Ниточка судьбы

Глава 4

Вера проснулась в утренних сумерках. Таймер еще не сработал, не зазвучала музыка Генделя. Значит, спросонья решила она, фрагмент бессонницы все же мне обеспечен. Просыпаться не хочется, но сна ни в одном глазу. Превратности артистической жизни.

Перед выступлениями, все равно какого ранга, Вера заранее испытывала холод в жилах. Причем все это начиналось задолго до выхода на сцену. Все эти долгие муки завершались, как правило, в тот самый момент, когда она перед всем зрительным залом шла к инструменту. Как бы прогоняя терзания, бессонницу и разные детские домыслы, теперь не властные над ней. В обществе этих теней она сейчас и проснулась.

Вера намолола кофе на старинной ручной кофемолке, радуясь этому чудесному инструменту и тонкому кофейному аромату. Пока на медленном огне варился кофе, Вера вышла на балкон.

В Москве было туманно.

Девушке это в очередной раз не понравилось. «Ни жить, ни работать здесь нельзя», — снова заключила она.

«Здесь все решает число. Людей, домов, автомобилей, собак, наконец. И больше ничего».

Она вспомнила туман, пронизанный солнцем, над Волгой, когда не видно ни могучего моста, ни берегов и двигаешься на ощупь, словно по воздуху.

Вера махнула рукой и вернулась на кухню. Москве она обязана всем. Даже тем, о чем еще не подозревает. И, верно, все это не обязательно будет связано с музыкой.

До вечера, о котором она теперь не думала, был целый день. И заполнить его было нечем. Никакой новизны в этой ситуации не наблюдалось. Так всегда перед выступлениями — где и когда угодно. Своеобразный ритуал.

Полная пустота, завершающаяся блестящей игрой.

«Отчего же пустота? — обиделась на себя Вера. — И все это из-за моей чудовищной незрелости. В чем только не обвиняли меня за эти четыре года! Причем начали делать это сразу. В том, что я иду по головам. В том, что у меня какие-то особые отношения с профессорами, прежде всего с Соболевой. В снобизме, даже в паранормальности. Чуть ли не в том, что меня с детства держали в особенно устроенной комнате, полностью изолированной от мира, дабы я имела прямой и невероятный доступ к миру звуков. В безумии, наконец. Это еще не самое страшное. Ужасно то, что многому я запросто верила. Однажды я услышала о себе что-то вовсе чудовищное. Что я и не женщина, а неизвестное природе существо. Вскоре у меня появился возлюбленный, и эти измышления провалились в бездну. То бишь и тут я всецело зависела от народной молвы. Бедная я, пребедная».

Стрешнева пила горячий, ароматный кофе и отстраненно думала о предстоящей торжественной экзекуции. Исполнять барышня-крестьянка будет Эдварда Грига «Поэтические картинки». За этот шедевр она уже получила зеленый венец победительницы на родине композитора.

Там альбом Грига звучал превосходно, как редкостное дополнение к прибрежным соснам, фиордам, прибою. В Москве это будет выглядеть камерно, мраморно, что ж! Мероприятие тоже не бог весть какое. Обладательница Гран-при Стрешнева и лауреат какого-то непонятного приза от слушателей Даутов будут выступать в стенах родной консерватории. Придут два-три второсортных журналиста, не больше, кто-то из своих будет передвигаться с видеокамерой, потом… Что там придумают после, Вера не представляла.

После вечера они вдвоем поедут к Даутову. Потому что Вера соскучилась по нему. А он — по ней, как видно. А еще потому, что общение наедине становится для нее главной ценностью. С кем бы то ни было. Разговаривать с Соболевой, пить вино с Осетровым или заниматься любовью с Даутовым — вещи одинаково ценные.

Столь чудовищное умозаключение на мгновение смутило Веру. Она даже умудрилась расплескать кофе.

«Мудрёно! — сказала она себе. — Ну ты, Стрешнева, и загнула! Странная все-таки вещь — бессонница. Вроде частичной потери памяти. Или видений в состоянии клинической смерти. Такого нагородишь. И проверить невозможно, так это или наоборот. Мерзни, мерзни, волчий хвост!»

Этой присказкой она обыкновенно настраивала себя на веселый и миролюбивый лад. Что может быть нелепей суровых размышлений в утренних сумерках? От них скоро не останется даже тени.

В этот раз Вера, как всегда, оказалась права. Она решила подмести пол, вытереть пыль со своей немногочисленной мебели, навести порядок во всех пыльных углах. Такие упражнения всегда успокаивали ее и помогали привести мысли в порядок.

Натирая до блеска зеркало в ванной комнате, она критически разглядывала свое лицо, надо было посмотреть на себя со стороны. Вот так, прямо, — глазами тех, кто будет сидеть в зале, так — чуть в профиль — увидят педагоги и те, кто принесет на сцену цветы и подарки, а так — сверху — Рудик. Вера вспомнила, как Даутов смотрит на нее, слегка наклонившись вперед, чтобы сгладить разницу в росте, и приятные мурашки побежали по спине.

«Все-таки, Штучка, мы с тобой очень схожи — две кошки, — и царапаемся, и кусаемся, а когда подходит котик, мурлычем и сладострастно выгибаем спинку», — обратилась Вера к Штуке, сидевшей на раковине и с любопытством наблюдавшей за движущейся тряпкой.

Выметая застарелую, свалявшуюся в виде войлока пыль из-под ванной, Вера с удивлением услышала странный звук. Она взяла швабру и наклонилась. Кошка спрыгнула с раковины и по-хозяйски забралась под ванну. Несколько минут — и она уже катала по полу небольшой металлический контейнер в виде цилиндра.

Утреннее и вполне сносное настроение тут же улетучилось. Девушка вспомнила капитана Кравцова и его «не появились ли у вас какие-либо неизвестные предметы». Захотелось немедленно позвонить ему, но мысль о том, что он сей же час придет, будет задавать вопросы и вообще проявлять любопытство сыщика, немедленно пресекло желание с ним общаться.

«Не бомба же здесь, в конце-то концов», — решила Вера, но открывать контейнер не стала, положила его на стеклянную полочку в ванной, сказав самой себе, что перед выступлением надо забыть обо всем, настроиться, а вот после — пусть приходит странный участковый, расспрашивает и делает свои изумительно пророческие выводы.

Она включила старинный радиоприемник «Океан», подарок любимого деда, мгновенно обнаружила фортепьянный фрагмент. Определила, что это играет Евгений Талисман, давным-давно эмигрировавший из России в Германию.

Вера тут же подумала, что это добрая примета, — и замечательный Талисман, и его говорящая фамилия, и то, что он давным-давно уехал.

Возможно, что она тоже уедет. Недаром думала об этом дня три назад. Или четыре. Она представила подробности отъезда. Ничего не брать с собой. Все раздарить кому ни попадя — Ключаревой, Даутову, Колосовой, Осетрову, чтоб раз в десять лет наведываться к ним, как на кладбище прошедших лет. На Киевском вокзале она садится в поезд на Вену. Нет, она собиралась купить автомобиль и двигаться на нем во Францию.

Настроение явно улучшалось.

Никаких машин. Она всю жизнь будет играть на любимом инструменте. Автомобиль таковым никогда не станет.

Поезд на Вену. А там ее будут напряженно ждать. Кто? Да кто надо. Во множественном числе или в единственном, это сейчас не важно. Некоторое время в окне вагона будут мелькать знакомые ландшафты, потом она уснет и проснется в Австрии. Нет, она будет сидеть, как солдат с ружьем, всю дорогу. Как от Москвы до Питера, например. Какой там сон, когда она уехала. Никто ее не провожал. А мама и отец приедут в гости через два-три месяца.

На эти геополитические размышления ушло несколько секунд, пока играл Талисман. Следом шел блок новостей, вовсе не интересных. Опять затопило Венецию, — что ж! Этого все ждали давно, даже слишком давно. Спокойненько так понимали, что Венеция будет уходить под воду.

В России под водой оказались едва ли не лучшие ландшафты. Такие вот пироги. И там, где лучший из австрийцев, поэт Райнер Рильке, пил чай с деревенским поэтом… Спиридоновым… Нет, Спиридоном Дрожжиным, теперь разливанное Московское море. Наверное, Рильке виноват. Мистическая фигура. Элита Европы слишком любила Россию. Достоевского, Мусоргского, Нижинского. И спокойно ждала, когда Россия потонет.

В этом веселом сумасшествии прошла часть дня и наступило время, когда Вера серьезно и сосредоточенно начала собираться на концерт. Она надела новый костюм, белоснежную блузку с воланами на манжетах, — они так эффектно взлетали и опадали во время игры, как лепестки экзотического тропического цветка, туфли в тон костюма, три капли духов — на мочки ушей — для всех, кто будет находиться рядом, и в ямочку между ключицами — для Рудика.

