Ночи и рассветы

I

Маленькая площадь открылась перед ним, съежившаяся, погруженная в молчание. Вечерело. За тусклыми стеклами кафе горели безжизненные огни. Взгляд Космаса ненадолго остановился на большом окне над центральным входом в бар «Александр Великий». Стекло было желтым и запотевшим.

Дул холодный ветер, со свистом врывавшийся на площадь с северных улиц. Зима уже прошла, но было все еще холодно. Очень суровая выдалась в этом году весна. И лучше не будем называть ее весной. Это была свирепая старуха с косой, сеющая голод и смерть.

Прохожие шли согнувшись, почти бегом, — молчаливые тени. Было очень тихо. Крсмасу показалось, что стоит ему закричать — и он услышит, как его голос, уходящий и вновь возвращающийся, мечется от стены к стене.

Эта площадь — центр города. Шесть улиц расходятся отсюда и достигают самых окраин. Здания в основном старые, двухэтажные. Только на западной стороне высится большой новый дом в шесть этажей. На первом этаже аптека. В других зданиях рестораны или кафе, наверху — гостиницы. Сейчас все занято немцами и итальянцами. Но некогда славные названия — «Дворец гостеприимства», «Гостиница Мажестик», «Зевс Олимпийский», «Гранд-отель» — еще не стерлись с заржавевших вывесок. Перед гостиницами широкие тротуары, и площадь, возвышающаяся над ними, похожа на большую эстраду, выложенную плитами, окаймленную лавочками и цветочными киосками. И лавки, и киоски теперь закрыты. На дверях большие засовы и толстые ржавые замки. Мраморные лестницы, с четырех сторон поднимающиеся к площади, черны от грязи, высохшие стебли плавают в запущенных цветочных вазах.

Космас собрался перейти площадь. Но из-за угла вдруг выскочил немецкий грузовик и с ревом пронесся мимо. Будто подкарауливал, чтобы наброситься, как только он сойдет с тротуара. За первым грузовиком мчались другие. В кузовах стояли солдаты — каски, шинели, нацеленные в небо дула автоматов.

На краю тротуара собрались прохожие, пережидавшие, когда минует колонна. Но грузовики все шли один за другим, с грохотом преодолевая подъем на площадь. Немцы молчали, лишь толстый коротышка в последней машине смешно вытаращил глаза, открыл рот и втянул щеки, издеваясь над худобой голодающих. Проезжая мимо Космаса, он потерял равновесие и схватился за плечи товарищей. Те поддержали его, он выпрямился и залился смехом. Он смеялся, пока грузовик не исчез за поворотом.

Космас взбежал по ступенькам и, оказавшись возле лавочек, увидел на другом конце площади темную шевелящуюся массу. Он отчетливо различил большую железную решетку, лежавшую над подземным вентилятором; человек двадцать шагали по ней, сгорбленные и безмолвные. Космас не знал, что это за люди и что они здесь делают. Но их сгорбленные фигуры поразили его. И больше всего потрясло их молчание.

Каким он увидит голодающий город, Космас себе примерно представлял. С месяц назад к ним в провинцию приехал парикмахер. Он рассказывал, что люди умирают на улицах, на рассвете катафалки не успевают их подбирать, кладбища переполнены, хоронить негде. Да и сам парикмахер изрядно опух. В первый раз в тех местах узнали, что человек может растолстеть от голода. «Смерть от голода — сладчайшая смерть, — убеждал парикмахер, будто сам это испытал. — Все тело охватывает приятное оцепенение, и человек угасает, как птичка: сидит с вами, вдруг закрывает глаза и уходит из жизни. Или ложится в постель, засыпает и не просыпается…» От парикмахера они услыхали, что многие теперь не хоронят умерших родственников, а ночью на тележках тайком увозят на кладбище, чтобы никто не узнал об их смерти и карточка умершего осталась живым….

На верхней ступеньке лестницы сидел мужчина. С первого взгляда Космас принял его за нищего. Нищих он встречал на всем пути от вокзала до площади. Большинство из них сидели у дверей магазинов и по краям тротуаров. Другие смешивались с толпой. Они брели с мертвенным, застывшим взглядом, тихо и монотонно повторяя одно слово: «Голоден». Этот непрерывный шепот, вылетавший из голодных ртов, перерастал в крик, нависший над городом. Нищие брели не останавливаясь, они знали, что их никто не услышит. Здесь были женщины и маленькие дети, старики, мужчины средних лет и подростки. Наверно, такой же нищий сидел сейчас тут на ступеньке. Космас бегом спустился по лестнице. Но едва он сошел на тротуар, как его мысли снова вернулись к человеку, сидевшему на ступеньке. Космас остановился.

Его озадачила одна подробность: ему показалось, что на нищем был галстук-бабочка. Белая рубашка и черный галстук. Космас оглянулся. Действительно, у мужчины был галстук-бабочка. Он спал, голова у него откинулась, белая рубашка и галстук были видны отчетливо. Рядом на мраморной лестнице лежала шляпа. «Спит или умер?» — подумал Космас.

Он почувствовал острую жалость к этому человеку. Вероятно, потому, что это была первая жертва голода, которую Космас увидел своими глазами. Весь в черном, в шляпе, с галстуком-бабочкой на шее, маленький и щуплый, он, видно, отказался от всякой борьбы за жизнь и пришел на пустынную площадь, чтобы встретить здесь свой конец.

У Космаса был мешочек с черным изюмом. По дороге к площади Космас изрядно его опустошил, но и половины того, что осталось, будет достаточно. А может быть, уже поздно! Космас поднялся на несколько ступенек и нагнулся, чтобы положить изюм рядом со шляпой. Нагибаясь, он увидел опухшее лицо и глаза, открытые, неподвижные.

Мужчина в кожаной куртке проворно поднимался по лестнице. Космас окликнул его. Мужчина остановился в двух шагах и спросил:

— Только что?

Космас пожал плечами. Мужчина подошел, дотронулся до руки мертвого.

— Еще тепленький!

Были в его тоне и привычное безразличие, и дешевый цинизм — что-то неуместное, грубое.

— Многая лета живым! — продолжал неизвестный, вытирая руки о брюки. — Смотри, пожалуйста, явился сюда разнаряженный, как жених, — галстук, шляпа. Только лакированные ботинки в спешке забыл надеть…

Только тут Космас заметил, что мертвец бос. Одна нога совсем голая. На другой — дырявый носок, из дыры торчит большой палец.

Незнакомец обернулся и стал рассматривать Космаса.

— Родственник?

Космас покачал головой: нет.

Между тем мужчина увидел в руке Космаса горсть изюма.

— Ба-ба-ба!.. Изюмчик! Откуда, мой магараджа, это сокровище?

Его глаза так и шныряли от руки Космаса к карману мертвеца и обратно. Космас понял, что незнакомец подозревает его в воровстве.

— Я хотел отдать ему! Я думал, что…

— А!.. Ну, ладно, ладно! Тогда опусти-ка ты эту горсть мне в карман. Какая тебе разница?

— Хорошо. Но помоги мне унести его.

— Куда?

— Не оставлять же его здесь!

Незнакомец взял изюм, сунул его в карман брюк.

— Ты ведь нездешний? Приезжий?

— Приехал сегодня вечером.

— Из провинции?

— Из Пелопоннеса. А что?

Тот некоторое время подумал. Потом снова поднял на Космаса свой хитрый взгляд.

— Скажи, ты добирался морем?

— Нет, не морем, на поезде.

— Ну, пусть на поезде. Через Истм? Ты проезжал Истм? Проезжал!.. Что ж ты упустил случай и не бросился там с обрыва в Саронический залив?

Космас растерялся.

— Не обижайся. У нас в городе одна половина людей умирает, другая половина их хоронит. Что ты предпочтешь, что тебе больше по сердцу? Послушай моего совета, не раскаешься: отправляйся-ка ты прямиком назад, в Пелопоннес. Ну, а сейчас сделай доброе дело, подбрось сюда еще одну горсточку. — Он подставил карман куртки. — Не для меня, для детей. У меня два скелетика, два волчонка, которые только и ждут, чтобы я набил им животы. В один прекрасный день они растерзают меня, как настоящие волки. Разрази меня бог, если я вру! Спасибо! А еще одну можно, спаситель ты мой? Покорнейше благодарю. И послушай меня: дуй поскорее на вокзал. Не теряй ни секунды. И он повернулся, чтобы уйти.

— Одну минуту! — остановил его Космас. — Я хочу у тебя спросить…

— С удовольствием готов тебе услужить. Космас показал ему на людей, шагавших взад и вперед по железной решетке.

— Что они делают?

Незнакомец протянул:

— Загора-а-ают…

— Что?

— Греют косточки. Под решеткой проходит электричка, и оттуда поднимается теплый воздух. «Так зачем же нам, — говорят эти бедняги, — топить дома и влезать в лишние расходы, если можно провести ночь здесь?»

— И они ходят так до утра?

— Пока не приедут катафалки… Нужно очистить место: вечером явятся другие.

Космас проводил его взглядом, потом быстро спустился по лестнице.

Не успел он подойти к вентилятору, как перед ним выросла какая-то бесплотная фигура.

— Возьми! — сказал Космас, протягивая полную горсть изюма.

Это был человечек без возраста. Скелет, обтянутый высохшей, сморщенной кожей. Глаза устало смотрели из глубоких впадин.

— Возьми! — мягко повторил Космас.

Человек не пошевелился. Прошло немало времени, прежде чем он перевел взгляд на ладонь Космаса.

— Изюм! — проговорил он наконец.

Но не взял, а повернулся к товарищу, который подошел и остановился возле них.

— Смотри! — тихо сказал он ему.

Товарищ тоже не притронулся к изюму. Они так и стояли, наклонив голову, дуя на руки и переглядываясь, как заговорщики.

— Боженька ты мой, да что же это у него! — воскликнула какая-то женщина и подбежала к Космасу. — Если твоя мать жива, пусть будет она здорова до старости, а если нет, бог тебе воздаст. Дай мне, сыночек, положи сюда!

И она подставила карман пальто.

— Нет, нет, лучше не в карман! — тут же спохватилась она. — Он дырявый. Давай сюда. — И она протянула сложенные лодочкой ладони.

— Почем он у тебя, мой мальчик? В какую цену? — спросил высокий человек в очках.

— Даром! — ответил Космас. — Берите!

— Даром?!

— Берите, берите!

К нему протянулось несколько рук.

— Как мне отблагодарить вас, дитя мое? — растроганно сказал человек в очках и снова подставил ладонь. — Как мне выразить вам свою благодарность? Идите, идите сюда, погрейтесь! Здесь тепло…

— Я тороплюсь, — ответил Космас. — Я иду на улицу Регины, а мне сказали, что это далеко.

— Улица Регины? Вы там живете?

— Там живет мой друг.

— Это и в самом деле далеко. Вам нужно торопиться, мой мальчик.

Высокий господин поклонился, медленно прожевывая изюм, словно сытый хозяин, только что вставший из-за стола проводить своего гостя.

— Спокойной ночи! И доброго утра! — сказал Космас.

— Доброго утра!

Приказом Команде Пьятца{[1]} и немецкой комендатуры появляться на улице позже одиннадцати запрещалось. Патрули расстреливали нарушителей на месте.

Когда Космас добрался до улицы Регины, город обезлюдел. Космас постучался в дом № 18. Дверь приоткрыла старуха.

— Здесь живет…

Старуха протянула руку, схватила Космаса за плечо.

— Заходи скорее, сынок! — Ее голос дрожал, — А то убьют!

Он вошел в дом.

— Кого тебе нужно?

— Господина Энгонопулоса.

— Энгонопулос… Энгонопулос… — Старуха помешкала, будто пыталась снять с памяти паутину. — Что за Энгонопулос, сынок? Здесь нет никакого Энгонопулоса.

— Господин Андреас Энгонопулос.

— Господин Андреас…

Ты хочешь сказать — Андрикос!

— Да, да, господин Андрикос!

— Тогда пойдем. Возьми меня за руку, а то ушибешься.

Они вошли во двор.

— Вон там, — сказала старуха, показав на лестницу, ведущую в подвал. — Господин Андрикос живет вон там, внизу. Только он, наверное, спит сейчас. Но ты постучи, погромче постучи. Он глуховат…

Космас направился к лестнице.

— Подожди, я и не спросила, сынок, кем тебе доводится Андрикос. Вы родственники?

— Нет. Я друг Аргириса, его племянника.

— Кого-кого? — переспросила старуха, задержавшись в дверях.

— Аргириса. Вы знаете Аргириса, тетушка?

Старуха не ответила.

«Не расслышала», — подумал Космас и начал спускаться по лестнице.

Господин Андрикос открыл дверь, держа в руке свечу. Это был совсем седой мужчина. Поверх ночной рубашки он набросил черное пальто.

— Ты спрашиваешь Аргириса? — сказал он. — Аргириса?

— Да, мы одноклассники. И друзья. Я сегодня вечером приехал из провинции. Аргирис писал мне.

— Он писал тебе?

Космасу показалось, что господин Андрикос все еще не проснулся.

— Его нет дома? Он не живет с вами, господин Андрикос?

— Заходи, мой мальчик. На улице холодно. Заходи.

— Он не живет с вами?

— Не кричи. Входи. Входи и закрой дверь, сынок.

Когда они вошли в комнату, Андрикос поставил свечу на стол у кровати.

— Садись! Вон там садись, на стул. Передохни немножко и выслушай, что я тебе скажу.

Он хотел продолжать, но внезапно замолчал и грузно опустился на кровать. Потом взглянул на Космаса, опять попытался что-то сказать, но тут же бессильно положил руки на стол и опустил голову.

— Сегодня минуло десять дней. Десять дней, как он умер. Мы похоронили его ночью, словно собаку… Виноваты мы или нет, суди сам.

II

Космас лежал на диване рядом с кроватью Андрикоса.

Андрикос уже спал. Он храпел, и огонек свечи, стоявшей на столе, дрожал и извивался, будто убегая от преследования. Космас вышел во двор.

Было темно и знобко. Космас ощупью поднялся по лестнице и немного постоял, выжидая, когда глаза привыкнут к мраку. Запрокинув голову, он различил высоко-высоко над собой четырехугольник неба, усеянный частыми звездами, казалось, тоже дрожавшими от холода.

Кругом поднимались темные стены. Немного в стороне от лестнички, спускавшейся в подвал Андрикоса, виднелась железная винтовая лестница, прижавшаяся к стене; конец ее исчезал в темноте. Космас присел на ступеньку.

Он чувствовал, как ночной холод пробирает его до самых костей, но возвращаться в подвал не хотелось. Он закутался поплотней и попробовал собраться с мыслями.

Всякий раз, когда в его памяти вставал Аргирис, Космас вспоминал его улыбку. Умные глаза Аргириса были окружены лучиками морщинок, отчего он всегда казался веселым. Однако среди друзей Космаса не было ни одного, которому пришлось бы столько перестрадать. Когда Аргирису исполнилось три года, мать его убежала с каким-то железнодорожным служащим. Мальчика приютила тетка — акушерка Кассандра. Поэтому в школе Аргириса прозвали «акушеркой». Был он кротким и мягким — совсем не под стать дикой ребячьей вольнице. Шесть лет Космас и он вместе проучились в гимназии. Но все эти годы Аргириса будто и не было. О нем вспоминали редко, лишь в те минуты, когда хотелось посмеяться или когда возникала нужда в его математических способностях. Только это достоинство признавали за ним ученики и учителя. Никому не приходило в голову, какая сильная душа скрывается в этой болезненной фигурке. Событие, которое сделало их лучшими друзьями, произошло позже.

Шел второй день войны с Италией, 29 октября. Рано утром над маленьким городком появились самолеты. Ученики приняли их за греческие, высыпали во двор, стали махать платками и фуражками. Но вдруг один из самолетов отделился, сделал круг, снизился и сбросил две бомбы.

В тот же день около полудня по улицам пронесся крик: «Итальянцы!» Все наперебой говорили о том, что час назад в море показались военные корабли и высадили десант. От моря до города всего час пути, так что итальянцы могли нагрянуть с минуты на минуту. Женщины хватали детей и бежали в поле. С ними бежали и многие мужчины.

Но большинство, проводив жен и детей, собралось у мэрии. Мэр города скрылся. Исчез и начальник полиции. Мужчины требовали, чтоб им выдали оружие. Кое-кому удалось раздобыть старые одностволки, остальные вооружились ножами. Потом взломали магазин на площади и забрали там охотничьи ружья и порох. Дверь выломал священник, до этого трижды с распятием в руке тщетно вызывавший хозяина. Мужчины распределили оружие и стали строиться по отрядам. Послали за майором запаса Папафилисом, но майор заявил, что сопротивление бесполезно. Тогда его отправили домой и выбрали сразу трех командиров — священника, члена муниципалитета и рабочего с холодильного завода.

Отец Космаса в это время болел, но все же встал с постели и, взобравшись на стул, вытащил из щели в стене одностволку. Она была завернута в тряпку, покрытую толстым слоем пыли и паутины. Там же были спрятаны восемь зеленых от плесени патронов. Космас тоже хотел пойти с отрядами. Он вспомнил, что у соседа, старого учителя, — какой-то его предок участвовал в революции 1821 года{[2]} — на стене висят крест-накрест два ружья и ятаган.

Едва Космас подошел к дому и потянулся рукой к дверному молотку, как дверь отворилась и появился Аргирис. В руках у него было одно из ружей учителя. «Пойдем!» — сказал он Космасу. Но Космас зашел в дом за вторым ружьем. Учитель держал ружье на коленях и был готов к обороне. Выслушав Космаса, он встал и снял со стены ятаган. «Возьми, — сказал он, и голос его дрожал еще сильнее, чем руки, — и когда ты столкнешься с итальянцами, вспомни, сын мой, что этот ятаган носил у пояса старый Бурнас!» Космас впервые слышал о старом Бурнасе, но с трепетом взял заржавевший ятаган и бросился на улицу. Вместе с Аргирисом они побежали к морю.

С тех пор они стали друзьями. Ружье и ятаган они вернули учителю вечером того же дня: слух о военных кораблях оказался ложным. Но нескольких часов тревоги и смятения было достаточно, чтобы Космас открыл в Аргирисе то, чего не смог угадать в нем за все шесть лет учения, сидя с Аргирисом в одном классе и за одной партой.

В конце ноября они тайком уговорились уйти добровольцами на фронт. Первую попытку предприняли в начале декабря. Им удалось забраться в товарный вагон, но не успели они доехать до ближайшей станции, как железнодорожники обнаружили их и немедленно высадили. Потерпела неудачу и вторая попытка — уехать на автобусе, курсирующем до Патр. Водитель не только не посадил их, но и разгадал их тайну, и кое-что дошло до ушей Кассандры. Нужно было торопиться. На 27 декабря был назначен отъезд добровольческих отрядов в Лариссу. Эту возможность нельзя было упустить.

В ночь под рождество умер отец Космаса.

Аргирис уехал один.

Первое письмо от него Космас получил весной. Аргирис находился в Трикала, в военном госпитале. Бесчисленные страницы письма рассказывали о его приключениях. Он все-таки добрался до линии фронта. Его зачислили в запасную роту, потом он попал на передовую, получил ранение в бедро. Теперь рана заживала, и врачи собирались отправить его домой. Однако сам Аргирис рассудил иначе — он решил уехать в Афины.

Последнее письмо Космас получил из Афин в августе, через четыре месяца после начала оккупации. Аргирис работал в театре помощником механика сцены и мечтал стать режиссером. Он звал к себе Космаса. Если Космас приедет, работа для него найдется.

Уехать Космас не решался. Смерть отца связала его по рукам и ногам. «Мне стыдно, — писал он Аргирису, — при мысли о том, что я, взрослый мужчина, все еще сижу на шее у матери, которая превратилась в придаток своей машинки. Мы все распродали… Я только о том и мечтаю, чтобы найти какую угодно работу и хоть немножечко помочь ей. Я не могу ее покинуть. Мне трудно даже отлучаться из дому, я боюсь оставлять ее одну. У нее очень больное сердце…»

Отец и мать не были суеверными людьми. Как-то цыганка нагадала им, что они доживут до глубокой старости и умрут в один и тот же год. Покойный отец смеялся над этим пророчеством, но часто вспоминал его, чтобы поднять дух жене и сыну: «Гадалка нагадала мне, что я доживу до ста лет. И мы с тобой, жена, умрем вместе, в один и тот же год». Цыганка ошиблась на полвека. Отец не дожил до пятидесяти. Но второе пророчество не сошлось всего на несколько дней. Мать Космаса умерла в начале января, через год и девять дней после смерти мужа. Космас увидел ее недвижно склонившейся над машинкой. На столе стоял приготовленный для него обед: он был накрыт тарелкой и еще не остыл, рядом с солонкой лежали два куска кукурузного хлеба, прикрытые от мух полотенцем…

Моросит дождь. Какие-то люди поднимают гроб. Впереди семенит священник, за ним бегут босоногие ребятишки с крестами в руках. Спрятавшись под зонтик, запевает певчий. За пеленой слез и дождя все кажется тусклым и темным.

В тот день Космас и его мертвая мать навсегда покинули дом. Назад Космас уже не вернулся. Когда провожавшие стали расходиться с кладбища, прибежал запыхавшийся сосед: за Космасом приходили итальянцы. Утром в городе произошли аресты, были схвачены человек десять гимназистов, друзей Космаса: в новогоднюю ночь они собрались у одного из товарищей на дружескую вечеринку и засиделись до самого рассвета, пели национальные песни, произносили пылкие речи, ругали итальянцев и мечтали о победе греков.

Мартовским вечером на маленькой станции километрах в сорока от городка Космас ожидал поезд. Вагоны были переполнены, люди гроздьями свисали из тамбуров. Кое-как ему удалось забраться в окно.

В Коринфе, стоя в очереди на контроль, Космас почувствовал на себе чей-то взгляд. Он поднял глаза — на него смотрела маленькая женщина в черном.

Космас продвигался к контролю, она возвращалась. Два людских потока текли навстречу друг другу по узким коридорам, разделенным низкой дощатой перегородкой.

Они поравнялись.

— Космас? — спросила женщина, слабо улыбнувшись.

— Да. А вы, госпожа…

Женщина вздохнула.

— Горе мне! Неужели ты не узнал меня? Я госпожа Евтихия…

Боже мой! Госпожа Евтихия! Женщина-гигант, которая не могла пролезть ни в одну дверь. Когда-то госпожа Евтихия была учительницей Космаса. У нее был муж по имени Перикл, тоже настоящий гигант. В городке их окрестили «Титаник» и «Куин-Мэри».

— Как вы поживаете, госпожа Евтихия?

Она покачала головой. На глазах у нее были слезы.

— Как себя чувствует твой отец, дитя мое?

— Он умер, госпожа Евтихия.

— Не плачь! Я тоже потеряла своего Перикла… Ну, а твоя мать?

Космас не ответил.

— Бедняжка ты мой, крепись!

Евтихия приглушенно заплакала. И так, вся в слезах, еле волоча свои корзинки и стараясь не упасть под напором толпы, она все же ухитрилась достать маленький мешочек и передать его Космасу.

— Возьми, — сказала она.

Людское течение уносило ее все дальше и дальше.

— Там изюм. И послушай, родной мой: когда приедешь в Афины, постарайся встретиться с моим Феодосисом. Он служит в полиции, в первом участке.

— С Феодосисом?

— Да, повидайся с ним… — Ее голос потонул в общем гуле.

Поезд, как усталый дракон, тяжело подползал к Пелопоннесскому вокзалу. Смеркалось.

Космас стоял в тамбуре — мимо проплывали погруженные в темноту дома. Он с волнением пытался угадать, что скрывается за стеной этих домов, каков он, этот незнакомый город, огромный, молчаливый и загадочный.

Паровоз взревел, как раненое животное. Где-то вдалеке откликнулась сирена. Космасу она показалась ревом голодного минотавра. Таким представился ему город в этот первый вечер.

Паровоз дал еще один гудок. Пронзительно заскрежетали колеса.

III

Отец был маленький бледный человек, всегда утомленный жестокими приступами, но неизменно спокойный. У него болел желудок, и лучше всех средств помогал ему нагретый кирпич, Космас научился ухаживать за отцом. И когда тот в приступе боли падал на кровать, он шел к очагу, клал кирпич в огонь, а затем, обернув полотенцем, подавал его больному.

Большую часть времени отец проводил в постели. Из-за болезни ему пришлось оставить место писаря в мэрии, где он прослужил четверть века. После долгих хлопот удалось добиться государственной пенсии, которая и составляла единственный доход семьи. Если не считать приработков матери, проводившей дни и ночи за швейной машинкой.

Во время приступов мучения отца были невыносимыми: глаза наливались кровью и окаймлялись черными кругами, лицо становилось желтым, как воск, волосы слипались от пота. Вместе с отцом страдали мать и сын.

Кроме боли отца терзала тревога за судьбы близких. И прежде всего за сына. Все надежды он возлагал на аттестат зрелости. Только бы сыну удалось окончить гимназию, и тогда он отправит его к господину Теодору.

Господин Теодор! Для семьи он давно стал своим человеком, хотя никто, кроме отца, не был с ним знаком. История этого знакомства рассказывалась и пересказывалась много раз.

Отец был отличным рассказчиком. В особенном ударе он бывал по вечерам, когда боль утихала. За окном льет дождь, в камине горит огонь, в трубе завывает ветер и наполняет всю комнату дымом, светит прикрепленная к стене керосиновая лампа с разбитым стеклом, мать вяжет или шьет. Космас, ловко орудуя щипцами, воюет с огнем. Отец погрузился в их единственное кресло. Такие вечера были самыми счастливыми для семьи. Если б не они, как бы мог Космас понять, зачем люди выбиваются из сил, чтобы строить дома, заводить семьи, детей?

Истории отца были историями войн. Он надел форму в 1910-м и сбросил ее в 1922-м, Начал с ущелья Сарандапороса, дошел до Афьона-Карахисара{[3]}, последний патрон израсходовал в Смирне. Ему довелось разговаривать с королем Константином XII. («Почему, сержант, твой взвод идет вразброд?» — «Теснина, ваше величество!» — «Это голова у тебя тесновата!..» Вероятно, его величество не знал, что полчаса назад я потерял половину солдат и четыре пальца левой руки.) Не раз видел отец и «эту бездарь» Венизелоса{[4]}, на македонском фронте служил под командованием капитана В., которого несколько лет спустя ему пришлось конвоировать в военный трибунал{[5]}.

С господином Теодором отец познакомился накануне битвы в ущелье Крезны.

— …Был я в тот вечер дежурным по полку. Только-только принял дежурство от Дионисакиса Маврикоса, да сопутствует ему удача! Он служил в третьей роте, у капитана Милиаресиса. Стояли мы тогда в деревушке, было там домов сорок. Наверху расположился полковник Буласакос, глаза у него как у волка, бог его простит, вот как сейчас его помню, убили его эпистраты{[6]}. Он стоял за Венизелоса, но хороший был человек и настоящий патриот. Так вот, наверху жил полковник, а внизу несли дежурство по полку сержанты. На другой день нам предстояло ударить по ущелью. Приказ держался в секрете, но я уже знал о нем от Вангелакиса Кацаса, он был адъютантом майора Эвангелудиса. Пришел ко мне бедняга Вангелакис — сейчас он в Салониках, женился на еврейке и открыл гостиницу, — так вот, пришел он, бог ему поможет, ко мне в палатку и говорит: «Аристидис, давай поцелуемся, завтра будет бой, а мне приснился дурной сон. Я тебя вот о чем попрошу. Было у меня несколько золотых, и отдал я их в долг нашему земляку Галанису. Боюсь, как бы чего не вышло, — ведь золотые я берег для сестры Тасулы. И если — тьфу-тьфу, не сглазить! — случится беда, позаботься, чтобы деньги попали в руки Тасулы». Плохо истолковал свой сон Вангелакис. В ущелье Крезны погиб Галанис — упокой господь его душу! — и с ним пропали золотые.

Ну вот, только я принял дежурство, смотрю — входит ко мне солдат, одет, друзья мои, с иголочки. Будто с витрины сошел. Чистенький такой, наутюженный… «Осмелюсь доложить, господин сержант, солдат Марантис Теодор!» — «Марантис… Марантис? — говорю я. — Известная фамилия». — «Да, говорит, это фамилия министра!» Тьфу ты, черт! Беру я направление, читаю. И в самом деле, посылают его, Теодора Марантиса, в наш полк. Вот история. «Ну что ты будешь здесь делать? — говорю я ему. — Да ты знаешь, что такое фронт? Да видел ли ты хоть раз в своей жизни вошь?» — «Меня послали, господин сержант!» — «Кто?» Вот тут Теодор и рассказал мне, как он сюда попал. Служил он в генеральном штабе адъютантом генерала. Неделю назад приехал туда новый начальник, сторонник Венизелоса до мозга костей. Его брат подрался в парламенте со стариком Марантисом. И первым же приказом начальник отправил Теодора на фронт: поди, дескать, узнай, почем там фунт лиха, и пусть отец твой тоже узнает, как пускать в ход палку. «Ну и что мы теперь, спрашиваю, делать будем?» А что он мне может ответить? Он тут все равно что рыба на суше! «Ну ладно, говорю, ночуй сегодня здесь, а завтра я представлю тебя штабному офицеру». Сел он, зажег сигару, курит. Жалко мне его стало. Ну что толку от таких людей на фронте? Другое дело мы, народ привычный: и солнцем нас пропекло, и северные ветры задубили нашу кожу. Посидел я еще немного, привел в порядок бумаги и собрался обойти караулы. Увидел Теодор, что я поднялся, и тоже встает. «А где я буду спать, господин сержант?» — спрашивает он меня. «Ложись вон там, в углу, да и спи на здоровье». — «На полу?» «Гм, — думаю я про себя, — если б у каждого солдата была хоть завалящая, гнилая доска, чтобы прикорнуть на ней…» «Нельзя ли, спрашивает, господин сержант, найти кровать в каком-нибудь доме? Я могу заплатить!» — «Оставь-ка лучше при себе свои деньги, друг мой, — говорю я. — Посиди тут, подожди». Пошел я к Дионисакису Маврикосу, разбудил его, уговорил уступить свою кровать. Что с ним было делать, с таким никчемным?

Захожу я за ним утром, чтобы представить его штабному офицеру. «Господин сержант, — говорит мне Теодор, — все мои надежды на вас. Вы отнеслись ко мне как отец. Я знаю, что сегодня вечером полк вступит в бой. Нельзя ли не представлять меня штабному офицеру? Я никогда не забуду вам этого, господин сержант, ни я, ни мой отец. Вы получите все что угодно!» — «Что мне угодно? — говорю я ему. — Да мне ничего не нужно. Жаль мне тебя, пропадешь ни за что ни про что. Ну ладно, штабной офицер мой приятель». А штабным был у нас Фонтас Дакалос, турки убили его потом, при Иконио. «Если удастся, я с ним поговорю. А ты давай-ка извести своего отца, чтоб он поскорее забрал тебя отсюда». — «Спасибо, говорит, спасибо!» И — святой Георгий свидетель — целует мне руки! «Не пройдет, — говорит, — и двух-трех дней! Я уже послал отцу срочную телеграмму!» Поговорил я с покойным Фонтасом. Он согласился, но потребовал денег — водился такой грешок за покойником. Вот так и спасся бедняга Теодор. Прошло несколько дней, и приказом генерального штаба его срочно перевели в Афины. Прислал он мне оттуда открытку, — жаль, потерял я ее в бою вместе с рюкзаком. Подписал ее, как помню, и сам министр, господин Лампрос Марантис. Написал собственноручно: «И я приветствую тебя, мой славный сержант», — а внизу подписался…

Ну вот и думаю я, друзья мои: что было бы, если б мы с Фонтасом не спасли тогда Теодора? Полк потерял бы никуда не годного солдата, а государство — большого политика. Теодор стал министром в правительстве Пангалоса{[7]}. Потом он дважды был министром в правительстве Народной партии{[8]}. В тридцать третьем году я приехал в Афины показаться врачам и захотел повидаться с ним. Пошел в министерство. «Вряд ли он меня помнит», — думал я, но он, как только услышал мое имя, сказал секретарю: «Передай Аристидису, чтобы пришел вечерком в партийный клуб». Секретарь дал мне адрес. Я пошел туда вечером, но Теодора не застал. Смотрю, подъезжает секретарь на машине. «Прости, Аристидис, — говорит он, — но министра вызвал к себе господин президент. Министр просил тебя прийти завтра в министерство». Но я должен был уехать в тот же вечер. «Он будет огорчен, если не увидится с тобой». Но я все-таки уехал.

Отец больше не ездил в Афины и так и не повидался с господином Теодором. Но они обменялись несколькими письмами. Каждый раз, когда приближались выборы, господин Теодор вспоминал Аристидиса («Дорогой Аристидис, здравствуй!»). Сам он не выдвигал своей кандидатуры в провинции, но письмецо приносил местный представитель партии, адвокат с закрученными усами, господин Трихилос.

Потом наступила диктатура{[9]}, и господина Теодора отправили в ссылку. «Теодор, как видно, социалист, — говорил отец. — Он стоит за новые идеи». Космасу тоже казалось, что господин Теодор социалист, в библиотеке мэрии он нашел его книгу «О чертах христианского социализма, бытующих у некоторых племен Латинской Америки».

В тот вечер, когда Космас, отправляясь в столицу, садился в поезд, он не думал о господине Теодоре. Он не думал о нем и в те минуты, когда впервые ступил на землю голодного города.

Однако ночью, ворочаясь на диване Андрикоса и с тревогой размышляя о неизвестном будущем, он вспомнил о Теодоре. Кто еще в этом необъятном, чужом, замученном городе мог подать ему руку помощи в страшный час одиночества?

Андрикос где-то откопал телефонный справочник, и они стали его перелистывать. Нашли двух Марантисов, у обоих одинаковые имена и профессии: «Теодор Марантис. Адвокат».

Один из Марантисов жил на улице Фемистокла, другой — на улице Илии.

Едва рассвело, Космас отправился к другу своего отца.

IV

На улице Фемистокла ему открыла пожилая женщина в наброшенном на плечи мужском пальто.

Вид у нее был недовольный, и прежде чем объяснить причину своего визита, Космас несколько раз попросил извинения. Женщина посторонилась, давая ему дорогу.

— Господин Марантис немного болен… — И попросила не задерживать его слишком долго.

Они поднялись по лестнице и вошли в темную, холодную гостиную, где стоял одинокий столик и два-три ободранных кресла. Космас обернулся к женщине:

— Простите, я не ошибся? Господин Марантис, бывший министр?

Она не успела ответить. Внутренняя дверь отворилась, и перед Космасом появился мужчина. Высокий, в длинном халате. Старик.

— Я бывший адвокат, — сказал он и рассмеялся. — Прошу! — И нарочито медленным, изысканным жестом пригласил Космаса пройти в кабинет.

Космас робко пробормотал, что ищет господина Марантиса, то есть другого Марантиса, но не знает адреса, а по телефонному справочнику…

— Понимаю, — прервал адвокат его оправдания. — К сожалению, не в первый раз мне по несчастному совпадению фамилий выпадает честь встречать нежданных посетителей.

Он говорил, а его взгляд настойчиво изучал гостя.

— Из провинции? — внезапно спросил он.

— Теодор, — сказала женщина, стоявшая позади Космаса, — в дверях холодно…

— Совершенно верно, Анна, — адвокат не тронулся с места, — в дверях холодно, зато в комнате…

— Но здесь сквозняк!

— Прошу вас, мой юный посетитель! Здесь нам запрещают разговаривать. Проходите!

— Но я…

— Прошу вас. Целый век мой кабинет не видел посетителей. Сделайте одолжение.

Кабинетом служила полупустая комната: тяжелый черный стол, два кресла, такие же, как в гостиной, древний диван в углу. На подоконнике и на полу беспорядочные груды книг и пожелтевших от времени газетных пачек.

— Достоуважаемый родитель моего достоуважаемого родителя, — неожиданно начал адвокат, медленно и раздельно произнося каждое слово, — имел счастье в течение сорока лет служить Фемиде. После его смерти это служение продолжал мой достоуважаемый отец, а потом и я, однако мне оно счастья не принесло. Садитесь, дорогой мой.

Космас осторожно опустился на диван. Под тяжестью его тела диван отчаянно заскрипел и стал угрожающе проседать. Космас поднялся и примостился на краешке кресла.

— Ваше поведение, мой юный друг, — тем же тоном продолжал адвокат, — позволяет мне сделать вывод, что вы еще очень далеки от того, чтобы правильно оценивать истинное положение вещей. Etiam periere ruinae{[10]}.

Космас не уловил смысла слов и вопросительно посмотрел на адвоката.

— То, что вы видите в этой комнате, — последние свидетельства былого величия. Я не стал отдавать эти реликвии, и, конечно, не потому, что они представляют собой археологическую ценность. Нет, причина тут другая: они уже никуда не годятся. Разве что в печку, для которой мы пока используем более дешевое топливо — бумагу. Вы курите?

— Нет.

— Жаль.

Он сел в кресло у стола.

— То, что вы видите здесь, мой друг, — голос адвоката вдруг потерял напыщенность, зазвучал глухо и надломленно, — это все, что у меня осталось. Больше ничего нет. Да, пожалуй, и не нужно.

Космас не нашелся, что сказать. На полу он различал следы вынесенной мебели, на старых, выцветших обоях выступали темные пятна от висевших здесь картин. Уцелела только одна. На ней была изображена молодая женщина с очень тонкой талией, в старинной греческой одежде.

— Это бабушка, — сказал адвокат, не оглядываясь на портрет, висевший за его спиной, — работы Гизиса{[11]}, он был близким другом моего деда. Там, — он указал на противоположную стену, — еще позавчера висело другое полотно того же мастера. Портрет моего деда.

Он покачал головой и закончил со скорбной улыбкой: — Мы пустили его с молотка! Позавчера мы с женой пошли на рынок. Я с портретом деда, она с ножами и вилками. Ножи и вилки, дорогой мой… — Он сделал маленькую паузу и продолжал, понизив тон: — Ножи и вилки мы продали вдвое дороже, чем деда.

Деланно рассмеявшись, адвокат забился в сильном приступе кашля.

— Вы давно уже здесь?

— Я приехал вчера.

— Это сразу видно. Вы как бы олицетворяете провинциальный достаток. Из Фессалии?

— Из Пелопоннеса.

— Если мне не изменяет память, мой однофамилец выдвигал свою кандидатуру в Фессалии.

— Не знаю, — ответил Космас, — я с ним незнаком. Господин Марантис был другом моего отца.

Адвокат с минуту помолчал, тихо постукивая пальцами по столу, потом спросил:

— И надолго вы намерены остаться здесь?

— Как вам сказать… Я уехал с таким чувством, будто навсегда покидаю родные места или по крайней мере не скоро туда вернусь…

— Очень горькое чувство. Оба помолчали.

— Не знаю, какие обстоятельства заставили вас принять это решение. Очевидно, очень серьезные обстоятельства. Поступок ваш нельзя назвать иначе, как отчаянным. У вас здесь родственники?

— Нет.

— Ваши родители живут в провинции?

— Видите ли… Их уже нет на свете…

— Понимаю. Очевидно, вы пришли к такому решению потому, что здесь у вас есть ангел-хранитель?

Космас улыбнулся.

— До сих пор я никогда не рассчитывал на постороннюю помощь. Но отец всегда говорил, что господин Марантис непременно поможет мне в трудную минуту.

— Все мы переживаем критический период, — несколько загадочно сказал адвокат, — сейчас ни один человек не может обойтись без помощи. А тот, кому может оказать помощь не простой человек, а земной бог, тот может считать себя редким счастливцем.

Адвокат перешел на прежний тон, и Космас не мог понять, где он иронизирует и где говорит серьезно. Впрочем, вскоре он замолчал, а когда заговорил вновь, голос его звучал искренне и взволнованно:

— Как вы сами видите, дорогой мой, я быстрым шагом приближаюсь к Ахерузии. Но поверьте, душа моя, моя мятущаяся душа все еще не находит себе покоя. Ее агония куда более мучительна, чем ваши страдания. Потому что я ищу не убежища, а выхода, не покровителя, а союзника и наставника. Да, я ищу наставника, который указал бы мне путь к спасению.

И хотя для Космаса смысл его слов по-прежнему оставался неясным, здесь, в холодном и пустом кабинете, они звучали веско и значительно.

— Свобода придет! Свободолюбивый дух народов бессмертен. Но мне, juvenis{[12]}, уже не видать полета гордого орла свободы. О, если бы я мог услышать в своей душе голос, предвещающий его приближение, если бы я мог ступить на путь, который приведет нас к свободе! Я прислушиваюсь — и не слышу, ищу — и не нахожу! Наши души, друг мой, опустошены, съежились, как вытряхнутые мешки. Как нам поднять свой павший дух, как расправить заново свои души? Кого мы позовем на помощь, на кого возложим надежды? Нужны воины и вожди, но где их найти? Они существуют, но я их уже не увижу. Увидите их вы. Произойдет одно из двух: либо окрепнет ваше зрение, либо рассеется мрак. Я не знаю, где они, но одно я знаю твердо: они не там, куда вы направляете свои шаги.

В дверях появилась женщина и посмотрела на адвоката с молчаливым укором.

— Мы заканчиваем, Анна! — сказал ей адвокат, но тут же пересел в другое кресло, поближе к Космасу.

— Как только выйдете из моего дома, поверните направо. Пройдете до конца улицы, и там первый же полицейский укажет вам улицу Илии. Улица Илии, шесть. Там вы найдете лукавого змия, которого ищете. Но скажите мне чистосердечно, зачем вы идете к Марантису?

— Может быть, потому, что не знаю его, — проговорил Космас.

Адвокат обрадовался:

— Именно поэтому! Я уверен!

— Но, господин Марантис, неужели он на самом деле такой дурной человек?

— Он не дурной, — ответил адвокат, — он подлец.

— Он ваш родственник?

— Не в этом дело. К сожалению, мы не просто однофамильцы — мой и его отцы имели общую мать, общего отца. Но, к счастью, мой отец занимался наукой и адвокатурой, а его с головой ушел в политику. Я последовал примеру своего отца. Не знаю, может быть, я и свернул бы с этого пути, если б не имел несчастья родиться в эпоху, когда политика, дорогой друг, подобна обитательницам улицы Сократа{[13]}.

— Стало быть, ваши чувства объясняются вашим отрицательным отношением к политике…

— Ваш силлогизм, — прервал его адвокат, — неверен, ибо базируется на ложных посылках. Я вовсе не отрицаю политики, что же касается моего двоюродного брата, то я его ненавижу. Отрицать политику было бы нелепо. Функции общественного организма так же, как и человеческого организма, весьма разнообразны: одни из них приятны, другие способны вызвать отвращение. Попытайтесь отрицать хоть одну из этих функций, и вы убедитесь, что это совершенно нереально. Нет, дорогой мой, сила человека в том и заключается, что он способен осмыслить свои чувства. Но оставим в стороне политику, она чувств не любит. Я уже сказал вам, что ненавижу двоюродного брата. Это чувство еще очень свежее, оно родилось в годину нашего общего национального бедствия. Но поверьте мне, никогда я не был так твердо убежден в правильности моих суждений, как на этот раз. Я мог бы развивать вам эту тему в течение нескольких часов, что, конечно, доставило бы мне несказанное удовольствие: посвятив более пятидесяти лет моей жизни защите уголовного права в переполненных залах судов, я в последние годы обнаружил, что моя аудитория резко сократилась. Увы, она сократилась до единственного, верного мне до могилы слушателя — моей супруги. Да, мой юный друг, тот, о котором мы говорим, совершил преступление. Час расплаты за него настанет с первыми проблесками свободы! Finis coronat opus.{[14]} Преступление это — предательство. Наказание за него — смерть!

— Возможно ли? Ведь ваш двоюродный брат социалист!

— Прежде всего прошу вас забыть о родстве, которое связывает меня с этим иудой. Во-вторых, я, к сожалению, не располагаю доказательствами несовместимости социализма и предательства. И, наконец, Марантис не социалист. Признаюсь, мои знания по разделу «социализм» очень и очень убоги. Если я не ошибаюсь, идеал социализма — борьба за благо человечества. Какое же отношение может иметь к таким идеалам иуда, который в столь критический для всей нации момент протягивает руку ее врагу? Простите! Lapsus linguae{[15]}. Он не сотрудничает с врагом, о, он не настолько глуп! Он сотрудничает с сотрудниками врага. Преступление, дорогой мой друг, совершается в глубокой тайне. Но, — адвокат положил ладонь на плечо Космаса, — я заговорил вас. По выражению ваших невинных глаз я вижу, что в ваше юное сердце проник яд, который источает моя старая и злая душа. Не верьте ни одному моему слову. Верьте своим собственным суждениям и чувствам. Но я убежден, что, постучав в ту дверь, вы вспомните все, что услышали здесь.

— Господин Марантис, я даю вам слово, что никогда не постучу в ту дверь.

— Напротив, вы должны пойти. Пусть у вас сложится собственное представление об этом человеке. Возможно, что я сказал вам неправду или, в лучшем случае, не сказал всей правды. Omnis homo mendax{[16]}. Но из того, что я вам сказал, я не возьму назад ни одного слова. Я уже слишком стар для того, чтобы подчинять свою совесть страху. Кроме того, у вас хорошее лицо, мой юный друг, лицо честного юноши. А я считаю, что честность и молодость — это как раз те добродетели, в которых больше всего нуждается сегодня наша несчастная страна. Вам предстоит большой и трудный путь, и вы начнете его с познания зла. Идите и не пугайтесь греха. Прежде чем бороться с ним, его нужно познать. Ite, missa est{[17]}.

V

Улица Илии. Над подъездом старинного особняка ясно виден № 6. Это желтый двухэтажный дом с высокими железными воротами. Двор вымощен белыми и черными плитами, как шахматная доска.

Дверь открыта. Молодой мужчина сидит на стуле и читает газету. Увидев Космаса, он встает.

— Кого вам угодно, господин?

— Господина Марантиса…

— Он пригласил вас?

— Нет. Я только вчера вечером приехал из провинции.

— А… Подожди минуту. Вот здесь. Проходи, я доложу господину секретарю.

Космас вошел в просторный холл, стены которого были выложены разноцветной мозаикой. Он насчитал восемь дверей, старинных, тяжелых, украшенных тонкой резьбой. В углу стояло большое зеркало, его поддерживали две черные кариатиды. В другом углу огромная печь из белого металла. Ее никогда не топили. Господин Марантис получил ее в подарок из Сербии. Космас слышал об этом от отца.

— Пройдите, прошу вас.

Одна из дверей полуоткрылась, и в ней появился высокий лысый господин в очках. Другой господин, с газетой в руке, прошел мимо и занял место на стуле.

— Сюда, пожалуйста! — улыбнулся высокий господин. — Из провинции?

— Да. Господин Марантис?

— Нет. Проходите.

Космас вошел в квадратный зал. Тяжелая, развесистая хрустальная люстра спускалась так низко, что почти касалась большого круглого стола. Вокруг сидели шесть человек. Космас внимательно оглядел их: кто же из них господин Теодор?

— Министр сейчас занят, — сказал высокий в очках. — Присаживайтесь. Он, наверно, не знает о вас…

— Я приехал лишь вчера вечером.

— Поездом? — спросил худой и бледный человек, сидевший за столом напротив Космаса.

— Да, поездом.

— Линия Лехека-Патры действует? — Он не стал ждать ответа и тотчас же повернулся к соседу: — Значит, линия в порядке…

— Вы желаете увидеть министра сегодня? — с улыбкой спросил секретарь.

— Да. Если это возможно…

— Одну минуту.

Он пригласил Космаса к своему бюро.

— Обычно министр заранее назначает часы приема, Именно поэтому я не могу… э… обещать вам. Сначала пройдут эти господа, им уже назначена аудиенция на сегодня, а потом, если останется время… Ваша фамилия?

Из бесчисленных блокнотов, которые лежали на столе, он выбрал один и начал писать.

— Обычно министр принимает до двенадцати, но сегодня он очень занят. Именно поэтому я не могу… э… Но он, безусловно, примет вас послезавтра. Министр принимает по понедельникам, средам и пятницам. Запишите, если вам угодно, номер телефона и позвоните мне завтра, я скажу вам… э… в котором часу он вас примет.

Космас начал шарить в карманах, разыскивая карандаш и бумагу. Его мучило желание как можно скорее выбраться отсюда, и предложение секретаря он принял с облегчением.

— Однако если вы не торопитесь, то подождите немного…

— Нет, пожалуй.

— Подождите, подождите. — Секретарь встал. — Эти господа пришли по общему вопросу. И вполне вероятно… э… что вам удастся… Если даже он и не сможет вас принять, то назначит час аудиенции в пятницу.

Секретарь снова улыбнулся и торопливо вышел. Космас сел в углу неподалеку от бюро секретаря, Ему видна была вся приемная.

Одна сторона зала была сплошь заставлена книжными шкафами. Толстые тома в черных кожаных переплетах поблескивали за стеклом. Космас сидел слишком далеко и не мог прочитать золотые буквы, вытисненные на корешках. Он различал лишь номера томов. Очевидно, это были собрания сочинений, но какие именно, Космас так и не узнал, у него не хватило смелости подойти к шкафам. Ему казалось, что едва он переступил порог этого дома, как его язык, руки и ноги одеревенели.

Он заметил, что люди, сидевшие за столом, время от времени лениво поглядывали на него, но сам избегал смотреть на них и обозревал приемную. Стены были увешаны большими фотопортретами в золотых рамках. Космас узнал лишь двоих. Один был Панагис Цалдарис, объектив фотоаппарата запечатлел его, как видно, в час послеобеденной дремоты; второй — Димитриос Гунарис{[18]}. Покойный отец Космаса был одним из его восторженных почитателей. Он выучил наизусть несколько отрывков из предвыборной речи Гунариса и, вспоминая о нем, вставлял в рассказ полюбившуюся цитату: «Я стою среди вас как простой солдат, призванный вступить в священный бой…» Чаще всего он цитировал именно эту фразу и произносил ее с особым ударением на словах «простой солдат» и «священный бой».

Обращенный к нему вопрос вывел Космаса из забытья:

— Ну как там у вас дела?

Смуглое худощавое лицо, темные очки на ястребином носу, лихие усики, высоко приподнятые брови.

— Как вам сказать… — замялся Космас. — У нас голод.

— Голод! — Было видно, что ответ не удовлетворил худощавого человека. — Ну, а что еще? Меня интересуют люди. Что думает народ?..

— Господин полковник! — прервал его человек, спрашивавший Космаса про линию Лехена-Патры. — Почем будет масло в Каламате дней через пять?

— Дней через пять? Что-то около четырех бумажек.

— А инжир?

— Цены на инжир сравнительно устойчивы. Но я уже сказал вам, дело не в цене. Как перевезти — вот в чем вопрос!

— Не исключено, что нам уступят несколько вагонов.

— В таком случае проблема решена. Но дадут ли власти разрешение?

— С Команде Пьятца все уже урегулировано. Но вот удастся ли достать пропуск комендатуры и, главное, сопровождающих? Без них первый же немецкий сержант задержит наш товар.

— Однажды мы так уже погорели… Господин Алексопулос, наверно, помнит.

— Еще бы! Операция с изюмом…

— Вся беда в том, что Красный Крест хочет отдать эти вагоны народным столовым. Сейчас разгорелся настоящий бой. Комендатура обещает вагоны Красному Кресту, а Команде Пьятца — нам.

— Ну так что же? — раздраженно спросил полковник. — Что вы предлагаете, господин Куртис?

— У господина Павлопулоса есть блестящая идея, — ответил Куртис.

Павлопулосом оказался тот самый мужчина, который первым обратился к Космасу.

— Чего-чего, а идей у нас куры не клюют! Но в данном случае идеи у меня нет, все мои надежды я возлагаю на… — И Павлопулос протянул руку в сторону соседней комнаты.

— На Теодора? Вы хотите, чтобы Теодор обратился в комендатуру? — спросил секретарь, который только что вернулся в зал.

— Нет, дорогой Панос, — успокоил его Павлопулос, — ты меня не понял. Было бы глупо требовать такой услуги от министра. Но дело тут несложное: немецкая комендатура обещала вагоны Красному Кресту. Ну что ж, пусть он их и забирает. Только с одним условием: уполномоченными он сделает нас. А тут уж мы используем Командо Пьятца.

— Значит, вагонами придется поделиться с Красным Крестом? — вставил Алексопулос.

— А разве у нас есть другой выход? Иначе мы рискуем потерять все.

— Погодите, погодите! — вмешался секретарь. — Если вагоны дадут Красному Кресту, то он отдаст их столовым. И тогда… Нет, я не вижу смысла в вашем проекте.

— А между тем все очень просто, милый Панос! — сказал Куртис. — Нужно, чтобы кое-кто позвонил в Красный Крест, — и дело в шляпе. Вся загвоздка в том, чтобы обработать Красный Крест.

— Кто там из наших?

— Майор Папацонис! — воскликнул полковник. — Он служил у меня в полку.

— Есть тут еще один плюс, — вставил Павлопулос. — Команде Пьятца дает нам вагоны до Ахайи. А если удастся уладить дело с Красным Крестом, мы получим их до Каламаты.

— Давайте подытожим, что будем предлагать, — сказал Алексопулос.

— Как говорил Ненес. Через Красный Крест. Папацонис там держится крепко, — отозвался Куртис.

— За майора можно не беспокоиться, — снова вставил полковник. — Достаточно телефонного звонка или открытки от Теодора. К тому же я лично знаком с Папацонисом.

— Папацониеу тоже будет непросто. Еще не известно, сумеет ли он…

— Об этом не печалься, Мимис. Подбросим еще один кусок. Как говорится: «Там, где хватает еды на восьмерых, достанет и на девятого».

— Но есть и другая поговорка: «У семи нянек дитя без глазу».

— Не беспокойся. Они дадут нам полномочия, возьмут свою долю — и баста, в наши дела они лезть не станут. Половина вагонов достанется им. Могут перевозить в них, что их душе угодно, нас это не касается. Остальные вагоны наши, и мы тоже будем перевозить что нам угодно: инжир, масло, изюм. И отчета никому давать не будем.

Одна из дверей открылась, в зал вошли трое. Первый, мужчина невероятной толщины, с золотыми зубами, поздоровался с Павлопулосом.

— Аи да ловкач! — погрозил он пальцем. — Здорово ты меня надул!

— Скажите лучше, что нас обоих надули, господин Лампис.

— Не знаю, как тебя, а ты меня знатно обставил, это факт. До сих пор ни одному мошеннику не удавалось оставить меня в дураках.

Остальные с усмешкой следили за их разговором.

— Нет, клянусь, вы ошибаетесь, господин Лампис, пусть господин Куртис будет свидетелем!

— Ладно, верю. Ну, а чем мы займемся теперь?

— Наклевывается неплохое дельце в Пелопоннесе.

— Опять с изюмом?

— Нет, изюм невыгодный товар. Думаем заняться маслом. Шеф поможет?

— Послушай, Ненес! — уже серьезным тоном сказал толстый. — Не знаю, что именно приключилось тогда с этой проклятой партией, но сейчас нам подвертывается выгодная операция с македонским табаком.

— С табаком?! — воскликнул Куртис. — Так вы уже прибрали к рукам это дельце? Молодцы! Тут-то я и расквитаюсь с Кероглу, Он из кожи вон лез, чтобы заграбастать эту партию.

— Мы дали настоящий бой! — удовлетворенно сказал толстый. — Битва богов и титанов! Теодор целый час сражался по телефону!

— Смотрите, будьте начеку. Этот субъект без сопротивления не капитулирует.

— Ну, теперь он обезврежен! — выкрикнул кто-то из компании толстого. — У телефона был сам Хаджимихалис.

Куртис поднял руки:

— Министр? Тогда сдаюсь.

— Итак, — снова заговорил толстый, взяв под локоть Павлопулоса, — дело верное, и, главное, никакого шуму и риска. Перевозку берут на себя немцы. По рукам?

Ответа Павлопулоса Космас не расслышал. В дверях кабинета Марантиса появился секретарь.

— Вам придется немножко подождать, — сказал он, беря под руки полковника и Алексопулоса. — Телефоны взбесились с самого утра.

Толстый и его спутники отошли с Павлопулосом к книжным шкафам и завели разговор вполголоса.

Космас встал. Он хотел незаметно уйти. Но секретарь увидел его, подошел и обнял за плечи.

— Ну вот, все в порядке! — сказал он и засмеялся, подмигивая.

Космас не понял.

— Я зайду послезавтра, — сказал он. — Я позвоню…

— Не нужно, — сказал секретарь, садясь за свое бюро. — Я уже доложил… э… и, короче говоря, все в порядке.

Он торопливо набросал несколько строк на визитной карточке Марантиса и вложил ее в маленький, узкий конвертик.

— Отправляйтесь в Красный Крест и спросите там господина Папацониса. Передайте ему вот это… и все будет в порядке.

За железными воротами Космас приостановился и взглянул на конверт. Сбоку было напечатано: «Марантис, бывший министр, Илии, 6». Ниже секретарь написал: «Господину Папацонису, майору. Красный Крест».

