Ночной мотоциклист (сборник)

Тринадцатый рейс

1

— Акорт, акорт! — кричал человек в шляпе. Он стоял у самого обрыва и смотрел на корабли, сгрудившиеся у причалов. Ветер лохматил его рыжую бороду. Это была великолепная борода, сам огненный Лейф Эриксон позавидовал бы такой.

Смеркалось, на судах вспыхивали огни. С высоты Садовой горки хорошо был виден город и порт. Улицы, выгнув спины, сбегали к темной воде и смыкались с ней.

— Акорт!

Глаза у викинга были с сумасшедшинкой, с диким, пронизывающим взглядом Может быть, он и впрямь был Лейфом Эриксоном? Только человек с такими глазами мог открыть Америку, когда она никому не была нужна, за пять веков до Христофора Колумба.

Двое стариков, игравших в шахматы на садовой скамье, оторвались от доски. Это были морские волки на пенсии, все повидавшие и ко всему привычные, похожие друг на друга, как близнецы: так обтесал их ветер.

— Чувствует, — сказал один из них.

— Кто это? — спросил я, показывая на рыжебородого.

— А Славочка Оке, — ответил тот, что играл белыми. — С Каштанового переулка, — добавил он и снял черную ладью.

В глубине парка вздохнул духовой оркестр.

— А что значит «акорт»?

Я не давал старикам играть, они выпрямились, посмотрели на меня и переглянулись. Очевидно, они сочли меня гостем их таинственной, пропахшей морем страны. Гость требует внимания и дружелюбия.

— «Акорт»? Для нас ничего не значит. А что оно значит для него, никто не знает. Может, больше, чем все наши слова.

— Он поврежденный, Славочка, — пояснил второй старик. — Голову повредил у Ньюфаундленда. Шторм был сильный. Он приходит сюда, когда возвращаются суда из океана.

— Чувствует, — буркнул первый. — Волнуется.

— А ты не волнуешься? — спросил партнер.

В порт входили китобойцы, такие маленькие рядом с океанскими сухогрузами. Носы кораблей были горделиво задраны, там, на высоких площадках, торчали гарпунные пушки, а у пушек стояли гарпунеры.

Передняя пушка блеснула белым и розовым, и глухой удар долетел на Садовую горку. Китобойцы салютовали. Бух–бам!

— Акорт! — закричал Славочка и сорвал с головы шляпу.

Шахматные старички встали и замерли. На меня они больше не обращали внимания.

Я был сухопутным сибиряком в мире клешей и золотистых шевронов, я понимал, что этот город достоин уважения и любви, и я хотел любить его, но еще не мог…

Я медленно пошел вниз по улице адмирала Крузенштерна, вниз к заливу. Это была единственная улица в городе, которую я успел изучить как следует. Гранитная лестница со стертыми ступеньками, фонтан с амурчиками — средний, упитанный амурчик серьезным выражением лица напоминал майора Помилуйко; еще ниже, после блочных домов, площадь, где стоял памятник князю Мирославу, величавому и немного грустному человеку в шишаке. Князь Мирослав, прорубившись сквозь лесную чащобу к Балтийскому морю, сумел заложить город, но не смог отстоять его от ордена.

Пришельцев вышибли другие князья, но орден, меняя обличье, меняя гербы, штандарты, геральдические знаки, выпушки, петлички, много раз приходил сюда. Жег наше, строил свое… Последний раз орден пришел под знаком свастики.

За мостом, у Памятника гвардейцам, трепетал на ветру язычок Вечного огня, а дальше, заслоняя залив, темнела громада форта, выстроенного во время очередного нашествия, — до сих пор за ним сохранилось нелепое наименование Кайзеровского. Он был вместителен и мрачен, как склеп, сооруженный в расчете на целое государство; у каменных разбитых стен плескалась вода, покрытая ряской, а зубчатые башни нависали над улицей, как мифические чудища. Из выбоин тянулись тонкие белые стволы березок. Они словно брали приступом отвесные стены.

Потом передо мной открылся порт. У причалов покачивались и скрипели суда. Пахло рыбой, мазутом, сырой древесиной. Мигали круглые глазки иллюминаторов. Ветер дышал близким морем. Из тон* ких камбузных труб сочился дымок, кое–где над палубами трепыхалось белье. Это был мир уютного кочевья.

А хорошо бы и в самом деле быть матросом, подумал я. Не липовым матросом, который только играет роль, а настоящим, и жить в этом мире и больше нигде. Драить палубу, грузить целлюлозу, стоять вахту. Славно, спокойно…

«Онега», моя «Онега», стояла как обычно у восьмого причала, вдали от прожекторной башни, в сумрачном портовом уголке. Белый борт смутно отражал далекие огни

Скоро мне предстояло расстаться со своим временным плавучим домом. Скучное, даже немного ненужное задание, которое я выполнял, подходило к самому концу.

Никто не мог предугадать в эту минуту, что тихий вечер обернется трагедией. Чуть позже мне пришлось восстанавливать в памяти все события, предшествовавшие неожиданной развязке, но то — позже, а в эту минуту я подходил к «Онеге» ставшим уже привычным маршрутом. Откуда мне было знать о резиденте Лишайникове и его связном по кличке Сильвер, который умел делать все, что должен делать классный разведчик, и обращался со скорострельным «карманным» автоматом типа «стэн» с такой же легкостью, с какой обращаются с суповой ложкой?

Был тихий, уютный вечер; горели огни; девчонки стекались к парку, где крутились гигантские колеса; китобойные суда только что вернулись из гремящего океана; пенсионеры играли в шахматы, а на кирпичной, выщербленной стене Кайзеровского форта трепетали березки…

Десять дней назад в жаркий полдень я впервые пришел на пирс, где стояла «Онега», чтобы начать новую, матросскую жизнь.

Очень трудно вживаться в новый город. Может быть, это так же трудно, как осваивать иную планету… Я думал, что всю жизнь проживу в Сибири, под ее небом, таким высоким в осенние дни, когда солнце плавит иней на траве, а над Байкалом стоят клубы пара, сквозь которые изредка проглядывает темная вода, и сопки так четко вырисовываются на голубом небе, что, кажется, рукой можно достать до любой вершинки.

Я думал, Ленка будет со мною. Навсегда. Она должна была приехать ко мне из Колодина, но не приехала. Прислала письмо. Я запомнил его наизусть: «Паша, я люблю тебя. Это еще в школе началось и, наверное, так и останется со мной. Но я не приеду. Вчера Жарков разбился на мотоцикле. Я рассказала ему обо всем, а вечером он разбился, пьяный. Всю ночь просидела у его постели в больнице. Он сказал, что не сможет жить без меня, я знаю, что это правда. В сущности, он очень слабый человек. Я не могу просто так перешагнуть через него и выбросить из жизни за ненадобностью. Для того чтобы быть счастливой, мне надо стать жестокой. Наверно, я очень патриархальная, как весь наш Колодин. Не могу. Буду мучиться и тебя мучить. Прости».

Вот какое я получил письмо. Я даже обрадовался, когда Комолов, узнав о моих неладах с майором Помилуйко, сказал: «Уезжай, Паша. Ты поработал здесь достаточно. Надо расширить горизонт», И вот в жаркий полдень я подходил к «Онеге», размышляя о том, как это трудно — уехать от родных мест.

«Онега» оказалась маленьким теплоходом, вовсе не предназначенным для романтических поединков с морской стихией. Это судно принадлежало к «озерному типу» и совершало плавания в Западную Европу частью по каналам и рекам, частью в тихую погоду по заливу.

Первым человеком, которого я встретил в тот день на теплоходе, был Валера Петровский… На носу судна, свесив голые ноги, сидел здоровенный матрос в тельняшке, джинсах и еще в очках с толстыми цилиндрическими стеклами.

Парень читал книгу. Я прошел под гигантскими, огрубевшими подошвами его босых ног и прочитал название книги: «Богословско–политический трактат», Бенедикт Спиноза. «Если матрос занят Спинозой, что же тогда читает капитан? — подумал я. — Может, это образцово–показательное судно, борющееся за звание самого начитанного?» Во всяком случае, о показухе не могло быть и речи: если человек читает философскую книгу на таком солнце, значит, это ему по–настоящему интересно.

— Привет! — сказал я.

Он отставил книгу и улыбнулся. У него была хорошая улыбка. Даже два увеличительных стекла, сквозь которые глядели на меня неестественно крупные зрачки, не могли испортить первого впечатления.

— Интересная книга? — спросил я.

— Мм… — ответил он. — Трудно дается. Уровень образования не позволяет дойти до всего.

— А я к вам назначен. Матросом.

Парень соскочил с борта, плотно приземлившись на бетон. Его крепкая, спортивная фигура странным образом не вязалась с крупнокалиберными очками, которые уместнее были бы на носу архивариуса, растерявшего зрение в книжных закоулках. Лицо матроса, в мелких–мелких точечках, пересекали два светлых шрама — следы пластической операции.

Парень перехватил мой взгляд и тут же, чтобы избавить себя от расспросов в будущем, пояснил:

— Гранату немецкую разряжал. В детстве. Осталось кое–что… — и протянул широкую увесистую ладонь. — Валера Петровский.

— А я Павел Чернов.

Мы поднялись по узкому дощатому трапу, который елозил от беспрестанной качки и грозил вот–вот сорваться с борта. Надо привыкать и к морской жизни, подумал я. Майор Комолов, который любил математически точные определения, говорил: «Сотрудник угрозыска должен знать все плюс единица». Что ж…

— Осторожнее! — предупредил Валера, и в ту же секунду я стукнулся лбом о металлический выступ. Конечно, это было только начало новой науки. Всего лишь гонг.

— Сперва бывает, — утешил матрос. — Но у нас служить нетрудно. Берег всегда видим. У нас вообще порядок не такой, как на больших морских судах. Сам поймешь. Живем по–домашнему, одной семьей. В общем, считай, речники!

Мы прошли на корму, где была жилая надстройка и капитанская рубка. Петровский толкнул дверь с табличкой «Матросы». Каюта была чистенькая, похожая на купе в добротном спальном вагоне: много полированного дерева и никеля. Две койки — одна над другой — были убраны в стену.

— Здесь и будешь, со мной.

— Команда большая? — спросил я.

— Да нет! Вот с этой стороны, — Валера показал на стенку, — Маврухин и Прошкус, матросы. Прошкуса мы Боцманом зовем. Очень старательный, А с этой — каюта механика Ложко. Дальше поммех Крученых. Над нами сам Кэп. Иван Захарович, то есть. И еще в носовом кубрике матрос Ленчик. И вся команда!

Маврухин, повторил я про себя. Маврухин справа от нас, за стенкой. Тот самый, о котором говорил Шиковец. Провоз нейлоновых рубашек. Конечно, угрозыск не должен был бы заниматься контрабандным провозом нейлона, но Маврухин связан с двумя уголовными типами, которые помогали ему распродавать товар. Эти типы интересовали капитана милиции Шиковца больше, чем сам Маврухин.

— Сначала трудно придется, — сказал Валера. Его добродушный рот был растянут в улыбке, очки сияли. — Мне тоже пришлось трудно. Меня вообще не брали из–за очков. До министра дошел, пробился. Повезло!

— Ты, наверно, из тех, кто не унывает.

— Всегда в тяжелые минуты вспоминаю одно изречение, — сказал матрос. — «Что является причиной нашей печали? Ведь не само обстоятельство, а только наше представление о нем!» Да? А изменить представление — в нашей власти!

— Кто это сказал? — спросил я.

— Марк Аврелий, — ответил Валера. — Вообще интереснейшая личность. Император, кстати. Но умный.

— Ты любишь серьезные книги?

— Да нет, — ответил он, немного смутившись. — Просто решил повышать свое образование именно таким образом. Чтением философов. Все выдающиеся изречения стараюсь осмыслить. У меня специальная тетрадь.

— И так все свободное время? А гости на «Онеге» бывают?

— Да не особенно… Правда, Карен с Машуткой приходят часто. Родственницы Кэпа. Их три сестры. Старшая, Ирина, замужем за нашим Иваном Захаровичем… Они цыганки. Кочевали с табором когда–то в детстве. А теперь… Ирина — врач, плавает на «базе». Машутка очень славная. Она встречается с механиком Васей Ложко.

Валера неожиданно помрачнел.

— Ну ладно, отдыхай, скоро придет Кэп. — И он уткнулся в книгу.

— Смотри, — сказал я этому славному, добродушному парню, так не похожему на матроса. — Не переусердствуй с философами. Сказано ведь: не будьте более мудрыми, чем следует, но будьте мудрыми в меру.

— Кто это сказал? — торопливо спросил Валера Петровский и достал блокнот в мятой коленкоровой обложке.

— Апостол Павел. Мой тезка.

— Я запишу с твоих слов. Этого Павла в нашей библиотеке не достать…

Через полчаса, когда пришел Кэп, я представился ему по всей форме. Так началась моя матросская жизнь.

С тех пор прошло десять дней…

2

Был вечер, горели огни, и белый борт теплохода слегка покачивался на поднятой буксиром волне. Я ступил на трап спокойно, как ступают на крыльцо собственного дома. В рубке «Онеги» торчала круглая голова Ленчика — он сегодня был вахтенным и коротал скучные часы на мягком кожаном диване. Из капитанской каюты долетали девичьи голоса, как мне показалось, нарочито громкие. Карен и Машутка снова пришли в гости к Ивану Захаровичу — к Кэпу, как все звали его запросто…

Вовсе не родственные чувства привели сегодня сестер на «Онегу». Машутка была влюблена в механика, вот она и взяла Карен в качестве прикрытия. Последние дни Машутка и Вася Ложко были в ссоре.

Я уже подошел к каюте, когда услышал дробный стук каблучков по железной палубе.

— Подождите, — сказала Карен.

Она присела на леер. Карен была ловкой, худощавой, подвижной и гибкой, и каждое движение выдавало в ней цыганку.

— Машутка притворяется, что ей безразлично, — сказала она. — Но все–таки — почему этот Ложко разыгрывает Чайльд–Гарольда?

— Он не Чайльд–Гарольд, — ответил я. — А просто современный паренек и обожает джаз или делает вид, что обожает…

Из каюты механика доносились резкие синкопы, изредка перемежаемые кашлем. Ложко в гордом одиночестве вертел настройку своего приемничка. Он тоже старался показать, что его не интересует Машутка.

На каком–то буксире зажгли прожектор, и дальний луч вдруг мягко осветил лицо Карен — ее тонкий, с небольшой горбинкой нос и темные, с настойчивым блеском глаза. Ситцевое платье подчеркивало угловатость и остроту прямых плеч.

Легкий, нежный запах духов «Изумруд» пробивался сквозь нефтяные испарения.

— Уж эти мне влюбленные, — сказала Карен — То целуются, то ссорятся. Все с норовом, ничего не поймешь. Ух, этот мне механик. Ненавижу просто.

— Давайте утопим Васю, — предложил я.

Она вздрогнула и скрестила руки, обхватив худенькие плечи и как бы запахивая несуществующую шаль. За элеватором загудела сирена. Звук был, как всегда, неприятный.

— Не надо так шутить, — сказала Карен. — У меня плохие предчувствия.

— Какие предчувствия?

— Не знаю. Только я чего–то боюсь.

Над фортом взлетела ракета — приветствовали китобойцев. Я увидел на миг зубчатые башни и над ними зеленые легкие дымки берез.

— Да полно. Такой праздничный вечер.

— Ну вас, — сказала вдруг Карен. — У Кэпа хоть есть гитара. Пойдемте.

— Не могу.

— Скучный вы народ. Наверно, и плясать не умеете.

— Позвать механика?

— Не надо. Пусть сами разбираются.

Она легко взбежала наверх — только ветром пахнуло. Зазвучала гитара. «Три сестры, три цыганки, чудно! — Я улыбнулся темноте. — Три сестры, как диковинные ростки в лесу».

Валера Петровский был окружен темными пластмассовыми бачками. В каюте гудел вентилятор, играя кинопленками.

— Готово, — сказал Валера, потягиваясь. — Смонтировал, как обещал. Фильм — люкс.

Он принялся закладывать пленку в маленький кинопроектор. Мне давно уже хотелось посмотреть этот фильм, снятый Валерой во время последней «загранки», точнее, хотелось посмотреть на Маврухина.

Пока Валера регулировал фокус, я прислушивался к звукам, доносившимся из–за тонких перегородок. Вернулся ли из города Маврухин?

Наверху застучали каблучки. Наверно, Карен отплясывала как раз над головой Васи Ложко. Но механик продолжал демонстративно носиться по эфиру.

Переборка была настолько звукопроницаемой, что казалось, будто приемник находится рядом с моим ухом. Кто–то постучал в каюту механика, и Вася, покашливая, недовольно сказал: «Я занят». Месть поссорившихся влюбленных принимает иной раз самые нелепые формы.

— Начинаем, — сказал Валера. — Первая серия «Странствий «Онеги», оператор Петровский.

На экранчике показался надвигающийся, украшенный белым фальшбортом нос «Онеги».

— Снимал с лодки, — пояснил мой друг. — Обратите внимание, чайки над гаванью. А это сутолока большого города.

Я увидел мелькающие у тротуара «фольксвагены», «мерседесы», «оппели», бойких пешеходов, витрины, полисмена в каске, ратушу и рекламу баварского пива. В эту минуту механик поймал какую–то из бесчисленных мелодий «ча–ча–ча», и ритм чужого города получил звуковое воплощение.

— Музыка Васи Ложко, — провозгласил Валера. — А вот и туристы.

Неузнаваемо подтянутые, открахмаленные и отутюженные парни с «Онеги» заполнили экранчик. Они держались торжественно и дружно, как слепые оркестранты. Группу возглавлял Кэп.

— Это вы так в каждом рейсе? — спросил я. — Молодцы! А где же Маврухин?

— Он оставался на судне вахтенным. А это публика у теплохода, любопытные.

Я увидел фрау Кранц, о которой мне рассказывал Шиковец. Она получала за нейлоновые рубашки анодированными часами. Это была полная спокойная немка, из тех женщин, что умеют управляться с коммерцией без мужчин.

В эту минуту механик оставил свое «ча–ча–ча» и, повернув верньер, наткнулся на изящную и тонкую музыку. Настоящую музыку. В ней были ясность и чистота семнадцатого века.

Я невольно прислушался, забыв о том, что происходило на экране. Глубокий, мягкий женский голос словно бы скользил над облаками. Как родничок, прозрачно прозвучал клавесин. Я успел уловить кокетливую мелодию менуэта, но, наверно, ошибся, потому что в арии звучала церковная строгость, которая не вязалась со светским танцем. «Et exultavit», — различил я два латинских слова, выплывшие из арии.

Казалось, еще минута, и я смогу разгадать имя композитора, но тут механик совершил новый бросок в эфир, и менуэт сменился лошадиным ржанием.

— Фрау Кранц повезло, — сказал я. — Ее выход механик озвучил блестяще.

На экране возникли развалины какого–то дома, потом готический собор. Мелькнул Маврухин. Достанется тебе на открытом процессе, подумал я, глядя на бледное суетливое личико. Торгаш. За стенкой «битлзы» ударили ладошками, и Маврухин вдруг заулыбался.

— Блестяще! — сказал Валера. — Молодец механик.

Киноаппарат, нечаянный соглядатай, смущал Маврухина. Он часто моргал. Фрау Кранц стояла на втором плане, прислонившись к колонне, полная величия, словно кариатида, поддерживающая здание мировой коммерции. Вот в чьи лапы ты попал, Маврухин, нейлоновый бизнесменчик.

Впрочем, он давно ступил на этот путь — еще «шпажистом». Был такой промысел в первые послевоенные годы. «Шпажисты» — холодные мародеры. Они бродили с железными прутьями–щупами и разыскивали в развалинах города всякое добро. Фарфор, столовое серебро, картины, антикварную мелочь. Шиковец еще тогда предупредил Маврухина, и тот дал слово, что бросит шакалье занятие. Но, оставив один промысел, вскоре перешел к другому.

Проектор неожиданно моргнул и погас.

— Лампочка перегорела, — недовольно сказал Валера. — Пойду посмотрю, нет ли где двадцативаттки.

Несколько минут я просидел в темноте, развлекаясь джазами, которыми угощал влюбленный механик. По тому, как Валера хлопнул дверью, я понял, что лампочки он не нашел.

— Слушай, а ты там Маврухина на палубе не заметил? — спросил я.

— Нет, — буркнул Валера, складывая проектор.

Отсутствие Маврухина начинало беспокоить меня. Шиковец предупреждал, что вести наблюдение за пределами теплохода не следует, но все–таки я пожалел, что не отправился за матросом в город.

Я вышел на палубу и заглянул к механику, чтобы спросить, нет ли у него подходящей лампочки. Вася Ложко отрицательно помотал головой. Он покашливал и отупело смотрел на свой приемничек.

Вода шептала у бортов, палуба казалась широкой, как ночной проспект, на гофрированных крышках дрожали отблески. Невдалеке проскрипели уключины.

Часть акватории, где стояла «Онега» была плохо освещена, поблизости еще сохранились разрушенные здания. Горсовет никак не мог приступить к перестройке, потому что участок был болотистым, топким, а планы подземных коммуникаций и дренажа были уничтожены фашистами

Внезапно дверь капитанской каюты открылась, и Карен выпорхнула на мостик. Платье ее белело над моей головой.

— Паша, вы не видели Машутку? — спросила она. — Нет? Ну, так и есть! Пока я спускалась в холодильник, она упорхнула. Бедная девочка, расстроилась из–за этой нелепой ссоры.

Я перегнулся за борт и не увидел нашей маленькой лодочки. Скрип уключин уже смолк.

— Боюсь, что она уплыла, Карен.

Возле элеваторов, где встречали китобойцев, взлетели, перечеркивая наискось небо, две зеленые ракеты. Там слышалась музыка.

— Наверно, уплыла туда, где весело.

— Поеду за ней, — сказала Карен и сбежала с мостика.

Она подошла к шлюпбалкам, на которых висела наша вторая большая дюралевая лодка «Метеор». Механик немало повозился с этим суденышком, приклепывая подводные крылья и устанавливая мощный мотор.

— Попадет вам от друга Васи, — сказал я.

— Ну его, вашего механика, — ответила Карен. — Он ее, видите, взревновал. Отелло чертов, вот он кто!

Она отпустила тормоз лебедки, и шлюпка плюхнула в воду. Мотор дал оглушительную очередь. Шлюпка рванулась в темноту и исчезла.

Механик выскочил из каюты.

— Кто угнал «Метеор»?

На палубу легли полосы света — это Боцман Стасик Прошкус включил плафоны под мостиком, а вскоре и сам появился у шлюпбалок. С его робы стекала вода, а влажные пряди падали на худое длиннолобое лицо. У этого тощего парня всегда был испуганно–озабоченный вид.

— Купался! — насмешливо сказал Ленчик из рубки. Он позевывал, толстый и спокойный, словно котик–секач на лежбище. — А лодки увели. Ответишь за имущество.

Ленчик всегда посмеивался над Прошкусом, который добровольно взял на себя обязанности корабельного завхоза и кока и Одительно следил за порядком на «Онеге», за что, собственно, его и прозвали Боцманом. У Стасика был характер придирчивой и хлопотливой старухи няни.

— Я душ ремонтировал, — сказал Боцман, оправдываясь. Все замечания товарищей он принимал всерьез.

— Ладно, — снисходительно сказал Ленчик. — Лодки взяли Карен и Машутка. Прокатятся и вернутся.

Он взглянул на Кэпа, вышедшего на мостик. У Кэпа, как у Януса, были два лика, точнее, не лика, а возраста. Благодаря округлой физиономии он выглядел молодо, как мальчишка, но лишь в том случае, если на голове была фуражка. Без фуражки во всю ширь открывалась лысина, окаймленная двумя строчками уцелевших волос. И сразу становилось ясно, что нашему командиру не двадцать пять, а все пятьдесят, и он из «Кэпа» превращался в «Ивана Захаровича». На самом деле ему было не двадцать пять и не пятьдесят, а тридцать восемь — почти среднее арифметическое суммы двух возрастов.

Сейчас, без фуражки, он был «нашим Иваном Захаровичем» и голос его звучал с некоторой отеческой хрипотцой.

— Бузим? — спросил он. — Кстати, где Маврухин?

Мы стояли на освещенной площадке, окруженные ночью, словно актеры в тщательно отрепетированной мизансцене. Ленчик и Кэп наверху, механик у шлюпбалок, Валера на гофрированной крышке люка, а Боцман и я близ красной доски с огнетушителями. Поммех Леша Крученых, как будто завершая полный «выход», высунулся из тамбура, ведущего в машинное отделение. Как всегда, он был «при галстуке», а волосы, аккуратно причесанные, блестели словно после парикмахерской. Поммеха не зря дразнили аккуратистом.

— Маврухин скоро будет, — сказал Ленчик.

Снова послышался треск моторчика. Дюралевый «Метеор», попав в полоску света, заискрился, словно был сделан из фольги. На буксире Карен привела и вторую лодку. Строптивая Машутка сидела рядом с сестрой.

— Разгулялись, — проворчал капитан. — Как придет Маврухин, немедленно ко мне! — И ушел в каюту.

— А разве Маврухина еще нет? — спросила Машутка снизу. — Я же его видела.

— Где? — спросил я чересчур поспешно.

— Когда отвязывала лодку. Он шел к «Онеге». Возле склада, где фонарь.

— Пойду посмотрю, где он там застрял, — сказал я как можно более безразличным тоном и прыгнул с борта на пирс.

Мне вдруг ясно вспомнились слова Карен о плохих предчувствиях.

Я пошел по краю пирса, где плескалась темная вода. Метрах в тридцати от нашего теплохода темнела «Ладога». Это старое судно, то ли поставленное на консервацию, то ли предназначенное на слом, было безжизненно, как дом, брошенный хозяевами. Ни один иллюминатор не светился, а пустой флагшток торчал, как палка. Ветер поскрипывал оторванным куском жести — казалось, будто на «Ладоге» скулит оставленная собака.

Ночью порт приобрел вдруг загадочные, фантастические очертания. Так бывает в детстве, когда сумерки превращают пальто на вешалке в ожившую фигуру бородатого старичка, а отражающий свет будильник становится зловещим глазом.

Пожалуй, «Ладога» была единственным местом, где мог запрятаться Маврухин. Но зачем ему прятаться?..

Я зажег карманный фонарик и тут же увидел фуражку. Она тускло отсвечивала золотым «крабом». По лихо заломленному верху я узнал фуражку Маврухина. Когда полтора часа назад я подходил к «Онеге», никакой фуражки здесь не было.

Луч фонарика скользнул вниз и уткнулся в темную полоску воды, которая отделяла бетонную стенку от борта «Ладоги». На маслянистой поверхности воды покачивалось, как поплавок, ярко–желтое резиновое кольцо. Последние дни Маврухин вечно таскал с собой это кольцо. Он поигрывал им, сжимая и разжимая пальцы: «разрабатывал» кисть, готовясь к соревнованиям по боксу.

— Хлопцы! — крикнул я, обрывая пуговицы.

Боцман уже подбегал ко мне.

— Погоди, баграми нужно держать теплоход! — завопил он. — Не то раздавит от волны!

Я прыгнул солдатиком в узкую щель между бортом «Ладоги» и пирсом. Затон был глубок. Холодная тьма словно всосала меня. Перевернувшись в воде, я ухватился за какие–то куски железа, лежавшие на захламленном дне затона.

Ни испугаться, ни толком осмыслить происшествие я не успел. Перед глазами все еще покачивалось ярко–желтое кольцо, подобно восклицающему «о» на косой, трагически черной полосе воды.

