Ночи живых мертвецов (сборник)

В этой тихой земле

Позднее, когда воскресшие мертвые затопили все, словно приливная волна, и прежний мир практически перестал существовать, Ричард Кэдбери решил для себя, что смерть его жены Лоррейн была первой костяшкой домино, вслед за падением которой обрушилось все вокруг. Пускай с точки зрения логики это было бессмысленно, но на эмоциональном уровне казалось вполне убедительным.

Как будто смерть Лоррейн подкосила мир.

Ричард свыкся с этим, где-то на самом краю своего бытия.

В месяцы, последовавшие за его тяжелой утратой, он все больше и больше замыкался в себе, последовательно исключая из своей личной жизни всех знакомых – друзей, семью, сослуживцев, соседей. Нельзя сказать, что он перестал испытывать к ним привязанность – скорее наоборот, хотел избавить их от чувства полной отчужденности, потери смысла жизни, ее значения и цели, которые теперь определяли все его существование. Происходящие в нем изменения оказались глубоки, но со стороны их было сложно заметить. Кэдбери продолжал ездить в лабораторию каждый день и работать как прежде. Он взял один выходной для похорон, а затем вернулся на свое рабочее место, вежливо отклонив сочувственное предложение отпуска и ошибочное, хотя и сделанное из лучших побуждений, предложение психологической помощи. Он не мог выразить, что чувствует. Не мог сформулировать это даже для самого себя. Проще говоря, в его сердце появилась дыра. Большая часть его существа падала в нее медленным водопадом, и было очевидно, что так будет продолжаться до самой смерти.

В некотором смысле смерть стала вектором его движения. Возможно, так случилось потому (помимо его глубокой отчужденности), что он узнал о восставших мертвецах очень быстро. Впоследствии он не мог вспомнить, где и когда впервые об этом услышал. Скорее всего, по радио, но вскоре он включил телевизор и смотрел все более продолжительные сюжеты в выпусках новостей, посвященные кризису.

Путь от скептицизма к вере он прошел легко и быстро.

Первым побуждением было отнестись к таким новостям с пренебрежением – когда всем приходилось довольствоваться рассказами ненадежных свидетелей, которые озвучивались в средствах массовой информации скучающими теледикторами, нисколько не верившими в то, что они произносят. Это впечатление лишь усиливали нелепые видеозаписи, сработанные настолько топорно, что от них за версту несло дилетантством и неправдоподобностью. Мужчины и женщины, бродящие по улицам и паркам, выглядели так, будто для них «ночь перед» неожиданно превратилась в «утро после». Ничего особенно страшного. Никакой новой онтологии, никакой поворотной точки в истории жизни на Земле.

Но когда на следующее утро Кэдбери открыл дверь, чтобы отправиться на работу, он увидел на улице «шатунов». Увидел, что они заметили его, обратили на него внимание. Они продолжали двигаться за ним даже после того, как Кэдбери сел в свою машину и поехал. Если это был какой-то розыгрыш, то на него было затрачено немало усилий. У некоторых на теле виднелись раны, которые выглядели очень убедительно.

Он не попал в лабораторию. Шейла, секретарь, встретила его по ту сторону двойных дверей, безостановочно бросаясь на пуленепробиваемое стекло. Ее лицо превратилось в кровавое месиво, а зубы не переставали щелкать, будто она пыталась прогрызть стекло, лишь бы до него добраться.

Пока Кэдбери чуть больше минуты смотрел на нее, застыв в нерешительности, целая дюжина «шатунов» появилась то ли из-за угла здания, то ли из аллеи позади складов – все они, спотыкаясь и раскачиваясь, двинулись к нему. Легкий ветерок донес до него запах разложения – легкий, но безошибочно узнаваемый.

Вот так он все и узнал – то, что уже, так или иначе, было известно всем остальным. Смерть обратилась вспять, но за время краткого нахождения за ее порогом что-то терялось. Видимо, что-то очень важное. Вернувшиеся назад, казалось, не были ни обременены, ни благословлены чувствами. Они наслаждались более простым, рудиментарным существованием, движимые одним-единственным импульсом.

Что это за импульс, он выяснил по пути домой. Несколько «шатунов» поймали собаку и поспешно ее пожирали, не обращая внимания на отчаянные попытки животного вырваться. Кэдбери был огорчен страданиями нечастного создания, но не видел никакой возможности их облегчить. Все закончилось за считаные секунды, когда зубы какой-то женщины сомкнулись у собаки на горле. Сумочка все еще висела у покойницы на левом плече, словно некий гротескный рудимент.

