Ночная радуга

Плюс чужие дни

В моем королевстве наступило утро. Я сначала открыла глаза, потом выпала из яркого, нелепого и глупого сна, какой может присниться только от физической усталости утешенного, залюбленного тела и от парящей в невесомости души. Так непривычно освобождаться от ее тяжести хоть на час, хоть на минуту.

Я закуталась в халат и босиком пошлепала в ванную. По дороге остановилась в коридоре у открытой двери кухни. Кирилл завтракал. Он достал из холодильника все, что там было из готовой еды, выставил на стол, налил кипятка в высокую кружку, на треть заполненную растворимым кофе. При этом он говорил по телефону, проверял почту, печатал письма, читал новости и реагировал:

– Ух ты, черт!

Я с любопытством исследователя наблюдала, как он сначала ест арбуз, доставая ложкой из середины самые сладкие куски, затем кладет ломтик сыра на большой кусок буженины и жует, жмурясь от удовольствия. Пьет горячий кофе. Затем, осененный важной мыслью, бросает в кружку большой кусок мороженого. Надо же, большой ребенок тут у меня завелся! Он мне ничего целого, кажется, не оставил. И куда подевались его повадки опытного холостяка? Нет сомнения в том, что он и не подумает за собой убрать.

В ванной я подобрала с пола его носки, трусы, рубашку и джинсы. Кирилл привез вечером свои самые необходимые вещи. Я спокойно сложила грязное белье в красивый пакет, отыскивая в себе ростки раздражения, брезгливости или протеста. Не нашла. Теплые тряпки с родным запахом. Пакет я оставила у двери. Отдам в прачечную. Я сама ничего не стираю по той причине, что для этого существуют профессионалы. Какой бы сложной и бестолковой ни казалась жизнь, в ней есть один плюс: каждый человек хорошо делает только одно, свое дело. И нечего сбивать порядок. Девушки в моей прачечной ничему не удивляются, даже когда я чулки и колготки приношу.

После ванной я долго сидела у туалетного зеркала, причесывалась, мазалась кремом и совсем не торопилась поздороваться с Кириллом. Я спиной, кожей на ступнях ног чувствовала, что сегодня разлуки не будет. Потому он так шикарно завтракал, а не глотал на ходу кусок чего-то, что не попытался рассмотреть. И поймала его фразу, сказанную по телефону:

– Это обязательно. Это я сделаю. Только не сегодня. Жуткий грипп или простуда. Температура под сорок. – И Кирилл ненатурально закашлял. Артист он никакой.

И эта фраза бросает меня в детство, когда объявлены каникулы или приезд мамы – великие детские праздники. И от этих слов мое не очнувшееся от сна тело вздрагивает, напрягается и горит. Но когда Кирилл заходит ко мне и по-хозяйски целует в мокрый затылок, я говорю:

– Мне нужно два часа поработать. Не стала тебе пересказывать то, что рассказал отец Пастухова. Вообще почему-то трудно это озвучить. Я хочу написать то, что увидела, когда он говорил. Это поможет нам понять. Я и детективу обещала прислать текст.

– Ты уверена, что этот тип – детектив? – нахмурился Кирилл.

– А какая у тебя версия?

– Жулик.

– Смысл ему врать? – удивилась я.

– Может, и нет смысла, но я для того, чтобы познакомиться с тобой, мог бы представиться и папой римским. Просто мне больше повезло: все вопросы решил Пастухов. Царство ему небесное.

– Как ты мило сказал мне комплимент. – Я улыбнулась и погладила его по щеке. – Теперь я верю, что ты не торопишься и точно прогуляешь работу. Хочешь, – поспи еще.

Кирилл ушел спать, а я отправилась в те дни. В жизни тех людей.

Их было трое, осталось двое. И где-то есть убийца, который сделал только первый шаг. Он ведь даже ничего не украл, если верить следствию.

