Система слежения через видеокамеры за помещениями и постояльцами клиники вышла из строя. Я обнаружил это ранним утром, когда наконец-то вернулся в кабинет и включил мониторы. Хотел просмотреть и проанализировать ночную запись, но экраны лишь рябили и мерцали. «Что это? – задал я себе первый вопрос. – Сбой аппаратуры, техническая поломка или намеренное вредительство? Возможно ли, что кто-то специально лишил меня «видеоглаз», не желая предоставлять мне дополнительную информацию о пациентах и их так называемых «тайнах»?» Пока я не мог ответить на этот вопрос утвердительно. Сам я в электронике разбираюсь плохо, Левонидзе – также; необходимо было вызывать профессионалов из Москвы. Но сегодня была суббота, фирма, с которой у меня заключен контракт на обслуживание, не работала. Пришлось отложить решение этой проблемы до понедельника.
Прилечь на кушетку, хотя бы на полчаса, мне так и не удалось. Тишину нарушил телефонный звонок, в трубке раздался резкий голос Николая Яковлевича (позавчера он был более вежлив):
– Где Нина? У вас? А ну-ка, позовите ее, быстро!
– Здравствуйте, – отозвался я. – С чего вы решили, что она здесь?
– С того! Я ее слишком хорошо знаю. Не дурите мне голову!
К разговору неожиданно присоединился «второй муж», очевидно, с параллельного аппарата.
– Не дурите нам голову! – поправил он своего «коллегу» и заверещал дальше: – Где же ей еще быть, как не у вас, в вашей гребаной клинике?
Вот так. Вновь сошлись и помирились, а ведь накануне Николай Яковлевич едва не удавил Александра Сергеевича за их общего сына, Макса. Поистине русские люди – всечеловеки, была бы на столе водка… В том, что они оба пьяны, я не сомневался.
– В таком тоне нам говорить не о чем, – сказал я. – Вы сами виноваты, если она ушла.
– Я вот сейчас приеду и сверну вам шею, – пообещал Николай Яковлевич. Еще один кандидат в мои душегубы.
– Мы, мы оба приедем! – почти провизжал Маркушкин.
Полку убивцев прибыло. Если так пойдет и дальше, придется одолжить у Волкова-Сухорукова пистолет. Далее они заговорили хором:
– Нину, Нину давай! Нину хочу, ясно? Живо, живо! Не то худо будет! Ifte Нина? Зови!..
Разговор становился все более бессмысленным. Я повесил трубку и перестал обращать внимание на повторные звонки. Сама Нина, по моим прогнозам, должна была проспать как минимум до вечера. Раскалившийся телефон наконец-то умолк Мужья, должно быть, переключились на горячительные напитки. Но через пятнадцать минут телефон затрещал снова. Я, вдохнув, снял трубку.
На сей раз со мной решил пообщаться Сергей Владимирович Нехорошев. Был ли он пьян – не знаю, но речь его не отличалась особой вразумительностью.
– Я нашел архигениальный выход, – «ленинским» голосом сообщил он. – Совещались всю ночь, бурно заседали, меня поддержала Ротова, тезисы ее были аргументированны, мы склонили на свою сторону Лизочку, а потом и Иринку, включайте телевизор, сексуальная революция в отдельно взятой семье свершилась, у вас есть на примете четвертая женщина?
– Погодите, не частите, – сказал я. – Я ничего не понял.
– Все очень просто. Скоро о нас будут передавать все ведущие информагентства мира. Вчера мы съездили к одному приятелю профессорши на кабельное ТВ. Он ей многим обязан. Ведет утреннюю развлекательную программу «Семейные дрязги». По 46-му каналу. Тотчас же нас и записал. Включайте телевизор и пощелкайте кнопкой. Не пожалеете. Передача вот-вот начнется.
– Хорошо, – пообещал я, взглянув на часы. Без трех минут восемь. – А зачем вам «четвертая женщина»?
– Узнаете, – загадочно ответил Нехорошев и повесил трубку.
Делать нечего – я включил телевизор и настроил его на 46-й канал. На экране возникла бородатая и довольно гнусная рожа ведущего с серьгой в ухе.
– В эфире ваша любимая телепрограмма «Семейные дрязги»! – истошным голосом прокричал он, словно боялся, что некоторые из зрителей еще спят. – Напоминаю, что мы как бы подглядываем в чужие окна и вытягиваем на свет семейные истории, которые могли бы произойти и с вами!
Камера отодвинулась и зафиксировала большой розовый диван, на котором сидели четверо: Ротова, Лиза, Ирина и Нехорошев.
– У нас в гостях необычная семья, – продолжил ведущий, зачем-то поковыряв в ухе. – Это – профессор Московского университета, доктор наук Капитолина Игнатьевна Ротова, ее дочь Елизавета, внучка Ирина и зять, Сергей Владимирович Нехорошев. Сразу замечу, Ира – дочь Лизы от предыдущего брака, к Сергею Владимировичу она не имеет никакого отношения.
– Имеет, – возразил Нехорошев.
– Ну, тогда рассказывайте все сами! – И телеразбойник развалился в кресле перед диваном.
– Дело в том, – взяла слово Ротова, – что в нашей стране напрочь отсутствуют культура семейных взаимоотношений. Мужья тяготятся женами и бьют их, жены в отместку изменяют. Почему это происходит? Потому что половые вопросы всегда игнорировались христианством. Не были широко обозначены, как в других конфессиях. Например, в иудаизме, где Талмуд разрешает брать в наложницы даже трехлетних девочек-гоек.
– Ой, вот только не надо лезть в экран с еврейским вопросом! – развязно сказал ведущий, вытянув длинные ноги. – Наш продюсер меня зарежет.
– Хорошо. Тогда перейдем от русского домостроечного менталитета к нашей семейной проблеме. – Ротова ущипнула Лизу и добавила: – Говори ты.
– Я очень люблю своего мужа, – затараторила та, видно, готовилась и учила «текст»: – А недавно выяснила, что он долгое время был и остается любовником моей матери. Более того, он сожительствует и с моей дочерью.
– У нас чувства! – вставила Ира. Она выглядела наиболее растерянной и несчастной из всех. Мне было ее по-настоящему жаль.
– Лихо! – зааплодировал ведущий. – Святая семейка, черт побери! Вы что же, групповуху по ночам устраиваете?
– Разумеется, нет! – запротестовал Нехорошев, вскочил, потом вновь уселся. – Я люблю всех по отдельности. Для меня все они дороги и представляют из себя как бы единое целое. Это сложная проблема, но, благодаря известному психоаналитику Александру Тропенину, нам удалось ее разрешить.
