Ночь

Ray Bradbury The Night

Ты ребёнок в небольшом городке. Тебе, если быть точным, восемь лет, и скоро наступит ночь, время уже позднее. Позднее для тебя, привыкшего ложиться к половине десятого; только изредка ты просишь мать или отца разрешить тебе лечь попозже, а сейчас — дать послушать Сэма и Генри из диковины, которая называется «радио» и которая так популярна в этом тысяча девятьсот двадцать седьмом году. Но обычно ты в это время уже в постели, и тебе очень уютно.

Сейчас тёплый летний вечер. Ты живёшь в небольшом домике на небольшой улочке на окраине, и уличных фонарей здесь мало. Торгует только одна лавка, в квартале от нас — та, хозяйка которой миссис Зингер. В этот жаркий вечер мать гладит бельё, выстиранное в понедельник, а ты то клянчишь на мороженое, то вглядываешься в сгущающиеся сумерки.

Вы с матерью одни в доме в тёплой тьме лета. Наконец, когда миссис Зингер уже вот-вот должна закрыть свою лавку, мать смягчается и говорит:

— Сбегай возьми пинту мороженого, пусть она его только хорошо упакует.

Ты спрашиваешь мать, можно ли попросить миссис Зингер, чтобы та положила наверх шоколадного мороженого, потому что ванильное ты не любишь, и мать разрешает. Ты хватаешь деньги и во всю прыть несёшься босиком под дубами и яблонями по тёплому асфальту тротуара к лавке. Городок кажется далёким и тихим, слышен только стрёкот сверчков из просторов за раскалёнными деревьями цвета индиго, за листвой которых не видно звёзд.

Твои босые ноги громко шлёпают по мостовой, ты бежишь через улицу, и вот ты уже у миссис Зингер, которая, напевая еврейские песни, переваливаясь, ходит по своей лавке.

— Пинту мороженого? — переспрашивает она. — Наверх шоколадного? Пожалуйста!

Ты смотришь, как она снимает крышку с металлической банки, а потом большой ложкой, уже почти набив картонную пинту мороженым, кладёт наверх «шоколадного? Пожалуйста!». Ты платишь деньги, получаешь морозную, холодную как лёд коробку и, проводя ею по щекам и лбу, смеясь, топая босыми ногами, бежишь домой. Свет, в одинокой маленькой лавке позади гаснет, мигнув, и только уличный фонарь на углу мерцает, и кажется, будто город уже уснул…

Открыв затянутую сеткой дверь, ты видишь, что мама до сих пор гладит. Ей жарко, она устала, но всё равно улыбается.

— Когда придёт папа? — спрашиваешь ты.

— В полдвенадцатого или в двенадцать, — говорит мать.

Она несёт мороженое на кухню, делит его. Отдавая тебе твоё шоколадное, она немножко кладёт себе, а остальное убирает.

— Для Попрыгунчика и твоего отца, когда они вернутся.

Попрыгунчик — это твой брат. Он старше тебя. Ему двенадцать лет, и он пышет здоровьем, лицо у него красное, нос крючковатый, волосы каштановые, плечи для его лет широкие, и он всегда бежит. Ему разрешают ложиться позже, чем тебе. Не намного позже, но достаточно, чтобы он чувствовал: он выиграл от того, что родился первым. В этот вечер он гоняет на другом конце городка жестяную банку и скоро должен вернуться. Уже несколько часов он и другие мальчики орут, бегают, веселятся. Скоро он шумно войдёт, от него будет пахнуть потом и травой, на которую он падал коленями, и вообще будет пахнуть как от капитана команды, и это вполне естественно.

Ты сидишь и с наслаждением уплетаешь мороженое. Ты в самой глубине этой бездонной тихой летней ночи. Ничего нет на свете, только твоя мать и ты, и ещё ночь вокруг этого небольшого домика на этой небольшой улочке. Каждый раз, взяв ложкой мороженое, ты облизываешь её дочиста, а сейчас мать убирает гладильную доску и кладёт в коробку ещё не совсем остывший утюг, а потом, усевшись в кресло возле патефона, начинает есть свой десерт и говорит:

— Господи, ну и жаркий же день был! И до сих пор жарко. Земля вбирает эту жару, а ночью её отдаёт. Заснуть будет трудно.

Вы сидите и прислушиваетесь к безмолвной летней ночи. Окна и двери наступают на тьму, никаких звуков, радио не работает, потому что нужно менять батарейки, и ты сыт по горло пластинками квартета «Панталончики», Эла Джолсона и «Двух чёрных ворон», поэтому ты садишься на деревянный пол у входной двери и вглядываешься в эту тёмную-претёмную тьму, прижимая нос к сетке двери с такой силой, что крохотные чёрные квадратики сетки отпечатываются на его кончике.