Петр Пастухов, молодой, талантливый архитектор, был человеком необычным. Он и к жизни относился как к главному чертежу, эскизу, который нельзя переделать. Изысканная строгость во всем, требовательность к себе и другим, способность вносить элементы неожиданно яркой фантазии в любой проект сделали его заметным и востребованным работником. А потом появилась возможность создать собственное бюро. Петр в своей основной работе сдерживал творческий полет. Мало кто знал о том, что он делал только для себя. Петр писал необычные картины. Только так он отпускал на волю свою нежность. Он любил мягкие тона и яркие сюжеты, сказочные и фантастические. Причудливый, дивный, переливающийся и постоянно меняющийся мир жил в картинах Петра Пастухова. Однажды бывший сокурсник взял один рисунок и показал организатору серьезного международного конкурса художников. Рисунок получил главный приз. И после этого никому не известный художник Пастухов сразу оказался в узком кругу избранных мастеров. Тех, что ничего не делают на продажу, о которых знают только самые преданные ценители живописи. Получить оригинал, договориться с таким художником об иллюстрации книги – не просто и очень дорого стоит. Но основную работу Петр не оставлял. Он был очень основательным человеком.

Однажды на выставке современной живописи во Франции Петр познакомился с модной французской актрисой Моникой. Моника не была красавицей, но она была оригинальной, дивной и обладала пленительной нежностью, как героини картин Пастухова. Петр полюбил Монику со страстью художника и с уверенностью ответственного человека, который делает окончательный выбор. У него получилось провести вместе с ней во Франции несколько счастливых месяцев. Он оставил Монику, чтобы вернуться в Москву по делам. Собирался приехать за ней и жениться. При расставании Моника сообщила ему, что беременна, она тоже уезжала, ее ждала работа в Голливуде.

Петр больше никогда не увидел свою Монику. В Америке она встретила богатого бизнесмена и стремительно вышла за него замуж, послала Петру короткое прощальное письмо. Ее муж Джон обещал быть хорошим отцом ребенку Петра.

Не успел Петр справиться с шоком и болью этого события, как на него свалилось еще большее горе. Моника погибла в автомобильной катастрофе. Неродившийся ребенок оказался мальчиком. Петр сумел приехать на их общую могилу через год. Вот тогда опустились его плечи, ссутулилась прямая спина, поседели виски. Петру было сорок лет. И он дал себе слово, что если будет в его жизни второе отцовство, то у него и смысл будет особый. Спасти того, кто уже родился в недобрый час, выпрямить чье-то несчастье, обогреть брошенную и одинокую душу. И рисунки того времени у Петра стали совсем необычными. Это были пушистые котята с нежными личиками девочек, тигрята с озорными глазами мальчишек, скакуны с лицами храбрых парней, пантеры с глазами женщин. Петр думал о переселении душ. О том, что только сильным движением, подвигом можно вернуть себе душу улетевшего родного и незнакомого малыша.

К сорока годам у Пастухова было все, чтобы стать отцом для маленького человека, которого замели снега всеобщей брошенности. Петр был готов согреть озябшую душу сироты, еще не знающего о том, что они идут друг другу навстречу. Он был уверен в том, что его избирательная судьба не даст ошибиться. В том, что он сумеет узнать своего единственного человека с душой французского малыша…

Петр стал богатым человеком, построил отличный дом и выбрал в жены женщину, чей особый талант – это любовь. Мария была самым домашним человеком из всех, кого Петр встречал на свете. Врожденная потребность хлопотать в свитом для нее гнезде, понимание смысла жизни в служении родным людям удачно сочетались с хорошим образованием и внутренней культурой. Такие женщины – отличные матери. И Петр полюбил ее – женщину с приятной внешностью, добрым нравом и здоровой чувственностью. А Мария влюбилась мгновенно, безумно и навсегда. Ради него, ради такого великолепного мужчины, она готова была пойти на все, а не только отказаться от собственных детей в пользу будущего приемного ребенка. Мария не думала ни минуты. Она хотела только того, чего хотел муж: осчастливить и согреть сироту. Она знала, что сможет.

Петр тщательно продумал все критерии выбора сына. Он знал, чего точно не нужно, а что нужно. Верил, что поймет сразу, когда увидит именно его. Они с Марией ездили по разным детским домам. Петр старался не смотреть на жену, которая готова была хватать если не каждого, то через одного. Так она всех жалела. Петр видел, как ей хочется взять самого красивого мальчика. Но этого он как раз и не хотел. Красота – коварное свойство. Она иногда коверкает судьбы. И слишком самостоятельных, отважных, дерзких не стоит, – уверял Петр. Такие дети – бунтари по природе, любят превращать жизнь в борьбу. Петр отмахивался и от собственных представлений об идеале – это тоже ловушка, внешность обманчива. А видел он мысленно интеллигентного, скромного и доброго мальчика, открытого для знаний и честного сотрудничества. Но это все придет потом, он понимал, что явился в мир маленьких, настороженных, испуганных и обозленных дикарей.