«Вот придурок, и меня приплел! – подумал я с гневом. – Нужна мне такая пошлая реклама!»
– Что же вы решили? – спросил ведущий, зачем-то поглаживая круглое колено Лизы. Та улыбалась, словно это было вполне естественно. Но Нехорошев опять вскочил и прокричал:
– Не суйся к моим женщинам!
– А что, ревнуешь? – ведущий занял боксерскую стойку.
Я уже понял, что здесь разыгрывается заранее прописанный сценарий. Стало совсем неинтересно смотреть дальше.
– Сядьте, сядьте! – громко сказала Ротова. – Вы хотели узнать, что мы решили? Так я вам отвечу. Мы все пришли к выводу, что нам надо сменить православие на ислам. Да-да, именно на мусульманство! Эта религия позволяет главе семьи, мужу, иметь по крайней мере четырех жен.
– После передачи мы все отправляемся в мечеть, – добавил Нехорошее. – А потом добьемся того, чтобы наш брак был официально узаконен. Даже если для этого придется поехать в Арабские Эмираты.
– Можно и в Татарстан, нечего далеко ездить, – ухмыльнулся ведущий. – Жить как прежде, втихаря, вы уже не хотите?
– Все должно быть по закону шариата, – сказала Ротова. – Я старшая жена, Лиза средняя, Ирочка младшая.
– А четвертую я подберу себе потом, – вставил Нехорошее.
Ирина вдруг начала плакать, а я выключил телевизор. Хватит. Надоело. В конце концов, каждый сходит с ума по-своему. У меня были дела поважнее.
Сменивший Сергея охранник (его звали Геннадий) позвонил мне и доложил, что в небе кружит вертолет. Да я уже и сам, высунувшись из окна, видел барражирующую «стрекозу», выбирающую место для посадки. Никак пожаловал господин Шиманский собственной персоной. Борта вертолета были окрашены в ярко-зеленый цвет.
– А еще тут в сторожке какой-то тип валяется. В юбке. Сергей сказал, что это подполковник. Что с ним делать? – спросил Геннадий.
– Дать похмелиться. Вертолетом займусь сам.
Я поспешил на теннисный корт, откуда стал подавать знаки пилоту, размахивая белым платком. Вскоре ко мне присоединился и Левонидзе, привлеченный стрекотанием лопастей.
– Спортивная модель, – сказал он, задрав голову. – Я на таком летал. Рассчитан на двух человек: пилот-инструктор и пассажир. Кто к нам заявился в гости?
– Шиманский, – коротко отозвался я.
Вертолет некоторое время повисел над нами, накренившись, затем плавно опустился на теннисную площадку. Лопасти продолжали вертеться, но все медленнее и медленнее, замирая. Кабина открылась. На грунтовое покрытие спрыгнул человек в шлеме. Я ошибся: это был не Шиманский. А больше в вертолете никого и не было. «Ну и хорошо!» – подумал я. Встреча с отцом Анастасии мне была не по душе. Я почему-то не ждал от нее ничего конструктивного.
Летчик снял шлем и направился к нам. Лицо его было загорелым, с модной трехдневной щетиной. И вообще выглядел он очень мужественно, как Мэл Гибсон. И такой же бабник – я определил сразу.
– Мишель Зубавин, – представился он, протягивая руку (крепкий парень!). – Референт господина Шиманского и по совместительству его личный пилот. А вы, очевидно, Александр Тропенин?
– Да, – признался я. – Это начальник службы безопасности и тоже по совместительству мой личный телохранитель, Георгий Левонидзе. А где же Владислав Игоревич?
– На подлете к Москве. Мне приказано забрать из вашей клиники Анастасию Владиславовну и переправить ее в Барвиху.
Вот так – ни много ни мало. Даже Левонидзе крякнул от изумления. Чудные все же эти «новые русские», никакие законы им не писаны, в том числе и медицинские показания.
– Это невозможно, – холодно произнес я. – Она нетранспортабельна. Заявляю это как врач и как муж.
– А мне плевать! – весело откликнулся Зубавин. – У меня приказ, и я выполню его любой ценой. Даже если придется действовать силой.
– Вы в своем уме? – вмешался Георгий, оценивающе глядя на задорного пилота. – Как же это у вас получится? Вы залетели не в богадельню для дистрофиков.
– А вот увидите! – нагло усмехнулся летчик.
– Очевидно, у вас в кармане гранатомет, – сказал мой помощник – Придется вызвать охрану.
– Валяйте. Давно хочется размяться. – И Зубавин стал приседать, дергать конечностями и подпрыгивать, как боксер на ринге. Где только господин Шиманский выискал себе такого референта? Не иначе как среди американских «морских котиков».
– Погодите, – произнес я. – Соедините меня с Владиславом Игоревичем.
– Это можно! – Пилот вытащил из комбинезона «трубу», набрал номер. – Говорите.
– Что происходит? – спросил я у олигарха, услышав его голос за пару сотен километром отсюда. – Вы же должны были прилететь сами? И лишь для того, чтобы повидаться с Настей. Поскольку у нее сегодня день рождения. Только поэтому я и разрешил свидание. А вы…
– Да-да, – перебил меня Шиманский. – Я изменил планы. Хочу устроить ей праздник в Барвихе. Вас тоже приглашаю. Гости начнут съезжаться к вечеру. Так что не мешайте Мишелю.
– Нет, – твердо сказал я. – Анастасия не готова к общению с людьми, с такой… публикой. Вы хотите, чтобы у нее вновь наступил душевный слом? Она только-только стала приходить в адекватное состояние. Это невозможно.
– Не стойте у меня на пути, – пригрозил Шиманский. – Я вас в порошок сотру, дорогой зять. Что сказал, то и сделаю.
– Только через мой труп, – зачем-то вырвалось у меня. Но я был возбужден и зол. Что мне отнюдь не свойственно.
– Можно организовать и это, – пообещал тесть.
«И который же это будет по счету мой потенциальный убийца?» – подумал я. Вслух же сказал:
– Будьте благоразумны, Владислав Игоревич. Мы оба хотим Анастасии добра. Велите вашему нукеру отправляться в своем геликоптере обратно. Пусть попорхает где-нибудь над историческими памятниками Москвы. Авось не собьют.
В трубке наступило минутное молчание.
– Вот что мы сделаем, – произнес наконец Шиманский. – Я сам к вам приеду во второй половине дня. И мы решим эту проблему. А Мишель пока останется у вас.
