Ночь

Ray Bradbury The Night

Ты маленький мальчик, живущий в маленьком городе. Тебе восемь лет, и время уже очень позднее. Позднее для тебя, потому что спать тебе нужно ложиться в девять, в крайнем случае — в половину десятого. Иногда, правда, удаётся уговорить маму и папу, чтобы они позволили тебе остаться и послушать Сэма и Генри, чьи голоса раздаются из этой удивительной штуки — радио, которое нынче, в 1927 году, в большой моде. Но чаще всего в такой поздний час ты уже лежишь в уютной постели.

На дворе тёплый летний вечер. Ваш маленький домик стоит на узкой улочке на окраине города, и фонарей здесь совсем немного. Во всей округе в такой поздний час открыта только одна лавка — лавка миссис Сингер, в квартале от вашего дома. Жарко, мама гладит выстиранное в понедельник бельё, ты вглядываешься в темноту и время от времени принимаешься клянчить мороженое.

Вы с мамой совсем одни в доме, в тёплой вечерней темноте. В конце концов, когда до закрытия лавки миссис Сингер остаётся всего несколько минут, мама, сжалившись, говорит:

— Беги купи пинту мороженого. Да смотри, чтоб коробка была полная!

Ты спрашиваешь, можно ли сверху добавить один шарик шоколадного, потому что ванильное ты не любишь. Мама разрешает. Сжав в кулаке деньги, ты бежишь босиком по цементному тротуару, под дубами и яблонями, — туда, где светятся огни лавки. Город погружён в тишину, он будто бы далеко-далеко, и ты слышишь только стрёкот сверчков в траве между тёмно-синими деревьями, подпирающими звёздное небо.

Твои босые ноги шлёпают по мостовой, ты перебегаешь улицу. Миссис Сингер тяжело расхаживает по лавке, напевая что-то на идише.

— Пинту мороженого? — повторяет она. — Шарик шоколадного сверху? Да-а!

Ты стоишь и смотришь, как она неуклюже поднимает металлическую крышку холодильника с мороженым и принимается орудовать ложкой, как туго, до самого верха набивает картонную коробку и добавляет «шоколадное сверху, да-а!» Ты отдаёшь миссис Сингер деньги, а она тебе — мороженое. Топая босиком домой, ты прижимаешь чудесно холодную коробку к щеке и смеёшься. Позади тебя гаснут окна лавки — последние освещённые окна, остаётся лишь фонарь на углу, и кажется, будто весь город собрался отходить ко сну…

Ты открываешь застеклённую дверь дома и видишь, что мама всё ещё гладит бельё. Она выглядит раздражённой и взвинченной, но улыбается тебе так же, как всегда.

— Когда папа вернётся с профсоюзного собрания? — спрашиваешь ты.

— Где-то в половине двенадцатого, а то и в полночь, — отвечает мама.

Она уносит мороженое на кухню, раскладывает его: тебе — твоё любимое шоколадное, себе — немного ванильного, а остальное убирает.

— Это папе и Капитану.

Капитан — это твой брат. Старший брат. Ему двенадцать, и он здоровенный, румяный, горбоносый и рыжеволосый; для двенадцатилетнего мальчика у него широкие плечи, и он вечно носится. Ему разрешают ложиться позже, чем тебе. Не намного позже, но всё же достаточно, чтобы он мог почувствовать преимущество, которое даёт положение старшего брата. Этим вечером он болтается на другом конце города, играет в футбол пустой консервной банкой, и скоро должен вернуться. Полдня Кэп с приятелями азартно вопили, носились, пинали и швыряли, и им было весело. Скоро он ввалится в дом, от него будет пахнуть потом и травой, выкрасившей его колени зелёным соком, когда он падал. Словом, от него будет пахнуть Капитаном. Обычное дело.

Ты смакуешь мороженое. Ты сидишь в самом средоточии летней ночи, безмолвной и таинственной. Вас только трое: мама, ты и ночь, раскинувшаяся вокруг маленького дома на маленькой улочке. Ты тщательно облизываешь ложку, прежде чем снова зачерпнуть мороженого. А мама убрала свою гладильную доску и горячий утюг и теперь сидит в кресле рядом с патефоном. Она ест мороженое и говорит:

— Боже, какой жаркий был день. До сих пор не посвежело. Земля нагрелась за день и теперь всю ночь будет отдавать тепло. Спать придётся в духоте.

