Ночное солнце

Герай Фазли

Ночное солнце

Перевод с азербайджанского - Галина Дубровская.

Озаренное светом первой любви,

Сердце

Само вспыхивает и солнцем

Становится.

1

Гюльназ стояла у открытого окна вагона; людный, шумный перрон был перед нею, но она ничего не видела и ничего не слышала. Безмолвно замерла она у зеркальной двери купе. Правая рука ее застыла на прохладной дверной металлической ручке, левая теребила длинную толстую косу, перекинутую через правое плечо на грудь. Тонкие белые пальцы сжимали ее, словно это была не мягкая пушистая коса, а горло змеи, собирающейся обвиться вокруг ее шеи, и они не знали, как поступить с этой безжалостной тварью. Но по отсутствующему выражению ее побледневшего лица можно было судить, что сама она не воспринимает того, что происходит вокруг. Не видит ни этой собирающейся обвиться вокруг ее шеи змеи, ни передвигающихся по перрону людей, ни пассажиров по купе, ее предстоящих спутников...

Ею владела только одна мысль: "Я еду... в Ленинград, еду к Искендеру... Неужели это правда?.." Только это она знала, только это чувствовала и ощущала.

Когда паровоз, окутанный клубами пара, дал наконец протяжный свисток, она невольно вздрогнула и впервые поверила в реальность происходящего. И в этот самый миг поезд легко оттолкнулся от перрона. Лязгнули, коснувшись друг друга, буфера. Вагоны, поспешно передавая друг другу сигнал, пришли в движение. И вдруг какой-то толстый молодой парень, держа в пухлой руке железный жезл, провел им по всем оконным переплетам и, задыхаясь, помчался навстречу, в сторону последнего вагона. Ее взору привиделся толстяк Насиб. Будто примчался он из Чеменли.

Соскользнула с металлической дверной ручки купе рука, обмякли и пальцы, крепко сжимавшие косу. Только взгляд по-прежнему был устремлен на перрон, и тревожно сжималось сердце: "О господи!.. Что я делаю?" И опять ей почудилось, что пришла в движение еще одна сумеречная тень на перроне. На этот раз это был глубокий старец, он тоже, задыхаясь, устремился к ее вагону, но почему-то, как и тот молодой толстяк, что проводил железной палкой по оконным переплетам вагонов, бежал ей навстречу.

Интересно, кто этот величественный старик?

Сердце Гюльназ заколотилось с еще большей тревогой: неужели и этот старец прибежал за ней? Что ему надо? Намерение толстяка Насиба известно: он явился, чтобы помешать ей поехать в Ленинград. Его мог послать отец. А этого древнего старца кто послал? Не Искендер ли? Может, этот мудрец аксакал пожелал благословить ее?

Но почему тогда ни Толстяк Насиб, ни этот величавый старик не поднялись к ней в вагон?

Поезд набирал скорость.

Страх сковал сердце. И Гюльназ неотрывно смотрела в окно до тех пор, пока не пропали последние огоньки перрона. Только теперь в равномерно усиливающемся свете она разглядела попутчиков. И тут же рука ее снова легла на дверную ручку. Шаг сделан. Обратного пути нет. Где-то в точке пересечения мыслей погасло последнее воображаемое препятствие: задыхающийся призрак Толстяка Насиба и тот величавый старик, который, как она предполагала, явился, чтобы пожелать ей счастливого пути. Не ведающий этих волнений поезд "Москва - Ленинград" точно по расписанию, не дожидаясь опаздывающих, не реагирующий на просьбы и мольбы спешащих, отправился в путь.

Гюльназ ехала в Ленинград...

Стук мерно вращающихся стальных колес под ногами постепенно нарастал, все быстрее мелькали огни за окном. А она, не ощущая боли в повернутой в одну сторону шее, вместо сотен и сотен мелькающих светящихся точек ощущала иной свет, именуемый встречей с Искендером. Предстоящая радость этой встречи затмила все огни, выстроившиеся вдоль дороги.

Ее место было на нижней полке купе. Справа от нее сидела женщина средних лет, на коленях она держала корзину, полную фруктов, что-то перебирала в этой корзине и, казалось, разговаривала сама с собой. Гюльназ, не взглянув на нее, не поворачивая головы, почему-то вдруг догадалась, что женщина эта обращается к собеседнику, сидящему напротив, рыжеволосому полному мужчине, который глядел в окно и то и дело вытирал полную шею носовым платком. Он время от времени спокойно и односложно что-то отвечал, продолжая всматриваться в темноту. Рядом с рыжеволосым, полным мужчиной, задумчиво откинув седую голову на спинку сиденья, сидел длинный, худой старик. Гюльназ расположилась как раз напротив, но она не поднимала головы и не смотрела на него. Она разглядела старика, когда он давеча, осторожно приоткрыв дверь, спросил: "Можно?" И в его больших зеленых глазах застыла улыбка. В тот момент она почему-то подумала: интересно, Искендер в старости будет таким же? И руки его повиснут словно сломленные ветки чинары?

Женщина умолкла. Сидевший напротив рыжеволосый мужчина сложил платок и положил его в карман. Белоголовый старик, упершись длинными руками в сиденье, устроился поудобнее.

- Женя, вот оно, это лекарство... Наконец нашлось! - радостно возвестила женщина.

Гюльназ уже пришла к выводу: несомненно супруги. Об этом свидетельствовали равнодушный, безразличный взгляд, неохотные ответы мужчины. Но почему-то это его пренебрежение вовсе не раздражало женщину. Видимо, уже вошло в привычку. А возможно, она и сама понимала, сколь неуместны ее бесчисленные вопросы. Как знать, а вдруг эта женщина из тех, кто стремятся всегда и везде быть в центре внимания мужа, и получают от этого удовлетворение? А Искендер? "Интересно, он тоже сделается таким равнодушным и безразличным ко мне? А я сама, болтливой и противной, как эта женщина. Что тогда с нами будет?"

- Вера, как ты думаешь, ужинать не пора ли? - громко поинтересовался рыжеволосый мужчина, отводя взгляд от окна. - Давай-ка, что там у тебя есть?..

- Все есть... Сию минуту! - радостно засуетилась Вера. - Вот курочка... колбаса... А где же сыр?..

Гюльназ невольно пригляделась к загорелому, круглому лицу женщины, к выражению ее глаз. Сдается, эта Вера не так уж болтлива, как показалось вначале, да, кажется, и вовсе не стремится оказаться в центре внимания мужа, похоже, она просто его любит и готова ему услужить, да к тому же еще простая и симпатичная.

- Женя, хочешь, я и эту бутылку открою?

Брови Жени как-то странно сошлись:

- Ты еще спрашиваешь... Разве я засну?

Вера вдруг, склонив голову набок, так ласково улыбнулась, что Гюльназ подумала: "Что же такого он ей сказал?"

- А знаешь, как будет хорошо... Если ты и вовсе не будешь спать. И я до утра глаз не сомкну... Разве в такую прекрасную ночь можно спать?

- А раз так - открывай бутылку... Давайте выпьем за эту прекрасную ночь! - С этими словами Женя как-то смущенно взглянул сначала на старика, потом на Гюльназ. - Извините... в купе не положено, кажется, а я, по правде говоря, даже слов не подберу... Извините, ради бога... Присаживайтесь поближе, поужинаем вместе...

- Спасибо, мне не хочется есть, - ласково проговорил старик. Гюльназ почувствовала: настала ее очередь поблагодарить этих людей. Но она не могла выдавить из себя хотя бы слово, эту способность она утратила в момент, когда вздрогнула от паровозного свистка.

- Дочка... - Как бы впервые разглядев Гюльназ, Вера хотела было обдать ее холодной вежливостью, но, заглянув в печальные глаза девушки, спокойно, съежившись, сидевшей рядом, и увидев устремленный на нее смущенный взгляд, растерялась. Эта пара глаз будто заворожила ее, она и не заметила, когда это произошло. - Что за прекрасное существо, Женя? Сидит рядом, а я и не оборачиваюсь. Ты только взгляни на ее косы...

Гюльназ смутилась: этот Женя и седоволосый старик с восхищением уставились на нее. Еще подумают: откуда взялась эта бестолковая молчунья?

- Я к тебе обращаюсь, дочка, а ну-ка взгляни на меня. Что такая невеселая? Может, у тебя горе какое? - Она положила руку на ее плечо и с сочувствием повернула к себе. - Неужто ты меня не понимаешь? Да умеешь ли ты говорить по-русски, дочка?

- Да, - сказала Гюльназ, слегка кивнув.

Вера, ободренная этим ответом, притянула ее к себе.

- Не смущайся, дочка... Садись с нами, поужинаем...

- Нет, я не хочу, тетя...

И опять что-то случилось с Верой - она неожиданно обняла Гюльназ и поцеловала.

- Женя, послушай, как мило она говорит... Дочка, да откуда ты? Куда и к кому едешь?

- Я из Азербайджана...

Вера, кажется, ее не поняла. Обаяние этой незнакомой девушки, казалось, крылось в странном ее выговоре, в открытой простоте и наивности. Только глаза не сочетались с этой простотой, их блеск зачаровывал.

Как бы желая разгадать эту загадку, Вера вопросительно посмотрела на мужа, потом на седовласого старика.

- Азербайджан. Значит, ты из Баку, - заключил старик.

- Значит, ты с Кавказа? - вступил в беседу Женя, но по его неуверенному тону чувствовалось, что он и сам сомневается в сказанном. - Я в молодости был на Кавказе... В Пятигорске.

- Нет, - поправил его старик, - Пятигорск - это на Северном Кавказе, а Баку - по другую сторону Кавказского хребта, на берегу Каспия.

- Наше село Чеменли - как раз у подножия Кавказских гор, - мягко пояснила Гюльназ. - В окна видны горы.

Старик все с той же улыбкой заключил:

- Представь, что и мы, глядя на тебя, видим те горы. На твоем лице будто остался след горного солнца. - Теперь он ласково взглянул на Веру, как бы ища поддержки. - Я верно говорю?

- Конечно, верно, - поддержала его Вера. - Очень даже верно, простите, я не знаю вашего имени...

- Зуберман... Герман Степанович.

- Тогда... давайте знакомиться. - С этими словами Женя протянул руку и громко представился: - Евгений Петрович Лисицын... муж Веры Ивановны Лисицыной.

- Нечего меня подначивать, - Вера обернулась к Гюльназ: - А как тебя зовут, дочка?

- Гюльназ... Абасова Гюльназ Алмардан гызы.

- Я не разобрала, повтори-ка еще раз.

На помощь Гюльназ пришел зеленоглазый старик.

- Гюльназ... В переводе на русский значит - Гюля, верно, дочка? Гюля Алмардановна?

Гюльназ незаметно для себя постепенно привыкла к этой компании. Восторженные взгляды, обращенные к ней, заставили на время позабыть о всех своих тревогах.

- Мама зовет папу просто Марданом. И вы называйте меня Мардановна... Теперь она совсем уже освоилась.

- Прекрасно, Гюля Мардановна, отлично звучит! - поднял руку со стопкой Евгений Петрович. - А теперь давайте выпьем за наше знакомство, друзья, за эту ночь, объединившую нас.

Лисицын, выпив первым, поставил рюмку, Вера Ивановна грустно посмотрела на Гюльназ:

- Гюля, выпить хочешь? Пей, дочка, не стесняйся. Ради тебя я тоже выпью.

- Нет, Вера Ивановна, я в жизни не пила... Даже вкуса не знаю.

- Это к лучшему, я тоже не люблю... Иногда разве ради Евгения Петровича чуть пригублю...

На какое-то время в купе воцарилось молчание. Герман Степанович по настоянию Лисицына придвинулся к столу, отпил половину рюмки и поставил ее на место. Он слушал, что говорил Евгений Петрович, но изредка с ласковой улыбкой поглядывал на Гюльназ. Она чувствовала тепло этих заботливых взглядов, в душе ее рождалась благодарность к этому незнакомому человеку. "Это он, увидевший на ее лице отблески солнца, появляющегося из-за гор Большого Кавказа, возник тогда на перроне, чтобы проводить ее к Искендеру". Теперь Гюльназ в это поверила. Но сейчас и Евгений Петрович и Вера Ивановна представлялись ей в совершенно ином свете. Вера Ивановна все еще искоса поглядывала на нее то со скрытым, то с явным восхищением, будто хотела раствориться в глубине ее глаз, плененная их сиянием. И Гюльназ ее понимала, "видно, тетя Вера впервые встретила такую черноглазую, чернобровую девушку". И это было действительно так. Особенно восхитил Веру блеск ее черных, как агат, волос.

- Ты к кому едешь в Ленинград, Гюля? - неожиданно поинтересовалась Вера Ивановна, и Гюльназ почувствовала, что этот вопрос - самый трудный из всех, что до сих пор встречался ей в экзаменационных билетах. К тому же не успела еще Вера Ивановна закончить фразу, как она перехватила лукавый взгляд Германа Степановича. А следом и Евгений Петрович, поставив на стол полную рюмку, что держал в руке, с беспокойством, даже удивлением обернулся к ней.

Девушка растерялась, и чуть было не призналась: "Я - беглянка, я совершила дурной поступок, отстаньте от меня!" С этими словами словно дикарка она должна была вскочить и выбежать в коридор. "Что вы все на меня уставились? Я знаю, куда я еду, а вам-то что? О нет, вы не будете со мной так приветливы и деликатны, если узнаете, кто я и зачем я еду, тут же отвернетесь от меня..." И тотчас другая мысль: какая несправедливость, как она смеет так сурово судить о людях, которых почти не знает, но таких приветливых. А потом, что, собственно, произошло? О чем спросила ее Вера Ивановна? Просто поинтересовалась, куда она едет, только и всего.

В наступившей тишине Гюльназ видела, что все взгляды обращены к ней. Хотела что-то произнести, может быть, даже что-то придумать, - но не смогла...

- Я еду в Ленинград, к своему жениху... - И будто гора свалилась с плеч.

- Как это - к жениху? - Вера Ивановна словно услыхала о каком-то чуде. - Кто этот счастливчик, девушка?

Герман Степанович опередил Гюльназ.

- Вера Ивановна, это сообщение, кажется, не пришлось вам по душе, не так ли? - Затем обернулся к Евгению Петровичу: - Я не ошибаюсь, Евгений Петрович?.. Нет ли у вас в семье парня, которому пора жениться.

- Вы точно угадали, Герман Степанович, сейчас у Веры одна забота подыскать сыну невесту.

- Женя, что за слова, я ищу сыну подругу, а себе - невестку, рассмеялась Вера Ивановна и, как бы желая склонить Гюльназ на свою сторону, восхищенно прошептала: - Я не могу на тебя наглядеться, красавица моя!

И вдруг она схватила стоявший перед ней маленький стаканчик, поспешно протянула его Евгению Петровичу.

- Женя, налей немного... Я хочу выпить за здоровье Гюли.