Я шарил по дну, но натыкался на ослизлые камни и консервные банки. Кровь, сгущаясь, стучала в висках. Тьма начинала давить. Стукнувшись головой о днище «Ладоги», я вынырнул в свободном пространстве. Надо мной отвесно поднимались две стенки: бетонная и железная — борт «Ладоги». Вверху Валера и Боцман багром отталкивали судно, не давая ему приблизиться к пирсу и придавить меня. На «Онеге» включили прожектор.

— Обвяжись канатом! — крикнул Кэп, показывая над пирсом сверкающее темя. Тотчас на меня упал капроновый трос.

Я нырнул во второй раз. Густая, пахнущая соляркой вода забивала ноздри. Я шарил по дну, царапая ладони, и все глубже уходил под «Ладогу».

Любой здоровый человек может довольно долго пробыть под водой, но испуг заставляет неопытного ныряльщика раньше времени выскочить на поверхность. К счастью, я проходил курс обучения у аквалангистов. Уроки пригодились.

Я считал в уме секунды, зная, что до «шестидесяти» опасаться нечего. На счете «сорок пять» в руки попался трухлявый топляк, покрытый слизью. У меня хватило сил оттолкнуть бревно и продвинуться еще дальше от пирса. Голова уже была наполнена острым звоном, но я заставил себя продвинуться еще метра на полтора. Счет подошел к критической цифре, губы сами собой разжимались, заглатывая воду.

И тут пальцы наткнулись на то, что не могло быть ни бревном–топляком, ни брошенной бухтой каната, ни цементным мешком, сорвавшимся при погрузке. Оно не было ни твердым ни мягким, ни теплым, ни холодным, оно не было похоже ни на один знакомый мне предмет. От толчка оно отодвинулось в сторону, но, сохраняя непонятную силу сопротивления, вернулось и снова коснулось пальцев.

Если вам приходилось вытаскивать утопленников ночью с глубины семи метров, вы поймете мое состояние. Описать это трудно.

Голова, казалось, была готова разлететься на части от тугого звона. И все же инстинкт подсказал мне, что это было. Я ухватился пальцами за одежду и сделал попытку приподнять тело, однако не смог. Что–то держало утопленника. Это и была последняя более или менее четкая мысль.

Меня вытащили вместе с Маврухиным и с куском ржавой арматуры, который вцепился в одежду матроса. Я сразу же пришел в себя, но Маврухина спасти не удалось.

3

— Команде мы сообщили, что это несчастный случай, — сказал Шиковец. — Был пьян, свалился. Вы так же решили вначале?

Я пожал плечами. Вряд ли приходилось раздумывать в ту минуту, когда я увидел фуражку под бортом «Ладоги». Но все же…

— Нет, я не думал, что это несчастный случай. Маврухин был человек ловкий. С достаточным опытом матросской службы. Да и пил с умом. Чего бы он свалился с пирса?

О предчувствиях и неясной тревоге я ничего не сказал. Происшедшее все еще продолжало угнетать меня.

— Были у него на теплоходе враги?

— Нет. Его недолюбливали. Только и всего.

Это больше походило на допрос, чем на разговор со «своим». Капитан милиции был раздражен. Он полагал, что я смогу сообщить какие–либо важные подробности, касающиеся гибели Маврухина. Но увы…

Мы сидели в тесной комнате с маленьким окном, завешенным тюлем, с банальными вышивками на стенах и пышно взбитой узкой кроватью. Разумеется, выполняя задание, я не мог встречаться с капитаном в управлении, поэтому он назначил мне свидание в квартире, где жил один из его знакомых.

— Экспертиза показала небольшое количество частиц кремния только в легких, — сказал Шиковец, вертя в пальцах незажженную сигарету. — Вы понимаете?

Я кивнул. Простейшее анатомическое исследование может быстро установить, захлебнулся ли человек или же попал в воду уже в бессознательном состоянии, когда легкие не работали или почти не работали. Дело в том, что в воде содержится планктон. А планктон в значительной мере состоит из микроорганизмов, клетки которых покрыты кремниевой оболочкой. Если человек захлебывается, планктон с каждым вдохом проникает из легких в кровь, сердце, мозг. И потом там находят характерные частицы кремния.

— Маврухин получил очень сильный удар в, правый висок. Он почти не дышал, когда упал в воду, — продолжал капитан. — Был трезв. Эксперты исключают, что он мог удариться сам о пирс или о борт. Его убили.

— Кто, зачем?

— Я полагал, что вы разъясните, — хмуро сказал Шиковец. — Ведь в это время вы находились в тридцати метрах от «Ладоги». Я понимаю, вы не должны были все время следить за Маврухиным. Тем более ничто не внушало опасений за его жизнь. Но все–таки жаль, что вы можете помочь следствию не больше, чем любой из экипажа «Онеги».

Он поднес ко рту незажженную сигарету и тут же подчеркнуто медленным движением опустил ее. Он был человеком строгих правил и не курил в чужой комнате без разрешения хозяев.

— Плохо начинаете, — сказал он.

Мне не хотелось оправдываться. К чему? Убит человек. И я несу ответственность — таков уж смысл профессии. Наши личные отношения с Шиковцом не должны иметь никакого значения на фоне этой трагедии.

— Чем ударили, неизвестно, — сказал капитан. — Возможно, железным прутом или трубой. Забросить орудие в затон нетрудно. Разве найдешь среди хлама? Никаких следов преступника не обнаружено. Мы сразу же осмотрели «Ладогу», ваше судно, весь порт.

— Значит, опытный.

Капитан искоса взглянул на меня.

— Вы наблюдательны… Как и сообщалось в письме.

Ох, не клеилось у меня с Шиковцом. Это началось еще в день приезда. Оказалось, что подполковник Ерохин, приятель Комолова, к которому у меня было письмо от бывшего шефа, уехал из города. Пришлось вручить письмо капитану. Наверно, Комолов слишком уж расхваливал меня, и Шиковцу это не понравилось. Он принял меня за «любимчика».

— Вначале мы решили, что преступник прятался на «Ладоге», — продолжал Шиковец. — Но там всюду разлит мазут. Убийца оставил бы четкие следы, сойдя с судна. А их нет.

Он откинулся на спинку стула, тонкий, сухой, с неулыбчивым и напряженно–спокойным лицом. Все в нем отличалось сухостью и внутренней напряженностью — длинные кисти рук, прямые губы, даже лоб с тремя вертикальными морщинами, похожими на восклицательные знаки. Чувствовалось, что при всех обстоятельствах капитан милиции соблюдает подчеркнутую выдержку. Есть люди, которые умеют быть настолько хладнокровными, что остальные в их присутствии начинают ощущать беспокойство.

— Мы проверили всех «дружков» Маврухина, — сказал Шиковец. — Это нетрудно — компания всегда была на виду, ведь порт у нас чистый. Так вот, никто из них не причастен к убийству. Какие характерные детали преступления бросаются в глаза прежде всего? — спросил он тоном экзаменатора.

Я не понял, что он хотел проверить — свою гипотезу или мои способности.

— Мало этих деталей, — сказал я — Во–первых, фуражка. Она осталась на видном месте, хотя преступник мог сбросить ее в воду, и тогда мы начали бы поиски только на рассвете. Зачем он оставил фуражку? Быть может, хотел, чтобы поиски начались намного раньше.

— Что ж, верно, — хмыкнул капитан. — А если он просто не заметил фуражки?

— Но мы исходим из того, что убийца опытен и предусмотрителен. Вторая деталь: Маврухин знал преступника и не боялся его. Он не ожидал удара. Никто не слыхал крика, схватки не было. А Маврухин — сильный парень, боксер. Значит, он не опасался за свою жизнь и не принимал никаких мер предосторожности.

— Что ж, — еще раз хмыкнул Шиковец. — Правильно. Все? Не многим мы располагаем!.. Но главное, можно считать, нам уже известно: преступник скрывался на «Онеге».

— Почему на «Онеге»? — спросил я, чувствуя, как лицо невольно принимает самое глупое выражение.

— Посмотрите на схему этого района порта, — сказал Шиковец.

Он взял чистый лист бумаги и начертил прямую линию

— Это пирс. У восьмого причала стоит «Онега», Немного дальше «Ладога». Вот вход в порт. Сразу же охраняемый склад. Сторож Осенько видел, как Маврухин прошел по направлению к теплоходам. Если бы кто–либо проник в порт несколько раньше или в то же время, вслед за Маврухиным, сторож обязательно заметил бы постороннего. Здесь освещенный участок. К тому же с наступлением сумерек Осенько спустил с привязи собаку, а она признает только «своих»…

Я кивнул. Со свирепым нравом овчарки Джильды мне уже пришлось познакомиться…

— Со стороны Южного склада также никто не мог пробраться незамеченным. Там освещаемая лампами трехметровая бетонная ограда. Южный склад принадлежит водочному заводу, стало быть, сторожат… Остается еще один путь — по воде. Вплавь или на лодке. К счастью, весь вечер шкипер с лихтера 17 выбирал переметы недалеко от «Ладоги». Он не видел и не слышал, чтобы кто–либо подплывал к пирсу. Только две лодки отчалили от «Онеги», а затем вернулись.

— Это сестры Забелины.

— Знаю.

Хоть мне и не по душе были сухость и педантизм капитана милиции, я не мог не признать, что) он толковый работник и видит яснее, дальше, чем я.

— Стало быть, убийца не мог в тот вечер проникнуть в порт. Он мог, правда, запрятаться заранее. Где? «Ладога» исключается. Значит, «Онега». Возможно, посторонний…

— Исключено. Постороннего сразу бы заметили.

— Значит, он свой. У тебя есть какие–либо подозрения?

— Никаких.

Он в упор посмотрел на меня серыми спокойными глазами: «Что ж ты, хваленый сыщик?»

С Шиковцом мы расстались через полчаса. Про, шел короткий дождь, и воздух был насыщен свежестью мокрой зелени. Невидимые в сумерках растения кричали о себе из–за палисадников. Волна неповторимых и несмешивающихся ароматов наполняла улицу. Густо и терпко пахла смородина, нежно и мягко — липа, дурманом отдавала бузина, и даже грубый, сухой голос крапивы был различим в этом немом хоре.

В такой вечер хочется быть счастливым и праздным…

Я поскорее покинул колдовскую улицу и вышел на проспект, где гремели трамваи. Дождавшись своего вагона, забрался в тамбур, в самый угол.

Шиковец довольно холодно расстался со мной. На прощанье он вручил фотокарточку молодого человека с прической «под битлзов» и попросил проследить, не вынырнет ли этот мальчик где–нибудь в портовых закоулках. Просьба предоставляла мне возможность деликатно отстраниться от трудного дела Маврухина под предлогом нового задания. Но, как мне показалось, капитан просто испытывал своего нового подчиненного. Я украдкой развернул книжку, где лежала фотография, и еще раз взглянул на парня. У него были мечтательно–наглые глаза и надменно растянутый рот. Он старался казаться хулиганистым и мог в равной степени быть знакомым и с «улицей» и с библиотекой.

Этот парнишка бежал из Ленинграда предположительно в наш портовый город. Его манили дальние странствия — такие, что требуют виз. Вероятно, начитался книжек и решил, запрятавшись в сельдяной бочке, посетить коралловые атоллы. А может быть, его, как и одного известного литературного героя, манил город Рио–де–Жанейро, где все жители поголовно носят белые штаны.

Что ж, поймают и отправят к папе и маме — пусть отшлепают… Но беда была в том, что парнишка с аквалангом, который был его личной собственностью, прихватил с собой икону, которая принадлежала дяде и считалась ценным произведением древнерусского искусства.

— Дурень! — сказал я и захлопнул книжку. Меня волновало только дело об убийстве Маврухина. Только!

На площади Труда я соскочил с трамвая и пробрался сквозь коммунальные дебри в свою комнату, которую снял еще по приезде. Сам капитан Шиковец посоветовал мне найти «надежный уголок на отшибе», и я в точности выполнил указание, поселившись в комнатушке, которая находилась за ванной и туалетом, на месте бывшей кладовой. Единственным багажом и мебелью, не считая раскладушки, был большой чемодан, в нем — десяток книг, десяток пластинок, две смены белья.

Я включил проигрыватель, поставил Четвертую Шумана и лег на раскладушку, чтобы наконец–то собраться с мыслями. Знаменитый романс второй части — солировал гобой — шел куда–то мимо меня, но странным образом помогал сосредоточиться. Я подумал о матери Маврухина. Она прилетела тотчас же, получив телеграмму, и увезла с собой тело — хотела похоронить сына на родине… Сознание вины, хотя и смутной, мучило меня.

Итак, Шиковец считает, что убийца находился на теплоходе «Онега», и вывод этот обоснованный…

Получилось как в банальном детективном романе, «задача с неизвестными в замкнутом круге».

Прежде всего я попытался установить, когда было совершено преступление… Это могло произойти только в то время, когда я находился в каюте и смотрел фильм. Примерно между половиной одиннадцатого и одиннадцатью. В эти полчаса на «Онеге» находился весь экипаж, кроме Маврухина, н еще гости: Карен Забелина и ее сестра Мария, она же Машутка. Алфавитный список лиц, не имеющих абсолютного алиби, выглядел бы так:

1. Валера Петровский. Выходил из каюты и отсутствовал примерно в течение четырех–пяти минут.

2. Карен. Никто не знает, действительно ли она была в кладовке, где стоит холодильник.

3. Иван Захарович. Оставался в каюте один, когда Карен спустилась в холодильник, а Машутка убежала к лодке.

4. Леша Крученых. Якобы был в машинном отделении, но увидели его только во время «аврала» когда Карен спустила лодку.

5. Ленчик. Нет достоверных свидетельств, что он сидел в рубке все эти полчаса.

6. Вася Ложко. Находился в своей каюте, но мог оставить ее на одну–две минуты.

7. Машутка. Вышла на палубу одна, как только Карен спустилась к холодильнику.

8. Стасик Прошкус. Не известно, действительно ли все это время он ремонтировал душ,

9. Я. Оставался в каюте один, пока отсутствовал Валера Петровский. Мог выйти и вернуться незамеченным.

Из этого идиотского списка я тут же исключил несколько лиц. Себя — на основании полного доверия к показаниям. Ивана Захаровича — в его распоряжении было слишком мало времени, не более двух минут. Даже спринтер не успел бы добежать до «Ладоги» и вернуться обратно. По этой же причине я высвободил из суживающегося «замкнутого круга» Васю Ложко. В течение всего вечера он самоотверженно крутил приемник и мог покинуть каюту не более чем на минуту. Карен и Машутку также следовало исключить — ни та, ни другая не могли бы нанести такого сильного удара.

Эти доводы о непричастности могло бы разрушить только одно: сговор. Предположим, Машутка отправилась крутить приемник, а механик с нашим Кэпом и его свояченицей двинулись навстречу Мавру–хину… Но прежде чем принять всерьез такую версию, следовало подписать самому себе путевку в то самое учреждение, где чиновник Поприщин был окончательно признан королем Фердинандом VIII.

В списке оставались четверо. Валера, Крученых, Ленчик и Боцман Прошкус. У каждого было достаточно времени, чтобы встретить Маврухина у «Ладоги» и вернуться. Но… все они были славными ребятами, честными, открытыми…

Я перевернул пластинку — теперь звучало скерцо — и закурил еще одну сигарету. Шиковец спрашивал, не заметил ли я чего–либо подозрительного в те злополучные полчаса. Я ответил «нет», потому что не хотел болтать обо всех мимолетных впечатлениях, как старушка, которую призвали в свидетельницы коммунальной ссоры.

Задним числом многое может показаться подозрительным. Но про себя я отметил три детали. Во–первых, Карен незадолго до убийства говорила о злых предчувствиях; во–вторых, Боцман неожиданно взялся починять душ и вышел на палубу мокрым, как будто только что искупался в заливе; в–третьих, Леша Крученых провел весь вечер в машинном отделении вместо того, чтобы отправиться, скажем, в Клуб моряка на танцы.

Впрочем, поведение «подозреваемых» можно было объяснить без особого труда: Карен отличалась обостренным восприятием, а парапсихология, наука серьезная, не отрицает предчувствия; Стасик Прош–кус одержим манией искоренения недостатков — к счастью, только в масштабах теплохода; что касается славного Леши, то он на днях пережил личную драму, его девушка увлеклась подводником в черной пилотке, и поммех> не с кем было танцевать калипсо…

Я выключил проигрыватель. Кабинетное расследование явно не удавалось. Нужно было отправляться на «Онегу». Нет, я стремился на теплоход вовсе не для того, чтобы поскорее проверить все предположения. Просто не терпелось увидеть ребят. Мне не хватало общества «подозреваемых». Странно иной раз складываются у работника угрозыска отношения с миром!

4

«Онега» встретила меня тишиной и светом. Горели все огни на палубе — запоздалая реакция на ночную трагедию. Команда собралась в прикамбузной комнатушке, которая носила громкое название «кают–компания». Ужинали. Стасик Прошкус в белой куртке, свободно висевшей на его костлявых плечах, стоял, опершись о косяк, и держал в руке уполовник, как гетманскую булаву. Это была обычная поза Боцмана — он внимательно следил за выражением наших лиц: нравится ли, вкусно ли?

Сегодня все тарелки оставались нетронутыми, но Боцман не ворчал. Ленчик, насупившись, уткнулся в стол. Валера сердито посматривал на него сквозь свои телескопы. Видно, я прервал какой–то напряженный разговор.

— О чем вы? — спросил я у Валеры.

— Да вот… Ленчик! Если бы стоял на вахте как следует, может, заметил бы, как свалился Маврухин.

— Лодырь Ленчик! — поддержал Валеру Леша Крученых. Леша, как всегда, был в белой рубашке, повязанной галстуком, удивительно вежливый и собранный. «Мальчик из коробки с тортом» — так сказала однажды Карен.

Обвинения в адрес Ленчика были напрасными, потому что вахтенный не мог видеть из рубки корму, где находилась надстройка с каютами и машинное отделение. Надстройка заслоняла и «Ладогу». Да и что мог увидеть Ленчик в темноте?

Наверно, ребята понимали это, но человек уж так устроен, что при каждом бедствии ищет жертвенного козла.

— Неужели ты ничего не слышал? — спросил Ложко.

— Услышишь, когда ты крутишь свои джазы, — ответил Ленчик. — А наверху Карен и Машутка стрекочут.

— Прекратить болтовню, — сказал Кэп. — Милиция достаточно расспрашивала. Сказано: несчастный случай произошел по вине самого Маврухина. Мне, что ли, не жаль парня? Но пальцем не тыкаю ни в кого.

Экипаж «Онеги» примолк, однако сам Ленчик решил перейти в наступление:

— Мне не видно было, что за кормой, а у вас там из каюты кто–то выходил: дверь хлопнула, и свет мелькнул. Почему же он ничего не заметил? «Ладога» ближе к корме.

— Кто «он»? — спросил Леша.

— Я, наверно, — сказал Боцман. — Выходил в душ, а там труба лопнула, пришлось изоляцией обматывать. Но Маврухина не видно было и не слышно.

У Боцмана в минуту волнения еще резче обозначился литовский акцент. Он нервно помахивал уполовником.

— Кстати, почему сломался душ? — спросил я.

— Нашел о чем, — сказал Леша. — Душ его волнует.

— Судьба человеческая, — капитан вздохнул и погладил темя. — Не знаешь, где упадешь.

Разговор принимал философское направление. Ребята не хотели расходиться по каютам, страшась одиночества и темных мыслей.

— Вот уж три дня прошло, а не верится, что его нет, — сказал Боцман. — Как же так?

Вася Ложко согласно кивнул головой. Лихой чуб коснулся стола. Вася — «простой русский Аполлон», как однажды определила острая на язычок Карен. У механика классическая внешность первого ухажера. Эдакий ясноглазый малый, в меру добродушный, в меру хитрый, с клоком русых волос, словно у кукольного гармониста, с чуть вздернутым носом. Вдобавок ко всему Вася истый волгарь, он окал и сыпал пословицами.

— От смерти не посторонишься, косую не обойдешь, — сказал Вася. — Что уж тут… А я его как раз встретил накануне на площади Марата. Стоит, газету читает. Тронул его за плечо: чего, мол, тут? Так, говорит, гуляю по городу.

— Так, говорит, гуляю, — повторил, как эхо, Валера.

— У него на площади Марата знакомая жила какая–то. Люда, что ли, — вмешался я в разговор.

Разумеется, никакой Люды я не знал.

— Да нет, — тут же возразил Леша. — Не Люда, а Клава, и не на площади Марата, а на улице Самоварникова. В том районе у Маврухина не было никаких знакомых.

Разговор получался любопытный. Однако мыслитель Валера неожиданно вернулся к общей философской теме.

— Первый же час нашей жизни укоротил ее, — сказал он, цитируя кого–то из стоиков.

Боцман приоткрыл рот, и, я понял, что сейчас последует «все там будем» или «от судьбы никто не уйдет».

Требовалось незаметно, но решительно повернуть беседу в нужное русло.

— Недаром Карен говорила в тот вечер, что у нее плохие предчувствия, — сказал я. — Бывает так перед несчастьем! То собака воет, то еще что–нибудь. За день до того, как Маврухину свалиться, и тоже около одиннадцати — я как раз на палубе был — вдруг слышу: словно кто–то зовет. Тоненько: «Маврухин, а Маврухин!» Сверху, с мостика. Я посветил — никого нет. Только выключил, снова: «Маврухин, а Маврухин!»

Все оцепенели. Признаюсь, и мне стало жутко от собственной выдумки. Но нужно было расшевелить ребят, вызвать поток воспоминаний обо всем, что происходило в последние дни и могло показаться необычным, странным. Преступник не оставил следов, совершая убийство. Ну, а если он оставил их до? Ведь был же период подготовки!

Первым прервал тяжелое молчание Кэп.

— Бабьи выдумки. Лишь бы поболтать…

Боцман, однако, поддержал меня:

— Нет, почему же? У нас в деревне бывало — в день, когда помереть человеку, вдруг кто–то приходит и зовет. У нас говорили — это Мажанкис.

— Какой еще Мажанкис? — грозно спросил Кэп.

Боцман развел руками.

— Не знаю. Никто его не видел. Мажанкис, и все. Приходит!

Неожиданно Леша Крученых, который не верил ни в домовых, ни в бога, ни в черта, пришел на помощь Боцману.

— А что! — сказал он, поправляя галстук. — В этом что–то есть. Рассказать?

Он посмотрел на Васю Ложно. Механик пожал плечами: мол, ерунда, но любопытная. Валяй.

— Ты же сам, Вася, рассказывал, — продолжал поммех. — Ночью по машинному отделению кто–то ходил. И сжатый воздух вдруг зашипел, как будто давление стравливали.

— Пустое, чего там! — махнул рукой Вася, явно смущаясь.

— Да не пустое. Ведь было же? Было. Ты и сам обратил внимание.

Ивану Захаровичу, который смотрел на мир ясно и просто, не понравились мистические толки.

— Наверно, штуцер неплотно завинтили, — сказал он. — Вот и шипело. Следите за двигателем, механики!

— Дело в том, — мягко сказал Вася, — что все штуцера в трубопроводе были завинчены крепко, можете проверить. Но давление действительно стравили ночью.

— Хочешь сказать, у нас орудуют привидения? — спросил Кэп. — Кто стоял на вахте?

— Маврухин.

— Нда… Это когда бочка с «обтиркой» загорелась на берегу?

— Верно.

Я тотчас вспомнил волнения той ночи. Теплоход стоял на втором причале, под самым фортом, там, где докеры складывают всякий мусор. Ночью вспыхнула одна из бочек с «обтиркой» — промасленным тряпьем. Очевидно, произошло самовозгорание. Над бочкой возник двухметровый огненный столб. Маврухин, напуганный близостью огня, разбудил капитана, и тот отвел теплоход подальше, на восьмой причал, где мы и остались. Тем временем Валера, Ложко и я справились с пожаром, закрыв бочку брезентом.

— А ведь действительно давление в ресивере было стравлено, — сказал Кэп. — Пневмостартер у нас берет с первого оборота, а в тот раз дизелек еле завелся.

— Знаю, — хмуро сказал Ложко. — Я утром спустился в машинное. Около сорока атмосфер вместо пятидесяти. Проверил штуцер — свинчен на шесть витков.

— На свете есть много, друг Горацио… — начал было Валера, но Кэп раздраженно перебил его:

— Хватит. До чертей договоримся. Предчувствия, штуцера, голоса с мостика!

Ребята нехотя разошлись по каютам.

Этой ночью Леша нес вахту…

Он поднялся на мостик, поставил шезлонг. Лицо его от раскуриваемой трубки озарилось красным светом.

«Мальчик из коробки с тортом». Язвительная Карен, этот мальчик не такой уж приторно–сладкий. Не надо верить чистенькому личику, блеску бриллиантина и безукоризненно вежливому тону. Лешенька Крученых провел три года в колонии для несовершеннолетних. У него особые причины носить в будний день открахмаленную рубашку и аккуратно повязанный галстук.

Он старательно бережет в себе чистенького, отутюженного пай–мальчика, так не похожего на того «урку», который однажды ночью убежал от пьяного отчима.

Я поднялся на мостик и присел на скамейку рядом с шезлонгом Леши.

— Ты выдумал насчет штуцера?

Это был первый пришедший в голову вопрос — завязка разговора.

— Нет, не выдумал.

— Странная история. Как ты ее объясняешь? Зачем кому–то понадобилось свинчивать штуцер?

Замечательная пенковая трубочка гасла. Леша, отчаянно пыхтя, придавил большим пальцем табак.

— Кто его знает… Сейчас все мы не в себе, ищем чего–то. Нелепо вышло с Маврухиным, как нелепо! Случайность…

Рядом с «Онегой» прогудел мощным мотором катер. Нас качнуло, стукнуло о пирс, и теперь свет лампочки, горевшей в рубке, падал прямо на лицо Леши Крученых, я же оставался в тени.

— Просто я смолчал на камбузе, — сказал я. — Такое знаю, что все бы ахнули.

Я внимательно наблюдал за ним. Чуть–чуть излишне подчеркнутое безразличие, чуть–чуть убыстренная реакция — здесь все зависит от этого «чуть–чуть». Я взял его за руку — как бы по–дружески, желая полностью довериться. Мои пальцы ощущали и малейшее движение мышц и биение крови. Человек может научиться владеть мимикой, но мышцы руки и пульс всегда выдают волнение. Этот принцип использован и в «детекторе лжи».

Леша поднял бровь и спросил довольно иронически:

— Ты видел привидение, которое скрутило штуцер?

— Нет, я в самом деле знаю. В тот же вечер догадался обо всем.

Конечно, это был детский, наивный блеф. За такие штучки меня следовало бы дисквалифицировать с последующим недопущением к оперативной работе сроком на двадцать лет (за двадцать лет подрастет более толковое поколение). Но я делал ставку на атмосферу тревоги. Леша, как и все, был взбудоражен после разговора за ужином. Если бы мое предостережение попало на больное место, я сразу почувствовал бы это.

Но реакция поммеха выражалась в простом любопытстве. Никакого испуга, настороженности:

— Да ты рассказывай, не тяни!

Тогда я наклонился к нему и шепнул на ухо:

— Машутка влюблена в механика.

— Фу ты, черт! — сказал Леша Крученых. — Кто же не знает? Об этом сигнальщики флажками пишут. Старый анекдот рассказываешь!

Он хлопнул меня по плечу, по–дружески прощая туповатость.

«Ерунда, ерунда и еще раз ерунда! — сказал я себе, спустившись с мостика и стукнув кулаком о твердый обод спасательного круга. — Эти четверо ни при чем. Что ты суетишься и устраиваешь дурацкие экзамены, от которых душе тошно?»

Я прошел в душевую. На стоянках, когда дизель не работал, нам приходилось довольствоваться холодным душем. «Прочищает мозговые извилины», — говаривал Кэп.

Действительно, прочищало. Душ был жестким, как терка, и сразу снял усталость.