Вы сидите вдвоём и слушаете летнее беззвучие. Все окна и двери облепила темнота. Вы сидите в тишине, потому что в радиоприёмнике села батарейка, а пластинки «Никебокер квартет», Эла Джол- сона и «Ту блэк кроуз» вам уже смертельно надоели. Так что ты просто сидишь на жёстком дощатом полу у двери и вглядываешься через её стекло в темноту без конца и края. Ты так прижался к стеклу, что на кончике носа отпечатались маленькие квадратики.

— Где же твой брат? — говорит мама спустя какое-то время. Её ложечка скребёт по блюдцу. — Ему давно пора быть дома. Уже почти половина десятого.

— Он вернётся, — уверенно говоришь ты. Ты знаешь, что так и будет.

Мама идёт мыть посуду, ты отправляешься за ней. В вечернем горячем воздухе каждый звук, каждое позвякивание ложки или блюдца, кажется слишком громким. Вы молча проходите в гостиную, убираете с дивана подушки и, навалившись разом, раскладываете его. Происходит чудо: диван превращается в две кровати. Мама стелет постель, взбивает тебе подушки. Ты начинаешь расстёгивать рубашку, но мама говорит:

— Погоди, Дуг. Не ложись пока.

— Почему?

— Потому что я прошу.

— Ты какая-то странная сегодня, мам.

Мама садится было, но тут же порывисто встаёт, идёт к двери и кричит.

— Капитан! Капитан! Капита-а-ан! — слышишь ты снова и снова.

Её крик уносится в тёплую летнюю тьму. Безвозвратно. Эхо не обращает на него никакого внимания.

Капитан. Капитан. Капитан.

— Капитан!!!

Ты садишься на пол, и тебя окатывает холодом. Это не прохлада мороженого, не зимний холод, и в летней жаре он чужой, инородный. Ты замечаешь, как мечется мамин взгляд, как она моргает. Как стоит в нерешительности и тревожится. Ты видишь всё это.

Она открывает дверь. Шагает через порог в ночь и спускается с крыльца, идёт по дорожке перед домом, мимо куста сирени. Ты слышишь её шаги.

Она снова кричит. Тишина.

Мама зовёт Кэпа ещё дважды. Ты сидишь в комнате. Сейчас, вот сейчас Кэп отзовётся, его голос донесётся с другого конца длинной-предлинной и узкой улочки: «Мама! Я здесь, мама! Всё хорошо!»

Но он не отзывается. И две минуты ты просто сидишь, глядя на немое радио, немой патефон, на тускло мерцающие хрустальные подвески люстры, на малиновые и фиолетовые завитушки ковра. Ты ударяешься большим пальцем ноги о кровать — нарочно, чтобы выяснить, будет ли больно. Тебе больно.

Входная дверь жалобно скрипит, и слышится мамин голос:

— Собирайся, Шортики. Пойдём погуляем.

— Куда?

— До угла, не дальше. Только обуйся. Простудишься.

— Не простужусь, мам.

Ты берёшь её за руку. Вы идёте по Сент-Джеймс-стрит. Пахнет розами, опавшими спелыми яблоками и сочной травой. Бетон под ногами ещё тёплый. Чем больше сгущается тьма, тем громче становится стрёкот сверчков. Вы доходите до угла, поворачиваете и идёте к оврагу.

Вдалеке проносится машина, огни фар мелькают и тут же исчезают. Всё вокруг будто вымерло, ни огонька, ни движения. Временами на пути к оврагу вы издали видите прямоугольники освещённых окон, там, где люди ещё не легли. Но большинство домов уже темны и погружены в сон. Обитатели некоторых из них, погасив огни, сидят на крыльце и ведут тихие ночные разговоры. Проходя мимо таких крылец, вы слышите поскрипывание качалок.

— Как плохо, что папы нет дома, — говорит мама. Её большая рука крепче сжимает твою маленькую ладошку. — Ох, доберусь я до гадкого мальчишки. Отшлёпаю до полусмерти.

Ремень для правки бритвы, который используется для порки, висит на кухне. Ты вспоминаешь, как отец, сложив ремень вдвое, заносил его над твоими ягодицами, как ты бешено молотил ногами… Ты не веришь, что мама выполнит свою угрозу.

Вы уже дошли до следующего перекрёстка и остановились на углу Чапель-стрит и Глен Рок. Рядом чернеет благочестивый силуэт немецкой баптистской церкви. В сотне ярдов позади церкви начинается овраг. Ты чувствуешь его запах: запах канализационной трубы и перегнившей листвы. Густой, бьющий в нос запах. Извилистый овраг тянется через весь город. Днём это джунгли, а ночью — место, от которого надо держаться подальше, как часто повторяет мама.

Близость немецкой баптистской церкви должна была бы придавать тебе храбрости, но не придаёт, потому что храм погружён во тьму. Бесполезная груда холодного камня на краю оврага.

