Нирвана

Строкач стоял в двух шагах, глядя в улыбающееся лицо парня, но помочь даже и не пытался. На пальце он покручивал кольцо с ключами от машины. Наконец, как можно небрежнее, предложил:

— В город поедем? — но прозвучало это так не по-таксистски, что майор плюнул на эти игрушки и заговорил человеческим языком: — Мне по пути, так что денег не надо. — На лице женщины отразились испуг и недоверие. Строкач тут же поправился: — Ладно, дадите двадцатку на бензин.

— Да, господи, конечно… Вот спасибо, а то эти уже и цены себе не сложат… — Женщина повторяла и повторяла какие-то еще слова благодарности.

Парня удалось посадить в машину лишь с третьего захода. Он выскакивал, задирал голову, улыбался и все силился еще раз окинуть взглядом окрестности. Короткое время поездки до города Строкач собирался использовать как можно более активно.

Когда они уже трогались, из-за угла, пища тормозами, вылетел «москвич» и остановился как вкопанный посреди улицы. Из него буквально выпал золотозубый молодец, отчаянно размахивая зажатой в руке монтировкой, и направился к «жигулям» Строкача. Женщина испуганно съежилась на сидении.

— Ты что, гад, творишь? Это наше место, и ты здесь таксовать не будешь! За все уплачено, и если ты, бычара, лезешь цены сбивать, останешься без рог! — Парень накачивал сам себя, все больше входя в раж. Руки у него определенно чесались. — Ты, падла, у меня до города не доедешь. ГАИ тормознет, а там и братва подъедет разбираться… Ходил, ходил, нюхал, нюхал…

Из-за угла осторожно выглянул салатный капот «волги» с шашечками. Таксист с интересом следил за содержательной беседой своего коллеги с конкурентом, но особого желания вмешаться не выказывал. Строкач оставался совершенно спокоен.

— Тише, молодой человек, места хватит всем. Я сейчас уеду.

— Это верно. Этих ты, может, и отвезешь. Только бабки, которые на чужом участке закосил, отдашь. Наука будет в другой раз. Ты посмотри, какая рыба хитрая!

Говоря это, он продолжал наступать на Строкача, помахивая монтировкой. Майор холодно подумал, что столкновения не избежать, но все-таки попытался еще раз.

— Ну, ладно, ладно, чего кипятиться… Нельзя — так нельзя. Все, уезжаю. Желаю успехов.

— Так ты издеваешься, гад?! — «частник» метил в предплечье — не убить, а изувечить, лишить подвижности. Стальной стержень просвистел в пустоте.

Попади он — и Строкач наверняка не смог бы никому составить конкуренцию как водитель пару месяцев. Резко уйдя вперед и вниз, майор перехватил руку с монтировкой и, нырнув под нее, завернул за спину нападающему. Пожалуй, чуть перехватил. Сустав слабо хрустнул, тело таксиста обмякло, и Строкач не стал его удерживать на весу. Парень повалился на колени, а Строкач слегка прихватил его за ворот — чтобы тот не изувечил лицо о бордюр. Еще раз взглянув на номер «москвича», майор подумал — хотя бы этого, чересчур «делового», не следует оставлять без присмотра.

Проезжая мимо салатной «волги», Строкач притормозил, опустил стекло и бросил струхнувшему водителю:

— Вы присмотрите за приятелем. Боюсь, сегодня машину он водить уже не сможет. Ну, да еще встретимся, Бог даст…

Из поселка майор выехал неспешно — требовалось время, чтобы разговорить женщину.

— Вы первый раз у доктора? А как вам удалось узнать о нем?

Как и следовало ожидать, нервное напряжение пассажирки разрядилось сумбурным монологом:

— Да случайно. У него побывала женщина одна, односельчанка. Муж у нее запойный. Три раза приезжала, и теперь — как рукой сняло, в рот мужик не берет спиртного. У меня ведь тоже из-за нее, проклятой. Мой-то с молодых лет заливается, вот сын и расплачивается за отца-пьяницу. И вот беда — за ум взялся, бросил водку — да ведь уже ничего не поделаешь. Вот мы и приехали сюда, поможет, не поможет — хуже не будет. Мальчик-то у меня добрый, хороший. Зверюшек всяких любит, не может видеть, как животных мучают… Ох, Господи, все бы отдала, чтобы жить ему человеком!..

— Что ж, теперь у вас есть надежда. Может, все и образуется как-то. Строкач включил приемник, юноша, бормотавший и возившийся на заднем сидении, затих. — Так говорите, дороговато берет доктор? Это ничего, был бы толк.

— Да что вы такое говорите? — женщина уставилась на него с недоумением. — Какое «дороговато»? Где это вы такой ерунды наслушались? Он вообще платы не назначает. Можно, конечно, что-то дать в благодарность, но открыто — кладешь деньги на стол, доктор говорит: возьми из них сколько хочешь и отнеси в церковь… «Дороговато»! А кормиться-то с помощниками ему надо?..

Тем временем начался город — потянулись унылые, как коровники, пятиэтажки рабочего района в окружении чахлой, выморочной какой-то зелени, складские дворы, автобазы, — и очень скоро женщина попросила высадить ее и сына.

Теперь Строкачу не терпелось увидеть Обреутова. Сегодня воскресенье, и отставник должен быть на дежурстве вплоть до полудня.

— О, Павел Михайлович, не забываете старика! Располагайтесь, устраивайтесь как дома. — Обреутов был весел и громогласен. — Ну, как движется следствие?

— Работаем, Владимир Лукич. Спасибо, я немного пройдусь по лестнице. Славно у вас все-таки. Чистота, порядок, глаз радуется. И вокруг неплохо зелень, все ухожено. Так я поднимусь, погляжу кое-что.

— Давайте, и я с вами, если вы, конечно, не возражаете. — Обреутов выбрался из-за своего стола. — Может, вопросы возникнут, а я — вот он, под рукой.

— С удовольствием. А как же вахта? Все-таки на посту… — шутливо заметил майор.

— Да что вы, товарищ майор. Здесь все на контроле. Открываю только по звонку, удостоверившись, что свои. Остальным — извините. Если надо отойти, я ведь тоже человек живой, — все на замок. А звонок тут такой — на весь дом слыхать.

— Серьезное устройство. Не жалуются жильцы, не мешает?

— У него звук регулируется. Вот он, ползунок. Я на полную мощность никогда и не включаю.

— Интересно, а на четвертый этаж, да еще и в квартиру — слышно его?

Обреутов как-то смешался, недовольно покрутил носом и последовал за майором вверх по лестнице. Переводя дыхание, Строкач на минуту задержался на площадке между вторым и третьим этажами. Окно было наглухо закрыто на два массивных бронзовых шпингалета. Строкач постучал пальцем по нижнему, поглядывая сквозь стекло.

— Уютный здесь дворик. Прямо тебе пейзаж Поленова. Одна эта скамеечка, утопающая в зелени, чего стоит. Ага, там и наша почтенная Октябрина Владленовна, бессменный часовой. А почему не открываете? Воздух свежий, дождик прошел…

— Инструкция запрещает. Раньше, бывало, детвора открывала, но теперь — ни-ни. Такое время.

Спустились, и Строкач внезапно спросил:

— А что, Владимир Лукич, здорово вы удивились четыре дня назад, когда внезапно обнаружили, что окно открыто? Да не суетитесь, спокойно. В этом я вас не виню. К чему бы, казалось, вам выпускать незваных гостей в окно, если в вашем распоряжении дверь? Здесь, правда, Октябрина Владленовна начеку, но и она может отвлечься…

Обреутов слушал молча, виновато кивая. Строкач гнул свое:

— Ну, конечно, что хорошего, если некий подозрительный субъект незамеченным ушел из охраняемого вами дома. Можно ставить вопрос о профессиональной пригодности. А это весьма и весьма неприятно и может иметь далеко идущие последствия…

Наконец Обреутов глухо отозвался:

— Ясное дело, как бы оно ни повернулось, а стрелочник всегда под рукой. Да, шпингалет я закрыл, когда мы с вами сразу после убийства поднимались наверх. Кому охота оказаться на улице? Если бы вы меня тогда спросили — я бы и сказал сразу, а так — не хотелось лезть под горячую руку.

— Ладно, проехали, — Строкач махнул рукой. — Вообще, в таких ситуациях надо поменьше темнить. Я еще раз наверх пройдусь, а вы пока поразмыслите, может, еще что вспомните…

— Да чего сидеть? Сейчас время самое тихое — одиннадцать, народу нет вовсе.

— У вас часы отстают. Семь минут двенадцатого, подведите. И подумайте, разговор наш еще не закончен.

Одним махом майор взлетел на четвертый этаж позвонил, вызвав собачий лай и не слишком радушное «Кто там?» за дверьми.

Мария Сигизмундовна выглядела неважно и на вопросы отвечала каким-то сырым, болезненным голосом.

— Мужчина? В это время? Ну, разве что сын. Но и его не было. Если угодно, поинтересуйтесь у вахтера, как раз Владимир Лукич дежурил, как и сегодня. Это серьезный человек, порядок знает.

— Скажите, Мария Сигизмундовна, а бывает, что Обреутов заходит к вам в квартиру, или вы встречаетесь только внизу, у вахты?

— Ох, какое слово — «встречаетесь», — пожилая дама рассмеялась, но чувствовалось, что она недовольна поворотом разговора. — Уж не решили ли вы, что у нас с Владимиром Лукичом роман? Увы! Мы действительно по-приятельски знакомы, он иной раз забегает чайку попить, поболтать.

— А в тот день, когда обнаружилось преступление, Обреутов был у вас?

— Да, где-то в половине девятого. Я встаю рано, а чай предпочитаю покрепче и в компании. Сын ушел раньше.

— То есть Обреутов находился у вас в рабочее время?

— Ах, вот вы о чем… Ну, да ведь он ненадолго, а подъезд заперт. Дверь оставалась приоткрытой, так что и звонок слышно, а если кто выходит из подъезда, то сами управятся…

Торопливо распрощавшись, Строкач сбежал по лестнице. Но здесь его ждал сюрприз. Обреутова не было! За столом вахтера восседал высокий, костлявый старик с оттопыренными ушами и вислым носом, посверкивая угольками черных глаз. Сменщик! Строкач взглянул на часы — двадцать минут двенадцатого. Это не осталось незамеченным. Вахтер сурово сдвинул кустистые брови, но промолчал.

— Где Обреутов? Ведь смена в двенадцать!

— А я всегда чуть пораньше прихожу. У меня электричка, вот и получается — прихватываю чуток. Посидим, бывает, с Володей, покалякаем. Дома скучно. Вот только сегодня он что-то заспешил, не с кем старику и словом перемолвиться. Вы ведь следователь? Ну, тогда угощайте куревом да спрашивайте…

— Боюсь, придется брать и Обреутова под наблюдение. — Строкач сидел на подоконнике в кабинете, за спиной у него шумела улица.