- Молодец! - поддержал ее Евгений Петрович. - Почему одна? Мы тоже готовы выпить за здоровье Гюли Мардановны.

Гюльназ не знала, как поступить, эти люди были так веселы и заботливы. А сердце ее сжималось. В нем противоборствовали две силы, огромные как горы: радость и печаль. Они противостояли друг другу, как Бабадаг и Карадаг, что окружали Чеменли. Поезд вез ее к человеку, по которому она тосковала. Это решение она приняла сама, и никто на свете пока не знал об этом. Школьные товарищи, что приехали с нею вместе на экскурсию в Москву, и учительница Чимназ узнают об этом лишь завтра. А что будет потом, когда они возвратятся в Чеменли и когда придет ее пропитанное слезами письмо? Бедная мама... несчастная мама! Перенесет ли она такое горе? Громкий голос Евгения Петровича был фоном, на котором слышался ей горестный плач матери, будто бежавшей за этим мчащимся во мгле поездом, на каждой станции она пыталась остановить его, но не хватало сил, а поезд, наматывая на колеса ее крик, тащил и тащил за собой в Ленинград.

- Вы думаете, Витя живет в Ленинграде? Ничего подобного, Герман Степанович... - Возбужденный голос Веры Ивановны оторвал Гюльназ от ее страшных мыслей. - Наш Витя служит в Кронштадте, он моряк. А как же... Пошел по стопам своего деда... Он тоже был моряком...

Гюльназ поняла: Витя - их сын, а сами они едут в Кронштадт, чтобы с ним повидаться.

Герман Степанович спросил:

- Наверное, Витя знает, что вы...

- Конечно, знает, - обрадованно перебила его Вера Ивановна. - Завтра ведь выходной. Наш сын заблаговременно отпросился у своих командиров. Утром будет нас встречать... Я вас обязательно познакомлю... - Вдруг Вера Ивановна, вспомнив что-то, обернулась к Гюльназ. Как только было произнесено имя Вити, все включились в разговор и, к великой радости Гюльназ, о ней совсем позабыли. - Гюля, я и тебя познакомлю с моим сыном. Вот увидишь, что за парень. Высокий, статный, а глаза - само сияние.

- Нехорошо так, Верочка. - Захмелевший Евгений Петрович укорял ее с печальной лаской. - Гюля подумает, будто ты...

Он не закончил фразы, все и так поняли, Гюльназ уставилась в пол. Вера Ивановна привлекла ее к себе.

- И пусть думает. Я и хочу, чтобы Витя понравился Гюлечке...

- Нет, Верочка, наш Витя - не такой парень. Он не станет отбивать чужую невесту.

- Да еще восточную девушку... - Герман Степанович многозначительно растянул слово "восточную". - Вите, наверное, известно, что восточные люди девушка или парень - дают слово только один раз. - И обернулся к Гюльназ: Кажется, у вас есть такая поговорка: "Умереть - да, свернуть - нет". Не так ли?

- Правильно, Герман Степанович, - еле слышно выговорила Гюльназ. - У нас еще и так говорят: "Красив тот, кого любит душа". - Сказала и смущенно посмотрела на Веру Ивановну, мол, пусть она при ней не очень расхваливает своего сына. Ведь для нее Искендер - самый красивый парень на свете. Но Вера Ивановна не собиралась сдаваться:

- Мой Виталий нравится не только тем, кто его любит!

- Получается, Вера Ивановна, что есть и такие, кто любит вашего сына...

- Не просто любят, дочка, а умирают по нему в нашей деревне. - Со стороны Веры Ивановны это был вызов. - Девушки в очереди стоят, дожидаются его. Осенью, как только у Вити закончится срок службы и он вернется домой, выстроятся на пороге в шеренгу - выбирай любую.

Вера Ивановна собралась было перевести дух, как ее перебил Евгений Петрович. Но Гюльназ его не слышала, теперь почему-то голосом Искендера говорила Вера Ивановна: "Не знаю, чего больше - звезд на небе или людей на земле. Знаю только, что в людском море я выбрал только тебя, Гюльназ. Глядя на это людское множество, я увидел только тебя, лишь тебя полюбил..."

Так он написал в первом письме, но уже давно эти слова сделались для нее живыми, стали ее задушевными друзьями. И сегодня они звучали призывом. Заставили вступить, кто знает, возможно, на самый недостойный путь в глазах отца, матери, брата Эльдара.

Вера Ивановна все еще продолжала говорить о своем сыне, Евгений Петрович держал в своих больших грубых руках длинные тонкие пальцы нового знакомого и, наверное, уговаривал его выпить еще стопку. Гюльназ, откинув голову на спинку сиденья, думала об Искендере. Вспоминала чеменлинскую "тюрьму" - небольшую комнатку, сквозь крышу которой виднелось звездное небо, вспоминала, как они расстались с Искендером, который уехал учиться в Ленинград, и она его забыла, а потом влюбилась в другого мальчишку - своего одноклассника. Время от времени Гюльназ поглядывала на Германа Степановича, ей казалось, что только он один догадывается о ее сложных чувствах, о которых она никогда и никому не рассказывала, но Евгений Петрович так заморочил ему голову своим разговором, что у Зубермана не было возможности даже взглянуть на Гюльназ. Поэтому девушка старалась заполнить тревогу этой ночи сладкими и горькими воспоминаниями.

2

Она не забыла, как однажды мать, глядя на молодежь, роившуюся словно пчелы у родника Бекбулаг, прошептала: "Ты смотри, будто цветник любви". После этого она часто называла Чеменли "цветником любви". А вскоре и Гюльназ убедилась, что это название и вправду очень подходит к Чеменли.

В окруженной с четырех сторон голыми скалами долине Агчай, на ее каменистой земле, летом - в жарких солнечных лучах, зимой - в ураганных объятьях, вырастали разнообразные цветы: любящие парни и любящие девушки. Они действительно походили на цветы в цветнике. Как цветы, они были красивы и бессловесны. Мама утверждала, что они переговаривались друг с другом на "цветочном языке", то есть без слов, глядя друг другу в глаза, и понимали все до тонкостей.

Как это все было верно! Впервые Гюльназ убедилась в справедливости этих слов в те дни, когда ее брат и Искендер были "заключены" в маленькую сельскую "тюрьму". Вместе с соседской девчонкой Шахназ они тайно ходили на свидание к Эльдару и Искендеру. Вот тогда она и решила, что Искендер разговаривает с ней на "цветочном языке", себя она представляла невестой отважного воина-спасителя. Ведь Эльдар и Искендер были в глазах девочки героями, собравшимися освобождать несчастную Испанию.

Но дело обернулось так, что Гюльназ не успела выучить "цветочный язык", отец выпустил пленников из "тюрьмы", и она не смогла вместе с Искендером бежать в Испанию. Потом Искендер уехал учиться в Ленинград и даже не написал ей. А Гюльназ поняла, что Искендер ее не любит, потому что она недостойна быть женой такого храброго парня, как он. К тому же Искендер был намного старше ее и умней. И конечно же найдет себе в Ленинграде девушку, которая будет красивее и умнее ее. А может, уже и нашел.

И Гюльназ постепенно забыла его, и ей казалось, что уже вовеки не найдется ей места в "цветнике любви" и она никогда и никого не сможет полюбить.

Но оказалось, что это вовсе не так. И ей нашлось место в "цветнике любви". Первое зернышко, попавшее в ее сердце, хоть и поздно, но должно было прорасти. Это она почувствовала сразу же после окончания занятий, накануне экзаменов.

В тот день сельский почтальон протянул ей письмо.

- Возьми, дочка, тебе письмо из Ленинграда.

... Из Ленинграда?.. Сердце ее заколотилось. Она молча взяла конверт. Прочитала обратный адрес. От Искендера. И совершенно растерялась. Забыв даже поблагодарить почтальона, она отошла в сторону. Дрожащими руками вскрыла конверт, пробежала глазами первые строчки.

"Не знаю, чего больше - звезд в небесном океане или людей на земле. Знаю только, что в людском море я выбрал тебя, Гюльназ, только тебя. Глядя на это людское море, я увидел только тебя, лишь тебя полюбил".

От этих слов, прочитанных торопливо, прямо посреди улицы, в ее груди запылал огонь. И тут она всем сердцем почувствовала, что это и есть любовь, по которой она так давно тосковала. Все, что было до этого дня, было сновидением. Оказывается, она пришла в этот мир только для того, чтобы любить. Теперь у нее будет одно-единственное дело - любить! До последнего часа ее единственной заботой, единственным желанием, единственным счастьем будет любовь Искендера. Ее жизнь, начатая колыбельной матери, завершится этой песней любви, которую она только что прочла в письме: "... Глядя на это людское море, я увидел только тебя, лишь тебя полюбил..."

Ей так хотелось дочитать письмо, но сделать это на улице было как-то неловко. И она поспешила домой.

Не показываясь матери на глаза, она поднялась в свою комнату, бесшумно улеглась на кровать и достала письмо.

"Гюльназ! Я вспоминаю первые мгновения, когда родилась моя любовь к тебе. Я вспоминаю "тюрьму" твоего отца Алмардана. Моя любовь возникла в тех пыльных, старых стенах, но в то время я этого не понимал. Но проходили месяцы, годы, моя любовь росла вместе со мной, училась говорить. Теперь я каждый день повторяю твое имя. Мне кажется, ты везде и всегда со мной. Я не одинок. В груди моей бьются два сердца, твое и мое. На жизнь я смотрю двумя парами глаз - твоими и своими. И мир в моем воображении раздвоился: один твой, другой - мой. А в сущности оба мира - одно целое".

Гюльназ, еще не дочитав письмо до конца, опьяненная, погрузилась в волшебный мир, именуемый счастьем. На щеках она ощутила горячее дыхание Искендера, почувствовала тепло его дрожащей руки, гладящей ее волосы. "Неужели я действительно красива?" Она обвела взглядом свои обнаженные плечи, под предлогом, что надо застегнуть пуговицу на воротничке, оглядела грудь. И будто впервые увидела себя.

"Гюльназ, ты прекрасна, как сама мать-природа, потому что ты - дочь Алмардана-киши, поклоняющегося ее бесчисленным красотам! У него научилась секрету быть красивой, быть совершенством. Вот почему ты достойна самой чистой на свете любви! Белые ночи Ленинграда, его безоблачные небеса вопрошают: смогу ли я подарить тебе такую любовь? Достоин ли я такого счастья? Я жду ответа, Гюльназ!"

Еще и еще раз перечитала она последние строки письма. Обняла подушку, уткнулась в нее лицом. Она слышала, как под тонкой шелковой кофточкой бьется ее сердце. Воздух наполнился странными звуками. Будто где-то из-за облаков Бабадага ударила молния, блеснули и погасли любовные арканы ангелов. Один из них, извиваясь, подобрался к ней, обвился вокруг шеи и проник прямо в сердце. "Что это такое, мама! Мамочка! - в волнении прошептала она. - Ты хоть знаешь, что твоя дочь влюбилась, мама! Я так ясно вижу его, того парня, который накинул мне на шею любовный аркан!"

Она еле сдерживалась, чтобы не закричать во весь голос: "Мама, я люблю, я люблю!" С этими словами чуть было не выбежала на веранду, а оттуда на кухню прямо в объятья матери.

Но в этот момент в окне мелькнула расплывчатая тень, и она поняла: мать сама идет к ней.

- Гюльназ, ты дома? Когда же ты вернулась, девочка? Что с тобой? Почему ты так на меня смотришь? Почему молчишь? Я ведь с тобой говорю...

Гюльназ охватил ужас. Что делать? Что отвечать?

- Гюльназ!..

От этого голоса у нее чуть сердце не разорвалось, а что делать сердцу, оказавшемуся между гневом и страхом?

- В чем дело? - Гюльназ крикнула так, что мать побледнела. В черных глазах Гюльназ появился странный трепещущий огонек, это был свет любви.

- Доченька... родная... скажи мне, что с тобой случилось?..

- Тогда оставишь меня в покое?

- Да, конечно...

Молчание. Боясь дохнуть, Саялы-арвад, склонив свою красивую шею, с мольбой смотрела на дочь. Теперь в ее глазах не осталось и следа кипящей страсти. Из колышущейся груди вот-вот готов был вырваться ураган и, подхватив обеих, увлечь за собой.

Вдруг Гюльназ легко соскочила с кровати и подошла к уставленному цветочными горшками окну, которое выходило в сад.

- Зачем ты мучаешь меня, дочка? - мать с трудом разлепила сухие губы.

А из груди девушки вырвался священный стон:

- Мама! Мамочка! Я люблю, ты слышишь, я люблю!.. Мамочка! - Глаза ее горели пламенной, откровенной страстью.

- Что ты сказала? Я ничего не расслышала, девочка.

Гюльназ обрадовалась, перегородка между ними была снята, мама услышала ее, это она прикидывается, хочет сказать, что не желает слышать таких слов! Нет! Ты услышишь! Еще как услышишь... Повернувшись, она быстрыми шагами подошла к матери и встала прямо перед нею.

- Раз так, услышь еще раз и знай, что я люблю одного парня, ты слышишь, люблю!.. Потому что и он меня любит!...

- Почему ты молчишь?

- Не нахожу слов.

- Почему? Разве любить - грех? А почему ты сама так любишь папу?

- Кто этот парень, ты скажешь мне?

- Слуга божий, вскормленный праведным молоком!..

- У этого божьего слуги имени нет?

- Есть! Его зовут джигит!..

- Не смейся надо мной, доченька. Кто он? Мы знаем его родителей?

- Больше ничего у меня не спрашивай.

- Гюльназ!

- Я сказала тебе, ничего не спрашивай! Иначе, иначе... я пойду и брошусь с Кекликгая прямо к бабушке Шахназ...

У матери перехватило дыхание. Она знала: это самая священная клятва у молодежи Чеменли, для тех, кто встречается с насилием, несправедливостью, последний путь - через Кекликгая. Не это ли подвело Гюльназ к окну? Отсюда очень ясно просматривались отвесные скалы Кекликгая.

Гюльназ, поглядывая на мать, чувствовала, как та потрясена, в какое попала тяжелое положение. Но почему-то ни просить у нее прощения, ни успокоить добрым словом была не в силах. Хотелось одного: остаться наедине с Искендером, с его письмом, спрятанным на груди.

- Смотри! Если ты скажешь хоть слово Эльдару или отцу, считай, что дочь твоя мертва. - Она посмотрела на мать горящим полным решимости взглядом, так что у той не было другого выхода - лишь покориться.

- Не бойся, доченька, никто ничего не узнает, ты же знаешь свою маму!

После ее ухода Гюльназ снова улеглась в постель, вынула спрятанное на груди письмо. Теперь это было не просто письмо, это была сама жизнь, она должна была хранить его в тайне от всех, даже от бога. Пока никто не должен был догадываться об этой рассветной заре ее жизни.

3

Тот день был самым обычным днем - 10 июня 1941 года. И дела в Чеменли шли своим обычным порядком, у каждого были свои каждодневные заботы, желания, мечты.

