Ниндзя в тени креста

Глава 2 Схватка в харчевне

Гоэмона окружала густая темень. Он находился в одной из горных пещер, которыми изобиловали окружавшие деревню горы. Юный синоби сидел в пещере уже пятый день. Он не был наказан; просто пришла пора в очередной раз потренировать ночное зрение. В принципе, ему хватило бы от силы трое или, на худой конец, четверо суток, – за годы постоянных тренировок Гоэмон стал видеть в темноте как кошка – но Учитель решил, что этого маловато, и назначил подростку более продолжительный срок для медитаций. К тому же число «четыре» считалось среди синоби несчастливым, так как его написание было похоже на иероглиф слова «смерть».

Конечно, мрак не был абсолютным. Разве что ночью. Несмотря на то, что вход в пещеру находился далеко от того места, где в позе «лотоса» сидел Гоэмон, дневной свет все же пробивался снаружи в темное узилище мальчика. Но его сила была столь незначительна, что мало могла помочь тому, кто впервые попадал в утробу горы. Синоби тренировали ночное зрение регулярно, и пять суток медитаций в пещере не были пределом. Когда Гоэмон оказался здесь впервые, ему пришлось просидеть в пещере почти две недели. И все равно поначалу в темноте он почти ничего не видел. Но сейчас Гоэмон различал даже светлые прожилки, пронизывающие каменный свод пещеры.

После посещения деревни горным отшельником прошла неделя, и вдруг юный синоби почувствовал беспокойство. Оно не было мимолетным и продолжало усиливаться. А когда помощник Учителя вывел его из группы и начал заниматься с ним индивидуально, тщательно шлифуя все те знания, которые Гоэмон получил за годы интенсивных тренировок, мальчик и вовсе ощутил внутри внезапный жар. От природы наблюдательный и способный к анализу, он понял, что его должны отправить на первое задание. В клане Хаттори, при срочной надобности, лазутчиками могли быть все, начиная с подростков и кончая седобородыми старцами.

Это открытие придавало Гоэмону сил. Похоже, сам дзёнин положил на него глаз, потому что операции с привлечением юных синоби проходили только с его разрешения; клан берег подрастающую смену.

Любой ниндзя всегда был готов к неудачному исходу операции. Если он попадал в руки врагов, то кончал жизнь самоубийством, вонзив себе в горло кинжал или, если по каким-либо иным причинам не успевал заколоть себя, то раскусывал капсулу с ядом, которую в ходе чрезвычайно опасного задания всегда предусмотрительно держал за щекой.

Обычно самураи, верные «Бусидо»[19], не пытали военнопленных благородного происхождения. Редко унижались они и до истязаний простолюдина, на котором можно было разве что испробовать остроту клинка. Другое дело – хитрые и коварные синоби, всегда наносящие удар исподтишка, владеющие коварными приемами рукопашного боя и колдовским искусством перевоплощения. Если «ночной демон» попадался им в руки живым (что случалось крайне редко), его истязали особо изощренно.

С неудачливых ниндзя сдирали кожу, посыпая раны солью, поджаривали на медленном огне, отрезали один за другим пальцы рук и ног, подвергали «муравьиной пытке», привязывали к полому металлическому столбу, внутри которого горел огонь. Излюбленным способом расправы с пойманными лазутчиками было превращение их в «свинью». Им отсекали нос, уши, руки и ноги и оставляли искалеченных синоби на растерзание диким зверям, птицам или бродячим собакам.

Но одно дело – взрослые ниндзя, а другое – дети. Юные, не до конца сформировавшиеся синоби могли не выдержать изуверских пыток и рассказать на допросе все, что знали. И хотя обычно известно им было немного, только конкретное задание, не более того, тем не менее для опытных истязателей хватало одного лишнего слова, чтобы понять, куда тянутся нити заговора или измены. Это означало для дзёнина не только потерю лица, но и больших денег, так как наниматели, обычно владетельные князья, платили «ночным демонам» не скупясь.

Кроме различных упражнений – своего рода повторений пройденного, Гоэмона заставляли подолгу играть на флейте и исполнять различные акробатические упражнения. До них он всегда был охоч, так как они и близко не ровнялись с тем напряжением, которое приходилось испытывать на ежедневных тренировках с раннего утра и до ночи. Именно эти занятия и натолкнули Гоэмона на мысль, что пришла и его пора выйти в большой мир в качестве лазутчика.

Любой синоби с детства прилежно изучал «Ситиходэ» – «Семь способов ходить», включающих в себя семь личин, которые лазутчик должен был использовать в той или иной ситуации. Конечно, Гоэмон из-за возраста пока не имел возможности маскироваться под священника-комусо, под ямабуси или под самурая. Не мог он и собирать по деревням подаяние, как сюккё, человек, который оставил свой дом, чтобы изучать учение Будды – опять-таки из-за своих малых лет. Не смыслил Гоэмон и в танцах, как хокаси – путешествующий актер. Для этого нужен был определенный талант, который у мальчика отсутствовал напрочь.