— А при чем тут этот парень, который выпрыгнул из окна лестничной клетки? Тот, которого видела Октябрина… как ее…

— Владленовна. Да, прыгун этот, конечно, задачка. Жигареву прыгать было незачем — внизу дверь свободна. Разве что не хотел Турчину компрометировать, а это уж вовсе чушь… Не те нравы.

— Прыгуна видела только Скалдина. Зрение у нее, мягко говоря, не очень, — протянул лейтенант.

— Да ты за нее Бога должен молить! Пятьдесят метров, вполоборота, со спины, да тебе еще и словесный портрет подавай. Ну, ты, брат, совсем заелся. Короче, Жигарев или кто другой прыгал, давай организовывать за ним наблюдение, но и Теличко нельзя из виду упускать.

— Ты Засохина имеешь в виду? Пустим и за ним. Ничего себе подъезд как один просятся под наблюдение. Один майор не подкачал, железное алиби Варшава. Но на его счет есть у меня любопытное соображение. Как там у нас насчет уголовного прошлого фигурантов?

Родюков открыл папку, лежащую перед ним на столе, извлек тонкую стопку исписанных листов. На самом верху — серая поблекшая листовка с фотографией в левом верхнем углу под броской шапкой «Разыскивается преступник».

«Управлением внутренних дел… области разыскивается особо опасный преступник Теличко Николай Васильевич… года рождения, уроженец г…, житель г…

Его приметы: рост 182 см, телосложение плотное, лицо продолговатое, лоб покатый, брови прямые, глаза серые, нос прямой, губы тонкие, подбородок выступающий, уши средние, волосы темные, голос глухой.

Был одет в черные брюки, синюю рубашку, черные туфли. Преступник может менять одежду и внешность.

Если вам станет что-либо известно о местонахождении преступника, просим сообщить в милицию удобным для вас способом.

Уголовный розыск».

Дело особо опасного преступника было довольно типичным для своего времени.

Статья 86-прим, хищение государственного имущества в особо крупных размерах, срок — десять лет. По этой статье шли в зону тысячи людей, и прежде всего те, кого именовали «работниками временных коллективов, занятых в сельскохозяйственном производстве». По договорам с совхозами и колхозами они выращивали лук, арбузы и прочие трудоемкие культуры. Вынужденные работать по законам рынка, они оказывались в ловушке плановой социалистической экономики и подогнанных к ней статей уголовного кодекса. Люди получали за труд в соответствии с договорами, а некие эксперты пересчитывали все по госрасценкам и разницу между тем, что было выплачено, и тем, что, по их мнению, следовало выплатить, называли хищением.

Бригада Теличко работала в совхозе «Ленинец» в Крымской области, выращивала арбузы. Когда урожай созрел, директор заявил: вы их, ребята, соберите, вывезите, продайте, а потом уж поговорим и об оплате… Каждый год ему спускали план, те же арбузы сеяли, но ни разу и килограмма не собрали: весной засеют бахчу — осенью запашут. Не растут — и весь сказ. И вдруг — урожай вдесятеро против плана. Сотни тонн — что с такой прорвой делать?

Людей на уборку нет, транспорта тоже, о горючем и говорить не приходится.

Договор с бригадой был заключен только на выращивание, но условия директора пришлось принять — куда денешься? На рынках десяти областных городов они распродали арбузы, привезли в совхоз выручку. Кому-то показалось, что привезли мало. Было возбуждено уголовное дело, приглашены эксперты, которые подсчитали, что бригада похитила у совхоза около миллиона рублей.

Расчеты велись способом умножения гектаров на килограммы и затем на рыночную цену. По мере продвижения дела кое-что пришлось вычесть. Нельзя было не признать, что за перевозку и погрузку-разгрузку следует платить, что за время хранения могла произойти порча, что реализаторы бесплатно не торгуют, так что сумма вышла не столь грозной…

По пути из горотдела Строкач заскочил к Теличко, не особенно, впрочем, надеясь, что застанет того дома. Деловой все же человек. Но Теличко — вялый и заспанный — оказался на месте, а тема разговора не вызвала у него никакого энтузиазма.

— Приговор? Ага, помню: имея многолетний опыт хищения, создал преступную группу и, вступив в сговор, похитил у совхоза миллион. Это при том, что фактически я и рубля не получил за работу, да своих денег сколько ушло. Из моей зарплаты высчитывали за продукты для бригады, я же заплатил за семена на опытной станции… Свой трактор пригнали, машину для полива, да и натуроплаты я выдал бригаде меньше, чем полагалось: три процента. А между прочим, как раз в этом году прошел майский пленум ЦК, и там говорилось, что мы имеем право получить пятнадцать процентов от плана и треть сверхпланового урожая. Так что на самом деле не я был должен совхозу, а совхоз — мне. Мы же им еще и помогали: собирали подсолнечник, заготовляли сено, работали на току, который дождем залило, — все бесплатно. Совхоз получил от нашей работы полмиллиона прибыли, а сколько добра из-за его же нерасторопности на поле погнило… Когда меня судили, начальник конвоя не выдержал и сказал судье, указывая на меня и на директора совхоза: «Хорошо бы их местами поменять, был бы толк».

Теличко откинулся в кресле и на мгновение прикрыл глаза. Строкач негромко сказал:

— Я не в восторге от таких хозяйственных дел и никогда их не приветствовал. Но не угрозыск дает сроки.

— Ага, — казалось, Теличко совсем отрешился от происходящего. — Где же вы раньше были?

— Там, где и сейчас. Делал свое дело.

— Бежал, куда укажут, сажал, кого прикажут, — все так же горько усмехнулся Теличко.

— Нет, за такие дела, как ваше, я никогда не брался. Правдами и неправдами, но находил способ уклониться. А вот ваш нынешний бизнес, пусть и трижды легальный, меня очень и очень интересует.

Теличко выстрелил взглядом из-под ресниц — твердым, полным недоброй энергии.

— У вас неверная информация, майор. Освободившись, я снова занялся арбузами. Нашел знакомую бригаду и стал с ними работать.

— Хороший получился урожай?

— Сумасшедший. Тридцать тонн с гектара считается очень хорошо, а у нас вышло — шестьдесят пять на круг.

— Вот я и говорю, — Строкач ухмыльнулся. — Вы не только опасный расхититель, но еще и рецидивист.

— Ну уж, нет. С арбузами я завязал. Наглухо. Раньше как было: нашел босса в райкоме, смазал — и все вопросы решены. А сейчас на каждом углу по чиновнику от демократической администрации, и попробуй хоть одного пропустить! Надо мной уже братва смеялась — бесплатный пахарь продовольственной программы.

— А бывали у вас неурожайные годы? — неожиданно спросил Строкач.

— Не было. Потому что я знаю агротехнику и особенности почвы в любой точке юга — от Одесской области до Крыма. Меня что в земле привлекало? Воля. А если еще и это потерять, тогда все. Хватит, нема дурных. Ну, а здесь меня знают, взяли в дело. Большого ума не надо: медь оттуда, висмут отсюда. Всего этого — валом, предложений — гора.

— В основном, наверное, от руководства заводов?

— Не только. Кругом тащат, сами знаете. Хотя, без экспортных лицензий мы ничего не берем.

— То есть, все сугубо по закону?

— А как иначе! Таможня…

После визита к Теличко путь Строкача лежал к заводскому клубу, еще за квартал до которого красочный щит сообщил ему, что целительные сеансы психотерапевта-биоэкзорциста Хотынцева-Ланды может посетить любой желающий практически во все дни недели, уплатив незначительную сумму.

Однако тратиться майор не стал: парень на входе удовлетворился лицезрением красной книжечки, и через минуту Строкач уже осматривался в довольно просторном зале, с креслами, обитыми вытертым бордовым плюшем.

Народу набралось порядочно. При всех различиях в возрасте, жизненном опыте и роде занятий было в этих мужчинах и женщинах нечто общее. Строкач чувствовал себя здесь белой вороной — вокруг изможденные, исстрадавшиеся лица, едва различимый шелест голосов…

В это время на сцену легко взбежал сам Дмитрий Дмитриевич, расточая налево и направо улыбки, остановился на середине, коротко кивнул залу, и плавно полилась мягкая, обволакивающая речь. В середине одного из закругленных периодов целитель заметил присутствие майора, остановился на полуслове и сделал приглашающий жест. Волей-неволей Строкачу пришлось под перекрестными взглядами публики пробраться вперед и расположиться в середине второго ряда. Хотынцев-Ланда округло повел кистями — и все вошло в обычное русло.

Строкач расслабился, поддаваясь потоку слов, откинулся, устраиваясь поудобнее. Рядом сидела молодая женщина, не отрывавшая неподвижных глаз от лица целителя. На коленях у нее стояла двухлитровая банка с прозрачной жидкостью. Вода… Верно — в афишке значилось, что доктор сообщает целебный заряд разного рода предметам, в особенности жидкостям, которые сохраняют его продолжительное время. И действительно — Строкач только теперь заметил — бутыли, банки, бидоны имелись у многих.

Он вслушался.

— А сейчас расслабьтесь, и пусть мои слова достигнут самых тайных глубин вашего сознания. В ваши души вливается покой, словно густой золотистый мед, злые силы отступают, приходит чистота и свет. Мои слова входят в ваши сердца, наполняя их энергией, и даже простая вода, которую вы принесли, становится живительным эликсиром!..

На сцене происходили чудеса. Проделывая магические пассы, Хотынцев-Ланда усыплял пациентов, в одних вселяя бодрость, других буквально размазывая в креслах, лишив воли к сопротивлению. Он читал прошлое и вел по запутанным лабиринтам будущего, предсказывая ключевые моменты каждой судьбы с такой же легкостью, с какой огородник может предсказать урожай моркови на своей сотню раз перекопанной и знакомой до мелочей грядке. Люди шли и шли к нему на сцену — завороженно, беспомощно, как на заклание, в каком-то слепом экстазе. Близок к экстазу был и весь зал.

Голос целителя стал выше, зазвенел, как перетянутая струна:

— Человек должен оставаться верен себе, непрерывно вслушиваться в то, что подсказывает ему сердце. Тот, кто жил в чистоте, избегая слепых и неверных шагов, — сам гигантский источник энергии… — искреннее волнение, казалось, сжимает его горло. — Но если кому и случилось упасть — я подниму его к новой жизни, волью в него силу, открывающую путь к новым безоблачным небесам…

Странное возникало ощущение. Неважно, что там говорил Дмитрий Дмитриевич, но сердце сладко сжималось, дышать становилось легче, словно легкие наполнялись воздухом альпийских лугов. Однако засиживаться Строкач не мог. Впрочем, сеанс близился к концу — об этом можно было судить по состоянию зала. Многие находились в трансе, там и сям слышались кликушечье кудахтанье и визг. Досадуя, что не сообразил сесть с краю, майор начал пробираться к выходу, подгоняемый негодующими восклицаниями. У дверей его перехватил тот же крепенький, как боровичок, борцовского сложения юноша, который проверял билеты.