И только для Гюльназ он был одним из самых необычайных. Через несколько часов она в фаэтоне дяди Салима поедет на железнодорожную станцию, что находится довольно далеко от Чеменли. А оттуда поездом прямо в Москву. Да, в Москву!.. Не повидав еще в своей жизни ни одного города на свете, Гюльназ вдруг, совершенно неожиданно, должна была отправиться на экскурсию в Москву. В прекрасную, счастливую поездку! В первую очередь надо было сообщить об этом Искендеру. Ведь он в Ленинграде, близко от Москвы. Эта мысль была как новая звезда, засветившаяся вдруг на миллионозвездном небосклоне, как солнце, внезапно выглянувшее из-за туч.

"Еще с дороги я напишу ему письмо, - решила она. - Может быть, он выберет время и приедет ко мне... Как было бы хорошо!.."

Когда золотистый кушак Бабадага, соскользнув со снежной вершины, опустился к скалистому подножию горы, Гюльназ выглянула в окно, что выходило во двор. Посмотрела на сережки ягод, густо усыпавшие ветки черешни у самого плетня. Отец посадил это дерево, когда Гюльназ исполнилось десять лет. Девушка иногда называла его своей "младшей сестренкой".

Сегодня принесенные "младшей сестренкой" ей в дар розовые черешенки были так красивы... будто в каждую из них влили по капле крови и понемногу желтого солнечного света. Раскачиваемые ветерком, черешневые сережки отдавали то красно-розовым, то желтым цветом.

С шумом распахнув двери, она босиком вышла на веранду. На глаза ей попалась висевшая на чердачной балке большая деревянная маслобойка. Обеими руками ухватившись за толстые веревки, она начала раскачивать маслобойку. Это была ее самая любимая работа. Когда маслобойка начинала равномерно качаться, девушка, будто сама стоя на качелях, наблюдала за ее волнообразными движениями.

Из кухни послышался голос матери:

- Ай гыз, что ты там делаешь? Разве не видишь, масло давно готово. Большая девочка, а мозги куриные.

Гюльназ громко расхохоталась, наконец у матери нашелся повод, чтобы сравнить ее с курицей. Ничего не ответив, она бесшумно спустилась с веранды во двор. Медленно подошла к "младшей сестренке". С детства знала она каждую царапину на гладком стволе этого дерева, каждый листок на его ветвях. Она обошла дерево, перебирая его ветви руками. И теперь, оглядев его от основания до макушки, она вдруг с кошачьей ловкостью перелезая с ветки на ветку, добралась до самой высокой развилки и уселась там. Изумленно огляделась вокруг. Внизу ближние склоны Карадага будто завернулись в алый кумач. Тихонько прижавшись друг к другу, колыхались, как море, алые маки. Из груди девушки вырвался радостный стон:

- Ты только взгляни туда, мама! Посмотри, как красиво!.. Она повела взглядом по течению этого алого моря маков в верхнюю часть села. Хотела увидеть дом Искендера. Совсем забыла, что отсюда их дом никогда не был виден. Под фиолетовым сводом спокойного неба, над снежными безднами Алагеза черной точкой парил орел. Похоже было - заблудился. Он зависал в поднебесье, даже крылья его не шевелились. Время от времени, как бы теряя равновесие, он делал крен то на одно, то на другое крыло. Ах, какая таинственная, какая волшебная красота была в этом парении!

- Прощай, орел, прощай! - невольно вырвалось у Гюльназ, и она махнула рукой. В сердце ее печально отозвалось: "Прощай, Гюльназ, прощай!.."

Она взглянула на Бабадаг, мысленно извилистыми тропками поднялась до самой снежной вершины. И весь этот открывшийся ее взору светлый мир мысленно прижала к груди. "Прощай! Прощай!" - рвалось из ее сердца. И откуда-то из отдаленной точки этой волшебной дали будто донесся ответ: "Прощай, Гюльназ, прощай!"

Вскоре на каменистой сельской дороге, что тянулась по кромке моря алых маков, послышался стук колес фаэтона. Она обернулась, посмотрела в ту сторону. Увидела отца, который, сидя рядом с фаэтонщиком Салимом, устремил взгляд куда-то вдаль. Будто и он следил за полетом одинокого орла, кружившего над снежными вершинами Алагеза, будто и ему почудилось безмолвное прощание дочери с этим родным миром. А фаэтонщик Салим как ни в чем не бывало гордо восседал в своем мягком красивом фаэтоне и размахивал длинным кнутом над конскими гривами. Все чувства и мысли Гюльназ пришли в движение:

- Едут! Ты слышишь, мама, едут!

Вдруг стих тревожный шум селя, все это время бурлившего в ее груди, а сердце защемило непонятной грустью.

Что же это такое? Почему сжимается сердце? Ведь она едет в Москву, там, возможно, увидится с Искендером. Так почему же душа в таком смятении?

* * *

Она не воспринимала ни того, что приехала в Москву, ни того, что повидала в этом многолюдном городе. Она думала об Искендере. Ее глаза повсюду искали его одного. Она понимала всю эту бессмыслицу, но взгляд ее тонул в этом селевом людском потоке.

Как только удалось устроиться, ей в первую очередь надо было узнать, есть ли письмо от Искендера. Ведь она отправила ему два письма, все написала: и сколько дней пробудет в Москве, и где остановится. И еще попросила, если появится возможность, чтобы Искендер хоть на денек приехал в Москву повидаться, а потом уж вернулся обратно. Интересно, получил ли он ее письма? Ответил ли по тому адресу, что дала учительница Чимназ? Нет ли тут ошибки?

Нет, никакой ошибки не было. Письмо Искендера будто с нетерпением поджидало ее. "Какая ты хорошая девочка, Гюлю! Как хорошо, что ты с дороги написала мне. Ты просишь меня хоть на денек приехать в Москву. Да я бы полетел на крыльях. Но сейчас идут экзамены. Ты сама знаешь, что это такое. Поэтому я тебе предлагаю другой вариант. Когда окончится срок экскурсии, ты сама приезжай ко мне. Тут ничего трудного нет. Вечером сядешь в поезд "Москва - Ленинград", а на рассвете обнаружишь, что ты в Ленинграде, а я стою на перроне перед твоим вагоном и жду тебя. Несколько дней погуляем по городу, а когда я сдам экзамены, вместе вернемся в Чеменли. Разве я не прав, моя Гюлю?"

Прочитав эти строки, Гюльназ в первое мгновение даже не поверила, что такое может случиться. Кто отпустит ее в Ленинград? Если об этом узнает учительница Чимназ, что она подумает и что может наговорить ей в присутствии ребят? Но среди этих сомнений вновь и вновь всплывали слова: "Если сможешь, приезжай, вместе вернемся". Ах, какая глубокая притягательная сила была в этих обычных словах маленького письмеца Искендера.

4

Они ехали уже больше двух часов. Гюльназ закрыла глаза, старалась отогнать тревожные мысли подальше, вдруг удастся хоть немного вздремнуть, но сон не шел. Вера Ивановна, собиравшаяся встретить утро с открытыми глазами, давным-давно спала. Ее муж мирно похрапывал. Только Герман Степанович, кажется, бодрствовал. А может быть, просто сидя дремал. В купе царил полумрак.

- Гюля, дочка, почему вы не спите? - голос старика заставил Гюльназ встрепенуться.

- Не спится, - вздохнула девушка.

Оторвав голову от спинки сиденья, старик наклонился вперед, чтобы оказаться поближе к ней. Он еще что-то хотел тихонько спросить, но Гюльназ опередила его.

- А вы почему не спите, Герман Степанович?

- И у меня сон сбежал, - тихо проговорил старик. - Не могу уснуть... ведь старики мало спят, говорят...

- Конечно, человек в вашем возрасте должен спать в собственной постели...

Герман Степанович вдруг поднялся:

- Давайте-ка, дочка, выйдем в коридор. Здесь очень душно. Гюльназ будто ожидала такого предложения. Стоя рядом у открытого окна, они долго молча провожали бежавшие навстречу огни.

- Значит, вы едете в Ленинград к своему жениху?

- Да.

- Где живет парень? Он студент или где-то работает?

- Студент, учится на четвертом курсе Политехнического.

- Наверное, он придет вас встретить? Вы меня с ним познакомите?

- Конечно!.. - И почему-то с сомнением добавила: - Должен прийти, я дала телеграмму...

Герман Степанович какое-то время молчал, а Гюльназ, вдыхая чистый воздух, льющийся из открытого окна, благодарила в душе старика за то, что он избавил ее от духоты в купе.

- Гюля, я хочу у вас спросить, извините, если вопрос мой покажется бестактным.

- Пожалуйста, Герман Степанович...

- Я все это время присматриваюсь к вам... вижу, вы чем-то озабочены. Я хоть и стар, но должен сознаться, что не представляю себе встречи более прекрасной. Ленинград, белые ночи, любимый вами человек...

- Да, я действительно озабочена, вернее, волнуюсь...

- Не могу ли я узнать причину? Возможно, я смогу вам быть полезен. Представьте себе, что я - не ваш случайный попутчик, а ваш дедушка...

Гюльназ улыбнулась и невольно заметила переливающиеся в его голубых глазах искорки и подумала: это и есть тот самый благородный старик, который давеча, когда поезд тронулся, бежал по перрону...

- И потом, я ленинградец, - так же ласково продолжал Герман Степанович. - Я не соглашусь, чтобы гость, приезжающий в мой город, вез с собой хоть золотник печали. А уж о вас и говорить не приходится. Вы должны привезти с собой в Ленинград солнце ваших Кавказских гор...

Путь к сердцу Гюльназ был открыт. И она незаметно для себя самой все рассказала Герману Степановичу. Горестно призналась, как она виновата перед отцом, а еще больше перед матерью.

Интересно, что скажет на это старик, осудит ли ее?

- Герман Степанович, я поступила плохо? - вдруг вырвалось у нее. - Я поступила легкомысленно?.. - И, закрыв лицо руками, она готова была разрыдаться.

И вдруг почувствовала на своих волосах тепло дрожащей руки.

- Послушайте, Гюля Мардановна... - Голос его был спокойный, мягкий, ласковый. - С вашего разрешения, я отвечу на все ваши вопросы.

Гюльназ показалось, что она слышит звуки какой-то древней мелодии.

- Легкомыслие - понятие относительное... Но это вовсе не означает, что относительность - это такое пространство, которое кому ни вздумается можно засорять.

Его голос вдруг задрожал, но Гюльназ хотелось, чтобы он продолжал говорить, она впитывала каждое его слово.

- Говорите, Герман Степанович, говорите, я вас слушаю.

Как бы воодушевившись словами Гюльназ, он заговорил снова

- Да, каждая относительность имеет свой критерий, свою меру. Я как музыкант... Да, простите, я, кажется, не представился вам, Гюля Мардановна, я профессор, преподаю музыку, так вот, я хочу сказать, что, на мой взгляд, взгляд музыканта, есть композиторы относительно хорошие, есть средние, но нельзя сказать, что вот музыка Бетховена, например, лучше, чем музыка такого-то композитора. Нет, это будет чистая неправда. Потому что Бетховен гений не относительно других гениев, а безотносительно. Извините за многословие, вы, наверное, понимаете, что я хочу сказать...

- Понимаю, Герман Степанович!

Но пока Гюльназ не видела никакой связи ни между теорией относительности, ни Бетховеном, ни ее побегом из дому.

- То есть мы должны уметь различать относительную истину, от абсолютной. Ваш отъезд из дому в глазах ваших родителей, вероятно, поступок и дурной. Их следует понять. А на мой взгляд - и вы, наверное, будете на моей стороне, - это весьма смелый шаг. А для среды, в которой вы воспитывались, вообще неожиданный. Иной раз и молния сверкнет неожиданно... Мне нравятся люди, идущие вперед такими неожиданными, смелыми шагами.

- Значит, вы не считаете меня легкомысленной? - Гюльназ радостно заглянула старику в глаза. - Даже считаете этот мой поступок смелым?

- Конечно! Смелость - прекрасное качество, девочка, во всяком деле, особенно в любви, умеющие быть смелыми - счастливы.

Зуберман говорил медленно, провожая взглядом то возникающие, то исчезающие огни в бескрайнем море мрака. Гюльназ, боясь прервать его, молча слушала. В голосе старого музыканта, в строе слов, движениях, выражении лица тоже была гармония.

Даже его порой высокопарный стиль, кажущийся внешне напыщенным, будучи окрашен внутренней музыкальной гармонией, был Гюльназ по сердцу. Герман Степанович, говоривший ей о безвозвратном наслаждении молодостью, о белых ночах Ленинграда, о вечности искусства, о величии искусства Бетховена, наконец завел разговор о волшебной красоте черных летних ночей. Сказал, что иногда мы почему-то не вписываем их в свою жизнь. А у этих черных ночей есть своя неповторимая красота, неизведанные, неизученные тайны. Вот, к примеру, эта ночь на 22 июня 1941 года. Как можно исключить эту обычную ночь из бесконечной временной цепи миллионов, миллиардов лет?

5

Согласно расписанию поезд ранним утром должен был прибыть на ленинградский вокзал. Но был уже двенадцатый час, а они все еще находились в пути. Пассажиры нервничали, те, что ездили не один раз, выражали проводникам свое неудовольствие. На этой дороге пассажирские поезда никогда не опаздывают. Почему же сегодня поезд выбился из графика на целые четыре часа? А возможно, и больше? Кто виноват? Но вопрос оставался без ответа.

Евгений Петрович и Вера Ивановна были само нетерпение. Бедная женщина!.. Она готова была сойти с поезда и пройти оставшийся путь пешком.

Наконец поезд, натуженно пыхтя, прибыл на ленинградский вокзал. Хоть Гюльназ раньше всех вышла из купе, она не могла в коридоре пробиться к выходу, люди стояли плотно друг к другу и о чем-то перешептывались. Ей оставалось стоять и ждать. Пассажиры будто застыли. О чем-то переспрашивали друг друга, выглядывали из открытых окон, будто искали ответа на свои вопросы. Гюльназ, хоть и не понимала причины непонятного беспокойства, почувствовала в сердце какую-то тревогу. Что случилось с людьми? Почему они переговариваются шепотом? А где, интересно, застрял Искендер? Может быть, он не получил ее телеграммы?

Спускаясь по металлическим ступенькам вагона, она взглядом искала Искендера, но его не было. Она поставила в сторонку свой маленький дорожный чемоданчик и нетерпеливо оглядывалась по сторонам. Искендера не было. Вдруг она увидела вынырнувшую из толпы Веру Ивановну с корзиной фруктов над головой.

- Витя... Виталий... - звала она сына.

Муж как тень следовал за ней, высматривая сына поверх людских голов.

- Виталий, сынок!..

Но никто не откликнулся на ее зов. Почему-то именно это показалось Гюльназ слабым утешением: раз нет Виталия, значит, и Искендера может не быть. Виноват поезд, если бы он не опоздал, такое бы не случилось.