— Где же твой брат? — говорит через некоторое время мать. Она выскребает ложкой тарелку. — Должен бы уже быть дома. Сейчас почти полдесятого.

— Он придёт, — говоришь ты, ничуть не сомневаясь в том, что он придёт обязательно.

Вместе с матерью ты идёшь мыть посуду. Тишина пышущего жаром вечера усиливает каждый звук, каждое звяканье тарелки или ложки. Закончив, вы молча переходите в гостиную, снимаете с дивана подушки, раскладываете его, и он превращается в двуспальную кровать, тем самым являя миру своё скрытое назначение. Мать расстилает постель, взбивает аккуратно подушки, чтобы твоей голове было мягко. Ты начинаешь расстёгивать рубашку, и вдруг она говорит:

— Подожди, Дуг.

— Почему?

— Потому. Не раздевайся, и всё.

— У тебя какой-то чудной вид, мам.

Мать садится, тут же встаёт, идёт к двери и начинает звать Попрыгунчика. Ты слушаешь, как она снова и снова кричит:

— Попрыгунчик, Попрыгунчик, По-пры-гу-у-ун-чи-и-и-ик!

Крик её уходит в летнюю тёплую тьму и оттуда не возвращается. Не отзывается даже эхо.

Попрыгунчик. Попрыгунчик. Попрыгунчик. Попрыгунчик!

И тебя, сидящего на полу, пронизывает холод, но не тот, который от мороженого, и не тот, который бывает зимой, и не тот, что живёт бок о бок с летним зноем. Ты замечаешь, как растерянно мечутся, моргают глаза матери, как она стоит в нерешительности, как нервничает. Замечаешь всё это разом.

Она открывает затянутую сеткой дверь. Шагнув в ночь, спускается по ступенькам веранды и проходит по тротуару перед домом под нависшим кустом сирени. Ты прислушиваешься к её шагам.

Она зовёт брата снова. Молчание.

Она ещё два раза зовёт его. Ты сидишь в комнате. Вот-вот Попрыгунчик откликнется с дальнего конца улицы: «Я иду, мам! Иду, мама! Я здесь!»

Но его не слышно. И минуты две ты сидишь и смотришь на расстеленную постель, на молчащее радио, на молчащий патефон, на люстру с её мирно поблёскивающими стёклышками, на ковёр с алыми и фиолетовыми завитками на нём. Ты ударяешь пальцем ноги по кровати, чтобы проверить, больно это или нет. Оказывается, больно.

Визжа, открывается затянутая сеткой дверь, и мать говорит:

— Пойдём, Коротыш. Прогуляемся.

— Где?

— По нашей улице. Пойдём. Только надо обуться. А то простудишься.

— Не простужусь. Со мной ничего не будет.

Ты берёшь её за руку. Вы вместе идёте по Сент-Джеймс-стрит. Ты чувствуешь запах цветущих роз, яблок, которые валяются, раздавленные, в высокой траве. Асфальт под ногами по-прежнему тёплый, а стрёкот сверчков звучит громче на фоне тьмы. Вы доходите до угла, огибаете его и идёте к оврагу.

Где-то проезжает машина, свет её фар вспыхнул и погас вдалеке. Жизнь, движение, свет — всё исчезло. С той стороны, откуда вы идёте, в тех домах, где люди ещё не улеглись, неярко светятся квадратики окон. Но большинство домов тёмные и уже спят, как спят их хозяева, а в некоторых, где нет света, те, кто в них живёт, ещё не спят, сидят в темноте на веранде и ведут неторопливые, тихие беседы. Ты слышишь, проходя мимо, как на одной такой веранде поскрипывают качели.

— Хоть бы отец был дома, — говорит мать. Её большая рука крепче сжимает твою маленькую ладошку. — Ну и попадёт же от меня этому дрянному мальчишке! Выпорю так, что всю жизнь будет помнить!

Для этого в кухне висит ремень, на котором отец правит бритву. Ты думаешь об этом ремне, вспоминаешь случаи, когда отец складывал его вдвое и, следя за тем, чтобы ремень тебя не коснулся, размахивал им над твоими обезумело бьющими воздух руками и ногами. Ты не веришь, что мать осуществит угрозу.

Вот вы прошли ещё квартал и стоите перед исполненным благочестия чёрным силуэтом немецкого баптистского молельного дома на углу улиц Чэпел-стрит и Глен-Рок. По ту сторону маленького дома, в ста ярдах отсюда, овраг. Ты чувствуешь его запах. В овраге тёмная сточная канава, гнилая листва, густой зелёный дух. Городок разрезан надвое зигзагами этого оврага, который днём — непроходимые заросли, ночью — место, от которого надо держаться подальше.