Оставались сёнин – странствующий торговец (здесь возраст не служил помехой) и саругакуси – бродячий фокусник и акробат, развлекающий публику игрой на музыкальных инструментах и умеющий исполнять различные «волшебные» трюки. Похоже, Гоэмону предстояло надеть на себя одну из этих личин (а то и две – поочередно). Правда, саругакуси чаще всего путешествовал вместе с дрессированной обезьянкой, но Гоэмон надеялся, что об этом позаботится его непосредственный начальник-тюнин уже на месте.

Гоэмон знал, что в городах и деревнях по всей Нихон живут тайные члены клана Хаттори, прошедшие многолетнее обучение. Их маскировка была безупречной, они ничем не выделялись из общей массы горожан и крестьян, но в нужный момент эти агенты готовы были исполнить любое приказание дзёнина, переданное им через посредника. В том числе и обеспечить всем необходимым любого лазутчика, который вышел на задание…

Мальчик тряхнул головой, отбрасывая ненужные мысли, и тут же почувствовал, что сильно проголодался. Он достал из сумки шарик кикацугана, размером с небольшой рисовый колобок, и медленно съел его. Кикацуган он взял из запасов отца. Хаттори Юсанага был не только большим мастером ниндзюцу, но еще и знатоком различных составов, способных подолгу поддерживать тело и разум синоби в боевом состоянии. Конечно, кикацуган придумали до него, но отец Гоэмона усовершенствовал древний продукт, и теперь он мог утолять не только голод, но и жажду.

Состав кикацугана было сложным, однако Гоэмон знал его наизусть. В него входили женьшень, мука пшеничная и гречневая, японский батат, мука из моти и еще много чего, в том числе и разные травы. Смесь заливали сакэ[20] и настаивали три года, а затем лепили из нее шарики. Достаточно было съесть три шарика кикацугана в течение дня, чтобы не испытывать ни голода, ни жажды и чтобы восстановить силы.

Кикацуган был гораздо эффективнее хёрогана, поэтому Гоэмон решил воспользоваться запасами отца, тем более что Хаттори Юсанага дал сыну такое разрешение. Долгое пребывание в темной пещере отнимало энергии не меньше, нежели самые трудные тренировки. Ведь всем известно, что в темноте водится разная нечисть, которую воин синоби должен одолеть силой духа. А для мальчика победить невольный страх перед потусторонними силами было непросто.

Неожиданно со стороны входа в пещеру возникло свечение, спустя какое-то время послышались шаркающие шаги, а затем появился и длиннобородый старик с факелом в руках, который опасливо держался поближе к стенам пещеры. Гоэмон оживился – это был Хенаукэ. Он жил в некотором отдалении от деревни и «заведовал» пещерами, где юные синоби тренировали ночное зрение. В его обязанности входило избавление пещер от непрошеных «квартирантов», которые искали в них приют на зиму. Среди них были и медведи, и змеи, и крысы. Старый Хенаукэ варил какое-то снадобье и раскладывал его в укромных уголках пещер. Вреда людям оно не наносило, но напрочь отбивало охоту у животных и пресмыкающихся вторгаться в «учебные классы» синоби.

В отличие от жителей деревни, среди которых лишь немногие имели жидкую бороденку, Хенаукэ был косматым, словно какое-нибудь лесное чудище. Это обстоятельство вызывало зависть у деревенских стариков, которые к преклонным годам становились плешивыми. Их утешало лишь одно – то, что Хенаукэ был не совсем японцем. Он принадлежал к древнему племени айнов, населявших остров до прихода японцев.

Несмотря на эти обстоятельства, в клане Хаттори старый Хенаукэ пользовался большим уважением. Он был непревзойденным мастером по изготовлению лекарств и ядов. Все ниндзя умели себя лечить, но только редкие из них были настоящими яси – знахарями, ведающими сокровенными тайнами целительства. У Хенаукэ это был природный дар; казалось, что ему помогает сама земля. Именно так в клане Хаттори и думали, ведь что ни говори, а остров Хондо был родиной старого айна, местом, где веками жили его предки.

По натуре Хенаукэ был нелюдим, неразговорчив и старался поменьше общаться с жителями деревни. И только к Гоэмону он испытывал какую-то странную привязанность. Когда у мальчика выпадало свободное время, он бежал к хижине отшельника. Тот поил его горячим травяным настоем (он был гораздо вкуснее, нежели зеленый чай койтя) и начинал учить его знахарским премудростям.

