Нить неизбежности

Эпилог

31 октября, 6 ч. 09 мин., Пантика, Монастырь Св. Мартына.

Ранним пасмурным утром серый представительский «Лось-купе» затормозил у ворот монастыря. Дина, сидевшая рядом с водителем, вышла из машины, распахнула заднюю дверь и попыталась помочь непосредственному начальнику выбраться наружу.

— Да вы, голубушка, меня уж совсем за старика держите, — проворчал генерал Сноп, отстраняя её руку. — Потрудитесь-ка сообщить привратнику, что мы прибыли.

— Я думаю, они и так всё знают, — ответила Дина, заметив краем глаза, что в створке ворот, окованных стальными листами, открылась небольшая калитка, оттуда вышел монах в грубой серой хламиде.

— Идите-ка сначала вы, — предложил генерал и потянулся за папкой со свежими отчётами, лежавшей рядом на сиденьи. — А я пока здесь посижу. Нечего к отцу-настоятелю толпой ломиться. Он один, а нас вон сколько.

Всё было ясно: генерал с самого начала не собирался посещать своего духовника, а весь этот вояж был затеян исключительно ради неё — забота о душевном равновесии ценных сотрудников. О том, что им непременно следует в скором времени посетить Пантику, генерал заговорил сразу же после её повторного прошения об отставке, утверждая, что такие решения нельзя принимать в душевном смятении, а напротив, нужно обрести душевный покой, а беседа с отцом Фролом для этого — самое верное средство. Спорить не хотелось — во-первых, обижать старика отказом особой причины не было, а во-вторых, спешить действительно было некуда — она слабо себе представляла, на что можно будет употребить остаток жизни.

Монашек, когда она проходила в калитку, склонился в почтительном поклоне, но не проронил ни слова, как будто гостья сама должна была знать, куда надо идти. От ворот вели две посыпанных мелким гравием дороги, одна из них вела к часовне, другая — к двухэтажному бараку, не слишком аккуратно собранному из бетонных плит и служившему, вероятно, общежитием или казармой для монахов. Едва ли следовало в такую рань искать отца-настоятеля в храме, но и вламываться к нему в келью ни свет ни заря ей тоже казалось не вполне удобным.

— Отец-настоятель на восточной стене рассвет встречает, — подсказал ей монах, неслышно подошедший сзади. — Проводить?

— Не стоит. — Дина окинула взглядом каменные зубцы, чернеющие на фоне серого неба, и разглядела одинокий тёмный человеческий силуэт.

Чернобородый монах немедленно отстал, а Дина направилась к приткнувшейся к стене узкой, крутой каменной лестнице без перил. Как ни странно, всё происходящее казалось ей совершенно естественным, только было не вполне понятно, как старик сумел взобраться на стену по этим разбитым и стёртым ступеням и как слепец узнает, что за густой облачной пеленой над горизонтом поднялось солнце. Узкое дорожное платье стесняло движения, платок сбивался на затылок, а каблуки то и дело застревали в трещинах, исполосовавших древние камни, но сильнее всего прочего ей мешало ощущение, похожее на то, что она испытывала, входя во второй раз в святилище Мудрого Енота — что какая-то сила, неподвластная её воле и недоступная пониманию, гонит её вверх. Может быть, опять какой-то бес добрался до неё и нашёптывает ей волю того, кто его послал? Впрочем, вряд ли какая-нибудь нечисть способна проникнуть сюда…

— Сердобольна ты и мнительна не в меру, — сказал настоятель вместо приветствия, не отрывая невидящего взгляда от горизонта, погружённого в густой серый туман.

— Я? — удивилась Дина, остановившись в трёх шагах от него. — Откуда вам знать, святой отец, какова я? Я холодна, расчётлива, коварна, жестока и абсолютно бессовестна. Знали бы вы, чего только мне ни приходилось творить в своей жизни. Я посылала людей на смерть, я приказывала убивать, а это больший грех, чем убивать самой, я лгала людям, которые дорожили моей дружбой, я пользовалась плодами предательства. Когда-то давно я даже продавала себя за ценные сведения. И я почти ни о чём не сожалею.

