Виктор Смирнов Ночной мотоциклист (сборник)

Ночной мотоциклист

Полицейские ворвались в хутор на рассвете. Действовали они на сей раз ловко и храбро: хутор был окружен ротой егерей, снятой с фронта специально для карательных операций, и в случае отступления полицейские сами были бы расстреляны из пулеметов.

Через час бой с небольшой группой партизан был окончен, и командир полицейского отряда, откозыряв обер — лейтенанту, приступил ко второй части акции. Население затерянного в лесах Гродненщины хуторка было собрано у большого сарая. Обер произнес речь, а командир шуцманов переводил. Как только фашистский офицер пунктуально объяснил, что жители хутора, приютив партизан, «совершили тягчайшее преступление против рейха», солдаты и полицаи загнали людей в сарай и подожгли его.

…Мне было тогда пять лет, я жил в Сибири, но, как и у всех русских, боль войны вошла в мою Кровь и мозг, отпечаталась в глубинах сознания: достаточно малейшего толчка, чтобы вызвать в памяти картины, которых я не видел. Надо мной пролетают серо — зеленые длиннотелые «мессершмитты» так низко, что различимы чужие, холодные лица летчиков; я вижу беженцев, угловатые темные танки, мнущие стебли кукурузы, вижу обмерзлые пустые квартиры Ленинграда… Есть страны, где не видели фашизма вблизи, но мы видели, и память о пережитом передается от поколения к поколению.

Так вот, сарай догорал, и те, кому хотелось, насмотрелись досыта; полицейский начальник допросил четверых партизан, захваченных в хуторе, и, озлобленный молчанием, застрелил одного из них.

Остальных повели берегом реки к городу. Их не сожгли вместе с теми, в чьих избах они ночевали, их должны были повесить на площади. Партизаны видели, как горел сарай, и, наверно, им тяжело было чувствовать себя живыми. Полицаи шли нестройной толпой, от реки поднимался туман, и в низинке, где он был особенно густ, партизаны, точно сговорившись, бросились бежать. Двое, петляя, помчались в прибрежный кустарник, а третий прыгнул с обрыва в реку.

Полицейские долго стреляли из автоматов, срезая очередями ветки кустов. Двух партизан вскоре нашли, но третий, тот, что прыгнул в воду, исчез. Командир отряда до самого города оставался мрачным и злобно гонял желваки: он не любил оставлять свидетелей в таких делах. Он боялся, этот фашистский прихвостень. Люди не могли забыть содеянного им, и он предчувствовал время, когда каждый встречный будет казаться ему свидетелем обвинения.

1

Я просыпаюсь с тяжелой головой и не сразу сознаю, где нахожусь. Лишь когда вижу плюшевую портьеру и репродукцию картины Шишкина в позолоченном багете, вчерашний день смыкается с настоящим, все встает на место. С чего я должен начать? Да, нож… Нож, отмеченный клеймом африканского корпуса Роммеля. Из всех возможных орудий убийца предпочел почему — то этот экзотический клинок.

Николай Семенович спит на диване, тяжело, с присвистом дыша. Множество листков на столе исписано его неровным почерком. Темно — синий китель с майорскими погонами небрежно брошен на стул.

Беру патрончик из-под валидола — он пуст. Вчера шеф высыпал на ладонь таблетки, их было не меньше шести. Когда, работаешь в угрозыске, привыкаешь замечать такие мелочи.

Я надеюсь ускользнуть из номера, чтобы позвонить врачу, но шеф предупреждает меня.

— Присядь, Паша, — говорит он, приподнимаясь. Лицо его мне не нравится. Оно сиреневого оттенка, в тон портьерам. Конечно, человек, получивший в войну три ранения и не знающий, что такое нормированный рабочий день, не может рассчитывать на здоровый цвет лица. Но это уже слишком и для Эн Эс.

— Я вызову врача.

— Спасибо. Но я вот о чем… Тебе придется поработать сегодня за двоих. Я отлежусь.

— Работа небольшая. Если выяснится с ножом…

— Сейчас ты мои глаза, и уши, и руки. Ты часто надеешься на меня. Но если что упустишь сейчас, никто не восполнит пробела.

— Ясно.

Мне льстит перспектива самостоятельной работы. И пугает.

— А я облюбовал диванчик. Мотор отказывает.

«Вчерашний день доконал, — думаю я. — Угораздило загрипповать перед выездом. Сердце. Грипп для него слишком тяжелая нагрузка. Сердце. Черт, мне никогда не приходилось задумываться над тем, что у меня есть сердце, всякие там легкие, селезенка! Все словно в одном слитке».

— Так я пошел?

— Давай, — соглашается шеф. — И предоставь действовать Комаровскому.

Это в характере Эн Эс — не вмешиваться в работу местной милиции, пока нет необходимости. Он только направлял поиск, не давая ему зайти в тупик, и умудрялся делать это так незаметно, что казалось, будто все идет само собой. В управлении часто говорили о стиле майора Комолова и пытались анализировать и «передавать» этот стиль, но так получалось далеко не у каждого. По — моему, никакого продуманного стиля не существовало, а был просто характер Комолова. Он и дома держался точно так же, никому не навязывая себя. «Твой Эн Эс — человек», — говорили ребята в управлении. И этим было все сказано.

Большой, вялый, Николай Семенович дремлет на диванчике, закрыв глаза. Наверно, молча борется с болью.

Ну что ж, попробуем. Будем глазами, ушами и руками. Даже головой — по возможности…

Правление общества охотников занимает рубленый домишко возле рынка. Нижний этаж отдан под магазин. Комаровский решил вызвать местных охотников сюда, а не в отделение, чтобы избежать лишних пересудов и слухов, которые быстро распространяются по такому городку, как Колодин.

Мальчишкой я любил бегать в этот магазинчик с большой аляповатой вывеской, на которой был изображен краснощекий человек с патронташем. Иногда Дмитрий Иванович, заведующий, давал мне подержать «зауэр три кольца» или еще какую — нибудь редкую штуковину, а в девятом классе я и сам обзавелся одностволкой. У магазина я часто встречал дочь Дмитрия Ивановича — Лену…

Городок мало изменился с тех пор, как я уехал в «область». Он остался деревянным, и даже тротуары, за исключением главных улиц, были дощатыми. Зато на окраине, ближе к Мольке — гряде невысоких сопок, — вырос новый каменный городок. Там строился химкомбинат. Этот белый поселок со временем должен был поглотить Колодин. Бетон и стекло вели неуклонное наступление на старый таежный городок.

Сейчас над Молькой громоздятся тучи, пахнет затяжным августовским дождем. Доски тротуара гибко пружинят под ногами… Вот дом Коробьяникова, выглядывающий резными фризами из-за тополей, баня, славящаяся ажурными деревянными кружевами. Тихий Колодин. И вот — на тебе! — расследование загадочного и зверского убийства.

У охотничьего магазина порывистый ветер треплет афишу: «Первенство области по футболу. «Химстрой» — «Металлург». Футбольные страсти коснулись и моего городка.

Уже на пороге магазина какой — то внутренний толчок удерживает меня…

Двухцилиндровая «Ява» мягко подкатывает к крыльцу. С заднего сиденья соскакивает мужчина в кожаной куртке, плотный и широкоплечий. Наклонившись к мотоциклисту, подростку в белом шлеме и очках, он что-то тихо говорит; извинительно — ласкова, даже заискивающа его поза. Рука осторожно и примирительно касается плеча мотоциклиста.

Вкрадчиво мурлычет двигатель.

Мотоциклист… что-то знакомое в его фигуре, повороте головы, в прямой, изящной посадке. Он сбрасывает руку с плеча, словно прилипший комок снега, и это небрежное и гибкое движение также кажется знакомым мне.

Видимо, я присутствую при какой — то ссоре.

«Ява» скрывается в пыли. Я останавливаю мужчину, поднимающегося на крыльцо.

— Простите.

— Да? — раздраженно спрашивает он. Ему лет тридцать пять, лицо довольно красивое, из тех, что принято называть мужественными: тяжелый подбородок, крупные скулы, глубоко сидящие жесткие глаза. Темный, прочно въевшийся в кожу загар. Только морщины белеют.

— Видите ли, я жил Когда-то в этом городе… Этот человек… Эта девушка на мотоцикле Лена Самарина?

— Самарина!

Он взбегает по деревянной лесенке. Ступеньки скрипят под тяжелым телом. «Очень энергичный мужичок, — думаю я, глядя на широкую выпуклую спину. — Такие берут жизнь просто, как яичницу со сковородки. Ну, пусть! Ладно».

В маленькой конторе правления — начальник колодинской милиции капитан Комаровский, его помощник и Дмитрий Иванович, бессменный предводитель здешних охотников.

Дмитрий Иванович сразу узнает меня.

— Паша! — говорит он и трясет мою руку. Очки его, сползшие на кончик носа, тоже трясутся. — Наконец — то завернул к нам. Несчастье — то какое! Не думали, не гадали…

— Как Лена? — спрашиваю я.

— Лена! — сияет старик. — Сорванец, как прежде. Преподает физкультуру. На мотоцикле гоняет. Хуже парня!

Это в восьмом классе мы с ней взбудоражили весь город, когда тайком отправились в путешествие по Катице, а лодка перевернулась, и мы очутились на скалистом островке. Нас нашли на пятые сутки.

— Ты бы хоть писал изредка. Все дела?

— Дела…

Сказать бы прямо — забыл, вот и не писал. А тут, приехав в Колодин, вспомнил. Невозможно не вспомнить, потому что Колодин — мое детство, а детство — это Ленка. Да и только ли детство? Там, у дома Коробьяникова, мы впервые поцеловались. «Отец говорит, он был хороший, Коробьяников, — сказала Ленка. — Больницу выстроил и библиотеку». — «Он был купец, буржуй, — ответил я. — А больница — это филантропия». — «Ты дурак. Филантроп знаешь, что значит? Любящий людей». Мы, как всегда, поспорили, а потом… поцеловались. В доме Коробьяникова светилось окно, и тополя шумели под ветром. Городок наш безлесый, и только у этого дома был зеленый оазис. Здесь шелест листвы заглушал шепот.

Позднее мне пришлось задумываться над этим спором, и, познакомившись с Эн Эс, я понял, что филантропом можно быть, даже если работаешь в милиции. Точнее, особенно если работаешь в милиции. Час считают суровыми людьми. Наверно, так оно и есть. Сотрудникам угрозыска жизнь предоставляет не так уж много поводов для улыбки и радужного настроения. Но я помню, как однажды Николай Семенович вытащил из стола толстую пачку писем и сказал: «Знаешь, самое ценное для меня — это…» Ему писали люди, которые, казалось бы, имели основание считать моего шефа врагом. Писали из колоний, из тюрем, из мест высылки. «Вы дали мне понять, что не все потеряно…», «Хочу поскорее вернуться к честному труду и надеюсь на вашу помощь». Он ездил в колонии, устраивал своих подопечных на работу, улаживал какие — то сложные семейные конфликты. Меньше всего Эн Эс был похож на того угрюмого и неподступного сыщика, какими я представлял раньше сотрудников угрозыска.

— Ну что ж, начнем? — предлагает Комаровский. Долговязый, худой, он возвышается каланчой в полосах табачного дыма. «Дядя Степа» — так мы звали Комаровского, когда он был старшиной и дежурил на колодинском рынке.

Входит широкоплечий человек в кожаной куртке, тот самый, которого привезла на мотоцикле Ленка Самарина.

— Жарков, из автошколы ДОСААФ, — шепчет Дмитрий Иванович. — Чемпион области по мотокроссу, мастер спорта.

В голосе Самарина я улавливаю нотки неприязни. Чемпион спокойно оглядывает нас, глаза его твердо поблескивают.

— Нас интересует эта штука, — говорит Комаровский, показывая на стол, где лежит злополучный нож. — Дмитрий Иванович как будто видел нож у кого — то из охотников. Вы нам не поможете?

Жарков внимательно рассматривает нож. Лезвие тускло мерцает. Вот от этого холодного куска стали погиб инженер Осеев.

Нож заметный. Наборная плексигласовая рукоять, отличной стали лезвие. У самой рукояти отчеканен странный рисунок: лев под пальмой. Эн Эс, взглянув на клеймо, сразу определил: «Золингеновский. В Германии сделали несколько тысяч таких ножей для африканского корпуса Роммеля. Кто — то, наверно, привез с войны как трофей, а потом уже переделал рукоятку и переточил лезвие».

— Боюсь, что не смогу помочь. — Жарков пожимает плечами. — Не видел…

— Ну что ж, лиха беда начало, — говорит Комаровский, едва закрывается дверь за чемпионом. — Продолжим.

Тучи, перевалившие через Мольку, заполонили небо. В окно ударяет дождь — словно горсть песка сыпанули. Комаровский включает свет, и на ноже вспыхивает зайчик.

Высокий хромой охотник, отставив в сторону клюку, рассматривает нож. Выражение настороженности появляется на его хмуром лице.

— Анданов. На почте работает, — шепчет Дмитрий Иванович, — на медведей ходит, мастак! Охотник первоклассный.

Анданов смотрит на нож с опаской, как на существо, готовое взбеситься.

— Не видел раньше… Нет, не видел!

Он выходит, постукивая клюкой. Одного за другим представляет Дмитрий Иванович новых охотников. Врач Малевич, тракторист Рубахин, летчик Бутенко. «Не знаю», «не видел»… Слесарь промкомбината Лях, рослый парень, добродушный и улыбчивый, с транзистором на ремне, едва взглянув на нож, заявляет:

— Видывал это «перышко», У Шабашникова. Факт!

Лях подписывается под протоколом, улыбаясь: он и не догадывается, какая мрачная трагедия привела нас сюда.

Комаровский постукивает пальцами по столу.

— Шабашников? Невероятно… Кстати, его пригласили?

— Приглашали, — отвечает пожилой сутулый лейтенант, помощник Комаровского.

— Он в загуле. Говорит, поминки справляет. Они соседи были с инженером.

— Пригласите еще раз!..

— И близко этот Шабашников живет от дома Осеева? — спрашиваю я.

— Близко. Через огород.

— Помните, собака метнулась через забор? Это по направлению к дому Шабашникова?

Тогда собака потеряла след — после такого ливня самая лучшая ищейка была бы беспомощна. Мы с майором Комоловым и экспертом вылетели в Коло — дин, как только в областном угрозыске получили сообщение об убийстве. Пилот мастерски посадил маленький ЯК на раскисшую площадку, усыпанную оспинами луж. Шеф во время полета был мрачен, то и дело кашлял в кулак — я не знал, что он решился вылететь с гриппом, при его — то сердце!

Возле дома номер девять на улице Ветчинкина собралась толпа. Осеева уже увезли «а судебно — медицинскую экспертизу. Комаровский показал только что отпечатанные фотокарточки: Осеев лежал на пороге дома, голова свисала на ступеньки.

Пока мы осматривали двор, приехал следователь прокуратуры, а вслед за ним врач — Комолов просил его прибыть побыстрее к месту преступления, чтобы потолковать с глазу на глаз. Майор предпочитал беседу любому, даже самому обстоятельному документу. Поэтому когда врач принялся зачитывать пять машинописных страниц, перейдя, наконец, к классическому: «осмотром и судебно — медицинским исследованием трупа установлено, что смерть наступила от…» — майор перебил его:

— Чем?

— Нож длиной не менее двенадцати сантиметров. Проникающее, в сердце. Умер сразу, сразу.

— Следы борьбы?

— Нет…

Врач волновался. Видно, недавно окончил институт и к такой работе не привык. Он был заикой, говорил слегка нараспев и часто повторял окончания фраз.

— Видите ли… Я осмотрел очень тщательно… Никаких следов. Борьбы не было, не было.

— Ну, а ваши субъективные наблюдения? Я знал: майор с большим доверием относился к таким вот застенчивым ученым мальчикам. Он не терпел людей с апломбом.

Врач оживился, почувствовав уважительное отношение милицейского начальника.

— Судя по положению трупа, убийца ударил сразу, как. только открыли дверь. И — вы знаете? — был нанесен и еще один удар, но уже после фактической смерти.

Комолов поморщился.

— Просто зверюга, зверюга, — сказал врач.

— Когда наступила смерть? — спросил майор.

— Время мы знаем точно, — заметил Комаровский, — преступник уронил будильник, шаря на столе. В двенадцать ночи. В двенадцать и десять минут.

Я представил себе эту ночную сцену: тусклый свет; лампочки в сенях, фигуру Осеева, возникшую в проеме двери, и черную крутую спину убийцы с головой, убранной в плечи, — как хищник перед прыжком. Преступник знал, как надо действовать. Если бы он замахнулся, Осеев успел бы прихлопнуть дверь. Но удар был коротким и резким.

Мы вошли в дом. Следы, оставленные грязными сапогами убийцы, вели в глубь коридора. Дом был просторный и пустой. Осеев, сравнительно недавно переехавший в Колодин, в ожидании семьи не обзаводился мебелью. В первых двух комнатах мы увидели голые бревенчатые стены и покрытый легким слоем пыли крашеный стол. Преступник сюда не заходил. Он направился прямо к кабинету — единственной обжитой комнате.

Эксперт снимал и зарисовывал отпечатки, я непрерывно щелкал фотоаппаратом. Кое — где с сапог осыпалась глина, и я аккуратно собрал ее в конверты.

Убранство кабинета было нехитрое. Две этажерки с книгами, старая, с прогнувшимся матрасом кровать, грубый, незастекленный буфет с посудой, медвежья шкура на полу, письменный стол в углу, у окна. Следы вели только в этот угол.

Мы подошли к письменному, столу. Ящики были выдвинуты, какие — то бумаги валялись на полу. Будильник с разбитым стеклом лежал циферблатом вверх. Убийца, видимо, спешил. В верхнем ящике стола лежала раскрытая сберкнижка. Незадолго до трагической гибели Осеев снял с книжки около пятисот рублей. Денег в столе не было.

Преступник предусмотрительно надел перчатки. Он оставил несколько жирных отпечатков на бумаге, покрывавшей стол. От пятен исходил едва уловимый запах бензина.

Мы детально исследовали дом и двор, но больше ничего не удалось найти. Вскоре привезли собаку, толстолапую черную овчарку. Она было взяла след, но дождь уже смыл запахи. Неожиданно собака рванулась через забор, натянув длинный поводок, но дальше, за забором, беспомощно закрутилась и с виноватым видом легла на брюхо.

— Кто живет в этом направлении? — спросил Комолов.

Комаровский назвал фамилии соседей: Казырчук, Сажин, Шабашников…

Поблизости от того места, где крутилась собака, стояла дощатая покосившаяся уборная.

— Вызывай золотарей, — сказал шеф Комаровскому.

Через три часа мы нашли в уборной узел. Нож и сапоги были завернуты в махровое голубое полотенце, похищенное в доме убитого. Край полотенца был оторван.

