Ночные кошмары и фантастические видения (сборник)

Конец всей этой мерзости[8]

Я хочу рассказать вам о завершении войны, о деградации человечества и смерти Мессии – эпическую историю, достойную тысяч страниц и целой полки томов, – но вам (если кто-то останется, чтобы это прочитать) придется ограничиться сжатой версией. Инъекция в вену действует очень быстро. Думаю, в моем распоряжении от сорока пяти минут до двух часов, в зависимости от моей группы крови. Вроде бы у меня вторая, и это дает мне чуть больше времени, но будь я проклят, если точно помню. А если первая, вы, мой гипотетический друг, увидите множество пустых листов.

В любом случае, лучше исходить из худшего и писать как можно быстрее.

Я использую электрическую пишущую машинку. Компьютер Бобби, конечно, удобнее, но генератору доверять опасно, напряжение слишком скачет, несмотря на стабилизатор. Шанс у меня только один. Я не могу рисковать: пройти большую часть пути, а потом – из-за резкого падения напряжения или его скачка – наблюдать, как плоды моего труда отправляются на информационные небеса, куда попадают все потерянные компьютерные данные.

Меня зовут Говард Форной. По профессии я свободный художник, в смысле писатель, работаю на себя. Мой брат, Роберт Форной, и был Мессией. Я убил его четыре часа назад, впрыснув ему им же открытое вещество. Он назвал его «Успокоитель». Более правильное название – «Очень серьезная ошибка», но сделанного не воротишь, как постоянно твердили ирландцы… наглядное доказательство их дури.

Черт, у меня нет времени на все эти отступления.

После смерти Бобби я накрыл его лоскутным одеялом, сел у единственного в гостиной коттеджа окна и три часа смотрел на окрестные леса. Раньше из окна виднелось оранжевое зарево ярких натриевых ламп Норт-Конуэя, но это в прошлом. Теперь за окном только Белые горы, напоминающие вырезанные из крепированной бумаги темные треугольники, и бессмысленные звезды.

Я включил радио, пробежался по четырем диапазонам, нашел одного безумца и выключил. Сидел, думая о том, как рассказать эту историю, мой разум ускользал к милям и милям темных сосновых лесов, ко всей этой темной пустоте. Наконец понял, что должен действовать, и сделал себе укол. Черт, я никогда не мог заставить себя работать, не имея крайнего срока.

И теперь он у меня есть, самый что ни на есть крайний.

Наши родители могли рассчитывать только на то, что у них было: умных детей. Отец защитил диплом по истории, а к тридцати годам занял должность профессора в Университете Хофстра. Десять лет спустя стал одним из шести вице-администраторов Национального архива в Вашингтоне, округ Колумбия, и кандидатом на более высокий пост. При этом был чертовски хорошим парнем: собрал коллекцию всех записей Чака Берри и сам очень неплохо играл на блюз-гитаре. Мой отец днем возился с бумажками, а вечером делал музыку.

Мама закончила с отличием Университет Дрю. Входила в привилегированное студенческое сообщество «Фи-бета-каппа» и ключ, свидетельствующий о принадлежности к этому сообществу, иногда носила на своей старомодной федоре. Она сделала карьеру бухгалтера в округе Колумбия, встретила моего отца, вышла за него и бросила работу, забеременев вашим покорным слугой. Я появился на свет в восьмидесятом году. К восемьдесят четвертому она уже подготавливала налоговые декларации для некоторых коллег отца: называла это «своим маленьким хобби». К рождению Бобби в восемьдесят седьмом она продолжала подготавливать налоговые декларации, составляла инвестиционные портфели и занималась имущественным планированием для десятка влиятельных людей. Я могу их назвать, но кого сейчас это волнует? Они или умерли, или превратились в слюнявых идиотов.

Думаю, «ее маленькое хобби» приносило больше денег, чем мой отец получал на работе, но никакого значения это не имело: их полностью устраивало и то, чем они занимались, и отношения друг с другом. Я видел, как они частенько цапались, но до серьезной ссоры дело не доходило никогда. И пока я рос, единственное отличие между моей мамой и мамами моих друзей состояло в том, что когда по телику показывали мыльные оперы, чужие мамы читали, или гладили, или шили, или разговаривали по телефону, а моя что-то подсчитывала на карманном калькуляторе и записывала числа на больших зеленых листах бумаги.

Я не стал разочарованием для пары людей, в бумажниках которых лежали золотые карты общества «Менса». Учился в обычной школе, получая только пятерки и четверки (насколько мне известно, идея отправить меня или брата в частную школу даже не обсуждалась). И писать я начал рано, не прилагая к тому особых усилий. И первую статью продал в двадцать лет, о зимовке Континентальной армии в Вэлли-Фордж. Ее купил журнал одной из авиалиний за четыреста пятьдесят долларов. Мой отец, которого я нежно любил, попросил продать этот чек ему. Он выдал мне свой чек на такую же сумму, а чек от журнала авиакомпании вставил в рамку и повесил в своем кабинете. Романтический гений, если вам угодно. Играющий блюз романтический гений, если вам угодно. Поверьте мне, далеко не всем детям так повезло с родителями. Разумеется, он и моя мать умерли в конце прошлого года, бессвязно лепеча и мочась в штаны, как практически все в этом нашем большом круглом мире, но я никогда не переставал их любить.

Я был тем самым ребенком, каким им хотелось меня видеть: хорошим мальчиком; умным и сообразительным мальчиком, таланты которого быстро расцвели в атмосфере любви и доверия; мальчиком, любящим и уважающим своих маму и папу.

Бобби получился другим. Никто, даже такие родители, как наши, члены общества «Менса», не ожидает, что у них появится такой ребенок. Никогда.

Я научился пользоваться горшком на два года раньше, чем Боб, и только в этом сумел его опередить. Но я никогда ему не завидовал. И действительно, как может достигший определенных успехов питчер любительской бейсбольной лиги «Американский легион» испытывать зависть к Нолану Райану или Роджеру Клеменсу[9]? В какой-то момент сравнения, которые вызывают чувство зависти, просто теряют смысл. Я это испытал на себе и знаю: в какой-то момент ты просто отходишь и прикрываешь глаза, чтобы не ослепнуть от лучей славы.

Бобби читал в два года и начал писать короткие сочинения в три («Наша собака», «Поездка в Бостон с мамой»). Писал корявыми и неуклюжими печатными буквами шестилетнего, и это казалось удивительным, но это было не все: если бы текст переписали, чтобы исключить из факторов оценки все еще развивающийся двигательный контроль Бобби, вы бы подумали, что это работа умненького, пусть и очень наивного пятиклассника. Он продвигался от простых предложений к сложносочиненным и сложноподчиненным с завораживающей быстротой, интуитивно осваивая все виды придаточных предложений, что казалось просто сверхъестественным. Иногда он допускал синтаксические ошибки, путал местами определения, но избавился от этого – чего многим писателям не удается добиться до конца жизни – к пяти годам.