С дальнего конца улицы волной катился ветер, увлекая за собой обрывки бумаги, окурки и пыль. Он подхватил и те клочки, которые бросил Космас, и со свистом унес их вместе с прочим мусором.

VI

Каждое утро Андрикос отправлялся на рынок. У него была своя тележка, но он не держал ее дома. В одном из тупиков улицы Афины Андрикос отыскал сарай, договорился с хозяином и оставлял там тележку на ночь. К нему примкнуло несколько таких же мелких торговцев. Утром они забирали тележки, а в конце недели платили хозяину сарая за постой.

Андрикос не брезговал никакой работой: продавал вещи соседей, покупал и перепродавал продукты.

Дом, где жил Андрикос, принадлежал предприятию, на котором он работал до оккупации. Здесь же жиля директор, несколько высших чиновников и какой-то военный. Все их имущество, начиная с чайных ложек и кончая кроватями и шкафами, прошло через руки Андрикоса и перекочевало на улицу Афины и к Монастыраки.

Этим утром предстояло продать вещи одной актрисы. Вместе с Андрикосом на рынок пошел и Космас.

Три платья, шаль, две скатерти с затейливым орнаментом. Актриса некогда была очень известна, много путешествовала, и теперь Андрикос ворохами носил на рынок ее платья, безделушки, украшения, продавал их. за бесценок или обменивал на горстку бобов.

Они пришли на рынок рано, когда торговля еще только начиналась. К зданию мэрии за ночь притащили несколько трупов. Трупы лежали возле подъезда, покрытые брезентом; кое-где высовывались то рука, то нога. Прохожие не обращали на них внимания. Неподалеку устроилась со своей тележкой женщина, продававшая триорофа{[19]}; рядом выстроились штукатуры — кто с лопатками, кто с кистями; в ожидании клиентов они стояли неподвижно, как статуи. Перед дверью расположился мужчина с корзинами. Он был раздражен тем, что его место оказалось занятым, и вступил в перебранку с человеком, высунувшимся из окна второго этажа.

— Наберись терпения, человек божий! — кричали сверху. — Сейчас приедут катафалки. Ну что еще мы можем сделать?

Мужчина суетился, нервно переставлял корзины и непрерывно ругался.

— Кому нужна ваша лавочка, раз вы даже похоронить не можете? Черт знает что, мертвецы валяются с самого утра…

Наконец он пристроил свои корзины и водрузил над ними кусок картона: «Пакупаю все».

— С него и начнем! — сказал Андрикос Космасу. Они подошли к пустым корзинам.

— Что покупаешь, сынок? — спросил Андрикос.

Мужчина все еще не мог успокоиться. Он что-то бормотал, поглядывая то на трупы, то на окна. Потом повернулся к Андрикосу:

— Чего тебе, старик?

— Я спрашиваю, что покупаешь.

— Все, хоть саму богородицу! А что у тебя?

— Шелковые вещички интересуют?

— Интересуют.

Андрикос взял из рук Космаса платье и разложил его на корзинах спекулянта.

— Надел бы ты его, что ли, старый хрыч, да и изобразил нам парочку-другую эдаких номеров, — сказал спекулянт, ощупывая материю. — Ну что ты мне суешь? Искусственный шелк, простым глазом видно.

— Когда шилось это платье, сынок, тогда еще не знали, что такое искусственный шелк, — спокойно возразил Андрикос.

— Может, ты еще скажешь, что оно из гардероба Анны Комнины{[20]}.

— Ну ладно. Сколько дашь за него, сынок?

— Только за платье?

— Пока за него. Сколько?

— Сначала назови свою цену!

— Давай прежде договоримся, чем будешь платить.

— Своими честными денежками.

— Деньгами?

— Так точно, ваша милость, денежками. А ты чего хочешь?

— Послушай, сынок, у меня еще два платья, шаль и две скатерти, все чистый шелк. За деньги я этого не отдам.

— Магазин платит только деньгами.

— Ну, тогда пойдем дальше! — сказал Андрикос, собирая вещи.

Спекулянт еще раз пощупал их.

— А твое слово? Ты-то чего хочешь?

— Полтора золотых за все.

— Немножко погодя, в августе. Когда поспеет пшеница. Понял?

— Пойдем дальше!

— Ну и проваливай, скотина!.. Эй, Аристарх! Хватит тебе глухим прикидываться! Когда уберете трупы? Какого черта?

Улица кипела народом. Люди и тележки смешались в одном шумном потоке, непрерывно катившемся по грязной дороге. Тележки следовали одна за другой; покупатели, продавцы, носильщики и хулиганы рвались вперед в поисках клиента или воровской удачи. У них были помятые, небритые, бледные лица, опухшие, водянистые и жадные глаза. В воздухе висел крик и невообразимая вонь. Асфальт под ногами скользкий, жирный, покрытый клочьями бумаги, раздавленным виноградом и плевками. Самую большую суматоху создавали носильщики. Они толкали свои тележки, заваленные мешками, бидонами, ящиками и кувшинами; то наезжали прямо на людей, то угрожающе кричали:

— Замара-а-а-ю! Задавлю!

Их крик, извещавший о приближении самодельной двухколески, слышался на каждом шагу. Однако надо всей этой пестрой массой людей, вещей и звуков поднимался и царил вопль покупателей:

— Покупаю! Покупаю!

Покупалось все, не продавалось ничего. Отовсюду доносились охрипшие, надрывные голоса:

— Куплю фасоль! Куплю мясо! Покупаю овощи, масло, табак, рыбу, лапшу, бобы, изюм, лекарство от чесотки, инжир, уголь, соль, спички, папиросы, курительную бумагу!

Те, у кого не хватало голоса, поднимали над головами куски картона, на которых было написано, что они хотят купить. Многие надписи лаконичны: «Покупаю все съедобное!»

— Тут все хотят купить, а кто же тогда продает? — спросил Космас.

— Да большинство продает, а не покупает, — ответил Андрикос. — А кричат, чтобы не нарваться на неприятности.

— Но у них нет ничего с собой.

— У каждого свой склад. Если удается поймать клиента, они ведут его туда. Многие просто хулиганы и бандиты, они заманивают людей на какой-нибудь пустырь, а там раздевают и грабят.

Они вошли в магазин. Андрикос поздоровался с хозяином и, не говоря ни слова, развернул на столе скатерть.

— Чья это сегодня? — спросил владелец магазина, не поднимаясь со стула.

— Розалии, дорогой Василакис!

Василакис изумленно покачал головой.

— Ай да Розалия, неистощима, как тысячеголовый дракон! — сказал он и рассмеялся. — Что она дала тебе на этот раз?

Опухшие веки его на секунду приоткрылись и снова упали, как бы изнемогая от усилия. Глаза у Василакиса были налиты кровью.

— Три платья, скатерти…

— Ладно, оставь. Поди на склад, возьми немного фасоли, масла.

— Пожалей ее, господин Василакис! Ведь это все, что у нее осталось.

— Вещам Розалии нет ни конца, ни края, уж я-то знаю это лучше, чем ты.

— Дай ей по крайней мере хоть один золотой, господин Василакис!

— Ну что я могу выручить за этот хлам? И так беру только ради Розалии. А ты еще толкуешь про золотой! Иди, говорят тебе, и возьми немного фасоли.

— Вот мерзавец! — сказал Андрикос, когда они вышли из магазина. — Боюсь, что придется нам снова вернуться к этому негодяю! А как не хотелось бы! И не потому, что сам рассчитываю что-нибудь перехватить, а просто жалко ее, бедняжку, ведь это и вправду ее последние вещи.

— Но чем же он торгует? — спросил Космас. — Полки совсем пустые.

— Он и душу свою продаст, предложи только денег побольше, — сказал Андрикос. — А насчет полок не удивляйся. Все сделки он заключает по телефону, а товар держит на складах. Этот Василакис до оккупации спекулировал на театре: начал билетером, а кончил театральным предпринимателем. В люди его вывела Розалия, добрая душа. А этот Ставиский {[21]} обобрал ее до последней нитки. Говорят, когда-то был ее любовником.

Андрикоса окликнули из маленького магазинчика:

— У тебя есть что-нибудь, старина?

— Скатерти!

— А мадзария?{[22]}

— Мадзария? Иок!{[23]} Скатерти, платья… чистый шелк!

— Валяй дальше! Они пошли дальше.

— Была у меня дома кошка, — рассказывал Андрикос. — Зимой, когда умирал племянник, зарезал я ее, принес на рынок и променял на масло. Я всучил кошку за зайца, а мне тоже подсунули вместо масла травяную настойку. Обнаружил это я уже дома. На другой день опять пришел на рынок и сплавил ее тому самому, что окликнул меня сейчас. А через несколько дней столкнулись мы с ним в трамвае. Меня аж в жар бросило. «Ну, — думаю, — сейчас он мне задаст…» Но куда там! Падает мне на грудь чуть не с поцелуями! «Твоим маслом, — говорит, — я жену спас, она уже опухла вся, чуть-чуть не умерла». Вот так штука!

Они вышли к Монастыраки. Здесь сплошными рядами стояли баулы, столы, шкафы, стулья, полки, шифоньеры, комоды, бюро, огромные трельяжи, буфеты с тарелками и кастрюлями, матрацы, диваны, одеяла, ковры, швейные машинки, керосиновые лампы, груды одежды — все, что только можно было сыскать в голодном городе, все продавалось здесь.

— Нам нужно где-нибудь пристроиться, — сказал Андрикос, — и разложить свой товар.

Они постелили на землю несколько газет, и на них Космас собрался разложить скатерть.

— Нет, давай-ка сюда шаль, — остановил его Андрикос, — она понаряднее.

Они развернули шаль, а платья и скатерти, перекинув через плечи, демонстрировали поочередно.

— Если нам повезет и нарвемся на какого-нибудь толстосума, авось что-нибудь да выйдет, — сказал Андрикос. — Иначе придется бросить якорь у этого паршивца Василакиса.

До вечера никто по-настоящему так и не клюнул: подходили какие-то женщины, ощупывали платья, разглядывали их и с лицевой стороны, и с изнанки. Две или три женщины предлагали деньги. Но Андрикос денег не брал.

— Пока мы донесем их до Розалии, они наполовину обесценятся. И что она будет делать с деньгами? Уж лучше поищем для нее что-нибудь съедобное.

К вечеру, когда начало темнеть, Андрикос оставил Космаса на месте, взял в руки одно из платьев и смешался с толпой.

— Я покружу тут немного. Может, и найду клиента, — сказал он, уходя. — А ты смотри в оба, а то как бы тебя не утащили вместе со всем товаром.

Сумерки уже сгущались, когда Андрикос вынырнул из толпы, ведя за рукав клиента, огромного усатого мужчину в высоких овечьих сапогах. За другой рукав гиганта тянула грузная женщина, похожая на трехпалубную шхуну, мчащуюся на всех парусах.

— Прошу вас! — воскликнул Андрикос. — Прошу вас, хозяин! — И он вытянул руку, будто приглашал клиентов зайти в его магазин под открытым небом. — А ты, мой милый, покажи господам платья.

Космас отложил скатерть и развернул платья. Покупатель застыл на месте, как истукан. Он даже не взглянул на товар.

— Ну, что скажешь, Ангело? — спросил он женщину. Ангело вцепилась в шаль. Она вертела ее из стороны в сторону, раза два набрасывала себе на плечи и, судя по всему, осталась довольна.

— Да что тут говорить!

И еще раз накинула на себя шаль.

— Ну что она может сказать, хозяин? — вмешался Андрикос и принялся разглаживать шаль на могучих плечах Ангело. — Стоит ли спрашивать? Да ты сам посмотри, хозяин.

Но хозяин и на этот раз не взглянул. Он закрутил ус, поднял брови и снова спросил жену:

— Тебе нравится? Скажи только одно слово!

— Нравится, еще как нравится!

— Принеси-ка нам, мальчик, шелковую скатерть! — снова крикнул Андрикос.

Космас взял скатерть и расстелил ее перед клиентом.

— Ну как, Ангело?

— Ой, с ума сойти!

Тут хозяин наклонился и одним глазом взглянул на скатерть.

— Слишком уж она затейлива!

— А мне нравится!

— А теперь покажи нам платья с гирляндами! — закричал Андрикос.

— Да погоди ты! — Хозяин принял великое решение. — Сколько просишь за весь товар?

— Что же мне запросить? — И Андрикос почесал за ухом.

— Только смотри без обману! По-честному!

— По-честному, хозяин. Вот те крест.

— Креста ты лучше не трогай, не марай. Отвечай, сколько хочешь?

— Вот мой ответ, хозяин: подавай четыре золотых и забирай с богом весь товар.

Хозяин пришел в бешенство:

— Что ты сказал, антихрист? Да ты понимаешь, что говоришь?

— Посмотри, что я тебе даю, хозяин…

— Эй, Ангело, пойдем!

Но Ангело никак не могла расстаться с шалью и скатертью.

— Павлис!

— Пойдем, говорю! Обманщики чертовы!

— Погоди, хозяин, одну минуту! Погоди, договоримся!

— Погоди, Павлис!

— Сколько даешь, хозяин?

— Три золотых и ни гроша больше!

— Прибавь, дорогой, еще один золотой!

— Ничего не прибавлю. Пойдем!

— А ну, господь с тобой! Три так три!

Голос хозяина покрывал базарный шум:

— Нет, ты видела, Ангело? Мошенники чертовы! Кого провести хотели, прощелыги?

От радости у Андрикоса выросли крылья.

— Каков дьявол! — говорил он. — Но больше всего я рад, что не пошел к этому иезуиту и не отдал ему все вещи за горстку фасоли. Вот, пожалуйста, три золотых. А ты знаешь, что это значит для бедняжки Розалии? Трех золотых она не выручила за всю свою мебель, которую раздавала направо и налево ни за что ни про что…

Его возбуждение было так заразительно, что понемногу передалось и Космасу. Он тоже радовался, что они выгодно продали вещи Розалии. Но вместе с тем он думал, что сейчас Андрикос от радости готов сделать сальто, а если бы года два назад, когда он был служащим солидной компании — в галстуке, в отутюженном костюме и с полным желудком, — если б ему кто-нибудь сказал тогда, что он будет старьевщиком на толкучке, Андрикос решил бы, что этот человек сумасшедший. А если бы поверил в пророчество, то предпочел бы скорее провалиться сквозь землю, чем выносить этот позор. Теперь же Андрикос мирится со своим ремеслом, порой оно даже доставляет ему удовольствие. И, кто знает, может быть, за всю его жизнь не так уж много выпадало минут, когда бы он переживал радость так сильно, как сейчас.

Но хорошее настроение держалось недолго. Улицы как-то сразу опустели, словно вместе с сумерками к городу протянулась чья-то сильная рука, хорошенько встряхнула его и на улицах не осталось никого, кроме патрулей да пьяных молчаливых женщин, выползавших с наступлением темноты, как улитки после дождя.

Еще не совсем стемнело, когда Андрикос и Космас натолкнулись на итальянский патруль. Сначала они услышали топот и крики. Еще не сообразив, откуда доносится шум, они увидели мужчину в штатском — он выскочил из переулка и побежал прямо на них. Итальянцы догнали его. Один из солдат ударил его прикладом, и тот со стоном упал на землю. Тогда итальянцы набросились на него и принялись топтать ногами. Упавший кричал, звал на помощь. Солдаты били и ругались — все сразу, возбужденно и беспорядочно, было похоже, будто они топчут виноград. В стремительном потоке итальянской брани нельзя было разобрать ни одного слова. Впрочем, один солдат стал ругаться по-гречески. Он беспрерывно повторял: «Рогоносец, рогоносец, рогоносец!» — и что было сил колотил упавшего.

Первым опомнился Андрикос.

— Не нужно стоять на одном месте, — тихо сказал он Космасу, — а то они и за нас возьмутся. Пойдем напрямик. И слушай: когда подойдем, отдай приветствие! Правой рукой, знаешь…

Когда они приблизились, их остановил гневный окрик:

— Venita qua! (Идите сюда!)

Они замерли и в знак приветствия подняли правые руки.

— О! — удовлетворенно произнес подошедший итальянец. — Allora va bene. (Это другое дело.) Da dove venite? (Откуда вы?)

— Dal mercato, signore! (С рынка, синьор!)

— Mercato nero? Speculator!? (Черный рынок? Спекулянты?)

— No, signore! (Нет, синьор!)

— Hai una figlia? (У тебя есть дочка?)

— Si, e bellissima! (Есть, есть, очень красивая девушка!)

Отделившись от тех, кто все еще топтал лежащего человека, подбежал солдат с автоматом наперевес. Глаза его горели, как два крохотных уголька.

— Весь грек есть рогоносец!

Дышал он прерывисто, как взмыленный конь. Лицо, вытянутое от злости, вплотную приблизилось к лицу Андрикоса. Андрикос перевел его слова в шутку:

— Ha ragione, signore. Il greco e'un cornuto, pero la ragazza é molto bella. (Синьор прав. Греки рогоносцы, зато гречанки очень красивы.)

Первый солдат залился смехом.

— Questo greco é proprio un buffone! (Да этот грек настоящий паяц!)

Второй по-прежнему смотрел волком.

— Quando saremo stufi con le ragazze, comincieremo con le vostte mogli! (Как только покончим со всеми синьоринами, мы примемся за ваших жен!)

— San Pietro abbia almeho pieta di noi uomini! (Пусть святой Петр пожалеет хоть нас, мужчин!)

Первый снова залился смехом.

— Ma, si ha proprio del gusto! (Да, он знает толк в шутках!)

Человек, которого избивали в нескольких шагах, уже не стонал. Итальянцы отошли от него и перестали ругаться. В тишине пустынной улицы раздавался лишь смех веселого солдата.

— Эй! — грубо крикнул кто-то из патруля. — Chi sono quelli la? (Кто там у вас?)

Он отделился от своих и подбежал к задержанным. Солдаты расступились.

— Dove andate? (Куда вы идете?)

— A casa nostra, signer capitano! (Домой, господин капитан!) — сказал Андрикос, снова поднимая руку.

— Io non sono capitano, ma solo sergente! (Я не капитан, а всего лишь сержант!) — сказал тот, понижая тон.

Андрикос собирался что-то добавить, но сержант, размахнувшись, закатил одну оплеуху ему, другую отвесил Космасу. Потом схватил Андрикоса за шиворот.

— Allontanatevi immdiatamente appena io chiudo un occhio! (Пошли вон! И чтоб духу вашего здесь не было!)

Космас и Андрикос бросились бежать. За их спиной снова захохотал солдат…

Когда они свернули в переулок, Андрикос едва стоял на ногах. Его грудь поднималась и опускалась, как мехи. Чтобы не свалиться на мостовую, он схватился за Космаса.

Они шли молча. Но не из страха — страх остался где-то позади. К человеку, шагавшему рядом, Космас испытывал сейчас нечто вроде отвращения. За минувшие дни он привязался к Андрикосу, а теперь тот казался ему совсем чужим. Его паясничанье, его унижение перед итальянцами, хоть и спасло им жизнь, вызвало в душе Космаса бурю противоречивых чувств — то гнев, презрение, отвращение, то понимание и жалость.

— Дешево отделались! — произнес наконец Андрикос, явно для того, чтобы сломить лед.

Космас не ответил. Они еще раз свернули за угол, — А знаешь, другого, они, кажется… Космас и на этот раз промолчал. Тогда Андрикос взял его за руку.

— А ну, скажи мне, — мягко проговорил он, — почему ты не отвечаешь?

С минуту они смотрели в глаза друг другу. Взгляд Андрикоса выражал покорность, и Космас вдруг почувствовал себя виноватым.

— Да что ты, что ты! — пробормотал он и попытался улыбнуться.

— Но ты подумал, что я…

— Ничего я не подумал! Что ты в самом деле?

Они пошли дальше. И снова молчали. Космас понимал, что теперь должен заговорить он, но не мог придумать ничего подходящего. Наконец его осенила неплохая мысль. Он спросил:

— Далеко еще до Розалии?

Дом Розалии стоял в центре, рядом с театром, который, как сказал Андрикос, когда-то тоже принадлежал ей.

Андрикос поднялся наверх один, но сначала надежно спрятал Космаса под каким-то навесом во дворе: на площади каждую минуту мог появиться патруль.

Космасу недолго пришлось сидеть под навесом. Андрикос вскоре спустился, но, вместо того чтобы выйти на площадь, они вошли в подъезд театра.

— Грех упускать такой случай, — сказал Андрикос. — Иди сюда.

Они не стали подниматься по лестнице, а прошли в какой-то темный коридор, миновали несколько дверей и неожиданно оказались в боковом ярусе. Внизу, под ними, лежал зал, большой, холодный и пустой. Только передние ряды партера были заполнены людьми.

На сцене за длинным столом сидело человек десять мужчин и женщин. Председательское место занимал поп. Космас впервые видел настоящего попа на сцене.

— Что здесь происходит? — тихо спросил Космас, повернувшись к Андрикосу.

Тот сделал ему знак молчать и смотреть на сцену.

На сцене с краю стола, заложив ногу за ногу и упершись в стол локтем правой руки, сидел молодой мужчина в очках. Перед ним лежали какие-то бумаги. Вот он приподнял голову и громко крикнул:

— Три!

Потом, обращаясь к зрителям, спросил:

— Кто еще?

Легкий шум волной прокатился по залу, и снова воцарилась тишина. Все ждали.

— И один наполеон! — выкрикнул кто-то из первых рядов.

— Три и один наполеон! Продолжаем, господа!

— Четыре!

Мужчина в очках наклонился вперед и приветствовал кого-то из публики. Потом он принял прежнюю позу и сказал:

— Четыре, господа! Лидирует господин Галанос!

Поп покуривал и тихо беседовал с госпожой, сидевшей рядом.

Андрикос схватил Космаса за локоть.

— Взгляни направо! — прошептал он. — На первый ряд. Там Бела Джина.

Космас придвинулся ближе к барьеру. Белу Джину он знал по фотографиям в журналах. Ее слава докатилась и до провинции. В свое время она участвовала в нашумевшем театральном обозрении, где по ходу пьесы ей приходилось принимать ванну на глазах у зрителей. Ванна, писали газеты, была установлена на правом крыле сцены, поэтому все места справа были распроданы в первый же день на весь сезон. А в самом театре перед эпизодом с ванной начиналась потасовка. Все бросали свои места и устремлялись на правое крыло, чтобы получше рассмотреть Белу в те минуты, когда она входит в ванну и выходит из нее. Газеты сообщали, что один из многочисленных поклонников Белы подарил ей в день премьеры золотую статуэтку Афродиты, выходящей из морской пены. После двух-трех представлений дирекция была вынуждена перенести ванну на середину сцены. — Ну как, видишь? — спросил Андрикос.

— Вижу.

— Рассмотри получше, такого случая больше не представится. Сегодня ее продают с аукциона.

— Белу?

— Не бойся. Ее поцелуй.

— И кто это затеял?

— Комиссия. И тот бородатый козел — председатель. Их, видишь ли, одолела забота о народных столовых. Мне сейчас сказала Розалия, они хотели втянуть и ее. Но она хорошо знает, что это за типы.

Между тем поцелуй Белы оценивался уже в пять золотых.

— Кто больше, господа? Пальма первенства принадлежит господину Илиадису.

— Шесть!

— Господин Павлопулос предлагает шесть. Павлопулос поднялся со своего места. Он стоял, как охотник, который выстрелил и теперь ждет, чтобы птица упала. Космас узнал его.

— Я его знаю! Я видел его у Марантиса.

До сих пор аукцион шел спокойно и неторопливо. Предложение Павлопулоса всколыхнуло зал.

— Семь! — сказал мужчина, сидевший возле Белы Джины.

— Семь. Лидирует господин Лавдас.

— Восемь! — крикнул Павлопулос.

— Девять!

— А! Господин Галанос активизируется! Прекрасно!

— Десять — и отказываюсь от поцелуя.

— Это Лавдас. Он ее любовник, — сказал Андрикос. — Сын табачного магната.

Заявление Лавдаса внесло беспорядок. Послышались возгласы, протестующие против нарушения правил. Мужчина, проводивший аукцион, несколько раз постучал перстнем по стакану и призвал публику к порядку.

— Никакого нарушения не произошло! — сказал он. — Победитель волен воспользоваться или не воспользоваться своим правом. Есть еще претенденты? Господин Павлопулос отступает?

— Исключительно из уважения к господину Лавдасу, — ответил Павлопулос.

— Однако не забывайте, что уважение в данном случае наносит ущерб благотворительности, — напомнила дама из комиссии.

— Одиннадцать золотых — и я не откажусь от поцелуя Белы Джины!

— Лидирует господин Галанос. Одиннадцать!

— Двенадцать.

— Двенадцать — господин Лавдас!

— Тринадцать!

— Тринадцать — господин Галанос!

— Пятнадцать, господа!

— Пусть пятнадцать! И Бела Джина сегодня моя! Поднялся переполох. Хохот, крики, свист. Кое-кто в зале возмутился непристойностью. Члены комиссии отчаянно жестикулировали, но голосов их не было слышно. Наконец встал поп. Шум стих.

— От имени комиссии настоящего конкурса, председателем которой я являюсь, считаю своим долгом призвать к порядку господина Галаноса. Фраза, которую он произнес…

— Каюсь, отец! — воскликнул Галанос, поднимаясь со своего места. — Благословите!

Галанос поклонился, и Космас увидел его большую лысую голову.

— Да не наш ли это утренний торговец? — спросил он Андрикоса.

— Да, негодяй Василакис, он самый. Упрям, как осел, и ни за что не уступит.

Аукционер поднялся.

— Имейте в виду, господин Галанос, если вы остановитесь на пятнадцати, первенство присуждается господину Лавдасу, который…

— Не остановлюсь! — крикнул Галанос. — Восемнадцать!

— Двадцать!

— Двадцать за господином Лавдасом!

— И я двадцать! Нет, двадцать один!

— Двадцать пять!

— Тридцать!

Бас Галаноса стал сбиваться на пронзительные нотки.

— Тридцать пять! — спокойно сказал Лавдас.

— Тридцать пять господина Лавдаса! — раздался голос аукционера. — А господин Галанос?

— Сорок!

— Сорок пять!

— Сорок пять — господина Лавдаса! Господин Галанос?

— Пятьдесят!

— Шестьдесят!

— А, чтоб тебя!.. Ты самого черта выведешь из терпения!

Галанос встал. Шумно дыша, вытер запотевшую лысину и широкими шагами направился к выходу.

— Шестьдесят — господин Лавдас! — продолжал аукционер в общей суматохе. — Кто больше, господа? Нет? Считаю: раз… два… три! Победу в конкурсе одержал господин Лавдас! Дамы и господа, аплодируем победителю!

Все поднялись со своих мест. Публика неистово хлопала. Аплодировали и члены комиссии. Дама, сидевшая рядом с попом, жестом пригласила Лавдаса подняться на сцену. Он поклонился Беле, взял ее под руку, и они вместе поднялись в президиум.

— Вознаграждение! — крикнули из зала.

И этот крик мгновенно подхватили все:

— Вознаграждение!

Выкрики, хохот, аплодисменты:

— Воз-на-гра-жде-ние! Воз-на-гра-жде-ние!

Бела Джина и Лавдас вышли на сцену. Члены комиссии встретили их рукопожатиями и поцелуями.

Публика требовала награды победителю.

Поп и дама из комиссии освободили места в середине стола для Белы Джины и Лавдаса. Бела была в простом голубом платье, которое оставляло обнаженными ее загорелые руки и глубоко открывало грудь. Ее прекрасные белокурые волосы, густые и длинные, блестели при свете люстры. Лавдас, с черными лоснящимися волосами и кривым носом, был немного ниже Белы.

В партере продолжали кричать.

Лавдас повернулся и стал напротив Белы, которая смотрела на него с улыбкой.

Шум оборвался. Нервно и нетерпеливо поскрипывали сиденья кресел. Поп кашлянул раза два и уставился в потолок.

Лавдас наклонился к Беле, взял ее руку и поцеловал кончики пальцев.

По залу пронеслось разочарованно: «А-а-а…» Зрители жаждали справедливой награды.

Тогда Бела наклонилась и сама поцеловала Лавдаса.

VII

Дома их ждал ночной гость. Андрикос не сразу узнал его. Он остановился и с недоумением посмотрел на пришельца, красивого мужчину лет пятидесяти — пятидесяти пяти с густыми черными, чуть тронутыми сединой волосами. И только когда гость улыбнулся, Андрикос протянул руки и обнял его.

Оба были взволнованы. Встреча с Андрикосом, несомненно, доставила гостю большую радость. Но чем больше присматривался к нему Космас, тем отчетливее видел на его лице печать глубокой скорби. Его взгляд, открытый и спокойный, был очень печален.

— Космас! — воскликнул Андрикос. — Иди сюда, я познакомлю тебя с моим лучшим другом. Это поэт Фотинос!

За те несколько дней, что Космас провел в городе, он научился хладнокровно воспринимать самые странные вещи. Он привык проходить мимо больных и умирающих не оглядываясь, как это делали все в шумной и грязной толпе, каждый день извергавшейся на улицы, чтобы сражаться за жизнь. События, которые раньше глубоко затрагивали его душу и навсегда оставались в памяти, теперь мелькали перед ним с ужасающей быстротой, не оставляя ничего, кроме безразличия. Несколько лет назад в родном городе Космаса на железнодорожном полотне ночью нашли труп. За два-три часа эта весть распространилась по городу, и все жители высыпали на улицу. Прошли месяцы и годы, прежде чем прекратились разговоры об «убийстве на рельсах» и в памяти стерся облик убитого. А сейчас люди умирали один за другим, они падали прямо на улицах, и никто не придавал этому значения, как будто массовая смерть переставала быть смертью. Космас понимал, что за эти несколько дней голодный город уже успел пропитать его своим ядом.

Но сейчас, когда судьба столкнула его с поэтом, стихи которого он слышал еще в детстве, из уст матери, Космас почувствовал, что в нем пробуждается целый мир воспоминаний. Этот мир погрузился в сон, но он не умер.

Глаза поэта смотрели дружелюбно. И сейчас их печаль была еще заметнее. Да, совсем другим представлял себе Космас это красивое лицо с большими глазами, оно было совсем другим на обложках книг, на страницах журналов и школьных учебников. И совершенно так же, как после долгой разлуки мы разглядываем знакомое лицо, стараясь уловить на нем следы прожитых лет, так и Космас выискивал сейчас перемены в облике поэта.

— Давайте посидим все вместе, — сказал Фотинос глубоким голосом, и этот голос коснулся слуха Космаса как давно знакомая мелодия. — Я сегодня уезжаю и пришел попрощаться с тобой, Андреас. Попрощаться и, — поэт горько улыбнулся, — оставить тебе свою карточку. С самого утра, когда я принял решение уехать, только эта мысль меня и мучила: кому же я оставлю карточку? Я перебрал всех своих друзей и выбрал тебя. Объясни мне, почему?

Андрикос смотрел на него, улыбаясь.

— Нет, ты объясни! — повторил поэт.

— Если бы, Фотинос, я не знал тебя так близко, мне это показалось бы странным. Мы столько лет не видались — и вот, пожалуйста, ты внезапно являешься, чтобы оставить мне карточку и уехать. Только ты способен на такие сюрпризы!

— Ты ничего не понял! Ну ладно, я сам скажу… Я перебрал всех своих друзей. И ни одно имя не тронуло моей души, не коснулось ее тяжкой боли. И тогда мои мысли унеслись далеко-далеко в прошлое, к окопам Афиона Карахисара. И там я нашел тебя, брат мой, там, где когда-то наши сердца спаяла дружба, окропленная кровью, обожженная горьким огнем несчастья. Я нашел тебя, и ты перевернул мою душу. Как видишь, пришло такое же лихолетье. И то былое несчастье сомкнулось с нынешним, еще более страшным. Стало быть, нам необходимо было встретиться.

Он вынул из кармана пальто бутылку коньяку и с размаху поставил ее на стол.

— Ничего другого у меня нет, тащи и ты на стол свою боботу{[24]} и лук.

Андрикос с живостью вскочил с места.

— Вместо лука я подам кое-что получше — турецкую бастурму, прямо с «Куртулуса»{[25]}.

— К черту и «Куртулуса», и бастурму! Принеси луку, чесноку и что там у тебя еще есть. Обойдемся тем, что взрастила родная земля, которая взрастила и меня самого.

Он взял бутылку и наполнил стаканы.

— Я хотел пожелать тебе, Фотос, доброго пути, — сказал Андрикос, — но ты даже не намекнул мне, куда направляешься.

— Я не хочу, чтобы вы пили за меня. Я хочу выпить за наше общее здоровье, за здоровье всех, кто еще не умер и не запятнал своей совести. Что касается меня, то я и сам не знаю, куда уезжаю. Я знаю только, откуда я бегу.

Он залпом выпил стакан и со стуком поставил его на стол.

— Бегу от чудовища, протянувшего свои щупальца, чтобы задушить меня! Ухожу из грешного города искать убежище для своей души.

— На горе твое убежище или на море? — поддразнил его Андрикос.

— Где угодно. Только бы сбежать отсюда. Здесь грязь, болото, здесь человек не может выжить, его засасывает, он задыхается.

Андрикос рассмеялся.

— Ну, далеко не все, — сказал он. — Я, например, не ощущаю перебоев в работе моей дыхательной системы. Она у меня действует как швейцарские часы. Что касается желудка, тут другой разговор. Вот желудок мне никак не удается набить, Фотос. Если хочешь, спроси Космаса — здешний воздух его тоже устраивает. А он всего лишь несколько дней, как пожаловал из провинции.

Поэт повернулся к Космасу.

— Это правда? — спросил он.

— Да, всего несколько дней, — растерянно ответил Космас.

— И ты, друг мой, собираешься остаться здесь?

— Я не могу поступить иначе. Во всяком случае, в ближайшее время…

Андрикос взял бутылку и снова наполнил стаканы.

— Все пройдет, Фотос, — сказал он с напускным оптимизмом. — Все в этом мире когда-то начинается, но когда-то обязательно кончается.

— Вот сейчас ты сказал правду, — с отчаянием проговорил поэт. — Сейчас действительно близится наш конец.

— Но я этого не сказал. Я говорил не о нашем конце, а…

Поэт не дал ему окончить.

— Андреас, брат мой, — сказал он мягко, — важно не то, что ты сказал, а то, что происходит вокруг нас. Мы идем к неизбежному концу. Утром, уходя на работу, ты даже не оглядываешься по сторонам. И никто не оглядывается. Никто из нас не смотрит на Христа, которого каждое утро вместе с двумя разбойниками распинают перед Парфеноном{[26]}.

— Да когда же мне смотреть? — Андрикос обратил в шутку слова Фотоса. — Как мне поднять голову, если с утра до вечера я, согнувшись в три погибели, тащу свою тележку?

— Все кончено! Все!..

— Не отчаивайся, Фотос! За распятием непременно следует воскресение. Из истории известно и кое-что другое: было время, когда мусульмане превратили Парфенон в мечеть, и все же потом…

— Потом он снова стал храмом. Ты это хочешь сказать? Но тогда, дорогой мой друг, была жива душа нации, а сейчас…

— Это злое наваждение, которое развеется, Фотос, Это дурная болезнь.

— Да, это болезнь. Но она неизлечима и с каждым днем все сильнее разрушает наши тела и души. Каждый наступающий день, Андрикос, — это еще одна капля яда, проникающая в наш организм… Ну вот скажи мне, как ты прожил сегодняшний день?

— Как всегда, — ответил Андрикос, — Ничего особенного.

— Ты ходил на рынок?

— Как всегда.

— Ты видел мертвых?

— Да.

— Опухших, валяющихся на улицах? Ты видел раздетых и голодных детей, ты видел…

— Я все видел. Я сам продавал кошек и собак, и люди их ели.

— А видел ты шедевры искусства и святые реликвии, валяющиеся на дорогах под ногами толпы?

— Я видел кое-что и похуже. Я видел, как топчут не только реликвии, но и людей. И еще я видел, Фотос, седого человека, который унижался перед итальянским сержантом, как последний паяц. Я видел и другое. На моих глазах в шестьдесят золотых был оценен поцелуй проститутки. Я видел… Ты хочешь, чтобы я продолжал, Фотос?

— Нет. Теперь выслушай меня.

Поэт наполнил свой стакан, выпил, и его голос, тихий и неторопливый, полился, как скорбная песня:

— Повторяю, эта болезнь неизлечима. Ее корни проникли слишком глубоко, и ни бог, ни черт не в силах их выдернуть. Эта болезнь — многоголовая гидра, напавшая на наш город: одни умирают, другие голодают, третьи живут под страхом смерти и голода. Все мы в агонии, в предсмертной агонии. Смерть же ближнего мы не ставим ни в грош. В нас проснулись животные инстинкты. Мы умираем и живем как звери, наш город превратился в джунгли, выходишь из дому и попадаешь в дикий лес. Болезнь начинается с апатии к ближнему. Сначала мы безучастно проходим мимо жертв несчастья, потом скатываемся к обману, к воровству и, наконец, к предательству. Зверь, вселившийся в нас, все дичает и дичает, голод ожесточает его. Добродетели нет, мы потеряли ее вместе с хлебом. И нет конца нашим страданиям.

— Что же нам остается делать, Фотос?

— Умерших не воскресишь. Заболевших не вылечишь. Спасение в одном — не поддаваться болезни. Держаться подальше от течения, чтобы тебя не унес зараженный поток. Оставаться человеком и эллином — вот в чем спасение.

— Да, но как это сделать? Скрестить руки и ждать смерти? Пасть ниц перед немецким фашистом? Постричься в монахи? Что можно сделать, чтобы остаться человеком и эллином?

— Я завтра уезжаю.

— Куда?

— Куда глаза глядят.

— Чтобы стать отшельником?

— Чтобы остаться человеком. Я не вижу другого способа.

Наступила тишина. Они допили коньяк. Космас видел, как в печальных глазах поэта засветилась радость: он был уверен, что принял правильное решение.

Молчание прервал Андрикос:

— Может быть, ты и прав, Фотос. Бог с тобой! А я уже по горло погряз в грехах. Меня не спасет ни бог, ни черт.

Поэт встал. Его высокая, широкоплечая фигура заполнила всю комнату. Прежде чем выйти, он положил свою тяжелую руку на плечо Космаса.

Фотос ничего не сказал. Но в его взгляде Космас прочитал мольбу и упрек.

Ночь тянулась бесконечно. И в забытьи, и наяву Космас видел один и тот же сон.

Он задыхался, он чувствовал себя бесконечно одиноким: ни позади, ни впереди — ни души. Нужно было идти, он ощупью искал дорогу. И не находил. А со всех сторон его звали: звал поэт с печальными глазами, звала сумасшедшая рыночная толпа, звал друг его отца… Куда же пойти?

На Илийской равнине, на берегу реки, стоял дом сестры его покойной матери. Это была удивительно тихая и спокойная долина, и когда он в детстве впервые попал туда, то был напуган ее молчанием и безлюдьем.

Сейчас это воспоминание ниспослало покой его душе.

VIII

Нужно было раздобыть денег на обратный путь и привести в порядок документы.

К вечеру он оставил Андрикоса с его тележкой на рынке, а сам направился к Университетской. Кафе напротив университета было местом встречи его земляков. Широкая улица лежала в безмолвии. После рыночной суеты и грязи Космасу показалось, будто он шагнул в другой мир, спокойный и человечный. Здесь еще сохранилось что-то от старой, довоенной жизни.

Кафе было переполнено. Казалось, для этих людей ничто в мире не переменилось. Война и оккупация застали их за преферансом, они только на минутку отложили карты на мраморный столик, но тотчас же опять взяли в руки мелок и продолжили игру. Так казалось с первого взгляда. Когда же Космас вошел в кафе и немного покружил среди столиков, разыскивая знакомых, он понял, что ошибся: отовсюду на него смотрели воспаленные глаза, за клубами дыма здесь тоже витало всеобщее горе. Кое-где играли в карты. У стен на кожаных диванах сидели какие-то старички, молчаливые, забытые, сидели и чего-то ждали. То здесь, то там мелькал белоснежный официант с подносом, заставленным стаканами с водой и кофе. От кофе остались лишь название и цвет, в действительности это турецкий горошек и сахарин.

Настоящий кофе с сахаром давно стал редкостью.

Каждый раз, заходя в кафе, Космас вспоминал врача, посещавшего их семью. Это был очень приятный и душевный старичок. На шее у него сидела целая свора — сын-хулиган и девять бойких дочек. И хотя клиентура была довольно обширная, он вечно бедствовал. Всегда, даже до войны, врач ходил в потертых брюках и стоптанных ботинках. У него была старинная черная шляпа и трость с серебряным набалдашником. К нашествию итальянцев дочки врача были уже взрослые, и семье не пришлось голодать. Врач, однако, ни о чем не догадывался, иначе он никогда бы с этим не примирился. «Я открою вам, друзья мои, одну тайну, — как-то рассказывал он в кафе. — Признаюсь вам, какую неожиданную радость я испытал сегодня. — Врач с хитроватой улыбкой оглядел своих слушателей, затем понизил голос и произнес едва ли не по слогам: — Сегодня я пил довоенный кофе. Кофе с сахаром!» — «С сахаром?» — «Да! Жена принесла мне его после обеда, принесла и не сказала ни слова. Но я понял по запаху. «Что же ты, дорогая моя, не сохранила хоть кусочек сахару, чтобы полюбоваться на него?» — «Вот до чего докатились! — вздохнул аптекарь Птолемей. — Даже сахару — и того нет». Разговор покатился по обычному руслу: голод, война, оккупация, иностранные солдаты. «Совсем обнаглели! — возмущался Птолемей. — Да вы что, не видите? Ведь они, друзья мои, не знают ни стыда, ни совести. У моего соседа две дочки. Ну, скажу вам, мы всю ночь глаз сомкнуть не можем. Посетители — один за другим. Позавчера по ошибке постучали в мою дверь! Жена заколотила окно на ту сторону. «Откроем, говорит, после освобождения…» Но, я вам тоже скажу, итальянские солдаты не виноваты. Если бы эти трясогузки не вертели хвостами…» — «Да, мой друг, — согласился с ним врач. — Разве итальянцы виноваты? Будто мы не знаем, что такое служба! Нет, я их тоже не осуждаю. Но я спрашиваю: куда же смотрят родители этих девушек?»

В компании с ними находился учитель-математик. Он сидел в стороне и читал газету. «К сожалению, дорогой врач, — сказал он медленно и веско, — к сожалению, родители довольствуются тем, что пьют кофе с сахаром…»

…В кафе Космас не увидел никого из знакомых. Официант сказал ему, что вчера приехали несколько человек из Пелопоннеса, они остановились в гостинице «Кипр» и, наверно, до вечера заглянут в кафе. Космас решил подождать их. Он нашел стул неподалеку от дверей.

Отсюда он видел университет. Невысокое здание с мраморной лестницей и стройными колоннами. Он представлял его себе совсем другим. По этим ступеням, ныне таким грязным, он поднимался когда-то в своих мечтах. Теперь Космас сидел у окна, не ощущая в себе ни волнения, ни трепета былой мечты. Он сидел и ждал, не появится ли какой-нибудь сердобольный земляк, который поможет ему уехать. На древнее здание Космас смотрел равнодушно. За мутным, запотевшим стеклом оно виделось ему тусклым, придавленным к земле, словно человек, угнетенный несчастьем и заботами.

Внезапно ему показалось, будто здание покачнулось. Площадь у его подножия с маленькими деревцами и газонами ожила. По мраморной лестнице бежали люди. Навстречу им из центрального вестибюля университета группами выходили из-за мраморных колонн студенты. За несколько минут площадь наполнилась народом.

В кафе поднялся переполох. Посетители вскочили со своих мест и бросились к выходу. Один из них крикнул:

— Они возлагают венок!

Будто чья-то рука подняла и выбросила Космаса на улицу. Он пересек тротуар и бросился к площади.

Люди столпились перед статуей Ригаса Фереоса{[27]}. Какой-то человек, поднявшись на цоколь памятника, произносил речь. Издалека было видно, как он возбужденно жестикулирует, как развеваются на ветру его волосы, но не слышно было ни слова. В толпе выкрикивали лозунги, раздавались аплодисменты.

— Да здравствует нация!

— Свободу!

Группа студентов направилась к памятнику патриарху{[28]}. Многие держали в руках венки. Какая-то девушка забралась на плечи юноши, поднесла ко рту бумажный рупор и крикнула:

— Да здравствует двадцать пятое марта!{[29]}

Вдруг наступила тишина, люди упали на колени. У памятника патриарху начали петь гимн. Космас тоже встал на колени, его голос присоединился к хору:

Со стороны улицы донеслись крики:

— Идут!..

Все, кто был с краю, встали. Но на лестнице и вокруг памятника продолжали петь. Крики: «Идут!» — смешались с другими: «Не уходите!», «Да здравствует двадцать пятое марта!», «Да здравствует Национально-освободительный фронт!»{[31]}

Из здания немецкой комендатуры раздались редкие выстрелы. Многие побежали. Послышались призывы:

— Не впадайте в панику!

— Патриоты, ни с места!

Со стороны академии приближались итальянцы. Толпа стала отступать. Космас тоже начал спускаться по лестнице, но дорогу им преградили девушки:

— Куда же вы?

Снова опустились на колени и запели. Космас очутился на газоне. Под коленями он ощутил мокрую землю.

На лестнице показались итальянцы — в касках, в сапогах, с автоматами в руках. Они шли прямо на коленопреклоненных, прокладывая себе путь прикладами.

У памятника Ригасу собралась кучка студентов. Они издевались над итальянцами:

— Vinceremo! Vinceremo!{[32]}

— Ура!

— Браво, колонело!

И потом перешли на песню:

Итальянцы окружили площадь. Со стороны Университетской показалась полиция, с улицы Кораиса наступали немцы. С грохотом подъезжали военные грузовики. Начали стрелять. Рядом с Космасом упал, обхватив руками голову, какой-то мужчина.

У памятника все еще кричали:

— Ура!

— Браво, колонело!

Девушка в изорванной одежде кричала прямо в лицо итальянцам. Солдат ударил ее. Она со стоном упала. Какой-то карабинер схватил Космаса за волосы и принялся изо всех сил дубасить его кулаком, потом бросил на землю, несколько раз пнул ногой и поспешил дальше. Космас вскочил и смешался с толпой, спускавшейся на улицу по маленькой лестничке за памятником Ригасу. С Университетской, размахивая нагайками, бежали полицейские.

— Разойдитесь!..

Во дворе студентки, забравшись на решетку, кричали:

— Долой предателей!

У ног Космаса упал венок. Кто-то, убегая, уронил его. Космас посторонился, чтобы не наступить на венок, и побежал дальше.

— Венок! — крикнули спереди. — Венок!

Космас быстро вернулся, поднял венок и снова побежал.

— Коллега! — крикнул ему кто-то. — На улицу Академии! Мы пойдем к площади Гетеристов!

Кричал высокий парень с усиками. Космас хотел сказать, что он здесь случайно, что венок тоже случайно оказался на его пути и что он понятия не имеет, где эта площадь Гетеристов. Но высокий не стал его слушать.

— Сюда, коллеги!

Потом крикнул полицейским:

— Янычары проклятые!

Он размахивал ручищами и разбрасывал продолговатые прокламации. Космас поймал одну из них. Девушки за оградой кричали полицейским:

— Руки прочь от народа!

Прокламация была отпечатана на красной бумаге: «Греки, все, кому дорога свобода родины! День 25 марта, день годовщины революции ваших отцов, призывает вас к борьбе. Независимо от своих убеждений, вступайте в ряды ЭАМ. Боритесь за хлеб, который у вас отняли, за свободу, которой вас лишили. Будьте достойными Колокотрониса и Папафлесаса{[33]}, и тогда победа увенчает вашу святую борьбу».

На улице Академии скопились большие силы полиции и итальянцев. Солдаты выпрыгивали из автомобилей и бежали наперерез пробивавшимся к площади Гетеристов.

— Скорее! Скорее! — кричали сзади.

— Эти подлецы перекроют нам дорогу!

Бежавшие впереди успели прорваться. Космас и еще несколько человек очутились в окружении. Сзади их нагоняли полицейские. Впереди итальянцы перекрыли дорогу. Круг замкнулся.

— Сюда! — крикнул кто-то и полез на забор библиотеки.

Их настигали. В ту минуту, когда Космас уже готов был перемахнуть через решетку, железная рука вцепилась ему в волосы.

— Постой-ка, герой!

Это был полицейский. Следом за ним бежал итальянский солдат в каске. Увидев, что полицейский уже схватил Космаса, солдат повернулся и кинулся за другими.

— Руки прочь! Ты что, не видишь? — сказал Космас полицейскому, кивнув на венок.

— Бросай, говорят тебе! Ишь ты, «руки прочь». Я вот покажу тебе!..

— Выдашь меня итальянцам? Разве ты не грек?

— Смотри ты, черт возьми, сосунки — и туда же! Решили, что только они патриоты!

Полицейский отпустил волосы Космаса и потянулся за венком. Космас выпустил венок и, почувствовав себя свободным, спрыгнул в сад и бросился бежать.

— Стой, говорю! Стой, чтоб тебя!..

Космас присоединился к демонстрантам, которые бежали с другой улицы к воротам на улицу Исократа, Но итальянцы и полицейские уже оцепили сад.

— Ни с места! — угрожали они пистолетами.

Студенты ругались:

— Прихвостни Муссолини!

— Фашисты!

В сад ворвался новый отряд, вооруженный пистолетами и нагайками. Двое навалились на Космаса и заломили ему руки за спину.

У тротуара стоял крытый грузовик.

IX

Большой зал полицейского участка набит битком. Окровавленные головы, порванная одежда, суматоха, крики… То и дело дверь открывается, и в зал вливается новая волна арестованных. Те, кто вышли из переделки невредимыми, протиснулись к железной двери. Через разбитое окошко было видно, как полицейские сновали вниз и вверх по лестнице.

— Эй, иуды, откройте! Нужно вынести пострадавших!

— Вызовите «скорую помощь», здесь люди умирают! Янычары! Предатели!

Космас прильнул лицом к двери. В глубине зала снова запели гимн. Рядом с Космасом оказался высокий парень, разбрасывавший прокламации. Один глаз у него почернел и опух. Просунув голову в разбитое окошко, парень кричал полицейским:

— Чего же вы, подонки, не идете в Команде Пьятца получать свои предательские сребреники! Откройте, дайте нам вынести раненых! Убийцы!

Полицейские, не произнося ни слова, проходили мимо.

— Да позовите же офицера! Вы слышите или нег? У нас есть раненые!

На лестнице появился офицер. Прищурившись, он смотрел на высокого.

— Ну что ты на меня уставился?

— Да вот не мог тебя сразу признать, Кофинас!

— А сейчас, раз признал, Открой дверь, у нас раненые.

— Опять тебе глаз подбили?

— Твоих молодцов работа. Значит, к Гитлеру служить пошли? Открывай, иначе ты будешь за все в ответе.

— Три года на Анафисе{[34]} тебя не образумили?

— Здесь умирают три человека. Если вы не примете мер и сейчас же не отправите их в больницу, ты будешь нести за это личную ответственность.

Офицер подошел поближе:

— За что, Кофинас? Что я тебе сделал?

— Вот так вопрос! Вместе с итальянцами стреляли в народ…

— Народ? Ты эту коммунистическую пропаганду лучше оставь. И сюда пришел агитировать?

— Во-первых, я не пришел, меня притащили силой. И, во-вторых, какая же это пропаганда? Разве пропаганда то, что вы служите Команде Пьятца? И что запрятали нас сюда, чтобы выдать итальянцам? А мой подбитый глаз? Это тоже пропаганда?

Девушка, выглянувшая в соседнюю дверь, закричала:

— Делегация идет! И профессор тоже!

В коридоре показалась группа людей. Впереди шли пожилые, сзади — юноши и девушки. В центре шагал старичок с сухим, аскетическим лицом. Щеки его запали, образуя две глубокие ямы, седые волосы торчали в разные стороны.

— Нам нужен господин начальник, — прошамкал беззубым ртом старичок.

— Я начальник, — ответил офицер.

Старик взглянул на него и нервно кашлянул.

— Мы решительно протестуем… Стыдно! Это позор!..

— Господин профессор…

— Мы требуем освобождения всех студентов, которых вы арестовали при исполнении ими священного долга.

— Господин профессор, вы оскорбляете полицию!

— Я не собираюсь оскорблять кого бы то ни было. О каждом судят по его делам. Мы хотим, чтобы вы освободили студентов. Всех без исключения. Мы поражены: как вы осмелились арестовать греков в то время, когда они возлагали венок на памятник борцам за революцию? Это неслыханно!

Офицер вынул из кармана пачку бумаг:

— Господин профессор, вы читали это?

Профессор даже не взглянул на бумаги. Он весь дрожал.

— Я ничего не читал. Зачем мне читать? Почему я должен читать?

— Это коммунистические прокламации! — провозгласил офицер. — Их выпустил ЭАМ. Пожалуйста! — И он протянул листки профессору.

— Господин начальник, меня это не интересует. Если бы сам дьявол возложил сегодня почетный венок на могилу героев, я поспешил бы пожать ему руку. Да, да, да! Сам дьявол… И как можно не радоваться, господин начальник, когда видишь, что все, все без исключения стремятся отметить национальный праздник?

Офицер сунул бумаги в карман.

— Я вас понимаю, господин профессор. Вы смотрите на вещи… как бы вам это сказать… с другой точки зрения. Но посудите сами: как прошло сегодняшнее выступление?

— Это уже политика! — крикнул делегат, стоявший рядом с профессором. — Время ли заниматься политикой, когда того и гляди мы все полетим к дьяволу!

— Господин начальник! — снова заговорил профессор. — Мы пришли сюда, чтобы потребовать освобождения арестованных. Отпустите студентов.

— Не могу! Я выполняю приказ…

— Чей?

— Высших инстанций.

— Правительства предателей! Цолакоглу{[35]} и Берарди{[36]}! — выкрикнули позади Космаса.

— Точнее: чьи приказания вы выполняете?

— В арестах приняла участие Команде Пьятца. Я ничего не могу сделать.

— В таком случае к кому нам следует обратиться?

Офицер развел руками:

— Обратитесь в полицейское управление. Откуда я знаю?

Делегация подошла к двери.

— Крепитесь! — кричали делегаты. — Мы идем в полицейское управление. К вечеру вас должны отпустить.

— У нас есть жертвы. Есть умирающие. Многие ранены. Скажите, чтобы по крайней мере забрали раненых.

Делегация отправилась в полицейское управление.

Уже спустилась ночь, когда дверь наконец открыли. Коридор был опять полон полицейских. Они оставили лишь узкий проход. Снаружи ждали крытые грузовики.

Космаса бросили одним из первых, он оказался в глубине грузовика, в самом углу. Рядом сидел парень с перевязанной головой. Он пошел на митинг со своей сестрой, они держались вместе и в полицейском участке. Но сейчас женщин посадили на отдельный грузовик. Когда машина тронулась, кто-то снова запел национальный гимн. Сидевшие с краю барабанили по бортам, надеясь, что кто-нибудь услышит их по дороге.

Никто не знал, куда их везут. Ехали они около часу. Когда отодвинули засовы и дверь открылась, Космас увидел, что машина стоит на темной улице у каких-то ворот. Из грузовика всех сразу же загнали в здание.

Здесь их передали в руки жандармов, прогнали поодиночке вдоль узкого полуосвещенного коридора и ввели в какую-то комнату. Там горели две тусклые лампочки. Воздух был спертый, пахло мочой и табаком. В углу лежали четыре человека. Вероятно, они находились здесь уже давно: у каждого был матрац, одеяло, на стене висели полотенца. Кроме Космаса в камеру ввели еще десять человек.

— А, целая партия! — сказал кто-то из старожилов, и все рассмеялись.

— Чтоб не скучно было, господин Андреас, — ответил жандарм, запирая дверь.

Старожилы поднялись с матрацев.

— Ну, что случилось, ребята? Почему пригнали такой оравой?

— Может, есть папиросы? У кого-то нашелся табак.

— Ну, валяйте устраивайтесь и исповедуйтесь. Откуда вас перевели?

— Нас схватили сегодня.

— Садитесь. Сюда. На одеялах вши кишат.

— Куда мы попали?

— Ко вшам в гости.

Дверь отворилась. Вошли два итальянца — офицер и солдат.

Офицер что-то спросил по-итальянски, и солдат перевел его слова жандарму, вошедшему вслед за ними.

— Почему их привели сюда?

— Остальные камеры переполнены, там и ступить-то некуда! — ответил жандарм.

Солдат перевел. Офицер задумался и сделал несколько шагов по камере.

— Кто здесь майор Вардис?

— Я.

Один из старожилов вышел вперед. Это был хорошо сложенный, широкоплечий мужчина среднего роста. Широкий лоб, густые, сросшиеся брови, волосы с легкой проседью.

— Вы знаете, за что попали сюда? — перевел солдат вопрос офицера.

— Понятия не имею. Ломаю себе голову и ничего не могу придумать.

Офицер усмехнулся. Он несколько раз прошелся по камере и снова заговорил:

— Вы обвиняетесь в заговоре против итальянских и немецких оккупационных властей.

— Против двух властей сразу? — переспросил майор и улыбнулся. — Скажите ему, чтобы он получше наводил справки: я пока еще не сошел с ума.