«Ее величество фортепианная королева к выезду готова», — объявила она Штуке и привычно потянулась за кольцом, лежавшим на тумбочке у кровати. Знакомо полыхнул трилистник в сердце камня.

«Может, не стоит? — задумалась Вера. — Не ахти какое выступление, а последствия могут быть самыми непредсказуемыми. Вдруг я опять буду ввергнута в транс, как в Норвегии, и прощай тогда вечер наедине с любимым! Впрочем, немного ли мистики напустила я в свою жизнь? Успех — дело только моего труда и таланта, да еще таланта моего блестящего педагога».

Но почему-то в это не верилось. Кольцо будто нашептывало: «Надень меня, я твой талисман».

— Что ж, — сказала Вера вслух, легко и непринужденно нанизывая кольцо на средний палец левой руки, — храни меня, мой талисман, — и тут же забыла о нем, в памяти остались только фрагменты произведений, которые она собиралась сегодня исполнять.

…Вера осознала себя, только закончив выступление. Это произошло в половине пятого в теплой и дружественной атмосфере. Десятки знакомых лиц были обращены к ней. Сыграла Стрешнева превосходно, она знала об этом. Впрочем, особенно изощряться перед знакомой аудиторией она не собиралась. Могла бы отыграть и в четверть слуха, но еще утром настроилась на свой номер самым серьезным образом.

Едва справившись с всесильной тенью бессонницы, Вера вспомнила вечерний разговор с матерью. И прежде всего упоминание о прапрабабушке, на которую девушка, по общему мнению родных, была поразительно похожа. Это явственно доказывали портреты прапрабабушки, два из которых (под разными именами) были выставлены в галерее их провинциального города.

Пожалуй что, сходство было действительно фантастическим. Взрослея, Вера все стремительнее входила в образ этой юной и своенравной женщины. Это становилось для нее неразрешимой загадкой.

И прабабушкино кольцо теперь сделалось ее тайной. Она редко обходилась без него на выступлениях. А если говорить о репетициях и разучивании новых, незнакомых вещей, то кольцо по-своему могло бы конкурировать с самой Соболевой. С этим изысканным ювелирным изделием Вера умудрилась связать и свою поразительную работоспособность, и великолепную память, и способность защищаться от ударов судьбы.

В кольце не было никакой агрессии. С течением лет Вера надевала его все реже. Но незримый след на среднем пальце левой руки значил для нее не меньше, чем само прабабушкино украшение. Явно юная русская барыня не придавала этой вещи никакого особенного значения. В этом Вера была абсолютно убеждена. Но тем не менее ничто не могло заставить ее отказаться от изысканного и красивого романа с камнем.

Стрешнева привыкла к тому, что на кольцо давно никто не обращает внимания. Несколько лет назад ее обвинили в провинциальности и пижонстве. Вот, мол, девчонка из глухомани торопецкой приехала, мещаночка, заморыш, что с нее возьмешь! С этими обидными воззрениями Вера стремительно разделалась, как говорится, по определению.

А таинственно мерцающий перстенек вовсе укрылся от посторонних глаз. Болтали, например, что это подарок жениха, погибшего на подводной лодке. Были еще какие-то детские враки. Да и то недолго. У всякого зловредного наблюдателя хватало своих маленьких тайн.

Только сумасшедшему могло прийти в голову, что кольцо для Веры было дороже всей ее богатой музыкальной библиотеки. Но рядом находились нормальные молодые люди, прагматичные, ориентированные на успешную карьеру. Ведь все они были избранными, что ни говори. А если кому-то повезет больше, что ж, случай, всесильный инструмент провидения, или связи, эти прочные нитки и лямки для кукольных музыкальных существ. Такова была общая карнавальная атмосфера.

Перед выступлением Вера, на ходу перемолвившись с веселым Рудольфом, заговорщически ей подмигнувшим, отправилась в специальную «комнату разогрева», чтобы несколько минут провести за инструментом. К тому же ей не хотелось ни с кем разговаривать. Но произошло нечто совершенно непредвиденное.

Не успела она открыть крышку инструмента, как в комнату влетела Ключарева с традиционным букетом роз, а следом за ней, странно гримасничая, как показалось Вере, возник белокурый верзила, размахивая таким же букетом. Они встали в трех метрах от нее, упиваясь произведенным эффектом.

— От нас не спрячешься! — торжествующе произнесла Ключарева. — Неужели ты хотела скрыть от меня… м-м-м, от нас с Леней столь чудесное событие? Мы любим такие мероприятия, правда, Леня?

— Не то слово, — дурным голосом произнес Леонид, видать многого набравшийся от своей новой подруги. Но тут же стал страшно галантен: мол, что вы слушаете эту матрешку, я сам явился засвидетельствовать вам почтение и примириться на веки вечные. Мол, уж мы-то с вами знаем и найдем какой-никакой общий язык.

Ключарева тоже сделалась серьезной, как бухгалтер. Оказалось, что они заранее заказали столик в испанском ресторане, чтобы изысканно отпраздновать событие.

Несмотря на мимолетное раздражение, Веру тронула эта ключаревская практичность.

— Что ж, хорошо, — отвечала Вера в бухгалтерской манере Ключаревой, — давно я не пила испанского вина.

— Я надеюсь, что тебя здесь не споят прежде, чем это сделаем мы? — весело подмигнула Танюша.

— Спроси Владимира Павловича Третьякова. Он сегодня особенно загадочен. Похоже, что я уже приглашена в его таинственный кожаный кабинет.

— О! Должно быть, дорого стоит приглашение самого Третьякова! — подобострастно произнес Леонид. — Интересно, чем это надо обладать, чтобы пробиться к нему на фуршет? Я бы…

— Молчи, урод, — засмеялась Танюша. — Ты извини, Верочка, у него манера такая. Он все время кому-то подражает — Ефиму Шифрину, Брюсу Уиллису.

Трудно было понять, издевается ли Ключарева над своим бойфрендом, бравирует ли перед Верой своей свободой в обращении с любовником, задумала ли заранее что-то еще. Если решила, то постарается реализовать это сегодня же в испанском ресторане.

— Уела, на место поставила, — сокрушенно произнес белокурый. — Сложное у меня положение. — Произнося это, он алчно глядел на Веру, как тогда, в аэропорту, на ее портрет в «Новостях культуры».

— Ладно, вы мне надоели, прочь, прочь! — с мрачной веселостью произнесла Вера. — Увидимся через час. Это акция летучая, невинная, вроде капустника. Правда, с глубоким подтекстом, как всякий капустник.

Ключарева и ее приятель слишком поспешно вышли из комнаты.

Вера взяла несколько аккордов Грига. Вспомнила чудесную Норвегию, прогулку на яхте в расходящемся тумане, береговые сосны, как бы укрывшие землю от ветра и сырости.

С этой картинкой перед глазами она вскоре вышла на сцену. Вечер вел Третьяков. Он произнес несколько дежурных фраз, полных скрытого интеллигентского пафоса. Он не скрывал гордости за будущих выпускников, не акцентируя внимание аудитории на Рудольфе и Вере, что было педагогически выверено. Но далее произошло странное и неожиданное.

Третьяков отметил как бы невзначай, что, несмотря на симпатии учителя к огромному таланту своего ученика, то есть Рудольфа Даутова, его по-настоящему покорила виртуозная игра Веры Стрешневой, ученицы профессора Соболевой.

Девушка чуть не прыснула со смеху. Все это было настолько нелепо, что не подлежало никаким комментариям.

«Вероятно, Владимир Павлович дошел до нового уровня лицедейства, — решила она. — Да и вчера он был какой-то необыкновенный. Как говорится, не любо — не слушай, а врать не мешай. Интересно, про нас тут фильм не снимают?»

Стрешнева подняла глаза и увидела, что на нее уставилось несколько видеокамер. Никого из снимавших она не знала. Кажется, один из них был иностранцем.

Даутов выступал первым, как лицо сегодня неглавное. Тем более что талант его был охарактеризован как исключительный.

Он сыграл один из своих коронных номеров, за два последних года набивших Вере оскомину. Публика была в восторге.

— Браво! Брависсимо! — вопили какие-то молодые люди из середины зала. — Гран-при, Москва, август!

Рудольф раскланялся и сделал хозяйский жест рукой. Все смолкли.

— А теперь выступает Вера Стрешнева! Обладатель Гран-при Международного музыкального конкурса имени Грига.

«Законы капустника, — подумала она. — Черт с вами, развлекайтесь. Как вы мне все надоели! Уеду я от вас».

— Спасибо, Рудик, — по-свойски сказала Вера. — Рудольф Даутов, лауреат приза зрительских симпатий.

Это Стрешнева произнесла громко и эффектно.

После исполнения «Поэтических картинок» Грига ее долго не отпускали со сцены. Она сыграла несколько картинок Мусоргского — «Полет Бабы-яги», «Старый замок».