На мальчика Костю он обратил внимание из-за настойчивого, почти навязчивого и в то же время робкого и отчаянного взгляда. Смесь самых ярких и самых нежных чувств увидел Петр в этом взгляде. Как будто кто-то его позвал сверху. Усыновление прошло без проблем. Ребенок приобрел не только новую семью, но и новое имя. Костя стал Ильей – в честь отца Петра.

И потянулись самые трудные дни сирот и усыновителей, когда организм упрямо отторгает даже чужой запах человека, выбранного в родные дети. Петр и Мария приняли, поняли и все преодолели. Страшная догадка об ошибке пронзила Петра в неожиданный момент. В момент теплых и доверительных откровений…

– Эй, – позвал меня Кирилл. – Когда я симулировал тяжелую пневмонию, мне виделись более приятные часы, чем наблюдение за экстазом творца.

– Конечно. – Я вздохнула с облегчением и повернулась к нему. – Я как раз подумала, что общение с чужими людьми даже на бумаге страшно утомляет. Кирилл, ты женат?

– Умеешь ты обидеть. Конечно, нет! – возмутился он. – Ничего серьезнее временных оков напрокат никогда и не было.

– Как сейчас с оковами?

– Все в порядке. Они порыдали и успокоились. Я могу тоже задавать вопросы?

– У меня тяжелые ответы, – предупредила я. – Две беды – вот такое мое приданое. Говорить подробнее нет охоты. Давай сегодня устроим детский праздник по поводу твоего прогула.

– Я именно это и хотел предложить. – Кирилл смотрел на меня серьезно и печально. – Что ты любила в детстве на праздник?

– С детством у меня полная ерунда. Оно было третьей бедой. Не повезло тебе?

– Невероятно повезло, – улыбнулся Кирилл. – Это шанс побыть героем в глазах прекрасной дамы. Победить все беды, утопить ее в сладостях и своей любви. Ты заметила, какое слово я сказал вторым?

– Да, – ответила я просто, ничем не выдав, что мое сердце торопливо забилось.

Есть и слова роковые. Слово «любовь» тревожит сон реальных опасностей. Трагедии налетают на это слово, как мухи на мед.

Ненавидеть Зину

Праздник, устроенный Кириллом, мы отмечали три дня. В магазин вышли один раз. Потом просто вспоминали все вкусные вещи, в том числе и те, которые никогда не пробовали, и заказывали их по Интернету.

– Как часто заблуждается человечество, – обычно говорил Кирилл. – Считает деликатесом такую дрянь. И ведь так со всем, не только с едой. Ты заметила?

Удивительно: он просто болтал, а я все чаще соглашалась. И мой вечный непримиримый критик в мозгу, который находил в чужих словах только ущербность и изъяны, – он то ли расслабился, то ли спал.

После очередного разговора по телефону с очередным режиссером Кирилл полез в Интернет искать симптомы пневмонии. У него закончились убедительные подробности своего состояния.

– Надо же! – удивился он. – Это, оказывается, воспаление легких.

– А ты думал что? – уточнила я.

– Думал, горло болит.

– Перепутал с ангиной. Ты очень здоровый человек?

– Наверное. Точно не скажу. Как-то не привык, что кого-то интересует, что у меня болит. Значит, не так уж часто болело.

Кирилл очень сдержан в контакте вообще, да и в близости тоже. Мы все время рядом. Я часто ловлю напряженный, горячий взгляд. А руки его неподвижно лежат на столе, на коленях, и только пальцы иногда вздрагивают, как у пианиста, который собирается взять сложный аккорд. И слов страсти и признаний у него нет. У нас их нет. Это лишнее, как кремовая розочка на кусочке черного хлеба, который спасает от голодной смерти. Да, мы оба так понимаем строгую суть нашей встречи. Это хрупкий, уязвимый и до пределов откровенный миг истины. Все кажется бесцветным, безвкусным и фальшивым на ее фоне. Все, что нужно, скажет вздох.

