрущевское «догнать и перегнать». «Докладчик, — прокомментирует Байбаков, — на мой взгляд, вряд ли имел отчетливое представление о том, как за относительно короткий промежуток времени достичь обновления производства на новой научно-технической базе, высшего мирового уровня производительности труда. В передовых странах Запада этот процесс занял не одно десятилетие. У нас же, получалось, он должен был завершиться в небывало сжатые сроки».

Горбачев повторил Хрущева и в том, что осуществление амбициозных планов начал с перетряски партийного аппарата. И прежде всего — путем его «омоложения». Уже на апрельском пленуме он увеличил количество членов Политбюро до 13 человек. Затем очень быстро избавился от престарелых В. В. Гришина, Д. А. Кунаева, Г. В. Романова, Н. А. Тихонова, В. В. Щербицкого, заменив их своими более молодыми сторонниками, это были Э. А. Шеварднадзе, Г. П. Разумовский, В. А. Медведев, Н. Н. Слюньков, Л. Н. Зайков.

М. С. Горбачев, А. А. Громыко, Н. И. Рыжков на трибуне Мавзолея Ленина во время первомайской демонстрации 1 мая 1986 [РГАСПИ]

Прошло чуть меньше года — и новая ротация. Она произошла на XXVII съезде партии (там последние годы правления Брежнева были названы «периодом застоя»). Из 303 членов ЦК КПСС на пенсию отправили 84 человека, из 157 кандидатов в члены ЦК — 27. ЦК был обновлен на треть. В него вошли 307 полноправных членов и 170 кандидатов. «Однако, — замечает историк, исследователь перестройки В. В. Алексеев, — нередко возраст служил лишь предлогом. Хотя М. С. Горбачев утверждает, что он не форсировал кадровые решения, стремясь избежать “открытого бунта на корабле”, многие специалисты отмечают, что темпы обновления ЦК за какие-то три года были выше, нежели во время пресловутых сталинских чисток. <…> В первую очередь избавлялись от тех, кто не разделял взглядов генерального секретаря на цели и средства реформирования политической, а также экономической сфер, кто напрямую или потенциально угрожал единоличному лидерству М. С. Горбачева».

Смена лиц происходила и в правительстве. С уходом Тихонова Совмин СССР возглавил Николай Рыжков. Байбаков был рад этому назначению. С 1979 по 1982 год Рыжков являлся его первым заместителем. Переходить в Госплан Рыжкову, кстати, не хотелось, он потом вспоминал: «Когда Николай Константинович предложил перейти к нему замом, я категорически отказался. Сказал, что не освоился еще на своем, министерском, месте. Всего четыре года прошло, как я приступил к работе. Отрасль крупная, но все-таки отрасль. А здесь — страна, море безбрежное. Нет, не пойду. Ни за что. И вообще, мол, жалею, что “выдернули” меня с “Уралмаша”. Там все было знакомо, интересно. Но Николай Константинович сказал мне: “Я буду бороться”. Он подключил других руководителей, которые стали со мной “работать”. Вызывали к секретарям ЦК КПСС. Со мной говорили Суслов, Кириленко… Нет, ничего не помогло. Наконец, вызвали на Политбюро. Я хотел даже там, на Политбюро, отказаться… “Не подведи меня, прошу тебя как сына”, — сказал мне в напутствие один из руководителей отдела ЦК, которого я хорошо знал, ценил. Вошел, вижу, председательствует Л. И. Брежнев. Зачитали мою анкету, обсудили, решили: я — в Госплане… “Да, — вдруг говорит мне Брежнев, — попал ты”».

Н. К. Байбаков (в центре) и Н.И. Рыжков (крайний справа) на выставке «Химия-82». 1982. [РГАСПИ]

И вот теперь они поменялись местами в правительственной иерархии. Отныне Байбаков в заместителях у Рыжкова.

Вступая в должность премьера, Рыжков подробно изложил свою программу. «Слушая тогда Рыжкова, — вспоминал Байбаков, — я подумал: вот кому надо было поручить работу председателя Госплана. Умение комплектовать сложнейший план развития такой огромной державы, как СССР, — это искусство и большая ответственность, а помноженные на глубокие знания и опыт Рыжкова — некогда моего первого заместителя, — они помогли бы ему решать трудные вопросы, связанные с балансированием народного хозяйства».

Заменив ветеранов брежневского призыва своими относительно молодыми единомышленниками, Горбачев был уверен, что главное сделано (кадры решают все!), дальше дело пойдет энергичней. Но у него не было стратегии радикальных реформ. Что она отсутствует, видели многие люди из его окружения. Например, Черняев, написавший в своем дневнике: «Не думаю, что у Горбачева уже сложилась более или менее ясная концепция — как он будет выводить страну на уровень мировых стандартов. Прощупываются лишь отдельные признаки методологии».

Передовицы советских газет на все лады склоняли слово «ускорение». Но какое может быть ускорение при централизованном планировании, стопорящем развитие экономики и пресекающем любую инициативу? Откуда возьмутся технические инновации в отсутствие рынка и конкуренции? Для Горбачева эти вопросы не были риторическими. Он продолжал думать (провал косыгинской реформы ничему не научил), что можно перестроить социалистическую экономику, не ломая ее основ. И удивлялся: как же так? Машиностроительные предприятия «ускоряются» что есть силы, а их продукция не находит сбыта.

Ускорение оказалось утопией. В конце ноября 1985-го было реализовано лишь чуть более половины строительных проектов, намеченных на этот год. То же и с сельхозпродукцией — ее произвели меньше, чем ожидалось. От того, что новые заводы не были запущены в срок, общий объем производства снизился на 15–17 миллионов рублей, а от недостаточной загрузки существующих выплавка стали уменьшилась на 9 миллионов тонн. Кроме того, упали мировые цены на нефть. Если в ноябре 1985 года баррель стоил 31,75 доллара, то весной 1986 года за него давали только 10 долларов. Добыча нефти в СССР тоже снизилась (в 1985 году — на 12 миллионов тонн).

Заместитель председателя Совета министров СССР, председатель Госплана СССР, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР II, IV, V, VII–XI созывов Н. К. Байбаков. 14 июня 1986. [РИА Новости]

«Уже в начале 1986 года в выступлениях Горбачева все заметнее ощущается тревога, прорываются страшные предзнаменования, — отмечает Уильям Таубман, американский биограф Горбачева. — 10 марта: “Сколько же беспорядка и проблем в стране!” 12 марта: “Надо гнать не вал, а наращивать реальный национальный доход”. 20 марта, когда Соломенцев принялся убеждать Политбюро, что развитие индивидуального хозяйства колхозников “угрожает” колхозам и “социалистическому хозяйствованию”, Горбачев взорвался: “У нас по-прежнему сохраняются… страхи по поводу личного хозяйства. Не подорвем ли мы эти колхозы!”»

Обстановку накаляли ожесточенные споры между Госпланом и министерствами. Последние пытались доказать, что спущенные им задания невыполнимы (по крайней мере, в тех объемах и в те сроки), и требовали их корректировки. На одном из совещаний в Кремле, где обсуждался проект плана на 1986 год, Горбачев обрушился на министров: «Если министры считают, что идет процесс перетягивания каната, кто кого перетянет: министерство или Госплан, то в данном случае они заблуждаются. Имейте в виду, что на другом конце каната стоит не только Госплан, но и ЦК, и правительство.

Поэтому вы подумайте, стоит ли продолжать эту негодную практику…»

По мнению Байбакова, новое руководство всерьез, а не ритуально пыталось добиваться соблюдения плановой дисциплины. Но это не очень помогало. Экономика все равно падала. Анализируя причины ее падения, Байбаков сетовал на отсутствие четкого плана реформ, преждевременность некоторых начинаний.

«Необходимо глубоко проанализировать причины, вызвавшие снижение темпов роста экономики, — писал он о первых годах перестройки. — Я могу указать лишь наиболее очевидные из них: ослабла общая дисциплина, не проявлялось настойчивости и последовательности в проведении в жизнь выбранного курса. Переход к рыночным отношениям сопровождался необоснованным и преждевременным свертыванием централизованного, в том числе отраслевого, управления. Миллионы трудящихся стали работать только на свой “хозрасчетный” интерес, забыв о смежнике, о государстве, что вскоре вылилось в рост цен, диктат поставщика».

Байбаков отмечал противоречивость горбачевских новаций. Этим, например, отличался, по его мнению, принятый после широкого обсуждения закон о госпредприятиях. В нем говорилось, что предприятия наделяются правом хозяйственной инициативы, но их деятельность регулируется и находится под контролем центра. «У меня уже тогда [на стадии обсуждения законопроекта. — В. В.] возникли сомнения: как же будет осуществлен такой контроль, учтены интересы государства, если директора получили право принимать абсолютно самостоятельные решения, касающиеся хозяйственной деятельности своих предприятий?»

Байбаков критикует не просто этот закон. В своих мемуарах он критикует горбачевскую стратегию: «Внимательно анализируя выступления многих экономистов, как советников М. С. Горбачева, так и других, я все больше приходил к выводу, что они ориентируют общественное мнение лишь на неподготовленный и форсированный переход к рыночной экономике. Все чаще можно было прочитать о снятии централизованного контроля, об изменении деятельности Госплана, снижении его непосредственного вмешательства в экономику. <…> При этом газеты, радио, телевидение делали упор на необходимость немедленных перемен, на то, что выгоду от перестройки народ должен ощутить сразу. А для этого, мол, нужны полная самостоятельность предприятий и расширение кооперативного сектора экономики, ибо кооперативы имеют отдачу выше и могут получить ее быстрее, чем государственные предприятия».

Видно, Байбакову все же не нравилась «излишняя самостоятельность», предоставленная предприятиям. Хотя не за нее ли он ратовал в пылу косыгинской реформы?

Антиалкогольная кампания: тяжелое похмелье

Андроповский настрой на укрепление дисциплины передался Горбачеву. Спустя два месяца после прихода к власти он начал антиалкогольную кампанию.

В 1984 году поступления от оборота алкогольной продукции в бюджет составляли 38,2 миллиарда рублей — более 10 % всех налоговых отчислений в казну. Примерно столько же ожидалось в 1985-м.

Статистический ежегодник «Народное хозяйство СССР 1922–1982 гг.» наглядно демонстрирует темпы роста производства и потребления алкогольной продукции населением Советского Союза. Рекордным в этом отношении был 1980 год: 295 млн декалитров (1 декалитр — 10 литров) водки и ликероводочных изделий, 323 миллиона декалитров виноградных вин, 149 миллионов декалитров плодово-ягодных вин, 9,4 миллиона декалитров коньяка, 613 миллионов декалитров пива и 178 миллионов бутылок шампанского.

Что касается потребления, оно тоже имело свою градацию и отражало социальную структуру населения. Например, в 1980 году в семьях рабочих и служащих траты на алкоголь в среднем составляли 3,1 %. Семейный бюджет колхозников нес более высокие потери — 4,3 %. В среднем же в СССР на душу населения приходилось в 1980-м 8,7 литра горячительных напитков. Много? Да как сказать. В ФРГ в том же году употребили на душу 10 литров алкоголя, в Италии — 13,9. Но немцы предпочитали пиво, итальянцы вино, а жители СССР — ее, родимую.

Антиалкогольная кампания получила название «горбачевской». Но надо отдать должное и председателю КПК Михаилу Соломенцеву. Это он, «побежав впереди паровоза», начал выяснять, в каком регионе страны больше всего продается спиртного, и на том основании выносил приговоры секретарям обкомов и райкомов.

Байбаков попал в антиалкогольную кампанию как кур во щи. Будучи председателем Госплана (напомним, более чем на 10 % бюджет наполнялся сорокаградусной), он одновременно являлся членом комиссии Политбюро по борьбе с алкоголизмом. Сегодня это называется «конфликт интересов». Как главный плановик страны Байбаков должен был радеть за то, чтобы спиртного выпускалось как можно больше, а как член антиалкогольной комиссии обязан был решительно выступать против выпивки и пропагандировать трезвость как норму жизни. Комиссия собирала данные из разных ведомств об ущербе, причиненном экономике пьянством: падение дисциплины труда, производственные травмы. Социальные последствия тоже удручали: рождение неполноценных детей, повышенная смертность, растущая преступность. Вывод напрашивался сам собой: необходимо немедленно начинать борьбу с пьянством. Но как?

«Меня буквально “раздирала” проблема, как обойтись без этой доходной статьи госбюджета? — вспоминал Байбаков. — Дело в том, что за последнее время наша экономика напоминала “тришкин кафтан”: чтобы залатать дыру в одном месте, надо было отрывать кусок в другом. Неприкасаемыми оставались только огромные расходы на оборону. Я засыпал и просыпался с одной только мыслью: как восполнить образовавшуюся дыру в бюджете. И вот как-то проснулся средь ночи и… нашел. Таковым источником показался мне экстракт “каприм”. Это название было дано ему в честь творческого содружества ученых и практиков-виноделов Кахетии и Приморья. Экстракт представлял собой биологически активное вещество, имеющееся в “гребнях” винограда, то есть в мягкой растительной основе виноградной кисти. Напиток из него не только сильно снижал токсичность алкоголя, но, что самое важное, задерживал и уменьшал патологическое влечение к спиртному. Это необычайное свойство “каприма” при добавке его в алкогольные напитки снижает и похмельные явления».