Заодно вспоминая, как Мусоргский спас ее от таинственного взломщика.

После чего дипломатично ответила на десяток вопросов, похожих друг на друга. Большая часть похвал досталась Норвегии и блистательным организаторам конкурса.

— Формируется новая мировая элита, — говорила Вера. — И вы видите ее здесь. Это прежде всего Рудольф Даутов, один из лидеров мирового исполнительского искусства. Я считаю, что мне просто повезло. Выступая в столь сильной команде, никто не мог заранее рассчитывать на успех. К тому же в музыке победа относительна.

— Но вы были среди главных фаворитов конкурса, — заметил кто-то.

— Это далеко нет так, — отрезала Вера. — Могло произойти все что угодно. Я, например, могла заблудиться где-нибудь в фиордах. В переносном смысле, конечно.

После исполнения оставался огромный запас свободы, почти нерастраченный. Потому Вера говорила свободно и легко.

— Вы готовитесь к московскому конкурсу?

— А как вы думаете? — вопросом на вопрос ответила Вера.

Эту фразу Стрешнева произнесла на ходу, унося с собой подарки — великолепный комплект нот и огромную корзину с цветами.

«Вот сама Стрешнева, — услышала Вера, — запоминай».

Девушка недружелюбно обернулась. На нее глядели два юных существа, он и она, первокурсники.

Вера улыбнулась им. И тут же у нее испортилось настроение.

Сначала возник Даутов.

— Забыла обо мне, — укоризненно прошептал он. — Предки в Португалии. Мы скоро поедем…

— Куда? В Португалию? — изумилась Вера, механически используя запас свободы.

Даутов не успел ответить. Стремительно подошел Третьяков:

— Извините, ребята, у нас все так джазово сегодня. Прекрасно, прекрасно! Эта топ-модель Колосова должна была предупредить вас, но куда-то запропастилась. У нас маленькое масонское заседание, на шесть персон. У меня в кабинете. Нехитрое угощение в узком кругу. Предварительные итоги. Непринужденная беседа. Жду вас. Я убегаю. Мне должны звонить из Бостона. Осторожно, к вам приближается царственная Соболева.

— Дети, — молвила Соболева, — этот господин вас проинформировал, я надеюсь. В его кабинете, пропахшем коньяком, мы культурно отдыхаем сегодня. «И лучше выдумать не мог», как говорится. Я боялась, что он заранее объявит об этом на канале «Культура». К счастью, этого не произошло. Утешает, что сейчас светлое время года.

Вера извинилась и пошла наугад в толпу, отыскивая Ключареву и белокурого красавца, перед которыми ей тоже придется извиняться. Удивительная у нее судьба. Не в кабак, так в кабинет. Разница, впрочем, невелика. Есть такой китайский иероглиф. Две женщины. То есть шум. Действительно, они с Соболевой нашумели. На весь мир. И шум этот пошел множиться волнами.

— Таня и Леня, — обратилась она чинно к сладкой парочке, — я вызвана в бункер. Для ознакомления с секретным документом. Прощай испанское вино!

— Да ничего страшного, — пожала плечами Ключарева. — Дело в том, что мы там если не каждый день, то через день тусуемся. Поскучаем сегодня без тебя.

— Правда? — обрадовалась Вера. — Тогда завтра я вас угощаю там же, хорошо?

Даже эта парочка теперь казалась ей избавлением от странной консерваторской опеки. Запас свободы требовал новых впечатлений. А Третьяков никакой новизны предложить не мог.

— Скучать мы не будем, — торжественно произнес Леонид, — но веселье наше будет пронизано горечью. Вы играли просто классно. Я бы так точно не смог. А пока предлагаю выпить за нашу дружбу.

Ключарева с трудом сдерживала ярость. Видать, ее спутник в ходе вечера прихлебывал коньяк из плоской металлической фляжки, которую немедленно вынул из внутреннего кармана безукоризненного пиджака.

— Это несмешно. Коньяк не мой напиток, — сурово ответила Вера. Она уже была счастлива избавиться и от этих двоих.

Танюшку было с одной стороны просто жаль. Но одновременно Вере казалось, что Кукла Таня явилась сюда не просто так. Мастерица кривляний перед зеркалом, она и в жизни постоянно разыгрывала спектакли. И нынешний был отражением той встречи в аэропорту.

Думать об этом сейчас было не слишком интересно. Предстояло нафталинное общение с консерваторской элитой.

Вера решила, что ей будет предложено отдохнуть от музыки и ни в коем случае не участвовать в августовском конкурсе. Недаром Третьяков в своей речи сделал упор на целой плеяде молодых исполнителей. И Даутов тут как тут — стреляет глазами из темного угла. Певец темной любви, непризнанный гений. Будущий московский триумфатор. Дескать, сейчас он полон сил, только набирает форму. А Вера, мол, на этот год исчерпала свой потенциал. В том смысле, что миновала пик формы. Уроды. Ведь так все и задумано.

Но думала об этом равнодушно. Все происходит без нее. Музыка сама льется из-под пальцев. Провидение располагает множеством средств для того, чтобы направить кого угодно, и Веру тоже, по начертанному заранее пути. Она с изумлением поняла, что не видит себя участницей московского конкурса. Норвегию, например, она каким-то волшебным зрением увидела много раньше, и себя там — вплоть до мельчайших деталей. Объяснять себе этот удивительный факт она принципиально не собиралась. Но, вероятно, придется рано или поздно.

Квадратный кабинет Третьякова слыл легендой. Сам Владимир Павлович приложил к этому немало сил и средств. Разве что на стенах этого заведения, как он сам называл свою берлогу, не было автографов великих современников блистательного лектора и наставника.

Не всякий известный человек слывет блистательным в своей сфере. Третьяков был в этом плане счастливчиком. Он скромно величал себя худшим из лучших, и это было краеугольным камнем его деятельности. Врожденный коллективизм в нем преломился необыкновенным образом. Он с поразительной легкостью вошел в коллектив — музыкантов, музыковедов, композиторов, певцов, а кроме того, специалистов по строительству и реставрации концертных залов, дворцов акустики, света и цвета.

Фамилия Третьяков как нельзя больше подходила человеку, играющему эту роль. «Третьяковская галерея» учеников, а он умел отбирать лучших, была тоже на слуху. Гениальный дар — редкость, но прочие дары, некий музыкальный стандарт, устойчивая середина, по мнению Третьякова, были сейчас едва ли не главной заботой. Несмотря на свою законопослушность, Владимир Павлович имел все замашки богемного патриарха.

— Можно сказать, и в этом он гений, — откровенничал когда-то Даутов. — Ты женщина, у тебя психология иная. Не поймешь. Я знаю его намного больше и уважаю как старшего. Я, может быть, такой же. Не во всем. Отчасти он заменил мне отца. Тому все некогда. Современная дипломатия вещь похлеще «Гамлета». А Третьяков — и дипломат, и музыкант, и гуру. Таких в Москве разве что дюжина. В его поколении.

— Чертова дюжина, — парировала Вера. — Живем как уроды. У них же власть, средства. Я думаю, что все расходуется в одном направлении.

— То, что ты здесь, — возражал Даутов, — опровергает твои слова. — На твое место, на эту нишу очень талантливой пианистки, зарились многие. Думаешь, нельзя сделать из середняка звезду? Да это происходит сплошь и рядом. Кинематограф, литература, даже спорт.

Все это вспомнила Вера по пути в квадратный кабинет. Она была там однажды. Получала с группой сокурсников студенческий билет. Вручал драгоценные книжечки Третьяков. В атмосфере непринужденной и дружелюбной.

Теперь Вера будет в том же загадочном помещении на каких-то других основаниях. Тоже непринужденных и товарищеских.

Третьяков уже поговорил с Бостоном.

Дверь была открыта. Вера пришла не последней. В кабинете располагались четверо. Сам Третьяков, два его «тайных советника», как их называли, Андрей Суриков и Руслан Калитин, молодые преподаватели, о которых Вера знала одно — что они на редкость грамотные специалисты. Впрочем, с ними она мало соприкасалась. Рядом с Третьяковым находился Даутов, как будто председательствовал. Он говорил о Втором концерте Рахманинова. О том, как воспринимал его на первом курсе, на втором, на третьем, на четвертом, на пятом.

— Наконец-то подтягиваются главные силы! — прервал Рудольф свои музыкальные воспоминания. — Профессорские деликатесы жаждут, чтобы их разрушили.

— Сам ты деликатес и главная сила! — засмеялась Вера, не понимая, для чего она здесь. Четверка собравшихся выглядела строго отмеренной и самодостаточной.

— Не хватает председательницы оргий, — улыбнулся словам девушки благожелательный Третьяков. — Нашего доброго гения.

Соболева вошла следом за Стрешневой, точно зная, когда появится ученица.

— Извините, что мы с Верочкой задержались, — бархатно пропела она. — Мы немного пораскинули нашими скудными умишками на предмет здешней сходки.