…Комолов, едва дойдя до гостиницы, свалился с ног: «Грипп по сердцу резанул». Тем временем мы получили первые результаты экспертизы: найденные нами сапоги действительно принадлежат человеку, входившему той ночью в дом Осеева. Зазубрина, имевшаяся на ноже, оставила характерный след, задев ребро.

Через полчаса в контору правления охотничьего общества возвращается сутулый лейтенант. Он переминается с ноги на ногу у двери.

— Не намерен Шабашников явиться, Борис Михайлович. Говорит: «У меня тоскливое состояние». Выпивши он.

— Он понял хоть, почему его вызывают?

— Да нет, где там. Сидит, с собаками разговаривает, как сыч какой — нибудь.

— Не видел, чтобы сычи разговаривали с собаками, — сердито бормочет капитан.

— Да он и тверезый с ними толкует с утра до вечера. Полагаю, от одиночества.

— Что ж, поедем, составим ему компанию для беседы.

2

В гостиницу я возвращаюсь поздно, на улицах горят фонари, дождь гасит их и без того тусклый свет. Мерцает неоновая реклама, установленная над зданием. «Для Аэрофлота нет расстояний. Москва — через десять часов».

Да, десять часов полета над таежным морем… Но как бы ни быстры были самолеты, все-таки расстояние остается расстоянием. В такой дождь до Москвы не десять часов, а все десять суток.

Эн Эс не один, с ним врач — знакомый уже мне молодой человек, который говорит нараспев.

— Вы зря отказываетесь лечь в больницу, — говорит он, ставя на рецептурном бланке пометку «Cito». — Вам это необходимо, необходимо.

— Не смотрите на меня так мрачно, доктор, — почтительно отвечает Эн Эс. — На сей раз я пригласил вас не как паталогоанатома, а просто как хорошего врача.

— Ну уж, ну уж…

— Мне нужен денек — другой. А потом отдых. Поддержите пока мой мотор, ладно?

…Прежде всего Эн Эс заставляет меня вскипятить чайник и переодеться. Плащ я выжимаю, как половую тряпку.

— Хватит с нас одного больного.

Майор не дает мне говорить, пока я не выпиваю две чашки густого чая, заваренного по особому, разработанному Комоловым способу, который у нас в управлении носит название «пришел с февральского дежурства».

— Теперь давай по порядку. Помни: я ничего не видел.

— Кажется, мы скоро можем закончить это дело, Николай Семенович.

— Ишь ты. Veni, vidi, vici*.

* Пришел, увидел, победил (латин.).

Любовь к латыни он сохранил еще с рабфаковских времен, когда собирался податься в фармацевты. «Не язык, а сама логика».

— Выводы потом. Давай по порядку!

— Хорошо…

— И помни: я ничего не видел…

Домишко Шабашникова стоял за ветхим забором, ворота висели на одной петле, открывая вход во двор. Повсюду были разбросаны какие — то хомуты, поленья, миски с собачьей едой.

Достаточно было лишь беглого взгляда, чтобы убедиться: здесь живет бобыль.

За сараем, через два или три двора, виднелась «круглая», на четыре ската, крыша. Это был дом убитого инженера Осеева.

— Он чем занимается, Шабашников?. — спросил я у капитана.

— Да так… Охотник. Можно сказать, профессионал. Шкурки сдает. Собаки у него знаменитые, щенками торгует. Сейчас увидите Найду — лучшая, говорят, лайка в Сибири, универсал.

— Один живет?

— Один.

Мы вошли в дом после того, как на стук никто не отозвался. В доме было сумрачно. Хозяин сидел на кровати и, держа на коленях фокстерьера, разговаривал с ним. Поджарая лайка настороженно следила из-за шкафа. У ее ног барахтались два щенка. Здесь было собачье царство. Да и сам Шабашников показался мне похожим на служебного пса, получившего отставку по возрасту. Обвислые щеки, слезящиеся глаза, весь пожухлый, мятый.

Он был не то чтобы сильно пьян, но и трезв тоже не был.

— Извините, что побеспокоили, — мягко сказал Комаровский. — Нам известно, что у вас имеется охотничий нож…

— У меня разрешение, — буркнул Шабашников, не поднимая головы. — На карабин и нож.

— Идет проверка… Оружие у вас? Покажите, пожалуйста.

Шабашников принес карабин и стал рыться в брезентовой полевой сумке. Комаровский, бегло осмотрев ружье, с интересом следил за поисками. Наступила тишина.

— Нет ножа, — растерянно пробормотал Шабашников.

— Поищите хорошенько.

Ножа, как мы и ожидали, нигде не оказалось. Через несколько минут мы уже знали, что у охотника исчезли также старые кирзовые сапоги сорок второго размера, и получили заодно подробное описание ножа: золингеновская сталь, лев и пальма на лезвии, наборная рукоятка.

— Когда вы в последний раз видели нож? Шабашников наморщил лоб.

— Да вот позавчера…

— Восьмого августа? — Комаровский бросил взгляд в мою сторону. Преступление было совершено в ночь с восьмого на девятое.

— Ну да, восьмого… Я ходил к соседям, к Зуенковым, проводку чинить и брал нож для зачистки провода.

— Может быть, забыли там? Комаровский предоставлял ему возможность выкрутиться.

— Нет, принес, положил в сумку.

— Ну, а дальше? Вспомните подробности. Вечером и в ночь с восьмого на девятое вы были дома?

Комаровский задавал короткие вопросы, словно гвозди вбивал. Он толково вел этот разведывательный допрос. Я чувствовал, что еще немного — и Шабашников сам загонит себя в угол.

— Дома… Вообще-то плохо помню… Под хмелем был.

И тут я увидел, как в нем шевельнулся страх, выполз из-под спиртной дремы. Глаза меняли выражение — словно диафрагма открылась в объективе и реальная жизнь вместе с сумрачным светом дождливого дня хлынула внутрь. Диафрагма открывалась все шире, и чем больше вбирали в себя глаза Шабашникова, тем сильнее росла в них тревога. Он был не так уж стар, это ясно чувствовалось сейчас.

— Щеночков я продавал в тот день, — сказал охотник. — Щеночков. Жалко мне их всегда, вот и…

Он вдруг улыбнулся мне. Улыбка была жалкая, заискивающая. Да, вот так оно и бывает. Пьяная дурь, неожиданная вспышка алчности и жестокости. И ничто не остановило его, одурманенный мозг не поставил ни одного барьера.

— Собаки! — забормотал хозяин, протягивая мне фокстерьера. — Посмотрите: Тюлька, такого «фокстера» нигде не увидите. Любого лиса возьмет! Люблю я собачек…

Он сказал это так, будто любовь к собакам могла оправдать любой его поступок.

Тюлькины смешливые глазки — бусинки затерялись в завитушках белой шерсти. Шабашников и впрямь любил собак — фокстерьер был чист и вычесан. А в доме творилось черт знает что.

— Значит, в ночь с восьмого на девятое вы были дома? — еще раз спросил Комаровский.

— Где же еще?

— И выходит, только в тот вечер или ночью ваш нож и сапоги могли быть похищены?

— Не знаю, — пробормотал Шабашников. — Наверно.

— В таком случае необходимо задержать вора. Мы осмотрим место происшествия…

— Да зачем? — замахал руками Шабашников. — Мелочь какая! Не надо, ни к чему, идите себе занимайтесь делом.

— Вы понимаете всю важность происшедшего? Украдено оружие. Оно может быть использовано похитителем.

— Нож — тоже мне оружие!..

— Все-таки!

Шабашников нехотя написал заявление в милицию. Привезли розыскную собаку. Проводника предупредили, как вести поиски. Вскоре овчарка, рыскавшая по двору, настороженно принюхиваясь, принялась разрывать лапами груду щебня, сваленного у сарая. Мы извлекли из-под щебня небольшой сверток. В обрывок полотенца, того самого, махрового, голубого, была завернута пачка денег. Десять «четвертных».

— Это ваши деньги? — спросил Комаровский.

Шабашников побледнел. Руки его тряслись, и он никак не мог унять эту дрожь.

— Нет, не мои… Никогда их не видел в глаза!

— Откуда же они взялись?

Шабашников молчал. «Возможно, он действительно ничего не помнит, — подумал я. — Бывает ведь… Алкогольное помешательство. Это может пройти так же быстро, как и пришло».

Я был очень удивлен, когда Комаровский ограничился лишь тем, что попросил Шабашникова далеко не отлучаться. По дороге в отделение я сказал об этом капитану.

— За Шабашниковым мы посмотрим, — ответил Комаровский. — Но что-то мне 'не верится в его злодейство.

Я подумал: «не верится» — слабый аргумент против улик.

3

Николай Семенович слушает меня и делает записи в блокноте. Стакан чаю стынет на столе.

— Значит, улики достаточно веские? — спрашивает Эн Эс.

— По — моему, да.

— Позвони Комаровскому. Нужны данные о Шабашникове.

Дождь все идет. За окном крупные капли описывают траектории, словно падающие звезды. Город лежит внизу темной массой, как уснувшее животное. Шевелится, вздыхает. Окна домов плотно прикрыты ставнями… Первый августовский затяжной дождь.

— Ты как будто спокоен, Паша?

— Да ведь тупое дело, Николай Семенович. По пьянке. Омерзительно все это.

Я и впрямь не чувствую того следовательского азарта, который охватывает каждого милицейского работника, разгадывающего загадку сложного, запутанного преступления. Гнев, страсть — при чем здесь они? Это унылое лицо с дряблыми щеками, мутные с похмелья глаза… Какой он, в сущности, убийца? Нелепый случай, нелепая жестокость.

Надо аккуратно и точно довести это дело до конца. И баста! Он должен получить по заслугам.

— Так — так.

Эн Эс недоволен, это я хорошо чувствую.

— Не появилось ли у тебя ощущение, что ты уже все постиг, что твоя работа ставит тебя как бы над людьми, а? Со временем это может появиться — и нет ничего страшнее для нашего брата.

— Я не замечаю в себе ничего такого…

— А это приходит. Незаметно, исподволь. Я так и не понял, что ты думаешь о человеке, которого подозреваешь в убийстве или соучастии. Кто он таков? Ты веришь обстоятельствам, минуя человека.

— Но улики… Я же не адвокат!

Самолюбие заставляет меня сопротивляться.

— Нет, ты и адвокат. И прокурор… Человек! И ты имеешь дело с человеком.

Меня задевают слова шефа. Я люблю его, он «мой старик». Мне хотелось бы, чтобы обо мне говорили: у Павла Чернова «комоловский» стиль работы. Я всегда старался быть похожим на него и перенять у него все, даже привычки. Одно время даже покашливал кулак, точь — в — точь как Николай Семенович.

Но есть в шефе нечто такое, чего нельзя перенять копированием…

Комаровский является в номер, держа под мышкой маленький школьный портфельчик. Обычно с такими портфельчиками ходят управдомы или колхозные бухгалтеры. Длинная темно — синяя шинель подчеркивает худобу и нескладность фигуры.

— Сегодня ты кое — что нащупал, Борис Михайлович? — спрашивает майор.

Капитан вытирает костлявой рукой лицо, покрытое каплями дождя. Хмыкает. Он застенчив — особенно с высокими чинами. Это у него, видимо, от «старшинского» прошлого.

— Нащупал? Как сказать…

Комаровский тоже в чем-то сомневается. Чутье — тонкое растение, выросшее на почве, которая называется опытом! В этом они оба превосходят меня.

— Ну, так что Шабашников? — спрашивает Комолов.

— Понимаете, он у нас в городе на хорошем счету. Человек отзывчивый. В войну был в армии снайпером. Попал в плен, бежал. Жена погибла на фронте, медсестрой была. Один живет. Ну пьет, факт, это у него периодами. Есть такой минус… С уголовным миром никаких связей.

— С деньгами у него как?

— Туговато, раз пьет.

— В каких отношениях он был с Осеевым?

— Вроде дружили… Шабашников бывал у Осеева.

— Он мог знать, что Осеев хранит дома наличными крупную сумму?

— Думаю, да. Говорят, Осеев советовался с ним насчет покупки мебели.

— Понятно, — сказал Комолов и открыл свою алую кожаную папку. — А что нам известно об Осееве? Полгода назад в Колодин на строительство химкомбината приезжает инженер Осеев. Вот телеграмма — компрометирующими материалами о нем мы не располагаем. Напротив, характеристика положительная… Приехав в Колодин, Осеев покупает дом и участок на улице Ветчинкина. Очевидно, собирается осесть после выхода на пенсию. У Осеева жена и дочь. Они живут в Иркутске. В июле дочь гостит у отца. В августе Осеев ожидает приезда семьи. Пятого августа берет с книжки пятьсот рублей, чтобы купить кое — что из мебели. А в ночь с восьмого на девятое августа его…

На втором этаже гостиницы, под нами, начинает играть оркестр. В ресторане веселье. Пол в номере слегка вздрагивает. Комолов морщится и расстегивает воротник рубашки.

— Открой окно, Паша. Душно. В номере холодно, но я распахиваю окно. Плохо шефу.

— Итак, какие улики против Шабашникова? Доложи, Паша.

— Ну, во — первых, нож и сапоги! Нож, которым совершено убийство, принадлежит Шабашникову. Следы, оставленные на полу в доме Осеева, — это следы его сапог.

Комолов утвердительно кивает.

— Далее. Шабашников знал, что Осеев хранит деньги. Именно деньги интересовали преступника. Ведь он больше ничего не тронул в доме.

— А в состоянии Шабашников нанести такой сильный и точный удар?

Тут я могу выказать эрудицию в области, где майор, житель большого города, не очень силен.

— Он ведь «забойщик», Николай Семенович.

— «Забойщик»?

— Ну да. Так у нас говорят — капитан знает. Колодинцы приглашают его на забой скотины. Это тонкая работа. Нужен глаз и крепкая рука, чтобы попасть точно в сердце.

— Это верно, — соглашается Комаровский.

— И еще. Осеев вел довольно замкнутый образ жизни. Ночью он мог открыть дверь только хорошо знакомому человеку. Именно таким был для него Шабашников, сосед. Ну и, конечно, деньги, найденные во дворе Шабашникова, — улика неоспоримая. Словом, основная версия: Шабашников либо убийца, либо соучастник.

— Твое мнение, Комаровский? — спрашивает шеф.

— Мнение?

Капитан смущенно кашляет в рукав.

— Правильно доложено. Но Шабашников!.. Очень сомнительно: человек никогда не ценил деньги, сам раздавал — и вдруг…

Верный своей дипломатической манере, Комаровский не вступает в открытый спор. Стоит ли перечить товарищу из «центра»? Но, я чувствую, капитан остается при своем мнении.

— Что ж, Паша, логика штука полезная, — говорит Комолов. — Но у версии, которую ты предлагаешь, несколько неувязок — из-за поспешности они отметены тобой. Первое противоречие. Убийца нанес удар, едва лишь Осеев приоткрыл дверь. Зачем Шабашникову, пользовавшемуся доверием инженера, так спешить? Похоже, преступник опасался, что Осеев, увидев, кто стоит на пороге, тотчас захлопнет дверь. Если так, то Осеев либо вовсе не знал его, либо знал как человека, которого надо бояться.

Второе. Преступнику были нужны деньги. Очевидно, он знал, что они хранятся в письменном столе — кроме стола, ничего в комнате не тронуто. Но деньги лежали в первом же ящике, на виду. Отчего все ящики перевернуты, а бумаги разбросаны? Более того, следы, оставленные на бумагах, говорят, что убийца интересовался всем содержимым стола уже после того, как были найдены деньги. Что он искал? Может быть, не только деньги.

Третье. Если Шабашников — преступник или соучастник, опасающийся разоблачения, что мешало ему получше запрятать похищенные деньги? Убийца, проявивший ловкость и сноровку, на редкость неумело распорядился «добычей».

Четвертое: следы на полу. Преступник позаботился о перчатках, а вот то, что грязные сапоги оставят четкие отпечатки, не учел. Как ты все это объясняешь, Паша?

— Ну… ведь он был в состоянии опьянения, Николай Семенович! Отсюда странные промахи.

— А не похоже, что удар нанесен пьяным человеком, Паша! Тебе не кажется? Я бы предположил, что в доме инженера побывал матерый зверь… Он не вышмыгнул из двери, сторонясь трупа, как можно было ожидать от грабителя, пошедшего на «мокрое дело». Он спокойно нанес второй удар. Это хищник. Беспощадный, жестокий, хладнокровный. Почерк его свидетельствует о ясном уме и расчете. Способен ли Шабашников на это, а? Подумай хорошенько.

Я молчу. Крыть, как говорится, нечем. Слишком уж заманчивой была для меня перспектива легкого, мгновенного раскрытия преступления. Салага!

— Не спеши, Паша. — Комолов кладет мне на плечо тяжелую ладонь. — Мы только начинаем расследование. И я могу ошибаться. И ты. Но наши ошибки не должны выходить из этой комнаты, чтобы не наделать зла. Для каждого из нас после нескольких лет работы наступает период, когда хочется чувствовать себя асом и каждое дело проводить четко, блестяще и быстро. Это кажется очень важным, а на самом деле не имеет никакого значения. По — настоящему важно лишь одно: действительно ли ты нашел виновного и не пострадал ли при этом безвинный. Только это… Только!

Холодный ветер врывается в комнату, отдувая занавески. Комолов жадно дышит, его бледное, слегка оплывшее лицо искажено гримасой боли.

— Прилягте, Николай Семенович.

— Сделаем так, — продолжает майор. — За Шабашниковым пока посмотрит Комаровский. А ты, Паша… поработай над версиями. Если не Шабашников, то кто? Видимо, тот, кто мог украсть нож и подбросить деньги, чтобы навести на ложный след. Может быть, не так уж нужны были ему деньги, если он отказался от половины суммы ради собственной безопасности?

— Но если не деньги, то что?

— Не — знаю, не знаю. И аналогичных дел не припомню… Разобраться будет нелегко. Но я буду рядом, Паша, а как только почувствую себя лучше, то включусь полностью. Понял?

Звонит телефон. Я сразу узнаю голос.

— Мне Павла Чернова. Павел? Это Лена Самарина. Ты еще помнишь?.. Я тоже помню. Отец сказал, что ты здесь, такой сверхзанятый, почти секретный. А видеться с женщинами тебе разрешают?

«Женщина, — отмечаю я про себя. — Господи, я помню ее совсем цыпленком!»

— Что там еще? — спрашивает майор.

— По личному делу, Николай Семенович, — отвечаю я, прикрыв ладонью трубку.

— Знакомая… по школе.

Не вовремя позвонила Ленка. Но Комолов смеется.

— Ну так что ж смущаешься? Иди, ты свободен. Все еще сыплет дождь, и мы с Ленкой договариваемся встретиться в ресторане. Единственный ресторан Колодина находится как раз под нами на втором этаже гостиницы.