– Только скажите ему, чтобы он не удалялся от своего вертолета дальше, чем на пятнадцать метров. Завтрак ему принесут сюда.
Я протянул трубку Зубавину. Тот выслушал босса и кивнул. Потом белозубо улыбнулся и нахально спросил:
– А симпатичные медсестры у вас тут водятся?
– Я вам пришлю одну, – пообещал я, имея в виду, разумеется, Параджиеву, которая как раз маячила у входа в клинику.
День начинался непредсказуемо и обещал быть бурным.
– За этим героем в шлеме и с пропеллером надо последить, – сказал Левонидзе, когда мы шли к дому, выразив и мою мысль. – Я знаю таких «крутых». Думает, раз за его спиной босс, то и он тоже ухватил черта за хвост. Это же надо набраться такой наглости! – прилететь одному и решить, что здесь можно всех отдубасить! Зря ты мне не позволил ему врезать.
– Что-то не помню, чтобы я тебе этого запрещал.
– Ну… я и так догадался. Тоже мне рейнджер техасский!
Видимо, самолюбие Левонидзе было сильно задето. Меня же больше волновало другое.
– Пилот ни при чем, – сказал я. – Он, кажется, славный парень. Даже понравился мне своей естественной простотой. Но подобные люди служат энергетической подпиткой для шиманских. Которые никогда не остановятся перед большой кровью ради своих целей. Вот они пошли и в который раз начали обгладывать Русь. Почему, за что?
– Ну и почему же? – спросил Георгий. – И откуда пришли?
– Потому что Россия красива, совершенна, в каком-то смысле, она манит, увлекает за собой, как таинственная Незнакомка Блока. Они даже любят ее за эту красоту и непосильные им загадки ее существования, предначертанное™ в судьбах мира. Но не могут ее не есть, не грызть, полагая, что, насытившись плотью, приобщатся и к ее духу. Станут также совершенны и прекрасны. Но это – как причастие в храме: нельзя наесться и напиться, забрав себе все просфорки и чашу с освященным вином, тело и кровь Христову. Негодно обжираться святыми дарами, думая, что чем больше – тем лучше, тем спасительнее. Будет несварение души. А пришли они, как всегда, из-за наших спин. Из-за христианства, как новые язычники. Об таких потрешься – загадишься. Заразишься, как этот прилетевший Карлсон.
– Тогда скоро заболеют все, – хмуро промолвил Левонидзе, пнув попавшуюся под ноги пустую пачку из-под сигарет, словно именно в ней было заключено все зло мира. – На сей раз России уже не выкарабкаться. Против нее – самая сильная супердержава вместе со своими гребаными шавками, вроде поляк и болгар. Даже хохлы с грузинами.
– Ты же сам грузин.
– Только этнически, а так я – русский. По образу мыслей, Саша. И по непредсказуемости, – добавил он, помолчав.
– Вот эта непредсказуемость нас и спасает, – заключил я. Потому что так оно и было во все времена. А до конца света еще далеко. Сроков, по крайней мере, не знает никто. И в этом великая мудрость мира, порождающая надежду.
– Эта зажигалка Бижуцкого и часики? – вспомнил вдруг я, услышав откуда-то из-за деревьев знакомое «кис-кис!» мадам Ползунковой: вдова упорно продолжала искать кошечку. Как бы не свихнулась окончательно.
– Я их уже вернул, подбросил ранним утром, – отозвался Левонидзе. – С Бижуцким все прошло гладко, его попросту не было в комнате. Зажигалку я сунул ему в башмак. Интересно только, где он гуляет ночи напролет? А вот с Аллой Борисовной произошла некоторая накладка.
– Что такое?
– Она спала. Но знаешь, кого я обнаружил в ее постели?
– Можешь не продолжать. Догадываюсь. У него «работа такая».
– Париса-Гамаюнова, – все же произнес Левонидзе. – Вот ведь стервец, пакостник!
– Не надо так, он болен.
– Он здоров как бык. Производитель. Даже имел наглость поздороваться со мной. Я показал ему кулак, положил часики на стол и удалился. Так и хотелось набить ему морду.
– Он крупный мальчик, – сказал я, а сам почему-то подумал, что вскоре эти часики и зажигалка вновь окажутся у меня в кармане. Кто-то надо мной просто издевается таким способом.
– Этот красавчик скоро перетрахает всех баб в клинике, включая Параджиеву, – заметил мой помощник.
– Что же – кастрировать его? – усмехнулся я.
– Почему нет? По крайней мере, насчет Ползунковой… как бы он не перебежал нам дорогу.
– «Нам»? – переспросил я, останавливаясь.
Левонидзе понял, что допустил оплошность, немного смутился, но отступать было поздно.
– Договаривай уж, – жестко сказал я.
– Я имею в виду, как бы она не переписала свое завещание на него, Гамаюнова, – ответил он, стараясь не смотреть мне в глаза.
– Откуда ты вообще знаешь про завещание?
– Ну… знаю, и все.
– Ты подслушивал наш разговор с Аллой Борисовной в гроте.
Я угадал. Левонидзе лишь кивнул и проворчал:
– Случайно вышло. Нечего было так громко болтать! Из пещеры звуки разносятся далеко. Да и что в том особенного? Все равно это секрет полишинеля – мадам не умеет держать язык за зубами. Вскоре об этом только глухой не услышит. И я, честно говоря, даже обрадовался. Потому что нам нужны в клинику финансовые вливания, сам знаешь. Бюджет по швам трещит, кредиты не все выплачены. А я вроде бы твой младший компаньон, если ты еще не забыл. У меня доля акций.
– Не забыл, – сказал я. И добавил: – А ведь это ты убил ее кошечку.
– Принцессу-то? – усмехнулся Левонидзе. – За что я тебя люблю, так это за твою проницательность и ум. Но в практических вопросах ты скорее профан, чем деятель. А я хочу удержать клинику на плаву.
– Поэтому мечтаешь отправить вслед за Принцессой и ее хозяйку? И сделать это поскорее, пока ее завещание в силе? А при чем тут несчастная кошка? Рассчитывал, что Ползункова от горя тут же окочурится?
Я не удержался и схватил Георгия за лацканы, даже встряхнул с силой.
– Думай что хочешь! – вырвавшись, отозвался он. И пошел прочь, насвистывая веселый мотивчик.