Солдат перевел.

— Что это значит? — недоуменно спросил офицер.

— Это значит, — ответил майор, — что я еще в своем уме и никогда бы не пошел на то, в чем меня обвиняют. В данных условиях это было бы безумием. Какой уж тут заговор, когда народ умирает от голода и войска стран оси продвигаются на всех фронтах!

— Значит, если бы страны оси не одерживали побед, вы могли бы принять участие в заговоре?

— Что было бы тогда, я не знаю. Во всяком случае, в подобном обвинении был бы еще какой-то смысл.

— И тем не менее вам предъявляется такое обвинение! — сказал офицер.

— Меня это не удивляет. Доносчики водятся в любой стране. Есть они и у нас. И они клевещут на честных граждан, чтобы выслужиться перед оккупационными властями. То же самое они делали при диктатуре.

— Почему вы не участвовали в войне?

— Меня не призвали. Если бы призвали, я выполнил бы свой долг. В те времена я был в немилости у диктатуры.

— Вы коммунист?

— Ненавижу любой тиранический режим.

— Но короля вы тоже ненавидите?

— Да, ненавижу. Я демократ, и мне ненавистна любая тирания — и правых, и левых.

— Господин Вардис, не согласитесь ли вы сотрудничать с нами?

Майор засмеялся.

— Ну, сами посудите, какое может быть сотрудничество между победителями и побежденными? Вы — оккупанты, мы — рабы. Сотрудничество предполагает равенство. Равенства нет, — значит, не может быть и сотрудничества. Любое сотрудничество с победителями было бы предательством.

Итальянский офицер выслушал это и улыбнулся.

— Хорошо! — сказал он и повернулся к офицеру жандармерии: — Остальных нужно убрать отсюда!

— Куда же их девать? Все камеры переполнены. Мы заняли даже кабинеты.

Итальянец подумал, но пришел к тому же решению.

— Здесь им нельзя оставаться! — переводил солдат. — О чем вы думали, когда принимали их?

— Хорошо, я отошлю их обратно.

— Если вам некуда их перевести, отправляйте обратно.

Арестованных снова вывели в коридор. Офицер приставил к ним двух жандармов, а сам последовал за итальянцами. Вскоре он вернулся с полицейским.

— Этих заберите обратно, — сказал он. — И куда их везти?

— Куда хотите. В участок, в управление — не знаю. Я их принять не могу.

— Ладно, — ответил полицейский. — У нас остался один грузовик. Я отвезу их в участок.

— Делай как знаешь. Ты один?

— Нас двое.

— Ну, валяйте.

— Пошли, ребята!

Их снова заперли в грузовике.

Когда машина двинулась, двое или трое затянули песню. Но никто их не поддержал. Все были измотаны. Космас тоже лежал в полном изнеможении. Автомобильная качка усыпила его.

Машина резко затормозила, и арестованные повалились друг на друга. Несколько минут они не двигались с места. Все молчали.

Потом дверь открылась.

— Эй вы, герои! — крикнул кто-то снаружи, и в дверь просунулись головы двух полицейских.

На улице было темно.

— Эй, вы! Живы? Вставайте скорее!

— Куда теперь? — спросил кто-то. — Что вы нас возите взад-вперед? Это вам не цирк.

— Ну вот, послушайте меня, — сказал полицейский. — Получилось так, что вы лишние. Никто вас не считал, никто вас не принимал. Чтобы духу вашего здесь не было!

Никто не тронулся с места.

— Да вы что, оглохли?

— Брось ты эти штучки! — ответили ему из глубины грузовика. — Что мы, в прятки играем?

— Давайте скорее, пока есть время! — опять крикнул полицейский. — Мы не обманываем вас, честное слово!

Парень, стоявший у самого края, спрыгнул и побежал. За ним прыгнул второй…

В тот момент, когда прыгал Космас, полицейский зажег спичку и осветил грузовик.

— Все? — спросил он.

Космас бросился бежать.

— Эй, ты! — вдруг услышал он окрик за своей спиной. — Да стой же… Космас!

Космас остановился. К нему бежал полицейский.

— Космас! Это ты? Да отвечай же!

— Я.

— Ты что, не узнал меня? Я Феодосис!

— Феодосис?

— Да, да! Сын твоей учительницы…

— Госпожи Евтихии? Феодосис?

Полицейский обнял его.

— Какими судьбами? — спросил он. — Как ты впутался в эту историю?

— Да и ты, посмотрю, запутался не меньше меня. А я совсем про тебя забыл, хоть мне и говорила твоя мать…

— Знаю. Вы встретились на контроле в Коринфе. Она мне писала.

— Феодору! — крикнул из темноты его товарищ. — Брось ты, наконец, своего земляка, мы опаздываем!

— Ты поезжай, — ответил Феодосис, — я пойду пешком. Разве можно бросать земляков?

Грузовик тронулся и с грохотом исчез в темноте.

I

Однажды утром пришел Феодосис и увел Космаса с собой. Он был в штатском.

— Народ нас, полицейских, не больно-то жалует! — говорил он Космасу. — Еще немного — и, помяни мое слово, они будут кидаться на наши мундиры, как бык на красную тряпку. На днях меня едва не растерзали… Рабочие шли к министерству труда. Нас послали разогнать их и окружить на улице Стурнараса. Ну и дали же они нам жару, братец ты мой!.. Кое у кого даже оружие отняли! Я успел нырнуть в переулок, увидел открытое окно и прыгнул в него.

— Их-то я понимаю, — ответил Космас, — я другого в толк не возьму: чего ради ты связался с полицией?

Феодосис был немного старше его. Когда госпожу Евтихию перевели в их школу, он уже ходил в гимназию. Безупречный пробор, черные очки, отутюженные брюки и прогулки вдоль железнодорожной линии с местными модистками. Господин Периклис и Евтихия втайне гордились сыном. Они наняли француженку и учили его французскому языку, но, кроме слова «voila», Феодосис так ничего и не усвоил. И мальчишки, увидев его рядом с француженкой, кричали из-за угла: «Вувала!»{[37]}

Гимназию Феодосис окончил во время диктатуры. Он состоял в ЗОН{[38]}, но на сборы ходил редко, за что его выгнали из звеньевых и перевели в рядовые. Была у него страсть сочинять любовные письма. Он выучил наизусть «Вертера» и писал возвышенным слогом, с пышными эпитетами и метафорами, щедро расставляя восклицательные знаки и многоточия…

Самым верным клиентом Феодосиса был сын директора гимназии Арсенис, который заказывал ему по два письма в день и без малейших угрызений совести посылал сестре автора Йемене.

Потом Феодосис уехал в Афины и с тех пор не возвращался в провинцию.

— Приехал я сюда, сдал экзамены на юридический. Но у моих стариков, как ты знаешь, не хватило силенок содержать меня, пока не окончу, вот я и пошел в полицию. Сначала, скажу тебе, было неплохо. Во всяком случае, кое-как перебивался. А сейчас больше не могу. Нужно медленно, но верно менять позиции. Порохом пахнет, брат Космас, а мой нос не выносит таких запахов.

— Что же ты будешь делать?

— Феодосис нигде не пропадет, у меня тьма-тьмущая знакомых, и как бы ни сложились обстоятельства, я сумею устроиться. Вчера вечером столкнулся с одним дружком и замолвил за тебя словечко. У него магазинчик недалеко от Псирри. Хочешь пойти к нему счетоводом?

— Он спекулянт?

— Ну и сказал!.. Какой там спекулянт! Вырыл себе норку пересидеть непогоду и заработать пару грошей. Он славный парень. Немного болтун, но сердце у него золотое. Родом он из Смирны. Раньше работал в канадском посольстве. Но в начале войны канадцы дали стрекача. Вот Исидор и переключился на торговлю. Ну, так как, подходит?

Космас не отказался от решения вернуться в провинцию. Но первая попытка, которую он предпринял при помощи Феодосиса, была неутешительной. Контроль над железной дорогой перешел теперь в руки немцев, и чтобы получить пропуск, требовалось пройти целый ряд формальностей. Космас подал заявление, но ответа пока не получил. Нужно было на что-то жить, не обременяя больше Андрикоса. И Космас решил принять предложение Феодосиса.

Магазин Исидора находился в узком переулке возле улицы Святого Димитрия, неподалеку от площади Героев.

— Послушай, — сказал Феодосис Космасу, когда они подошли к магазину, — постарайся правильно понять Исидора. Он иногда говорит лишнее. Но ты не думай о нем плохо. Многие принимают его за коммуниста, это ерунда, он хороший парень и в политику не вмешивается. Вот разве немного болтун…

Когда они вошли в магазин, Исидор сидел за столиком и читал газету.

— О! — воскликнул он и бросил газету на стол. — Хорошо, что ты пришел, Феодосис, хоть словечком можно перекинуться, а то прямо помираю от скуки! Мои исчезли с самого утра, анафема на их головы!..

Магазин маленький и весь завален мешками. Пол, выложенный плитами, усыпан изюмом, обрывками веревок, окурками и прочим мусором. У двери два развязанных мешка, выставленных напоказ: в одном — черный коринфский изюм, в другом — белый. Много мух. Исидор не выпускал из рук линейку и то и дело пускал ее в ход. Над каждой казненной мухой он произносил некролог:

— Вот и получила по заслугам, грязнуха. Анафемы, собрались сюда со всего Псирри! Все время приходится быть начеку. Или они тебя, или ты их.

— Ну, полно тебе, Исидор! — усмехнулся Феодосис. — Съедят тебя мухи, что ли? Хватит сказки-то рассказывать…

— А ты что думал! Знаешь, отчего умер мой брат?

— Отчего?

— Его слопали мухи! Я не рассказывал тебе? Это случилось на второй год после того, как мы приехали в Египет…

— Да ладно, Исидор, перестань, сделай такую милость. Я забегу как-нибудь в другой раз, ты расскажешь мне про это, и мы выпьем по стаканчику узо{[39]}. А теперь слушай: я привел земляка, о котором мы вчера говорили.

— Говорили? А что именно?

— Тьфу, черт! Уже забыл?

— Нет, серьезно, Феодосис, разве у нас был такой разговор?

— Был. Вспомни, вчера мы столкнулись с тобой на улице Афины!

— Господь свидетель, ничего не помню. Может, я был под мухой, а, Феодосис?

— А ты хоть когда-нибудь бываешь трезвым?

— Пардон! Минутку!..

Он осторожно встал, прицелился линейкой и ударил по мухе, которая села на его бумаги.

— Неряха! Так и не образумилась. Она, видишь ли, уже разок побывала здесь, но удрала!

— О черт, ты метишь их, что ли?

— Зачем метить? Они тоже божьи создания, как и люди, а ты что думал? И все разные! Одни черноглазые, другие курносые, третьи усатые, четвертые безбородые — все как у людей, говорят тебе, нужно только уметь их различать.

— Ты опять за старое?

— Ха! Ты смотришь на них, как белые смотрят на негров. Попробуй скажи белому, что черные не на одно лицо. Он поднимет тебя на смех. Белый смотрит на черных как на инкубаторских цыплят. А ты поди поживи с чёрными, вот и увидишь разницу. Так и эти божьи создания.

— Ну, перестань ты!

— Да, да, я тебе говорю. Вот я сижу здесь и наблюдаю: у мух миллион физиономий и повадок, как у людей. Есть и бородатые. Сегодня утром прилетела одна такая и села мне на шею. Я глянул потихоньку в зеркальце — точь-в-точь Мари, жена моя. Хлоп по шее и…

— Нет, право слово, мы уже по горло сыты мухами.

Исидор засмеялся.

— Ну ладно. Мы и вправду говорили вчера вечером?

— Конечно! И ты сказал, чтоб я привел его сегодня утром.

— А зачем?

— Чтобы книги вести.

— Твоя правда, неплохая мысль. А сколько ему платить?

— Ну, сколько? Чтоб мог жить человек. Капитала заводить он не собирается.

— По рукам. Я не возражаю. Вот только, — он понизил тон и обернулся к Космасу, — не будет у меня с тобой хлопот по той самой части?

— По какой? — спросил Космас.

— Может, ты, милый друг, красный? Я тебе все, что хочешь, сделаю, душу отдам, но только не впутывай меня в такие дела, терпеть этого не могу. Я, если хочешь знать, за гражданскую войну, за материализм… Черные силы… борьба классов, бандьера росса и так далее, но важнее всего для меня я сам, Исидор, и другого бога у меня нет. Понял?

— Да я…

— Что? Только не рассказывай мне сказок, будто ты не красный! Теперь все красные. Ты не смотри, что они в этом не сознаются. Разве они дураки? Все теперь покраснели: кто от взглядов, кто от стыда…

В эту минуту в магазин кто-то вошел.

— Вот и Манолакис! Иди сюда, пролетариат! Я должен сказать вам по секрету: Манолакис тоже красный!

Вошедший растерянно оглянулся на дверь.

— Боже мой! Исидор, сынок! Что за шутки?

— Подлый старикашка! Уже напустил в штаны. Иди сюда, я представлю тебя новому начальнику. Так вот он красный, только не от идеологии, а от стыда. Когда-то он владел дворцами, а сейчас продает изюм и сигары. У, пропади ты пропадом!..

— Ах, Исидор, у тебя же, сынок, золотое сердце, так зачем же ты меня огорчаешь?

Сморщенное, прокопченное лицо, покорные глаза старого вола. Скулы торчат, передние зубы выпали, рот провалился, зато нос и челюсти выдались вперед. Лоб скошенный, цвет лица мертвенный, уши большие и волосатые. На голове коричневая шляпа с обглоданными полями. Коричневый костюм из толстой бумажной материи в клетку, но клетки почти неразличимы из-за грязи. Манжеты брюк свисают клочьями, обнажая грязные ноги и большие стоптанные ботинки.

— Ну как? — спросил Исидор. — Продал сигареты?

— Продал, сынок!..

— Вот мошенник! Люди принимают их у него из рук, словно просвирки, и знать не знают…

— Прошу тебя, Исидор, я больше не могу…

— И знать не знают, что он подсовывает им навоз вместо табака.

— Господь свидетель! Зачем, сынок, так зло шутить надо мной?

— Какие там шутки! Ты что, забыл про бочку с виноградным сиропом? Так вот, Манолакис…

— Да будет тебе, Исидор, — сказал Феодосис, — я уже тысячу раз слышал об этом.

— Погоди! Дай послушать Космасу, надо же ему знать, с каким типом он имеет дело. И, кроме того, скоротаем время, дорогой Феодосис. Я ведь говорил тебе, что с самого утра молчу, как рыба!

Манолакис взглянул на Исидора, как побитая собака.

— Нет, ей-богу, Исидор, креста на тебе нет!

— И как у тебя, старый грешник, язык только поворачивается поминать бога? Опять мучеником прикидываешься?

Манолакис согнулся в три погибели, юркнул в угол и сел на весы, что-то бормоча себе под нос.

— Так вот, приходит ко мне Манолакис и начинает скулить: «Не дадите ли вы мне, господин Исидор, бочку виноградного сиропа, чтоб продать в розницу?» Посмотрел я на него, горемыку. «Ну ладно», говорю, ведь и ему тоже есть надо. Разве не так оно было, говори!

— Ах, Исидор, Исидор! Ты всегда готов человека смешать с грязью!

— Вот видите, теперь он заботится о своем престиже! О каком престиже может идти речь, анафема, если ты собственными руками утопил его в бочке с сиропом? Ну, слушайте дальше, ребята. «Ладно, говорю, забирай». Забирает он бочку и отправляется с ней на площадь. Жду неделю, жду другую — словно в воду канул, да еще деньги с собой прихватил. «Вот подлец! — думаю. — Когда он вернет мне деньги, я не смогу купить на них даже пачку сигарет». Наконец является ко мне с полной бочкой. «Не продал, — спрашиваю, — Манолакис?» — «Не повезло, господин Исидор!» — «Ну, не беда. Попробуй еще раз». — «Нет, видно, не умею я этого, господин Исидор». Оставил он мне бочку. Я продал сироп за один час. На другой день приходит взбешенный покупатель. «Прекрасно, господин Исидор! Теперь, значит, чистую водичку за виноградный сироп продают?» — «Какую такую водичку?» — «Да вот такую: сверху слой сиропа, а внизу вода». Видали подлеца? Мало того, что ограбил, так еще и опозорил, дискредитировал фирму…

— Ну, полно… — пролепетал Манолакис.

— Что? Ах ты сморчок! Дискредитировал фирму, а туда же, каждую субботу требует прибавки. Ни в жизнь тебе этого не забуду, бессовестный! И буду пилить, пока Черчилль второй фронт не откроет. Потом сгинул мой Манолакис. Месяц спустя встречаю его возле Монастыраки. Увидел меня, растерялся. «Не бойся, — говорю. — Давай руку! Ну, поздравляю: тебе первому удалось обвести меня вокруг пальца. Такому ловкачу грех пропадать задаром. Иди-ка ты работать ко мне в магазин». — «А сколько вы платить будете?» — «Девяносто процентов своих доходов, только иди, сделай милость!» Вот так и появился у нас этот старый мошенник. Даром жрет изюм, а толку от него ни на грош, разве что обвесит какую-нибудь женщину или сплавит папиросы с пометом вместо табака. Ни на что другое не годен, подлец!

В магазин вошел третий компаньон. Невысокий, смуглый, с усиками, в сдвинутой набекрень кепке, он ворвался, как тайфун, и сразу бросился к мешкам.

— Ну что смотришь? Иди сюда, чертова кукла! — крикнул он Манолакису. — Передал Исидору, что я велел?

— Да я только что пришел, сынок.

— Чтоб тебе провалиться на этом месте! Врешь перед всем честным народом!

— Да что с тобой, Анастасис? — спросил Исидор.

— Ах, Исидор, и ты тоже…

Однако с Исидором он говорил куда мягче.

— Ах, Исидор, нашел я одного клиента. Через четверть часа будет здесь. И я сказал этому паршивцу — разве не сказал? «Поди, говорю, извести Исидора». Нашел я, понимаешь, клиента, удобнейший случай сбагрить подмокший изюм. Он гонит из него узо. — И к Манолакису: — Держи, слюнтяй!

Манолакис взялся за мешок. Руки у него дрожали. Анастасис работал молча и споро. Он перетаскивал мешки, развязывал их, часть изюма отсыпал Манолакису и восполнял убыль из другого мешка. Его сильные руки двигались, как рычаги.

Исидор заговорил с Феодосисом тихо, но так, чтобы слышал Анастасис:

— Анастасис у нас столп фирмы. Волк! А ты думал, на Манолакисе она продержится? На этом трутне? Бедняга Анастасис прямо горит на работе. И я этого не забуду. Когда придет освобождение, я надену шляпу — и будь здоров! Хозяином оставлю Анастасиса… Послушай, Анастасис, теперь тебе будет полегче, у нас новый сотрудник.

Анастасис выпустил мешок из рук и впился глазами в Космаса.

— Космас будет у нас работать.

— Очень приятно. — Лицо Анастасиса перекосилось. — Будет вести книги.

— Ясно.

Мешок накренился, изюм рассыпался по полу. Анастасис схватил старика за горло.

— Ах ты падаль! Чтоб тебя!..

Голова старика ударилась о доски и свесилась набок.

— Эй, Анастасис! — закричал Исидор и встал. — Ты что ж делаешь?

— Да я же говорил ему, Исидор, — голос Анастасиса звучал на полтона ниже, — я же говорил этому болвану: «Держи, говорю, золотце, мешок». Берется, оболтус, а руки у развратника дрожат…

— Мать божия! Не могу я больше, Исидор…

— Расхныкался, ублюдок! Враль, нюня! Нет, на мое мучение ты взял его, Исидор! Держи, тебе говорят, нужно дело делать.

Манолакис протянул руки и снова взялся за мешок. Анастасис принялся за работу. Руки его мелькали, как поршни. Лоб покрылся потом. Время от времени Анастасис подбегал к двери и украдкой выглядывал на улицу. За несколько минут он провернул всю работу. Манолакис взобрался на весы и закурил сигарету.

— Дай мне твою паршивую сигарету, — сказал ему Анастасис.

Старик снял со стены сетку, вынул пачку сигарет и вскрыл ее.

— Одну, сынок?

— А сколько же? Или ты думаешь, что я куплю у тебя целую пачку?

— Как хочешь, Анастасис.

— Как хочу! Нюня…

Он прикурил и сел на мешок. Манолакис вынул бумагу и карандаш.

— Что, запишешь и эту сигарету?

— Да, Анастасис, ведь ты еще не заплатил за вчерашнюю.

— С ума спятил? Я каждый вечер тебе плачу!

— А вчера ты ушел рано, сынок. Тасия зашла за тобой, помнишь?

— Гм! Нет, каков! Ничего не упустит!

Анастасис встал и, пыхтя папиросой, зашагал по магазину.

— Сейчас, Исидор, придет клиент. Отправился за золотыми. Обязательно придет.

Слово «придет» он выговаривал с улыбкой, потирая руки и забыв обо всем на свете: об усталости, о стычке с Манолакисом и о той неприятности, которую ему доставило появление Космаса.

— Пардон! — неожиданно воскликнул Исидор и спрыгнул со стула, будто его кольнули иголкой. — Сейчас, когда Анастасис здесь, я могу отлучиться на минутку.

И он стремительно направился к двери.

— Куда ты опять идешь, Исидор? — с усмешкой спросил его Анастасис.

— Помилуй, Анастасис, уж и по малому делу нельзя сходить?

Когда Исидор вышел, Анастасис сел на его место за стол.

— По малому делу! Будто мы слепые! Все, милый Феодосис, сидят у меня на шее. И этот старый прощелыга, и хозяин, который через каждые полчаса изволит бегать по малому делу. Я-то знаю, что он бегает в соседний бар и пропускает там по стаканчику. Пьянчуга!

— Ну, теперь у тебя будет Космас! — сказал Феодосис.

— А… Ну что ж, будем работать вместе. Что ж. С удовольствием. — Анастасис надулся и принял важный вид. — Так как, дружок, тебя зовут?

— Ты уже слышал! — резко ответил Космас. — Не сердись. Я не сказал ничего плохого. Правда, Феодосис? Наоборот, Космас, я рад. Я уверен, что мы будем друзьями.

II

Манолакис был в лавке последней спицей в колесе. Недельный заработок Исидор выдавал ему по понедельникам. Но к субботе деньги теряли свою ценность, и ему едва хватало на трамвай. Со среды Манолакис начинал клянчить у Исидора прибавку. Перед Исидором он не робел, но как огня боялся его шуток. Перед Анастасисом дрожал. Когда Анастасис находился в магазине, Манолакис, как щенок, забивался в угол, Анастасис видел это и наслаждался своей властью.

— Эй, вонючка, тебя погубили пороки. Ты знаешь, Космас, ведь у его милости есть рояль. Ну как же, без порток, а в шляпе. Скажи, почему ты не продал его на днях, когда Сумпасакена из соседнего дома совала тебе под нос тысячи?

Не проходило и дня, чтобы в магазине не вспоминали эту историю. То и дело появлялись спекулянты, на все лады уламывавшие Манолакиса продать рояль. Один давал ему золото, другой предлагал заплатить кредитками, третий — товаром. Но Манолакис стоял на своем. Он готов был душу продать, но только не рояль.

Ключи от магазина хранились у Исидора. Он приходил рано утром и отпирал лавочку. До десяти часов он сидел за столом, не вставая с места. За это время производились все торговые операции. Они заканчивались к десяти, самое позднее — к одиннадцати. Потом ждали сведений о падении ценности денег. Каждые полчаса Исидор отлучался в соседний бар, возвращался в приподнятом настроении, и вот тут-то и начинались мучения Манолакиса: снова вытаскивали на свет операцию с бочкой, продажу папирос с навозом, старые истории, о которых Манолакис имел несчастье проговориться, — например, о случае с немцами, раздевшими его в магазине, чтобы убедиться, что он не еврей. Манолакис занимал привычное место на весах и старался пропускать шутки мимо ушей. Он ждал двенадцати. В этот час Исидор уходил обедать, после обеда он спал и возвращался только вечером, чтобы закрыть магазин. У него было два замка. С одним из них он никогда не мог справиться и поэтому попросту вешал его на дверь. Анастасис стоял рядом и попрекал:

— Эх, Исидор, пустишь ты нас по миру!

Итак, в полдень, когда уходил Исидор, в магазине оставались только Манолакис и Космас. Анастасис, как ищейка, рыскал по базару, от магазина к магазину, от тележки к тележке. Он ловил запоздавших покупателей, чтобы заключить с ними сделку на завтра.

Когда они оставались одни, Манолакис принимался изливать бесчисленные жалобы, в первую очередь на Анастасиса. Когда Манолакис говорил о нем, его кроткие глаза мутнели, зрачки расширялись, руки дрожали — он был похож на рассерженного зверя.

Манолакис происходил из аристократической константинопольской семьи. Пока он жил на родине, жизнь его была сплошным праздником. Путешествия по Европе, приключения, многочисленные и очень фривольные. Поначалу он с увлечением рассказывал о них Исидору и Анастасису, но те вскоре начали издеваться над стариком. «Разврат», — говорил Анастасис. Поглядывая на Манолакиса, Космас раздумывал: «Неужели это страшилище могла полюбить хоть одна женщина?» С уст Манолакиса слетали истории, одна невероятнее другой, множество подробностей, которые с болезненной тщательностью хранила его старческая память. Он оживал, нервно жестикулировал, потухшие глаза горели, лицо теряло мертвенную бледность. Во всех историях фигурировали женщины. Любимой героиней рассказов Манолакиса была неаполитанская танцовщица Джованна. Из любви к нему она бросила сцену и осталась в Константинополе. Манолакис снял для нее виллу на Принцевых островах. Джованна умерла в его объятиях в пылу страсти.

Обстоятельства ее смерти все еще волновали Манолакиса; каждый раз, возвращаясь к ним, он весь покрывался потом, глаза сверкали, но когда рассказ подходил к концу, они угасали, и Манолакис с трудом переводил дыхание, словно и в самом деле еще держал в руках свою прекрасную неаполитанку. «Вранье, — говорил Исидор, — он вычитал все это в «Тайне Боспора»{[40]} и теперь выдает нам за свои приключения». — «Да нет, сынок, нет, если я вру, пусть лопнут мои глаза! Из-за Джованны мы с женой чуть-чуть не развелись. Вот как-нибудь зайдет сюда моя дочка Джульетта, спросите у нее, она вам скажет. Ах, какая драма разыгралась тогда у нас дома!..»

За несколько лет до начала последней войны Манолакис с семьей приехал в Грецию. Его брат, занимавшийся торговлей, связался с какой-то бельгийской компанией и обанкротился. Все их имущество пошло с молотка. Остался лишь дом, записанный на имя жены. Они продали его и купили маленькую квартирку в Афинах, в Калитеа. «Стависский, жулик международного масштаба! — говорил Исидор. — Надул Бельгию и еще меня, бедного труженика, в придачу. Украл мою бочку с сиропом!..»

Оставаясь наедине с Космасом, Манолакис отводил душу.

— Исидор золотой человек. Но как бы тебе это сказать? Для него ничего нет святого. Он на все способен, лишь бы ему было хорошо. Конечно, он не какой-нибудь хапуга вроде Анастасиса, но ради покоя и благополучия продаст собственную жену.

Зимой прошлого года Исидор остался без работы и едва не умер с голоду. Тогда он купил тканей и уехал в провинцию менять их на пшеницу. В Наусе{[41]} Исидор женился. Жена была лет на десять старше его, зато из богатой семьи — и пшеница, и овцы… Исидор привез жену в Афины. Он продал зерно, снял магазинчик в Эксархии{[42]} и стал торговать молочными продуктами, которые привозили из Наусы его деверья. Жена страшно ревновала Исидора. Стоило какой-нибудь женщине раза два появиться в магазине, как жена начинала ворчать и браниться. Исидор купил патефон с рупором и, едва жена принималась за свое, заводил патефон и совал голову в рупор. В январе они уехали в деревню к жене. Исидор сказал, что продал магазин и решил жить в деревне. Несколько дней они прожили вместе, а потом Исидор удрал в Афины. Магазин в Эксархии он сдал в аренду, а сам снял лавочку на Псирри и стал торговать изюмом и сиропами. Квартиру он тоже сменил и женился на своей землячке Мараки. Это было крохотное безобидное существо, которое никогда не ворчало. Мараки курила. Исидор покупал для нее сигареты у Манолакиса. Сигареты были большие и толстые, и трудно было поверить, что Мараки может удержать такую сигарету в своих маленьких пальчиках. Первую жену, из Наусы, Исидор оставил беременной.

— Ну и что же с ним будет, сынок? — спрашивал его Манолакис. — Что же будет с ребенком?

— Что с ним может быть? То же, что и со всеми детьми в мире. Придет время, ребенок выйдет из чрева матери, акушерка перережет пуповину, и он начнет себе жить-поживать. Так оно и будет!

— Без отца?

— А на что ему отец? Отец свое дело сделал. А там и без него обойдутся.

— Он вырастет и проклянет тебя.

— И это говоришь ты, старая развалина? С какой это стати он меня будет проклинать? Помнишь, что сказал Ригас Фереос перед казнью? Он сказал: «Я посеял семена, из них вырастет дерево». И теперь мы преклоняемся перед Фереосом и ставим ему памятники. Вот так же будет преклоняться передо мной мой ребенок, преклоняться, а не проклинать!

— Да он же не будет тебя знать, Исидор!

— Как так не будет знать? Узнает! Когда он подрастет и ему скажут, что он сын Исидора, то он просто запляшет от радости. Вот увидишь, сразу примчится посмотреть на меня.

Разговоры в магазине не прекращались ни на минуту. Единственным человеком, никогда не принимавшим в них участия, был Анастасис. Работы у него было по горло. Большую часть времени он проводил на рынке, но иногда запирался в магазине и начинал колдовать. Он разбавлял водой виноградный сироп, перемешивал изюм, — словом, трудился в поте лица. Случалось, Анастасис копался в магазине до темноты, и возвращаться домой было уже поздно, тогда он засыпал прямо на мешках. Там и находил его утром Исидор.

— Эй, Анастасис, отгрызут тебе мыши усы!

У Анастасиса были маленькие усики ниточкой. Сам он был низкорослый, крепко сбитый, чернявый и здоровый, как бык. От него пахло выгребной ямой, одежда пропиталась слизью жухлого изюма. Погрузку и разгрузку изюма производил он сам, и Исидор заносил это ему в счет.

В начале войны Анастасис отбывал военную службу на складах 6-го госпиталя. Когда немцы подходили к Афинам, он уволок вещи со склада к себе домой. Жил он на квартире у хозяйки кабаре Тасии, на которой потом и женился. Однако вскоре на Анастасиса донесли, и немцы отобрали у него все похищенное.

Когда он впервые пришел в магазин, своего капитала у него не было. Но уже через три месяца половина вложений магазина принадлежала ему. Тем не менее он получал только тридцать процентов прибыли, потому что владельцем магазина оставался все-таки Исидор, и если бы он захотел, он мог бы выставить Анастасиса за дверь. Иногда в отсутствие Исидора Анастасиса прорывало:

— Все, черт их побери, все сидят на моей шее! Им, видите ли, нужно переждать бурю. А я? Для меня сейчас самое время выбиться в люди. Этот бездельник работает только на свой желудок, а я, болван, вкладываю деньги в оборот магазина. Через два-три месяца весь оборот будет держаться за счет капитала Анастасиса, а сам Анастасис будет по-прежнему получать тридцать процентов. Вот оно как!

Болтовню в магазине Анастасис слушал неохотно, но когда Исидор переводил речь на политику, Анастасис не выдерживал:

— Эй! Что вы делаете? Погубить меня хотите? Бросьте этот разговор. Заткнись и ты, развалина! — Он хватал Манолакиса за горло. — Не сегодня-завтра подохнешь, а туда же, в политику полез! Думали бы вы лучше о своем кармане, чем рассуждать о политике!

Каждый вечер Исидор покупал газету за счет магазина. Если продавец газет приходил в отсутствие Исидора, Анастасис пинками выставлял его за дверь.

— Пошел вон! И заруби себе на носу: чтоб ноги твоей здесь больше не было!

Однажды в магазин пришли с обыском немцы. Анастасис пожелтел, как лимон.

Когда немцы ушли, он завопил:

— Говорите, что вы натворили! Достукались! Дожили, гестапо является! Мама родная, они в гроб решили меня загнать!..

Но испуг был напрасный. Немцы учинили поголовный обыск во всех магазинах и жилых домах квартала. Позже узнали и причину: ночью бежали двенадцать пленных англичан, большинство из них — офицеры.

Анастасис воспрянул.

— Вот мерзавцы! Всех их сцапают, помяните мое слово. А я уж думал, Исидор, что этот старикашка набедокурил и полетят наши бедные головы. Время сейчас такое…

— Плохо, милый Анастасис, очень плохо, — говорил Исидор. — Так потерять самообладание…

— Да нет, Исидор, я, видишь ли, думал, что эта поганка… Шутка ли? Я уже погорел однажды…

— Ну уж, и погорел!

— А ты думал, Исидор! Если б тогда вышло со складом, у меня сейчас был бы свой магазин. Чтоб им пусто было, разорили меня, подлецы!

Вторую облаву на англичан устроили в тот же вечер. Немцы обещали крупную награду за каждого пойманного англичанина, за офицера двойную. Укрывателям расстрел на месте.

— Слава богу, пронесло! — Анастасис перекрестился.

— А если какой-нибудь беглец явится в магазин?

— Типун тебе на язык, Исидор! Для него самого лучше не являться.

— А что бы ты тогда сделал, Анастасис?

— Что за вопрос! За ушко да на солнышко!

— Но ведь это предательство!

— Чепуха! Что для нас какой-то английский солдат? А для меня, ребята, это… Во-первых, свою шкуру спасу. И, во-вторых, награду получу! Мало, что ли?

III

Теперь Космас жил на углу той же улицы. Большой трехэтажный дом принадлежал судье Кацотакису. Первый этаж и подвал снимали купцы. На втором этаже находились кабинет судьи и его библиотека. Там же был большой зал-гостиная. Судья со своей семьей жил на третьем этаже.

Комната, которую снял Космас, была расположена в пристройке между вторым и третьим этажами, возле железной винтовой лестницы, поднимавшейся до самой крыши.

Судья оказался старичком, сохранившим кое-что от довоенного благополучия: золотые очки, часы с двойной крышкой, на золотой цепочке, цилиндр и галстук-бабочку. Наблюдая, как величественно спускается он по лестнице, можно было подумать, что внизу, у подъезда, его ждут лимузин и лакей в белых перчатках.

Жена судьи, госпожа Георгия, была намного моложе своего мужа. Ее облик еще не утратил следов былой красоты. Длинные изогнутые брови, пышные волосы, стройная, тонкая фигура. И хотя ее лицо, лицо пожилой женщины, уже потеряло свежесть, оно все же привлекало взгляд классической правильностью своих черт. Прежними остались манеры, походка, движения рук, улыбка, утонченность речи — все это напоминало далекие и счастливые годы ее весны.

Дочь унаследовала красоту матери. Космас еще не видел ее, но был о ней наслышан: все бакалейщики улицы сгорали от любви к дочери судьи. Манолакис сказал, что она удивительно похожа на Джованну. Это был единственный случай, когда Анастасис слушал его, не жалея о потерянном времени.

— Хороша! Всего капитала не пожалел бы!

В его устах это было наивысшей похвалой.

Был у судьи и сын Джери, студент Высшей школы экономики и торговли. Космас видел его мельком раза два: высокий, худой юноша с белокурой шевелюрой торопливо сбегал по лестнице.

По пятницам в доме Кацотакисов устраивались вечера, на которые приглашались старые и новые друзья семьи. Расходы по ужину брали на себя гости. Все они были купцы, поклонники Кити. Когда-то салон Кацотакиса посещал Исидор: некоторое время он снимал комнату, в которой сейчас жил Космас. Но потом его вытеснил новый гость — торговец сыром Бевас. И появился Бевас в тот самый момент, когда Исидор уже расставил сети своей интриги. О том, как это произошло, Исидор рассказывал каждый раз по-новому.

У Беваса был магазин в доме судьи — большое угловое помещение с четырьмя дверьми. До Беваса им владел оптовый торговец, но он обанкротился и накануне войны покончил самоубийством.

На антресолях магазина была дверца, выходившая в кабинет судьи, запиралась она со стороны кабинета. Через эту дверцу по ночам спускались в магазин члены семьи Кацотакиса и понемногу уносили с собой отборные сыры и масло. Торговец почуял неладное.

Однажды ночью, оставшись в магазине, он поймал госпожу Георгию и ее дочь на месте преступления. Мать он сразу же отпустил, но дочь задержал и, как злорадно рассказывал Исидор, выпустил ее только под утро через центральный выход. Кто знает, была ли в этой истории хоть крупица правды! Во всяком случае, Бевас был одним из завсегдатаев в салоне старого судьи.

Как-то раз в лавчонку Исидора зашла Кити. На улице стояла жара. Кити была в узком бежевом платьице с короткими рукавами. В магазине находились Анастасис, Манолакис и Космас. Анастасис с Манолакисом перемешивали изюм. При появлении девушки они оставили мешки. Манолакис галантно поклонился.

— Наконец-то, мадемуазель Кити… Наконец-то мы видим вас в нашем магазине…

И улыбнулся, обнажив два желтых, искрошенных клыка, торчавших на голых деснах.

Кити была красива. Сама молодость! Шоколадный загар, черные горячие глаза. Половину лица закрывали густые каштановые волосы, мягкой волной ниспадавшие на лоб и покрывавшие плечи.

Она пришла за Космасом. В его комнате осталась швейная машинка, сейчас она понадобилась. Дом находился в ста метрах от магазина. Шагая рядом с Кити, Космас чувствовал на себе взгляды бакалейщиков, хитро и нагло рассматривавших их из-за дверей и окон. Он сгорал от стыда и едва осмеливался взглянуть на упругую фигурку Кити, — обтянутую узким платьем. До самого дома они не сказали ни слова. И только когда они вошли в подъезд и закрыли за собой дверь, Кити проговорила:

— Извините, что я оторвала вас от дела.

Она улыбнулась, но по ее ломкому, прерывающемуся голосу Космас понял, что она в таком же замешательстве, как и он. И это еще больше смутило его. Он не нашел ничего лучшего, чем сказать: «Ну что вы!» И ему почудилось, что эта глупая фраза повисла где-то под потолком большого вестибюля и холодное эхо беспощадно повторяет ее.

Он направился к железной лестнице.

— Не трудитесь подниматься, мадемуазель, я вынесу вам машинку.

— Нет! Я пойду с вами!

Она бегом поднялась по лестнице. На ногах у нее были красные сандалии и белые носочки.

Перед дверью она остановилась — Космас должен был отпереть замок. Он долго копался в связке магазинных ключей, а когда нашел ключ от двери, Кити вдруг выхватила его.

— Дай! Ты не умеешь!

Прикосновение ее руки, это внезапное «ты»… Они оказались в комнате с глазу на глаз, и Космас совершенно не знал, что делать, о чем говорить. В углу он увидел машинку, подбежал и поднял ее.

— Вы не сможете сами. Она тяжелая. Я отнесу.

Кити стояла возле стола и осматривала комнату.

— Когда я была маленькой, здесь лежали мои игрушки. В этой комнате жила бабушка.

Она наклонилась над столом, заваленным книгами. Космас продолжал стоять с машинкой в руках.

— Читаешь? — спросила она. — Что читаешь? — И взяла в руки книгу.

Посмотрев на обложку, Кити перелистала несколько страниц, положила книгу и взяла другую.

— Что ты читаешь?

— Вот это…

На стуле рядом с кроватью лежал открытый томик. Кити заглянула в него.

— Тебе нравится Кавафис? — И не стала ждать ответа: — Пошлость!

На каждый сэкономленный грош Космас покупал книги на улице Академии или Исократа. Чаще всего это были серии «Общества по распространению полезных книг», продававшиеся целыми ящиками за бесценок.

— Ты студент?

— Пока нет. Но как только уладятся дела, я думаю сдавать экзамены.

— Куда?

— Скорее всего на филологический.

— Я так и думала. Тебе подойдет быть филологом.

— Почему вам так кажется?

— М-м… не знаю! Но ведь это так! Филология дело неплохое. Только уж очень много возни с древним языком и грамматикой. Папа хочет, чтобы я пошла на медицинский… Гм, врачиха… Не люблю я врачих. А ты?

— Как вам сказать…

— А ты наверняка пишешь стихи.

— Я?

— Ты. Разве не пишешь?

Вероятно, он выглядел очень смешно — онемевший от изумления, с машинкой в руках.

— Значит, пишешь! — уверенно сказала Кити. — Поэт!

И побежала к двери.

— А! Машинка! — вдруг вспомнила она, подошла к Космасу и попыталась взять машинку, из его рук. — Тяжелая! Так ты донесешь ее? Ну ладно!

И Кити выбежала.

Когда они поднялись на третий этаж, Кити громко позвала мать и скрылась. Госпожа Георгия вышла к Космасу в переднике, с сеткой на волосах. Очень вежливо, с любезной улыбкой, она долго благодарила его за то, что он принес машинку, и так же долго просила прощения за беспокойство.

Кити больше не появилась.

Когда Кити была у него в комнате, Космас хотел только одного — чтобы она поскорей ушла. И, спускаясь по лестнице, он испытывал облегчение оттого, что наконец остался один.

В магазине, занявшись работой, он поначалу почти позабыл о Кити. Но потом все чаще ловил себя на мысли, что тайком от самого себя чего-то ждет. И тогда его сердце начинало биться, он нервничал и старался не думать о девушке.

И все же она вставала перед его глазами.

IV

Утром, спускаясь по лестнице, Космас предчувствовал, что встретит Кити. Он так волновался, что почти бежал по коридору, торопясь поскорее выйти в вестибюль.

Кити меняла шторы на окнах. Она была в длинном домашнем халате, в волосах розовая ленточка. Услышав шаги, Кити оглянулась.

— А! Поэт! Я жду, когда спустится Джери и поможет. Видишь, занавески высоко, мне не достать.

Занавески и в самом деле висели высоко, но Космас рассердился за то, что она опять назвала его поэтом.

— Во-первых, доброе утро, — сказал он и попытался улыбнуться.

— Доброе утро. А во-вторых?

— Во-вторых, я не поэт.

— Ну хорошо, я больше не буду. Хотя голову даю на отсечение, что ты пишешь стихи.

Космас действительно грешил стихами, и догадка Кити его расстроила.

— А в-третьих? Есть и в-третьих? — спросила Кити.

— Никакого в-третьих нет.

— Нет, есть. В-третьих, ты должен мне помочь. Обопрись о стенку и сними сначала эту штору.

Космас быстро вскарабкался по дверной решетке и, опираясь ногой о стену, сдернул занавеску. Когда он спускался, его правая рука коснулась плеча Кити.

— Браво! — сказала она. — А теперь вон ту!

Космас покорно повиновался. Им снова овладела растерянность. Он еще раз забрался на дверь, снял вторую штору и хотел было опять опереться на плечо Кити, но она отстранилась.

— Спасибо! — И, схватив занавески, вприпрыжку побежала по лестнице.

Космас шагнул к двери.

— Послушай! — окликнула его Кити.

Она стояла на середине лестницы. В длинном халате, касающемся ступенек, она казалась еще красивей, чем вчера.

— Сегодня пятница. У нас, как всегда, вечер. Приходи.

— Не могу, — машинально ответил Космас.

Она резко повернулась и побежала через две ступеньки.

— Мадемуазель Кити, простите! Сегодня вечером… Мадемуазель Кити…

Она не обернулась.

В обед Космас не пошел домой. Вечером вернулся очень поздно. Ему не хотелось встречаться с Кити. Ее вызывающая манера держаться раздражала его. Но Кити ему нравилась, очень нравилась, и было больно видеть ее такой нескромной. Он сердился на себя за то, что не мог противиться своему чувству, а в ее присутствии робел и становился смешным.

Прошло несколько дней. Кити он так и не видел. Каждый день Космас ждал, что вдруг столкнется с ней в коридоре, и старался пройти как можно быстрее. Но, выходя на улицу или закрывая дверь своей комнаты, он испытывал чувство горького разочарования… В эти минуты ему до боли хотелось видеть ее.

И с каждым днем Космас все больше замедлял шаги, проходя по коридору. В конце концов он стал без всякого предлога спускаться по лестнице, то и дело бегал из магазина домой и обратно и целыми часами простаивал в коридоре: ждал, не появится ли Кити. Она не появлялась. В вестибюле висели все те же шторы. Никто и не думал их менять.

По пятницам по-прежнему устраивались вечера.

Космас начал писать стихи.

Было воскресное утро. Космас встал рано, зашел в кафе и, вернувшись домой, погрузился в чтение. Неожиданно в дверь постучали; прежде чем он успел откликнуться, в комнату вошла Кити, держа за руку брата.

— Вот и философ! Я привела тебе брата, хочу, чтоб вы познакомились.

Она говорила оживленно и весело.

— Я давно уже хотел познакомиться с вами, — приветливо сказал Джери.

— Только, пожалуйста, не на «вы»! — приказала Кити. — Джери тоже поэт. Пишет сонеты и всякую чепуху.

— Не скрою, была у меня такая слабость. Но сейчас я от нее уже избавился. Старик хочет сделать из меня предпринимателя. А торговля и поэзия…

Слово «старик» резануло слух Космаса. Оно было явно заимствовано и, как видно, недавно: Джери сам не совсем еще к нему привык.

Космас пригласил их сесть.

— Нет, спасибо, — отказался Джери, — у нас нет времени. Мы едем в Психико, к тете. Я силой затащил сюда Кити, чтобы она нас познакомила. Не знаю, в чем дело, но она ни за что не хотела идти…

— Вот еще! — сказала Кити, направляясь к двери. — Да мне все равно.

Она остановилась в дверях и в упор посмотрела на Космаса. В ее взгляде были упрямство и вызов. Она прикусила нижнюю губу: верхняя пухлая, подернутая нежным пушком губка вздрагивала.

— Мы должны видеться почаще, — сказал Джери. — Ведь нам есть о чем поговорить.

— Джери! Скорее! — крикнула Кити и выпорхнула в коридор.

— Не обижайся на нее, — сказал Джери Космасу, — уж такие они, женщины!

Он сказал это тоном человека, который может ошибиться в любом вопросе, но что касается женщин…

Было слышно, как Кити прыгает по ступенькам. Потом донесся ее голос:

— Джери!

— Да!

Он пожал руку Космасу и дружески улыбнулся.

— Оревуар! Разреши дать тебе один полезный совет: никогда не говори женщине «нет». Это очень плохо. И не потому, что ты ее оскорбляешь, а потому, что мешаешь ей играть роль строптивого создания. Это их дело говорить «нет». Мы, мужчины, всегда должны говорить «да».

Он еще раз пожал ему руку, засмеялся и вышел, хлопнув дверью. Его смех доносился уже с лестницы. Спускаясь по ступенькам, Джери кричал:

— Кити! Ки…

По-видимому, вся тирада понадобилась ему только для того, чтобы подчеркнуть: «мы, мужчины…»

А Кити в то утро была неслыханно хороша: ярко-красный костюмчик, волосы заплетены в толстые косы.

Он с нетерпением ждал пятницы. Незадолго до обеда в магазин зашел Джери. Он вызвал Космаса на улицу.

— На этот раз тебе не отвертеться, хитрец. Приглашаю я и никаких возражений не потерплю!

Было слышно, как в магазине Исидор тихо переговаривается с Манолакисом. Когда Крсмас вернулся на свое место, оба замолчали. Молчание длилось недолго. Исидор не выдержал.

— Выходит, Манолакис, — взорвался он, — на этот раз ваша милость приглашения не получила!

С Космасом Исидор держался осторожно. Однажды он пришел в магазин пьяный и стал срывать злость на Манолакисе. Когда остроты были израсходованы, он схватил линейку и кинулся на старика. Манолакис заплакал, а Анастасис взвыл от удовольствия и с хохотом стал кататься по мешкам. Зрелище было отвратительное. Космасу стали невыносимо противны эти люди. «Как тебе не стыдно! — сказал он Исидору. — Неужели в тебе нет ничего человеческого?» Исидор вскипел: до этой минуты никто в магазине не осмеливался ему перечить. «Я тебя увольняю! — крикнул он и замахнулся на Космаса линейкой. — И если ты еще раз пикнешь, я так тебя изобью, что не встанешь!» Космас поднялся, вырвал у Исидора линейку и, взяв его за плечи, усадил на стул. Исидор струсил. «Извини, брат… Я зарапортовался!»

С тех пор Исидор стал осторожнее. Но сейчас его уязвило, что Джери пришел пригласить Космаса, и он не смог сдержаться.

— Вот, значит, как! — ворчал он. — А нас этот сводник не пригласил…

— Исидор, — спокойно ответил Космас, — знаешь…

Но он не успел закончить фразы. В магазин вошел грузчик Андреас, здоровенный детина из Петралон. Его стоянка находилась напротив, и он перевозил все их товары. Андреас вытащил из-за пазухи бумажку и положил ее на стол перед Исидором.

— Хозяин! — сказал он шепотом. — Посмотри! Вся площадь в этих листках.

— Что это такое, Андреас?

— Прокламации.

— Ба! Постой-ка у двери!

Андреас сел у дверей сторожить.

— Потихоньку, Исидор, потихоньку, сынок! — пробормотал Манолакис и навострил уши.

Исидор начал читать:

— «Из глубины нашей трехтысячелетней истории на тебя смотрят предки — герои и мученики, борцы Марафона и Саламина, борцы двадцать первого года, герои Албанских гор. Не посрами своей истории, не предай самого себя. Встань в ряды борцов за свободу! Вперед! Все греки, все люди этой земли, объединяйтесь в Национально-освободительный фронт!»

— Где ты нашел это, Андреас? — спросил Исидор.

— Здесь, говорят тебе. Вся площадь засыпана!

— Читай дальше, сынок! — попросил Манолакис.

— Не нарваться бы на беду…

— Какая еще беда? — крикнул от двери Андреас. — Я смотрю в оба.

— Дай сюда! — Космас протянул руку.

— Погоди ты! — Исидор продолжал: — «Будьте дисциплинированны, действуйте активно и целеустремленно, собирайте средства для национально-освободительной газеты. Будьте готовы к жестокой борьбе и к любым жертвам».

В магазин вихрем ворвался Анастасис.

— Черт вас побери! Загубили вы меня! Кругом обыски! Давай сюда! Давай сюда!..

Анастасис выхватил прокламацию, сунул за пазуху, потом вынул и запрятал в мешок. Он не находил себе места: выглянул на улицу, вернулся в магазин, снова вытащил листок и разорвал его на мелкие кусочки. Манолакис делал вид, что укладывает мешки. Исидор выскользнул за дверь и исчез.

Анастасис заметил в дверях Андреаса.

— Кто это принес, а? Это ты принес, чертов сын?

Андреас взглянул на него с угрозой.

— Послушай, Анастасис, придержи-ка лучше язык!

— Не видать тебе больше у нас работы, выродок, большевик проклятый!

— Не кричи!

Андреас подошел к Анастасису и припер его к стене.

— Не кричи, а то получишь! — И он поднял ручищу. — Пошел ты со своей работой…

— Ну хорошо, Андреас…

— Еще бы не хорошо!

Стычку прервали выстрелы, раздавшиеся где-то неподалеку. Поднялся шум, крики, женский плач. Улица перед магазином наполнилась народом. Одни бежали к площади, другие оттуда. Космас бросился к выходу. В дверях он столкнулся с Исидором.

— Назад! — крикнул Исидор, желтый, как воск. — Там кого-то убили.

Космас выбежал на улицу. Мужчины и женщины жались к тротуару, по площади расхаживал патруль — человек десять в штатском, вооруженных пистолетами. На углу улицы Мьяулиса повалили на землю какую-то женщину и зверски избивали ее. Она кричала, называя их убийцами, трусами, предателями. Вдруг из переулка Эсхила донесся душераздирающий крик, и люди расступились, пропуская рыдающую девушку. «Это его сестра! — кричали с тротуара. — Это его сестра! Дайте ей пройти!» Космас понял, что девушка — сестра убитого. Он знал ее — она продавала орехи на площади.

Полицейские с пистолетами преградили ей дорогу, но она, не обращая на них внимания, рвалась вперед. Раздались крики:

— Убийцы! Пустите ее попрощаться с братишкой!

— Руки прочь!

Девушка с плачем побежала через площадь, к улице Мьяулиса.

Кто-то взял Космаса за руку.

— Что здесь происходит?

Это был торговец маслом с улицы Эврипида. Ему ответила женщина:

— Мальчика убили.

— Мальчика? За что?

— Он раздавал какие-то бумаги.

— Ничего он не раздавал. Не могут справиться с мужчинами, вот и убивают детей и женщин.

— Боже мой!.. Греки убивают греков!

— Это не греки! Это продажные собаки!

Космас обернулся, но так и не увидел лица женщины, сказавшей последнюю фразу. В толпе быстро промелькнул ее платок.

По улице Святого Димитрия, непрерывно гудя, промчался грузовик. Он был битком набит жандармами спецслужбы. Люди прижимались к стенам, чтобы открыть проход в узкой улице. Подъехав к площади, машина остановилась, жандармы, соскочив на мостовую, принялись поспешно подбирать листовки, усыпавшие землю.

О прокламациях говорили и на вечере в салоне Кацотакиса.

Когда Космас вошел, зал был уже полон. Большинство гостей были ему незнакомы. Кроме семьи судьи он знал только Беваса, двух торговцев маслом, магазин которых находился напротив лавочки Исидора, еще одного торговца сыром, который, как говорили, имел в Эпире большое поместье и несколько тысяч овец, и господина Карацописа — во время диктатуры он был мэром у себя на родине, а сейчас снимал неподалеку подвал и торговал изюмом. Ходили слухи, что Кацотакис прочит его себе в зятья.

Кити не было видно.

Старик Кацотакис утопал в большом кресле. Он торопливо улыбнулся Космасу и повернулся к лысому толстяку, сидевшему рядом.

— Да, да! — говорил он лысому господину. — Эти люди несут мученический крест. История их оценит.

Все были поглощены разговором. Но ораторствовал по преимуществу Кацотакис. Остальные поддакивали. «Да, да, — говорили они, — это очень патриотично со стороны правительства — взять в такой момент управление страной в свои руки. Что было бы без них? Неразбериха, хаос, разруха! Немцы разыскали бы каких-нибудь бродяг и поставили бы их у власти. Или объявили бы страну протекторатом. А сейчас в правительстве люди, с которыми можно найти общий язык, которые понимают тебя и которых ты тоже понимаешь, люди авторитетные, умеющие настоять на своем и не уступающие даже немцам». Все были согласны с этим. Но старик Кацотакис хотел, чтобы ему слегка возражали, и тогда бы он мог с блеском развить свою мысль.

— Вот ты, дорогой мой господин Лефтерис, не хочешь поступиться личными интересами ради общества. Я тебя вполне понимаю. Тебя возмущает, что в правительство вошел Мутусис…

— Но ведь это шарлатан, господа! — сказал лысый, и его щеки вспыхнули.

— Согласен! — ответил Кацотакис, подаваясь вперед всем телом. — Совершенно согласен. И могу сообщить вам, господа, что…

— Позвольте мне на этот счет заметить, — прервал его Карацопис. — У меня есть что сказать по данному вопросу. Когда я был мэром, я имел счастье много раз посещать покойного президента и вести с ним беседы. Ну, и его мнение о генерале Мутусисе…

— Знаю, знаю! — вмешался господин с усиками, сидевший напротив Кацотакиса: — У президента было отнюдь не лестное мнение о Мутусисе и о многих других.

— Спору нет, — снова взял слово старик. — Но интересы общества превыше всего. Я могу сообщить вам следующее. О формировании правительства было объявлено тридцатого апреля. Двадцать девятого вечером я позвонил генералу. Я протестовал против назначения Ливератоса на пост министра юстиции. Для этого было много оснований…

— Знаю, знаю! — снова воскликнул усатый.

— Да. Ну ладно. Так вот, Георгос рассмеялся и сказал мне буквально следующее: «А кого я еще поставлю? Я одобряю твою осторожность, Андреас, — Кацотакис попытался передать медленный ритм речи генерала, — я тоже не забыл старое. Но время не терпит. Не будем путать личное с общественным. Так нужно во имя родины, Андреас!»

— Но в таком случае… — вступил в разговор один из двух торговцев маслом и подпрыгнул на стуле.

Кацотакис улыбнулся и поощрительно кивнул ему головой.

— Но в таком случае, господин Андреас, как вы объясните враждебную позицию Лондона?

Кацотакис, лысый господин и господин с усами обменялись улыбками. Улыбнулся и Карацопис, но этого никто не заметил.

— Гм! — произнес Кацотакис и глубокомысленно опустил веки.

Некоторое время он молчал. Гости не сводили с него глаз.