Я провел ладонью по изогнутой водопроводной трубе и нащупал плотное кольцо изоляционной ленты. Из–под нее били тоненькие струйки воды. Вездесущий работяга Прошкус в самом деле поработал в душевой.

К черту, сказал я. Верю тебе, Боцман. И тебе, лодырь Ленчик, и тебе, мудрый философ Марк Вале, рий Петровский. Верю всем четверым.

Очевидно, это решение и было вторым, моральным душем; исчезла никотинная горечь, оставшаяся после разговора с Лешей. Все стало просто и ясно. Я постучал в каюту Боцмана и вошел к нему не как «сыщик», нарядившийся в тельняшку и полный профессионального любопытства, а как человек, жаждущий дружеского разговора.

Боцман лежал на верхней койке и пришивал пуговицы к кителю механика.

Увидев меня, он заулыбался.

— Хорошо, что зашел. Одному плохо. Хочешь покушать? Может, холодного компота?

— Ты как нянька, — сказал я — Расскажи что–нибудь о своей деревне.

— Тебе в самом деле интересно про мою деревню? — обрадовавшись, спросил Боцман.

— Правда.

Я закрыл глаза, слушая монотонный голос Стасика У каждого из нас есть «своя деревня», о которой можно рассказывать бесконечно. Своя деревня — где все первое. Первый шаг по скрипучей половице, первое падение, первый шлепок… У меня тоже есть такая деревня — Колодин. Патриархальный и добрый. В нем живет Ленка. Красивая, озорная и… патриархальная в своей слепой преданности и самопожертвовании. Но если б не было слепой привязанности, готовности к отказу от себя, беззаветного служения другому, что стало бы со всеми сирыми, слабыми, споткнувшимися, ждущими милосердия и ласки?

Вот Боцман. Я посмотрел на его худое некрасивое лицо. Он из породы неудачников. Он полон доброты, участия и желания служить другим. Мне кажется, «Онега» смогла бы обойтись без Кэпа, но без Боцмана вряд ли. Без него она попросту стала бы другим кораблем. Боцман наделен талантом доброты и веры. Есть ли у меня хоть крупица этого дара? Нет ничего страшнее в нашей профессии, чем человек, полный недоверия и подозрительности.

— Знаешь, моя жизнь не очень хорошо сложилась, — рассказывал Боцман с заметным литовским акцентом. — Сначала немцы наш дом разорили. Потом бандиты — «зеленые». Меня били. Голова до сих пор болит. И мне сильно хотелось культурную жизнь иметь. Но учиться мало времени было. Работал. А сейчас хорошо. Ребята помогают учиться. Матери деньги высылаю. Хорошо…

Я вышел на палубу. Была теплая августовская ночь. Ветер очистил порт от испарений солярки и принес запах листвы. В такую ночь трудно заснуть, даже если не работаешь в угрозыске.

Три фигуры были едва различимы в полумраке. На берегу стояла Машутка в белом платье, тоненькая как свечка. Валера, наклонившийся к ней с борта, казался каменной глыбой. И над ними, на крыле мостика, парил, как Мефистофель, Леша Крученых, бросая время от времени иронические реплики. Поммех знал, что Валере очень нравится Машутка.

— Вы скоро уходите в рейс? — спросила Машутка.

— Через три дня, — ответил Валера. Он поглаживал леер от волнения.

— Скажи что–нибудь о погоде, — свистящим шепотом посоветовал поммех. — Или афоризм выдай.

Валера показал Леше кулак.

— Я знаю, чего ты пришла, — глухо сказал он. — Твой Вася дурак. Он ревнует, что ты в театре с мичманом была.

— Господи, — тихо ответила Машутка. — Так это ж наши подшефные с эсминца. И не один мичман, а трое.

— Понял? — торжествующе спросил поммех. — Всего лишь трое!

Валера молча вошел в каюту Васи Ложко. Я не мог не оценить его мужества. Жаль, что не этот парень нравился Машутке.

Разговор его с механиком длился недолго. Вася, перемахнув через леер, оказался рядом с девушкой. Они медленно пошли вдоль пирса, в сторону от «Онеги».

За что ж она наказана, скажи?..

Откуда явились эти строчки? Память у меня как фамильная шкатулка, в которой вместе с какими–то нужными, жизненно важными документами хранятся малозначительные, неизвестно когда и как попавшие бумаги… Разрозненные сведения, даты, параграфы давно устаревших инструкций, обрывки стихотворений, имена случайно встреченных людей, музыкальные фразы, вырванные из забытых пьес, — все это таится в подсознании, и вдруг какой–то всплеск, протуберанец нервной энергии выбрасывает из хаоса неожиданную деталь, и она овладевает мыслями.

Наверно, это результат бессистемных занятий по собственному «особому» методу — готовясь к работе в угрозыске, я усиленно тренировал память, заучивая бесчисленное множество стихов и мелодий.

За что ж она наказана, скажи?

Казнить любовью — нет страшнее муки…

Вспомнил! В Иркутске, на литературном концерте, заезжий декламатор читал это стихотворение, и называлось оно «Фауст и Гретхен».

За что ж она наказана, скажи?

Казнить любовью — нет страшнее муки…

Когда в мольбе протянутые руки,

Как лжи и правды робкие межи.

На нем вина! Ему готовь отмщенье,

Полет стрелы, звон тонкой тетивы,

Ему — презренье ближних, желчь молвы,

А ей — покой. Молчанье. И прощенье

«Почему вспомнились эти строки?» — думал я, глядя на тающее в сумраке белое платье. Наверно, это зависть. Та самая зависть, которая называется еще безотчетной ревностью.

Рядом тяжело вздохнул Марк Валерий Петровский, наш стоик.

— Они познакомились в яхт–клубе, — сказал Валера. — А потом выяснилось, что Карен свояченица Кэпа, и с тех пор Машутка здесь частый гость. Она работает в магазине грампластинок. А Вася хороший парень, правда? — спросил Валера, заглядывая мне в лицо. — Однажды он провожал Машутку и на них напали двое. Хулиганье. Вася их разметал знаешь как!

Он заглянул мне в лицо, как бы ища подтверждения. Выпуклые линзы очков светились, как лунные камни.

— Любовь зла, — произнес сверху Мефистофель–Лешенька.

5

Итог вечерних разговоров и событий я записал в блокнот:

«1. Маврухин, по словам механика, за день до гибели был на площади Марата. Читал газету в витрине. Говорят, знакомых в этом районе у него не было. Что он делал там?

2. Ночью, за трое суток до убийства, во время вахты Маврухина, кто–то якобы ходил по машинному отделению и свинтил штуцер в трубопроводе, ведущем к пневмостартеру.

3. В ту же ночь, немного позже, загорелась на причале бочка с ветошью и капитан из–за недостаточного давления в ресивере с трудом завел двигатель, чтобы отвести теплоход.

4. Вывод из разговора с Лешей Крученых: он не замешан. Вообще «четверка» здесь ни при чем.

5. Приходила Машутка. У нее зеленые глаза. Такие глаза в жизни встречаются гораздо реже, чем в книгах».

Здесь я поставил точку. Разумеется, последняя деталь не имела никакого отношения к расследованию. Мне захотелось вдруг написать об этих глазах: они действительно зеленые и красивые.

Я вырвал листок из блокнота — он уже больше не был нужен, карандаш помог привести мысли в порядок, — свернул трубочкой и сжег. Бумажка превратилась в пепел и рассыпалась.

Интересно, отчего загорелась бочка с ветошью? Вообще, как могло вспыхнуть тряпье? Окурок, самовозгорание? Но тогда ветошь долго тлела бы. А Маврухин увидел столб пламени. Значит, кто–то поджег бочку, плеснув туда бензина. Кому–то нужно было, чтобы «Онега» перешла к другому причалу. Кому? Возможно, самому Маврухину. Ведь он стоял в ту ночь на вахте.

Да, но без его ведома не стравили бы и давление в ресивере, что едва не помешало «Онеге» уйти от причала. Противоречие! И это противоречие сейчас не решить.

Прежде всего надо отправиться на площадь Марата и прикинуть, что могло понадобиться Маврухину в этом районе.

«Самое серьезное заблуждение любого преступника — надежда на то, что время смоет следы, подобно волне. Но время работает на угрозыск. И еще на прогресс». Так говаривал майор Комолов.

Меня разбудило топанье ног на палубе. Валера сунул под бок свой гиреобразный кулак:

— Вставай, авральчик объявлен. Готовимся к рейсу

Мы ринулись в умывальник.

— Я думаю о том, как странно устроена жизнь, — сказал Валера, отфыркиваясь Без очков лицо его казалось чужим и голым, — Да, странно и противоречиво. Недавно мы пережили трагедию. И вот, пожалуйста, Ложко женится. Уже объявил. Когда вернемся из рейса, будет свадьба.

Валера попытался улыбнуться. Надо сказать, обычно никто не радуется, когда любимая девушка выходит замуж за другого, даже если это хороший парень. Но в Валере не было ни песчинки эгоизма.

Все мы, как Диогены, ищем нового человека, высоко поднимая фонари в солнечный день. А потом оказывается, что новый человек всю жизнь прожил на нашем этаже, только он носил очки с толстыми линзами и казался чудаковатым.

На палубе Кэп произнес короткую речь. Он сказал, что главное для команды — образцово провести очередной рейс, тринадцатый по счету для экипажа. Число тринадцать — счастливое число, на всякий случай сообщил Кэп. А посему надлежит тщательно «вылизать» теплоход, прежде чем идти к элеватору под погрузку.

Через шесть часов у нас уже не разгибались спины. Ребята разошлись по кубрикам — отдохнуть, а я, проклиная жару, потащился через порт к трамвайной остановке.

Полчаса дребезжал расхлябанный вагон, прежде чем доползти до площади Марата.

Приехав, я осмотрелся по сторонам. Площадь была довольно правильной эллиптической формы, центр ее образовывала клумба с пышными каннами. Белое пятнышко газетной витрины я увидел в дальнем краю эллипса.

Асфальт на площади был мягок, как тесто. Наконец я добрался до витрины и уткнулся в желтый, месячной давности номер «Советской торговли».

Вот здесь механик и заметил Маврухина. Разумеется, тот приехал на площадь не для того, чтобы ознакомиться с передовой в этой газете. И не на свиданке. Если бы Маврухин ожидал кого–нибудь, он выбрал бы место потише и потенистее, а не стал бы торчать на асфальтовой площадке для всеобщего обозрения.

Очевидно, Маврухин пересекал площадь, направляясь к какому–то дому, и, заметив механика, приостановился у витрины, чтобы избежать встречи и разговора. Куда же он держал путь?

Пивной ларек, сатуратор, тележки мороженщиц, все, что может представлять соблазн в жаркий день, было сосредоточено у трамвайной остановки. Та часть площади, где стояла витрина, отличалась деловой пустотой.

После бешеной работы на судне пешая прогулка не доставляла особого удовольствия. Потребовалось полтора часа, чтоб осмотреть кварталы, прилегающие к этому углу площади.

Итак, в районе находились следующие учреждения и «точки»: ларек «Галантерея», «Гастроном», филиал комиссионного магазина, пункт оргнабора, родильный дом, библиотека имени Новикова–Прибоя, управление телефонной сети и прокуратура. Составив небольшой план, я начал обход. Допрашивать кого бы то ни было я не мог, поэтому пришлось пустить в ход самые различные тактические уловки.

Через некоторое время я знал, что ни в управление телефонной сети, ни в роддом, ни в пункт оргнабора, ни в «Гастроном», ни в комиссионный магазин Маврухин не наведывался. И знакомых у него там не было.

В ларьке «Галантерея» работал только один продавец — худощавый немолодой человек в пенсне, очень похожий на зубного врача, который однажды удалял мне два зуба с помощью деревянного молотка. Это были хорошие, крепкие зубы, но я застудил их, выслеживая «щипача», стащившего у старушки кошелек с мелочью. С тех пор прошло немало времени, но я все же подержался за щеку, входя в ларек.

«Вас обслуживает прод. Стршикошевский» — объявляла надпись. Чтобы безукоризненно выговорить такую фамилию, следовало потерять не два зуба, а гораздо больше. Я постоял немного в ларьке. Когда обладаешь некоторым опытом, довольно быстро можно определить, как торгуют — над прилавком или под ним. Вы спросите: почему же еще существуют жулики? Я отвечу — не знаю

Здесь торговали честно. Маврухину в таком ларьке нечего было бы делать. На всякий случай, выждав, когда ларек опустеет, я перегнулся через прилавок и сказал шепотом:

— Есть нейлоновые рубашки.

Продавец посмотрел на меня и поправил пенсне. У него были зоркие глаза под мохнатыми бровями.

— Есть пудра для загара, — ответил он так же заговорщически.

— Зачем мне пудра?

— А зачем мне рубашки? — спросил гражданин Стршикошевский. — Имею целых три!

— Вы меня не поняли. Есть нейлоновые рубашки!

— Так наденьте хотя бы одну, — сказал наглый продавец. — Вместо вашей ковбойки.

Из ларька я вышел раздосадованный и вместе с тем довольный. Иногда приятно получить по физиономии. Но через минуту вернулся к Стршикошевскому. Нужно было все–таки поставить точку над «и». Я показал фотографию Маврухина.

Дотошный продавец, изучив снимок, посмотрел и на обратную сторону. Обратная сторона была что надо: «Паша, друг, помни!» Это вывел сам Маврухин по моей просьбе. И подписался. И число поставил.

— Компаньон, — сказал я, показывая на снимок. — Сегодня не мог прийти.

— Я видел этого человека, — ответил продавец. — Он заходил и предлагал товар. Может, он ваш друг. Но на таких друзей надо спускать собак. У вас хорошее лицо. Вот почему я разговариваю вежливо.

— Наверно, он заходил давно, если без меня.

— С полгода назад. Кстати, я встретил его, и недавно. Дня четыре назад, вместе с Копосевым.

— А, Копосевым. Этим долговязым!

— Ха! И вы «друг», да? Копосев работал у нас в системе. Его выгнали. Он коротышка. С лицом обиженного бульдога.

Продавец не лгал, это было ясно. Значит, Маврухин заходил сюда, когда лишь начал свою «коммерцию» и подыскивал клиентуру. Наверно, в конце концов он нашел Копосева. Фамилию этого типа я слышал от Шиковца.

Оставалось проверить еще библиотеку и райпрокуратуру. Но что было делать там Маврухину? Знакомства с блюстителями закона он не поддерживал и любовью к чтению не отличался.

Я свернул на тихую аллею, где находилось кирпичное здание с надписью по фронтону: «Библиотека имени Новикова–Прибоя». Оказалось, абонемент на ремонте и открыт лишь читальный зал. Это облегчало задачу

В большом прохладном зале сидели два пенсионера. Библиотекарша, очень славная девушка в передничке, который делал ее похожей на школьницу, листала журнал. Я подсел к ее столику.

— Мало посетителей?

— Август, пусто, — как будто оправдываясь, сказала девушка.

Ее звали Надей, она скучала, поэтому, поговорив о литературе, мы перешли на кинематографию, и тут выяснилось, что нам обоим не нравится Тихонов, а Смоктуновского мы обожаем.

Затем я сказал, что недавно в читальном зале побывал один мой приятель и восторженно отзывался о Наде. Это была маленькая ложь, и я очень сожалел, что приходится забрасывать блесну перед этой наивной девчушкой,

Естественно, Надя заинтересовалась приятелем, я назвал его, и моя новая знакомая тут же принялась перелистывать журнал, в котором записывала фамилии читателей.

— Это вы все придумали, — сказала Надя. — За последнюю неделю никакой Маврухин не приходил.

— Ну ладно, придумал!

— Оказывается, вы обманщик, — весело сказала Надя. — Ну… Посидите почитайте. Хотите, дам новый детектив? Ох, там такое преступление! «Тайна старого особняка».

Оставалось еще заглянуть в райпрокуратуру, но я решил этого не делать. Есть какая–то грань, за которой педантизм превращается в маниакальную одержимость. Подумав об этом, я тут же переступил роковую грань: достал фотографию и протянул удивленной девушке.

— Вот мой приятель. Все–таки кажется, он рассказывал именно о вас.

Тонкие брови взметнулись вверх.

— Он был три дня назад. Но какой же он Маврухин? Я его хорошо помню: за книжками пришлось бегать в хранилище.

Какая–то пружинка во мне вдруг соскочила со стопора и, больно ударив, заставила вздрогнуть. Через секунду я успел овладеть собой и рассмеялся Это был тот самый деревянный смех, которым потрясают зрителей цирковые клоуны.

— Он не Маврухин, — Надя заглянула в журнал. — Он Чернов Павел Иванович.

— Господи, конечно же, Чернов. Мы его только так называем Маврухиным. Кличка!

— Он не взял с собой документов. Но мы можем записать и так. Это же не абонемент… Был ваш приятель, был.

Вот и толкуй о том, что чудес не бывает. За какой же книгой приезжал сюда Маврухин, если он вынужден был пробираться тайком да еще и разводить нелепую конспирацию?

— Наверно, Кочетова опять читал, — сказал я. — Он Кочетова очень любит.

— Нет–нет! — махнула рукой Надя. — Принесите, говорит, какие–нибудь книжки про старинные иконы. Спрашиваю в шутку: верующий? Нет, говорит, но мне надо провести беседу с баптистами, а я не совсем разбираюсь. Действительно, отвечаю, не разбираетесь: баптисты икон не признают. Он смутился: я их путаю, баптистов и прочих. Какая разница — все они заблуждаются. Ну, я принесла две книги.

— Какие же?

— Да они здесь, я их не отдавала в хранилище.

Надя тряхнула взбитой прической и мельком взглянула на свое отражение в стеклянном шкафу.

Зачем понадобились эти книги Маврухину?.. И вдруг подобно электроразряду, возникла четкая и неожиданная ассоциация. Тот парнишка из Ленинграда, увезший икону!.. Не слишком ли странное совпадение? Два человека, ступившие на уголовную дорожку, одновременно проявляют «интерес» к древнерусской живописи. Не значит ли это, что между ними возник контакт?

Быть может, тайные коммерческие делишки столкнули их? Маврухин почувствовал, что это заманчивое, прибыльное дело, но на всякий случай постарался навести справки: что за штука такая — иконы, действительно ли в большой цене, Обратиться к «специалисту» он не мог Решил хоть книжки полистать.

— Возьмите же! — сердито сказала Надя. — Тяжелые!

Только сейчас я заметил, что девушка стоит на стремянке, протягивая две увесистые книги.

Бегло пролистав оба тома — один оказался старым, «одобренным святейшим Синодом» учебником, а второй монографией о новейших открытиях реставраторов, я пришел к выводу, что Маврухин не многое почерпнул отсюда. Ведь его интересовала стоимость икон. Однако он, очевидно, понял, что за настоящую древнюю икон) могут заплатить там фантастическую сумму. Монография начиналась со слов о том, какой исключительный интерес проявляют во всем мире к произведениям русской древней живописи.

…Близ библиотеки я отыскал телефон–автомат. Трубку поднял сам Шиковец.

— Нам нужно встретиться, — сказал я.

— Ну что ж. Под старой крышей. Завтра,

— Срочно нужно встретиться. Могу сообщить кое–что важное.

— Хорошо. Через час. Наверно, вы хотите рассказать кое–что о древнерусской живописи?

Ну, Шиковец! После Карен это второй ясновидец, которого я встречаю в этом необычном городе.

6

Через час мы встретились в той же комнате с тюлевыми занавесками. Начальник был в прекрасном настроении. Он слушал молча, с сухой миной, но глаза выдавали довольную усмешку. Я рассказал по порядку — о маленьком пожаре на пирсе, который раньше не вызывал у меня никаких подозрений, о странном происшествии в машинном отделении, о Копосеве, который встречался с Маврухиным незадолго до гибели, и, главное, о сенсационном посещении библиотеки.

— Прекрасно, — сказал он. — Ценные сведения.

Шиковец не умел льстить — об этом свидетельствовал его облик честного и сурового служаки. Поэтому похвала была особенно приятна. Однако капитан милиции рубил малейшие ростки самодовольства лихо, по–кавалерийски, как рубят лозу.

— Все это немного дополняет наш материал, — сказал он.

— Как вы догадались, что Маврухин интересовался иконами?

— Стало известно, что Маврухин встречался с Юрским. С этим, — капитан положил на стол фотографию паренька, похитившего икону. — Их видели вместе в закусочной «Стадион». По–видимому, раньше не были знакомы. Кто–то вывел Юрского на Маврухина. Или случайно столкнулись.

— «Стадион» как раз на дороге с вокзала в порт!

— Да. И они встретились в тот же день, когда Юрский приехал сюда. В руках у него был большой деревянный чемодан. Теперь вы понимаете, почему я ошибался, предполагая, то убийца должен был находиться на «Онеге»?..

— Нет.

— Вы забыли, что деревянный чемодан Юрского — это ящик от акваланга, — выждав паузу, пояснил Шиковец. — Мы выпустили из виду еще один путь, которым убийца мог проникнуть в порт.

Это уже начинало смахивать на приключенческий фильм, однако я доверчиво относился к лихим сюжетам. Жизнь иной раз закручивает такие штучки, которые не придут в голову самому изобретательному сценаристу.

— Хотите сказать, что он пробрался под водой к пирсу?

— Именно так! — Шиковец утвердительно воткнул тонкий длинный палец в стол. — Этот вариант не был предусмотрен. Вы говорите, убийцы среди команды «Онеги» не может быть?

— Нет.

— Но и посторонний никак не мог подойти к «Ладоге». Это тоже доказано. Возникает вакуум… Преступник пришел ниоткуда? Но теперь все разъясняется. Рассказ о стравленном давлении еще раз подтверждает наши предположения. Юрский и раньше приплывал к пирсу, а Маврухин помогал ему заряжать акваланг от ресивера. Это вполне возможно. Мы консультировались у специалистов.

— Нужен фильтр, в ресивере грязный воздух, — пробормотал я. — И нужно еще подогнать зарядный штуцер.

— В судоремонтных мастерских работает дружок покойного Маврухина, токарь. Наши разговаривали с ним, и он сообщил, что три дня назад Маврухин заказал ему выточить одну штуковину… В общем что–то вроде «двойничка» — один штуцер присоединяется к трубопроводу, другой к фильтру. А фильтр мы нашли на том берегу, где в брошенном катере скрывался Юрский… Теперь Юрского там нет. Бежал!

— Однако вы многое успели!

Признаться, я был немного ошеломлен. Не ожидал от этого педантичного сухаря такой прыти. Загадка–то была с семью замками. Но Шиковец подобрал почти все ключики.

— Как же тогда объяснить пожар на пирсе?

— Думаю, икона уже была у Маврухина. Он решил отвязаться от сообщника. В последний раз зарядил акваланг и сделал так, что судно ушло от второго причала.

Я помолчал, глядя в стол, и честно признался:

— Еще одно не могу понять… Неужели этот Юрский мог решиться на убийство из–за какой–то иконы?

— Законный вопрос, — сказал Шиковец. — Сам недоумевал. Запрашивал Ленинград. Иконы–то разные бывают, вот какая штука. «Наша» называется, кажется, «Благовещение». Да, «Благовещение»… У меня мать была верующая, — неожиданно добавил он. За все время нашего знакомства это была его первая фраза о себе. — Кое в чем разбираюсь. «Благовещение» — это, знаешь ли, когда архангел Гавриил является к деве Марии возвестить о непорочном зачатии. Ну… Пушкина помнишь?

Он хмыкнул и даже чуть улыбнулся. Вместе с переходом на «ты» это выглядело действительно чудом, как и непорочное зачатие.

Но зародившаяся было улыбка соскользнула с лица капитана и исчезла. Так фокусники прячут яичко в рукав.

— Эта икона была только что отреставрирована. Написали ее еще при царе Горохе. Знатоки считают, что ее могут оценить там, — Шиковец указал пальцем за плечо, — не менее чем в четверть миллиона долларов.

— Сколько? — спросил я, привстав.

— Четверть миллиона.

Слово «миллион» всегда производит сильное впечатление, хотя реального смысла для нас не представляет. Тут, как в астрономии, нужно быть специалистом, чтобы докопаться до вещественного выражения величины. Но такие специалисты встречаются крайне редко. Я не имею в виду работников Министерства финансов. Это теоретики. Я же, как человек, получающий сто двадцать рублей, хотел бы посмотреть на практика.

— Четверть миллиона, — повторил я. — Да… это ставка.

— Юрский знал, что прихватить с собой! — сказал Шиковец. — Думаю, он действовал примерно так. Прежде всего ему нужно было познакомиться с кем–нибудь из загранки. Он идет в «Стадион», где околачивается всякая портовая шушера. И сталкивается с Маврухиным… Они быстро нашли общий язык. Юрский поселился на той стороне затона, на брошенном катерке. Маврухин, кстати, купил для него свитер, сапоги и ватник, чтобы не мерз ночами. Мы обнаружили чек в каюте. Правда, самих вещей не нашли, очевидно Юрский забрал с собой… Наверно, Маврухин пообещал этому парню, что возьмет его на теплоход и запрячет, но это, конечно, была липа. Маврухин решил обвести компаньона вокруг пальца и реализовать иконку самостоятельно. Может, он похитил ее у Юрского или обманом заполучил. Произошла ссора. Юрский поздним вечером переправился к пирсу под водой, подстерег Маврухина, рассчитался с ним и забрал икону. В ту же ночь он ушел с катера… Но найдем! Никуда не денется из города.

Как и в прошлый раз, Шиковец достал сигарету и с тоской и сомнением посмотрел на нее. Я щелкнул зажигалкой.

— Сегодня вы имеете полное право.

Нет ничего вкуснее, чем дым сигареты, честно заработанной тяжким трудом. Такой сигареты для меня не найдется во всей пачке.

Что ж, версия расставила все детали и соединила их прочной связью последовательности. Таким образом, четверо моих друзей с «Онеги» полностью реабилитированы!

— Ну, а Копосев ни при чем? — спросил я.

— Он действительно был связан с Маврухиным. Даже провожал его в тот вечер. Но в десять сорок пять он уже был в «Стадионе». Это алиби.

— Что же теперь делать мне?

— Думаю, рано раскрываться, — сказал Шиковец. — Оставайся на «Онеге». Может, Юрский объявится в порту.

— Но «Онега» уходит в рейс через три дня!

— Ну и что же?

Я промолчал. Все было ясно. Юрского возьмут к тому времени, когда я вернусь из рейса.

— Проветрись! У тебя, кстати, за прошлый год отпуск не использован. Отдохнешь.

Надо отдать должное — Шиковец не старался хитрить. Я хорошо понял все, что он хотел сказать. Мол, приехал ты с блестящими рекомендациями от своего начальства, но ведь не известно, как ты их заслужил. Пока особого прока от тебя не видать. Вот сначала помаринуем, посмотрим, что за гусь, а потом — милости просим!

Что ж, это по–своему справедливо… Катись, Чернов. Вкуси блаженство отдыха. Но я знал, что не смогу вкусить. Большущая ложка дегтя была примешена к той бочке радости, в которую мне предстояло окунуться. Я уже не мог оторваться от «дела Маврухина — Юрского». Прирос к нему. Так всегда бывает. Пока расследование не окончено, не можешь наслаждаться жизнью, как все.

И потом меня не оставляло ощущение, что, несмотря на всю серьезность и обоснованность версии, где–то допущена ошибка.

— Что задумался? — спросил Шиковец, поглядывая на часы.

Передо мной лежала фотография человека лет восемнадцати по фамилии Юрский. Этот парень, вчера еще подросток, совершил убийство… Причем из корыстных побуждений — отягчающее обстоятельство!

С фотографии смотрели на меня живые, дерзкие, мечтательные глаза.