Прошло еще несколько минут, и Гюльназ убедилась, что Искендер на вокзал не пришел, а если и пришел, то произошло какое-то недоразумение. Значит, надо самой ехать в его общежитие.

Еще будучи в Москве, она убедилась, что двигаться по большому городу не так трудно, как представлялось в Чеменли. Если знаешь точный адрес - никогда не заблудишься. И она подхватила чемоданчик, но не успела сделать и нескольких шагов, как почувствовала рядом знакомое дыхание: Герман Степанович. Что за тайна, еще не слыша голоса, не видя лица, как она могла догадаться, что это именно Герман Степанович?

- Гюля Мардановна, ваш жених, кажется, не появился. - Сейчас в его всегда спокойном голосе чувствовалось скрытое беспокойство. - Ничего, я вас одну не оставлю.

- Спасибо, Герман Степанович, я доберусь. У меня есть адрес Искендера. Я найду.

В этот момент на перроне послышался плач. Плакала женщина. Гюльназ изумленно обернулась. У нее было предчувствие: это должна была быть Вера Ивановна. Конечно, это была она. Она билась в руках Евгения Петровича, рыдала и все повторяла: "Витя, Виталик!.." Муж что-то сердито выговаривал ей, закрывал платком рот, но Вера Ивановна не могла успокоиться. Гюльназ в страхе посмотрела на Германа Степановича.

Он отвернулся, как бы стараясь скрыть от девушки свое побледневшее лицо, и тихо произнес:

- Война началась. Видимо, поэтому Витю не отпустили в город...

- Что? Война?

Гюльназ в волнении всматривалась в его лицо. Сердце ее колотилось. Старик как-то сразу сник. Даже цвет его глаз изменился, как взбаламученная родниковая вода, они утратили прежнюю прозрачность.

Гюльназ, как бы стараясь ободрить этого мудрого человека, который только что в коридоре вагона рассказывал ей о тысячах тайн темной летней ночи, проговорила:

- Вот почему плакала Вера Ивановна. - Она ласково посмотрела на старика. - Герман Степанович, а с кем война? Опять с белофиннами?

- Нет, с фашистской Германией.

У Германа Степановича от гнева дрожали жилы, выступавшие под морщинистой кожей его длинной шеи. А Гюльназ, не зная, от чего он так разволновался и как его успокоить, огляделась по сторонам, будто ища поддержки. Перрон опустел, по нему теперь брела Вера Ивановна, а следом Евгений Петрович, волоча полную корзину фруктов, да еще возле большущих чемоданов стоял какой-то здоровенный мужчина, видимо, кого-то ждал. Вера Ивановна, увидев Гюльназ, будто что-то вспомнив, еще издалека закричала:

- Гюлечка, и твой не пришел? Разве твой тоже военный! Женя говорит, что Витю, наверное, не выпустили из части, потому что война началась... Жаль... не смогла я вас познакомить, Гюля... красавица моя!.. Видно, не судьба.

До большого шумного здания вокзала Гюльназ шла рядом с Верой Ивановной, там они потеряли друг друга. А Герман Степанович, не спускавший с нее глаз, взялся за кожаную ручку ее чемодана и вел девушку в сторону зала ожидания. Он почему-то молча рассматривал разукрашенные стены наполненного шумом и гамом зала. Но Гюльназ показалось, что старый музыкант ничего не видит. В течение этой ночи - этой темной ночи, неотъемлемом звене в цепи времен, она хоть и успела кое-что узнать о Германе Степановиче, но лицо его, застывшее словно маска, видела впервые.

- Значит, так, все-таки началось. - Он говорил как бы сам с собой, тихо, но в голосе его был гнев. И, повернувшись к Гюльназ, добавил: - Вы не волнуйтесь, девочка! Я никуда не денусь, пока не сдам вас вашему жениху.

- Нет, не стоит себя утруждать, Герман Степанович, я сама сяду в такси...

- Никаких разговоров. Я на это не соглашусь, Гюля Мардановна. - Он вдруг положил ей на плечо дрожащую руку. - А если не найдете своего жениха, что будете делать? Останетесь посреди улицы? Нет!.. Ведь я ваш первый и единственный ленинградский знакомый.

"Что говорит старик? Неужели Искендера забрали на войну?" Они вышли на привокзальную площадь, сели в машину и направились к общежитию Искендера. С колотящимся сердцем поднялась Гюльназ туда, где жил Искендер, в комнату 22, на втором этаже. Она была пуста. Никого. Девушка заволновалась. Что же это такое, о господи? Что ей теперь делать? Неужели Искендер действительно ушел на фронт?

В комнате стояли четыре кровати. Интересно, какая из них Искендера? И, будто желая распознать ее по запаху, она обошла все четыре. На одной из подушек лежал листок: "Гюльназ! Прости меня. Не смог тебя встретить. Важные дела. Жди меня здесь. Я приду. Обязательно жди! Искендер".

Гюльназ молча приложила листок к губам и, прижимая его к груди, вышла из комнаты. Бегом спустилась вниз - к Герману Степановичу, который дожидался ее в такси.

- Все в порядке, Герман Степанович! - радостно закричала Гюльназ. Искендер получил мои письма, он не мог меня встретить. Важное дело. Вот, он оставил мне записку.

С этими словами Гюльназ подбежала к Герману Степановичу, доверчиво заглянула в глаза. Герман Степанович, естественно, встречал в жизни таких открытых, наивных и искренних людей. Хоть и мало их в жизни бывало, но он хорошо их запомнил. Знал, что они готовы на самопожертвование ради любимого, стократ могут повторить глазами, руками то, что произнесено на словах. Но в глазах этой девушки таилось еще нечто особенное. То ли тепло южного солнца? То ли изначальное, первобытное величие восточного мира. Эти глаза походили на магниты, они притягивали, завораживали. За внешней открытостью и наивностью крылась совершенная глубинная зрелость и цельность. Слабой улыбкой на побледневшем лице он как бы просил у нее прощения: "Это я виновник недоразумения, вызвавшего такую тревогу".

- Коли так... Гюля Мардановна, разрешите мне откланяться.

- Герман Степанович, большое спасибо!... - Гюльназ запнулась. Сейчас, в эту минуту, она может навсегда потерять этого благородного человека. - Вы же не оставили мне своего адреса!

- Моего адреса? Вот, пожалуйста, возьмите мою визитную карточку. Когда захотите, приходите ко мне.

Гюльназ снова поднялась на второй этаж в комнату Искендера и в нетерпении и тревоге стала дожидаться его.

Есть ли, интересно, на этом свете что-либо подобное этим минутам ожидания? Она, будто во сне, представляла себе первые мгновения встречи. Как Искендер откроет дверь, как подойдет к Гюльназ, увидев ее сидящей на его пружинной кровати... Она пыталась во всех деталях представить себе эту картину: вот Искендер входит. Широко разводит сильные руки, берет ее за талию, в одно мгновение ноги ее отрываются от пола, ухватившись за самые высокие в мире качели, она вертится вокруг света, который именуется Искендером. И в этот же миг она придумывает и название этим качелям: "качели любви".

6

Искендер пришел вечером, после шести. Не один, с двумя приятелями, тоже студентами. Все удивленно смотрели на Гюльназ. А она вдруг погрустнела, подумала, что пьянящие ее давеча сладкие мечты пошли прахом и ей больше не видать "качелей любви", на руках Искендера. Тревога, боль, подозрения - все смешалось; у нее в голове. Чем так обеспокоен Искендер? Откуда эта пугливая улыбка в его странном взгляде? Где тот спокойный и гордый Искендер, которого она знала? Нетерпеливый и неистовый Искендер? Почему он так растерялся, увидев свою Гюлю? Уж не она ли привезла с собой в Ленинград слово "война"? А любовь? И те слова, что проникли ей в сердце: "Выбрал только тебя, только тебя полюбил"?

Наконец Искендер какими-то тревожными шагами двинулся к ней, остановился, улыбаясь, заглянул ей в лицо, протянув вперед обе руки, взял в свои ладони ее тонкие пальцы. "Добро пожаловать!" - взволнованно произнес он.

Хотя Гюльназ ответила "спасибо", про себя она прошептала: "Только и всего? Других слов у тебя для меня нет? А поцеловать меня не хочешь?"

- Извини за то, что я не смог тебя встретить.

- Что же случилось?.. - Какое-то глубинное сияние излучали ее глаза.

- Разве ты не знаешь? Война началась

- Слыхала...

- И мы с ребятами ходили в военкомат. Военком сказал, что только за два часа полторы тысячи заявлений...

Гюльназ снова ощутила тревожное беспокойство. Вспомнила окаменевшее лицо Германа Степановича. "Как хорошо, что я теперь здесь, рядом с Искендером. Мы теперь всегда должны быть вместе, теперь и всегда..." Эта мысль поразила ее своей неожиданностью, а в сердце закрался страх. Она сразу как-то приуныла. Но в этот же миг увидала ласково улыбающегося ей Искендера и забыла обо всем на свете. А Искендер, положив руку девушке на плечо, представил ее своим товарищам.

- Знакомьтесь, ребята!

Гюльназ обрадовалась, услышав, как легко и плавно он говорит по-русски.

- Моя... землячка Гюльназ... то есть Гюля... Я говорил вам, что она обязательно приедет... и вот приехала, хоть с опозданием.

Обида у Гюльназ прошла. "Искендер встретил меня как раз так, как я себе и представляла. Эта тревога в его глазах, эти протянутые ко мне руки и есть "качели любви". Они обнимут меня и закружат в воздухе. Если бы не его друзья, он с самого начала так бы и поступил".

Юноши по очереди пожали Гюльназ руку, знакомились. Одного звали Вадим, другого - Григорий.

- Наш поезд опоздал, - смущенно произнесла Гюльназ по-русски. - На пять часов... война началась...

Вадим и Григорий со скрытой тревогой переглянулись, потом посмотрели на Искендера, и она почувствовала, что слова ее прозвучали как-то несерьезно в сравнении с жесткими словами Искендера, вспомнила напряженное, побледневшее лицо Германа Степановича и снова ощутила в груди странную, безотчетную тяжесть. Но это продолжалось всего лишь мгновение, и она утонула в больших карих глазах Искендера, а может быть, в его сердце.

- Почему мы все стоим, ребята? - вдруг деловито спросил Искендер. Давайте присядем, посмотрим, что нас ожидает...

Вадим проворно кинулся к кровати, что стояла у входа. Открыл дверцу тумбочки.

- Если сидеть, то надо посидеть как следует, - и достал оттуда студенческие яства: колбасу, сыр, лук, картошку.

- Ведь наша гостья с дороги, - поддержал его Григорий. - Сейчас мы накроем такой стол - загляденье... настоящий студенческий...

Вскоре комната наполнилась шумом, из соседних комнат пришли приятели Искендера. Вместе с веселыми голосами в комнату снова ворвалось грозное слово "война". Одни повторяли его с волнением, другие - с гневом: "От фашистов всего можно ожидать", "Мы покажем им, что такое война с Красной Армией"

Здесь были и две девушки: Наташа и Галя, как поняла Гюльназ со слов Искендера, его однокурсницы. Узнав, кто такая Гюльназ и зачем приехала в Ленинград, они принялись ее теребить и рассматривать. Точно как Вера Ивановна, со скрытой завистью щупали ее длинные косы. Время от времени кто-нибудь платком дотрагивался до ее черных, тонких, сросшихся бровей и полусерьезно-полушутливо спрашивал:

- Гюля, может, ты накрасила брови?.. И ресницы углем помазала? Разве бывают на свете такие глаза?

- Ты только взгляни на эти брови, они похожи на птицу, которая расправила крылья, собираясь взлететь...

- Гюля, дашь мне на денек свои брови? Я на свидание иду.

- А о косах не говоришь?

- Может, ты актриса, послушай, и приплела к своим косам чужие?

- Точно, Наташа, ты угадала, - не удержался Вадим. - Ты еще о глазах не сказала, они тоже из реквизита, после спектакля возвратит.

Все от души рассмеялись. Только Искендер спокойно оглядел Гюльназ, будто видел ее впервые. А она не только не обиделась на эти реплики, а, наоборот, почувствовала, как к сердцу ее подступила теплая волна. Не шутка, ей отпускали комплименты, и не где-нибудь, а в присутствии Искендера. Что могло быть приятнее?

Она посмотрела на часы - было девять. Но за окнами еще не стемнело. Обернувшись, она хотела что-то сказать Искендеру и в этот же момент вспомнила: белая ночь. Знаменитая ленинградская белая ночь.

Ребята собрались уходить. Когда встали Галя с Наташей, Искендер сказал, что Гюльназ заночует сегодня у них в комнате. Девушки обрадовались, схватили ее за руки, хотели увести, но Искендер преградил им дорогу:

- Не торопитесь забирать ее у меня. Когда придет время сна, я сам приведу ее и сдам вам.

Девушки, хитро подмигнув Гюльназ, хихикая, удалились. Вадим и Григорий вышли их проводить.

Они остались один.

"Что теперь будет, о господи!.." Сердце Гюльназ затрепетало. Только ради вот этих мгновений, ради этого таинственного молчания стоило вынести все тяготы путешествия Чеменли - Ленинград. Подняв глаза, она посмотрела на Искендера. Посмотрела, как бы говоря: "Раскрой свои объятья! Я хочу отойти в вечность на "качелях любви". Но Искендер ее не понял. Он подошел, взял ее за руку и подвел к окну. Он хотел показать Гюльназ таинственный мир белых ночей. Они сели, прижавшись друг к другу, на подоконник.

Хоть Гюльназ и не представляла себе, где начинается город, а где кончается, для себя она установила его изначальную точку. Это был вокзал, где она днем сошла с поезда. Для нее Ленинград начинался там и тянулся до общежития, где жил Искендер. А его небо? Эти серовато-белые небеса с голубизной? Где они начинались и где кончались? Каким чистым, прекрасным был этот белый простор!

- Искендер!

Он обернулся. Ее глаза были широко распахнуты, будто хотели проникнуть в его сердце. Он растерялся:

- Что, Гюлю?

- Я хочу у тебя спросить...

- О чем, Гюлю?

"Слово-то какое: "Гюлю". Да буду я жертвой того, кто его произнес, Искендер".

- Я плохо поступила, как ты считаешь?

Гюльназ поняла, как неуместны эти слова, и раскаялась, что произнесла их. Она давно решила, что ничего не скажет Искендеру, во всяком случае сейчас, о том, что приезд ее в Ленинград без ведома родителей поступок дурной. Может, скажет позже, потом, на обратном пути из Ленинграда. А если Искендер рассердится? Не рассердится, она же видит, как он рад ее приезду.

- Почему ты называешь себя плохой, Гюлю?

- Просто так. Хочу знать твое мнение?

- Не могу сказать.

- Почему?

- Потому что я тебя люблю.

- Тогда почему ты так задумчив?

- Потому что... потому что я тебя люблю.