Не счесть людских грехов и пороков, связанных с душевными заболеваниями и муками. У меня имелась целая алфавитная картотека, куда заносились имена пациентов, подверженных злопамятству и гордыне, зависти и гневу, праздности и лени, унынию и болтовне, самолюбованию и мечтательности, лживости и ревности, обжорству и пьянству, воровству и жестокости, мстительности и ненависти, разврату и содомии, сквернословию и чародейству, сребролюбию и тяге к человекоубийству, жадности и насмешничеству, презрению и равнодушию, и многому-многому другому. Но в основе всего, как мне всегда казалось, лежит отсутствие в душе и сердце Бога. Эта пустота неизменно заполняется ядовитыми испарениями, в них кипит, булькает, хохочет, рыдает и рождается страшно уродливое существо – твое второе «Я», твой брат-близнец, который всегда будет находиться с тобой в вечной борьбе, пока не одолеет. Ни крепкий разум, ни стойкие нравственные принципы тебя не спасут. Они могут лишь оберегать до поры до времени, до того гибельного часа, когда зверь вырвется наружу. Поведет к вратам ада. И это непременно произойдет, потому что ты сам отвернулся от твоего Господа.
«А ты? – задал я сам себе этот сакраментальный вопрос, бродя вдоль пруда, уже почти полностью покрытого опавшей красно-желтой листвой. – Что сделал ты, чтобы обрести жизнь вечную?» Не горько ли тебе от содеянного (или не сотворенного!) за многие годы, не страшно ли держать ответ? Жизнь проходит, а в душе твоей все так же темно и сыро, как прежде. Не пришла ли пора бросить эту проклятую клинику с ее скопищем грехов и пороков и прямой дорогой отправляться в монастырь, в келью? Психиатрия уже не для меня – устал. Но кто же ропщет, неся свой крест? Один человек, по притче, обессилев, взмолился Господу: «Боже, освободи меня от моего креста, слишком тяжек!..» И путь привел его к месту, где лежали другие кресты. Человек долго выбирал, примерялся, а взял, в конце концов, тот, который и носил прежде. Потому что Спаситель дает тебе по твоим силам.
Мне вдруг вспомнились стихотворные строчки одного моего давнего пациента, когда я только-только открыл клинику. Они были именно о душевной горечи:
Не горько ли тебе,
Когда лишь шелест листьев
И шелестенье слов
Доносится извне,
И запах прелых трав,
Как запоздалый выстрел,
Пригнет твое лицо
К исхоженной земле;
Когда еще сильней
Несбыточность желаний
И тихий всплеск луны
Колышется в реке,
И негасимый свет
Рассудок жжет и ранит,
Не горько ли тебе?
Не горько ли тебе?..
Этот человек, подверженный суицидным настроениям, обладатель огромного состояния и жены-красавицы, позже, как я узнал, застрелился в своем особняке на Рублевском шоссе. Вот так. У гроба карманов нет. И избавить его от душевных мук я не смог. Впрочем, как и самого себя. Ну и как тут не сказать: а не грош ли цена всей этой психиатрии в базарный день?
За спиной я услышал смех и воркование. Оглянулся. Это Мишель Зубавин, личный пилот моего тестя, флиртовал с Жанночкой. Он все же удалился от летательного аппарата дальше, чем на пятнадцать метров. Что ж, я уже давно понял: человека, в сущности, остановить невозможно. Пустое дело. Гибельное.
После завтрака (на котором присутствовали не все обитатели Загородного Дома) я проводил сеанс психотерапии в кинозале. Желающие принять в нем участие разместились в удобных креслах, обменивались веселыми репликами и шутками. Я же расхаживал по сцене перед белым полотном экрана и вновь был энергичен и сосредоточен. Работа превыше всего. Кроме того, мной было приготовлено несколько сюрпризов, для разыгрываемой «психодрамы».
– Дамы и господа! – начал я, когда в зале погас свет; луч одного из прожекторов был направлен только на меня. – Сейчас призываю вас быть очень внимательными. У Скотта Фицджеральда в одном из его романов есть такой эпизод. Кинопродюсер объясняет своему приятелю, полупьяному литератору, как надо писать сценарии. У того в это время происходит творческий и душевный кризис, он выдохся, ему все надоело, проблемы в семейной жизни и все такое прочее. Можете дополнить перечень существующих проблем сами, как вам будет угодно. Во фрагменте, который вы сейчас увидите, участвовали профессиональные актеры. Я же буду комментировать действие, чтобы дополнить зрительный ряд. Итак, Жан, прошу вас!
Мой ассистент включил кинопроектор. Я отошел в сторону, чтобы не загораживать экран. В кадре появилась большая комната, уставленная реквизитами, в кресле-качалке сидел мужчина, тупо глядящий в окно.
– Это наш литератор, – сказал я. – А теперь в помещение входит миловидная девушка, его стенографистка. Он вяло смотрит на нее, но она его не замечает. Чем-то сильно озабочена или взволнована. Девушка снимает перчатки, открывает сумочку… Вытряхивает из нее на стол две монеты, ключи и спичечный коробок. Потом смотрит на часы. Ключи и одну из монет она кладет обратно в сумочку, другую оставляет рядом с телефоном. Свои черные перчатки несет к камину и бросает внутрь. Присев на корточки, достает из коробка единственную – как вы видите – спичку. И вдруг неожиданно звонит телефон. Девушка берет трубку, слушает и…
Я умолк, поскольку молоденькая актриса с экрана сама произносит единственную в этом кинофрагменте фразу: «Я в жизни не имела черных перчаток». После этого она опустила трубку, вновь присела перед камином и зажгла спичку, боясь, что та погаснет.
– Спичка единственная, – напомнил я зрительному залу.
И тут девушка неожиданно оглядывается, чувствуя, что в комнате находится еще кто-то, следящий за каждым ее движением.
Камера остановилась на лице литератора. Крупным планом были взяты его удивленные глаза. Потом пленка оборвалась, Жан выключил кинопроектор.
– Все? – спросил кто-то из зрительного зала. Я узнал голос Тарасевича.
– Все. Достаточно, – подтвердил я, вновь выдвигаясь на сцену перед экраном. – Продолжение вы придумаете сами. Видите ли, герой Фицджеральда, кинопродюсер Монро, пытался этим эпизодом заинтриговать литератора-сценариста. Заставить его думать. И заметьте, никто в этой сцене не мечется, не гримасничает, не ведет дешевых диалогов, которыми перенасыщены наши глупые телесериалы. Здесь всего одна-единственная фраза, которую произносит стенографистка. Жанр, спросите вы? Да какой угодно: детектив, мелодрама, а может быть, комедия? Или модный теперь триллер? Всего одна строчка прямой речи – и загадка. Фицджеральд ответа не дал. Попробуйте разгадать его тайну своими силами.