— Да какая там сходка! — махнул длинной рукой Третьяков. — Я поздно сообразил, что нужен какой-нибудь банкет. Все эти вечные интеллигентские штучки типа «скромнее надо быть». Ну вот и будем скромнее. Посидим небольшим числом.

— Действительно, что-то нас негусто. А где остальной народ? — спросила Соболева насмешливо.

— Да бросьте вы, — ответил Третьяков, обращаясь к одному из «тайных советников». — Вот и Андрей Юрьевич говорил. Народ мы только что вознаградили прекрасной музыкой. Что ж, если вы называете это сходкой, пусть так будет. Как хотите, Руслан Игоревич.

Теперь он обращался ко второму помощнику, словно бы заслоняясь от прямого ответа Соболевой.

«Похоже, он ее боится», — решила Вера, присаживаясь с краю барского стола.

Соболева чуть раньше расположилась рядом с Третьяковым.

— Дети проголодались, — немедленно произнесла она. — Как хотите называйте нашу встречу, но я не могу видеть страдания маленьких калек. Рудольф, ухаживайте за дамами.

Рудик снова зашевелился, заулыбался и начал концептуально ухаживать за Верой.

Только теперь она окинула взглядом весь персональный стол Третьякова. Он, что называется, ломился от яств, причем отменных.

— Положи мне, пожалуйста, рыбы, налей вина, — полушепотом говорила она Рудику. — Я что-то в самом деле голодна как зверь.

Третьяков провозгласил тост за племя молодое, незнакомое. Соболева иронически поддержала профессора, отметив его поразительную самокритичность.

Обстановка понемногу разрядилась.

Внезапный переход от шумного импровизированного концерта к аквариумному пространству профессорской кельи уже не казался искусственным.

Скоро всем без исключения стало все равно, с какой целью они тут собрались.

— Не понимаю, Андрей, — обращалась Соболева к одному из помощников Третьякова, — что у вас-то общего с этим нашим Володей Третьяковым? Чем это он вас так буквально заворожил? Вы просто сделались его тенью.

— Я, — отвечал Третьяков, наклонив безупречно постриженную голову и глядя поверх идеальных профессорских очков, — запрещаю вам применять к Андрею методы испанской инквизиции. Скажите-ка лучше, что это вы сделали с Верой, заставив ее та-а-ак играть? Мне страшно за нее.

— Исполнение уникальное и поразительное, — бархатно, по-соболевски, произнес Калитин.

— Да кто ж спорит, — согласился Владимир Павлович, — и все же откройте секрет. Ну мы все здесь свои. Верочка, вам есть восемнадцать? Кушайте побольше этой чудесной рыбы, это муксун, из Сибири. Не знаю, отчего до сих пор кто-нибудь из наших многочисленных поклонников этой рыбы не сочинил, например, «Муксун-сюиту»?

— Так ты презираешь современных композиторов, Володя? — изумленно подняв брови, спросила Соболева. — Это странно, я думала, что все как раз наоборот. Что одно только настоящее тебе мило и что-то говорит твоему сердцу. Прости, что я так ошибалась.

Рудольф тут же назвал несколько имен, заявив, что эти музыканты несомненно талантливы.

— Умница, Рудик! — с пафосом произнесла Соболева. — За ними будущее. Эти мальчики мне известны, Володя. Я даже не представляю, что бы ты с ними мог сделать.

— Возникла бы новая «Могучая кучка», — разрядил напряжение внимательный Суриков.

Она делала все возможное, чтобы не возвратились к разговору о Вере, так стремительно начатому Третьяковым. И это ей удалось сделать с блеском. Как поняла Вера, это произошло в первые несколько секунд. Извинения Соболевой и ее невинная ложь о только что состоявшемся разговоре с Верой перекроили весь вечер.

Третьяков даже обрадовался тому, что можно просто отдыхать. Он вернулся к одной из любимых своих масок — лучшего лектора Москвы.

— Володю понесло, — так выпьем же за это! — торжественно провозгласила Соболева. — Расскажи нам, как ты участвовал в разрешении Карибского кризиса. Или как собирался бежать в Америку через Камчатку. У тебя, Володя, весьма богатая биография.

Третьяков и не думал обижаться на Соболеву, а все принимал как должное.

«Рудик, — думала Вера, зачерпывая черную икру серебряной ложечкой, — знает своего профессора отлично, и не зря же называет его истинным человеком жизни и в этом смысле гениальным. Что это за специальность такая, я не могу знать, может, я тоже человек жизни? Живу как-то. Ни с того ни с сего».

Эти Суриков и Калитин, думала Стрешнева, приделаны к Третьякову нездешней силой, они ведь очень сильно отличаются от него. Да, может, и не любят его совсем. Но как смотрятся рядом с ним. Как в кино. А вот Тульчин оказаться тут не мог бы. Потому что он сам по себе как этот вальяжный профессор. Несмотря на то что в два раза моложе.

А Третьяков специалист по кадрам просто выдающийся. И Даутов ведь никем ему не навязан. Владимир Павлович сам заметил его на каком-то дурацком утреннике и угадал в мальчонке все его возможности. Так профессор говорил на первом курсе, смешно описывая румяного карапуза, «который скоро всех за пояс заткнет». Да, так и говорил.

А она диким образом перешла дорогу любимому третьяковскому ученику. Потому что она из другой оперы. И страшное слово «селекция» к ней не относится. Разве что зловещий смысл этого слова начнет раскрываться с течением времени. Порядок бьет класс. А класс может убрать дар, унифицировать чистый звук. Вероятно, в большинстве случаев все именно так и происходит. Тех, кто не пробился, никто не знает.

— Я друг своих друзей, — меж тем говорил Третьяков. — Однажды на Монмартре, в такой же забегаловке, как этот наш кабинет, там приличные, замечу вам, забегаловки, я со своими французскими учениками и ученицами согревался горячим вином. Была весна. А весной Париж отчасти превращается в Бастилию. Ну понятно, ко мне все время подходят люди, просят автографы, приглашают в гости. Откуда, я думаю, все они знают меня? Фотографии в газетах? Может быть, и это тоже.

— Володя, ты был в Париже? — насмешливо произнесла Соболева.

Все рассмеялись. Вера поняла, что хитроумного разговора о ней, ради которого затевалась эта сходка, не будет. Никогда. К запасу свободы, который в ней непобедимо присутствовал после короткого выступления, прибавились другие уровни. Благодаря Соболевой Вера повзрослела в эти несколько минут.

После многозначительной паузы Третьяков продолжил:

— Оказывается, эту забегаловку со времен Ивана Бунина ценят русские за отличную водку…

— Володя, ты с поклонницами пил горячее вино… Мерзкий Париж, весна, чужбина…

— Горячее вино — это и есть водка. Я не оговорился. А Париж был тогда отвратителен, — невозмутимо и блистательно продолжил Третьяков. — И вот что оказалось. Два дня назад это кафе посетил собственной персоной наш легендарный дирижер Дмитрий Лебедев, живущий сейчас в Филадельфии, вы его видели у нас в консерватории. Мой друг, большой шутник. Он сказал хозяину, что через два дня здесь буду я. Всех стану угощать водкой и раздавать деньги. Ну что тут думать, а? Каков мерзавец! Пижон, негодяй, эстет. Нет, вы мне скажите!

Третьяков умел пользоваться то ли врожденной, то ли приобретенной видимостью простодушия, которая подкупала всех. Он даже хвастался феерически, вот как сейчас.

— Бунина не было на вас, — ласково заметила Соболева.

— Ничего подобного, — театрально воодушевился Третьяков. — Однажды мы пили там же с Сергеем Довлатовым. Там еще был замечательный Алексей Хвостенко, да жаль, скоро ушел. И понимаете, в какой-то момент видим, с нами сидит Иван Алексеевич Бунин, перед ним графин «Померанцевой», черная икра, белый хлеб. Наливает себе, после — нам. Понемногу, вот так примерно.

Третьяков налил себе две трети широкой коньячной рюмки.

— И точно скажу, я почувствовал — тот Бунин переживал разрыв с последней возлюбленной. И Довлатов это понял одновременно со мной. И спрашивает Бунина, как только выпили, закусили и помолчали: «Как же так, Иван Великий, получиться-то могло?» А Бунин тут такое ответил, женщины, заткните уши…

— Любим мы тебя, Володя, — погладила его по рукаву Соболева. — Пижон ты, забияка, злодей.

Она неуклонно гнула свою линию, дожимала профессора, который в любую секунду мог распрямиться, как пружина.

Но единственное, что удалось Третьякову в этом направлении, клятвенное обещание подготовить Рудольфа к московскому конкурсу безупречно, чтобы он уравновесил несравненную Стрешневу. Это прозвучало довольно странно и даже зловеще, будто «уравновешивать» он собирался в каком-то физическом смысле.