— Я скажу вам только одно! — Кацотакис резко выпрямился и забросил одну ногу на другую. — Политика есть политика. — Он по очереди оглядел обоих торговцев маслом, помещика и мэра. — Это во-первых. А во-вторых, не торопитесь. Настанет час, когда лондонцы признают их. Не забывайте, господа: мы еще не знаем, чем кончится война. Оба лагеря пока сильны! Если одержат верх страны оси, родина признает спасителями нации всех генералов, вошедших в правительство, в том числе и нашего Мутусиса. — Кацотакис обернулся к лысому, всем своим видом говоря: «Что поделаешь! Личное и общественное разные вещи». — Если же, напротив, победят союзники, то генералы опять же будут объявлены спасителями, потому что когда его величество король ступит на свою землю, он найдет ее свободной. Отечество окончательно избавится от этой язвы — бандитов, которые только и ждут случая, чтобы всех нас уничтожить.

Распахнулась дверь. Гости встретили вошедшего дружным и радостным: «О-о-о!..» Старик Кацотакис поднялся со своего места и пошел к двери, чтобы пожать ему руку.

Тот улыбнулся собравшимся, затем сделал несколько шагов и остановился посреди зала. Еще раз — уже с серьезным видом — оглядев публику, он поднял над головой левый кулак и крикнул:

— Товарищи по борьбе!

Раздался смех.

— Вот шутник! — восхитился Джери и захлопал в ладоши.

Потом нагнулся к Космасу и сказал ему на ухо:

— Это Зойопулос, племянник министра. Ну и тип!..

И снова зааплодировал, заливаясь веселым смехом.

Смеялся и сам Зойопулос. Он был в очках. Тонкие усики, пышные волосы с легкой проседью и белые ровные зубы.

— Продолжение следует! — сказал Зойопулос. — Сегодня, дамы и господа… Но где же, где?.. — И стал искать кого-то глазами.

— Сейчас, сейчас они придут! — отозвался старик. — Продолжайте, Ненес.

— Ну уж нет, дорогой господин Андреас. Без прекрасной половины моей аудитории… Где Кити? — Он повернулся к Джери: — Куда ты ее спрятал? Старик вышел в коридор и позвал:

— Георгия! Кити!.. Здесь Ненес!

Из глубины коридора послышался смех. Вбежала Кити. На ней было белое платье. Все встали.

— О муза! — воскликнул Зойопулос.

Кити улыбнулась, откинула головку и протянула ему руки.

Он упал на одно колено, взял ее руки и поцеловал их.

Вошла госпожа Георгия в черном. Начались поклоны, рукопожатия. Старик взял Георгию за руку и отвел ее к креслу. Лысый уступил ему место и сел на стул Джери. Джери подхватил Космаса, и они устроились на диване. Кити усадили рядом с Карацописом. Зойопулос продолжал стоять.

— Дамы и господа! — начал Зойопулос, отвешивая поклоны.

Раздался смех и аплодисменты. Зойопулос сделал решительный жест, и овации смолкли.

Он порывисто сунул правую руку в карман пиджака, вытащил розовый листок и развернул его. Левую руку он сжал в кулак и поднял над головой. Его лицо приняло свирепое выражение, глаза впились в госпожу Георгию, а голос зазвучал хрипло и грубо:

— «Народ! Из глубины нашей трехтысячелетней истории на тебя смотрят предки — герои, мученики… народной революции!»

Последние слова были заглушены хохотом.

— Ах, черт его побери! Он просто неподражаем! — проговорил сквозь смех Кацотакис, вытирая слезы.

— Что это у вас? — спросил Зойопулоса лысый. — И где только он добывает эдакое?

Господин Карацопис нагнулся к уху Кити:

— Сегодня Ненес в ударе!

— Это, дорогие мои, — продолжал Зойопулос, оставляя шутовской тон, — новая прокламация ЭАМ.

И он, торопливо бормоча, прочитал текст:

— «Наступил критический момент… время действия, борьбы и жертв… Грек-рабочий, ремесленник, служащий, интеллигент и так далее и тому подобное… объединяйтесь в ЭАМ!»

— В славный ЭАМ! — крикнул Кацотакис. — А внизу? Ты не обратил внимания, Ненес? Хи-хи-хи! — Им овладел новый приступ смеха. — А внизу-то подпись ЭАМ! Сами себя хвалят!

— Никто меня не хвалит, так я сам себя похвалю! — крикнул лысый.

— Вот-вот!.. Хи-хи-хи! — Кацотакис так и трясся от смеха.

Смеялись и гости.

— Однако… Однако! — Господин с усиками повернулся в своем кресле, выжидая, когда восстановится тишина. — Однако, друзья мои, мы смеемся, а они делают свое дело. Я считаю положение очень серьезным. Тут не до смеха!..

Все замолчали и посмотрели на Кацотакиса, который еще вытирал глаза и с трудом переводил дыхание. Он помахал рукой: «Подождите», — положил платок в карман, обвел всех глазами и остановил свой взгляд на усатом.

— Ты прав, дорогой Георгос. Несколько месяцев назад я звонил генералу. Я сказал ему, что ко мне приходили из ЭАМ и прощупывали меня. Я назвал ему имена. «Андреас, — Кацотакис снова воспроизвел голос генерала, — если бы все греки выполняли свой долг, как ты, зло было бы задушено в зародыше».

— Не знаю, как в чем другом, но по этой части генерал… — проговорил лысый, так и не закончив свою мысль.

— Да, но факт налицо. Число коммунистов удвоилось!

— Позвольте и мне вставить слово, — вмешался Карацопис. — Мне есть что сказать по данному вопросу. Когда я был мэром, в моем городе насчитывалось около четырехсот коммунистов. Всех без исключения мы отправили в ссылку. А знаете, сколько их сегодня?.. — Карацопис сделал многозначительную паузу. — Свыше четырех тысяч!

— Но это… это… — попытался что-то сказать Кацотакис.

— В десять раз! — развел руками лысый.

— Размножаются прямо как кролики! — сказал усатый и дернул ус.

— А в моей деревне, господин Андреас… — начал помещик.

Но никто не стал его слушать. Только Кацотакис улыбнулся ему и тут же повернулся к лысому:

— Поразительно! Коммунисты, видите ли, сумели отравить молодежь. Послушайте, господа, что случилось с нами позавчера. Возвращались мы с Георгией от господина Марантиса. Было уже поздно. Неподалеку отсюда, за углом, шайка босоногих малевала стены. Как видно, полиция обнаружила их. Началась стрельба. Мы забежали в какой-то переулок. Едва стихли выстрелы, подходит… кто бы вы думали? Девочка. Господи помилуй! Берет она Георгию за руку. «Не бойтесь, говорит, товарищи! Вы далеко живете? Я провожу вас». И у нее был пистолет, господа! Да-да, она довела нас с Георгией до самой двери. Вот такусенького росточка кровопийца, хи-хи!.. — Кацотакис снова полез в карман за платком.

— Это правда, господа! — подтвердила госпожа Георгия. — Неужели у них нет дома, нет семьи? Боже мой!

— Ничего, госпожа Георгия, — сказал Зойопулос, — если так пойдет дальше, то мы скоро увидим и мадемуазель Кити с револьвером.

— Сохрани господь!

— Ха-ха-ха! — засмеялся Карацопис. — Что ни говорите, мадемуазель Кити, а он сегодня в ударе.

— А почему бы и нет, мама? — сказала Кити. — Я вооружусь пистолетом и пойду защищать народную свободу!

— Да! — крикнул Зойопулос. — Мы будем защищать народную свободу от тяжелого сапога завоевателей и их лакеев! Мы будем бороться за народно-демократическую Грецию!

— Чудесно! — подхватил Джери. — Я тоже за республику!

Все засмеялись.

— Что касается тебя, молодой человек, — среди общего шума крикнул Зойопулос и погрозил пальцем, — я всегда подозревал, что ты переодетый комиссар.

Однако усатому было не до шуток.

— Вместо того чтобы смеяться, господа, — я направляю свой упрек главным образом в адрес молодежи — давно пора действовать!

Все замолчали и посмотрели на Кацотакиса, но госпожа Георгия не дала ему говорить.

— Ну, довольно! — сказала она и встала. — Прошу к столу, господа! — И первой вышла из зала.

Мужчины тоже встали. Карацопис рыцарски склонился перед Кити и пропустил ее вперед.

— Кити! — окликнул Джери, держа за руку Космаса. — Мы здесь!

Кити взглянула на Джери и молча вышла. Джери задержал Космаса в зале:

— Подожди немного. Пусть уйдут старики.

— Эй, озорник! — крикнул ему от дверей Зойопулос. — Что там за секреты? У меня столько новостей для тебя…

— Терпение, Ненес! Минутку! — Джери повернулся к Космасу: — Так вот, упрямец, она на тебя обижена. Иди и проси прощения.

Их позвали:

— Джери! Эй, заговорщики!

Джери потянул Космаса за собой в столовую.

— Ну, негодный мальчишка! Ты попросишь у нее прощения?

V

В зале Кити ни разу не удостоила его взглядом. И даже когда Джери позвал ее, она сделала вид, что не заметила Космаса. Так же она вела себя и в столовой. Ее посадили между Карацописом и Бевасом, до сих пор молчаливо отсиживавшимся в углу зала. Теперь, возле Кити, он заметно оживился. Оба соседа Кити из кожи лезли, чтобы угодить ей. Она по очереди дарила им улыбки, а время от времени роняла слово, и прежде чем оно успевало слететь с ее губ, поклонники благодарно кивали головами.

Кацотакис и госпожа Георгия сидели во главе стола. С правой стороны от судьи поместился лысый, а рядом с госпожой Георгией господин Георгос с усиками. Космас оказался между Джери и одним из двух торговцев маслом, и хотя заметно было, что тот вылил на себя флакон лаванды, запах масла все-таки одерживал верх. Напротив сидели Зойопулос и помещик из Филиат.

Госпожа Георгия угостила гостей прекрасным рыбным супом, вслед за которым подали рыбу под майонезом. Гости, не жалея слов, расхваливали кулинарное искусство госпожи Георгии. Зойопулос окунул свой палец в соус и демонстративно облизал его, после чего Бевас, комплименты которого получили высшую оценку, признал себя побежденным, а господин Карацопис еще раз наклонился к Кити и сказал, что Ненес сегодня в ударе.

Лысый так и сиял.

— Это мое любимое блюдо! — говорил он госпоже Георгии, вытирая подбородок. — В 1933 году мой зять Дионисакис снял несколько садков, и три раза в неделю мы ели свежайшую рыбу. Вообще-то я не специалист, разве что сумею отличить рыбу от угря, Но рыбные блюда очень люблю.

— А я, знаете ли, не большой любитель этих блюд. Но госпожа Георгия так изумительно готовит… — вставил помещик из Филиат.

— Тебе, господин Ставрос, больше по душе мясо да молоко, не так ли? — усмехнулся Бевас.

— Еще бы! В младенчестве вместо материнского молока я питался коровьими мозгами.

И он раскатисто рассмеялся.

— Если бы я, как и ты, владел половиной Эпира, господин Ставрос, на кой черт мне понадобилась бы рыба? — сказал Зойопулос. — Но, конечно, за одну только ложечку майонеза госпожи Георгии я отдал бы весь Эпир.

— Если бы он был твой, Ненес.

— Я так и сказал, господин Ставрос: если бы он был мой…

— Нет худа без добра, — громко проговорил Кацотакис и сделал маленькую паузу.

Все притихли в ожидании нового рассказа. Кацотакис дожевал хлеб, вытер пальцы салфеткой и положил ладонь на руку госпожи Георгии.

— Да, да, нет худа без добра. Война есть война, оккупация есть оккупация. Но поверьте мне, если бы не оккупация, я ни за что не примирился бы с двумя своими врагами.

Госпожа Георгия засмеялась.

— В самом деле, — сказала она, — оккупация заставила Андреаса примириться с майонезом и с необходимостью ходить пешком.

— В 1926 году я служил в Патрах, — начал Кацотакис. — Не помню, по какому случаю, итальянский консул дал роскошный обед в честь городских властей в Псила Алонья. Нам подали майонез. Тогда я впервые отведал его. Мне не повезло, повар не проходил кулинарной школы моей покойной тещи. — И он улыбнулся госпоже Георгии. — Но не мог же я отказаться! Рядом сидел консул, а ему майонез страшно понравился! Мучения мои были неописуемы, особенно после обеда, тогда я вернулся домой. Тогда-то я и дал клятву, что больше никогда не возьму в рот майонеза.

Подали жаркое, и снова посыпались похвалы искусству госпожи Георгии. Но она призналась, что жаркое удалось не столько благодаря ее умению, сколько благодаря отличному мясу, которое прислал господин Ставрос. Тогда слово взял помещик. Он подтвердил, что мясо действительно хорошее — от позднего ягненка, такое мясо всегда сочное и вкусное. Его отец сам отбирает ягнят для родственников и друзей. Он человек старого склада и живет по дедовским обычаям.

Кацотакис похвалил вино Карацописа — мавродафни из Ахайи, — очень густое и сладкое.

— Вы знаете толк в вине, Георгос! — ласково сказал он.

— Позвольте заметить, мой покойный отец начал свою деятельность торговцем вина. Сам в рот его не брал, качество определял на глаз. Его боялся весь Пелопоннес!

— Что вы говорите! — Госпожа Георгия слушала его с истинно материнским вниманием.

— Когда я был мэром, — продолжал господин Карацопис, — наш город почтил своим посещением покойный президент. Он остановился в нашем доме. С моим отцом они были знакомы еще со времен переворота: тогда отец спас его от ареста, спрятав в бочке. Вот как сейчас помню покойного отца! Только мы сели за стол, он поднимается и говорит: «Яннис, — он называл президента по имени, ведь они были близкими друзьями, — сегодня тебе исполняется шестьдесят семь лет три месяца и десять дней. Столько же исполнилось вину, которое мы пьем за твое здоровье, в честь нашей великой родины и ее великого сына…»

— Очень трогательно! — заметил лысый. Все присоединились к его мнению.

— Да, в самом деле! — сказал Карацопис. — Президент был очень тронут. — И грустно добавил: — Позже на похороны покойного отца он прислал венок через своего секретаря…

Воцарилось молчание.

— Ну что тут говорить! — нарушил тишину Кацотакис. — Мы лишились крупного политика.

— И в такую трудную минуту! — добавил усатый.

— Слава богу, что есть замена в лице Мутусиса! — простонал лысый.

— Хи-хи! Кто о чем, а Лефтерис о Мутусисе.

Лысый стал горячиться:

— Да он тряпка, Андреас! И как только мог генерал так просчитаться!..

Несмотря на протесты госпожи Георгии, разговор снова перешел на политику. Джери налегал на вино и заставлял пить Космаса. Зойопулос грозил ему пальцем.

— Смотри, чтобы не повторилось позавчерашнее! — украдкой шепнул он Джери. — У меня столько новостей для тебя накопилось! Почему ты не представил мне своего друга?

— Да что ты спешишь, как на пожар! Всему свое время.

— Возьмем его в наше общество?

— Обязательно.

Космас повернулся к Джери:

— О каком обществе выговорите?

Джери налил ему вина. Зойопулос снова заговорил, и Космас наклонился, стараясь расслышать его слова. Наклоняясь, он увидел глаза Кити, устремленные на него. В эту же минуту Кацотакис произнес имя Марантиса.

— Теодор ни за что не согласится! — говорил Кацотакис. — Ни в коем случае. Сегодня утром я говорил с ним по телефону. Он советовал мне воздержаться от каких-либо действий.

— Хитрая лисица! — усмехнулся усатый.

— Нет, Георгос, ты неправ! Теодор в данных обстоятельствах проводит мудрую политику. На него нажимают со всех сторон: немцы прочат его на президентское место, деятели центра склоняют на свою сторону. И даже ЭАМ неоднократно выдвигал ему свои предложения. Шутка ли — это политик, и притом крупного масштаба, его не стоит компрометировать! Но, по существу, он и сейчас заворачивает всеми делами правительства.

— Это несомненно! — поддержал его лысый. — Позавчера я был у Бакоса{[43]}. Он сказал мне: «Теодор — золотой фонд нации, и мы не имеем права его компрометировать».

— Позвольте заметить! — вмешался Карацопис.

Но на этот раз Кацотакис не позволил ему заметить и заговорил сам, высоко поднимая указательный палец:

— После войны вся наша надежда на него, помяните мое слово!

Желая прервать слишком серьезную беседу, госпожа Георгия снова пригласила гостей в зал. Туда должны были подать сладкое и напитки. Китисобиралась играть на фортепьяно.

Гости направились в зал. Джери, Космас и Зойопулос остались в столовой.

— Ну, так как? — в упор спросил Космаса Зойопулос. — Вступаешь в наше общество?

— Погоди, погоди! — попробовал остановить его Джери.

— В какое общество? — со смехом спросил Космас.

— Есть у нас такое общество, — объяснил Зойопулос. — Занимается торговлей…

— Торгует ядами! — вставил Джери и выпил еще один стакан.

— Вот именно!

— Очень загадочно.

— Ядами для крыс! — сказал Зойопулос.

Космас засмеялся.

— В такое время?

— В такое время в них особенная нужда. Крысы-то красные!

— Не понимаю! — сказал Космас. В нем шевельнулось подозрение.

— Эх, Ненес, эх, торопыга! — покачал головой Джери. — Ну что ты пугаешь честных людей! Я же говорил тебе, что Космас поэт. А душа художника — это критский лабиринт. Можно ли проникнуть в нее без нити Ариадны?

Он обнял Зойопулоса за шею и поцеловал его.

— Опять хватил лишку, плут? — сказал Зойопулос. — Опять?

В дверях появилась Кити.

Джери поднял на нее осоловевшие глаза.

— Я поклонник прекрасного! — крикнул он. — Обожаю прекрасное в любом его проявлении, как обожали его наши предки.

Пытаясь подняться, он потянул скатерть. На пол полетели стаканы, бутылки и тарелки.

— Опять? — спросила Кити.

— Иди сюда! — крикнул Джери. — Иди поцелуй своего брата!

— Нет, ты правда несносен! — возмутился Зойопулос.

— Поцелуй меня, Ненес. Если она не хочет, поцелуй меня хоть ты. — И он упал лицом на мокрую скатерть.

В коридоре послышались голоса. Кити, Зойопулос и Космас вышли из столовой. По лестнице, с трудом переводя дыхание, поднимался торговец маслом.

— Обыск! — сказал он. — Немцы устроили облаву!

— Что случилось? Что им надо?! — воскликнула госпожа Георгия.

— Опять из-за англичан! — ответил торговец маслом. — Говорят, в доме напротив, у Касиматиса, прятали офицера, а теперь его поймали и обходят по очереди все дома.

— Вы думаете, они придут и сюда? — Госпожа Георгия дрожала.

— Нет оснований беспокоиться! — утешал ее лысый. — Мы никого не скрываем, ничего дурного не сделали. Если они явятся, мы им все объясним. Не звери же они, в самом деле.

— Проклятые англичане! — сердился Кацотакис. — Нашли время бежать!

— Спасают свою шкуру! — нервничал усатый. — Я презираю этих трусов.

— Подвергать опасности весь квартал! — вторил им Бевас. — Двоих укрывателей немцы уже повесили.

— И правильно сделали! — Кацотакиса тоже охватила дрожь. — Зачем предоставили им убежище? Можно ли делать это в такое время?

Внизу послышались удары в дверь.

— Боже мой!

— Успокойтесь!

Лысый стал спускаться по лестнице. Вместе с ним: отправился Бевас, говоривший по-немецки.

— Какое счастье, что здесь оказался Лефтерис!

— Они ни с кем не считаются! — проворчал, усатый. — Ни с полицией, ни с кем.

— Ну, знаете ли, начальник полицейского управления — это вам не первый встречный!

Прошло несколько минут. Снизу доносилась немецкая речь, потом раздались шаги по лестнице. Вместе с лысым и Бевасом вошел немец.

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер!

Немец остановился на последней ступеньке и оглядел собравшихся. Усатый начал представлять ему гостей. Бевас переводил.

— Господин Кацотакис. Высший судебный советник, близкий друг премьер-министра генерала Цолакоглу.

— Генерал Куременос. — И он указал на усатого. — Личный друг премьер-министра…

— Переведи ему, что весной 1914 года я имел честь лицезреть в Керкире его величество кайзера Вильгельма! — сказал генерал тоном приказа.

Бевас перевел.

— Инглиш нихтс? — спросил немец.

— Нихтс! Нихтс! — ответили все сразу.

— Гут!

Взгляд немца упал на Кити.

— Моя дочь! — Кацотакис выступил вперед. — Переведи.

Немец еще раз сказал «гут». Кацотакис осмелел и подошел к нему.

— Инглиш, — сказал он, комично жестикулируя, — капут! Инглиш капут! Дойчланд юбер аллее!

— Гут, гут! — засмеялся немец. — Дас рус капут!

— И рус капут!

— Скажи ему, — снова вмешался генерал, — что, по моему мнению, русские не продержатся и двух месяцев. А что касается этих дураков англичан, то они уже давно обанкротились.

Немец остался очень доволен. Он подошел к двери, заглянул в зал и направился к лестнице.

— Хайль Гитлер!

— Дойчланд юбер аллее! — крикнул за его спиной Кацотакис.

Все с облегчением вздохнули.

— Немцы — великий народ, — сказал генерал. — А немецкие солдату — лучшие воины.

Запыхавшись от спешки, в зал вбежал лысый.

— Пора по домам, господа, — сказал он гостям, — Давайте потихоньку расходиться.

Настроение у всех было испорчено, и гости начали прощаться.

Космас спустился в свою комнату и не раздеваясь лег в постель.

VI

Атака началась на другой же день и проводилась весьма планомерно.

Джери и Кити предлагали поехать с ними в Гекали и не желали слушать никаких возражений.

— Останемся там на три дня — субботу, воскресенье, понедельник. Немного успокоим нервы и вернемся с новыми силами. Свет, чистый воздух, солнце, а главное — уедем от этой вонючей толпы!..

В некоторых мероприятиях Кити не участвовала.

— С раннего утра поедем в Филиро. Сейчас самое время. Машина у нас своя. Захватим купальники и оттуда махнем прямо в Мениди, а там — ягненок на вертеле, оркестр, голые женщины! Наши эфирные создания пусть остаются дома.

Но бывали проекты, в которых «эфирные создания» выдвигались на первый план.

— Будет Рена, самая пикантная из наших девочек, придет Ион с двумя сестрами. На младшую, Мики, обрати внимание, греховодник! Она тоже пишет стихи.

Джери кричал и отчаянно жестикулировал. Но иногда его голос спускался до шепота:

— Сегодня мы пойдем на улицу Стурнараса. Ты не был там? Какое упущение! Не делай глупостей и не ходи на улицу Сократа, туда стекается весь плебс! Зато на улице Стурнараса…

И он объяснял, что на улице Стурнараса гораздо чище, а иногда среди женщин попадаются девушки. Конечно, возиться с ними не так уж приятно, зато это льстит мужскому самолюбию. Мысли о мужском достоинстве не давали ему покоя. Всегда и перед всеми он стремился подчеркнуть, что он настоящий мужчина. Его речь и поведение подчинялись категорическому девизу: «Мы — мужчины…», что, естественно, вызывало противопоставление: «Вы — женщины…» Джери искал случая вставить свою заповедь в любой разговор: стихия женщины — защита, стихия мужчины — нападение; манера поведения женщины — отрицание, мужчины — утверждение; свойство женщины — слабость, свойство мужчины — сила. Конечно, встречаются и исключения — женоподобные мужчины и мужеподобные женщины. Джери, как настоящий мужчина, предпочитал женственных женщин. Необходимо сочетание двух крайностей — в этом заключался исходный пункт его эстетики, его философии и его политических взглядов. И Джери старался, чтобы во всем — в его словах, в поступках, в движениях, жестах, походке — чувствовался настоящий мужчина. Ради этого он все время кому-то подражал и непрестанно искал новые образцы для подражания.

Непревзойденным образцом для Джери был Зойопулос. Но отдельные черты Джери заимствовал и у других; кое-что, например, он взял у Космаса: ему пришлись по вкусу его уверенная манера речи и походка. И еще улыбка Космаса, казавшаяся ему красивой и мужественной. Такое сочетание его очень привлекало.

Джери часто звал Космаса на вечера в широко известные дома. Имена хозяев Космасу доводилось встречать в газетах, в журналах, на этикетках папиросных коробок и вывесках крупнейших фирм. Иногда приглашения исходили от Зойопулоса — на виллу, где будет Мики, которая пишет стихи, или в дом к одному известному лицу, куда придет другое известное лицо и сделает очень важное сообщение.

Космас отказывался от всех предложений. В конце концов его стали тяготить собственные отказы и та роль, которая, по теории Джери, ему была не к лицу: подобно женщине, увиливать от ответа и отыскивать все новые предлоги и оттяжки. Но что же было делать, если он сам еще не знал, что им ответить? А им не давал возможности объяснить, что они хотят от него.

Однажды вечером, вернувшись из магазина, Космас услышал за дверью голос Джери:

— Ну, давай же, торопись! Все уже собрались!

И он насильно затащил Космаса в свою комнату, полную незнакомых молодых людей и дыма. Никто не взглянул на вошедших, Все сидели на диванах и стульях и разговаривали. Джери усадил Космаса рядом с собой и сказал кому-то, что теперь можно начинать.

Встал юноша, казавшийся здесь самым взрослым. Он заявил, что считает целесообразным начать с сообщения административного совета, и принялся читать. Космас слушал и ничего не понимал. Как только ему начинало казаться, что он нащупывает ключ к разгадке, докладчик переходил на цифры и условные обозначения. Суть сообщения, насколько уяснил Космас, заключалась в том, что административный совет одобряет деятельность какого-то участка и надеется, что остальные участки возьмут с него пример. Оратор лично поздравил с успехом нескольких человек, но вместо имен назвал номера.

Потом откуда-то вынырнул Зойопулос и предоставил слово господину Спилиадису. Спилиадис оказался пухленьким, младенческого вида человечком, в очках, с розовыми щечками и тоненьким голоском. Тема его доклада, по-видимому, была всем известна, и поэтому ее не объявили. Джери прошептал Космасу, что речь пойдет об организационных недостатках. Вид у Спилиадиса был пресмешной, и некоторые слушатели с трудом скрывали ироническую усмешку. На Космаса Спилиадис тоже произвел комичное впечатление. Но говорил он о вещах очень серьезных.

— В области идеологии наше движение добилось положительных результатов. Мы привлекли в административный совет общества известных ученых и крупнейших политиков. Программа, разработанная ими, гармонично сочетает философский базис и требования текущего момента. При такой солидной основе мы имеем все основания добиться желаемого единства наших рядов перед лицом общего противника. Думаю, вы со мной согласитесь, что источник поразительных успехов коммунистов заключается в их программе, которая представляет собой не случайный набор политических лозунгов, а излагает их философию, их экономическую теорию и способы ее практического применения. Именно эта цельность и последовательность в вопросах идеологии обеспечивает превосходство коммунистов в сфере практической деятельности, является залогом их сплоченности и дисциплинированности. Сейчас мы наконец смогли противопоставить коммунистам свою идеологию, но на практике мы еще очень отстаем от них. Результаты нашей деятельности пока плачевны, силы распылены, это нужно признать.

Речь Спилиадиса внесла необходимую ясность. Было видно, что в этом нуждались многие слушатели. И сейчас они выражали свое удовлетворение аплодисментами. Стало шумно. С трудом можно было расслышать, как Зойопулос призывал собрание к порядку и просил желающих взять слово. Выступил господин Иордану, хорошо сложенный юноша в красивом свитере. Он согласился со всем, о чем столь красноречиво говорил господин Спилиадис, и выразил мнение, что самым логичным выводом из сказанного будет решение развернуть широкую пропаганду. В чем сила коммунистов, как правильно объяснил господин Спилиадис? В их железной программе. Следовательно…

Тут вскочил Джери и, не прося слова, заявил, что видит в этом трагическое недоразумение, которое может привести к роковой развязке.

Все замолчали и с интересом ждали дальнейшего.

— Да это же наивно, господа! — продолжал Джери. — Наивно думать, что сила коммунистов в их идеологии. Было бы трагической ошибкой признать этих авантюристов политическими, я подчеркиваю — политическими, противниками.

— А разве на самом деле не так? — спросила красивая девушка, полулежавшая на диване рядом со Спилиадисом.

«Наверно, это и есть Рена», — подумал Космас и стал искать взглядом Кити. Но Кити здесь не было.

— Боже мой, что за вопрос! — разочарованно протянул Джери.

— То, что коммунисты уголовные преступники, давно не новость, господа, — сказал юноша с внешностью и осанкой аристократа, однако одетый очень скромно. — Но разве наша эпоха не стала эпохой самых чудовищных метаморфоз? Разоряются древние аристократические роды. — Последняя фраза была произнесена особенно значительно. — В течение одного дня становятся аристократами вчерашние плебеи. Бродяги становятся политиками.

За его словами последовало молчание. Потом встал Зойопулос.

— Господин Каравасилиу, по-моему, совершенно прав, — сказал он, указывая на последнего оратора (и Космас вспомнил известную фамилию обанкротившихся коммерсантов). — А господин Кацотакис (Космас не сразу догадался, что речь идет о Джери), как всегда верен себе и своей тактике крайностей.

Поднялся Спилиадис.

— Мы не можем закрывать глаза на действительность. И я думаю, что в этом вопросе административный совет поступает абсолютно правильно. Авантюристы есть авантюристы, я этого не оспариваю, но кто сегодня наш политический, я подчеркиваю — политический, противник?

— Но, господин Спилиадис, если мы признаем их уголовниками, то и меры по борьбе с ними будут соответствующими.

— Вопрос не в том, кем мы их признаем, а в том, что представляет собой ЭАМ на самом деле.

Сначала выступавшие просили слова. Но потом спор разгорелся, и председатель потерял бразды правления. Собравшиеся разделились на группы, нить разговора была потеряна. Джери обернулся к Космасу:

— Если мы будем действовать так, как они предлагают, все погибло. Понимаешь, Космас?

В эту минуту Космас увидел еще одну хорошенькую девушку, шептавшую что-то на ухо своему соседу. Джери перехватил взгляд Космаса и сжал его руку.

— Ах ты мошенник! — сказал он с насмешкой. — Это сестра Мики, о которой я тебе говорил. Ее зовут Зан. Хочешь, познакомлю?

И он с готовностью вскочил. Но в эту минуту кто-то произнес слова, которых, по-видимому, ждали. Эти слова сразу же восстановили тишину, к которой тщетно призывал председатель. Слова эти были: «Боевые организации». Как птицы из гнезда, одно за другим стали вылетать уточняющие предложения: военные отряды, роты, батальоны, офицеры, оружие…

Зойопулос предоставил слово господину Аполлону Доксатосу, и дебаты тотчас же смолкли: было видно, что Аполлон пользуется здесь непререкаемым авторитетом. Космас чуть-чуть наклонился, чтобы получше разглядеть его, — они сидели в одном ряду. Аполлон оказался сверстником Космаса, это был юноша крепкого сложения, с интеллигентным и вместе с тем мужественным лицом.

— Наконец-то! — сказал Аполлон и улыбнулся. — Я сижу и жду этих слов, потому что ни дискуссия, ни доклад господина Спилиадиса меня не удовлетворили.

Космас бросил взгляд на круглое лицо Спилиадиса и увидел, что тот покраснел. И еще он увидел, что Зан смотрит на Спилиадиса с выражением иронии, сочувствия и женской жалости.

— Я не был удовлетворен, — говорил Аполлон, — потому что господин Спилиадис исходил из неверных предпосылок. Национальные силы разбросаны, а коммунисты едины — это бесспорный факт, но утверждение, будто наши идеологические позиции надежны, не соответствует истине. К сожалению, в этой области дело обстоит тоже из рук вон плохо.

— Как же так, господин Доксатос? А программа? — нервно спросил Спилиадис. Он то и дело менялся в лице.

— Я принимаю нашу программу, но не потому, что считаю ее хорошей, а потому, что не вижу лучшей! Не берусь оспаривать ее положений; главным стремлением моей жизни было стать хорошим врачом, а не плохим социологом. Но мне кажется, что в программе, разработанной нашим уважаемым административным советом, многое осталось неясным. Например: мы не отвергаем социализм, верим в демократию и желаем возвращения короля. Мы создаем какую-то абстрактную схему монархического социализма, в которую никто не поверит и которой не верим даже мы сами. Я читаю программу и спрашиваю себя: кто я? Социалист? Я не могу отрицательно ответить на этот вопрос. Буржуазный демократ? Да, и буржуазный демократ тоже. Монархист? Судя по программе, я еще и монархист.

— А правда, Аполлон, кто же мы, в конце концов? — с искренним интересом спросила Зан.

— И те, и другие, и третьи! — ответил Аполлон. Все, кроме Спилиадиса, засмеялись.

Когда смех стих, Аполлон продолжал:

— А вернее, мадемуазель Зан, мы не социалисты, не буржуазные демократы, не монархисты. Мы нечто другое — мы антикоммунисты.

— Вот это верно! — весело крикнул Джери.

— Вот это-то и плохо, господин Кацотакис. Да-да!

— То есть как?

— Вот так: если мы признаем себя антикоммунистами — мы признаем это прямо, а программа — косвенно, — то этим самым мы признаем свое поражение и шаткость наших позиций. Уже само это слово «антикоммунисты» автоматически лишает нас самостоятельности. Это значит, что мы не существуем как организация, партия, класс, а являемся лишь антиподом другой партии или организации. Мы не действуем, а противодействуем, вся наша деятельность сводится к отрицанию. Мы никогда не говорим «да», а только «нет». И уже одного этого, господин Кацотакис, достаточно, — в этом месте голос Аполлона стал особенно язвительным, — чтобы понять всю глубину нашего падения, если взглянуть на вещи в свете вашей теории о позиции двух полов.

Раздался гомерический хохот. Громче всех смеялся Джери.

— Я приведу еще один наглядный пример, — продолжал Аполлон, — показывающий, что звание «антикоммунистов» не так уж лестно для нас. Я не разделяю мнения господина Спилиадиса о том, что сила коммунистов в единстве их идеологии. Если бы дело было только в этом, коммунисты никогда не смогли бы привлечь на свою сторону крестьян и добиться того, чего они добились: а именно — влияния почти на две трети сельского населения. Я не говорю о городе, я ставлю в пример только деревню. Им не удалось бы покорить деревню, если бы они не отложили в сторону «Коммунистический манифест» Маркса и его теорию прибавочной стоимости и не стали бы прикрываться национальным знаменем. Свою гнусную деятельность коммунисты выдают за национально-освободительную борьбу, и нация идет за ними, а мы, ослепленные ненавистью к коммунистам, катимся по наклонной плоскости, и деятельность наша не вызывает сочувствия масс. У нас нет своего пути, мы не ищем самостоятельного выхода, мы просто делаем обратное тому, что делают коммунисты. Это ведет нас к катастрофе. Настало время остановиться. Иначе придет роковая минута, когда в нас не будут верить как в борцов за национальные интересы. Я ненавижу коммунистов, вы это знаете, но я с содроганием вижу, что мы зашли в тупик. Придет время, и все увидят, что коммунисты, эти ниспровергатели наций, люди, отвергающие само понятие «нация», последовательно проводили национальную борьбу, а мы, всегда поднимавшие его на щит, изо всех сил старались мешать этой борьбе.

— Но это нелепо, Аполлон, — робко возразил Иордану. — Как это может быть?

— Первые симптомы уже налицо. Мы, как попугаи, подражаем ЭАМ. Создаем подпольные организации по типу ЭАМ. У них мы взяли организационную схему: ЦК, конспирация, устав, программа — все как у них. Проводим мероприятия только для того, чтобы опередить их; заседаем, как они, пробуем работать, как они, и даже лозунги на стенах малюем, как они, только другой краской. Нам присущи все недостатки эпигонов. Впереди идут они, а не мы. Мы чувствуем, что они не только опережают нас, но и что они могут действовать независимо от нас, чего мы не можем сказать о себе. Сознавая все эти недостатки, мы стремимся к объединению национальных элементов, надеясь, что чаша весов в конце концов склонится на нашу сторону, на сторону здоровых сил нации. Я непоколебимо верю, что эта надежда имеет под собой реальную основу, но вместе с тем убежден, что тактика наша не только ошибочна, но и преступна.

Спилиадис запротестовал и стал требовать объяснений.

— Я уже все объяснил, — ответил Аполлон. — Но если хотите, я могу повторить. Основной наш изъян — несамостоятельность. Нашу деятельность нельзя назвать национальной, потому что она тоже всего-навсего антикоммунистическая. По существу, мы стремимся к объединению не национальных, а антикоммунистических сил. И тут мы не ставим никаких ограничений. Мы рады принять и буржуа, и крестьян, и полицейских, и даже немцев.

Кое-кто оглянулся на Спилиадиса, остальные не отрываясь слушали Аполлона.

— Но это неверно, — сказал Спилиадис. — Зачем вы так говорите, господин Доксатос?

— Я обращаюсь к господину Кацотакису. Я спрашиваю его: верно ли то, что я сказал?

Джери вскочил.

— Я дал клятву бороться с коммунизмом. У меня нет другого врага, кроме этого чудовища. Я абсолютно уверен, что немцы будут побеждены и сюда придут союзники. Но поражение немцев не станет нашей окончательной победой. Наша победа — в уничтожении коммунистов, конкретнее — греческих коммунистов. Поражение греческих коммунистов — наше дело, и мы должны с ним покончить. Коммунисты наступают, они проникли в глубь масс. Теперь мы заинтересованы в любом человеке, ненавидящем коммунистов. Нужно начать крестовый поход. В нем должны принять участие все, в том числе и немцы. И если они внесут хоть незначительный вклад в дело уничтожения греческих коммунистов, им простятся все грехи, совершенные в Европе.

Снова поднялся шум. Некоторые кричали, что Джери прав и в этих вопросах нет места колебаниям, нечего прятать голову под крыло. Кто мы такие? Буржуа! Кто наш враг? В первую очередь коммунисты. Если немцы потерпят поражение, а власть возьмут коммунисты, кто от этого выиграет?

Тем не менее Аполлон хотел защищать свою точку зрения.

Во-первых, он не может согласиться с господином Спилиадисом, который сводит всю проблему к усилению идеологической работы. Такими средствами коммунистов не одолеть. Идеологическим оружием с ними не справиться. Один простой пример: господин Спилиадис очень правильно сказал, что политическая программа коммунистов — это не случайный набор политических лозунгов, в ней квинтэссенция их философии и экономической теории. Это верно. А что мы можем противопоставить им? Какую философию и экономическую теорию мы можем выдвинуть в противовес?

— Повторяю, — продолжал Аполлон, — я не социолог и, возможно, ошибаюсь. Однако когда я попытался как-то разобраться в философии, которая, очевидно, должна более или менее отражать и мои взгляды, я обнаружил лишь хаос мнений, теорий и известных имен. То же самое и с экономической теорией: на каждого философа есть десять экономистов, которые явно не в ладу между собой. Что же мы можем противопоставить?

Что касается позиции господина Кацотакиса, то я уже объяснил, почему считаю ее неприемлемой. Такие методы борьбы не только не повредят коммунистам, а, напротив, пойдут им на пользу. Логическим исходом подобных методов явится банкротство национальных элементов в глазах масс, потому что коммунисты, конечно, не преминут раструбить о нашем сотрудничестве с немцами и тем самым сделать достоянием гласности наше так называемое предательство. Я говорю «так называемое», — пояснил Аполлон, — потому, что это сотрудничество никак нельзя назвать предательством. Оно не является нашей целью. Это лишь временный компромисс, на который мы идем в интересах нации. Однако я считаю его недопустимым как с точки зрения тактики, так и учитывая конечную цель нашей борьбы.

— Ваши аргументы очень убедительны, господин Доксатос, но что же вы нам предлагаете? Может быть, нам тоже нужно вступить в ЭАМ?

— Боже сохрани! Что вы говорите, господин Каравасилиу!

Все засмеялись.

— Я предпочитаю другой путь. Мы должны поднять знамя национальной борьбы, вступить на путь действия, а не противодействия, утверждения, а не отрицания. И никому не подражать. Наша борьба должна быть самостоятельной и прежде всего национальной. Наши враги — оккупанты, наши союзники — все греки, кроме коммунистов. С ними мы будем бороться как с антинациональными элементами не потому, что мы антикоммунисты, а потому, что они враги нации…

— Но они провозглашают те же национальные принципы!

— Нужно доказать, что это только притворство.

— Как доказать?

— Доказать, что мы лучше боремся за интересы нации, чем они.

— Каким образом?

И тут Аполлон повторил заветные слова — «боевые организации».

— Боевые организации развернут активную борьбу, в них войдут верные люди, подчиняющиеся железной дисциплине, руководить ими будут талантливые вожди. Мы больше не будем подражать нашим врагам, мы будем брать пример с наших предков и с лучших борцов.

Все были согласны с Аполлоном. Решили привлечь способных офицеров, внесли практические предложения о сборе оружия и боеприпасов, вспомнили о генеральном штабе Среднего Востока, передатчиках, парашютах, тайных аэродромах в сельской местности.

Наконец, когда все проблемы были решены, руководство призвало собравшихся к строжайшей дисциплине и сообщило, что с завтрашнего дня организация переходит к тактике боевых выступлений.

Отныне деятельность организации будет протекать под лозунгом «самостоятельность».

Первое выступление наметили на ближайшие дни в университете. Там коммунисты действуют очень активно, они выбросили национальные элементы из всех советов и комитетов. Студенческая организация очень слаба, ее необходимо укрепить.

Боевым выступлением будет руководить Аполлон.

Собрание закончилось, все разошлись. Боевая группа осталась разрабатывать план действий.

VII

В провинции антикоммунистическая кампания велась уже давно.

Когда Космас старался уяснить себе, почему она никогда не вызывала его сочувствия, он вспоминал о своем однокласснике, который первым начал его обрабатывать. Возможно, немалую роль сыграла именно личная антипатия к этому парню… Но потом на смену ему пришли другие, и они опять-таки не сказали того, чего Космас ждал. Все они ополчились против врага, который не причинил ему никакого зла, и мирились с явным врагом, предавшим родину опустошению.

Однажды он нашел в своей парте подброшенную кем-то коммунистическую книгу, начал читать — и забыл все на свете. Первые же слова — «равенство», «социальная справедливость» — безраздельно захватили его. Но, не успев перевернуть страницы, он раз десять натолкнулся на слова «революция», «диктатура», «гражданская война». С благоговейным трепетом Космас устремлялся навстречу благородной и миролюбивой богине Равенства; но с той же силой он отшатывался, когда видел на потемневшем горизонте насилие и кровь. А любая война была для Космаса кровопролитием и всякая диктатура — насилием. Когда-то его покойный отец просил Марантиса позаботиться о сыне своего хорошего друга, коммунисте, которого угнали в ссылку. Марантис ответил: «Они безумцы и маньяки, хотят насильственно привести нас в рай, предварительно подвергнув пыткам в аду». Эта фраза глубоко запала в память Космаса. Вот именно: в светлый рай после того, как мы сгорим в огне черного ада. Цель велика и священна, но средства ужасны.

Так он поставил тогда точку на этой странице своей жизни.

Но разве это была точка?

Космас учился в первом классе гимназии, когда к нему пришла первая любовь. Он сидел на последней парте и мог не отрываясь смотреть на нее. Но ей было трудно оглядываться, и, подыскивая для этого какой-нибудь предлог, она раздавала направо и налево свои тетради и карандаши. А на переменах немного задерживалась, чтобы пропустить его вперед. Она была красивее всех. И имя у нее тоже было самое красивое — Янна.

Ученический мирок строил козни. Во главе девочек стояла Феодора — высокая тощая девица с длинными косами; ей уже давно пора было замуж, но она все еще не могла вызубрить теорему Пифагора. Госпожа Гликерия посадила ее отдельно на первую парту. Мальчиков возглавлял Карадивас. Любимой забавой для него было набить карманы конопляными семечками и ловко подбрасывать их в коридоре под ноги госпоже Гликерии, чтобы она поскользнулась и села на пол. Оба главаря поделили сферы влияния, и ничто не могло произойти без их санкции. Переписка вождей не прерывалась. Почтовая связь лихорадочно обслуживала последнюю парту, где находилась ставка Карадиваса, и первую, где под строгим надзором госпожи Гликерии сидела в одиночном заключении Феодора. Посягнуть на тайны этой переписки не смел никто. Если же такие случаи бывали и виновником оказывался мальчик, то Карадивас моментально карал его. Виновник получал дюжину тумаков, а его имущество конфисковалось. Если виновник оказывался в лагере Феодоры, она принимала свои меры. Эти меры были более гибкими: Феодора не опускалась до избиения и грабежа, зато виновница должна была приводить в порядок ее тетради, готовить за нее задания по рукоделию и решать задачи. Если же дело доходило до предательства, то к какой бы сфере ни принадлежал фискал, его ожидали страшные унижения. Оба вождя были неумолимы. Правда, Феодора в этих случаях умывала руки: своих подданных она передавала на суд беспощадному Карадивасу. Вот в этой-то переписке вождей были однажды зафиксированы имена Янны и Космаса. Неусыпный глаз госпожи Гликерии заметил, как Феодора передала записку девочкам второй парты. Учительница поднялась с кафедры, держа в руках железную линейку.

— Сюда! — рявкнула она, потрясая линейкой. — Сюда, Скуларику!

Несчастная Скуларику, тщедушное, болезненное создание, перевела взгляд с учительницы на Феодору, глаза которой метали могший, и без колебаний приняла решение.

— Что, госпожа? — спросила она, подняв на учительницу невинные глазки.

— Дай сюда, Скуларику!

— Но что, госпожа?

— То, что тебе передала Адамопулу.

— Адамопулу ничего не передавала мне, госпожа. Линейка описала грозную траекторию и с таким грохотом опустилась на парту, что класс содрогнулся. Но глаза Феодоры по-прежнему метали молнии, и Скуларику не сдавалась.

— Ну? — спросила Гликерия. Скуларику не ответила.

Тогда госпожа Гликерия приступила к следующему этапу следствия. Она перешла к обыску. Сначала она разомкнула кулачки девочки, потом вывернула наизнанку ее карманы и высыпала на парту содержимое ее портфеля. Записка была найдена. «Завтра, — писала в ней Феодора, — в четыре часа пополудни в храме святого Афанасия состоится венчание Янны и Космаса. Будут присутствовать все родственники и друзья».

Директор гимназии, добрый старичок, в том году уходивший на пенсию, не дал хода делу. Он вызвал Феодору, по своему обыкновению отвесил ей пару шлепков по мягкому месту, и на этом все окончилось. Окончилось для всех, кроме двоих…

Космас и Янна были соседями. Между их домами лежал пустовавший строительный участок, и Космас видел из своего окна, как Янна сидит у стола и делает уроки. Так прошло три года. До ее отъезда.

Матери у Янны не было. Она приехала в провинцию вместе со своим отцом Павлом, который вскоре поступил на работу в сапожную мастерскую. Он слыл хорошим мастером. Приветливый, спокойный человек, высокий, стройный. Космас видел его почти каждый день, когда он проходил мимо их дома. Утром Павел шел на работу, вечером возвращался, нагруженный покупками. Он жил вдвоем с Янной. Вскоре после их приезда Космас услышал, как женщины называют мастера Павла масоном. В те дни умер единственный сын владельца мастерской, в которой работал Павел, и женщины говорили, что мастер участвовал в похоронной процессии, но в церковь не вошел, а ждал снаружи и потом снова присоединился к шествию, направлявшемуся на кладбище. Слухи долетели до школы, и обнаружилось, что Янна по воскресеньям не ходит в церковь. Многие перестали здороваться с мастером, он же здоровался со всеми.

Напротив дома Космаса жила госпожа Аврокоми, очень набожная женщина. Ее старший сын Алексис пошел в дьяконы. Госпожа Аврокоми часто приходила к матери Космаса шить на ее машинке. Едва завидев проходящего мастера Павла, она начинала креститься: «Господи, помилуй!» Однако вскоре вслед за первой произошла вторая история, которая решительно изменила настроение граждан.

В тот год два больших несчастья обрушились на маленький городишко — пожары и банкротства. Горели склады, дома и магазины разорившихся купцов. Они застраховывали все имущество и в критический момент предавали его огню. Иначе банки конфисковали бы и дома, и магазины, а кредиторы засадили бы их в тюрьму. А так они получали страховку, кое-как улаживали свои дела и сохраняли престиж. Получалось, что пожар спасал купцов от банкротства, а банкротства спасали город от пожаров.

Загорелась даже фабрика льда. Собственно, с нее все и началось. Глава компании «Василиос Бурумис и K°», старая лиса, отхватил у страхового общества двести тысяч, заплатил часть своих долгов, взял ссуду в торговом банке, который с готовностью помог пострадавшему, и через год на старом фундаменте построил новую фабрику. Его примеру последовали другие, и не проходило недели, чтобы где-нибудь не вспыхивал пожар.

Пожарной команды в городе не было. Один торговец табаком из Кефалонии, представитель фирмы Папастратоса, не боялся банкротства: его дела шли неплохо, но, на его беду, соседние магазины, слева и справа, вот-вот должны были вспыхнуть. Он был предусмотрителен и написал об этом Папастратосу, а тот выслал ему две пожарные машины; эти машины стоически выжидали рокового часа во дворе за магазином. Но беда нагрянула — вместе с табачной лавкой сгорели и пожарные машины Папастратоса. В подвале, что находился слева от лавки, хранилась смола, и прежде чем пожарники успели ахнуть, все три магазина обратились в пепел.

Этот пожар был страшнее всех остальных. Он вспыхнул в самый спокойный час — на рассвете. И не успели забить в колокол, как огонь уже сделал свое дело. Над городом нависли черные тучи. Все усилия были бесполезны.

Люди, прибежавшие на помощь, неподвижно стояли на площади и смотрели на пламя. Вдруг раздался крик: «Люди добрые, там мои дети!» Кричала женщина, которая в одной рубашке выскочила из соседнего дома и бросилась к горящим магазинам.

Эта женщина, вдова, пришла вечером из деревни, она была землячкой хозяина магазина, в подвале которого хранилась смола, и он разрешил ей переночевать в магазине. Его приказчик тоже два месяца назад схоронил жену, и вдова, уложив детей спать, пошла к нему.

Первым ринулся в огонь один из пожарников. Он надвинул на голову каску, схватил в руки бидон с водой и вошел в дверь, из которой вырывались дым и языки пламени. Через несколько минут пожарник вернулся. Его одежда тлела.

Женщина снова рванулась к двери. Ее удержали. Все столпились вокруг вдовы, и мало кто заметил, что какой-то мужчина обернулся мокрым одеялом и вошел в дверь горящего магазина. «Кто это?» — крикнули из толпы.

Люди ждали. И вот в дверях показался дымящийся человек. Он сделал два шага и упал на землю. Под одеялом нашли двух мальчиков. Одного из них огонь не тронул, но он был мертв: как видно, задохнулся от дыма. Другой был еще жив, он бился в судорогах и кричал. Все занялись детьми и забыли о спасителе. Наконец кто-то подошел к нему и сдернул одеяло. Лицо обгорело, одежда дымилась. Его раздели и отвезли в больницу. Там выяснилось, что это «масон».

Мнение маленького городка о мастере Павле менялось не раз. Сначала оценили его мастерство. Его называли хорошим и честным тружеником. Потом наступил период «масонства» — период всеобщего молчаливого осуждения. После случая на пожаре наступила очередная перемена: встречные на улице пожимали Павлу руку, а госпожа Аврокоми молилась, чтобы недоразумение было окончательно забыто.

Но затем последовал новый спад. Вслед за пожарами пришла другая беда — забастовки. Начались они с гимназии. Никогда еще городок не знал таких волнений. Гимназисты не явились на занятия, возле здания выставили патрули; произошли столкновения с преподавателями и жандармерией. Потом забастовали рабочие фабрики льда, железнодорожные грузчики и служащие электростанции. В воскресный день крестьяне окрестных деревень устроили митинг перед зданиями мэрии и крестьянского банка. Они требовали повышения цен на изюм, аннулирования некоторых старых долгов, предоставления ссуд.

Город кипел. Не дремали и блюстители порядка. Они арестовали тридцать гимназистов, нескольких рабочих, членов профсоюза и кооперативных деятелей. Собирались арестовать и мастера Павла. Но дома была только Янна.

Около месяца Янна жила одна. Потом за ней приехала женщина в черном. Она сказала, что приходится Янне теткой, сестрой ее матери.

Мастер Павел исчез, но в городке о нем не забыли. Помнил его и Космас. Однажды ему довелось услышать выступление мастера в аптеке Птолемея. Мастер говорил медленно и тихо, он не играл голосом и не владел секретами жестикуляции, как его противник адвокат Кайопулос. Адвокат служил в юридической конторе члена парламента Трихилиса, и говорили, что он вскоре выставит свою кандидатуру на парламентских выборах. Кайопулос смеялся, отпускал каламбуры, негодовал, и его лицо краснело от напряжения. Мастер же был невозмутим и стоял на своем. Из его слов выходило, что все — правительство и парламент, компании и банки, а также государственные учреждения — грабят и обирают крестьян.

Кайопулос обвинил мастера в том, что он и его партия не верят в бога.

— Наоборот, — сказал мастер, — мы хотим устроить рай на земле. А если он есть и на небе, тем лучше.

— Да, но вы хотите создать земной рай огнем и мечом.

— Никто больше нас не ненавидит насилие и кровопролитие! — сказал мастер. — Когда мы создадим общество, о котором мечтаем, наука, возможно, найдет средство, чтобы человек рождался без мучений и крови. Но пока это средство нам не известно. Так же и новое общество не может родиться без боли и крови.

— Зло, которое вы приносите, перевешивает блага, которые вы обещаете, — проговорил Кайопулос, поднимая палец. — Пролито столько материнских слез, что в них потонет ваша преступная философия.

— Было бы лучше, если бы вы дословно процитировали Паламаса{[44]}.

— А, значит, мы почитываем и Паламаса?

— Читаем.

— Гм… — только и нашел что сказать Кайопулос.

— Вот вы заявили, что мы собираемся учредить рай войной и насилием. Мы не выдумываем законы развития.

Они существуют и действуют, не спрашивая нашего согласия. Об этом знал Паламас, когда писал, что государство идет вперед путем насилия и войн. Но кто в этом виноват? Виноват ли новый, рождающийся мир или старый, умирающий? Судите сами. Читайте Паламаса, пусть только одного Паламаса, но до конца. И не забывайте его стихов о том, как возникло поколение счастливых.

Космас не читал о поколении счастливых и не знал тех строк, в которых поэт с высоты своего гения предрекал человечеству тернистый путь, прежде чем оно придет к счастью.

После этой дискуссии Космас снова засел за старые книги. Они открыли ему новые миры, обрушили на него, шквал новых мыслей и идей.

Нет! Он не закончил еще эту страницу своей жизни. Ставить точку было рано.

VIII

Облавы на англичан продолжались. Бежало двенадцать человек. Троих немцы схватили во время обысков. Тех, кто предоставил им убежище, повесили. Дней через десять одного из беглецов нашли на улице мертвым.

Однажды Космас возвращался из театра. Час был поздний, улица Эврипида уже опустела. Со стороны площади Кумундуроса появился патруль.

Когда Космас подошел к подъезду, за его спиной послышались быстрые шаги и тяжелое дыхание. Было темно. Обернувшись, он с трудом различил фигуру остановившегося рядом человека.

Неизвестный сказал по-гречески: «Спаси меня!» — и акцент сразу же выдал в нем англичанина.

Топот патрульных приближался.

Космас открыл дверь, и незнакомец прошел первым.

— Молчи! — сказал Космас и взял незнакомца за руку. — Quiet, follow me! (Молчи. Иди за мной!)

Внезапно на верхней ступеньке показался свет.

— Джери! — раздался голос Кацотакиса. — Это я, господин Андреас, Космас.

— Который час, Космас?

— Около двенадцати.

Из комнат донесся приглушенный голос госпожи Георгии. Медленные шаги Кацотакиса затихли, вместе с ним скрылся огонек.

Ступая на цыпочках и держа англичанина за руку, Космас прошел по коридору, поднялся по железной лестнице и вошел к себе. Хотя с улицы заглянуть к нему в окно было невозможно, он все же задвинул ставни и только после этого зажег свет. Гость был высокий белокурый мужчина, заросший бородой. Одежда висела на нем клочьями. Шея была покрыта синяками и царапинами. Из уха сочилась кровь. Она запеклась на рыжеватой бороде и шее.

— Ты англичанин? — спросил Космас и повторил свой вопрос по-английски: — Are jou English?

Гость не ответил и в свою очередь спросил:

— Do you speak English well? (Вы хорошо говорите по-английски?)

— I don't speak well, but I can get by. Who are you? (He так уж хорошо, но объясняться могу. Кто вы?)

Неизвестный сел на стул.

— Послушай, — сказал он по-гречески, — я ничего не скажу. Знай только, что я англичанин. Ничего другого я тебе сказать не могу. В твоей власти спасти меня или выдать немцам.

Он говорил по-гречески почти без ошибок, но по произношению сразу можно было угадать, что он иностранец.

— Ты знаешь, чем я рискую, укрывая тебя? — спросил Космас.

— Знаю. Ты рискуешь больше, чем я. Можешь поступить как хочешь.

Англичанин умылся, поел и пристроился на диване. Космас укрыл его своим одеялом. Сам он лег на кровать и набросил на себя пальто, но всю ночь не мог сомкнуть глаз. Англичанин храпел во сне.