— Дмитрий Дмитриевич просит вас остаться. Сеанс заканчивается через несколько минут. — Заметив колебания на лице Строкача, он добавил: Пожалуйста, он ведь редко кого просит. Ему очень небезразлично ваше мнение. Вот сюда, в кабинет пройдите.

— А сколько еще до конца э-э… представления?

Юноша был возмущен, но сдержался:

— Минут десять, не больше. У нас это называется сеанс группового исцеления.

— Ясно. Однако передайте доктору мои извинения, — крайне спешу. Было необыкновенно интересно, спасибо, но — время. — Строкач виновато развел руками и покинул очаг нетрадиционной медицины.

Побеседовать с «биоэкзорцистом» Строкач планировал на следующее утро, но планы его изменила красная «восьмерка», стоявшая на улице близ знакомого подъезда. Именно поэтому майор остановился на площадке второго этажа.

Его визитом Засохин нисколько не был удивлен.

— Вы пунктуальны. Милости прошу. Час назад вернулся из поселка, служба наружного наблюдения может подтвердить. Аккуратный молодой человек, и на трассе держался корректно. Дело, конечно, ваше, я не возражаю. Если угодно — пусть зайдет, чашка кофе найдется.

— Благодарю, но, пожалуй, вдвоем будет удобнее. — Строкач не стал ни подтверждать, ни отрицать очевидное.

— Мне ведь скрывать нечего. Да и что можно утаить в этом мире, где идет непрестанный обмен информацией, где слово — материально до осязаемости. Я мгновенно ощутил обратную связь с вашим сотрудником, буквально читая его мысли.

— И мои, следовательно, тоже? — живо поинтересовался Строкач, проходя в скромно обставленную гостиную.

— Может быть, и ваши. Но — в следователи я не гожусь. Кто может взять на себя право судить дела людские?

— Не судимы, значит, будете? А ведь вам это на себе испытать пришлось, Иван Петрович.

— А я и не отрицаю, — все так же спокойно и с достоинством ответил Засохин, поглядывая на висящую в углу темную икону. — Но меня ведь не Бог — люди осудили. А людской гнев часто избирает неверную мишень.

— То есть, вы хотели бы, чтобы дело двадцатилетней давности было пересмотрено?

— Ничего подобного. Прошлого не вернешь, и роптать на него ни к чему. И случается, что ошибка странным образом может привести человека к истинному пути. В некой неведомой точке противоположности сходятся. Вы не согласны со мной, не спорьте, я это чувствую. Главная беда нашего времени то, что религия и наука — враждебные силы, разделенные меж собой, и потому зло неодолимо просачивается во все умы, как тонкий яд, вдыхаемый вместе с воздухом. Греховность помыслов искажает души, а следовательно, превращается во зло общественное.

— Погодите, Иван Петрович! — растерянно запротестовал Строкач. — Зло общественное — это как раз то, с чем мы боремся. Во всяком случае, ко мне это имеет прямое отношение. Так что мы с вами как бы на одном полюсе.

— А все люди и должны быть на одном полюсе.

— А на другом? — ухватил, как ему показалось, мысль Строкач.

— На другом человека в нашем понимании нет. Мы сами плодим зло и вызываем силы тьмы, когда оступившегося человека метим каиновой печатью. Чего после этого от него приходится ждать? В Древнем Египте выбивали зуб преступнику, греки и римляне выжигали на плечах клеймо, в средние века в Западной Европе ворам отрезали уши, разбойникам — носы, клятвопреступникам — пальцы, а то и руку целиком, мошенникам надсекали ушные раковины. Когда безухий попадался на краже — его казнили. Подняться из такого положения мог только очень сильный человек.

Строкач промолчал, раздумывая, наконец спросил:

— Когда вы видели последний раз Валерию Минскую? Расскажите поподробнее.

— Мы говорили с ней о вещах довольно отвлеченных. В частности, о праве того или иного учения вмешиваться в течение живой жизни. Также и о праве судить, которого не имеет никто, ибо действенное учение заключается вовсе не в словах. Это сила, которая ведет множество душ, сливая их в одну…

Когда Засохин закончил излагать содержание бесед с Валерией, в голове у Строкача образовался такой винегрет, что оставалось только изумляться. Он чувствовал себя измочаленным, и не стал подниматься к Хотынцеву-Ланде, тем более что сейчас его занимали вовсе не экстрасенсорные и парапсихологические занятия последнего, а история одного небольшого уголовного дела, имевшего место два десятилетия назад.

В архиве Строкач всегда бывал не без удовольствия. Его никогда не переставало изумлять, до чего устойчивая штука — человеческая психика, как она многообразна и в то же время консервативна. Так, в какой-нибудь пропыленной папке сороковых годов можно было отыскать ключик к новейшим уголовным «подвигам» или объяснение загадочного поведения подследственного, которого в те поры и на свете-то не было.

Впрочем, в деле Засохина ничего необычного не обнаружилось. Обычная история, без всякой «изюминки». В некий день восемнадцатилетний гражданин Засохин И.П. встретил на улице свою бывшую одноклассницу Лушину И.С. Спустя некоторое время к ним присоединился некто Ивочкин А.А., несколько дней назад уволенный в запас из рядов советской армии, и попросил у Засохина закурить. При этом он, как засвидетельствовал оказавшийся поблизости Лелето Д.Д. - еще один бывший одноклассник Засохина, — Ивочкин осыпал Засохина и девушку нецензурной бранью и угрозами. Когда выяснилось, что у Засохина сигарет нет, Ивочкин схватил его за ворот и ударил по лицу. Ответный удар Засохина оказался последним в этой стычке. Экс-десантник рухнул, ударившись затылком о ступень парадного, и потерял сознание. Засохин остановил такси, и вместе с Лелето они доставили пострадавшего в больницу, где он через три часа скончался от кровоизлияния в мозг. Экспертиза определила, что Ивочкин находился в состоянии опьянения средней степени тяжести. Засохин был задержан прямо в больнице — там в приемном отделении случайно находился лейтенант Самохвалов, недавно вступивший на должность участкового инспектора.

Дело ясное, как божий день. Суд длился всего несколько часов, вынеся приговор — четыре года общего режима. Кассационная жалоба осталась без удовлетворения. Засохин не стал добиваться пересмотра дела и через полгода после рокового происшествия с хмельным десантником отправился отбывать срок. За время содержания в следственном изоляторе взысканий не имел.

— Таким образом, Павел Михайлович, человек, в прошлом совершивший убийство, ныне проповедует что-то вроде непротивления злу насилием.

— Это не совсем так, Игорь. Я еще не вполне разобрался, но мне кажется… Хотя об этом после. Что там наши подопечные?

— Олег Жигарев оказался натурой разносторонней. Взять сегодняшнее утро: с семи — полтора часа тенниса на корте, к девяти уже был на базаре, ходил по рядам радиолюбителей, приценивался к каким-то микросхемам…

— Может, случайно забрел?

— Какое там! С завсегдатаями здоровается по-свойски. Один даже обронил: «Что это тебя вчера не было?»

Строкач протянул:

— Значит, интересовался, но ничего не купил? Ну-ну. Во всяком случае, если на рынке его знают, это уже хорошо. Там у нас информатор на информаторе. И вообще — я говорил тебе, что обандероленные пачки по десять тысяч с подписью кассира Ивановой, известные тебе, были выданы в банке директору одного очень малого предприятия, которое и в самом деле состоит из одного человека — его самого. Так вот, он мне доверительно сообщил, что этими упаковочками он рассчитался при покупке долларов в скверике напротив Внешэкономбанка у незнакомого ему кавказца, которого опознать вряд ли сможет, потому что всех примет у того — вид человека с рынка, ну, там щетина, запах псины и прочее.

— Кстати, я заметил и еще кое-что необычное. Среди этих радиоторговцев шныряют и ребята с Кавказа, чего раньше не бывало. Тоже приглядываются, перешептываются о чем-то. Но эти с Жигаревым не заговаривали, хотя и поглядывали на него как на известную особу. Точнее, как на врага, с которым заключено перемирие.

— То есть, как на конкурента, — заключил майор. — Ну, что ж, поглядим, что там за конкуренты…

И действительно, не потребовалось и получаса для того, чтобы выяснить, что Жигарев известен на рынке довольно давно, но скупка ворованных микросхем, содержащих около миллиграмма технического золота каждая, — одно из его последних увлечений.

Олег Жигарев день провел не впустую. Намотался по городу сам, помотал и наблюдение. Строкач изучил отчет с особым вниманием. Из пяти адресов, по которым побывал Жигарев, поставил «галочки» против двух: частная квартира и ювелирная мастерская Дома быта Заводского района…

На втором этаже у выкрашенной суриком двери майор трижды нажал две из четырех кнопок кодового звонка. Едва слышно трижды промурлыкала мелодия. Минута прошла в ожидании, и это не понравилось Строкачу. Он довольно громко произнес, обращаясь к двери:

— Лев Георгиевич, это Строкач из угрозыска! Не валяйте дурака, я знаю, что вы дома. Я вам только что звонил по телефону…

— Ну конечно, какие же могут быть сомнения? Порядочному человеку всегда рады. — Обладатель тихого скрипучего голоса тем не менее приоткрыл дверь на короткую цепочку, всмотрелся, покачал головой, закрыл снова и наконец впустил майора. — Проходите. Сами знаете, какие нынче времена.

— Ну, у вас ведь превосходная пятизарядка… Я знаю, что зарегистрированная, и что охотник вы прекрасный — тоже.

— Ну, какая сейчас охота, Павел Михайлович? Смех да и только! А охотники?! С обрезом да исподтишка, а дичь — такие, как я. Вот и вы, небось, пришли не в гости.

— Я вам совет дать пришел, Лев Георгиевич. — Строкач притворил неожиданно массивную дверь. — Не связывайтесь вы с техническим золотом. Это раз. А второе — не забывайте старых друзей.

Старик взглянул на Строкача с упреком.

— Вот, а вы говорите. Всегда одни неприятности. Вы же знаете, что я ни с приисковым, ни с каким иным краденым никогда не работал.

— Всем известно, что вы, Лев Георгиевич, — человек уважаемый.

Старик кивнул, голова у него слегка тряслась.

— Не надо, майор. А с этим щенком я с самого начала не хотел дела иметь.