Когда Кэдбери вернулся домой, ему пришлось немного пробежаться от бордюра до двери с ключом наготове. Но все равно «шатуны», рассеявшиеся по его лужайке и на подъездной дороге, чуть было не сцапали его до того, как он смог открыть дверь и укрыться внутри. Он хлопнул створкой двери прямо по тянущимся к нему пальцам, отрубив парочку (принадлежали они, судя по их виду, разным рукам).

Телефон разрывался от звонков. Метнувшись поперек комнаты, он поднял трубку.

– Алло? – произнес он.

– Доктор Кэдбери? Ричард? Это ты? – это был старший руководитель лаборатории Грэм Тикер, но голос его был таким высоким, а произношение настолько невнятным, что Кэдбери потребовалось несколько секунд, прежде чем он его узнал.

– Привет, Тикер, – ответил он. – Какие-то удивительно чудны́е вещи происходят. Интересно, ты в курсе происходящего?

– В курсе? Боже мой, Ричард, это… это конец света! Это апокалипсис! Мертвые! Мертвые оживают, чтобы пожирать живых!

– Я знаю, Тикер. Об этом говорили в новостях. И когда я полчаса назад пытался попасть в лабораторию, то увидел, что случилось с Шейлой.

– Шейла. – Казалось, Тикер сейчас расплачется. – У нее же трое детей. Господи Иисусе, что если она заразила и их тоже…

– А что, это инфекция? – прервал его Кэдбери. – Я не знал, что уже нашли официальное объяснение.

Тикер, казалось, его не слушал.

– Но дело не только в Шейле, Ричард, это касается всех. Почти всех. Доктор Хирод, Лоутер, Алан…

– Алан?

– Интерн. Он зашел в кабинет к доктору Хирод, чтобы передать ей почту. Она впилась ему в глотку! Он смог выбраться из кабинета и запереть ее снаружи, но вскоре умер от потери крови… Или… точнее, казалось, что он умер. Мы вызвали «скорую», но никто не приехал. А потом, через час или около того, он зашевелился и снова ожил. Гаррисону пришлось раскурочить ему голову пожарным топором. Это было ужасно. Ужасно!

– Да, не сомневаюсь, не сомневаюсь, – согласился с ним Кэдбери. Мыслями он уже находился где-то далеко отсюда, гадая о смысле этого странного апокалипсиса. Точнее, о его значении для себя и для своей жены. Он попытался немного утешить Тикера, но на самом деле ему хотелось поскорее закончить эту беседу, чтобы отдаться течению своих мыслей.

– Тебе надо включить телевизор, – убеждал он. – Или радио. Правительство координирует местные целевые группы для решения этой проблемы. Может быть, придется выждать несколько дней, пока они не справятся с этим, но они уже приступили к работе. Я считаю, что лучший способ выжить – оставаться в полной изоляции до их появления.

– В изоляции? – переспросил Тикер.

– Именно. Оставайся в лаборатории. Ее легче защищать, чем твой дом. Можешь выйти разок наружу за едой и водой, если они тебе нужны, но потом забаррикадируйся и жди, пока все не наладится. Используй защитные жалюзи, чтобы не подвергать себя риску – и чем дольше, тем лучше.

– Конечно! – Тикер, казалось, заметно оживился и преисполнился надеждой. – Ты не присоединишься ко мне, Ричард? Ты мог бы подогнать машину прямо к дверям…

– Нет, я буду работать на дому, – ответил Кэдбери. – Давай, Тикер, удачи тебе.

Он повесил трубку. Когда телефон зазвонил снова, то вначале Кэдбери его игнорировал, а затем отключил от сети. Его ждала работа. Вначале надо было заполучить образец, и это оказалось совсем несложно. «Шатуны» набрасывались на живых без промедления, и после каждого такого столкновения оставались жертвы. Существовало некое «окно», буквально несколько часов, до того, как с жертвами происходила та же метаморфоза, что и с их убийцами. Кэдбери кружил по окрестностям, пока не наткнулся на мертвого мужчину, лежащего на бордюре. Кэдбери связал его кухонным шпагатом и кое-как, скрутив концы плоскогубцами, соорудил намордник из проволочной сетки, взятой из садоводческого центра.

Затем он поехал домой, с мертвецом в багажнике своей машины. Он не открывал его, пока машина не оказалась в гараже за плотно запертой роллетой. К этому времени мужчина уже не был мертв: он корчился и извивался в багажнике, пытаясь освободиться от оков. Кэдбери вначале решил вытащить его и положить на верстак, но потом решил, что это будет слишком опасно. Вместо этого он достал циркулярную пилу и просто отпилил мужчине голову. Все прошло гораздо чище, чем он ожидал – возможно, из-за посмертного изменения вязкости крови. Она не загустела полностью, но приобрела консистенцию патоки.