Близость баптистского молельного дома должна бы придать тебе смелости, но этого не происходит, потому что дом не освещён, и сейчас он такой же холодный и бесполезный, как груда развалин неподалёку, на самом краю обрыва.

Тебе только восемь лет, ты мало знаешь о смерти, об ужасах, о страшном. Смерть — это восковая маска в гробу, когда тебе шесть лет и дедушка скончался; он похож в гробу на огромного упавшего на землю грифа, безмолвный, ушедший в себя; никогда больше не будет он объяснять, что значит быть хорошим мальчиком, никогда больше не будет бросать, как он это делал, коротких фраз о политике. Смерть — это твоя маленькая сестрёнка однажды утром, когда ты, семилетний, просыпаешься, заглядываешь в её кроватку и видишь, как она смотрит на тебя слепым голубым остановившимся взглядом, а потом приходят люди с небольшой плетёной корзиной и сестрёнку уносят. Смерть — это когда, четырьмя неделями позже, ты стоишь у её высокого стула и до тебя вдруг доходит, что сестрёнка никогда больше не будет на нём сидеть, не будет смеяться и плакать и вызывать ревность тем, что появилась на свет. Это и есть смерть.

По то, что сейчас, бездонней смерти. Бездонна эта летняя ночь, бредущая через время, и звёзды, и душную вечность. Будто в тебя втекает сейчас разом суть всего, что ты в своей жизни ещё почувствуешь, увидишь и услышишь.

Ты сходишь с тротуара и идёшь по протоптанной, посыпанной галькой, бегущей между сорняками тропинке к оврагу. Сверчки стрекочут теперь так оглушительно, что мёртвый проснётся. Ты послушно шагаешь следом за мамой; она, защитница всей Вселенной, замечательная, смелая, большая. То, что она идёт впереди, придаёт смелости и тебе, и, отстав немного, ты спешишь тут же её догнать. Вы одновременно останавливаетесь, вытягиваете вперёд головы и замираете над самым краем цивилизации.

Над оврагом.

И теперь там, внизу, в чёрных зарослях этой пропасти, внезапно оказывается всё зло, которое тебе когда-либо придётся узнать. Зло, которое ты никогда не поймёшь. Там всё, чему нет названия. Позднее, когда вырастешь, название всему этому ты узнаешь. Бессмысленные звуки, которыми обозначают подстерегающее свои жертвы ничто. Внизу, в затаившемся чёрном мраке, среди толстых деревьев и лоз дикого винограда, живёт запах разложения. Здесь, в этом самом месте, кончается царство разума и начинаются владения вселенского зла.

Ты осознаешь, что вы одни. Ты и твоя мать. Её рука дрожит.

Её рука дрожит.

Твоя вера в твой личный маленький мирок даёт трещину. Мама дрожит! Почему? Может, и её одолевают сомнения? Но ведь она большая, сильная, умная! Может, и она чувствует эту угрозу, эту выползающую слепую тьму, эту готовящуюся к прыжку пагубу? Так что же, значит, взрослый не обязательно силён? Не обязательно спокоен? Не обязательно в безопасности? Не обязательно защищён от карабкающихся вверх полуночей? Тебя переполняют сомнения. В горле, желудке, позвоночнике, руках, ногах снова оживает мороженое; и вдруг ты становишься холодным, как декабрьский ветер.

Ты осознаешь, что таковы все. Каждый одинок. Кругом люди, но всё равно человеку страшно. Так же, как страшно мне, который сейчас здесь стоит. Кричи, зови на помощь — никто не поможет.

Ты так близко к оврагу, что за короткий промежуток времени с момента, когда твой крик услышат, до мгновения, когда прибегут к тебе на помощь, случиться может очень многое.

Поднимется и проглотит, и в один цепенящий душу и тело миг всё будет кончено. Кончено ещё задолго до рассвета, задолго до того, как полицейские начнут ощупывать потревоженную тропинку лучами фонариков, задолго до того, как зашуршит галька под ногами людей с дрожащим от страха мозгом, которые прибегут тебе помочь. Даже будь они всего в пятистах ярдах (а так оно на самом деле и есть), за какие-нибудь три секунды поднимется тёмная волна и отнимет у тебя твою восьмилетнюю жизнь…

Твоё дрожащее тело сокрушено тяжестью одиночества. Мама одинока тоже. Сейчас она не ищет для себя опоры ни в святости брака, ни в любящей её семье, ни в конституции Соединённых Штатов, ни у городской полиции — нигде, кроме собственного сердца, но и там она найдёт только засасывающий, как трясина, страх.