— Я–то думал, что он дурачок, — сказал я. — Насмотрелся киношек, потолкался на улице и решит затеять невиданное путешествие к Азорским островам…

— Дурачок прихватил бы пару серебряных ложек и бабушкину «десятку», уцелевшую во времена Торг–сина. А этот «Благовещение» в четверть миллиона! Как же «дурачок»!

— Да, — сказал я. — Но он уж слишком молод для таких дел.

Сам не знаю, почему я высказал сомнение. Может, в душе моей таилось убеждение, что молодость способна на злое только по неведению или порыву, но творить зло сознательно, обдуманно не может.

— Все мы хотим быть добренькими и либеральными, — сказал Шиковец. — Это возвышает. Но вспомни, сколько вреда нанес нам либерализм. Преступник молод — простим. Отдадим на поруки! Скостим половину срока! Мы разучились быть строгими. По–моему так: если перед тобой преступник, отнесись к нему, как он этого заслуживает

Заметив мое молчаливое сопротивление, начальник добавил:

— В конце концов главное сейчас — найти Юрского. И мы найдем!.. Ну, все. Баста. Не волнуйся ни о чем.

«Не волнуйся». С какой легкостью мы даем подобные советы, не замечая, что они стерлись от частого употребления, как старые монеты, и давным–давно потеряли пену.

7

Я вернулся на «Онегу», когда солнце уже садилось в разрыве туч. Дул ветер. Суда покачивались, как поплавки.

— Сачок! — сказал Леша Крученых.

— Он под охраной профсоюзов, — рассмеялся Ложко. Фраза прозвучала как сплошное раскатистое «о».

— Здорово, волгарь, — ответил я, нарочито подражая его выговору, и тяжело опустился на скамью. — А где невеста?

— Завтра они отправятся в «предсвадебное путешествие», — сказал Леша. — На яхте по заливу.

— Попутного им ветра!

Механик и его помощник, уткнувшись лбами, колдовали над топливным насосом. В руках у Ложко дымился паяльник. Боцман, шурша стружками, перекладывал из ящика яйца и щелкал на счетах. Валера драил медяшки.

Команда готовилась к рейсу…

— Эй! — крикнул мне Боцман. — Ты не брал полиэтиленовые мешки? Четырех не хватает.

— Прошкус целый день пристает со своими мешками!

— Как не приставать? Большие мешки для продуктов. Их нигде не купишь, только в портовом складе выдают. В таком мешке мука хоть под водой хранится.

— А ты заверни муку в свою «болонью». Тоже не протекает.

Реплики пролетали мимо меня, как теннисные мячи. Но я не принимал участия в этой обычной словесной потасовке.

«Главное — найти Юрского», — сказал Шиковец… Если бы его найти до того, как «Онега» отправится в рейс!

— Пашка, чего ворон считаешь? — крикнул Валера. — Давай, а то Кэп премии лишит. Вкалывай.

Отсыпав из картонной коробки порошок, который матросы звали «чистоплюем», я пошел в рубку драить медь. За спинкой дивана лежала лоция. Я достал ее, положил перед собой и принялся тереть тряпкой выпуклый колпак компаса.

На первых страницах в лоцию был вклеен рисованный на кальке план акватории. Место, где стояла «Онега», капитан пометил красным карандашиком. Реконструкция еще не успела коснуться этих задворок. Сюда, как на свалку, буксиры затаскивали «старые калоши», и они тихо ржавели в ожидании беспощадного автогена.

Любое старое судно можно было превратить в убежище. Но ребята Шиковца корабельное кладбище уже осмотрели.

На карте, неподалеку от выхода нашего затончика в широкий портовый мир, был помечен темным, похожим на кляксу пятном небольшой островок. Называли его Крысиным.

Вряд ли в порту нашелся бы человек, который рискнул бы с приходом темноты ступить на этот клочок суши… Известно, как почитают моряки всяческие легенды и предания: людям заведомо мужественной профессии не стыдно признаваться в кое–каких слабостях.

Остров был «табу». Его дурная слава началась с того дня, как в порту завелись крысы; крысы же завелись с началом хлебной торговли — в незапамятные времена. Почему–то местом сборищ эти хищные зверьки выбрали небольшой остров малообжитой части гавани. Портовое начальство вело с островом отчаянную борьбу. Крыс травили, морили, выжигали, окуривали — и все тщетно.

Ребята, посланные Шиковцом, на остров не заглянут, подумал я. Они и мысли не допустят, что кто–то попытается найти здесь пристанище. Но Юрский не знает ни «табу», ни страшных преданий. И если окажется, что островок давным–давно пуст, то… То беглец преспокойно будет жить у нас под носом.

Придется осмотреть этот легендарный «крысиный центр». Чем еще я могу помочь Шиковцу в поисках Юрского? До рейса остается всего три дня.

Надраив колпак, я прошел на нос и спустился в каюту. Ленчик лежал на койке и развинчивал пороховое ружье для подводной охоты. Это был «бонстром» последней модели, который бросал гарпун, по свидетельству владельца, с силою в тысячу килограммов.

— Зачем ты купил эту пушку? Здесь нет акул.

— А зачем я купил аккордеон? — сказал Ленчик.

Этого на «Онеге» в самом деле никто не знал. Ленчик любил покупать дорогие вещи, которые были ему абсолютно ни к чему.

— Здорово бьет, — сказал Ленчик, рассматривая патрон. — Дюймовую доску — свободно.

— Ты бывал на Крысином острове?

— Бывал, но засветло.

— Ну и что же?

— Ничего. Днем их нет. Так, одну–две видел. Но зато два скелета — мамочки!

— Чьих скелета?

— Собачьих.

— Слушай, а может, это сказки насчет крыс?

— Что ты! — фыркнул Ленчик.

— Слушай, а я вот поспорил, что съезжу туда ночью.

Известно, что самый бессмысленный с точки зрения окружающих поступок можно оправдать, сославшись на пари. К спорщикам относятся уважительно.

— А ты через годик, — сказал Ленчик. — Наш участок реконструируют, а остров зальют цементом. Там будет стоять опора для электролинии.

— Нет, я уж сегодня.

— Там у них королева живет, — сказал Ленчик, понизив голос. — Матка. Тихая семиголовая крыса, у которой хвосты срослись. Они ее защищают.

— Ладно. Тогда просто проводи меня.

Только ночью я мог установить, действительно ли островок заселен грызунами. Но было страшно отправляться туда одному. Крыса зверь небольшой, однако зубы ее проникают до кости.

Ленчик посмотрел на стенку, где висел написанный рукой Валеры плакат: «Без тяжелого балласта, даваемого трудом, корабль жизни становится игрушкой любого ветра». Так Валера с помощью афоризмов воспитывал своего приятеля.

— Ладно.

Он собрал свой «бонстром» и взял его под мышку.

— На предохранителе? — спросил я.

— Вроде. Понимаешь, никак не освою эту штуку.

Так мы вышли на палубу. Впереди меня ожидала встреча с острозубым зверьем, позади колыхался черный гарпун. Безусловно, это был первый в истории случай, когда на крыс выходили с подводным ружьем. Комолов говорил в таких случаях: «приключений не ищут, но от них и не отказываются».

Мы спустились в маленькую дюралевую лодку. Ленчик греб не спеша. Чем ближе мы подплывали к острову, тем медленнее опускались весла. Стало совсем темно; на одном берегу затона, где стояла «Онега», горели судовые огни, другой берег, занятый под «корабельное кладбище», был темен.

Звуки порта — стук дальнего копра, пыхтение парового буксира, лязг на погрузочной площадке постепенно слабели. Наконец Ленчик последний раз проскрипел уключинами. Волны хлюпали о дюралевый борт.

Остров виднелся смутным чернильным пятном, постепенно проявлялись округлые силуэты верб. Галька процарапала по дну, и ощущение качки исчезло. Пахло гнилью и тиной.

— Ты посиди, — сказал я Ленчику.

— Да нет уж!

Было нечто фантастическое в этом неожиданном приключении. Вдали переливался огнями порт, на кораблях и причалах еще не утихла суета, мы же стояли перед таинственным островом как первооткрыватели.

Я ступил на влажный, мягкий песок и вынул из кармана фонарик. Ленчик дышал мне в ухо.

— Важно, здесь ли королева, — сказал он. Мы сделали несколько шагов в темноте, окруженные собственными страхами.

Что–то зашуршало в сухой траве, пискнуло, и темная масса земли словно бы шелохнулась. Я машинально включил фонарик, и неясные страхи сразу приняли реальные очертания. Серые хищные зверьки, волоча хвосты, бросились из–под наших ног в траву.

Ленчик вцепился пальцами в мое плечо.

— Пошли обратно. На остров мы уже ступили.

— Они же убегают!

Наверно, я казался моему приятелю невероятно храбрым человеком Но разница в нашем поведении объяснялась просто; мне нужно было на остров, а Ленчику нет.

Мы пошли дальше, через песчаный бугорок, усеянный ржавыми консервными банками, занесенными сюда водой. Крысы суетились вокруг, то и дело выбегали из травы, злобные алые глазки сверкали в луче фонарика. В их поведении чувствовалась какая–то осмысленность, которая свойственна животным, ведущим стайный образ жизни.

Было ясно, что даже самый хладнокровный преступник, который выдержал бы на этом острове хоть одну ночь, предпочел бы добровольно отправиться в милицию, чем остаться на вторую ночевку. Никакого Юрского я уже не ожидал здесь встретить, но все–таки пересек весь остров. Несколько крыс бросились в воду и поплыли, руля хвостами.

— Ну, видишь, — сказал я Ленчику. — Они боятся

— Ага,

— Тогда, пожалуйста, разряди свой «бонстром».

Мы постояли немного. Песок был испещрен лишь крохотными отпечатками крысиных лап. Но ни одного человеческого следа. Легенда окружала этот островок невидимой стеной.

Километрах в полутора от нас возвышался элеватор с предупредительным красным огнем на крыше. Только сейчас я понял, почему островок превратился в крысиное царство. Элеватор, а за ним продуктовые склады стояли в устье реки. Наверно, зерна, попавшие в воду, выносило прямо на остров, и его берега стали естественной кормушкой для грызунов.

Время выработало в поколениях крыс могучие инстинкты, привязавшие их к этому кусочку земли… Итак, результатом нашего путешествия стал научный вывод…

Лодчонка скользила в нескольких метрах от корабельного кладбища. Ржавые корпуса были огромны, как туши китов. Здесь царила тишина, и только где–то среди металлического храма раздавался равномерный скрипучий звук.

— Тут одни развалины были, — сказал Ленчик. — Немцы рассчитывали, что порт невозможно будет восстановить. Смотри–ка, теперь осталось только наш затон переделать.

Я посмотрел на огни океанских судов, стоявших на рейде. Казалось, там светится окнами целый город. А вот он не видел разрушенного порта, этот Юрский… А что он вообще видел?

Через несколько минут я уже лежал на своей койке, но мысли о Юрском не оставляли меня.

Как искать человека, по существу, ничего не зная о нем? Мы строим модель, исходя из двух преступлений — кражи иконы и убийства. Первое, несомненно, совершил Юрский, а второе… Между этими преступлениями огромная психологическая дистанция.

Кто он, разыскиваемый нами человек? Каковы его привычки, наклонности, взгляды… Не получив ответа на эти вопросы, и Шиковец со всеми его практическими навыками оперативной работы не сумеет правильно вести поиски. Он слишком прямолинеен, Шиковец. И не очень–то великодушен по отношению ко мне.

И все же, что бы ни разделяло нас, мы вместе составляем рабочий организм. Я, со своими привычками к теоретизированию по каждому поводу, и он, лаконичный, суровый практик. Нам надо искать общий язык. Надо!

Долго не мог заснуть… Становлюсь старше, думал я. Бессонницы не бывает у молодых Но с годами чувствуешь, что круг ответственности расширяется, и это мешает видеть радужные сны.

Мне двадцать шесть. Каково же будет в пятьдесят, шестьдесят лет? Об этом мог бы рассказать Комолов, но он далеко. Как всегда, мне не хватает его несуетного, спокойного участия, которое называется умением слушать. Людей, умеющих слушать, не так–то уж много. Научиться этому нельзя. Это не искусство, а склад души.

Шиковцу не свойствен этот дар. Но нельзя требовать от людей того, чего у них нет. Надо видеть и ценить то, что есть. И искать общий язык… Убеждать, настаивать, доказывать,

До отплытия оставалось всего лишь два с половиной дня.

8

Ранним утром я позвонил в управление. Над заливом еще стоял туман Где–то звонил судовой колокол. Это был предрабочий час, но Шиковец приходил на службу раньше других.

Я говорил пять минут без перерыва. Рассказал о поездке на остров, обо всех своих сомнениях и о том, что мы прежде всего должны выяснить: кто же он такой, этот Юрский. Присланные фотокарточки и словесный портрет, составленный по признакам, которые еще во время оно разработал знаменитый криминалист Бертильон, нам ничего не дают. Мы должны знать не только внешность этого человека, раз подозреваем его в тягчайшем из всех преступлений — убийстве…

— В общем мне надо срочно слетать в Ленинград. Хотя бы на один день.

Шиковец долго дышал в трубку. Я испугался, что он заснул.

— Стало быть, ты не считаешь себя в отпуске, — спросил он наконец. Мне показалось, в голосе его прозвучало удовлетворение. — А к кому явишься в Ленинграде?

— К родственникам… друзьям. Осторожно.

— Ну ладно. Запиши адрес. Учти, командировки дать не могу. Сам старайся.

Ну вот, обошлось. Я опасался, что он откажет, а я в ответ наговорю глупостей.

На «Онегу» вернулся рысью. Валера, расставив босые ноги, поливал палубу из шланга.

— Опять будет жара. А механик обещал дождь на все лето, — сказал он. — Знаток из деревни! «На Самсона дож, семь недель тож», «Много мошек, готовь лукошек», — передразнил он нашего волгаря. — Народные приметы!

Я отозвал Валеру в каюту.

— Нужны деньги. Срочно. Можешь?

Захлопали огромные — за стеклами очков — ресницы.

— Конечно. Я понимаю. Личные дела, да?

Удалось наскрести полсотни. Через несколько минут я выдержал разговор с Кэпом и едва успел на такси. Конечно, в аэропорту у кассы стояла очередь, а над очередью красовалось объявление о том, что билетов нет. Но едва я стал протискиваться, как меня тронул за плечо парень в кожаной куртке. От него пахло бензином, а на лбу отпечаталась красная полоска от мотоциклетного шлема.

— От Шиковца, — сказал он. — Получи билет у диспетчера. Забронируй обратный рейс в транзитной кассе.

В самолете у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить над противоречивым характером своего строгого начальника.

Встреча с Ленинградом всегда похожа на чудо. Но на этот раз я не успел заметить ни Исаакия, ни Университетской набережной. Такси пробежало город, вырвалось на Васильевский остров и застряло в геометрически правильной паутине улиц. Это было царство прямого угла.

Я поднялся на пятый этаж серого безликого дома.

Дверь открыла мать Юрского. Для женщины сорока лет, к тому же переживающей несчастье, она слишком смело обращалась с косметикой. Я сказал, что знаком с ее сыном и пришел узнать, почему он не появляется.

Она провела меня в комнату, поправила прическу и неожиданно всплеснула руками.

— Не углядели мы Славика, не углядели!

Жест показался театральным. Похоже было, она не знает, как выражать горе, и поэтому прибегает к сильным приемам. Быть может, эта женщина еще не поняла, что произошло.

— Не углядели мы! — повторила она.

Многозначительное местоимение перекладывало часть ответственности и на меня Что ж… В комнате чувствовалось отсутствие мужчины, хозяина. Вдовья доля, горькая русская доля, наследство войны, доставшееся многим, очень многим.

— Убежал Славочка, убежал. Только записочку оставил: «Мамуля, вернусь не скоро, а может, никогда».

— Куда убежал? — спросил я, желая поскорее прервать жалостливый речитатив.

— Кто знает? Может, во флот. Он давно хотел убежать во флот и даже с приятелем договаривался, с соседом Алешкой. Милиция уже расспрашивала. Он у моего двоюродного брата какую–то иконку взял, вроде бы ценную. Господи, это ж от баловства.

— А больше ничего не взял?

Наверно, я переборщил с расспросами. Она спросила довольно сухо, изменив тон:

— Где же вы с ним познакомились и сами откуда?

Я рассмеялся и, вытащив из кармана цепочку, покрутил ее вокруг пальца. Эта цепочка, увешанная всякими заграничного происхождения брелочками, с автомобильным ключиком, не раз выручала меня. Она была противовесом профессиональному любопытству. Брелочки позванивали о легкомыслии, ключик свидетельствовал о прочном материальном положении. И то и другое не вязалось с представлением о сотруднике угрозыска.

— Он любит автомобили. Я тоже.

— Понимаю, — сказала она с облегчением. — Молодежь сейчас очень интересуется машинами. Век техники!

Работа в угрозыске неизменно прививает навыки беглых характеристик. Скорее всего продавщица, думал я, посматривая на хозяйку. У тех, кто стоит за прилавком, вырабатывается особая сутулость. Выпрямляясь, они откидывают корпус назад, чтобы сбросить тяжесть с затекшей поясницы… В доме много дорогих вещей, аляповатых и безвкусных.

— Вы, кажется, в магазине работаете?

— В аэропорту, в буфете.

— Хорошая работа!

— Да где уж, где уж! — возразила она и, вытерев глаза, взглянула на платок. — По суткам дома не бываю. Ну, правда, о Славике забочусь, вещички у него что надо.

Война еще ходит по домам, подумал я с горечью. Может быть, она не стала бы пустой, вздорной бабенкой, будь рядом с ней крепкий и сильный мужчина.

— Славочке все условия стараюсь создать, — продолжала тараторить женщина. — Вот, пожалуйста. Это его уголок. Здесь уютно, правда?

Я окинул взглядом уютный «уголок». Рисунок брига на стенке, секретер. Две полки с книгами. Жюль Берн, Мопассан. Двухтомный Джозеф Конрад, затрепанный. Множество пестрых журналов: «Пари–матч», «Квик»… Наверно, мамаша приносила из аэропорта. Что ж… Читай, коли голова на месте. Но ведь он небось, слюнявя пальцы, рассматривал лишь рекламу и полуголых девчонок. «Изящная жизнь», как же!

К секретеру был приколот квадратный листок бумаги. Эдакий самодельный плакатик, изображающий характерный силуэт Петровской кунсткамеры. И надпись: «Мир — кунсткамера, люди — экспонаты. Ст.Юрский».

Ох, позер…

— Я как–то не мог понять, чем он увлекается, кроме автомобилей, — сказал я, покручивая цепочку.

— Славик… Славик… Знаете, он стал таким замкнутым. Возраст, наверное.

— Вы хорошо зарабатываете?

Она пожала плечами и усмехнулась. Автомобильный ключик и брелочки чем–то незримым роднили нас. Очевидно, в ее глазах я был человеком, понимающим, что радости жизни не всегда даются открытым путем.

— У буфетчицы сложная работа…

— Да, конечно.

— Иногда помогал дядя Славика. Он хорошо зарабатывает. Профессор!

В словах промелькнул оттенок презрения и застарелой родственной вражды.

— Ну уж и дядя! — сказал я в тон.

— Вы знаете, да? — живо спросила женщина. — Действительно. Когда Славик окончил школу, я пошла к 6paiy и попросила, чтобы устроил его в институт. У брата много связей в этом «ученом мире». Знаете, он сказал, что не может. Родной двоюродный брат! Он презирает меня. Конечно, я женщина простая…

Вот здесь я почувствовал неожиданную гордость. Но если человек кичится своей «простотой», значит он не так уж прост.

— Получает большущие деньги, а живет… Откровенно сказать, хуже меня. Все тратит на пустяки. Какие–то экспедиции, берет студентов за свой счет. Без царя в голове.

— Пора! — сказал я себе, пряча цепочку в карман. — Пора.

Мне захотелось прервать поток глупых слов. Не в этом ли причина разлада, происходившего в душе парня? Бессребреник был представлен в его глазах чудаком и скопидомом. И тут же рядом — торжествующее мещанское благополучие, основанное на граммах недолитого коньяка. И оправдательная «философская база»: все, мол, так поступают. А кто не так, тот, мол, помешанный.

Действительно, мир мог показаться ему кунсткамерой.

— Как вы думаете, Славик скоро вернется? — спросила она так, будто ее сынок, решив пошалить, запрятался в багажнике «моей машины».

В том же доме я отыскал приятеля Юрского, восемнадцатилетнего Алешку, застенчивого веснушчатого парня.

— Мы со Славкой редко встречались последнее время, — сказал он.

— Может быть, он уехал, чтобы устроиться матросом? Вы ведь с ним хотели во флот!

— Если бы матросом, то он пошел бы со мной работать в порт. Я па буксир устроился пока. А в военкомате обещали, что возьмут в военно–морские силы. Я его уговаривал — давай вместе.

— А он?

— Ерунда, говорит. Не хочу, говорит, размениваться по мелочам. Вы еще обо мне, говорит, услышите!

9

Дядя жил недалеко от Аничкова моста. Не доезжая нескольких остановок, я вышел из троллейбуса. В запасе оставалось еще по крайней мере полчаса, а Ленинград создан для неспешной ходьбы. Подобно поэзии, он не терпит суеты.

Легкие контуры каменных громад вставали, как мираж, как облик задумчивой и благостной земли. Я пил ленинградский воздух и завидовал людям, для которых эти улицы были домом.

«Граждане! При артобстреле эта сторона улицы особенно опасна». Надпись, оставшаяся с давних времен, ворвалась в тихий мир, как снаряд, полет которого потребовал двадцати лет.

Но в барочных завитушках дворцов гнездились и ворковали голуби. Колоннады Казанского собора охватывали толпу, словно две руки. Зеленые округлые кроны лип были легки и, казалось, вот–вот поднимутся к небу, как стайка воздушных шариков…

Эти улицы рождали ощущение, что весь мир полон гармонии и покоя.

Близ Гостиного двора была толчея, здесь царило ощущение вечного праздника.

Я не знал, что несколько дней назад в то же полуденное время тот же перекресток пересекал человек по фамилии Лишайников… По крайней мере в паспорте его была проставлена такая фамилия.

За этим человеком шли по пятам, и он вскочил в спасительный магазин, сумев оторваться на некоторое время от преследования.

В его распоряжении было лишь несколько минут. Чем дальше уходил он в гомоне и суете, тем уже становилось свободное пространство. Единственное, что он мог сделать, — уничтожить пленки с кадрами, сделанными на военном объекте. Лишайников не зря считался хорошим работником у тех, кто дал ему задание. Он думал только о пленках, которые достались ему нелегко и на которые давно возлагали надежды там, за тысячи километров… Специальный связной, давно законспирированный, надежный, ждал «материал».

Когда, поднявшись на второй этаж, преследуемый увидел Грачика, мелкого фарцовщика и спекулянта, однажды оказавшего Лишайникову услугу, он не колебался ни секунды и сделал не предусмотренный правилами ход…

Если бы мне стало известно все это, то, проходя мимо Гостиного двора, я бы почувствовал, как среди праздничного оживления пахнуло войной, потому что он, Лишайников, был одним из тех, чья профессия — угрожать спокойствию и миру. Если бы…

Но я ничего не знал ни о Лишайникове, ни о его миссии. Я спокойно пересек перекресток, взглянул на манекен в витрине и пошел к Аничкову мосту, думая о Ленинграде, Юрском и о себе.

Профессор был до того худ и бледен, что воспринимался как плоскостное изображение, сошедшее с одной из многочисленных икон, висевших на стенах мастерской. На вид ему было лет шестьдесят с лишним. Кожа на руках просвечивала, открывая синий узор вен. Наверняка он был один из тех, кто еще с рождением получает в пожизненный дар полдесятка хронических болезней, но благодаря неистовости духа и увлеченности умудряется дожить до восьмидесяти и успевает сделать то, что не под силу взводу здоровяков.

— Я из милиции, — сказал я.

«Когда вы выполняете сыскное задание, часто приходится притворяться и даже лгать, — говорил Комолов. — Поэтому не отказывайтесь от малейшей возможности быть правдивым».

— Что–нибудь известно о мальчике? — спросил профессор.

— Пока ничего утешительного. У меня не совсем официальный визит. Хотелось бы поговорить с вами… Скажите, как исчезло «Благовещение»? И что это за икона?

— Икона стояла вот здесь.

Он указал на дощатый столик в углу. Я понял, что даже этот столик остается в его глазах святыней.

— «Благовещение» было моим самым большим открытием, венцом жизни. Когда ко мне пришел Станислав, я говорил ему об этом. И не поверил глазам, когда, вернувшись, не увидел ни племянника, ни иконы. Ждал до полуночи, надеясь, что мальчик одумается. Потом отправился к сестре, и она передала мне записку: «Дядюшка, ты еще найдешь что–нибудь в этом роде, а такому, как я, счастье улыбается один раз. У меня тоже есть свои большие планы».

Сигарета дрожала и никак не хотела входить в мундштук. Профессор оперся о высокую спинку кресла.

— Видите ли, «Благовещение» попало мне в руки в облике довольно заурядной иконы. Так, школа Симона Ушакова, причем кто–то не из талантливых последователей. Но я обратил внимание на поля иконы — обычно чем древнее икона, тем же поля… И доска была рублена топором по–особому, по–новгородски, как это делали в двенадцатом–тринадцатом веках. Несколько глубоких трещин, возникших, несмотря на то, что доска была скреплена гвоздями — опять–таки очень старой поковки гвоздями. Краски положены не на холст, а на алебастр. Этот метод тоже восходит к начальной поре русской иконописи. Как видите, экспертизу нам приходится проводить так же тщательно, как и вам.

— Правда, двенадцатый век нам не доставляет хлопот.

— Вам и двадцатого достаточно… Пришлось делать рентген. Выяснили: под верхним слоем красок — еще два. Почти полтора года ушло на то, чтобы снять верхние слои и открыть настоящее чудо — «Благовещение», работу мастеров двенадцатого века. И самое замечательное — в ней далеко не так явственно выступает связь с византийским искусством, как этого можно было ожидать. Ведь в то время в новгородской иконописи господствовала школа удивительного грека Петровича. Но в «Благовещении» уже проступали черты самобытные, которые в полной мере проявились через два столетия…

Он говорил об иконе так, будто она все еще стояла на маленьком столике в углу мастерской, столько было в его словах непосредственной гордости и пафоса.

— Она была почти закончена, — глухо сказал старик. — Оставалось поработать самую малость.

Мастерская медленно погружалась в сумерки. Сухие лица святых смотрели на нас со стен, и чем темнее становилось в комнате, тем ярче разгорались их нечеловеческие глаза Длинный мундштук в руке профессора был похож на дротик. Старинные часы пробили восемь, и при каждом ударе у совы, сидевшей поверх циферблата, хлопали веки. Я подумал о Юрском. Неужели его нисколько не волновал этот загадочный мир?

— Скажите, ваш племянник часто бывал здесь?

— Мальчиком — да. Но последние три года приходил очень редко.

— Почему?

— Не знаю. Появились другие интересы, «улица»…

— Вы не пробовали взять его с собой в экспедицию вместе со студентами?

— Нет, он ведь не очень…

Профессор посмотрел на меня и закивал, головой.

— Да, я понял. Поэтому и не жалуюсь. Спросите, кто живет на втором этаже, надо мной, и я не отвечу. Находишь прошлое, но теряешь человека, который рядом. Нет, я не жалуюсь. Только об одном прошу: не дайте пропасть мальчику. Бог с ним, с «Благовещением».

— Станислав знал о фантастической стоимости иконы?

— Он спросил у меня как–то. В принципе цены никто не знает. Но две подобные иконы хранятся у коллекционеров. В Лондоне, Сан–Франциско… Их стоимость известна. Отсюда аналогия.