Кэдбери отнес голову в подвал, который давно уже переоборудовал в лабораторию как для опытов с домашними животными, так и для неофициальных переработок. Он извлек из черепа мозг и исследовал его под микроскопом, постепенно добавляя увеличение. В основном его структуры были нежизнеспособны. Мозг уже начал распадаться, но казалось, что ускоряющиеся процессы оживления остановили этот распад. Даже находясь внутри отделенной от тела головы, мозг непонятным образом получал – из загустевшей крови, из окружающего воздуха или еще из каких-то доселе неизвестных науке источников – питание, необходимое для поддержания его жизни.

Впрочем, слово «жизнь» казалось Кэдбери не слишком подходящим. Как и его противоположность, «смерть», оно подразумевало бинарную систему, в которой вещи, не находящиеся в группе «А», должны были находиться в группе «Б». Но воскресшие мертвецы представляли собой аномалию. У них была какая-то фракция, самая малость из всей той феерии мыслей и чувств, индивидуальности и сознания, которую можно было назвать жизнью. Разум этих зомби должен был закрыться наглухо – вместо этого в нем образовалась трещина, словно приоткрытая дверь в детскую комнату ночью, когда ребенок еще не привык к темноте.

У следующего образца Кэдбери не стал отделять голову. Ему нужен был труп поменьше и поспокойней, и он отыскал такой после двух часов разъездов. Это была женщина хрупкого телосложения. Она стала оживать, когда Кэдбери ее связывал, что его слегка встревожило, но не представляло смертельной опасности. Он удержал ее, придавливая коленом грудь, пока связывал руки, а затем обернул вокруг ее головы проволочную сетку. Несмотря на все предосторожности, ей удалось его укусить, но поскольку на Кэдбери были толстые садовые перчатки, укус не смог причинить ему вреда.

Привязав женщину к стулу в своем подвале, он измерил электрическую активность ее мозга, используя для этого приспособление своего собственного производства – энцефалометр, и обнаружил, что большая часть функций мозга отсутствует. Вместо насыщенных трехмерных отливов и приливов электрических зарядов, бесконечно изменчивого гобелена нейронной активности, осталась одна лишь зацикленная пульсация. Бесконечно повторяющийся мощный импульс, словно рассылаемые пульсарами радиосигналы.

Кэдбери вспомнил старую пословицу: лиса знает много хитростей, а еж одну – зато самую главную. Восставшие мертвецы не умели хитрить. Также они не блистали разносторонними талантами. Обширная панорама человеческих реакций свелась в них к одному импульсу, одному типу поведения. Это был усеченный, утилитарный вариант воскрешения. Но можно ли было его каким-то образом повторить? Может ли человек выбрать такое состояние по собственной воле и контролировать степень погружения в него? Он подумал о Лоррейн, каково ей там – пробудиться в земле, в полном одиночестве. И о своей собственной жизни – на открытом воздухе, но в не меньшем заточении. Он ощущал, как невыносима эта ситуация. Он должен пойти к ней. Но нет никакого смысла в том, чтобы обнять ее снова, если для нее он будет всего лишь куском теплого мяса.

После пяти трупов Кэдбери перенес исследования с посторонних объектов на себя самого. Он сделал приспособление, которое представляло собой пластиковое ведро с краями, покрытыми латексом так, что он закрывал большую часть отверстия. Он мог засунуть голову внутрь ведра, а потом закрыть его с помощью регулируемого металлического воротника, к которому крепились плотно прилегающие друг к другу полосы латекса. Затем из ведра можно было выкачать кислород, используя для этого фильтр Джессома-Симмондса и электрический насос.

Самой сложной частью конструкции был таймер. Кэдбери нужно было настроить его предельно тщательно, но при этом так, чтобы он мог пользоваться им не видя экрана с цифрами (поскольку его голова в это время будет находиться в ведре). Он выучил азы азбуки Брайля, и нанес на таймере отметки, тщательно разместив на нем точки из затвердевшей смолы.