Сообразительный мальчик схватывал его науку на лету. Под руководством старика он научился готовить смесь из золы листьев коровьего гороха и лебеды, хорошо лечившей раны от меча или копья. Гоэмон узнал, что для остановки кровотечения рану нужно посыпать золой соломы и положить сверху разжеванные листья зеленого чая. А при колотом ранении ступни рану надо окуривать дымом старой одежды и всякой ветоши, окрашенной индиго. Эта процедура способствовала остановке кровотечения и снимала боль…

Но все эти познания отступали перед искусством приготовления разнообразных ядов, в котором старому Хенаукэ не было равных. Казалось, что может быть ядовитым в зеленом чае высшего сорта с поэтическим названием гёкуро – «яшмовая роса»? Он пользовался большой популярностью среди синоби. Но старый айн думал иначе. Он изобрел яд, следы которого не мог найти ни один ученый лекарь, не говоря уже о деревенских знахарях.

Крепко заваренный чай гёкуро Хенаукэ выливал в бамбуковую фляжку, плотно запечатывал ее и закапывал на сорок дней в глиняном обрыве, на солнечной стороне. Получавшуюся в итоге жидкую черную кашицу следовало подмешивать в пищу жертвы на протяжении недели по две-три капли в день. В итоге здоровый человек тяжело заболевал на тридцатый день, а спустя два месяца отправлялся на тот свет.

И конечно же, Хенаукэ научил Гоэмона готовить самый смертоносный яд «дзагараси-яку». Для его изготовления нужно было в равной пропорции взять косточки плодов зеленой сливы и зеленого персика и долго варить. Распылив в комнате этот яд в виде мельчайшей пыли, можно было за считанные мгновения отправить в мир иной с десяток врагов.

Но больше всего нравились Гоэмону рассказы старика о преданиях древнего народа айнов. Его глуховатый голос проникал в самые отдаленные уголки души юного синоби, вызывая какое-то странное чувство. Временами ему даже казалось, что он когда-то слышал все то, о чем говорил Хенаукэ.

Айны верили, что Земля состоит из шести миров. Люди живут в верхнем мире, представляющем собой океан с дрейфующими по нему островами. Океан с островами располагался на спине гигантского лосося. Когда он шевелился, на суше происходили землетрясения, а в океане – приливы и отливы. Во время штормов лосось глотает суда, от этого они и гибнут.

Под миром людей расположен мир демонов – мокрый подземный мир. Это влажный и сырой мир, куда после кончины попадают злые люди, которые терпят там назначенное им наказание. Рядом с ним мир богов. Туда боги забирают всех хороших людей после смерти. Обитатели этого мира ходят вверх ногами, так что ступни их ног соприкасаются со ступнями ног живых людей, обитателей верхнего мира…

Черные стены ночи окружали старика и его благодарного слушателя, в костре потрескивали угольки, огонь высвечивал седую бороду старика, оставляя в тени лицо, легкий сизый дымок поднимался к звездному небу и таял сразу над головами, где-то жалобно стонала ночная птица, и Гоэмону чудилось, что на спине лосося из людей остались только он и старый айн, а громадная рыбина плывет в космическом пространстве, вызывавшем в душе мальчика восхищение и ужас своей безбрежностью.

– Кхе, кхе! – прокашлялся старик, прячась за скальный выступ.

Это он так предупреждал о своем появлении – на всякий случай. Отправляясь на многодневные бдения в пещеры, ученики школы ниндзюцу обязательно брали с собой оружие. Внезапный выход из транса во время медитации в полной темноте был способен подвигнуть юного синоби на неадекватный поступок, и нарушитель спокойствия, кто бы он ни был, – зверь или человек, за короткий срок мог превратиться в морского ежа, нашпигованного стрелами, выпущенными из фукибари.

– Я давно услышал ваши шаги, дедушка Хе, – с облегчением улыбнувшись, успокоил Гоэмон старика.

Приход Хенаукэ означал, что тренировка ночного зрения закончена.

– Как ты тут? – задал старик дежурный вопрос.

– Вижу в темноте, как сова, – бодро ответил Гоэмон.

– Это хорошо… – Видно было, что старик чем-то обеспокоен, хотя и старался не подавать виду. – Однако хорошо-то, хорошо, да ничего хорошего…

– Что-то случилось? – встревожился юный синоби, верно истолковав поведение старика.

– Случится, мой мальчик. Уже завтра ты покинешь деревню и уйдешь в свет.

– Но ведь это здорово! Наконец я смогу испытать себя в настоящем деле!

– Знаешь, какие моменты самые опасные в судьбе ниндзя?

– Ну, их бывает много… – не очень уверенно ответил Гоэмон.

– Тоже верно. Тем не менее самыми опасными считаются первый выход на задание и последний, когда престарелому синоби пора на покой. Как бы хорошо человек ни владел своими чувствами, все равно ему от некоторой неуверенности трудно избавиться. Поэтому попытайся оставить голову совершенно пустой, чтобы в нее не проскользнула ни одна лишняя мысль.