— Вы думаете, им руководило только одно — жажда денег?

— Нет, — ответил профессор, — не думаю. Его возраст скорее романтический, чем меркантильный. Видите ли, Герострат тоже был по–своему романтиком. Жажда необычного может толкнуть человека в равной степени на хорошее и дурное.

Сухое, туго обтянутое пергаментной кожей лицо профессора желтело в сумерках, словно бы освещенное изнутри свечой.

— Скажите, профессор, способен ли рядовой знаток искусства определить уникальность этой иконы?

— Вряд ли. Тут нужны специальные знания.

— У вас есть знакомые в N? — спросил я, называя город, который стал теперь местом моей работы.

— Нет. Хотя… Кажется, туда переехал Копосев. Такой маленький человечек с вислой челюстью. Да, да!

Так! Не было ни гроша, да вдруг алтын. Снова я наткнулся на загадочного Копосева. Не слишком ли часто этот тип переходит улицу при красном свете?

— Он что же, реставратор?

— Да нет! — сказал профессор. — По торговой части. Доставал мне и коллегам химикаты, краски, всякие там штихеля. Не всегда ведь найдешь, что нужно. Ну, а Копосев большой дока по экспорту–импорту.

— Разумеется, не из бескорыстной любви к искусству?

— Разумеется.

— Копосев знал о вашей находке и ее ценности?

— Знал.

Профессор проводил меня до дверей. Рука его была холодна.

Он казался очень одиноким в темной огромной мастерской.

— Ищите не икону, — сказал он тихо. — Ищите мальчика.

Сидя на жесткой лавке в гулком, залитом неоновым светом зале аэропорта, я думал о том, что последние слова профессора, прозвучавшие как робкая просьба, довольно точно определяли линию расследования. Предстояло искать не преступника, увезшего икону, а жертву!

Прежняя версия имела в виду не реального преступника, а манекен, умозрительно сконструированного злодея. Теперь же после всех ленинградских встреч я пришел к выводу, что Юрский, как бы ни испортила его «улица», не был способен на изощренное, продуманное убийство.

Напрашивалась, таким образом, четкая альтернатива: если Юрский не убийца, то он жертва, иначе как объяснить его исчезновение? На сцене появилось главное действующее лицо, настоящий преступник, убийца, для которого Юрский был такой же помехой, как и Маврухин. Завладев иконой, этот человек постарался бы избавиться и от первого ее «владельца», точнее, первого похитителя.

Может быть, он сделал это в первую очередь, сообща с Маврухиным?

— Эх, сопляк, сопляк, — повторял я, чувствуя свою беспомощность перед лицом хитроумного преступления. — Флибустьерские замашки, акваланг, записочки, оставленные родственникам, призрачные мечты о Рио–де–Жанейро и белых штанах. Ты затеял какую–то детскую игру и не заметил, что попал к серьезным игрокам. Для них ты пешка. Смахнут с доски, как пушинку. Ты хотел избавиться от дисциплины, которую требовало общество, от его строгости, регламента… И сделал шаг туда, в непонятную, казавшуюся заманчивой уголовную, блатную стихию. И сразу же поставил себя вне общества. Исчезла строгая, но защитительная сила его законов. Раньше ты мог, попав в беду, подбежать к первому попавшемуся милиционеру, к любому человеку. Но, сделав шаг туда, уже не можешь. Удерживает страх: ты стал преступником!

Кто виноват? Кто мог удержать? Рядом с тобой были два близких человека, но одному не хватало ума и порядочности, другому — умному и порядочному — не хватало времени.

…С невеселыми мыслями я улетал из Ленинграда. Но получил ответ на главный вопрос. Юрский не мог стать убийцей!

10

Я прилетел утром и тотчас же позвонил Шиковцу.

— Ты уверен, что Юрский именно таков, как тебе кажется? — спросил он.

— Да.

— Какой же следует вывод?

— Копосев. Через него должна проходить ниточка.

— Нет, — ответил Шиковец. — Не должна и не проходит. У него алиби. Алиби и у всех, кто был связан с ним и Маврухиным. Это точно. Можешь не терзаться.

Что же, искать убийцу опять–таки на теплоходе, среди «четверки»? С этим я не мог согласиться.

— «Благовещение», во всяком случае, находится у того, кто сумел избавиться и от Маврухина и от Юрского. У «третьего».

Шиковец молчал. «Третий» прозвучало красиво, но слишком неопределенно. В конце концов каждый из нас «третий», все зависит от системы отсчета…

Но я упрямо продолжал строить конструкцию из детских кубиков.

— Хорошо, отставим «третьего»… Не преступника будем искать. Жертву! Юрского то есть… Не исключено, что он погиб еще раньше, чем… Тот, «третий», мог убрать его сообща с Маврухиным. А затем уже… Но…

Все это походило на мучительный экзамен, когда не знаешь билета, но все–таки отвечаешь, надеясь на случайную подсказку памяти. Шиковец безжалостно молчал.

— Помните загадочный пожар на причале? Зачем Маврухину было нужно, чтобы «Онега» ушла подальше от этого причала? Быть может, именно на этом месте…

— Понял, — прервал капитан. — Немедленно договорюсь с начальником подводных работ. Им все равно проводить изыскания в этом районе.

— Если можно, скажите ему обо мне. Я тоже включусь.

— Хорошо. Его фамилия Стырчук. Бородатый.

Шиковец повесил трубку. Он был деловым человеком. Все мои нерешительные рассуждения он превратил в четкое действие. Теперь, прежде чем вернуться к старой версии, он сделает все, о чем я попрошу, чтобы по крайней мере убедиться в несостоятельности моих выводов.

— Как слетал? — спросил Валера.

— Прекрасно. Ты все еще дежуришь?

— Да вот, понимаешь, вместо механика. Ложко только что пришел. Они с Машуткой перевернулись в заливе. К счастью, на мелком. Но все вещи утопили. Гитара, главное, уплыла.

— Бедняги.

— Ничего, гитару мы подберем, когда отправимся в рейс, — рассмеялся Валера. — Это по пути, возле бакенов. Зайди в камбуз!

Кастрюля с гречневой кашей, завернутая в полотенце заботливым Боцманом, еще хранила тепло. Рядом лежала записка: «Компот в битоне в халодильнике».

У меня было такое чувство, будто я вернулся домой…

Через час «Онега» отправилась к элеватору, чтобы занять очередь на погрузку. Но прежде чем Кэп запустил двигатель, из пароходства прибыл посыльный: «Павлу Чернову явиться в управление». Обязательный Шиковец решил облегчить мою матросскую участь.

— Везет сачкам! — крикнул Леша Крученых с борта удалявшейся «Онеги». — Между прочим, напротив пароходства кафе–мороженое. И коньяк дают.

Я отправился не в пароходство, а ко второму причалу, где когда–то загорелась бочка с ветошью. У причала покачивался небольшой катерок. Окна его вспыхивали солнечными зайчиками. В этой части затона над всеми сооружениями господствовал старый форт. Темно–коричневый, с округлой центральной башней и расходящимися во все стороны стенами–ходами, он был похож на гигантского краба. Одна из стен, украшенная поверху зубчиками, подступала к самой воде, словно клешня.

На корме катерка одевали водолаза. Командовал загорелый до черноты бородатый человек. Очевидно, это и был Стырчук. Я представился.

— Я, собственно, не говорил ребятам, что мы ищем, — сказал Стырчук, когда мы отошли в сторону. — Если в воде тело, то они обнаружат его. Акваланг знаете?

Пришлось показать удостоверение инструктора.

— Ладно. Тогда провожатого давать не будем. Просто последим за буйком. Возьмите с собой фонарь. И еще советую надеть гидрокостюм.

Он сам помог мне залезть в резиновую, обтягивающую тело шкуру и укрепил баллоны.

— При тридцати атмосферах выходить, — напомнил бородач.

Я прошлепал ластами по палубе.

— И еще. Пирс с этой стороны довольно странный. Колонны, лазы какие–то, выступы. Так что не суйтесь без толку, все равно буек вас выдаст.

Взяв загубник, я медленно опустился в темную воду залива. Солнце превратилось в яичный желток, а затем и вовсе исчезло. Забытое уже ощущение невесомости вновь охватило меня.

Свет слабо проникал на дно. Шум от десятков двигателей сливался в немыслимую какофонию. К этому грохоту постоянным рефреном примешивалось булькание воздуха, выталкиваемого легочным автоматом.

В стороне двигались два светлых пятна. Это водолазы равномерно, шаг за шагом, осматривали район. Незачем было дублировать их, и я остался в стороне, помалу работая ластами. Дно было захламленным: очевидно, после окончания войны его прочистили кое–как, выволокли снаряды и мины, а главную работу оставили до генеральной реконструкции порта.

Как этот Юрский отыскивал в темной воде «Онегу», когда подплывал заряжать баллоны? Наверное, отправляясь в первый раз к своему тайному убежищу на корабельном «кладбище», он проложил шнур либо расставил какие–то «вешки». Но ничего подобного на дне затона я не обнаружил.

Незаметно приблизился к основанию пирса. Оно не было ровной стенкой. Как и предупреждал Стырчук, в зыбком свете передо мной выступила фантастическая колоннада из выщербленных, изъеденных водой железобетонных свай. Покачивались, шевелились, словно змеи, нити водорослей, приросших к бетону. За колоннадой угадывались металлические конструкции с острыми, оборванными краями. Очевидно, они были повреждены взрывами.

Разумеется, водолазы не могли обследовать водное пространство, скрытое за сваями. Им удобно работать на свободном грунте. Лезть в эту металлическую кашу — все равно что в сети. К тому же водолаз не любит работать «под крышей» — если рубашка переполнится воздухом, его прижмет к потолку, и он станет беспомощным, словно муха, попавшая на клейкую бумагу.

А вдруг там, за сваями, за колючей железной преградой, у бетонного потолка — полое пространство? Если тело затолкали туда… Нет, вопреки предупреждению Стырчука я должен был осмотреть этот скрытый в темноте район под пирсом.

Срезав ножом капроновый шнур — он вел к буйку, за которым следили наверху, — я привязал его к старому якорю, глубоко уткнувшемуся в ил. Пусть Стырчук думает, что аквалангист присел на дне и занимается криминалистическими исследованиями, как ему и положено.

Затем протиснулся между сваями. Навстречу вытянулись два железных щупальца арматуры. Они едва не вцепились в гофрированные трубки. Пришлось опуститься поглубже. Дальше снова шли колонны, чуть потолще, двумя рядами, как будто отделяя нефы какой–то затопленной базилики. Некоторые колонны были разрушены, остатки их напоминали полусгоревшие свечи. Вместо фитилей торчали толстые прутья.

На одной из свай блеснуло светлое пятно. Посветив фонарем вплотную, я увидел дощечку из нержавеющего металла с выпуклым изображением бычьей головы. Должно быть, это была эмблема строительной фирмы. Через несколько метров я уперся в сплошную стенку, в которой темнело несколько дыр. И опять здесь поблескивала табличка с головой быка.

Признаться, я на минуту забыл и о цели, которая привела меня в подводный мир, и об осторожности Мальчишеское любопытство толкнуло на необдуманный поступок.

Я сделал легкое движение ластами и по–рыбьи скользнул в темный лаз. Акваланг царапнул по бетонному потолку — этот звук показался оглушительным, как грохот камнепада. Я опомнился. Если ход сузится, из ловушки не выбраться. Осторожно отталкиваясь руками, я попятился, как рак, и выскочил из норы. Не имея точного плана, нечего было соваться в этот подводный лабиринт.

А что там, наверху, какое основание поддерживают бетонные сваи? Форт… Да, форт! Стена с бойницами обрывается метрах в семи от воды, а эти семь метров я как раз проплыл между колоннами.

Тут я увидел капроновую бечевку. Конец ее скрывался в одном из темных отверстий, неподалеку от дощечки с изображением бычьей головы

Я уцепился за бечевку, потянул, и она неожиданно легко выскользнула из входа в подводную пещеру. В руке оказался лишь трехметровый обрывок. Куда вела эта путеводная нить?

Вдруг показалось, что железобетонный лес бесконечен и я заблудился, потерял «свою тропу», направление…

Существует болезнь — клаустрофобия, боязнь замкнутого пространства, боязнь стен, потолка, пола. Нечто вроде этой болезни угрожает и ныряльщику, ведь для него сама вода становится как бы эластичной стеной, она приникает к телу, обволакивает, от нее никуда не денешься. Человек начинает метаться, теряет ориентировку. Нет ничего опаснее под водой, чем чувство страха.

…Я вынырнул в двух метрах от катера, продолжая держать в правой руке обрывок капронового шнура. Дюжие ребята втащили меня на борт.

— Очень хорошо! — стиснув зубы, — произнес темнолицый Стырчук. — Значит, играем в «нетушки».

Неподалеку, выделяясь оранжевой окраской на темной воде, колыхался буек. Я совсем забыл о своей уловке.

— Или, может, вы раздвоились? — спросил старшина водолазов. — Один остался там, а другой вышел подышать?

Помощники Стырчука рассмеялись.

— Ладно, — сказал бородач. — Запрещаю спускаться вторично.

Находка искупала все неприятности. Я осмотрел шнур. Не требовалось экспертизы для того, чтобы установить причину обрыва: витой капрон был подрезан ножом так, что целыми оставались лишь несколько жилок. Они–то и лопнули, как только я приложил усилие.

— Никогда бечевки не видели? — спросил Стырчук.

— Она капроновая, — ответил я.

— Так что же?

Я рассказал о том, где нашел шнур.

— Странно! Кто мог втянуть ее в этот ход? И вообще, кто там «ползал» под водой? Такие штучки плохо кончаются.

— Не могла же остаться веревка еще с войны!

— Капрон! Откуда?

Мы перешли на нос и уселись на бухту толстого каната.

— Послушайте, это все серьезное дело, да? — спросил Стырчук.

Он посмотрел на коричневый разлапистый форт:

— Если б у меня был план подводных сооружений, я бы поднырнул. Подразведал!

— Такого плана ни у кого нет?

— Говорят, было два экземпляра. Фашисты, отступая, увезли с собой или уничтожили. Там в форту пять или шесть подземных этажей и все затоплены.

— Откачать невозможно?

— Без плана никак. Принцип сообщающихся сосудов… А где они сообщаются — неизвестно. Лезть наобум нельзя, строители все предусмотрели и создали лабиринт со всякими ловушками. Одного водолаза мы уже загубили там. Корешок был. Вместе воевали.

Форт смотрел на нас немыми глазницами амбразур. Березки, прилепившиеся к выбоинам, мирно шелестели листвой.

— Кто его знает, что еще там таится в подземных этажах, — сказал Стырчук. — Про Янтарную комнату слыхали?

Но не Янтарная комната сейчас занимала меня. Капроновый шнур! Это не случайная находка. Не случайно и то, что свидание Маврухина с Юрским состоялось именно у этого причала, где форт вплотную подходил к затону. Быть может, где–то под пирсом, в каком–либо закоулке подземных и подводных коммуникаций было оборудовано убежище.

Я вспомнил, что Шиковец рассказывал о теплых свитерах и ватнике, которые купил Маврухин для Юрского. Их не нашли в трюме катера, где первые дни скрывался беглец. Почему он прихватил эти вещи с собою? Ночи сейчас стоят теплые, а таскать по городу узел небезопасно — постовые обратят внимание. Видно, новое убежище, куда направился Юрский (или куда его заманили), было особенно холодным и влажным. И как раз старый затопленный форт…

Да, но, значит, Маврухин или его убийца знали схему подземных коммуникаций и потайных помещений? Откуда? Может быть, объяснение скрывалось в прошлом Маврухина, когда он был «шпажистом» и бродил по развалинам со щупом?

— Можно пробраться в форт посуху?

— Это нетрудно. Но большинство помещений отрезано водой, — сказал Стырчук и без всякой связи с предыдущим добавил: — Когда–то, говорят, православная церковь здесь стояла.

Он посмотрел на часы.

— Водолазам скоро возвращаться. А я вот что… я все–таки поднырну под пирс. Туда, где вы были. Взгляну.

— Как же техника безопасности? — спросил я.

— Не беспокойтесь, вернусь. Я без акваланга, с маской. На минутку.

Он стянул с себя фланельку и тельняшку, открыв выпуклую атлетическую грудь, которая в свое время, очевидно, послужила классной доской для какого–то начинающего татуировщика.

— Вы уж это… не читайте лучше, — стыдливо сказал бородач. — Как говорится, грехи юности. Видите, я только с лица загорелый? То–то…

А ведь под пирс и в самом деле можно проникнуть и без акваланга, подумал я. Если человек тренирован и легкие его вместительны, достаточно тридцати–сорока секунд, чтобы вынырнуть где–то там, в форту. Конечно, для этого надо хорошо знать лаз и не бояться, что застрянешь в ловушке.

Стырчук вынырнул ровно через минуту. Пыхтя, взобрался на борт и торопливо надел тельняшку.

— Бесполезное дело! Видел я таблички с быками и этот ход. А дальше что? Пускать человека в узкий лаз? А если зажмет? Или решетка на пути, а развернуться негде?

Он выжал бороду в ладони, словно мочалку, и стряхнул влагу на пол.

— Эх, если б откачать водичку. Да где там! Без плана никак!

Вскоре из воды показались шлемы. Водолазы доложили, что дно второй степени захламленности, началось интенсивное заиление и необходима чистка. Обнаружены два снаряда калибра сто тридцать восемь.

— Как видите, ничего для вас, — пояснил бородач.

11

Кайзеровский форт охраняла Устинья Ивановна, старушка пенсионного возраста, с берданкой. Поднатужась, она открыла железную калитку.

Я очутился в небольшом мощеном дворе, со всех сторон окруженном стенами. После войны форт был поспешно захвачен горпродторгом, который намеревался устроить здесь овощехранилище. Вскоре выяснилось, что овощи не выдерживают сырости. Однако форт уже числился на балансе горпродторга, за него надо было отвечать. На всякий случай у главных ворот выстроили сторожку.

— Одевайтесь потеплее, — предупредила старуха. — И веревочку возьмите.

— Зачем?

— Разматывать будете. По ней обратно. А то, не дай бог, заблудитесь. У «нас» это просто.

Итак, в облике сторожихи мне явилась Ариадна… Остается еще встретиться с Минотавром.

— Улыбаетесь! — мрачно сказала Устинья Ивановна и приблизилась ко мне — как вестник зимы в своем тулупе. — А не страшно? Ведь в крепости чертовой этой нехорошо.

— Как нехорошо?

— Ну, свистит кто–то. Зовет. Ночью.

— Это вентиляция, — сказал я авторитетно, как «инспектор по надзору за строениями».

Старушка, тертый калач, начальству возражать не стала.

— Разве что вентиляция, — сказала она, прищурив глаз. — Вот и хорошо. А я — то, дура, думаю — что оно свистит?

Открыв железную дверь на запорах–вентилях, словно в подводной лодке, я окунулся в темноту. Пришлось включить фонарик. Первый зал был до» вольно чист и высок. Откуда–то сверху падал тоненький солнечный луч, отчего темнота в углах зала казалась еще более густой.

По–настоящему сюда нужно было послать отряд хорошо подготовленных спелеологов. Но не было времени собирать этот отряд.

Я сориентировался по компасу и направился к западной стороне зала, той, что была ближе к затону. Отсюда нужно было найти ход в галерею, которая заканчивалась близ второго причала. В стене, на небольшом расстоянии друг от друга, были три одинаковых дверных проема. Я выбрал средний ход. Он вел в длинный коридор.

Бетонный пол был завален кирпичами, выпавшими со стен и потолка, темнели натеки. Коридор постепенно понижался, все сильнее звучала капель. Стали попадаться зеленоватые лужи и пятна слизи, как в заброшенной шахте. То справа, то слева темнели ниши, которые могли быть и ходами. Я выдерживал направление точно на «вест», пока не уткнулся в железную дверь. Подналег плечом. Ржавчина посыпалась, как иней, дверь со скрежетом открылась.

В этой комнате из квадратного люминария в сводчатом потолке падал свет. Комната была со слепыми стенами, квадратная, и у каждого угла, в полу, зияло отверстие. Подойдя поближе, я увидел, что это наклонные ходы, с бетонными лестницами, но заполненные водой.

Оставалось ретироваться и поискать другие подступы к затону. Я вернулся к двери и только теперь обратил внимание на кольцо, служившее ручкой. Оно было продето в морду чугунного быка! В подводных барельефах и в этой отливке чувствовалась одна и та же манера стилизации, одна и та же рука.

Неужели зал имел какое–то отношение к подводному ходу, и строители использовали этот символ как подсказку для тех, кому придется скрытно оставлять форт или входить в него? Закрыв дверь, я принялся искать новые пути, которые вывели бы к заливу. Фонарик осветил выбитые ступеньки. Поднялся на «второй этаж» — и здесь был коридор, но не темный, как внизу, а светлый, с двумя рядами амбразур по обе стороны. И через двадцать метров — кирпичная стена.

Внизу сквозь амбразуру был виден внутренний дворик, разделенный двумя пересекающимися крестообразно рвами. Очевидно, строители предусмотрели, что бой может идти и в самой крепости. Поэтому выкопали рвы и перегородили коридоры неожиданными кирпичными заслонками. Наверно, под землей, на глубине, у них был пульт технического управления. Поворот рычага — и вода заливает западное крыло. Еще поворот — восточное…

Высунувшись до пояса, я увидел и дальше ряд амбразур в стене — значит, за перегородкой коридор продолжался. Если перелезть к следующей бойнице… До земли отсюда было метров восемь–девять. Гладкая кирпичная стена была выщерблена осколками, а над головой, вцепившись корнями в щели, росла березка.

Я знал, что все мои усилия могут быть затрачены впустую: надежда на скорое разрешение загадки — иллюзорна, а булыжник под отвесной стеной реален настолько, насколько может быть реален булыжник. Но не отступать же!

Сбросив туфли, я рассовал их по карманам и снял ремень. К ремню привязал железный прут и закрепил его в щели между двумя кирпичами, в основании амбразуры. Затем, держась одной рукой за пряжку, выполз наружу и нащупал босыми пальцами выбоину.

Теперь все зависело от прочности березки. Не отпуская ремня, я встал, плотно прижавшись к стене грудью. Пальцы ног едва–едва умещались в углублении, выбитом снарядом. Ухватив ветви березки, несколько раз дернул. Крепки… Можно отпустить ремень и потихоньку сместиться ко второй амбразуре, переступая по краю все той же спасительной выбоины.

Березка не подавалась, держала. Удивительно, как немного надо, чтобы возникло живое — две горсти кирпичных обломков, пыль, нанесенная ветром, несколько дождевых капель, хорошая расщелина, чтобы запустить корни, — и пожалуйста, готово, растет и еще камни рушит мягким древесным телом.

Вот и вторая амбразура перед глазами. Я запустил свободную руку поглубже, ухватил закраину и перелез.

Передо мной был все тот же коридор — только тупик оставался позади да амбразуры стали уже. Пройдя немного, я выглянул наружу и не увидел внутреннего дворика. Открылась синева затона, перечеркнутая прямыми линиями мачт. Курс правильный…

Через сорок метров коридор круто пошел вниз, в темноту Я включил фонарик и сделал это вовремя, потому что в тусклом свете возникла широкая, словно шахтный ствол, квадратная дыра. Железная крышка была сорвана и висела на одной петле, гостеприимно открывая черноту провала. А за провалом — снова глухая стена.

Я спустился по скобам на дно бетонного колодца, но не обнаружил нового хода, который вывел бы к затону.

Забавно… В нескольких сотнях метрах грохочут трамваи, играют неоновые рекламы, парни в узких брючках, парни шестидесятых годов, возвращаются с работы. Ладные, веселые парни, не знающие, как гасить термитную бомбу и что такое пятьдесят граммов «черняшки», которые выдаются на большой перемене.

А здесь форт. Как гигантский осколок в теле города, память войны.

Я постучал ладонью по бетонной стене. Что с тобой делать, форт? Гул взлетел вверх и через секунду вернулся эхом. И тут я, прислушиваясь, различил сквозь эхо тихий свист. Он звучал как осторожный, но настойчивый призыв. Как будто кто–то, долгие годы просидевший взаперти, не смея выйти, напоминал о себе. Я вспомнил предупреждение бабки Устиньи:

«В крепости нехорошо…»

В таких ситуациях необходимо прежде всего справиться с собственным воображением, оно враг номер один… Я ухватил выползшую было мыслишку о «ком–то» и придавил, пока она не окрепла. «Кто–то» не станет свистеть. «Кто–то» либо примолкнет, либо скажет «здравствуйте», либо сбросит кирпич на голову — все зависит от его отношения к незваному гостю и темперамента.

Стало быть, свистел ветер. Сквозняк… В бетонном колодце где–то есть боковое отверстие, оно ведет вверх, к воздуху. Вскарабкавшись по скобам примерно до середины колодца, я обнаружил узкий–лаз. Втиснулся в него, стараясь вспомнить все, что когда–либо читал о спелеологах. Существует ведь техника ползания в узких лазах. Кажется, в таких случаях нужно выбрасывать вперед правую руку с фонариком, а левую прижимать под грудь: тогда плечи перекашиваются и тело становится как бы уже. Левая подгребает, словно лапа крота…

Я попробовал. Получилось. Нет, действительно «сыщик» должен знать «всё плюс единица»! Самые случайные, отрывочные сведения, которые кажутся ненужным хламом, могут вдруг пригодиться.

Навстречу дул легкий ветерок, пахнувший плесенью. Очевидно, когда–то здесь был вентиляционный штрек, который использовали не только для вентиляции, но и для передвижения.

Наконец ход расширился. Пальцы скользили в осыпавшейся влажной земле. Из стен, из темной земли тянулись причудливые белые растения–нити, они переплетались, словно кружева. Гифы, грибные гифы. И сюда, в холод, камень и темноту, проникла жизнь.

Белая мокрица гигантских размеров скользнула и скрылась под камень, поросший вокруг травой–альбиносом. Через пять минут штрек вывел меня из подземного лабиринта в довольно большую комнату, близ потолка которой находилось крошечное, с ладонь, окошечко. И здесь дверь была заперта. Я подналег плечом и ощутил, что засовы держат не так уж надежно. Если удастся найти какой–либо железный прут, использовать его как рычаг,.

Я пошел вдоль стен и неожиданно вздрогнул, коснувшись головой чего–то мягкого, холодного и живого. Инстинктивно отпрыгнул в сторону и навел фонарь.

Под металлической балкой, вцепившись лапами в желобки, связкой бананов висели летучие мыши. Одна из них оторвалась, словно плод, и, так и не проснувшись, мягким комочком стукнулась о пол. Поднялись писк и резкие крики.

…Наконец мне удалось найти толстую металлическую рейку. Дверь подалась с болезненным скрежетом, и я чуть не влетел головой вперед в новый зал. Он был примерно таких же размеров, как и тот, что остался за спиной. К балке точно так же, связкой, прилепились нетопыри. Только не было ни одного отверстия, сквозь которое проникал бы свет.

Это была конечная остановка в маршруте. Тут темнели два бетонных колодца, залитых водой, но ни щели, ни второй двери. Я находился где–то совсем близко от затона, возможно, в одном из отсеков той приземистой башни, которая смотрела амбразурами на стоявшие в порту суда.

И снова на внутренней стороне двери я заметил рукоять с кольцом и мордой быка! Над рукоятью с трудом можно было разобрать сделанную мелом надпись: «Wir… gehen… kommen wieder…» «Уходим, но вернемся» — примерно так следовало перевести эту полустертую фразу. Была еще непонятная подпись–закорючка и дата: «21… 1945…»

Посветил в бетонный колодец — на темной, зеленой воде плавали щепки. Интересно, как они уходили — те, кто собирался вернуться?