— Что значит — почти?

— Если я в чём-то и раскаиваюсь — это не имеет значения. Если бы мне пришлось начать всё сначала, я поступала бы так же — это моя работа, это моя судьба, это моя жизнь.

— Чего же ты хочешь от меня?

— Не знаю. Я в последнее время часто не понимаю, что делаю. Недавно меня занесло в предбанник Пекла, и, кажется, я видела то, что меня ждёт.

— Не тебе об этом судить.

— Наверное. Но мне было страшно. Мне и сейчас становится страшно, едва я об этом вспомню. В меня вселился бес, и он затащил меня в святилище язычников — там, в Сиаре. И это чудо, что я не натворила бед.

— Я всё знаю. Ты ведь хотела добраться до Печати Нечистого и вобрать в себя силу, которая может её уничтожить. Ты готова была принести себя в жертву.

— Нет! Это тогда я так думала. А теперь до меня дошло, что я хотела сделать то, что смогла одна жрица Мудрого Енота. Мне что-то не давало покоя, и только после того, как всё кончилось, до меня дошло: меня ослепило величие её духа и её подвига. Поэтому бес и смог тогда влезть в мою душу. Я должна была просто исполнить свой долг, а на деле мне просто хотелось оказаться не хуже её — а это гордыня, смертный грех, который даже вы не сможете мне отпустить.

— Я не отпускаю грехов — на то есть Господь. Я могу лишь попросить…

— Вы меня прогоняете?

— Нет. Я просто вижу, что ты достаточно сильна, чтобы сначала прийти к раскаянью, а потом простить себе всё.

— Я хочу попросить… — она сделала паузу, соображая, насколько уместно здесь то, что она хочет сказать.

— Говори.

— У генерала неприятности. Из-за меня. Сам он не скажет.

— Я знаю. Это не так важно. Скорее всего, он справится — если захочет. — Отец Фрол вновь повернулся лицом туда, где за пеленой облаков разгорался неяркий свет осеннего солнца. — Все мы — дети, и те, кто пытается найти истину, и те, кто старается не замечать очевидного, и те, кто пытается творить добро, и те, кто потворствует злу. Все мы — дети Господа, а детям прощается всё. Мы прощены Им от рождения, и сердце Его радуется, когда мы сами преодолеваем свои невзгоды и сомнения. Не отбрасываем, а преодолеваем… Смотри. Я не могу, а ты смотри. Солнце восходит, и ты сделала всё, что могла, чтобы это случилось — вчера, сегодня, завтра, через тысячу лет… Главное для каждого из нас — пройти через раскаянье, а потом простить самих себя. Ты знаешь — это не проще, чем простить кого-то другого. Кому-то это удаётся при жизни, кому-то — после неё. Живи как живёшь — ты сильная, ты сможешь.

2 ноября, поместье Теда Хермера, 46 миль северо-восточнее Новой Александрии.

— Так что у нас сегодня на кону? — Тед Хермер распечатал колоду карт и окинул взглядом сидящих вокруг круглого стола, накрытого чёрной скатертью, — Орсино да Гуппи, владелец золотых приисков Пуэрто-Дорадо, старательно стряхивал невидимую пылинку с лацкана своего смокинга, Баал Хаддад, наследный принц королевства Маскат и крупный торговец оружием, косил оба глаза на Атину Мегара, молодую вдову бывшего судовладельца Аристотеля Мегара, которая сидела рядом с ним, перекинув длинные стройные ноги через подлокотник кресла, Ян Плугос, скромный финансист из Моравии, через подставных лиц державший контрольные пакеты акций нескольких крупных банков в Альби, Ахайе и Гардарике, пялился в свежий номер газеты «Голос разума», а Тай Фу, внебрачная дочь Великого Дракона Островной Триады, наследного главы клана, контролирующего пиратство в юго-восточных морях, раскуривала длинную тонкую трубку с опиумом.