У него появились головные боли. Родители испугались, что причина тому – болезнь, может, опухоль в мозгу, и отвели его к врачу. Тот тщательно осмотрел Бобби, еще более внимательно его выслушал. А потом сказал родителям, что причина головных болей – постоянный стресс: мальчик пребывает в состоянии крайнего раздражения из-за того, что рука, которой он пишет, не может функционировать так же хорошо, как мозг.

«У вас ребенок, пытающийся вывести ментальный почечный камень, – пояснил им врач. – Я могу прописать что-нибудь от головной боли, но думаю, что лекарство, в котором он нуждается, называется пишущей машинкой». В итоге мама и папа купили Бобби «Ай-би-эм». Годом позже подарили на Рождество домашний компьютер «Коммодор-64» с текстовым редактором «Уордстар», и головные боли у Бобби прошли окончательно. Прежде чем продолжить, хочу отметить, что следующие три года он считал, что компьютер оставил под елкой Санта-Клаус. Теперь, если подумать об этом, получается, что я опередил Бобби еще в одном: раньше перестал верить в Санта-Клауса.

Я могу многое рассказать о тех давних днях и, наверное, должен рассказать хоть чуть-чуть, но мне надо быстро продвигаться вперед, нигде не задерживаясь. Крайний срок. Да, крайний срок. Однажды я прочитал очень забавную миниатюру, которая называлась «Краткое содержание “Унесенных ветром”», и вот как она выглядела:

«Война? – Скарлетт рассмеялась. – Какая ерунда!»

Бум! Эшли ушел на войну! Атланта сгорела! Ретт пришел, а потом вышел!

«Какая ерунда, – сказала Скарлетт сквозь слезы. – Я подумаю об этом завтра. Завтра будет другой день».

Я очень смеялся, когда прочитал ее, но теперь, столкнувшись с чем-то аналогичным, я уже не уверен, что это смешно. Речь о следующем:

«Ребенок с ай-кью, который невозможно измерить существующими тестами? – Индиа Форной улыбнулась своему обожаемому мужу Ричарду. – Какая ерунда! Мы создадим атмосферу, в которой его интеллект – как и интеллект его далеко не глупого старшего брата – сможет развиваться. И мы будем воспитывать их как нормальных американских мальчишек, каковыми, клянусь Богом, они и являются!»

Бум! Мальчики Форной выросли! Говард поступил в Университет Виргинии, закончил с отличием, выбрал писательскую карьеру! Отлично зарабатывает! Встречался со многими женщинами, частенько укладывал их в постель. Сумел обойтись без социальных болезней, как половых, так и фармакологических! Купил стереосистему «Мицубиси»! Пишет письма домой минимум раз в неделю! Опубликовал два романа, достаточно хорошо принятых! «Какая ерунда! – сказал Говард. – Обычная для меня жизнь!»

И так продолжалось до того дня, когда появился Бобби (в лучших традициях безумного ученого) с двумя стеклянными контейнерами: один – с пчелиным ульем, второй – с осиным гнездом. Бобби, в футболке с надписью «МАМФОРД, КАФЕДРА ФИЗКУЛЬТУРЫ», которую он надел наизнанку, готовый уничтожить человеческий разум, радовался, как моллюск при высоком приливе.

Такие люди, как мой брат Бобби, рождаются каждые два или три поколения. Думаю, к ним можно отнести Леонардо да Винчи, Ньютона, Эйнштейна, может, Эдисона. И вот что у них общее: они – словно стрелка гигантского компаса, которая долгое время бесцельно вращается, нащупывая истинный север, а потом устремляется к нему с невероятной быстротой. А прежде чем это произойдет, такие парни могут учудить всякое, и Бобби не был исключением.

В восемь лет он пришел ко мне, пятнадцатилетнему, чтобы сказать, что изобрел самолет. К тому времени я достаточно хорошо знал Бобби, чтобы не ответить: «Чушь собачья», – и не вышвырнуть его из комнаты. Я пошел с ним в наш гараж, где на красной тележке «Американский летун» стояла странная фанерная конструкция, отдаленно напоминающая истребитель, но с крыльями, направленными вперед. По центру болтами крепилось седло, которое он снял с лошадки-качалки. Кресло пилота. Тут же торчал какой-то рычаг. Двигатель отсутствовал. Бобби сказал, что это планер. Он хотел, чтобы я столкнул его с холма Кэрригэна, самого крутого во всем парке Гранта, округ Колумбия. Склон делила пополам бетонная дорожка, по которой гуляли старики.

– Это, – сказал Бобби, – моя посадочная полоса.

– Бобби, – заметил я, – у твоей игрушки крылья направлены не в ту сторону.

– Нет, – возразил он. – Они направлены куда надо. Я видел передачу о ястребах в «Королевстве дикой природы». Они камнем падают на свою добычу, а потом меняют направление крыльев на противоположное, поднимаясь вверх. Они с двумя суставами, понимаешь? При таком положении подъемная сила больше.

– Тогда почему военные самолеты не делают такими? – спросил я, понятия не имея, что на кульманах как американских, так и русских конструкторов уже нарисованы истребители с направленными вперед крыльями.

Бобби пожал плечами. Он не знал, и его это не волновало.

Мы поднялись на холм Кэрригэна, Бобби уселся на седло лошадки-качалки и схватился за рычаг.

– Толкни меня посильнее, – попросил он. Его глаза сверкали безумным светом, который я так хорошо знал: Господи, иногда они так сверкали еще в колыбели. Но Богом клянусь, я бы не стал толкать его так сильно, если бы думал, что эта штуковина сработает.

Но я этого не знал, вот и толкнул тележку изо всей силы. Он покатил вниз, вопя, как ковбой, закончивший трудовой день и направляющийся в город за несколькими кружечками пива. Одной старушке пришлось отпрыгнуть в сторону; Бобби едва не сшиб старика с ходунками. Когда половина склона осталась позади, он потянул рычаг, и я смотрел, широко раскрыв глаза, потрясенный, в страхе и изумлении, как его сделанная из кусков фанеры конструкция отделилась от тележки. Поначалу она зависла в нескольких дюймах над ней, словно собираясь вернуться на прежнее место. Но тут налетел порыв ветра, и самолет Бобби начал подниматься, словно кто-то тянул его невидимым канатом. А тележка «Американский летун» скатилась с бетонной дорожки в кусты. Бобби же поднялся сначала на десять футов, потом – на двадцать, наконец – на пятьдесят. Он скользил над парком Гранта на своем самолете с направленными вперед крыльями и ликующе вопил.

Я побежал за ним, умоляя его спуститься, в голове мелькали отвратительно четкие видения: он вываливается из идиотского седла лошадки-качалки, разбивается, упав на дерево или на одну из многочисленных парковых статуй. И я не просто представлял себе похороны моего брата: я на них присутствовал.

– БОББИ! – орал я. – СПУСКАЙСЯ!

– Й-А-А-А-А-А-А! – Голос Бобби едва долетал до меня, и его переполнял восторг. Изумленные шахматисты, любители покидать фрисби и побегать трусцой, сидевшие на скамейках читатели, влюбленные – все как один бросили свои занятия и наблюдали.