— Чего только не скажешь в шутейном разговоре, — подытожила Соболева.

— А вы, дети-злодеи, не слушайте меня, — продолжал Третьяков. — «Играй, покуда над тобою…», как сказал поэт, тоже пижон и злодей.

— Мне пора домой, то есть на квартиру, — сказала Вера, — надо кошку кормить.

— Непременно возьмите для нее контейнер деликатесов. — Оживился Третьяков. — Я слышал, что ваша чудная киска любит полакомиться. Рудольф, ты должен проводить наше сокровище. Но только до подъезда…

— До подъезда и выше, — сказал Рудольф, как только они оказались на улице.

— А в следующий раз? — спросила Вера выжидательно.

— Никак нельзя, — решительно возразил он.

— Ну если так, едем сейчас же!

Подозрительно быстро появилось авто, вырулившее из-за деревьев, «Мицубиси» серого цвета. Рудик остановил его странным движением, напомнившим жест дирижера. За рулем сидел негр какого-то фантастического размера, так что непонятно было, как он вообще умещается в этой небольшой машине. Он отлично говорил по-русски, вращал глазами и всячески выказывал расположение молодой, красивой паре.

— Строгино! — распорядился Рудик.

— Йес, — согласился негр. — А где ваши саксофоны и виолончели? Я часто сажаю здесь юношей и девушек с футлярами.

— Я играю на органе в кирхе, — пояснил Даутов. — Он ни в какой футляр не влезет. А моя супруга временно утратила интерес к музыке.

— «Мы могли бы служить в разведке, мы могли бы сниматься в кино», — фальшиво напел негр, разворачивая цветную карту Москвы.

«Но все протрахали», — вспомнила Вера ядовитый комментарий к этой популярной песенке.

Рудик немедленно уловил ее настроение. Эта шутка была известна ему от Веры.

«Сейчас будет выворачиваться. Мол, не для того едут они к нему в гости. А так — поговорить, поглядеть на полнолуние в широкие окна роскошной квартиры. Обсудить планы семейной жизни, вот уж незадача! Все это было давно проговорено, решено за четыре года пятьсот раз».

— Устала? — по-свойски спросил он. — Да вот хоть на час переменишь обстановку. Ты совершенно свободна, разве ты не знаешь?

А Вера, бегло рассматривая мелькающие здания, витрины и пестрые огромные рекламные щиты, думала уже о том, что Третьяков побаивается ее. И что это чувство отчасти перекочевало в лучшего представителя «третьяковской галереи» — Рудольфа Даутова.

Наверное, поэтому она ехала к Даутову. Обычно после размолвок и ссор они бурно любили друг друга, как бы утонченно взрослея в поспешных объятиях и в детской любовной болтовне. А сейчас и вовсе мог случиться момент истины.

«Не знаю, что ему от меня надо? А уж что мне надо от него — настоящая мрачная тайна».

«Точки невозврата» в этой странной дороге из консерватории в водяное и лесное Строгино она еще не достигла. Виноват в том был запас свободы, который никак не исчезал, не превращался в предметный ряд — в какие-нибудь забавные положения, в неумышленную веселость, в непрерывность мелких, но значимых событий. Сейчас же они ехали в стерильном пространстве.

«Похоже, я смотрю на Рудольфа стеклянными глазами. Ну и ладно. Разве не он, а кто-то другой шарашился на Тверской с непотребными девками? Вот черт, с кем и куда я еду? Ладно, будем считать, что я «служу в разведке». Здесь и сейчас. А также «снимаюсь в кино».

Вера физически ощущала, что все зависит только от нее. Попросит остановить авто и выйдет, Даутов не сможет возразить. Прикажет поехать в ресторан, где сейчас Таня и Леня, — поедет.

Жаль, что она совершенно забыла об этой парочке. Надо было устроить именно такую сходку. Да почему-то не получилось. Стало быть, не могло получиться. Сломалось перо, порвалась струна, видно, в следующий раз. Которого, ясное дело, не будет.

Она прислонилась головой к плечу Рудольфа. Пусть думает, что она раскисла.

— Поедем в испанский ресторан, — тихонько заныла девушка. — Там мои друзья. Я обидела их, несчастных.

— Это невозможно, Вера, — запротестовал Рудольф. — Стол накрыт. К тому же у меня сюрприз.

— Надоели сюрпризы, — ответила Вера. — Это же однозначно — «сюр». С ума сойдем от бесчисленных сюрпризов.

Рудик обиженно замолчал. О чем он думал — Стрешнева не могла представить. Прежде он был более или менее понятен. Прозрачен, как аквариум. Может быть, сейчас он лихорадочно соображает, как бы получше с ней расстаться. Представить все так (кому? кому?), что ничего не было. Возможно…

Вера заскучала и тут же заметила, что они приехали к башне Даутовых.

— Щастливо, — сказал добрый негр, цинично улыбаясь, в московском воздухе его ухмылка выглядела именно так. Не хватало крокодилов, баобабов и жирафов для того, чтобы его мимика не была зловещей.

— Мы с тобой тоже негры, Рудик, — заметила она в лифте. — Ты негр Третьякова, я негритянка Соболевой.

Вера потерлась щекой о щеку Рудольфа.

— Ты колючий, — поежилась она. — Ты меня поцарапаешь. Зря мы не поехали в испанский ресторан.

— Я не брился из суеверия, — пояснил он.

— Ты никогда не был суеверен.

— С тобой чему только не научишься. Ты ведь земляная, одна из принцесс подземного царства.

— Да с чего ты взял? — вяло удивилась девушка. — Не стоит придавать мне лишние черты. Эдак ты представишь меня деревом, которое запросто передвигается по городам и странам. И тысячи корней вросли в мои руки, ноги, сердце и печень. Страх-то какой! Ужастиков насмотрелся?

— Это точно, — согласился Даутов. — Я даже сам придумал один сюжет. Про то, что ты мне изменяешь с дюжиной негров, подобных тому, который нас привез.

— Так продай кому-нибудь. Я думала и прежде, что ты подлинный мастер таких вот историй.

Он ничего не ответил.

Вера обрадовалась, что в квартире звучала музыка. Это был тот же ее Гендель, «Музыка на воде». Для Строгино это естественно, решила она. А может, Рудольф как-нибудь подслушивает?

Вере стало неприятно от этих мыслей. Подслушивает — подсматривает. А вдруг у него здесь скрытая видеокамера? И акт прелюбодеяния (она вдруг подумала, что это называется именно так, а не иначе) в деталях будет заснят на пленку. Для чего? Для какого-нибудь ужасного сюжета.

После этих фантастических предположений следовало немедленно испариться из этой квартиры. Даже если ничего этого нет и в помине.

«Не везде же у них видеокамеры, — подумала она. — В столовой, должно быть, они не предусмотрены. Или на кухне. Стол у него накрыт, говорит? Будем любиться под столом. Но это вообще жуть. Мои бледные ноги, торчащие из-под стола? Нет, только не это».

Мысль о том, что кто-то подглядывает за ней, не оставляла Веру. Это стало внезапной и окончательной реальностью. Она и жалела Рудика, и с той же самой силой — не хотела. На его месте должен быть другой. И все дела. И, похоже, что этот другой насмешливо глядит сейчас ниоткуда на нее. Во второй раз захотелось немедленно раствориться в волшебных московских просторах. Свет, что ли, клином сошелся на этом «бобровнике» в Строгино?

Сейчас, после этого пресловутого ужина, она будет что, называется, любить своего приятеля. С чего же это ему подобает такая честь? К тому же этот дон Карлос уверен, что он у меня не первый мужчина. Это раз. И не единственный — это два. У него психология такая, основанная на том, что сейчас по-другому быть не может. Надо сказать, что ситуация двусмысленная, скользкая и мерзкая. Однако, если она ему сегодня не отдастся, неизбежен разрыв, открытая вражда и непредсказуемые последствия…

«Черт с ним, — решила Стрешнева. — Сделаю это быстро и эффектно. Я этого типчика скручу сегодня в бараний рог. Он меня боится? Это мне на руку. Ничего, что это мысли злобной самки. Наконец, эта музыкальная обезьяна намного хуже меня. Он у меня не первый мужчина? А какой? Двенадцатый? Ему заранее обеспечены пути отступления».

Вера в третий раз подумала о том, что надо сейчас же исчезнуть.

В это время появился Рудольф.

— Ты где был? Я собралась уходить.

— Это секрет, — ответил он, улыбаясь. — Не хочешь сюрприза, но против секретов ты никогда ничего не имела.

— То, что делаешь, делай скорей, — быстро попросила она. — И понимай как хочешь. Зачем я вообще приехала к тебе? Трусы снимать можно только в Костроме. Я здесь даже часы не сниму. Кстати, уже половина девятого.

— Прошу в столовую. Я настраивал видеокамеру, чтобы запечатлеть наш ужин.