4

В ресторане шумно. Компания геологов празднует окончание полевого сезона. Бородатые парни в ковбойках и вельветовых куртках, рыцари тайги… Девчонки в грубых свитерах, счастливые, с сияющими влажными глазами.

Наверно, человек моей профессии выглядит рядом с этими парнями страшным анахронизмом. Нож из уборной, похищенные деньги, старые сапоги, оставляющие следы на полу… Жестокость, алчность, алкогольный психоз. Варварство, заглянувшее в наш век из далекого прошлого.

А кто — то ходит по тайге. Ищет ванадий. Спутники запускает. Строит батискафы.

— Венька, ты ешь третий бифштекс.

— Я недобрал за сезон сто одиннадцать бифштексов.

— Парни, Сиротка Люпус притащил рюкзак с образцами!

Геологи… Из нашего выпуска трое ребят пошли в геологи. И еще наш класс дал горного инженера, микробиолога, летчика. Я знаю, о моем выборе говорят, пожимая плечами и улыбаясь: «Чернов Пашка, лучший математик, медалист, пошел в милиционеры!» Ну, а кто же должен «идти в милиционеры», хотелось бы знать?

Через два столика от меня сидит человек со спиной широкой и мощной, как стальной щит скрепера. Спины, если присматриваться, могут быть так же выразительны и неповторимы, как форма уха или отпечаток пальца.

Этого человека я уже видел.

Он оборачивается. А… преподаватель из школы ДОСААФ, Ленкин приятель. Он в обществе белокурой дамы с губами, накрашенными слишком ярко для Колодина.

Геологи едят апельсины, оркестр в бодром танцевальном темпе играет «Бродягу». Мрачная личность в шароварах старателя, заказавшая «Бродягу», горюет у пустых графинов.

«…Презумпция невиновности, Паша. Это не просто термин, это стиль нашей работы. «Презумпция» — от латинского слова «предварять». Предварительно ты исходишь из положения, что человек, с которым столкнулся при расследовании, невиновен. Не доказав обратного — на все сто процентов! — ты не имеешь права считать его виновным».

Так говорил Эн Эс… Но если не Шабашников, то кто? Значит, нам противостоит чрезвычайно хитрый и опасный преступник, справиться с которым будет нелегко.

В застекленной двери я вижу Ленку. Светлая, коротко стриженная головка. В школе девчонки говорили ей: тебе не придется краситься, ты всегда будешь «в моде». У нее волосы льняного цвета.

Я иду к выходу, и кажется, что все столики смотрят на меня, даже оркестранты. Застыла кулиса в руке тромбониста. «Вы видите лейтенанта в штатском? С хохолком на затылке?» Я снова превращаюсь в мальчишку. Прошлое ожило.

— Пашка!

Мы почти одного роста — так она вытянулась. От нее пахнет дождем и прохладой улицы, этот запах особенно ощутим в теплом табачно — кухонном воздухе ресторана.

— Пашка, я рада.

Мальчишки из детства уходят так далеко, что их можно безбоязненно целовать у широкой застекленной двери ресторана. Мальчишки из детства становятся родственниками.

— Дай я посмотрю на тебя, лейтенант милиции. Какие складочки у рта!..

Мы идем к столику, продолжая разговаривать, но я уже плохо слышу Ленку. что-то изменилось в ресторанной обстановке. Я никак не могу собраться и «настроить фокус». А… мотоциклиста — вот кого нет. Пока я встречал Лейку, он исчез со своей дамой. В ресторане два выхода — один в вестибюль гостиницы, другой на улицу. Он не хотел, чтобы его видела Ленка. Почему?

— Ты меня слушаешь, Паш?

— Да — да!

— Я хотела уехать из Колодина. Все уезжали. Поступила в Ленинграде в Лесгафта. У меня всегда было хорошо с гимнастикой, ты знаешь. Но отец разболелся, пришлось вернуться. Преподаю в школе. Смешно, да? Самарина — «училка».

— С тройкой за поведение!

Это когда мы убежали за Катицу, на необитаемый остров, нам закатили в табель по тройке.

— Мне и сейчас достается за поведение.

— Я подумал об этом, когда увидел тебя на мотоцикле. Слишком экстравагантно для Колодина.

— Привыкла. В институте пристрастилась к мотоциклу. Когда вернулась, купила «Яву».

— Ну, у вас даже чемпион по мотокроссу живет. Она становится серьезной — глаза холодные, неулыбчивые. Впервые вижу, что у нее серые глаза. Раньше я знал только, что они красивые. Но смотреть в них было почему — то страшно.

— Вопрос с подвохом?

— Что ты, Ленка. Просто я видел у магазина…

— Ну да, ты должен быть наблюдательным. Она крутит пальцами ножку бокала. Ногти у нее покрыты бесцветным лаком. Слишком длинные и аккуратные ногти для мотоциклистки. Вероятно, кто — то помогает ей возиться с машиной. Жарков? Это как болезнь — следить за мелочами, даже близкий человек становится объектом наблюдения.

Ленка стала взрослой. Наверно, было кое — что в ее жизни за эти годы. И был кое — кто. Неприятно думать об этом. Не мальчишечья ревность, нет. Элементарный мужской эгоизм.

— Ты не замужем?

— Сам видишь.

— Стала бы ты носить кольцо!

— Стала. Это хорошо — кольцо. Только надо носить, когда оно радостно, правда?

Да, она стала взрослой.

Она постепенно оттаивает после моей неловкой фразы о чемпионе. Надо быть осмотрительнее. Вернувшееся детство — только иллюзия.

Ох, Ленка, я рад тебе, но мысли мои все время убегают к опустевшему дому на улице Ветчинкина.

— Паш, да ты не слушаешь меня!

— Не обижайся, пожалуйста.

— Я не обижаюсь. Ты и раньше был такой — вдруг уходил куда-то далеко — далеко. Но я знала, как тебя вернуть. А теперь не знаю… Ты так и не подался в физики!

— Только лейтенант милиции. Воюю с нарушителями…

— Паша, говорят у Шабашникова нашли деньги!

Это так странно. Он лес любит, зверей.

— Не будем говорить о делах, ладно?

— Не будем. Но он хороший, Шабашников. …Мы выходим под дождь, когда часы бьют полночь, а оркестр, фальшивя от усталости, играет «До свиданья, москвичи». Женщина в черном платье поет:

«Все равно от меня никуда не уйдете». Мы не москвичи, мы уходим. На пустой площади мокрый булыжник отражает алый неоновый свет рекламы. «Для Аэрофлота нет расстояний…» Хорошо Аэрофлоту. Но кем и когда будет изобретено средство, позволяющее преодолевать те расстояния, что пролегают между людьми? Ленка — и та все еще далека от меня, а Шабашников — как житель иной планеты. Ленка, озоруя, шлепает по лужам.

— Ну, что ты такой насупленный, Паш? Не надо. Утро вечера мудренее — царевна это знала! А хочешь, я покажу тебе одну сцену? Позавчера, знаешь, историк собрал наших педагогов и сказал, что намерен поставить вопрос обо мне.

Она — руки в боки — выходит под фонарь.

— «Хочу сказать о преподавательнице физкультуры Самариной Елене Дмитриевне. Я ничего не имею против мотоцикла как средства передвижения. Но хорошо ли, что член нашего коллектива, к тому же девушка, носится по городу? Совместимо ли это с положением…» И пошел!

— А ты?

— Я? В ответ прошпарила наизусть. Чехова. Помнишь, Ивсеменыч заставлял нас учить «Человека в футляре»? «Если учитель едет на велосипеде, то что же остается ученикам? Им остается только ходить на головах!..» — «И раз это не разрешается циркулярно, то и нельзя… Женщина или девушка на велосипеде — это ужасно».

— Вот — вот. Все полторы страницы. Учителя рассмеялись, на том и дело кончилось.

Ленка смеется, подставив дождю лицо. Из темноты выходит постовой милиционер.

— Бежим! — Ленка хохочет и хватает меня за руку.

Так в детстве мы бегали из чужого сада. Сумасшедшая девчонка!.. Мы топаем по деревянному тротуару. Темный Колодин тонет в холодной августовской мороси.

— Смотри, какой дождь! Веселый дождь, славный дождь.

Нет, она осталась прежней Ленкой, которая хочет щедро сеять радость и доброту.

5

За весельем жди похмелье… Сонная дежурная отпирает дверь гостиницы.

— Вас искали.

Взбегаю наверх. Номер пуст, сладко пахнет камфарой. На столе записка. «Николаю Семеновичу стало плохо. Увезли в больницу. Комаровский».

Звоню в больницу. Дежурный врач отвечает, что у майора Комолова прединфарктное состояние и они настоятельно рекомендуют не беспокоить его.

— Никаких записок, никаких дел. Полный покой. Ему нельзя было выезжать с гриппом!

— Что ему принести?

— Ничего. Майор просил не сообщать родственникам до выздоровления.

Только сейчас я ощущаю, как важно было для меня присутствие шефа. То, что рядом всегда был старший по возрасту, умный, доброжелательный человек, я воспринимал как должное. Смогу ли я работать без него?

Впрочем, все это неважно… Лишь бы выздоровел!

Я решаюсь отправиться к Комаровскому. Начальнику гормилиции не привыкать к ночным визитам.

Капитан живет на улице Каландарашвили. Очень трудная была фамилия у знаменитого иркутского партизана.

Дождь льет по — прежнему. Всхлипывают ручьи. Улица Каландарашвили граничит с поселком химкомбината. Здесь стоят стандартные деревянные дома, в два этажа.

За обшитой войлоком дверью слышатся возбужденные детские голоса. Кажется, я всех разбудил. Мне открывает толстая женщина в халате. Детские головы выглядывают из темной комнаты. Одна, вторая, третья, — четвертая… Ну, Комаровский!

— Бориса Михайловича нет, ушел по делам, — говорит жена капитана. У нее мягкое, добродушное лицо. Руки красны от бесконечных стирок. — Вы посидите. На кухне ничего? Больше негде: детвора…

Через час приходит Комаровский. Он несколько смущен моим визитом — стесняется, видать, многоголосого семейства, заполнившего, как всплывшая опара, тесную квартирку. Он насквозь продрог и, скинув накидку, долго греется у печки, еще хранящей тепло.

— Майор — то, а? Трудно будет без него. — Комаровский сокрушенно качает головой. — А я у Шабашникова был. Решил поговорить начистоту, с глазу на глаз. Да и майор посоветовал.

Худой, усталый, без строгого форменного кителя, Комаровский похож сейчас на пожилого рабочего, вернувшегося из цеха после тяжелой смены.

— Знаете, Павел Иванович, я думаю. Шабашников нас не обманывает… Он, конечно, догадался, в чем его подозревают и почему. Очень переживает, взвинчен до предела. Кстати, мы навели кое-какие справки. Шабашников действительно был восьмого августа у соседей, чинил электропроводку. Он пользовался «роммелевским» ножом и унес его, с собой в сумке. Это было в четырнадцать часов.

— Значит, нож, а заодно сапоги могли быть украдены только восьмого августа с четырнадцати до полуночи?

— Выходит, так, — подтверждает капитан. — Я узнал у Шабашникова, кто навещал его в тот день. Кроме этих людей, никто не мог проникнуть в дом незамеченным.

— И мы должны опираться на его показания как на свидетельские?

— Само собой.

Комаровский достает из своего потертого бухгалтерского портфельчика листок.

Что ж, будем считать, Шабашников дал «объективные показания». Однако что за иронический тон? — останавливаю я себя. Доверие — цепочка, тянущаяся от человека к человеку. Разорви одно звено, и Вся цепь уже никуда, не годится. Комаровский верит в Шабашникова, и эта вера должна передаться мне.

— Так вот, пять человек, — продолжает Комаровский. — В тот день, как помните, Шабашников продавал щенков. Ну, и наши охотники заходили к нему. Вы их знаете, наверно: врач Малевич, Анданов с почты. Лях из райпромкомбината, преподаватель автошколы Жарков. Был еще пятый. Но ни фамилии его, ни имени Шабашников не знают. Видел его впервые.

— А подробности этих визитов известны?

— Кое — что. Врач пробыл у Шабашникова несколько минут. Он просто зашел посмотреть на потомство знаменитой Найды. Лях тоже пробыл недолго, взял щенка в долг, под зарплату. Анданов выбрал щенка, но с собой не взял и оставил задаток — шесть рублей. Пробыл около получаса. После этого Шабашников отправился в магазин. К приходу Жаркова он был уже изрядно «навеселе». Жарков купил щенка и предложил «обмыть» покупку. Последнего посетителя Шабашников уже не смог толком разглядеть. Тот говорил, что гостит у родственников, неподалеку от Колодина…

— А когда ушел этот последний гость?

— Неизвестно.

Значит, у нас теперь две задачи: отсеять лиц, имеющих достоверное алиби, и установить личность этого незнакомца.

Выйдя от Комаровского, я обнаруживаю, что небесное ситечко перестало сеять влагу.

Я и сам не замечаю, как через полчаса оказываюсь на улице Ветчинкина, возле дома инженера. Видно, меня привела сюда смутная надежда на то, что близость к месту преступления поможет разгадать загадку.

Дом Осеева пуст и темен, как деревянный склеп. На другой стороне улицы, у забора, я замечаю неподвижную темную фигуру. Кто — то из сотрудников Комаровского. А вот и знакомые ворота на одной петле.

Бац! От неожиданного толчка чуть не лечу с дощатого тротуара в грязь. Машинально хватаюсь за кобуру.

— Извините, извините, ради бога!

Включаю фонарик. Слесарь Лях, улыбаясь, растерянно разводит руками. Засмотревшись на дежурного, я и не заметил, как слесарь выскочил из ворот.

— Извините, товарищ лейтенант! — Он уже узнал меня. — Задумался! Но это хорошо, что случайно встретил вас. Я был у Шабашникова.

— Догадался.

— Мне не дает покоя… Я и не знал, когда опознал нож, что дело связано с убийством инженера. Я, таким образом, обвиняю Шабашникова, да?

— Почему вы так думаете?

— У нас слухи распространяются быстро. Я тут же помчался к Шабашникову, несмотря на ночь. Хотел расспросить его. Он не виноват, товарищ лейтенант. Десять лет знаю его!

Похоже, весь Колодин собирается встать на защиту Шабашникова. Странная, однако, эта ночная встреча.

— Идите лучше спать, товарищ Лях. Приходите завтра в горотдел, выскажете свои соображения.

Он уходит. Начинает светать. Колодин в этот час кажется таким мирным, уютным, он спит и видит сладкие утренние сны. Кажется невероятным, что в этом городке могла произойти такая трагическая история.

Произошла ведь! где-то поблизости коротает тревожную ночь убийца… Один из пяти?

6

Воздух по — осеннему прозрачен, сопки, на которых просматривается каждое деревце, окружают умытый, прилизанный Колодин как декорации. «Хорошо, что солнце, — первая моя мысль. — На сердечников, говорят, очень действует погода».

В девять я уже в больнице. Главврач не может сообщить о Комолове ничего утешительного. «Состояние не внушает особых опасений…» Резиновая формулировочка!

К двенадцати в горотдел собираются сотрудники Комаровского, еще ранним утром отправившиеся по срочному заданию. Они сообщают немаловажные для расследования данные о пятерых охотниках, побывавших у Шабашникова накануне убийства.

Врач Малевич вечером заступил на дежурство в поликлинике. Он отлучался с места дежурства не более чем на пять минут. От поликлиники до дома Осеева — около трех с половиной километров. «Исключается».

Анданов, «почтмейстер», в тот же вечер уехал из города, повез в областную клинику больную жену, которая неожиданно почувствовала себя хуже… «Проверить. Что за срочный отъезд?» Лях, выйдя от Шабашникова, направился вместе со щенком к приятелю Новикову, который раньше служил в милиции собаководом. Беседа затянулась до часу ночи. Показание Новикова не вызывает сомнений.

У Жаркова четкого алиби нет. Сторожиха продовольственного магазина, дежурившая неподалеку от дома Жаркова, сообщила, что часов в десять вечера чемпион укатил на своем спортивном ИЖе. Когда вернулся Жарков, сторожиха не знала. В одиннадцать тридцать на улице был выключен свет в результате аварии на электростанции. «Разобраться». О пятом посетителе ничего не известно, но меры к розыску приняты.

Что ж, «иксом» мы еще займемся. Пока остаются двое. «Почтмейстер» с его срочным отъездом интересует меня больше, чем Жарков. Не слишком новый способ получить алиби: отправляешься на вокзал, берешь билет и незаметно возвращаешься обратно. Задача в том, чтобы в конце концов оказаться в пункте назначения. Комолов называл этот маневр «заячьим скоком». Бывает, что заяц, уходя от преследования, вдруг делает прыжок в сторону, и охотник натыкается на оборванную строчку следов.

Надо исключить и возможность «заячьего скока».

Что касается мотоциклиста…

— Борис Михайлович, давно Жарков живет в Колодине?

— Постоянно — с полгода.

— То есть он приехал в одно время с Осеевым? Что привлекает его в Колодине? Чемпион мог поселиться поближе к «центру».

— Видимо, личные дела. Но долго не удержится. Летун.

— Ну, а как Анданов?

— Этот сменил несколько городов, пока не осел у нас. Он охотник до мозга костей. Ему глушь нужна, тайга. А в наши дни сами знаете: сегодня глушь, а завтра заводские трубы выросли. Строятся сибирячки…

Как бы в подтверждение слов капитана со стороны химкомбината доносится мощный удар. Дом крякает, дребезжат стекла.

— Диабаз подрывают, — объясняет Комаровский. Густое облако пыли поднимается над Молькой, тянется к небу.

— Кстати, сегодня летная погода, — замечает Комаровский как бы невзначай.

— Должны прилететь жена и дочь Осеева.

Похоже, шеф дал указание Комаровскому заботиться об мне — не упустил бы чего по молодости лет.

— Я звонил на химкомбинат, — продолжает капитан, — чтобы встретили. Несладко им: вместо новоселья на похороны.

Нет, он заботится не только обо мне, обязательный колодинский «дядя Степа».

— Машина будет сегодня в вашем распоряжении, Павел Иванович.

— Отремонтировали?

— Кое-как. Обещают другую дать, да не спешат. Захолустный городок, обойдемся, мол…

В его голосе уже звучат просительные интонации: вы — то ближе к центру, посодействовали бы. Старшинские хитрости, капитан…

Звоню в отделение связи Анданову. «Надо бы побеседовать. Когда вам удобно?»

— С двух до трех я обедаю дома, — говорит Анданов.

Дом двухэтажный, старый. Лестница музыкальна, словно ксилофон. У каждой ступеньки свой неповторимый скрип. Ровно в два я у двери. И тут же чьи — то шаги повторяют музыкальную фразу. Стук палки отбивает такт.