Гюльназ сделалось смешно. С каких это пор Искендер заделался шутником?

- Я тебе не верю.

- Почему?

- Если бы ты любил меня, ты обрадовался бы моему приезду, бесконечно обрадовался.

- Не умею...

- Почему?

- Потому что люблю тебя!..

- Ты издеваешься надо мной, Искендер? Я сейчас заплачу.

- Я не могу над тобой издеваться, Гюлю... Потому что я тебя люблю!..

Гюльназ замерла. В ее глазах застыли слезы радости. Она невольно обернулась и посмотрела на Искендера. Ей показалось, что рядом с ней вовсе не Искендер, а какое-то божественное существо и слова "я люблю тебя" струятся откуда-то, из залитого светом волшебного мира. В этих словах было заключено такие священное очарование, что они, вместо того чтобы приблизить ее к Искендеру, отдаляли от него. Ведь к святым нельзя приближаться, на них надо взирать со стороны.

В то же время эти слова, произнесенные Искендером, будто не были услышаны ею впервые, а давно вошли в ее сознание из его письма. Не они ли привели ее из Чеменли в Ленинград?

- Но тогда почему ты молчишь?

- Потому, что думаю о том, как я тебя люблю. И, думая, открываю в своем сердце все новые и новые сокровища.

- О чем ты?

- Словами не выразить, Гюлю, слова бедны в сравнении с мыслью, чувством. Я не могу объяснить словами, как я тебя люблю.

Счастье, словно волна, захлестнуло Гюльназ; подхватило и швырнуло в сторону Искендера, этого божества, находившегося на расстоянии сотен световых лет. Одной рукой она провела по его пышным черным волосам и положила голову ему на грудь. И замерла, прислушиваясь к ударам его сердца. Еще никогда в жизни она ни к кому не приближалась так близко, не слышала так ясно стук чьего-либо сердца. Ее место там, в этом ритмично бьющемся сердце Искендера. Это ее гнездо. Вот сейчас надо войти в это гнездо, броситься в омут того чувства, которое Искендер не может выразить словами.

Искендер по-прежнему молчал, неподвижно ожидая чего-то. Волнение передалось и ему. Жар трепетных рук девушки прокатился по всему его телу. Упрямый блеск огромных глаз, их безбрежная искренность вызвали у него растерянность. Пламя перекинулось и на него. И он застыл, не зная, как себя вести.

Время шло, но они его не замечали. Вдруг Гюльназ ощутила на своих волосах жар горячей руки Искендера. Но вскоре поняла - это Искендер пытается отвести ее голову от своей груди. Может быть, он хочет ее поцеловать? Подняв голову, она заглянула ему в глаза. Вдруг, положив обе руки ему на плечи, ей захотелось покачаться на "качелях любви", покружиться на них вокруг мира, который именовался Искендером. Но Искендер не спешил расставаться со своим недосягаемым гнездом. Он не только не поднял девушку на руки, но даже осторожно убрал ее руку, ласкающую его спутанные волосы. Гюльназ поняла, что "играть" таким образом запрещено. Почему, Искендер?

- Потому что я люблю тебя, Гюлю!

На какое-то мгновение опустившийся к ней с недосягаемых высот Искендер со словами "я люблю тебя, Гюлю" будто снова скрылся в своем священном жилище. А Гюльназ... Она не была в состоянии осмыслить происходящее и никогда бы не смогла это сделать. Она только знала, что путь от взлохмаченных волос Искендера до священных "качелей любви" - самый долгий путь на свете. Приехать из Чеменли в Ленинград гораздо проще, чем одолеть этот путь. Да будет здоров Искендер, показавший ей божественность и величие этого пути! Теперь она всю жизнь будет благодарна ему за то, что он привел ее к этим чудесным вратам жизни с завязанными глазами, а тут повязку снял. И дело было не в нравственной чистоте, моральной высоте Искендера. В этом сомневаться не приходилось. Это было бы оскорблением и себя самой, и Искендера. Потрясло, изумило Гюльназ другое - беспредельность любви Искендера к ней! И граница этой беспредельности, именуемая разумом! Грань, называемая достоинством Берега - по имени "честь"! Она осознала это только теперь, когда он в последний раз произнес: "Я тебя люблю!" Это было неведомое ей, иное счастье, открытое только что. Она не знала, как за него благодарить Искендера. И вдруг нашлась. С детской непосредственностью, воздев руки кверху, она обвила ими шею Искендера. Она сама и Искендер почувствовали в этом порыве рук нежность, словно порхание мотылька, бесконечную поэтичность. Дыхание этих божественных мгновений опалило и Искендера, и ее. Гюльназ увидела это в его захмелевших глазах, а Искендер на полуоткрытых губах девушки.

- Любимый мой... жизнь моя, счастье мое... Если бы ты знал, как я тебя люблю! Нет, ты этого не знаешь, ты еще и сам не знаешь, как любишь! Очень, даже больше, чем очень. - Ее глаза горели, как звезды, по ним можно было предсказывать. Произнося слова один раз, она стократ повторяла их глазами. Ты не поцеловал меня потому, что любишь? Ты думаешь, я этого не понимаю? Ошибаешься, свет очей моих... Но я люблю и это твое заблуждение...

- Погоди, Гюлю...

- Нет, помолчи ты... ты только слушай, только слушай меня... до утра... умоляю тебя... я хочу, чтобы до утра говорила я, а ты только слушал. Ты напрасно сказал тем девушкам, Наташе и Гале, что, когда наступит время сна, отведешь меня к ним. Я не хочу спать. Я больше никогда не буду спать. Разве можно спать в такие белые ночи? Хочу в этом ночном свете смотреть на тебя и говорить с тобой. Ты думаешь, я не найду слов? Если не найду слов, превращусь в дятла... Почему ты смеешься? Не смейся... Знаешь, я временами и вправду хочу сделаться дятлом.

- Вероятно, для того, чтобы никому не давать спагь?

- При чем здесь другие люди? Я стану дятлом и буду говорить только с тобой. Буду самое меньшее тысячу раз в минуту повторять тебе слово "люблю". Правда, правда... И не смейся, Мне всегда кажется, что дятел каждый раз, ударяя по стволу клювом, твердит "люблю". Если бы это было что-то другое, разве мог бы он так долбить дерево клювом? Вовсе нет! Только любовь заставляет его делать это.

- Если так, мой дорогой дятел, почему же ты до сих пор молчала? Даже не ответила на мое письмо, написала бы хоть несколько слов.

- А письма, что я написала по дороге в Москву?.. Но, извини, ты прав, а на то твое письмо я действительно не ответила. Письма с дороги были просто деловыми. Но ты не думай, что я его не написала. То письмо. Написала в тот же день, когда получила твое письмо.

- Ну и где же оно? Я не получил от тебя больше никакого письма.

- Правильно, не получил. Потому, что у меня не поднялась рука послать его по почте. Испугалась, что не дойдет. Решила, лучше отвезу сама, вот... Гюльназ торопливо открыла чемодан. - Нет, я потом тебе его отдам, а сейчас прочитаю, послушай, все равно я его знаю наизусть... "Искендер, я только что получила твое письмо. Спрятала его под подушкой и спешу ответить тебе. К чему скрывать - я не хочу понапрасну кривляться, обманывать тебя и себя. На все твои вопросы отвечаю: я тоже тебя люблю. Я счастлива, что в этом огромном мире, из числа стольких девушек ты выбрал именно меня. За это я всю жизнь буду тебе благодарна. Я буду твоей служанкой, твоей рабыней. Но нет! Ты на это не согласишься. Ты мой благородный, самый великодушный, самый прекрасный человек на этом свете. Ты - моя святыня, я поменяла название родника у вашего дома "Гюльназ булагы" на "Искендер булагы". Тропинку от вашего квартала к Бекбулагу я назвала "тропинкой Искендера". И снежную вершину над Бабадагом я назвала "вершиной Искендера". Если бы люди позволили, я бы и земной шар назвала твоим именем. Этой славы, этого почета ты заслужил тем, что любишь меня. И я тебя люблю и желаю тебе счастья. Всю жизнь я буду молиться о твоем счастье. Без тебя я не выпью и глотка воды. Без тебя не стану и дышать. Пока. Шлю тебе привет от всего ущелья Агчай. Твоя Гюльназ". Ну, как? Хорошо я написала? Одобряешь?

Гюльназ умолкла, перевела дух, но у Искендера не хватило смелости разнять ее руки, скрещенные на его мускулистой шее. Как будто, если бы он их отпустил, она бы тотчас исчезла. Но ее бурный, необузданный, как весенний ливень, любовный монолог и без того лишил Искендера разума. Но ни один мускул его не дрогнул. Только сердце его колотилось, и Гюльназ радовалась, что слышит, как оно бьется.

- Гюлю, ты сведешь меня с ума...

Искендер словно ушат холодной воды опрокинул на ее горящее, как пламя, сердце. Гюльназ онемела. Она не могла найти слов. И в этот самый момент откуда-то до их ушей донесся пронзительный завывающий звук. Будто отточенная стрела, он летел прямо на них. Оба повернулись в ту сторону, откуда он доносился. Гюльназ заволновалась. Что случилось? Разве Искендер не рядом? Не успела она что-либо сообразить, как звук этот громкий, точно ввинчивающийся в воздух, в уши, в стены, превратился в рев, и этот рев в одно мгновение окутал весь город. Казалось, он исходит отовсюду и заполняет собою все.

Гюльназ в ужасе смотрела на Искендера.

- Что это, Искендер?

- Кажется, воздушная тревога...

Гюльназ расслышала, что сказал Искендер, но не поняла.

- Воздушная тревога! Видимо, воздушный налет... Вражеские самолеты...

- Что ты говоришь, Искендер, какой воздушный налет? - прервал его крик Гюльназ. - Какой может быть налет на Ленинград?

Гюльназ осознала всю бессмысленность своего вопроса, когда увидала беспокойство в глазах Искендера, устремленных в серо-белесое небо. Он искал в небе вражеский самолет. Над Ленинградом вражеский самолет? Может ли такое быть?

Теперь она тоже смотрела в ту же сторону.

- Слышишь гул самолета?

Но она ничего не слышала, ничего не видела.

- Гюльназ! Смотри! Видишь между куполами? Видишь две длинные полосы?

- Да, вижу... - взволнованно проговорила девушка.

- Это лучи прожектора, они ищут вражеский самолет. А звук самолета слышишь?

- Нет, не слышу, но прожекторы вижу.

Она действительно видела прожекторы. Из-за купола здания, указанного Искендером, в небо тянулся едва различимый луч прожектора. С той же стороны, откуда-то из более отдаленного места, тянулась другая полоска света, как бы преследуя первую, пытаясь ее поделить надвое. Когда обе скрестились, девушке показалось, что в небе возникли длинные серебристые клещи. Вскоре в их захвате показалось нечто, дрожащее от страха, словно бабочка шелковичного червя. Она поняла: это самолет, и в тот же миг услыхала его гул. Как бы пытаясь избавиться от ужаса надвигающегося гула, исходящего от крыльев белого мотылька, она закричала голосом, полным страха:

- Искендер! Самолет! Вон он! Бьется в клещах прожекторов! Видишь?

- Вижу! Сейчас наши зенитчики его собьют!

Он еще не успел окончить фразу, как где-то послышались чередующиеся раскаты, будто дожидавшиеся команды Искендера. Белый мотылек продолжал дрожать в захвате клещей. Вскоре совсем рядом громыхнуло, от страшного орудийного грохота чуть не лопнули барабанные перепонки. Гюльназ показалось, что под их ногами вздрогнула земля. Но глаза были прикованы к самолету, выстрел из пушки обязан был поразить цель. Но по небу поплыли редкие белые облачка, потом снова послышался гул самолета, не спешившего вырваться из клещей прожектора.

- А почему его не сбивают, Искендер?

Она чуть не плакала. Но Искендер как будто ее не слышал. Если бы он не держал ее за руку, она решила бы, что он давно исчез.

Зенитки разом умолкли. Город погрузился в мертвую тишину. Внезапно в этой охватившей город зловещей тишине раздался голос Гюльназ:

- Искендер, что с тобой, почему ты молчишь?

- Сбежал... здорово он выскользнул... Зенитчики не смогли подбить его...

Голос Искендера, как бы заменив только что смолкшие пушечные залпы, вернул ее к действительности. Она почувствовала, что не одинока, не бессильна. Хоть зенитки и умолкли, Искендер рядом.

Они долго стояли молча. Гул стих. Комната снова заполнилась прохладным ветром белой ночи. Но Гюльназ в потаенном уголке сердца почувствовала угрюмую и душную пустоту. Искендер стоял на противоположном берегу этой пустоты, далеко от нее. Но эта пустота вовсе не походила на открытую ею недавно "границу достоинства". Это была страшная пустота, гул недавно пропавшего из виду вражеского самолета доносился теперь оттуда.

- Нехорошо получилось, Гюлю... - С этими словами Искендер отошел от окна и присел на ближайший стул и ей указал на место рядом с собой, в изголовье кровати. - Через неделю мы должны были уехать на летние каникулы. Не знаю, что теперь будет.

Гюлъназ поняла, только сейчас настала пора самого серьезного разговора.

- А что будет? - осторожно спросила она. - Ты думаешь, вас не отпустят на каникулы?

- Не знаю... Ничего не знаю... Сегодня мы сразу же пошли в институт. Никто ничего не знал. Велели подождать, сообщат. Потом были в военкомате. Там тоже сказали: ждите, сообщим.

Он умолк. Гюльназ показалось, что Искендер хочет что-то услышать от нее. Но что она могла сказать?

- Нехорошо получилось... - еще раз повторил он после долгого молчания. Она знала, что он имел в виду, догадаться было нетрудно: война началась. Но в этих словах был и скрытый намек: "Нехорошо получилось, что именно в такое время ты приехала в Ленинград". Понять это было не так трудно, и мысль эта привела сердце Гюльназ в содрогание.

- Не сможем мы с тобой погулять по Ленинграду, Гюлю... Надо тебе поскорее возвращаться домой. Кто знает...

Он не закончил фразы, увидав протестующие глаза Гюльназ, и растерялся.

- Мне возвращаться? Куда?

- В Чеменли.

- Одной?

- Конечно... Меня, возможно, не отпустят...

- Я вернусь с тобой... Вдвоем... Вместе...

- Я же сказал, меня могут не отпустить.

- Тогда не уеду и я, останусь с тобой. - И она прямо посмотрела ему в лицо. Почувствовала, что Искендер в душе смеется над ней, считает эти слова наивными, идущими от простого детского упрямства.

- Что ж, мы впишем твой поступок в летопись Ленинграда как событие историческое.

Она чуть не расплакалась. "Возьми себя в руки, - твердила она. - Не то Искендер на самом деле посчитает тебя ребенком".

- Я говорю серьезно, Искендер. - Она непроизвольно поднялась с кровати, схватив маленькую скамеечку, что стояла неподалеку, уселась лицом к Искендеру. Глядя на него снизу вверх, сказала: - Без тебя я не смогу уехать, родной мой... Я без тебя и шагу не смогу ступить. У меня нет на это права.