— Так что у нас сегодня на кону? — повторил свой вопрос Самаэль, не особо надеясь, что прочие Равные сразу же сосредоточатся на игре.

— Может быть, лучше кинем кости, — предложил Иштаран, справившись наконец с пылинкой и взявшись за бокал, по дну которого перекатывалась капля бренди, которая впитывала в себя отблески язычков пламени, венчающих высокие чёрные свечи.

— Просто у тебя мозгов нет, вот ты и хочешь положиться на тупой случай, — бросила ему Скилла, подтянув круглую обтянутую капроном коленку к нежному, с милой ямочкой подбородку.

— А мне плевать как! Лишь бы побыстрей забрать своё — и домой дела делать, — проворчал Велс, отбросив в сторону газету. — Время деньги, а с вами тут торчать — одни убытки.

— Хризантема протяжной боли расцветает на пепелище моей души, — прошептала Тойфа, выпуская из томно приоткрытых алых губ неспешный султан тяжёлого дыма.

Все посмотрели на неё с нескрываемой брезгливостью, и Самаэль, пока она не продолжила, начал раздавать карты — каждому по одной.

— У кого пиковая дама — тому всё! — предложил он, укладывая оставшуюся колоду в центре пентаграммы из свечей. — Банк откроем потом, чтобы победитель мог насладиться ещё и горечью потери, которую понесут проигравшие, или проигравшие смогут подвергнуть насмешкам победителя, если выигрыш окажется ни в…

— Болтаешь много, Самаэль, или как тебя там, — прервал его Иштаран, открывая свою карту. Скомканная семёрка червей полетела под стол.

— А у меня… — Скилла осторожно кончиками длинных ногтей, покрытых блестящим чёрным лаком, приподняла карту, заглянула под неё и, никому не показывая, сначала сунула в пламя свечи, а потом положила догорать в пепельницу.

— Сволочь. — Велсу достался бубновый туз, что считалось дурной приметой.

— Тленье надежды в очах заменило терпения пламя. — Тойфа небрежно отбросила за спинку кресла пикового валета.

Самаэль молча разорвал пополам крестового короля и предложил:

— Может быть, кто-то хочет взять без очереди?

— Я хочу! — поспешно вызвался Иштаран. — Если никто не против, я сразу заберу все пять.

Никто против не был, и вскоре Орсино да Гуппи, владелец золотых приисков Пуэрто-Дорадо, смахнул под стол пять бесполезных карт и, мрачнея на ходу, направился к выходу. Дверь за ним с грохотом захлопнулась, и из прихожей в гостиную просочился едва различимый запах серы.

— Щёголь вонючий, — сказала ему вслед Скилла, взяв пару карт — две дамы и ни одной пиковой. — А свежатинки-то хочется. Чего-нибудь такого — изысканного. Надоели воры и тунеядцы. И насильники обрыдли.

Велс рискнул взять одну карту, но и ему не повезло.

— И карагач на ветру уронил на песок обветшалые листья… — Тойфа, докурив свою трубку, решила, что нет смысла дольше задерживаться там, где её не понимают, и сняла все положенные ей карты. Пиковая дама осталась в колоде, а дочь грозы южных морей растворилась среди теней, отброшенных свечами.

— О-о-о-о-о! — выдохнула Скилла. Она чмокнула желанную даму пик, оставив на ней густой отпечаток чёрной губной помады, и закинула на стол свои чудные ноги. — Всё, мальчики, банк мой.

— Ну и что у нас там? — полюбопытствовал Велс, доставая из коробки красного дерева толстую корранскую сигару.

— Сейчас узнаем. — Самаэль извлёк из кармана домашнего халата пульт, направил его на встроенный в стену телевизор и нажал на кнопку.