Ступеньки даются Анданову нелегко, на лице появляется гримаса боли, когда он заносит негнущуюся правую ногу. В руке — новенькая, еще не захватанная пальцами клюка.

Держится он холодно и с достоинством, подчеркивая всем поведением, что пригласил меня не из чувства гостеприимства, а исполняя свой гражданский долг.

— В моем распоряжении минут двадцать. Я должен еще пообедать. Вам достаточно двадцати минут?

Он говорит так же, как и движется, — размеренно и четко. Мышцы лица при этом остаются неподвижными: словно маской прикрыт. Что ж, профессия налагает отпечаток. Дотошность, пунктуальность, сосредоточенность, малоподвижный образ жизни — все это отразилось в сидящем передо мной человеке. Наверно, он хороший почтовый работник.

— Я не знал, что у вас больная нога. Заставил спешить?

— Пустяки. Ушибся, пройдет.

Я коротко объясняю: дело об убийстве Осеева требует выяснения кое-каких деталей, и он, Анданов, может нам помочь. Медлительно, заученными движениями Анданов набивает трубку, открыв ярко — желтую коробочку «Золотого руна». У него сильные волосатые пальцы.

— Не знаю, смогу ли помочь, — говорит Анданов. — Я плохо его знал. Кажется, он не увлекался охотой.

— Но вы, наверно, знакомы с кем — нибудь из людей, близко знавших Осеева. С Шабашниковым, например.

— С Шабашниковым я знаком.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Последний раз? Одну минуточку. Анданов затягивается, душистый дым плывет по комнате.

— Постойте… Это было перед моим отъездом восьмого августа. Я заходил к нему, хотел купить щенка.

— Шабашников ничего не говорил вам об Осееве?

— Ничего. Я слышал, что Шабашников якобы заподозрен… Извините, что вмешиваюсь. Но Шабашников не способен совершить что — либо противозаконное.

Мельком оглядываю фотографии на стенах. Бесчисленные снимки жены: маленькая полная девочка в кудряшках, с ямочками на щеках, потом маленькая полная девушка с ямочками, потом женщина все с той же не тронутой годами улыбкой и с теми же кудряшками.

«Самого» не видно на фотографиях, только два сравнительно недавних снимка. Бывают люди, которых трудно представить детьми, и Анданов из их числа. У него не было младенчества, он не ползал перед объективом на голом пузе и не ждал птички, которая вот — вот вылетит из круглого стеклышка. Длинное пальто, барашковый воротник, руководящий «пирожок» на затылке. Таким, наверно, он появился на свет и сразу принялся за сортировку писем, телеграмм и другую общественно полезную деятельность.

— Во сколько вы ушли от Шабашникова?

— Часов в пять.

Мягко и деликатно я стараюсь получить от Анданова ответ на вопрос, который не хочу задавать «в лоб». Анданов оказывается гораздо более понятливым, чем я ожидал. Он облегчает мою задачу.

— В тот же вечер я выехал из Колодина. Жена почувствовала себя хуже, и я решил поместить ее в областную клинику. Здешние врачи, увы… Впрочем, вам это неинтересно. Очевидно, молодой человек, вы хотите установить алиби всех, кто был у Шабашникова? Что ж, пожалуйста.

Как бы ни раздражал меня этот холодный тон, я начинаю чувствовать нечто вроде благодарности к этому спокойному, сдержанному человеку. С ним не надо финтить.

— Назвать поезд?

— Да.

— Я выехал со станции Коробьяниково в десять тридцать. Вагон шесть. Мягкий. Там были двое проводников — мужчин.

Он говорит уверенно и спокойно.

— Когда вы уходили, Шабашников был трезв?

— Да.

— Много вы оставили задатку за щенка?

— Шесть рублей.

— Зря вы это сделали: Шабашников тут же напился.

— Я должен был заплатить. Но, к сожалению, расходование суммы от меня не зависело.

Комната у Анданова большая и сумрачная. Тюлеч вые накидки на тумбочках, герань и — «слезки» на окне, ракушечные шкатулки — здесь ощутимо недавнее присутствие хозяйки, домовитой и рачительной. Квитанции и жировки аккуратно подколоты на гвоздик.

В доме, должно быть, знают цену деньгам. Расписание поездов в рамочке: белый реактивный самолет над красным электровозом. «Почтмейстер» и дома — как на работе.

— Надеюсь, содержание нашего разговора…

— Я знаю порядок, — перебивает меня Анданов. Скатываюсь по лестнице — ксилофону под дикий вопль ступенек. Интересно, что у него на обед? Мне представляется длиннолицый унылый человек, сосущий сухарь над стаканом бледного чая.

— Не похищены ли у вашего мужа вместе с деньгами какие — либо драгоценности, дорогие вещи?

— Вещи?

Женщина в черном шерстяном платке и черном платье смотрит на меня, стараясь сквозь ворох собственных мыслей добраться до смысла вопроса. Вся наша суета так далека от нее, так ничтожна. Если бы мы приходили до. Не после, а до.

Дочь Осеева сидит чуть поодаль. Похожа на мать, такое же строгое красивое лицо, брови вразлет.

— Драгоценности?

Если бы убийца унес с собой хоть что — нибудь еще, кроме денег, мы получили бы в руки нить. Вещи оставляют заметный след.

— Разве что янтарные запонки, — говорит дочь. Она смотрит на меня неподвижными глазами. Зачем все это? Для меня запонки — это запонки. Вещественное доказательство. Для них — ощутимое прикосновение к прошлому. Может быть, день рождения, торжественный вечер, свечи в праздничном пироге. Горе заслоняет им весь мир. А тут еще я со своими вопросами. Но я не могу ждать.

Я смотрю в опись, составленную при осмотре дома Осеева. Вот — «запонки янтарные, одна пара». На месте.

— Ваш муж никогда не делился с вами своими опасениями?.. Может быть, вражда, сложные отношения с кем — либо?

— Нет. Он ладил с людьми.

— Но вы уже несколько месяцев не видели его.

— Он регулярно писал. Дочь приезжала. Все было хорошо.

— Вы гостили в Колодине, — обращаюсь я к дочери. — Кому ваш отец без опасений мог открыть дверь ночью?

— Трудно сказать. Отец еще не обзавелся друзьями. Разве что Шабашникову.

У меня еще много вопросов, но Осеевы держатся из последних сил. Если бы мы приходили до…

— Я только об одном попрошу, — говорит мать. — Верните мне дневник мужа. Он дорог как память.

— Дневник?

Мне не надо заглядывать в опись: дневник никак не мог пройти мимо глаз.

— Вы уверены, что ваш муж вел дневник в последние дни?

— У него это вошло в привычку. Он много ездил по стройкам, много видел. Хотел составить «маленькую летопись».

— Да, у отца был дневник, — подтверждает дочь. — Толстая тетрадь, он сам сшивал листы.

Мне становится как — то зябко. Словно дорожка, по которой я шел, вдруг оборвалась и оттуда, из темноты, из провала, веет холодом. Если дневник похищен преступником, значит подтверждается опасение шефа: деньги только маскировка, ложный след! Но… дневник мог быть утерян Осеевым, сожжен. А что, если в дневнике лежали деньги и убийца прихватил его впопыхах? Десятки вопросов вспыхивают один за другим, как цифры на электронном табло.

— Ваш отец участвовал в строительстве некоторых предприятий, имеющих оборонное значение… Могли быть в его дневнике какие — либо данные об этих стройках, цифры, расчеты?

— Не думаю, — отвечает дочь. — Скорее всего это были записи личного характера.

Я смотрю, как Осеевы садятся в машину. Милицейский шофер предупредительно распахивает дверцу фургончика перед двумя женщинами, одетыми в черное.

— Дневник скорее всего мог понадобиться человеку, который уже сталкивался с Осеевым, — говорит Комаровский. Он расхаживает по кабинету, долговязый, как цапля, и размахивает руками. — А Шабашников уже двадцать лет безвыездно живет в Колодине. Никаких связей с Осеевым в прошлом.

— А «наши охотники»?

— Анданов за последние годы жил в Рассолье, Рубахине, Карске. Обращаю внимание: он в отличие от Осеева не искал строек, а бежал от них. Рассолье, Рубахино и Карск — ныне города индустриальные. Кстати, Осеев там никогда не работал. Жарков несколько раз бывал в Нижнеручьинске и Слюсарке, где жил инженер. Но что тут удивительного? Жарков в недавнем прошлом цирковой артист, гастролер.

— Но мы еще ничего не знаем о незнакомце.

— Да! Звонили из областного управления, — спохватывается Комаровский. — Помилуйко намерен прилететь. Заменит Комолова.

Помилуйко. Как бы неуверенно ни чувствовал я себя, оставшись без Комолова, мне бы не хотелось, чтобы Помилуйко заменил шефа, Помилуйко любит работать в одиночку, превращая остальных сотрудников в простых «подсобников». Он слишком напорист, этот майор, и к тому же у него постоянные нелады с Комоловым.

— Паща, это ваше первое самостоятельное дело, по крайней мере до приезда Помилуйко. Не волнуйтесь, все будет в порядке, Комаровский наклоняется надо мной, такой добрый, усталый и домашний, что милицейский китель, который топорщится на его костлявых плечах, кажется реквизитом, позаимствованным в местном народном театре. И я впервые думаю, что он почти вдвое старше меня. Он уже был «дядей Степой — милиционером», когда я только пошел в первый класс.

«Первое дело»? Нет… Но, кажется, это первое по — настоящему сложное дело. Если мне не удастся найти подтверждение версии о преступнике, похитившем нож и сапоги у старика… Тогда останется один подозреваемый, Шабашников. Выходит, его репутация и судьба в моих руках.

— Вы не волнуйтесь, Паша… А вот пообедать вам надо бы!

— Как — нибудь доедем, — уверяет меня шофер. Ему лет девятнадцать, и он большой оптимист.

Задний мост скрежещет, как будто там, под днищем, работают жернова. Худо у колодинской милиции с транспортом.

Вокзал находится в четырнадцати километрах от города, это, собственно, самостоятельная станция, и называется она Коробьяниково. Но в Колодине говорят «наш вокзал». Городу хочется быть значительным.

В десять тридцать на станцию приходит двадцать второй поезд: тот, в котором ехал Анданов. Сегодня я могу застать ту же бригаду проводников, и мне надо обязательно успеть, иначе бригада сменится и проверка усложнится.

Ухабистая дорога, присыпанная щебенкой, мотает машину, словно катер на волне.

— Вот пришлют новую, — бормочет шофер. — Мигалку поставим на крышу, радиостанцию. Как в Москве!

— Здорово! — говорю я. — Как бы побыстрее? Опаздываем.

Шофер, сделав свирепое лицо, разгоняет машину. «Козлик» совершает лихие прыжки, оправдывая свое название. Потом скрежет переходит в поросячий визг. Мы останавливаемся.

— Теперь, значит, не успеем, — говорит шофер. Улица темна и пустынна. Автобус к поезду, вероятно, уже ушел. И ни одной машины. Справа тянется длинный унылый забор. Склад… Но ведь там должен быть телефон!

Я отыскиваю проходную. Кому звонить? И тут меня осеняет: Ленка — возмутительница тишины. У Самариных есть телефон… Это мне просто повезло, что какой — то местный руководящий деятель воспылал охотничьей страстью и ему потребовалась помощь Дмитрия Ивановича. «Деятеля» давно нет, а телефон остался. В этом великое преимущество механизмов перед должностными лицами: коль их поставили, они всегда на месте.

— Помнишь, ты обещала научить ездить на мотоцикле?

— Десять часов вечера — самое удобное время.

— Но ты должна меня выручить! Через несколько минут Ленка лихо тормозит около «газика». На ней белый марсианский шлем.

— Давай сяду за руль, — говорю я.

— Ты не умеешь.

— Посмотрим, чему нас учили в милиции.

— Не забудь: на нем катушечный акселератор. Приемистость! Стокилометровая скорость через одиннадцать секунд разгона.

— Да ты заправский мотоциклист!

— Это моя вторая профессия. Я серьезно, — не смейся.

Черные рукоятки руля согреты Ленкиными ладонями. Мы летим в ночь, неся перед собой узенький коридорчик света. Поднимаемся на сопки и спускаемся в распадки, словно в воду ныряем — холодный сырой воздух бьет в лицо. Километровые столбы возникают как белые привидения.

Здорово это — скорость! В пути у тебя всегда есть четкая и желанная цель. И все, что мучало недавно, становится простым и понятным. Изобретатель колеса был великим человеком…

Я чувствую затылком дыхание Ленки. Руки закоченели, и весь я закоченел, но мне удивительно хорошо. Вокзал выплывает, как каравелла времен Колумба. Это неуклюжее бревенчатое строение со множеством надстроек и переходов.

Кассирша меланхолично щелкает компостером.

— Как с билетами на тридцать второй?

— В августе всегда свободно…

— А в шестой вагон?

— Тем более. Это мягкий.

Странно, что Анданов взял мягкий вагон, когда были свободны купированные. Он не похож на человека, который с легким сердцем извлекает из кармана бумажник.

Глухо гудят рельсы, дальний свет паровоза шарит по сопкам. Вскоре платформу заливает сияние прожектора и фигуры людей становятся просто черными силуэтами. За палисадником я вижу Ленку. Лунно сияет ее шлем. Дурацкая песенка почему — то приходит на память: «И марсианочка с фотоннаю ракетою ко мне летит, летит…» Проводник мягкого вагона на редкость словоохотлив. Он фонтанирует, как тюменская скважина. Вид милицейского удостоверения приводит его в восторг. Этот курносый увалень любит приключения.

Да, он помнит: такой высокий строгий пассажир, а жена его маленькая, и он поддерживал ее за руку, потому что она была больна. Да, это он на фотокарточке, факт. Наверно, научный работник. Почему? Ну, такой серьезный и ехал в мягком. Не остался ли пассажир на перроне? Нет, он ехал до конца. Билет у них был в третье купе, там ехал какой — то инженер, который пил много чая, просто даже подозрительно!

Значит, пассажир с больной женой вошли в купе, а инженер выскочил оттуда со своим чемоданом и подстаканником. У него был собственный серебряный подстаканник — тяжелый, как гиря. Даже подозрительно… Инженер сказал, что не хочет ехать в одном купе с женщиной, которая больна и громко стонет. Вообще-то можно понять человека. Нынче эти вирусы в моде — страшное дело, так и косят, так и косят. У него, у проводника, у самого первый муж родной тетки… Ладно, он больше не будет отклоняться от темы, он понимает, что время дорого.

Значит, инженера перевели в другое купе, а строгий пассажир с женой ехали одни. Вагон — то свободный! Выходил ли пассажир из купе? Ну, этого он не знает, потому что вскоре пошел спать, а дежурить заступил напарник.

На станции бьют в колокол.

— Да где же напарник?

— Он за кипятком помчался… Федя!

Я вижу, как мчится Федя с ведром. Поезд лязгает и трогается. В два прыжка я оказываюсь у палисадника.

— Ленка! Я поехал. Соскочу на первой станции и завтра вернусь. Спасибо!

— Выходи в Лихом! — кричит Ленка. — Подожди на станции. Я скоро буду там… Вернусь в Колодин, а оттуда по тропинке.

— Не надо!

— Жди!

В служебном купе напарник Федя косит на меня глазом. Он осторожен, себе на уме и в отличие от приятеля не склонен радоваться приключениям.

— Значит, я заступил. Зашел в купе: не нужно ли чего? Нет, говорит, не нужно. Жена хворая лежала. В третьем часу он вышел из купе. Спросил бинта. Ногу он поранил, прыгая с полки. Соды спросил для жены.

— Вы точно видели пассажира в третьем часу?

— А вот как вас вижу, так и его. На фотоснимке — он, точно.

Вот и все. Можно возвращаться. Круг сузился. Теперь их остается только двое: Жарков и незнакомец.

— Вы извините, конечно, — говорит курносый проводник, чрезвычайно довольный происшествием. — Он, что, преступник большой? Замечу где — поймаю! Я такой…

— Лучше не ловите. И про разговор этот забудьте. Пусть «почтмейстер» спокойно охотится на медведей. Сортирует письма. Рассылает телеграммы. Нависшее над ним подозрение в эту минуту рассыпалось прахом.

8

В Лихом на пустой платформе горит керосиновый фонарь, вокруг — августовская темь. Шумят невидимые деревья, и пахнет сырым лесом.

Зря я втянул Ленку в эту поездку. Где она блуждает на своей «Яве»? Разъезд Лихое соединяет с Колодином тропка, вьющаяся по тайге, как слабый ручеек. Тридцать пять километров тайги. Уж лучше бы мы договорились встретиться не в Лихом, а в Полунине — там хоть какая — то дорога.

Еще слышен шум поезда. Он плетется по однопутке, по краю озера, минуя многочисленные разъезды. Часа через три неторопливой езды поезд достигнет станции Полунино. Когда погаснет стук колес, можно будет услышать голос Катицы, той реки, по которой мы с Ленкой Когда-то плыли к необитаемому острову.

В Полунине достали старую лодку. Да, тогда, мы чудом избежали опасности. Железная дорога не сразу уходит от Колодина — она описывает дугу. Огромное озеро Лихое прижимает рельсы к самому хребту. Это обстоятельство и выручило нас с Ленкой во время робинзонады: обходчик заметил, как лодка входила в Катицу. Он — то и помог найти нас. Уйди мы не к западу от Колодина, а к востоку, в глухую тайгу, нас не нашли бы после «кораблекрушения».

Вот поезд подошел к мосту через Катицу, затих — там один из разъездов. Машинист небось отправился в сторожку чайку попить в ожидании отправления. Чудная у нас дорога.

Ленки все нет. Шальная девчонка, выдумщица! Надо идти навстречу.

В тайге темно, но меня выручает карманный фонарик. Каменистая тропа уже успела подсохнуть после дождей. Но там, на пути к Колодину. река. Быстрая Черемшанка. Как Ленка перескочит через нее на своем мотоцикле?

Еще прежде чем услышать стук двигателя, я вижу, как над головой загорается мертвенным светом верхушка ели, потом выступает еще несколько вершин пониже. Потом я слышу стрекот «Явы». Фара в темном лесу кажется ярче солнца.

— Ленка, сумасшедшая!

— Устала чертовски… — Голос у нее хриплый. — Разожги костер. Хорошо, что какая — то добрая душа догадалась проложить мостик через Черемшанку. Знаешь, где мы хариусов Когда-то ловили… А то бы застряла со своей «Явой» как пить дать!

Огонь с треском поедает хвою. Ленка сидит, как любят сидеть все девчонки у костра, — подтянув колени к подбородку и неподвижно глядя на огонь. Ее щеку пересекает царапина, брюки в грязи. Решилась на такое путешествие, чтобы на оставлять меня на пустом разъезде в тайге!