О якобы чудесных свойствах «каприма» Байбаков узнал от И. И. Брехмана, крупного специалиста по лекарственным растениям. Тот работал в Дальневосточном научном центре Академии наук СССР. В конце 70-х — начале 80-х годов он и его сотрудники заметили, что люди, пьющие корейскую водку, настоянную на женьшене, не испытывают похмелья. Такое же свойство демонстрировала отечественная зубровка и настоянная на инжире немецкая водка. Дальневосточные ученые сделали вывод: чистая водка — это яд, а вещества, ослабляющие ее вредное действие, — противоядия. Так появился «каприм».

Байбаков решил доложить о «каприме» на заседании антиалкогольной комиссии. К тому времени на основе «каприма» виноделами Кахетии была создана водка «Золотое руно». И вот, захватив с собой бутылку «Золотого руна», он прибыл на заседание. Ему хотелось наглядно продемонстрировать беспохмельную водку, а также внести предложение о ее производстве и продаже в одном из районов страны. Но не тут-то было. Член комиссии, заведующий отделом ЦК Б. И. Гостев, увидев бутылку, пришел в смятение. Затем выхватил ее из рук Байбакова и унес к себе в кабинет. Вернувшись, назидательно заметил, что приносить водку в ЦК КПСС, пусть даже в качестве наглядного пособия, непозволительно. Доказывать чудесные свойства «Золотого руна» Байбакову пришлось исключительно путем красноречия, не прибегая к коллективной дегустации.

Но однажды состоялась и дегустация. «Как-то в конце субботнего дня, — вспоминает Байбаков, — ко мне в кабинет пришел тогдашний мой первый заместитель Николай Иванович Рыжков с проектом государственного бюджета на очередной год и рассказал о трудностях при его разработке.

— Одна из причин разрыва между расходами и доходами, — пояснил он, — снижение объема производства и реализации спиртного.

Николай Иванович был необычно возбужден: его поджимали сроки, пора было уже представлять план “наверх”, а сделать этого мы не могли, поскольку не достигнута сбалансированность.

Тогда я ему рассказал о водке с “капримом” и предложил испытать ее действие на себе, добавив, что если с нами и случится беда, то на работе это не отразится, ведь завтра как-никак воскресенье. Поняв, что это не шутка, он скрепя сердце согласился. И мы вдвоем опорожнили бутылку “Золотого руна”, закусив лишь яблоком. Домой отправились навеселе. Утром следующего дня я не ощутил ни синдрома похмелья, ни ухудшения самочувствия и подумал, что, если бы мне пришлось выпить столько же обычной водки, я бы стал неработоспособным и, наверное, лежал бы в постели с головной болью. В понедельник перед началом работы я узнал у Николая Ивановича, что и он чувствовал себя нормально. Это убедило меня, что я на верном пути, и я активно взялся за проведение намеченного эксперимента».

Далее события развивались так. В Кахетии изготовили несколько тысяч бутылок водки с «капримом». Их доставили в очень «пьющий» Магадан. Для чистоты эксперимента выбрали два района Магаданской области с одинаковой заболеваемостью алкоголизмом (около 10 % населения). В контрольном Ольском районе ассортимент алкогольных напитков остался прежним, а в соседний Северо-Эвенкский завезли только «Золотое руно». Испытания были рассчитаны на два года. Но через десять месяцев после их начала, в феврале 1985 года, Байбакова вызвали в Политбюро и обязали подготовить постановление ЦК КПСС «О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма». «Работая над постановлением, я знал, что производство водки в 1990 году должно, по наметкам, сократиться в два раза. Правда, объем выпуска коньяка, шампанского, пива и сухих вин планом не урезался».

Сокращение производства алкоголя обсуждалось в апреле на заседании Секретариата ЦК. В плане 1985 года водка занимала 24 % товарооборота, и Байбаков в осторожной форме дал понять, что уменьшать ее выпуск не надо бы.

— Товарищи, не торопитесь — разбалансируем бюджет. Все-таки речь идет о 25 миллиардах рублей.

— Нет, давайте вначале резко сократим производство, а потом введем сухой закон, — категорично заявил Лигачев, один из инициаторов постановления.

— Но как же можно начинать без подготовки?! — пытался возражать Байбаков, но не был услышан.

Постановление ЦК КПСС «О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма» вышло 7 мая, одновременно с аналогичным постановлением Совмина СССР. Эти документы предписывали всем партийным, административным и правоохранительным органам решительно и повсеместно усилить борьбу с пьянством и алкоголизмом. Предусматривались значительное сокращение производства алкогольных напитков, уменьшение числа мест и времени их продажи. И сразу на полную мощность была включена пропаганда трезвого образа жизни. Печать, радио, телевидение наполнились сообщениями о «безалкогольных свадьбах» и «безалкогольных ресторанах». Из фильмов вырезали эпизоды, где герои прикладываются к рюмке. В такой обстановке ни о каком «каприме» уже не могло быть и речи. Подготовка к производству беспохмельной водки была прекращена.

Выступление первого заместителя председателя Совета министров СССР Г. А. Алиева. 23 марта 1985. [ТАСС]

На осеннем совещании Секретариат ЦК проанализировал ход выполнения постановления. Как и положено, отметили, что «проделана определенная работа», но «вместе с тем…» Вместе с тем критиковали секретарей крайкомов и обкомов партии: почему медлите в снижении производства спиртных напитков?! Было решено уменьшить выпуск водки наполовину, но не к 1990 году, как планировалось, а к 1987-му — в ознаменование 70-летия Октябрьской революции.

После того совещания сокращать производство спиртного, в том числе вин и коньяка, стали еще ретивее. Байбаков бессильно наблюдал, как скукоживается бюджет: в 1985 году — на 199 миллионов рублей, в 1986-м — на 121 миллион. За три года (1985–1988) производство алкогольной продукции уменьшилось почти в два раза. Если в прежних антиалкогольных кампаниях (а их было несколько в СССР) сокращение производства крепких алкогольных напитков сопровождалось расширением производства вина и пива, то теперь произошло сокращение выпуска всех видов хмельного.

За отставание в борьбе с алкоголизмом чаще всех на больших совещаниях критиковали первого секретаря ЦК Азербайджана Г. А. Алиева:

— Делайте вино, делайте больше шампанского. Где, как не в Азербайджане, можно развивать виноградарство.

Говорилось это в начале 1980-х годов, когда Азербайджан собирал всего 840 тысяч тонн винограда. Реагируя на критику, Алиев наметил довести сбор до 3 миллионов тонн. После обсуждения в Госплане решил остановиться на двух. А кончилось все масштабной — несколько тысяч гектаров — вырубкой виноградников. Производство шампанских и других сортов вин в республике свелось после этого к минимуму. То же происходило в Грузии, Армении, Крыму.

«Благие дела Лигачева и Соломенцева, возглавивших антиалкогольную кампанию, обернулись огромным ущербом для бюджета, невиданной спекуляцией спиртным в торговле, ростом самогоноварения, взрывом токсикомании, нарождением черного, спиртового криминала, — пишет Байбаков в своей книге “Сорок лет в правительстве”. — Подолгу выстаивая в огромных очередях за спиртным, люди, не выбирая выражений, костерили на чем свет стоит порядки, руководство и пуще всего генсека, доведших их до такого унизительного состояния. Теперь это признано ошибкой. Серьезной ошибкой. Ясно, что следовало более осмотрительно и постепенно проводить в жизнь политику отрезвления народа, и прежде всего — создать материальные условия для замены “убойных” напитков более умеренными».

Но не Лигачев с Соломенцевым были главной мишенью Байбакова в этом фрагменте его мемуаров. «Борьба с алкоголизмом, — пишет он, — явилась бесславной и, к сожалению, закономерной прелюдией перестройки. Она нанесла ощутимый удар по экономике».

«Перестройка» — вот ключевое здесь слово. И метит Байбаков, конечно, в ее автора. Горбачеву крепко — и, заметим, вполне справедливо — достается от тогдашнего председателя Госплана, мучительно искавшего, чем залатать «алкогольные» прорехи в бюджете. Пытаясь справиться с этой головоломной задачей, Байбаков не знал, что руководить плановым комитетом СССР ему остается четыре месяца.

Госплан эпохи Байбакова

На проспекте Маркса, 1, в величественной серой громаде с надписью «Госплан СССР», отчеканенной на фронтоне, Байбаков провел 22 года. Воцарился там в 1957-м, потом был сослан Хрущевым на Кубань и в 1965-м вернулся по воле Брежнева.

В этом здании Байбакову в его бытность наркомом (министром) приходилось бывать по разным делам и раньше. До него Госплан СССР возглавляли Г. М. Кржижановский (1921–1923, 1925–1930), А. Д. Цюрупа (1923–1925), В. В. Куйбышев (1930–1934), Н. А. Вознесенский (1938–1941, 1942–1949), М. 3. Сабуров (1941–1942, 1953–1955), А. Н. Косыгин (1959–1960), П. Ф. Ломако (1962–1965).

Первоначально Госплан выполнял консультативные функции, а также устанавливал задания по стране и по некоторым республикам. С 1925 года он стал формировать «контрольные цифры» развития народного хозяйства СССР. Они именовались директивами. В дальнейшем наряду с годовыми планами Госплан СССР стал разрабатывать пятилетние планы развития народного хозяйства страны. Всего было разработано 13 пятилетних планов: первый — на 1928–1932 годы (в 1959-м вместо пятилетнего был принят семилетний план), последний, тринадцатый, пятилетний план был рассчитан на период с 1991 по 1995 год, но остался на бумаге, так как Советский Союз в 1991 году распался, и Россия взяла курс на децентрализованную рыночную экономику.

Так вот, бывая в этом здании посетителем, пусть даже высокопоставленным, Байбаков знал о работе Госплана не больше, чем ему полагалось знать. Возглавляя его почти четверть века, он постиг изнутри, что такое Госплан. Собственно, о том и пойдет дальше речь в нашем повествовании. Чем был Госплан эпохи Байбакова? Какое место он занимал в системе тогдашней власти? К кому благоволил, а к кому был суров? Как принимались решения? Какие скрытые механизмы работали? И самое главное — как выглядел сам Байбаков в этом производственном интерьере?

Большинство из тех, кто служил в Госплане в 1960— 1980-е годы и был в тесном контакте с его председателем, уже покинули этот мир. Но два человека из той когорты провели автора по коридорам, кабинетам, закоулкам «байбаковского» Госплана. Одним провожатым стал Яков Моисеевич Уринсон, другим — Владимир Викторович Коссов. Оба они уже появлялись в нашей книге, но сейчас самое время представить их чуть подробнее.

Яков Уринсон работал в Госплане с 1972 года и до упразднения этого ведомства. Был начальником подотдела, главным специалистом, начальником Главного вычислительного центра (ГВЦ). После распада СССР возглавлял Центр экономической конъюнктуры при правительстве РФ. Занимал должности министра экономики РФ, заместителя председателя правительства. Сейчас он профессор Высшей школы экономики.

Владимир Коссов работал в Центральном экономико-математическом институте (ЦЭМИ) АН СССР. Пришел в Госплан в 1966 году на должность заместителя начальника отдела по внедрению экономико-математических методов. После реорганизации отдела стал заместителем начальника сводного отдела. Входил в ближний круг Байбакова. С 1992 по 1993 год был заместителем гендиректора ФАПСИ, затем замминистра экономики РФ. Как и Уринсон, Коссов преподает в Высшей школе экономики. В дальнейшем повествовании использованы интервью, которые он дал автору книги, а также профессору РАНХиГС, исследователю плановой экономики Алексею Сафронову.

Итак, что же рассказывают эти и другие бывшие госплановцы?

Госплан являлся межведомственным органом. Его ближайшими функциональными «соседями» были Минфин, Госснаб, ЦСУ, Государственный комитет по труду и заработной плате, Государственный комитет по науке и технике. По статусу Госплан возвышался над правительственными структурами (не зря же его председатель был заместителем главы Совмина), издавал постановления, обязательные для исполнения всеми министерствами, ведомствами и другими организациями. Он пользовался правом привлекать к своей работе Академию наук СССР и академии наук союзных республик, отраслевые академии, научно-исследовательские и проектные институты.

В «байбаковский» период (пик его пришелся на 1970-е годы) главной задачей Госплана являлась разработка — в соответствии с Программой КПСС, директивами ЦК КПСС и решениями Совета министров СССР — государственных народнохозяйственных планов. Эти планы были призваны обеспечить «пропорциональное развитие народного хозяйства СССР, непрерывный рост и повышение эффективности общественного производства в целях создания материально-технической базы коммунизма, неуклонного повышения уровня жизни народа и укрепления обороноспособности страны». Получалось, что в своей работе Госплан должен был неукоснительно следовать партийно-государственным установкам и вместе с тем принимать экономически обоснованные решения, хотя и на проспекте Маркса, и на Старой площади многие понимали: одно с другим подчас несовместимо.