— Однако когда Жигарев пришел вчера к вашему сыну в Дом быта — он, говорят, неплохой ювелир, не позорит отца, — тот все-таки соблазнился крупным кушем. Да и чего ему было опасаться — они одноклассники, и вообще, Жигарев человек деловой.

— Оставьте вы его в покое, Павел Михайлович! Какой из него бизнесмен? Он ювелир, мастер. И потом — он ведь не знал, что это золото, как бы вам сказать… — старик замялся.

Строкач подхватил:

— Не знал, что золото — техническое, а насколько это выгодно — знал? — и, жестко: — Где металл, который доставил Жигарев?

Ответ последовал после секундного колебания:

— Должен привезти. Он за ним и поехал.

— Боится с собой возить? Приходил договариваться?

Пауза длилась чуть дольше.

— Говорит, что-то еще не готово. Сегодня вечером, перед приходом позвонит…

…Родюков прибыл сразу после звонка. Жигарева еще не было. Спустя минут десять появился и он — как всегда, веселый и небрежный, этакий баловень публики. Квартира ювелира была достаточно просторной, чтобы спрятать в ней взвод мотопехоты, но что-то с первых секунд насторожило осмотрительного «золотопромышленника» — скорее всего, это было выражение лица старика, причем Строкач не мог поручиться, что непредумышленное. Жигарев резко повернул к выходу, но его тут же подхватили под белы руки, заломив левую за спину, а правую выдрав из кармана пиджака.

Странное было у парня выражение лица — презрительно-недоуменное. Тем не менее на нем не было страха, как у многих мужиков покруче. Он резко шаркнул ногой — и из левой штанины выпал маленький, но увесистый нейлоновый мешочек. Жигарев проводил его печальным взглядом и успокоился окончательно.

Родюков потянулся было поднять, потом спохватился.

— Подними немедленно! Нечего тут сорить.

Жигарев улыбнулся.

— Что поднять? Свой срок? Нет уж, будьте любезны — сами.

— А не жалко, Олег Константинович? — Строкач достал из кармана носовой платок и потянулся за мешочком. — Давай, Игорь, пора. Зафиксируй эту потерю уважаемого бизнесмена.

— Докажите! — в голосе Жигарева не было привычного напора.

— Докажем. Сейчас пальчики откатаем, пробы ткани возьмем. Дело не новое.

— Не новое. Только все это косвенные улики!

— Поехали, мальчик. Я — главная улика против тебя. — Строкач был абсолютно серьезен.

— И что — так его и отпустим? — возмущенно спросил Строкача Родюков, когда они остались одни в их кабинете в горотделе.

Строкач, перекладывая бумаги в папке, сухо заметил:

— Жигарева отпустит закон… если сочтет нужным. Пока что он задержан, и ты это отлично знаешь. И задержан не с поличным…

— Пять слитков — этого мало?

— Пойдут в госбюджет. Тысяч на двести потянут. Уверен, Жигарев мысленно волосы на себе рвет, для него это крупная потеря, ведь он, в сущности, мелкая пташка и к серьезным делам не имеет отношения. Между прочим, он и в утро убийства шлялся по рынку в поисках нужного товара. Можно, конечно, выделить все это в отдельное производство, перетрясти базар, может быть, в конечном итоге, выяснить, у кого Жигарев скупал микросхемы — там всяк донесет друг на друга, только не для протокола. Ну, поднажмем, кто-то даст и в суде показания, и что? Если на каждом углу спекулируют водкой и сигаретами, почему нельзя торговать и радиодеталями? Ведь не все же, в самом деле, добывают из микросхем золото, случаются и радиолюбители. Да и, честно говоря, золото для нас металл второстепенный. Нам бы что-нибудь попроще, не столь благородное.

— Теличко имеете в виду? Черт, что за дом — за кого ни схватись, все какие-то концы лезут. Хорошо, хоть Скалдина не было на месте. Польша есть Польша.

— Ты, видать, и доблестного майора в подозреваемые записать примериваешься? Нет, все-таки нагрузки у тебя маловато, — Строкач поостыл и, казалось, склонен пошутить.

— Майор, конечно, чист. Жигарев пока у нас, а на Теличко, по-моему, мы вообще напрасно время тратим. Пьет целыми днями взаперти.

— Но ведь вдрызг не напивается, не хулиганит — уже хорошо. Опять же и присмотрен. Не спеши. Есть у меня один канал, попробуем через него разобраться.

— Давно-таки не виделись, Павел. Ну как там Фемида, не балует, небось, своих служивых? — молодцеватый седой подполковник чувствовал себя совершенно раскованно в холостяцкой квартире Строкача. — Ты, однако, как погляжу, не бедствуешь. Торгаши сами таскают или приходится объезжать базы? Ага, физиономия кислая, значит на дом не несут. Сам виноват распустил сволочей, дал потачку.

Строкач, усмехаясь под нос, неспешно ворожил, накрывая стол, перемещаясь с салатами и соленьями из кухни в гостиную. Его кулинарные дарования были в новинку только для тех, кто редко с ним сталкивался как, например, подполковник Лютый, которого Строкач неожиданно разыскал и затащил к себе.

Столкнуться им пришлось пять лет назад в ситуации для Лютого критической и едва не закончившейся для подполковника сроком. Любовь к казенному имуществу в душе подполковника (тогда еще майора) пламенела с особенной силой.

Линейной милицией была задержана команда «корабейников», направлявшихся в Китай, в их багаже оказались вороха новенького армейского обмундирования — шинели, ушанки, кожаные ремни и прочее. Разведенные по разным комнатам, «коробейники» взахлеб торопились дать показания, чтобы поспеть раньше других и все-таки отправиться по своей турпутевке, а не в обратном направлении. От них потянулась ниточка к армейским складам, и в частности, к майору Лютому.

Дохлое это дело о расхищении армейского имущества Строкач дожимать не стал, как говорится, спустил на тормозах. Выпотрошив Лютого на допросе, как он один это умел, Строкач убедился в безнадежности дальнейшего расследования, которое обречено было неминуемо увязнуть в трясине армейской неразберихи. Дела накатывали одно за другим, и волей-неволей Лютого пришлось оставить в покое.

Как ни странно, и по прошествии пяти лет подполковник помнил, кому обязан свободой и погонами, а впрочем, мог полагать, что и материальчик кое-какой в отношении его сохранился. Самое главное во всем этом было то, что Лютый был начальником Скалдина, ведал командировками, и в его власти было отрядить офицера или в аул под Джезказганом, пусть и со всем известным наименованием Байконур, или за границу, где размещались российские воинские части. И, как водится, все упиралось в маленький презент и сообразительность командированного.

— А чего б ему не кататься? Бензина пока хватает, да и польза кое-какая есть. Кто бы его впустую посылал? — Лютый как бы слегка оправдывался. — Езда нормальная: «КамАЗ», спи — не хочу. Я сам на «газоне» пол-России исколесил…

Подполковник зевнул, перевел взгляд на початую бутылку водки — уже вторую, — потянулся было к ней, но спохватился, покосившись на Строкача. Удержал себя. Строкачу это не понравилось — он сам налил до краев, опрокинул первым, выпил и Лютый, и разговор несколько оживился, умело подправляемый в нужное русло. Выпили еще, и подполковник как-то разом захмелел, лицо его побагровело, залоснилось, отмякло.

— Скалдин не парень — золото. И дело знает, и сам рюмку выпьет, и друга не забудет. Вот ты, Павел Михайлович… Ведь неспроста же, все-таки, вы им интересуетесь в угрозыске. Я тебя знаю — ты пустышку тянуть не станешь. Но зачем он тебе? Ну, работает мужик, суетится. Сегодня с колес завтра опять в командировку, в дороге бывает больше, чем дома. А Польша… — С багровой физиономии подполковника на Строкача смотрели трезвые и довольно проницательные глазки, смахивающие на медвежьи — с зеленцой в глубине.

Строкач встревожился.

— Значит Скалдин выезжает в очередную командировку завтра, и снова в Польшу? Тем же «КамАЗом»? Отлично. Надеюсь, перед дорогой никто его не потревожит, Мы ведь понимаем друг друга? Не стоит вам, подполковник, из-за него подставляться.

— Да какое там, Павел Михайлович! Скалдин так Скалдин. Нашкодил пусть отвечает…

— Вот и отлично, договорились. Надеюсь, останемся друзьями.

— Для тебя, Павел Михайлович, — все, что угодно. Скалдин едет в обычную рядовую командировку. И пусть его едет, голубчик, пусть… — Лютый явно переигрывал, изображая совершенно захмелевшего, уже начавшего заплетать языком.

«КамАЗ» с воинскими номерами тронулся в путь в пять утра. В это время от обычной настороженности ГАИ ничего не остается. Вечерние хмельные гуляки, раскатывающие с барышнями и большими деньгами, уже угомонились, а утренние лихачи еще дремлют в постели. Да и сами инспектора — тоже ведь люди! — в такое время уже на пути домой. Однако «КамАЗ» майора Скалдина у западного выезда из города поджидал мальчишка-автоинспектор. — Ну, что, стоим, Степан Макарович? — водитель-сержант задал вопрос, уже притормаживая.

Инспектор маячил на проезжей части не скрываясь, широко расставив ноги, словно пытаясь этим прибавить солидности своей щуплой фигурке.

Скалдин брюзгливо передразнил сержанта:

— «Стоим»! Останавливай уж, куда деваться. Не давить же его.

И уже через мгновение стало ясно, что положение хуже некуда. Водитель, позевывая, не успел еще отпахнуть дверцу кабины, как с обеих сторон в нее ринулись омоновцы с автоматами, а Скалдин услышал знакомый приветливый голос:

— С приездом, Степан Макарович, со встречей, дорогой!

Голос Строкача подействовал на майора, как удар ломом по спине. Горло у него перехватило, сердце зашлось, и он, как куль с тряпьем, плюхнулся обратно на сидение, так и не услыхав возмущенных воплей водителя, которого удерживали за руки дюжие омоновцы:

— Вы что творите? Это грабеж! У нас секретный груз — кто вам позволит пломбы срывать?! Смотрите, майор… майор умирает!..

— Как вы себя чувствуете, Степан Макарович? — голос Строкача был полон сочувствия. — Вы у маня впервые в гостях, так что располагайтесь без стеснения.

Окинув одним взглядом кабинет, Скалдин заметил с укоризной:

— Ну разве так можно, Павел Михайлович! Вы майор, и я майор, есть же какие-то нормы, в конце концов. А вы ловушку мне подстроили.

— Ну уж, и ловушку! Скажете тоже! Я же вас не заставлял ворованную медь за границу на опломбированной армейской машине перебрасывать. Тут вам и контрабанда, тут и хищение в особо крупных размерах. Не говоря уже о таких мелочах, как валютные операции. Ведь не за рубли же вы металл продавали?!