По-прежнему один из прожекторов освещал только сцену; зрительный зал оставался полутемным.
– Я не понимаю, зачем она оставила на столе одну из монет? – спросил Каллистрат.
– Вот вы бы, несомненно, смогли дописать этот сценарий до конца, – отозвался я. – Иначе бы не спросили про этот штрих. Действительно, зачем? Думайте, выдвигайте свои версии. Используйте свой личный опыт.
– И почему она хотела сжечь перчатки? – подал голос Сатоси.
– Избавиться от улик, – ответила Леночка Стахова. – Поэтому и солгала в трубку.
– Она совершила какое-то преступление, – сказала Ахмеджакова. – Убила своего мужа.
– Муж сидит в кресле-качалке, – возразил Гох. – Скорее уж отравила любовника.
– Или богатого дядюшку, чтобы получить наследство, – высказался Гамаюнов.
– А вот кто звонил по телефону? – спросила Лариса Сергеевна Харченко. – Следователь-дознаватель?
– Главное, господа, это – детали, – вновь вмешался Каллистрат. – Фицджеральд не так прост, уверяю. Он намеренно обозначил в тексте две монетки, ключи, перчатки и спичечный коробок с единственной спичкой. Нужно исходить именно из этого набора вещей, деталей. В них – шифр к сейфовому замку.
– Нет, не в них, а в трех персонажах, – сказала актриса.
– Не понял. Стенографистка, мужчина в кресле-качалке, а кто же третий? – обратился к ней пианист.
– Тот, кто позвонил по телефону, – ответила она.
Я был рад, что в кинозале разгорается спор, обмен мнениями. И старался больше не мешать, присев на стул у края сцены. Тут присутствовали почти все мои «гости». Правда, в полутемном зале я не слишком отчетливо различал их лица, но достаточно было и того, что они говорят. Имеющий уши – услышит. Важно было, чтобы они именно «проговорились». Экстраполировали кинофрагмент на себя. Думаю, что даже Скотт Фицджеральд остался бы доволен, слушая их версии. Вряд ли он подозревал, что когда-нибудь проходной и незавершенный эпизод из его «Последнего магната» будет использован в «психоигре» неким Александром Анатольевичем Тропениным, модным московским психиатром. Спор в зале между тем становился все оживленнее. Говорили, перебивая друг друга.
– Давайте я вам сейчас все объясню! – перекричал остальных физик Тарасевич. Он даже поднялся на сцену, опираясь на сандаловую палку. – Все очень просто. По всем законам термодинамики, в нашем киносюжете должен произойти взрыв. Ружье, так сказать, выстрелит. Но в этой цепной реакции отсутствуют некоторые звенья. Прежде всего начало. Позволю себе пофантазировать и предложить следующий вариант сюжета. Тема для Квентина Тарантино.
– Во как! – издал возглас Каллистрат. – Значит, криминал?
– Ну а как же иначе? – отозвался Тарасевич. – Только криминал особый, мистический. Вот Александр Анатольевич не даст мне соврать, что неосознанный инстинкт всегда сводит в одной точке пересечения координат времени и пространства жертву и убийцу: их неодолимо влечет друг к другу, об этом писал еще Ломброзо. Не столько преступник ищет свою жертву, сколько она – его. Их узы крепче, чем узы любви и дружбы. Более того, в них обоих заложена возможность мимикрии и трансформации, смена ролей, перехода из одного качества в другое. Когда палач становится жертвой, а та – мучителем. Если не на физическом, то на нравственном уровне. Либо в некоем мистическом смысле. В постпреступном мироощущении.
– Все это очень сложно, а вы говорили о простоте, – заметила актриса. – Да и к сюжету ваши слова пока что никак не относятся.
– Очень даже относятся, – улыбнулся физик – Вы восприняли показанное нам «кино» как реальность, как документ с печатью. Вот девушка, совершающая странные поступки, вот наблюдающий за ней мужчина в кресле-качалке. Но давайте включим иное, абстрактное мышление. Этого мужчины – нет. В комнате действительно полчаса назад произошло убийство. И мужчину убила именно его стенографистка. Из-за чего – это уже дело десятое, скорее всего, несчастная любовь, как всегда. Теперь он – призрак. Вот почему девушка его и не видит, хотя сидит он не где-то за ширмой. Теперь она вернулась назад, вспомнив, что надо уничтожить перчатки, измазанные кровью. Состояние ее уже близко к помешательству. Еще бы! Впервые совершить такое страшное преступление, да еще вернуться назад, чтобы уничтожить улики, а тут еще вдруг резко звонит телефон. Кто звонит? Да, пожалуй, что и никто, просто ошиблись номером. Но она, все время думая о перчатках, истерично говорит в трубку: «У меня их никогда не было!» Словно уже начиная отвечать на вопросы следователя. Потому что предполагает, что ее ждет впереди. Она же неопытный убийца, самоучка. А тут еще, плюс ко всему, оказывается, что в коробке всего одна спичка. И зажигалки нет. А перчатки надо непременно уничтожить. Где-то в комнате (нам это не видно) валяется труп мужчины. В кресле сидит призрак и буравит ее взглядом. Теперь он – потусторонний палач, а она – жертва. Развязка близка, возмездие должно свершиться. Девушка в трансе. Зажженная спичка непременно погаснет…
– От легкого дуновения из уст призрака, – успел вставить Каллистрат.
– …Почему бы нет? И девушка поймет, в смертельном ужасе, что отныне убитый повсюду будет преследовать ее, держать ледяными руками за сердце, качаться перед глазами. Даже щекотать, если хотите. Привидениям это особенно по нраву. Она исторгнет из своего горла последний крик, сойдет с ума и выбросится в окно, – закончил Тарасевич. Он артистически поклонился всем слушателям и сошел со сцены, опираясь на палку.
– Браво! – раздался голос Ларисы Сергеевны.
Затем последовало несколько дружных хлопков в ладони. Впрочем, аплодировали вяло, поскольку не все были согласны с версией физика. Нашлись, разумеется, и противники. В числе их оказался Каллистрат. Триллер, предложенный Тарасевичем, он решил перевести в комедийный жанр.