Для подготовки проектов текущих (годовых) и перспективных (пятилетних) планов использовалась схема взаимодействия Госплана СССР с союзными министерствами и ведомствами, республиканскими органами исполнительной власти. Эта схема накануне подготовки очередного государственного плана закреплялась в решениях ЦК КПСС и постановлениях правительства СССР. Руководствуясь этими документами, Госплан — по согласованию с Советом министров — определял главные цели и задачи социально-экономического развития страны на очередной плановый период, а также основные пути их достижения. Соответствующие контрольные цифры и методические рекомендации доводились до министерств и ведомств, органов власти союзных республик. Те детализировали их, а затем в виде директивных заданий направляли подведомственным предприятиям и организациям.

В управленческой пирамиде выше Госплана были только ЦК КПСС и Совет министров СССР.

«При всей своей самостоятельности, Госплан был служебным органом для ЦК КПСС, — рассказывает Коссов. — Во всяком случае во времена, когда я работал в Госплане, Совмин был на вторых ролях, на которые его всячески отодвигала команда Брежнева. Она старалась все под себя подмять. В ту пору произошло резкое усиление ЦК, там появились многочисленные отраслевые отделы, которые дублировали всю структуру управления. Из ЦК постоянно поступали какие-то указания. Проходит, например, заседание Политбюро, на котором Николай Константинович каждый раз присутствовал. Он приезжает в Госплан и собирает ближний круг. Подчеркиваю, не коллегию (коллегия — это был официальный орган, ее заседания велись под протокол), нет, именно ближний круг. Были такие неофициальные совещания у него в кабинете, все члены коллегии, впрочем, на них тоже присутствовали. Так вот, он приезжал и рассказывал, какие решения, если они и Госплана касаются, были приняты на Политбюро, и предлагал обсудить, что и как нам предстоит сделать, чтобы эти решения выполнить. Мы, выслушав, сразу начинали предлагать. Надо, мол, сделать то-то и то-то… А он останавливал: нет, подождите. Вот придет из ЦК протокол, тогда будем решать официально, на коллегии. Ведь, казалось бы, свежий разговор. Меньше часа прошло. Сколько времени надо от ЦК до Госплана доехать? Нет, ничего делать не будем до тех пор, пока не придет протокол. Потому что, когда приходил протокол, далеко не все оказывалось так, как он нам рассказывал. Говорили-то на Политбюро откровенно, а записывали — как для истории».

Вообще у всех госплановцев — здесь доверимся другому рассказчику, Якову Уринсону — были с ЦК напряженные отношения. «Работал там Борис Гостев — заведующий отделом плановых и финансовых органов. Он к себе на ковер любого госплановца вызывал и отчитывал. А начальник одного из подотделов вообще был хам. Мог даже старика отругать, да так, что того потом на “скорой” в больницу отвозили. Товарищеских отношений с цековскими начальниками госплановцы не имели. Это, возможно, еще и потому, что в Госплане работали самые компетентные советские экономисты, и им просто не о чем было говорить с партийными аппаратчиками. В Госплан ведь кого попало не брали. Обычно туда попадали только из союзных министерств или из совминов союзных республик. А в ЦК вообще не было серьезных экономистов. Гостев там был самый грамотный экономист, а все, кто пониже, совсем слабенькие».

Что цековские аппаратчики по уровню компетентности сильно уступали специалистам Госплана, подтверждает и Владимир Коссов. И дает этому объяснение: «Работники ЦК формировались из секретарей партийных организаций. А в партсекретари директор завода, если это был завод, никогда не назначал человека, везущего основной воз. Потому что его заменять надо. Руководить парткомом отправляли людей, без которых организация может спокойно прожить. Это были люди в принципе неплохие, но, прямо скажем, не лучшие специалисты. Потом их назначали в ЦК. А из ЦК выдвигали на повышение, в замминистры, и они оказывались худшими замминистрами. И первыми подпадали под сокращение. У них в этом смысле судьба была незавидной. Но они проводили генеральную линию. При этом каждый старался урвать побольше для своей отрасли. Особенно этим отличались оборонный и сельскохозяйственный отделы. Они ни в чем отказа не знали. Я их называл священными коровами. Мне Байбаков даже сказал однажды: “Ты поосторожней с этими формулировочками”».

Как обитатели важного государственного учреждения, стоящего выше любого министерства, госплановцы пользовались теми же благами, которые полагались сотрудникам ЦК и Совмина. В распределении этих благ соблюдалась аппаратная иерархия. Председатель, его заместители, начальники отделов имели спецсвязь, госдачи, пайки, персональные машины. У Байбакова был еще и персональный лифт. Ходил этот лифт только до шестого этажа, где располагался кабинет председателя с комнатой отдыха, душем и туалетом.

Рядовые сотрудники проводили обеденный час в светлой просторной столовой, где подавали деликатесы, блюда готовились из отборных продуктов и все стоило копейки. Для госплановской верхушки держали спецбуфет. Сам Байбаков им не пользовался, обедал в кабинете, куда ему приносили еду.

Высокие зарплаты, хорошие квартиры также входили в «прожиточный минимум» сотрудников Госплана. «Я ушел из ЦЭМИ, потому что понял, что квартиру я там не получу, а в Госплане мне твердо гарантировали жилье, — рассказывает Коссов. — Меня принимал первый заместитель председателя Горегляд Алексей Адамович, который ведал хозяйством. Он мне предложил написать заявление. Я написал. Он на нем тут же начертал резолюцию: “Включить в первый список”. Но я потом три года ждал. Потому что партком все стопорил. Поскольку я из ЦЭМИ, от меня требовали, чтобы я в журнале “Плановое хозяйство” напечатал статью о том, что Федоренко [директор ЦЭМИ. — В. В.] — антимарксист, а я, несмотря на идейные разногласия с Федоренко, это категорически отказывался делать. Ну, нет статьи — нет квартиры. Эта бодяга длилась три года. А потом мой начальник отдела, Яков Антонович Обломский, взял меня за ручку и повел в Моссовет к Лазарю Соломоновичу Шубу, своему старому приятелю со времен работы в Кремле, еще с довоенных лет. Он в Моссовете заведовал секретариатом. Я написал заявление. Обломский подписал у Бачурина, заместителя председателя Госплана. О том, что Госплан просит в счет квот, полагающихся ему, выдать жилье Коссову. И таким образом я получил квартиру мимо парткома. Мне потом все объяснил Николай Константинович Байбаков. Они меня тюкали-тюкали, пока он на них не цыкнул: “Вы что, хотите, чтобы он ушел? Вы его работу делать можете? Нет? Тогда отстаньте!”»

Бытовая обустроенность сотрудников Госплана обеспечивалась не только их кастовой принадлежностью к номенклатуре. Для них многое делал и сам Байбаков. «Он старался, чтобы у нас и зарплаты были повыше, и квартиры получше, — говорит Яков Уринсон. — Начиная с начальника подотдела, люди получали “кремлевку”. Но какого-нибудь главспеца по личному указанию Байбакова тоже могли к этой поликлинике прикрепить. С его помощью многим госплановцам доставались и продовольственные пайки. Давали такую книжечку беленькую на тридцать дней, в ней каждый день недели делился на два талончика — “обед” и “ужин” они назывались. Когда я стал начальником ГВЦ, я тоже получил эти талончики. Их отоваривали в трех столовых. Одна была на Грановского, другая на Дзержинке, третья где-то на Соколе. Когда мы с женой пришли первый раз в эту столовую, я чуть в обморок не упал. В магазинах вообще ничего не было, а там и колбаса, и мясо, и деликатесы разные — все есть. Приходишь, даешь “обед” и можешь выбирать. Я брал мясо, какого в магазинах вообще никогда не видел. Брал колбасу, сосиски кремлевские… А еще существовали конверты, такие синенькие, продолговатые.

Кто-то из зампредов по завершении срочной или очень важной работы мог пригласить к себе сотрудника и вручить конверт. Лично я конверты ни разу не получал, но много слышал о них».

За время своего существования Госплан СССР претерпел ряд реорганизаций. В 1970—1980-е годы руководящим органом ведомства выступала коллегия. В нее входили председатель, его заместители и руководители основных подразделений. Председатель Госплана по должности был также заместителем председателя Совета министров СССР, а некоторые его заместители имели ранг министров.

В Госплане СССР эпохи Байбакова насчитывалось около 70 подразделений и около 3 200 сотрудников. Ведущим был сводный отдел народнохозяйственного планирования, который организовывал работу ведомства и готовил наиболее принципиальные решения; следующий уровень — своднофункциональные отделы (финансов, капитальных вложений, труда и социальных вопросов, территориального развития, материальных балансов, обороны и безопасности); в основании этой организационной пирамиды находились отраслевые отделы.

При Госплане действовали Государственная экспертная комиссия (ГЭК), Научно-исследовательский экономический институт, Совет по изучению производственных сил, Институт комплексных транспортных проблем, Всесоюзный научно-исследовательский институт комплексных топливно-энергетических проблем, Научно-исследовательский институт планирования и нормативов, Главный вычислительный центр, Высшие экономические курсы. Госплан издавал журнал «Плановое хозяйство».

Структура Госплана была трехслойная. Наверху — сводные отделы. Они отвечали за строчки в плане. Ниже располагались сводно-функциональные отделы. Например, отдел финансов и себестоимости, отдел труда, отдел внешней торговли. Затем шли отраслевые отделы. По отраслям промышленности, сельскому хозяйству, транспорту, товарообороту, внешней торговле, культуре и образованию, здравоохранению, жилищному и коммунальному хозяйству, бытовому обслуживанию населения и т. п. Они соответствовали отраслевым министерствам и точь-в-точь повторяли их названия. Ранг начальника отраслевого отдела соответствовал рангу отраслевого замминистра. При этом Госплан главенствовал над министерствами. В свою очередь, каждый отраслевой отдел Госплана курировался соответствующим отраслевым отделом ЦК КПСС.

«У каждой строчки в плане был “хозяин” — человек, который ее формировал. Есть у работника Госплана своя строчка — есть и он сам. Нет такой строчки — будь уверен, твоя должность испарится при ближайшем сокращении штата, — рассказывает Коссов. — Я, работая в сводном отделе, отвечал за формирование цифр пятилетнего плана. Это происходило в два этапа. Сначала намечались контуры плана, они фиксировались в “Контрольных цифрах”. Эти цифры определяли “лицо” пятилетки и составляли суть документа “Основные направления развития народного хозяйства СССР” на очередную пятилетку, которые утверждались съездом КПСС. На основе утвержденных съездом “Основных направлений” разрабатывался пятилетний план, который называли “встречным” по аналогии с первыми пятилетками. Разработка пятилетнего плана шла от предприятий к министерствам, которые представляли свои проекты в Госплан СССР. Сведенный Госпланом СССР пятилетний план выносился на Верховный Совет СССР, который и утверждал его. В “Основных направлениях” была и текстовая часть, мы ее называли “молитва”. “Молитву” писал мой коллега Федор Иванович Котов. Да и не писал даже, а просто переписывал из предыдущей “молитвы”, оставляя пробелы, на нашем сленге — “дырки”. Эти “дырки” я должен был потом заполнить цифрами. Любимая шутка в Госплане была: “Не забудь исправить номера съездов”. А себя мы называли “писарчуками”. Говорили: “Пишу речи от "Товарищи!" до "Да здравствует!"” Недостатки требовалось подавать как скрытые резервы, а цели на будущее (те самые “молитвы”) выбирать как можно более “дешевые” — чтобы звучало хорошо, а выполнить можно было легко».

Что же представлял собой процесс планирования? О, это был не только расчет и поиск оптимальных вариантов. Это было жесткое столкновение интересов отраслевых отделов, его функциональных и сводных служб. План по каждому отделу утверждала коллегия. После этого печатались формы плана, содержащие его показатели, которые доводились до исполнителей. Работа Коссова состояла в приемке от отраслевых отделов показателей плана. Они приходили с предложениями: давайте напишем столько и столько, — и Коссов с ними либо соглашался, либо нет. Не соглашался — шли к соответствующему заместителю председателя Госплана, а уж если у него не договаривались, то последней инстанцией был сам Байбаков, который потом вспоминал: «Работники отделов и служб, зная, как должна развиваться данная отрасль и сколько необходимо ресурсов, защищали ее интересы. Главная функция сводного отдела, скажем, народнохозяйственного планирования, состояла в том, чтобы точно определить наиболее оптимальные масштабы развития страны, структуру экономики, пути решения социальных задач. Он, исходя из общегосударственных интересов, должен был определить приоритеты в развитии отраслей, выявить возможные потребности в финансовых и материальных ресурсах и связать их использование с интересами всего народного хозяйства. При этом данному отделу принадлежала особая роль, он по праву считался генеральным штабом Госплана СССР. Именно на него возлагалась комплексная увязка всех отраслей и составление единого плана экономического и социального развития страны. Это была главная и очень трудная задача, так как не все нужды отраслей могли быть удовлетворены. Нередко сводный отдел испытывал на себе пресс претензий и обид со стороны недовольных “отраслевиков”, оттого что их требованиям не всегда шли навстречу. Работники сводного отдела понимали, что “отраслевики” отстаивают узковедомственные интересы, а государственные возможности и понятия общей целесообразности их мало интересуют. Сводный отдел готовил доклады и записки по плану, а также по важнейшим проблемам, имеющим общегосударственное значение. Все это требовало от его работников особых качеств. Они были знатоками той или иной области экономики, имели широкую эрудицию по различным проблемам, умели находить общий язык со специалистами различных отделов, обладали научным методом мышления и были хорошими организаторами работы всего аппарата, терпимыми и внимательными ко всем отраслевым интересам и в то же время непреклонными в проведении народнохозяйственной политики».