На Скалдина было тошно смотреть, и Строкачу эта картина была знакома, как поверхность собственного письменного стола.

— Ну почему все я да я? Крайний я, что ли? Металл — да, вез. Но, слово даю, — в последний раз.

— Может, в первый? Или все-таки попробуем правду говорить? Степан Макарович, вы ведь офицер. Умейте и отвечать за свои поступки. Вы ведь понимаете — иного выхода нет, взяты вы с поличным. Пять тонн меди — новые высоковольтные шины, украденные на заводе, — да почти тонна никеля… Или будете утверждать, что нашли на свалке? Ей-богу, не стоит, Степан Макарович. Сержант-то ваш продержался ровно шесть минут, пока рассчитывал выйти сухим из воды как человек, всецело зависящий от вас по службе. Не мог же он, водитель первого класса, ведущий пустую — по документам машину, не чувствовать, что у него за спиной шесть тонн груза? Переживает парень, что за каких-то десять тысяч позволил вовлечь себя в опасное преступление, старается помочь следствию.

— Да уж вижу. Значит, все-таки… суд?

— Не тешьте себя иллюзиями, Степан Макарович, что дело уйдет в военную прокуратуру. Неплохо, конечно, что и там у вас друзья, но ваше преступление — сугубо гражданское. Так что не стесняйтесь, будьте раскованнее, ну, скажем, как во время чаепития с соседом.

Скалдин на мгновение смешался, потом раздраженно улыбнулся.

— Черт! Вы-таки действительно кое-что знаете. Ну, что ж, я в этом деле — пешка, копейки подбираю. А всему хозяин — сами видели кто. Пока он не перебрался в наш дом и мы не познакомились, я и помыслить о таком не мог. Это он, уголовник проклятый, все организовал, он и меня сбил с толку…

«Смотри-ка, — думал Строкач, — еще одна невинная жертва! Если ты раньше медь не таскал, так потому что навару с этого не было никакого. Зато армейское барахло отлично шло направо и налево — только свои тебя прикрывали — не подберешься. Но сейчас это дохлый номер. Придется выкладывать все».

— Меня интересует абсолютно все о Теличко. Ведь вы же не стремитесь к тому, чтобы он переложил всю вину на вас и остался безнаказанным? Медь его?

— Да, да! Это все он. Я сколько раз говорил: смотри, что делается — в доме убийство, милиция без конца шныряет, забери ты обратно металл, ведь еще можно провести его по документам. Да и где мне денег взять — за него расплатиться? А ему все равно — доллары ему подавай! Сам, небось, с заводским ворьем рублишками рассчитывается… Ну, этих я и не знаю никого… Спросите Теличко.

— Что вы, майор, какая такая медь? Вся, что была, — проходит по документам, у нас полный ажур. Ревизия? Нет проблем, хоть сейчас. А то, что этот жлоб армейский ворованное за бугор таскает, — его дела. Я об таких и ноги вытереть брезгую.

— Но ведь использовали? — Строкач с неудовольствием отметил, что Теличко держится невозмутимо, с насмешливым спокойствием.

— Мало ли какую рвань используют. Так какие ко мне претензии?

— После ревизии поговорим.

— И вы всерьез на это рассчитываете?

К сожалению, на результаты ревизии рассчитывать всерьез не приходилось. Но что еще оставалось майору?..

— Однако у вас и темпы! Неужели все за день успели перевесить? Теличко сиял. — И как успехи? Небось все силы на меня, злостного расхитителя, бросили? Не боитесь, что гидра преступности в другом месте голову поднимет?

— Поднимет — не поднимет, а из девятисот восьмидесяти килограммов меди, числящихся по документам, сорок — недостача.

— Ай-я-яй! Что же это я, бедный, буду делать? Не иначе — обокрали! В милицию, что ли, заявить? — театрально засокрушался Теличко. — Хотя, пожалуй, с этим я сам разберусь. Возмещу недостачу — сколько там? Ага, целых две тысячи рублей… Ради такой астрономической суммы и ручку-то в руки лень брать — с актом возиться. Слушайте, майор, чего вы вообще на меня взъелись? Что вы ищете? Медь ворованную — нет ее у меня. Я срок себе за пазухой не держу. Без меня на то дураков жадных хватает. Валюту? Так это только пацаны по загашникам доллары да золотишко скирдуют. В цивилизованном мире на то существуют банковские счета. Эх, Павел Михайлович! Скучно у нас здесь. Воровать тошно, а не воровать — нельзя. Кем мой сын здесь вырастет? Или нищим, или вором. Третьего не дано. Думаете, я не понимаю, что вы сейчас — как же, ведь из рук выскользнул! на хвост мне упадете, воровать не дадите. А платить чиновничьей швали все равно надо. И что дальше? В тюрьму я не вернусь, не хочу. Наверное, придется тикать от родных берез да елок. Жалко, но и там березы с елками водятся. И люди живут по-людски… Эх!… - махнул рукой Теличко и продолжил уже спокойнее: — И все-то вы прекрасно знаете — и то, что жена моя с сыном по путевке второй месяц по Германии… путешествуют. И должен вам сказать, весьма неплохо там себя чувствуют.

— А с чего, собственно, вы мне это рассказываете?

— А с того, что, может, до вас дойдет, что не туда вы роете. Девчонок мочить — не мой профиль, не было у меня для этого никакого мотива. А все остальное… Даже болван Скалдин сообразил, что «Дойче банк» — понадежнее, чем российский. Обратили внимание, что денег у него — кот наплакал? Вот и на мне не особенно разживетесь. Чего вы добились? Того, что деньги сами из страны удирают? Так какой дурак будет строить дом на гнилом фундаменте? Эх, поздновато я понял, что не видать мне загранпаспорта… За это, конечно, спасибо. Но я и другое понял: было бы у вас за что — давно бы вы меня выдернули… А, что я в конце концов, треплюсь — да без прикрытия ментов ни одно серьезное дело не обходится…

Сквозь слова проступал какой-то подтекст — и Строкач чувствовал это и догадывался, к чему на самом деле клонит Теличко. Догадываться догадывался, но и верить в это не хотелось, и нужно было найти этому подтверждение, если есть хотя бы ничтожный шанс, что сказанное — правда.

— Что еще за прикрытие? Давайте-ка, Николай Васильевич, потолкуем об этом в открытую.

Теличко усмехнулся, но глаза его остались мрачными.

— О чем толковать с человеком без паспорта?

— Заграничного, то есть? — осведомился Строкач.

— Само собой. Известно же: без бумажки ты букашка… Так вот, покуда я букашка, и с женой поддерживаю контакты по телефону, говорить нам не о чем.

Начальник отряда капитан Крымов за минувшие пару-тройку лет превратился в подполковника, начальника колонии общего режима. Мощный, широкий в плечах, он казался бы атлетом, если бы не смешно выпирающий тугой живот, из-за которого мундир сидел на нем всегда как бы с чужого плеча. Встретил он Строкача радушно, как старого приятеля, предложил кофе, бутерброды. Подполковник явно скучал здесь у себя на отшибе, и свежий собеседник для него был просто как дар небес, да и рассказчик из него был не последний — Крымов профессионально цепко схватывал детали и подробности.

— Помню я Засохина, как не помнить! Народу прошло через мои руки счету нет, а его помню. Это ведь они здесь срок по суду отбывают, а я бессрочный. Двадцать два года!.. Как при Сталине «четвертак», и все на общем режиме… А беспредел здесь творится похлеще, чем на строгом. Там по крайней мере какие-то свои законы соблюдают, и публика серьезная: попусту ни нож, ни слово в дело не пускают. А здесь — сплошь шантрапа. Срока «кошачьи» — год да три, вот они по-блатному и идут — с песней по жизни. Шизо да БУР — за награду. Конечно, многих мы обламываем, но до того они и пофорсить успевают. «Актив — за падло, отрицаловка — в авторитете».

— И вы так легко об этом говорите? Что-то не похожи вы на человека, который идет у блатных на поводу.

— Не похож, верно. Только не все от меня зависит. Мой контингент к оперу на вожжах не затащишь.

— Да… а места у вас здесь действительно тихие… Любопытно, а как Засохин смотрелся на фоне этих тихих мест?

— А никак. Существовал как бы параллельно. Педиками не пользовался. Парень молодой, но достаточно развитой. Он ведь школу окончил, так что и времени свободного у него было достаточно. Я надеюсь, вы не думаете, что мы тут их гоняем до изнурения. Ничего подобного. Режим, питание… Некоторые даже полнеют.

— А Засохин? — напомнил Строкач.

— Нет, вот он как раз не пополнел, да и вообще, я бы сказал, не изменился. Читал помногу, запоем. Я специально просматривал его библиотечную карточку. Там тебе и Достоевский, и Хомяков, Чаадаев и «Бхагавадгита», какие-то труды Рериха. Эти книги, кроме него, никто и в руки с полок не брал. Библиотекарь удивлялась: он, представляете, религией интересовался. Тогда это было под запретом, и я насторожился — сигнал все-таки, хотя и тогда считал, что пусть лучше молятся, чем предаются «суровой мужской любви». А потом думаю — черт с ним, пусть себе верует. И шпана здешняя — у них принято, они могут за любую странность «юбку надеть», — а вот отступились. Засохин поначалу некрепкий парень был, но здесь спортом занялся, мускулы накачал…

— А говорите — не изменился.

— Нет, конечно, окреп. Жилистый парень, мускулистый, но драк избегал. Хотя было, было… Один раз его просто спровоцировали, какой-то полублатной. Но Засохин был прав и не отступил, а потом конфликт сам собою угас. Я иной раз поражался — почему его не трогают. Думаю, все-таки его считали не совсем нормальным. Ясное дело — если человек на каждом углу треплется о духовной жизни и загробном мире, куда дальше?.. Я еще было подумал — смотри, Крымов, у тебя под носом секту создают, посулил ему «трюм», мозги остудить, он немного притих. Потом говорит — «взгляды сменил». А вот о преступлении своем никогда не заговаривал. Даже странно: «козырная» статья — тяжкие телесные со смертельным исходом. За такое уважают, с чего ему было таиться? Потом я решил, что он стыдится — как же так, проповедует одно, а сам человека угробил. Значит, все вранье? Таких тоже не любят, но это те, которые с понятием. А сейчас что, одна мелкая сволочь, ничего не смыслят: наколют на себя картинок что твоя Третьяковка, а и не знают, какая татуировка что означает. Кстати, Засохин и точки себе не дал наколоть. Странный парень, но что-то в нем было, жаль если опять с ним что-то вышло… А тогда, коли б не эта его религиозная дурь, точно выставил бы его отсюда условно-досрочно.