– БОББИ, НА ЭТОЙ ГРЕБАНОЙ ШТУКОВИНЕ НЕТ РЕМНЯ БЕЗОПАСНОСТИ! – Насколько помню, я впервые произнес вслух это слово.

– Все-е-е-е бу-у-у-у-дет хорошо-о-о-о-о! – Он кричал во всю мощь легких, и я ужаснулся тому, что едва слышал его. Я бежал вниз по склону холма Кэрригэна, продолжая орать, но у меня не осталось ни малейших воспоминаний о том, какие слова срывались с моих губ. Зато на следующий день я мог говорить только шепотом. Помню, как пробегал мимо молодого человека в аккуратном костюме-тройке, стоявшего рядом со статуей Элеоноры Рузвельт у подножия холма. Он посмотрел на меня и непринужденно заметил: «Вот что я скажу вам, друг мой: от этой кислоты жуткие флэшбэки».

Я помню, как странная, бесформенная тень скользила по зеленым лужайкам парка, кренилась и ломалась, падая на скамьи, урны, вскинутые лица зевак. Помню, как преследовал ее. Помню исказившееся лицо нашей матери и покатившиеся по ее щекам слезы, когда я рассказывал ей, как самолет Бобби, который и взлететь-то не должен был, перевернулся высоко в небе от внезапного порыва ветра и Бобби завершил свою короткую, но яркую жизнь размазанным по асфальту Ди-стрит.

Возможно, человечеству бы повезло, если бы все так и произошло, однако получилось иначе.

Вместо этого Бобби повернул назад, к холму Кэрригэна, одной рукой держась за хвост своего самолета, чтобы не свалиться с этого чертова седла, и начал снижаться, взяв курс на пруд в центре парка Гранта. Заскользил в пяти футах над ним, потом в четырех… а потом его кроссовки уже рассекали воду, поднимая двойные буруны, пугая самодовольных (и перекормленных) уток. Они торопливо, с негодующим кряканьем освобождали дорогу Бобби, а тот заливисто смеялся. Он приземлился на берегу, меж двух скамей, от удара о которые у его планера отвалились крылья. Бобби вылетел из седла, ударился головой и разревелся.

Такой вот была жизнь с Бобби.

Но не все было столь зрелищным… по крайней мере, до появления «Успокоителя». И я рассказал вам эту историю, потому что она наиболее наглядно иллюстрирует сложившуюся ситуацию: жизнь рядом с Бобби сводила с ума. К девяти годам он ходил на лекции по квантовой физике и высшей математике в Джорджтаунском университете. В один из дней заглушил радиоприемники и телевизоры на нашей улице – и в четырех соседних кварталах – своим голосом. Нашел на чердаке старый переносной телевизор и превратил его в радиостанцию, вещающую в широком диапазоне. Один старенький черно-белый «Зенит», двенадцать футов проволоки, вешалка на коньке дома – и вуаля! Порядка двух часов жители четырех кварталов Джорджтауна по всем частотам ловили только радиостанцию «БОБ» и слушали голос моего брата, зачитывающего некоторые из моих рассказов, рассказывающего тупые анекдоты, объясняющего, что именно высокое содержание серы в бобах приводит к тому, что мой отец так много пердит на утренних воскресных службах. «Но большинство «голубков» он выпускает очень тихо, – сообщил Бобби своей более чем трехтысячной аудитории, – а самых шумных обычно придерживает до исполнения псалмов».

Моему отцу, которого все это крайне огорчило, пришлось заплатить штраф в семьдесят пять долларов, выписанный Федеральной комиссией по связи, и он вычел их из денег, которые предназначались Бобби на карманные расходы в следующем году.

Жизнь с Бобби, да, конечно… но посмотрите. Я плачу. Искренние ли это слезы – или препарат начинает действовать? Думаю, первое. Бог свидетель, я его любил… Но, пожалуй, мне все равно лучше поторопиться.

Бобби окончил школу к десяти годам, но так и не стал бакалавром гуманитарных или естественных наук, не говоря уже о высших степенях. Причина заключалась в том самом большом и мощном компасе, стрелка которого все вращалась и вращалась в его голове в поисках истинного севера.

Он прошел период увлечения физикой, потом, более короткий, влюбленности в химию… но Бобби никогда не хватало терпения на скрупулезные математические расчеты, поэтому эти сферы человеческой деятельности не удержали его. Он мог многого достичь, но физика и химия – как и точные науки в целом – навевали на него скуку.

К пятнадцати годам Бобби увлекся археологией. Облазил подножия Белых гор около нашего летнего коттеджа в Норт-Конуэе, реконструируя историю живших здесь индейцев по наконечникам стрел, кремневым ножам и даже древесному углю давно потухших костров в мезолитовых пещерах центральной части Нью-Хэмпшира.

Но это прошло, и он начал читать книги по истории и антропологии. Когда Бобби исполнилось шестнадцать, мои отец и мать с неохотой отпустили его в экспедицию по Южной Америке с группой антропологов из Новой Англии.

Вернулся он через пять месяцев с первым настоящим загаром на лице. Он также вырос на дюйм, похудел на пятнадцать фунтов, и в нем прибавилось сдержанности. Он остался достаточно веселым, но его вечный мальчишечий энтузиазм, иногда заразительный, иногда утомляющий, исчез. Именно тогда, впервые на моей памяти, он заговорил о новостях… в смысле, о том, какие они плохие. Шел 2003 год, тот самый, когда экстремистская группа, отколовшаяся от Организации освобождения Палестины и назвавшаяся «Сынами джихада» (почему-то это название всегда казалось мне отвратительно похожим на какую-нибудь католическую общину в Западной Пенсильвании) взорвала «грязную бомбу» в Лондоне, сделав шестьдесят процентов его территории непригодными для проживания, а оставшиеся сорок – опасными для тех, кто собирался иметь детей (или прожить больше пятидесяти лет, если на то пошло). В том году мы попытались установить блокаду Филиппин после того, как правительство Седеньо согласилось принять «небольшую группу» советников из Красного Китая (тысяч пятнадцать или около того, согласно информации с наших разведывательных спутников), и отказались от своих планов лишь тогда, когда стало очевидно, что: а) китайцы всерьез готовы выпустить ракеты, если мы не дадим задний ход; и б) у американцев нет особого желания совершить массовое самоубийство ради Филиппинских островов. В тот же год еще одна группа обезумевших говнюков – думаю, албанцев, – попыталась распылись над Берлином вирус СПИДа.

Такие новости огорчали всех, а Бобби просто вогнали в депрессию.

– Почему люди такие озлобленные? – однажды спросил он меня. Случилось это в конце августа, мы еще жили в нашем летнем коттедже в Нью-Хэмпшире, но большая часть вещей уже лежала в коробках и чемоданах. Коттедж навевал грусть, выглядел покинутым, как всегда перед тем, как мы все разбегались в разные стороны. Меня ждал Нью-Йорк, а Бобби – Уэйко, штат Техас, подумать только. Это лето он провел, читая книги по социологии и геологии – такую вот безумную смесь, – и хотел, по его словам, провести в Уэйко пару экспериментов. Говорил буднично, как бы ни о чем, но я заметил, что последние две недели, которые мы провели вместе, моя мать как-то по-особенному, внимательно поглядывала на него. Мы с отцом ничего не подозревали, но, думаю, мама знала, что стрелка компаса Бобби перестала вращаться и четко нацелилась в выбранном направлении.