Проекты годовых и пятилетних планов проходили внутреннее и внешнее согласование. Внутреннее — в подразделениях Госплана. Внешнее — в министерствах и ЦК КПСС. Работа над ними начиналась с постановления ЦК, где давались общие вводные. На их основе сводный отдел готовил предварительные разработки. После этого начиналось согласование с отраслевыми отделами. Те стремились плановые задания снизить до минимума, а капиталовложения увеличить до максимума. После согласований в Совмине и ЦК проект сводного плана рождался на свет. Партийно-государственные органы организовывали его всенародное обсуждение в печати и на собраниях трудовых коллективов. Проекты перспективных планов (пятилетних и семилетнего) выносились и на обсуждение очередного съезда КПСС. В его рамках работала специальная комиссия, которую возглавляли управляющий делами Совмина СССР Михаил Смиртюков и заведующий отделом плановофинансовых органов ЦК КПСС Борис Гостев. Еще там были специалисты от Госкомитета по науке и технике, от Госснаба, от Совмина. От министерств не было никого. От Госплана СССР в комиссию входил Коссов. «Я был “вратарь”: моя работа была — отбиваться, — объясняет он свою роль. — Потому что приезжали партийные начальники, и те предложения, которые мы отвергли в процессе разработки плана, они пытались пробить как делегаты съезда».

В конечном счете государственный план утверждался постановлением Совета министров СССР и приобретал директивную силу для министерств и ведомств, предприятий и организаций всех форм собственности (государственной и кооперативно-колхозной). Чтобы довести этот план до исполнителей, требовалось физически нарезать его на строчки-задания и каждому заводу отправить по почте. Советский Союз насчитывал десятки тысяч предприятий, и процесс доведения плановых заданий до адресатов занимал не менее трех недель. Годовой план в полном объеме — это были десятки томов. «Если положить их друг на друга, получится пирамида метра в полтора», — рисует Коссов сюрреалистическую картину.

Приложения к развернутому плану официально не утверждались. Это позволяло часто менять отдельные показатели, не внося изменений в опубликованные документы. То, что пятилетние и годовые планы утверждались на заседаниях Верховного Совета и считались законом, тоже не служило препятствием для их корректировки. В конце каждого года Госплан переживал нашествие заводских посланцев. «Они являлись с бумагами, смысл которых состоял в том, чтобы перенести сроки и уменьшить объемы. Этот процесс назывался “движением декабристов”», — рассказывает Коссов.

В своей работе Госплан вынужден был учитывать интересы отраслевых министерств и регионов. Например, Минфин обычно добивался сокращения инвестиционных расходов, чтобы обеспечить бездефицитный бюджет, в то время как Госплан считал необходимым наращивать государственные капитальные вложения для ускорения экономического роста. Отраслевые министерства и региональные власти требовали выделения дополнительных ресурсов и для решения реальных проблем, и для выполнения/перевыполнения плана. Если лоббистские усилия министров и секретарей обкомов увенчивались успехом, они получали повышения по службе, денежные премии, квартиры, доступ к закрытым распределителям дефицитных благ (кремлевская столовая лечебного питания, двухсотая секция ГУМа в Москве и др.). В случае неудачи они рисковали потерять место в партийно-государственной номенклатуре.

Свой кусок от бюджетного пирога пытались урвать и отдельные предприятия. «В каждой пятилетке, в каждом годовом плане делался баланс проката черных металлов, которых всегда не хватало для “АвтоВАЗ”, — вспоминает Коссов. — Вот на “Иж” всегда хватало, а на “АвтоВАЗ” не хватало. Потому что все знали: “АвтоВАЗ” без проката не оставят».

Одним из ведущих отделов Госплана — новых методов планирования и экономического стимулирования — руководил Василий Иванченко. Он объясняет, как растрачивались деньги: «Рост производства зависел от выполнения плана ввода новых мощностей, а он, как правило, срывался. Обычным явлением был многолетний долгострой. Рапортовать о начале новых строек было престижно, свидетельствовало о бурной деятельности партии, министерств и их руководителей. Провалы замалчивались. Нажим центрального и регионального партаппарата заодно с заинтересованными министерствами приводил к снижению проектных смет, нерациональному распылению капиталовложений по многим стройкам, препятствовал попыткам эффективной организации строительства».

Могучими лоббистами выступали партийные руководители регионов. «Я как-то спросил секретаря Якутского обкома КПСС по промышленности: “Объясни, зачем железная дорога вам нужна?” Он говорит: “В Москву на съезд в салон-ва-гоне ездить”. Клянусь, я получил такой ответ, — рассказывает Коссов. — Или другой такой же случай: киргизы просили построить Дворец спорта. Какой уж там в Киргизии размах спортивного движения, что без Дворца спорта не обойтись? Оказалось — съезды проводить. Съезды проводить негде! Казахи, мол, у себя построили, и нам тоже надо. Я говорю: “А где вы сейчас съезды проводите?” Мне отвечают: “В оперном театре”. Я не утверждаю, что в Госплане не принимались решения “от балды”. Бывало, конечно, и такое. Но не потому, что Байбаков слабо соображал, — он был умный человек, — а потому, что приказывалось. Но если была хоть малейшая возможность, то все скрупулезно обсчитывалось».

Уделял ли Байбаков пристрастное внимание своей родной топливной отрасли, выступал ли ее лоббистом в Госплане? Коссов и Уринсон говорят, что за своим шефом подобного не замечали. Хотя отдел нефтяной и газовой промышленности в Госплане был, конечно. И возглавлял его Владимир Филановский, один из освоителей Западной Сибири, опытнейший нефтяник, до этого семь лет занимавший пост начальника одного из управлений в Миннефтепроме. Байбаков хорошо его знал и при первой же возможности (ушел на пенсию прежний начальник отдела) переманил в Госплан. С Филановским как раз и связан случай, показывающий, что Байбаков хоть и был родным отцом нефтегазовому комплексу, а спекулировать на своих отеческих чувствах госплановцам не позволял.

Вспоминает Н. И. Рыжков: «Я при очередном обсуждении бюджета аргументированно объясняю Николаю Константиновичу, почему нельзя дать такую сумму, а можно — такую… Байбаков слушает, а Филановский нервничает; видит, что уже ничего не выходит — карта бита. Не получается доказать Николаю Константиновичу необходимость выделения дополнительных денег. А у Байбакова в кабинете висела на стене огромная, на всю стену, карта страны. Владимир встает из-за стола, подходит к ней и, так задумчиво глядя на нее, говорит: “Николай Константинович, мне вчера позвонили из Тюмени, и вот на этом месторождении забил фонтан, открыли нефть”. Николай Константинович буквально подбегает к карте: “Где, где?” И тут же посыпались вопросы: какой суточный дебит, какова глубина залегания, и пошло-поехало. Проходит 20–30 минут, мы уже забываем о нашем совещании, а Филановский специально “заводит” Николая Константиновича такой новостью. Видит, что Байбаков просто “горит” возле карты. Но вот — пауза. Председатель садится за стол и, будто отрезвляясь, говорит: “Так на чем мы остановились? Ах, да! Знаете что, идите к Николаю Ивановичу, решайте все с ним”».

В подготовке государственных планов обычно использовался балансовый метод. Он начал применяться уже при разработке Государственного плана электрификации России (ГОЭЛРО). «Как-то раз Байбаков приехал к нам в ГВЦ и привез с собой Фиделя, — вспоминает Уринсон. — Мы показали Фиделю, как у нас тут все устроено. Потом он уехал, а Байбаков остался, и я примерно час с ним беседовал. Нет, выпивать не выпивали, просто сидели и беседовали в том же зале, где принимали Фиделя. Он много задавал вопросов по балансам, поскольку тут я был специалист, и ему это было известно. У нас была такая интересная модель — натурально-стоимостного межотраслевого баланса. Существовали стоимостные балансы капитальных вложений и основных фондов, трудовых ресурсов, доходов и расходов населения. Опирался стоимостной баланс на материальные балансы. Вообще все планирование держалось на материальных балансах. Их делали в Госплане примерно десять тысяч штук вместе с министерствами. По каждому продукту, начиная от проката черного металла и кончая молочными продуктами. Был, конечно, еще баланс народного хозяйства, но это в основном для показухи, реально вся работа шла вокруг материальных балансов. Они разрабатывались по 235 видам промышленной и сельскохозяйственной продукции, затем конкретизировались в более чем 2 000 балансов, которые составлялись отраслевыми министерствами и ведомствами в процессе работы над пятилетними и годовыми планами. Госснаб СССР на этой основе принимал планы распределения по отдельным видам продукции и прикреплял ее потребителей к поставщикам. И первое, чем мы занимались в ГВЦ, — ввод информации по этим балансам и их распечатка. Техническая работа. Но огромная по объему и очень ответственная. Лично Байбаков все эти тома рассматривал, прежде чем их подписать и отправить в Совмин».

«Балансы разрабатывал Госплан, — развивает тему Валерий Серов, тогдашний заместитель председателя Госплана СССР. — Но утверждались и принимались они на уровне Политбюро и съезда КПСС. Ведь что такое Госплан? Это прежде всего макробалансы. Это развитие отраслевое и территориальное. Понадобились цветные металлы, поняли, что не можем без этого развиваться, — создали Министерство цветной металлургии. Появился “атомный проект” — создали Министерство среднего машиностроения, которое работало на конкретную задачу. Стала развиваться электроника — появилось Министерство электроники. Но нужно было все увязывать, балансировать. Госплан этим и занимался».

Балансовые расчеты испытывали на себе неослабевающее политико-бюрократическое давление и потому не в полной мере учитывали реальное состояние экономики. В итоге составлялись плановые задания, не отражающие насущные общественные потребности, и это приводило к товарному дефициту.

С товарным дефицитом Госплан пытался справляться двумя способами. Прежде всего — наращиванием мощностей предприятий, производящих еду и ширпотреб. Второй же способ был, прямо скажем, нетривиален. «Старым товарам давали новое название и, соответственно, повышали цену на них, — открывает секрет Коссов. — Байбаков прямо призывал Николая Николаевича Миротворцева — своего заместителя, курировавшего легкую промышленность, — новые этикетки клеить. Тем самым создавалась иллюзия, что объем произведенной продукции, измеряемый в рублях, заметно вырос. Кроме того, уменьшали, скажем, объем сгущенки в банке, а цену на продукт оставляли прежнюю. Цена поднималась не номинально, а путем уменьшения в продукте полезного содержания. В конце концов Байбаков поручил моему начальнику Владимиру Петровичу Воробьеву организовать исследование скрытой инфляции. Это было сделано, доложено Косыгину. Разразился грандиозный скандал, но Госплан сам признал, что ситуация очень нехорошая».

Учитывал ли Госплан потребности населения? Был ли в его структуре соответствующий отдел, где занимались бы прогнозированием спроса? «Рыночного понятия “спрос” в советской экономике не существовало, — говорит Уринсон, — но, конечно, в плане всегда фигурировало: сколько нужно промышленности, сколько — сельскому хозяйству, сколько пойдет в розничную торговлю и будет куплено населением. Составлялся баланс не только материальных ресурсов, но и денежный, где суммировались все зарплаты, вклады и т. п. И было специальное подразделение в Госплане, которое балансировало количество денег на руках у населения и количество товаров, которые поступят в розничную торговлю, вкупе с количеством услуг, которые будут оказаны. В семидесятые годы скопилась огромная денежная масса, не обеспеченная товарами. Байбаков это понимал, но что он мог поделать? Советскую власть не беспокоило, что деньги ничем не обеспечены. Она считала, что это нормальная ситуация. Зарплату платим? Платим. Ну и все. Бесплатное здравоохранение, бесплатное образование… Как НЭП отменили, с тех пор стала складываться система, в которой деньги играют второстепенную роль. Поэтому многие госплановцы, люди той закваски, настороженно воспринимали рыночные реформы».

Основной «рабочей лошадкой» в Госплане был главный специалист — человек, который вел «строчку» плана. «Допустим, азотчик отвечал за все азотные удобрения, калийщик — за калийные, которые производились в двух местах — на Урале и в Белоруссии, — поясняет Коссов. — Главный специалист в Госплане СССР знал каждый завод, который производит планируемую им продукцию, бывал регулярно на них, знал руководителей и возможности завода. Если человек дослужился до главного специалиста, это был дока в своем деле. Другое дело, что он знал все, что было в СССР, но плохо знал, что было “за бугром”. Во-первых, в силу незнания языков. Во-вторых, из-за закрытости источников. Ну и конечно, главный специалист всегда выступал лоббистом своей отрасли — просил больше, чем нужно. При том что цена ошибки здесь очень асимметрична. Если он ошибется в большую сторону — бог с ним, а если в меньшую — все, завода не будет. Так что он просто перестраховывался».