Октябрина Владленовна Скалдина смотрела на разор и столпотворение в своем доме вполне безучастно. Она сидела, расплывшись рыхлым киселем в старом кресле, разглядывая Строкача и понятых так, как если бы они были полупрозрачными фантомами ее собственного воображения.

Между тем понятые поначалу робко, а потом со все более явным недоумением переглядывались между собой. Ни их жадному любопытству, ни любопытству тех, кто пришел сюда по долгу службы, насытиться в этой квартире было нечем. Строкач, впрочем, на иное и не рассчитывал, полагая, что майор Скалдин действительно последовал примеру более дальновидных собратьев, и его «трудовые накопления» хранятся не в глиняном горшке в печной трубе, а на счету в банке одного из сопредельных государств. И уж наверняка номер счета не известен прямолинейной Октябрине Владленовне.

— Но как же это может быть?.. — охала и дивилась старуха. — Это наверняка ошибка, Степан ведь офицер! В армии — знаете, как?! Он приказ, видно, выполнял, а его и подставили… Вы кого угодно спросите — его все знают. Но какой позор!..

— Следствие продолжается, Октябрина Владленовна, и все еще в стадии выяснения. Так что горевать рано.

— Да, а Степан — в тюрьме! Люди-то… вовек не отмоешься!

— Пересуды — пустое. Если человек честный, он и через грязь чистым пройдет. Вот, кстати, врач наверху живет у вас — Хотынцев-Ланда…

Лицо Скалдиной на мгновение просветлело. Казалось, даже морщины разгладились на ее крупном, со старческим румянцем лице.

— Это поистине святой — Дмитрий Дмитриевич. Конечно, вы у него спросите! Такой человек! Ну вот почему все хорошие люди несчастны? У Степана ни семьи, ни детей. Постоянно в разъездах, командировках, о солдатах, как о детях родных, заботился. А теперь эта чертовщина… Медь он, видите ли, вез! Другие золото тоннами распродают… Может, в чем-то ошибся человек. Это вот, как если бы того же Дмитрия Дмитриевича обвинить, что от него не все больные здоровыми уходят. Он бы, может, и рад, но не Бог ведь, а все силы людям отдает. А благодарность? Подумать только — и от этого человека жена ушла! Стыдно сказать…

— А что, Хотынцев-Ланда разве был женат? — притворно удивился Строкач. — И дети есть?

— Нет, детей нет. Да и дело было — лет двадцать назад. Я ведь все помню, что случалось в этом доме — с послевоенных времен. Тогда порядок был, не воровали, и строили на совесть… — Старуха коротко всхлипнула, прижала ладонь к обширной груди. — О чем вы, Господи… Человека в тюрьму посадили, а вам любопытно, кто на ком был женат двадцать лет назад!.. Они и прожили-то всего два года…

Нелегко было поверить, что этой эффектной блондинке со стройной фигурой и по-девичьи свежим лицом уже за сорок. «Однако, — подумал Строкач, — ее одноклассники выглядят куда старше, невзирая на здоровый образ жизни». Ирина Сухова лихо курила одну за одной длинные тонкие сигареты и даже, смущая праведного майора, опрокинула прямо на рабочем месте две рюмки коньяку. Строкач воздержался, хотя ему и было предложено, но не преминул осведомиться:

— Как вам все это удается, Ирина… э-э…

— Оставьте вы эти отчества в покое. Я еще не на кладбище и не на пенсии, и вы мне не подчиненный. И уж точно не начальник. — Сухова стряхнула пепел с очередной сигареты в маленькую серебряную пепельницу. У меня и начальства-то как такового нет. Ну, угождать, конечно, многим приходится. Рекламный бизнес — это… Скажем так — не будь я в такой форме, всего этого не было бы вовсе, включая и банковский счет. А это сегодня и для женщины много значит.

Офис директора рекламного агентства выглядел весьма привлекательно. Мягкие ковры, глянцевые плакаты с томными фотомоделями, с которыми, как показалось майору, хозяйка фирмы вполне могла конкурировать, гнутая белая мебель под ампир… Души суровых деловых людей должны были размягчаться здесь безотказно… Уж сам Строкач, нуждайся он в рекламе, знал бы теперь, к кому обратиться. Однако он в ней не нуждался.

— Ирина, мне неловко интересоваться вашей личной жизнью…

— Интересуйтесь. Что есть, то есть. Кто из моих женихов занимает ваше воображение?

Эта улыбка была уже гораздо прохладнее. Она принадлежала женщине пожившей, проницательной, знающей себе цену…

— Меня занимает одна весьма давняя история… Глядя на вас, я никак не могу поверить, что ей и в самом деле столько лет…

Уяснив, о чем речь, Сухова не показала ни жестом, ни гримаской, что испытывает какие-то чувства при упоминании о своем замужестве, только кокетливо поежилась от откровенной лести майора.

— Муж, муж… У меня, кстати, до сих пор штамп в паспорте стоит. Это уж потом я научилась без этих формальностей обходиться. А тогда влюбленная девчонка, романтический флер… Все как в угаре, и когда первое чувство прошло, а произошло это довольно быстро, все равно что-то осталось. Я ведь в те годы хороша была… и знала об этом. Ох, горячо кругом было, как за мной увивались! А я знай себе слушаю про бескорыстное служение людям… Бред, конечно, но действовало почему-то… Искренний был мальчишечка. А любовь… Было немного, было. Я вот недавно кое-что просматривала из того, что он тогда читал. Не без прицела — моя работа требует умения найти подход к человеку. Тут есть свой кайф. Он тебе конкретный вопрос, а ты ему — про двойственную природу человечества, о том, что тело состоит из земных элементов, оплодотворенных космической сущностью, — Сухова подмигнула и продолжила уже веселее, — все это психологически оправдано, помогает убеждать, когда обычные аргументы исчерпаны. А представляете, как все это выглядит в исполнении возвышенного юноши, умницы и труженика, который совершил почти невозможное — без протекции продрался в медицинский?

— А вы не больно-то своего бывшего мужа жалуете.

— А я никого не жалую… после него. Верите ли — душа у меня сухая и трезвая. Головы не теряю. А оболочка — что ж, оболочка хороша и сейчас, знаю, многие говорят. Так что переходим к фактам.

Каким образом инспектор Куфлиев умудрялся держать в голове данные обо всех расплодившихся в округе предприятиях, оставалось его тайной. Впрочем, то, что он поведал Строкачу, было вполне банальным.

— Ты, Павел, окончательно достал меня с этим Теличко. Посадить его, конечно, следовало бы, но по закону он — чист. Вот тебе в двух словах все законодательство: не надо быть семи пядей во лбу, чтобы дать взятку боссам нефтебазы или даже купить бензин на бирже по четвертному, потом дать взятку и получить лицензию, а затем продать этот бензин за границей, где минимальная цена марка — литр. Марка сейчас — по двести. Представляешь, какая прибыль, и это при всех взятках! Вот это крутизна! А мы кого можем взять за бока? Шпану, которая берет обычную ртуть, окрашивает ее лаком для ногтей или размолотым кирпичом и продает как сверхсекретное стратегическое сырье. Жалко, что еще не легализовали торговлю компонентами ядерного оружия! Ну ничего, такими темпами — и за этим дело не станет. Ведь Теличко и ему подобные «Примэксы» — это нынче наш экономический авангард, неуклонно переходящий в политический. Так что можешь себе представить, какие законы нас ждут впереди! Конечно, Теличко для политики мелковат, но и браться за него вплотную бесперспективно. Кстати, там у них участковый, Самохвалов, похлеще любого розыскника. Бдит, старина, — все знает, примечает, в блокнот заносит. Он и за Теличко приглядывал. Что говорит? Да то же, что и я тебе. А на кооператоров и фирмачей глаз у него — что надо. Классовый подход. Был тут у нас некий «Барк Лтд»…

Артур Барковский, толстоносый брюнет с непропорционально большой для его скромного роста выпуклой грудной клеткой и покатыми плечами, повернулся к нежданному посетителю всем корпусом, словно его мускулистая шея не гнулась. Глубоко сидящие карие глаза смотрели на Строкача изучающе.

Убранство офиса кооператива роскошью не поражало, но и аскетизмом, однако, здесь не пахло. Телевизор, пара рижских телефонов, вполне приличная мебель — во всем этом чувствовалась хозяйственная обстоятельность, то, что Строкачу всегда нравилось. И держался Барковский солидно и с достоинством.

— Если бы мне Ирина не позвонила — не было бы у нас с вами никакого разговора.

— Ну, что ж, спасибо ей. Значит, реклама — не только двигатель торговли. — Строкачу довольно непросто было уговорить Сухову отрекомендовать его председателю «Барк Лтд», по слухам, довольно необщительному господину. — Кстати, я мог бы вызвать вас на допрос повесткой, однако предпочел неофициальную встречу.

— И верно сделали, хотя Ирина и оговорилась, что лично я вас не интересую. Хотя мне плевать — я чист.

— Всегда приятно встретить честного человека. А почему, собственно, вы так поспешно сменили офис?

Барковский расхохотался.

— Значит, вас мои дела совершенно не интересуют. Логично. Ну, да об этом все знают, и ваши, и наши. Нашли у меня кое-какую ткань, не проведенную по документам, посчитали краденой. Уплатили в госбюджет столько, что получилось — квартал на дядю отработал. Чистая подставка. Что тут объяснять, будто вы не знаете, как это делается. Погоны носить, да не хапать и наверх не давать — далеко не уедешь.

— Кто? — коротко спросил Строкач.

— Не знаю, с кем наверху делится наш участковый, но тех, кто ему дает, не трогают. Ни финотдел, ни милиция. Он у нас и царь, и бог, и воинский начальник. А не дашь — считай, постоянно будет «случайно» висеть за твоей спиной. И не только выждет случай, но сам же его и спровоцирует. И не по мелочи сшибает — какое там! — в полную долю пристраивается. Пословица есть: «Наглый, как мент»… Как раз про него.

— Хороша пословица, нечего сказать. Любит народ своих героев… Послушайте, Барковский, а как это вы поссорились с Самохваловым?

— Элементарно. Не дал положенного.

Капитан Самохвалов явился через пятнадцать минут после звонка в подрайон. Конечно, Строкач мог бы и сам посетить его резиденцию, но допросы он предпочитал вести на своей территории.

В кабинет Самохвалов ввалился шумно, отдуваясь и громогласно приветствуя майора. Кроме Строкача, за столом спиной к участковому сидел кто-то еще, склонившись над листом бумаги.

Через мгновение человек обернулся, и Самохвалов узнал Барковского. Тот коротко кивнул и с улыбкой вышел из кабинета. Самохвалов увял, почувствовав неладное, и, когда майор задал свои вопросы, почти не сопротивлялся, только на минуту попытавшись изобразить благородный гнев.