Мы сидим у костра и молчим. Есть самые простые радости на свете, которые чаще всего не замечаешь, настолько они бесхитростны. Но потом — только потом — узнаешь, что они — то и были счастьем. С годами начинаешь понимать это. Мы думаем о счастье в будущем времени, но оно всегда в прошлом, потому что как настоящее неощутимо. Этот костер и женщина — девочка, положившая подбородок на колени, такая усталая, и алые сосновые стволы, и короткое, но полное ощущение покоя — все это станет потом счастьем, я знаю.

— Тебе что — нибудь дала эта поездка? — нарушает молчание Ленка.

— Да. Есть линии, которые мы называем ложными. Но сначала надо узнать, действительно ли они ложные.

Глаза у нее сейчас темные — темные.

— Да, в жизни бывают ложные линии, — говорит она.

что-то беспокойное, тяжелое лежит у нее на душе. Я беру ее руку и ощущаю живую прохладу. Как будто коснулся речной быстрой воды, и она ящерицей трепещет в ладони.

—: Я так мало знаю о тебе, Ленка.

— Профессиональное любопытство? Она всегда была такой — мягкая, добрая, своя, и вдруг неожиданный укол.

— Прости, Паш… Знаешь, у меня такое чувство, будто я вложила в него вею свою жизнь, и мне ничего не осталось.

Она говорит так, словно мне знаком каждый ее день из этих шести лет. Но я знаю, кого она имеет в виду.

— Я вернулась из Ленинграда… Нельзя надолго уезжать из маленьких городов, а если уезжаешь, лучше не возвращаться… Весной к нам прибыл аттракцион «Бесстрашный рейс». Знаешь, мотоциклист гоняет внутри деревянного колодца? Никогда не любила балаганов. А тут Леша Лопушок — он теперь зав — отделом культуры — потащил меня: «Пойдем, познакомлю с интересным человеком».

Пошли… Мотоцикл ревел, стена качалась, публика само собой ахала. Но он, Жарков, действительно здорово работал. Потом Леша познакомил меня с ним. Он показал новый трюк и сказал: «Только для вас». Я села на его машину и спросила, как ездят по стене. Он думал, я шучу. А я поехала. Надо было резко забрать скорость и лезть наверх, когда почувствуешь, что инерция плотно прижимает машину к доскам…

Мы стали встречаться. Он показался мне необыкновенным человеком. Всегда в дороге, новые города, опасность. Он предложил работать вместе, и я научилась ездить как следует. Мы должны были поженить. ся, но я увидела, что смельчак, ищущий тревожной жизни, давно стал торговцем и фигляром. Каждый виток он переводил в монету. Он любил браваду, видимость успеха, балаганное почитание.

Его надо было вытащить с «вертикальной стены». Мне удалось сделать это. Он переехал в Колодин. Стал чемпионом области, мастером спорта. Я думала, что все плохое позади. Но он не мог без дурных денег, без восхищенных почитательниц, ресторанного хвастовства. Завертелись темные болельщики, дельцы, девицы…

— А я — то думал: чего это чемпион живет в Колодине?

— Он все собирается уехать, но… когда ему трудно, я нужна. Он понимает, что без меня покатится вниз. Он хочет сохранить и меня и свою бездумную «артистическую» жизнь. И я тоже никак не решусь порвать с ним… Отчего мы, женщины, так привязчивы, отчего мы живем только тогда, когда живем для кого — то?

. — Просто ты очень хорошая, Ленка. Добрая. Человек.

Ну, что я могу сказать ей? Такие клубки распутывает жизнь, время. Ни я, ни кто — либо другой не в силах ей помочь.

Горит костер, и «Ява», как верный пес, смотрит на» нас выпуклым глазом фары.

9

Слышу, как звонит телефон, но не могу оторвать голову от подушки. На меня с ужасающей скоростью несется узенькая таежная тропинка, мелькают деревья, луч света шарит по лесу.

Будит меня деликатное покашливанье. Комаровский, подобрав полы шинели, сидит на стуле верхом.

— Сон — первое благо молодости. Я никак не мог дозвониться.

Протираю глаза. Телефон на столе как черный укор.

— Ну, что Анданов? — спрашивает Комаровский.

— Ехал в поезде. Чистое алиби.

— Я так и думал. А у меня кое-какие новости.

— Николай Семенович?

— Здоровье майора без изменений… Помилуйко собирается прилететь послезавтра! Из области пришел результат анализа. Ну и напали на след «пятого». В тайге его видели, на охоте.

Торопливо одеваюсь. Через полчаса мы сидим в горотделе.

Передо мной бланки из лаборатории криминалистики. Анализ отпечатков, оставленных преступником на бумагах Осеева, показал, что перчатки, как мы и предполагали, были смочены в бензине. Причем в бензине содержалась примесь машинного масла типа автола или СУ.

— Преступник имел дело с двигателем внутреннего сгорания. С любым двигателем, где нет централизованной смазки, — говорит Комаровский.

— А может, масло было на перчатках? Растворилось в бензине?

— Не исключено. Но в любом случае подтверждается, что это не Шабашников. С двигателями он не имеет дела. И в доме у него нет смазочных материалов, я осматривал тщательно.

— Значит, остается предположить самое очевидное: преступник пользовался мотоциклом или велосипедом с моторчиком…

— У нас сейчас развелось много мотоциклистов, — задумчиво говорит Комаровский. — Особенно, как началась стройка.

— Но вряд ли найдется много охотников разъезжать глубокой ночью. По здешним — то дорогам! Убийство произошло в ноль часов десять минут. Надо опросить жителей: не слышал ли кто ночью, около двенадцати, шума мотоциклетного или велосипедного движка. Может, нам удастся определить маршрут?

Комаровский отдергивает занавеску, закрывающую милицейскую карту Колодина. Кружочки на карте обозначают места, где за последнее время были совершены какие — либо преступления. Шесть кружочков, шесть краж. Не много даже для такого городка, как Колодин… Хорошо Комаровскому! У нас в управлении более занятная карта.

— Выходит, он нездешний? — рассуждает вслух капитан. — Иначе зачем ему подъезжать к дому Осеева с шумом? Пешком прошел бы.

Он вглядывается в карту, как бы открывая для себя новые, неизвестные районы.

— Нет ли здесь связи? Смотрите… Комаровский показывает на два кружочка, прилепившихся к окраине городка.

— Совсем недавно, в конце июля и начале августа, были похищены два мотоцикла. Один найден в лесу под Колодином — неисправный, а другого не нашли. Похититель пока неизвестен. Похоже, это одно и то же лицо. Самое странное, что раньше у нас никогда не уводили мотоциклов. Зачем? Угнать невозможно: тайга. На запчасти? Но мы проверяли — запчасти не появлялись на рынке…

— Что гадать?.. Давайте пока займемся этим незнакомцем, проживающим вне Колодина.

— Это уж Кеша нам должен помочь. Жду его с минуты на минуту. Вы знаете Кешу Турханова?

Кто в Колодине не знает таежника Кешу? Турханов — первый здешний охотник, соболятник, в годы войны на пожертвованные им деньги были построены два истребителя. Я узнал о Кеше задолго до того, как научился читать.

— Он не раз помогал нам, — с гордостью говорит Комаровский. — Другого такого следопыта не найти.

Кеша Турханов входит без стука, отстранив секретаршу. У него свои понятия — если нужно, входи. Люди всюду должны встречаться так же просто, как встречаются они в тайге.

Кеша немолод, могуч и сутул. Спина его привыкла к двухпудовой паняле, а ноги — к тридцативерстным переходам. Узкие глаза смотрят зорко и проникновенно.

— Здравствуй, следователь. Звал?

Комаровский рассказывает о новом охотнике, который объявился под Колодином. Кеша сосет трубочку и рассматривает капитана. Он такой, Кеша: если захочет, поможет, нет — и не пытайся добиться ответа. То, что мы «представители власти», для него не имеет никакого значения. Но он знает, что работа у нас справедливая, нужная, а превыше всего Турханов ценит справедливость и закон.

— Есть такой охотничек, следователь. Городской. Приехал погостить. В деревне живет, однако, у родственников.

Выезжаем на исполкомовском «газике». День облачный и ветреный. Дорога, по которой мы едем, носит гордое название — Полунинский тракт. Это семьдесят километров проселка, соединяющего Каледин со станцией Полунино. Когда-то тракт имел значение, а сейчас по нему в пору ездить лишь вездеходам.

— Кеша, ты уверен, что мы его застанем?

— Охотника — то? Он этой ночью, однако, в засадке сидел. Отдыхает…

— Откуда ты знаешь, Кеша?

— В тайге все видно. Не город ведь. На двенадцатом километре мы сворачиваем на таежную узкую дорогу и вскоре въезжаем в деревню. Ни одного деревца близ домов. Так уж водится у си-. биряков, привыкших враждовать с лесом.

Останавливаемся у большой избы — пятистенки, рубленной по — старинному, «связью», с охлупнями над крышей. Комаровский стучит в окно. Нам открывают сразу же, без всяких опасений, Охотничек вовсе не кажется смущенным неожиданным милицейским наездом. Горбоносый, смуглый, в меховой расшитой безрукавке, он похож на радушного жителя Закарпатья.

— Дело, говорите, имеется? Милости прошу. Кваску?

— Знакомимся. Сащенко Евгений Петрович, тридцати восьми лет, инженер ОТК в «почтовом ящике» большого сибирского города. Приехал погостить у родственников. Сащенко охотно рассказывает о своей поездке в Колодин, к Шабашникову. Он уже слышал о трагическом событии и готов помочь нам чем может.

— Собаку себе подыскиваю. У меня была чудесная лайка. Орест. Погибла. Что я могу рассказать об этом визите? Шабашников, понимаете, был под хмельком. Пришлось отложить покупку.

— Вы впервые в Колодине?

— Впервые

— А долго пробыли у Шабашникова?

— Минут пятнадцать. Было около девяти, когда я пришел.

— Вы сразу отправились домой?

— Сразу.

— И часам к двенадцати были у себя?

— Нет. Это целая история… В двенадцать ночи я был на Полунинском тракте.

— Один?

— Как перст! Я опоздал на «летучку» и решил дождаться попутной. Как назло ни одной машины. Я не знал, что это такой пустой тракт… Пришлось идти пешком.

— Ночью? И вы не остались в городе ночевать?

— У кого? У меня нет знакомых, а гостиница из-за этого строительства забита народом.

— Вы заходили в гостиницу?

— Зашел по дороге.

— А на тракте ночью никого случайно не встретили?

Наконец — то Сащенко понимает, что наш приезд вызван желанием установить его алиби. В глазах его вспыхивает и тут же гаснет тревожный огонек.

— Кого встретишь на тракте ночью? Хотя… Вы сможете разыскать его!

— Кого?

— Мотоциклиста. В Выселках, в нескольких километрах от Колодина, я присел отдохнуть у будочки. И тут услышал мотоцикл. Проголосовал. Но мотоциклист пронесся мимо 'как на пожар.

— Как выглядел этот человек?

— Козырек кепки закрывал лицо, я не рассмотрел. Мне показалось, он нагнул голову, проезжая мимо… Плащ, перчатки…

— А марку машины вы можете назвать?

— Думаю, ИЖ.

— Вы не можете вспомнить поточнее, когда это было?

— Я специально посмотрел на часы, когда промчался этот летун. Чем-то он напугал меня, я даже хотел заявить в милицию, но, видите, вы меня опередили. Без восемнадцати час, вот когда это было! Время у меня абсолютно точное.

— Ну что ж, спасибо за помощь. Сащенко, в безрукавке, надев тяжелые охотничьи сапоги, провожает нас к «газику».

— Я пробуду здесь недельку. Если понадоблюсь, прошу…

«Газик» снова трясется по ухабам. Кеша Турханов меланхолично сосет свою коротенькую трубочку.

— Этому Сащенко можно доверять, кажется, — говорит Комаровский. — Если он действительно впервые в Колодине… Нетрудно проверить. Такое преступление мог совершить лишь человек, хорошо знающий город и Осеева.

10

Жарков, развалясь в кресле, насмешливо поглядывает на меня. Я нервничаю, черкаю на бумаге какие — то закорючки. Он, конечно, знает о ночной поездке Лены в Лихое и, кажется, намерен своим поведением подчеркнуть, что к нашей беседе примешаны и личные счеты.

— Итак, Шабашников пошел за водкой, а вы остались в его доме. Затем вы отправились к себе?

— Да.

Он длинной струей выпускает дым — облачко заволакивает мое лицо. Будь терпелив, говорю я себе.

— Вы были дома весь вечер и всю ночь?

— Вечером я выезжал к знакомым, а ночью был дома.

— Выезжали? На чем?

— Такси в Колодине нет. И трамвай еще не успели пустить. Поэтому, извините, я выехал на мотоцикле.

Что ж, сторожиха продмага, заметившая отъезд Жаркова, права: он действительно выводил свой ИЖ.

— Скажите, пожалуйста, когда вы вернулись домой?

— Двенадцати еще не было.

До убийства Осеева, отмечаю я. Так ли это? Знает ли он, что в одиннадцать тридцать на улице был выключен свет?

…После рассказа Ленки мне трудно разговаривать с этим человеком. Поэтому я стараюсь быть предельно вежливым.

— Вы уверены, что до двенадцати вернулись домой?

— Ну, знаете ли! — возмущается Жарков. — Уж не подозреваете ли вы меня?

— Мы работаем, — как можно более спокойно отвечаю я. — Нам приходится беседовать не только с вами. Каждый точный ответ — это помощь в нашей работе.

— Хорошо, — соглашается Жарков. — Я говорю «до двенадцати», потому что, когда приехал, включил приемник, а потом услышал, как объявили время.

— У вас какой приемник?

Жарков смеется, показывая два ряда безупречных зубов. «Ну и вопросы задает мальчишка из угрозыска!» — читаю я в его прищуренных глазах. Он очень самоуверен.

— «Сакта». Радиола. Это важно?

— Важно. Еще один вопрос. Как долго вы слушали радиолу «Сакта» после двенадцати?

— Ну, часа полтора.

Удивительная выдержка у чемпиона. Кажется, права физиономистика, уверяя, что тяжелые подбородки свидетельствуют о незаурядной воле. Таким подбородком, как у чемпиона, орехи только колоть.

— Прочитайте ваши показания и подпишите. Жарков внимательно читает. Ставит лихую закорючку.

— У вас неплохой слог. Все?

— Нет. Хотелось бы знать, как вы пользовались сетевым приемником, если с одиннадцати тридцати до четырех, в ночь с восьмого на девятое августа, у вас был выключен свет?

Улыбка сходит с лица Жаркова, Ошибку уже не исправить.

— На пушку берете?

— Весь квартал был отключен, на электростанции устраняли аварию. Вспомните, где вы находились той ночью?

Он выплевывает, намокшую сигарету.

— Хорошо: я не был дома. Но отвечать не собираюсь. Если считаете, что я виноват в чем-то, докажите. Я не обязан обосновывать собственную невиновность. Правильно я понимаю закон?

— Вы правильно понимаете закон. Жаль только, что не хотите помочь нам. Не знаю, как это расценить!

— Как хотите. Вам я не отвечу.

Жарков с ударением произносит «вам». К нему возвращается самоуверенность. Во мне медленно колючим клубком растет раздражение. Провожу кончиком языка по нёбу. Говорят, успокаивает.

— Очень жаль, — повторяю я.

…Пожалуй, не стоит продолжать. Пусть Жарков успокоится, а мы посмотрим, как он будет вести себя дальше.

Звонит телефон.

— Павел Иванович? Комаровский беспокоит. Я из ГАИ. Приходите. Обнаружили кое — что любопытное.

В сумрачной комнатушке, увешанной схемами, Комаровский вместе с начальником ГАИ, угрюмым молодым человеком, колдует над картой, словно над шахматной доской.

— Посмотрите, какая получается картина!

Красные кружочки лежат на карте, как конфетти.

— Нам пришлось поднять человек тридцать дружинников, ну, и все ГАИ, разумеется. Опросили жителей этого участка, — капитан обводит ладонью добрую половину города. — Некоторые действительно слышали ночью шум мотоциклетного мотора. Я отметил места.

Кружочки расположены на карте довольно беспорядочно, но все-таки проследить путь ночного гонщика можно. Правда, возле дома Осеева, в радиусе полукилометра, кружочков нет: очевидно, владелец мотоцикла, если это был преступник, обладал достаточной осмотрительностью и оставил машину подальше от дома. К нему он пробирался скрытно.

— Видите, кружочки выводят нас на Ямщицкую улицу. А Ямщицкая переходит в Полунинский тракт, — замечает Комаровский. — Помните рассказ Сащенко?

— Но «наш» ли мотоциклист выезжал на тракт?

— «Наш»! Один человек даже видел этого «гонщика». Дворник, проживающий в доме сорок шесть по Ямщицкой, заметил мотоциклиста, мчавшегося к тракту.

— А когда это было?

— Тут нам повезло. Дворник говорит: «Сразу же после того, как на стройке раздался взрыв. Еще земля не успела успокоиться». Я звонил взрывникам на стройку, узнал время: ноль часов тридцать минут. Через двадцать минут после убийства. Как видите, совпадает… Скорость мотоциклиста, заявляет дворник, была очень большой. Кепка с козырьком, прикрывавшим лицо, темный плащ, перчатки. Показания Сащенко подтверждаются!

— Дружинники и наши сотрудники опросили всех владельцев мотоциклов, — продолжает Комаровский. — В городе и районе. Никто из них не проезжал в первом часу ночи по Ямщицкой к Полунинскому тракту.

— Однако показания дворника и Сащенко совпадают. Ну… а если это был сам Сащенко?.

— Подтверждено, что Сащенко ранее никогда не приезжал в Колодин. Он не может знать города. Об этом человеке у нас есть самые лучшие отзывы.

Что ж, Сащенко можно исключить из «пятерки»? Остается один Жарков. Мы не знаем, где он был в ту ночь, куда выезжал на своем ИЖе.

— Борис Михайлович, что вы можете рассказать о Жаркове?

— Он у нас заметная фигура, местная знаменитость, — говорит капитан. — Человек легковесный, любит успех, деньги, ресторанную жизнь. Все это, конечно, не повод для серьезных подозрений, а связей с уголовным миром у него нет. Откровенно говоря, мне жаль Лену Самарину. Ее считают невестой Жаркова. Она девушка открытая, ясная, с чистым сердцем… А он не очень порядочно ведет себя по отношению к ней. Обманывает, обижает, но в трудную минуту всегда ищет у нее помощи. Не знаю, как быстро покатился бы он по наклонной, если бы не Лена. Вот какая петрушка… Я ведь Лену давно знаю, да и вы, Павел Иванович, тоже.

Капитан, вздохнув, испытующе смотрит на меня. Очевидно, наша встреча с Ленкой в ресторане и ночное путешествие не прошли незамеченными для Колодина… Интересно, действительно ли боязнь потерять Лену удерживает чемпиона в Колодине?