— …несомненно, трагедия в Шри-Лагаше заставит правительства и народы многих стран задуматься о том, к чему может привести попустительство деятельности различных тоталитарных сект, — сообщила миленькая телеведущая со слегка раскосыми глазами. — Посёлок Лотос основан на юго-западе Светской Республики Шри-Лагаш пять лет назад последователями некоего Лотоса Пургани, основателя секты «Сыны Господа Сакья-Пруни». — На экране возникло нагромождение добротных коттеджей, облепивших небольшой холм, на вершине которого возвышалась белая башня без окон и дверей, увенчанная округлым куполом серебристого света. — Вокруг так называемого Чертога Господа Сакья-Пруни до сегодняшнего утра, по некоторым оценкам, проживало около полутора тысяч человек. И вот сегодня в 9 часов утра по местному времени жителями соседнего селенья, прибывшими в Лотос торговать пресными лепёшками, было обнаружено, что все поселенцы мертвы. — Крупным планом показали усеянные мёртвыми телами улицы и дворики. Все мертвецы в белых одеждах лежали лицом вверх, расположившись головой в сторону башни. — Это далеко не первый и, вероятно, не последний случай массового ритуального самоубийства религиозных фанатиков, и если бы власти Шри-Лагаша своевременно обратили внимание на содержание вероучения Лотоса Пургани, эта трагедия могла быть предотвращена. Вот только одна, но весьма характерная выдержка из его проповеди: «Сынам Господа Сакья-Пруни доступно всё, что им желанно, поскольку желанно им лишь то, что доступно. Сынов Господа Сакья-Пруни ведёт за собой Радость, которую источает Свет Господа, а значит, движение и цель сливаются воедино в сердце каждого из них. Мир, который нас окружает, — плод коллективного воображения всего человечества, и поэтому каждый отдельный человек в нём несчастен. Каждому из сынов Господа Сакья-Пруни открыт путь в собственную вселенную, полную радости и света…» И путь этот, как оказалось, лежал для последователей Лотоса Пургани через собственную смерть.

Самаэль выключил телевизор, а Скилла, охваченная радостным возбуждением, уже каталась по столу, сметая свечи, коробки с сигарами, пепельницы и полупустые бокалы.

— Скилла, может быть, устроим трах-тибидох на троих в честь твоего выигрыша, — скромно предложил Велс, скидывая с себя пиджак. — Я, думаешь, чего тут торчал до сих пор…

— Нет, мальчики, не сейчас, — отозвалась Скилла, поднимаясь на четвереньки. — Вы же слышали — у меня сегодня гости. Ха! Ну попрутся они каждый в собственную вселенную, полную радости и света… Ба-бах! И все они скопом у меня на сковородке — как пончики. Представляете, какие у них будут рожи, когда я их заставлю жрать дерьмо друг за другом! Нет, это кайф! Чистый гаввах! К себе не приглашаю — у меня не прибрано. — Она накрылась чёрной скатертью и просочилась сквозь полировку.

— Дрянь! — рявкнул Велс, ударом ноги опрокинул стол и плюхнулся в кресло.

— Не стоит так нервничать, — спокойно сказал Самаэль. — В коне концов, изысканную боль и возвышенное страдание можно выбить даже у самых примитивных существ.

— Может, поделишься опытом? — без особого энтузиазма отозвался Велс, отхлебнув бренди из горла.

— Опыт — слишком драгоценная вещь, чтобы им делиться, но один недавний случай я могу рассказать. — Самаэль опустился в кресло напротив Велса и неторопливо раскурил сигару. — Не так давно, чуть больше года назад, ко мне угодил некий Ромен Карис. Да ты знаешь его.

— Да, конечно…

— Ну, ты понимаешь — не всё в наших силах, приходится иногда следовать правилам, которые навязал нам Враг… Так вот, посадил я его, как положено, в пыточное кресло, чтоб сидел смирно и принимал парад собственных жертв. От него, конечно, никакой реакции, кроме воплей, когда гвоздь через задницу из черепушки вылезает. Но это уже, сам понимаешь, приелось. Я, разумеется, подождал, пока он пообвыкнется, успокоится, смирится, а через год с небольшим поручил своим крысам отыскать девку, к которой у него такое чувство, что он даже родителей её прикончил, чтоб ей от него никуда не деться.