– Почему они такие озлобленные? – переспросил я. – Ты меня спрашиваешь?

– Кому-то придется ответить на этот вопрос. – Он пожал плечами. – И очень скоро, судя по тому, как развиваются события.

– Они развиваются, как и всегда развивались, – усмехнулся я. – А люди озлобленные потому, что, думаю, они такими созданы. Если хочешь кого-то винить, вини Бога.

– Это чушь. Я в это не верю. Даже двойные икс-хромосомы в итоге оказались чушью. И не говори мне, что причина в экономических трудностях, конфликте между имущими и неимущими, потому что и это объясняет далеко не все.

– Первородный грех, – напомнил я. – Отличное объяснение… бальзамом льется для души, не стой на месте, а пляши.

– Что ж, может, и первородный грех, – не стал спорить Бобби. – Но каково средство, большой брат? Ты задавался таким вопросом?

– Средство? Какое средство? Не понимаю тебя.

– Думаю, это вода, – задумчиво сказал Бобби.

– Что?

– Вода. Что-то в воде. – Он посмотрел на меня. – Или что-то, чего в воде нет.

На следующий день Бобби уехал в Уэйко. И я не видел его до тех пор, пока три года спустя он не появился в моей квартире в вывернутой наизнанку футболке и с двумя стеклянными контейнерами.

– Привет, Говард, – поздоровался он, небрежно похлопав меня по спине, словно прошло только три дня.

– Бобби! – проорал я и сжал его в медвежьем объятии. В грудь уперлось что-то твердое, и я услышал сердитое гудение.

– Я тоже рад тебя видеть, но осторожнее. Ты расстраиваешь аборигенов.

Я торопливо отступил на шаг. Бобби опустил на пол большой бумажный пакет и снял с плеча сумку. Потом осторожно достал из пакета два стеклянных контейнера. Пчелы уже успокаивались и возвращались к своим делам, но осам происходящее определенно не нравилось.

– Бобби. – Я смотрел на него и улыбался. Не мог заставить себя стереть улыбку с лица. – Чем теперь занимаешься?

Он расстегнул молнию на сумке и достал банку из-под майонеза, наполовину заполненную прозрачной жидкостью.

– Видишь? – спросил он.

– Да. То ли вода, то ли дистиллят.

– На самом деле, и то, и другое, если только ты мне поверишь. Источник этого – артезианская скважина в Ла-Плате, маленьком городке в сорока милях от Уэйко, и эти полбанки, которые ты видишь, первоначально представляли собой пять галлонов. Да, братец, у меня там работает настоящий перегонный аппарат, но не думаю, что правительство меня за него накажет. – Его улыбка стала шире. – Здесь только вода, но это самый крепкий чертов самогон в истории человечества.

– Я понятия не имею, о чем ты.

– Знаю, что не имеешь. Но ты все поймешь. И вот что я тебе скажу, брат…

– Что?

– Если это идиотское человечество продержится еще шесть месяцев, готов спорить, оно просуществует до скончания веков. – Он поднял майонезную банку и уставился на меня сквозь нее увеличенным, невероятно серьезным глазом. – Это лекарство от самой худшей болезни, которой только может заразиться Homo sapiens.

– От рака?

– Нет, – ответил Бобби. – От войны. Драк в баре. Стрельбы из автомобиля. Всей этой мерзости. Где у тебя ванна, Говард? Не то я сейчас лопну.

В ванной он не только надел футболку как положено, но и причесался… правда, привычным ему способом: смочил волосы под краном, а потом зачесал назад пальцами.

Затем он глянул на два стеклянных контейнера и объявил, что пчелы и осы вернулись в нормальное состояние.

– Хотя для осиного гнезда понятие «нормальное» неприменимо, Говард. Осы – общественные насекомые, такие же, как пчелы и муравьи, но в отличие от пчел, которые разумны практически всегда, и муравьев, которые изредка впадают в шизофрению, осы – полные и абсолютные безумцы. – Бобби улыбнулся. – Совсем как мы, старые, добрые Homo sap. – И он снял крышку с контейнера, в котором находились пчелы.

– Вот что я предлагаю, – начал я, натянуто улыбаясь. – Верни крышку на место и просто расскажи мне все. Наглядный показ оставь на потом. Я хочу сказать, владелец нашего дома – душка, но управляющий – здоровенная активная лесби. Которая курит сигары «Оди Перод» и весит на тридцать фунтов больше меня. Она…

– Тебе понравится, – продолжил Бобби, словно и не услышал меня: с этой его привычкой я сталкивался не реже, чем с десятипальцевым методом причесывания волос. Мог ли я его остановить? Разумеется, нет. Я слишком сильно радовался его возвращению. Думаю, даже тогда я знал: грядет что-то невообразимо ужасное, – но он буквально гипнотизировал меня, стоило мне провести с ним каких-то пять минут. Он был Люси, которая держала мяч и обещала: теперь взаправду, а я – Чарли Брауном, который бежал по полю, чтобы ударить по нему[10]. – Более того, вероятно, ты видел это раньше – на фотографиях, которые время от времени появляются в журналах, или в телевизионных документальных передачах о дикой природе. Ничего особенного, но кажется чем-то из ряда вон выходящим, потому что люди – и совершенно напрасно – относятся к пчелам предвзято.

И что самое странное, он сказал чистую правду: я это уже видел.

Он сунул руку в контейнер между ульем и стеклом. Менее чем через пятнадцать секунд на его руке появилась живая черно-желтая перчатка. В голове ярко вспыхнуло воспоминание: я, в пижаме, сижу перед телевизором, в руках плюшевый медвежонок, вскоре нужно ложиться спать (Бобби еще даже не родился), и наблюдаю с ужасом, отвращением и невероятным интересом, как какой-то пасечник позволяет пчелам полностью закрыть его лицо. Сначала они формируют маску палача, а потом он стряхивает их, превращая в гротескную живую бороду.

Внезапно лицо Бобби исказилось, но затем он улыбнулся.

– Одна укусила меня. Они еще немного нервничают после путешествия. Из Ла-Платы до Уэйко меня подвезла одна милая женщина, местный страховой агент, на стареньком «Пайпер-Кабе»[11]. Потом самолетом какой-то мелкой авиакомпании «Эйр-жопс» я долетел до Нового Орлеана. Добрался сюда с сорока пересадками, но клянусь, из себя насекомых вывела поездка на такси от Ла-Мусорки[12]. На Второй авеню рытвин больше, чем на Бергенштрассе после капитуляции Германии.