— А вчера Жаркова видели вместе с дочерью Осеева, — как бы вскользь бросает Комаровский. Вот как, чемпион, вы успеваете всюду!

— Очевидно, они не вчера познакомились, — говорит капитан. — Но об этом мне ничего не известно.

Дочь инженера Осеева заметно осунулась с тех пор, как я видел ее. Глаза тусклые, обращенные внутрь. Чуть приметная гримаса раздражения на лице.

Завтра похороны. Будет долгий путь на Мольку, где в защищенном от ветров распадке приютилось кладбище. Старушки в платочках будут бросать с машин еловые ветви, угощать «панафидкой». Для них, старушек, хоть горький, но привычный ритуал, а для Осеевых — ни с чем не сравнимая боль. Я только вношу лишнее беспокойство в эти суетные черные дни, дни прощания.

Сверстники — физики, летчики, геологи, здоровые, веселые хлопцы, — знаете ли вы подлинную тяжесть грубого милицейского дела?

— Скажите, вы давно знакомы с Жарковым? Она отвечает бесстрастным глухим голосом:

— Мы познакомились, когда я первый раз приезжала в Колодин.

Она не спрашивает, почему меня интересует Жарков. Ей все равно.

— Он подошел ко мне как — то… в магазине. Сказал, что знает отца. Помог донести домой покупки.

Даже сейчас, с лицом, серым от бессонницы и волнений, она очень красива. Словно монашенка с картины Нестерова. Отрешенная, почти бестелесная красота.

— Жарков бывал у вас дома?

— Нет. Он провожал меня, случалось.

— Как вы открывали дверь? Ключом?

— Я стучала в окно. Отец знал мой стук.

— Условный?

— Да, пожалуй. Он ведь был радистом в армии. Ну, а я телеграфистка. Морзянке он меня выучил еще в детстве.

— Что же вы выстукивали?

— Да так, глупость… Три точки, три тире, три точки.

Сигнал «SOS»! Наверно, еще девчонкой она придумала это. Возвращалась со школьного вечера и постучала в окно: три точки, три тире, три точки. Было морозно, она зябла в легких туфельках и подала сигнал о помощи. С тех пор отец всегда ждал, когда раздастся знакомый стук. Ждал и в самые последние дни…

— Жарков, наверно, шутил по поводу этого сигнала «SOS»?

— Да, я объяснила, что значит мой стук, и он рассмеялся: «Остроумно придумано».

«Объяснила»… Вряд ли чемпион нуждался в этом. В его биографии записано черным по белому: в армии был радистом второго класса. Как и убитый инженер Осеев.

— Жарков знал, что вы должны были снова приехать к отцу?

— Да. Я писала ему, просила достать машину, чтобы помочь отцу перевезти мебель.

До Осеевой так и не доходит смысл вопросов. Мы с ней существуем сейчас в разных измерениях времени.

11

Облачный день стремительно несется над Колодином. Он выплывает из-за Мольки белыми, светящимися на солнце клочками пара и уходит в тайгу, словно падает где-то там, за лесным морем, в хранилище времени.

Скоро сумерки. Мне хочется, чтобы облака неслись помедленнее и не так спешили стрелки часов… Так мало сделано!

Просмотренные мною дела об украденных мотоциклах ничего не дали. В конце июля с окраины Колодина исчез БМВ. Спустя два дня БМВ нашли близ тропы, ведущей к Черемшанке. По этой тропе мы с Ленкой возвращались из Лихого. Места там глухие, можно надежно припрятать мотоцикл. Однако поломка машины помешала вору, и он просто бросил ее. Второго августа точно так же неизвестным лицом был уведен ИЖ. На этот раз мотоцикл найти не удалось.

Возможно, между кражей машин и убийством Осеева есть связь, но приходится заняться главным вопросом — откуда мог взяться таинственный ночной мотоциклист, кто он?

Стандартный перечень вопросов… Как он выглядел? Неизвестно. Как был одет? Кепка, серый плащ… Вся мужская половина Колодина носит кепки (дань моде) и плащи благородного мышиного цвета (постарались снабженцы). Откуда он держал путь? Неизвестно. Хорошо ли ездил на мотоцикле? Неизвестно.

Стоп. Это можно определить. Дом сорок шесть на Ямщицкой, где дворник в половине первого заметил мотоциклиста, стоит на окраине. Отсюда до Выселок, места встречи «гонщика» с Сащенко, девять километров. Сверенные с нашими часы Сащенко показывали сорок две минуты первого. Итак, «гонщик» мчался со средней скоростью около пятидесяти километров в час. Ночью, по плохой дороге! Наверняка такой стремительный бросок под силу только опытному мотоциклисту, асу.

Это предположение надо проверить. Следственный эксперимент — вот как будет называться мой следующий шаг… Маленькая милицейская комнатушка с грубыми деревянными столами и стульями уже в полумраке.

— Лена, мне опять понадобится твоя «Ява».

— Бедная милиция, безлошадные!

— У нас тяжелые мотоциклы. А мне нужны «средние кубики».

— Ну что же, я начинаю привыкать к твоим звонкам, — отвечает Ленка.

На Ямщицкой, у дома 46, я останавливаюсь, чтобы засечь время. Еще горит вечерняя заря, ставни не закрыты. Восходит луна, огромная, алая и такая близкая, что рукой можно достать…

Резко поворачиваю рукоятку газа и едва не вылетаю из седла. Рывок. Шестнадцать лошадиных сил ревут в цилиндрах. Держитесь, амортизаторы!

Колеса упруго прыгают через выбоины. Я едва успеваю вертеть рулем, выбирая безопасный путь.

Луч света мечется, свистит ветер, тело коченеет от ночной, летящей в меня сырости. Мотоцикл, подпрыгнув, повисает на миг в воздухе, и мне кажется, что я лечу над дорогой, словно ведьма на шабаш.

Врываюсь в лес, рассеченный трактом. Шумно. Бегает эхо. Корни деревьев бьют в шины. Сосновые стволы раскалены закатом. Близость их обжигает лицо.

Раз! Проскакиваю между двумя сосенками. Чувствую, как заднее колесо вертится, не находя опоры. Доля секунды — и оно рвануло дорогу, метнуло ее за спину.

Лужи бросаются под мотоцикл — склизкие, округлые, как черные медузы. Грязь брызжет в лицо.

Вот уже светятся Выселки. Фонарь у автобусной остановки — как вторая луна.

У столба с фонарем я торможу. Сразу на оба тормоза. «Ява» приседает, словно готовясь поползти по земле.

Восемнадцать минут. А мне казалось, что я мчался как рекордсмен. Я проигрываю «ему» по меньшей мере минут пять.

Попробуем еще раз. До Колодина доезжаю за шестнадцать минут. Прогресс. И еще раз в сторону Выселок. Удается побить собственное достижение, но у самых Выселок, на взгорке, меня подстерегает беда.

Вылетев на вершину крутого холмика, «Ява» угрожающе задирает переднее колесо, стартуя в небо. Сбрасываю газ, но уже поздно. Описывая дугу, лечу в кювет. К счастью, склон крут. Скольжу по наклонной, прямо к темной воде. Сверху, продолжая светить фарой, сползает по грязи «Ява».

Я хватаю мотоцикл, чтобы остановить его угрожающее движение. Резкая боль обжигает руку, и машина наваливается на меня. Я не сразу освобождаюсь от тяжести.

Наконец поднимаюсь на ноги. Кости целы, мотоцикл невредим. Левую руку жжет нестерпимо. Так и есть: приложился к раскаленному глушителю. Кожа уже вздувается волдырем. Говорят, при ожогах помогает сода. Знать бы да прихватить!

А все-таки можно считать, что я выиграл в последний раз по крайней мере еще минуту. Так что не горюй, лейтенант. Свою задачу ты выполнил: от Колодина до Выселок можно проехать за двенадцать минут. Только для этого необходимо быть гонщиком высокого класса.

Нет, так просто чемпион по мотокроссу от меня не уйдет!

12

Помилуйко развивает бурную деятельность. Его хватка, начальственный тембр голоса и безапелляционность позволяют в первый же день сотворить чудо: райисполком выдает в распоряжение майора единственную в городе «Волгу». На этой «Волге» я мотаюсь по Колодину, привожу и отвожу людей: сначала Жаркова, потом белокурую девицу, которую я видел с чемпионом в ресторане, потом Сащенко, еще какую — то бородатую личность…

Так я превращаюсь в «рыбку на посылках». Но иного и не следовало ожидать. Помилуйко любит работать в одиночку.

После обеда майор вызывает меня и Комаровского, чтобы ознакомить с результатами расследования, которое он так прочно и без колебаний взял в свои руки. У него вид человека, уверенного в том, что он всегда и при любых обстоятельствах делает правое дело.

Наверно, рядом с ним я кажусь вислоухим щенком.

— Садись, Чернов. Как рука? Все на перевязи? Помилуйко торжественно перебирает бумаги. Он доволен сегодняшней работой. Низенький, коренастый, энергичный, он любит говорить: «Я человек действия». Это так. Он умеет быть бесстрашным и решительным, когда нужно. Я видел, как Помилуйко один, отстранив помощников, взял пьяного бандита, вооруженного пистолетом.

Но в таком деле…

— Мне пришлось кое — что привести к общему знаменателю. Почитай-ка, Чернов.

Это протокол допроса Жаркова. «В ночь с 8 на 9 августа я находился у гражданки Любезновой М. Н.». Так вот зачем я ездил за этой белокурой гражданкой! «Однако в беседе с оперуполномоченным Черновым вынужден был скрыть этот факт, так как Чернов находится в дружеских отношениях с моей невестой Самариной Е. Д. и мое признание, как я считал, могло стать известным ей».

Хорош гусь этот Жарков!

— И вот это почитай.

Протокол допроса гр. Любезновой. «Жарков находился у меня с 23 часов 8 августа до четырех утра 9 августа, что может засвидетельствовать Д. И. Русых, присутствовавший на вечеринке…» Русых — та самая бородатая личность, которую я возил на «Волге».

Я перевожу взгляд на Комаровского. Долговязый капитан сочувственно и виновато улыбается.

— Да, показания безупречны. Алиби…

— Он как на духу все выложил мне, — гремит Помилуйко. — Тики-так. Вот, Чернов, Жизнь посложнее наших схем.

Он подмигивает и шутливо грозит коротким пальцем.

— Ох, Чернов, молодец! Не успел приехать, невесту чуть не отбил. Напугал мотоциклиста! Молодежь. За ней глаз да глаз нужен. А, Комаровский?

Начальник колодинской милиции улыбается в ответ. Это характерная улыбка капитана, который откликается на шутку майора. Субординационная улыбочка. А мне невесело. Дал я маху с этим Жарковым. Что ж, остается лишь признаться майору, что расследование заходит в тупик?

— Видимо, вы тут усложняете, — говорит майор сочувственно. — «Комоловщиной» занимаетесь, интеллигентскими штучками. Надо нам вернуться к этому Шабашникову. Но ты не огорчайся, Чернов. Не твоя вина.

Он предоставляет мне возможность принять сторону сильного. В данной ситуации сильная сторона — майор Помилуйко.

— Я продолжаю сомневаться в причастности Шабашникова к преступлению.

Две сердитые морщинки появляются на лице майора.

— А твои ли это сомнения? Ты еще молод, легко поддаешься влиянию. Посуди сам: ты логично замечаешь, что сапоги и нож могли быть похищены только одним из тех, кто посетил Шабашникова вечером восьмого августа. Так? Ни Лях, ни Малевич, ни Анданов, ни Сащенко, судя по твоим же правильным заключениям, не могут быть замешаны в преступлении. Отпадает и последний, Жарков. Ну?

Я молчу. Все ясно. Дело, за которое взялся Помилуйко, должно быть раскрыто в короткий срок. И баста! Эх, если бы не болезнь моего «либерала» — шефа…

— А ведь улик, свидетельствующих против Шабашникова, достаточно. Надо только доработать кое-что. Тики-так!

Он практик, Помилуйко, он умеет «глядеть в корень». Шабашников — это синица в руки, тогда как я со своими сомнениями предлагаю ловить журавля в небе… А что, если этот журавль окажется «глухарем», безрезультатно закончившимся делом?

Я смотрю на Комаровского. Он молчит.

— Я остаюсь при своем мнении, — говорю я. — Исчезновение дневника, следы горючего на бумагах — не вижу ответа на эти вопросы. Прошу дать мне возможность доработать версию согласно плану, намеченному Комоловым. Вы ничем не рискуете.

Майор не любит возражений, но, очевидно, мне удалось преодолеть робость и произнести свою «речь» с достаточной убежденностью.

— Ну, хорошо, — поморщившись, соглашается Помилуйко. — Попробуй. Только не напортачь. А я займусь Шабашниковым. Тики-так!

13

Вот теперь я могу выполнить указание врача и отлежаться в номере как следует, баюкая обожженную руку…

Неужели я не способен самостоятельно вести розыскную работу? Быть может, я из тех, кто вечно путается в противоречиях и догадках, не в силах сделать определенный, четкий вывод? Эх, «подвел» Жарков, «подвел»!

Медный маятник больших настенных часов отмахивает секунды. Лежи, братец. Ты бестолочь. Ты не умеешь защитить правого и найти виновного. Старый Шабашников, волнуясь, ждет исхода дела, так близко затронувшего его. Эн Эс, борясь с болезнью, думает о тебе и надеется на твою волю, ум, настойчивость, а ты запутался и никак не найдешь разгадку.

Скажи: «Шабашников виновен» — и все сразу станет легко и просто. Не можешь? Не веришь, значит. Комолов первым посеял сомнения в твоей душе, а затем они выросли, превратились в убежденность. Не виновен, нет…

Что бы ты ни делал, твоя судьба всегда скрещивается с чужими судьбами. И никуда не уйти от этой огромной ответственности.

Попробуй еще раз. Собери себя в кулак. Еще раз восстанови в памяти трагическую ночь восьмого августа. Попытайся найти новые звенья.

В двенадцать десять он был у дома Осеева. Кто он? Не рецидивист, не профессионал — такие идут на «мокрое» лишь в случае крайней необходимости. А необходимости-то и не было. Он мог оглушить Осеева, связать. Но он убил. Нанес второй удар, чтобы быть полностью уверенным в смерти инженера. Эта хладнокровная жестокость свидетельствует о преступном опыте, о привычке убивать.

Он сделал все, чтобы запутать след. Выкрал нож. Подсунул деньги. Что еще должен был сделать такой осмотрительный, расчетливый преступник? Обеспечить алиби. Дутое алиби — вот с чем я обязательно должен был столкнуться.

Скорее всего не деньги причина преступления. Если он решился с такой легкостью подбросить Шабашникову половину суммы… Однако половину взял! Жаден. Жаден все-таки, как и всякий преступник.

Предположим, это и есть тот самый загадочный любитель ночной езды. Он приехал издалека. Мотоцикл оставил на окраине.

…В начале первого ночной мотоциклист покинул дом Осеева. В полпервого он на Ямщицкой, без восемнадцати час — в Выселках. Куда он спешил?

Вот карта. Можно построить график движения. Скорость, как установлено, около пятидесяти километров в час. В час двадцать он должен был приехать в Медведково. Это небольшое тихое сельцо. В нем ему делать нечего. Значит, он миновал Медведково и помчался дальше. В час сорок он — у Рубиной заимки. В два часа он достиг Полунина, конечного пункта на тракте. Далее лишь узкие таежные тропы. Полунино, Полунино. Захудалая станция, приткнувшаяся к берегу озера Лихого. Три десятка домов… Можно предположить, что он спешил на железнодорожную станцию. Стало быть, его интересовал поезд…

На первом этаже гостиницы должно быть расписание поездов. Спускаюсь в вестибюль. Вот оно, на стене. Где я видел этот белый реактивный самолет над красным электровозом?.. Впрочем, это неважно. «Ст. Полунино». Сюда в два пятнадцать прибывает тридцать второй пассажирский поезд: стоянка десять минут.

В тридцать втором в эту ночь ехал Анданов! Странное совпадение. Стоит подумать. Когда столько разрозненных фактов, малейшее их совмещение заслуживает пристального внимания. «Ищите странное. В странном — разгадка».

Анданов… Восьмого августа «почтмейстер» навещает Шабашникова. В тот же вечер срочно выезжает из Колодина. С больной женой. В отдельном купе. Что мне известно о его поведении в вагоне?

«Значит, я заступил. Зашел в купе: не нужно ли чего? Нет, говорит, не нужно. Жена хворая лежала. В третьем часу он вышел из купе. Попросил бинта. Ногу он поранил, прыгая с полки. Соды спросил для жены».

В третьем часу — сразу же после того, как поезд вышел из Полунина. Говорят, сода помогает при ожогах. Говорят еще, что у мотоциклистов ожог ноги — довольно частая травма. Если бы «Ява» сразу же накрыла меня и я не успел бы задержать ее рукой, то получил бы такой же ожог.

Выходит, он…

Факты, только факты! Не спеши… Прежде всего необходима проверка.

Медсестра в районной поликлинике, полная меланхоличная блондинка, перебирает карточки — вот-вот заснет.

— Анданов? Да, был на перевязке. У хирурга Малевича.

С Малевичем мы уже добрые друзья. Утром он бинтовал мою руку, предварительно в пламенной речи изничтожив изобретателей, которые додумались до мотоцикла. «Раньше предпочитали лошадок. Тихая, мирная езда. Укрепляла нервную систему. Сейчас у нас в Колодине каждый второй мотоциклист. Мои пациенты. Настоящие или будущие».

Малевич — очень экспансивный товарищ, с жестикуляцией, какую можно увидеть только в старых немых фильмах.

— Вы снова ко мне? Рука беспокоит? Может, вы опять взобрались на это железное помело?

Я объясняю причину визита.

— Анданов? Только что был у меня. Весь мир помешался на мотоциклах. Даже этот немолодой человек. У него тоже травма. Ожог ноги. И выглядел он вначале похуже, чем вы. Он смешной человек. Стыдится признаться. Думает, что я посмеюсь над его увлечением. «Кипятком обварил». Это он мне говорит. Как будто я не видел ожогов.

— Доктор, когда Анданов впервые пришел к вам с травмой?

Медсестра приносит историю болезни. Малевич с трудом вчитывается в записи, сделанные его торопливой рукой.

— Сейчас, сейчас… Да, вот. Десятого августа, утром.

Десятого августа утром Анданов, оставив жену в клинике, возвратился в Колодин. Как он умудрился получить ожог в купе мягкого вагона?

Помилуйко слушает, барабаня пальцами по столу. Этот стук раздражает меня, сбивает с толку.

— Стоп, стоп, братец, — говорит Помилуйко строго-снисходительным голосом экзаменатора. — По-твоему, Анданов мог совершить такой бросок?