А воспаление есть. Мы смотрим друг на друга воспаленными глазами, мы соприкасаемся воспаленными ладонями. Моя воспаленная грудь тихонько постанывает, а воспаленная кровь горячим компрессом окутывает бедра. Крикнет сейчас кто-то, что в доме пожар, а мы с места сдвинуться не сможем. Мы не валяемся в постели целыми днями. Мы просто сидим за столом, заставленным тарелками со сладостями и лакомствами.

Кирилл вдруг резко поднялся, подошел к окну, долго курил, стоя ко мне спиной. А когда повернулся, проговорил:

– Мне страшно.

И все. И я поняла. Да, наступит момент, когда нам придется разрушить нашу хрустальную крепость. Наше на пять минут общее королевство.

Несомненно, существует связь событий. Иногда следующее событие – расплата, иногда – награда. Судьба бывает издевательской, жестокой. Она всегда на страже памяти. И вот наступило утро, когда Кирилл оторвался от меня. Он по-настоящему грубо, ненасытно, отчаянно целовал меня на прощание в прихожей. В это утро позвонила Зина.

– Здравствуй, Вика. Это Зина, – говорит она всякий раз, как будто не знает, что ее имя уже отразилось при звонке.

Говорит – это немного не то слово. Она скрипит, она вонзается мне в барабанную перепонку, она сразу становится самым раздражающим фактором и помехой дыханию. Это невероятно, но я поддерживаю постоянный контакт с убийцей моего мужа. Я не сумела ее наказать, добиться справедливого возмездия по закону и обрекла себя на казнь. Встречаться и ненавидеть Зину до тех пор, пока мы обе живы.

– Не помешала? – уточняет она.

– Помешала, – отвечаю я. – Но я слушаю. Что тебе нужно?

– Ха, – издает Зина хриплый и натужно веселый смешок. – Что мне может быть нужно?.. Я еле открыла утром глаза, сейчас встала, сделала три шага и упала. Надо было помереть, да не получилось. Благодаря тебе у меня нет ни одной живой души, которой я могла бы позвонить.

– В «Скорую помощь» так же легко позвонить, как мне. И возможностей у них больше.

– Я им не доверяю, – заявляет Зина. – Они всегда говорят, что я здорова, и колют анальгин с димедролом. Меня от этого тошнит. Может, ты приедешь? У меня нет даже крошки хлеба.

– Приеду.

Обсуждать ее крошку хлеба смысла нет. Зина – богатый человек. Но у нее, как у всех очень алчных людей, отсутствует чувство насыщения. Она проводит свои дни, заказывая по Интернету лекарства от выдуманных болезней, готовую еду из ресторанов и вещи из дорогих магазинов. Ей лень себе даже кашу сварить. А потом вдруг наступает момент, когда ее отупевший мозг начинает требовать острых ощущений. Ей нужно вспоминать свои подвиги. Еще в большей степени Зине требуется зрелище моих страданий. Она никогда не видела меня ни в слезах, ни в отчаянии. Потому ей трудно это себе представить. Она должна видеть меня близко. Надеть очки и со страстью маньяка отыскивать на моем лице то, что я скрываю от людей вообще, от нее само собой. Впрочем, именно от нее я ничего не скрываю. Я не прерываю этот контакт, потому что он не исчерпал себя. Потому что у меня нет чувства его завершенности. Когда оно возникнет? Я не уверена, что это в принципе случится. Даже когда Зины не будет в живых, я не смогу изжить, пережить тот день. Я не могу отпустить Артема. Я одеваюсь и еду в гости к его убийце.

– Ты не похудела? – спрашивает меня Зина в прихожей, как заботливая тетушка.

А я уже скована той адской смесью эмоций, которые у меня всегда возникают рядом с Зиной. Я не могу увернуться от ее кислого запаха, от ее уродств, от этой манеры выставлять напоказ все самое мерзкое, как нищий на паперти демонстрирует гниющие язвы. Когда она подходит ко мне слишком близко, мое сознание туманится от отвращения.