– Знаешь, я думаю, что тебе все-таки лучше убрать оттуда руку, Бобс, – выразил я свое отношение к происходящему. Я ждал, что пчелы вот-вот вылетят из контейнера – и уже представлял себе, как часами гоняюсь за ними со сложенной газетой, чтобы перебить одну за другой, словно сбежавших заключенных в старом фильме о тюрьме. Но ни одна не вылетала… во всяком случае, пока.

– Расслабься, братец. Ты когда-нибудь видел, чтобы пчела жалила цветок? Или хотя бы слышал об этом?

– Ты на цветок не похож.

Он рассмеялся.

– Чушь. Ты думаешь, пчелы знают, как выглядит цветок? Ха-ха. Ничего подобного, друг. Они не знают, как выглядит цветок, точно так же, как мы с тобой не знаем, какие звуки издают облака. Они знают, что я сладкий, потому что мой пот содержит сахарозный диоксин… помимо еще тридцати семи диоксинов, и это только те, которые нам известны. – Он задумчиво умолк. – Хотя должен признать, я подстраховался, немного подсластил себя этим вечером. В самолете съел коробку вишен в шоколаде.

– Господи, Бобби!

– И в такси добавил пару пирожных.

Он сунул в контейнер вторую руку и принялся осторожно сметать пчел. Я заметил, как он поморщился еще раз, прежде чем освободился от последней пчелы, и облегченно вздохнул, когда он закрыл крышку стеклянного контейнера. На обеих руках Бобби появились покрасневшие припухлости: на левой – посреди ладони, на правой – повыше, у того места, которое хироманты называют «браслетами судьбы». Его ужалили, но я понимал, что именно он хотел мне показать: не меньше четырех сотен пчел ползали по руке Бобби. Ужалили только две.

Бобби достал пинцет из кармашка для часов, подошел к моему столу. Отодвинул рукопись, которая лежала рядом с «Уонг-майкро», компьютером, которым я тогда пользовался, и направил лампу на то место, откуда убрал листы. Настроил, сфокусировав маленькое яркое световое пятно на вишневом дереве.

– Пишешь что-нибудь интересное, Бау-Вау? – спросил он, и я почувствовал, как поднялись волосы на затылке. Когда в последний раз он называл меня Бау-Вау? В четыре года? В шесть? Черт, я не знаю. Он пытался что-то вытащить из левой руки. Ему это удалось, и он положил нечто миниатюрное, меньше волоска в ноздре, в мою пепельницу.

– Статью о подделках для «Вэнити фэйр», – ответил я. – Бобби, а чем ты, черт побери, сейчас увлекся?

– Вытащишь второе? – спросил он с извиняющейся улыбкой, протягивая мне пинцет и правую руку. – Я всегда думал, что должен в равной степени владеть обеими руками, раз я такой умный, но у моей левой руки ай-кью не выше шести.

Старый, добрый Бобби.

Я сел рядом с ним, взял пинцет и вытащил пчелиное жало из красной припухлости рядом с тем местом, которое следовало в данном конкретном случае назвать «браслетами рока». Бобби в это время рассказывал мне о различиях между пчелами и осами, между водой в Ла-Плате и Нью-Йорке и о том, как (черт побери!) все изменится к лучшему благодаря его воде и моей помощи.

И в итоге я со смехом побежал к футбольному мячу, который держал мой гениальный брат. В последний раз.

– Пчелы жалят только по необходимости, потому что их это убивает, – будничным тоном говорил Бобби. – Ты помнишь тот день в Норт-Конуэе, когда ты сказал, что мы продолжаем убивать друг друга из-за первородного греха?

– Да. Не шевелись.

– Если это правда, если Бог действительно любит нас до такой степени, что позволил собственному сыну умереть на кресте, и при этом отправляет нас толпами в ад только потому, что одна глупая сука польстилась на плохое яблоко, тогда проклятие наше в одном: он создал нас осами, а не пчелами. Черт, Говард, что ты там вытворяешь?

– Не шевелись, – повторил я, – и я его вытащу. Если хочешь махать руками – подожду.

– Ладно, – ответил он и замер, позволяя мне вытащить жало. – Пчелы – камикадзе природы, Бау-Вау. Посмотри на стеклянный контейнер. Две, что укусили меня, лежат дохлыми на дне. Их жала зазубрены, как рыболовные крючки. В кожу жало входит легко, но когда пчела пытается его вытащить, оно разрывает ей внутренности.

– Круто. – Я бросил в пепельницу второе жало. Зазубрин я не видел, а микроскопа, чтобы разглядеть, у меня не было.

– Потому они особенные.

– Готов спорить.

– У ос жала, наоборот, гладкие. Поэтому они жалят, сколько им заблагорассудится. После третьего или четвертого раза яд заканчивается, но они могут продолжать жалить, просто пробивая кожу… что обычно и делают. Особенно стенные осы. Таких я и привез. Их надо успокаивать. Веществом, которое называется ноксон. От него у них жуткое похмелье, поэтому просыпаются они еще более злобными.

Он очень серьезно посмотрел на меня, и тут я впервые обратил внимание на темные мешки под его глазами и осознал, что мой брат смертельно вымотан.

– Поэтому люди и продолжают воевать, Бау-Вау. Снова и снова. У нас гладкие жала. А теперь смотри.

Он встал, подошел к сумке, порылся в ней, достал пипетку. Открыл майонезную банку и набрал немного дистиллированной техасской воды.

С пипеткой направился к стеклянному контейнеру с осиным гнездом. Я увидел, что крышка у него другая: на ней имелся маленький пластмассовый ползунок. Объяснений не требовалось: с пчелами брат без опаски снимал крышку, с осами приходилось принимать максимальные меры предосторожности.

Бобби сжал резиновый шарик. Две капли воды упали на гнездо, оставив темное пятнышко, которое практически мгновенно исчезло.

– Подождем три минуты.

– Что?..

– Никаких вопросов, – оборвал он меня. – Ты сам все увидишь. Три минуты.

За это время он прочитал мою статью о подделках… больше двадцати страниц.

– Ладно. – Бобби положил рукопись на стол. – Неплохо написано, брат. Но тебе надо бы прочитать о том, как Джей Гулд украсил вагон-гостиную личного поезда подделками Мане. Это действительно смешно. – С этими словами он снял крышку с контейнера с осиным гнездом.

– Господи, Бобби, прекрати этот балаган! – воскликнул я.

– Все тот же трусишка, – рассмеялся Бобби и достал гнездо, тускло-серого цвета, размером с мяч для боулинга. Он держал его в руках. Осы вылетали из гнезда и садились на его руки, щеки, лоб. Одна подлетела ко мне и приземлилась на предплечье. Я убил ее резким ударом, и она упала на ковер. Я испугался – по-настоящему испугался. Адреналин выплеснулся в кровь. Я чувствовал, что глаза вот-вот вылезут из орбит.

– Не убивай их, – остановил меня Бобби. – Это все равно что убивать младенцев, потому что они не могут причинить тебе никакого вреда. В этом весь смысл. – Он принялся перекидывать осиное гнездо с руки на руку, словно огромный мяч для софтбола. Потом подбросил его в воздух. Я в ужасе наблюдал, как осы кружат по гостиной, словно истребители на боевом патрулировании.