— Посмотрите расчет, товарищ майор. Если бы я не прожил в Колодине семнадцать лет, то, пожалуй, не сумел бы сделать этого расчета. Вот они, цифры, на листке. В десять тридцать поезд вышел из Коробьяникова. В одиннадцать остановился в Лихом, а затем медленно пополз по однопутке, берегом озера, через тоннели и мосты. Он как бы описывал полукруг с центром в Колодине, и на этом могла быть основана затея преступника. Затея, которая свидетельствовала о незаурядном уме и изобретательности.

Лихое — Колодин, Колодин — Полунино. Вот два радиуса полукруга. В Лихом преступник мог незаметно покинуть вагон и пересесть на мотоцикл. Тридцать пять километров отделяли его от Колодина. Та самая таежная тропка, по которой ехала Ленка. К двенадцати преступник на окраине Колодина. В двенадцать десять — происходит убийство… А затем стремительный бросок в Полунино на перехват поезда.

— Ну, а где он взял бы мотоцикл? — спрашивает Помилуйко, продолжая барабанить пальцами.

— Он мог использовать только чужую машину. Украденную. Запрятать ее недалеко от станции. Перед убийством в Колодине были уведены два мотоцикла. Один из них, первый, найден близ Черемшанки, то есть по дороге из Колодина в Лихое. Он был неисправен. Поэтому не случайно вскоре был украден и второй мотоцикл. Характерно, что ранее подобным воровством здесь никто не занимался.

— А приехав в Полунино, он втащил мотоцикл в вагон?

Я пожимаю плечами. У Помилуйко веселеют глаза.

— Теоретик ты, Паша. Я в твои годы тоже был теоретиком. Всюду искал какие-то тайны, загадки. На самом деле все проще.

— Но бывают случаи, когда…

— Скажи, можно проехать эти тридцать пять километров по таежной тропе за шестьдесят минут?

— Не знаю.

Мне следовало бы сказать: «сомневаюсь». Ленка проскочила эту тропку за полтора часа. А она ездит классно.

— Допустим, что возможно. Но, значит, Анданов великолепный мотоциклист, да? Есть сведения об этом?

— Нет.

— Еще вопрос. У тебя этот Анданов просто демон какой — то. Разрабатывает тончайший план, идет на огромный риск… Ради чего? Он обеспеченный человек, тихий, скромный. И вдруг! Взгляни на свою версию с точки зрения реальной жизни.

— Дело, по-видимому, не в деньгах. Мы не знаем, что было в дневнике.

При моей версии ограбление как причина убийства отпадает само собой. Может, сведение каких-то давних счетов? Но пути Анданова и Осеева не пересекались… Однако кто знает. Я вспоминаю комнату Анданова, фотографии в рамках. Я еще подумал — бывают люди, которых нельзя представить детьми. Они пришли в этот мир без молодости, без прошлого. Или боясь прошлого? Опять теоретизируете, лейтенант… Но почему все-таки у Анданова не сохранились старые фотографии? Его домовитая супруга не преминула бы вывесить их на стенку.

— Это скорее материал для романа, Павел.

Да, Помилуйко не любит «теоретиков». Он практик, он не отрывается от земли. Дело, за которое он взялся, должно быть закрыто. Я же предлагаю длинный и сомнительный путь, который может привести к неудаче.

— Посмотри, какую любопытную штуку я нашел.

Помилуйко достает из ящика стола старую, сделанную из медной гильзы зажигалку.

— Зажги эту «адскую машину».

Фитиль чадит и, наконец, вспыхивает. Я стряхиваю бензин с пальцев. «Адская машина» течет.

— В связи с делом о хищении ножа я еще раз осмотрел дом Шабашникова, — говорит Помилуйко, — Жаль, что вы с Комоловым не обратили внимания на зажигалку… Значит, перчатки были смочены бензином с небольшой примесью масла, да? Так вот. Шабашников заправляет свою зажигалку из бутыли, которую взял у соседа Зуенкова. А в бутыли — горючее для мопеда, понял? В бензине разбавлено масло.

Помилуйко подбрасывает на ладони зажигалку.

— Вот и разгадка. Я так понимаю: Шабашников не хотел включать свет в доме и воспользовался своей старой зажигалкой. Горючее попало на перчатки. Тики-так.

Майор прав: на зажигалку стоило обратить внимание.

— Все-таки я попробую найти доказательства для своей версии, — говорю я. — Уверен, что это удастся.

— Упрям, упрям, — благодушно ворчит Помилуйко.

Ожог, который Анданов пытался выдать за ушиб, пока еще не улика. Это скорее исходный пункт в той сложной умственной динамике, которую мы называем догадкой.

Должны найтись доказательства. Моя теория — соляной раствор, насыщенный предположениями и умозрительными расчетами. Нужна хотя бы тоненькая ниточка, чтобы раствор начал кристаллизоваться. Нужны реальные детали, которые сами собой, без принуждения, укладывались бы в версию.

Нет преступника, который не оставлял бы улик. Аксиома, известная каждому новичку. Прежде всего мотоцикл. Куда он делся, где был укрыт? Надо снова отправляться в Лихое по той злополучной тропе. Только один человек сможет помочь мне в тайге. Кеша Турханов, лесной житель.

14

Утром звонит Комаровский: «Кеша будет ждать в Лихом, у станции. Я просил его разузнать, где охотничал последние дни Анданов».

С опаской сажусь на «Яву». Забинтованная рука едва держит рычаг сцепления. Никакие мази доктора Малевича не спасают от боли. А мне еще предстоит доказать, что от Лихого до Колодина можно проскочить за шестьдесят минут.

Небо хмурится, вершинки сопок исчезают в облаках. Опять пахнет дождем. Еду не спеша, изучая тропу. Надо полагать, преступник не один день присматривался к этой дороге, прежде чем решился привести в исполнение свой план.

В ту ночь, когда мы с Ленкой возвращались из Лихого, дорога показалась мне легче и безопаснее, чем теперь. Иногда тропа натыкается на каменные осыпи, руль дергается, вырывается из рук. Толчки отдаются во всем теле. Скальные обломки по сторонам как надолбы. Гонка будет с препятствиями.

Внизу холодно светится Черемшанка. Тропа уходит прямо в воду. Камни, разводья пены, белые бурунчики, шум переката, а на том берегу крутой и скользкий подъем.

Как это Ленка отважилась? Да, мостик! Она говорила о мостике, выстроенном «доброй душой».

Мостик белеет наверху — там, где сближаются отвесные берега. Четыре тесаные жерди, сбитые скобами. Настил достаточно широкий, чтобы провести мотоцикл. Белая щепа разбросана на траве. Пахнет смолой. Новенький мостик. Надо же — появился совсем недавно, как раз перед убийством. Еще одно совпадение.

…Кеша Турханов ждет меня на тропе, недалеко от разъезда. Сидит, сгорбившись, на поваленном дереве, трубочка словно приросла к губам. Эдакий лесовичок, хранитель таежной тишины. Подает ладошку дощечкой.

— Начальник просил прийти.

Сидим курим. Кешу лучше не беспокоить вопросами, он сам знает охотничий этикет. Когда спраши» вать, когда отвечать.

— Анданов-то на Бычковом зимовье бывал последние дни, — говорит Кеша. — Мастерил, знать, мостик.

Бычкова зимовьюшка — старый сруб на Черемшанке, недалеко от нового мостика. Охотники давно не посещают зимовьюшку. Зверье ушло от Колодина, от шумных мест.

— Что же он там промышлял, Кеша?

— Откуда знать? Промышлять-то там нечего.

— Почему ты думаешь, что мастерил мостик?

— Откуда знать? Стружка с одежды насыпалась в зимовье. Свежая стружка.

— А точно Анданов?

Турханов хмыкает, выбивает трубочку на жесткую бугристую ладонь. Держит горячую золу, как в пепельнице.

— Видел табачок? Из кореньев… Простой! Анданов медовый табак курит, духовитый. Только он!

— Слушай, Кеша. Вот у меня мотоцикл. Надо его запрятать возле станции. Куда бы ты запрятал?

— Зачем прятать? Оставь на станции, никто не возьмет.

— Нельзя, чтобы кто-нибудь видел, понимаешь? Кеша косит на меня прищуренным темным глазом.

— Понял, следователь. Подумать надо.

Он поднимается с бревна, сутулый, пригнутый годами к земле, но все еще крепкий. Он из той породы потомственных таежников, которые не знают, что такое больница…

— Надо бы Савкину яму посмотреть, следователь.

Он идет медвежьей походкой через завалы кедрача. Когда-то здесь похозяйничал шелкопряд, оставив черный, мертвый лес.

Савкина яма — неглубокий, густо заросший котлованчик.

— Отсюда песок брали, когда строили дорогу, — бормочет Кеша и, кряхтя, лезет по откосу вниз. Он копошится в яме, осторожно разгребая валежник. Дождь наверняка смыл следы.

Я касаюсь тонкой, едва ощутимой нити догадки, которая возникла из неясного предположения. Но кристаллы уже начали выпадать. Раствор твердеет. Мостик, выстроенный Андановым. Его интерес, проявленный к этим скучным для охотника местам. Такие совпадения не могут быть случайными. Теперь не я ищу факты, а они меня. Значит, я на верном пути…

— Погляди-ка, — зовет Кеша из кустарника. Густые ветви прикрывали здесь землю от дождя. На песке — отпечаток протектора. Неподалеку от рубчатого узора находим темное пятно. Здесь масло натекло из карбюратора. Очевидно, мотоцикл лежал на боку. Бензин испарился, а масло осталось. Мы находим еще кусок промасленной тряпки. Больше ничего не удается обнаружить.

— Съездишь со мной в Полунино, Кеша?

— Опять мотоцикл искать?

— Да. Но там его насовсем запрятали, понимаешь?

— Это легко. В озеро, однако, бросить нужно. В Лихое. Шаман-скалу знаешь? Могила, однако, — поразмыслив, протяжно тянет Кеша.

С Шаман-скалы станция Полунино как на ладони. Поблескивают стальные ниточки рельсов. Облако пара застыло над паровозом. Внизу тусклое зеркало озера. Рябь кажется неподвижной.

От Полунинского тракта к Шаман-скале ведет узкая тропинка. Сюда, случается, забредают туристы, любуются озером. Оно диковинка: воды из озера вытекает больше, чем вносят реки. А вот не скудеет. И глубины удивительные. Полно провалов, расщелин метров на триста глубины, говорят.

У Шаман — скалы как раз такой провал. Если он сбросил мотоцикл со скалы, нам никогда не найти машину… Неужели в тихом корректном «почтмейстере» таится такой изощренный, такой зловещий ум? Не верится.

— Что тут стоять? — спрашивает Кеша. — Камень, он молчит. Сто лет молчит, тыщу лет молчит.

Скала почти отвесно уходит в воду. Гладкая, вылизанная дождями. Лишь небольшой карнизик метрах в шести подо мной.

— Веревка есть, Кеша?

Кеша — таежник, запаслив. Мы связываем два небольших обрывка. Только рука не подвела бы. Авогь… Хорошее русское слово «авось».

Спускаюсь, преодолевая боль. Карнизик пологий, стоять на нем трудно. От каменной стенки несет вековым холодом. В одном месте камень хранит след соприкосновения с металлом. Светлый, свежий шрам. Осколки стекла, разбросанные на карнизе, кажутся вкраплениями драгоценного минерала.

Осторожно подбираю осколки. Ребристое стекло от фары. Еще одно совпадение…

— Живой, следователь? — спрашивает сверху Кеша.

Живой, Сейчас выберусь. Отдышусь сначала. Надо поберечь силы. Что будут стоить эти открытия, если я не смогу доказать, что он мог проскочить из Лихого в Колодин за шестьдесят минут?

В номер Помилуйко я врываюсь, забыв поздороваться. У майора изумленное лицо.

— На кого ты похож, Чернов?

Наверно, у меня не слишком респектабельный вид.

— Я из Лихого… За пятьдесят две минуты… Это трудно, но возможно!

— Выпей воды. Ты энергичен. Комолов знал, кого брать в помощники. А у меня тоже новость, — Помилуйко тяжелой ладонью хлопает меня по плечу. — Шабашников «раскололся».

Хорошо, что подо мной оказывается стул.

— Сознался Шабашников, да. Подписал!

— Как же с Андановым? — бормочу я. — Ведь он… Я рассказываю о результатах поездки. Помилуйко терпеливо выслушивает, хмурится.

— Интересные наблюдения. Но где хоть одна явная улика? Мостик построил? Хорошо, построил. И ногу обжег… утюгом, предположим. Дома, перед отъездом.

— Но до отъезда он не хромал, это подтверждено.

— Ну, не сразу почувствовал боль…

— А кто сбросил мотоцикл со скалы?

— В самом деле, кто? Вот я судья, представь. Докажи, что Анданов сбросил какой — то мотоцикл. Ну?

— Мне трудно это доказать. Но истина… человек… Лишь это важно!

— Э! Шабашников уже в наших руках. Хочешь запутать дело? Завести в тупик? У тебя нет ни одной явной улики. Думаю, и не будет.

Майор любит ясность. Шабашников признался. Точка. Подписал.

— В общем хватит анархии. — Помилуйко рубит ладонью воздух. — Действуй теперь только в соответствии с моими указаниями, ясно?

Остается один человек, с которым я еще не встречался и который может рассказать многое. Жена Анданова.

Я снова на приеме у Малевича. Бинт пропитался кровью, отвердел, словно гипс. Но Малевич нужен мне не только как хирург. Если он знает точно, где сейчас жена Анданова, я выеду немедленно.

— Вы не бережетесь, лейтенант. Так больно? Ножницы, сестра… Вам знакомо слово «сепсис»? Дождетесь, если не будете держать руку на перевязи.

Звякают инструменты. Я дергаюсь, как лягушка на школьном опыте.

— Не будете беречься — уложу в больницу. Право!

Удивительные у него руки. Сильные и нежные. Я всегда чувствовал особую симпатию к хирургам. Их работа сродни нашей. Такое же непосредственное проникновение в человеческие жизни. Каждый шаг, каждое движение связано с чьей — то судьбой. Они, как и мы, не имеют права ошибиться. Ночные вызовы, вечное беспокойство. Смысл нашей профессии, в сущности, тоже заключается в том, чтобы обнаружить вредную ткань и отделить ее от здоровой, очистить среду.

— Скажите, доктор, жена Анданова лечилась в вашей поликлинике? В какой больнице она сейчас?

— Да, она лечилась у нас. Вам я могу сказать: была безнадежна.

— Была?

— Да. Неоперабельная опухоль. Анданов знал и все-таки повез. Люди всегда надеются на чудо.

Малевич плещется над умывальником. Есть в его фигуре что-то скорбное, как у человека, несущего на себе тяжесть чужих бед.

— Ах, вы не знаете? Я думал, слухи распространяются в Колодине молниеносно. Анданов уже вылетел, его вызвали телеграммой. Летальный исход. Он был готов к этому.

Сестра помогает мне спуститься по лестнице, придерживая за локоть. Малевич разбередил ожог — боль адская. Только бы добраться до гостиницы.

15

— Пашка, как ты себя чувствуешь? Это Ленка.

— Нормально.

— Я осмотрела мотоцикл и подумала: как же должен выглядеть ты сам?

— Нормально. Шишкинских медведей разглядываю. Симпатичные.

— Тебе плохо, Паш?

— Ничего. Нормально.

— Я знаю. Я всегда знаю про тебя. Изучила. Приезжай к нам. Послушаем музыку… А?

— Рихтер в Колодине?

— «Итальянское каприччио», ладно? Или двадцатый Моцарта.

С «Итальянского каприччио» для меня и для Ленки началась музыка. Мы купили пластинку случайно. Нам понравилось звонкое название — каприччио. Потом скупили все пластинки Чайковского. Мы ведь были глубокими провинциалами, нам приходилось открывать для себя то, что жители больших городов впитывают вместе с воздухом.

— Я за тобой заеду, Паш. На бедной «Яве».

На окне знакомые с детства занавески… Вот чего мне не хватало эти дни — спокойствия, чувства дома. Ленка сидит рядом, я вижу только ее руки.

Я люблю музыку, но, признаться, плохо понимаю ее. Я слушаю музыку и думаю о чем-то своем: она становится моими мыслями, проходит глубоко внутрь и растворяется во мне.

Игла извлекает из черного диска мелодию… Вот детство. Безмятежное, тихое, как падающий лист. Говор Черемшанки, шелест тайги. Остров на Катице, огонь костра, первые беспокойные и сладкие мысли о любви. И тарантелла. Вихрь. Любовь, юность. Страстные, зовущие звуки. Все тише, глуше.

И снова черная поступь смерти. Печаль, сожаление. Как предчувствие осени после весенней вспышки. Расслабляющая горечь проникает в сердце. Светлые впечатления детства придавлены шагами судьбы. Что дальше — покорность, ожидание? Каждый раз, прислушиваясь к тяжелым шагам, я замираю.

Вот оно — словно нарастающий бег конницы… Вклинивается в траурный марш и одолевает его. Мотив, который олицетворяет детство, превращается в торжественный гимн. Молодость вечна, если ты способен к страсти, подвигу. Все быстрее скачут всадники…

Так всегда действует музыка. Накипь слетает с сердца. Все проясняется. Я и он. Мы противостоим друг другу в немой схватке. Он расчетливее, хитрее меня. Он знает, что, совершив изощренное злодейство, не оставил следов, которые могли восстановить против него закон. Закон придуман справедливыми людьми, которые хотели исключить возможность ошибки. Это тот случай, когда ты догадываешься, кто преступник, и не можешь ничего поделать. Он все предусмотрел.

Но я не выпущу его. У военных есть выражение «вызвать огонь на себя». Я попробую…

— Ну вот, у тебя лицо посветлело, — говорит Ленка. — Я же знала…

В темном окне я вижу целое созвездие. Там поселок строителей. Сотни семей за стеклами, как сотни миров. А в доме Осеева не зажгутся окна. Убийца еще ходит по городу. Пока убийца на свободе, смерть всегда может ступить на порог дома. Может войти и в эту комнату.

— Ленка, мне пора.

— Вы уже на посту, лейтенант?

— Ты все посмеиваешься?

— Нет, — она серьезно смотрит на меня. — Мне не хочется, чтобы ты уходил так внезапно. А может, лучше было бы, если б ты совсем не приезжал…

— Может.

Мы молчим. Между нами пролегли несколько лет. И Жарков. И многое другое. Нам трудно теперь отыскать дорогу друг к другу. Но, может быть, она существует, эта дорога?

— Почему признался Шабашников?

Комаровский упрямо смотрит в стол. На жилистой тонкой шее дергается кадык.

— Не знаю… Он в таком состоянии, когда все безразлично. Майор ярко нарисовал перед ним, как произошло убийство. Вчера Шабашников сказал:

«Может, это в самом деле я? В беспамятстве. В городе меня, наверно, осудили. Уж все равно». Сегодня он признался.