Как заместитель начальника сводного отдела Коссов постоянно контактировал с отраслевиками. И чтобы не ударить перед ними в грязь лицом, старался вникнуть то в проблемы строительства, то в нюансы сталеварения. Рассказывает: «Начальником отдела химической промышленности, которая тогда быстро развивалась, был Бибишев. У него один зам — Козлов — отвечал за производство (минеральные удобрения в тоннах действующего вещества и так далее), и другой зам, Барский, — за капитальное строительство — ввод новых мощностей. Он был спорщик великий и громогласный. Я с ним утрясал объемы ввода мощностей в связи с капитальными вложениями, выделенными химической промышленности, а потом с Козловым — объемы производства по отрасли. И вот я как-то сижу, разрисовываю фломастерами процессы химии ацетилена. Заходит Бибишев: “Что делаешь?” А у меня на столе лежат “Основы химической технологии” — толстенная книжка. Я говорю: “Вот я сейчас с химией ацетилена разбираюсь”. Он говорит: “Ты что, ох**л? Зачем тебе это надо?” Я говорю: “Ты понимаешь, приходят ваши главные специалисты, ругнутся каким-нибудь акрилонитрилом — а я что? Делать "умные глаза", что я это понимаю? Я решил во всем этом разобраться, чтобы мне лапшу на уши не вешали”. А он: “Зачем тебе? Даже я не все знаю!” Как-то встретились с ним на заседании у Байбакова. Барский что-то говорит, а голос сиплый. Байбаков: “Илья, что это с тобой?” А он на меня показывает пальцем. Я, говорит, с ним побеседовал. Все хохочут. Вообще мне, как правило, приходилось работать с замами начальников по производству. Те приводили с собой заместителей министров по тем направлениям, о которых шел спор. Мне представляли проект плана. Я его быстренько просматривал и ставил галки на большинстве позиций, где спорить было не о чем. И выделял позиции, о которых приходилось спорить. Но чтоб не выглядеть профаном, я почитывал кое-какую литературу. В Госплане на одиннадцатом этаже была библиотека, замечательная, с хорошей подборкой. Я читал Economist, Canadian Mining Journal и прочие западные журналы. Потому что у меня был допуск. В этих журналах мне попадались статьи моих прежних коллег, уехавших за “бугор”. Кроме того, мне были доступны материалы ЦРУ о состоянии советской экономики. Я читал все это, и мне становилось понятней, что и где у нас не так. Плюс, конечно, собственные расчеты. А с Барским я спорил из-за распределения капиталовложений. Они пытались все вбухать в минеральные удобрения, а я старался вытащить тонкую органическую химию. Я понимал, что он не из вредности со мной спорил, а проводил в жизнь директиву отдела химии ЦК КПСС».

Расчеты плановых показателей вел Главный вычислительный центр (ГВЦ) Госплана. Он был в то время самым крупным и хорошо оснащенным гражданским вычислительным центром страны. Там работали лучшие специалисты в области вычислительной техники и экономико-математического моделирования: Н. Кобринский, Н. Криницкий, В. Собельман, Д. Лозинский, М. Виньков, В. Александров, Б. Зайцев, Ф. Шиллер, Н. Федулова, Т. Старчеус, А. Кострюков, Н. Ковалева, Э. Оганесян… В задачу ГВЦ входили подготовка и оформление государственного плана. Собрать информацию, распечатать ее на вычислительной технике и отправить в правительство. Раньше все это делалось на пишущей машинке, уйма времени уходила на распечатку. В 1973 году по распоряжению Байбакова купили английскую ЭВМ ICL-470. Она занимала два этажа в новом двенадцатиэтажном здании ГВЦ, построенном на Новокировском проспекте (ныне проспект Сахарова). Там было четыре огромных машинных зала, а под землей — артезианская вода, потому что машинам требовалось специальное охлаждение.

Особого искусства требовала «работа над пятилеткой» — так госплановцы называли процесс составления пятилетних планов. Здесь тоже были свои «невидимые миру слезы».

Рассказывает Коссов:

«Вызывает меня Николай Константинович Байбаков и говорит: “Слушай, для товарооборота надо на столько-то рублей товарных ресурсов. Вот тебе деньги на капвложения. Готовь предложения. Давай капвложения под товары”. Я прикинул, сколько нам не хватает товара — числитель. Сколько у меня капвложения — знаменатель. Поделил одно на другое — получил три рубля. Это означает, что если мы даем на пятилетку один рубль какой-то отрасли, то в конце пятилетки должны получить прирост в три рубля. Я объявляю своим коллегам в отраслевых отделах цену отсечения. “Найдите производство ширпотреба с такой вот отдачей. Я готов рассматривать предложение по увеличению товарной массы, чтобы на рубль капвложений было не меньше трех рублей товаров. У кого есть чего, приходите, будем разговаривать”. Но хорошо, когда колготки или что-то другое, где налог с оборота высокий, — например, на спиртное и табак. Тогда для бюджета все просто прекрасно. А если это товары, где и налога с оборота нет, одни субсидии сплошные? Диспропорция в ценах, она работала сильным тормозом…»

Темпы роста — еще один жгучий вопрос, не дававший Госплану покоя. Как говорил один из авторов первых пятилетних планов, академик Струмилин, «лучше стоять за высокие темпы роста, чем сидеть за низкие». В позднем СССР такой дилеммы уже не было, но за темпы роста госплановцам тоже стоять приходилось. Коссов рассказывает: «Приезжает Байбаков с заседания Политбюро, собирает узкий круг. Говорит: “Перед нами поставлен один из центральных вопросов — темпы роста. Давайте над этим подумаем”. Я прихожу к себе в кабинет, звоню жене, говорю: “Клавдюш, готовь два термоса чая и бутерброды”. Заезжаю, забираю эти два термоса с бутербродами и отправляюсь в ГВЦ к Уринсону. Примерно к восьми часам вечера собирается вся наша команда. И вот гоняем всю ночь компьютеры, прикидываем, какие могут быть темпы. К утру у нас уже вариант готов. И я где-то часов в десять Николаю Константиновичу рассказываю, чего мы насчитали. А он потом рассказывает это все Косыгину. Как-то на одном из заседаний Косыгин говорит: “Николай Константинович, ты нас совсем замучил своими вариантами. Давай мы теперь как-нибудь по-другому попробуем”. Теперь они что-то стали предлагать, а мы — обсчитывать, что они предлагают. Проходит еще пару недель, и Косыгин говорит: “Это тоже никуда не годится. Все, закончили эти эксперименты!”»

Председатель Госплана СССР имел пятнадцать заместителей, в том числе четырех первых. Каждый из них курировал определенное направление и был частью кадрового баланса. Госплан и здесь выстраивал балансы, не позволявшие этой государственной махине давать крен в какую-либо сторону.

Классифицируя замов Байбакова, его биограф М. В. Славкина выделяет четыре их типа. Первый — коренные госплановцы, высококлассные специалисты, много лет проработавшие в системе и этой системой воспитанные. Таким был Николай Лебединский. «Более сорока лет проработал он в Госплане, — писал о Лебединском Байбаков, — прошел тернистый и долгий путь от простого инженера до начальника сводного отдела народнохозяйственного плана и заместителя председателя. Его перу принадлежат более 50 научных работ и два учебника по методологии планирования… В течение 10 лет он работал профессором кафедры планирования Академии народного хозяйства СССР. Когда Николая Павловича назначили одновременно начальником Главного вычислительного центра Госплана — самого мощного в стране, он активно руководил работами по созданию автоматизированной системы плановых расчетов (АСПР)».

Второй тип заместителей председателя Госплана — производственники-отраслевики, их типичным представителем был Николай Рыжков. За плечами у него были пять лет директорства на «Уралмаше» и четыре года на посту первого заместителя министра тяжелого и транспортного машиностроения.

Третий тип — крупные партийные деятели, по каким-то причинам разжалованные. Таким был Яков Рябов. В 1971–1976 годах он возглавлял Свердловский обком КПСС. Став после этого секретарем ЦК, курирующим ВПК, он оказался неудобен (выступал за оптимизацию военных расходов) министру обороны Дмитрию Устинову и был отправлен в Госплан «на укрепление».

И четвертый тип заместителей — ученые. В этой роли выступал академик Николай Иноземцев, директор Института мировой экономики и международных отношений АН СССР. Он координировал планы стран — членов СЭВ. При этом был крупной фигурой и обладал критическим складом ума. Его вдова Маргарита Максимова впоследствии вспоминала: «Придя домой после очередного редактирования (в который раз!) материалов к XXVI партсъезду, усталый и мрачный, он с горечью сказал: “Все, больше не могу, не могу!” В тот день Н. Н. Иноземцеву и его коллегам по рабочей группе вернули проекты доклада генерального секретаря и резолюции съезда примерно следующего содержания: “А как этот тезис согласуется с положениями марксизма?” (М. А. Суслов). “Не отступаем ли мы здесь от социалистических принципов?” (А. А. Громыко). “Я бы посоветовал ближе к Ленину” (К. У. Черненко). Эти пометки-директивы обязательны к исполнению. А до съезда остается два дня. Хорошо отработанный и понятный прием тогдашнего коллективного руководства: взамен предлагаемого варианта доклада съезду (поначалу в нем присутствовали и дух новаторства, и свежие мысли, и нестандартные подходы) получить в итоге привычный, приглаженный, на родном партийном языке и такой понятный народу документ. Реакция Николая Николаевича на этот раз была особенно острой. Когда же я посоветовала: “Да оставь ты эту каторжную работу, вернись в науку!..”, — он решительно возразил: “Да пойми же, за страну обидно!”»

«Вот какие непохожие друг на друга люди собирались под крылом Николая Константиновича в Госплане СССР: от Рябова до Иноземцева, — заключает М. В. Славкина. — Было сочетание несочетаемого, в результате чего складывался удивительный симбиоз: уникальный сплав науки и производства, управления и планирования. Многие шли на работу в Госплан с определенным скепсисом, а потом восклицали, что это были если не лучшие годы жизни (как-никак труд был адский), то, по крайней мере, очень яркое, интересное, насыщенное время».

«Сегодня иногда можно услышать, что Госплан СССР был реакционной структурой, чуть ли не форпостом ретроградства, — говорит Яков Уринсон, отдавший Госплану почти двадцать лет жизни. — Это совершенно не соответствует действительности. Госплан СССР, в отличие от многих других советских ведомств, позволял себе готовить и направлять в директивные органы довольно объективные доклады и записки о положении дел в экономике. В Госплане СССР трудились высококвалифицированные и здравомыслящие специалисты. В частности, сводным отделом нархозплана руководил Владимир Петрович Воробьев, глубоко понимавший экономику страны и внимательно следивший за тенденциями научно-технического прогресса. Он хорошо владел и правилами “аппаратных игр”, которые были характерны для того времени. Не по должности, но по влиятельности Воробьев был в Госплане вторым человеком после Байбакова и работал с ним напрямую. Многие министры тратили большие усилия, чтобы попасть к нему на прием. Вместе с тем он был удивительно демократичен. Когда мне нужно было посоветоваться, я поднимал трубку городского телефона (так называемой вертушки, обслуживавшей связь между номенклатурными работниками, у меня не было), и Владимир Петрович никогда не отказывал во встрече. Так же вели себя и его замы Евгений Александрович Иванов, Николай Николаевич Барышников, Леонард Борисович (Бернгардович) Вид, Игорь Игнатьевич Простяков. Интересно и полезно было общаться с работавшими тогда в Госплане и его институтах коллегами». Здесь Уринсон называет М. Албегова, А. Анчишкина, Р. Белоусова, Л. Бери, Г. Галахова, Ф. Клоцвога, А. Конюса, А. Лалаянца, В. Лившица, Н. Петракова, С. Ситаряна, Н. Сметанина, А. Смышляева, С. Шаталина, О. Юня, Ю. Яременко…

Не без гордости вспоминает о работе в Госплане и Валерий Серов, бывший заместитель Байбакова, впоследствии министр и зампредседателя правительства РФ: «Уже через полтора года я понял, что это настоящий университет. В Госплане Союза ССР работали высочайшей квалификации люди. Сегодня кто-то утверждает, что Госплан — это была некая группа чиновников, которые оторвались от реальности и обеспечивали выполнение партийных решений. Это бред, непонимание».

Госплан называли «экономическим штабом страны». Под экономикой подразумевалась многоотраслевая индустрия, управляемая командными методами на основе планов. В этом смысле Байбаков был типичным советским экономистом. «Такие понятия, как “рынок”, “макроэкономика” и тому подобное, ему, конечно, были чужды, — говорит Уринсон. — Но он хорошо понимал отношения между министерствами и ведомствами. Понимал роль Минфина. Понимал роль денег в экономике — в отличие от многих советских экономистов, типа академика Готовского, — считавших, что главное — это материально-вещественная структура, а деньги нужны, чтобы обслуживать ее. В Госплане понимали, что Минфин — серьезное ведомство и что, если деньги не работают, экономика тоже работать не будет. Байбаков хорошо представлял себе также все, что касалось ресурсов проката, стройматериалов, молочной продукции. Он был профессионал».