В пору замужества Зина была складной, ухоженной, вполне приятной женщиной. Тот случай, когда чувство меры и умение подать себя легко принять за человеческую незаурядность. Они с Артемом были ровесниками. На пятнадцать лет старше меня. Сейчас у Зины нет возраста. У нее нет пола. Она стала олицетворением своего греха. Я смотрю на ее лицо с пергаментной кожей, квадратным подбородком, который стекает волнами на страшную шею. В глаза, которые были когда-то голубыми, а сейчас бесцветные, тусклые и пустые, как осколки бутылок в канаве. Но самое ужасное – это рот Зины. Сухой, вялый, с опущенными мокрыми углами. Он ненасытный, с краями вместо губ, он прячет клубы яда. Я всегда боюсь, что сейчас Зина откроет рот, и меня качнет от запаха болотных испарений.

Мы проходим в кухню, я достаю из сумки продукты. Зина хватает первое, что попало под руку, и жадно жует. А я не в состоянии оторвать от нее взгляд. Она не ходит, а шаркает. На ногах какие-то тапки-галоши размеров на десять больше. Она ставит ноги сознательно уродливо – носками внутрь. Она не толстая, но у нее огромный, бесформенный живот, как мешок, в который она складывает всю эту бесчисленную еду и килограммы лекарств. Она поворачивается всем телом, как глубокая старуха, а ведь ей от силы сорок пять. Шеи сзади нет. Голова утонула в плечах. И безобразный «вдовий горб» вырос на ее позвонке, как будто метка за преступление.

Я смотрю на все это, сохраняя в памяти. И мое отвращение сейчас – это спасительный туман. Так пронзительные звуки или тошнотворный запах отвлекают от острой боли, что нельзя унять. Вот такая анестезия: отвращение спасает от ненависти, которая терзает душу и мозг, требуя завершения. Ненависть не просто не знает покоя, она прогрессирует, как раковая опухоль. И ее никак не устроит банальный финал. Если я, к примеру, просто придушу Зину подушкой. Это не месть, не расплата. Просто оборвется одно зловонное дыхание. И я останусь одна в том дне, когда не успела отбросить Зину и схватить Артема. Это жестокая истина: преступление неизмеримо больше, важнее и долговечнее, чем преступник.

Зина вдруг охает и начинает закатывать глаза. Я привычно подхожу к ней, встряхиваю, слишком большой кусок из ее горла проходит в желудок. Но ей по-прежнему кажется, что она умирает. Я помогаю ей лечь, капаю какие-то капли, даю таблетки. Лекарства у Зины везде: во всех тумбочках, шкафах, на полках, в духовке, на антресолях.

Она розовеет, дышит почти блаженно, как наркоман, получивший дозу. Впрочем, Зина им, несомненно, является. И вдруг она смотрит на меня с любопытством и жаждой усилить свои приятные ощущения.

– Ты часто вспоминаешь Артема? – спрашивает она. – Ты ведь так его любила.

Я поднимаюсь и молча иду к выходу. В машине я несколько минут справляюсь с дыханием, разжимаю с усилием зубы, которые свело спазмом ненависти. Наконец темная пелена спадает с глаз, и я выдыхаю. Свидание с убийцей моего мужа завершилось, как обычно. Сейчас главное – не вспоминать ту проигранную войну.

Просто сын

Не знаю, как это бывает у других людей. Я читала, что многие научились или учатся управлять своими эмоциями и мыслями, что некоторые овладели чудо-методиками. И неутомимые коуч-шарлатаны наперегонки предлагают свою помощь в «практической психологии». В лженауке, суть которой – зомбирование собственного организма. В ритуальных заговорах, притопах-прискоках с целью пребывания в нескончаемом «позитиве». Есть такая страна, куда можно попасть, лишь отказавшись от ума, совести и души. Ох, этот позитив, который, как знамя, несут стройные ряды тренированных и правильно откормленных тел с облегченными головами. Облегченными исключительно за счет уменьшения качественного веса мозга. Этот позитив не имеет ничего общего с хорошим настроением мыслящего человека. Потому что для хорошего настроения нужны повод, смысл и ясное понимание всего набора проблем и бед, причем не только своих. С этим набором вменяемому мозгу нужно уживаться, пробиваться к своей радости, находить свой теплый уголок для спасения, свою мелодию для нежности. Нет таких проблем у стада «позитивщиков». Они скажут себе: «Все хорошо, мы – хозяева жизни и своих чувств», – и застынут в неподвижности без прошлого и будущего в полной уверенности, что идут вперед.