Еще раз прошелся вдоль стены. Снова раздался негодующий писк. Рука с фонарем замерла, едва луч коснулся темной грозди. Летучие мыши… Почему я сразу не подумал об этом? Ведь они целой колонией гнездятся в закрытом помещении!

Здесь ни одного отверстия, а дверь была заперта. Как очутились в этом зале нетопыри? Причем обжились они давно — пол под железной балкой был покрыт слоем помета.

Единственное объяснение: еще недавно дверь была отворена. Совсем недавно, иначе нетопыри могли подохнуть, лишенные доступа свежего воздуха и пищи. Сейчас не время зимнего анабиоза. Кто–то прикрыл дверь. С внутренней стороны! Кто–то ушел из комнаты, где не было даже щели, куда могла бы протиснуться летучая мышь. Значит, человек ушел под воду, в бетонный колодец. Он знал кратчайший выход отсюда. Выход к пирсу…

12

— Ишь ты! — сказала сторожиха. — Живой! Как там, товарищ инспектор?

— Форт в неплохом состоянии, — ответил я, счищая грязь и кирпичную пыль.

— Стережем!

— Скажите, больше в форт никак нельзя пройти, только через эти ворота?

— Есть ходы! — махнула рукой бабка. — Ребятишки иной раз лазают прямо с улицы. А то и пьяный какой ночевать заберется. За всем не уследишь. Одна на весь форт!

Подводные и подземные изыскания порядком измотали меня, ноги подгибались, поэтому, увидев неподалеку от готических башенок форта закусочную «Стадион», я остановился, как та ученая лошадь, которая никогда не проезжала мимо трактира.

«Стадион» славился пивом — бочки доставляли прямо из заводских подвалов. В остальном это была ничем не примечательная закусочная: крытые пластиком столики, металл, — стекло, сверкающий и бездействующий «Эспрессо».

Официантка принесла пиво в запотевшей кружке. Кругом шумела бойкая клиентура. В этой закусочной, по словам Шиковца, Юрский впервые встретился с Маврухиным. Здесь же Копосев засвидетельствовал свое алиби. В двадцать два сорок пять, в день убийства, его видели за столиком.

На последнюю мелочь я заказал еще кружку пива. Сквозь застекленную, с узкими металлическими переплетами стену закусочной были хорошо видны стрельчатые готические башенки над воротами форта. Отсюда до крепости сотня шагов.

А сколько до причалов?.. Собственно говоря, ответ на этот вопрос и служил обоснованием для алиби. Убийство, по всем нашим расчетам и данным экспертизы, произошло в десять сорок пять вечера. Допускалось отклонение в плюс–минус пятнадцать минут.

Это отклонение не мешало признать алиби Копосева. Единственный путь к стоянке «Онеги» и «Ладоги» лежит через главные портовые ворота, и преодолеть его за четверть часа невозможно, даже будучи профессиональным бегуном.

Но теперь–то я знал, что мог существовать и второй, гораздо более короткий путь: через форт и бетонные колодцы. Не исключено, что подготовленный человек способен, покинув причал, через семь–десять минут очутиться близ «Стадиона».

Конечно, это сопряжено со многими трудностями. И все–таки алиби уже нельзя считать чистым. Нужна дополнительная проверка. Но как ее устроить?

Нам не известно с достаточной точностью время убийства. Четверть часа — допуск небольшой, и в ином деле он не играл бы роли. Но сейчас он мог стать тем самым неправильно положенным кирпичиком, из–за которого рушится все здание.

Я расплатился, вышел из закусочной и поднялся на Садовую горку. Отсюда несколько дней назад я смотрел на китобойцев. Сейчас скамейка была пуста, старички шахматисты взяли тайм–аут, а викинг, должно быть, уплыл открывать Гренландию. Что ему стоит?

Мне показалось, эта случайная встреча произошла давным–давно, она принадлежала другому миру — тихому и неспешному.

Было пять часов. К полуночи я должен вернуться в порт, а завтра «Онега» уйдет в свой тринадцатый рейс. У меня появилось такое ощущение, что я оставляю дело, для раскрытия которого не хватило лишь одной детали… Не успеть. Ничего не успеть! Но хоть какую–то зацепку нужно оставить Шиковцу!

Если бы удалось более точно определить время убийства, многое прояснилось бы. Мы знали бы наверняка — подтверждается алиби или нет.

Я еще раз вернулся к тому трагическому вечеру. Не промелькнет ли все–таки подсказка?

…Вот я подхожу к причалу. Уже смеркается. Сумерки в эту пору наступают примерно в начале одиннадцатого. Посидев немного близ «Онеги», поднимаюсь на борт. Становится совсем темно. Разговор с Карен длится пять–десять минут. Затем на протяжении примерно двадцати минут Марк Валерий демонстрирует свой киноопус.

«Примерно, примерно!..»

Убийство могло произойти только в то время, когда я был в каюте. Но… Когда я был в каюте?

Стоп. Восстановим все подробности. Вот начинается фильм под неистовое «звуковое сопровождение» Васи Ложко. На экране появляется незнакомый город. «Ча–ча–ча», — вопит приемник. Следующие кадры — знакомство с фрау Кранц. Она вплывает иод ясные, торжественные звуки… вальса, полонеза… Нет, менуэта. Да–да, галантного менуэта, его мелодия с характерным трехтактным ритмом странно сочеталась со строгой арией.

Я вытер пот с лица. А если все–таки попробовать вспомнить, как вспоминал я когда–то, тренируя память, темы Пасторальной? Может быть, удалось бы по этой мелодии определить и само произведение, а затем, просмотрев радиопрограммы, установить время…

Музыка была настоящей, глубокой, она не могла скользнуть мимо программы, как фон, наподобие тех скороспелых легких мелодий, которые звучат в антракте между новостями.

Ведь есть же люди, которые узнают композитора по «почерку». Окажись на моем месте такой знаток, он был бы полезнее для угрозыска, чем дюжина бойких Черновых, овладевших приемами дзю–до.

«Вспомни! — приказал я себе. — Максимальное сосредоточение, ну!»

Мысль, восстанавливающая прошлое, иглой вошла в мозг. Та музыка… Та музыка… Прозрачная, наивная, чистая. В ней была подкупающая «досимфоническая» простота…

Кажется, я слышал тогда легкий голосок клавесина. Струнные… Потом возникла строгая и возвышенная ария: «Эт экзультавит…» Два слова возникли в памяти. Через минуту я мог пропеть фразу, укладывающуюся в трехтактный ритм. «Эт–эк–зуль–та–авит…» Но здесь мелодия обрывалась, и продолжение ее никак не шло на ум. «Эт–эк–зуль–та–авит…» Оратория? Месса?

Если бы еще раз услышать тот небольшой музыкальный отрывок, я без труда узнал бы его, как свидетель, который не в силах описать портрет человека, сразу узнает его в лицо

С Садовой горки, не мешкая, я направился в магазин грампластинок. До закрытия «Мелодии» оставалось около часа, но у дверей все еще толпилась очередь, в основном женщины с ребятишками. Они приходили сюда, в студию, записывать голоса. Потом эти голоса, овеществленные в черных гибких кружках, укладывались в чемоданы мужей, а мужья увозили их в плавание — иной раз на полгода, на год. Ребячьи голоса ломались, фальцеты превращались в баритоны, а мужья все слушали, качаясь на чужих волнах, знакомый лепет.

У прилавка я увидел Машутку в темном переднике со значком фирмы. Она испугалась, увидев меня, захлопала ресницами, как–то по–детски вытянула тонкую шею.

— Что–нибудь случилось? Почему ты не на «Онеге»?

Я успокоил ее, сказав, что Вася Ложко жив–здоров и цвет лица его не изменился за истекшие полсуток.

— Мне нужна свободная кабина. И пластинки. Выберу по списку. Меня интересует семнадцатый–восемнадцатый век. Кантаты, оратории.

В кабине стояло мягкое, уютное кресло. Машутка внесла стопку пластинок и задернула штору. Покупатели зароптали.

— Товарищ завтра уплывает в Антарктику, — объяснила Машутка. — Запасается на год.

«У механика будет толковая жена», — подумал я. В стопке удалось отыскать «Stabat mater» Перголези. Я пропустил хоровую часть и начал с арии: солировало сопрано.

Нет, в каюте Марка Валерия я слышал не Перголези. Хотя какие–то родственные нити были ощутимы, все же своим дилетантским инстинктом я ощущал и отличие. Музыка, которая звучала сейчас в динамике, казалась чем–то близкой порывистому и нежному Моцарту, а та… Та была грубее, прямолинейнее и вместе с тем глубже.

Люлли. Глюк… Нет, не они! Я словно блуждал вслепую, вытянув руки, где–то очень близко от того€ что искал…

Выбор пластинок Баха был невелик. Ни одной кантаты не нашлось. Я поставил первый Бранденбургский, ту часть, которая написана в форме менуэта.

Солировал гобой — не женский голос, — иной была и мелодия, но все–таки я почувствовал, что на этот раз не ошибся в выборе композитора.

За Бранденбургским прослушал концерт для клавесина, все более убеждаясь, что нахожусь на правильном пути: «Бах, только он, с его наивным, грубоватым реализмом и мистической отрешенностью…»

Когда Машутка отдернула штору, я увидел пустой зал и продавщиц, которые завязывали косыночки у зеркала.

— Возьми пластинки с собой на «Онегу».

— Нет денег, — признался я, краснея.

— Потом отдашь. А хочешь, перепиши на пленку. У Васи отличный магнитофон. «Филипс». Будешь слушать в рейсе. Вася с удовольствием поможет. Вася тоже любит музыку. Вася…

— Я ищу лишь одну пластинку Баха. У вас ее нет.

— Ты так увлекаешься серьезной музыкой?

— Если бы зайти к кому–нибудь из коллекционеров… — подумал я вслух. — Ты не подскажешь?

— Конечно же! Загляни к Борисоглебскому. Он и живет неподалеку. Очень хороший! Хромой, знаешь, после полиомиелита. Каждый день заходит. Я провожу тебя.

Она щебетала без умолку, подкрашивая губы. Я был для нее одним из самых достойнейших людей на свете, потому что работал на «Онеге», рядом с Васей.

Борисоглебский оказался безусым юнцом, рыжеволосым и приветливым. Он прыгал на костылях, как подбитая птица, от стеллажа к стеллажу, где рядами выстроились пластинки. Он был весел. В этом мире застывшей и готовой в любую секунду ожить музыки, в мире, где творил глухой Бетховен и вдохновенно импровизировал слепой Гендель, физическое несовершенство не значило ровным счетом ничего.

— Бах, вас интересует Бах! — повторял Борисоглебский, рассматривая надписи на полках. — Прекрасно. «Nicht Bach! — Meer sollte er heissen…»[1] Помните замечательное высказывание Бетховена?

— Вы уверены, что отрывок, который вы слышали, написан в форме менуэта?

Он радовался мне как единомышленнику.

— Кажется, да. Два слова я разобрал: «Et exultavit».

Подпрыгивая и размахивая острыми, высоко поднятыми, как у всех калек, плечами, он как–то неожиданно быстро скрылся в соседней комнате и через минуту выскочил оттуда, держа подбородком словарик. Несмотря на костыли, во всех движениях изуродованного болезнью парня сквозили энергия и изящество.

— «Et exultavit», «И возрадовался»… Очевидно, культовая композиция! Давайте начнем с этого.

Мы выслушали одну из частей скорбной «Высокой мессы». У меня начали слипаться глаза, но Бах был здесь ни при чем. Сказывались злоключения бурного дня.

— То была удивительно светлая, радостная мелодия, — пробормотал я, с трудом приоткрывая веки и вслушиваясь в печальные вздохи хора.

Борисоглебский понимающе кивнул.

— Не знаю у Баха более светлой композиции, чем «Магнификат», — сказал он, перебирая пластинки на нижней полке. — У нас его не исполняют, но тут есть хорошая запись со штутгартским барок–хором…

Он опустил белую змейку адаптера на черный диск. Два хора, мужской и женский, начали причудливое полифоническое соревнование, скорее похожее на изящный придворный танец, чем религиозное песнопение.

— Что церковного находят в этом композиторе? — спросил Борисоглебский.

Но я не успел ответить. Первая, хоровая часть композиции закончилась, легкая почти невесомая мелодия менуэта заполнила комнату, и как естественное продолжение ее из тонких струнных пассажей родилась ария: «Et exultavit spiritus mius».

Это была та самая ария! Наивная, исполненная веры и вместе с тем немного кокетливая, тонкая, но глубокая, властная. «Et exultavit spiritus mius». «И возрадовался дух мой» — это было понятно без словаря.

— Она! — сказал я, боясь спугнуть мелодию. — Она!

Был один шанс из тысячи, ускользающий счастливый номер в бешеном лотерейном колесе — и он достался–таки мне.

— Поставьте еще раз, — попросил я.

Снова, как вьюнки, сплетаясь, потянулись вверх два пятиголосых хора. На исходе третьей минуты их сменил менуэт. Я понял, что до конца жизни не забуду эту мелодию.

— Вы довольны? — спросил Борисоглебский.

«Доволен»! Это было не тем словом… Смущало только одно — в музыке, которую я слышал на «Онеге», явственно пробивался хрустальный перезвон клавесина. Но сейчас этот удивительный инструмент молчал.

— Ничего странного, — объяснил Борисоглебский. — Мы слушаем «малое» исполнение, без клавесина, точнее, без чембало, а также без органа, литавр… Записи «Магнификата» с полным «баховским» оркестром вы сейчас не найдете.

— Но я слышал.

— Значит, это впервые! Когда вы слышали?

— Пока не знаю. Но завтра буду знать.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Можно подумать, что речь идет о жизни и смерти.

Так оно и было. Я усмехнулся. Возможно, впервые в практике для подтверждения алиби угрозыск обращается к Баху.

— Приходите, — сказал на прощание Борисоглебский. — У меня каждый вторник собираются ценители.

Его длинные, изуродованные болезнью пальцы легли в мою ладонь, как сухие стебельки. Почему–то я вспомнил о Юрском, здоровом, статном парне…

13

«Et exultavit spiritus mius», — звучало в ушах, когда я летел к городской библиотеке. — «И возрадовался дух мой».

Несомненно, один из ключиков к разгадке уже находился в кармане. «Магнификат» достаточно серьезное произведение, чтобы числиться в радиопрограмме. Старый приемник Васи Ложко работает лишь в диапазоне средних и длинных волн, без антенны, стало быть, его радиус не больше двух–трех тысяч километров. «Магнификат» звучал громко, значит передача не была дальней.

Варшава, Берлин, Стокгольм, Хельсинки, Рига, Вильнюс…

Радиопрограммы этих городов найти не сложно… Наша библиотека получает почти все газеты, издаваемые прогрессивными организациями за рубежом. И уж конечно, в отделе периодики найдутся все основные издания союзных республик.

Таким образом можно будет с предельной точностью установить время, когда Валера начал демонстрацию своего фильма. А это значит, что теперь я смогу устроить настоящую проверку Копосеву с его алиби.

Город летел мимо меня в трамвайном звоне, шелесте покрышек и писке транзисторов. Я вбежал по лесенке старого дворца и оказался в залах центральной библиотеки. В справочно–библиографическом отделе дежурила Надя Штольц, знаменитая девушка–полиглот, о которой не раз писала городская газета.

Надя помогла мне справиться с «Кансан Уутисет», «Нойес Дойчланд» и «Тиесой», исчерпав запас подвластных ей языков менее чем на одну пятую. «Жице Варшавы» я одолел самостоятельно. В уголке среди убористого петита отыскалась заветная строчка. Она словно была набрана плакатным шрифтом — так резко и громогласно встала перед глазами: «И.С.Бах. «Оратория Магнификат». 19.30».

После нехитрого расчета — варшавское время отличается от московского на два часа — вышло, что ария «Et exultavit» прозвучала в тридцать три минуты десятого. Но в это время я находился на Садовой горке! Пришлось просмотреть все остальные газеты, чтобы предупредить случайное совпадение. Баха вообще не было в программах того дня.

Из библиотеки я поехал в Дом радио и телевидения. Я читал в газете, что радио нашего города регулярно обменивается передачами с польскими коллегами. Стало быть, связаться с Варшавой им нетрудно.

Здание студки было ярко освещено, здесь еще продолжался рабочий день.

Через пять минут заведующий музыкальной редакцией дозвонился до Варшавского радио. Разговор был коротким.

— Они не делали никаких изменений в программе, — сказал заведующий, положив трубку. — «Маг–нификат» передавали ровно в двадцать один тридцать по московскому времени. Говорят, было первое «истинно баховское» исполнение, то есть они собрали оркестр в большом составе, как того требовал композитор. Существует ведь еще малый «Магнификат» — для камерного оркестра…

— Без клавесина, органа, литавр… — пробормотал я.

— Что? Да–да, наверное… Конечно, без органа.

Выйдя из Дома радио, я сел на ступеньку и закурил.

Когда сталкиваешься с необъяснимым фактом, который противоречит всей созданной тобой системе, есть два пути. Можно искалечить этот факт и вогнать его в устоявшуюся логическую систему, как перекошенный патрон в казенник, не думая о том, будет ли оружие стрелять. И можно — что сложнее и неприятнее — разрушить саму систему и начать работу над новой.

Я не стал калечить факт. Он был несомненен. Он был вопиют в своем противоречии здравому смыслу.

Его можно было расшифровать так: в тот трагический вечер передача из Варшавы прозвучала для меня гораздо позже, чем для всех.

Объяснение могло быть только одно — я слышал не самую трансляцию, а запись ее… Конечно, ни одна радиостанция не могла повторить варшавскую передачу спустя всего лишь час. Для этого необходимо получить разрешение, перестроить всю программу…

Стало быть, запись могла родиться только в каюте Васи Ложко. И тут я вспомнил о великолепном магнитофоне «Филипс», которым так гордился механик.

Не было бы ничего особенно странного, если бы механик вдруг воспылал любовью к классической музыке и стал бы «прокручивать» пленку, на которую час назад легли чудесные арии и хоры «Магнификата». Но ведь за тонкой перегородкой я слышал и треск приемника, и вопли сменяющих друг друга джазов, и голоса дикторов,

Выходит, за час до моего появления в каюте Валеры механик записал — не ораторию Баха, нет! — записал собственные блуждания по эфиру. Мало того, он нанес на магнитную пленку собственный кашель, стук в перегородку, звук шагов… Ария из «Магнификата» попала в это попурри случайным, минутным звеном!

Запись была воспроизведена в одиннадцатом часу, когда все разошлись по каютам и когда Маврухин должен был подойти к пирсу. Зачем это понадобилось механику? Ясно: с помощью магнитофона он хотел создать эффект присутствия. В течение десяти или пятнадцати минут он напоминал всему экипажу, что безотлучно находится в каюте, вращая верньер своего громкоголосого приемника.

Значит, ему потребовалось незаметно покинуть каюту. И Павел Чернов, сотрудник угрозыска, явился самым надежным свидетелем алиби!

Вот тут–то я пощупал ладонью лоб. Вася, окающий парнишечка из приволжской деревни… Стало быть, он успешно разыграл хитроумный спектакль. Что ж, выходит, не Копосев, а Ложко может быть тем самым «третьим», который был посвящен в тайну древней иконы, стоившей целого состояния?

Странно, я не чувствовал ни малейшего внутреннего сопротивления, когда подозрение коснулось Ложко: очевидно, и раньше я инстинктивно улавливал в его поведении какую–то фальшь, но железное алиби подавляло любую мысль о причастности механика к преступлению.

Да, он мог покинуть каюту незамеченным и пройти к темной «Ладоге». Тем более из окна механика была видна освещенная площадка у склада, которую пересек Маврухин, так что к встрече можно было подготовиться заранее, включить подготовленную запись…

Но где и когда он познакомился с Юрским? И вообще что он за тип, каково его прошлое? Только человек с большим преступным опытом, с навыками матерого уголовника мог совершить изощренное, продуманное во всех деталях убийство… Корысть может на многое толкнуть людей определенного сорта — обман, подкуп, подделку документов, воровство, — но решиться на убийство во имя наживы может лишь человек, в душе которого нет и не было ни единого проблеска. Собственно, это уже не человек: зверь…

«Не спеши! — хотелось сказать самому себе. — В твоем распоряжении всего лишь одна бесспорная улика. Все остальное домысел. Не спеши… Необходима строжайшая проверка».

Но как не спешить? До рейса менее суток. Успею ли я узнать хоть что–нибудь, чтобы укрепиться в неожиданном подозрении или, напротив, опровергнуть его?

В эту минуту я вспомнил о Карен, которая питала необъяснимую неприязнь к своему будущему зятю.

14

Бывают в жизни дни, которые созданы для искупления всех напрасно потраченных минут и часов. Такие дни словно бы заполнены плотным, звездным веществом… Они не дают передышки.

На заплетающихся ногах добрел я до дома Карен. Это был старый особняк с фонтанчиком, вензелями и каменными собачьими будками в псевдобарочном стиле. Теперь под черепичной крышей кипела сложная коммунальная жизнь, а в роскошных конурах жили беззлобные дворняжки, утеха детворы.

Я чувствовал, что новая версия, едва успев зародиться и принять более или менее отчетливую форму, уже овладела мной, вцепилась всеми когтями. Факты, над которыми я раньше ломал голову или которые остались попросту незамеченными, вдруг начали нанизываться на нить гипотезы, как бусинки,

Фуражка Маврухина, зачем–то оставленная преступником на пирсе… Да, на месте механика именно так и следовало поступить: чем раньше будет обнаружено убийство, чем точнее будет установлено время гибели Маврухина, тем лучше для алиби…

А неожиданное заявление о женитьбе, последовавшее вслед за ссорой Ложко и Машутки? Механик никак не похож на человека, склонного к поспешным действиям, он уравновешен, осмотрителен, даже скрытен… Их роман только–только завязался — и вдруг… Зато после такого заявления никому и в голову не придет, что механик может не вернуться из рейса. А он таки не вернется, если мои подозрении правильны.

Но вдруг после серии разоблачительных открытий в моем воображении возникал улыбающийся, окающий Вася Ложко, и вся версия моментально испарялась, будто ее и не было. Не хватало реальных, значимых улик для того, чтобы справиться с этим обаятельным образом.

Было уже темно, когда я поднялся по лестнице. Карен не относилась к числу женщин, которых способен смутить неожиданный визит. Она поправила халат и пригласила войти. Ее волосы, покрытые легким слоем лака, поблескивали под люстрой.

— Вот и хорошо, — сказала она. — Машутка ушла, я же не люблю пить кофе в одиночестве.

Мы молча выпили кофе. Я немного успокоился.

— У вас такой вид, будто вы весь день мучались зубной болью, — сказала Карен.

Она выполнила первый закон гостеприимства и теперь снова становилась сама собой. Она была красивее Машутки, но не обладала мягкостью и доверчивостью сестры.

Мы поболтали о каких–то пустяках. О жарком лете, концертном сезоне и портовых новостях. Потом тема сузилась до масштабов «Онеги». Карен оживилась. Ее заботила семейная жизнь старшей сестры, Ирины, которая по полгода находилась в плавании и вынуждена была оставлять детей в интернате. Иван Захарович ведь тоже из рейса в рейс…

— А будущая семейная жизнь младшей сестры вас не беспокоит? — спросил я.

— Нет, — сухо ответила Карен.

— Но экипаж «Онеги» беспокоит, — сказал я. — Говорят, вы не любите механика. Это не может влиять на Машутку?

— Представьте себе, ничуть не влияет. Она тоже с норовом.

— Однако, кажется, вы действительно неприязненно относитесь к Ложко. Почему?

Она помолчала и вдруг, словно решившись, сказала сердито, с вызовом:

— А что, он стоит хорошего отношения?

Всплеснула руками. Видно, мысли о предстоящей свадьбе младшей сестренки, любимицы, основательно досаждали ей.

— Задумывались ли вы над тем, что такое симпатия и антипатия? — спросила Карен. — Вы знакомитесь с человеком и через десять секунд знаете, будет он вашим другом или нет, хорош он или плох. И очень редко ошибаетесь. Первое ощущение оказывается верным Какие–то клеточки мигом сработали, послали запрос, получили ответ… Вот вы пришли незваным гостем и распиваете кофе, как дома. Почему?

Мы рассмеялись.

— Так вот: механика вашего я не люблю. С самого начала. С первого дня знакомства. Он чужой.

— Как чужой?

— Не знаю. Но чувствую. Так бывает. Называется обостренной чувствительностью. Поверьте.

Скрестив руки на острых, худых плечах, она в упор посмотрела на меня.

— Вы никогда не обращали внимания на то, что у нас, сестер, разные отчества. Машутка — Мария Эммануиловна, Ирина — Ивановна, а я Карен Сократовна?

— Сократовна?

— Разве Сократ — плохое имя для мужчины?

— Нет. Имя вполне достойное.

— Так почему бы моему отцу не зваться Сократом? Видите ли, наша семья создана Ириной, она старше меня на двенадцать лет. Когда немцы стали решать вместе с еврейским и цыганский вопрос, от табора осталась одна Иринка. Ее подобрала и спасла молдавская семья. А потом уже Иринка сама подбирала сирот и выводила их в люди. Ну, а отчество — дело фантазии.

И опять война, подумал я. Как долго живет она в людях! Она больше, чем просто память.

— Вы не пытались отговорить Машутку? — спросил я.

— Она влюблена. Только оттолкну ее.

В одиннадцать часов даже званые гости начинают откланиваться. Но мне казалось, что Карен вот–вот должна сказать что–то важное, но не решается. Все же механик не был для нее чужим человеком, от него зависело счастье сестры.

— Погадайте, — сказал я, протягивая ладонь.

Она рассмеялась. Смену настроения в этой девушке невозможно было предугадать.

— Не надо руки. Гадалка обязана с первого взгляда оценить человека.

— И что же?

— Ничего… Вы были влюблены. Приехали сюда скорее всего из–за несчастья в личной жизни. Как говорится, дальняя дорога, казенный дом. Право, у вас это на лице написано… Догадаться нетрудно.

— Как?

— Ну, могу открыть «профессиональную тайну», — улыбнулась Карен. — Как все разгаданные тайны, она разочаровывает своей простотой… Вы человек целеустремленный, правда? Собранный, но, впрочем, по характеру довольно мягкий, привязчивый. Это несложный вывод!.. Такие люди, как правило, принадлежат к однолюбам. И они, кстати, не любят менять место жительства, работу. Тем более поспешно менять. А вы сменили. У вас здесь ни кола ни двора. Какая же причина может заставить однолюба срочно переехать из Сибири в дальний портовый город? Скорее всего серьезные неполадки в личной жизни. В таких случаях кажется, что чем дальше расстояние, тем легче будет. Но это заблуждение. Излечивает не расстояние, а время.

— Потрясающие способности к дедукции. Нет, серьезно, Карен, я удивляюсь вам! А вот механик…

Но она тут же перебила меня, вернувшись к своим психологическим изысканиям. Как я ни старался, Карен упорно игнорировала все попытки продолжить разговор о Васе Ложко.

— Хорошо, — сказал я, отчаявшись. — Вы прекрасная гадалка. Точнее, прекрасный психолог. И хорошо разбираетесь в людях. Так вот, ответьте прямо: вы доверяете мне?

— Да, — сказала она без колебаний.

— Тогда скажите, почему вы плохо думаете о механике? Оставим антипатию, будем говорить только о фактах.

Она молчала.

— Помогите мне, Карен. Это очень серьезно. Честное слово!

— Вы выполняете какое–то задание?

Это был залп без пристрелки. С близкого расстояния в упор. Я сам нарвался на него. Из–за спешки…

Она ждала ответа. Я колебался. «Верить не верить, верить не верить… Верить…»

— Да, выполняю.

— Хорошо. Я расскажу обо всем, что мне известно. Но если это все пустое, вы не используете во вред?