Когда на коллегии Госплана представляли нового кандидата в руководящий состав, Байбаков обращался к нему всегда с таким напутствием: «Идите, работайте, не подводите ни себя, ни нас». Вот так же в 1983 году был принят в Госплан на работу Валерий Серов. Рассказывает: «Когда я проработал уже месяц, мне показалось, что все делается не так, масса недостатков, ненужных дел, бюрократия. Я сел и написал подробную докладную записку. Пришел, отдал Байбакову, он ее просмотрел, отодвинул нижний ящик стола и говорит: “Извини, у меня сейчас времени нет подробно поговорить, давай через недельку мы с тобой встретимся, я подготовлюсь, и ты подготовишься, и мы с тобой посмотрим”. Я ушел от него окрыленный. А на следующее утро сам прочитал записку, стал анализировать, что я там написал, а написал много глупостей. Мне стало стыдно. И когда я через неделю пришел к Байбакову, то сказал: “Николай Константинович, вы меня извините, но я хочу забрать свою записку обратно”. Он опять открыл ящик, достал записку и сказал: “Умница, в Госплане никогда не надо торопиться. Все, что делается в Госплане, работает на 10–15—20 лет вперед. Поэтому ошибка недопустима. Прежде чем принимать решение и даже вносить какое-то предложение, нужно все тщательно продумать и проверить из разных источников”».

Как выглядел сам Байбаков в глазах своих сотрудников? Каким запомнился?

«Я несколько раз беседовал с ним, — рассказывает Уринсон. — Он достаточно жесткий был человек, хотя на людях всегда держался с улыбкой. Беседовать с ним было сложно. Он вникал в каждую деталь. Например, он совершенно не понимал, что такое межотраслевой баланс. Я ему объяснял. Рисовал формулы, таблицы. Он вникал, вопросы задавал. Меня ребята локтем в бок толкали: мол, зачем ты этой ерундой ему голову забиваешь…»

Госплановцы отмечают, что их шеф был предельно функционален. Его отношения с подчиненными четко укладывались в служебный протокол. Ничего, выходящего за пределы служебного протокола, он не позволял ни себе, ни им.

«Байбакову можно было возражать, — рассказывает Коссов. — “Ваша задача говорить мне правду, — внушал он нам, — а что я с этой правдой буду делать — это уж мое дело”. И мы, случалось, возражали ему. В ЦК этого не понимали, не желали понимать. Еще он всегда был ровен. Я с ним проработал свыше десяти лет. Более того, входил, имею смелость утверждать, в ближний круг. Я не помню, чтобы он на кого-то повысил голос. В этом он брал пример со Сталина. Он вообще брал с него пример. Во всем. Помню, мне дали задание внедрять систему контроля за исполнением поручений, приходящих в Госплан. Я докладываю Николаю Константиновичу про карты с краевой перфорацией — такую новую систему контроля. Он слушал, слушал, потом говорит: “Что ты мне рассказываешь? Меня Мехлис проверял!” И слова “Мехлис проверял” он произнес с содроганием. Дескать, такая это была сволочь. И еще однажды в разговоре о Тихонове [председателе Совета министров СССР. — В. В.] он употребил слово “ехидна”. Больше я ни о ком от Байбакова подобных слов не слышал. Особого страха перед вышестоящими Николай Константинович, мне кажется, не испытывал. Он свое отбоялся. Помню, рассказывал мне, как Сталин послал его делать “Второе Баку”, напутствовав словами: “Будет нефть — будет товарищ Байбаков. Не будет нефти — не будет товарища Байбакова”. Хорошее напутствие?»

Боялись ли его самого? «Боялись ли — не знаю, но относились очень уважительно, — говорит Уринсон. — Он внешне добряком выглядел, но был достаточно жестким, требовательным, мог министра или председателя союзной республики как следует взгреть, не стесняясь. Но не матерился никогда. У нас были зампреды, которые матюгались, он же выражался культурно и всегда на “вы”. К Барышникову и Коссову он на “ты” обращался. Ко мне тоже на “ты” и без отчества, просто “Яков”. Потому что хорошо знал моего отца. Когда меня ему представляли, он спросил: “А ты сын Миши Уринсона?” Отец мой работал всю жизнь в Госплане РСФСР. Поэтому Николай Константинович на меня сразу внимание обратил».

Были у председателя Госплана СССР и некоторые причуды. Он, например, косил траву у себя на госдаче. Ручной косой. Мало того что косил, так еще и сушил, а сено сдавал государству. Потом с гордостью показывал сослуживцам квитанцию.

Мог пошутить, от души посмеяться. С удовольствием пересказывал анекдоты про Госплан. Их было немало. Вот самый известный. Парад 7 ноября на Красной площади. Проходит пехота, затем бронетехника, стратегические ракеты, а потом появляется… нестройная толпа каких-то упитанных граждан в дубленках и пыжиковых шапках. Брежнев (недовольно): «А это еще кто такие?» Министр обороны: «А это, Леонид Ильич, работники Госплана. Невероятная разрушительная мощь!» Коссов клянется, что этот анекдот ему сам Байбаков рассказывал.

Имел ли СССР возможность повысить эффективность плановой системы? Имел. Первые реформы пытался провести Орджоникидзе в пору, когда руководил всей экономикой страны. Потом взялся Косыгин, и достаточно серьезно. Были и другие попытки. Итог же состоит в том, что ни одна из этих реформ не осуществилась.

«Советскую экономику угробили два решения, — говорит Коссов, — закон о социалистическом предприятии, когда каждый директор мог назначать зарплаты, не связанные с темпами роста производительности труда, и поспешная, непро-считанная антиалкогольная кампания, которая привела к резкому падению доходов бюджета. Мы поехали по левой стороне на красный свет».

Понимали ли руководители Госплана, что система нуждается в трансформации? Нет, большинство из них, как и Байбаков, верили в эффективность плановой экономики. Но все острей проявлялись родовые пороки советского хозяйственного механизма. Е. А. Иванов, проработавший в Госплане СССР на руководящих должностях почти 30 лет (с 1963 по 1991 год), в качестве главного порока централизованного планирования называл «рабскую, можно сказать религиозную, веру в силу плановых заданий, фетишизацию их». И объяснял, что это значит: «Целью каждого коллектива предприятия была не инновационная деятельность, не повышение качества продукции и эффективности производства, а прежде всего выполнение объемных заданий плана». Другой главный недостаток советского планирования он видел в том, что «задания плана охватывали полностью всю деятельность предприятия, не оставляя ему ни малейшей самостоятельности».

Экономист и историк Алексей Сафронов изучил особенности работы Госплана СССР в брежневский период и пришел к выводу, что советская экономика той эпохи во многом была искусством компромиссов, а не воплощенной в жизнь моделью из советских учебников по политэкономии. Плановики сами вывели ряд закономерностей, которые, как отмечает автор исследования, можно называть элементами реальной политэкономии социализма. В обобщенном виде они выглядят так.

Рост выпуска без роста зарплаты невозможен.

С ростом благосостояния в структуре потребительских расходов происходят сдвиги, характер которых не зависит от общественного строя.

По структуре расходов более богатых стран можно прогнозировать изменения в структуре расходов граждан СССР.

Для роста производительности и выпуска необходимо не только повышать технический уровень производства, но и развивать социальную инфраструктуру для его работников.

Система имеет тенденции к завышению требуемого объема капиталовложений и отторжению технических нововведений.

Ключевым является планирование движения физических активов: сырья, оборудования, стройматериалов, рабочей силы.

Хорошо сработавшиеся временные трудовые коллективы (строительные тресты) являются самостоятельным активом, сохранение которого — один из факторов решения вопроса о новых стройках.

Сафронов задал Коссову вопрос: «Если бы у вас была возможность, что вы улучшили бы в работе Госплана 1970-х?» — «Ничего, — был ответ. — Госплан выполнял ту роль, которую ему отводили. Он мог сделать хуже или лучше, но не мог изменить ничего радикально».

«Правда, что ты ставишь вопрос об уходе?»

Когда Горбачев пришел к власти, Байбакову было 74 года. Он являлся одним из политических долгожителей. Кроме Ленина, работал со всеми советскими вождями. Четырнадцать лет со Сталиным, одиннадцать с Хрущевым, восемнадцать с Брежневым. Теперь вот бразды правления взял в руки Горбачев. И провозгласил перестройку. Что ж, сталинскому наркому к перестройкам было не привыкать, все прежние руководители страны, воцарившись, тоже что-то перестраивали. Но те, прежние, не трогали фундамент. Не крушили основы. «Я, конечно, осознавал, что перемены нужны, и, как член правительства, прекрасно понимал необходимость оздоровления экономики и обновления общества, — напишет он позже в своих мемуарах. — Главная проблема для меня лично заключалась в том, что перестройке подлежит дело, которому отдана значительная часть жизни. От одной мысли об этом становилось не по себе».

Эти раздумья, а они включали в себя и возраст, побудили Байбакова написать заявление на имя генерального секретаря ЦК КПСС. В заявлении было сказано, что 2 октября 1985-го будет ровно двадцать лет, как податель сего находится на посту председателя Госплана СССР, а в марте следующего года ему исполнится семьдесят пять. Эти две даты, писал Байбаков, дают ему основание просить об освобождении от занимаемой должности и разрешении выйти на пенсию.

Через несколько дней в Кремле, в перерыве переговоров с одной из партийно-правительственных делегаций, к нему подошел Горбачев.

— Правда, что ты ставишь вопрос об уходе? — спросил он.

— Пора, Михаил Сергеевич.

— Но, может быть, еще поработаешь?

— Какая-то работа мне нужна, без дела не смогу, а в Госплане должны быть люди помоложе и поэнергичнее.

— Ну что ж, может быть, так и надо, — сказал Горбачев и, помолчав, добавил: — С тобой хочет побеседовать Николай Иванович Рыжков.

На следующий день Байбакову позвонили из Кремля. Председатель Совета министров Н. И. Рыжков приглашал к себе на беседу.

«Нельзя было не заметить волнения Николая Ивановича в разговоре со мной, особенно вначале, — рассказывает Байбаков. — Складывалось впечатление, что он не знал, с чего начать щекотливый разговор.

— Николай Константинович, присаживайтесь… Чайку или кофе?

— Мне все равно…

Справился о здоровье. Чувствовалось, что ему неловко провожать на пенсию своего бывшего “шефа” — ведь всего пару лет назад он был моим первым заместителем в Госплане.

— Есть такое мнение согласиться с вами в смысле освобождения вас… — наконец проговорил Николай Иванович, смущенно улыбнувшись. — Вы много поработали… сделали…

Беседуя за чашкой чая, вспомнил я, какие сложные ситуации довелось пережить за сорок лет работы в правительстве, с кем из государственных деятелей непосредственно контактировать. Николай Иванович тоже вспомнил, как пришел в Госплан, как сначала занимался материальными балансами и какие трудности испытывал, решая народнохозяйственные проблемы. Потом поблагодарил за помощь, за годы совместной работы, посоветовал немного отдохнуть, а затем продолжить работу в качестве государственного советника при Президиуме Совета министров СССР. Я принял это предложение».

Байбакова в Госплане сменил кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС Н. В. Талызин, в прошлом министр связи, а в начале 1980-х представитель СССР в СЭВ. «Не скрою, были у меня сомнения в его компетентности, — признавался Байбаков, — но верх взяла привычка считать: раз человек выдвинут вышестоящими органами, значит, заслуживает столь высокого назначения».

Придя в Госплан, Талызин оказался явно не на своем месте.

«Н. К. Байбаков был масштабной личностью, — вспоминает В. С. Черномырдин. — После него к руководству пришел Н. В. Талызин… Мы знали друг друга, были соседями по даче в Петрово-Дальнем. Как к человеку к нему не было вопросов. Но вот должным кругозором, который был присущ Николаю Константиновичу, он не обладал. Помню такую историю. У нас неважно шли дела — не хватало техники. И вот на даче я обратился к Талызину: “Слушай, Николай, ты бы меня принял”. На следующий день я приехал в Госплан, начал объяснять: “Бульдозеров, экскаваторов нет, трубоукладчиков не хватает. А как работать — вечная мерзлота?” Он меня внимательно выслушал и говорит: “Знаешь, когда я пришел в этот кабинет (а это был кабинет Николая Константиновича) — здесь даже с потолка нефть капала. Тут все провоняло нефтью. Вам сколько ни дай — вы все закопаете. Вот я был министром связи. У нас — свои трактора, отечественные траншеекопатели, они роют, а мы кабель кладем”. Вот, пожалуйста, — пришел другой человек. Совсем иной уровень».

Вскоре, однако, вместо Талызина был назначен Ю. Д. Маслюков. Он работал в Госплане с 1982 года, был первым заместителем Байбакова. Как рассказывает В. С. Черномырдин, Маслюков «многое взял от Николая Константиновича. Он был очень толковый, подготовленный, хваткий. Работать с ним было одно удовольствие».

Последние дни перед уходом из Госплана Байбаков уже не занимался делами. Обходил отделы, благодарил коллег за плодотворную совместную работу, принимал ответные благодарности. Прощался.

В заключительный день в зале заседаний собрались заместители Байбакова, члены коллегии, представители всех госплановских подразделений и общественных организаций.

Атмосфера царила торжественная и печальная. Один за другим брали слово начальники и рядовые, ветераны и комсомолия. Говорили они… Ну, о чем говорят в таких случаях?.. На прощанье подарили Байбакову портативный телевизор «Юность».