– Я вновь хочу акцентировать ваше внимание на деталях, – сказал он. Поднялся с кресла, но на сцену выходить не стал. – Почему девушка вытащила из сумочки именно две монеты? А потом одну из них забрала назад? Конечно, мне было бы много проще предположить, следуя логике господина Тарасевича, что призраком является вовсе не мужчина в качалке, а именно девушка-стенографистка. Поскольку, как вы помните, еще в самом начале Александр Анатольевич заметил, что литератор-сценарист полупьян. А где «полу-», там и «вдрабадан», так как мог окончательно упиться за то время, что мы с вами обсуждаем эту тему. Вывод: девушка-стенографистка попросту грезится ему в пьяном бреду. И следовательно, все ее действия не поддаются логическому объяснению. Потому что они – фикция.
– Браво! – опять подала голос актриса.
– Но я пойду по другому пути, более качественному, – продолжил Каллистрат, все же выбираясь из рядов и поднимаясь на сцену. (В это время дверь в кинозал отворилась и вошел кто-то еще, но кто, я не разглядел.) – Итак, выслушайте мою версию этой «Загадки Скотта Фицджеральда». Она будет в стиле Чаплина. Девушка… слепа от рождения. Поэтому она не видит мужчину в кресле, это ее жених. Он пьет от горя. Кроме того, она никакая не стенографистка, а… воровка. Хочет собрать деньги на операцию. По удалению катаракты или каких-то там бельм на глазных яблоках А жених все отбирает и пропивает, да еще и поколачивает ее. От этого сам страдает, горько рыдает, но продолжает глушить виски. Потому что – любовь. А девушка обворовывает сердобольных прохожих, которые ее переводят через улицу.
– Ха! – раздался смешок первого «сочинителя» – Тарасевича. – Думаете, это так просто: вытащить из кармана кошелек, когда ты сам слеп? Тут не всякий зрячий справится! Вот у нас в ФИАНе был один мой коллега, карточный шулер, так он годами тренировался, чтобы снять у тебя незаметно с пальца, ради смеха, обручальное кольцо. Так что не смешите меня!
– И вообще, – поддержал его Леонид Маркович Гох, – это не Чаплин, а какая-то мексиканская дребедень получается.
– Не спешите с выводами, – ничуть не обиделся Каллистрат. – Я еще не закончил. В пользу моей версии говорит то, что девушка вытряхивает из сумочки две монеты – это весь ее заработок за «хождение через улицу». Ключи она тоже у кого-то стащила – так, на всякий случай.
– И спичечный коробок, – добавил Гамаюнов, сам же и засмеялся.
– Спички – свои. – Рассказчика было не просто сбить с курса. – А перчатками она по привычке растапливает камин. Так гораздо удобнее, чем щепками. Они лайковые, быстро горят. Видите ли, в наследство от отца-банкрота, тоже хронического алкоголика, ей досталась убыточная фабрика по производству перчаток. Фабрика давно сгорела, остался склад с товаром. Спроса на него нет. Этими перчатками забит весь дом. Их хоть задницей ешь, извините. Вот и меняет каждый день, после воровства. Но в этот раз она стащила ключи от квартиры у доктора-офтальмолога. Он не стал вызывать полицию, шел следом, поскольку проникся к ней сочувствием. Запомнил адрес, узнал телефон. И позвонил: не вы ли та девушка в черных перчатках? Ее ответ вы слышали сами. Она попросту испугалась. Что дальше? – спросите вы.
– Спросим! – потребовало сразу несколько голосов.
– Дальше – как в сказке. Офтальмолог сделает ей бесплатную операцию, она прозреет, полюбит его, он – ее, они поженятся, а вечно пьяный жених тоже излечится, восстановит перчаточную фабрику и распродаст свой товар в России, северным народам Чукотки. Вот теперь у меня – все. Благодарю за внимание.
– Это не Фицджеральд, – грустно произнес Гох.
– Все равно – браво! – сказала Лариса Сергеевна.
– По крайней мере, смешно, – промолвила Ахмеджакова.
– Чушь! – выразился Гамаюнов.
– Но оч-чень романтично, – добавила путана.
Сатоси деликатно промолчал, а Тарасевич лишь громко фыркнул, как морж. С задних рядов поднялся Левонидзе (это он последним вошел в зал).
– Александр Анатольевич! На пару слов, – прокричал Георгий, помахав рукой.
– Сделаем перерыв, – предложил я, спускаясь со сцены.
Мне уже давно хотелось вызвать моего помощника на откровенный разговор и задать один очень важный вопрос, который мог многое разрешить и поставить точки над «i». Но сейчас было еще не время и не место. Да и Левонидзе сам завел речь об иных, более насущных делах.
– Во-первых, к нам пожаловали гости, – заговорил он, когда мы остановились в коридоре. – Это Николай Яковлевич и Маркушкин. Приехали они не одни, а с цыганами. На трех джипах с фургоном. Неужели не слышишь?
Действительно, откуда-то издалека, сквозь кирпичные стены и толстые двойные стекла в окнах доносились зажигательная музыка и песни ромал.
– Пляшут, – сказал Левонидзе. – Охранник их, конечно, не пустил. Так они устроились табором за воротами клиники. Жгут костры, жарят мясо. Шампанское рекой льется. Прогнать их нельзя – лес общий. Я было сунулся с увещеваниями, так они меня без «Величальной» не отпустили. Пришлось выпить стакан водки, уважить. К ним уже и Топорковы присоединились. Теперь братья-полковники пьют и поют хором, на пару с мужьями Нины. В России ведь как? Где страдание – там и веселье. Буйство чувств, одним словом.
– Надо их как-то прогнать отсюда, – промолвил я. – Не то все пациенты в этот табор перебегут.
Будто подтверждая мои слова, с лестницы спустился Олжас. На плече у него висел верблюжий бурдюк. Фляжки ему уже было мало.
– Схожу, что ли, к цыганам, – сообщил он. – Люблю веселье.
– Хоть бы он оказался Нурсултаном, – тихо произнес Левонидзе, глядя ему вслед. – Да всех бы там и сожрал… Между прочим, мужья требуют выдачи Нины. Отдал бы ты ее им, что – как собака на сене? И Анастасию взаперти держишь, и эту…
– Она спит. – Меня несколько покоробили его слова. – Вот когда проснется – пусть забирают. Еще неизвестно: захочет ли сама? Ну ладно. А что у тебя «во-вторых»?
– Нигде не могу найти Зубавина, упустил его из виду. Как бы он нас не перехитрил. Да не похитил твою Анастасию, выполняя задание босса. Что у них действительно на уме, мы же не знаем! У меня есть подозрение, что он уже пробрался в клинику. И шурует вовсю.