Что с ним делать? Где спрятать понадежнее? Космас перебрал одного за другим всех своих знакомых, но так и не нашел никого, кто мог бы ему помочь. Думал Космас и об опасности, которая теперь ему угрожает. Но ни на секунду ему не пришло в голову, что он может избежать этой опасности, выдав англичанина.

Бегство пленных англичан положило начало тайной войне между жителями города и немцами. Немцы грозили покарать смертью каждого, кто примет хотя бы малейшее участие в укрывательстве. Троих уже повесили. Их трупы четыре дня висели на фонарных столбах в самом центре города. Немцы устраивали облавы, наводнили улицы шпионами, сеяли панику. Но прошел месяц со дня побега, а из двенадцати беглецов поймали только троих.

Держать англичанина у себя Космас долго не мог. Он боялся Кацотакисов и особенно Джери, которого старался по возможности избегать. На днях Джери заходил к нему вместе с Зойопулосом. Они стучали в дверь, но Космас не открыл им.

Англичанин еще спал. Космас подошел и потряс его за плечо. Тот испуганно вздрогнул.

— Послушай! — сказал Космас и присел на краешек дивана. — Мне нужно идти на работу, я зайду в обед, и мы поговорим. А пока я тебя запру. Ты не боишься?

— Мне ничего другого не остается, — сказал англичанин недоверчиво. — Я в твоих руках, можешь поступать, как тебе заблагорассудится.

Космас показал ему, где лежат бритвенные принадлежности, вынул пару ботинок, брюки, рубашку. Англичанин был с ним одного роста, может быть, чуть повыше.

— Если услышишь, что кто-то открывает дверь ключом, спрячься в шкаф и замри.

Закрывая за собой, Космас увидел, что англичанин снова закрыл глаза. Кто знает, сколько ночей он не спал…

Анастасис пришел в магазин немного позже Космаса и вместо приветствия произнес слова, от которых Космаса бросило в холодный пот:

— Прежде чем немцы успеют переловить этих дураков англичан, те сами себя поубивают. Сегодня снова нашли одного задушенного на площади, возле уборной!

В полдень явился Феодосис. Он знал некоторые подробности. В полиции считали, что англичанина убили его же товарищи. Сначала между ними была сильная драка. Из окон одного дома видели их ссору, но приняли их за пьяных.

Феодосис остался в магазине до обеда, а потом потащил Космаса с собой в таверну.

Так Космасу и не удалось забежать домой. Раза два он порывался поделиться своей тайной с Феодосисом, но тот, на его счастье, болтал без умолку и не дал Космасу раскрыть рта. Вчера вечером у него было три свидания, через два часа каждое — в шесть, восемь и в десять. Женщины так и вешаются ему на шею. Черт знает, как от них избавиться! И чего только они не сулят ему! Он всерьез подумывает уйти из полиции и жить у каждой по очереди: два дня — у одной, три — у другой… Пока обойдет всех, пролетит год, а то и больше. Может быть, Космас ему поможет? Феодосис был бы ему очень обязан.

Слушая его, Космас благодарил судьбу за то, что не начал с Феодосисом серьезного разговора.

Услышав скрип ключа, англичанин вскочил, но не спрятался в шкаф. Он был побрит, в рубашке, брюках и ботинках, которые оставил ему Космас. Теперь он казался лет на десять моложе.

— Ты один? — был первый его вопрос.

Космас не понял.

— Ты не пришел в обед, и я испугался, что ты приведешь немцев. Побрился, надел твои вещи, съел все, что нашлось, выпил вина и стал ждать ареста.

Космас принес хлеб, сыр и колбасу. Они поужинали в потемках. За едой Космас рассказал о задушенном англичанине. Но это сообщение не взволновало гостя. Он молча продолжал есть. Весь вечер он держался очень осторожно. Космас пробовал заговорить с ним, но в ответ получал односложные «да» и «нет».

После ужина Космас лег спать. Англичанин тоже растянулся на своем диване, но через час встал и зажег свет. Космас прикрикнул на него:

— Погаси сейчас же! Зачем тебе свет?

Англичанин не ответил. Он сидел на диване, и взгляд у него был такой странный, что Космасу стало не по себе.

— Зачем ты притворяешься? — спросил англичанин. — Ты же меня предал. Ты предал меня или нет?

— Послушай, — сказал Космас и потушил свет. — Если ты не доверяешь мне, вставай и уходи.

Англичанин некоторое время молчал, потом встал с дивана.

— Ну, я пойду.

— Куда ты пойдешь? — спросил Космас.

— А, значит, тебя это интересует?

На подоконнике лежал столовый нож. Космас на всякий случай зажал его в руке.

— Если уходишь, иди сейчас, пока на улицах есть еще народ.

— Зажги свет! — потребовал англичанин.

— Не зажгу! Я открою дверь, и ты уйдешь.

— Хорошо. Открой дверь, но ко мне не подходи.

В комнате было темно. Космас смутно различал на стене тень англичанина, который стоял около дивана. Держась за стену, Космас добрался до двери и отпер ее.

— Ну, иди, — сказал он англичанину.

Тот не двигался с места.

— Почему ты не зовешь их? Пусть входят.

— Кто?

Несколько минут оба молчали.

— Ты в самом деле меня не предал?

— Ты уйдешь?

— Я никуда не пойду. Если ты предал, зови их. Если не предал, запри дверь.

Он снова сел на диван. Когда Космас запер дверь, англичанин уже лежал. У Космаса отлегло от сердца. Он лег на кровать. Наступила тишина. Оба делали вид, что спят. Англичанин, как видно, не на шутку переволновался. Он так и не заснул до самого утра, все время ворочался с боку на бок, то и дело садился на диване, к чему-то прислушивался, как загнанный волк. Дважды он спрашивал Космаса: «Ты спишь?» Космас не отвечал. Но он тоже не спал и до утра не выпускал из рук столовый нож.

Утром, когда Космас собирался на работу, англичанин притворился спящим. Космас хотел уйти, не говоря ему ни слова. Но едва подошел к двери, как услышал вопрос:

— Уходишь?

— Иду доносить на тебя, — сказал Космас и засмеялся.

Заметив, что шутка не попала в цель, он сказал серьезно:

— Спи спокойно! Не бойся!

Англичанин не ответил.

IX

Космас вышел и запер за собой дверь. На лестнице он столкнулся с Джери.

— Стой! Куда ты? Сегодня день великого испытания!

Космас вздрогнул. Приди Джери двумя минутами раньше…

— В чем дело? Какое испытание?

— Только что мне звонил Аполлон. Выступление назначено на сегодня. Мы все идем в университет.

— А я тут при чем? Ведь я не студент!

— Не городи ерунду! Это решительный день, и мы должны выступить единым фронтом. Пойдем, тебе нужно одеться.

— Куда?

— К тебе, переоденься.

Космас объяснил, что у него все равно больше нечего надеть, — и если он пойдет, то пойдет так.

— Но так нельзя! Внешний вид имеет большое значение. А так ты смахиваешь на пролетария, и если наши примут тебя за коммуниста, то тебе несдобровать. Пойдем ко мне, я дам тебе галстук.

Они стояли на уровне окна. Если бы Джери посмотрел в ту сторону, он мог бы увидеть англичанина. Космас решил не испытывать судьбу и безропотно последовал за Джери.

По дороге к университету Джери сообщил ему о плане действий. Немцы закрыли было университет, но теперь решили снова его открыть, и сегодня там начинаются занятия. По этому случаю совет постановил провести боевое выступление национальных сил. Рассчитывали, что придет человек сто, а коммунистов в университете не больше пятидесяти — шестидесяти.

— Задача состоит в том, — говорил Джери, — чтобы в первый же день показать мощь национальной партии. Это должно повлиять на нейтральную массу, которая составляет большинство, но кучка коммунистов своей демагогией и фанатизмом сумела увлечь ее за собой. Объявили национальную борьбу своей монополией, спекулируют на патриотизме, ни с кем другим не считаются. Пора положить этому конец, пора поставить все на свои места. Достаточно посмотреть на них, чтобы понять, что это за люди! Заросшие щетиной, без галстуков, одежда мятая, обтрепанная — человеческое отребье. Часть беспартийных студентов запугана, остальные махнули рукой и подписывают все, что им ни подсунут. Университет стал рассадником красной заразы! Но стоит нейтральным почувствовать нашу силу, и они перейдут к нам. От коммунистов мы оставим мокрое место. Аполлон решил дать им бой, и он прав. Хорошее начало — залог победы.

— Что за человек этот Аполлон? — спросил Космас.

— Он тебе понравился?

— Да, он производит хорошее впечатление.

— Аполлон рожден быть вождем. Он дьявольски умен. И кроме того, красив, а ум и красота…

И он рассказал, что Аполлон сын генерала Доксатоса, легендарного героя албанской эпопеи {[45]}. В восемнадцать лет добровольцем ушел на албанский фронт, был ранен и награжден орденом Отваги. Сейчас учится на медицинском факультете, учится превосходно, но жаль, что тратит себя на медицину, в социальных науках он мог бы добиться большего. А его скульптуры…

— Ты только взгляни на его руки! Этим рукам послушна глина, но они умеют и сжиматься в кулак. Аполлон боксер. Драки с коммунистами для него детские игрушки. Единственный его недостаток — отсутствие политической гибкости, слишком уж привержен старине, принципам прошлого века. Сейчас они безнадежно устарели, следовать им — политическое самоубийство. К счастью, Аполлон очень энергичен, и это компенсирует его недостатки.

Тут Космас осведомился о Спилиадисе.

— Голова! Хотя, конечно, не Аполлон! Мягкотелый немножко, но коммунистов ненавидит, и это его выручает.

Они вышли на Университетскую. Площадь была пуста. Джери сказал, что сбор во дворе и на улице Синаса, в зале юридического факультета. Битва развернется на двух фронтах — в амфитеатре центрального здания и у юристов.

Едва они спустились по ступенькам к статуе Григория V, как услышали гул, доносившийся со двора. Джери схватил Космаса за руку.

— Слышишь? Это они!

Космас растерялся. Он совершенно не представлял, какую роль в этой истории придется играть ему. Джери прильнул к решетке, стараясь разглядеть своих друзей, становился на цыпочки, пытался просунуть голову сквозь железные прутья и наконец разочарованно повернулся к Космасу:

— В чем дело? Я никого не вижу!

Космас тоже заглянул во двор. Он увидел студентов, юношей и девушек, которые группами гуляли перед зданием и оживленно разговаривали. Как видно, они ждали начала занятий.

— Нет, ты посмотри на их морды! — услышал он позади голос Джери. — Не университет, а пролетарская пивнушка! — Нервно покусывая губы, он поглядывал то во двор, то на улицу Академии.

— Может быть, они уже в здании? — машинально спросил Космас.

— Пошли.

Джери махнул рукой и направился к входу. Но возле двери остановился и пропустил вперед Космаса.

— Сначала ты. Меня здесь знают.

Космас вошел и услышал за своей спиной чей-то оклик:

— Ваше удостоверение, коллега!

Голос звучал иронически. Космас оглянулся и понял, что окликнули не его, а Джери. Космас инстинктивно сделал несколько шагов вперед и снова обернулся. Джери доказывал, что никто не имеет права его останавливать. Тогда подбежал еще один студент:

— Да он из коммерческого. Я его знаю, черносотенец…

Несколько студентов столпились у двери. Один из них усмехнулся:

— Молодчики Доксатоса!

По спине Космаса пробежали мурашки. Лучше всего было бы уйти, но удержало опасение, что его сочтут трусом.

Студент, остановивший Джери, черный как негр, с сигарой в зубах, дружески похлопывал его по плечу и потихоньку подталкивал к выходу, приговаривая:

— Проходите, проходите, уважаемый коллега. Вы ошиблись дверью.

Он улыбался, обнажая прекрасные белые зубы.

— Вы не имеете права! — горячился Джери.

— Прошу вас… прошу… не волнуйтесь! — забавлялся «арап». — Подите выпейте молочка… Ваша мама уже беспокоится. Прошу вас, уважаемый коллега.

Джери сошел на тротуар и исчез. Космас бесцельно бродил по двору, не зная, что ему делать. Двор снова принял мирный вид, студенты ходили по кругу, продолжая свои разговоры. На Космаса никто не обращал внимания. Вдруг за решеткой показалось бледное лицо Джери. Он делал ему знак подойти. Космас осторожно приблизился к решетке и увидел вместе с Джери Зойопулоса.

— Космас, — сказал Джери, — постарайся найти Аполлона и скажи ему, что мы здесь. Ищи его в амфитеатре.

Но едва Космас отступил от решетки, как один из студентов подошел к нему и попросил предъявить удостоверение.

— Удостоверение? — растерянно переспросил Космас.

— Чего дурака валяешь? Давай сюда удостоверение.

— У тебя его нет, коллега? Может, ты оставил его дома? — спросил насмешливый девичий голос.

— Какой там коллега! — крикнул студент. — Знаем мы его! Это громила из Петралон!

— Внимание, друзья! Не вступайте в драку. Это провокация Доксатоса.

— Вон! Вышвырните его вон!

— У него нет удостоверения! Он не студент!

— Какой там студент! Он из охранки! Знакомая морда!

— Вон!

Они начали толкать его к выходу. Откуда-то появился Аполлон. Он начал говорить, но его никто не слушал. Обоих вышвырнули за дверь. Какой-то гигант крикнул Аполлону вдогонку:

— Улепетывай-ка лучше подобру-поздорову!..

Весь двор содрогался от убийственного смеха студентов. Космас окончательно растерялся. Последний удар ему нанес девичий голосок:

— Коллега! Галстук у Доксатоса одолжил?

Национальные силы собрались на противоположном тротуаре, около гражданского госпиталя. Вместе с Космасом здесь было шесть человек. Все, кроме Зойопулоса и Аполлона, были испуганы. Зойопулос недоумевал, почему вместо ста национально мыслящих человек, лично им оповещенных и давших согласие явиться, пришло шесть. Аполлон, наоборот, удивлялся тому, что вообще кто-то явился.

— Браво! — то и дело повторял он. — Хорошо, что хоть вы-то пришли. Я думал, что окажусь в полном одиночестве.

Космас почувствовал к нему смутную симпатию: даже в этом положении Аполлон не терял присутствия духа и чувства юмора.

— Вот так так! — насмешливо шутил он. — Новая тактика медленно, но успешно претворяется в жизнь благодаря железной дисциплине и исключительной спаянности членов организации.

— И ее одаренным вождям, — съязвил незнакомый Космасу юноша.

— И вождям тоже!

Джери нервно расхаживал по тротуару и курил одну сигарету за другой.

— Я уже хотел схватиться с этим арапом у двери…

— И хорошо, что не схватился. Трудно поручиться, что арап остался бы в долгу…

— Так что же делать дальше, Аполлон? — спросил Федон — юноша с усиками, в золотых очках.

Джери внес предложение:

— Нужно обежать факультеты, собрать всех наших и нанести неожиданный удар. Надо же начинать, черт подери!

— Какое уж тут начало! Нас только шестеро, а их тьма-тьмущая.

— Не так уж их много, Ненес, — возразил Джери. — Беда в том, что они умеют ловить простаков на удочку.

— Если бы так! — усмехнулся Аполлон. — Ну, слушайте. Кто не прочь поработать кулаками, пусть следует за мной. У меня сегодня хорошее настроение, не откажусь расквасить нос какому-нибудь коммунисту. Но могу обойтись и без вас.

В эту минуту показался Спилиадис, катившийся на своих коротких ножках, как колобок. Он подлетел к ним, разгоряченный и возбужденный.

— Чего вы стоите?! — крикнул он и тряхнул головой, поправляя съехавшие очки. — На улице Солона уже действуют коммунистические агитаторы. Я влез на трибуну, но меня стащили под общий свист. Никто меня не поддержал. Чего вы тут топчетесь?

— Скажи спасибо, что остались живы! — отшутился Аполлон.

— Это хорошо, но необходимо что-то предпринимать. Совет ждет от нас действий.

— Что же вы предлагаете?

— Пойдем вместе на улицу Солона. Я снова попробую выступить.

— Всемером? Да нас поднимут на смех, — сказал Федон.

Тут снова вмешался Джери:

— Нужно послать за подкреплением.

— За каким подкреплением? Откуда мы его возьмем?

— Если мы сегодня проиграем, положение будет непоправимым. В таких вопросах колебаться нельзя, нужно идти на крайние меры. Необходимо вызвать полицию.

Все поглядели на Аполлона.

— Этого не будет, — ответил он.

— Что же тогда?

— Лучше пойти всемером или не ходить совсем, но прибегать к таким средствам позорно.

— Не пойти нельзя. Есть приказ совета.

— А если мы пойдем, нас осмеют. Спилиадис заявил, что солидарен с Джери.

— И это мнение совета? — спросил Аполлон. — Я не могу согласиться и поэтому не пойду с вами.

— Значит, вы покидаете нас, господин Доксатос? — Спилиадис обиделся. — Но это с вашей стороны…

Договорить он не осмелился. Аполлон смотрел на него с высокомерной улыбкой.

— Ну ладно, пойду с вами. У меня сегодня чешутся кулаки. Только предупреждаю: с появлением первого же полицейского я исчезну.

Студентов они разыскали не в зале на улице Синаса, а в амфитеатре юридического факультета на улице Солона. Когда они вошли, амфитеатр был уже переполнен. Возле кафедры сгрудилась толпа. Оратор держал торжественную речь от имени студенческого комитета.

Их появление было встречено шепотом, пронесшимся по рядам. Студенты вставали со своих мест, чтобы разглядеть вошедших.

Шум нарастал. Оратор повысил голос и, глядя на пробиравшегося вперед Спилиадиса, сказал, что студенческое движение едино и студенты будут беречь это единство как зеницу ока, они выставят из университета всех раскольников и штрейкбрехеров, которые задумали внести разброд в общенациональную борьбу. Послышались аплодисменты и крики: «Долой Раскольников!», «Долой врагов студенческого движения!»

Спилиадис, нисколько не растерявшись, резво вскочил на трибуну и начал речь. Его встретили свистом и хохотом.

Джери и Зойопулос аплодировали, Аполлон тоже, однако Космас слышал, как тот со смехом сказал Зойопулосу:

— Он и в самом деле очень забавный.

Слов Спилиадиса не было слышно за гулом аудитории. Но он добился того, что шум заглушил и другого оратора, который отчаянно жестикулировал и напрасно надрывал горло. Под конец обескураженный оратор понял, что все его усилия тщетны и Спилиадис, прочно укрепившийся на кафедре, так и не даст ему говорить. Тогда он схватил Спилиадиса за ухо и попытался стащить его силой. Не тут-то было! Спилиадис и не думал сдаваться. Он обхватил кафедру руками и, ни на минуту не смолкая, старался в то же время высвободить свое ухо из пальцев противника. При этом он страшно гримасничал; видно, соперник действовал решительно и энергично. Зрелище было препотешное.

Тут Аполлон дал сигнал к действию.

— Если мы не вмешаемся, нас освищут.

Он ринулся к кафедре и схватил за ухо студента. Студент оставил в покое Спилиадиса и напал на Аполлона. Тот ответил, и оратор свалился в зал, увлекая за собой Спилиадиса. В течение некоторого времени Аполлон, отражая атаки и раздавая направо и налево искусные удары, никого не подпускал к трибуне. Из зала в него бросали книгами, сумками, чернильницами, но он был неустрашим. Вдруг в последнем ряду встал какой-то гигант и не торопясь направился к кафедре. Аполлон было бросился на него с кулаками, но гигант одной рукой схватил Аполлона за волосы, другой за брюки и одним движением сбросил его вниз.

Между тем в амфитеатре драка разгорелась не на шутку. Кого-то из компании Аполлона зажали в угол и били смертным боем. Раза два над толпой показалась круглая рожица Спилиадиса, на этот раз без очков, и снова скрылась. Космас заметил Зойопулоса, убегавшего через маленькую дверь возле кафедры. Джери, держась за нос, промчался к центральному входу. Космас побежал за ним, но потерял его из виду. Потом он встретил Джери у дверей. Тот возвращался с победным кличем:

— Идут! Идут! Ну, теперь держись!..

Он вытирал кровь и от нетерпения приплясывал на месте.

— Что случилось? — спросил Космас.

Ответа не понадобилось. По лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, бежали полицейские с пистолетами и нагайками в руках. Среди них Космас увидел Федона и Зойопулоса.

— Ну, теперь мы им покажем! — крикнул Джери и пронесся мимо Космаса, на ходу отпустив оплеуху подвернувшемуся под руку студенту.

Полицейские ворвались в двери и натолкнулись прямо на Космаса.

— Взять его! — крикнул полицейский в черном мундире.

— Не его! — послышался голос Федона.

— Как не его? Да я по морде вижу, что бандит!

И он хлестнул Космаса нагайкой по лицу…

X

Англичанин хохотал до слез, слушая рассказ Космаса об утренних событиях и о его фиаско.

В тот вечер он понемногу развязал язык и признался, что первые два дня был уверен в предательстве Космаса.

Он думал, что дом уже окружен, но его нарочно не арестовывают: ждут, не проболтается ли он о чем-нибудь в разговоре с Космасом. Поэтому он и сказал, что уйдет, — хотел посмотреть, как поведет себя Космас.

Теперь Космас заметил, что нервы у англичанина издерганы, хотя вначале его поразило именно хладнокровие гостя. Англичанин объяснил, что им тогда владела полнейшая апатия, все было нипочем. Особенно тяготило его убийство товарища. Он рассказал, как это произошло.

Дней десять они, трое англичан, прятались в доме неподалеку от площади. Но когда накатилась новая волна обысков и немцы повесили трех греков, хозяин выгнал англичан за дверь. Один из трех страдал от аппендицита. Как раз в тот день его схватил приступ, он долго корчился от боли и, наконец, решил сдаться немцам. Двое других старались удержать его, но он не желал ничего слушать. Тогда они в драке задушили больного товарища. Труп его решили спрятать в бочке, но в это время показался патруль, и они кинулись в разные стороны. Так они потеряли друг друга.

Теперь англичанин забрасывал Космаса вопросами: что говорила полиция о задушенном, установлено ли имя другого убитого англичанина, видел ли его Космас, опубликованы ли имена тех, кто схвачен? Космас ничего об этом не знал.

Англичанин назвался Космасу Крисом. Это не настоящее имя, но пусть Космас зовет его так. Космас спросил, откуда он знает греческий. Тот ответил, что до войны работал в Греции на конном заводе. Где именно, когда — этого он не скажет. Греческий язык он знал хорошо, но боялся, что его выдаст произношение, и поэтому не выходил на улицу: на каждом перекрестке стояли агенты охранки.

Время шло. Немцы прекратили обыски, история с англичанами стала забываться. Крис свыкся с обстановкой и, когда вспоминал о ночном эпизоде, смеялся над своим страхом и просил у Космаса прощения. Он говорил, что верит Космасу, как самому себе.

Однажды вечером Крис признался ему, что он офицер английской армии, что их побег был организован друзьями из Каира, но теперь он потерял всякую связь с ними. Не знает ли Космас людей, которые могли бы ему помочь бежать в Каир? Тогда он возьмет с собой и Космаса.

Мысль о Каире овладела Космасом всецело. Теперь он только и жил этой мечтой. Уехать в Каир — вот выход из положения! Нельзя же вечно отсиживаться в изюмной лавочке Исидора в такое страшное для страны время! Бог знает, как долго это может протянуться: немцы запретили передвижение по стране всем, кроме спекулянтов, и Космас не мог вернуться к себе на родину, в провинцию. Да и что бы он стал там делать?

С каждым днем Космас укреплялся в своем желании уехать в Каир вместе с Крисом. Во время отступления 1941 года греческие корабли укрылись в каирском порту, там же собрались и остатки разбитого войска, и всю зиму в Каир уезжали греки: кто тайно, на кораблях, отправлявшихся с южного побережья Крита, кто через острова Эгейского моря и оттуда через турецкие порты. Они переправлялись в Ливан и Египет, являлись в греческую армию и продолжали войну.

— Поедем, — говорил Крис. — Только нужно найти верных людей, связаться с ними, и тогда поедем.

Ночи напролет они строили планы.

— В городе есть люди, которые организовали ваш побег, — говорил Космас. — Значит, нужно их найти. Это сейчас самое верное.

— Но и самое трудное, — возразил Крис. — Связь с ними держал мой товарищ. А где его теперь найдешь? Легче будет связаться с какой-нибудь подпольной организацией.

О националистической организации Крис не хотел даже слышать. Космас рассказал ему об их собраниях, о вечерах в доме Кацотакиса, а когда он дошел до появления немцев, устроивших облаву на англичан, Крис вспыхнул:

— Эти националисты теперь способны на все. Они не хотят помогать союзникам и выжидают, на чью сторону склонятся весы.

— Но они сколачивают организацию!

— Ими руководит ненависть к ЭАМ. Она движет всеми их поступками. Не знаю, что они будут делать завтра, но сегодня они вредят.

— А ЭАМ, Крис?

— Кто знает, что из этого выйдет?.. Но сейчас это единственная организация, на которую можно положиться.

Пребывание Криса в комнате Космаса становилось день ото дня все более опасным.

На днях Анастасис увидел, как Космас покупал хлеб на площади.

— Ты же раньше никогда ничего не покупал, — изумился Анастасис. — Тебе хватало карточки. Какого черта, или аппетит у тебя сейчас вырос вдвое?

В другой раз Исидор задержался в магазине. Опасаясь, что не успеет добраться домой раньше двенадцати, он хотел переночевать у Космаса. К счастью, все обошлось: позвонили Феодосису, и он отвез Исидора на машине.

Необходимо было подыскать для Криса другое убежище. Как-то вечером в магазин заглянул Андрикос. Это и решило дело. Крис согласился переехать. Он был не на шутку встревожен рассказом Космаса, да и вообще в любом случае было благоразумнее устроиться подальше от этого района. Андрикосу Космас сказал, что Крис провинциал, у которого еще не выправлены нужные документы. Через несколько дней дело с его бумагами уладится, и он уедет.

Космас купил Крису шляпу, пиджак, бритвенный прибор, носки, рубашку и две смены белья. И воскресным вечером, одевшись во все новое, Крис вышел из дома Кацотакиса.

На углу его ждал Андрикос с бидоном в руках.

Крис подхватил ручку бидона, и они стали подниматься к улице Афины.

XI

Каждый вечер, когда работа в магазине шла на убыль, Манолакис выносил на тротуар стул и раскладывал на нем свой товар — табак, курительную бумагу и сигары.

Сигары он делал толстые, свернутые на константинопольский манер. Исидор не только бойкотировал его товар, но и отваживал других покупателей. Стоило кому-нибудь подойти к стулу Манолакиса, как Исидор кричал:

— Не лучше ли тебе, милейший, пойти за сигарами на площадь? Ведь этот негодяй продает константинопольский навоз?!

Сам Исидор не курил. Но когда мимо проходил бродячий продавец сигар, он зазывал его и покупал парочку сигар только для того, чтобы позлить Манолакиса. И все время жаловался, что заработает туберкулез от той пакости, которую ему подсовывает под видом сигар Манолакис.

— Шейлок! — кричал он на Манолакиса. — Забирает себе наши трудовые гроши, и ему наплевать, что мы зарабатываем туберкулез горла!

Однажды у продавца сигар, которого зазвал Исидор, товар оказался точь-в-точь такой же, как у Манолакиса. Манолакис сразу догадался, из каких краев его соперник. Он посмотрел на него большими кроткими глазами и спросил:

— Ты не из Константинополя, сынок?

— Из Константинополя, отец. — Продавец был лет на тридцать моложе своего собеседника.

— А откуда?

— Из Таксими{[46]}.

— Из Таксими! — как угасающее эхо, прозвучал голос старика. — А когда ты приехал в Грецию, сын мой?

— Да будет проклят тот день! Перед войной.

— А где ваш дом в Таксими? Где вы жили?

— На Агией Триаде.

— Господи боже мой! А как твоя фамилия?

— Арампадзис.

— А кто твой отец? Аристидис?

— Аристидис.

— На все твоя воля, господи! До чего мы докатились! Сын Аристидиса продает сигары! А жив твой отец?

— Жив!

— Слава тебе, господи, ведь он мой лучший друг!

— Распутничали небось вместе! — снова выкрикнул Исидор.

Манолакис впал в глубокую меланхолию.

— А вы, хозяин, если позволите задать вопрос, вы тоже из Константинополя? — в свою очередь поинтересовался Арампадзис.

— Это Стависский! — крикнул из магазина Исидор. — Он надул всю Бельгию! Другого такого мошенника свет еще не знал.

Манолакис бросил на Исидора взгляд, просивший о пощаде. Потом ответил Арампадзису:

— Из Константинополя, сынок.

— А откуда именно?

— Лучше не спрашивай. И ты не узнаёшь меня, сынок?

— Нет, — ответил тот.

— Я господин Паридис!

— Боже мой! Господин Эммануил!

Арампадзис опустил на землю лоток с сигарами и кинулся на шею Манолакису. Глаза старика заслезились.

— До чего мы докатились! — вздохнул Арампадзис. — Господин Эммануил торгует сигарами…

Голос старика дрогнул:

— Где теперь твой отец, дитя мое?

— Здесь, господин Эммануил. И лучше не спрашивайте, что с ним. Вот уже год, как он не встает с постели. Лежит и делает для меня сигары.

Земляки сели на тротуар и отдались воспоминаниям. В воображении они перенеслись в турецкие и греческие кварталы Константинополя, потом со вздохами и стенаниями начали обсуждать горестное настоящее:

— Сын Аристидиса продает сигары!

— Господин Эммануил! Господи, сжалься надо мной…

Беседа получила неожиданную развязку. Коллеги поделили сферы влияния: площадь Героев с прилегающими к ней улицами отходила в безраздельное пользование господину Эммануилу, вся остальная территория — фирме «Арампадзис».

Как-то вечером Манолакис решил навестить своего старого друга. Вместе с ним пошел и Космас.

Арампадзис жил в бедном поселке Сеполия, на самой окраине города. Они доехали на трамвае до святого Мелентия, дошли до самого конца улицы Диррахия и отворили деревянную калитку. Перед ними открылся большой грязный двор, по краям которого теснились деревянные домики, крытые железом.

Они постучали в первый. Какая-то женщина, сидевшая на полу перед противнем с мытой картошкой, показала им в конце коридора дверь, ведущую в комнату Арампадзиса. Коридор был длинный и темный, пахло сыростью.

Манолакис прошел вперед и постучался к Арампадзису. В этот момент рядом с Космасом распахнулась соседняя дверь, и из нее вышла девушка.

Их глаза встретились.

Космасу казалось, что эта сцена происходит не с ним, что он видит ее где-то на киноэкране. Он слышал, как открылась другая дверь и мужской голос произнес: «Господин Эммануил!» Потом Манолакис приглашал Космаса к Арампадзису. Но он не отвечал. И не двигался с места. Девушка тоже не двигалась. Она взволнованно и растерянно смотрела на него большими черными, такими неожиданно знакомыми глазами. Знакомыми были и ее смуглое лицо, и черные волосы, и стройная фигурка уже не девочки — девушки.

Манолакис больше не звал его. Дверь Арампадзисов закрылась.

— Космас! — сказала наконец девушка. — Как ты здесь очутился?

Она силилась улыбнуться, и Космас видел, что она тоже в смятении. Это придало ему бодрости.

— Да я и сам не знаю, Янна. Случайно… И вдруг такая радость…

Наступило продолжительное молчание. И на этот раз нашлась Янна. Она засыпала его вопросами: «Что сталось с таким-то? Когда ты приехал? Как гимназия?» Космас едва успевал отвечать. Неловкость быстро рассеялась, оба были очень рады.

Но когда Космас спросил, здесь ли она живет, Янна смутилась и сказала, что здесь живет портниха, которая шьет ей платье. Космас понял, что это неправда. Чтобы не ставить Янну в неловкое положение, он перевел разговор на себя и стал рассказывать о том, как попал в Афины, как поступил на работу в изюмную лавку. Рассказывал про Исидора, про Манолакиса, про то, каким образом оказался в этом доме. Темы этой хватило до самой остановки трамвая.

Янна сказала, что едет к своей тете. Сначала на трамвае до площади Аттики, оттуда на автобусе до Лиоссии, там снова на трамвае. Космас понимал, что Янна хочет отделаться от него. Возможно, войдя в трамвай через одну дверь, она выйдет через другую или спрыгнет на ходу, — кто знает, в чем замешаны Янна и ее отец, ведь он, наверно, подпольщик и живет нелегально. Кто знает, как сложилась с тех пор жизнь Янны, какие ветры носили ее, по каким тропам ступали ее ноги! Космас знал ее девочкой в черном школьном передничке, в белом кружевном воротничке, с маленькими косичками и зелеными бантиками — теперь перед ним была женщина.

Вышла ли она замуж? Этот вопрос вертелся у него на языке, но задать его Космас так и не решился. Да и к чему спрашивать? Скоро подойдет трамвай, он увезет Янну, и Космас никогда больше ее не увидит.

— Мы больше не увидимся, Янна?

Она не удивилась его вопросу.

— Завтра я уезжаю, Космас.

— Уезжаешь? Завтра?

— Да. Моя тетя…

Опять тетя! Эх, Янна! И почему ты не говоришь правду? Дело ведь не в тете, а в твоем отце. Ты связана с его таинственным миром, ты одна из спиц огромного колеса. Кто знает, куда ты сейчас идешь! И не делай вид, что рада нашей встрече. Тебя радуют лишь встречи с теми, к которым ты сейчас спешишь… Почему ты не говоришь мне этого, Янна?

Но вслух он ничего не сказал. И когда Янна стала объяснять ему, что тетя неожиданно заболела, Космас остановил ее:

— Я понял, Янна. Не нужно, я понимаю…

…И он остался один посреди площади, глядя вслед трамваю, увозившему Янну, хотя, наверно, Янны в трамвае уже не было. Она, конечно, выпрыгнула на ходу и теперь возвращается другой дорогой назад, в тот дом, где они встретились, входит в комнату рядом с комнатой Арампадзиса. Наверно, она там живет.

Только тут Космаса вдруг осенила запоздалая мысль, Тьфу ты, черт, ведь он мог поговорить с Янной об англичанине! Крис просил его установить связь с ЭАМ. А через Янну можно было связаться с кем-нибудь из руководителей, ну, хотя бы с ее отцом!

Как теперь найти Янну? Он хотел было сесть на следующий трамвай и ехать на площадь Аттики, но ведь Янна наверняка сказала ему это для отвода глаз; если она не спрыгнула с трамвая на ходу, то уж, вне всякого сомнения, сошла на ближайшей остановке. Это такая же ложь, как ее выдумка о портнихе.

Но Космас заметил, из какой двери она вышла. И люди, которые там живут, — портниха или кто другой — должны что-нибудь знать о Янне. Он решил вернуться назад.

На его стук вышла старуха, высокая и худая, как бильярдный кий.

— Простите, — сказал Космас, — здесь живет портниха?

— Портниха? — удивленно переспросила старуха. — Ты ошибся, сынок.

— Может быть, я ошибся дверью? — спросил Космас. — Но ведь в этом доме живет портниха?

— Нет, — ответила старуха, — нет здесь никакой портнихи.

Дверь закрылась. Космас огляделся. Нет, он не мог ошибиться. Янна вышла отсюда. Он постучал еще раз.

— Я прошу прощения, — сказал он, — но у вас только что была мадемуазель Янна.

— Сохрани тебя бог, парень! — Испуганная старуха перекрестилась. — Да ты небось пьяный… Не знаю я, сынок, никакой Янны.

— Послушайте… — Космас чувствовал, что его настойчивость становится смешной. — Я видел, как она только что вышла от вас, понимаете? Мы давно знакомы… Но я забыл ей сказать одну вещь.

— Герасим! — позвала старуха. — О чем этот парень толкует?

В дверях показался рослый мужчина лет тридцати, в майке, обнажавшей огромные бицепсы.

— В чем дело, милейший?

— Я хотел видеть мадемуазель Янну. Она вышла отсюда, и мы вместе дошли до трамвайной остановки. Но я забыл ей сказать одну важную вещь.

— Ну ладно, хватит! Проваливай отсюда. Ты ошибся адресом.

Дверь с грохотом захлопнулась. Вот это промах! Большей глупости Космас никогда не делал.

Теперь он станет посмешищем. Старуха, хитрая лиса, стопроцентная коммунистка, сегодня же расскажет товарищам, как он стучался к ней в дверь, и все будут смеяться: и мастер Павел, и Янна, и ее муж, и вся их братия.

XII

Вот уже третий день Космас видел этого человека. Он расхаживал по тротуару возле магазина, и Космасу казалось, что каждый раз, проходя мимо, он бросает на него пристальные взгляды. Человек был в сером костюме, в кепке, со светлыми усиками. Утром третьего дня он вошел в магазин. В полдень зашел еще раз. В магазине кроме Космаса находился Манолакис. Человек порылся в изюме, осведомился у Манолакиса о цене и сказал, что зайдет потом.

Лицо его было знакомо. И еще больше знаком был голос: слегка в нос, с картавинкой. Космас долго ломал голову, и наконец за обедом вспыхнула догадка: уж не Тенис ли это?

Тенис был в гимназии лучшим футболистом, самым злостным курильщиком и неуемным драчуном. Однажды он побил учителя физкультуры, большого мерзавца, и его на год исключили из гимназии. Потом поймали в кафе за покером и снова исключили. Немного погодя весь городок всполошила любовная интрига Тениса с дочкой фининспектора Дней. На переменах Тенис не прятался в уборной, как остальные курильщики. Он курил во дворе, на глазах у гимназистов и преподавателей. Потом он покончил со всем сразу — с драками, с любовными похождениями и курением. В то время он связался с забастовщиками, и они сказали ему: «Если хочешь быть с нами, бросай эти глупости». И он бросил. От чрезмерного рвения оставил даже футбол. В самодеятельном театре он исполнял главную роль в «Двух сержантах», потом с большим успехом играл в «Чудаке». Но в конце спектакля, когда занавес опустили, явились жандармы и арестовали Тениса. С тех пор он больше не появлялся в городе. Его посадили в тюрьму, потом отправили в ссылку.

Когда после обеда Тенис зашел в магазин, Космас был один. На этот раз Тенис был в черном костюме, в шляпе и очках. Он вошел и, не говоря ни слова, сел за стол напротив Космаса — выглядело это очень театрально.

— Так ты и есть Космас? — проговорил он и загадочно улыбнулся.

— Да, я! А кто вы?

Тенис предпочел сохранять инкогнито.

— Некто! — ответил он таинственно и, нагнувшись к Космасу, тихо спросил: — Здесь можно говорить без опаски?

— Нет, нельзя. С минуты на минуту вернутся хозяева, и боюсь, что они не будут в восторге от встречи с тобой.

— Тогда сделаем так, — Тенис встал, — приходи вечером на площадь Кумудуроса, понял?

— Ничего я не понял.

Очевидно, встреча с Янной имела продолжение. Заметив незнакомого человека, расхаживающего около магазина, Космас догадался, что визит «к портнихе» не прошел бесследно. Старуха наверняка забила тревогу. И Тенис, по всей вероятности, был послан на разведку. Но Космас решил не вступать в беседу до тех пор, пока Тенис не откроет своего инкогнито.

— Ничего я не понял, — повторил он. — Приходит какой-то человек, назначает мне свидание на площади Кумудуроса. Откуда мне знать, кто ты такой и что это за свидание?

— К чему лишние слова? Несколько дней назад ты встретился с нашей общей знакомой Янной. Так?

— Да, так. И что из этого следует?

— Ты что-то хотел ей сказать.

— Хотел.

— Ну… вот и говори.

— Что значит «говори»? Уж не хочешь ли ты сказать, что ты и есть Янна?

Тенис рассмеялся.

— Ну и колючий ты, Космас!

— Да ты сам посуди, что получается. Ты мое имя знаешь, а я твоего не знаю.

— Да брось притворяться! — вспылил Тенис. — Ты что, не узнал меня? Какой же ты пелопоннесец после этого? Я Тенис!

Теперь засмеялся Космас.

— Да я сразу тебя узнал. Но на кой черт тебе понадобилась вся эта конспирация?

Они договорились встретиться вечером на площади.

Тенис пришел точно в назначенное время. Но сразу приступить к разговору им не удалось: Тенис долго озирался по сторонам, приглядывался к прохожим, к посетителям открытого кафе. Наконец он сам выбрал уединенную скамейку, и они сели.

Космас рассказал об англичанине, сообщив все, кроме его местопребывания.

— Я должен сначала договориться с ним, — сказал Космас. — Без его согласия я ничего предпринимать не могу. Я обещал ему это.

— Если ты нам не доверяешь…

— Я доверяю. Но речь идет не обо мне. Распоряжаться жизнью другого человека я не имею права.

— Поверь, он не подвергается никакой опасности. Наоборот. Мы поможем ему уехать.

— Вы можете его переправить в Каир?

— Думаю, что сможем. Так или иначе, у нас есть больше возможностей оказать ему помощь, чем у тебя.

Тенису необходимо было информировать свою организацию и получить указания. Они условились встретиться на другой день вечером на площади Конституции.

— Есть еще одно обстоятельство, о котором я хочу тебе сообщить, — сказал Космас, когда они прощались. — Англичанин обещал взять меня с собой.

— Куда? В Каир?

— Да, в Каир.

— Вот как? — Тенис улыбнулся. — Значит, ты решил дезертировать?

— Почему дезертировать? Зачем ты так говоришь?

Они поднимались по улице Эврипида.

— Ну, а как иначе я могу это назвать? Когда человек бежит с фронта, его называют дезертиром.

— Я бегу не с фронта, а на фронт.

— Странное у тебя представление о фронте! И что ты собираешься делать в Каире?

— Пойду добровольцем в армию. Ты считаешь, что это дезертирство? Там люди сражаются, а не сидят сложа руки. Где греческая армия? Там! Где авиация? Там! А что меня ждет здесь? Изюмная лавка? Ты мне это советуешь?

Космас разгорячился, Тенис спокойно остановил его:

— Если тебя интересует мое мнение, это самое настоящее дезертирство.

Они остановились на перекрестке улиц Менандра и Эврипида. Тенис взял Космаса за руку.

— Фронт, Космас, сейчас очень расширился. Враг повсюду. И самый страшный враг в нас самих. Если хочешь знать, добрая половина тех, кто уезжает из Греции в Каир, авантюристы, а остальные настоящие дезертиры. Встречаются, конечно, среди них и патриоты, которые на самом деле едут воевать. Но они, сами того не понимая, покидают важнейший участок фронта.

— О каком фронте ты говоришь?

— О самом важном. О том, который решает все. Лондон и Каир не спасут положения. Главная задача — бороться за душу народа, не допустить, чтобы ее растлили. Если мы потерпим поражение в этом, все кончено и для каждого из нас, и для всей нации в целом. Если сам народ не встанет на борьбу за свою свободу, он погиб. Если, дорогой Космас…

Тенис мог говорить часами.

И Космас внимательно слушал этот сухой, суровый, фанатичный монолог. И позже, оставшись один, он продолжал думать об этом разговоре. И не мог не признать, что Тенис рассказал ему о таких вещах, о которых он если и задумывался, то понять их истинное значение так и не сумел.

XIII

На другой день было воскресенье. Утром Космас направился к Андрикосу, чтобы повидаться с Крисом. Англичанин согласился связаться с организациями ЭАМ.

Возвращаясь домой, Космас пошел через площадь Конституции. Площадь бурлила. Со всех улиц сюда стекались потоки людей. Из ворот дворца выходили отряды полиции и жандармерии. Космас на какое-то мгновение оказался в колонне демонстрантов, но тотчас же выбрался на тротуар. Из колонны, спускавшейся с улицы Стадиу, ему крикнули:

— Ну куда же ты? Вперед, давай вперед!

Нахлынувшая людская волна увлекла Космаса с собой. Рядом он увидел женщину с огромным плакатом в руке. Красные буквы гласили: «Мы не хотим умирать!», «Хлеб народу!» Сзади подходили и подходили все новые колонны демонстрантов. И все несли лозунги: «Долой правительство предателей!», «Мы требуем увеличения зарплаты!», «Да здравствует нация!»

Космас снова выбрался на тротуар. Асфальт был усыпан прокламациями. Космас поднял одну из них: «Если мы не будем бороться как герои, гунны и предатели уничтожат нашу страну, наш народ». Попадались и совсем маленькие листки: «В руках народа — спасение родины. Народные столовые! Увеличение хлебного пайка до 100 граммов. Ни зерна оккупантам и квислинговцам!»

Колоннам не было конца. Полицейские пытались разгонять их водой из шлангов. Дворец был оцеплен, стеной стояли бронемашины. Вдруг с бульвара Кифиссии показался отряд кавалерии. Он помчался галопом прямо на колонны. С другой стороны, с улицы Филэллинов, на демонстрантов двигались военные грузовики.

Люди заметались, послышались крики:

— Варвары? Кого бьете?

— Виселица и анафема предателям! Раздавались проклятия, крики и стоны. Всадники врезались в толпу и хлестали нагайками направо и налево. Бронемашины бороздили площадь во всех направлениях, сгоняли народ на тротуары. Толпа хлынула на ближайшие улицы. Площадь мгновенно опустела, остались только раненые. Одни пытались подняться, другие бежали, держась кто за голову, кто за бок. За ними гнались полицейские.

Но тут с улицы Гермеса на площадь начали вливаться новые колонны демонстрантов. Полицейские не смогли сдержать напор толпы и начали отступать. Почти одновременно подоспели колонны с других улиц, и площадь снова наполнилась народом. Неподалеку от Космаса женщины окружили кавалериста и пытались стащить его с коня. Кавалерист отбивался нагайкой, но его все же сбросили на землю. Сапоги всадника описали судорожную кривую в воздухе и тотчас же исчезли в толпе. В седло вскочил один из демонстрантов, в белой рубашке, с непокрытой головой. Он размахивал руками и что-то кричал, потом подхватил транспарант, ударил лошадь, и она понеслась. Всадник уже поравнялся с полицейскими, двое из них придержали лошадей и набросились на него с нагайками. Демонстрант с размаху обрушил свой плакат на голову полицейского; тот потерял равновесие и упал. Другой полицейский изо всех сил хлестнул демонстранта нагайкой. Тот попробовал ухватиться за гриву лошади, но лошадь помчалась вперед и сбросила его на мостовую.

Атмосфера накалялась. С улицы Гермеса донеслась песня. Космас слышал ее впервые. По всей вероятности, она была сложена недавно.

Над Университетской раздались первые выстрелы. Толпа дрогнула. Показались немецкие грузовики и танки. Появление танков внесло замешательство. Тогда от толпы отделилось несколько женщин. Они пошли прямо на танки. Снова раздались выстрелы. Демонстранты запели новую песню:

Из-за танков показались кавалеристы. Они скакали прямо на женщин. Демонстранты снова начали отступать. Неподалеку завыли сирены немецких грузовиков.

Космас вместе с группой молодежи оказался на улице Стадиу. Все улицы, выходящие на Университетскую, были перекрыты бронемашинами и оцеплены немцами. Оставался лишь один проход — через улицу Стадиу. Космас вслед за своими спутниками направился к зданию социального обеспечения. В ту минуту, когда он уже занес ногу на тротуар, какая-то девушка с флажком дернула его за руку:

— Сюда, товарищ!

Рядом с бешеной скоростью промчался немецкий грузовик.

Несколько студентов перепрыгнули через решетку во двор парламента.

— Эй, вы! — крикнула им девушка с флажком. — Повесьте плакат на решетку!

Подбежав к решетке, она вскарабкалась на нее. Студенты снова запели. Космас кинулся к ним, но не успел. Отряд полицейских оцепил ворота, и Крсмас вместе с другими демонстрантами повернул к памятнику Колокотрониса{[47]}. На шее бронзовой лошади висел плакат: «Огнем и мечом покараем предателей!»

Они вышли на Парламентскую. Рядом с Космасом шагала окровавленная женщина; одной рукой она держалась за лоб, другой прижимала к себе ребенка.

Кто-то обнял Космаса за плечи. Он обернулся.

— Космас, ты?

Тенис! Весь в крови, одежда порвана, лицо в синяках и ссадинах.

Космас кинулся к нему.

— Что я вижу?! — воскликнул Тенис. — Какая чувствительность! Не ожидал я от тебя, Космас, таких сантиментов…

— Почему, Тенис?

— Почему? Может ли так раскисать человек, который одной ногой здесь, а другой в Каире?

Тенис шутил, но в этой шутке была немалая доля иронии.

Людское море ревело, военный гимн чередовался с древними боевыми кличами. Вокруг памятника Старцу бушевала толпа. Космас не мог найти нужных слов. Он обнял и поцеловал Тениса.

Чей-то женский голос прорвался сквозь шум толпы:

— Тенис! Тенис!

Тенис поднял руку.

— Я здесь!

Космас оглянулся.

На тротуаре в пяти-шести метрах от них в красном платье, с плакатом в руке стояла Янна.

XIV

На магазин обрушилось несчастье. Утром туда явились два гестаповца и один грек из спецохранки, в штатском. Им нужен был Исидор.

Обычно Исидор приходил в магазин раньше всех. Но в это утро он, на свое счастье, опоздал. Мари заболела рожей, и Исидор всю ночь бегал по аптекам, разыскивая ультрасептил.

В магазине были Манолакис и Космас. Первым вошел агент охранки. Послонявшись по магазину, он спросил Космаса:

— Это ты Хайдопулос?

Потом ворвались немцы, здоровенные детины в форме гестапо. Они потребовали паспорта, о чем-то поговорили между собой и вышли. Космас с Манолакисом так и не поняли, зачем им понадобился Исидор.

Раза два до обеда забегал в магазин запыхавшийся Феодосис. Он хотел предупредить Исидора. История была запутанная. На складе, который Исидор сдавал в аренду, хранилось оружие, целый арсенал. Арендатора, бедняка с кучей ребятишек, Исидору рекомендовал Феодосис. Чего ради тот связался с подпольщиками, Феодосис не мог понять.

Месяц назад владелец дома, где находился склад, получил анонимку, в которой ему сообщали, что Исидор пересдал склад в аренду. Автор письма рекомендовал донести об этом властям, потому что по закону арендатору запрещалось передавать объект аренды в третьи руки. Владелец дома последовал совету, но жалобе не успели дать ход. Прошлым вечером из спецохранки в полицейский участок поступил приказ немедленно приставить часовых к дому номер тридцать два. Однако, прежде чем полицейские явились на место, к складу подкатил грузовик и вывез почти все, что там находилось. Полицейские и гестапо прибыли одновременно, но нашли только разбросанные по полу патроны, ящик с пустыми итальянскими пулеметными лентами и несколько ручных гранат. На ящике лежал кусок картона с надписью: «Да здравствует Национально-освободительный фронт!» Немцы пытались дознаться, кто оповестил арендатора. Но так и не дознались. Тогда спросили, кому принадлежал склад. Так они добрались до Исидора.

Нужно было во что бы то ни стало сообщить ему о случившемся. Манолакис дежурил на одной стороне улицы, Феодосис — на другой. До самого вечера Исидор так и не появился.

Ночью он неожиданно постучал в комнату Космаса. В руках он держал чемоданчик, с которым никогда не расставался. Он бросил его на стол и лег на кровать. От шутливости Исидора не осталось и следа. Он выглядел очень скверно: желтый, осунувшийся, отчего нос его стал казаться еще больше.

Не говоря ни слова, Исидор закрыл лицо ладонями и заплакал. Космас никогда не поверил бы, что Исидор может плакать. Он попытался его унять, но безуспешно. Тогда Космас сказал, что их могут услышать Кацотакисы, Исидор перепугался и замолчал. Некоторое время он сидел, не открывая рта, потом спросил жалобным голосом:

— Что же теперь со мной будет, Космас?

Космас постарался его ободрить: ничего страшного не произошло, в худшем случае он потеряет магазин. Привлечь его к ответственности не могут: ведь он ничего не знал о проделках арендатора. Наконец Исидор успокоился и сам стал повторять аргументы Космаса:

— При чем здесь я? В чем я виноват? Я расскажу им обо всем по порядку, и они меня оправдают. Послушай, Космас, немцы, может быть, и жестокие, но справедливые. Они во всем разберутся, иначе быть не может, вот увидишь!

Он расхаживал по комнате, то и дело останавливаясь. Голос его срывался и переходил в крик:

— Я пойду, я объясню им все как есть! Я им скажу: у меня было два магазина, один я сдал — ну разве это преступление!

— А если они у тебя спросят, кому ты сдал?

Исидор не ответил и снова зашагал по комнате. Он вынул из чемодана бутылку раки и стал пить стакан за стаканом.

— Я должен сказать тебе одну вещь, Космас. Знай: меня предали.

Глаза у него были мутны от слез и вина.

— Предали? Кто?

— Этот гад Анастасис!

— Да что ты?!

— Да, этот негодяй. Он хочет избавиться от меня, понимаешь? Вот чего я боюсь. Ты не знаешь, что за фрукт этот Анастасис. Поэтому я и ублажал его, и обещал оставить ему магазин — все что угодно готов был посулить, лишь бы он меня не предал.

— А разве он знал о складе?

— Еще бы не знал! Да он извел меня, все просил, чтобы я сдал ему, а я сдал другому. Но только тот, кому я сдал, уже давно исчез.

— А что с ним стряслось?

— Откуда я знаю! Исчез! Несколько месяцев назад ко мне пришел не он, а какой-то другой парень. Попросил меня молчать, и мы уговорились, что он будет платить мне арендную плату, а я буду говорить, что помещение остается за мной. Вот так я и впутался в это дело, сам того не желая.

— А Анастасис?

— Он ко мне приставал, и я открыл ему секрет. А потом он небось проследил, что делается на складе, и донес. Он добьется своего — меня бросят в тюрьму, и магазин останется в его руках.

— Чтобы бросить тебя в тюрьму, надо все это знать.

— Они знают, это уж точно! Ты одного не учитываешь, Космас: жена Анастасиса работает в охранке.

— Тасия?

— Да, эта проститутка. Она сестра Калогерасов, и, будь спокоен, полиция знает все.

Пять братьев Калогерасов терроризировали всю округу. Особенно страшной славой пользовался старший. Однажды он со своей бандой напал на ребят из ЭАМ, писавших лозунги. Одного парня он убил и кровью написал на стене: «Борец за народовластие».

Заметив, что его сообщения обескуражили Космаса, Исидор снова впал в отчаяние.

— Стало быть, Исидор, ты знал, что склад перешел в руки организации, но держал это в тайне?

— Вот-вот! Именно так!

— Послушай, дело это серьезное. Тебе нельзя сидеть сложа руки.

— А что ты мне советуешь, Космас?

— Понятия не имею. Но сидеть и бездействовать нельзя. Нужно принимать меры.

— Какие меры? — Исидор снова принялся расхаживать. Бутылка раки уже опустела.

— Знаешь что, Исидор? А не бежать ли тебе к партизанам?

Если бы в эту минуту в комнату ввалились немцы, Исидор не был бы так напуган.

— Ты с ума спятил!

— Почему?

— Да ты в своем уме? Разве я для этого гожусь?

— Что значит «гожусь»? Если ты останешься здесь, погибнешь. А там у тебя есть шанс спастись.

— Ничего подобного! — крикнул Исидор. — Совсем наоборот! Если я останусь здесь, то спасусь. Ну, потеряю магазин, да провались он сквозь землю, но больше они со мной ничего не сделают. А если пойду к партизанам, погибну.

— Почему погибнешь?

— Да какие сейчас партизаны? Выдумка все это. Собрались в горах пять беспортошных и думают, что немцы принимают их всерьез. Да немцы нарочно оставляют их в покое! «Пусть, говорят, соберется побольше, а там мы одним махом накроем всю шайку».

— Ну, тогда не знаю, Исидор, решай сам.

— А чего тут решать? Я пойду и во всем сознаюсь. Что они мне могут сделать? Магазин заберут — ну, и бог с ним…

До утра он тысячу раз менял свое решение. То говорил, что никуда не пойдет, а будет прятаться, пока о нем не забудут. То снова приходил в уныние: раз Анастасис поставил целью его уничтожить, он его в покое не оставит, поэтому лучше всего прямо отправиться к немцам и во всем чистосердечно признаться. Немцы это оценят и отпустят его. А если не отпустят? Что же все-таки делать? На заре Исидор попрощался с Космасом, забрал чемоданчик и сказал, что вечером, возможно, вернется. На лестнице он остановился, снова вошел в комнату, обнял и поцеловал Космаса.

— Последний раз мы видимся, Космас!

— Да что ты…

В глазах Исидора стояли слезы. Он подхватил чемоданчик и бегом пустился по ступенькам.

В магазине Анастасис разыгрывал безутешную печаль:

— И чего он только полез в это дело, чудак этакий? И чего ему понадобилось спутаться с подпольщиками?

Анастасису никто не отвечал. Он сновал туда-сюда и все старался перевести разговор на Исидора. Молчание окружающих выводило его из себя.

— Ну вот, ты свидетель, Космас, сколько раз я говорил этому чудаку: «Исидор, золотце, сиди себе смирно!» Так нет же, ему все неймется! То у него язык чешется и он мелет черт те что, то читает бумажонки, которые ему подсовывают разные бродяги. А тут еще этот его дружок Феодосис. В хорошее дельце его втравил. Да разве он меня слушал?