- Твои речи похожи на речи героинь романов. Гюлю... - Искендер собрался снова пошутить, но Гюльназ прервала его:

- Я не умею говорить как другие. Я говорю сама от себя и за себя. Запомни это раз и навсегда. Без тебя я никогда не вернусь в Чеменли! Никогда!

"Без тебя я никогда не вернусь в Чеменли!" Искендер содрогнулся, поняв скрытый смысл сказанного, может быть, Гюльназ даже не догадывалась об этом: "Ты вызвал меня сюда, ты должен и увезти!" Сегодня, когда над городом появились вражеские самолеты, в его душу прокралась страшная мысль: "Это я вызвал Гюльназ в Ленинград. Моя в том вина... моя!.." Теперь, после их объяснения в любви, он еще четче осознал свою вину. Гюльназ была права, она не может вернуться в Чеменли одна. Требовать от нее этого было нельзя.

Искендер молчал.

- Искендер, любимый, не считай, что этими словами я возлагаю на тебя какую-то ответственность... - голос ее дрожал и только печально отозвался в его сердце. - Нет! Я говорю это не из страха перед родителями, и людская молва мне нипочем. Я не могу уехать, оставив тебя одного. Как ты будешь здесь без меня, когда фашистские самолеты летают над головой. Умоляю тебя!.. Не прогоняй меня! Не прогоняй! Я тебя люблю, я тебя...

Гюльназ обняла колени Искендера и горько заплакала.

- А мне как быть, Гюлю?.. Ведь и я тебя люблю... и я... и я... - Эти слова, падающие в тяжелую тишину, окутавшую большой город, сверкнули молнией и погасли, и все вокруг на миг задрожало. Так бывало и в Чеменли, когда над Бабадагом вдруг полыхнет молния и озарит все вокруг, приведет в содрогание. От этих слов сердце ее сжалось. Если бы он произнес что-либо другое, упрекнул бы ее в том, что приехала к нему без ведома родителей, кто знает, чем бы все это кончилось, о господи!

Взяв девушку за руку, Искендер встал:

- Вставай, пойдем провожу тебя к девочкам. Они не спят, наверное, ждут тебя.

Вытирая слезы, Гюльназ посмотрела на него и улыбнулась. Она чуть не бросилась снова ему на шею со словами: "Я никуда не пойду! Хочу остаться с тобой". Но побоялась снова услышать это его "Гюлю" и молча последовала за ним,

* * *

В ту ночь Искендер так и не смог уснуть. Гюльназ привезла с собой не только свою любовь, очарование, но и много раздумий, неожиданных забот. Какая это была непостижимая, какая страшная случайность: фашисты будто ждали ее приезда в Ленинград.

Он хорошо знал, что уговорить Гюльназ уехать будет невозможно. А если и удастся, то это будет несправедливо с его стороны. Отправить Гюльназ одну значило опозорить ее на все село. Как поступить? Сколько времени продлится война? Что будет с экзаменами? Сможет ли он поехать домой?

Сегодня в военкомате он такого нагляделся, будто весь город поднялся на ноги. Но никто ничего толком не знал. Все чего-то ждали, а он в эти самые минуты, помимо чего-то неведомого, ждал еще и Гюльназ.

И вот теперь она была рядом, привезла в своем сердце огромную, как мир, любовь. И именно поэтому поставила его в еще более тяжелое положение. Что будет завтра? Что ждет их? Он не спал, думы одолевали его. Он не мог думать ни о вчерашнем дне, ни о завтрашнем. Только Гюльназ и снова Гюльназ!..

На соседней кровати похрапывал Вадим, а Григорий во сне лишь тихонько вздыхал, напоминая этим временами Искендеру о своем существовании.

На рассвете снова послышался гул. А следом где-то очень далеко заговорили пушки. Хотя удивляться уже не приходилось, Искендер в тревоге поднялся, выглянул на улицу. А в мозгу гулом отзывалось: "Неужели это действительно вражеский самолет? Тогда как же быть с Гюльназ!"

7

Проснувшись утром, Гюльназ, глядя на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь шторы, попыталась вспомнить, где она находится. Понемногу все встало на свои места. Кровати Наташи и Гали были аккуратно заправлены. "Ушли, не стали будить". На столе был оставлен завтрак. Стакан молока, накрытый белым листком бумаги. На нем было что-то написано. "Доброе утро, ласточка! Извини, нам пора уходить. Мы потрудились, приготовили для тебя завтрак. Поешь, только после этого можешь идти, но не забирай с собой все кавказское солнце, оставь нам хоть немного". И подпись: "Беленькая Наташа и Черненькая Галя".

Гюльназ с улыбкой прочитала эти строки, а слова о кавказском солнце напомнили ей о Германе Степановиче. Надо сегодня же, если получится, пойти к нему вместе с Искендером.

Она с удовольствием съела приготовленный девочками завтрак. Вскоре в дверях показался Искендер. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что настроение его улучшилось. "Может быть, враг раскаялся, что начал войну?"

- Ну, как ты спала, Гюлю?

- Очень хорошо, родной... Если бы даже ночевала в твоей комнате, так не отдохнула бы.

- В моей комнате? - Искендер вдруг посерьезнел. - Я ведь живу не один...

"Гм... выходит, если бы жил один, мне бы нашлось место рядом. А как же иначе?"

Но вслух она произнесла другое:

- А ты знаешь, на кого я похожа, по мнению Наташи и Гали? На ласточку. - И она протянула Искендеру бумажку, которую все еще держала в руках.

Искендер прочитал записку и весело рассмеялся:

- Ну что ж? Разве плохая птица - ласточка?

- Но ведь ласточка обычно приносит добрую весть о весне. А я...

- А ты принесла другую, не менее добрую весть - о любви...

- И еще о войне, - с грустью прошептала Гюльназ. - Правда, девочки считают меня похожей на ласточку... совсем по другой причине. Говорят, будто я, как ласточка, состою только из черного и белого цвета. Волосы, глаза и брови, даже ресницы у меня черные-пречерные. А все остальное, даже кровеносные сосуды и сама текущая по ним кровь, белое. Разве так бывает, Искендер? Как ты на это смотришь?

- Я смотрю на тебя! - улыбнулся Искендер. - Смотрю на тебя, а вижу сквозь тебя стену. Поэтому к сказанному девушками я бы добавил: ты не только ласточка, но и прозрачное стеклышко.

Гюльназ рассмеялась.

... Они вышли в город. На улицах было много народа, все куда-то спешили. Гюльназ хотелось попасть в центр, посмотреть на Невский, на Зимний дворец. Она оглядывалась по сторонам, крепко сжимая руку Искендера.

На стенах домов висели новые плакаты и объявления. Одно из них сообщало, что фашистские самолеты сделали попытку ночью прорваться к Ленинграду, но были отбиты с большими потерями для врага. Рядом был наклеен Указ Президиума Верховного Совета о мобилизации военнообязанных...

В тот день они долго бродили по городу. К вечеру Гюльназ так устала, что была не в силах даже добраться до общежития. "Как быстро утомляют эти большие города, - думала она. - Интересно, далеко ли отсюда дом Германа Степановича?" И она показала Искендеру визитную карточку.

- Ты этот адрес можешь найти?

- А кто такой... Зуберман... Герман Степанович?..

- Пойдем, потом узнаешь. Он наверняка дома и дожидается нас... Я обещала...

Искендер изумленно вертел визитку в руках.

- Гюлю, откуда ты знаешь этого человека? Откуда у тебя это?

Гюльназ будто застали на месте преступления. Голос Искендера звенел.

- Ты хоть знаешь, кто он такой?

- Знаю, он сказал, что он музыкант... А что?..

- Музыкант?.. Самый обычный музыкант... Не так ли?.. По правде говоря, откуда тебе знать? Зуберман - знаменитый пианист, виртуоз.

- Что значит виртуоз?

- Самый большой мастер... самый искусный пианист... Люди часами стоят в очереди, чтобы попасть на его концерт, а ты...

- Ты тоже его знаешь?

- Кто в Ленинграде его не знает? Был на его концерте...

Дом Германа Степановича находился поблизости, на Невском.

Искендер очень быстро его нашел и привел Гюльназ к квартире на третьем этаже старинного здания. Перед дверью, обитой черной кожей, они остановились. На старой металлической табличке было выбито "Зуберман Г. С.". Справа белела круглая кнопка электрического звонка.

Искендер, молча глядя на девушку, улыбался, как будто хотел сказать: "Видишь, Гюлю, куда я привел тебя". Потом нажал на кнопку звонка. Оба, затаив дыхание, ждали. За дверью не раздалось ни единого звука, но она вдруг неожиданно отворилась, и показалась седая голова Германа Степановича. Голубые глаза, полные изумления и радости были устремлены на Гюльназ.

- Гюля Мардановна, девочка... - Голос его, такой же величественный, как и просветленное выражение лица, задрожал. - Как хорошо, что вы пришли... А этот молодой человек, без всякого сомнения, Александр?..

- Да, Герман Степанович, - быстро пришел ему на помощь Искендер.

Зуберман сжал его руку и пригласил обоих в дом. Гюльназ смущенно, но со скрытым любопытством огляделась. Теперь, после слов Искендера, она была рада, что попала в дом такого знаменитого человека, неожиданно изменившегося в ее представлении.

Они прошли в столовую. Сквозь тяжелые нарядные бархатные портьеры на обоих окнах комнаты пробивался дрожащий, как роса на солнце, слабый свет. Массивная бронзовая люстра. На стенах несколько картин в тяжелых рамах, посредине обеденный стол, на нем разные сладости, чашка и белый чайник в голубую полоску, а рядом такая же красивая сахарница. В открытой двери виднелась часть рабочего кабинета Германа Степановича: кожаные кресла, книжные шкафы, старинный письменный стол, а рядом - рояль. На нем несколько книг, распластанных словно раскрытые птичьи крылья, нотные листки. Они придавали старому роялю деловой вид.

Гюльназ знала, что Герман Степанович живет один, поэтому изумилась необычайному порядку и чистоте, царившим в доме, а больше всего накрытому по всем правилам чайному столу, но вслух ничего не сказала.

Герман Степанович усадил обоих за стол, достал из буфета чашки, налил гостям и себе чаю. А сам опустился в кресло. Гюльназ обрадовалась, что нашла наконец возможность похвалить его чай. Похвала шла от души, и Герман Степанович был доволен.

- А раз так, я предлагаю послушать после достойного чая не менее достойную музыку.

Он легко поднялся и прошел в свой кабинет. Было видно, как он сел на круглый черный табурет перед роялем.

- Послушаем "Патетическую"...

Гюльназ, взглянув на Искендера, улыбнулась. Как бы понимая ее состояние, он удовлетворенно кивнул.

Герман Степанович не спеша открыл крышку. Некоторое время посидел молча и начал играть. В первых же аккордах "Патетической сонаты" Гюльназ почувствовала нечто странно родное. Впервые в жизни слушала она эту музыку, а казалось, будто когда-то она ее слыхала, и не один раз. Неожиданно она поднялась и бесшумно направилась в кабинет, где играл Герман Степанович. Она была уже у самой двери, когда услыхала шепот Искендера: "Гюльназ!" - и почувствовала, как он легонько взял ее за руку. Это означало, что Искендер недоволен ее поступком. Но Гюльназ его не поняла. Она шагнула в кабинет и замерла позади Германа Степановича. Она глядела из-за его часто поднимающихся и опускающихся плеч на таинственный мир клавишей. Чернобелые, они трепетали словно живые, устремлялись куда-то, будто звали ее на помощь. Переплетенные струны под приподнятой черной крышкой, толстые, кривые крючки, похожие на клюв орла. Она чуть не протянула руку, чтобы дотронуться до них. В этот момент Герман Степанович медленно пошевелил в воздухе длинными пальцами, сделал последний аккорд. И когда он с удовлетворением повернул голову, то увидел застывшую над ним, как статуя, Гюльназ и изумление в ее больших черных глазах. За эти два дня Гюльназ словно повзрослела. Исчезло, померкло детское выражение ее лица. Только глаза по-прежнему были полны какого-то очаровательного блеска.

- Гюля!.. - Зуберман оглядел ее с ног до головы. - Ты здесь? Неужели хочешь меня поздравить? Нет, не стоит, не стоит... не меня - вот его, Бетховена, надо благодарить, - он указал на доску над роялем с барельефом Бетховена, грустного, с рассыпавшимися по плечам волнистыми волосами.

Гюльназ все еще молчала. Чувствуя, что она еще во власти музыки, старый музыкант поднялся, взял ее за руку и повел в другую комнату, усадив рядом с Искендером.

- Вот так, садитесь рядом с Александром Ашрафовичем, - сказал он. Потом, обращаясь к Искендеру, добавил: - Вот так будет хорошо, не так ли? Потому что вас ничто не должно разделять, даже музыка великого Бетховена...

До поздней ночи они просидели у Германа Степановича. Это была незабываемая ночь, лучшая из бессонных ночей, переживаемых когда-либо Гюльназ.

Она забыла обо всем на свете, даже о том ужасе войны, что навис над ними. Казалось, такое же чувство овладело и Искендером, и Германом Степановичем. Старый музыкант был оживлен, часто усаживался за рояль и, очаровывая музыкой своих гостей, будто помолодел сам. На его просветленном лице играли блики молодости. Казалось, он только теперь пожинал плоды своего прекрасного искусства, будто впервые наблюдал за чарующей пляской своих длинных тонких пальцев на клавишах рояля. Молодость, ворвавшаяся в его квартиру, захлестнула и его, он был беспредельно счастлив. Деликатный, предупредительный, ласковый за чайным столом, Герман Степанович, когда садился за рояль и брал первые аккорды то "Патетической", то "Лунной сонаты", внезапно преображался и напоминал бесстрашного полководца, отправляющегося спасать фею красоты.

И когда гости поднялись и стали прощаться, в глазах его сиял огонь. Сиял и тогда, когда он произносил: "Ребята, уговор есть уговор, как только вспомните обо мне, приходите, я буду вас ждать". И когда Искендер и Гюльназ обещали: "Обязательно придем!" - они почувствовали, как он доволен и как рад.

А на улице они окунулись в пленительную белую ночь Ленинграда - ночь, исполосованную перекрещивающимися световыми дорожками бесчисленных прожекторов.

8

Это были самые счастливые дни. Гюльназ была рядом с Искендером. Правда, вместе они бывали не более двух-трех часов в день. Ранним утром Искендер куда-то уходил и возвращался только вечером. Когда она его спрашивала, поедут ли они в Чеменли, он обычно отвечал: "Пока ничего не знаю". Вечерами они усаживались рядом и долго разговаривали. Только когда надо было ложиться спать, она поднималась на верхний этаж - к Наташе и Гале.

Однажды ранним утром Искендер с товарищами ушел. Гюльназ осталась одна.