– Вертолет на месте? – тревожно спросил я.
– На приколе, – кивнул Георгий. – Да он и не полетит, особенно не волнуйся. Я там одну детальку из щитка управления вывернул.
Все-таки Левонидзе молодец, надо отдать ему должное. Однако теперь мне очень захотелось проверить: «на месте» ли и Анастасия? Вместе с Левонидзе мы пошли по коридору, опоясывавшему первый этаж, к ее апартаментам. А там… меня ждал очередной удар: дверь в комнату оказалась не заперта! «За что мне такое наказание?» – едва не вырвалось из моих уст.
– Приехали! – вслух сказал я, заглядывая в комнату. Она, естественно, оказалась пуста.
– Далеко уйти не могли, – произнес Левонидзе, осматривая замок. – Профессионалу открыть – раз плюнуть. Работал «универсальным ключом-отмычкой», применяемым в спецназе ГРУ. Что ж, пошли искать твою ненаглядную.
– Где? – вяло спросил я, чувствуя начинающийся упадок сил.
– Ну не у цыган же? Хотя можно заглянуть и в табор. Но лучше начать с нижнего этажа.
Я послушно двинулся вслед за моим помощником и компаньоном. Мы спустились по лестнице. Левонидзе вдруг нагнулся и поднял с пола фиалку – тот самый редкий памирский экземпляр, который я вчера подарил Анастасии. Он стал принюхиваться к цветку, как доберман на охоте.
– Она где-то здесь, – произнес я, отбирая у него фиалку. – Фу! Ищем дальше.
В бассейне никого не было, в спортзале – тоже. Оставались бильярдная и солярий. Да еще всякие подвалы и котельная. Но сомневаюсь, чтобы Зубавин увлек Анастасию в эти подземелья. А вот из бильярдной как раз доносились чьи-то голоса. Мы тихо заглянули, приоткрыв дверь. За зеленым прямоугольным столом с лузами стояли трое: Бижуцкий, Волков-Сухоруков и Антон Андронович – с киями наперевес. Борис Брунович громким шепотом вещал:
– …За моей спиной маячила какая-то нежить – в зеленом балахоне и со свиным рылом! И «оно» твердило мне в ухо: «Лезь через подоконник. Ты тоже приглашен на вечеринку к Хозяину! Живее!» Я, друзья мои, оторопело спросил: «А кто Хозяин-то? Гуревич?» – «Там узнаешь!» – ответила эта нежить. И добавила: «Бафомет!» Словно это был пароль или пропуск в окно. А там уже мелькали взвизгивающие от предвкушения тени…
– Так-так-так! – быстро проговорил Волков-Сухоруков, внимательно слушая Бижуцкого.
– «Полярные зеленые·»… – тоже шепотом произнес Стоячий. – Они все – нежить! Хуже мухоморов. Живут без души и плоти, но в виде человека, своего обличья у них нет, ходят в личинах, не живут и не умирают, по сути, бессловесны, но могут быть и многословны, и болтливы, а произнося слова, выразить ничего не могут – лишь бред, бормотание, набор звуков.
– Так-так-так! Продолжайте.
Я тихо прикрыл дверь, не желая мешать умным людям. Оставался солярий. И вот там-то мы их и обнаружили! Они «загорали» в шезлонгах под ярким искусственным «солнцем», оживленно болтали и даже хихикали (!). Мишель Зубавин развлекал Анастасию свежими анекдотами, а на полу стояли бутылка шампанского и два бокала. Хорошо хоть не были в голом виде! Пилот, правда, без рубашки, с мощным торсом, а моя жена – в купальнике.
– Настя! – не удержавшись, воскликнул я. – Ну как ты можешь?
– О! – приветливо сказала она. – Ты нашел мою фиалку? А я ее где-то потеряла. Как мило.
– Здорово, отцы! – нахально произнес пилот-рейнджер. – Ничего, что мы тут решили немножко позагорать? На улице холодновато.
– Как вы открыли дверь в комнату Анастасии Владиславовны? – грозно спросил Левонидзе. – И кто вам, черт подери, позволил это сделать?
– А я и не открывал! – еще более нагло отозвался Зубавин. – Она сама открылась.
– Вы лжете!
– Сам дурак!
Пока они препирались, я велел Насте одеться. С одной стороны, я был крайне рассержен, но с другой – чувствовал, что Анастасия ведет себя вполне естественно, и ее душевная болезнь, кажется, вообще отступает прочь; а заслуга в этом не столько моя, как врача-психиатра, сколько таких людей, как Мишель Зубавин, – ей просто необходимо нормальное общение. И именно с нормальными здоровыми людьми.
Когда я провожал ее в апартаменты, она спросила:
– Не станешь меня больше запирать?
– С завтрашнего дня, – пообещал я. – Сегодня прилетает твой отец.
– Не хочу его видеть!
– Боюсь, что это неизбежно. Постарайся не ссориться с ним. Будь поласковей. Надо уметь прощать.
– Хорошо, – послушно сказала она, как воспитанная школьница. И прижала фиалку к груди.
Это было очень трогательно, но я все же не мог не задать мучивший меня вопрос:
– Что у тебя было с этим пианистом? С Леонидом Марковичем? Действительно собиралась бежать с ним в Америку?
– Ну что ты! – улыбнулась она и рассмеялась. – Неужели ты подумал, что я могла тебя бросить? Моего любимого мужа? Просто мне в то время было очень скучно и одиноко…
– Тебе больше никогда так не будет, – сказал я и поцеловал ее.
Дверь за Анастасией я все же запер, вызвал Параджиеву и велел встать сторожем, как статуя Командора, чтобы этот донжуанистый вертолетчик больше не проник к ней. Сам поспешил в кинозал продолжать сеанс «психоигры», заданный Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом. У которого, кстати, в одном из романов – «Ночь нежна» – была схожая с моей проблема. Да и собственная жена страдала душевной неуравновешенностью. Любопытно, но именно об этом сейчас и говорила со сцены Зара Магометовна Ахмеджакова, предлагая собравшимся свою версию. Все они так увлеклись, что, видимо, не стали меня дожидаться. А теперь попросту не заметили. Но мне так было даже удобнее, и я скромно примостился в углу.