Тебе всего восемь лет, ты не так много знаешь о смерти, страхе и ужасе. Смерть — это восковая фигура в длинном деревянном ящике, когда тебе было шесть лет и у тебя умер дедушка. В гробу он казался огромным грифом, разбившимся насмерть. Он лежал молчаливый, отстранённый и далёкий и больше не поучал тебя, как быть хорошим мальчиком, больше не говорил о политике короткими, рублеными фразами. Смерть — это младшая сестрёнка однажды утром. Тебе тогда было почти семь. Ты проснулся и заглянул в её колыбельку, а сестра смотрела в никуда невидящим застывшим голубым взглядом. Потом пришли какие-то люди, положили её в плетёную корзину и унесли. Смерть — это когда, четыре месяца спустя, ты подошёл к высокому стульчику сестры и вдруг понял, что она больше никогда не будет там сидеть, смеяться и плакать и тебе не придётся больше злиться, что она родилась на свет и теперь мама с папой заняты только ею. Вот что такое смерть.

Но то, что сейчас, — это больше чем смерть. Это летняя ночь, просочившаяся во все уголки времени, звёзд и нескончаемого тепла. Это всё, что ты когда-либо видел, слышал и чувствовал, собранное воедино и в один миг снова обрушившееся на тебя.

Вы сворачиваете с тротуара и идёте по утоптанной каменистой тропинке, окаймлённой бахромой сорной травы, к оврагу. Хор сверчков теперь разошёлся в полную силу, они тарахтят так оглушительно, словно пытаются поднять мёртвых. Ты бредёшь следом за отважной, прекрасной, высокой мамой, защитницей всего мира. Ты чуть приотстал, и мама идёт впереди. А раз она идёт первой, тебе уже не так страшно, и ты догоняешь её. Вместе вы приближаетесь к черте, за которой кончается цивилизованный мир. Вы останавливаетесь на самом краю.

Овраг.

Здесь, сейчас, в чёрных дебрях, что наполняют впадину перед тобой, — зло. Всё зло, которое тебе когда-либо будет суждено узнать. Зло, которое всегда будет для тебя загадкой. Всё, чему нет имени. Позже, когда вырастешь, ты научишься словам, которыми будешь называть то безымянное, что сейчас перед тобой. Бессмысленные слоги для обозначения замершего в ожидании ничто. Внизу, в клубящихся тенях, среди развесистых деревьев и стелющегося плюща, витает запах тления. Здесь, на этом самом месте, сходят на нет законы цивилизованного, обжитого мира, законы разума отступают перед мощью вселенского зла.

Ты вдруг остро чувствуешь, что вы тут одни. Ты и мама. Её рука дрожит.

Дрожит!

Твой маленький мир, в который ты так верил, рушится в одночасье. Мама дрожит. Почему? Неужели и она не всесильна? Но ведь она больше, сильнее и умнее тебя! Неужели она тоже чувствует эту бесплотную угрозу, чьи пальцы слепо тянутся к вам из темноты? Эту затаившуюся внизу злобу? Выходит, когда вырастешь большим, ты не станешь сильным? И стать взрослым — не значит, что все тревоги останутся позади? И нет на свете такого места и времени, где ты был бы защищён? И нет такой цитадели из плоти и крови, которая могла бы противостоять бешеному натиску самого тёмного времени ночи? Терзания переполняют тебя. Мороженое вдруг снова начинает холодить твоё горло, стекает в живот, по хребту, леденит руки и ноги. Ты дрожишь, будто на декабрьском ветру.

Ты понимаешь, что это участь всех людей. Каждый сам по себе, каждый одинок. Один-одинёшенек, окружённый себе подобными, но терзаемый вечным страхом. Таким, как сейчас, на краю оврага. Ты можешь закричать, во всё горло позвать на помощь, но что толку. Овраг так близко, что пока ты будешь кричать, пока тебя услышат, пока прибегут и отыщут, может быть уже поздно.

В горле у тебя застрял тугой ком, ты пытаешься сглотнуть его и прижимаешься к маме. О господи, думаешь ты, спаси её, ну пожалуйста! Не допусти, чтобы с нами что-то случилось. А если папа вернётся домой с собрания, а дома никого…

Мама начинает спускаться по тропе в первозданные джунгли. Твой голос дрожит, когда ты повторяешь:

— Мам, с Кэпом всё хорошо. Всё хорошо. Он жив и здоров. С Кэпом всё хорошо…

Мамин голос звенит от напряжения:

Он всегда возвращается домой оврагом. Я говорила ему не делать этого, но чёртовы мальчишки всё равно ходят этой дорогой. Однажды ночью он спустится сюда и никогда не вернётся домой…

Никогда не вернётся домой. Это может означать всё, что угодно. Бродяг. Бандитов. Темноту. Несчастный случай. Но главное — смерть.