В последовавшие два дня он подверг себя ста двадцати восьми смертельно рискованным опытам. Каждый был уникален, неуловимо отличаясь от предыдущего из-за изменения процента откачиваемого из ведра кислорода и длительности последующего удушения. Его голова начала пульсировать уже после дюжины подобных саморазрушающих испытаний, но он не дрогнул. Он продолжал вести записи – вначале в своей обычной скрупулезной манере, но затем все более путаные и корявые. Вопрос чистописания сейчас занимал его меньше всего. После того как кровеносные сосуды в его глазах начали лопаться, ему было все сложнее видеть, что он пишет, но он стоически напоминал себе, что нельзя приготовить омлет, не разбив яиц. И в этом сценарии яйцом был он сам. Кэдбери разрушал себя снова и снова, прокладывая путь в этом направлении предельно тщательно. Энцефалометр стал его картой, его Священным Писанием. Он, щурясь, вглядывался в его бесконечные распечатки, закинув голову назад почти горизонтально, под углом, который был оптимален для остатков его ухудшающегося зрения.

Наконец он решил, что искомая разделительная линия проходит после трех минут и пятнадцати секунд при восьмипроцентном кислородном голодании. Показания энцефалометра показывали постепенное упрощение нейронной активности после двух минут сорока секунд. Он осмелился продержаться не дольше трех минут и пяти секунд, и вернулся обратно – но лишь раз.

И действительно, он почувствовал изменения. Прошлое, настоящее и будущее, истинное и поддельное, чувства и вера – вся полнота его мозговой активности оказалась подменена одним ревущим чувством голода.

Но он все еще оставался самим собой.

Рев был похож на шум, сквозь который можно было слышать. Он напоминал вспышку чрезвычайно насыщенного красного цвета, сквозь который можно было видеть. И думать. И – быть.

Значит, еще десять секунд потребуется, чтобы переступить через лезвие ножа – но не более.

В лаборатории был фургон с переносным генератором. Кэдбери отважился на вылазку и реквизировал его. Он увидел, что Тикер смотрит на него сквозь одно из окон верхнего этажа. Вид у него был так себе. Он начал отчаянно махать рукой Кэдбери и пытаться открыть окно, чтобы докричаться до него. Но когда это ему наконец удалось, Кэдбери уже залез внутрь фургона и уехал прочь. Ему нечего было сказать Тикеру, и совсем не интересовало, что тот хочет поведать.

Генератор был заряжен не полностью, но имеющегося заряда вполне хватало для его целей. Кэдбери загрузил в фургон свое удушающее приспособление, а также лопату, отвертку, лом и двуствольное ружье. Он надеялся, что до использования последних двух дело не дойдет, но лучше было хорошенько подготовиться.

Затем он поехал на кладбище. Сразу за входными воротами была парковка, но он не стал там останавливаться, направив фургон по цементному покрытию дальше, в глубь кладбища. Маневрировать здесь было сложно, дорога была узкой, но для осуществления его замысла требовалось, чтобы генератор находился под рукой.

Дополнительную опасность представляли собой «шатуны». По какой-то причине их тут было особенно много, они даже не двигались с места, когда фургон на них наезжал. Кэдбери чувствовал, как их тела трещат под колесами, как, вздымаясь и опускаясь, проезжает по ним фургон.

Наконец, фургон остановился прямо у знакомого надгробия. Он прочитал: «Лоррейн Маргарет Кэдбери». Под надписью стояли две даты и табличка с надписью: «Она всего лишь спит». Всем сердцем он надеялся, то это неправда. Что Лоррейн проснулась и ждет его.

Кэдбери открыл дверь и вышел наружу. В то же мгновение все «шатуны» в окрестностях повернулись и двинулись к нему. Он уложил их столько, сколько смог. Чтобы избавиться от них, нужно было попасть в голову, а это оказалось довольно трудно. Не дожидаясь, когда их авангард приблизится настолько, чтобы стать угрозой, он запрыгнул в фургон и переехал на другое место, на сотню ярдов дальше.

«Шатуны» двинулись следом, и Кэдбери пристрелил еще с полдюжины, пока они к нему ковыляли. Затем опять вернулся в фургон, пока кто-нибудь из них не подобрался опасно близко, и снова переехал. Этот маневр он повторял еще семь раз, пока полностью не зачистил территорию.

Затем он вернулся к могиле Лоррейн и стал копать. Физическая работа оказалась самой сложной частью всей операции. Ему было непривычно держать в руках что-то тяжелее пипетки, и подобное напряжение не преминуло на нем сказаться. Вскоре он начал задыхаться и истекать пóтом, его руки дрожали, а плечи ныли от непривычных усилий.

Привлекает ли «шатунов» запах? Он не знал, но эта мысль заставила его нервничать. До него легко можно добраться, пока он трудится, углубляя яму. В этом случае он просто не успеет скрыться в фургоне.

Однако ему повезло. Где-то к пяти часам дня он полностью раскопал гроб. Более того, к своему облегчению он обнаружил, что болты прекрасно сохранились. Если бы они заржавели, ему пришлось бы взламывать гроб ломом, используя грубую силу, а это могло его повредить.