— Но кто, сынок, кто, кроме нас, знал, что он сдает этот проклятый склад? — прервал его разглагольствования Манолакис.

Тут Анастасис не выдержал:

— Ты, вот кто это знал! Кто, кроме тебя, способен на такую подлость? Космас или я?.. Слышишь, Космас, этот мерзавец шпионами нас считает! — И он схватил Манолакиса за шею.

— Оставь старика в покое, — сказал Космас.

— Да ты что, не слышал, что он говорит, Космас? Шпионами нас представляет, сволочь! Ты что, не слышал?!

— Слышал.

Вечером пришла Мари с обвязанным лицом. Глаза у нее были заплаканы. Исидора посадили! Мари рассказала, как было дело.

Исидор на заре вернулся домой, поднял ее с постели, и они вместе пошли в комендатуру. Немцы понятия не имели об этом деле и послали их в гестапо. Они отправились в гестапо. Там им сообщили, что всей этой историей ведает спецохранка. В спецохранке они около часу ждали офицера. Он пришел, посадил Исидора в крытый грузовик и отправил его в тюрьму Хаджикоста.

Мари плелась за машиной пешком.

XV

О судьбе Криса позаботились эамовцы. Он прожил несколько дней у Андрикоса, потом за ним приехали на машине и увезли.

В день отъезда Крис устроил скандал. Он во что бы то ни стало хотел ехать с Космасом и поносил организацию за то, что она его не отпускает.

С Тенисом Космас теперь встречался регулярно в кафе на улице Академии.

Как-то вечером Тенис привел в комнату Космаса гостя. Это был крепко сбитый парень лет двадцати. Видно было, что Тенис очень нервничает. Он целый час допрашивал Космаса, кто живет наверху, ходят ли жильцы по железной лестнице, навещает ли кто-нибудь Космаса, куда будет прятаться товарищ, если кто-нибудь постучит, и нельзя ли на скорую руку соорудить какой-нибудь тайник.

По поведению Тениса Космас понял, что этот парень важная персона. Никто не должен знать о его присутствии. Организация оказывает Космасу большое доверие, посылая к нему этого товарища, и он должен быть достойным этого доверия. Короче говоря, Тенис совсем запугал его. Даже скрывая англичанина, Космас не волновался так сильно, как сейчас.

Между тем, как только Тенис ушел, гость улегся на кровать и захрапел, как богатырь. Рядом с собой он положил немецкий парабеллум, две полные коробки патронов и две английские гранаты системы «Мильс». Он спал в одежде — в новеньком сером костюме и белой рубашке, оттенявшей загорелую шею. Комната дрожала от храпа, и Космас пробовал перевернуть гостя, надеясь, что хоть это подействует: он боялся, что на шум сбежится все семейство Кацотакисов.

Космас нарезал хлеб, разогрел на примусе бланку консервов и собрался уже разбудить гостя, когда тот вдруг вскочил с кровати и заорал благим матом:

— Назад!

Его рука взлетела и с размаху грохнулась об стенку. Космас растерялся. Он подбежал к гостю и схватил его за плечи.

— В чем дело, товарищ? Что с тобой?

Гость приоткрыл глаза, подул на ушибленную руку и поднял взгляд на Космаса.

— Черт возьми! — сказал он и сел на кровати. — Приснилось, что мой взвод окружен!

Он зевнул, еще раз посмотрел на Космаса — его взгляд упал на хлеб и консервы.

— Поужинаем? Признаться, у меня живот подвело от голода.

Он энергично встал и подошел к столу.

— Черт возьми! Целых трое суток не спал, вот и свалился как убитый. А тут еще этот проклятый сон!

И он накинулся на еду, продолжая говорить с набитым ртом:

— Позавчера вечером мы добрались до Парнаса и нарвались на немецкую заставу. Я разделил свой взвод на две части и шел с первой группой. И вдруг сторожевой пост. Хорошо, что они нас не заметили, и мы задом-задом — и через лес. Вот это я и видел сейчас во сне. Но только во сне все было по-другому. Они сидели в засаде и открыли огонь. Я укрылся за большущим камнем. И вдруг прямо передо мной появляются два огромных немца с автоматами! И говорят мне по-гречески: «Ни с места, Керавнос, пришел твой конец!» Тьфу ты, черт!

И он снова подышал на руку. От хлеба и консервов не осталось ни крошки. Космас положил перед гостем еще полбатона и кусок сыра.

— Я тебя разорю сегодня, — сказал Керавнос и, не разламывая хлеб, стал жадно есть. — Почти год не ел пшеничного хлеба. Нас уже тошнило от кукурузного.

И вообще с продовольствием у нас неважно. Хорошо, коли есть вареная фасоль и бобота. Питаемся, можно сказать, одним чистым воздухом.

Космас не открывал рта, зато парень говорил без устали.

— Если бы нам не помогали крестьяне, мы бы и вовсе пропали. Англичане не держат своего слова. Каждый вечер обещают, что сбросят продовольствие с самолета. Мы, как дураки, разводим костры и ждем, когда рак свистнет. Еще обещали, что сбросят оружие и обувь. Все одни слова. Один только раз, в Гионе, нам сбросили солдатские ботинки. Так все были на левую ногу. Ну, да ладно, плевали мы на них… Благодаря немцам у нас все есть — и оружие, и одежда: все, что носим, у них отбираем.

Хлеб и сыр исчезли так же быстро, как консервы. В шкафу не осталось ни крошки. Неравное покосился на Космаса, а затем бросил красноречивый взгляд на свою пустую тарелку.

— Не сердись, — сказал Космас, — я ведь тебя не ждал, так что тебе придется поголодать.

— Ничего! В горах и не такое терпели. А закурить есть?

Космас протянул ему сигареты. Керавнос закурил и снова лег на кровать.

— И не помню даже, когда в последний раз спал на кровати. Не обессудь, если я тебе оставлю парочку боевых подруг.

Космас не понял грозного предупреждения и стал убирать со стола. Но не успел он закончить уборку, как наверху, у Кацотакисов, послышался шум. Было уже за двенадцать. К этому времени, даже если в доме бывали гости, все обычно расходились.

Шум наверху усиливался. Послышались топот, крики, потом женские голоса.

— Давай потушим свет, — сказал Космас. — А еще лучше — забирай-ка свой пистолет и гранаты и полезай в шкаф.

Керавнос взял пистолет и гранаты.

— Ты лучше сам к ним сходи, — посоветовал он Космасу, — а то они явятся к нам.

Космас погасил свет. Между тем шум сменился дикими воплями, потом донеслись женский плач и сердитые мужские голоса. Космас уже собирался открыть дверь, когда его осенила мысль: «А вдруг это немцы?»

— Мы погибли! — сказал он Керавносу. — Наверно, это немцы.

Керавнос подошел, фыркая, как разгневанный конь.

— Ну, держись, паренек, — тихо сказал он Космасу, — будем стоять насмерть! Ты думаешь, они спустятся?

— Почем я знаю!

— Кто живет наверху?

Космас объяснил.

— А может, это потасовка из-за твоей соседки? Она небось красивая?

— Красивая, Керавнос. По ней все здесь с ума сходят… Но только вряд ли, такого содома здесь никогда еще не было.

— А может быть, они проведали о нас и донесли?

— Не может быть! Когда они могли успеть? Некоторое время оба молчали.

— Эх, дьявол! — внезапно возмутился Керавнос. — Попался в мышеловку! Пройти через горы и влипнуть тут, как идиоту! Ты думаешь, они придут?

— Откуда мне знать!

— Пусть приходят! И сами погибнем, но их тоже не пощадим, без боя не сдадимся. Дверь запер?

— Запер.

— Не отпирай ни в коем случае. Через окно можно сюда проникнуть?

— Нет, нельзя.

— Порядок! У меня тридцать патронов и две гранаты. Пятьдесят человек заплатят за жизнь Керавноса. Мы еще посмотрим, кто кого!..

Над ними была нежилая комната, которой Кацотакисы не пользовались. Космаса очень удивило, что шум идет оттуда.

Керавнос стоял у окна с пистолетом в руке. У ног он положил гранаты. То и дело он спрашивал Космаса: широкая ли лестница, могут ли по ней подняться несколько человек сразу, есть ли другой ход, куда выходят соседние комнаты?

Шум начал стихать. Космас хорошо знал внутреннее расположение квартиры. Он пытался представить себе, какие передвижения происходят наверху, и говорил об этом Керавносу. Потом послышался топот на парадной лестнице.

Парадная дверь открылась, голоса раздавались уже на улице. Кто-то быстро спустился по лестнице, дом снова погрузился в тишину.

— Что там произошло? — спросил Керавнос. — Ты понимаешь?

— Понятия не имею!

Керавнос оставил свой пост и положил пистолет на стол.

— Хорошо хоть, что не погибли ни за что ни про что.

В коридоре послышались быстрые шаги и голос госпожи Георгии:

— Космас! Ты дома?

Космас стоял в нерешительности.

— Иди к ней, — сказал Керавнос.

Потом раздался голос старика Кацотакиса — он, вероятно, стоял на верхней ступеньке лестницы.

— Космас, ты слышишь?

Космас быстро взбежал по лестнице.

— Что случилось, господин Андреас?

На кухне собралась вся семья.

— Ах, дорогой мой! — вздохнула госпожа Георгия. — Что теперь будут говорить про нас?!

— Да что могут про нас сказать? — сердился Кацотакис. — Что могут сказать?!

Кити была в ночной рубашке.

— Вот тебе и приключеньице! — повторял Джери.

— Да что произошло?

— В этих двух комнатах, — начал Джери, давая понять, что в этой истории лишь он сохранял хладнокровие, — мы, Космас, скрывали одну еврейскую семью — мать, отца, двух ребятишек и бабушку.

Космас был поражен. Однажды он видел на лестнице двух красивых мальчиков, занятых игрой. Он окликнул их, но они испуганно шмыгнули в кухню. Космас несколько раз собирался спросить госпожу Георгию об этих мальчиках, но все время забывал.

— Посмотрел бы ты, Космас, какой тут был немец! Ну и тип! Эрих фон Штрохайм!

Но едва он заметил Кити, как сразу сбавил тон.

— Вечно ты со своими глупостями! — сказала Кити и вышла.

Керавнос с нетерпением ждал вестей.

— Сказать тебе, что я думаю? — спросил он, выслушав Космаса. — Дело пахнет доносом.

— Почему?

— Немцы пришли, все зная наперед. Обыска они не делали. Прямиком направились в те комнаты.

Когда они ложились спать, Керавнос сказал:

— А ты великий конспиратор, Космас! Про соседку мне не сказал ни слова.

— А зачем?

— Говоришь, с ума свела всю округу. И уж будто ты, тихоня, не забрасываешь удочку?

— Давай-ка спать…

— Нет, ты скажи.

— Ну, скажу: ничего я не забрасываю.

— Ничегошеньки?

— Ничего.

— А почему? Разве она дурнушка?

— Красивая, говорят тебе. А сегодня, Керавнос, она была в одной рубашке.

— Эх, чертовка!

— Очень красивая!

— Ну, а тогда чего ж ты сидишь и ждешь у моря погоды! Что из того, что она не наша? А как ее зовут?

— Кити.

— А! — разочарованно протянул Керавнос. — Жаль!

— Почему, Керавнос?

— Имя мне не нравится. Вот если б ее звали Васо…

— Ну ладно, Керавнос, давай спать.

— Ну ладно!

Они оба долго ворочались. В тот момент, когда веки Космаса уже начинали тяжелеть, он услышал оклик:

— Космас! Эй, Космас!

Он не ответил. Керавнос встал, схватился за диван Космаса и с силой качнул его.

— Эй, Космас!

— Ну, что тебе опять!

— Не могу заснуть. Скажи что-нибудь.

— Что тебе сказать?

— Какая она из себя?

— Кто?

— Как кто? Твоя соседка!

— Да ты дашь мне, в конце концов, спать, Керавнос?

— Ну ладно.

Он пошел на свое место и лег.

— Космас! А завтра я останусь здесь?

— Да.

— На весь день?

— До вечера, пока не стемнеет.

— Как ты думаешь, увижу я ее?

— Смотри, не выкидывай никаких фокусов, Керавнос. Нарвешься на беду.

— Эх, и тебя, беднягу, заела конспирация!..

Керавнос ушел на другой день вечером. Космас проводил его до кафе, где их ждали Тенис и еще один товарищ, который и увел с собой Керавноса.

Космас рассказал Тенису ночную историю.

— И как они только не спустились к нам! — говорил он. — Схватили бы нас с поличным. Шутка ли — партизан из ЭЛАС{[48]}.

— Как так партизан из ЭЛАС? — переспросил Тенис. — Откуда ты знаешь?

— Откуда мне знать? Он сам сказал.

Тенис обиженно вздохнул.

— А ты не должен был его спрашивать!

— Да я и не спрашивал!

Тенис не ответил. Он молча вынул из спичечной коробки скатанную трубочкой бумажку, низко наклонился к Космасу и сказал тихо и строго:

— Товарищ Космас, возьми и выучи наизусть. В следующий раз я проверю.

В тот же вечер Космас взялся за дело. На тоненькой бумажке, густо усеянной буковками величиной с игольное ушко, стояло заглавие: «Двенадцать заповедей конспиратора».

«1) Не спрашивай о том, что не имеет к тебе непосредственного отношения…»

В тот вечер Космас не пошел дальше первого пункта. Едва он лег на кровать, как все его тело начало зудеть.

Он поднял простыню. В глазах у него потемнело — под одеялом кишмя кишели «боевые подруги» Керавноса…

XVI

На другой день вся округа только и говорила, что об аресте евреев. Ходили слухи, что их выдали сами Кацотакисы.

Больше всего негодовал торговец сыром Бевас, завсегдатай вечеринок Кацотакиса и поклонник Кити. Он кричал, будто с самого первого дня знал, что у Кацотакисов скрываются евреи: однажды он встретился на лестнице с отцом этой семьи, которого знал еще по Салоникам. Еврей, по словам Беваса, был крупным оптовым купцом и имел тьму-тьмущую денег. Он хотел войти в компанию с Бевасом, и в эти дни между ними шел торг. Еврей предлагал ему пятьсот золотых.

— А куда делись золотые? — спрашивал Бевас. — Он держал их при себе. Куда они могли деваться? — вопрошал Бевас, в магазине которого собирались теперь все противники Кацотакиса, — Евреев предали, чтобы заграбастать золотые. Теперь я запер дверь своего магазина на сорок замков. Вечера, на которые нас заманивали, как безмозглых баранов, и общипывали, как глупых кур, кончились. Хитроумная Пенелопа не могла вечно водить нас за нос. На что же им было жить? Только и оставалось прибрать к рукам еврейские деньги.

Бевас торжествовал, но ему мало кто верил. Все знали, какое жестокое соперничество было между торговцем сыром и господином Карацописом из-за прекрасной Кити. И еще все знали, что симпатии семьи были на стороне бывшего мэра и Бевас потерпел крах. Но самым удивительным было то, что господин Карацопис негодовал еще больше, чем сам Бевас.

— Уж мне-то есть что вам сообщить, — разглагольствовал Карацопис в кафе перед многочисленными слушателями. — Уж я-то кое-что знаю. Несчастные евреи пали жертвой грязной махинации.

Аудитория с нетерпением ждала доказательств. Бывший мэр обвел взглядом всех собравшихся, поднес к губам чашку кофе и сделал своим слушателям знак немного потерпеть.

— Я буду очень краток, — заявил Карацопис, отхлебнув кофе. — Вы, наверное, знаете, что семья Кацотакиса имела насчет моей персоны определенные намерения. Так вот… Кацотакисы, между прочим, сообщили мне, что приданое невесты составит пятьсот золотых. Это и есть сребреники предательства.

Новый свет на это дело пролил помещик. Он говорил, что Бевас и Карацопис слегка преувеличивают, чтобы отомстить за отказ, который оба они получили от этой хитрой кокетки. Она не хотела выходить замуж ни за того, ни за другого и начала строить глазки ему, помещику. Но пятьсот золотых действительно не выдумка. Кадетакис предлагал их ему при условии, что он примет Джери в свою сырную компанию.

На другой день прошел слух, что немецкий офицер, арестовавший евреев, снова являлся с обыском. Он, наверное, искал деньги, но ничего не нашел, потому что несколько часов спустя старика Кацотакиса вызвали в гестапо. На другой день его вызвали снова. На этот раз старик пошел в гестапо в сопровождении дочери.

Космас возвращался из кафе на улице Академии. Тенис не пришел. Это случилось в первый раз за все время.

Космас спускался по улице Фемистокла. Вдруг его окликнули:

— Эй, Космас!

Он обернулся. От дверей таверны к нему спешил высокий мужчина с усиками.

— Куда мчишься?

Это был Зойопулос. Он схватил Космаса за руку и потащил за собой.

— Не знаю, чем мы тебя прогневали, только ты совсем нас забыл. — Зойопулос погрозил ему пальцем. — Но сегодня этот фокус у тебя не пройдет. Я тебя арестую.

Космас попытался отказаться, но Зойопулос был неумолим.

— Идем, идем, блудный сын! Зойопулос затащил его в таверну.

За столиком, к которому они подошли, спиной к двери сидел какой-то мужчина.

— Садись и приготовься, — сказал Зойопулос. — Сейчас мы испытаем твою храбрость. Познакомься — Калорepac! — И, выждав немного, добавил: — Калогерас-старший!

Космас не мог скрыть страха, охватившего его при этом имени. Но Калогерас, даже не взглянув на Космаса, сжал его руку, словно клещами. Пальцы Космаса онемели от боли, но он сдержался и постарался что есть силы сдавить руку Калогераса. Тогда Калогерас поднял голову и взглянул на него в упор. У него были серые холодные глаза и светлые усики. На голове черная кепка. Резкий запах одеколона. Некоторое время Калогерас не сводил глаз с Космаса, потом налил в стакан вина.

— Садись. Чего стоишь?

— Садись, — повторил за ним Зойопулос. — Мы ждем Джери. Он должен вот-вот появиться.

— Мы знаем и Джери? — спросил Калогерас.

— Лучшие друзья! — ответил Зойопулос. — Да садись же, Космас.

— Простите, мне нужно идти.

— Нет! — Зойопулос силой усадил Космаса на стул. — Никуда ты не пойдешь!

— Как так не пойдет? — сказал Калогерас. — А если его на углу ждет какой-нибудь коммунист?

— За Космаса я ручаюсь! Уж ты не сомневайся. Об этом и речи быть не может.

— Вот как? А я бы не поручился. — И он снова поднял взгляд на Космаса. — Пей, чего ждешь?

В дверях показался Джери.

— Эй, ребята! — крикнул он издалека. — Чем вы тут занимаетесь? Что вы тут делаете, бродяги?

Увидев Космаса, он шумно обрадовался:

— Где вы его поймали? Ненес, это ты его разыскал? Я же целую вечность тебя не видел, Космас!

— Это мы ему еще попомним! — сказал Зойопулос. — Но на сегодня забудем свои обиды.

— Тем более, — вставил Джери, — что он еще не очухался после позавчерашнего шока.

— Что за шок?

— Да разве я не рассказывал тебе про эту историю с евреями?

— Какие еще евреи? Пей.

Зойопулос наполнил стакан Джери. Тот схватил его и одним духом выпил все вино до капли. Тут снова заговорил Калогерас:

— Ты спрашиваешь, что стряслось? Приютили у себя жидов, а потом выдали их немцам, чтобы прикарманить еврейские денежки.

— Аргирис!

— Ну что?

— Неужели ты тоже этому веришь?..

Калогерас посмотрел на него.

— Джери, детка, — улыбнулся он, — сперва утри нос, а потом уже заправляй мне арапа.

— Ну-ну! — захохотал Зойопулос. — Куш хоть большой отхватил, Джери?

— Пятьсот золотых! — ответил Калогерас.

— И ты держишь это в секрете от нас? Стыд и позор!

— Да что вы, ребята… Космас, ну, хоть ты им объясни, расскажи, в чем дело.

— Ну что может рассказать Космас? — покачал головой Калогерас. — Он в это время малевал лозунги на стенах вместе со своими друзьями коммунистами.

— Нет, ты несносен, Аргирис! Для каждого у тебя найдется обвинение. А о себе ты нам, однако, не рассказываешь. Расскажи-ка лучше про свой вчерашний подвиг!

— Какой подвиг? — спросил Зойопулос. — Да вы что, в самом-то деле? Секреты от меня? Что ты там натворил, Аргирис?

Калогерас опорожнил свой стакан.

— Хм! Вся эта история — и смех, и слезы.

— Да что произошло?

— Шли мы вчера с Коскинасом-младшим, с Черным. Подвыпили малость и поглядывали, на ком бы отвести душу. Вдруг внизу, за площадью, видим, ребята, какую-то тень — человек бежит. «Хальт! — кричим. — Стрелять будем!» Не останавливается. Стреляет Черный — мимо! «Валяй, говорит, ты, Аргирис. Один раз — ты, другой — я». Стреляю — падает! С первой пули. «Идем, — говорит Коскинас, — посмотрим, в кого попал». Подходим к трупу, ребята, и что же видим?..

— Что?

— Коскинас наклоняется и говорит: «Эй, Аргирис, да это же моя сестра!»

— Чья сестра? — не понял Зойопулос.

— Черного, Коскинаса-младшего.

— Так… это и вправду была его сестра?

— Его, черт возьми!

— А потом?

— А потом закатились мы по соседству в гости к одному коммунисту, водителю трамвая, прирезали его самого, и его половину, и его паршивое отродье, двух сорванцов, которые не сегодня-завтра тоже стали бы малевать лозунги.

Наступило тягостное молчание. Калогерас налил себе вина.

— А ты так и не выпил, Космас, — сказал он. Космас все еще не мог прийти в себя.

— Ну, пей!

Винный перегар и запах табака ударили Космасу в лицо. Калогерас смотрел на него зверем. Дело начинало принимать дурной оборот.

— Да, я не сказал тебе, Аргирис, — вмешался Джери, — Космас у нас поэт. Так что для его чувствительной натуры…

— Поэт! — прорычал Калогерас с омерзением. — Если б все были поэтами, мир давно превратился бы в коммуну!

— Аргирис! Кореш! — окликнули Калогераса с углового столика, за которым сидели двое мужчин и развязные девицы. Калогерас недоуменно уставился на кричащего. — Эй, Аргирис! Я Гаруфалос!

Аргирис вкочил.

— Гаруфалос!

Они обнялись.

— Я ухожу! — сказал Космас, поднимаясь из-за столика.

— Не советую, Космас, — остановил его Зойопулос. — Он на тебя рассердился. И если он вернется и увидит, что ты ушел…

Космас молча пошел к двери. Джери побежал за ним, хватая его за рукав.

— Оставь меня, — сказал Космас. — Прошу тебя, оставь меня в покое…

Они шли по улице.

— Ну, Космас, ну с чего это ты вдруг?

— О чем ты спрашиваешь?!

Космас почти бежал, но Джери не отставал. У немецкого бара Джери схватил Космаса за руку.

— Ну, постой же минуточку, скверный мальчишка! Это недоразумение. И, ей-богу, мы должны его ликвидировать. Поговорим как мужчина с мужчиной… — Его покрытая пушком губа дрожала.

— Какие же мы мужчины?

— То есть как?

— Ты сам сказал — мальчишки.

— Ах ты плут этакий! Здорово меня поддел!

Он деланно захохотал, закружился на месте, держась за живот, чтобы «не лопнуть», и выкрикивал сквозь смех, что Космас плут, здорово его поддел и что он, Джери, это признает.

— Раз ты признаешь это, — сказал ему Космас, — ты должен еще признать, что этот громила Калогерас преступник и что…

— Да, Космас, золотце, но ты одного не принимаешь в расчет. Мы ведем войну. Сейчас даже поэты должны сражаться, и не стихом, а винтовкой. А эти… ну, эти типы… видишь ли… они неизбежное зло… Неизбежное потому, что существует другое, более страшное зло, с которым мы должны бороться, и еще…

Он пошевелил пальцами, как бы пытаясь поймать в вечернем воздухе нужное слово.

— Что это за другое зло, Джери?

— Мы ведем войну и на внешнем, и на внутреннем фронте…

— Не понимаю.

— Да ты послушай. Главное сейчас — внутренняя проблема. — Джери говорил медленно и значительно. — А раз так, то мы должны выбирать: или мы, или они!

— Кто мы и кто они?

— Ну, знаешь, мы — нация со всеми ее традициями, с ее многовековой историей. Как бы это получше выразить…

Он снова стал искать подходящее слово, но тут из бара его окликнули:

— Джери!

Это была Кити. В светлом демисезонном пальто, в шляпке и так сильно накрашенная, что Космас не сразу узнал ее.

— Ребята! Идите со мной, мой кавалер пьян в стельку.

В эту минуту на улицу вывалился ее спутник. Джери подбежал к нему с бурными приветствиями:

— О, Herr Major! Es freut mich Sie zu sehen! Esfreut mich sehr! (О, господин майор! Очень рад вас видеть. Очень рад!)

Майор очень удивился:

— Hm! Was sehe ich? Verschwörung? Verschwörung? (Ба, что я вижу? Заговор? Заговор?)

— Nein, nein! Ich bin hier zufällig. Und werm Sie Kiti nach Hause begleiten werden, ich wenn Sie nichts dagegen haben… (Нет, нет! Я оказался здесь случайно. И если вы собираетесь проводить Кити, то я, если вы не против…)

— Aber warum? Warum? Wollen wir zusammen fahren… Ich bitte Sie, nehmen Sie Platz (Но почему? Почему? Поедем вместе! Прошу вас, садитесь!)

Кити села в машину. Майор обошел кругом, чтобы сесть за руль.

— Садись, Космас, — сказал Джери.

— Ты смеешься!

— Садись, говорят тебе, это такой потешный тип! Много потеряешь, если не поедешь, — ведь это Эрих фон Штрохайм!

Кити выглянула из машины:

— Поторапливайтесь, ребята!

— Садись, Космас!

— Я не поеду.

— Да ты сам не знаешь, от чего отказываешься! Он влюблен по уши, и Кити делает с ним что угодно. Презанятный тип! Стоит поехать хотя бы из любопытства…

Джери открыл дверцу и вошел. В эту секунду «тип» включил мотор.

XVII

На следующее свидание Тенис опять не пришел. А меж тем эти дни были для Космаса очень тяжелыми.

Исидор распорядился, чтобы Мари замещала его в магазине. И она каждый день приходила туда. Сначала все избегали Анастасиса, и он, ощущая общее недоброжелательство, сделался кротким и лез из кожи, чтобы угодить Мари. Он понимал, что Мари в любой момент может выгнать его из магазина, и чувствовал себя как на раскаленных угольях. Отводил душу он по-прежнему на Манолакисе: ни на минуту не оставлял старика в покое, без устали подгонял и шпынял его.

Но время шло, и Анастасис понемногу оправился. Мари должна была раз в два дня навещать Исидора, и тогда Анастасис заменял хозяйку. Исидор боялся окончательно порвать с ним, он знал — Анастасис пойдет на все, чтобы его уничтожить. И, чтобы подольститься к Анастасису, Исидор попросил Мари увеличить проценты, которые Анастасис получал с доходов магазина. Анастасис сделал великодушный жест и отказался. А между тем исподволь стал уговаривать Мари перестроить торговлю и перейти с изюма на масло и нефтепродукты. Это был очень хитрый план. Сам Анастасис хорошо понимал в этих товарах, а Исидор так же, как и остальные работники магазина, в масле ничего не смыслил. Рассчитывал Анастасис и на помощь своих шуринов — Калогерасов: один из них промышлял нефтью. А если бы в магазин втерлись Калогерасы, никакая сила уже не выгнала бы их оттуда.

Мари не знала, что ей предпринять. В магазине начали появляться бочки с маслом. Анастасис распределил обязанности: изюмом ведает Мари, маслом — Анастасис. Он был уверен, что через несколько дней Мари сдастся.

Первым из работников магазина оказался под угрозой увольнения Манолакис. В магазине появился Мемос — отставной жандарм. Анастасис прочил его в преемники Манолакиса.

Манолакис почуял опасность. Сначала он надеялся, что Анастасис будет разоблачен. Поэтому он не слушался его, открыто выказывал ему свою ненависть и как-то раз даже обозвал иудой. Но, убедившись в том, что Анастасис постепенно захватывает бразды правления в свои руки, Манолакис изменил тактику. Он начал шептаться с ним по углам, наушничать, передавать все, что происходит в магазине.

Однако замыслы Анастасиса не осуществились. События одного дня перевернули все вверх дном.

Однажды утром в магазин, задыхаясь, ворвался грузчик Андреас. В руках у него была газета.

— Эй, вы! — крикнул Андреас. — Читали?

Анастасис, переливавший вместе с Мемосом масло из ведра в бак, отбросил воронку и накинулся на Андреаса:

— Пошел, пошел отсюда! Сколько раз я тебя предупреждал — не таскай к нам газеты!

— Убери лапы! — крикнул Андреас. — Любуйся на дело рук своих, иуда! Исидора расстреляли!

— Как? Что?..

Космас схватил газету. На первой странице крупными буквами было напечатано:

Имена расстрелянных были напечатаны крупным шрифтом в два столбца. Пятым стояло имя Исидора.

Когда Космас произнес его фамилию, послышался сдавленный крик: Мари, прихода которой никто не заметил, в обмороке свалилась на весы. Космас брызнул в лицо Мари водой. Анастасис пожелтел, как воск. Перед магазином собрался народ.

Мари открыла глаза. Она обвела взглядом магазин, увидела людей, залилась слезами и запричитала. Женщины принялись ее утешать. Внезапно слезы и причитания стихли. Маленькие глазки Мари снова обшарили магазин — это был взгляд зверя, ищущего свою жертву. Опершись о стол, Анастасис следил за Мари глазами, полными ужаса. Мари подскочила и, как кошка, вцепилась в него. Она схватила Анастасиса за волосы и в ярости стала кусать и царапать его. Сначала Анастасис даже не пытался сопротивляться, так он был ошеломлен. Но потом схватил Мари за плечи и попытался оторвать ее от себя. Мемос поспешил ему на выручку.

— Да она с ума сошла! — кричал Анастасис. — Вы что, не видите? Она обезумела!

Но справиться с Мари было не так-то легко. В драку вмешались женщины. Они оттолкнули Мемоса и бросили его на ведра. Наконец Анастасису удалось освободиться. Он отшвырнул Мари прямо на руки Космаса. Она пыталась снова броситься на Анастасиса, но ее схватили под руки и повели к выходу.

— Люди добрые! — кричала Мари. — Чего вы смотрите на убийцу?

— Она спятила! — взвыл Анастасис. — Она рехнулась!

Он затравленно огляделся.

— За что она меня? Что я ей сделал?

Его глаза остановились на Космасе.

— Космас, ты все знаешь, скажи им.

Космас смотрел на него с отвращением.

— Подлый доносчик!

— Не верьте ему! — завопил Анастасис. — Пусть скажет Манолакис. Говори, Манолакис!

Но Манолакис забился в угол.

— Скажи, Манолакис, ведь он читал тебе прокламации?.. — вопил Анастасис. — Говори же, что ты молчишь!

— Этим ты и погубил Исидора! — крикнул Космас.

— Я тебе это попомню, Космас! — Анастасис задыхался от ярости. — Меня не боишься — вспомни про Калогерасов!

Тут Мемос схватил гирю и бросился на Космаса. Но Андреас перехватил его и с размаху ударил кулаком по лицу. Гиря покатилась по полу. Мемос свалился на мешки. В магазин входили все новые и новые люди. Космас видел, как Анастасиса прижали к стене и как Андреас, сидя верхом на Мемосе, колотил его кулаками.

С улицы крикнули: «Немцы!» Начался переполох. Кто-то дернул Космаса за рукав и шепнул на ухо:

— Беги!

До самого вечера Космас так и не решился приблизиться к своему дому. После обеда он зашел к Феодосису и узнал от него последние новости.

В полдень на Анастасиса, направлявшегося домой, напали двое из ОПЛА{[49]} и стреляли в него. Одна пуля попала в спину, другая скользнула по голове. Шурины Анастасиса Калогерасы в отместку решили зарезать Мари. Как только они узнали, что Анастасиса ранили, они сразу отправились в дом Исидора. Мари собиралась идти в тюрьму за телом. Калогерасы зарезали ее на лестнице. Соседка, которая была с нею, бросилась бежать. Ей выстрелили в спину.

Космас понял, что должен действовать.

Ночью он тайком пробрался в свою комнату и забрал вещи, он решил снова поселиться у Андрикоса.

I

Совсем уже потеряв надежду на встречу с Тенисом, Космас все же каждый день заглядывал в кафе на улице Академии. Хозяин кафе, усатый коротышка, приметил Космаса и, едва тот входил, бежал к нему с подносом в руке. Однажды, подав кофе, хозяин попробовал завязать разговор. Для начала он пожаловался на ревматизм, потом перешел на климат и наконец спросил, здоровый ли климат в тех местах, откуда приехал Космас. Космас разгадал его маневр и ответил, что для здорового человека любой климат хорош.

— Верно! — согласился хозяин. — Но все-таки есть места… — И, отбросив иносказания, пошел напрямик: — А откуда ты, парень?

— Из Илии.

— Я так и думал. Земляк! И давно приехал?

— Около года.

— Торговые дела, надо полагать?

— Ну что ты!

— Значит, какие-нибудь неприятности?

Хозяин вздохнул. Он нагнулся и опустил поднос на пол так проворно, будто у него и не было ревматизма. Потом вытащил портсигар, протянул Космасу, дал прикурить и снова глубоко вздохнул.

— Если не торговля, значит, какие-нибудь неприятности. Все мои земляки, что приезжают сюда, или торговцы, или беглецы. Угадал?

На что получил тот же ответ:

— Ну что ты!

— А скажи мне, — попросил хозяин, присаживаясь на стул, — скажи, где ты жил в Илии?

— А ты хорошо знаешь Илию?

— Как свои пять пальцев.

— Тогда ты должен знать и Кипариси.

— Что?

— Кипариси!

— Что за Кипариси?

— Да деревня.

— Как же, проезжал!

— А какое Кипариси ты знаешь — Верхнее или Нижнее?

Хозяин задумался. Он теребил ус, барабанил пальцами по столу и наконец сказал:

— Не помню, землячок. А сам-то ты из какого?

— Погоди, я тебе напомню! — остановил его Космас. — Ты говоришь, проезжал. А на чем ты проезжал? На поезде или на машине?

Хозяин забеспокоился. Он поднял поднос с пола, поставил его на стол и снова покрутил ус. Вдруг его осенило.

— Вспомнил, вспомнил! Я пешком проходил!

— Через большой мост?

— Вот-вот!

— Там, где много кипарисов?

— Точно.

— Ну, значит, ты проходил через Нижнее, — сказал Космас.

— Да, да! Вот именно!

— А я из Верхнего.

Хозяин засмеялся. Он взял поднос и встал.

— Ну и ловкач!

Однажды вечером в кафе к столику Космаса подошел мужчина с тавлеями в руках. Лет под тридцать, в очках.

— Сыграем? — спросил он Космаса.

И, не дожидаясь ответа, сел и положил тавлеи на край стола.

— Я не играю в тавлеи, — сказал Космас.

Незнакомец приоткрыл доску, наклонился и тихо сказал:

— А Тенис говорил, что играешь.

Космас рассмеялся. Когда в кафе собирались посторонние, Тенис обычно брал с полки тавлеи, подходил к Космасу и предлагал сыграть.

Сосед расставил шашки и бросил кость.

— Между нами говоря, я тоже не умею играть в тавлеи. Давай просто двигать шашки.

Его звали Телемах, он сказал, что послан Тенисом, который сейчас в отлучке. Последние слова были произнесены тоном, дававшим повод к размышлениям.

— Что это значит? — спросил Космас.

— Это значит, товарищ Космас, что Тенис был прав: ты плохой конспиратор, — резко сказал Телемах.

Он знал и об истории с англичанином, и о последних событиях в магазине Исидора.

— Имей в виду, Калогерасы занесли тебя в свои списки. Будь особенно осторожен. Теперь, когда их банду официально признали власти, тебе придется туго.

— Что значит «официально признали»?

— Из таких подлецов оккупационное правительство формирует батальоны асфалии{[50]}. Подчиняться они будут немцам, а использовать их будут в борьбе против партизанских отрядов и наших организаций. Кстати, оденут их как цольясов{[51]}.

— Не может быть!

— Почему не может быть? Ты думаешь, они посчитаются с национальными традициями? Они не считаются с целым народом! Долго ждать не придется, скоро ты увидишь их в Афинах во всем параде и с немецким маузером на боку.

— И все-таки я никак не могу представить себе эту мерзость…

— А чего тут представлять? — сказал Телемах. — Увидишь своими глазами. Они пойдут на это, у них нет другого выхода. Народ их ненавидит. И они не гнушаются никакими средствами.

Соседние столики были пусты, и они могли говорить свободно. Но Космас несколько раз перехватил взгляд хозяина.

— Этот хозяин, мне кажется, большой хитрец, — прервал Телемаха Космас, — Все время следит за нами.

— Не обращай внимания, — сказал Телемах. — Он действительно малость любопытен, но… человек хороший. — Потом улыбнулся и добавил: — Один у него недостаток… не довелось ему побывать в Верхнем Кипариси.

— Стало быть, вы испытывали меня?

— Нет, дело не в этом. Причина другая: наша организация понесла урон.

Космас не понял.

— Арестовали нескольких наших работников и в том числе Тениса.

— Тениса?

— Я хочу, чтобы ты знал об этом, когда будешь принимать решение, — серьезно продолжал Телемах. — Борьба чревата опасностями, она требует жертв. Врагов много, они безжалостны.

— Я это знаю, — сказал Космас. — Но решение мое твердо. Ни колебаний, ни сомнений у меня нет.

— Так, значит, «бури нас не пугают»? — пошутил Телемах.

— Буду откровенен. Не скрою, я тысячу раз предпочел бы родиться на несколько лет позже, в тот день, когда кончится война. Тогда, во всяком случае, можно было бы прожить жизнь как хочешь. Я с нетерпением ждал, когда окончу гимназию и поступлю в университет.

— Не думаешь ли ты, что война — моя стихия? — усмехнулся Телемах. — Если хочешь знать, то я по профессии учитель.

— Я тоже когда-то хотел стать учителем. Но потом мои планы изменились.

— А теперь тебе придется еще раз в корне изменить свои планы. Сейчас тебе, как и всем нам, придется стать солдатом.

— Социальной революции? — со смехом сказал Космас.

— Скажем проще: солдатом свободы.

Кафе опустело. Только за одним дальним столиком еще играли в преферанс.

Подошел хозяин с тряпкой в руке.

— Товарищ Георгис, — сказал Космасу Телемах, — и в самом деле твой земляк. И не только твой, но и мой, Я тоже из тех мест. И, как ты понимаешь, наша встреча не случайна. Организация поручает нам троим очень важную работу. В Афинах сейчас около миллиона людей из провинции. Каждая область должна иметь здесь свою организацию. Мы трое обязаны создать организацию пелопоннесцев.

— Не пелопоннесцев, а мораитов, — поправил Георгис.

— А какая разница? — засмеялся Телемах. Георгис объяснил:

— Был у меня один клиент, меховщик из Триполи. Если дела шли хорошо и его спрашивали, откуда он родом, он вытягивался в струнку и отвечал: «Пелопоннесец!» А если что-нибудь не клеилось, он приходил с опущенной головой и на вопрос: «Откуда, землячок?» — отвечал: «Из несчастного Морьяса»{[52]}.

Все трое рассмеялись.

— Ну вот, — сказал Телемах, — наладим работу и тогда сможем говорить, что мы пелопоннесцы.

II

Работа наладилась. Космас целыми днями колесил по городу. Он заходил в магазины, конторы и жилые дома. Карманы у него были набиты подпольной литературой. Так он нарушал одну из двенадцати заповедей Тениса, которая гласила: «Не носи с собой того, что может тебя выдать». И хотя Космас вызубрил заповеди наизусть, применять их на практике ему не удавалось. Однажды он чуть за это не поплатился.

Это произошло в ресторане «Триполис», куда он явился, как всегда, нагруженный подпольными газетами, сводками и талонами взаимопомощи. Все служащие ресторана — повара, официанты и хозяева — были членами организации. Секретарем у них был официант из Димицаны по кличке Никитарас. Космас обычно заходил в ресторан по четвергам, после обеда. Никитарас подбегал к нему за заказом, прятал под передник газеты и талоны, уходил и потом возвращался с сытной фасоладой{[53]} или макаронами с «подводным камнем» (так они называли спрятанный под ними кусок мяса). Около трех месяцев Космас и Никитарас работали слаженно, как часы.

В тот день Космас в обычное время сел за свой столик. Но не успел Никитарас подойти к нему, как ресторан окружили люди в штатском. Одни стали в дверях, другие с револьверами в руках вошли в зал. Полицейский в штатском остановился посредине зала и, не вынимая руки из карманов, попросил всех оставаться на своих местах и не волноваться.

Сразу же поднялась суматоха. Женщина с дочкой, сидевшая за соседним столиком, вскрикнула и едва не упала без чувств, увидев вооруженных людей.

— Прошу не волноваться, господа! — повторил полицейский. — Мы произведем обыск.

— Как это можно не волноваться! — возмутился лысый старичок с салфеткой, повязанной вокруг шеи. — Что за порядки теперь пошли — врываются в ресторан с револьверами в руках! Вы что, за разбойниками гоняетесь?

— Вот именно — за разбойниками! — ответил полицейский. — А вы, господин, не повышайте голос.

— А ты не указывай, что мне делать!

— Прекратите, или я арестую вас! — пригрозил полицейский и сделал знак продолжать обыск.

Полицейские рассыпались по залу. За столиком вместе с Космасом сидел смуглый мужчина лет тридцати с вытатуированными на руках якорями. Полицейский начал с него.

Между тем лысый старичок с салфеткой не успокоился. Угроза полицейского привела его в бешенство. Он нервно жестикулировал и все больше распалялся.

— Руки коротки арестовать меня! Впрочем, что удивительного, если все государство во власти хулиганов!

У полицейского лопнуло терпение.

— Арестуйте его! — приказал он своим подчиненным, Двое из них направились к столику старика.

— В каком ты чине? — кричал старик. — Ты не имеешь права арестовать меня! Я старше тебя по чину!

Полицейские отступили, а их начальник рассвирепел!

— Те, кому нужно, знают мой чин. Арестуйте его!

— Я генерал! И я тут приказываю…

Старик не успел закончить. В дверях произошло замешательство. Космас заметил, как один из полицейских упал, а какой-то парень в белой рубашке быстро проскочил в дверь.

— Убежал!

— За ним! Скорей!

Полицейские бросились к дверям. На улице послышались выстрелы. В ресторане снова поднялась суматоха, и, воспользовавшись этим, Никитарас подбежал к Космасу и взял у него бумаги. Но обыск не возобновился, опасность миновала.

Начальник все же вернулся в ресторан и в сопровождении двух полицейских подошел к старику.

— Я обязан препроводить вас в участок. Ваше имя?

— Генерал Кулакос. Я отказываюсь идти с тобой, пока ты не назовешь мне свой чин.

— А мне ваше согласие и не требуется! — И он схватил генерала за плечо.

В ресторан вошел полицейский с пачкой листовок в руках.

— Мы нашли их на улице, он обронил их на бегу. Начальник оставил генерала и взял листовки.

— Вот, читайте! — сказал он генералу. — По вашей вине от нас сбежал преступник!

Это были листовки, отпечатанные на гектографе, точь-в-точь такие, как у Космаса.

Генерал не торопясь вынул очки. Он прочитал листовку и отдал ее полицейскому.

— Кто знает, преступник это или патриот?

Полицейский снова протянул к нему руку.

— Не трогай меня! — сказал генерал, отстраняясь. — В эту руку мне угодил осколок итальянского снаряда.

Его увели. В последнюю минуту к генералу подскочил. Никитарас и снял с его шеи салфетку. Потом он пробежал мимо столика Космаса, размахивая подносом и выкрикивая заказ:

— Два раза фасоль!.. Макароны пустые!.. Последнее блюдо наверняка предназначалось для Космаса. Никитарас сказал «пустые», но Космас был уверен, что под горкой макарон повар положит «подводный камень» — солидный кусок мяса — и это мясо поможет ему продержаться до следующего четверга.

Бывал он и в более сложных переделках. Воскресным вечером Космас поднимался к Омонии. Немного не доходя до площади, он чуть не столкнулся лицом к лицу с Зойопулосом и двумя его спутниками. Космас стоял по одну сторону трамвайной линии, Зойопулос со спутниками — по другую. Трамвай уже приближался к остановке, когда Зойопулос увидел Космаса и показал на него своим друзьям. Подошедший трамвай разделил их, и Космас кинулся бежать. Добежав до перекрестка, он услышал топот, оглянулся и увидел, что все трое гонятся за ним.

— Стой! Будем стрелять! — закричал Зойопулос.

— Держите его!.. — вопили его друзья.

Прохожие в испуге бросились врассыпную. Зойопулос и его спутники открыли огонь, поднялась суматоха. Среди общего замешательства Космас шмыгнул в переулок на улице Патисион, толпа хлынула за ним, и, смешавшись с лавиной бегущих, он без особых приключений выбрался на улицу Стадиу.

Была у него и еще одна неожиданная встреча. В одном из книжных магазинов на площади Конституции он наткнулся на Аполлона. Космас попытался было скрыться, но Аполлон крепко схватил его за руку. Впрочем, вид у него был самый дружелюбный.

Они вышли из магазина и зашагали вдоль площади.

— Завидую тебе, — сказал Аполлон.

— Почему?

— Да потому, что ты нашел свой путь и можешь приносить пользу. Я узнал о тебе от Джери. Они из кожи вон лезут, как бы тебя изловить.

— А ты с ними?

— Как видишь, нет. Я тебе завидую.

— Не могу я тебя понять. Если ты мне завидуешь, то можешь идти со мной.

— Нет, не могу. Не могу сотрудничать с коммунистами, хотя понимаю, что без них борьба невозможна.

— Ну и что же?

— Не знаю. Я так привык ненавидеть их, что теперь не могу себя перебороть.

— А ты старался?

— Нет, не старался. Мне не нравится, что делают они. Так же, впрочем, как и то, что делают их противники.

— А что же делают их противники? Аполлон засмеялся.

— Говорят, что последовательно защищают интересы своего класса. Вооружились, получили немецкие пропуска и ходят в патруль. Мне говорили, что Зойопулос чуть тебя не убил.

— Да, он в меня стрелял. Но ты, Аполлон, так ни к кому и не присоединишься? Коммунистов ты ненавидишь, предателей осуждаешь, а сам будешь сидеть сложа руки?

— Знаешь, что я последнее время думаю? Вот возьму пистолет, выйду на улицу, перестреляю, сколько смогу, немцев, пока меня не схватят. Другого выхода я не вижу.

Потом спросил:

— Скажи откровенно: ты испугался, когда увидел меня в магазине?

— Испугался.

— Думал, что я тебя выдам?

— Да.

Аполлон огорчился:

— Скажи, Космас, неужели я похож на предателя?

— Я не говорил этого. Но…

— Не надо, не продолжай, я понимаю. И скажу тебе одно: ты молодец. Ты на сто голов выше меня. И я проникнусь к тебе еще большим уважением, если ты, сражаясь с немцами, не забудешь и другого врага — коммунистов. А что касается меня… Знаешь, Космас, почему мне сегодня особенно тяжело?

Космас вопросительно посмотрел на него.

— Знаешь, почему, Космас? — грустно повторил Аполлон. — Мой отец на днях вступил в ЭАМ.

III

В ночь под крещение улицы рано опустели. Весь день моросил дождь, воздух был насыщен сыростью.

В кафе Георгиса погасли последние огни. Из кафе вышли двое, недолго постояли, потом, миновав Академию, свернули в переулок. До них донеслись звуки аккордеона. Тенор запел старинную кантату. Ее подхватил хор голосов.

— Это они! — сказал один из двух. — Сколько их там собралось?

— Целая капелла!

— Я думаю, через час мы закончим.

— Да, часа нам хватит. Улица короткая. За церковью будет работать другая группа.

— Кто в ней?

— Не знаю.

До церкви два квартала. За час нужно написать лозунги на стенах всех домов, текст лозунгов утром принес в кафе Телемах. Космас и Георгис выучили их наизусть. Кисти они спрятали под пальто и обернули их газетами. Краски были заранее доставлены на место. Два эпонита{[54]}, разведав здесь все ходы и выходы, с наступлением темноты притащили жестяные банки с красками и спрятали их в укромном уголке.

Сегодня Космасу впервые поручили писать лозунги.

— Главное, чтоб рука не дрожала, — поучал его Георгис. — Буквы должны быть как куколки. Красивые и аккуратные. Ну и, конечно, писать надо без ошибок, а то нехорошо получится, если нас назовут невеждами. Не торопись и не суетись. Окуни кисть в краску, быстро вынимай ее, поверти в воздухе, чтоб не облиться, а потом валяй по стене, да так, чтоб руки только мелькали.

Между тем хор окончил кантату, аккордеон заиграл новую мелодию, и тотчас же вступил баритон:

— Слышишь? — сказал Георгис. — Это Фотис, парикмахер. Поет — словно кудри вьет, дьявол!

Космас засмеялся. Фотис возглавлял одну из троек. И связь с ним держал Космас. В последнее время Фотис все порывался посвятить Космаса в какой-то важный вопрос, но долго не решался. Наконец, когда они остались в парикмахерской с глазу на глаз, Фотис открылся: он собирался жениться и хотел посоветоваться об этом с руководством.

— Не нравится мне эта затея с хором, — сказал Космас Георгису. — От нее больше вреда, чем пользы. Ведь так мы сами извещаем о себе немцев!

— Нет, ты неправ. На том конце улицы живет одна наша девушка. Молодежь сейчас у нее во дворе и оттуда следит за улицей. Ты прислушайся к тому, что они поют. Если кантаты, значит, все спокойно. Если заведут «Дунайские волны», надо бежать. Вот тогда бросай кисти, краски и мчись… Но в такую ночь вряд ли сюда кто явится. Видишь, тьма какая стоит! Когда будешь писать, дай сперва глазу пообвыкнуть, потом определи размеры букв и смотри, чтобы места хватило, чтобы буквы были ровные, одна к одной. И не делай их слишком строгими: к одной хвостик приделай, к другой завитушку. Каллиграфия, брат, великое дело!

Он говорил о лозунгах так, будто разглагольствовал в кафе за стойкой о секретах своего кулинарного искусства.

— И не забудь, Космас, про восклицательные знаки. Лозунг без восклицательного знака все равно что человек без головы. Сделай его покрупнее, чтобы он сам за себя говорил и останавливал прохожих. Внизу ставь подпись — ЭАМ. Каждую букву пиши отдельно, но точками не разделяй.

— А не нарисовать ли снизу серп с молотом? — поддразнил его Космас.

— Ты этим не шути. Знаешь, какого маху я дал однажды? Написал лозунг, красиво написал, картина да и только: «Патриот, кто бы ты ни был, вступай в ЭАМ!» — а внизу — и что только на меня нашло? — здоровенный серп и молот. Ну, и поплатился, конечно, заработал строгий выговор с предупреждением.

Они подошли к своим. От хора отделились две девушки. Одну из них Космас знал: она работала на фабрике, месяц назад немцы убили ее брата.

Вслед за девушками подошел аккордеонист. Он объявил о небольшом изменении в программе. Если появятся немцы или асфалия, он будет играть не «Дунайские волны», а коляду:

— Хорошо, — сразу согласился Георгис. — Что ж, восславим господа, восславим его во имя нашего дела.

Работница ушла вместе с Георгисом. Другая, маленькая толстушка, сказала Космасу:

— Пойдем, товарищ.

Они перешли на другую сторону улицы и остановились перед каменным забором. Стена была уже выбелена.

— Пока вас не было, — объяснила девушка, — я принесла извести и побелила. Еще не высохло. Что будем писать?

Космас измерил взглядом длину стены и выбрал подходящий по размеру лозунг. Он окунул кисть в банку, которую держала девушка, быстро вынул ее, несколько раз повернул в воздухе, чтобы не стекала краска, и сделал первый мазок. Но вместо твердой линии на стене появилась какая-то загогулина.

— Ты не спеши, — посоветовала девушка. — Первый раз пишешь?

— Первый.

— Не спеши. Полегче води кистью.

Космас попробовал писать медленнее. Но тогда краска лилась прямо на него. С великими мучениями он дописал первое слово: «Долой». На другой стороне ловко и споро работал Георгис. Пока Космас трудился над первым словом, он уже покончил с двумя лозунгами.

— Ну, так мы с тобой до утра провозимся, товарищ, — заявила Космасу его маленькая помощница. — Подержи.

Она сунула ему банку и отобрала кисть.

— Что нужно писать?

— «Долой принудительную гражданскую мобилизацию!»

— Что это еще за мобилизация?

— Немцы хотят мобилизовать греков на строительство оборонительных сооружений.

— Ишь чего захотели! Диктуй по порядку.

— «Принудительную…»

Она быстро написала: «ПР…»

— А как дальше пишется? «Е» или «И»? Надо, чтоб было грамотно.

— «И».

Рука ее двигалась быстро.

— Где ты работаешь? — спросил Космас. — Вместе с Георгией, на фабрике.

— А как тебя зовут?

— Панайота. Ты меня не знаешь, а я тебя знаю.

— Ты знаешь меня? Откуда?

— Знаю.

Они уже догоняли Георгиса. Аккордеон непрерывно играл кантаты. На последнем лозунге обе группы поравнялись. Панайоту сменил Космас, теперь он тоже действовал довольно быстро. Буквы получались такими же, как у Георгиев, — четкими и красивыми. Кое-где по его совету Космас пририсовывал к ним завитушки. Панайота была в восторге:

— Молодец! Это ты хорошо написал.

— Но ты так и не сказала, откуда меня знаешь.

— Я видела тебя на демонстрации.

— Когда?

— У памятника Колокотронису, помнишь? Я была с Янной.

— Ты знаешь Янну?!

Панайота не успела ответить, хор внезапно перешел на коляду. Космас прислушался.

— Бежим! — крикнула Панайота.

— Одну минуту, я закончу! — сказал Космас и торопливо заработал кистью.

Но ему так и не удалось закончить лозунг. К ним бежала незнакомая девушка. Космас услышал прерывистое дыхание и голос:

— Едут!..

Панайота сорвалась с места. Незнакомая девушка пробежала мимо Космаса. Он бросился за ней. С верхнего конца улицы доносились крики, топот. Темноту улицы прорезали фары автомобилей.

Космас поравнялся с девушкой.

— Нужно куда-нибудь свернуть, — сказал он, — нас увидят.

Она не ответила. Но через несколько шагов кинулась к ограде, вскарабкалась на железные ворота и спрыгнула во двор дома. Когда Космас был уже на воротах, первый автомобиль подъехал к каменному забору. Свет его фар упал на бегущую Панайоту. Машина остановилась. Из кузова вывалились солдаты и стали фонариками освещать стены домов. Кто-то споткнулся о банку с красками и выругался, потом схватил банку и выплеснул краску на побеленную Панайотой стену.

Космас спрыгнул и огляделся. Они были в саду. Девушка стояла неподалеку, прислонившись спиной к забору.

— Бежим! — сказал Космас.

Она не ответила. Космас вгляделся и узнал Янну.

— Молчи, — сказала она шепотом. — Иди за мной!

Они пошли вдоль забора. Было слышно, как по улице бегали солдаты. Из дома, у которого пел хор, раздались выстрелы. В саду залаяли собаки, в дощатом курятнике с железной крышей закудахтали куры. Космас и Янна спрятались за курятником.

Почти час просидели они в саду. Шум на улице не смолкал. Немцы и жандармы суетились. Машины то уезжали, то возвращались. Несколько солдат влезли на забор и освещали сад фонарями. Они обшарили все кусты и не заметили ничего, кроме собаки, забившейся в угол и скулившей от страха.

— Давай пристрелим?

— Да что мы, с собаками, что ли, воюем? Постепенно шум на улице затих. Автомобили уехали, и воцарилась гробовая тишина.

Янна прислушалась.

— Выйти можно с другой стороны, — сказала она.

Подойдя к воротам, Янна взялась за решетку. Космас опередил ее. Но когда он влезал, Янна остановила его:

— Что это у тебя?

В руке Космас все еще держал кисть. Он поднялся на решетку, оглядел безлюдную улицу и подал Янне руку.

Некоторое время они шли по улице вместе. На перекрестке Янна остановилась.

— Здесь мы разойдемся, — сказала она. — Дай-ка сюда кисть, мне недалеко идти. А тебе далеко?

— Далековато.

— Скоро комендантский час. Поторопись. Спокойной ночи!

Но Космас не дал ей уйти. Он вдруг почувствовал, что не может снова потерять ее. Все эти трудные месяцы она была так необходима ему! Надо сказать ей об этом сегодня же, сейчас, сказать, что он без нее не может… Он окликнул ее:

— Янна!

Она обернулась.

И все то, что он приготовился ей сказать, вдруг куда-то исчезло, ускользнуло. В нем проснулось подозрение: бог знает, когда оно родилось в его душе; должно быть, он старался прятать его от самого себя.