— Кстати, неплохо придумал, — с одобрением заметил Велс.

— И представь себе, затащил я её к себе и пустил мимо него в общем строю. И что ты думаешь…

— Ничего я не думаю.

— Зря. Думать надо. Так вот, идёт она мимо — на него ноль внимания, а когда взглянула… За такой взгляд убить можно — сразу же, не раздумывая. Как на пустое место посмотрела. И вот тут-то его пронзила такая щемящая боль, такое утончённое страдание, что он даже вопить забыл от очередного гвоздя. Этот вкус, этот изысканный гаввах я бы сотню лет размазывал по нёбу, дышал им, купался в нём… Вот так. — Самаэль зевнул, прикрыв рот ладонью. — Ну всё, тебе пора. И у меня уже два часа бесы без присмотра ценный материал портят.

6 октября 665 года от Начала Времён, утро, Священное Урочище.

Повозка напоследок скрипнула и остановилась в сотне аршин от входа в храм Левого Башмака Лилля-Небожителя. Если бы в повозку были запряжены кони, можно было подъехать поближе, но соседство волов с главной святыней Двадцати Родов служители Башмака могли бы счесть кощунством. Вадим из рода Соболя спрыгнул на влажную после недавнего дождя землю и, приняв на руки Купаву из рода Тушкана, двинулся в сторону храма.

— Да пусти ты меня — сама пойду, — смеясь, потребовала Купава, но не сделала иных попыток высвободиться из крепких объятий.

— Трава мокрая, Купавушка. Ножки свои белые промочишь, — отшутился Вадим и донёс её до того места, где начинался дубовый настил.

— Вадим, я боюсь. — Она остановилась на пороге между двумя резными колоннами. — А вдруг служители не позволят?

— А ты увольнительную грамоту у старшины взяла? — с некоторым беспокойством спросил Вадим.

— А как же! Вот. — Она достала из нагрудного кармана передника свернувшийся в трубочку кусок тонкой бересты, на котором выпаренным черничным соком было написано, что старшина рода Тушкана не возражает, чтобы Купава, дочь Данилы, стала женой Вадима из рода Соболя. К документу, как полагается, была приложена калёная родовая печать, и едва ли у служителей могли возникнуть сомнения в его подлинности.

— Ну так давай же быстрее пойдём, а то у нас родичи уже столы накрыли, да и ваши скоро подойдут, — поторопил её Вадим.

Они степенно, как и полагалось в таком случае, взошли на высокое крыльцо, и дверь перед ними отворилась, едва они стали на пороге. Внутри храма царил полумрак и запах душистых курений. Двадцать служителей, по одному от каждого рода, стояли вдоль стен, приветствуя новобрачных торжественным молчанием. Теперь надо было идти к Башмаку сквозь строй просветлённых старцев и смиренно дожидаться, когда раздастся вечно сонный голос Лилля-Небожителя.

Башмак лежал на высокой дубовой подставке, освещённый четырьмя масляными светильниками, а рядом с ним стоял дневальный служитель. Вадим постарался скрыть кислую мину, которая сразу же проступила на его лице. Дневальным сегодня был Мика из рода Зямы — по словам приятелей, уже встречавшихся с ним у алтаря, редкий зануда… Значит, пятиминутный обряд может растянуться на полчаса, не меньше.

— Лилль-Небожитель, откликнись на зов наш смиренный! — Мика воздел руки к потолку и замер в ожидании ответа.

— Ну, чего тебе опять надо? — донёсся после непродолжительной паузы из-под купола приглушённый голос. — И чего людям не спится…

— Нынче явились к тебе продолжатели рода людского, — сообщил Мика, не меняя позы.