Как только смолкли звуки их шагов, она подумала: "Не написать ли письмо домой?"

При этой мысли она пришла в такое волнение, что не знала, с чего начать. Но написать она была должна. Может быть, это хоть немного смягчит ее вину. Ведь началась война и родные, особенно мама, будут волноваться.

В книжном шкафу Искендера она отыскала несколько чистых тетрадных листков и села писать родителям письмо. Она просила их простить ей двойную вину. Если в том, что приехала в Ленинград, не уведомив их, виновата она одна, то теперь причина задержки от нее не зависит. Искендеру пока не разрешают выехать из города. Как только война кончится, они вместе вернутся в Чеменли.

Она держала в руках листки, где было много слов утешений и надежд, но какая-то страшная тревога как заноза засела в сердце.

Она вышла на улицу, чтобы опустить письмо в ближайший почтовый ящик.

Ее удивил людской поток. Куда он движется, уж не на фронт ли? Тогда почему все без воинской формы?

Сердце ее сжалось. Отчего так пусто в огромном здании общежития? Оно напоминало птичье гнездо, в которое забросили камень. И птенцы покинули его, разлетелись от одного ужасного слова "война".

Она шла по улице, искала почтовый ящик. Он был просто предлогом. Ей хотелось пройтись по городу.

Она шла, оглядывая пустые витрины магазинов. У сберегательных касс очередь. Говорили, в кассах нет денег. Поэтому люди засуетились. Ей почему-то хотелось находиться среди людей, в центре этого непонятного напряжения. Она переходила с тротуара на тротуар, с улицы на улицу. И каким-то образом очутилась на железнодорожном вокзале. Тут все смешалось. Из города эвакуировали детей, много детей. Их разлучали с родителями. Все плакали.

Гюльназ с вокзала бросилась прямо в общежитие, бежала так, будто ее преследовал дракон, он гнался за ней по пятам. Это гнала ее тоска по Искендеру: увидеть его сейчас - и мир бы ей стал тесен. Она должна ему все рассказать, да и ему, наверное, есть чем поделиться с Гюльназ. "Он наверняка вернулся домой и ждет меня". Теперь она раскаивалась в том, что вышла из дому.

Еще в воротах общежития ей показалось, что Искендер вернулся и ждет ее. Он действительно ждал, спокойно стоял у окна и смотрел на нее.

- Где ты была, Гюлю? - голос его дрожал, но был ласковым.

- Ходила в магазин за молоком.

- А почему не купила?

- Очередь, терпения не хватило.

На пересохших губах Искендера заиграла легкая улыбка. Гюльназ поняла, он ей не верит, но не хочет обидеть.

- Что с тобой, Гюльназ? - он потрогал рукой ее лоб. - Как-то странно ты выглядишь... Ты не больна?

Искендер задержал руку на ее лбу, и Гюльназ показалось, что только теперь она почувствовала ее тепло. В сердце она ощутила странную дрожь. Она не раз приникала к его груди, ласково гладила черные кудрявые волосы, но Искендер еще не был ей таким близким, таким дорогим. Да тут еще его теплая рука, прикасающаяся к ее лбу и волосам.

- Искендер! - Она обвила руками его шею и зашептала: - Я люблю тебя... Ты понимаешь, люблю тебя! - И прислонилась головой к его груди, замерла, чего-то ожидая. Ответа ли Искендера? Нет, она была уверена, что Искендер верит ей. Будто судьба их должна была решиться именно сегодня, именно в эти мгновенья. Она слышала, как билось его сердце. Понимала, что означают эти частые удары. Но Искендер молчал. - Ты меня слышишь, Искендер? Я люблю тебя. Я так счастлива!..

Искендер по-прежнему молчал, Гюльназ сейчас отдала бы целую жизнь, чтобы услышать от него хоть одно слово, одно-единственное слово. Подняв голову, она посмотрела на него. В его спокойном взгляде карих глаз были озабоченность и какая-то колдовская таинственность. Волнение ли, страдание ли, страх, надежда - этого она сказать не могла. Все, вместе взятое. Когда все это успело поселиться в его душе? Сложный, противоречивый взгляд зрелого человека.

- Я это знаю, Гюлю, - он дотронулся холодными как лед губами до ее лба, но не поцеловал, просто постоял, будто хотел охладить ее пылающий огнем лоб.

- Говори, Искендер, говори... Я хочу слышать твой голос.

- Я сегодня записался в добровольческий батальон. С завтрашнего дня мы начинаем работать...

- А я?

Гюльназ и сама испугалась этого неожиданного возгласа. Искендер ответил не сразу:

- А ты должна вернуться в Чеменли, другого выхода нет.

- Мы опять возвращаемся к тому разговору?

- Ты же сама видишь, что...

- Да, я теперь все вижу, очень хорошо вижу. И поэтому надо раз и навсегда покончить с разговором об отъезде.

- Гюльназ!..

- Я же сказала, нет. Лучше ты расскажи мне, что это за батальон?

- Так ли тебе важно это знать?

- Важно, да еще как! Мне там работа найдется? Я буду стирать вашу одежду, штопать, готовить вам еду. Если готовить не смогу, буду мыть посуду. Я все готова делать, Искендер, возьми меня с собой, возьми...

Она была полна решимости, чуть ли не на коленях молить его, чтобы он взял ее с собой. Но, увидев, что Искендер глубоко задумался, на мгновение умолкла. В груди ее затеплилась надежда.

- Я боюсь за тебя, Гюлю! Ты - словно огонь!

Когда он заговорил, Гюльназ встрепенулась.

- Я тоже за тебя боюсь... Если хотя бы день не буду рядом... - она не смогла закончить фразы.

Молчали.

Искендер, обхватив голову руками, о чем-то думал. Было видно, что он начинает сдаваться.

- Может, попросим, чтобы тебя взяли на курсы медсестер... Я сегодня слыхал, всего двухмесячные. Только что организовались.

Гюльназ и сама не заметила, как, услыхав эти слова, вскочила и очутилась в объятьях Искендера.

- Дорогой мой, родной, любимый!.. Какой ты хороший человек... Потому-то я и люблю тебя... люблю, люблю!.. - говорила она, покрывая его лицо поцелуями. - Ах, как это будет хорошо, Искендер! Пойдем прямо сейчас... К кому мы должны пойти?

- Потерпи, я все узнаю...

- Когда ты узнаешь?

- Завтра.

- Почему завтра? - заволновалась Гюльназ. - Вдруг завтра будет поздно! Пойдем сейчас, Искендер, сегодня же! - Она снова кинулась ему на шею, по-детски топнула ногой. - Отведи, отведи меня туда! Прямо сейчас...

- Нет, не сейчас. Завтра в четыре придешь вот по этому адресу. - Он вынул из кармана бумажку, что-то написал. - Ровно в четыре я тебя буду ждать.

Гюльназ, пряча бумажку с адресом в кармашек кофты, спросила:

- А как же я одна? Может, с тобой?..

- У меня много работы. Нельзя. Трамвай довезет тебя прямо до места.

Он ушел. Прислушиваясь к его быстрым шагам по лестнице, она подумала, как хорошо, что она здесь, в Ленинграде, рядом с Искендером. Иначе как бы все это было?

9

В тот день задолго до назначенного Искендером времени Гюльназ пришла на остановку трамвая. Город по-прежнему был многолюден. Людскому потоку на тротуарах не было ни начала ни конца. На железнодорожном и автобусном вокзалах народу было еще больше. Из города эвакуировали людей.

Когда трамвай, миновав центральные улицы города, направился в сторону, указанную Искендером, Гюльназ села на одно из пустых сидений и стала смотреть в широкое окно с поднятым вверх стеклом. Они уже миновали несколько остановок, как вдруг на одной из них, на противоположной стороне, она увидела знакомое лицо. Она выглянула в окно, присмотрелась. "Доктор Салима! Да, это она, точно!" Гюльназ не знала, что делать. Окликнуть? Но постеснялась людей, находившихся в трамвае, да и кондуктор как-то пристально посмотрел на нее. Она смутилась. Сейчас трамвай остановится, вон остановка, она еще может успеть.

Гюльназ поспешила к выходу, ждала у открытой двери вагона. Она сошла с трамвая и попыталась обойти его спереди, пересечь рельсы, но дребезжащий звонок встречного трамвая преградил ей путь. Она постояла, пропустила трамвай и побежала к остановке. Ей оставалось совсем немного, но в это время вагон тронулся, и хотя она бежала следом, крича: "Доктор Салима, доктор Салима!" - догнать трамвай она не смогла. Она долго смотрела ему вслед. Возвратилась на остановку, где только что стояла доктор Салима... И долго не могла успокоиться. Ах, как она хотела повидать доктора Салиму! Какая это была бы добрая случайность! Кто знает, где, в каком госпитале работает теперь доктор Салима? Она бы взяла ее к себе на работу. Ах, как бы это было хорошо! Как хорошо бы было!

Она стояла на остановке, на которой только что сошла. Огляделась, чтобы получше запомнить это место. Может, завтра или послезавтра она снова попадет сюда. "Пусть не по дороге, но обязательно приду, - решила она. - Может, доктор Салима живет неподалеку или где-то здесь работает..."

Встретившись с Искендером, Гюльназ прежде всего заговорила о докторе Салиме. Пусть и он присматривается, может, встретит ее.

В тот же день с помощью друзей Искендера из райкома комсомола Гюльназ устроилась на двухмесячные курсы медсестер. Ей предложили и место в общежитии при училище. Она удивленно посмотрела на Искендера: "Что это значит? Что я буду тут без тебя делать?" Искендер объяснил ей: иначе нельзя. Его общежитие отсюда очень далеко. Добираться будет очень трудно. Гюльназ пришлось согласиться. Теперь и она стала полноправным жителем Ленинграда.

Все приметы родного мира, которые привезла с собою Гюльназ, с течением времени блекли в воображении Искендера. Шорох ветров Агчая, наполнивших длинные волнистые волосы девушки, постепенно исчезал здесь, на берегах Невы, стихло и пение родников, охлаждался жар чеменлинского солнца, что горел на прекрасном нежном лице Гюльназ. Искендер знал причину этого и с нарастающей день ото дня сердечной болью сознавал, что происходит нечто непостижимо страшное. Черные тучи над Ленинградом сгущались - быть буре.

Услышанный в первый день приезда гул самолета как волчий вой преследовал их, не было дня, чтобы прекратился этот страшный рев, от которого волосы вставали дыбом, не было дня, чтобы по нескольку раз не объявлялась воздушная тревога. Ей казалось, что облака, плывущие с запада на восток и с севера на юг, образовывали над городом черный замкнутый круг.

Родной мир Искендера со всеми шорохами ветра, песней родника, жаром солнца оставался по ту сторону черного круга. А что будет с Гюльназ? Этот вопрос был самым трудным в его раздумьях, но именно поэтому на него нужно было найти ответ.

Об этом думал Искендер, выйдя после вечерней смены и торопясь к Гюльназ.

Гюльназ теперь жила в общежитии училища. А Искендер работал на Кировском заводе, куда был направлен на работу с группой студентов Политехнического. Еще не понимая значения этой мобилизации, Искендер сначала хотел скрыть от Гюльназ, сказав, что записался в добровольческий батальон. Он считал унизительным для себя признать, что, в то время как его сверстники написали заявление и ушли на фронт, его послали на завод. Правда, он и его товарищи просили их тоже отправить на фронт, но их и слушать не хотели. Завод становился оборонным, они должны были подчиниться приказу. Вскоре стало известно, что этот завод - тот же фронт, возможно, самый ответственный участок фронта. Здесь начали выпускать танки. И студентам, будущим инженерам, объявили, что они становятся бойцами этого фронта. Теперь Искендер мог обо всем рассказать Гюльназ, как бы смывая свою вину. Но то, что, придя на завод, он записался на открывшиеся там курсы танкистов, он все еще держал в тайне. Причину он и сам не мог объяснить. Кто знает, не хотел ли он в один прекрасный день, явившись в форме танкиста, произнести: "Прощай, Гюлю, я ухожу на фронт!" И тем самым привести девушку в восхищение?

Но тот день был еще впереди. Сейчас же его беспокоило только одно судьба Гюльназ. Думая о черном урагане, охватившем Ленинград с четырех сторон, он с болью в сердце осознавал, что виноват перед Гюльназ. Он не имел права допустить, чтобы девушка в такое время оставалась в Ленинграде, значит, он виновен.

Еще издалека увидев светло-голубую раму окна комнаты Гюльназ, он пришел в еще большее волнение. Поспешно миновал коридор. Никого. Было тихо. В полутемном углу коридора, слева, дверь была заперта. А где же подруги? Может, и Гюльназ с ними ушла? Было около девяти. Скоро начнется комендантский час.

Но уйти, не повидав Гюльназ, было нельзя. Он решил ждать.

Прошло довольно много времени, наконец скрипнула одна из дверей в противоположном конце коридора, девушка в цветастом халате медленно, усталым шагом направилась в его сторону. Искендер знал подруг Гюльназ. Но эту девушку видел впервые. Когда она поравнялась с ним, он поздоровался с нею и спросил, не знает ли она Гюльназ Абасову.

- О! Конечно, знаю. - На ее матовом лице появилась добрая улыбка. - Я и вас знаю. - Ее голос был таким же мягким и ровным, как и цвет лица.

- А вы не знаете, куда ушла Гюльназ?

- Наверное, в госпиталь с девушками...

- В госпиталь? Не сказала, когда вернется?

- Гюля говорила, что ищет свою землячку, она врач... Однажды в городе случайно ее увидела и теперь хочет разыскать, во что бы то ни стало.

Искендер понял, что речь идет о докторе Салиме, внутренне успокоился, но на смену пришла другая тревога: "Что это ей взбрело искать Салиму? Разве можно ее найти в таком большом городе, увидав на улице случайно. И зачем она ей сейчас понадобилась?"

"Матовая" девушка между тем предложила:

- Если будете ждать Гюлю... идите в нашу комнату... Не стойте...

- Спасибо... - он уже собрался двинуться вслед за нею, как вдруг дверь отворилась, и появилась Гюльназ с двумя подругами по комнате.

- Вот и ваша Гюля!

- Где ты, Гюлю...

- Просто так, ходили в город. Подумала, может, доктор Салима мне встретится. А ты чего вдруг? Не поздно?..

- У меня к тебе важный разговор, Гюльназ!

Почувствовав тревогу в его голосе, заволновалась и Гюльназ.

Подруги, хоть и не понимали, о чем они говорят, тоже уловили что-то серьезное в их разговоре.

- Важный разговор? О чем?

- Гюля, не стойте здесь, проходите в комнату, мы вам не помешаем, предложила одна из девушек и, не дожидаясь ответа, взяла подругу под руку, и они направились в другой конец коридора.

Искендер, хоть и не смотрел в ту сторону, понял, что они вошли в комнату той "матовой" девушки.

Гюльназ торопливо открыла дверь и почти силой втащила туда Искендера.