— Ну ты и злодей, Рудик! — рассмеялась Вера. — По крайней мере, мог бы не докладывать мне об этом. Я хочу есть и пить. И лучше это сделать на кухне. Не надо ни разведки, ни кино.

— Ну извини меня, старого дуралея, — оправдывался Даутов вполне искренне. — Я же говорил, что придумал один сюжет. Домашний, совсем невинный.

— Рудик, сюжет в следующий раз, а сейчас на кухню! И яства туда же!

Он подчинился.

— Любить друг друга будем тоже здесь, на кухне, чего бы нам это ни стоило.

Он снова повиновался.

После они, запыхавшись и ничего не понимая, смотрели друг на друга.

«Сейчас это точно был не он. Жаль, что не другой. Но точно не он. Надо же, бывает и такое».

Они тут же принялись мирно ужинать.

— Тебе понравилось? — спросила Вера.

— Как всегда, — ответил Рудольф. — Ты же знаешь.

— Ах вот как, — рассмеялась она. — Нет, ничего не знаю. А мне понравилось как никогда.

— Я надеюсь, что ночью…

— Рудик, дорогой, я должна покинуть тебя. Ничего не стану объяснять, хорошо?

Видно было, что он растерялся. Не обиделся, а именно растерялся.

— Я ведь говорила тебе, что будут у нас еще… ночи, дни… всякое прочее… Кстати, не слишком ли это скучно — определенность и неизбежность?

— Что ты! — ответил Даутов не слишком уверенно. Видно, что ответы на этот вопрос вообще никак им не обдумывались. То есть целая часть жизни, важная, обширная, не входила в круг его размышлений.

На теплоходе в Углич, на тепловозе в Петербург, любовные рандеву в Костроме, в Гатчине, в Карелии, наконец, и не больше.

Возможно, у родителей Рудольфа были совершенно определенные виды на единственного сына. И Вера не могла претендовать на смутное место рядом с ним. Как же прежде-то она не думала об этом? Да ни о чем она не задумывалась. И прекрасно. Хороша была бы она с тепленьким ворохом практических мыслей.

— Сегодня не наш день, Рудик, — произнесла она серьезно. — Вот если бы Третьяков не придумал этот свой кабинет, если бы мы поехали в испанский ресторан… Для нашего с тобой этого… взаимопонимания необходим предварительный шум, веселый и беззаботный… На сегодняшний день мне хватило острых ощущений… Я должна отдохнуть, то есть побыть одна.

— Да побудешь ты одна, — ответил Рудик неопределенно. — Не любишь ты нашу квартиру. Чем только она тебе не угодила?

— Я не думала об этом. Но может быть, ты прав. А разве ты ее любишь? Ты вырос не здесь.

— Я привык, — мрачно произнес Даутов. — Это машина для житья. Тут все удобно.

— А мне, барышне-крестьянке по определению, это непобедимое и огромное пространство страшновато.

— Что ж, — согласился Рудик, — тут я отстал от тебя. Как-нибудь дорасту.

Они простились непринужденно, как будто ничего не случилось.

— Не провожай меня, — попросила Вера, поеживаясь. — Это было бы слишком.

— Ты снова права, — согласился Рудольф, что-то обдумывая на ходу. — Долгие проводы — лишние слезы.

И Вера осталась одна. Она сама спровоцировала это стремительное расставание, но все же поведение Рудика слишком напоминало отступление.

Он оставил дверь открытой, на случай возвращения Веры. Но было слышно, как он тут же куда-то позвонил. В это время перед девушкой раскрылись двери бесшумного лифта, она пожала плечами и уехала.

Вера никогда не возвращалась из Строгино одна.

Странная новизна показалась ей чудесным избавлением от многого, в том числе от детских страхов. Она стояла одиноко, с цветами и подарками. Тут же перед ней притормозило такси.

— Скорее, — попросила Вера. — Я опаздываю на день рождения.

— Всякое бывает, — усмехнулся водитель. — Я сегодня целый день исправляю жизнь московской нации. Все как-то потерялись, опоздали, все в панике, все готовы бежать во все стороны сразу.

— И часто такое случается? — полюбопытствовала Вера.

— А то вы не знаете, — задумчиво отвечал таксист. — Все зависит от гнусностей прессы. Пиар и весь этот брэнд. Мне кажется, что даже землетрясения, извержения вулканов, цунами и прочие радости жизни вызваны неправильным распределением информации или зловредной ее подачей.

— Вы говорите о закоренелом вранье? — оживилась девушка.

— Да о чем же еще, — пояснил водитель. — Вы, молодые, знаете это не хуже меня. Вот только сделать ничего не можете. Впрочем, вы-то сегодня сделали. Я угадал?

— Смотря в каком плане, — уклончиво молвила Вера, привыкшая к дорожным откровениям незнакомых людей и даже делавшая на эти исповеди определенную ставку.

— Да вы же явно сбежали с дня рождения или с какого-то подобного мероприятия, а может, от любимого человека?

— Я устранилась от события, — улыбнулась девушка шоферу-аналитику. — Спасибо, что мне попались именно вы. Иначе я не вполне поняла бы мои нынешние действия.

Через час она была в окрестностях своей «обломовки». Высадилась около ближайшего к дому киоска, чтобы взять пятилитровый жбан ключевой воды.

Отягощенная подарками и целебным «Кристальным источником», она по-хозяйски вошла во двор и направилась к подъезду.

Лампочка перед подъездом не горела.

Впрочем, Вера не успела ничего понять.

Ей показалось, что она споткнулась, но, к счастью, не упала. Кто-то удержал ее. Но все подарки, цветы и пластмассовая бутыль с водой вылетели из рук.

Кто-то зажал ей рот, хотя кричать она вовсе не собиралась.

Попытались заломить левую руку, чтобы стащить перстень со среднего пальца. Это было настолько ясно, что страх локализовался. Вера мгновенно сжала в кулачки обе руки, ужасаясь тому, что ей сломают пальцы. Тогда прощай, конкурс и весь послушный ей музыкальный океан, не такой уж пока большой.

Прошло мгновение. Просто оно оказалось необыкновенно долгим. Тот, кто схватил и держал ее, внезапно упал. Двое других, которых девушка быстро разглядела впотьмах, убегали в разные стороны. И Вера сразу поняла удивительные вещи — среди убегавших был похожий на кота Бегемота мерзкий толстяк с Тверской, а выручившего ее плотного мужика в спортивном костюме намертво держал только что возникший из темноты «шериф» Кравцов.

— Да отпустите вы его, — попросила она. — Он тут явно ни при чем.

— Это мы сейчас выясним, — насмешливо ответил капитан, в упор разглядывая пойманного. — Черт, неужели вы правы?

— Да живу я здесь, — не обижаясь, пояснил крепыш в ходе драки и посильного сопротивления озверевшему Кравцову, так и не выпустивший из левой руки мусорного ведра. — В соседнем подъезде.

Действительно, Вера смутно помнила этого жильца. Он отдаленно был похож на того самого «Бегемота». Пожалуй, больше всего — потрепанной спортивной одеждой.

— Да, вовремя ты подвернулся, товарищ, — невозмутимо говорил капитан. — За помощь спасибо, но ты помог улизнуть основным преступным силам.

— Да какие там силы! — пожал плечами детина с мусорным ведром. — С девчонками воевать, вот и силы все. Только сдается мне, что не из нашего интеллигентского района эта пионерская дружина.

— А вы-то как здесь? — сумела наконец удивиться Вера. — Правда, я собиралась вам звонить. Телепатия, что ли?

Она подняла цветы и стояла с ненужным букетом.

— Пусть человек мусор вынесет, — понемногу успокоившись, продолжала Вера. — Руки-ноги у меня целы, за что вам полное почтение. Что ж, как говорится, поделом. Девочки не должны возвращаться в одиночестве так поздно. Да еще с массой вещей. Правда, предметы эти мало интересовали злоумышленников.

— Я звонил вам вчера и сегодня, — говорил участковый, поднимаясь по лестнице. — Можно подумать, что у вас день рождения: цветы замечательные, подарки.

— Вы же знаете обо мне многое, — укоризненно ответила Вера. — По крайней мере дату рождения. А ведь говорили, что ничего такого больше не будет.

— Так вот потому я здесь, — ответил он, входя за ней в квартиру. — Вы, надеюсь, в порядке.

— Что же мне делать, Павел Сергеевич? — с детской обидой спросила девушка.

— Для начала выпейте воды, — ответил он, ставя прозрачный жбан на кухонный стол. — А потом расскажите мне все по порядку. И я вам тоже все расскажу.

— А есть что? — обрадовалась Вера.

— Да, — не слишком быстро ответил Кравцов. — Пейте, пейте водичку.

— Может, выпить хотите? — хрипло спросила Стрешнева. — У меня тут все есть — для добрых гостей.