– Я выдержу все! – твердо заявил Гоэмон и начал собираться.

– Кто бы сомневался… – тихо буркнул Хенаукэ. – Тот, у кого в жилах течет кровь древних, уже наполовину победитель.

– О чем вы? – не расслышав, что там бормочет старик, спросил Гоэмон, собирая в охапку сено, служившее ему постелью; в пещере не должно быть никакого мусора.

– Это я о своем.

– А…

– Возьми это… на удачу… – Старик сунул в руку Гоэмона палочку с надрезами.

– Что это? – спросил мальчик, ощупывая надрезы, расположенные в определенном порядке.

– Инау, ивовая палочка. Амулет айнов. Он служит посредником между миром людей и верховных божеств земли и воды. Если будет трудно, обратись к нему – и получишь помощь.

– Гохэй! Ведь это гохэй!

– Да, так назвали инау японцы.

Гоэмон прижал палочку-амулет к груди, поклонился старому Хенаукэ и сказал:

– Благодарю тебя, дедушка Хе. Я недостоин такой чести. Гохей дороже всех подарков.

Он знал, что такие палочки-амулеты считались священными и были в каждом жилище клана, только их не держали на виду. Обращаться к амулетам с просьбами мог лишь глава семьи, притом в отсутствие домочадцев. Обычно амулеты использовали при жертвоприношениях божествам и духам во время похорон и на праздниках.

Теперь у него есть личный гохэй! Или инау, как называет амулет старый Хенаукэ. А значит, удача точно будет ему сопутствовать.

Приободренный, Гоэмон вышел из пещеры и какое-то время привыкал к дневному свету. Впрочем, свет был не совсем дневным – уже изрядно стемнело, хотя тропа, которая вела в деревню, была хорошо видна. Юных синоби, долго просидевших в пещере, обычно выпускали наружу именно в такое время, потому что яркий свет мог повредить глаза.

Едва мальчик вознамерился попрощаться с Хенаукэ, как старик молвил:

– До деревни не близко, а ты изрядно устал. Предлагаю отдохнуть до утра в моей хижине. На ужин у меня магои с рисом и овощами, так что голодным не уснешь.

Магои! Запеченная на угольях рыба! У Гоэмона потекли слюнки. Отцовский кикацуган, конечно, хорош, но это еда воинов; да и можно ли черствый безвкусный колобок назвать полноценной едой? А вот черный карп-магои, приготовленный Хенаукэ, который обладал большими кулинарными способностями, был выше всяких похвал. Гоэмон имел возможность в этом убедиться несколько раз. Кроме того, карп считался символом благополучия и приносил удачу. А она ой как нужна была Гоэмону…

Хижину старого айна даже опытный следопыт мог заметить только с близкого расстояния. Задней стеной ей служил скальный обрыв, да и сама она была сложена из дикого камня вперемежку с деревянными скрепами. Свое жилище старый Хенаукэ обустроил таким образом, чтобы можно было выдержать длительную осаду целого воинского отряда. Даже поджечь крышу не было возможно, потому что она представляла собой плиты природного шифера, на которых лежал слой дёрна. Кроме обычной двери существовала еще и дверь-«мышеловка» – тяжеленная каменная плита, перекрывающая вход в хижину при нажатии тайного рычага. Она могла расплющить в лепешку любого, кто попытался бы проникнуть в жилище старого Хенаукэ с помощью грубой силы.

Но и это еще было не все. Хенаукэ не принадлежал к клану Хаттори, тем не менее ниндзюцу владел в совершенстве. Для синоби старик служил чем-то вроде кладези тайных знаний; он прожил так долго, что, казалось, ему известно все на свете. Хенаукэ с давних пор был наподобие ямабуси, поэтому его никогда не привлекали в качестве гэнина. Да он и не стал бы подчиняться японцам, которых считал захватчиками. Хенаукэ просто сосуществовал с кланом Хаттори на взаимовыгодных условиях: со своей стороны он помогал юнцам усовершенствовать навыки синоби, а деревня за это давала ему рис на пропитание и одежду. Все остальное старик добывал себе сам: карпов ловил в озере, грибы и ягоды собирал в лесу, а дичь добывал охотой в горах – в отличие от японцев, почти вегетарианцев (большей частью вынужденных), он не отказывал себе в удовольствии отведать жаркого.

Кроме двери-ловушки Хенаукэ устроил и второй, тайный выход. В обрыве, к которому он пристроил хижину, находилась пещера. Вход в нее (неширокую дыру) закрывал вращающийся камень, который старик подогнал так тщательно, что щели можно было увидеть, только приблизившись вплотную, да и то они походили на трещины. Ко всему прочему на задней стене хижины висели связки сухих лекарственных трав, поэтому никто из клана Хаттори не знал, что старый айн может в любой момент ускользнуть из хижины, чтобы за короткий промежуток времени, воспользовавшись подземным ходом, оказаться на другой стороне горы.