— Нет.

Дом уже засыпал, погасли голоса на коммунальной кухне, и стало слышно, как в порту перекликаются буксиры.

— Вам, наверное, уже рассказывали, как Ложко расшвырял хулиганов, — сказала она наконец. — Это почти легенда… Но я — то знаю, как было на самом деле. Ложко провожал нас с Машуткой из Клуба моряков. Привязались два подвыпивших рейсовика. Механик, не раздумывая, одного…

— Как он ударил?

Это действительно было важно. По приемам, которые применяет человек в схватке, можно судить о многом. Уголовные навыки, например, тотчас же скажутся.

— Как–то очень ловко. Неожиданно. Не глядя ударил, по–моему, ребром ладони. Тот упал задыхаясь.

«Тупое лезвие», — отметил я. Так называл этот прием Комолов. Майор освоил его во время войны, когда был в диверсионной группе. Тут вся штука в том, что резкий удар смещает хрящи в гортани и противник теряет сознание от удушья. Прием неплох, но применить его может только человек, который хорошо освоил его на практике. Где же прошел выучку «добродушный» Ложко?

— Но механику этого было мало, — продолжала Карен. — Он ударил лежащего каблуком… по пальцам. Если бы мы не удержали, он искалечил бы… Я посмотрела на его лицо!.. Потом он опомнился и снова стал волжским пареньком. Но я с тех пор вижу в нем другого человека.

— И вы заметили все это? Женщины обычно боятся драк…

— А драки и не было. Я не успела испугаться. Один удар, и матрос упал. Второй оторопел, замер, как статуя… Я не люблю хулиганье. Но отвесить наглецу по физиономии или искалечить лежащего… Нет, механик злобное существо. Злобное, скрытное.

— Что же Машутка?

— В ее возрасте любовь — чувство слепое. Все, что сделал Ложко, для нее героизм.

— Это не все, что вы знаете о механике.

— Не все… Я была свидетельницей еще одной вспышки злобы. Он избил Боцмана.

— Стасика? Тихоню, добряка? Как это было?

— Я пришла как–то на «Онегу». На теплоходе были механик и Боцман. Стасик ушел на камбуз, а механик решил выкупаться. Никто не заметил, как я подошла к борту. Когда Ложко вылез из воды, Боцман уже стоял со спасательным кругом, он кричал, что механик целых пять минут под водой. Простая душа Боцман. Ну, Ложко, как только вылез, побил его. Если бы я не вмешалась…

— За что?

— Так, рассердился. Сказал, чтобы Боцман помалкивал со своими нелепыми выдумками насчет пяти минут. Тот и замолчал. У механика, видать, крепкие кулаки.

— Где это было?

— У второго причала.

— Возле форта, значит…

— Какая разница? Возле форта побили Боцмана или нет?

Разумеется, я не стал объяснять Карен, что означал мой вопрос… Но если Боцман не ошибся и механик действительно пробыл под водой пять минут, значит, ему известен тайный ход под пирсом! Иного объяснения не может быть.

— Вы рассказали кому–нибудь об этом эпизоде?

— Потолковала с Ложко. Стал извиняться — мол, дурное настроение, вспышка. Просил никому не говорить: взгреют за рукоприкладство.

Так… Нет, ни с того ни с сего Ложко не вышел бы из себя. Он избил Боцмана, чтобы заставить его замолчать. Боялся, что тот своим рассказом наведет на след.

— А что, механик действительно пробыл под водой пять минут? — спросил я.

— Я же не стояла у пирса с хронометром. Но, думаю, уж три минуты наверняка. Не меньше.

— И вас это не удивляет?

— Почему это должно удивлять? Три минуты так три минуты.

— Вы никогда не увлекались подводным плаванием?

— Я и «надводным» не занимаюсь. А что, три минуты — очень долго? Рекорд? Что вы улыбаетесь?

Меня всегда удивляло, что взрослые образованные женщины обнаруживают вдруг незнание простейших вещей, которые постигаются в десятилетнем возрасте. Ну да, ведь они никогда не были мальчишками…

— Может быть, все это пустяки? — спросила она с некоторой надеждой, заметив, что я насупился. — И зря я плохо думаю об этом Ложко? Женская психология — странная вещь — Она рассмеялась. — Недавно сшила костюм по собственным выкройкам. Вчера приснилось, что у подруги точно такой же. Представьте себе, целый день ходила подавленная: а вдруг правда? Ну, не смешно ли?

Было очень поздно. На кухне из крана равномерно капала вода. Этот звук усыплял, как метроном. Почему Карен не прогоняет меня? Впервые за последние дни я ощутил, что такое тишина и спокойствие. Нервы как будто провисли, словно провода после бури. Загадка еще оставалась загадкой, но главное было сделано. Завтра утром пойду к Шиковцу.

— Мне пора домой, Карен. Спасибо вам за все…

У ворот особняка я услышал знакомый окающий говорок механика. Светила луна. Ложко и Машутка стояли под липой, ворота бросали на них узорчатую тень. Голова Машутки была закинута.

— Мы не увидимся целых десять дней, — сказала Машутка.

— Десять дней пролетят быстро.

— Нет–нет. Медленно. Теперь мне будет трудно ждать.

В ее голосе было столько любви и силы, что у меня сжалось сердце. Если бы я ошибался! Если бы она любила настоящего волгаря, славного парня!

— Ничего, десять дней ерунда, — повторил механик.

— Хочешь, я выйду в залив на яхте — провожать? К тому месту, где перевернулись? Где бакены… Там ожидай.

— Не надо. Не положено.

— Я близко подходить не буду. Только так… Ладно?

Потом я увидел, как он уходит. Уверенно, не спеша. Остановился закурить, и спичка на миг осветила лицо. Влюбленные не так уходят со свиданий.

…Долго слышалось цоканье кованых ботинок.

— Значит, Бах? — спросил Шиковец.

Он казался немного обескураженным. Новая версия внесла смятение, лишила контуры четкости. Непонятная и шаткая основа — музыка Иоганна Себастьяна Баха — делала бессмысленными всякие контрдоводы. Кто прав?..

Шиковец сделал героическое усилие, которое нельзя было не оценить. Он просто поверил мне.

— Ну ладно. Очевидно, этого Ложко следует пока отстранить от рейса и понаблюдать за ним? Навести все справки?

Но я думал не о преступнике — о жертве. «Ищите мальчика…»

— Если Юрский убит, то труп, вероятно, запрятан в форту, — сказал я. — Но, может быть, он жив. Трудно было бы протащить тело через лаз. Легче заманить парня и там оставить. Раз так, то Ложко надо брать немедленно. Иначе опоздаем.

— «Брать»! А основание?

— Надо отпустить «Онегу» в рейс. Ложко намерен удрать, иначе не было бы разговоров о скоропалительной свадьбе. Стало быть, икону он возьмет с собой и припрячет хитро. Теплоход надо задержать в заливе и произвести тщательный осмотр. Так мы возьмем его с поличным. И он раскроет все карты, укажет тайник.

— Полный осмотр судна! А знаешь ли ты, что это такое? Работа на сутки для целой бригады в доке.

— Но ведь другого пути нет.

Три вертикальные морщинки на лбу Шиковца почти сошлись, образуя один большой восклицательный знак.

— Хорошо. Возьму на свою голову. Но сделаем тонко, без шума. Скажем, что какие–нибудь сельхозвредители обнаружены в последнюю минуту — грибки или бактерии. Отведем «Онегу» на дезинфекцию. Команду тоже. Тем временем теплоход осмотрят, груз перелопатят. А ты посмотришь за механиком.

Впервые он мне по–настоящему нравился, начальник.

— Ну ладно. А ты будь…

Не договорив, он махнул рукой. Я так и не понял, что имел в виду капитан милиции. Может, хотел сказать, чтобы я был поосторожнее, но в последнюю минуту решил, что такое предупреждение отдает сентиментальностью. Строгий, требовательный Шиковец!..

15

В десять Боцман роздал команде «личный паек»: курящим сигареты, некурящим шоколад, — а в десять тридцать пограничники и таможенники произвели обычный осмотр.

Мы отчалили. Кончилась портовая суматоха, судовая жизнь вошла в свою колею. Но я знал, что так продлится совсем недолго.

Все повеселели. Кэп, в фуражке, молодой и подтянутый, бодро крутил штурвал. Мелькнули ветлы Крысиного острова. Кирпичный форт смотрелся теперь на фоне города как ржавое пятно. Мы миновали длинный ряд судов и вышли на простор.

В этой части залива фарватер был отмечен двумя рядами цветных буев. Нам предстояло свернуть налево и по мелководной части залива направиться к каналам европейской внутренней сети. Морская часть рейсов не была продолжительной — десять–двенадцать часов.

Я уселся на комингсе, наблюдая за механиком. Он стоял неподалеку от тамбура машинного отделения, подставив лицо ветру. Симпатичный такой, крепко сбитый парнишечка с вьющимся русым чубом.

— Что ж невеста не пришла? — крикнул я ему.

— Наверно, на яхте будет в заливе болтаться!

Ленчик вынес на палубу сверкающий аккордеон и запел частушки, которые он освоил после изнурительных репетиций.

Ходит чайка по песку,

Моряку сулит тоску,

И пока не сядет в воду,

Штормовую жди погоду!

В частушки были превращены матросские поговорки, которые перевел с английского известный всем моряк, легендарный Лухманов, капитан дальнего плавания и поэт.

«Онега» уже свернула в узкую протоку. Несколько черных лысух, хлопая крыльями, снялись впереди. Пахло рыбой, осокой, речной свежестью.

За кормой показался катер. Он догонял нас. Механик несколько раз оглянулся. Он встал так, чтобы видеть корму. Катер гнал перед собой белый бурун.

Я делал вид, что целиком захвачен выдающимся пением Ленчика.

Дождик раньше, ветер вслед,

Жди от шквала всяких бед…

А небо между тем хмурилось, предвещая то ли ветер, то ли дождь. Вдали серой полосой открылся залив, но мы не успели выйти на морской простор. Сзади сердито загудела сирена. Катер прыгал на крутой, взбитой волне. На носу его стоял человек и кричал в мегафон. Кэп дал малый ход.

Катер стукнулся кранцами о борт, и на палубу теплохода вскочил человек в темном кителе с тремя нашивками.

Механик продолжал машинально тереть ветошью руки, не сводя глаз с чужака, который поднялся в рубку, к Кэпу.

— Это все из–за тебя, — сказал Леша Крученых, толкая Боцмана в бок.

— Почему из–за меня? — испуганно спросил тот. — Я ни в чем не виноват, честное слово.

— Не виноват! Варениками с вишнями кормил? Кормил. А косточки из вишен не вынул. Теперь всех на рентген.

Боцмана ничего не стоило разыграть, он все принимал за чистую монету. Но шутка Леши погасла, как спичка, брошенная в воду. На мостик вышел Кэп.

— Поворачиваем оглобли, — сказал он. Механик сжал кусок ветоши.

— А в чем дело? — спросил Ленчик.

— На дезинфекцию. Всем по прибытии — в санпропускник. Выход переносится на утро.

Ложко, размахнувшись, выбросил ветошь за борт. На его лице промелькнула довольная усмешка. «Посмотрим на тебя через часок–другой», — подумал я.

С этой секунды я не оставлял механика. Вместе, рука об руку, мы сели в автобус, доехали до санпропускника, сдали вещи суровому служителю, который отправил их в накаленное железное чрево. Прошлепав по кафельному полу, мы мылились одним куском карболового мыла, а механик рассказывал о своих родственниках с берегов Волги.

Казалось, его забавляет это нечаянное приключение.

Шиковец был немногословен. Видимо, все, что он хотел произнести в мой адрес, было уже высказано мысленно.

— Знаешь, во сколько нам обошлась эта процедура? — спросил он, насупившись. — Примерно в три с половиной тысячи рублей. Об остальном не говорю.

— Ничего не нашли?

— Ничего! Но искали так, что и зубочистка не завалялась бы. Ладно, иди.

Он вел себя мужественно. Не пытался переложить тяжелый груз ошибки. Взял на себя все, что положено по должности и чину.

Я стиснул зубы. Ощущение было такое, будто кто–то взял за шиворот и возит физиономией по наждачной бумаге.

Это было не просто поражение. Это был позор. Вся версия, которая казалась мне безукоризненной, летела в тартарары. С треском, с грохотом летела.

Шиковцу, наверно, было не легче. Он хорошо представлял, какой будет реакция в управлении на этот афронт и сколько шишек свалится на его голову. Ведь осмотр потребовал всяческих начальственных санкций, и уж мальчики из «отдела борьбы с хищением», зубастые, насмешливые юнцы, не упустят возможности как–нибудь расспросить Шиковца о творчестве Иоганна Себастьяна Баха.

Последнее, конечно, мелочи, но все–таки…

— Разрешите идти? — спросил я и, повернувшись, щелкнул каблуками.

Начальник молчал…

Вечером мы с Боцманом сидели в закусочной «Стадион». Стасик был прекрасным собеседником: он слушал не перебивая и аплодировал белесыми ресницами каждому слову. Закусочная покачивалась, словно за окнами свирепствовал шторм. Перед нами стояли пустые кружки, их ручки были похожи на оттопыренные уши Стасика.

— Ты славный парень, Боцман, — говорил я. — Ты меня поймешь. Я расскажу тебе о сказочной стране Офир. Это было в те времена, когда мореплаватели были похожи на пиратов, а пираты ничем не отличались от мореплавателей; их именами называли проливы и банки. Некто Альваро Менданья, капитан и вожак, шастал по морям в поисках легендарной, сказочно богатой страны Офир, откуда царь Соломон черпал золото для своего храма… Менданья был неудачником, но свои неудачи он компенсировал упрямством. Он искал, искал, искал и своей верой заражал других…

Потом мы шли по улице Крузенштерна, ноги легко, сами собой, несли нас вниз. Семь пролетов гранитной лестницы, фонтан с деловитыми амурчиками, памятник основателю города князю Мирославу, Вечный огонь у обелиска гвардейцев и, наконец, форт — огромный рыжий краб, вцепившийся в землю кирпичными отростками.

Чувство беспокойства вновь охватило меня.

Я подумал о Юрском, который, возможно, был погребен в одном на закоулков подземного лабиринта. Об обманутой Машутке. О Боцмане, которого бил механик. Они были главными лицами во всей этой истории. Они требовали, диктовали, спрашивали. А чиновное самолюбие лейтенанта Чернова или капитана Шиковца здесь ни при чем. Их обиды не имеют значения. Их жалобы бессмысленны.

Будем рассматривать поход в «Стадион» как краткую передышку. Минутный отпуск для нервов.

— Ты боишься механика? — спросил я у Боцмана.

Реакция его была непосредственная, как у ребенка.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. За что все–таки он ударил тебя?

Фонари, установленные у форта, бросали отблеск на веснушчатое лицо Стасика.

— Ты видел, да?

— Видел или не видел… Знаю!

Он все же колебался.

— Механик сказал: если я расскажу, он добьется, чтобы меня списали. А я боюсь.

— Чепуха!

— Он грамотный, а у меня четыре класса. И потом механик!

— Просто запугивает. Команда будет за тебя.

— Он хороший человек, механик. Просто нервный.

— За что все–таки?

— Позавчера он на яхте плавал с Машуткой и вернулся мокрый. Он мне свой китель отдал и велел высушить…

Это уже было нечто новое. Оказывается, пока я летал в Ленинград, на «Онеге» произошла еще одна ссора. Рассказ Карен получил неожиданное дополнение.

— Я стал сушить на распялке, смотрю — в кармане матросская книжка. Совершенно сухая, даже чернила не расплылись. Я ему говорю: ты книжку где держал, когда тонул? Он опять рассердился и… В общем он очень вспыльчивый. Я пригрозился, что расскажу ребятам. Он говорит: тебе, дураку, веры не будет, а я доложу, как ты западный образ… это… пропагандируешь.

— То есть как это «западный образ»?

— А я жевательную резинку покупаю пачками, — сказал Боцман, потупившись. — Для ребятишек, в подарок. Они любят. Я и сам люблю.

Все же я не выдержал и рассмеялся. Глядя на меня, расхохотался и Стасик. По–моему, после такой «исповеди» ему стало легче.

…Да, он прост и бесхитростен, наш Боцман. И не случайно механик дважды допускает оплошность в его присутствии. Осмотрительный, расчетливый Ложко не принимает всерьез этого парня, надеется, что любую ошибку можно легко исправить кулаком и угрозой… А между тем Боцман отличается завидной наблюдательностью и сметкой.

— Ты хорошо сделал, что рассказал обо всем, Стасик. Больше Ложко не будет тебя обижать.

— Да я не жалуюсь. Это у него от нервов.

— Разумеется.

Форт лежал перед нами холодной глыбой.

— Пойдем, Стасик.

В самом деле, как удостоверение осталось сухим? Если бы механик завернул его в непромокаемую оболочку, то Боцман и нашел бы его в таком виде. Значит, Ложко заранее предусмотрел, что яхта перевернется… Причем перевернется у самых буйков, где должна проходить «Онега».

Я вспомнил вдруг, как Боцман жаловался по поводу пропажи больших полиэтиленовых мешков. А может быть…

Догадка пробивалась, как слабый росток на высушенной земле.

16

И снова — будто прерванный и вернувшийся сон — неспешное движение по узкой протоке, кланяющиеся камыши, гул дизеля. Только палуба на этот раз пуста: сеет мелкий дождичек. Команда собралась в рубке.

Ленчик чуть пошевеливает штурвальное колесо, небрежно так, двумя пальцами.

— Залив! — торжественно объявляет Валера.

Берега протоки начинают постепенно расступаться. Это уже прощание с родной землей. После десятичасового перехода, когда теплоход по диагонали пересечет залив, начнутся чужие края. Все смолкают на миг.

Дальше и дальше уходит от бортов земля, словно перед «Онегой» распахиваются зеленые ворота. Видны стога сена и целая колония аистов, белыми точками усеявших луг.

Механик как будто дремлет, прищурив веки. Короткопалые мозолистые руки лежат на подлокотнике дивана. Они спокойны.

— Снимай колпак с компаса! — командует Кэп.

Валера снимает тяжелый медный колпак, похожий на каску. «Онега» набирает ход Сзади стелется пенный след, над ним летают чайки, высматривая оглушенную рыбу.

Берега скрываются в пелене мелкого дождя. Ленивая волна бродит по заливу. Ветра нет, только дождь, затяжной, осенний. Если бы не могучий рев дизеля, мы бы слышали, как над заливом, а может быть, над всем морем стоит неумолчный, густой звон капель.

Кэпу предстоит вывести теплоход к цепи буйков, ограждающих опасные участки. На расстоянии тридцати–сорока километров от берега мели сжимают фарватер, а затем вновь расходятся. Коварен этот залив… Работники управления пути — «уповцы» — часто переставляют легкие буйки, снимая их с якорей и стремясь оградить границы передвигающихся мелей. После каждого шторма рельеф песчаного дна меняется.

Как же это все будет? Механик спокоен. Видать, уверен, что и второй раунд за ним.

Кэп берет в руки бинокль.

— Ленчик, передай штурвал Чернову, — командует он, — сам отправляйся на нос, впередсмотрящим. Как бы мимо буйков не проскочить.

Ленчик нахлобучивает зюйдвестку, на лице его явное неудовольствие.

— Лень — забор с острыми кольями: сидишь на нем и вертишься от боли, а спрыгнуть страшно, — вскользь замечает Валера.

— Кто сказал? — тут же радостно спрашивает Леша.

— Я сказал.

— О! — стонет Леша в восторге. — Собственный зуб мудрости прорезался!

Рукоятки штурвального колеса нагреты ладонями Ленчика.

— Оглянись! — говорит Кэп.

Белая полоса за кормой похожа на латинскую букву «S».

— Рыскаешь! Легче, легче, одерживай!.. Волна идет справа, чувствуешь?

Пенный след становится ровнее.

Ленчик, зашевелившись, как медведь, в своем неуклюжем дождевике, поднимает руку. Кэп передвигает рычаг дистанционного управления на малый ход. Справа по носу оранжевый буй.

— Хорошо. Так держи… Хорошо.

«Онега», дрожа корпусом, снова набирает ход. Мы оставляем буй по правому борту. Следующая отметка опять оказалась правее.

— Молодцом, — говорит Кэп. — Через десяток рейсов…

Я не успеваю узнать, что произойдет через десяток рейсов. Где–то в глубине судна раздается громкое шипение, которое тотчас переходит в скрежет. Кажется, что обшивка рвется на части, как дерматин. Теплоход замирает. Невольно оглядываюсь на механика: это и есть ожидаемый сюрприз?

Кэп, сжав губы, переводит реверс на холостой ход.

— Что за грохот? — спрашиваю я.

— Мы на мели.

Ленчик, скользя, бежит по мокрой палубе, в своих брезентовых доспехах, и размахивает наметкой, как копьем:

— Метр пятьдесят на носу, метр пятьдесят пять на корме! Вот втюрились.

— Сели крепко, — Кэп оглядывает серый залив. — Неужели нанесло песку? Или буй сбило штормом? Не пойму…

— Штормов давно нет, — замечает Леша. — Не иначе как нанос.

Ложко изумленно покачивает головой.

— Без шторма не нанесет!

— Черт знает что, — ворчит Кэп. — Попробуем поработать задним ходом. Может, промоем.

Дизель сотрясает теплоход, по обе стороны «Онеги», от кормы к носу, несутся мутные вспененные струи, но мы сидим, словно на магните.

— Это не нанос, — заявляет Ленчик, отставив тяжелую наметку. — Основание плотное. Переставлен буй! Наверно, служба пути дала маху.

— Придется поработать, — говорит Леша, слегка отпуская узел галстука.

— Самим сниматься надо, — поддерживает его Валера. — Вызывать буксир — позор.

«Яхта перевернулась в заливе, там, где бакены, — вспоминаю я. — Что же, начинается задуманная механиком большая игра?»

— Попробуем заводить якорь! — гремит Кэп. — Ленчик, спускай шлюпку.

— Мою, на крыльях, не бери! — кричит Ленчику механик. — Обломаешь… Можно я с ним пойду?

— Валяй.

Малая шлюпка, «дюралька», повиснув на талях, со скрипом опускается на воду. Две нахохленные фигуры постепенно скрываются в завесе мелкого дождя. Мы ждем. Барабанят капли по жестяной крыше.

Шлюпка возвращается.

— Впереди и левее начинаются глубины! — кричит Ленчик.

— Давай, Валера!

Наступает черед моего соседа включиться в аврал. Кроме него, никто не в состоянии забросить якорь в шлюпку. Недолго думая, Валера, в джинсах и тельняшке, прыгает прямо с носа. Плечи его торчат над водой.

— Это же просто подъемный кран, — замечает Леша.

Якорь медленно выползает из клюза. Валера, подхватив его на руки, с трудом забрасывает в «дюральку». Перегруженная шлюпка отчаливает от борта «Онеги», и Валера — плечи выступают над водой — шествует за нею, как Гулливер. Погромыхивая, разматывается цепь. Наконец якорь закреплен в сотне метров от «Онеги». Ленчик и Валера взбираются на борт.

— А я к буйку пройду, посмотрю, почему не на месте!

Это механик. Он усаживается в «дюральку» и отталкивается наметкой от борта.

— Постой, возьми меня! — кричу я вслед шлюпке.

К буйку я не собираюсь, просто нужно проверить, как будет реагировать механик. Он делает вид, будто не слышит. Легкая «дюралька» быстро уходит в морось и туман.

Теперь все ясно. Исчезают последние сомнения. Там, у буйка, механик пришвартуется, спрыгнет в воду и поднырнет к основанию троса, которым буй связан с якорем… А к якорю прикреплен тщательно завернутый в полиэтиленовые оболочки пакет…

Нет, не случайно Вася Ложко, прогуливаясь на яхте, сделал «оверкиль» именно здесь, где оранжевый буй предупреждал о близости мели. Пока Машутка цеплялась за днище перевернутой яхты — рост не позволял ей стоять в воде, — механик закрепил пакет и перетащил буй на несколько десятков метров, обеспечивая «Онеге» вынужденную остановку в ее тринадцатом рейсе.

Вот почему удостоверение осталось сухим. Он заблаговременно оставил его на берегу, но затем, не подумав, положил в карман кителя.

Дизель грохочет на максимальных оборотах. Капитан включает носовую лебедку, и цепь, натянувшись как струна, встает из воды. «Онега» подтягивает себя к якорю, вцепившемуся в грунт. Со скрежетом, перемалывая песок, теплоход ползет по мели, сантиметр за сантиметром приближаясь к спасительной глубине.

Лицо Кэпа становится красным от волнения. Поскрипывает цепь. Задний ход. Винт размывает песок под днищем. Реверс. Полный вперед. Еще десять сантиметров. Вперед–назад, вперед–назад.

Но вот движение «Онеги» ускоряется. Она переваливается с боку на бок, словно утка. Под днищем нет сплошного грунта — только «ребра» песчаных наносов. Наконец глубина… Легкая бортовая качка от волны.

Кэп утирается рукавом, царапая щеку шевронами.

— Ну, где там Ложко!

«Дюралька» показывается из дождя, за ней, словно плавучая мишень, скользит оранжевый буй.

— Забрось правее! — кричит капитан в мегафон. — Ох, и раскатаю я управление пути… Вот ты, Петровский, — неожиданно напускается он на Валеру, — все выдающиеся мысли записываешь, а ты в газету напиши, продерни этих «уповцев»!

— А что! — вдохновляется Валера и заглядывает в блокнот, — Можно эпиграф подобрать. Например: «И всех больнее раним мы того, кого на деле всех нежнее любим». Из Гёте.

— Это ты о чем?

— Ну, про «уповцев». Они должны о нас заботиться, так сказать, любить, и в результате…

Тонкая мысль ускользает, как угорь, и Валера растерянно поводит из стороны в сторону своими окулярами.

— Ты, Валера, в масштабе «Онеги» голова! — язвительно замечает Леша.

Шлюпка уже повисла на талях. Механик — я вижу его крепкую шею — вращает рукоятку лебедки. Плащ он положил в «дюральку», на банку.

Винт, почувствовав глубину и простор, работает мощно и вольно. Сейчас все решится, сейчас. Целая неделя поисков, ошибок, переживаний привела к решающему шагу.

Команда снова собралась в рубке.

Механик склоняется над шлюпкой, сворачивая плащ в узел.

Я слежу за ним из–за приоткрытой дверцы. Чайка проносится над моей головой, заставив вздрогнуть.

— Не надо заворачивать, — говорю я, осторожно подойдя к Ложко. — Хотелось бы взглянуть на икону.

Он не вздрагивает. Только спина изгибается, и каждая мышца проступает под натянутой тельняшкой.

Выдержка у механика завидная. Нет, речь идет о чем–то более значительном, чем четверть миллиона. Преступник, проявивший столько хитрости и хладнокровия, должен обладать более дальним прицелом.

Но каким?

Он слегка поводит плечами, как будто завязывая что–то под плащом или соединяя какие–то разрозненные детали.

— Подними руки!

Я стою за его спиной. Преимущества такого положения очевидны. Ни нож, ни весло от шлюпки не спасут его, потому что не успеет замахнуться. А рядом пятеро здоровых ребят.

Он склоняет голову, как бы признавая поражение. Поворачивается. Но плащ, свернутый в комок, продолжает удерживать в руке. Резкое движение — и я останавливаюсь, успев лишь податься вперед для броска. Эта мгновенная остановка и спасает мне жизнь.

В руках у механика автомат.

Короткоствольный, с дырчатым кожухом и обоймой, торчащей влево от ствола, как у «стэна», маленький и аккуратный, как игрушка, но в то же время совсем не игрушка. В нем чувствуется литая тяжесть стали.