— Позволь мне спросить тебя, Янна! Обещаешь сказать мне правду?.. Скажи мне, ты любишь Тениса?

Ему показалось, что она застонала.

— Ты любишь его? — снова спросил он. — Скажи мне правду… Почему ты молчишь, Янна? Ну, раз ты не хочешь говорить, так скажу я сам! Ты его любишь!

Он произнес это резко, с вызовом.

Янна не ответила. Она замахнулась, ударила Космаса по лицу и убежала.

Комендантский час уже прошел, когда Космас спустился в подвал Андрикоса. Старик спал. Телемах сидел на диване и читал.

— Все в порядке? — спросил он.

Космас не ответил. Он присел рядом с Телемахом и попытался собраться с мыслями.

— Так ты уже знаешь?

— О чем?

— О Тенисе.

— Что?

— Сегодня утром его расстреляли. Комната поплыла перед глазами Космаса.

— Расстреляли его и еще шестьдесят человек. Тенису удалось выбросить из грузовика платок с запиской.

В записке Космас прочитал:

IV

Старый, изъеденный червями комод, на комоде коптилка. На полутемной стене двигаются — сгибаются и разгибаются — тени, Космас работает обнаженный до пояса. За окном сильный ветер. Рядом трудится бабушка Агнула.

Еще десять дней назад они не знали друг друга. А теперь он называет ее бабушкой, она его внуком. Бабушкой и внуком считают их соседи. Для соседей бабушка — вдова офицера, полковника в отставке, умершего от голода в 1941 году. После его смерти она продала свой дом в центре и сняла домик поменьше, на окраине. Космас — ее внук, сын ее сына, капитана, погибшего в Албании, Об этом свидетельствуют их паспорта и остальные документы. Документы с печатями, — словом, все как полагается.

Они работают по ночам.

Прежде чем снять этот домик, Космас взвесил все «за» и «против». Дом имел много преимуществ: в нем были две маленькие комнаты с кухней, от соседних домов он отделен садом с одной стороны и длинным цементным забором — с другой. Есть еще один плюс: остановка автобуса перед домом. Выходя из автобуса, попадаешь прямо в дверь, ускользая от посторонних взглядов на улице. Правда, есть в этом и свой минус: весь день на остановке толчется народ, особенно по утрам, когда вытягивается длинная очередь. А если идет дождь, люди жмутся к стене и садятся на подоконники. Поэтому днем работать нельзя. Приходится приступать к работе лишь после отхода последнего автобуса.

Тогда они поднимают с пола четыре доски и копают подвал. Заканчивают работу только под утро. Труднейшая проблема: куда девать землю? К счастью, под рукой огород, он заброшен и зарос травой. Космас пропадает там целыми днями: копает, разбивает грядки, проводит арычки. По ночам бабушка Агнула выносит туда землю. Она бросает ее на свежевскопанные грядки. Но земли слишком много, всю сразу не вынесешь. Подвал должен быть глубоким: там нужно поместить три ящика, типографский пресс и столик с радиоприемником. Товарищи торопят. Они знают, что им трудно, что на это, в сущности, нужны месяцы непрерывной работы. Они знают все. И тем не менее дали им всего пятнадцать дней. На шестнадцатый день должна выйти первая листовка. Когда все будет готово, организация пришлет редактора.

Поручение Им дал сам секретарь организации. Он приходил к ним в тот день, когда они начали работу, и придет еще раз в тот день, когда они ее закончат.

— Крепись, бабушка!

— Не бойся за меня, сынок. Держись сам!

Космас превратился в скелет. Глаза покраснели, под глазами черные круги. Ночью — работа, днем — работа.

Однажды, копая огород, он почувствовал на себе взгляд соседки, смотревшей на него через забор. Настойчивый, пристальный взгляд. Он оглянулся, соседка исчезла. Космас растерялся. Сказать бабушке или не пугать ее понапрасну?

Вечером в дверь постучали.

Бабушка поспешила открыть. Космас навострил уши.

— Госпожа Иоанну! Простите, пожалуйста, госпожа Иоанну, не обижайтесь, это для Василакиса. (Под этим именем Космаса представили соседям.) Бога ради, поймите меня правильно, госпожа! Дети в таком возрасте… У меня у самой дети, и я знаю…

Бабушка:

— Да не стоит беспокоиться, госпожа Афина! Да зачем это? Правда, сейчас тяжелые времена…

— Знаю, знаю, госпожа Иоанну… У меня тоже дети…

— Василакис устает, очень устает.

— Берегите его, моя милая.

— Да он не слушается меня, госпожа Афина… Разве дети нас слушают? Днем работает в огороде, а ночи… все ночи напролет, госпожа Афина, сидит над книгами. Готовится к экзаменам в высшее агротехническое…

И течет тихая, доверительная беседа двух соседок. Бабушка, как видно, намекнула госпоже Афине, что Василакис сейчас отдыхает. Это хороший повод не приглашать ее в комнаты. Вскоре дверь захлопывается. Бабушка входит, в руках у нее блюдо с кремом. Муж госпожи Афины мелкий маклер.

Бабушка отлично сыграла свою роль. Эта старуха незаменимый товарищ. Всю свою жизнь она провела в типографии. Она выпускала первые подпольные листовки. И новый подвал сооружается по плану прежнего подвала бабушки. Она отлично помнит его расположение, а стоит ей что-нибудь забыть, как она закрывает глаза и тут же вспоминает.

Работа продвигается. Космас каждый вечер вскапывает грядки, чтобы земля казалась свежей. Часть земли приходится сносить на чердак: иногда ночи бывают такими светлыми, что выйти в сад невозможно.

Космас спит считанные часы, до тех пор, пока не уйдет последний автобус. Тогда бабушка вынимает доски. Если он не услышит шума, она его не будит и начинает работу одна. Тихо-тихо, чтобы не потревожить Космаса, Он просыпается, вскакивает, бросает в лицо пригоршню воды и прыгает вниз.

Подвал уже глубок, почти в его рост. Коптилки они ставят на краю отверстия. Окна завешаны одеялами, чтобы на улицу не проникали ни свет, ни шум. Работать нужно осторожно. Сначала, подняв половицы, они рыхлили землю отвертками и ножами. Потом взялись за кирки. Земля твердая, и кирку приходится опускать с большой силой. Но бесшумно. Для этого требуется сноровка, и Космас приноровился. Бабушка изумлена. Секрет в том, объясняет Космас, чтобы нажимать на кирку, когда она почти касается земли. Это вдвое утомительнее, потому что кирка врезается в землю не своей тяжестью, а силой Космаса. Она действует как рычаг.

Когмас работает в трусах и обливается соленым потом. Он копает до тех пор, пока бабушка не отнимает у него кирку. Тогда он набрасывается на воду и выпивает целый кувшин. Вода тут же выступает изо всех пор, и он становится таким мокрым, что хоть выжимай.

На ладонях волдыри. Кровавые. Поэтому руки в бинтах. Больно только в первые часы, дальше он уже ничего не чувствует — ни боли, ни бешеного сердцебиения. Не слышит голоса бабушки, уговаривавшей его передохнуть. Бабушка силой усаживает его. И в ту же минуту им овладевает сон. Голова тяжелеет, веки смыкаются, ресницы слипаются.

…Потом его кто-то зовет. Вместе с Телемахом они отправляются к секретарю. Едут сначала в трамвае, потом в автобусе. Входят в какое-то ателье, огибают перегородку и спускаются по лестнице. «Мы пришли немного раньше, — говорит Телемах. — Ставрос всегда является с точностью до секунды…» Ставрос! Он не помнит, когда в первый раз услышал это имя. Его произносят тихо и серьезно. Оно связано с тюрьмой, подпольем, борьбой, с верой и непоколебимой преданностью цели. Ставрос пришел секунда в секунду. Высокий, плечистый; тонкие губы, которые никогда не улыбаются. Твердый голос: «Шестнадцатого нужно закончить. Через пятнадцать дней мы должны выпустить первый листок!» Через пятнадцать дней!.. Потом через четырнадцать, тринадцать, десять, семь…

Бабушка за его спиной убирает землю. Она наполняет ею два ведра и проворно, как девочка, прыгает из подвала и в подвал.

— Устала, бабушка?

— Устала.

— Ну, садись, отдохни.

— Сяду. Вот снесу ведро и сяду, И носит до самого утра…

Земля вынесена не вся. Часть остается до следующего вечера. Они стоят, прикидывают на глаз. Начинаются расчеты. Космас проводит на стене двенадцатую черту — двенадцатый день работы окончен…

Секретарь — третье лицо, посвященное в тайны маленького домика. Есть и четвертое — Янна.

Она племянница госпожи Иоанну. Дочь ее младшего брата, господина Такиса, который служит заведующим отделом в каком-то министерстве. Правда, он еще не приходил к сестре в ее новый дом. Очень занят. Но скоро обязательно зайдет. Космас догадывается, что роль господина Такиса предназначена для редактора, которого они ждут.

Янна приходит регулярно. Приносит корзинку с фруктами, что-нибудь из продуктов. Поцелуи, объятия, и все это во дворе, на виду. Янна тоже выполняет важное поручение: до конца срока она должна перетащить к ним шрифт. Она носит его понемногу — на дне корзинки. Для перевозки пресса и приемника тоже нашелся благовидный предлог: госпожа Иоанну еще не перевезла все свои вещи, и ее брат, господин Такис, на днях возьмет служебную машину и доставит все остальное.

Когда приходит Янна, Космас всегда чем-нибудь занят. Он старается не оставаться с ней наедине. Но однажды это все-таки происходит: бабушка вышла в огород, и они остались с глазу на глаз. Он хотел объясниться, но не смог: возвращаться к тому разговору слишком тяжело. Пожалуй, впервые с тех пор она не смотрит на него враждебно, отчужденно. Но в ее взгляде Космас угадывает жалость: Янна его жалеет. Наверное, жалеет «мелкого буржуйчика», взявшегося не за свое дело…

Космас провел на стене тринадцатую черту, и бабушка Агнула вдруг объявила, что работа закончена.

Она снова спустилась в подвал, осмотрела, обмерила пядью и, пожалуй, впервые за все это время пришла в хорошее настроение.

После обеда бабушка принарядилась. Космас слышал, как она разговаривала во дворе с госпожой Афиной.

— В город собралась, госпожа Иоанну?

— Что поделаешь, госпожа Афина! Сегодня нужно получить пенсию. Пора позаботиться и о вещах. Если Такису сегодня дадут машину… А то без вещей все как-то не по себе, будто в чужом доме живешь.

— Ну что тут говорить, госпожа Иоанну, если у хозяйки не все под рукой…

V

Вещи госпожи Иоанну доставлены. И хотя заведующий отделом министерства еще не появился, они сразу же взялись за дело.

Просторный подвал перегородили, по одну сторону разместили типографские ящики, по другую — пресс. Там же на чурбаках пристроили приемник. С приемником пришлось повозиться. Чтобы его замаскировать, поставили легальный приемник наверху, в комнате. За одну ночь Космас стал заправским электротехником. Он так удачно сделал проводку, что ему мог бы позавидовать настоящий мастер.

Яма глубокая — наборщик может стоять в ней во весь рост. Но отверстие нельзя закрывать ни на минуту — воздуха не хватает. В подвале душно и сыро. Пахнет землей, которой завален весь дом. А тут еще и сурьма! Пары поднимаются в комнаты; окна распахнуты настежь, но это не помогает. Бабушка утешает: скоро все выветрится.

Не успели они преодолеть первые трудности, как появились новые. Нужно обучиться набору. Сейчас этим занимается бабушка: она вооружается очками, и мигнуть не успеешь, как в верстатке уже лежит несколько строк.

Первая прокламация не длинная. Две тетрадные страницы, исписанные карандашом. Для бабушки это сущий пустяк. Космас тоже мучается над шрифтом. Он набирает по буковке. Все внимание сосредоточено на кассе: в одном квадрате заглавные буквы, в другом — строчные, с ударением, без ударения, знаки препинания — для всех свое место. Но Космас никак не может привыкнуть. Буквы ускользают от него, прыгают из квадрата в квадрат, и вот уже рушатся квадраты, а вслед за ними и весь набор. Верстатка тоже норовит выскользнуть из рук. Пальцы не слушаются: вместо того чтобы ставить буквы в верстатку, они тянут их в кассу.

Наконец Космас набрал первый параграф. Он укрепил набранную страницу, прошелся по ней валиком и снял листок. Ничего не получилось. Ни одно слово не стоит, где ему положено. Буквы перемешаны, ударения рассеяны как попало, заглавные буквы втесались в середину слова.

Бабушка Агнула ободряет:

— Для начала совсем не плохо!

Она берет в левую руку верстатку, в правую — вилку, и ее руки, словно вышивая, делают стежок за стежком. Они чуть-чуть дрожат, но мелькают так быстро, что начинает рябить в глазах.

— А теперь сними-ка, Космас!

Она хватает листок бумаги и валиком прижимает его к набору. Космас сдергивает страницу. Фраза течет гладко и свободно: «Вперед! Сыновья и дочери Греции, готовьтесь к решительной борьбе…»

Сердце Космаса трепещет. Сколько раз испытывал он волнение при виде подпольной листовки! А теперь перед ним листовка, в которой есть крупица и его труда.

Руки бабушки Агнулы мелькают, как спицы. И пока Космас готовит бумагу, страница уже набрана и стиснута в рамках. Пресс пока еще не собран, но им помогает многолетний опыт бабушки — работают они по методам, существовавшим еще на заре типографского дела. Бабушка закрепила набор в железных тисках и полила сверху чернилами. Одной рукой накрывает набор чистым листком, другой снимает отпечатанный. Космас изо всех сил налегает валиком на бумагу.

Сначала дело шло плохо. Валик тяжел, руки у бабушки болят и дрожат. И что хуже всего — они никак не могут войти в ритм. Шелест листов, слетающих с бумажной горки, вращение валика и скольжение готовых прокламаций, падающих на пол, — три процесса, из которых возникнет этот ритм, постепенно овладеет всем и всех подчинит своей воле.

Окна завешены одеялами, дверь на крепком засове, половицы подняты. Постели на всякий случай разобраны, сняты покрывала, словно только сию минуту с кровати поднялся спавший человек.

А внизу работа идет своим чередом. Оба изнемогают, но не отходят от станка.

Нужно отпечатать две тысячи листовок. Они отпечатали две с половиной. Рассветает. Теперь надо готовить пакеты.

Потом бабушка выходит во двор. Соседи уже проснулись. Куры кудахчут и требуют корма… Космас совершает утренний обход огорода. Где покопается в грядке, где выдернет сорняк. И только потом идет спать. Голова тяжелая, в ушах гудит.

Космас погружается в глубокое забытье. Но и во сне перед ним мелькают и прыгают буквы, вращаются квадраты, скачет верстатка, а вместе с ними кружится и сам подвал.

Во дворе бабушка беседует с курами: «Цып-цып-цып…»

Тяжелый валик продолжает вращаться…

VI

Сегодня наконец явился господин Такис — «заведующий отделом в министерстве». Он приехал на машине и привез остальные вещи госпожи Иоанну.

Вместе с господином Такисом приехала его дочь Янна. Надо сказать, что тут госпожа Иоанну не покривила душой, их родство было подлинным.

Войдя в дом, господин Такис сразу же подошел к Космасу:

— Ну, как ты поживаешь, Космас?

Где он видел эти глаза? Эту добрую улыбку?

— Ты не помнишь меня, Космас? Очень грустно.

Космас и в самом деле узнал его с трудом.

— Очень, очень грустно. Неужели я так постарел?

— Не то что постарели, мастер Павел, но…

— Но? Какое уж тут «но»! Нечего скрывать. Значит, и в самом деле постарел.

Он провел ладонью по волосам. Они не поредели, но стали совсем седыми. Лишь кое-где сохранились темные прядки. Мастер с улыбкой посмотрел на Космаса: «Да, значит, и в самом деле постарел». И его мысли унеслись куда-то очень далеко. — Сколько лет прошло с тех пор?

Он стал подсчитывать:

— Десять, а?.. Примерно десять… — И похлопал Космаса по плечу. — Ну, рассказывай. Что там теперь, в ваших местах? И давай будем на «ты»…

Повернется ли язык говорить с ним на «ты»? И можно ли называть его, как прежде, «мастер Павел»? Космас слышал, как бабушка пару раз назвала его «товарищ Спирос». Какое из этих имен настоящее? Может быть, оба вымышленные?

— Должно быть, движение в ваших местах усилилось, — говорил мастер Павел. — У вас там хорошие традиции. В Акронавплии{[55]} был кое-кто из ваших мест, крепкие ребята. Они устраивали замечательные вечера самодеятельности. Признаться, я не помню ни одной тюрьмы или ссылки, где бы я не встретил кого-нибудь из ваших краев. В Фолегандро{[56]} тоже был один сапожник из ваших мест — Христос. Ты помнишь Христоса?

— Нет.

— Его расстреляли в Хайдари{[57]}. Мы спали с ним бок о бок. Но где тебе его помнить… Сколько лет тебе тогда было? Около десяти?

— Десять.

Мастер Павел снял пиджак, присел на кровать и закурил. Видно было, что ему приятно вспомнить былое.

— А я тебя хорошо помню, Космас. Каждый день проходил мимо вашего дома, смотрел, как вы, дети, играете, и думал: «Кем они станут, когда вырастут? Друзьями или врагами?» И отца твоего я хорошо помню. Как у него дела?

Но тут же понял и осекся. Космас вывел его из тяжелого положения. Он начал вспоминать табачную лавку, пожар, госпожу Аврокоми. Оказывается, мастер Павел тоже не забыл ее и добродушно засмеялся, когда Космас напомнил ему, как крестилась при его виде эта набожная женщина.

Он смеялся и качал головой:

— Но и мы тоже откалывали номера! В похоронах участвовали, а в церковь не заходили.

С наступлением ночи они заперли дверь и спустились в подвал. Товарищ Спирос пришел в восторг от их работы. Он обнял и расцеловал и бабушку, и Космаса.

— Какие молодцы! Когда у нас будет народная демократия, мы воздадим вам должное. А пока… примите мои сердечные поздравления и, — он вынул часы, — соблюдайте полное молчание!

Он присел возле радиоприемника и повернул ручку. Стрелка часов приближалась к восьми. Спирос вынул карандаш, положил перед собой пачку бумаги и сказал Космасу:

— Ты тоже возьми карандаш, бумагу и садись рядом. Сейчас мы тебя проверим. Смотри, старайся не пропустить ни слова.

Слышно было, как в эфире работают глушители. Иногда рев становился таким громким, что Космас испуганно переглядывался с Янной.

— Не бойтесь, — успокаивал Спирос, — подвал нас не выдаст.

Сквозь шум глушителей стала прорываться музыка.

Мастер взялся за ручку. Рёв понемногу стихал, и музыка слышалась отчетливее. Спирос поудобнее устроился на стуле и приготовился писать.

В этот вечер Космас впервые слушал Москву.

Сначала раздался женский голос:

— Говорит Москва! Смерть немецким оккупантам!

Россию Космас знал лишь по учебникам и книгам, но эта необъятная страна всегда волновала его воображение. В детстве он любил, склонившись над картой, смотреть на очертания материков и стран. Каждую страну Космас представлял по-своему. Россия казалась ему гигантом, одной ногой стоящим в Европе, другой — в Азии. Этот образ крепко засел у него в голове, с ним связывалось все новое, что он узнавал об этой стране. В мечтах он часто плавал по ее рекам, шагал по необозримым степям, проникал в сибирскую тайгу… Он полюбил ее бескрайние просторы, ее великодушных и добрых людей. Любовь к России ему привили русские книги. Он читал их не для развлечения, в них не было благополучных концов и увлекательных сюжетов. Но они хватали за душу, заставляли думать и страдать: каждая прочитанная книга была испытанием его совести.

Достоевский ввел его в бесконечный лабиринт мыслей и страстей. Он провел его по тайным и темным тропинкам человеческой души. Князь Мышкин, братья Карамазовы, студент Раскольников… В каждом из них Космас нашел частицу самого себя…

Еще ниже он склонялся перед другим божеством — перед Львом Толстым, русским Зевсом. В его библейском лике с белой бородой и густыми бровями Космасу виделось лицо России. Он верил, что этот худощавый старик в крестьянской рубахе, с грубыми чертами лица и гигантским умом — самый русский из русских. Лев Толстой был таким же гигантом, как народ, породивший его.

Космас знал Россию и по ее протяжным песням. Он услыхал их совсем мальчиком от одного русского, который бежал в Грецию, спасаясь от царских властей. Яков ходил по городам и играл на балалайке русские песни.

Русские песни так же, как русские книги, бередили сердце, звали на борьбу и мучения, к бурям и жертвам. И за этими длинными печальными песнями вставала Россия — безграничный океан народного страдания.

Но были у Якова и другие песни. Он приберегал их, как берегут праздничную одежду, и пел их лишь глубокой ночью — это были песни о новой России, которая сбросила цепи, разгромила старый мир и начала созидать новый. Яков не отведал счастья новой жизни, но ее далекое дыхание согревало его. Он очень гордился тем, что русский.

«Пора, пора на родину…» — этим заканчивались все его песни. Власти долго не давали ему бумаг, но в конце концов он уехал.

И вот сейчас из России доносится голос, который стараются заглушить. Женский голос; Космас скорее угадывает, чем слышит его: «Смерть немецким оккупантам!»

Как только окончилась передача, они принялись за работу. Спирос и Космас сопоставили свои записи. Космас не пропустил ни одного слова.

— Отлично! — радовался Спирос. — Наша молодежь в авангарде.

Бабушка и Янна уже начали набирать текст. И пока Космас набело переписывал сводку, Спирос набросал статью. Он писал очень быстро, время от времени приостанавливался, грыз карандаш, потом снова склонялся над бумагой.

В тот же вечер они собрали пресс. Когда он был готов, Спирос хлопнул Космаса по плечу.

— Ну, а теперь с богом! Возьмись-ка за эту ручку и дерни ее книзу.

Ручка была тяжелая, и Космасу стоило большого труда опустить ее. Схватившись обеими руками, он напряг все свои силы. Тогда ручка поддалась и стремительно пошла вниз, валик ударил по станку, и Космас свалился прямо на машину.

— Мужайся! — сказал Спирос. — Каждый вечер тебе придется тысячи раз поднимать и опускать ее. Выдержишь?

— Выдержу!

— Я так и думал. Но ты еще не представляешь себе, до чего это трудно. Требуется неослабное внимание. Внимание и умение. Нужно научиться работать, и тогда машина будет тебя слушаться.

Он одной рукой взялся за рукоятку и, слегка нажав, толкнул ее вниз. Она плавно опустилась и поднялась сама. Машина заработала спокойно, ритмично. Валик прокатывался по станку, огибал его снизу, набирал краски и легко поднимался.

Пока заканчивали набор, Спирос вытащил доску с заголовком газеты. Эту доску он принес с собой. Заголовок «За свободу!» был написан большими буквами с чуть заметным наклоном, На самом верху маленькими буквами был вытиснен девиз: «Свобода — народу, смерть — фашизму!» В правом углу кулак с вытянутым пальцем.

— Нравится? — спросил Спирос.

— Очень!

— Тогда можешь меня поздравить. Все это сделал я. Впрочем, я ничего тут не изобрел. Буквы я скопировал с журналов. А эту руку…

Он засмеялся.

— Знаешь, Космас, чья это рука?

— Чья?

— Кафантариса{[58]}. Я рылся в старых газетах и наткнулся на одну фотографию, где его сняли во время предвыборного собрания в Карпениси. Ну, я и срисовал его руку. Представляешь, что будет с Кафантарисом, если он узнает, что его руку использовал ЭАМ…

Первые десять дней Спирос почти не выходил из подвала. Нужно было то поймать сводку, то написать статью, то подготовить материал для газеты. Спирос учил Космаса правильно обращаться с прессом, править гранки, ловить передачи, верстать. Сам он был мастер на все руки. Радиоприемник, электрооборудование, типография — за что бы он ни брался, все у него спорилось. А закончив работу, Спирос сразу же садился за книгу.

Книги были его страстью. Каждый день Янна приносила ему пачку книг. И в подвале один угол был уже целиком завален ими. Космас взялся было за Энгельса, за знаменитый «Анти-Дюринг», но вынужден был отложить его после первой же страницы: он ничего не понял. Спирос подбодрил его, сказал, что в чтении нужна система. И скоро Янна принесла маленькую брошюрку, в двадцать страниц, на гектографе — «Шесть простых уроков». Начиналась она с первобытного коммунизма. Космасу понадобилось несколько дней, чтобы, перешагнув через тысячелетия, оставить позади рабов и рабовладельцев, крепостных и феодалов, пролетариев и капиталистов и добраться до эпохи социализма. Космас закрыл брошюру. В следующей книжке было шестьдесят страниц. На первой странице Космас прочитал: «Призрак бродит по Европе…»

VII

После расстрела Тениса Янна замкнулась в себе. За несколько дней она очень похудела и побледнела. Ночью она вздрагивала от каждого шороха. Внезапные шаги на улице, стук в дверь, шум машин и даже грохот в радиоприемнике вызывали у нее болезненное беспокойство. Янна хорошо владела собой, но от внимательного взгляда Космаса она ничего утаить не могла.

Часы, когда Янна уходила из дома, тянулись долго и томительно. Космас ни на секунду не мог забыть о том, что Янна подвергается опасности, что ее в любую минуту могут схватить: ведь она разносила газеты и прокламации и доставляла им новые материалы. Он успокаивался только тогда, когда Янна возвращалась. В эти минуты он бывал по-настоящему счастлив. Он испытывал облегчение, подобное тому, какое испытывает ночной сторож, когда дежурство кончено и можно идти на покой. Космас прислушивался к шуму автобуса, остановившегося возле дома, ждал, когда раздадутся ее шаги во дворе, когда хлопнет дверь…

Они жили теперь под одной крышей, но их по-прежнему разделяла неодолимая преграда. Как в школьные времена. Они словно заключили неписаное соглашение: если в присутствии других еще перекидывались время от времени парою ничего не значащих фраз, то, оставаясь наедине, хранили молчание. Каждый старался найти себе дело даже в те минуты, когда никакого дела и не было. Но иногда глаза, не подчинявшиеся их воле, все же встречались и тут же разлучались.

Как-то в воскресенье, после обеда, Космас и Янна вышли из дому вместе. Решились на это они не сами. Бабушка Агнула не переставала ворчать: «Столько времени здесь живем, а соседи ни разу не видели, чтобы вы сходили куда-нибудь вдвоем».

Они сели в автобус, но за две остановки до центра Янна сошла. Она сказала, что пойдет к своим знакомым. Для того чтобы возвратиться вместе, они условились встретиться на остановке. И так каждое воскресенье.

Время шло. Ночи с изнурительным и бешеным ритмом работы пролетали незаметно, ничем не заполненные дни тянулись долго и монотонно.

Одно за другим приходили и уходили воскресенья. Начиналась новая неделя, и Космас каждый раз с нетерпением ждал ее конца. Он втайне лелеял надежду, что когда-нибудь ему повезет. Но все воскресенья были похожи одно на другое, и, разочарованно слоняясь по улицам, Космас чувствовал, что снова теряет Янну. Она все больше отдалялась, и он ждал, что вот-вот придет день, когда он опять надолго потеряет ее. За все это время она подошла к нему лишь два раза, и эти два мгновения сделали его счастливым.

В первый раз это произошло вечером. Космас и обе женщины работали в подвале. Янна подкладывала на станок бумагу, бабушка собирала отпечатанные листы. Они работали вот уже двое суток и изнемогали от усталости. Космас чувствовал, что вот-вот упадет на пресс. Неожиданно Янна отложила бумагу в сторону и взяла Космаса за руку.

— Отдохни немножко, я за тебя поработаю.

В другой раз он сидел за радиоприемником и вдруг услышал, как Янна спускается по лестничке. Она подошла к нему, что-то положила на стол.

— Это тебе для глаз. — И взбежала по ступенькам. В футляре были темные очки. От бессонных ночей и подвальной пыли у Космаса разболелись глаза. Они покраснели и гноились. Больше всего их раздражал свет. Поэтому Космас прикрывал лампочку листком белой бумаги.

В тот вечер все в нем пело от радости. Потом Янна принесла ему какие-то книги и сама позвала к столу. Но счастье длилось недолго. После ужина женщины спустились в подвал, Космас остался в комнате. Вскоре его окликнули. Бабушка выглянула из подвала и попросила принести ей очки, которые она оставила у себя на кровати.

Космас избегал входить в комнату женщин. А после того как Янна окончательно переселилась к ним, он не заглядывал туда ни разу.

Он открыл дверь и зажег свет. На тумбочке возле кровати Янны на черной шелковой салфетке стояла фотография в рамке. Из-под стекла, серьезный, но очень счастливый, на него смотрел Теннис.

VIII

В те дни они трудились без отдыха. Чтобы справиться с заданием, приходилось работать даже днем. Параллельно с выпуском газеты они должны были за десять дней отпечатать брошюру о целях организации ЭАМ.

Раза два Спирос приводил с собой незнакомого человека. Вдвоем они спускались в подвал и часами правили текст брошюры. Приходили вечерами, когда было уже совсем темно. На глазах у мужчины была повязка. Спирос вел его за руку. Потом они узнали, что это был профессор и что повязку он надевал, чтобы не видеть, куда его ведут. Он боялся в случае ареста выдать под пытками адрес типографии.

Работа шла хорошо. Как-то вечером вместе со Спиросом пришел Ставрос. Это было его первое посещение с тех пор, как типография вступила в строй. Осмотрев подвал, он не сказал ни слова. Но бабушка Агнула шепнула Космасу, что это хороший признак: Ставрос не любит хвалить, и если открывает рот, то только для того, чтобы раскритиковать. О том, что со Ставросом шутки плохи, знали все. Он не прощал никаких промахов.

В тот вечер Космас испытал это на себе. С месяц назад он совершил серьезный проступок. Нужно было поймать передачу из Лондона. Дня за два до этого партизаны ЭЛАС взорвали немецкий эшелон в Фессалии, и вот уже второй вечер в типографии ждали официального сообщения Генерального штаба Среднего Востока. Двое суток подпольщики не смыкали глаз. И случилось так, что Космас от усталости заснул за радиоприемником. Когда в подвал спустился Спирос, было уже поздно — Космас проспал сообщение. Потом спустились женщины. Все трое смотрели на него как чужие, особенно рассердился Спирос. Но видно было, что он сердился не столько на Космаса, сколько на себя.

С тех пор прошло больше месяца, и в подвале забыли о проступке Космаса, но Ставрос о нем помнил.

— Товарищ Космас! — сказал он, медленно выговаривая каждое слово и постукивая карандашом по столу. — Бюро постановило отменить наказание. Но должен тебе сказать, что я голосовал за него. Ошибка сделана — нужно расплачиваться!

— Ошибка в основном моя, — возразил Спирос. — Вина Космаса не так уж велика, и он загладил ее своей работой…

— Велика или нет — все равно вина остается виной… Ставрос сказал это очень резко, и Космас не понял, кого он обвиняет, его или Спироса.

А Ставрос продолжал, все так же постукивая карандашом по столу:

— И еще одна маленькая деталь, товарищи…

В восемнадцать лет Ставрос, работавший тогда на фабрике, был арестован, сослан на один из островов Эгейского моря и попал в одну группу со ссыльными коммунистами. Там он провел годы молодости, а потом и годы зрелости. Начали седеть волосы, испортились зубы, заболели почки и легкие. И, наконец, стали редеть ряды его товарищей. Одни не выдерживали тяжелых условий и умирали; другие падали духом. И лишь немногие, не ослабевшие ни духом, ни телом, оставались на острове.

Одно время Ставрос и Спирос отбывали ссылку вместе. Их связывала большая дружба, скрепленная годами преследований и борьбы. Говорили, что во время диктатуры, когда заключенные лагеря на одном из островов умирали от голода, Спирос вырвал Ставроса из рук смерти. От самого Спироса тогда остались лишь кожа да кости. Но он делил свою жалкую порцию со Ставросом и помог ему победить болезнь. К этому периоду относится эпизод, который принес им в свое время немало неприятных минут. Это была история одного боба. Однажды они варили бобы — по десять бобов на брата. Но в тарелке Ставроса оказалось одиннадцать бобов, и он набросился на Спироса, дежурившего в тот день, упрекая его, что он необъективно подходит к дележу и по дружбе подложил ему лишний боб. А ведь есть и другие товарищи, они больны еще тяжелей, и если нашелся лишний боб, нужно было дать его им; дежурный не сделал этого потому, что подошел к вопросу с личной точки зрения, он не оправдал Доверия группы, и дело теперь не в бобе, а в принципе, поэтому группа должна высказать свое мнение и принять меры. Ставрос смотрел на Спироса в упор и говорил, что из истории с бобом необходимо извлечь политические уроки. Потом он взял лишний боб и положил его в тарелку Спироса. Наклонившись, он пересчитал бобы; если бы и у Спироса оказалось одиннадцать, неизвестно, до каких размеров раздул бы он это дело. Но в тарелке было девять бобов.

Теперь история с бобами известна многим. Одни приводят ее как пример принципиальности Ставроса. Другие считают, что эта история не говорит в его пользу. Иногда об одиннадцатом бобе со смехом вспоминает и сам Спирос.

Что еще можно сказать о Ставросе? Его жизнь стала сплошной жертвой. Уже в ранней молодости на место слова «хочу» он поставил слово «надо». Надо было бежать из тюрьмы — он бежал. Надо было оставаться — оставался. Он всегда выполнял свой долг. И, подавляя в себе желания и страсти, Ставрос требовал этого и от других. Он мерил каждого той же строгой меркой, с которой подходил к себе. Он всегда действовал по принципу: то, что сделано хорошо, может быть сделано лучше. Поэтому Ставрос не любил хвалить, а если ему и случалось это сделать, то в свою речь он обязательно вставлял всякие «но», «все-таки», «однако»… Типография Ставросу, как видно, понравилась, но он не сказал этого сразу: ведь должны же обнаружиться какие-нибудь недочеты. Не найдя никаких недочетов, он вспомнил, что однажды вечером в типографии по вине радиста пропустили передачу из Лондона.

Космас не забыл тот вечер, когда в типографии впервые появился Спирос. Тот не скрывал своего восхищения: как опытный хозяин, и похвалил, и пожурил, и помог советом.

Сейчас оба ветерана сидят рядом за столиком. Глядя на их седые головы, склоненные над брошюрой, Космас пытается понять, почему эти люди одной судьбы и одной цели так по-разному вошли в его жизнь и в его душу. В чем они расходятся и кому бы из них он отдал предпочтение?

Спирос и Ставрос сидели рядом над текстом брошюры. В подвале было тихо, слышался только шорох разрезаемой бумаги.

Неожиданно раздался голос Ставроса:

— Это слишком уж в лоб!

Спирос положил бумаги на столик и склонился к плечу товарища.

Эта брошюра, как видно, была самым важным заданием из всех, какие получала нелегальная типография. До сих пор к работе еще ни разу не привлекались новые люди. А тут появился профессор. Дважды они со Спиросом запирались в подвале и спорили всю ночь напролет. Время от времени профессор кричал тоненьким голоском, долетавшим в комнаты, и тогда они стучали им: шум могли услышать снаружи.

Сейчас Ставрос и Спирос не повышали голоса, они разговаривали тихо, не горячась, но судя по их тону, речь шла о вещах серьезных. Дискуссия длилась довольно долго, и Космас не все понял. Так, например, он не понял, что показалось Ставросу «лобовым». Спирос склонился к плечу товарища и, рассмеявшись, сказал:

— Что же здесь лобового? Это положение устава, изложенное несколько упрощенно.

Но Ставроса, по-видимому, это объяснение не убедило. Все тем же тоном, словно не расслышав слов Спироса, он проговорил:

— Вот за такие фразы цепляются наши противники и трезвонят во все колокола, будто мы ведем классовую, борьбу.

Спирос не соглашался. Противники все равно будут цепляться, как бы ни были сформулированы цели борьбы. А такая формулировка ясно излагает суть дела: ЭАМ не прекратит борьбы, пока народ не получит свои суверенные права. И дело теперь не в том, что скажет кто бы то ни было, а в том, насколько ясно определены цель борьбы, ее условия и расстановка сил.

— Если не можешь преодолеть опасности, постарайся избежать ее, — ответил Ставрос.

— Я-то ее избегаю, — засмеялся Спирос, — да вот станет ли она меня избегать?

— Так, значит, признать столкновение неизбежным? — иронически усмехнулся Ставрос.

Спирос ответил ему не сразу. Он снова сел за столик и несколько минут помолчал.

— Ты знаешь мою точку зрения на этот вопрос, Ставрос, — сказал он немного погодя. — Если мы будем считать столкновение, о котором ты толкуешь, неизбежным и приготовимся дать отпор, то это поможет нам избежать его. Но если мы недооценим опасность…

Ставрос засмеялся. Первый раз за весь вечер Космас услышал его смех.

— Ты рассуждаешь сейчас как древний римлянин, — сказал он Спиросу. — Если хочешь мира, готовься к войне… Но мы ни в коем случае не должны допустить столкновения. Ведь ЭАМ заявляет во всех своих документах; сейчас мы ведем национальную борьбу. ЭАМ — это войско союзников, поставившее своей целью разгром фашизма. ЭАМ борется за объединение всех патриотов, за то, чтобы очистить греческую землю от последнего захватчика. Этому мы должны подчинить все свои политические стремления, ради этого мы жертвуем всем. Сначала мы прогоним захватчиков, и тогда сам народ свободно изберет способ управления страной.

Спирос молча слушал его, одобрительно кивая головой, но едва Ставрос кончил, он задал вопрос:

— Хорошо, но где гарантии свободного выбора?

— Народ. Народ, многому научившийся в тяжелых испытаниях. Народ, научившийся отличать черное от белого, народ, в тяжкий час страдания познавший своих друзей и врагов. Кто поднял его в минуту бедствия? Кто повел его на борьбу за жизнь и свободу? Никто уже не в силах обмануть его. ЭАМ стал душой народа, и народ пошел за ним, потому что принял его программу, — говорил Ставрос. — И это не пустые слова. Не должно быть ни малейшего расхождения между тем, что мы говорим, и тем, что делаем. Мы не политиканы, а политики…

— Политики, имеющие дело с политиканами! — прервал его Спирос.

— Старые партии обанкротились. Они разоблачили себя в глазах народа и тем самым вырыли себе могилу.

— Да, — засмеялся Спирос. — Но если кто-нибудь протянет им руку, они вылезут оттуда.

Тогда Ставрос наклонился и взял его за локоть.

— Пока им протянут руку, Спирос, они будут уже погребены. Народ, который они предали, раскусил их и больше за ними не пойдет.

На этом закончилась в тот вечер их беседа.

IX

В ту ночь, когда они закончили работу над брошюрой, неожиданно явился Спирос. Он приехал с последним автобусом и, запыхавшись, вбежал в дом — комендантский час давно наступил.

— Рано спать, рано! — сказал Спирос, снимая пальто. — Вы тут только и делаете, что спите. Сегодня вам придется сделать исключение.

В нескольких словах он объяснил суть дела: завтра ЭАМ организует большую демонстрацию, цель — срыв принудительной мобилизации, которую уже давно готовили немцы.

— Это будет не обычная демонстрация, — говорил Спирос. — Мы дадим настоящий бой. От завтрашнего дня зависит слишком многое. Немцы уже приготовили приказ о мобилизации, и для нас это вопрос жизни и смерти. Организация получила сведения, что правительство предателей подписало приказ и отослало его для опубликования в правительственную газету… Стало быть, друзья мои, нам придется сегодня бодрствовать. Выходной переносится на завтра, когда мы все как один пойдем засвидетельствовать свое почтение Логофетопулосу{[59]}, а потом выпустим чрезвычайный номер «Свободы».

Спирос сел за свой столик, Бабушка и Янна начали набирать тексты, которые он принес с собой. В подвале закипела работа. Прежде чем печатать, Космас прочитал прокламации.

Спирос уже приготовил маленькие листовки, На одной из них Космас увидел стихи Паламасаз

На другой были стихи Ригаса:

На остальных листовках — короткие лозунги:

Ночь пролетела быстро. Только на рассвете они закончили печатать и стали упаковывать прокламации. Получилось четыре больших пакета. По одному на каждого.

Первым, когда соседи еще спали, вышел Спирос. Чуть позже ушла бабушка.

Было часов девять, когда Космас и Янна доехали на автобусе до улицы Академии. Они занесли пакеты в кафе к Георгису и спустились к площади Омонии. Космас думал, что в городе уже начались волнения, и был разочарован, когда увидел обычную будничную картину.

— Не торопись, — говорила Янна, — через полчаса все придет в движение. Пойдем-ка лучше на площадь Канингоса.

На площади Канингоса было спокойно. Но ровно в десять сюда со всех улиц стали стекаться группы демонстрантов. В несколько минут они заполнили всю площадь. Неподалеку от Космаса над толпой поднялся человек в крашеном солдатском кителе и начал речь:

— Правительство предателей подписало приказ о мобилизации…

Со всех сторон послышались крики: «Смерть предателям!» Они заглушали голос оратора. Но тот продолжал говорить и жестами призывал собравшихся к порядку. Наконец гул толпы немного стих. Оратор сказал, что намерения немцев и их греческих сотрудников ясны. Фашисты на всех фронтах терпят поражение. Восточный фронт уже стал могилой гитлеризма. Удары Красной Армии и бомбардировки союзнической авиации каждый день доставляют на кладбища и в госпитали тысячи вражеских солдат. Фашистское чудовище истощено, оно истекает кровью и уползает в свое логово. Ему нужны оборонительные сооружения, нужны рабочие руки. Вот в чем цель мобилизации, которую они уже сумели навязать народам в ряде оккупированных стран. Теперь они хотят навязать ее Греции.

— Но в Греции у них ничего не выйдет! Они не смогли послать ни одного грека на русский и другие фронты. Ни один грек не пойдет на строительство оборонительных сооружений. Греки воюют против фашизма! Мы первыми поднимаем знамя борьбы против принудительной мобилизации! И только победа положит конец этой борьбе. Ничто не может нас устрашить. На попытки навязать нам мобилизацию мы ответим всеобщей забастовкой, сопротивлением и партизанской войной!

Янна показала в сторону улицы Академии. Оттуда несли греческое знамя. В первый раз бело-голубое полотнище свободно развевалось на улицах города! За знаменем колыхался огромный плакат. На нем большими буквами был написан лозунг, который Спирос и его помощники печатали ночью: «Греки тысячу раз предпочтут умереть, чем пойти на службу к фашизму!»

В центре площади подняли на руки человека с рупором. Он крикнул:

— Внимание! Внимание! Все в министерство труда!

В министерстве хранились списки мобилизованных.

— В огонь!

— Поджечь министерство предателей!

Площадь зашевелилась. Зазвучали песни. В рупор снова кричали:

— Внимание! Внимание!

Передние ряды остановились, задние стали напирать на них. Началась толкотня.

— Знамя вперед! — крикнули в рупор.

Ряды расступились, и знаменосца пропустили вперед. За ним проследовали большой плакат и целое море маленьких флажков и красных полотнищ с лозунгами. Шествие двигалось вперед.

Лицо Янны горело. Она поднималась на цыпочки, стараясь охватить весь людской поток.

— Жаль, что у нас нет плаката! — сказала она Космасу.

Возле них какой-то мальчик старался пробиться через толпу. В одной руке он держал большой красный плакат, свернутый в рулон. Этот плакат мешал ему пробраться вперед.

— Куда ты несешь его, товарищ? — спросил Космас.

— Я потерял своих! — с досадой сказал мальчик. — Помогите мне пройти.

— Дай мне плакат, и тогда пройдешь!

Мальчик с обидой посмотрел на Космаса.

— А что ты делал ночью? — спросил он. — Спал? Ну вот. А я всю ночь писал…

— Раз так…

Космас посторонился, парнишка протиснулся и скрылся в толпе. Но прошло немного времени, и они снова столкнулись. Парнишка был красен, как рак, и пыхтел от натуги: плакат был слишком велик для него.

— Ну как, не нашел еще своих? — спросил Космас.

Мальчик не ответил. Он сделал еще одну безуспешную попытку пробиться вперед и, отчаявшись, обернулся к Космасу:

— Знаешь что, товарищ? Бери пока плакат, но если я разыщу своих, ты мне его отдашь. Идет?

Космас развернул плакат. Это был кусок материи, прикрепленный к деревянным планкам. За одну планку взялась Янна, за другую Космас. Белой краской, очень неровными буквами — большими вначале, крохотными в конце — на плакате были написаны две первые строки национального гимна:

а с краю большими буквами: «ЭАМ».

Космас обернулся. На мгновение он увидел мальчика, промелькнувшего в толпе, но тотчас же потерял его из виду.

Колонна вышла к красному зданию министерства.

У министерства уже завязался бой. Здание было оцеплено, вокруг него в несколько рядов стояли немецкие солдаты и итальянские карабинеры. Первые шеренги демонстрантов несколько раз пытались прорвать их цепь и выйти к зданию, но не сумели. Немцы отбросили их ружейным залпом. Между солдатами и народом образовалась мертвая зона, на которой остались лежать первые раненые. Но демонстранты не отступили. Всюду колыхались знамена и плакаты, звучали песни. Ораторы призывали народ к новой атаке.

Тот самый человек в солдатском кителе, который выступал на площади Канингоса, снова говорил, поднявшись на плечи товарищей. Его не было слышно, и тогда он взял рупор. Несмотря на то что гул толпы заглушал его голос, все понимали, о чем он говорил. Каждый сознавал: если они отступят, мобилизация станет реальностью. А чтобы выиграть этот бой, нужно захватить здание и сжечь списки.

X

— Пойдем вперед! — сказала Янна. — Сейчас начнется наступление…

Космас попытался проложить в толпе дорогу. В это время кто-то дернул его за пиджак.

— Эй, товарищ! Товарищ!

Его обступила стайка мальчишек. Среди них тот, который дал ему плакат.

— Ну как, нашел своих?

— Дай лозунг!

Космас свернул плакат и протянул его мальчишкам.

— Что вы с ним будете делать? — спросила Янна.

— Мы его повесим!

— Где?

— Мы уже нашли место. Оттуда будет видно всем.

Приближалась критическая минута. Обстановка становилась все напряженнее. По-прежнему звучали песни и лозунги. С улиц непрерывно прибывали новые колонны.

На носилках проносили раненых. Люди вооружались палками, досками и булыжниками.

Янна и Космас пробились в первые ряды. На расстоянии нескольких метров от них виднелись каски немецких солдат. Карабинеры окружили здание. Из окон министерства и соседних домов торчали дула автоматов.

Вокруг наступила тишина, и донесся чей-то негромкий голос.

— Это Ставрос! — сказала Янна. — Пойдем!..

Но пройти было невозможно. Космас повис на плечах мужчин, стоявших впереди. Ставрос говорил не торопясь и так спокойно, словно находился у них в подвале типографии:

— Сейчас нам нужно мужество. Мы должны идти вперед. Ни шагу назад, вперед и только вперед, пока не захватим здание министерства. Немцы будут стрелять в нас, но мы не должны останавливаться, даже когда рядом упадет наш товарищ. Наша цель — разгромить министерство рабства!

Он повернулся и пошел к министерству. Прокладывая дорогу локтями, Космас догнал оратора с площади Канингоса.

— Отойдите назад, товарищ, — сказал ему оратор, — впереди пойдем мы…

Но Янна крикнула:

— И мы тоже!

Ставрос, шагавший в нескольких шагах от них, услышал ее слова, оглянулся, но ничего не сказал.

Над колоннами взмыли знамена. Нарастали крики, взлетали плакаты и кулаки. Толпа напирала. Решающая минута близилась. Десятки голосов подхватили призыв Ставроса:

— В министерство рабства!

— Ни шагу назад!

Послышались выстрелы. Космас услышал голос Янны:

— Посмотри, Космас, посмотри!.. Вон там! Ребята с лозунгом!

В мертвой зоне, образовавшейся между немцами и демонстрантами, показались знакомые им ребята. Впереди бежал мальчик со свернутым плакатом. За ним цепочкой, держась за руки, спешили остальные. Они бежали к министерству.

— Они хотят повесить плакат на здании министерства! — крикнула Янна.

Ребята пересекали мертвую зону.

Криками и жестами немцы пытались прогнать ребят, Потом, когда это не удалось, навели на них автоматы.

Из толпы раздались крики: «Не смейте!» — но оккупанты уже открыли огонь. Одновременно раздались выстрелы из окон и с балконов. Мальчик, бежавший впереди, всплеснул руками и упал рядом со своим плакатом.

Крики перешли в рев:

— Проклятие убийцам!..

Лавина людей устремилась к министерству. Непрерывно строчили автоматы. Вместе со всеми бежал и Космас. Рядом с ним схватился за грудь человек в солдатском кителе и ничком упал на мостовую. Это был оратор. Ставрос пробивался вперед…

Космас уже ничего не различал. Выстрелы, крики, лозунги, знамена, люди — все смешалось. Вдруг его взгляд упал на Янну, вцепившуюся в лицо немецкому солдату. Что было силы Космас ударил солдата по голове. Путь был открыт.

В этот момент на лестнице министерства показался Ставрос. Космас побежал к нему.

Итальянец с пером на пилотке, охранявший дверь, спрыгнул во двор. Где-то рядом крикнули:

— Браво, колонело!

Между тем Янна исчезла из виду. Космас замедлил шаги и стал громко звать ее, но сзади его толкнули.

— Проходи! Проходи!

Он вошел в дверь. Одни бежали по коридорам, другие поднимались по лестнице, взламывали запертые двери, срывали их с петель, врывались в кабинеты. В глубине коридора Космас заметил Янну. Он кинулся за ней.

Янна в растерянности стояла посреди кабинета, не зная, что делать.

— Спички! — крикнул Космас. — У тебя есть спички?

Он выскочил в коридор и наткнулся на Ставроса.

Космас с трудом узнал его — так Ставрос был избит и окровавлен.

— Спички, товарищ Ставрос!

— Эдак ты и в бой пойдешь без ружья! — сказал Ставрос и вынул коробок спичек.

Янна выхватила коробок у него из рук.

У стены стояли два больших шкафа. Космас попробовал их открыть. Они были заперты. Кто-то выбил дверцу ударом ноги. Янна подожгла бумаги.

Второй шкаф уже горел.

Космас выглянул в окно. Всюду, куда только доставал взгляд, чернело людское море. Немцев не было видно ни на улице, ни в окнах, ни на балконах.

— Убежали! — крикнул Космас.

Ставрос тоже высунулся в окно.

— Их прогнали! Их прогнал народ!

Он стоял и смотрел на безграничный волнующийся людской океан. По площади, танцуя, шли демонстранты.

Космас снова услышал голос Ставроса. Он говорил тихо, как бы продолжая давно начатый разговор:

— Такой народ не может не победить. Только малодушный не верит в победу народа.

Комната наполнилась дымом. Они вышли в коридор. Там нечем было дышать от гари.

— Скорее на улицу! — крикнул им Ставрос.

Но сам не пошел с ними, а повернул налево и стал подниматься по лестнице.

Во дворе появились санитары, подбиравшие раненых. С улицы донеслись гудки пожарных машин.

Спускаясь по лестнице вместе с Янной, Космас столкнулся с каким-то стариком. Он сразу же узнал его, И вспомнил первые дни, когда он, одинокий и отчаявшийся, метался по чужому городу. Космас окликнул старика:

— Господин Марантис!

Старик ласково улыбнулся.

— Нет, не господин, — сказал он, — сегодня я не господин. Сегодня я тоже товарищ!

Марантис был растроган.

— Я такой же товарищ, как все они, — и он протянул дрожащую руку в сторону площади.

Потом повернулся к Космасу и стал вглядываться в его лицо.

— Я однажды был у вас дома, — помог ему Космас. — Я искал другого Марантиса, министра…

— Да? — рассеянно сказал старичок. — Я вас не помню. Многие приходили ко мне и спрашивали министра. Спрашивали и — увы — до сих пор все еще спрашивают! И нигде его не находят! Да, да! Потому что он отступник! Гнусный отступник!

Он посмотрел во двор, на площадь, где ликовали демонстранты, и его глаза наполнились слезами.

— Благодарю! Благодарю тебя, боже, что ты удостоил меня узреть это чудо! Теперь я верю в твою силу.

XI

Янна была счастлива. Ничто не ускользало от ее внимания. Она становилась на цыпочки, взбегала на тротуар, чтобы лучше видеть, и все время рассказывала Космасу о том, что ей пришлось пережить. Она запомнила массу подробностей штурма. Еще до того, как демонстранты схватились с немцами, карабинеры нарушили строй и побежали, а когда колонна бросилась вперед, замолчали автоматы в окнах и на балконах — автоматчики боялись попасть в своих. Больше всего Янна восхищалась Ставросом. Она видела, как он дрался с немцами и как одним из первых ворвался в здание. Какой-то немец стрелял в него с нескольких шагов, но не попал, и его подмяла нахлынувшая толпа. Не скрывала Янна и своего восхищения Космасом. «Если бы не ты, — говорила она, — немец задушил бы меня». Космас смутно припоминал эту сцену.

— Я помню только, что ты вцепилась в него, словно кошка.

— Это он первый схватил меня. Он схватил меня за горло. И если бы не ты…

Немного погодя Янна спросила его:

— Хочешь, я тебе что-то скажу? — Голос ее звучал тихо и ласково.

Космас повернулся и посмотрел на нее. Они шли по краю мостовой.

— Не обижайся, но этого я от тебя не ожидала.

— Чего ты не ожидала, Янна?

— Ну, что ты так будешь себя вести.

— Вот как?

— До сегодняшнего дня я бы этому не поверила.

— Я знаю! — со смехом ответил Космас. — В самом деле, чего можно ждать от какого-то мелкого буржуйчика…

Янна прервала его движением руки:

— Да нет, я не то хотела сказать. — И покраснела.

Их руки соединились. Космас сжал пальцы Янны и вздрогнул, ощутив теплоту ее руки.

Но пожатие длилось всего мгновение. Янна резко высвободила руку и ускорила шаг.

Они подходили к кафе, когда заметили большую колонну демонстрантов, спускавшуюся со стороны Эксархии. Они побежали ей навстречу.

Вся улица Фемистокла была заполнена людьми. Сюда стекались тысячи демонстрантов со знаменами и плакатами.

— Куда это они снова идут? — спросил Космас.

Старуха, шагавшая в колонне демонстрантов, ответила:

— Во дворец! — И взмахнула кулаком. — Во дворец предателей!

Космас повернулся к Янне.

— Пойдем, — сказала она. — Или лучше проберемся через колонну и по улице Академии выйдем к университету.

Но пробиться к университету не удалось. Улицы были перекрыты полицейскими и итальянцами, перегорожены немецкими автомобилями. Космас и Янна забрались в академический сад.

По улице Синаса галопом промчался эскадрон итальянской конницы. Карабинеры наступали, обнажив штыки. Не доходя до колонны, итальянцы начали стрелять в воздух, стараясь посеять панику среди демонстрантов. Переполненная народом улица бурлила, как река, русло которой внезапно перекрыли. Демонстранты прижимались к стенам, отступали в переулки. Колонна распалась на два потока. Карабинеры врезались в толпу, над головами вздымались их штыки, а потом исчезли и карабинеры, и штыки, и лошади, будто всех их проглотила лавина. Колонна снова соединилась и продолжала свой путь.

В колонне запели. Эту песню знали все. Матери пели ее над колыбелями своих младенцев, потом, став учениками, дети сами пели ее в школе, чтобы позже научить ей своих собственных детей и внуков. Это была песня, верно передававшая национальный характер.

Космас почувствовал, как Янна толкнула его рукой.

— Бабушка! Бабушка Агнула! — воскликнула она. Бабушка Агнула с греческим флажком в руке шла первой в ряду танцующих. Космас видел, как склонялось и выпрямлялось ее старческое тело, как она помахивала флажком. Казалось, это древняя сулиотка благословляла свой народ, продолжающий борьбу.

— Молодец! Молодец, бабушка, — кричали ей.

Космасу хотелось выбежать вперед и танцевать рядом с бабушкой. Им овладело желание совершить великий, небывалый подвиг, сделать что-то такое, что вновь привело бы в движение это людское море.

Немцы с автоматами в руках стояли в несколько рядов поперек улицы Гомера. Все было точно так же, как утром у министерства труда. Только теперь впереди колонны выстроились коляски инвалидов греко-итальянской войны. Одни держали флажки, другие повесили на грудь маленькие плакаты с лозунгами: «Хлеба и свободы!», «Долой мобилизацию!», «Греки не покорятся фашизму!», «Свой ответ фашизму мы дали в горах Албании!»

Космас сошел на мостовую и стал пробираться между колясками инвалидов. Но тут к нему подбежала Янна.

— Куда ты? Куда ты?.. — крикнула она.