Не знал никто, за исключением Гоэмона. Два года назад Хенаукэ показал ему этот тайный ход с наказом держать язык за зубами. Зачем он это сделал, почему доверился мальцу, Гоэмон даже не мог представить. Но такое большое доверие вызвало в его душе добрые чувства, и он по обоюдному согласию стал называть старика не сэнсэем, а дедушкой Хе – будто родного…

Переночевав в хижине Хенаукэ, мальчик поднялся с утра пораньше и, снедаемый нетерпением, едва не бегом припустил к деревне. Старик долго смотрел ему вслед и шептал слова охранительной молитвы. А уже ближе к обеду Гоэмон вышагивал по горной дороге, одетый в бедную одежонку, с большим коробом через плечо, в котором лежали разные безделушки – его товар. Тюнин для выполнения задания предложил ему надеть на себя личину сёнина – странствующего торговца. Она была для мальчика наиболее подходящей – хотя бы потому, что военное лихолетье привело японцев к обнищанию, и для многих единственным средством к существованию стала мелкая торговля в качестве коробейников. Поэтому по городам и весям Хондо слонялись сотни сёнинов разных возрастов, и среди них Гоэмон должен был затеряться, как упавший на землю древесный листок в осеннем лесу.

Юный синоби был практически безоружен. Разве можно считать оружием небольшой, изрядно сточенный нож, предназначенный для трапез? Ему не разрешили взять даже сюрикены. В последнее время участились нападения на высокородных господ, и городская стража тщательно обыскивала всех, кто входил в город. Но у Гоэмона была флейта. С виду невинный музыкальный инструмент мигом превращался в смертоносную фукибари, стоило лишь закрыть пальцами все отверстия и сильно дунуть. Флейта была «заряжена» даже тогда, когда Гоэмон наигрывал мелодии, поэтому ему ничего не стоило убить любого человека, не вызвав никаких подозрений. А запас ядовитых шипов был спрятан в его конической шляпе, сплетенной из соломы.

Несмотря на свою относительную беззащитность, в особенности перед шайкой разбойников или перед каким-нибудь самураем, которому захочется испытать своей катаной[21] крепость его шейных позвонков, Гоэмон не испытывал страха. Он хорошо владел приемами тайдзюцу[22], которыми в клане Хаттори начинали обучать всех юных синоби, едва они крепко становились на ноги.

Горные дороги в провинции Ига изобиловали опасностями даже для юного бедного коробейника. Горные разбойники могли похитить его и продать какому-нибудь хозяину морских промыслов, и тогда придется ему до конца жизни работать ама – ныряльщиком за морскими водорослями, моллюсками и жемчугом. Впрочем, жизнь ныряльщиков, тем более рабов, была коротка…

Тем не менее Гоэмон был спокоен. Он надеялся как на свою подготовку, так и на то, что где-то неподалеку, скрытые лесными зарослями, находятся ниндзя клана Хаттори, готовые в любой момент прийти ему на помощь. Это был наказ самого дзёнина – обеспечить Гоэмону полную безопасность до тех пор, пока он не примкнет к какому-нибудь купеческому каравану, который направляется в Киото, столицу Нихон.

К ночи юный синоби успел добраться до горной деревеньки, славившейся своей просторной харчевней и сараем, где можно вкусно поесть и переночевать – пусть и не с удобствами, но под крышей. В харчевне было людно. Здесь собрались не только путешественники, но и жители деревни. Для них харчевня служила местом, где можно узнать последние новости, послушать игру бродячих музыкантов или услышать стихи странствующих поэтов, а также ублажить свой желудок чашечкой-другой сакэ. Гоэмон скромно пристроился на изрядно потертой циновке за низеньким столиком в углу харчевни – с таким расчетом, чтобы видеть входную дверь – и заказал себе рис и овощи; сакэ ему не полагалось по возрасту.

Гоэмону очень хотелось отведать жаркого – на вертеле над большой жаровней скворчал добрый кусок мяса – но мальчик мужественно задавил в себе вполне естественное желание; откуда у бедного сёнина может быть серебро? Когда он заказывал ужин, хозяин харчевни так выразительно посмотрел на мальчика, что тому пришлось немедля лезть за пазуху, чтобы снять с бечевки, сплетенной из рисовой соломы, пару медных монет с квадратным отверстием по центру и заплатить за еду. Конечно же, у него были в кошельке и серебряные монеты – десять бу[23] – однако тратить их до столицы Гоэмон счел неразумным.