— Да бросьте вы в самом деле, Самохвалов, — с ленцой заметил Строкач. — Расхожее убеждение, что взятка почти не доказуема — чистая чушь. И вам ли этого не знать?! Да если правильно повести опрос, на вас даст показания практически каждый кооператор в районе. И не мне вам рассказывать, как охотно они отвечают.

— Это что — на испуг? — встрепенулся было напоследок Самохвалов, но тут же и угас, невидяще глядя в оконный проем. — Ладно… Буду колоться вчистую, учтете ведь чистосердечное?..

На звонок Строкача Хотынцев-Ланда ответил так бодро, словно только его ждал у телефона круглые сутки. «Встретиться за час перед выступлением?.. С удовольствием, какие проблемы!»

Майор прибыл в клуб загодя, но и психотерапевт не заставил себя ждать.

— Час пятнадцать в вашем полном распоряжении. Располагайтесь, сейчас Сергей придет — скажу, чтобы нас не беспокоили. Это мой помощник и телохранитель в одном лице. На двух доходов не хватает. Так какая же консультация вам понадобилась?

— Вопрос, если угодно, теоретический, хотя и затрагивает вполне конкретное лицо. К сожалению, не могу вам сообщить, кто это, поскольку опасаюсь, что это может повлиять на вашу объективность.

— Да что это вы все обиняками, Павел Михайлович? Я готов.

Мелодично зазвонил телефон. Дмитрий Дмитриевич быстрым движением поднял трубку, успев сделать извиняющийся пасс кистью левой.

— Да, я… Ну, что? Конечно, узнал. Да брось, тоже болящий нашелся… Я помогу… Твоя аура?.. да что ты?.. — и уже спокойней, словно бы нараспев: — Ну, что ж, выходи из кризиса сам… конечно, все нормально. Счастья и здоровья.

Трубка легла на рычаг, а палец почти незаметно — на кнопку рядом с телефонным аппаратом. Сейчас же в дверях возникла миловидная пожилая дама.

— Да, Дмитрий Дмитриевич?

— Заболел Сергей, Софья Ароновна. Займитесь организацией. А мы тут пока побеседуем. У нас еще пятьдесят минут.

Дама беззвучно удалилась, Хотынцев-Ланда продолжил так же ровно, словно и не было никакого звонка:

— Вы можете и не говорить, что именно вам нужно. Иной раз в беседе и находишь искомое. Люди, знаете ли, по-разному используют свои дарования. Кто топит разум в вине, говоря ему после первой рюмки: «Прощай, встретимся потом», кто сознательно погружает свою и чужие души в туман. Бездна всегда притягивает человека. Вот любопытный пример: вы знаете, что для того, чтобы снять «документальные» кадры в фильмах Романа Кармена о злодеяниях фашистов, заново вешали срезанные с виселиц трупы соотечественников? Это вам ни о чем не говорит? Так вот, если у человека открыт «третий глаз», силен дар ясновидения — пользоваться им надлежит с величайшей осторожностью, только во благо, и никогда — с эгоистической целью. Ясновидение может открыть многое, но никогда нельзя открывать ближним того, что может причинить им страдания и изменить жизненный путь. Каждый сам должен выбирать. И что бы там ни говорили, судьбу человека нельзя изменить — все равно он пройдет тот путь, который ему уготован. Помощь больным и несчастным — единственное, что позволено.

Строкач, казалось, таял в волнах красноречия Дмитрия Дмитриевича.

— Самосовершенствование человека может заключаться и в отрешении от мира. Ведь он — это дух, обитатель иного мира, и однажды, сбросив путы плоти, устремляется ввысь и мыслью облетает вселенную. Мысль — это волновая энергия, материя — ее концентрат. Направленная и сконденсированная мысль может передвигать предметы, превращается в инструмент телепатии, посредством ее можно заставить человека на расстоянии совершать определенные действия…

Строкач внезапно сладко зевнул — им овладела томительная расслабленность.

— Вы говорите поразительно интересные вещи. И кое-что из того, за чем я к вам шел, я уже получил. Осталось только понять — способен ли человек, исповедующий добрые идеалы, или кто-то из его последователей вступить в сговор с силами зла…

— Вот и отлично. Оставайтесь на сеанс. Как раз об этом я и собираюсь говорить. Ваше место всегда свободно — во втором ряду.

Голос мэтра со сцены, казалось, проникал в тайники каждой души, и сотни взглядов устремлялись к нему, словно притянутые магической силой. Негромко и внушительно Дмитрий Дмитриевич увещевал свою паству:

— Только тогда недуги и сомнения отступят от вас, когда вы проникнетесь сознанием, что ваше тело — не больше чем раковина, оболочка для бессмертной души. И стоит оно не больше верхней одежды, а подчас и гораздо меньше. На пороге естественной смерти тело устает и настолько ветшает, что душа не имеет возможности развиваться дальше. Наступает время покинуть раковину. И вот душа освобождается от тела, принимая форму, сходную с телом, — ее может наблюдать любой, наделенный сверхтонким зрением. Наступает смерть, и серебряная нить, соединяющая тело и душу, делается все тоньше, а затем обрывается: душа уносится ввысь. Смерть суть рождения в другую жизнь. С ее приходом затухает и свет жизненной силы, гаснет аура, которую источает любое живое существо. Проходит трое суток прежде чем наступает полная физическая смерть и душа окончательно освобождается от плотской оболочки. Но это еще не все. Существуют три основных тела: тело из плоти и крови, в котором сознание получает суровый жизненный урок; эфирное, или магнетическое, тело, образованное нашими желаниями, устремлениями и страстями; и третье тело — спиритическое, или духовное, оно же — бессмертная душа… А теперь прервемся — я приглашаю желающих подняться ко мне на сцену для психологического опыта.

Строкач вскочил раньше, чем Дмитрий Дмитриевич успел закончить фразу, и взбежал по ступеням. Следом за ним потянулись две дамы средних лет блондинка в перманенте и костлявая шатенка в алом кримпленовом пиджаке. Хотынцев-Ланда усадил подопытных в кресла, и на виду у всего зала они начали получать «энергетическую подпитку». Закрыв глаза, все трое внимали обвораживающему воркованию целителя.

— Вы свободны и парите в полном сияния пространстве… Темное кресло возносит вас в великое Неизвестное… Отбросив цепи, из глубины небесного Света, которым насыщается ваша аура, устремляется луч, пребывающий над числом… Белыми звездами нарцисса и темным кипарисом увит Элевишский факел. Идет борьба между гениями белой и черной расы, которых мы носим в себе. Омела и знаки Зодиака… И с вершины небес созерцает человечьи дела Божество в зареве неизменного величия. Посвященный проникает в потусторонний мир… забываясь в глубоком сне…

Последние слова он произнес едва слышно, словно сам впадая в транс.

В это время в дверях зала возникло какое-то замешательство — и в проходе появилась небольшая группка людей, среди которых Дмитрий Дмитриевич заметил тучную фигуру участкового. За ним плыла Октябрина Владленовна Скалдина, поддерживаемая под локоть мрачным как туча Засохиным, за плечом которого виднелась коротко остриженная элегантная головка Ирины Суховой. Последним показался лейтенант Родюков и застыл, привалясь к дверному косяку.

«Что это может означать? — мгновенно пронеслось у Дмитрия Дмитриевича. — Зачем, почему? Ведь они все… И еще этот мальчишка, который корчит из себя Пинкертона! Черт… Самохвалов, боров старый, улыбается… Уж он-то должен бы ответить. А… ну, ясно. Рука руку моет… Этот, майор — смотри-ка, действительно, храпит… Или нет? В чем же дело?»

Строкач оказался в тупом углу треугольника, образованного креслами. Прямо напротив него стоял Хотынцев-Ланда, руководя погружением в нирвану. Зал тоже подремывал. Однако Строкачу не удалось справиться с дыханием, и он невольно выдал себя. Веки его вздрогнули — и Дмитрий Дмитриевич это моментально заметил. В зале все также нагло ухмылялся Самохвалов, и целитель на мгновение потерял уверенность в себе и властность.

В мозгу плавала единственная фраза: «Слава Богу, что все подготовлено загодя!» Дмитрий Дмитриевич собрал волю в кулак, напрягся и прыжками понесся к боковому выходу со сцены, скрытому в кулисах.

Бросок майора был не менее стремителен. Настигнув целителя, он остановил его, рванув за ворот пиджака, и медленно, как в кино, завернул Дмитрию Дмитриевичу руку за спину.

Тот не сопротивлялся, лишь часто хватал воздух ртом и бессмысленно озирался.

Строкач сказал негромко, но микрофон разнес слова по всему залу:

— Знавал я аферистов и покруче. Приехали, Дмитрий Дмитриевич.

В кабинет Строкач вошел вместе с Хотынцевым-Ландой. По дороге к целителю вернулась некоторая доля апломба и привычная манера изъясняться. Но майор не мог позволить пропасть впустую эффекту неожиданного ареста.

— Дмитрий Дмитриевич, постарайтесь быть со мной предельно откровенным. Компания, которая ждет в коридоре, в состоянии всесторонне осветить вашу деятельность, и поскольку ни о какой явке с повинной не может быть и речи, помогите себе чистосердечным признанием. И попрошу вас, избегайте всей этой вашей экстрасенсорной терминологии. Мои уши и без того обременены всякой лапшой.

Не дождавшись ответа, майор посетовал:

— Беда с этими дилетантами! Вы просто не сознаете, как важно для вас не упустить момент, когда следует признаваться. Ведете себя так, словно у вас две жизни. Берите пример с профессионального жулья — те дерутся за каждый месяц срока в приговоре. Хотите, я попробую, чтобы вам было полегче? Начну издалека. Вот, к примеру, каким образом следствие могло счесть, что вчерашний школьник Засохин, к тому же физически слабо подготовленный, ухитрился с одного удара уложить десантника?

— Я понимаю, к чему вы клоните. Между прочим, мы с ним одноклассники.

— Знаю. Знаю и то, что с четырнадцати лет вы посещали секцию бокса. А Засохин поступил как благородный человек… Как же — вы защитили Ирочку Сухову, чего сам он наверняка не смог бы сделать. Вы ведь оба были в нее влюблены, только у Засохина не было никакого шанса. А Ирочке не пришло в голову ничего лучшего, чем просить Засохина взять на себя вину. Хотя она не сама до этого додумалась, уговорила ее Мария Сигизмундовна. Ах, бедный мальчик, он только что поступил в медицинский, это стоило такого труда и усилий, вся жизнь полетит кувырком, а у Вани Засохина все еще впереди, и из тюрьмы его вытащат, ну и прочее, что говорят в таких случаях простодушным дурачкам. Знал бы тогда Ваня, сколько это действительно стоило — в рублях, это «поступление»… Удивительно в этом только одно то, что именно Мария Сигизмундовна дала и вам, и Ване Засохину начальное представление о сверхчувственном восприятии и духовной силе как средстве врачевания телесных недугов. Но ваши пути разошлись, и Засохин в зоне действительно достиг каких-то высот, я не очень в этом разбираюсь. Вы же пошли по пути чистого шарлатанства.