Бобби осторожно опустил гнездо в стеклянный контейнер, сел на диван. Похлопал по подушке рядом с собой, и я подошел, словно загипнотизированный. Осы были везде: на ковре, на потолке, на шторах. Полдесятка ползли по экрану телевизора.

Прежде чем я сел, Бобби смахнул парочку с диванной подушки, на которую опускался мой зад. Они тут же улетели. Летали осы легко, ползали легко, двигались быстро. По их поведению не чувствовалось, что они находятся под действием каких-то препаратов. И пока Бобби говорил, они без труда находили дорогу к своему многослойному дому, ползали по нему, а потом исчезали в дыре на крыше.

– Я не первым заинтересовался Уэйко, – продолжил Бобби. – Так уж вышло, это самый большой город в удивительной маленькой мирной части штата, которому в сравнении с другими, per capita[13], наиболее свойственно насилие. Техасцы обожают стрелять друг в друга, Говард… в этом штате у людей такое хобби. Половина мужчин выходит из дома с оружием. В любой субботний вечер бары Форт-Уэрта превращаются в тиры, где стреляют по пьяным, а не по глиняным тарелочкам. Там больше членов Национальной стрелковой ассоциации, чем прихожан методистской церкви. Техас, конечно, не единственное место, где люди стреляют друг в друга, или режут опасными бритвами, или засовывают своих детей в духовку, если те слишком долго кричат, ты понимаешь, но там больше всего любят огнестрельное оружие.

– За исключением Уэйко, – уточнил я.

– Там тоже любят пострелять, – ответил Бобби. – Просто гораздо реже пускают оружие в ход друг против друга.

Господи! Я только глянул на часы и не поверил своим глазам. Мне казалось, что пишу я минут пятнадцать, может, чуть дольше, а на самом деле прошло больше часа. Такое со мной случается, когда я очень тороплюсь, но я не могу позволить себе отвлекаться на эти подробности. Чувствую я себя как обычно: никакой сухости в горле, не приходится прилагать усилия, чтобы подобрать нужное слово, и, глядя на уже напечатанное, я вижу обычные опечатки и забитые места. Но нет смысла обманывать себя. Надо торопиться. «Какая ерунда», – сказала Скарлетт, и все такое.

Мирную обстановку в Уэйко заметили и исследовали раньше, главным образом, социологи. Как сказал Бобби, если заложить в компьютер достаточно статистических данных по Уэйко и другим аналогичным регионам – плотность населения, средний возраст, средний уровень экономического развития, средний уровень образования и десятки других факторов, – в итоге получится бросающаяся в глаза аномалия. Научные работы редко настроены на игривый лад, но тем не менее, в некоторых из более пяти десятков, прочитанных Бобби, с иронией предполагалось, что причина, возможно, в «чем-то в воде».

– Я решил, а может, пора отнестись к шутке со всей серьезностью, – пояснил Бобби. – В конце концов, во многих местах в воду кое-что добавляют, чтобы предотвратить разрушение зубов. Фториды.

Он направился в Уэйко с тремя лаборантами: двумя студентами-выпускниками, будущими социологами, и одним профессором геологии, который находился в годовом отпуске и жаждал приключений. За шесть месяцев Бобби и социологи написали компьютерную программу, которая иллюстрировала явление, названное моим братом единственным в мире штилетрясением. В сумке у него лежала чуть помятая распечатка. Он передал ее мне. Я увидел сорок концентрических колец. Уэйко располагался в восьмом, девятом и десятом, если двигаться к центру.

– А теперь смотри. – Он накрыл распечатку прозрачной пленкой. Новые кольца, но с числами в каждом. Сороковое кольцо – 471. Тридцать девятое – 420. Тридцать восьмое – 418. И так далее. В паре колец числа увеличивались вместо того, чтобы уменьшаться, но только в паре (и ненамного).

– Это что?

– Каждое число – количество насильственных преступлений в соответствующем кругу, – ответил Бобби. – Убийства, изнасилования, нападения, побои, даже акты вандализма. Компьютер рассчитывает число по формуле, принимающей во внимание плотность населения. – Он постучал пальцем по кольцу 27, на котором стояло число 204. – В этом месте, к примеру, проживает менее девятисот человек. Число включает в себя три или четыре случая домашнего насилия, пару ссор в баре, один случай жестокого обращения с животными – какой-то выживший из ума фермер разозлился на свинью и выстрелил в нее зарядом каменной соли, если не ошибаюсь – и одно непредумышленное убийство.

Я видел, что в центральных кругах числа уменьшались стремительно: 85, 81, 70, 63, 40, 21, 5. В эпицентре штилетрясения Бобби находился город Ла-Плата. Назвать его сонным маленьким городком представлялось более чем справедливым.

По разработанной шкале Ла-Плате соответствовал ноль.

– И этот город, Бау-Вау, – Бобби наклонился вперед, нервно потер руки, – стал для меня эквивалентом Райского сада. Население пятнадцать тысяч человек, двадцать четыре процента – смешанной крови, то есть метисы. Фабрика по пошиву мокасин, две или три авторемонтные мастерские, две или три небольшие фермы. Это для работы. Для отдыха – четыре бара, пара танцзалов, где можно услышать любую музыку, если она звучит как песни Джорджа Джонса[14], два кинотеатра под открытым небом и боулинг. – Он помолчал, прежде чем добавить: – Плюс винокурня. За пределами Теннесси такого хорошего виски не производят нигде.

Короче (больше ни на что времени уже не осталось), в Ла-Плате существовали все условия для того, чтобы город был рассадником бытового насилия, о котором мы читаем каждый день в разделе «Полицейская хроника». Но нет. За пять лет, предшествовавших приезду моего брата, там случилось только одно убийство и два нападения. Ни тебе изнасилований, ни жестокого обращения с детьми. Четыре вооруженных ограбления, но они были делом рук заезжих гастролеров… как и убийство, как и одно из нападений. Местным шерифом был толстый старый республиканец, очень похожий на актера Родни Дейнджерфилда. Все знали, что он целыми днями сидит в местной кофейне, дергает себя за галстук и слезно просит забрать его жену. Мой брат предполагал, что это не просто неудачная шутка. Он практически не сомневался, что у бедняги первая стадия болезни Альцгеймера. Единственным помощником шерифа служил его же племянник. Бобби говорил, что племянник как две капли воды похож на Джуниора Сэмплса в старых выпусках шоу «Хи-Ха».

– Отправь этих двух парней в любой из городов Пенсильвании, во всех отношениях сходных с Ла-Платой, за исключением географического положения, и их бы вышибли пятнадцать лет тому назад. Но в Ла-Плате они будут занимать свои посты до конца жизни… и умрут, скорее всего, во сне.

– И что ты сделал? – спросил я. – С чего начал?