То, что он делал, и в самом деле было бессмысленно. Впереди, между инвалидами и рядами немцев, лежало пустое пространство. Янна схватила Космаса за руку и потащила назад. Он слышал, как дрожит ее голос. Наконец-то в ее взгляде он увидел то, чего так долго ждал! В тяжелые минуты, когда Космас с горечью сознавал, что Янна его не любит, она представлялась ему холодной и безразличной. И тогда он думал, что, возможно, та жизнь, которую вели она и ее отец, преждевременно иссушила ее душу. Фанатическое служение революции, опасности, невзгоды, непосильные для ее возраста, погасили в ней естественную потребность в человеческих радостях, и она отказалась от них, как когда-то это сделал ее отец. Янна вступила в борьбу, которая требовала сильных рук и зрелого ума. Они были сверстниками, но до сих пор, находясь рядом с Янной, Космас чувствовал, что она взрослее и сильнее его. Это было уже не то слабое и нежное существо, которое будило в нем любовь и вызывало желание защитить. Янна во всем была решительнее и отважнее Космаса. Сегодня утром она шла впереди, а Космас покорно следовал за ней. И только сейчас в ее голосе он услышал то, что так давно хотел услышать, — волнение и страх за него; только сейчас он увидел в ее взгляде тревогу и заботу о нем. Ее грудь порывисто вздымалась и опускалась, как у испуганной птицы, губа была прикушена, а черные глаза с мольбой смотрели на него. В эту минуту ему захотелось взять ее на руки и поцеловать в губы.

— Иди сюда, — сказала Янна. — Здесь мой отец.

Перед большими железными воротами стоял Спирос.

Вокруг него собрались демонстранты. Спирос говорил:

— Здесь одной отвагой не возьмешь. Необходимо маневрировать. Мы нападем на них с тротуаров. Инвалиды постепенно начнут отступать и соберутся в середине улицы. А мы займем их прежнее место. Нужно прорваться к дворцу предателей.

Он оглядел товарищей и взмахом руки разделил их на две равные группы.

— Вы, товарищи, — сказал он второй группе, — пробирайтесь на противоположный тротуар. Мы должны напасть на врага одновременно с двух флангов. Когда у вас все будет готово, подайте сигнал флажком. Остальные пойдут за мной.

Заметив Космаса и Янну, он улыбнулся, помахал им рукой и крикнул:

— Идите сюда!

А потом пальцем подозвал Космаса и сказал ему на ухо:

— А ты, Космас, смотри в оба. Я хочу, чтоб сегодня вечером ты отличился как журналист.

Инвалиды стали съезжаться на середину улицы. Тогда демонстранты хлынули на мостовую и заполнили все пространство между немцами и инвалидами. Два потока соединились.

Спирос сделал знак рукой, Первые ряды демонстрантов бросились вперед…

XII

Увидев надвигающуюся на них лавину демонстрантов, немцы отошли в переулок, под прикрытие танков и бронемашин.

Путь был открыт, и колонна двинулась дальше, когда из-за спин расступившихся немцев, итальянцев и полицейских показались два немецких танка. Они шли прямо на демонстрантов и поливали их огнем.

Люди снова прижались к тротуарам. На опустевшей мостовой остался лишь один знаменосец. Это был высокий мужчина с непокрытой головой. Он был ранен. Знамя качалось в его руках.

На него с грохотом надвигались гусеницы первого танка. Еще немного, и они подмяли бы под себя знаменосца вместе со знаменем.

— Знамя! — крикнули тысячи голосов.

Знаменосец упал на колени. Знамя наклонилось.

От толпы отделилась белокурая девушка. Космас увидел ее в то мгновение, когда она подбежала к знаменосцу. На ней было белое платье, пышные волосы струились по плечам. Девушка наклонилась, чтобы подхватить знамя. Из башни танка раздалась короткая очередь. Девушка выпрямилась и обеими руками схватилась за грудь. Пошатываясь, она сделала несколько шагов в сторону, но тотчас же вернулась и встала около знамени, стараясь удержаться на ногах. На белом платье выступили пятна крови.

Толпа бросилась на помощь девушке. Но было уже поздно. Загрохотали гусеницы танка, белое платье исчезло под ними…

Космас видел это своими собственными глазами, но ему казалось, что все происходит в дурном сне. Тем временем какая-то худенькая женщина в черном подбежала к танку и вскарабкалась на него. Одной рукой она ухватилась за приподнявшуюся крышку танка, другой сорвала с ноги ботинок и с размаху ударила высунувшегося из люка танкиста.

Раздался выстрел. Рука, державшая ботинок, на какое-то время задержалась на железном боку машины, в то время как другая, все еще сжимавшая бумажный флажок, взмахнула им в последний раз и упала.

Янна смотрела на Космаса глазами, полными ужаса.

— Бабушка! — крикнула она. — Это наша бабушка!..

Внезапно знамя снова взмыло над толпой. Его поднял и понес какой-то юноша. Но вскоре его ранили, и он, вскрикнув, выронил знамя.

Космас нагнулся, поднял его и, крепко сжимая древко, рванулся вперед. Гусеницы первого танка прогрохотали где-то совсем рядом. Но едва он сделал несколько шагов, как оказался прямо перед вторым танком.

Космас увидел надвигающиеся на него гусеницы, бросился в сторону и почувствовал, как его ладонь разжимается. Знамя падало из рук. Он пытался удержать древко левой рукой, но не смог. Знамя подхватили другие. Космас видел, как полотнище знамени плывет над толпой где-то далеко впереди. Правая рука вдруг стала тяжелой, рукав намок от крови. Голова кружилась, колени подгибались. Янна поддерживала его.

К ним подбежала незнакомая женщина.

— Ничего, сынок, ничего, — сказала она, — не бойся.

Эта женщина и Янна подвели его к тротуару, сняли пиджак и перевязали рану.

— А теперь, дочка, — сказала женщина, — отведи его осторожно на улицу Академии. Там наши санитары.

Янна была растерянна. Она старалась сдерживаться, но нервы ее сдали, и она разрыдалась.

— Глупенькая! — уговаривал ее Космас. — Ну что ты плачешь? Ведь все в порядке, видишь?

Ободряя ее, он забыл о боли. Кажется, и в самом деле рана была не очень серьезной. Головокружение прошло, Космас пошевелил пальцами — они двигались так же, как и на здоровой руке.

— Вот видишь, — сказал он снова, — ничего страшного. Посмотри-ка.

И он медленно поднял раненую руку. Черные брови Янны сдвинулись. Она следила заплаканными глазами за движением его руки.

— Ну вот… Ничего страшного…

Путь к площади Конституции был уже свободен, и колонна двигалась спокойно.

— Все в порядке, — повторил Космас. — Пойдем и мы. Не оставаться же нам посреди дороги.

— А ты сможешь, Космас?

— Смогу, Ты только иди с той стороны, чтобы меня не толкали.

Одну руку Янна просунула ему под мышку, другой поддерживала кисть.

— Больно? — спрашивала она на каждом шагу. — Очень больно?..

И ее рука сжимала его пальцы.

Все пространство перед дворцом было забито народом.

Когда они вышли на площадь Конституции, люди плакали, целовались, танцевали вокруг памятника Неизвестному солдату.

— Что произошло? — спросил Космас.

— Митрополит объявил, что мобилизации не будет. Декрет отменен. Правительство предателей пало!

— Теперь в него войдут новые предатели, — сказала одна из женщин.

Старичок с белой бородкой высоко поднял палец.

— Конец предателям! — произнес он торжественно. — И конец предательству!

Развевались знамена. Взлетали в воздух плакаты, шляпы, платки.

И вдруг толпа упала на колени. Глубокая тишина воцарилась над огромным пространством площади, будто она вдруг вымерла. И словно откуда-то издалека поплыла медленная, скорбная мелодия. Толпа пела, и трагическая мелодия звучала все сильней:

Космас слышал эту песню впервые. И когда слова песни схватили его за душу и ему открылся их смысл, теплая волна обволокла все его существо, В первый раз за все эти дни он дал волю слезам.

Теперь их осталось только трое. Наборная верстатка бабушки лежала на ящике со шрифтом — она положила ее туда прошлой ночью. Здесь же лежало и ее старинное пенсне в тонкой оправе, пожелтевшей от времени, с дужкой, обвязанной для прочности черной ниткой.

Спирос сразу же занялся Космасом. Он размотал повязку и обмыл рану. Пуля едва не задела кость, белевшую в ране, как яичный белок.

В тот вечер работали только двое — отец и дочь. Они готовили к печати короткий бюллетень о событиях дня. Космасу работать не разрешили. Спирос запретил ему даже подходить к прессу, пока не заживет рана.

Но Космас сел к столу и набросал несколько сцен демонстрации. Он прочитал их Спиросу, и тот остался доволен. В конце Космас привел слова Ставроса, которые тот произнес утром в министерстве труда: «Только маловерный после сегодняшнего триумфа может сомневаться в конечной победе. Нет силы, которая могла бы сломить наш народ».

— Правильно! — сказал Спирос. — Принимается единодушно.

Он взял верстатку, и его руки заходили ходуном.

— Но есть одно условие, Космас. Космас вопросительно посмотрел на него.

— Какое, Спирос?

— Мы должны смотреть в оба. Нам еще рано упиваться победами.

XIII

Без бабушки стало гораздо труднее. Соседям сказали, что она уехала в провинцию к своим родственникам, а оттуда приедет погостить ее сестра. В дальнейшем госпожа Иоанну должна была заболеть, и ее приезд будет оттягиваться до тех пор, пока не настанет время покончить со всем этим мифом.

Таким образом, с соседями все было улажено. Но большие трудности возникали в самой работе. Бабушка набирала почти все тексты типографии. Несмотря на свои семьдесят лет, она не знала устали и за один вечер могла набрать всю газету. Чтобы ее заменить, требовалось по меньшей мере два человека. Только сейчас они поняли до конца, что значила для них бабушка…

А тут еще и ранение Космаса. Утром, уходя из дому, Спирос переменил ему повязку. Весь день и вечер Космас оставался один. Когда стемнело, он спустился в подвал, прослушал несколько передач, а потом встал к прессу. Ему хотелось закончить прокламации, выпуск которых они уже несколько дней задерживали. Поднялся он из подвала очень поздно и, раздеваясь перед сном, увидел, что повязка набухла от крови. Рана открылась. Космас не снял старых бинтов, а только наложил поверх повязки несколько платков.

Когда на другой день он проснулся, рука горела. Он попробовал двинуться, но ощутил неодолимую тяжесть во всем теле. Попробовал приподняться на кровати, но тут же снова упал на подушки. Все прыгало у него перед глазами, он ни на чем не мог сосредоточиться. Некоторое время Космас не шевелился: во рту пересохло, щеки горели, кости ныли. Он говорил себе: «Нужно встать» — и не мог. То впадал в забытье, то, очнувшись, ловил себя на мысли, что не хочет вставать. И, ослабев, отказался от всего — от мыслей, от усилий. Он почувствовал, что силы оставляют его.

Космас снова впал в забытье. Сознание на время покидало его, но немного погодя возвращалось, и он вспоминал, что надо подниматься. Перед глазами вращалась карусель, и он с любопытством наблюдал за ней. Теперь Космас не чувствовал ни ноющего тела, ни покалывания в глазах, ни боли в руке. Он был в глубоком обмороке, и его очень забавляла карусель. Самая настоящая карусель, которая вертелась, ни на минуту не останавливаясь. Один конек на карусели был с красным бочком, и Космас ждал, когда он покажется. Потом он ощутил стук в висках. Сначала тихий, потом сильный и быстрый. И вместе с этим стуком убыстрялись повороты карусели, красный бочок коня мелькал все чаще, он уже полыхал, как огонь, и вертелся, вертелся… Потом среди этого пламени возникли ее глаза, а потом он увидел ее всю.

Янна… Только о ней он и вспоминал все то время, пока был без сознания.

Потом в темноте появились новые лица. Первой возникла тусклая фигура в очках. И когда Космас увидел ее, он понял, что болен. Он хотел им сказать, что они обманулись. Но они не верили ему, и он забеспокоился. Он попросил, чтобы они выслушали его. Они умолкли. И тогда в полной тишине он начал им объяснять…

…Однажды его тоже приняли за больного. Отец пригласил врача. А ему совсем не нужен был врач. Ведь он и тогда был совершенно здоров. Но явился доктор, старик Стергиос, в очках, и принялся колоть его в мягкое место. Каждый божий день. Превратил его мягкое место в решето. До того старательный был старик! «Стоп! — сказал ему однажды Космас. — Ни одного укола больше», Тогда хитрый Стергиос нашел способ его утешить.

Он взял карандаш и написал на стене: «Девяносто шесть — и ни одного больше». В тот день он сделал девяносто шестой укол. И ни одного больше. Потом Космас поправился. «Видите, — говорил он врачу, — я же с самого начала знал, что здоров. А вам, чтобы понять это, понадобилось сделать девяносто шесть уколов…»

Они внимательно слушали его.

И вдруг тусклая фигура в очках начала содрогаться от сильного, но беззвучного смеха. Они, кажется, снова ему не поверили!

— Да вы посмотрите на стену! — сказал он им. — Посмотрите!

Но никто не стал смотреть. Даже Спирос.

Янна все время стоит в дверях. Стоит и держится за притолоку, как будто сейчас разразится землетрясение. Он манит ее рукой: «Иди сюда». Она подходит. «Садись». Садится.

Как быстро ты забываешь, Янна! Ты все забыла. Скажи мне, но только говори правду. Подойди поближе, нагнись. Ты тогда любила меня, Янна? Любила? Только скажи правду! Ты должна была меня любить, потому что я тебя очень любил. Я сейчас скажу тебе кое-что, я никому еще не говорил об этом… Помнишь, как ты потеряла свою фотографию, на велосипеде? Это я ее взял. Фотографию и тетрадку с сочинениями. Я сохранил их. И где бы, ты думала? Ни за что не отгадаешь! В ларце для свадебных венков отца и матери. Они и сейчас там, И фотография, и тетрадь…

Фигура с очками по-прежнему стояла над ним. Но он еле различал ее. Казалось, он видит ее сквозь запотевшее стекло.

Потом туман исчез и стекло прояснилось. Но медленно-медленно.

В какое-то мгновение Космас ясно почувствовал, что над ним склонился человек. Он проснулся и увидел — человек сидит на краю постели.

Человек улыбнулся.

— Вот и разбудили!

Космас часто заморгал ресницами.

— А? — попробовал он подняться. Человек положил ему ладонь на лоб.

— Лежи! — сказал он. — Мы разбудили тебя своим разговором.

Космас некоторое время молча смотрел на него. Потом спросил:

— А что я вам говорил?

Ему ответили из глубины комнаты:

— Ну и много же чепухи ты намолол, чертушка!

Космас повернулся.

В углу стоял Спирос. Губы его растягивались в улыбке…

— Да, слово не воробей! — улыбнулся и Космас.

Он огляделся. Больше никого в комнате не было. А ведь должен же быть еще один человек. Потом он устал думать. Веки тяжелели. Космас попробовал снова приоткрыть глаза и не смог.

Когда он проснулся, на столе горела лампа. Он обвел комнату глазами — ни души.

И вдруг до его ушей долетел знакомый звук. Двигались по станку валики пресса. Космас поднял голову, В углу он увидел вынутые половицы. На стену из подвала падал электрический свет.

Космас хотел позвать Янну. Нет, лучше встать самому. Он отбросил одеяло и поставил ноги на пол. Голова закружилась, в ушах сразу же зазвенели колокольчики. Он снова опустил голову на подушку и глубоко вздохнул, вбирая воздух всей силой легких.

И, ожидая, когда пройдет головокружение, Космас увидел ее. Она поднималась по ступенькам. Над полом показалась ее голова; она смотрела на него.

— Янна!

Она подбежала на цыпочках, встала на колени возле его кровати и взяла его руки в свои. Ее глаза были такими, какими он ожидал их увидеть, — радостными и любящими.

— Янна!

— Не разговаривай! — сказала она. — Нельзя!..

Она протянула руку и приложила два пальца к его губам.

— Вот так!

Потом Янна положила руку ему на лоб. — Я ждала, Космас. Я знала, что сегодня ты очнешься…

I

В тот день, когда Космас снова приступил к работе, они получили пополнение в лице Сарантоса, тридцатипятилетнего мужчины родом с Ионических островов. Он прекрасно знал свое дело, но обладал одним большим недостатком — уставал быстро, как беременная женщина. Стоило ему часа два простоять за кассой, как он уже на целый день выходил из строя.

Но работа все-таки пошла успешней.

Сарантос принес в подвал новые привычки. Прежде всего весь дом наполнился дымом. Ноздри и рот Сарантоса вечно дымились, будто в легких у него топилась печь.

Другим новшеством был его лексикон. В речи Сарантоса смешались все жаргоны, которые он в совершенстве изучил за время своих странствий в ионических портах, в трущобах Пирея, в исправительных тюрьмах Касаветии. Руки Сарантоса были густо расписаны крестами и сиренами. На груди неизвестный мастер создал целую композицию на тему первородного греха — о том, как змий искусил Еву. Кем только не довелось ему побывать: лавочником и хозяином кабачка, владельцем игорного дома, лоточником, торговавшим сладостями на улице Афины («Я кормил магараджей баклавой и сизамоси с орехами»), кладовщиком водоснабдительной компании («Оттуда, товарищ Космас, я и попал прямой Дорогой в Касаветию»), сборщиком налогов на овощном рынке.

Одно время Сарантос был парикмахером в Амальяде, потом подвизался как учитель танцев где-то в Пинии. В перерывах между этими занятиями он успел поработать в типографии в Метаксургио.

В первый же вечер у Космаса и Сарантоса нашлись общие знакомые. Едва увидев его, Сарантос спросил:

— А ты случаем не работал в Псири, товарищ Космас?

— Да, я служил там в одном магазине.

— В изюмной лавке?

— Да.

— Стало быть, я не ошибся. Погоди-ка, как звали хозяина? — И он замолчал, роясь в памяти.

— Исидором, — сказал Космас.

— Не этого, а другого.

— Анастасисом.

— Вот-вот! Этот самый Анастасис — сволочь поганая!

— Откуда ты его знаешь?

Сарантос многозначительно ухмыльнулся.

— А почему схватили Исидора? Ты знаешь, почему его схватили?

— Сам виноват, — сказал Космас. — Пошел к ним и сдался.

— Это другое дело, а в чем причина? Из-за чего его взяли?

— Из-за какого-то склада.

— Из-за какого-то склада!.. Да на этом складе чуть-чуть не накрылся твой покорный слуга.

— Каким образом, Сарантос?

Космасу вспомнились магазинчик в Псири, Исидор, Анастасис, Манолакис и таинственная история со складом. В этот вечер он узнал новые факты, проливающие свет на это дело. Сарантос тоже оказался замешанным в него и был, как он сам говорил, «главным действующим лицом».

— …Так вот, товарищ Космас, целый год я заворачивал там всеми делами. Понатаскал туда всего, чего только моей душеньке хотелось, — от патронов до итальянских минометов. И каждый месяц я заходил в изюмную лавку и вносил покойному Исидору плату за аренду, Вот там-то я тебя и видел. Ты сидел за столиком с книгами. И вот в один прекрасный вечер, товарищ Космас, меня извещают, что склад выдали.

— А кто тебе сообщил?

— Кто сообщил? Да у организации всюду есть свои агенты!

Космас засмеялся.

— Ну, уж и агенты, Сарантос! Мы ведь не шпионская шайка.

— Я этого не говорил, товарищ Космас, чего ты так взвился? Ну, а когда мы перенесли оружие, то подумали: «А не задать ли нам жару этому предателю Анастасису?» Приходим мы утром в магазин…

— В изюмный?

— Туда, но только в тот день там случился страшный переполох.

— Вероятно, вы пришли в тот день, когда расстреляли Исидора?

— Вот так и повезло негодяю Анастасису, остался целехонек!

— Да его же потом ранили, Сарантос.

— Ерунда, царапина. Чуть задело грудь. Не пустили меня с ним расправиться, и вот теперь эта погань охотится за нами с агентами охранки.

— Анастасис?

— Ну конечно! Пошел на предательство в открытую. Отпетый черносотенец. И знаешь, товарищ Космас, кто у него первый палликар{[64]}? А ну, пораскинь-ка мозгами!

— Откуда мне знать!

— Да тот самый старик, что работал у вас в магазине.

— Ах, этот… — сказал Космас. — Он появился уже под конец. Его, кажется, Мемосом звали.

— Да не Мемос! Тот уже сыграл в ящик. Другой старик…

— Манолакис? Быть не может!..

— Что значит «быть не может»?

— Быть не может, — снова сказал Космас, — Ты что-то путаешь!

— Может или не может, а только это факт. Посмотрел бы ты на него теперь: разгуливает в мундире, немецкую кобуру прицепил — ну чистое пугало! Вот так, товарищ Космас…

Сарантос как будто нарочно явился, чтобы напомнить ему о том, о чем он уже стал забывать: в городе живут разные люди. Среди них есть и друзья, и враги. Несколько месяцев прошло с тех пор, как они с бабушкой Агнулой вырыли этот подвал, перешли на нелегальную работу. Они научились объясняться знаками и ходить на цыпочках. Все это время они жили как в осаде. Каждый день они чувствовали близость врага — за закрытыми ставнями, за стенами. Шаги соседки по устланному плитами проходу, ветер, завывающий в трубе, — все настораживало. Враг ждал своего часа. Они это знали.

Но никогда Космас не чувствовал его так близко, как в тот вечер, после разговора с Сарантосом. На этот раз Космас словно видел его в лицо. Он представлял его в образе Анастасиса, который охотится за ними по всем закоулкам. И прежде всего за Космасом. Ведь сказал же он тогда: «Ты у меня за это еще поплатишься». И Космас не забывал его угрозы.

С этого вечера он почувствовал, что опасность близка. Ему стало казаться, что она поселилась в их доме вместе с Сарантосом.

Как-то вечером Космас сказал об этом Спиросу. Но Спирос только засмеялся.

— Его направили к нам очень надежные товарищи, и ты не должен его подозревать. Если у тебя, конечно, нет конкретных данных.

— Откуда они у меня? Просто не нравится он мне, вот и все.

— Так нельзя, Космас. Нельзя подозревать людей только потому, что они тебе не нравятся.

— Но, товарищ Спирос, что можно ждать от человека, который смотрит на организацию как на шпионскую шайку?

Спирос возражал. Нельзя судить о людях предубежденно, нужно постараться понять их. Человека не изменишь за один день. Его не перевоспитаешь и за несколько месяцев. Нужны годы. И не один, не два. Таких, как Сарантос, тысячи. Капиталистическое общество выжало из них все соки. И движение должно не толкать их дальше в пропасть, а перевоспитывать. Это не всегда возможно, есть, конечно, и неисправимые люди. Но наше движение так перерождает душу человека, что и Сарантос переродится и найдет свое место в нашей борьбе, как нашли его другие товарищи. Сколько таких вот несознательных в прошлом людей оказались стойкими борцами и жертвовали своей жизнью! Нужно окружить Сарантоса товарищеской заботой.

И Спирос рассказал ему один эпизод из своей тюремной жизни:

— Это случилось в то время, когда вступил в действие особый закон. В эгинской тюрьме нас держали вместе с уголовниками. Был среди них один знаменитый бандит — Аридас. Осудили его на десять лет за какой-то грабеж, но в заключении он совершил еще два убийства, и тогда его присудили к пожизненному заключению. Но он и в тюрьме был некоронованным королем бандитов. В своих владениях Аридас не признавал другого закона, кроме поножовщины. Продавцы кофе, повара, игроки — все платили ему дань.

Среди коммунистов был у нас один адвокат из Коринфа. Когда-то он выступал на суде защитником Аридаса. И вот он взялся наставить разбойника на путь истины. Они вместе жили два года. И Аридас порвал со своим прошлым — отказался от дани, от драк и даже от своего чина главаря. В конце концов он ходил за адвокатом по пятам и умолял, чтобы его приняли в партию. Вот как оно бывает, Космас!..

II

В то утро Спирос, как всегда, ушел первым. Остальные упаковывали прокламации. Вышло три пакета.

В первый раз после ранения и болезни Космас отправился в город. Он нашел его сильно изменившимся. Спустившись по Университетской, теперь тихой и молчаливой, Космас подошел к тому месту, где ее пересекает улица Гомера. Вот здесь гусеницы танков раздавили русоголовую девушку, здесь убили бабушку Агнулу, здесь пролилась и его кровь. Сейчас люди торопливо шли по своим делам, и, наверно, никто из них не думал о том, что происходило совсем недавно на той самой мостовой, по которой они ступают. События того дня отошли в область воспоминаний, которые с течением времени заслонятся новыми впечатлениями, а потом и вовсе улетучатся. Неужели они, подпольщики, с такой же легкостью забудут эти дни? «Нет, — думал Космас, — когда настанет первый день свободы, те, кто доживет до него, водрузят над городом знамя победы. Их имена узнают и прославят миллионы людей. Но люди будут помнить не только победителей, но и тех, которые первыми подняли знамя и пали под пулями, тех, которые подхватили его из рук раненых и павших. Такое время настанет. Свобода на этот раз придет рука об руку со справедливостью, справедливостью для всех — малых и великих, живых и мертвых…»

Космас свернул на улицу Стадиу. С площади Конституции донеслась песня. Колонна грузовиков повернула и поползла вверх по улице. Люди, сидевшие на машинах, пели:

Космас видел этих вояк впервые. Он заметил лишь их фески и ружейные дула, торчавшие над бортами кузова, отвернулся и пошел дальше. Прохожие тоже отворачивались — так когда-то избегали прокаженных. Но как они могли спокойно, равнодушно переходить перекресток улицы Гомера? Космас был оскорблен тем, что они не поклонялись освященной кровью земле. Бедняга Космас, не рано ли? Не рано ли ты взялся раздавать награды и возводить памятники?

Пакет с прокламациями он оставил в ателье на улице Гермеса и оттуда направился в кафе на улице Академии. Подойдя к кафе, он увидел, что все три двери его закрыты и около них толпится народ. Космас решил не входить.

Около получаса он бродил вокруг. Неподалеку, в переулке, была парикмахерская, в которой работал Петрос, один из членов организации пелопоннесцев. Завидев Космаса, Петрос сбросил рабочую блузу и вышел на улицу. Они встретились кварталом ниже.

Петрос сообщил дурные новости: схватили и владельца кафе, и того, кто принес прокламации. Этого человека взяли первым. Агенты следили за ним, подождали, пока он зашел в кафе, а потом арестовали и его, и владельца. Тот, другой, рассказывал Петрос, был высокий мужчина, с усиками и в кепке.

К чему описания? Космас и так знал, что это был Сарантос. Ему поручили отнести пакет в кафе Георгиса.

Космаса осенила мысль: Сарантос — предатель. Пусть Спирос говорит, что хочет, но Космас знает: Сарантос или предаст их, или уже предал.

Нужно немедленно известить Янну. Но Космас не знал, куда она понесла прокламации. Да к тому же, если Янна еще не вернулась домой, она наверняка уже на пути к дому. Она сойдет с автобуса и угодит прямо к ним в лапы. Космас ясно представил себе, как они рыщут по всему дому, перевертывают кровати, мебель, поднимают половицы, хозяйничают в подвале. Потом они устроят засаду у двери, притаятся и будут ждать…

Космас побежал к остановке автобуса.

Сначала он хотел постоять на остановке: может быть, Янна придет сюда? Но тут же переменил решение: пожалуй, лучше будет сесть в автобус, сойти за одну остановку от дома и подождать ее там. Нет, впрочем, это решение ничем не лучше первого: ведь Янна могла уже вернуться. И Космас решил отправиться прямо домой. Если ее там нет, он будет дежурить на остановке возле дома.

По дороге Космас стал обдумывать сложившуюся ситуацию. «А что, если Янна еще не приехала, — думал он, — но в доме уже засели враги, сидят и ждут, когда они появятся один за другим?» Но потом решил, что это вряд ли возможно. Сойдя с автобуса, он не заметил ничего подозрительного. На всякий случай, прежде чем войти во двор, Космас покружил возле дома и заглянул в сад. Все было спокойно.

Тогда он решил войти.

Космас вставил ключ в замочную скважину и вдруг почувствовал, что они уже здесь.

Он немедленно вынул ключ и повернул к калитке. Тогда из сада выскочили двое и приказали:

— Стой! Ни с места!

Они сказали это очень тихо. Очевидно, не хотели поднимать на ноги соседей, рассчитывали переловить их поодиночке. Решили, наверно, сидеть там хоть целый день, пока не поймают Спироса.

Бежать было уже невозможно. Космас и не помышлял об этом. Он думал только о том, что нужно предупредить Янну и Спироса. Но как?

Выход подсказали агенты:

— Эй, слышишь? Попробуй пикни, сволочь! Живо открывай дверь и входи!

Космас набрал в легкие воздуху и заорал что было сил:

— На помощь!

— Заткнись, ублюдок!..

Где-то хлопнула дверь.

— Что с вами, дорогой?

Госпожа Афина! По плитам двора простучали ее босоножки.

— Что произошло, господин Василакис? В чем дело, дитя мое?

— Цыц, окаянный!..

Они уже схватили Космоса за горло.

— Госпожа Афина…

Ее голова показалась над забором.

— Господи боже мой!

— Заткнись, гад, черт бы тебя подрал!

Этого было достаточно. Госпожа Афина подняла крик и переполошила всю округу. Послышался топот, возгласы. На улице поднялась суматоха. Встревожились даже те, кто стоял в очереди на автобус.

Собралась толпа любопытных.

Тут дверь дома распахнулась и из нее вывалился целый отряд парней с револьверами.

— Какого черта вы подняли на ноги весь квартал?

— Все этот гад! — сказал один из двух и отпустил Космасу оплеуху.

— Да что, у вас рук не было заткнуть ему глотку? Люди просачивались во двор.

— Назад! Назад! — отгоняли их парни с пистолетами.

Космас не отрывал глаз от двери. Он ждал, что вот-вот оттуда выведут Янну.

Веренице вооруженных людей, выходивших из дома, казалось, не было конца. Последний, увидев Космаса, просиял от радости:

— Космас! Дружочек!

Анастасис! Анастасис с револьвером в руке. Одним прыжком он подскочил к Космасу. Его рука взлетела над головой Космаса.

— Паршивец! Коммунист! Чертов большевик!..

Он остервенело накинулся на Космаса. Правую руку Анастасис не пустил в ход, в ней он держал револьвер, зато левой рукой молотил изо всех сил, а под конец, разъярившись, стал пинать Космаса ногами.

— Ну, берите же его! Чего вы ждете?

Анастасис повернулся к толпе:

— Разойтись! Пропустить!

Последнее, что услышал Космас, был голос госпожи Афины:

— Господи, помилуй Василакиса! Бедного господина Василакиса!..

И потом голос Анастасиса:

— Пошла к черту, паскуда! Заткнись, а то и тебя упрячу! Коммунистка чертова!

III

Если Сарантос предал, значит, врагам все известно. Единственное, чего не знает Сарантос и что они захотят из него вытянуть, — это явка.

И действительно, они начали с этого.

Космас не мог определить, куда его привезли. Высадив из автомобиля, его ввели в какой-то двор. У стен на скамейках сидели жандармы и несколько человек в штатском. Они грелись на солнышке.

— Эй, Берлингас, что он там натворил? — спросил кто-то со скамеек.

— Изнасиловал свою бабушку!

Двор задрожал от хохота.

Космаса толкнули в коридор. В потемках они стали спускаться по лестнице. Неожиданно жандарм пнул его; пролетев последний пролет кубарем, Космас упал на какое-то корыто. В нос ударила вонь. Цементный пол был покрыт засохшими нечистотами.

Его схватили за шиворот и потащили к лестнице. Пока они поднимались, конвоир уговаривал Космаса:

— Ты лучше выкладывай все с первого раза. Все равно признаешься рано или поздно, не думай, что сможешь устоять. Так что лучше валяй сразу, чтоб не пытали.

Человек говорил доверительным тоном, и Космас решился его спросить:

— Не скажешь ли ты, где я нахожусь?

— У черта на рогах. Ах ты подлец, еще вопросы задаешь! А ну, шевелись!

По внутренней лестнице они поднялись на третий этаж.

Когда они проходили мимо второго этажа, из дверей высунулась чья-то голова.

— Эй, Папаяннопулос, куда ты его ведешь?

— На прогулку!

— А кто там, наверху?

— Аргирис.

— Сам? Эх, бедняга!.. Погоди, Папаяннопулос, погоди минуточку…

Мужчина вышел в коридор, приблизился к ним и посмотрел на Космаса взглядом доброго самаритянина.

— Послушай меня, дружок. Все, что можешь сказать, выкладывай без промедления. Ты меня послушай, я добра тебе желаю. Меня три ночи здесь мучили, а я, как последний идиот, хотел выдержать характер. В конце концов все равно развязал язык и к тому же остался хромым на всю жизнь. То, что тебе пели про героизм, — все это чепуха. Мне это тоже говорили.

— Да ты что, за дурака его принимаешь? — спросил Папаяннопулос. — Конечно, он скажет, а что ему еще остается делать? Все скажет, а вечером мы его к девочкам поведем… Так, что ли, молодец?

— Что там у вас за совещание? — крикнули из глубины коридора.

— Поднимайся, говорят тебе! — заорал Папаяннопулос и стукнул Космаса по шее.

В помещении, куда его привели, Космас увидел троих мужчин. За одним столом сидел Аргирис Калогерас, за другим — Анастасис, третьего Космас не знал.

Калогерас курил, положив ногу на ногу.

Космаса поставили перед ним. Прошло несколько минут, все молчали. Докурив сигару, Калогерас бросил окурок на пол, погасил его плевком и принялся потирать подбородок.

— Ну! — Он даже не смотрел на Космаса. — Я следователем никогда не был, грамоты не знаю. Но одно тебе наперед скажу: ты нам все откроешь. Если не сейчас, то позже. Если не добром, так из-под палки. Если не скажешь живым, милейший Космас, то все, что нам нужно, мы вырвем из тебя мертвого. Ну, а раз ты все равно скажешь, то лучше говори сейчас. И тогда, даю тебе слово, никто и волоса не тронет на твоей голове.

Он снова зажег сигару, несколько раз затянулся и посмотрел на Космаса.

— Ну?

Космас не ответил.

— Ну, Космас? Скажи нам: куда ты утром отнес свой пакет? Может, ты запамятовал это, а, Космас?

— Нет, не запамятовал.

— Ну так что же?

— Я не скажу.

— Гм… — Калогерас встал. — Если б ты, мерзавец, сразу сказал, я бы первый плюнул тебе в рожу.

Калогерас поднес сигару ко лбу Космаса, а левой рукой обхватил его за шею. Видимо, он хотел по волоску выжечь ему брови. Но у него не хватило терпения, и он, прижав толстыми пальцами горящую сигару к брови Космаса, потушил ее. Космас вскрикнул:

— Мама!..

— Видишь! — сказал Калогерас. — И это не последнее твое слово, ты еще много чего нам сообщишь. Все, что знаешь, выложишь словечко за словечком.

Космаса спустили на второй этаж. Он шел, прикрывая руками лоб. В коридоре кто-то крикнул:

— Что он сказал, а? «Не знаю…» и так далее? Молодец, стойкий!..

Открылась дверь.

— Опусти свои грабли!

Он опустил руки. Перед ним стоял усатый мужчина двухметрового роста.

— Эй, как тебя зовут?

— Космас.

— Ну вот, а вы говорите, что не отвечает.

Подошли еще двое.

— Говори, чертов ублюдок!

Они перекидывали его, как куль, от одного к другому и все по очереди били. Сначала Космас старался заслониться от ударов. Он прикрывал руками живот, голову. Потом силы оставили его… Он летал, как мяч, из рук в руки. Ему не давали упасть. Потом он почувствовал, что его прижали к стене.

— Куда ты отнес пакет?

— Говори, если жизнь дорога!

От побоев он лишился чувств. И уже в забытьи услышал голос Анастасиса:

— Героя из себя корчит!

Анастасис наклонился над Космасом.

— Какой ты герой… Герои — те, перед кем дрожат коммунисты, а не те, кого бьют. Чего ты молчишь? Говори, если ты мужчина!

В тот вечер у него не вырвали ни слова.

Он проснулся и услышал свой голос, просящий воды. Он в подвале. Темно, и пахнет нечистотами. Внутри все горит. Мучит жажда. Болит все. Он то просыпается, то впадает в забытье. Ему кажется, что его уносит течение. Оно то увлекает его в бешеном вихре, то мягко убаюкивает на зыби волн.

В подвале много людей. Какие-то всадники в широкополых соломенных шляпах привязали пленника к своим седлам и скачут. Солнце нещадно палит. Желтое, как сера. Еще немного — и земля загорится.

Откуда взялись эти люди, где он их видел? Когда-то давным-давно в каком-то старом фильме. Сейчас ему кажется, что это было тысячу лет назад.

Мексиканские ковбои скачут во весь опор, волоча за собой пленного, и поют лихие песни о своих подвигах. Возле реки они сходят с лошадей и пьют. Пьют и лошади, а наездники стоят рядом и насвистывают. Связанный пленник лежит возле самой речки. Он извивается, стараясь дотянуться до воды. Вода убегает, ее не достать. Вода лижет камни и песок, журчит, прыгая по белой гальке… И, глядя на пленника, Космас тоже мучится жаждой…

За ним пришли снова.

Действующие лица сменились: военный в мундире с двумя золотыми звездочками и двое в штатском. Нет ни Калогераса, ни Анастасиса.

— Послушай, — сказал один из штатских, — мы не будем тебя бить. Но мы знаем другой способ развязать тебе язык. И мой тебе совет: не доводи нас до этого…

Потом заговорил военный:

— Нам не нужно, чтоб ты сказал адрес твоей явки. Это мы и без тебя знаем. Ты молчишь, но другие не молчат. Ты держишь рот на замке и думаешь, что герой. И не знаешь, что твои соучастники с головой тебя выдали и все свалили на тебя.

— Вот что нам скажи, — подхватывает штатский, лысый мужчина с длинной головой и серыми глазами, холодно поблескивающими за стеклами очков. — Скажи, эта прокламация, — и он берет со стола какую-то бумагу, — в вашей типографии напечатана или нет? Больше нам ничего не нужно.

Они подносят бумагу к его глазам. Нет, это не их прокламация. Сказать? Он делает вид, что разглядывает ее, а сам думает о другом: надо говорить или нет?

— Пожалуйста, посмотри получше. — И ему дают прокламацию в руки.

Если он скажет, не будет ли это началом предательства? Может, они только того и ждут, чтобы он сказал первое слово?

— Ну?

— Дай ему подумать.

— Да, да, подумай.

— Я не знаю!

— Что ты не знаешь?

— Ничего не знаю!

— Эх, паренек!..

Это тот, кто говорил первым. Он подошел, взял прокламацию из рук Космаса, стоит и смотрит ему прямо в глаза.

— Эх, паренек, что ж ты сам себя не жалеешь и напрашиваешься на пытки? Ну что ты притворяешься, будто ничего не знаешь? Работал ты в типографии или нет?

Космас молча смотрит на него.

— Работал или не работал?

— Что ты его спрашиваешь?

Человек с длинной головой делает еще одну попытку:

— Минутку, минутку… Ну, говори, чего ты молчишь? Тебя спрашивают: работал или нет? Ведь мы знаем, что работал, так и скажи: работал…

Его ведут в соседнюю комнату. Достают из чемодана туго сплетенные пеньковые канаты.

Один держит его руку, другой обматывает ее канатом.

Виток к витку, плотно, методично. Руки от локтя до запястья, ноги от икр до лодыжек. Они сидят и терпеливо пеленают его. Зачем эти повязки, Космас не понимает.

Они вышли и заперли дверь.

— Если тебе что-нибудь понадобится, крикни. Мы будем в соседней комнате.

Космас лежит и ждет. Канаты сжимают его тело. Прошло около часу. Дверь открылась.

— Как дела, Космас?

Он не ответил.

— Если что нужно, мы рядом.

Опять заперли. Муки начались не сразу. Забинтованное тело начало гореть. Сначала чуть-чуть. Но постепенно ему стало казаться, будто его стягивают не канаты, а электропровода, по которым идет ток. Пульс ускоряется; каждое биение мучительно, как удар молотком. Кожа горит, вздувается.

Дверь снова открывается.

— Может, хочешь, чтобы мы тебя развязали, Космас?.. Не хочешь? Хорошо, мы еще можем подождать.

Они оставляют дверь полуоткрытой. Вместе с болью приходит головокружение. Веки тяжелеют, глаза болят. Космас хочет позвать своих мучителей, но сдерживается. Нет, он еще потерпит, он не сдастся. Ему кажется, что нужно перенести какой-то критический момент и тогда будет легче. Он тяжело дышит, как паровоз. Пот течет рекой. Космасу кажется, что он взбирается на какую-то вершину. Он заносит ногу. Стоит ему взобраться на вершину, и все мучения будут позади. И тут перед ним разверзается пропасть, и его увлекает черный смерч.

Они пришли и развязали его. Он почувствовал это, когда ему распеленали ноги, но притворился спящим.

Потом Космас открыл глаза и увидел одного из них. Он стоял у стены с сигаретой в зубах.

— В другой раз, — сказал он Космасу, — ты подохнешь в этих обмотках.

И вышел, приказав, чтобы Космаса увели.

IV

Ко всем мучениям прибавилось еще одно — бессонница. Никогда еще Космас не чувствовал такую потребность во сне, как в ту ночь. Ему хотелось забыться и забыть все: и жажду, и боль, и мысли о завтрашнем дне. Забыться и уснуть. Но стоило ему сомкнуть глаза, как дверь с грохотом распахивалась.

— Эй, ты, за что тебя сюда упекли?

— Да так, пустяки, — тотчас отвечали за дверью. — Завтра он все выложит и пойдет себе с богом на все четыре стороны.

— А… Ну, тогда пусть себе спит.

Они ушли. Через четверть часа, когда веки Космаса снова начинали тяжелеть, нагрянули опять.

— Ну, что ж ты порешил, друг-товарищ? Думаешь, да?.. Ну ладно, думай!

Дверь захлопнулась с такой силой, что казалось, рушится дом. Очевидно, они рассчитывали, измотав его нервы, лишить его всякой способности сопротивляться.

Один притворился испуганным:

— Да не умер ли он? Несите сюда кирку и лопату!

Другого одолевала жалость:

— Землячок, не сварить ли тебе кофейку? Не принести ли холодной водички?

Черт возьми! Этот был хуже всех. Космас не любил кофе, но сейчас ему ничего так не хотелось, как маленькой чашечки кофе. Горького-прегорького. И потом холодной воды.

Еще одна такая ночь — и он умрет. Из всего, что с ним проделывали, бессонница была страшнее всего.

Время от времени Космас ощупывал свои руки и икры. Там, где была старая рана, кожа горела так сильно, будто ее густо смазали йодом. И как только подкрадывалась мысль, что еще немного времени и его снова обмотают канатами, все тело покрывалось холодным потом. Его уже не терзали жажда, боль и бессонница. Им владел страх. Космас боялся, что не выдержит, силы оставят его и он, сам того не желая, заговорит.

Мысль о том, что он может не выдержать, мысль, которая всегда представлялась ему невероятной, сейчас не покидала Космаса.

В эти минуты он не мог удержаться от слез. Он заново переживал и смерть своего друга Аргириса, и жизнь в подвале Андрикоса, и посещение министра, и работу в изюмной лавке Исидора, и сборища в салоне Кацотакисов, и разговоры с англичанином Крисом, и встречу с поэтом, и свидания с Тенисом… Разве все они, каждый из них, не указывали ему дорогу? Он встретил их на перекрестке жизни, и они звали его за собой. Но он выбрал другой путь, и путь этот привел его на Голгофу.

Не сожалеет ли он сейчас об этом?

Лучше честно сознаться самому себе сейчас, пока он один и ни одна душа не видит и не слышит его. Скоро за ним придут. И этот допрос — они так сказали, да он и сам это понимает — будет последним. Так пусть он скажет себе: сожалеет ли он?

Космас настойчиво копается в своей душе. Он ищет ответа и не находит его. Наверно, его и не может быть, потому что Космас не избирал этот путь. Он встал на него, как пешеход, который, ступив на горную тропу, неизбежно должен сделать следующий шаг. Он знает, что на этот путь его привели не Случайные встречи, не слепые обстоятельства. Привела вся его жизнь: образ мыслей и прочитанные книги, неудачи и желания, планы на будущее и воспоминания о прошлом, подсознательная жажда честной дороги и, наконец и прежде всего, мрачная тень оккупации, нависшая над ним и над всей страной и принесшая им рабство, голод, позор и опустошение.

Дороги войны не выбирают. Они видны издали алой линией фронта, вспышками выстрелов, клубами дыма и огня. Он не мог не пойти туда. «А ведь в самом деле выбора и не было, — думал Космас. — Выбирать можно то, что тебе не принадлежит, то, что можно и не выбрать…

А этот путь был во мне самом, это я сам, и нужно дойти до конца. Лучше конец, чем начало другого пути, который не будет моим…» И этот конец был уже близок.

Они, вероятно, тоже решили кончать побыстрее. Начали как вчера: пусть не говорит ни про пакет, ни про вчерашнюю прокламацию, они уже узнали у других, Пусть расскажет, как он поступил в типографию. Имена можно не называть. Им ведь известно, что Космас связался с коммунистами по ошибке, думал, что они ведут патриотическую борьбу. Но он и сам вскоре убедился бы, что цели у них совсем не патриотические…

Потом, как и вчера, повели в соседнюю комнату. Чемодан с канатами по-прежнему на подоконнике. Бинтуют терпеливо, методично.

— Ты стараешься не подвести товарищей, а между тем они не такие уж дураки. Вчера схватили одного вашего вожака. Так он не позволил пальцем до себя дотронуться, сел и настрочил целую тетрадь показаний.

Канаты наложены. Уже с порога его предупредили в последний раз:

— Второй раз ни одно сердце этих пеленок не выдерживает. Говорю это тебе, чтоб попусту не надеялся. Если не хочешь сказать про типографию, скажи про листовку или про пакет… Если сейчас не помнишь, не беда. Мы тебя развяжем, а когда вспомнишь, скажешь. Понятно?

Космас не ответил.

— Ну ладно. Мы тут поиграем в тавлеи. Надумаешь — крикни.

Дверь оставили открытой. Он слышал, как доску поставили на стол, как перемешали шашки. Один напевал: «Как поеду я, матушка, на чужбину…» Другой насвистывал ему в лад.

Сегодня канаты подействовали сразу — впились, врезались в кожу и, разрывая ее, вонзились в плоть, точно стремились добраться до кости. Кровь застучала, забилась…

Он с первой же минуты понял, что мука продлится недолго.

В дверь кто-то заглянул. Лицо его казалось расплывчатым. Голос долетал откуда-то издалека.

— Эй, парень, скажи хоть, что потом вспомнишь.

Космас ожидал, что сегодня боль будет невыносимой. Но теперь он, напротив, чувствовал, что в нем угасает даже способность ощущать боль. В глазах потемнело, голова человека в дверях закружилась и пропала…

Потом он почувствовал какой-то запах. Камфара.

Он очнулся от громкого возгласа:

— Космас!

Над ним стоял высокий мужчина с усиками. Видно было, что он взволнован.

— Если бы я не поспел, тебе бы плохо пришлось. Понимаешь ты это или нет?

Уж не сон ли это? Зойопулос! Зойопулос, который смотрит на него глазами, полными ужаса.

— Ай-я-яй, вот так, ни за что ни про что, чуть не погиб человек! Ты узнаешь меня, Космас?

Космас попытался сказать, что знать его не хочет, губы его пошевелились, но он не смог произнести ни звука. Однако Зойопулос его понял.

— Ну ладно, ладно, не волнуйся. Чем тебе помочь, Космас? Чего ты хочешь? Воды?

Принесли воду. Край стакана коснулся его губ. Сейчас, наверно, отнимут. Он жадно втянул воду, стараясь отпить как можно больше.

— Спокойно, спокойно! Не торопись!

Он выпил целый стакан.

— Еще. Принесли еще.

— Что ты еще хочешь, Космас?

— Ничего не хочу. Хочу, чтобы меня оставили в покое.

— Хорошо. Я это устрою.

Космаса повели на первый этаж. Когда они проходили по коридору, кто-то крикнул:

— Значит, сознался? Вот молодчина!

— Заткнись, Панафанасис! — одернул Зойопулос, Космаса ввели в маленькую комнату.

— Положите его сюда. Осторожнее.

Его опустили на матрац.

— Хочешь еще что-нибудь, Космас?

В дверях показался Калогерас.

— Ба! Это еще что такое?

Зойопулос преградил ему дорогу.

— Стоп, Аргирис!.. Космаса я беру на себя!

Как только Космас увидел Зойопулоса, он догадался, что его хотят взять хитростью: то, чего они не смогли вырвать у него силой, они попытаются добыть другим путем. Уходя, Зойопулос сказал:

— К сожалению, Космас, я пришел поздно. Если до завтра нам не удастся уладить этот вопрос, тебя передадут немцам. Так что лучше будет, если мы решим это дело полюбовно. Ну, а пока успокойся, отдохни…

Он направился к двери.

— Послушай…

— Да, Космас?

— Скажи, чтоб они дали мне уснуть. Они могут оставить меня в покое?

Зойопулос остановился в дверях.

— До завтрашнего утра, Космас, тебя никто не тронет. У тебя есть время выспаться и подумать…

V

В коридоре раздавались смех и крики. Космас еще не совсем проснулся, и ему казалось, что он в домике типографии. А ведь верно, комнатка точь-в-точь такая же: низкий потолок, голые стены и окошко где-то у самого потолка. Там окно выходило в сад. А куда выходит это? Оно тоже закрыто ставнями. Но из коридора через стеклянную раму над дверью проникает свет.

Космас повернулся и увидел на стуле кувшин и кусок хлеба. Хлеб он не тронул, зато схватил кувшин и залпом наполовину опорожнил его.

Голоса в коридоре звучали все громче. Теперь люди толпились под самой его дверью, и Космас ясно различал слова:

— Рассказывай, развратник ты этакий! Рассказывай, и мы оставим тебя в покое.

— Ну что вы, ребята…

— Валяй, говорю тебе.

Они говорили все разом.

— Сделайте милость, ребята, уходите. Если случится обход, мне попадет. Я ведь на посту…

Они снова загалдели:

— Да ладно тебе, нюня, какой там еще обход! Все отправились к своим девчонкам! Кто будет обход делать?

— Ах, да не дергай, сынок, мою руку!

Голос знакомый. Да это голос старика, который столько раз плакал в изюмной лавке, обижался на Исидора, поругивал Анастасиса и рассказывал о своем былом величии и похождениях. Манолакис! В эту минуту Космас вспомнил слова Сарантоса: «Посмотрел бы ты на него теперь: разгуливает в мундире, немецкую кобуру прицепил — ну, чистое пугало! Вот так, товарищ Космас…»

Манолакиса, как видно, прижали к стенке.

— Как ее звали? Скажи, как ее звали?

— Джованной ее звали! — крикнул кто-то.

— Да замолчи ты, Берлингас! Пусть он сам скажет. А ну, говори, старый распутник!

— Джованна!

— Ух, черт!..

— Вы только посмотрите на эту клячу!

— И она умерла в постели?

— Лопни мои глаза!

— Батюшки ты мои! Расскажи, как было, с самого начала.

— Да я же тысячу раз рассказывал, ребята!

— А я не слышал!

— И мы тоже!

Стало тихо. Манолакис прокашлялся. И Космас снова представил себе, как он вытирает рукой рот и готовится начать историю неаполитанки Джованны.

— Ах, ребята, как вы думаете, чем соблазнила меня Джованна? Ведь она была у меня не первая, не вторая, не третья. Да разве их всех сосчитаешь? Разве сочтешь песок? Разве сочтешь, сколько народов живет на свете?

— И как ты, сморчок, с ними управлялся?

— Цыц! Хватит тебе! Говори, старик.

— Только, чур, не перебивайте… Пошел я как-то раз в итальянский балет…

И Манолакис начал историю, которую он рассказывал несчетное число раз. Как он пошел в итальянский балет, как не понравилась ему Джованна в первой сцене и как он уже собирался уйти. Но в первом же антракте выяснилось, что Джованна заметила его и спросила у директора, кто этот синьор во фраке, который сидит в первом ряду партера. Во втором антракте он вместе с директором отправился в ее уборную, предварительно послав ей цветы. Директор вышел и оставил их наедине. Когда пришли переодевать ее к третьему действию, он начал прощаться и собрался было уходить, но тут Джованна взяла его за руки и посадила в углу уборной. Он сидел, отвернувшись к стене, и беседовал с ней об итальянском искусстве. И вдруг его взгляд случайно упал на зеркало, и в нем он увидел Джованну. Затем следовало подробное описание нагой Джованны. В конце концов глаза их встретились в зеркале. — И она не отвела их?

— Не отвела, сынок. Нет, не отвела.

— А может, Манолакис, она нарочно посадила тебя к зеркалу? Чтоб ты увидел ее?

— Потом она сказала мне, что нарочно.

— Вот стерва!

Пока Манолакис рассказывал, за дверью не было слышно ни звука. Полицейские слушали его, затаив дыхание. И только когда он закончил, начался обмен мнениями:

— Да ты небось это где-нибудь вычитал?

— Вот ей-богу, все чистая правда!

— Эй, ты можешь это записать и выпустить книгу!

— А что было потом, Манолакис?

— Что потом, сынок? Что потом?..

— Ты похоронил ее там?

— Я заказал статую из мрамора и поставил ее в саду, у входа.

Полицейские начали расходиться. Их топот и голоса раздавались где-то в конце коридора. Манолакис спросил кого-то:

— А кто меня сменит, Георгос? Кто, сынок?

— Дядя! — ответил тот.

— Да нет, его сменит Джованна!

— Прогулял десять дней, старый хрыч, и еще хочет, чтоб его сменили!

— Побойтесь бога! Я лежал в кровати…

— Значит, тебе полезно посидеть здесь, а то, не ровен час, выйдешь на улицу и простудишься.

Стало тихо. Космасу показалось, что Манолакис ушел вместе со всеми. Но прошло минуты две, и он снова услышал его шаги. Старик ходил из одного конца коридора в другой и обратно…

VI

До этого Космас не допускал даже мысли о побеге. Но когда полицейские ушли и наступила тишина, Космас понял, что Манолакис остался его единственным стражем. И внезапно поверил, что сможет бежать. Космас не чувствовал теперь ни страха, ни боли, ни изнеможения. Он чувствовал лишь одно — нужно торопиться. Дорога каждая секунда. Промедление может погубить все.

В возбуждении Космас не сообразил, что Манолакис, наверное, не единственный часовой, что в здании и вокруг него полным-полно полицейских. И если он и уйдет от Манолакиса, то вряд ли уйдет от них. Он не думал об этом. Не хотел думать. Так или иначе, живым ему отсюда не выйти. Значит, надо попробовать…

Он вдруг понял, что хочет выжить. За последние дни мысль о неизбежном конце парализовала его волю к жизни. Но достаточно было проблеска надежды, как в нем воскресли силы, воскресло все, что он старался подавить в себе перед лицом неизбежного конца. Его любовь, воля, стремления и мечты — все сосредоточилось в одном желании: дерзнуть.

Манолакис шагал по коридору из конца в конец. Иногда он останавливался. Тогда воцарялась мертвая тишина, и Космас начинал думать, что Манолакис заснул. Но вскоре старик продолжал обход.

Космас знал, что Манолакис не станет содействовать его побегу, и не строил на этот счет никаких иллюзий. Одно обстоятельство должно было ему помочь: Манолакис не знал, что охраняет Космаса. Космас слышал, что десять дней он пролежал в постели и сегодня впервые после болезни вышел на дежурство. Космас рассчитывал, что, услышав его голос, старик растеряется и тогда он заманит его в камеру, скрутит ему руки, заткнет рот, оденется в его форму, отберет оружие, а самого Манолакиса запрет в камере.

Космас выждал, когда Манолакис отойдет в другой конец коридора, встал и ощупью добрался до двери. Он решил окликнуть Манолакиса, когда тот приблизится, но не называть его по имени, а только попросить воды. Манолакис откроет дверь, зажжет свет, увидит перед собой Космаса и…

Космас стоял у двери и прислушивался к шагам. Взгляд его невольно остановился на столике, стоявшем в углу. На нем лежала газета и еще какие-то предметы — в полумраке трудно было разобрать.

Манолакис приблизился к двери. Космас не окликнул его. Выждав, когда шаги старика затихнут вдали, Космас подошел к столу. Рядом с газетой он увидел чернильницу, бумагу, полотенце, бритвенную кисточку и бритву!

Это подтверждало его соображения: каморка не предназначалась для камеры. Вероятнее всего, здесь контора. А если так, окно должно открываться изнутри.

Медленно и осторожно он открыл сначала рамы, потом ставни. За окном было темно. Космас взял стул, просунул его в окно и начал опускать вниз. Стул твердо стал на землю.

Космас с трудом взобрался на подоконник и ступил на стул.

Потом оторвал руки от подоконника, слез на землю и сделал первые шаги. Он очутился в саду. В босых ногах Космас чувствовал страшную ломоту.

Он пробирался медленно, на ощупь…

Ночь была очень темная. С неба падали крупные капли дождя. Дул ветер, пахло сыростью.

Космас шел, как слепой, терпеливо выжидая, пока глаза привыкнут к мраку. Где-то вблизи он угадывал город, который еще погружен в ночь, но ожидает рассвета…