— Валяйте, — легко согласился Кравцов. — У меня был сегодня трудный день. К счастью, закончился весело. У вас водка есть?

— Наверняка, — ответила Вера. — Этот напиток я никогда не пробовала. Держу для компрессов. «Флагман» подойдет?

— Нормально, — усмехнулся капитан.

— А вот граненый стакан, думаю, что без него никак. Да вы присаживайтесь, присаживайтесь. Кто из нас сегодня сыщик? Вы имеете право не отвечать на вопросы.

— Главное — зачитать права, — усмехнулся Кравцов, открывая непочатую бутылку.

Он медленно налил себе три четверти стакана, как это делал Осетров, поразмыслил, внимательно посмотрел на Веру, выпил и сел за стол, опершись на могучий кулак.

— Вам знакома фамилия Крутицкий? — спросил он. — Подсказываю — Алексей Борисович Крутицкий.

— Владелец заводов, газет, пароходов, — после паузы засмеялась Вера. — Я даже видела его однажды. Вот так же, как вас теперь вижу. Правда, я тогда была вот такая. — Вера показала большим и указательным пальцами левой руки воображаемое крошечное существо.

— У вас кровь на среднем пальце, — заметил Кравцов. — Немедленно прижгите йодом или той же водкой.

— Хотели снять перстень, интересно — зачем? — сказала Вера, доставая йод из стенного шкафа. — Так что же этот Крутицкий?

— А то, — продолжил капитан, — что, по сообщениям бульварной прессы, именно этот олигарх обеспечил вам победу на крупнейшем за последние годы международном конкурсе.

— Ух ты! — опешила Вера. — Это надо осознать. Вы для этого и шли ко мне, Павел Сергеевич?

— Нет, — ответил Кравцов прищурившись, точно глядел против света. — Я попросил своих друзей исследовать размеры этой клеветнической кампании. Особенного размаха нет, но задуматься есть над чем. Направлено было, скорее всего, на то, чтобы вывести вас из равновесия. Это же нетрудно, не правда ли?

— Вообще-то да, — смутилась Стрешнева.

— Вы когда-то фотографировались с Алексеем Крутицким?

— Да, — ответила Вера. — Эта фотка была у меня в моем «дембельском» альбоме. Как память о музыкальной школе. Я тогда жила в Высоком Городке, у дедушки. А Крутицкий там, как это сказать, одно время дневал и ночевал. Как в свое время Иван Грозный.

— Да Бог с ним, с Иваном Васильевичем, — улыбнулся подобревший от «Флагмана» и мирной атмосферы капитан. — Где этот снимок?

— Понимаю, — ответила девушка, — картинка опубликована, так?

— Угадали.

— И меня там можно узнать?

— Да вы почти не изменились. По крайней мере, Крутицкий там абсолютно узнаваем. Человек, которого знает вся Европа, Америка и половина азиатского континента… Вы, Вера, попали в сферу взрослых игр. Случайно, без всякой вашей вины. Так и хочется сказать — ну бывает же такое!

— Бывает, — мрачно ответила Вера. — Сейчас принесу альбом.

Она была уверена, что фотокарточка на месте. Но скоро эта убежденность сменилась растерянностью. Искать пришлось долго.

Вера огорчилась снова.

Москва — город маленький, если иметь в виду музыкальные и прочие артистические круги. И однажды запущенной сплетни для Москвы хватит с лихвой. На это и рассчитывали.

Крутицкий несколько раз посещал Высокий Городок. На его деньги был восстановлен древнейший монастырь и еще дюжина церквей в округе. Говорили всякое — что он деньги отмывает, что таким образом пытается замолить перед Богом бесчисленные злодеяния.

Вера слышала это как бы издали, ей было не слишком много лет. Дважды Алексей Борисович Крутицкий был в музыкальной школе — довольно молодой, внимательный, резкий, окруженный быстро реагирующими на всякий его жест помощниками. После его вмешательства руководство города мгновенно решило вопрос с новым помещением для школы искусств.

До той поры школа размещалась в кельях братского корпуса монастыря. Неизвестно, о чем больше пекся олигарх — о монастыре, о школе или о себе самом. Но все развивалось стремительно, по сценарию, который Крутицкий сочинял буквально на ходу. Последними подарками от него стали: монастырю — древний колокол, найденный в одном из московских театров, а школе искусств — ремонт и прекрасный немецкий рояль, который привезли неведомо откуда.

«Скучно жить на белом свете, — подумала Вера, — если настоящие негодяи выглядят как этот Крутицкий».

Она стала вспоминать других красивых людей, примеряя к их чертам тайное коварство, трусость особого рода, даже способность на измену Родине. Но тут же одернула себя: какое, мол, имеешь на это право? Ты ведь не беллетрист.

Вдобавок подумала, что в красоте человеческих лиц разбирается не слишком хорошо. И внезапно именно это больно задело Веру. Она считала себя не то чтобы семи пядей во лбу, но умненькой по крайней мере. Отдавала себе отчет в том, что не достигла возраста, пристойного для понимания многих сложных вещей.

Вовка Осетров красивый. Ключарева тоже, в общем-то. Но что-то я больше думаю о мужиках. Кравцов… красивый, даже лучше Вовки.

Красивыми не были, но молодыми были, как говорила мама. Скромничала, конечно. Но фраза эта относится сейчас ко всем, кто окружает Веру.

Первый ее жених, Алексей Тульчин, вот был ли он красивым? Внезапно перед Верой возникла преграда. Она не могла ни вспомнить, ни определить, кто такой реально Тульчин и как он в ряду всех, кого только что представила себе, выглядит.

В нем было что-то от всех других, но создать точный портрет Вера не могла. «Смерть моя пришла, — подумала она готовой фразой. — Какая нелепая смерть! Как в том анекдоте про скелет в блестящем цилиндре и с воздушными шариками в костяной руке».

А дело в том, что Тульчин был, страшно произнести, композитором. И в этом состоял какой-то подвох. Алексей мог быть сколь угодно хорошим, так все, верно, и обстояло. Но вот то, что он «композитор», в голове не укладывалось ни тогда, ни сейчас. Композитор — это Чайковский, Римский-Корсаков, Рахманинов и Стравинский, наконец, да множество других, в париках чудесных или без оных.

Они жили в поместьях, у них были прекрасные лошади, да и мир тогда был совсем другим, располагавшим к изысканному сочинительству. Все вышло из усадьбы, вся русская гармония, — и шум дубов, и рокот темной воды в начале этой великой музыки. А вот преподавать в музыкальном училище и сочинять классическую музыку, неважно, для фортепиано только или для симфонического оркестра, сейчас нельзя. Почему? Ответа на этот резонный вопрос Стрешнева не находила.

«Видать, я дурочка, — надрывно подумала она, на мгновение пугаясь всего — себя, Москвы, этой чужой квартиры, где она для чего-то живет одна четыре бесконечных года. — Надо было сидеть в своей глуши. Что ж, еще не поздно. Никто и ни в чем меня теперь не обвинит. Какая-никакая известность меня спасет на время от насмешек. А потом как-нибудь впишусь в размеренной быт русской провинции… Ну нет! Куда угодно, в Норвегию, в Чехию, да хоть в Португалию, — только не это!»

Снимок, на котором скромная школьница Верочка вручала букет цветущего чертополоха импозантному Алексею Крутицкому, исчез не только со своего места в альбоме. Вера перевернула все бумаги, все ноты и шкатулки — снимка не было.

— Может быть, эту фотографию и украли злоумышленники? — предположила девушка.

— Нет, — ответил Кравцов твердо. — Снимок изъят раньше. В бульварной газетенке с колоссальным тиражом картинка появилась до визита сюда этой «сладкой парочки».

— Какой парочки? — удивилась она. — Ах да. Они мне мерещатся повсюду. На Волхонке, на Полянке, на Покровке, даже на Пречистенке…

— Вам что-нибудь говорит фамилия Тульчин? — без перехода спросил Кравцов.

— А что с ним? — вырвалось у Веры, все еще сильно перепуганной.

— Вижу, что эта фамилия говорит вам о многом, — добродушно заметил Павел Сергеевич, наливая себе еще полстакана «Флагмана». — Вчера мне позвонили, и без всяких лишних объяснений человек, назвавшийся Алексеем Тульчиным, предупредил о том, что вам грозит серьезная опасность.

— И все? — разочарованно произнесла Вера.

— Нет, не все, — улыбнулся капитан. — Но для вас будет лучше, если вы исчезнете из Москвы на несколько дней.

— Это он так сказал?

— Нет, это я так решил.

— А что сказал Алексей? И вообще, где он? И откуда он узнал ваш телефон?

— У нас с ним оказался общий приятель. Впрочем, это к делу не относится.

— Ну да, — сообразила Стрешнева, — что-то я слишком многого хочу. Куда же мне, бедной, податься?

— А разве нет вариантов? — иронически спросил Кравцов.