Ему подали большое блюдо с горкой риса, окруженной овощами. Изрядно проголодавшийся мальчик ел, не забывая о бдительности. Казалось, что его окружают люди, которым нет до него никакого дела, однако он помнил главный закон синоби: будь всегда, в любой обстановке настороже. Но люди разговаривали, спорили, пили сакэ, набивали свои желудки и совершенно не обращали внимания на какого-то ничтожного коробейника в худой одежонке. Тем более, что в харчевне трудно было найти человека состоятельного – и крестьяне, и путешественники в большинстве своем относились к нижним слоям японского общества, и их одеяние мало чем отличалось от того, что напялил на себя Гоэмон. Только наряд проезжего купца, который сидел в окружении слуг неподалеку от входа, отдельно от всех, был пошит из дорогой и прочной материи.

Вьючных лошадок купеческого каравана возле коновязи нельзя было не заметить. Низкорослые и лохматые, они обладали удивительно злобным нравом. Лошади то и дело лягались и грызлись, как голодные бродячие псы над обглоданной костью, хотя свежей травы в кормушке было вдоволь. При этом они пронзительно ржали, и это ржание напоминало визг свиньи, приготовленной к закланию. Вместе с тем эти лошадки обладали чрезвычайной выносливостью, высокой скоростью и ловкостью, что для горных дорог, чаще всего представлявших собой извилистые тропы, нередко над пропастями, было весьма немаловажным обстоятельством. Повозки, запряженные быками, в горах провинции Ига встречались редко, большей частью в долинах.

Неподалеку от Гоэмона сидела компания, собравшаяся послушать бродячего поэта. Это был худосочный невзрачный человечишко с жидкими волосами, усиками-перышками под носом и беспокойными руками, которыми он энергично жестикулировал, чаще всего невпопад. Казалось, что его руки живут отдельной жизнью от туловища и прикреплены к нему на ниточках. Гоэмон невольно покривился; ему не нравился такой дерганый человеческий тип. Синоби с детства приучали к плавным, точным движениям и абсолютной невозмутимости в любой ситуации.

Поэт декламировал:

Это были стихи хокку. Они показались Гоэмону просто великолепными и он невольно попенял себя за то, что начал судить поэта по его внешности. У него явно был незаурядный талант.

Синоби, особенно тот, кто намеревался носить личину странствующего актера, обязан был обучаться искусству сочинения хокку и танка[24]. Увы, это было далеко не просто. Написать хороший стих не каждый был способен. А уж оценить, насколько эти стихи прекрасны и возвышенны, могли лишь очень чувственные и утонченные натуры, которым свойственна наблюдательность. Ведь хокку или танка – всего лишь одно мгновение жизни, запечатленное в словах. Гоэмону так и не удалось достичь вершин в этом искусстве. Да что вершин; он едва добрался до подножья поэтической горы! Тем не менее судить о качестве стихов мог вполне сносно.

Неожиданно входная дверь, состоящая из двух половинок, стремительно, со стуком, раздвинулась, и в харчевню ввалилась шумная компания ронинов[25]. Судя по изрядно потрепанной, пестрой одежде странного покроя и лохматым, нечесаным волосам, которые не могла скрыть даже глубокая шляпа-ронингаса[26], они давно потеряли своих господ и теперь, мягко говоря, перебивались случайными заработками. Столетняя война почти закончилась, в стране постепенно наступал мир, однако далеко не все были этим довольны. Самураи и ронины с боевым опытом оказались не удел из-за уменьшения численности армий сёгуна и князей. Не имея других средств к существованию, многие из них стали организовываться в шайки и нападать на мирных путников и торговцев, грабить деревни и даже города. Сами они издевательски называли себя хатамото-якко – «слуги сёгуна», но народ дал им прозвище кабуки-моно – «клоуны», «сумасшедшие» за странные костюмы, невероятные прически и соленые военные словечки.

Кабуки-моно в основном нападали на небольшие горные деревеньки, не принадлежащие трем кланам ниндзя (Хаттори, Момоши и Фудзибаяси), контролировавших провинцию Ига. Несмотря на всю свою храбрость и безбашенность, бандитские шайки старались не связываться с бойцами кланов, хотя при удобном случае не отказывали себе в удовольствии попробовать остроту своей катаны на шее синоби, давшего маху.

Тем не менее кланы не старались извести всех разбойников провинции под корень. Это было им невыгодно по очень простой причине: истерзанным частыми набегами кабуки-моно деревням, которые не контролировали три главенствующих клана, поневоле приходилось обращаться к ниндзя с просьбой о защите. Просьбы удовлетворяли, но не бесплатно. Постепенно большая часть горных деревень провинции Ига стали данниками кланов, а самым жадным и упрямым приходилось нести большие убытки от разбойников, от которых они пытались отбиться собственными силами.

Не обращая внимания на присутствующих, ронины бесцеремонно протолкались к столику, за которым сидел Гоэмон. Только он был относительно свободным.

– Убирайся! – рявкнул один из ронинов и пнул Гоэмона ногой.