Я, конечно, не надсмотрщик своим мыслям, чувствам и телу. Но я сказала себе: главное – не вспоминать ту войну. А она уже опять во мне. И я не повернусь трусливо спиной, не зажмурю глаза. Я пройду. Я вспомню.

Получилось лишь следить за руками, чтобы не дрожали, пока не приехала домой. А в квартире я устроила инспекцию наших с Кириллом уцелевших яств. Хотя эти последствия пира могут рассказать не о том, что такое хорошее настроение, а о вдохновении душ и тел. Мы перепробовали столько вкусных вещей – сладких и острых – и забыли о бутылке чудесного белого французского вина. Просто не было момента, когда захотелось бы усилить, согреть чувства хотя бы на глоток. Мы были на самой вершине нашей общей свободы. Нет опьянения слаще.

И вот это вино мне пригодилось. Очень больно ходить по битому стеклу босиком. В который раз проходить эту тропу истязаний.

В те дни я собрала все силы, все аргументы, вспомнила все точные детали, которые можно было проверить, чтобы доказать вину Зины, убившей Артема. Я даже читала специальную литературу и сделала точные расчеты по аналогу профессиональных экспертиз. Все знали, что я права. И все знали, что разбирательство в таком ключе никому не нужно. Мое слово – против ее слова. А она показала, что пыталась схватить Артема, когда он оступился. Зина работала в крупной нефтяной компании, была там не последним человеком. Я – нищая начинающая журналистка, муж которой погиб, не успев принести ни одной зарплаты. Моя мать категорически отказалась спонсировать мою борьбу.

– Мне не денег жалко, – сказала она, – а тебя. Его не вернешь, а свою жизнь загубишь в этих судах, где смотрят только в руки, где каждый день топчутся сапогами по чужим смертям и несчастьям. Нет, нет и нет. Если бы ты меня попросила о том, чтобы как-то иначе наказать эту мерзкую бабу, я бы подумала.

Но мне нужно было именно так – откровенно и честно. По-другому наказание настигло Зину и без мамы. В ее крутой структуре ей буквально за дни оформили инвалидность и отправили на пенсию. А все, кто знал Артема, брезгливо отвернулись от его убийцы. И это были люди, которые согласились с заключением «несчастный случай». Дело, конечно, в великом «доверии» людей к нашей судебной системе.

Все поспешили забыть тот страшный день, оборвавший нашу жизнь. Остались я на пепелище воспоминаний и Зина в своем прижизненном склепе, куда заточило ее людское презрение. Она там истязала и уродовала свою женскую и человеческую суть. И ждала меня, чтобы вновь и вновь испугать, ранить, втянуть в круг смерти. Наверное, душа этой женщины так мала и так уродлива, что именно сейчас она нашла свой формат идеального существования. Я не допускаю мысли о том, что Зина может страдать. О нет. Я слишком хорошо изучила страну Страдание, прошла вдоль и поперек. Вход туда не для всех. Если не дано, значит, уцелел, поймал свой кусочек поганого счастья и покоя. В случае Зины – это наркотический кайф и моя боль в качестве усилителя кайфа.

Я металась по квартире и билась о стены, как бабочка с обожженными крыльями, ослепшая от огня. Когда вино помогло, наконец, зафиксироваться, сесть на диван, посмотреть на телефон, я обнаружила несколько пропущенных звонков. Все от Сергея Кольцова.

– Привет, – сказал он, когда я перезвонила. – Как насчет того, чтобы вместе съездить к биологической маме Ильи Пастухова?

– Нашел?

– Конечно. По тому адресу, который дал знакомый Кирилла, дома уже давно нет. Не нашел я ее и там, куда к ней ездил Петр Пастухов. После смерти ее мужа его родственники дом продали, Полину Смирнову выселили в халупку на другом конце Подмосковья. Добраться можно. Я там был, но один не стал заходить, как обещал. Едем вместе?

– Едем, – выдохнула я с облегчением.

И так может выглядеть ангел-спаситель. Как частный сыщик с синими и слишком честными глазами.