Нескольких минут оказалось достаточно, чтобы вытащить все шесть болтов.

Задолго до того, как он закончил, изнутри послышалось слабое царапанье. Он открыл крышку и наконец увидел свою потерянную любовь.

Кэдбери был реалистом, когда дело касалось физических процессов, и не страдал брезгливостью. Мысленно он был готов к открывшемуся его глазам зрелищу. Если что-то его и удивило, так это то, как хорошо Лоррейн сохранилась. Осунувшаяся, конечно, со следами разложения и с запавшим лицом. На белом шелке под ее головой находилось больше волос, чем на ее макушке. Какой-то серый гриб, слева на подбородке, придавал ей странный вид – как будто она решила после смерти отрастить бороду, но подстригла ее слишком неаккуратно.

Верхняя часть тела Лоррейн извивалась, словно она безуспешно пыталась подняться. Спустя девять месяцев после смерти ее мышцы атрофировались настолько, что больше не могли поддерживать и приводить в движение ее оболочку, даже такую скудную и иссохшую. Ее веки трепетали, но не могли подняться над высохшими, запавшими ямами ее глаз.

– Лоррейн, – произнес Кэдбери. – Это я, Ричард.

Он не знал, понимает ли она его. Вероятнее всего, нет. Однако, ему не хотелось вторгаться в ее личное пространство не представившись. Он настроил таймер: восемь процентов, три минуты и пятнадцать секунд. Затем надел ведро на голову и нажал выключатель. Генератор в фургоне загрохотал, и насос заработал, начав интенсивно откачивать кислород из емкости.

Погружение в этот раз, казалось, заняло гораздо больше времени, чем в предыдущие. Хотя, возможно, это было следствием того, что теперь он достиг своего пункта назначения. Его голова начала раскалываться к концу второй минуты. Легкие беспомощно пытались вдохнуть отсутствующий воздух. Приступ головокружения заставил его вначале сесть, а затем полностью вытянуться на земле.

Кэдбери показалось, что третья минута длится целую вечность, а последние пятнадцать секунд – еще дольше. Его последний, неудавшийся вздох неоправданно затянулся, грудь напряглась и дрожала, пока, наконец, приглушенный звонок не провозгласил – время настало.

Он снял с себя шлем. Это заняло много времени: Кэдбери с трудом мог вспомнить, где находятся застежки и как они работают. Мысли текли сквозь его мозг словно обломки кораблекрушения, вяло качаемые слабым приливом.

Но Кэдбери идеально отмерил время и степень удушения. Он сделал себе инъекцию смерти точно так же, как кто-то другой мог бы сделать укол пенициллина. Теперь он стал одним из воскрешенных, да – но все же оставался самим собой. Его нисхождение в смерть представляло собой серию постепенно увеличивающихся, строго контролируемых погружений. И воскрешение его было таким же.

Постепенным.

Поэтапным.

Управляемым.

Он ощущал порывы всепоглощающего голода, который обуревал остальных восставших, но не мог взять верх над воскресшим Кэдбери. Несмотря на голод, он мог размышлять, хотя это требовало больших усилий и времени. Он помнил, кто он такой – и какая у него цель.

Он медленно встал. Затем приблизился к краю ямы и спустился вниз, заботясь о том, чтобы ненароком не наступить на Лоррейн в этом замкнутом, ограниченном пространстве.

Кэдбери мягко и осторожно втиснулся в гроб рядом с ней. Как он и надеялся, жена не посчитала его едой. Так же, как и она, он был одним из мертвых – по крайней мере, до той степени, когда его близость уже не пробуждала в ней аппетит.

Он попытался поговорить с ней, сказать, чтобы она не боялась, но дар речи его покинул. Хотя он помнил слова, у него больше не оставалось дыхания, чтобы вытолкнуть их в мир. Они остались лежать на его языке, вибрирующем от мертворожденных слогов. Затем Кэдбери опустил крышку гроба.

Внутри он попытался устроиться покомфортней, чтобы занять поменьше места и не слишком давить на Лоррейн. Ее тело мягко пошевелилось возле него. Возможно, она все еще пыталась подняться, но ему показалось, что вряд ли. Судя по движению – нет. Скорее, это движение наводило на мысли о том, что она тоже пытается лечь поудобней.

«Спокойной ночи, любимая», – сказал он. Звука не последовало, лишь горло его задвигалось, и язык поднимался и опускался, касаясь нёба.

Он нашел в темноте ее руку и сжал. Затем закрыл глаза.

Вечность проходила в целом очень приятно.