— Одни сплошные варианты, — панически согласилась Вера. — Да что изменится-то за эти дни или недели?

— Вас должны потерять. Почти все. Но я должен знать… о месте вашего завтрашнего уже… пребывания.

— Может, домой, к маме?

— Там вас обнаружить легче легкого.

— Уф! Так и сел старик, — молвила она, усаживаясь на табурет. Вечер, несмотря на его плотность, важность и таинственность, становился вполне прозрачным.

Ее несколько раз хотели обокрасть, надуть, объегорить, подкузьмить, а в это время она сама, такая умная и замечательная, делала все для того, чтобы чужие бедные желания сбылись. А ведь существовал прямой выход из этой дури, она вчера с Арбата собиралась позвонить тому же Кравцову.

А что капитан знает о ней много, тут она не врет. Ни ему, ни себе. Ну знает. Профессия такая. Знать. Все. Об этой бедной «обломовке» и ее окрестностях. Это же элементарно. Она хорошо играет на великолепном европейском музыкальном инструменте, а они прекрасно разбираются в человекообразных, бегающих по Европе и вокруг.

— Да что вы так растерялись, Вера? — смутился непробиваемый капитан. — Вам нужно уехать — ненадолго, отдохнете, и все.

— Я поеду в Петербург, — произнесла Стрешнева так, словно ее отговаривали от этого решения. — И немедленно. Павел Сергеевич, вы кошку мою приютите на несколько дней, на недельку? Она съест все, что вы ей дадите.

Кравцов рассмеялся.

— Ну тогда я собираюсь. Домашний город Петербург, можно уехать в любую секунду, в этом что-то есть великое, — приговаривала Вера. — Стоп, что это с моей сумкой?

Она была распорота острым лезвием. И произошло это сорок минут назад, перед подъездом.

— Моя любимая сумка выручила меня, — констатировала девушка. — Вовремя вы появились, Павел Сергеевич. Да кого же это я так обидела?

— Пока не знаю, но иду в верном направлении.

— Да что толку мне догадываться. Я чего-то главного не понимаю. Убивать-то меня зачем?

— Вряд ли, по крайней мере — сегодня, такое намерение было, но проявить осторожность не мешает… Я не зря спросил о Крутицком. Он вам более или менее знаком. Но вы не знаете многого другого. У него есть серьезный враг, Новиков, и любое негативное высказывание об Алексее Крутицком в средствах массовой информации — его рук дело. Они когда-то вместе начинали, постоянно бахвалясь друг перед другом многомиллионными сделками. Рано или поздно это должно было закончиться открытой враждой. Новиков попытался обвинить своего бывшего приятеля во всех смертных грехах, включая громкие заказные убийства. Ничего определенного из этой акции у него не вышло. Пошумели и замолчали. Крутицкий просто не обращал на него внимания. На Запад перебрался потому, что ему там проще жить и работать. Моральный облик Алексея Крутицкого нас с вами сейчас не волнует. Но важно вот что: рядом с именем этого олигарха появилось ваше имя. Я пока могу только гадать, зачем и кому это нужно. Думаю, что скоро мне это станет известно. Для начала хотелось бы знать, каким образом в руки журналистов попала эта злополучная фотография. Газета, в которой она появилась, принадлежит Новикову. Но почему именно вас кто-то, неизвестный нам, избрал жертвой, я не представляю. Может быть, вы были стипендиаткой Крутицкого?

— Нет, — ответила Вера, — стипендии эти появились позже. Честно говоря, я знаю даже меньше, чем вы. Раньше я могла бы подумать, что ничего особенного не происходит: все, мол, теперь так живут — под угрозой, под ударом, под огнем… Да, я запросто убедила бы себя в нормальности этой ужасной жизни. Но почему-то не могу себе позволить такой интерпретации.

Кравцов молча слушал.

— Павел Сергеевич, раз уж мы с вами… встретились однажды по известному поводу… я вот что хотела спросить — есть ведь так называемая «наружка», ну чтобы обезопасить человека хотя бы на время? Или я что-то путаю?

— Мероприятие довольно сложное, — быстро ответил капитан. — И пока, скажем, я запускаю в ход этот процесс, вас запросто могут убить.

— Но только что вы говорили противоположное! Тогда я абсолютно ничего не понимаю!

— Да что тут понимать, — махнул рукой капитан.

— Нет уж, постойте, Павел Сергеевич! Вы, как говорится, участковый. У вас и так дел по горло. Самых разных, и все больше безобразных, жутких, запутанных. А вы по мелочам тратите свои незаурядные способности. Есть же другие эшелоны охраны правопорядка.

— Ну конечно, — улыбнулся Кравцов, — и они мне отлично известны. Именно из этих эшелонов я сослан сюда, в народ… на исправление. В мир коммунальных разборок, так сказать.

— Так я и знала, — растерянно молвила Вера. — Не больно-то вы на участкового похожи. А что же произошло-то? За что вас решили… исправить? Странно как-то. Вы представляетесь мне не то что правильным, но вообще… идеальным, я бы сказала.

— Спасибо за комплимент, — иронически ответил капитан. — Все очень просто. В течение некоторого времени… а тогда я руководил другим подразделением, мы разработали и провели ряд успешных операций. Да, видать, опередили события… — Кравцов говорил медленно, будто давно уже цепь событий, переменивших его жизнь, была позади и почти им забыта. — Громкие заказные убийства, которые были нами раскрыты, выявили совсем иные мотивы… Нет, других заказчиков, что ли, чем это предполагалось сначала. Убили одного из моих друзей… Ну и пошло-поехало… Сейчас детали ни к чему. Короче, кончилось все банально. За превышение должностных полномочий несколько моих товарищей, хорошо — не все, ну и я сам были отстранены от работы… Это произошло не так давно. — Кравцов поднял голову и улыбнулся. — В роли местного шерифа я всего лишь второй месяц.

— Знаете, — задумчиво произнесла Вера, — а ведь у меня ощущение, что за мной постоянно кто-то следит.

— И особенно после знакомства со мной? — поинтересовался участковый.

— Да нет, я так вовсе не думаю. Из Норвегии я летела, еще не подозревая о вашем существовании. Но там уже маячили два типа. А потом они вообще стали появляться в открытую. Следят-то другие, кого я даже не знаю. Скажем, вчера, на Арбате, я не могу ошибаться. Я видела своего приятеля в компаний более чем странной. Я даже немедленно хотела звонить вам. Спросить — не ваших ли рук дело?

— Да, интересное кино получается, — невозмутимо заметил капитан.

— И странно ведь, не правда ли, что вы оказались в нашем дворе в нужную минуту? Как будто вас кто-то предупредил.

— Да вы и предупредили, Верочка, — спокойно ответил Кравцов. — Своим молчанием. Телефон ваш не отвечал. А мне позвонил другой человек, Тульчин, и напомнил о вас.

— Только не говорите мне, что мания преследования — это следствие усталости, — примирительно ответила Вера. — То, что я ничего не понимаю, не дает мне права подозревать всех без исключения. Ведь когда тебе буквально мозолят глаза люди, объединенные какой-то одной общей идеей, — это что такое?

— Похоже, действительно за вами следят. — Казалось, что Павел Сергеевич к этой теме отнесся на редкость равнодушно.

Вытянуть из него что-либо не представлялось возможным. Тем более что он добровольно рассказал о своем недавнем прошлом. Но ведь отправили его не туда, куда Макар телят не гонял, а вот сюда, в окрестности ее «обломовки», в центр Москвы. Тоже загадка.

— Вот, — сказала она, отлучившись на несколько секунд, — моя кошка недавно принесла этот предмет. Что бы это значило?

Сейчас Вера решила озадачить капитана просто так, из озорства. Он ей только что помог — это здорово, но что-то скрывает — это грустно.

— Откуда принесла? — спросил Кравцов. — В лапах?

Вера пожалела, что затеяла эту детскую интригу, но все же поведала, как все было.

Участковый подбросил эту продолговатую капсулу на ладони, мгновенно поймал, как бы взвесив ее, открыл, нахмурил брови и столь же стремительно закрыл.

— Что скажете? — спросила Вера, тревожно наблюдая, как меняется лицо капитана.

— Чистейший кокаин, — вздохнул он. — Вы хоть знаете, что это такое?

— Не слишком хорошо, — ответила Стрешнева, думая, что «шериф» издевается.

— Я спрашивал вас, не объявились ли в квартире новые предметы. Что же вы молчали? Это замечательно новый предмет. Новее выдумать нельзя. Правда, уж больно старая и банальная схема. Странно, что до сих пор к вам никто не наведался из органов, кроме меня.

И как будто в ответ на его слова, недвусмысленно громко, даже как-то нагло и по-хамски заверещал звонок.

— Кого это несет в такое время? — проворчала Вера, приблизившись к двери.

— Милиция. Немедленно откройте!