Потом, в 1990-е годы, журналисты часто спрашивали экспредседателя Госплана СССР: «Каково психологическое состояние человека, ушедшего с государственного поста на пенсию?» Состояние двойственное, отвечал он. С одной стороны, уже не раз подумывал о том, чтобы передать дела достойному преемнику, отдохнуть наконец спокойно, без тяжелых дум и переживаний, заняться собственным здоровьем. С другой — недоумение, обида, моральная подавленность от такого поворота в жизни.

Синекура

Итак, он теперь государственный советник при Президиуме Совета министров СССР. Это синекура. Почетная отставка с сохранением прежней зарплаты и номенклатурных привилегий, но без каких-либо серьезных обязанностей.

Группа государственных советников возникла в 1985 году, когда в стране сменилась власть и новый генсек стал избавляться от «брежневских» долгожителей. Чтобы смягчить им боль расставания с насиженным креслом, и была создана эта группа. Помимо Байбакова, в нее вошли бывшие заместители председателя Совета министров Г. А. Алиев, В. Э. Дымшиц, М. Т. Ефремов и 3. Н. Нуриев. С кем-то из этого списка Горбачев расставался по-доброму, а с кем-то чуть ли не на ножах. Анатолий Черняев, ставший к тому времени помощником Горбачева, 9 октября 1987 года записал в дневнике, имея в виду своего шефа: «Потом напомнил о деле Алиева. Копаем, говорит, и дело вроде образуется почище рашидовского». Сам Алиев позднее рассказывал, что в кремлевской больнице врачи внушали ему, что жить осталось недолго: «Три месяца меня продержали на койке, потом еще было полтора месяца реабилитации. Закончилось все консилиумом, который взялся доказывать, будто я не могу продолжать работать в Совмине по состоянию здоровья. Я прямо спросил: “Чего вы добиваетесь?” Но мне же не могли честно сказать, что поступило указание Горбачева: любой ценой получить заявление Алиева о добровольной отставке. Поэтому меня уговаривали, запугивали. Однажды даже сказали, что жить мне лет пять, не больше».

Размещались отставники в одном из совминовских зданий в проезде Владимирова². Каждому из них нашли дело по его профилю. Байбаков занялся родной ему нефтяной и газовой промышленностью. Но, участвуя в заседаниях правительства, куда его нередко приглашали, он чувствовал там свою ненужность. Не зная, чем себя занять, решил вернуться к озонной технологии и вновь попытаться пробить ее. Написал в ЦК, Совмин, Министерство сельского хозяйства. Никакой реакции. Тогда обратился с письмом к Горбачеву:

«…Понимая всю остроту продовольственной проблемы, считал бы необходимым обратить Ваше внимание на вопросы сокращения потерь сельскохозяйственной продукции с помощью озонирования… Обращаясь к Вам по вышеуказанной проблеме, должен сообщить, что, работая государственным советником при Совете министров СССР, я обращался с аналогичными письмами в ЦК КПСС, Совет министров СССР и ВАСХНИЛ к товарищам В. П. Никонову, В. С. Мураховскому и А. А. Никонову. Однако никакой реакции не последовало. Может быть, ставя эти вопросы, я не прав, но, видимо, мне об этом следует сказать. Я думаю, что вопрос применения озона для сохранения сельскохозяйственной продукции заслуживает специального рассмотрения».

И вновь — молчание. О бывшем председателе Госплана новый генсек вспомнил лишь однажды на заседании Политбюро, да и то раздраженно: «Байбаков, бывало, поедет в тот же Вьетнам, по итогам поездки мы напринимаем решений, а потом не знаем, что с этим делать».

Его советы и рекомендации никого не интересовали. Их выслушивали с почтительным равнодушием и лишь для того, чтобы тут же забыть. Он тоже держался почтительно, но с трудом подавлял в себе раздражение. Оно потом прорвется в мемуарах: «Одна за другой проваливались ценные инициативы, обнаруживались непоследовательность, а часто и некомпетентность подходов к возникшим в народном хозяйстве проблемам. Я видел, что, ломая старое и не создавая одновременно нового, руководство страны допускало в проведении экономических преобразований просчет за просчетом».

В нем говорила обида. На жизнь, совершившую крутой поворот. На чересчур самонадеянных, по его мнению, горбачевских соратников. На самого Горбачева. А еще угнетала невостребованность. Он высоко ценил бывших зампредов Совмина, к каковым и сам принадлежал. Считал их умными, энергичными людьми. И полагал, что они, выйдя на пенсию, могли бы не имитировать свою полезность, а быть реальными советниками, как Генри Киссинджер или Збигнев Бжезинский.

Через два года группу упразднили. Поводом послужил репортаж в «Известиях». В нем рассказывалось о заседании Совета министров СССР и перечислялись все его участники, в том числе и названные по фамилиям государственные советники. В Совмин и ЦК пошли письма: почему в советниках пребывают «застойщики»? Что они могут посоветовать новому правительству в период перестройки? После этого в Совет министров был вызван Дымшиц, и ему было предложено отправиться на отдых, затем настал черед Нуриева…

Байбаков не стал дожидаться, когда его попросят. Написал заявление и пришел с ним к Рыжкову.

— Знаешь, Николай Иванович, я не жду, когда ты меня вызовешь и предложишь подать в отставку. Сам с этим пришел. Давай-ка освобождай меня, буду работать в Институте проблем нефти и газа АН СССР и заниматься вопросами, которые еще не пробил.

Просьба была удовлетворена.

Последний пленум

Двадцать первого октября 1987 года в 10 часов утра в Кремле открылся пленум ЦК КПСС. Последний, в котором Байбаков участвовал как член ЦК. Пленум был посвящен 70-летию Октябрьской революции. С тезисами доклада на нем выступил Горбачев.

Не все из этих тезисов Байбакову понравились. Он легко и охотно солидаризировался с генсеком в оценке «первопроходческого пути советского народа и нашей партии». Аплодировал, когда тот говорил, что «мы вырвали страну из разрухи и отсталости, сделали ее могучей державой, преобразили жизнь, неузнаваемо изменили духовный мир человека». Но вот прозвучало: «Вы, товарищи, хорошо знаете, что партия на XX и XXII съездах открыто и мужественно признала ошибки и серьезные потери того [сталинского. — В. В.] времени. Была дана принципиальная оценка массовым репрессиям и их последствиям для страны. Эти оценки остаются в силе. Но сегодня, с высоты новых задач и требований, мы чувствуем острую потребность знать больше о том времени». «В этом месте доклада мне хотелось услышать нечто такое, чего я — делегат тех исторических съездов — не знал, — раздраженно замечает Байбаков. — Тем более что генеральный секретарь подчеркнул: «Нынешний состав Политбюро, большинство членов ЦК не знали о важных деталях и итогах расследования репрессий».

Касаясь сталинского периода, Горбачев старался соблюсти баланс «хорошего» и «плохого». Но Байбакову показалось, что баланс нарушен. Он пишет: «Если в прошлом любые негативные явления приписывались врагам народа, “врагам партии”, а все достижения — “вождю”, то теперь, по-моему, совершается та же ошибка, но с обратным знаком: все плохое приписывается Сталину, а все положительное делалось, мол, вопреки ему».

Любое упоминание Сталина в негативном контексте вызывало у Байбакова протест. Он заводился, ввязывался в спор. И не успокаивался, пока не исчерпывал весь запас аргументов.

Через два года после этого пленума истекли полномочия Байбакова как депутата Верховного Совета СССР.

«Что я сделал полезного для своих избирателей как депутат Верховного Совета? — подводил он итог своей депутатской деятельности. — Оказывал им посильную помощь в строительстве жилья, дорог, приобретении транспорта и в других делах. Я выслушивал наказы избирателей и всегда старался по возможности выполнить их. Когда я приезжал в Кировабад или в Баку, то видел результаты своей деятельности и нередко слышал: “Это, Николай Константинович, вы помогли сделать: пустить трамвай в Черном городе, проложить дорогу… Помните, вы нам помогли с трубами, с выделением денег на строительство магистрали?..”»

Весной того же 1989-го Байбакова пригласили в ЦК КПСС. Как выяснилось, не его одного. Компанию ему составили Громыко, Тихонов, Ломако, Долгих и другие — большая группа ветеранов номенклатуры. От их имени выступил бывший министр машиностроения С. А. Афанасьев. Он призвал собравшихся сложить полномочия членов ЦК. Дальше один за другим начали говорить приглашенные: «В ходе перестройки от членов ЦК требуется напряженная деятельность, полная отдача сил… Необходимо периодически обновлять центральный орган партии… Время перестройки — время молодых… Мы желаем товарищам новых успехов в революционном обновлении нашего общества…»

Выступление председателя Президиума Верховного Совета СССР А. А. Громыко на XXVII съезде КПСС. 26 февраля 1986. [ТАСС]

Тут же было зачитано заранее заготовленное обращение в ЦК. В нем говорилось, что, будучи избранными на XXVII съезде КПСС, в период после съезда многие члены ЦК вышли на пенсию, и поэтому «нам в интересах дела перестройки необходимо сложить с себя полномочия членов Центрального Комитета». Генеральный секретарь ЦК Горбачев выразил ветеранам большую благодарность и пожелал им крепкого здоровья.

«Что ж, это естественный процесс, думал я, возвращаясь со Старой площади, — пишет Байбаков. — Мы свое действительно отработали. Ну, а спросят: “Что за свою жизнь вы сделали?” — отвечу: “Кое-что сделал, когда был наркомом, министром и председателем Госплана”. Свидетельством тому шесть орденов Ленина, звезда Героя Социалистического Труда, орден Октябрьской Революции, два ордена Трудового Красного Знамени, многие медали. Награжден высшими орденами почти всех стран, входящих в Совет экономической взаимопомощи. Я, правда, давно их не носил. Звезду Героя Труда одно время прикреплял к лацкану темно-синего праздничного пиджака, а потом из-за всевозможных пересудов по поводу наград и ее снял и убрал к другим орденам и медалям. К сожалению, основания для разговоров имелись. Ну зачем, скажем, Брежневу или Черненко было навешивать столько геройских звезд? За какие такие особые заслуги?»

Должность — Байбаков

Итак, в жизни Байбакова наступил новый этап. Он начал работать в Институте проблем нефти и газа (ИПНГ) АН СССР. Ему придумали должность. В 1988–1993 годах он числился главным научным сотрудником лаборатории геологических проблем нефти и газа, а с 1993 года — главным научным сотрудником группы экспертов. Или, лучше сказать, его должность называлась — Байбаков.

Институт возник на базе кафедр и лабораторий Московского института нефти и газа им. И. М. Губкина. Создавал его ректор «губкинского» В. Н. Виноградов. Его деятельно поддерживал Байбаков. Он тогда еще возглавлял Госплан и, хлопоча о создании ИПНГ, возможно, готовил себе «запасной аэродром».

На первых порах ИПНГ делил «жилплощадь» с «Губкинским» институтом, научные сотрудники теснились по углам. Приход Байбакова вызвал замешательство: куда посадить? Недолго думая, академик Анатолий Дмитриевский уступил Байбакову свой кабинет, а сам приютился в одной из общих комнат. Когда ИПНГ обретет отдельное здание, кабинеты Дмитриевского и Байбакова окажутся рядом, разделенные большой приемной.

Байбаков ходил на службу три дня в неделю. В понедельник, среду и пятницу за ним присылали машину.

Дмитриевский вспоминает: «Однажды Николаю Константиновичу нужно было лететь в командировку. А тут вышла проблема с билетами. Он решил позвонить министру авиации России. Помощница вежливо сообщила, что начальника нет на месте. “Как же так, — сетовал он, — когда я возвращался в Госплан после заседаний в Кремле или после командировок, моя секретарша всегда докладывала, кто звонил, и я обязательно перезванивал. А тут прошло уже четыре дня!” Я ему посоветовал позвонить какому-нибудь министру, который знает и его, и министра авиации. Николай Константинович так и поступил. Все уладилось. Тут же перезвонил министр авиации с извинениями, вспомнил, как председатель Госплана СССР заметил его в Перми и пригласил на работу в Москву».

Президент СССР М. С. Горбачев (справа) и председатель Верховного Совета РСФСР Б. Н. Ельцин (слева) беседуют в президиуме IV съезда народных депутатов. 17–27 декабря 1990. [РИА Новости]

В свободные от работы дни, которых стало гораздо больше, чем прежде, Байбаков любил пройтись к Патриаршим прудам, прогуляться по Старому Арбату, заглянуть в магазины. «Бросалось в глаза, что очереди за продовольственными и промышленными товарами из года в год росли, а полки магазинов пустели, — рассказывал он. — Слушал, читал, наблюдал, размышлял и пытался найти определение нынешнему состоянию общества, его все более усугублявшимся трудностям и в экономике, и в социальной сфере, и в межнациональных отношениях».

В институте Байбаков работал над проблемой нефтеотдачи пластов. Не мог смириться с тем, что при разработке месторождений из недр извлекается лишь 40 % геологических запасов. Занимали его также технологии использования газа в сжатом и сжиженном виде на всех видах транспорта, включая авиационный.