– Что ж, первую неделю или две после завершения обработки всего этого статистического дерьма мы просто сидели и смотрели друг на друга, – ответил Бобби. – Я хочу сказать, мы ждали чего-то подобного, но не до такой степени. Даже Уэйко не подготовил нас к тому, с чем мы столкнулись в Ла-Плате. – Бобби нервно заерзал и хрустнул суставами пальцев.

– Господи, я терпеть не могу, когда ты так делаешь, – фыркнул я.

Он улыбнулся.

– Извини, Бау-Вау. В общем, мы начали геологические исследования, потом провели тщательный анализ воды. Я не ожидал ничего сногсшибательного. Все в этих местах пользовались скважинами, обычно глубокими, и регулярно проверяли воду, чтобы убедиться, что в ней нет борнокислого натрия или чего-то такого. До столь очевидной причины докопались бы давным-давно. Поэтому мы продолжили исследования на субмолекулярном уровне, и вот тут обнаружились весьма любопытные странности.

– Какие странности?

– Разрывы в атомных цепочках, субдинамические электрические флуктуации и какой-то неведомый белок. Вода – это тебе не просто аш-два-о, там еще и сульфиды, и соли железа, и бог знает что еще, свойственное водоносному горизонту конкретного региона. Что касается воды в Ла-Плате, в ее формулу нужно записать множество букв, похожих на те, что пишут за фамилией почетного профессора. – Его глаза блеснули. – Но самой интересной находкой оказался белок. Насколько нам известно, ранее его обнаруживали только в одном месте: в человеческом мозгу.

Ну вот.

Он только что проявился – первый симптом, – между двумя глотками: сухость в горле. Не слишком сильная, но мне пришлось прерваться и взять стакан ледяной воды. У меня осталось, наверное, минут сорок. И Господи, как же много мне еще нужно сказать! Об осиных гнездах, которые они нашли, с нежалящими осами; об автомобильной аварии, свидетелями которой стали Бобби и один его помощник: водители, оба мужчины, оба выпившие, оба примерно двадцати четырех лет (по социологическим параметрам, лоси в период спаривания), вылезли из-за руля, пожали друг другу руки, обменялись информацией о своих страховых агентствах и отправились в ближайший бар, чтобы пропустить еще по стаканчику.

Бобби говорил не один час – времени в его распоряжении было гораздо больше, чем у меня. И долгий рассказ привел к прозрачной жидкости в майонезной банке.

– Теперь у нас в Ла-Плате своя винокурня. А это продукт, который мы получаем на выходе, Говард. Пацифистский самогон. Водоносный слой под тем техасским регионом глубокий и очень большой: прямо-таки подземное озеро Виктория, просочившееся сквозь пористые осадочные породы над границей Мохоровичича. Эта вода тоже сильная, но благодаря многократной перегонке у вещества, которым я воздействовал на ос, эффективность гораздо выше. У нас его сейчас почти шесть тысяч галлонов, в больших резервуарах из нержавеющей стали. К концу года наши запасы увеличатся до четырнадцати тысяч. К следующему июню – до тридцати. Но этого недостаточно. Нам нужно больше, мы должны получать его быстрее… а потом еще и транспортировать.

– Транспортировать куда? – спросил я.

– Для начала на Борнео. – Я подумал, что либо свихнулся, либо не расслышал. Правда. – Посмотри сам, Бау-Вау… извини, Говард. – Он вновь покопался в сумке, достал несколько аэрофотоснимков, протянул мне. – Видишь? Это же потрясающе! Словно сам Господь вмешался в наши повседневные программы со своим: «Внимание! Внимание! Экстренное сообщение! Это ваш последний шанс, говнюки! А теперь мы возобновляем прерванную передачу».

– Не знаю, о чем ты, – ответил я. – И понятия не имею, на что смотрю.

То есть я смотрел на остров – не сам Борнео, а к востоку от него. У острова имелось название: Гуландио, с горой посередине и множеством деревень с глинобитными домиками на нижних склонах. Вершину горы скрывали облака. Я хотел сказать другое: что не знаю, на что именно смотреть.

– У горы то же название, что и у острова. Гуландио. На местном наречии это означает «милость», или «судьба», или «рок», выбирай сам. Но Дюк Роджер говорит, что в действительности это самая большая на земле мина с часовым механизмом… и взорваться она должна к октябрю следующего года. Если не раньше.

Самое безумное состоит в следующем: история эта кажется безумной, только если излагать ее наспех, что я сейчас и делаю. Бобби хотел, чтобы я помог ему собрать от шестисот тысяч до полутора миллионов долларов. На что их потратить, он уже знал: первое, наработать от пятидесяти до семидесяти тысяч галлонов этого, как он выражался, «первосортного» дистиллята; второе, по воздуху переправить дистиллят на Борнео, где имелись аэродромы для приема тяжелых транспортных самолетов (на Гуландио мог совершить посадку только дельтаплан); третье, кораблями доставить дистиллят на остров, называющийся Судьба, или Рок, или Милость; четвертое, на грузовиках поднять дистиллят по склону вулкана, который спал (если не считать нескольких выбросов дыма в 1938 году) с 1804 года, а потом вылить в кратер вулкана. Дюк Роджерс, вернее Джон Пол Роджерс, профессор геологии, заявлял, что на Гуландио не просто начнется извержение. По его расчетам, вулкану предстояло взорваться, как в девятнадцатом веке взорвался Кракатау, и вызвать катастрофу, в сравнении с которой взрыв «грязной бомбы», отравившей Лондон, покажется детской шалостью.

По словам Бобби, вулканический пепел после извержения Кракатау облетел буквально весь земной шар. Результаты этого извержения легли в основу теории «ядерной зимы», сформулированной группой Сагана. Три месяца после извержения жители другой половины Земли наслаждались ярчайшими рассветами и закатами из-за частичек, которые несли с собой струйные потоки и течения Ван Аллена, находящиеся в сорока милях ниже радиационного пояса того же Ван Аллена. Произошли глобальные изменения климата, которые продолжались пять лет, и пальмы, что прежде росли только в восточной Африке и Микронезии, внезапно появились в Северной и Южной Америках.

– В Северной Америке все пальмы нипа вымерли к тысяча девятисотому году, – добавил Бобби, – но они прижились и прекрасно себя чувствуют по другую сторону экватора. Их посадил Кракатау, Говард… точно так же, как я хочу посадить воду Ла-Платы по всей Земле. Я хочу, чтобы вода из Ла-Платы падала на людей, когда будет идти дождь… а после взрыва Гуландио дождь будет идти часто. Я хочу, чтобы они пили воду Ла-Платы, которая будет попадать в их хранилища пресной воды, я хочу, чтобы они мыли в ней волосы, купались в ней, промывали контактные линзы. Я хочу, чтобы проститутки подмывались ею.

– Бобби, ты свихнулся, – ответил я, понимая, что это не так.

Усталая улыбка искривила его губы.

– Я не свихнулся. Хочешь посмотреть на безумцев? Включи Си-эн-эн, Бау… Говард. Увидишь безумие в цвете.