Полина Игнатьевна Смирнова могла бы позировать скульптору для статуи символа России. Худая, сухая, со скорбным лицом, глазами-ранами, с кожей, как кора умершего дерева, – она стояла в почти пустой, до блеска вымытой комнате и смотрела на нас без удивления, без растерянности, без страха и ожидания. Ничего ни от кого она не ждала. Просто терпела оставшиеся ей на роду встречи. Со всем, что было ей нужно, она уже рассталась.

– Ничего, если мы присядем, Полина Игнатьевна? – по-домашнему, как давний друг, спросил Сергей.

И когда старуха кивнула, подошел к деревянному, выскобленному до белизны столу, стал выкладывать продукты. Я опять удивилась его, как бы это выразиться, удобству, что ли. Человек, которому дано всегда быть уместным и ненавязчивым. Я ничего подобного не сообразила бы. Когда мы сели вокруг стола на жесткие, грубо сколоченные табуретки, Полина зажгла огонь газовой плиты с баллонами и поставила большой чайник.

Она ни о чем не спрашивала. Сергей ей сам сказал, что мы хотим поговорить о ее сыне, что мы – его близкие знакомые.

– Вы знаете, что Илья умер? – осторожно спросил он.

Старуха кивнула.

– Да, Костика убили. У меня есть телевизор.

Разговор, несмотря на все старания Кольцова, не получался. Дошли до того места, когда ее девятилетний сын написал на мать и отчима донос в прокуратуру. Был суд, Полину лишили родительских прав, но обвинения в жестоком обращении сочли недоказанными, потому они с мужем остались на свободе.

– Ваш сын солгал? Вы его чем-то обидели? – спросил Сергей.

– Мой сын не мог солгать. Значит, что-то было. Значит, как-то сильно обидели.

– Вы с ним виделись после этого?

– Нет. Когда Костя вырос, стала смотреть на него по телевизору. А недавно ко мне приезжал его приемный отец. Спрашивал, как и вы.

– Да, знаю. Вы с ним не захотели ни о чем говорить. А Илья… То есть Костя, – исправился Кольцов. – Костя обвинил вас с мужем в садистских издевательствах, в таких, после которых не остается следов избиения. В том, что голодом морили. Это правда?

– Не хочу об этом говорить.

– Полина, можно один вопрос, – обратилась к ней я. – Вы любили своего сына?

– Странный вопрос, – сухо ответила Полина. – Он просто мой сын. И тогда, когда пил молоко из моей груди. И тогда, когда писал заявление, и когда отрекся. И сейчас. Когда его похоронят, а меня туда не позовут.

– Мы заедем за вами, – пообещал Сергей.

Мы встали, попрощались.

Проехали тоскливую деревню, выехали на Кольцевую. Я всю дорогу думала, вспоминая рассказ Петра Пастухова, очнулась от слов Сергея.

– Я тут тормозну, нужно забежать в магазин за сигаретами.

– Пойдем вместе, – кивнула я. – Тоже что-нибудь куплю. Как тошно после встречи с матерью Пастухова. Полное впечатление, что он ее убил заживо.

Мы вышли из машины, и я поняла, что мы у супермаркета рядом с домом Зины.

Зашли в магазин, я взяла сок и виноград, направились к кассе. Перед этим нужно было пройти отдел, где готовили полуфабрикаты. Тем, кто их заказал, давали с собой стаканчики с бесплатными супами, многие отдавали эти супы стоящим неподалеку бедным старикам. И я совсем не удивилась, увидев в этой очереди нуждающихся Зину. Она была самой жалкой и мерзкой. Она набирала стаканчики, просила еще и еще. Ставила в какую-то потрепанную сумку: руки ее дрожали от нетерпения, она глотала слюну. Мое горло сжал спазм тошноты.

– Посмотри на эту женщину, – попросила я Сергея. – Тебе не кажется, что она чудовище?

Он смотрел на Зину внимательно и доброжелательно.

– Вика, это не Венера, конечно. Но это просто бедная женщина, которая давно не ела и сегодня может лопнуть от всей этой халявы. И я тебе покажу еще с десяток таких же «чудовищ». Вдруг закралось подозрение, что ты не самый добрый человек.

– Я не самый добрый, – мрачно ответила я. – А вот ты… Допускаю, что Кирилл прав, ты вовсе не частный сыщик, а жулик, если не замечаешь очевидного. Дело в том, что эта баба – миллионерша и жестокий, циничный убийца. Так-то, мой неожиданный и добрый друг.