Вселенское одиночество.

Таких маленьких городов, как этот, хватает по всему свету. И каждый из них такой же погружённый во тьму, такой же одинокий и оторванный от мира, такой же трепещущий от страха и удивления. Скрипки, гнусаво выводящие минорные мелодии — вот их музыка. Здесь нет огней, но теней множество. О, это бескрайнее одиночество маленьких городков, прущее через край, как тесто из горшка! Их сырые овраги, полные тайн… Жизнь в них — это ужас, приходящий по ночам, когда рассудок, семья, дети, счастье — всё может быть уничтожено в одночасье чудовищем-людоедом по имени Смерть, и неизвестно, откуда оно нанесёт удар.

Мама снова начинает кричать в темноте.

— Кэп! Капитан! — зовёт она. — Кэп! Капитан!

И вдруг вы оба чувствуете — что-то не так. Что-то неладно. Ты напряжённо прислушиваешься — и понимаешь, что именно.

Сверчки больше не стрекочут.

Глухая тишина.

Ты никогда ещё не слышал, чтобы было так тихо. Чтобы не раздавалось ни единого звука. Почему умолкли сверчки? Почему? Отчего? Раньше они никогда не прекращали свой стрёкот. Ни разу.

Значит… значит…

Что-то должно случиться.

Весь овраг замер в напряжении, собрал свои чёрные волокнистые щупальца в пучки, высасывая силу из всей округи, из спящих домов предместий, из мокрых от росы лесов и лощин, из покатых холмов, где собаки поднимают морды к луне… Великая тишина стекается, чтобы собраться в одном месте — вокруг тебя. В ближайшие мгновения что-то случится… что-то случится. Сверчки по-прежнему держат паузу, звёзды нависли так низко, что кажется — протяни руку и коснёшься, стряхнёшь с них чешуйки блестящей краски. Звёзд — сонмища, и они раскалённые, колючие.

Всё плотнее и плотнее тишина. Всё больше и больше напряжение в воздухе. Господи, как темно, как далеко отовсюду… Господи…

И вдруг, далеко-далеко, на другом конце оврага, раздаётся:

— Мама, всё нормально! Я уже иду, мама!

И снова:

— Мам, это я! Я уже иду!

Мягко и быстро стучат по дну оврага теннисные туфли, появляются трое мальчишек. Они бегут и хохочут. Твой брат Капитан, Чак Редман и Авги Барц. Бегут и хохочут.

Звёзды поспешно убираются обратно на небо, словно миллионы испуганных улиток втянули в себя рожки.

Сверчки стрекочут!

Темнота отступает — оглушённая, ошарашенная, затаившая злобу. Отступает, растеряв аппетит, ведь ей так грубо помешали, когда она совсем уже собралась пообедать. Темнота откатывается назад, как морская волна, и из неё выскакивают трое смеющихся мальчишек.

— Привет, мам! Привет, Шортики!

Всё хорошо, от Кэпа пахнет Кэпом: потом, травой и кожей бейсбольной перчатки, которую он смазывает маслом.

— Молодой человек, вы заслужили хорошую порку! — громко говорит мама.

Она отбросила мгновенно свой страх. Ты знаешь, что она никому не расскажет о нём. Никогда. Но будет прятать страх в глубине души до конца жизни. Как и ты.

Вы возвращаетесь домой. Стоит тёплый летний вечер. Ты рад, что Капитан жив. Очень рад. На миг ты уже испугался, что…

Вдали по залитой тусклым лунным светом земле идёт поезд. Проносится по мосту и ныряет в долину и пронзительно свистит, будто заблудившаяся огромная металлическая тварь, безымянная, вечно куда-то спешащая. Ты идёшь домой, где тебя ждёт тёплая постель. Ты дрожишь. Рядом шагает брат, а ты слушаешь поезд и думаешь о двоюродной сестре, которая жила за городом, там, где сейчас идёт поезд. Сестра умерла от воспаления лёгких, когда ей было девять. Умерла несколько лет назад. Ты вдыхаешь запах пота, который исходит от Кэпа. И происходит чудо. Ты больше не дрожишь. Мама включает в доме свет, и ты слышишь шаги на дорожке. На крыльце раздаётся покашливание, и это покашливание тебе знакомо.

— Это папа, — говорит мама.

Да, это папа.