Огромным усилием воли задавив ярость, забушевавшую в груди, мальчик с деланной покорностью взял блюдо с остатками пищи и пристроился за соседним столиком, благо трапезничающие там добрые люди потеснились и освободили ему место.

К ронинам подбежал хозяин харчевни и, униженно кланяясь, спросил:

– Что пожелаете, господа?

– Сакэ! Побольше сакэ! – грубым голосом ответил ему старший из ронинов, судя по всему, главарь. – И тащи сюда вертел с мясом!

Спустя короткое время весь столик, за которым еще недавно сидел Гоэмон, был уставлен разнообразной посудой (она была почти новой, не в пример той, которая стояла на других столах, за исключением купеческого) и кувшинами с напитком. Ронины (их было трое) жадно набросились на еду, вытирая жирные пальцы о свои кимоно[27]. Сакэ полилось рекой. Вскоре они изрядно опьянели и начали скверно ругаться, обсуждая какие-то свои проблемы.

В какой-то момент они вдруг притихли и уставились на столик, за которым ужинал купец со своими слугами. А затем начали шептаться, близко сдвинув головы. Гоэмон напряг свой уникальный слух. То, что он расслышал, очень ему не понравилось. Пьяные ронины совсем потеряли стыд; они сговаривались ограбить купца прямо в харчевне, нарушив закон гостеприимства. Нужно его предупредить! Гоэмон детально рассмотрел лицо купца, и оно ему понравилось. Похоже, купец был добр и щедр. Несмотря на свои малые годы, юный синоби был хорошим физиономистом. Определение внутренней сущности человека по его внешнему облику входило в одну из дисциплин школы ниндзюцу.

Впрочем, Гоэмон рассмотрел не только купца. От его острого взгляда не укрылся ни один клиент хозяина харчевни. Мальчик высматривал кансё – шпионов сёгуна, которые могли быть в любом обличье. То, что князь привлекал на службу ниндзя из кланов провинции Кога, секретом не являлось. Это были очень опасные противники, хотя и не настолько качественно подготовленные, как синоби клана Хаттори, много лет сотрудничающие с горными отшельниками ямабуси, большими мастерами воинских искусств.

Больше всего ему не понравился странствующий последователь Будды – сюккё, сидевший неподалеку от купца. Судя по сединам и морщинистому лицу, он был очень стар. Вся одежда страстного приверженца буддизма была в заплатах, что говорило о его потрясающей нищете, однако он не стал попрошайничать, как обычно делали сюккё, заходя в харчевни, а заплатил за свой ужин. Скорее всего, чтобы не привлекать к своей персоне излишнего внимания, решил Гоэмон. Но почему?

Сюккё ел неторопливо, тщательно разжевывая каждое рисовое зернышко, всем своим видом давая понять, что спешить ему некуда. Его лицо было спрятано под шляпой путешественников – сандогасой – с широкими, загнутыми вниз полями и почти плоской вершиной, поэтому Гоэмон мог наблюдать его только по частям. И нужно сказать, что этот старый, невинный как дитя, последователь самой мирной религии почему-то вызвал у мальчика странное чувство. Это не было неприятие; скорее настороженность путника, который услышал шелест в сухой траве. Он еще не видит, кто там шуршит, но почти уверен, что это опасная ядовитая змея.

Странствующего последователя Будды выдавали руки. Они были темны, как его лицо, и даже имели сеть старческих морщин, но их форма и ширина ладоней подсказывали Гоэмону, что сюккё совсем не такой немощный, как старается казаться. Такие мозолистые – «набитые» – руки могли принадлежать лишь мастеру ниндзюцу, который одним ударом был способен сломать человеку ногу или перебить позвонок у основания шеи. Что касается морщин, то Гоэмон лишь ухмыльнулся про себя; за пару часов любой синоби мог превратиться в древнего старика, нанеся на лицо и другие видимые части тела соответствующий грим.

Неужто сюккё – шпион сёгуна? Возможно, но не факт. Не исключено, что это гэнин из другого клана провинции Ига, который, как и Гоэмон, отправился выполнять какое-то задание. Он не проявил никакого интереса к мальчику-коробейнику, и это немного успокоило Гоэмона.

Немного поколебавшись, мальчик попросил соседей по столику придержать ему место и присмотреть за его вещами, и решительно направился к выходу. В этом не было ничего удивительного; сакэ и большое количество чая требовали частого посещения отхожего места, и клиенты хозяина харчевни то и дело сновали туда-сюда, – выходили во двор и возвращались обратно – как трудолюбивые пчелы в ясный летний день в свой улей.