— Что он говорит? — шепнула Купава на ухо Вадиму. Лилль всегда отзывался на языке матери рода Соболя, что считалось предметом гордости потомков Первого Поручика и несколько возвышало их над отпрысками прочих родов.

— Всё хорошо, — также шёпотом отозвался Вадим, хотя сам ещё не преодолел волнения. Изредка случалось, что Лилль, рассерженный тем, что его не вовремя разбудили, просто не давал никакого ответа, и церемонию приходилось откладывать.

— Ну и чего им надо? — Было слышно, как небожитель протяжно зевнул.

— Благослови их на вечный союз и любовь! — торжественно выкрикнул Мика.

— Ну и пусть себе любят. Только не кричи так. — Небожитель, судя по всему, перевалился с боку на бок, и сверху донеслось его сонное посапывание, которое вскоре стихло.

— Прежде чем вы будете допущены к целованию Башмака Небожителя, я должен вам рассказать об этой святыне, — начал долгую речь Мика, чего так и опасался жених.

Но прежде чем сделать вид, что он с благоговением внимает речам дневального, Вадим успел шепнуть Купаве, что всё в порядке и благословение Небожителя получено.

— …и все блага, которые мы имеем, даны нам по воле Лилля-Небожителя, и все беды, которые на нас обрушиваются, — наказание за непочтительность к нашему Небесному Покровителю. Он оставил нам свой левый башмак, чтобы мы знали: одной ногой Лилль стоит на небе, а другой опирается на землю, а значит, никогда не иссякнут милости его, если мы и впредь будем их достойны…

Пока словоохотливый служитель продолжал толкать речь, Вадим думал о том, что по весне надо сделать к новой избе, построенной миром к его свадьбе, добротный пристрой, потому как хозяйство надо расширять, а скотину держать негде; что накопленного за последние пять лет серебра едва хватит, чтобы прикупить пару коров и доброго коня, без которого женатому мужику неприлично появиться на выборы нового Поручика, до которых осталось-то всего ничего, потому как Антонио Конь уже полгода на покой просится из-за старческой немочи.

— …а теперь, молодые, сначала целуйте Башмак Лилля-Небожителя, а потом — друг друга. Стой — сперва жених, — остановил дневальный Купаву. — Ну вот и всё. Теперь вы муж и жена — пред Лиллем и перед людьми. Да возрадуются ваши пращуры — Онисим и Лида, Матвей и Медея! А ты, Купава, давай-ка сюда увольнительную грамоту — что-то я сразу спросить запамятовал.

Волы тем и хороши, что их привязывать не надо — где поставишь, там и стоят. Сойдя с крыльца, Вадим снова подхватил Купаву, теперь уже молодую жену, на руки и понёс к повозке.

— Ты меня всю жизнь так носить будешь? — улыбаясь, спросила Купава.

— Нет, котомку для тебя сделаю, — ответил Вадим. — Мне руки ещё и для работы нужны.

До родного посёлка оставалось с десяток вёрст, когда навстречу попалось две дюжины мужиков с топорами и кольями. Впереди шёл Антип, старшина рода Громыхалы, несущий на ремне через плечо родовое оружие.

— Здорово, мужики. Куда путь держите? — поинтересовался Вадим, придерживая волов.

— Не твоя забота, — отозвался старшина. — Может, с нами пойдёшь?

Казалось, потомки Громыхалы даже обрадовались неожиданной задержке и, видя, что старшина собрался говорить со встречным, привалились на обочине дороги.

— Нет уж, — ответил Вадим, доставая из-под сиденья большую деревянную флягу с медовухой, которую специально прихватил, чтобы потчевать каждого встречного. — Не видишь — свадьба у меня. Угостишься?

Угоститься старшина не отказался и, сделав пару солидных глотков, передал ёмкость своим спутникам.

— А мы вот с Бру разбираться идём, — сообщил Антип, поглаживая автомат. — Достали уже эти охальники дальше некуда.

— И чем они тебе не нравятся? — Вадим торопился к заждавшимся родичам, но не поговорить со встречным, тем более если тот принял угощение, считалось неприличным. — Мне вот они ничуть не мешают.