Но я мог и не включать новости (один мой друг взял в привычку называть их «Шарманкой рока»), чтобы понять, о чем говорил Бобби. Индия и Пакистан балансировали на грани войны. Китай и Афганистан тоже. Половина Африки голодала, другая умирала от СПИДа. Последние пять лет, после того, как в Мексике пришли к власти коммунисты, на границе с Техасом не прекращались стычки. Пограничный переход в Тихуане, штат Калифорния, называли Маленьким Берлином из-за возведенной там стены. Бряцание оружием стало оглушительным. В последний день ушедшего года общественная организация «Ученые за ядерную ответственность» перевела свои черные часы на пятнадцать секунд до полуночи[15].

– Бобби, давай предположим, что все сделано и прошло согласно намеченному плану, – ответил я. – Вероятно, это невозможно и ничего не получится, но давай предположим. Ты понятия не имеешь, какими будут долговременные последствия. – Он начал что-то говорить, но я остановил его взмахом руки. – Даже не говори, что имеешь. Потому что это не так. Ты сумел найти эпицентр штилетрясения и определить причину феномена, это я признаю. Но ты слышал о талидомиде? О том, как, казалось бы, безобидное средство от угрей и бессонницы приводило к раку и инфарктам у тридцатилетних? Ты помнишь вакцину против СПИДа, разработанную в девяносто седьмом году?

– Говард?..

– Она останавливала развитие болезни, зато превращала испытуемых в неизлечимых эпилептиков, которые жили не дольше восемнадцати месяцев.

– Говард?..

– А еще…

– Говард?.. – Я посмотрел на него. – Общество, – начал он и замолчал. Я видел, что у него перехватило дыхание, что он борется со слезами. – Общество нуждается в радикальных мерах, брат. Я ничего не знаю о долговременных последствиях, и изучать их нет времени, потому что у нас нет долговременной перспективы. Может, нам удастся излечиться от этой мерзости. А может…

Он пожал плечами, попытался улыбнуться, посмотрел на меня блестящими глазами, и по его щекам медленно сползли две слезы.

– А может, мы даем героин пациенту, умирающему от рака. В любом случае, это остановит то, что происходит сейчас. Положит колец вселенской боли. – Он вскинул руки, ладонями вверх, чтобы я увидел на них следы укусов. – Помоги мне, Бау-Вау. Пожалуйста, помоги.

Я ему помог.

И мы облажались. Если на то пошло, можно сказать, что облажались по-крупному. Но хотите знать правду? Мне плевать. Мы уничтожили всю растительность, но спасли оранжерею. Что-то вырастет снова. Я надеюсь.

Вы это читаете?

Мои шестеренки начинают залипать. Впервые за долгие годы приходится думать над тем, что я делаю. Какие клавиши нажимать. Следовало прибавить ходу в самом начале.

Впрочем, не важно. Все равно уже ничего не изменишь.

Разумеется, мы это сделали. Перегнали воду, самолетами доставили на Борнео, перевезли на Гуландио, построили на склоне вулкана примитивный подъемник – грубый гибрид подвесной дороги и фуникулера – и вылили более двенадцати тысяч пятигаллоновых контейнеров ла-платовской воды – промывающей мозги – в темные, дымящиеся глубины кратера. Справились за восемь месяцев. Обошлось нам это не в шестьсот тысяч долларов и не в полтора миллиона – более чем в четыре, но все же меньше одной шестнадцатой процента денег, которые Америка потратила на оборону в том году. Вы хотите знать, где мы их взяли? Я бы вам рассказал, будь у меня больше времини, но голова раскалывается, да и не имеет значенея. Если для вас это имеет какое-то значение, большую часть добыл я. Мытьем, катаньем. По правде говоря, не представлял себе, что смогу это сделать, пока не сделал. Но мы справились, и мир не развалился, и этот вулкан – как его там, точно не помню, а возвращатся к началу рукаписи времени нету – взорвался в положенный рок.

Подождите.

Ладно. Чуть лучше. Дигиталин. Знал, что у Бобби есть. Сердце колотится как бешеное но я вновь могу соображать.

Вулкан – гора Милости, как мы ее называли – взорвался, как и предсказал Дук Роджерс. Гора рванула так што мало никому не паказалось, на какое-то время все атвлеклись от своих дел и посмотрели на нево. Какая ерунда, сказала Скалретт.

Все праизошло очень быстро вам бам пардон мадам и все выздоровели. Я серьезно.

Подождите.

Иисус, пожалуйста, позволь мне закончить.

Я хочу сказать, все как-то притормозили. Все начали более обективно оценивать ситуацию. Обсчество повело себе как осы в гнезде которое Бобби мне показал. Они не шалили. Наступили три года бабьего лета. Люди собирались вместе как в старой песне Янгблада они все собирались вместе, как и хотели хипписы, мир, любовь и Сто

Принял побольше. Ощущение, будто сердце вылезает из ушей. Но если я соберу волю в кулак, если сосредоточусь…

Словно наступило бабье лето, вот что я хотел сказать, три года бабьего лета. Бобби продолжил свои иследования. Ла-Плата. Социологический фон, и т. д. Помните местново шерифа? Толстого старого республиканца, пахожего на Родни Янгблада? Как Бобби сказал что у него преждевременные симптомы болезни Родни?

сосредоточься, говнюк

Не только у него, оказалось таких много в той части Техаса. Все с болезнью пустой головы, вот я про что. Три года мы с Бобби этим занимались. Создали новую программу. Навертили новую кольцевую диаграмму. Я понял что происходит и вернулся сюда. Бобби и два его помошника остались там. Один застлерился сказал Бобби когда появился здесь.

Пожождите пока я…

Хорошо. Последняя попытка. Серце так колотится что не дает дыхать. Новый график, последний график, потрясал только когда его накладывали на диаграмму штилетрясения. Эта диаграмма покасывала снишение насилия с приблицением к Ла-Прате в сентре; Альцгеймерский график показывал увеличение случаеф преждивременного старчского марасма с приближением к Ла-Плате. Люди становились дебилами очинь молотыми.

Последующие три года мы с Бобо принимали все меры предсторошности, пили только бутилированную воду в дождь надевали длинные плащи с капушоном. никакой войны не было и когда все начали дуреть мы не менялись и я приехал сюда потому что он мой брат и я не могу вспомнить его имя

Бобби

Бобби когда приехал сюда сегодня плакал и я казал Бобби я тебу лублуя и Бобби казал мне очинь шаль баувау мне очинь шаль я сделал вес мир полный дубаков и дефилов и я казал луше дубаки и дефилы чем болшая черная дыры в космасе ион плакал и я плакал Бобби я тебя лублу и он казал ты сделаш мне укол спицалной вады, и я казал да и он казал запишы все што случилась и я казал да и казеца записал но не помню вишу слава но не понима что они осначать

у миня Бобби его завут брат и я закончел писал и у миня есть коробка что б туда все склал Бобби казал восдуш десь шистый пролешат миллион лет такой харош такой харош всем брат, я хачу заканчить харош бобби я тебя люблю это не твая вина я тебя люблю

прошаютебя

люблю тебя

падписывю (для мира)

БАУВАУ ФОРНОЙ