— Ну, а вы?

— Что же мне кричать: «Не ты!» — говорит капитан. — У одного майора одна точка зрения, у другого — другая.

— Но у вас свое мнение!

— Вам двадцать четыре года, Павел Иванович, — устало говорит Комаровский.

— Вам легко. Могу только завидовать.

Да, мне двадцать четыре, я не был старшиной и не приобщился ко всем жизненным сложностям. Я шел по расчищенной дорожке. Можно и дальше идти не спотыкаясь. Пристроиться кому — нибудь «в хвост», как это делают шоферы в тумане. Пусть он, другой, принимает решения. Помилуйко, например. Он вытянет и сумеет оценить адъютантскую преданность. «Тики-так!»

— Боюсь, что это как раз то дело, когда долго бьются, но виновного так и не находят, — говорит капитан. — Шабашникова не засудят, нет. Одного признания еще мало. Вот увидите.

Себя или меня успокаивает начальник колодинской милиции? Во мне волной поднимается злость. Неужели о н, подлинный преступник, сумел перехитрить всех? Помилуйко не в силах отказаться от приманки. Я черпаю воду решетом. Комаровский ждет.

— И все-таки мы найдем, — говорю я капитану. — И вы мне поможете.

Комаровский после минутного раздумья протягивает руку. Ладонь его костлява и суха.

— Куда вы сейчас? — спрашивает он.

— К Кеше Турханову. Он даст знать, когда Анданов вновь появится в тайге.

16

Окно зимовья светится тусклым желтым светом. Над деревьями догорает день. Придерживая одностволку, я осторожно подхожу к окну. Кеша прав — он здесь.

Помощник Комаровского принес утром записку. Корявым почерком Кеша вывел: «Анданов ружьишко брал, подался в Лиственничную падь Полунинским трактом».

Теперь нас двое в тайге, в тридцати километрах от Колодина. Я знал, что Анданов выедет в тайгу Полунинским трактом. Даже если деньги не были причиной убийства, он — такова уж психология преступников — не станет отказываться от «добычи». Половину суммы Анданову пришлось подбросить, чтобы навести следствие на ложный путь. Остальные деньги он наверняка припрятал.

Он мог сделать это только близ тракта, когда мчался в Полунино. Брать деньги с собой было бы рискованно.

Нас двое в тайге. Это мне и нужно. Я должен дать понять Анданову, что многое знаю о ночном убийстве. Для Анданова на карту поставлено все. Если он решит, что его карта бита, то, не задумываясь, пойдет и на второе убийство, чтобы скрыться в бескрайней тайге. Тут-то он выдаст себя, и я должен его взять.

Это глупо и опасно, я знаю. Но что делать? Вот только не оплошать бы!

Стволы лиственниц, еще недавно отливавшие медью, слились в одну темную неразличимую массу. В окно зимовья видно: Анданов склонил над столом крупную лысеющую голову. Листает кредитки. Рядом, на столе, солдатиками стоят патроны… Я немного опоздал. Мне бы взять его с поличным у тайничка!

Анданов резко поднимает голову. Заметил. Я рывком распахиваю дверь. Сердце бьется неровными толчками. Не дрейфь, лейтенант.

— Какая встреча, — говорит Анданов и, усмехаясь, помешивает кочергой в печурке. — Садитесь, гостем будете.

Он совсем не похож на того Анданова, с которым я встречался в городе. Там он был смиренным почтарем. Тайга распрямила его. Глаза блестят угрюмым блеском, рубаха, обтягивающая плечи, подчеркивает их ширину и мощь. Впервые в голову приходит мысль, что орешек может прийтись не по зубам.

— Тоже решили поохотиться? — спрашивает он.

— Вроде того.

— С больной рукой?

— Они так жгутся, эти глушители.

В зимовье жарко, трещит огонь в печурке, пахнет «медовым руном». Анданов, изредка поглядывая на меня, набивает гильзу. Сыплет из полотняного мешочка картечь. Свинцовые шарики со стуком падают на стол. Два десятка темно — серых шариков. И в каждом, может быть, заключена смерть.

Да, я опрометчиво бросился вслед за «почтмейстером», понадеявшись только на свои силы. Тут нужна целая группа… Но если бы он догадался, что я не один, то вся затея пошла бы прахом.

Была не была…

— Слышал, вы закончили дело, лейтенант. Рад за вас. Больше не будете докучать вопросами?

Он уверен в себе. Знает, что у нас на руках ничего нет. Но пальцы все-таки выдают волнение. Сильные, поросшие темными волосами пальцы. Он сдавливает гильзу так, что картон трескается, и порох сыплется на стол. Мертвая хватка. Плохо, если такие пальцы нащупают горло или сожмут наборную рукоять ножа.

«Кто ты? — думаю я. — Ты мастерски владеешь ножом и ездишь на мотоцикле, как гонщик. Как шахматист, ты умеешь видеть на много ходов вперед. Где, когда ты столкнулся с Осеевым? Как возникла вражда, вызвавшая страшный исход? Прошлое, судя по документам, у тебя самое заурядное…» Мы сидим в тесной зимовьющке, как добрые друзья.

— Знаете, Анданов, я впервые распутал сложное дело.

Он молчит. Главное для меня — не оступиться ни в одном слове.

— Путевой обходчик помог. Он стоял у другого вагона и все видел.

— Не совсем понимаю вас.

Лицо у него по — прежнему непроницаемое. Длинное, темное лицо, как маска.

— И еще Савкина яма, где лежал ИЖ. Сохранились следы, которые вели от разъезда к яме. В общем мотоциклетный бросок не совсем удался. Не обошлось без свидетелей.

Анданов наклоняется и помешивает палкой уголья. Так вот что жарко горело в печурке, когда я вошел! Он успел избавиться от денег.

— Вы что-то непонятное рассказываете, — говорит Анданов. — Пойду лучше дровец принесу.

Сгибаясь, чтобы не задеть бревенчатый потолок, он выходит на разведку. Не привел ли я кого — нибудь? Возвращается успокоенный.

— Любопытно все-таки, что мы встретились. Он разглядывает меня с высоты своего роста. Бицепсы перекатываются под кожей. Гантелями небось занимается.

— Однако я в засадку собираюсь, на солонцы. Вы со мной?

— Уж куда вы, туда и я.

Мы выходим в темноту. Ружье висит у него на плече. Я стараюсь держаться поближе к Анданову, чтобы он не успел вскинуть свою «тулку». Близок финал.

Он молчит. Я иду следом почти вплотную. Темнота густая и вязкая.

Говор реки становится громче. Мы выходим к Черемшанке. Здесь река широка и бурлива. Чуть приметен с откоса свинцовый блеск воды. На месте Анданова я бы дальше не пошел. Чувствую, как напрягаются мышцы.

И все же Анданов застает меня врасплох. Он неожиданно останавливается, делает ловкий нырок, выворачивается, и от мощного броска через спину я лечу в Черемшанку.

Шлепаюсь на мокрые камни: боль пронизывает тело. Но я тут же заставляю себя вскочить и броситься в сторону. Сверху бьет огонь. Картечь рвет воздух над ухом. Все-таки успел отскочить! Я издаю громкий протяжный стон, хриплю. Прислушиваюсь: не щелкнет ли экстрактор, извлекая гильзу? Но Анданов решает, что выстрела дуплетом достаточно.

Приникаю к камням, втискиваюсь в воду. Мое ружье отлетело куда-то. Осторожно пытаюсь достать пистолет. Рука вялая, непослушная.

Анданов прыгает — и прямо на меня. У меня неплохой удар левой. Плотно забинтованный кулак обрушился бы на него, как кувалда, но я прижат к камням и не могу замахнуться. В борьбе у него все преимущества: десять пальцев против пяти.

Пытаюсь высвободиться. Он цепок и ловок. Нащупывает горло. Я борюсь, не думая уже о боксе. Только одно — жажда жить. Инстинкт самосохранения. Он клокочет в нас обоих.

Бью головой, он скатывается. Мне удается привстать. Теперь я могу достать его правой.

Он отклоняется и перехватывает руку. Попадаюсь на прием. В плече раздается хруст, боль пронизывает тело. Правая рука висит как парализованная, а забинтованной левой я не могу достать пистолет. Анданов знает это и не спешит, переводит хриплое дыхание. Он немолод, и его уже изрядно утомила эта борьба.

Мы стоим в темноте друг перед другом. Эту секундную передышку надо использовать. Бью левой, свингом. Кажется, не промахнулся. Он не ожидал этого. Голова его глухо стукается о камни.

Я зубами разматываю бинт и, высвободив пальцы обожженной руки; включаю фонарик. Анданов лежит между двумя обточенными водой валунами. Я приподнимаю ему голову: не захлебнулся бы!

Анданов, камни, торчащий из воды приклад — все это начинает плясать, кружиться в свете фонарика. Продержаться еще немного! Анданов скоро придет в себя, и я уже не смогу справиться с ним. Достаю пистолет и стреляю в воздух. Отдача выбивает пистолет из ослабевшей руки, он падает в воду.

Но неподалеку, в темном лесу, раздается ответный выстрел из охотничьего ружья.

17

— Мальчишка! Романов начитался! — говорит Помилуйко, поправляя одеяло на моей кровати.

Но в голосе не чувствуется осуждения. Он отводит глаза. Шея майора багровеет. Если бы я рассказал в управлении, как покраснел Помилуйко, это вызвало бы сенсацию. Но я не буду рассказывать. К чему?

— Да, братец, как оно обернулось, дело… Тики-так! Ну, ты бойкий оказался малый. Бойкий… Если б не вышла твоя авантюра, ох, и досталось бы мне!

Ему! А мне что досталось бы, окажись Анданов победителем?

Ветер колышет тюлевые занавески, шишкинские медведи гуляют по туманному лесу. Прохладно, чисто и попахивает больницей. Всего лишь несколько дней назад я, проснувшись в этом номере, раздумывал над тем, удастся ли найти человека, которому принадлежит «роммелевский» кинжал.

— А вдруг бы он тюкнул тебя? — спрашивает Помилуйко, стараясь придать голосу начальственную строгость. — Хорошо, что Кеша Турханов выручил!..

Кеша не внял моей просьбе, отправился следом в Лиственничную падь. Конечно, это Комаровский попросил Кешу не оставлять меня. Тихий колодинский капитан!

— А вообще-то бригада выполнила задачу, — говорит Помилуйко. — Несмотря на отдельные ошибки.

Я молча смотрю на него.

— А знаешь ли ты, Павел, кого мы… кого ты взял?

Он извлекает из пухлой папки стопку листов.

— Познакомься. Передаю дело в высокие инстанции.

Помилуйко показывает большим пальцем в потолок.

— Сознался как на духу. А что ему оставалось?

Не отрываюсь от протоколов, пока не дочитываю до конца. Не сразу удается представить картину преступлений, совершенных человеком, которого в Колодине знали под фамилией Анданов.

Я вижу его в полутемном купе мягкого вагона. Настороженный, с головой, вдвинутой в плечи, он весь в ожидании… Постукивают колеса. Скоро разъезд Лихое. Их сосед только что покинул купе, напуганный стонами больной женщины.

Они остались вдвоем с женой. Все идет в соответствии с планом. Анданов растворяет в стакане четыре таблетки нембутала. «Пей! Станет легче!» Беспомощная, привыкшая подчиняться беспрекословно, она выпивает стакан. Через десять минут крепко спит.

Анданов прислушивается к ее дыханию. Он боится, что нембутал не окажет воздействия.

Жена. Единственный близкий и преданный ему человек. Но сейчас он боится ее. Она может невольно выдать его, дать следствию пищу для подозрений. С затаенной радостью Анданов думает о том, что дни жены сочтены. Переезд нанесет последний удар. О, «добрая школа» была пройдена им. Он знает, что жалость — ложное и опасное чувство.

Анданов выскальзывает в коридор: никого. В тамбуре, открыв дверь заранее припасенным ключом, он соскакивает с подножки на неосвещенную сторону платформы. Никто не заметил его в Лихом. Анданов надевает перчатки. Нож Шабашникова, старые сапоги, завернутые в бумагу, тоже с ним. Теперь к Савкиной яме, где спрятан ИЖ. Через час он постучится в дверь Осеева.

— Телеграмма из Иркутска, — скажет Анданов. — От дочери.

Он знает, что инженер ждет приезда дочери. Но в руке у мотоциклиста не телеграмма — нож. Остро отточенный клинок со странным рисунком у рукоятки. Это третья и последняя встреча Осеева и Анданова. Первая состоялась двадцать лет назад. Рука убийцы через годы дотянулась до партизана, сумевшего избегнуть смерти в тысяча девятьсот сорок третьем.

А как это началось?

В июне сорок первого года под Львовом шел жаркий бой. Железнодорожники — одна винтовка на троих — штурмовали гору Подзамче, захваченную немецкими парашютистами.

Он решил перейти линию фронта. Притаил под шинелью пропуск — листовку, на которой был изображен вонзившийся в землю трехгранный штык. Не трусость, не вспышка панической слабости руководили предателем. Он сознательно решил переметнуться к тому, кто казался более сильным. Он хотел власти над людьми, богатства, хотел «быть наверху». Увидев офицера в эсэсовской форме, Анданов взметнул руку в фашистском приветствии.

— Прошу не считать военнопленным, — выпалил он заученную немецкую фразу. — Цель моей жизни — служение фюреру.

Это был великолепно разыгранный спектакль.

Фашисты формировали диверсионные группы, и предатель вступил в одну из таких групп. Риск был велик, но велика была и выгода, а он решил вести крупную игру. Его обучали искусству рукопашной схватки, меткой стрельбе, всем хитростям, необходимым для диверсанта. Сильный, жестокий, решительный, он быстро пошел «в гору».

В конце сорок второго года он командир специального полицейского отряда в Белоруссии. Карательные акции. Сожженные хутора. Свидетелей своих «подвигов» он старался не оставлять, проявляя известную предусмотрительность.

В сорок третьем судьба свела Анданова с Осеевым, радистом небольшого партизанского отряда. Осеев был в числе четверых оставшихся в живых партизан, захваченных на хуторе. Хутор со всем населением был сожжен. Осеева и его товарищей ждала виселица. По дороге в город радист бежал. Это был один из немногих свидетелей, видевших собственными глазами зверства, чинимые этим фашистским прихвостнем.

Когда гитлеровцы покатились под ударами Советской Армии, командир полицаев «раздобыл» необходимые документы и бежал из Белоруссии на Украину, где его никто не знал. Так, собственно, и появился на свет человек по фамилии Анданов.

Он забился в глухой сибирский городок. Никуда не выезжал: захолустье представлялось ему единственным надежным убежищем. Боялся новых людей, встреч. Но жизнь оказалась неутомимым преследователем. В захолустные города вторглась индустрия. Анданов бежит от строек и поселяется, наконец, в Колодине. Но этот городок тоже наводняют беспокойные строители. И судьба неожиданно снова свела Анданова с Осеевым. Бывший полицай не сразу узнал бывшего партизана, но тревога коснулась его. Он почувствовал, что Осеев присматривается.

Анданову нетрудно было перехватить письмо Осеева, в котором инженер сообщал приятелю о своих подозрениях.

Он сжег письмо. Однако за первым могло последовать второе, третье… Бежать? Срочный выезд еще больше укрепил бы подозрение инженера. Анданов решил устранить Осеева. Устранить так, чтобы избежать возмездия. Прежде всего алиби. Тщательное изучение карты и железнодорожного расписания натолкнуло его на мысль использовать мотоцикл. Он рассчитывал, что проводники не заметят «отлучки».

Труднее было раздобыть мотоцикл. Купить машину он не мог — выдал бы себя. После первой неудачной попытки Анданов сумел угнать чужой ИЖ. Алиби было только половиной плана. Нужно было пустить следствие по ложному пути. У Шабашникова Анданов похищает нож и сапоги, …Ударив ножом, он прошел в темную, пустую комнату, нашел дневник, о существовании которого подозревал. Взял деньги. Затем, покинув дом инженера, Анданов снял сапоги и завернул их вместе с ножом в обрывок полотенца. Выбросил все эти «вещественные доказательства» в уборную. Он понимал, что милиция произведет тщательный осмотр. Пробравшись к сараю Шабашникова, запрятал деньги. Не всю сумму, нет: жалко стало. «И без того влипнет старик».

Близ станции Полунино Анданов полетел в кювет и обжег ногу. Но мотоцикл остался невредимым. Анданов сбросил машину в озеро и успел к поезду. Через несколько минут, переодевшись, он вышел к проводникам — напомнить о своем присутствии и заодно достать соды.

Зверюга. Хитрый, беспощадный хищник. Фашист. Затаившийся, надевший маску добропорядочности, он продолжал нести заряд смерти. Так мина, найденная много лет спустя после войны, кажется безобидной консервной банкой. Но прикосновение к ней несет гибель и разрушение.

Я рос в этом городе, ходил по тем же улицам, что и он. Я наивно полагал, что прошлое — это прошлое… Зверюга, фашист.

— Ну, ты не волнуйся, Чернов, — говорит Помилуйко и осторожно берет у меня протоколы.

— А Шабашников? — спрашиваю я. Помилуйко чешет затылок. Нет, его ничем не проймешь.

— Маленький город, — говорю я. Помилуйко пожимает плечами. Он не понимает, что я имею в виду. Маленький город… Слухи, которые распространяются с быстротой правительственных депеш и принимают характер достоверности. Шабашников — «убийца, вор». Он уже был отмечен клеймом, и, как ему казалось, на всю жизнь. Он хотел избавиться от позора и решил, что это можно сделать, лишь смирившись с ним.

— Ну, дело прошлое. Выздоравливай, я тут постараюсь все довести до кондиции. Приедут ведь оттуда.

Большой палец снова описывает дугу, указывая куда-то в потолок и за плечо. Помилуйко уходит, попрощавшись поднятой ладонью, как триумфатор. И тут из-за двери, оглядываясь, появляется Комаровский. Очевидно, старые навыки сыскной работы позволили ему незаметно прошмыгнуть мимо грозного майора.

— Здравствуйте, Паша. Я принес записку от Николая Семеновича.

«Паша! Врачи разрешили общаться с миром, но говорят, что с работой придется пока проститься. Я все узнал от Комаровского. Ты поступил, как мальчишка. Но, знаешь, я рад за тебя. Спокойствие и мудрость — все, что мы называем опытом, — придут, а сердце дается человеку от рождения, и тут я неисправимый идеалист…»

— И еще звонила Самарина.

Лицо у Комаровского добродушно — хитрое, понимающее. «Дядя Степа», он тут в Колодине все секреты знает. Недаром первая его служба началась на посту на базаре.

— Спрашивала, можно ей прийти сегодня. Я сказал — конечно.


Загрузка...