- Ну, теперь говори, что случилось? Неужели... - Она хотела сказать: "Идешь на фронт?" - но у нее не повернулся язык. - Может, письмо из дому получил?.. Что пишут?...

Искендер, видя ее волнение, не знал, с чего и начать.

- Ничего не случилось, Гюлю... Почему ты так разволновалась? Я подумал, с тобой... вернее... да сядь ты. - Он вдруг поменял тему разговора, с деланной улыбкой посмотрел на Гюльназ и неожиданно, погладив ее по волосам, добавил: - Если позволишь, я присяду рядом с тобой, устал. Ну, скажи, нашла ты доктора Салиму?

Гюльназ знала, что Искендер всегда, в самые напряженные моменты становился вот таким, обходительным. Еще и по волосам ее погладил, гляди-ка! Откуда это солнце взошло? Сердце ее затрепетало от страха.

- Имей совесть, Искендер, не убивай меня. Говори, что случилось... умоляю тебя... - Ее глаза, как магниты, ловили взгляд Искендера. А он подумал: "Нет! Во что бы то ни стало я должен ее заставить..."

- Знаешь, Гюльназ... - Теперь его голос сделался другим. - Мы должны покончить с эти делом. Ты должна уехать!..

Она промолчала, но не отвела от него взгляда.

- Почему ты так смотришь, Гюлю? Ты же сама видишь... Не сегодня завтра город будет в кольце... Об этом говорят все.

Он умолк, замерла и Гюльназ. Он хотел услышать от нее хоть слово, одно-единственное. Оно было нужно сейчас. Вдруг горячие нежные руки Гюльназ пришли в движение, они, как уже привыкли это делать всегда, обвили его шею, пальцы скрестились. Она улыбнулась со странным кокетством, сказала:

- Тебе хоть ведомо, как я тебя люблю! - Ее мелодичный голос эхом отозвался от всех четырех стен комнаты. - Я хочу всегда быть рядом с тобой...

- Оставь шутки, Гюльназ! - Искендер попытался разнять ее руки. - Так не пойдет. Положение очень тяжелое... Ты и сама это знаешь...

- Знаю. А сегодня еще стало известно, что фашисты взяли Тосно.

- Видишь, какие дела, - с грустью заключил Искендер.

- И какой отсюда следует вывод?

Гюльназ все еще пыталась прогнать его грусть. То ли почувствовав свет ее улыбки, смешанной с жаром все еще обвитых вокруг его шеи рук, то ли еще почему-то, но Искендер дрогнул: "Как быть? Что я должен делать?" Он заколебался. "Ведь я и сам не хочу, чтобы она уезжала... Но нет! Этого нельзя допустить".

- Отсюда следует вывод, что мы должны расстаться! - На этот раз голос его задрожал от решимости, и Искендер, как бы доказывая это, резким движением высвободившись из рук девушки, встал. - Ты должна уехать, Гюльназ! Иначе быть не может... Завтра же ты должна уехать.

Воцарилась напряженная тишина. Как бы ободренный этим, Искендер дрожащим голосом заключил:

- Это тебе понятно? - И направился к двери: - Завтра я куплю билет... Чтобы к моему приходу ты была готова.

- Искендер, подожди, да буду я твоей жертвой!... - Гюльназ произнесла это так спокойно, что Искендер вынужден был остановиться.

- Чего тебе? - Как бы стесняясь того, что сдался, он постарался сохранить серьезность.

- Куда ты?

- К себе.

- Значит, завтра ты придешь ко мне в последний раз, чтобы проводить меня... Не так ли?

- Да. Мы же договорились.

- Выходит, что из-за того, что ты меня любишь...

- Не говори так, Гюлю! - поспешно перебил ее Искендер. - Конечно... И как!

- Я знаю, как ты меня любишь. Как все, так и ты. Так все могут любить.

- Я тебя не понимаю, Гюлю.

- Ты любишь меня как все, поскольку постольку. И потому стараешься выпроводить меня из города, чтобы я здесь не погибла. Осталась в живых.

- Да...

- Нет, такая любовь мне не нужна. Мне нужна любовь, что выше всего на свете, моего здоровья, меня самой, даже тебя самого... Ты понимаешь меня? Если бы ты любил меня так, то согласился бы, чтобы я умерла здесь, рядом с тобой, а не уезжала...

Рука Искендера, лежащая на дверной ручке, обмякла. Он хотел уйти не оборачиваясь. Но не мог. Надо было переждать эту очередную волну. Он нехотя поднял глаза.

Взгляд Гюльназ с резким, ярким и таинственным блеском был устремлен на него. Что это такое, господи? Ему показалось, что он видит Гюльназ впервые. Или это вовсе не Гюльназ, а какой-то другой, незнакомый человек, которого он раньше не знал. Оказывается, в этом нежном, слабом, тщедушном существе кроется странная магия: магия превращения.

- Не говори так, Гюлю... Любовь - сама собой. Мы должны смотреть на жизнь трезво. Обязаны...

- Ты прав, дорогой, мы должны смотреть на жизнь трезво. Но, глядя трезвым взглядом, я всегда и везде вижу тебя, только тебя... - Ее глаза все еще были устремлены в одну точку - на дорогу, ведущую к сердцу Искендера, в его усталые и притягивающие глаза.

- Гюлю... моя радость, моя судьба... пойми меня... Я боюсь за тебя, думаю о тебе...

- Вот видишь, значит, мы не сможем расстаться, ведь я тоже думаю о тебе. Если мы будем вместе, и мысли наши, и переживания тоже будут едины.

Искендер, все еще надеясь уговорить ее, вернулся и сел на прежнее место. И вдруг увидел, как обрадовалась этому Гюльназ, с какой безмолвной радостью закружилась вокруг него словно мотылек, и понял, что попал в еще более безысходное положение.

Но пути назад не было. Во что бы то ни стало, надо было уговорить Гюльназ уехать из города.

- Я тебя понимаю... Эту твою самоотверженность тоже... - Как бы ожидая от Гюльназ помощи, чтобы закончить мысль, он поднял глаза, посмотрел ей в лицо.

А Гюльназ, не обращая никакого внимания, как бы не слыша этих слов, порхая как бабочка, будто уселась ему прямо на грудь. Он не мог заслониться от сияния ее огромных черных глаз, проникающих прямо в душу. Будто луч прожектора, куда бы он ни поворачивался, преследовал его. Ему еще раз показалось, что перед ним какое-то иное существо, девушка будто обладала способностью принимать разные обличья.

- Не говори так, родной... На что нужны эти слова?..

- А как быть, Гюлю? Каким языком говорить с тобой, чтобы упросить тебя уехать из этого города?

- Нет такого языка, дорогой... Еще не изобретен такой язык, с помощью которого можно было уговорить меня без тебя уехать. И, даст бог, не будет изобретен...

Нет, это была не Гюльназ, само - огонь и пламя! Глаза Гюльназ пылали, как угли, которые он часто видел в кузнице своего отца. Какие существуют, оказывается, сложные и бесконечно разнообразные оттенки цвета. Какая это непостижимая святыня - красота...

Размышляя над этим, он вдруг ощутил в сердце непонятное чувство: а не примириться ли с ней, не согласиться ли? И вслед за этим страх, не именуется ли эта кротость - не примирением, а преступлением; сейчас пойти на поводу у Гюльназ - значит, завтра сияние этих глаз, переливающиеся бесконечными оттенками, может быть погашено.

- Гюльназ...

Она почувствовала, что терпение Искендера иссякает. Из деликатности он говорит еще спокойно, но в голосе его уже ощущается нервная дрожь.

- Что, свет очей моих?

- Я должен идти. Скоро десять... - Он поднялся, собрался идти.

- Вот и хорошо, останешься здесь...

- Довольно, Гюльназ, у меня нет времени шутить.

- А я и не шучу.

- Ты с ума сошла, что ли? Здесь, среди девушек...

- Я попрошу девушек заночевать у Зины. - В голосе Гюльназ было и откровенное безразличие, и тайное восхищение собственной шуткой.

- Кто это - Зина, - вырвалось у Искендера, и, увидев, как неуместен его вопрос, он еще больше смутился. Он, понял, что имеет в виду именно ту смуглую девушку в пестром халате, хочет знать ее имя.

- Это та, с которой ты давеча разговаривал. Если хочешь, я попрошу, они на одну ночь перейдут туда. - Она помолчала. - Ты будешь спать вот здесь, на моей кровати, а я там - на Сониной.

- Я пришел сюда не спать, а поговорить с тобой, Гюльназ. - И, отступив от двери, раздраженно посмотрел на девушку.

- Как скажешь... - Гюльназ с прежним безразличием пожала плечами.

- Я говорю, что завтра надо уехать.

- А я говорю, что ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра... Никогда, никогда без тебя я отсюда не уеду.

- Уедешь!

- Нет, не уеду!

- Я сказал, уедешь!

- Я сказала, не уеду!

- Не дергай мне нервы, Гюльназ.

- И ты мне...

Подслушивавший этот странный диалог, наверное, так ничто бы не смог понять.

- Я не хочу говорить с тобой иначе...

- И я... И я не смогу говорить с тобой иначе...

- Я хочу, чтобы ты была послушной, умной девочкой.

- И я хочу, чтобы ты был послушным, умным парнем.

- Не пререкайся со мной, Гюльназ.

- Я и не пререкаюсь. Я просто тебя люблю.

Эти слова походили на прибрежные волны. Совсем недавно, во время бури, они с грохотом бились о скалы, а теперь с тихим, слабым и печальным рокотом возвращались в море - в свое вечное пристанище.

- Ох!.. Я ничего не понимаю, ничего! - Искендер легонько стукнул рукой по стене и прислонился к ней головой. - Ну почему ты такая, Гюлю, почему? В такое время тебе нет никакого смысла быть около меня. Поверь...

- И для тебя тоже?..

Искендер не ответил.

- А моя работа? Курсы? Я уж не говорю, что не сегодня завтра нас отправят по госпиталям. К раненым.

Искендер молчал. Не мог же он сказать Гюльназ, что эти дела не имеют никакого отношения к ней, обычной гостье, приехавшей из далекого Чеменли в Ленинград. Здесь, пожалуй, была права Гюльназ. Но и у Искендера была своя правота. Согласно этой правде, отъезд Гюльназ из города вовсе не был проступком или недостойным поведением. Ведь теперь тысячи, десятки тысяч людей, коренных ленинградцев, уезжали из города. Им не только давали разрешение, некоторых даже заставляли уехать.

- Гюльназ, все, что ты говоришь, действительно имеет место. Но это не изменит моего решения. - Теперь его слова звучали резко и сухо. На самом же деле не имели смысла. Это понимали оба. Гюльназ даже почувствовала, как по мере того, как вздымалась и опадала грудь Искендера, вместе с выходом выплескивалось раздражение. Теперь предстояло сделать еще шаг, чтобы он совершенно успокоился и не почувствовал, как уходит время, чтобы потом, очнувшись, посмотреть на часы и увидеть, что уже поздно, никуда нельзя уйти.

Надо было заставить Искендера забыть о существовании времени.

Ее охватило приятное и трепетное волнение. Неужели Искендер на самом деле согласится этой ночью остаться здесь?

Как бы боясь, что мысль, молнией пронесшаяся в ее мозгу, сейчас исчезнет, она взяла Искендера, замершего в дверях, за руку.

- Послушай, Искендер, посиди минутку, я хочу тебе что-то сказать.

- Говори, я и отсюда услышу.

- Нет, это такое...

- Какое?

- Иди сядь, тогда узнаешь...

Искендер покорно сел на указанное место. Про себя он решил, что присядет совсем на минутку. Надо было спешить.

- Ну, слушаю тебя.

- Сначала дай мне слово, что исполнишь мою просьбу.

- Нет, такого слова я дать не могу.

- Почему?

- По двум причинам: во-первых, ты не выполнила мою... И я должен тебе отомстить. Во-вторых, мне известно, что ты скажешь.

- Нет, неизвестно!

- Хочешь, скажу?

- Если осмелишься, говори.

Искендер насмешливо улыбнулся.

- Действительно, чтобы произнести это, надо иметь смелость. Ты хочешь, чтобы я остался здесь на ночь.

Гюльназ не проронила ни звука. В груди ее смешались изумление с радостью. Они заставили ее разом забыть все, что она только что хотела произнести.

- Вот видишь, как я точно угадал.

- Нет, нет!.. Абсолютно не угадал, родной мой. Ну зачем мне, чтобы ты тут оставался? - она приложила руку к своей трепещущей груди. - Я хочу, чтобы ты заночевал в моем сердце... в самом теплом, светлом уголке моего сердца.

Шепча ласковые слова, она сняла с головы Искендера шапку, бросила ее на кровать и начала расстегивать по одной пуговицы его пиджака. Не встречая сопротивления, не слыша слов протеста, она взяла его за руку и повела к своей кровати.

- Вот садись здесь... Я вижу, тебе жарко... Посиди здесь. Хочешь, ложись спать... Я знаю, ты устал... Завтра рано тебе на работу... А я посплю у девушек... Нет, нет, я совсем не буду спать... До самого утра буду сидеть и смотреть на тебя. Буду слушать, как ты дышишь. Слушать, как бьется твое сердце. Постараюсь понять его язык. Чтобы узнать, о чем оно думает, это твое сердце. Может, оно как и ты хочет, чтобы я уехала. Если сердце твое скажет: Гюльназ, уезжай, лучше, если бы ты осталась в живых в Чеменли, чем умереть здесь, рядом с Искендером, - тогда я уеду... Улечу на крыльях. И не вернусь, чтобы посмотреть на тебя. Что ты так на меня смотришь? Прости меня, родной... Я давно уже знаю, что может сказать твое сердце. Знаю, оно никогда не захочет, чтобы я, оставив тебя здесь, сама вернулась в Чеменли... Не так ли, дорогой? Но тогда почему ты так смотришь на меня? Думаешь, что я сошла с ума? Потеряла рассудок под градом снарядов, что падают на город? Да? Нет! Я сейчас разумнее, чем когда бы то ни было. Потому что люблю тебя больше, чем когда бы то ни было. А завтра буду любить больше, чем сегодня, послезавтра еще. Это знаешь на что похоже? Ты помолчи, я сама отвечу. Это называется геометрической прогрессией, товарищ будущий инженер. В вопросе любви, особенно теперь, во время войны, простая арифметическая прогрессия не годится. Здесь требуется геометрическая. Я должна любить тебя так, чтобы с четырех сторон возвышались горы любви. Чтобы фашисты не могли туда проникнуть, убить тебя. Что до меня... то я вовсе не ведаю, что такое страх смерти. Правда, вначале мне было страшно. Но с того дня, как ступила на землю Ленинграда, с того дня, как на город упали первые бомбы, страх покинул меня. Мне все нипочем... Только бы ты был рядом, пусть даже не рядом, только бы я знала, что ты жив-здоров. Как у чудища душа заключена в стеклянный сосуд, так и моя любовь - в твоей душе.