Вот что хранилось в полиэтиленовом пакете…

Я видел изображения подобных автоматов в одной не очень распространенной книге, когда всерьез интересовался оружием; «игрушки» эти делают по специальным заказам в одной небольшой стране, которая славится миролюбием и оружейными фирмами… Такой миниатюрный автоматик: его можно пронести в карманах плаща — предварительно разобрав на части, конечно, — или уложить в обыкновенный портфель или папку. Потом десять секунд на сборку, и…

Такой миниатюрный автоматик с грубым пистолетным прицелом; из него стреляют, почти не целясь, навскидку, потому что скорострельность огромна и пули летят густо, как «бекасинник», дробь номер двенадцать.

Хорошей очередью, если умеешь пользоваться этой штуковиной, можно уложить десяток человек.

— Докопался–таки, сволочь, — говорит механик. — Стой. Прикончу сразу. Эй, в рубке! Выходи на палубу!

Пригнувшись, он держит автомат у бедра, так что ствол направлен в мою грудь снизу вверх.

Его лицо, обычно румяное, улыбчивое, сейчас кажется серым, фанерно–плоским, а нижняя губа отпала. Что–то крысиное появилось в нем, и русый чуб волжского гармониста, который взметнулся надо лбом, словно забытый клок старого маскарадного наряда.

Описано много способов, как выбить оружие из рук врага. Все они хороши, когда перед тобой противник, не знающий этих приемов. Но человек с русым чубом знает.

В голове происходит бешеная эстафета мыслей… Этот тип должен был перевезти вовсе не «Благовещение». В мои расчеты вкралась ошибка. Он не уголовник. Он пришел оттуда, чтобы выполнить задание, которое мне неизвестно. Но еще не все потеряно.

17

Вся команда «Онеги» высыпала на палубу. Даже Кэп оставил штурвал. Никто не понимал, что происходит.

— Стоять на месте! — крикнул Ложко.

— Стойте! — повторил и я.

Можно было бы, конечно, использовав удачный момент, броситься на механика. Остальные тоже бросились бы, и кто знает, один или двое остались бы в живых. Даже такой скорострельный автомат не смог пробить бы груду тел.

Сознание собственной ошибки, ненависть, обида — весь этот клубок чувств клокотал во мне, и в эту минуту я ничего не боялся. Но я не имел никакого права провоцировать на гибель других.

Надо было покрутить мозгами, прежде чем сказать последнее слово.

Механик слегка поводил стволом, и как только черный зрачок дула останавливался на ком–либо, тот моментально замирал.

Теплоход шел сам собой, распарывая носом залив. Мы стояли в шести метрах от Ложко на мокрой палубе, почти в линию. Только Валера, хранитель чужой мудрости, ничего не понял. Он шагнул вперед, подняв тяжелую ладонь.

В ту же секунду сухо и резко щелкнули выстрелы. Очередь была очень короткой. Валера попятился, как–то странно отмахиваясь ладонью, с которой капали тяжелые красные капли.

— Я стреляю точно, — хрипло сказал механик. — Идите в носовой кубрик. Или стреляю сразу по всем. Ну!

Он был профессионалом. Хорошо подготовленным, вымуштрованным и лаконичным в действиях. Конечно, он был готов прикончить всех: это его работа.

Все выжидательно посмотрели на меня.

— В кубрик, — сказал я.

Там, на носу, был люк, который вел в междудонные отсеки Через него можно было пробраться к машинному отделению и оказаться в тылу у механика.

Я шел последним.

— Не задерживай шаг, — прошипел механик.

Мы вошли в тамбур носового кубрика под дулом автомата. Затем механик задраил железную дверцу. Через минуту все ощутили, как «Онега» повернула вправо, в сторону открытого моря.

Так… «Kommen wieder…» Он вернулся. Вернулся из прошлого, отделенного от нас двадцатью годами. Из эпохи войны. Ему еще нет тридцати, но он оттуда. Такова его профессия.

— Кто ему дал право стрелять в живых людей? — сказал Прошкус.

— А ты не понял? — спросил Кэп. — Эх, проморгали мы птицу. Но как ловок, гад! Как хитер.

Сидя на трапе, он перевязывал Валере простреленную ладонь обрывком полотенца.

— Надо было сразу кинуться. Эх, черт…

Валера, морщась от боли, размахивал здоровым левым кулаком. Леша Крученых и Ленчик хмуро посмотрели в мою сторону. Это ведь мой окрик заставил ребят остановиться.

— Сразу бы!

— Получили бы пяток пуль в живот, — сказал Кэп, затягивая узел на перебинтованной руке.

Из всей команды он был единственным, кто понюхал пороху. Его авторитет не вызывал сомнений.

— Раньше бы сообразить. Врасплох застал!

— В кубрике люк, — сказал я. — Мы можем проползти к машинному через донные отсеки. В этом вся штука. На открытой палубе нам было не сладить.

— Ну–ка, Ленчик, — кивнул Кэп. Матрос скрылся в кубрике.

— Непонятно, зачем ему захватывать теплоход? — спросил Кэп. — Он мог свободно пересечь границу как член экипажа и…

— Не вышло. Ему оставалось действовать силой.

— Так… Но и у вас тоже не вышло? Обидно.

Некогда было объяснять, что я искал одного преступника, а открыл другого. И что я все еще ничего не понимаю толком.

Вернулся Ленчик.

— Там полно воды! — доложил он. — Механик уже притопил судно. Видать, догадался.

Теперь мы сидели как в ловушке. Механик во всем проявил предусмотрительность. Вот гад… Хитрый, ловкий, безжалостный!

— Скорее всего он еще некоторое время будет держать на норд–вест, в нейтральные воды, — сказал Кэп. — А потом спустит лодку с подводными крыльями. Скорость у нее высока, на море штиль. Отыскать такую лодку чрезвычайно трудно, а до чужих берегов недалеко… Может, и вовсе утопит «Онегу». Чтоб свидетелей не нашли…

Сверху, из решетчатого «фонаря» над тамбуром, падал тусклый свет. Грохотал на форсированном ре-> жиме дизель. Как выбраться из этого отсека, ставшего тюремной камерой? Отверстия в «фонаре» слишком малы…

Я оглядел своих товарищей: аккуратного, как всегда, Лешу Крученых в белоснежной рубашке; Ленчика, уткнувшего голову в колени; Валеру, который, несмотря на боль, держал забинтованную руку кулаком вперед, как боксер, сумевший подняться после нокдауна.

Итак, нас шестеро, включая одного раненого. Оружие? Подручные предметы. В кубрике Ленчика можно найти гантели, охотничий нож…, Я вспомнил о «бонстроме», гарпун которого пробивал дюймовую доску.

— Можно выбраться через иллюминатор в кубрике? — спросил я у Ленчика.

— Можно. А дальше? «Онега» на ходу. Бултых в воду…

— Постой, — перебил его Кэп. — Веревка найдется?

— Найдется метров пятьдесят.

Иван Захарович пригладил лысину. Он полностью овладел собой и держался хладнокровно, как подобает капитану.

— Можно попробовать. Если обвязаться веревкой и вылезти в воду, этот гад не заметит за фальшбортом. Потом постепенно травить[2] конец. Скорость у нашего «лайнера» небольшая… Струя отнесет к корме. Влезть на кринолин — вот что трудно!

— Кринолин? На ходу?

Когда–то в пароходстве проводили опыты с мощными подвесными моторами и для этой цели к корме «Онеги» приварили площадку из металлических брусьев — кринолин. Она нависала над водой, словно козырек, поддерживаемая кронштейнами. По кронштейнам купальщики забирались на теплоход. Но не на ходу, разумеется. Гребной винт режет, как нож.

— Хорошо. Я попробую.

— Нет уж, — сказал мне Леша. — Я помельче, полегче. И руки больно чешутся. Этот паразит, который жрал за одним столом гречневую кашу… И за Машутку…

— Эх, надо бы сразу! — снова крикнул Валера.

— Потому–то и не пойдете, что «сразу», — сказал Кэп. — Валяй! — Он тронул меня за плечо. — И будь осторожен. Мы с Лешей подержим веревку. Ты, Ленчик, с Прошкусом выламывай дверцу. Табуреткой лупите. Надо отвлечь…

Растерянность прошла, мы были готовы к бою.

Я вывалился из иллюминатора и повис — пальцы ног чиркали по плотной, бешено несущейся воде. Леша привязал к спасательному жилету ружье для подводной охоты, а к ремню подцепил нож.

— Когда окажешься у кормы, травить перестанем, — сказал он.

— Постой! — отстранил его Иван Захарович. — Слушай, Чернов, если не вылезешь на корму, попробуй накинуть веревку на винт. Может, остановим хоть.

Они отпустили веревку. Глотнув воды, я тут же выскочил на поверхность. Струя держала, как будто на шершавой ладони. В ноздри и рот била вода, не давая дышать.

Кэп и Леша постепенно отпускали веревку. Я как бы сползал к корме вдоль железной обшивки. Рвало одежду. Ссадины горели от соленой влаги.

Где–то на середине несколько раз ударило о борт и чуть не утопило. Из носового кубрика за мной уже не могли следить. Но Кэп заранее отмерил веревку, чтобы притормозить, когда я окажусь у кормы.

Вот и кринолин. Он перечеркнул небо широкой решеткой. Рядом толстый, как рельс, кронштейн, который был приварен к корме чуть ниже ватерлинии и наклонно уходил вверх, поддерживая кринолин.

Вода бурлила здесь, как в котле, стоял рев.

Я кое–как ухватился за кронштейн и попытался влезть, но не смог. Видно, ослабел. Сердце ходило в грудной клетке, как язык колокола. Тяжко стучало в ребра.

Держась обеими руками за кронштейн, несколько раз глубоко вздохнул… Нога снова соскользнула. Все повторялось, как в дурном сне. Вода мотала меня, то отталкивала, то тянула к винту, дизельная гарь душила едкой хваткой, а рев подавлял волю.

Наконец удалось подтянуться и выбраться из воды. Я привстал, согнувшись, в треугольнике, образуемом кронштейном, кормой и кринолином. Равновесие было шатким.

Сумею ли пролезть между брусьями? Взобраться на корму не просто. В этот момент я буду представлять отличную мишень, и если механик даст очередь, все старания пойдут к чертям собачьим. Надо попробовать остановить теплоход.

Я обрезал веревку и дернул ее два раза, давая знать в носовой кубрик. Капитан отпустил еще с десяток метров, и я намотал веревку на руку. Потом, как можно сильнее упираясь спиной, чтоб не свалиться, достал с кринолина удилище. Здесь, к счастью, всегда лежали удилища, привязанные к брусу шпагатом.

Остальное было делом несложным. С помощью удилища я опустил веревочную петлю в воду, к винту.

Веревка рванулась, чуть не столкнув меня в воду, и бешеной змеей заскользила от носового кубрика к корме, наматываясь, как нитка на катушку.

Теплоход задрожал от биения гребного вала. Затем в воде мелькнули какие–то обрывки сетей, мотки проволоки — все, что ребята обнаружили в носовом кубрике и привязали к концу.

«Онега» дернулась, дизель заглушили. Теплоход скользил теперь по инерции, все медленнее.

Наверху послышались шаги. Механик направлялся к корме, чтобы взглянуть, что случилось с винтом. В железную дверцу на носу уже отчаянно колотили.

Я проверил, хорошо ли вставлен гарпун в ружье. Если механик пойдет к корме… Но нет… Пусть лучше не подходит. Я не смогу первым нажать на спуск. Не так–то это просто — выстрелить в человека.

Он–то сможет!

В дверцу носового кубрика колотили все сильнее. Механик куда–то исчез. Надо было решаться.

Я пролез, царапая плечи, сквозь брусья кринолина. Теперь решетка сдавливала мне грудь под мышками. Попытался подтянуться, чтобы выбраться наверх. И застыл на миг, увидев механика совсем близко, в нескольких шагах.

Он стоял на палубе, повернувшись ко мне боком, в мокрой тельняшке, и смотрел на залив. Машинально и я повернул голову и увидел яхту.

Бесшумно, со слабо наполненным парусом, яхта выходила из дождя. Машутку я узнал сразу — даже грубая штормовка с капюшоном не могла скрыть изящества тонкой, легкой фигурки. Бросив румпель, она махала, отчаянно махала рукой.

Она ведь говорила механику, что выйдет на проводы, и теперь выполняла обещание. Ей повезло, как зачастую везет влюбленным. Несмотря на морось и мглу, яхта нашла «Онегу».

Откуда Машутке было знать, что эта встреча обрекает ее на гибель? Теперь она становилась опасной свидетельницей, ненужной помехой на пути человека, которого знали под именем Васи Ложко.

Яхта приближалась. Механик медленно, но решительно поднял автомат.

Брусья кринолина сдавливали грудь, держали, как в тисках. Я рванулся вверх, оперся локтями о решетку, но спасательный жилет, зацепившись о какой–то предательский гвоздь или болт, словно приклеил меня к кринолину.

Раздался резкий треск разрываемой прорезиненной ткани.

Ложко повернул голову. Мы встретились взглядами. Показалось, механик усмехнулся… Да, теперь он мог рассчитаться со мной за все. Почему он не сделал этого раньше? Наверно, потому, что был вымуштрованным агентом, знающим один из непреложных законов профессии — без необходимости не убивать.

Сейчас убийство стало необходимостью. И он усмехнулся… С яхтой и Машуткой он мог подождать. Машутка уже никуда не денется.

Я осторожно протянул руку к ружью, которое лежало под ободком кормы. Механик не мог его заметить…

Он, видя мое беспомощное положение, не спешил. Эта медлительность была местью, небольшой данью эмоциям. Он позволил себе такую вольность.

Я рванулся еще раз, силясь высвободиться, и в это время на носу послышался грохот упавшей дверцы. Команда «Онеги» высыпала из тамбура, как горох из стручка. Первым мчался Валера, размахивая забинтованным кулаком. Очки его слетели.

Механик оказался между командой, мною и Машуткой, в оточении ненависти и любви. Он мгновенно принял решение. Главную опасность представляла команда «Онеги» и в первую очередь слепой, как таран, Валера. Ложко повернулся к нему.

Я вскинул «бонстром». Плечо «механика» затряслось, принимая отдачу. Уже не раздумывая, я нажал тугой спуск. Очередь автомата оборвалась…

18

— Так вы говорите, Бах, «Магнификат»? — спросил полковник. — Любопытно… Надо будет послушать.

У полковника было крепкое, остро очерченное лицо прибалта, светлые, очень светлые глаза.

— Можно зайти к Борисоглебскому, — сказал я.

— Володе? Знаю. Учился с моим сыном. Он пролистал лежавшие перед ним бумаги:

— Теперь–то я могу объяснить вам все по порядку.

— Кое–что я уже понял.

— Да, но главного не знаете… Года два назад к нам иностранной разведкой был заброшен некто Лишайников. Действовал он без особого успеха, но, наконец, ему удалось раздобыть по–настоящему важный материал: на севере, на одном из военных объектов. И в тот день резидента должны были взять. Оторвавшись на миг от наблюдателей в Гостином дворе, Лишайников случайно встречает одного типа по кличке Грачик, мелкого фарцовщика, который когда–то попался на крючок. Грачик был ненадежен для серьезных заданий. Трепач, трус, гуляка. Поэтому резидент больше и не связывался с ним. Но, затравленный, он решается на почти безнадежный шаг: вручает Грачику рулончик с микропленкой и сообщает пароль, город и имя адресата — механика Ложко.

«Механик» — тщательно законспирированный связной. Кличка — Сильвер, Серебряный. Резидент как будто губит этого сообщника, доверившись фарцовщику. Но именно потому, что Лишайников поступил «не по правилам», опрометчиво, фокус удается. Дальше снова вмешивается случайность. Этот Юрский встречает Грачика, о котором наслышан как о «бывалом коммерсанте». Он сообщает об иконе. Но Грачику не до коммерции. Он напуган. Боится резидента, боится и уголовного кодекса. Опасность, говорят, заставляет быть изобретательным. Грачик решает переложить задание на другого, хоть тот и не будет знать об уловке. Фарцовщик осматривает икону, незаметно вставляет в щели рассохшейся доски рулончик. И дает Юрскому «направление» к Ложко. Ложко, мол, все устроит, даже отвезет куда угодно.

Юрский, прихватив акваланг, приезжает к нам в город. В закусочной «Стадион» этот юнец расспрашивает о механике и сталкивается с Маврухиным. Тот узнает, что речь идет о крупной сделке, и решает примазаться. Он сводит Юрского и Ложко. Теперь Маврухин — третий в опасной игре.

Ложко догадывается, что сработал какой–то аварийный вариант, «подарочек» привезли не зря. Он осматривает икону и достает микрофильм. Надо срочно доставить его за границу. Но двое ненадежных людей — Маврухин и Юрский — могут в любую минуту навести на след. Первый уже начал «интересоваться» древнерусским искусством, чтобы не продешевить. Второй пока что притаился на корабельном кладбище, но ему приходится приплывать к «Онеге», чтобы с помощью Маврухина зарядить акваланг.

Сильвер, играющий роль паренька с Волги, задумывает хитроумную операцию: покончить с Маврухиным так, чтобы подозрение в убийстве пало на Юрского, который также должен исчезнуть. Бесследно, разумеется, чтобы стать приманкой для милиции — «беглец»! А пока длится следствие, «Онегу» выпустят из порта… И концы в воду. Еще перед отправкой «механика» снабдили планом подводных сооружений, форта, где Сильвер припрятал привезенные тайком рацию, оружие, код.

Механик предлагает Маврухину заманить Юрского в лабиринт и оставить там на веки вечные. Икону, дескать, они реализуют вдвоем — больше прибыли. Маврухин в соответствии со сценарием, разработанным Сильвером, предупреждает Юрского, что на корабельном кладбище оставаться опасно, милиция уже рыщет повсюду. Юрский в панике. Но Маврухин выручает своего «дружка»: он, мол, знает совершенно безопасное убежище под пирсом, в старом форту. Там можно переждать пока. А через несколько дней, накануне выхода в рейс, он, Маврухин, припрячет беглеца на судне.

Юрскому подробно объясняют, как пробраться тайным подводным лазом в форт, в маленькую, отрезанную от всего мира пятиметровыми стенами комнатушку. Чтобы не волновался, ему отдают предварительно завернутую в полиэтилен икону («когда голод доконает парня, заберем», — предупреждает Маврухина Сильвер). Теплые вещи тоже упаковывают в полиэтилен… В общем Юрский, видя такую «заботу», без опасений идет навстречу новому приключению.

Баллоны акваланга на этот раз ему заполняют без фильтра, постаравшись, чтобы туда попало достаточно выхлопного газа Юрский со своим «узлом», предварительно отягощенным свинцовыми грузилами, — чтоб не тянул вверх, как поплавок, — добирается до убежища почти без памяти. Газ оказывается ядовитым… Очевидно, этот восемнадцатилетний авантюрист сразу же почувствовал себя плохо, но в узком лазе он не мог развернуться, ему оставалось только плыть вперед. Юрский пытается вынырнуть из убежища без акваланга, как это делал «механик», но подводный лаз уже перекрыт решеткой. Капроновый шнур, который указывал направление, изрезан на куски. Если бы акваланг был в исправности, Юрский еще попробовал бы справиться с решеткой, но теперь… Ему остается только ждать и надеяться на чудо. Между тем, обеспечив «алиби» с помощью магнитофона, механик проводит вторую часть операции: убирает Маврухина. Он допускает только одну маленькую ошибочку. Но откуда ему знать, что его может выдать немецкий композитор, живший триста лет назад? Остальное известно вам лучше, чем мне…

Полковник посмотрел на мерно вращающиеся катушки магнитофона, нажал белую клавишу. Лента остановилась. В эту минуту я не мог не подумать о «Филипсе».

— Механик догадался, что я послан из угрозыска в связи с «делом Маврухина»?

— Не огорчайтесь, очевидно да. Он был в своем деле асом, прошедшим основательную подготовку в течение семи лет. Он действовал с исключительным мастерством, обеспечив себе на первых порах алиби… с помощью сотрудника угрозыска, самого надежного свидетеля. Затем он сделал все, чтобы навести вас на ложный след — на Юрского! Напомнил, что видел Маврухина на площади Марата — он ведь вел наблюдение за своим «компаньоном». Так в поле зрения угрозыска появилась икона… Он рассказал поммеху о загадочном шуме в машинном отделении, тот, естественно, сообщил всему экипажу. Это уже приводило к мысли об акваланге… Сильвер предусмотрел и то, что на судне произведут обыск. Отсюда трюк с буйком: во время прогулки на яхте он нашел способ запрятать свое шпионское снаряжение и пленки в заливе, чтобы прихватить на ходу.

— А я, дурень, все сводил к одной иконе.

— Кто не ошибается? И вы и мы. Важен конечный результат. Все мы работаем сообща… включая экипаж «Онеги». Кстати, профессор Злотников вылетел из Ленинграда. Повторную операцию Петровскому сделают вечером.

Серое здание, которое в областной милиции уважительно называли «соседним управлением», выходило парадными дверьми в тихий переулок. Я пошел вдоль кленовой аллеи не спеша, как отпускник, вдруг ощутивший всю тяжесть свободного времени. Дело «механика Ложко» было для меня закончено — точнее, перешло в другие, более умелые руки. Но я все еще жил в нем и никак не мог успокоиться.

…Мокрая палуба «Онеги», ребята, которые склонились над механиком и Валерой… Темная лужа постепенно расползается по доскам. «Бонстром» как–то сам выпадает из моих рук, когда я вижу гарпун, ноги подгибаются. Но ребятам не до меня. О борт теплохода ударяется яхта, и парус нависает над нами. И вот уже Леша Крученых подхватывает Машутку. Лицо ее словно покрыто белилами. Потом я вижу Валеру, поднятого дюжими руками, два темно–красных пятна на его тельняшке. Кто–то отшвыривает ногой автомат…

Кэп накрывает механика простыней. Дождь все падает, и вскоре мокрая простыня принимает формы распростертого тела. Как маска, проступает лицо, и этот чужой человек, принесший к нам войну, смотрит гипсовыми глазами в серенькое, низкое небо. Зачем он пришел, зачем он согласился выполнять приказы тех, кто писал на бетонной стенке форта: «Уходим… но вернемся…»?

Затем в грохоте и свисте над «Онегой» зависает вертолет. Люди — военные и штатские — расспрашивают меня. Человек со светлыми глазами, которого называют «товарищем полковником», задает сухие, короткие вопросы.

А между тем укладывают на стол все, что хранилось в тайнике механика: автомат, рацию в темном ящичке, пленку, запасную обойму… Полковник рассматривает листок полупрозрачной бумаги. «Да, вы правы, это план подземных сооружений форта».

Через два часа мы уже у второго причала. На этот раз целый отряд готов ринуться под пирс, чтобы проникнуть в помеченный на плане ход. Но кто–то должен идти первым, и я обращаюсь к полковнику: «Разрешите?»

Как объяснить ему, что после всего происшедшего: после гулкого выстрела, пославшего гарпун в обтянутое тельняшкой тело, после бед и крови, я должен отыскать восемнадцатилетнего беглеца. Может быть, спасение человеческой жизни оправдает боль и потери. Может быть, мы еще не опоздали…

Полковник разрешает. Более того, он обсуждает со мной маршрут. У него в руках план форта.

Вода прохладна и темна. Тело стиснуто в узкой бетонной трубе. Вниз до расширения, теперь поворот налево, в кирпичный коридор. Поворот рычага — и открывается ржавая решетка. Еще раз налево, затем вверх, вдоль стенки, отмеченной рисунком быка.

Луч фонарика скользит по ослизлым ступенькам, а навстречу, из угла, шатаясь, идет изможденный, хрипящий человек.

Он обхватывает мои плечи и плачет, заходясь кашлем, плачет вволю, как не плачут в одиночестве. У меня тоже вдруг начинает першить в горле. Я забываю о том, что передо мной человек, похитивший реликвию. Только одна фраза назойливо звучит в ушах: «Не ходите, дети, в Африку гулять. Не ходите, дети...

Может быть, в уголовной практике это первый случай, когда преступник бросается на шею оперативному работнику…

19

Кленовый переулок вывел меня к мощенной булыжниками улице, где находилась областная милиция. Я не стал заходить и позвонил из вестибюля Шиковцу.

— Почему вы все–таки позвонили «соседям», чтобы выслали вертолет?

— Не знаю… Почему–то решил, что ты не мог ошибиться во всем. А вдруг потребуется помощь?

«Не знаю», «почему–то» — это были новые слова в лексиконе Шиковца. Хорошие слова. Они появляются, когда человек вдруг осознает, что жизнь не так проста и прямолинейна, как ему казалось.

Затем я позвонил в больницу, узнал, что операцию еще не начинали, а через полчаса я очутился около особняка с фонтанчиком. Наверно, ощущение тишины и спокойствия, которое я испытал, задремав в мягком кресле, преследовало меня, как облик сказочной страны,

Я позвонил и, как только открылась дверь, почувствовал знакомый легкий запах «Изумруда». Карен приложила палец к губам.

В углу, на кровати, лежала Машутка. Смуглые руки были закинуты за голову, а черты лица неузнаваемо обострились.

— Уйдите, — сказала Машутка, глядя на меня. — Уйдите немедленно. Уйдите, уйдите!

Взгляд у Карен заметался.

— Она видит без конца одно и то же — как он падает, — прошептала Карен, когда мы вышли в коридор. — Без конца одно и то же — как он падает!

— Я понимаю.

Карен кивнула головой и дотронулась до моего пиджака. Возможно, этот жест означал попытку удержать, но я явственно почувствовал легкий толчок, может быть непроизвольный. Машутка требовала сделать выбор.

Почему мы все верим в повторяемость счастья? Кажется, что стоит лишь восстановить обстановку и вернется потерянное ощущение. Но время уже все изменило. Те же каштаны за окном — и не те.

Карен осталась с Машуткой, с сестрой.

Я вышел, как гость, увидевший в прихожей траурные венки. А что следовало ожидать?.. «На нем вина, ему готовь отмщенье, полет стрелы, звон тонкой тетивы, ему — презренье ближних, желчь молвы, а ей…» Ему — отмщенье, а ей — покой? Так не бывает. Так не бывает!

Ну ладно… Может, она и была Гретхен, но он не был Фаустом. Его не мучили философские проблемы. Он был исполнительным, четким, в совершенстве обученным убийцей и соблазнителем по профессии.

Что ж, мы выяснили, кто кого…

«Онега» стояла у восьмого причала. Скрипел трап, и блики отраженного света бегали на бортах. Я прыгнул на палубу. Навстречу шел Стасик Прошкус, Боцман. Он улыбался всем своим рябым лицом — лицом неудачника.

— Пришел! — сказал он. — Иди поешь.

В кают–компании он вытер тряпкой стол, поставил большую миску с гречневой кашей и сел напротив. «Может быть, таков смысл бродячей судьбы? — подумал я. — Взамен одного дома получаешь несколько. Всегда можешь постучать в дверь, и тебе откроют, как своему».

— А где ребята? — спросил я.

— Пошли в больницу. Вдруг потребуется кровь. А меня оставили вахтенным. Четвертая группа крови. Всегда не везет.

— Ничего. Там достаточно ребят с нужной группой.

Буксиры, портовые муравьи, деловито сновали вокруг; качалась «Онега»; автомобили, поднятые стрелами могучих кранов, плыли в облаках; бронзовый князь Мирослав всматривался в залив; пенсионеры на Садовой горке играли в шахматы; березки рушили хрупкими корнями кирпичные стены форта; и весь этот круговорот назывался миром. Добрым миром, над которым, как шквал, пролетел призрак войны.

— А ты не уходи от нас, — сказал Боцман в простоте душевной. — Ты оставайся.

— Я бы остался. Но у меня другая работа…