— А вот ты прикинь: каким-то идолам поклоняются, а к Лиллю в храм только по праздникам ходят — раз. — Антип загнул один палец. — Общий язык, который нам от отцов достался, называют материнским — два. — К первому пальцу присоединился второй. — Двух девок у нас сегодня поутру увели — три, а я им увольнительной не давал. Мало?

— Так, по Уставу, если и жених, и невеста друг другу любы, старшина не может не дать увольнительную — права не имеет, — возразил Вадим, а Купава, которая, как ей и полагалось, не встревала в разговор мужиков, придвинулась к нему поближе.

— Ну, с этим ещё разобраться надо — кто кому там люб. Затем и идём, — слегка смутившись, сказал старшина.

— А оружие родовое зачем взял? — поинтересовался Вадим. — У Бру ведь даже автомата своего нет.

— Во! — тут же уцепился за его слова Антип. — Оружия родового у них нет — четыре, и имя родовое у них какое-то непонятное — пять. — Его пятерня сжалась в недвусмысленный кулак.

— Знаешь, как это называется? — поинтересовался Вадим.

— Что — это?

— Да то, что вы делать собрались.

— Ну?

— Стратегические интересы — вот как.

— Ты ври, да не завирайся! — гневно выкрикнул Антип, который уже по третьему кругу успел отхлебнуть из фляги.

— Знаешь, что Первый Поручик говорил? — не унимался Вадим. — Стратегические интересы — это когда сперва бьют, а потом разбираются, из-за чего драка.

— Да он без патронов, — запоздало сообщил Антип, похлопав по автомату, и по всему было видно, что решительности и боевого задора в нём поубавилось.

— Давайте-ка лучше ко мне, — предложил ему Вадим. — Давай! Ну их — этих Бру, завтра к ним сходишь, только увольнительные девкам своим оформить не забудь, потому как думаю я, что они сами к ним сбежали.

— С чего ты взял?

— А почему Лилль-Небожитель до сих пор на селение Бру громы небесные не обрушил?

Аргумент был действительно веским — всякий знал, что Лилль хоть и соня, а таких вещей до сих пор никому не спускал.

— И то верно. А у тебя там угощения на всех хватит? А то Громыхалы знаешь какие прожорливые…

— Ну ты спросил… — Вадим укоризненно покачал головой и хлестнул волов длинным ивовым прутом. Несостоявшееся воинство рода Громыхалы потянулось за повозкой.

Вскоре впереди показалась река Лайра и каменный мост, который, по преданию, служил убежищем Лиллю, пока он спал, копя силы для сотворения мира. Сюда же служители каждый вечер перед закатом приносили пищу и прочие подношения Небожителю, которые всегда исчезали до рассвета. Мальчишки из соседних селений иногда пытались подкараулить его, и некоторые даже утверждали, что видели под мостом старика в серой шинели. Но две-три отцовских розги по мягкому месту обычно убеждали их перестать болтать всякие глупости.

Под колёсами грохотала брусчатка мостовой, солнце медленно катилось по небесному своду, с деревьев облетали пожелтевшие листья, уступая место тем, зелёным, которые проклюнутся по весне, и Лайра несла своё золото в подарок далёкому солёному морю, до которого доходили немногие странники, пытавшиеся найти край света. Всё вокруг дышало покоем и благодатью, даже Громыхалы, идущие следом, ступив на мост, почтительно приумолкли.

Почему-то вдруг вспомнились слова из Завета Предков, который вдалбливал в вертлявые головы пацанов седобородый учитель: «Берегите мир и покой, но не надейтесь, что они продолжатся вечно…»

Ничего, на наш век хватит…

— Что? — переспросила Купава, и Вадим понял, что произнёс последние слова вслух.

— На наш век хватит, — повторил он, пытаясь отогнать неясную тревогу, которая в последнее время, стоило сгуститься сумеркам, холодила душу.