Ты с трудом проглатываешь комок в горле, крепче прижимаешься к маме. «О боже, не дай ей умереть! — думаешь ты. — Не делай нам ничего плохого. Через час отец придёт с собрания ложи, и если он увидит, что в доме никого нет…»

Мать начинает спускаться вниз по тропинке в первобытные заросли.

— Мам, — говоришь ты дрожащим голосом. — С Попрыгунчиком ничего не случилось. С Попрыгунчиком ничего не случилось. С ним ничего не случилось. С Попрыгунчиком ничего не случилось.

— Он всегда приходит с этой стороны, — говорит мать напряжённым, высоким голосом. — Всё время твержу ему, чтобы не ходил этой дорогой, но разве эти противные мальчишки когда-нибудь тебя послушают? Пойдёт однажды вечером — и не вернётся…

Не вернётся. Это может означать что угодно. Бродяг. Преступников. Темноту. Несчастный случай. И даже смерть.

Один во Вселенной.

Миллион таких маленьких городков рассыпан по всему свету. Ночью каждый из них такой же тёмный, одинокий, удалённый от других городов. Так же дрожит от сомнений и страхов. Пронзительное пение минорных скрипок — вот музыка маленьких городков, и нет там фонарей, зато много мрака. О, катящийся через них вал одиночества! О, промозглость их скрытых от глаз оврагов! Кошмар — вот что такое жизнь в этих городках по ночам, когда со всех сторон рассудку, браку, детям, счастью грозит людоед, которому имя Смерть.

Мать посылает голос во тьму.

— Прыгун! Попрыгунчик! — кричит она. — Прыгун! Попрыгунчик!

И внезапно вы с ней осознаёте: что-то не так. Определённо не так. Вы прислушиваетесь и осознаёте, что именно.

Замолчали сверчки.

Мёртвая тишина.

Никогда не было в вашей жизни такой тишины. Такой мёртвой тишины. Отчего замолчали сверчки? Какая этому причина? Никогда прежде не замолкали они. Никогда.

Это может значить только одно. Только одно…

Что-то случилось.

Овраг будто напрягся, стянул вместе свои чёрные нити, через которые, на многие мили во все стороны, вбирает в себя энергию спящей округи. Из лесов, долин, пологих холмов, откуда собаки, задрав голову, смотрят на полную луну, — из этого всего великая тишина переливается в некий центр, в котором сейчас находишься ты. Ещё десять секунд — и что-то случится, случится… Сверчки по-прежнему соблюдают объявленное ими с тишиной перемирие, звёзды так низко, что, кажется, подпрыгни — и ты рукой дотронешься до их фольги. Они горячие, с острыми зубчиками, и их несметное множество.

Всё растёт и растёт тишина. Всё растёт и растёт напряжение. О, как темно, как далеко от всего на свете! О боже!

И вдруг с той стороны оврага, из дальних далей:

— Всё в порядке, мам! Сейчас буду!

И снова:

— Привет, мам! Сейчас буду!

А потом приглушённый топот ног в теннисных туфлях на дне оврага, и вот уже мы видим троих мальчишек. Твоего брата Попрыгунчика, Чака Редмена и Оджи Бартца. Бегут и смеются.

Как ошпаренные рожки десятка миллионов улиток втягиваются в себя звёзды.

Снова застрекотали сверчки!

Испуганная, растерянная, обозлённая, темнота отступает. Отступает, теряя аппетит: ведь она совсем уже было собралась наесться, а еду у неё отняли, и так грубо! Тьма откатывается, как волна от берега, и остаются только трое смеющихся мальчишек.

— Привет, мам! Привет, Коротыш! Это я!

И правда, пахнет Попрыгунчиком. Потом, травой и кожаной бейсбольной перчаткой.

— Молодой человек, придётся вас выпороть, — объявляет мама.

Страха её как не бывало. Ты понимаешь, что она уже никогда в жизни никому о нём не расскажет. Однако он навсегда останется в глубине её сердца и твоего.

Сквозь летнюю ночь ты идёшь домой, спать. Ты рад, что Попрыгунчик жив. Ведь был миг, когда ты подумал, что…

Вдалеке, за виадуком, хоть и освещённый луной, но отсюда невидимый, проносится по долине поезд и свистит, похожий на железного зверя, безымянного и бегущего невесть куда. Дрожа, ты ложишься в постель рядом с братом, прислушиваешься к свистку паровоза и думаешь о брате двоюродном, который жил не слишком далеко отсюда, там, где сейчас проезжает этот поезд; о двоюродном брате, который умер от пневмонии поздно ночью несколько лет тому назад… Рядом с тобой пахнет потом Попрыгунчика. Этот запах волшебный. Теперь ты уже не дрожишь. Мама выключает свет, и тут ты слышишь шаги на тротуаре перед домом. Кто-то знакомо откашливается.

Мама говорит:

— Это отец.

И правда, это он.