Проходя мимо столика купца, он сделал вид, будто за что-то зацепился, и, чтобы не упасть, придержался за его плечо. От толчка у купца расплескалось сакэ из чашки, он гневно обернулся, чтобы сделать замечание, но, увидев перед собой мальчика, мигом смягчился. А Гоэмон тихим, но выразительным шепотом сказал:

– Берегитесь! Ронины хотят вас ограбить. – А затем, повысив голос, начал извиниться: – Простите меня, господин, простите! Я нечаянно.

– Убирайся! – сердито сказал купец.

Кланяясь, Гоэмон попятился к выходу, при этом выразительно глядя на купца. Тот на миг многозначительно прикрыл веки: мол, я все понял, сердечно благодарю. Когда мальчик вернулся в харчевню, там по-прежнему царила мирная обстановка. Он сел на свое место и заказал чай. Ему, как и сюккё, тоже спешить было некуда. Впереди его ждала ночь среди чужих людей, а значит, о сне придется забыть. Поэтому лучше коротать время в харчевне, нежели ворочаться на жестких циновках сарая в обществе правивших бал кровососущих насекомых.

Наконец ронины приняли решение и двинулись к выходу. Но зорко следивший за ними хозяин харчевни преградил им дорогу.

– Господа, господа, а расплатиться?! – униженно кланяясь, жалобно заблеял он.

– Поди прочь! – вызверился старший из ронинов и оттолкнул его в сторону.

Хозяин харчевни горестно заломил руки, тихо простонал, но спорить не стал. Он хорошо знал, чем может закончиться требование заплатить за ужин: блеск остро отточенной стали, молниеносный замах – и его голова покатится к очагу. Перечить ронину мог разве что сумасшедший. Или самурай – с помощью своей катаны.

Ронины подошли к столику купца, и Гоэмон превратился в один обнаженный нерв. Если остальные посетители харчевни делали вид, что ситуация их не касается, и даже старались не смотреть на ронинов, дабы не вызвать их гнев, то юный синоби не сводил с них глаз, пытаясь понять, что же предпримет купец, чтобы не оказаться ограбленным. Но тот сидел ровно, будто и не чувствовал надвигающейся опасности, и продолжал пить свое сакэ. Правда, в его фигуре уже не наблюдалась былая расслабленность, а свои мечи он передвинул поближе к правой руке, чтобы держать их на подхвате.

Судя по всему, купец принадлежал к цунэ-но-гата – городским жителям, которые занимались торговлей и имели право носить оружие. Возможно, он даже был самураем и занимался торговыми делами по велению своего сюзерена. И все равно Гоэмон был в большой тревоге. Юный синоби знал, что купец просто не успеет воспользоваться своими мечами, если ронины надумают на него напасть. Тогда почему он так спокоен? Это было непонятно.

– Кошелек! – рявкнул над ухом купца старший из ронинов.

– Не понял… О чем вы? – Тот был сама невинность.

– Кошелек сюда гони! И побыстрее, а то мой меч уже просится погулять!

– Но господа…

Купец, изображая растерянность, поднялся. И тут же сверкнула катана одного из ронинов. Он не намеревался убить купца, а хотел лишь попугать, однако его пьяная прыть сослужила ему дурную службу. Спустя мгновение он уже лежал на полу, сраженный ударом кусаригамы[28]. Даже Гоэмон не успел заметить момент, когда сюккё пустил в ход это страшное оружие. В следующее мгновение «странствующий буддист» обернулся к другому ронину, и тот, выпучив от ужаса глаза, схватился за перерезанное горло, откуда ударила ключом темно-красная кровь.

Третий ронин – старший – оказался проворней своих товарищей. Он выхватил катану из ножен, замахнулся, и казалось, уже ничто не могло спасти сюккё от смертельного удара. Но тот мгновенно упал назад и в падении бросил прикрепленную к рукояти кусаригамы цепочку с гирькой на конце, которая обвилась вокруг клинка. Пока ронин пытался избавиться от этой напасти, купец хладнокровно и очень профессионально отделил его голову от туловища при помощи своего меча.

Вся схватка заняла ничтожный отрезок времени, но наблюдавшему за ней Гоэмону она показалась целым представлением. Он впервые увидел смерть воочию и почувствовал, как в душе у него все заледенело. Это не был страх, это было что-то другое, – темное и страшное, вырвавшееся из неведомых глубин.

Заставив себя не смотреть на лужи крови на полу харчевни, Гоэмон опустил глаза и стал неторопливо прихлебывать очень недурной чай – глоток за глотком, размеренно, чтобы успокоиться. Тем же занялись и другие присутствующие в харчевне: смотреть на свершившееся смертоубийство считалось неприличным. Все делали вид, будто ничего не произошло. Но чаепитие продолжалось в напряженной тишине, которую лишь изредка прерывал чей-то шепот. Веселье и хорошее настроение словно испарились, растворились в ночи, которая заглянула в открытую дверь, через которую слуги купца сноровисто вытаскивали тела ронинов наружу.