Дмитрий Дмитриевич протестующе выбросил руку. Но Строкач гнул свое:

— Нет, я не отрицаю, человек вы, безусловно, способный. И определенные навыки у вас есть, и гримом вы умело пользовались, подсаживаясь к больным, томящимся в очередях в поликлиниках, и рекламируя чудеса «знаменитого целителя». Да и гипнозом вы владеете неплохо. Впрочем, к этому мы еще вернемся, Что вы так побледнели? Вам нехорошо?

— Нет, ничего, продолжайте.

— Охотно. Я не случайно сказал, что вы — не профессиональный преступник. Это отнюдь не комплимент. Именно дилетанты совершают самые грязные и кровавые преступления. Рецидивист все тщательно взвесит, прежде чем соваться под расстрельную статью. А вы просто испугались, Дмитрий Дмитриевич. Валерия Минская как журналист славилась своей дотошностью и просто не могла не заинтересоваться такой заметной фигурой, как вы. Девушка она была неглупая и отлично понимала, что вся эта терапия заряженной водой — чистая галиматья, и тот, кто этим занимается, либо сам психически нездоров, либо это прожженный аферист. У вас же все было так четко организовано и налажено, что сомнения в вашей вменяемости отпали сразу.

Хотынцев-Ланда обиженно приподнял бровь.

— Нет, я, наверное, неточно выразился. Нормальный человек не пойдет на убийство, так что обижаетесь вы напрасно. Значит, так: то, что вы жулик, Минская, несмотря на свою неопытность, разглядела сразу. В записях Минской много о Засохине. Они часто встречались и много говорили, и признаться, это меня едва не сбило с толку.

Я решил, что именно в делах Засохина она наткнулась на какой-то криминал. Потом почувствовал — нет, не то. Денег с пациентов он не берет, срок тянул за чужое преступление… Там, кстати, все обвинение построено на показаниях участкового, как и ваше алиби в случае с самой Минской. Самохвалов оказался весьма полезен в вашей практике: слухи о чудесных исцелениях через него распространялись моментально, так что напрасно вы возмущались, когда на второй день после открытия вашего «кабинета» он явился к вам за данью. У капитана на солидный доход нюх, как у гончей.

— Какой там доход! — запротестовал психотерапевт. — Аренда, зарплата персонала, поборы — о чем вы говорите!

— Давайте по пунктам. Аренду Самохвалов вам обеспечил копеечную, что же касается прибылей, то вы совершенно справедливо рассудили, что использование принципа «кто сколько пожертвует» гораздо доходнее продажи билетов на «сеансы». Стоит только взглянуть в финотделе на ваши декларации — там же гроши. Конечно, в прикрытии участкового вы нуждались, как в воздухе. — Строкач остановился, искоса поглядывая на арестованного. — А ведь в этой статье, которую собиралась писать Минская, было бы и о том, как проповедник моральной чистоты убил человека и отправил друга тянуть за себя срок… Любопытный выходил материальчик… Вы обратили внимание, что я все время говорю вместо вас? Так вот, предупреждаю — все это не мои построения и версии, каждый упомянутый факт имеет подтверждение либо в документах, либо в показаниях свидетелей. Но вернемся к нашим проблемам. Перепугались вы, конечно, изрядно. Суть даже не в том, что всплыло бы это старое дело, просто всю вашу лавочку могли бы одним махом прикрыть, а вас привлечь за мошенничество. Так что плакали бы и ваши доходы, и поездка на симпозиум, и многое другое, к чему вы привыкли и без чего не могли обходиться. Вот тогда-то вы и решились на убийство. Алиби для такого умельца, как вы, — дело нехитрое, как и сама организация преступления. Вы пришли в офис к детективу Усольцеву и заявили, что некая женщина хочет воспользоваться его услугами, оставив в доказательство серьезности ее намерений банковскую бандероль с десятью тысячами. Утром он должен был ожидать дома вашего звонка.

Наутро вы, спустившись к вахте, передаете Обреутову приглашение от Марии Сигизмундовны на чашку кофе. Обреутов торопится, потому что Скалдина в девять непременно выведет на прогулку собаку, и страж должен оказаться к этому времени на месте, иначе его отлучка получит огласку. Не дожидаясь, пока вы покинете подъезд, он скорым шагом поднимается наверх, вы же, выждав минуту, взбегаете на второй этаж и заходите в квартиру, хозяева которой оставили вам ключи, уезжая в отпуск.

Обреутов отсутствовал совсем недолго, причем дверь вашей квартиры была приоткрыта так, что часть площадки просматривалась. Квартира Турчиных — первая от лестницы, и когда Светлана выпустила своего кавалера, Обреутов его не видел, занятый кофе и беседой. Зато вы с Жигаревым едва не столкнулись.

— Это еще кто такой?

— Парень, который ночевал у Турчиной. Это он спускался по лестнице, когда вы нырнули в квартиру на втором этаже. Он даже видел, как захлопнулась дверь, но вас не заметил, это верно. Однако ключ от этой двери был только у вас, и распорядиться им могли только два человека — вы и ваша мать.

— Оставьте маму в покое, при чем тут она!

— А Марию Сигизмундовну никто и не обвиняет, хотя, если посмотреть на события в целом, складывается впечатление, что она действовала так, будто бы ей был заранее известен весь план. Обреутова она спровадила быстро, и теперь наступил ваш черед действовать. Едва он вернулся на вахту, вы бросились наверх, к двери Минской, и едва она отперла, узнав ваш голос, нанесли удар ножом. Затем, убедившись, что девушка не дышит, вы позвонили Усольцеву и сообщили ему адрес, куда следует незамедлительно приехать. Парень торопился, его грел солидный аванс. Через пятнадцать минут он был на месте и сразу же за дверью получил свою пулю. Затем вы разместили трупы так, чтобы сложилась картина, свидетельствующая о двойном убийстве — тут вам помогли кое-какие медицинские навыки, которые вы еще не успели окончательно растерять. Ну, и разумеется, каждому вы подбросили по обандероленной пачке сотенных.

— Ну, спасибо, майор…

— Не за что. Я излагаю факты. После всего этого вы вновь спустились на второй этаж, по пути открыв шпингалет окна на лестничной клетке между вторым и третьим этажом. Через десять минут вахтер, обеспокоенный тем, что визит Усольцева затянулся, позвонил по телефону Минской. Трубку никто не снял, и Обреутов решил подняться в квартиру. Дверь оказалась не запертой, а на звонок никто не вышел, и тогда он решился войти — и, естественно, увидел картину во всей красе… Н-да-с… а вы тем временем преспокойно вышли на улицу, прихватив с собою из холодильника полкило сливочного масла…

— Позвольте, но ведь Октябрина Владленовна отлично видела, что я не из дома вышел, а проходил мимо по улице! У вас же есть ее показания!

— Вы, Дмитрий Дмитриевич, себя несколько переоценили. Гипнотизер вы и впрямь неплохой — работали вы со Скалдиной загодя, и вам действительно удалось внушить ей, что она видела вас, когда вы заглянули во двор с улицы, а так же и то, что ей почудилась некая тень, покинувшая подъезд через окно — то самое, где уже был открыт шпингалет. Но со мной у вас как-то неважно выходит — сказывается, видно, разница темпераментов. Так. Дальше — все просто. Вы зашли в магазин, купили масло вместо того, которое отдали Октябрине Владленовне, и проследовали к участковому, который уже вас ждал, как вы и договаривались. Самохвалов отлично понимает, что проиграл вчистую, и запираться не собирается. Между прочим, он показал, что и не подозревал о том, с какой целью вы попросили его засвидетельствовать ваше алиби, а также то, что вы провели у него тридцать пять минут перед тем, как зайти в магазин.

Лицо Хотынцева-Ланды исказилось, голос сорвался на визг:

— Да знал он, мусор этот, все от начала и до конца! Сам же меня и подбил, а теперь, ясное дело, выкарабкается, ну, может, погоны снимет. Как же — корпоративная солидарность! Куда его девать — в тюрьму, что ли? Так он же там не жилец…

— Сволочь, однако, этот Самохвалов, — Родюков скомкал какие-то свои записи и в сердцах швырнул в корзину. — Такие за бабки мать родную продадут.

— Не все, Игорь. — Строкач покачал головой. — Хотынцев-Ланда начал колоться только после того, как получил сообщение, что мать его трогать не станут. А основания для этого были. Их собака лает всякий раз, когда кто-то поднимается по лестнице, и практически всегда любопытная старуха выглядывает в глазок — кто пришел к соседям. Не могла она и не заметить, что ее сын брал с собой ключи от нижней квартиры. То есть, так или иначе Мария Сигизмундовна была задействована. Но это нам доказать не удастся. Ну, а Дмитрий Дмитриевич руководствуется не только сыновней любовью. Он рассчитывает, что от расстрела он отвертится, а значит — срок и конфискация имущества. Когда-то придется и на волю выходить, так не на пустое же место — конфискуют только половину, да и ту мать выкупит по госцене… Вот ты говоришь — Самохвалов. А о Самохвалове, между прочим, мне уже трижды звонили. И не кто-нибудь, а прокурор по надзору за ГАИ, тот самый парень, которого называют «Запросто». Вот у кого не бывает проблем! Довольно прозрачно намекал, что сор не следовало бы из избы выносить… ну и прочее… В общем, начал угрожать неприятностями. Я его попросил поконкретнее изложить, в чем они будут заключаться, но тут он что-то сообразил и отвалил в сторону. Все-таки не захотел подставляться из-за дружка… Ох, хватит об этом, что-то я сыт этой грязью… Знаешь, Игорь, чем старше я становлюсь, тем чаще убеждаюсь, что прав был тот, кто сказал: «Многое знание умножает скорбь». Иной раз хочется отключиться, как на сеансе у этого шарлатана, и уплыть куда-то — без чувств, без мыслей, без желаний. В нирвану — знаешь? Это словечко Засохин любит, он мне и объяснил, что оно значит. Там тишина и свет, и достичь этого состояния высшее счастье. Ты что-то сказал?

— Ага. Жалко, говорю, все-таки.

— Чего — жалко, Игорь?

— Не чего, а кого. Девушку жалко. Валерию эту. Как это вы сейчас сказали? Без чувств, без мыслей, без желаний?