– …Они же оба душевно больны, – горячо и страстно заверяла всех присутствующих поэтесса, – разве вы этого не заметили? Мужчина-литератор – или кто он там? – тупо смотрит в окно, а когда входит девушка, то даже не делает попытки заговорить с ней или хотя бы поприветствовать! Так ведут себя паралитики. Поэтому я исхожу из предположения, что он, действительно, разбит параличом. А девушка – сиделка, привыкшая не обращать на него никакого внимания. Так, качается что-то в кресле, живой труп. К тому же она сама сумасшедшая, свихнулась от такой работы. Дело происходит в хосписе. Вместе с главным врачом она занимается эвтаназией.
– Душит безнадежных стариков и старух в черных перчатках? – спросил Каллистрат.
– Делает инъекции, – поправила поэтесса. – А перед этим вынуждают пациентов написать на себя завещание. Пли просто подделывают их подписи. Все это ожидает и паралитика в кресле-качалке. Один из моих мужей вот так и скончался в госпитале. Я уверена, что ему сделали смертельный укол. Правда, сама-то я в наследство ничего не получила, кроме его лечащего врача, который стал моим следующим супругом.
– Сколько же их у вас всего было? – полюбопытствовал Сатоси.
– Семь или чуть больше, – честно ответила Ахмеджакова. – Сейчас не помню.
– Как у Синей Бороды, только наоборот, – сказал Тарасевич. – Синий Чулок – так вернее. Однако продолжайте. Вам бы не стихи, а драмы писать. Размах есть.
– Спасибо.
– А при чем же тут две монеты, перчатки, спички? – спросил Парис.
– Сейчас объясню, Юрочка, не торопись. Не в постели.
Мне из моего «уголка» было хорошо видно, как при этих словах возмущенно дернулась голова актрисы: она-то, кажется, действительно влюбилась в молодого плейбоя, который годился ей почти в правнуки, а вот поэтессе было все по фигу – и мужья, и любовники, будь они хоть живые, хоть мертвые. Последнее предпочтительнее.
– Мужчина-паралитик, как отработанный материал, должен умереть, и он знает это, – сказала Ахмеджакова, подтверждая мою мысль. – Но, собрав остатки разума, продолжает цепляться за жизнь. Вот почему в конце кинофрагмента взгляд у него более осмысленный, удивленный. Он не может понять, что смерть для него – благо, избавление. Как этого не может понять и принять никто, в силу человеческого естества. Пусть умрет сосед, я – потом. Женщины, в принципе, не лучше, но они хотя бы рожают, дают продолжение жизни. Хотя тоже порядочные суки.
– Не браво! – выкрикнула Лариса Сергеевна. – По себе судите, милочка!
– Ах, я вас умоляю! – сноровисто отозвалась Зара Магометовна, теребя свою бородавку-родинку. – Мы с вами об этом после потолкуем. И Юрочку пригласим в качестве третейского судьи. Его же у нас в столице Парисом кличут, не так ли? А кого там юный пастух из Трои судил – Афину, Венеру и Геру, кажется? Кому отдал предпочтение? Уж не такой Медузе-Горгоне, как некоторые из здесь присутствующих!
– Б… старая, – четко высказалась актриса.
– Можно подумать, что это мне говорит б… молодая, – парировала поэтесса.
Гамаюнов в темноте сполз с кресла на пол и там хихикал, зажимая рот ладонью. Спор переходил от Фицджеральда к началу Троянской войны, того и гляди, могли последовать вооруженные столкновения. Мне пришлось вмешаться, взяв на себя роль Зевса:
– Думаю, что пора передохнуть. А может быть, и закончить на этом. Давайте подведем некоторые итоги.
– Пора бы… Сказано достаточно!.. Хватит, – согласились со мной трое мужчин: Гох, Каллистрат и Сатоси. Физик демонстративно зааплодировал. Ахмеджакова сошла со сцены.
– Но что все же означал этот кинофрагмент? – спросила Лена Стахова. – Я так ничего и не поняла.
– А верного или хотя бы разумного ответа нет и не будет, – сказал я, выходя из темноты и поднимаясь на подиум. – Представьте, что мы «взяли» кусочек, три с половиной минуты из вашей личной жизни, Елена Глебовна, и стали рассматривать его под микроскопом, и что же? Ничего непонятно, нужен другой оптический прибор – телескоп. Смотрим. И опять ничего не видим, потому что человек – это и макро-, и микрокосмос одновременно. И он не поддается фрагментарному изучению. Нужен весь жизненный цикл, от рождения (от зачатия и даже раньше) и до смерти (и после нее). Мы же сейчас с вами просто играли, фантазировали, пытаясь представить исходное и спрогнозировать будущее в отдельно взятой сценке, где есть двое: мужчина и девушка, есть черные перчатки, горящая спичка, две монетки, ключи и лживая фраза в телефонную трубку. Если хотите знать мое мнение, то все это, на мой, возможно, глубоко ошибочный, взгляд, несет у Фицджеральда некий символический смысл, хотя он и не стремился что-то зашифровать или подурачить читателя, либо самого себя: просто написал то, что написалось. Как это и случается у талантливых писателей и поэтов. Вот потому они порой и превращаются в пророков, сами того не желая. Ну, в самом деле: почему именно две монетки? Отчего девушка лжет? Должна ли погаснуть спичка и с какой целью нужно непременно сжечь черные перчатки? Какое действо перед нами было разыграно: осколок трагедии, фрагмент мелодрамы, отпечаток веселенькой мистерии? Или готическая фантасмагория? Я бы предпочел смешать все жанры, уж коли нельзя вычленить ни одного.
Я замолчал, а тишина в зале длилась еще около двух минут.
– Что ж, пожалуй, вы правы, Александр Анатольевич, – высказал общее мнение Тарасевич. И добавил: – Будем расходиться. А вот что касается прогнозов и пророчеств, то обращайтесь прямиком ко мне, к моей новой хронофутурологии. Могу, например, по секрету сказать, что в 2010 году сборная России станет чемпионом мира по футболу, а тренировать ее будет грек. В финале она выиграет у Марокко со счетом 2:0.
– Непременно обращусь, когда понадобится, – улыбнулся я. – Только сначала мне бы хотелось перекинуться с вами в… картишки.
– Уф-ф! – выдохнул Тарасевич и засмеялся. – Это ж надо! Так глупо проколоться.
Наш обмен репликами никому кроме нас не был понятен. Все уже потянулись к выходу из кинозала. В принципе, сеанс «психоигры» завершился продуктивно. Аналитической обработкой информации займусь позже. Но одно ясно: кое-какую рыбку из мутной воды я все же выловил.
– Потолкуем, Евгений Львович? – предложил я.
– Конечно! – весело откликнулся Тарасевич. – Всегда с удовольствием.
Мы остались в кинозале одни.