Истосковавшись за годы работы в Госплане по родной и любимой топливной отрасли, Байбаков теперь отводил душу. Как главный специалист в СССР по нефти и газу он был нарасхват и немало времени проводил в командировках. В 1990-х четырежды выезжал в регионы страны и дважды — за границу. Например, Миннефтегазпромом СССР был на неделю командирован в Норвегию по приглашению норвежской государственной компании «Статойл». Ознакомился там с разработкой нефтяных и газовых месторождений на Северном море. Посетил международную выставку в Штутгарте, где демонстрировались техника и технология нефте- и газодобычи. Добрался вертолетом до одного из морских месторождений нефти, расположенного в 130 километрах от норвежского побережья. Был поражен масштабами нефтегазодобычи: оказалось, «Статойл» получает в год более 40 миллионов тонн нефти из 92 миллионов тонн, добываемых в стране на шельфе Северного моря. Кончилось тем, что возглавлявший делегацию первый заместитель министра нефтяной и газовой промышленности СССР Б. А. Никитин пригласил президента «Статойл» с группой специалистов приехать в СССР и провести переговоры об их участии в освоении советских нефтяных месторождений.

Поездка в Норвегию воодушевила Байбакова. Он проникся надеждой, что на основе новой техники и технологии удастся добиться освоения советских шельфовых месторождений. По этому поводу он направил записку на имя председателя Совета министров СССР Н. И. Рыжкова. В ней речь шла об освоении Сахалинского шельфа — весьма перспективного нефтегазового района Дальнего Востока. Рыжков переадресовал записку в Министерство нефтяной и газовой промышленности. Предполагалось, что шельфовые проекты будут разрабатываться иностранными инвесторами и операторами в рамках соглашений о разделе продукции (СРП). Было заключено несколько таких соглашений, но к разработке месторождений на шельфе Сахалина так и не приступили.

Байбаков напряженно следил за развитием топливной отрасли. Оно внушало ему тревогу. Только за 1989–1991 годы добыча нефти снизилась более чем на 100 миллионов тонн, а в 1992 году ожидалось дальнейшее снижение еще примерно на 70 миллионов. Резко сократилась добыча угля. Прекратился рост добычи газа, и наметилась тенденция к ее снижению. Посоветовавшись с ветеранами нефтяной и газовой промышленности, он направил в конце 1991 года президенту СССР М. С. Горбачеву и президенту Российской Федерации Б. Н. Ельцину записку о тяжелом состоянии топливно-энергетического комплекса. Изложил в ней свои соображения. На этой записке М. С. Горбачев наложил резолюцию: «Тов. Силаеву И. С. Прошу обсудить записку Н. К. Байбакова». И. С. Силаев в ответ на эту резолюцию 4 октября 1991 года наложил свою: «1. Минэкономики, тт. Трошину, Троицкому. 2. ГК ТЭК, т. Маргулову. Прошу рассмотреть поставленные Н. Байбаковым вопросы, направленные на улучшение работы ТЭК, и принять необходимые решения».

Никаких решений принято не было. Кончилось коллективной отпиской перечисленных организаций: «Хотя вопросы, поднятые в записке Н. Байбакова, заслуживают внимания, беда в том, что по ряду таких вопросов принимались решения правительства, но они не выполняются». После этого Байбаков дважды побывал на приеме у министра топлива и энергетики РФ В. М. Лопухина. Однако и здесь ничего не добился.

Летом 1990 года Байбаков съездил в Монголию по приглашению правительства этой страны. Посетил несколько предприятий, ознакомился с некоторыми проблемами социально-экономического развития МНР. Провел встречи с членами кабинета министров и ведущими специалистами различных отраслей народного хозяйства. В итоге пришел к выводу о существенном росте монгольской экономики за последние десять лет. Но отметил, что намеченное на 1991 год резкое увеличение зарплаты — на 16 % — не подкреплено соответствующим ростом производства товаров и услуг. «Это может подстегнуть инфляцию», — предостерег он премьер-министра Д. Бамбасурэна. Тот возразил, заявив, что у монголов низкий жизненный уровень и что заработную плату надо повышать несмотря ни на что, особенно низкооплачиваемым работникам. Так-то оно так, согласился Байбаков, а все же делать это нужно по мере роста производства и производительности труда. Иначе денег у населения будет больше, чем выпускается товаров и услуг, что приведет к опустошению полок в магазинах, а это, в свою очередь, вызовет недовольство населения, как происходит сейчас в СССР. Бамбасурэн сердечно поблагодарил советского гостя за полезную беседу и сказал, что рассмотрит его предложения.

В последний год существования СССР Байбаков был жаден до работы. Он будто предчувствовал грядущий закат великой эпохи, прозревал наступление нового времени, где ему уже не будет места. И поэтому с радостью откликался, когда к нему обращались за помощью. Он, в частности, вошел в состав межведомственного координационного совета при концерне «Газпром». И здесь ему тоже нашлось чем заняться. Он начал всячески содействовать переводу авто- и других видов транспорта на сжатый и сжиженный газ. В стране уже было построено 350 газозаправочных станций (ГЗС). На сжатом и сжиженном газе работали более 300 тысяч автомобилей, хотя при лучшем использовании этих станций на таком топливе их могло бы работать в два раза больше. Предстояло также переводить на газовое топливо тракторы, тепловозы и самолеты. Записку по этой проблеме Байбаков в конце 1989 года передал президенту АН СССР Г. И. Марчуку. Газ — экологически чистый продукт, говорилось в записке, он содержит в четыре раза меньше двуокиси углерода, нежели бензин, в то время как семьдесят процентов загрязнения воздуха приходится на выхлопные газы автомобильного транспорта. Так что, если весь автомобильный транспорт перевести на газовое топливо, он в четыре раза меньше будет выбрасывать отравы в атмосферу.

— Не ограничивайся резолюцией, а прочти, — сказал он Марчуку.

Тот обещал.

В 1990 году Байбакову позвонили из Академии наук и предложили поехать в Хабаровск. Там намечалось выездное заседание бюро Научного совета АН СССР, на котором хотели обсудить обеспечение Дальнего Востока топливом и энергией.

«Самолет приземлился в Хабаровском аэропорту утром, — вспоминал Байбаков. — В прежние времена меня встречали бы и секретарь крайкома партии, и председатель крайисполкома, и внешне эта встреча напоминала бы встречу старых друзей, которые давно не виделись. На этот раз я прилетел как пенсионер, да и с самого начала дал себе слово поступать везде и во всем как рядовой гражданин, никому не сообщать о своем приезде. И все-таки нас встретили по всем правилам гостеприимства, отвезли на машине в одну из лучших гостиниц города. Еще по дороге из аэропорта я пристально вглядывался в улицы и переулки, но не узнавал тех мест, по которым в 1936 году маршировал, находясь на военной службе на Дальнем Востоке. <…> Хабаровск преобразился до неузнаваемости».

На выездном заседании Научного совета АН СССР было заслушано 15 докладов и 10 сообщений. Говорили о том, что на Дальний Восток из Западной Сибири завозится около 20 миллионов тонн нефти и нефтепродуктов. Хотя есть реальная возможность покрыть эту потребность за счет добычи сахалинской нефти и газа. «Вопросы энергосбережения должны быть поставлены на первое место и решаться в первую очередь, — наставлял Байбаков. — Сделав это, мы повысим эффективность использования энергоресурсов при производстве промышленной и сельскохозяйственной продукции, на транспорте и в других отраслях. При этом капиталовложения, направленные на осуществление мероприятий по энергосбережению, будут в 2–3 раза меньше по сравнению с затратами, необходимыми для увеличения добычи топлива, которое бы потребовалось в производстве продукции без энергосберегающей политики».

Спустя несколько дней Байбаков отправился на одну из пограничных застав — познакомиться со службой и бытом солдат и офицеров. Вспомнил свою службу, свой артиллерийский полк, прошедший на военных учениях путь от Никольско-Уссурийска до Хабаровска.

Воскресенье московский гость посвятил осмотру городских достопримечательностей. Стояла жара, и сопровождавший Байбакова уполномоченный Госплана СССР по Дальневосточному району А. Г. Попов предложил выпить кваску. Байбаков согласился. К бочке с квасом тянулась большая очередь. «Мужчины и женщины безропотно стояли на солнцепеке с бидонами, канистрами и, когда подходила их очередь, молча расплачивались и отходили, — описывал Байбаков открывшуюся перед ним картину. — Никто из них не требовал долива, люди смирились с безобразиями. Могло ли быть такое, если бы стоял не один квасной киоск, а десяток в округе? — подумал я и, взяв свою кружку, облокотился о металлическую трубу длинной загородки, напоминающей загон для крупного рогатого скота».

— Что это такое? — спросил Байбаков.

— Как, разве вы не знаете? — удивился сопровождающий. — Это охранная зона для очередников за водкой и вином.

— Это кошмар какой-то! — возмутился Байбаков.

— Сейчас стали давать по талонам две бутылки в месяц, и загородка эта стала ни к чему, — пояснил Попов.

Позже Байбаков гулял по городскому парку с прудами и лодочной станцией. Когда поднимался по аллее к гостинице, невольно услышал разговор двух женщин.

— И кто это придумал «застой»? — говорила одна. — Какой черт сказал, что «застойный» период плохой? Как же мы, Клава, в этом периоде хорошо жили!

— И верно, Шура, все у нас было! Редко в очереди стояли. Сыты и одеты были всегда.

Он задержал шаг и оглянулся.

— Вы чем-то недовольны? — спросил. — Вы что, голодные, что ли?

— А вы сыты?

— Вполне.

— Дело не в том, сыт или не сыт… Ведь с каждым днем в магазинах все хуже и хуже, на рынке дороговизна, какой никогда не было в «застойном» периоде. А какой народ стал злой!

— Так что же, надо вернуться?

— Конечно, надо.

Мужчины, шедшие за женщинами, также выразили желание вернуться в «застой».

«Сворачивая к гостинице, подумал я: многие не понимают, что возврата назад нет, но и новое общество нужно строить не наспех, а с учетом специфических особенностей российской экономики и психологии людей», — завершает Байбаков свой рассказ о поездке в Хабаровск.

Сам-то он понимал, что возврата назад нет. Но не сразу ответил себе: для него это горькое понимание или радостное?

Хроника пикирующей страны

1991 год стал последним в истории СССР. Ситуация в стране начала накаляться с января. Дальше шло по нарастающей.

12 января. Подразделения армии и КГБ захватывают телецентр и другие стратегические объекты в Вильнюсе.

20 января. В Баку вводят войска.

22 января. Публикуется указ об изъятии купюр достоинством 50 и 100 рублей и ограничении выдачи наличных.

9 февраля. В Литве в ходе опроса о независимости 90,5 % участников высказываются за суверенитет.

19 февраля. Борис Ельцин предлагает Михаилу Горбачеву уйти в отставку с поста президента СССР.

1 марта. Начинаются массовые забастовки шахтеров.

3 марта. В Латвии и Эстонии в ходе опросов подавляющее большинство граждан поддерживают суверенитет.

Президент Украины, Л. М. Кравчук (слева), председатель Верховного Совета Белоруссии С. С. Шушкевич (в центре) и президент России Б. Н. Ельцин (второй справа) после подписания соглашения о создании Содружества Независимых Государств в Беловежской пуще. 18 декабря 1991. [РИА Новости]

10 марта. В Москве проходит массовый митинг (500 тысяч участников).

17марта. На референдуме 76 % участников высказываются за сохранение СССР.

2 апреля. В три-четыре раза повышены розничные цены.

9 апреля. Парламент Грузии провозглашает независимость страны.

17 апреля. В Армении решено национализировать имущество компартии.

23 апреля. В Ново-Огарево руководители девяти республик решают начать работу над договором о Союзе Суверенных Государств.

7 июня. Верховный совет Украины принимает решение о переходе под юрисдикцию УССР союзных предприятий и организаций.

12 июня. Борис Ельцин избран президентом России, Гавриил Попов и Анатолий Собчак — мэрами Москвы и Ленинграда.

17 июня. В Ново-Огарево Михаил Горбачев и руководители девяти республик согласовывают проект союзного договора.

20 июля. Борис Ельцин издает указ о департизации госорганов, учреждений и организаций.

6 августа. Опубликован текст союзного договора. Его подписание намечено на 20 августа.

Дальнейшее известно.

«Русь слиняла в два дня. Самое большое — в три… Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом буквально ничего». Русский философ и публицист Василий Розанов, автор этих часто цитируемых слов о Февральской революции, не предполагал, что они станут метафорой катастрофы, которая может подстерегать Россию в драматичные моменты истории. Ведь и в три августовских дня 1991 года не осталось «буквально ничего» от советской империи, казавшейся несокрушимой.

Четвертого декабря «Независимая газета» сообщила со ссылкой на пресс-секретаря президента РСФСР Павла Вощанова, что Борис Ельцин 6 декабря отправляется в Минск. «Прессу российский лидер против обыкновения брать не собирается, потому что планирует помимо официальных неофициальные переговоры, — писала газета. — В это же время, как стало известно из достоверных источников, в Минск приедет и президент Украины Леонид Кравчук…»

Седьмого — восьмого декабря были подписаны Беловежские соглашения.

Двадцать пятого декабря на телеэкранах появился Михаил Горбачев, и страна услышала: «Дорогие соотечественники! Сограждане! В силу сложившейся ситуации с образованием Содружества Независимых Государств я прекращаю свою деятельность на посту президента СССР…»

В тот же день в 19.38 советское знамя на флагштоке Кремля сменилось трехцветным российским триколором.

Прощаясь с Горбачевым, прощаясь с эпохой