Ночь на кордоне

Вьюны Рассказ

Дом Семёна Донцова стоял на выезде из села. В этот день жена его Зоя с утра уехала на рынок в город, старший сын Володя был в школе, и дома хозяйничал Семён с шестилетним Колькой.

В печке жарко трещали дрова, и наружу временами выстреливали дымовые искорки.

Сидя на полу, отец и сын делали из бумаги голубей. Мальчик высовывал набок язык и с увлечением кромсал газетный лист. Семён сворачивал голубя.

Колька здорово смахивал на отца. Только у Семёна была крепкая шея и, когда он наклонялся или протягивал руку за ножницами, на спине отчетливо выпирали мускулы. Мальчик же был худенький, неказистый на вид. Тоненькие с прозрачной кожей ручки, свободный воротничок на шейке, на висках синие жилки. Но лицом похож. Такие же голубые глаза и такие же лохматые и белобрысые волосы. Отец посматривал, как его сын сопел за работой, и улыбался.

— Пап, — говорил Колька, вставляя голубю розовый хвост из промокашки, — а ты ракету можешь сделать?

— Нет, не могу.

— А Володька может. Он уже делал и на уроке запускал.

— Твой Володька останется на второй год в восьмом классе, тогда будут ему ракеты.

Кольке не хотелось, чтобы его брат остался на второй год, и он вздохнул.

На улице послышался скрип саней, и на морозных узорах окна появилась тень лошадиной морды. Хлопнула калитка. Во дворе рванула цепью и залилась собака. Мимо окон прошла заснеженная фигура председателя колхоза Игната Карповича Подгайного.

Семён изменился в лице и, приподнявшись, уставился на дверь. «Опять идёт», — тревожно подумал он.

Председатель открыл дверь, пустил по полу клубы холодного воздуха. Шапку он снял ещё в сенях, и седые, прямые, как проволока, волосы косым чубом упали ему на глаза.

— Ну, здравствуйте, добрые люди! — бодро сказал он, расстёгивая пальто и вытряхивая из-за воротника снег. — Живы, здоровы? А я еду мимо и думаю: «Дай загляну к Семёну, посмотрю, как они там. Давненько не виделись».

Игнат Карпович протянул руку сначала Семёну, потом повернулся к мальчику:

— Ну, Колька, держи!

Колька спешно бросил ножницы, вытер руку о рубаху и шлепнул ею по председательской ладони.

Семён подвинул табурет. Игнат Карпович сел и огляделся.

— Ну что, Семён, угощай! — сказал он. — Давай, ставь на стол! Что хмуришься? Нечего прятаться. Ходят слухи, ты такую самогонку готовишь, что одной бутылкой роту солдат свалить можно. Верно говорят?

— Языком чесать — не пахать.

— Нет, серьезно. Егор Чукин хвалился. Говорит, в рот возьмёшь — дух захватывает. А спичку поднесёшь — так огонь изо рта и пыхнет, крепче спирта. Да… В общем, Сеня, нехорошо о тебе стали люди отзываться. Нехорошо…

Игнат Карпович задумался, глядя перед собою невидящими глазами и барабаня по столу пальцами.

Прошла минута, другая…

— Ну, а на работу почему не ходишь? — поднял он из-под мохнатых бровей усталые глаза.

Семён отвёл взгляд.

— А что? Зима… Какая сейчас работа?

— Работы много. Люди машины ремонтируют, навоз на поля вывозят, к весне готовятся. Делов хватает. Один ты голубей делаешь да вьюнов ловишь. Кстати, много поймал?

— Да сколько ни поймал, всё моё.

— Ну всё-таки? Небось Зоя пудика два отвезла на базар?

— Я не вешал.

— Напрасно. Учёт надо вести… — Игнат Карпович помолчал. — Слушай, Семён, что я тебе скажу. — Председатель повернулся и упёрся в его лицо испытующим взглядом. — Зашёл я к тебе не зря. Надо поговорить начистоту. Ты вот что, ты… или будь человеком, как все, или… или мы тебя во-он туда, — председатель махнул через плечо, — к чёртовой бабушке, чтоб и колхоз наш не поганил. Знаешь закон о тунеядцах?

— Слыхал.

— Ну, так вот. Соберём людей, проголосуем и выселим в двадцать четыре часа, чтоб и духу твоего здесь не было.

— Что ж, делайте, раз я вам замешал.

— Ты мне не замешал. Народ возмущается. Все честно свой хлеб зарабатывают, болеют за общее дело, колхоз на первое место в области вывели. Один ты вкось пошёл… Да, да, не ухмыляйся! Ты не был в среду на собрании, а зря. О тебе только и речь была. «Выселить!» — кричат в один голос, и всё… Да если бы я не знал твоего отца и тебя ещё мальцом, я бы сейчас не стал с тобой разговаривать. Не верю я, что ты совсем свихнулся…

Семён стоял, небрежно опершись о шкаф. Левая рука в кармане, правой же он подбрасывал и ловил на лету за рукоятку большой кухонный нож. На щёках играли желваки. Не привык он выслушивать нотации. Сам был остёр на язык и любого мог отшить в два счёта. Но перед Игнатом Карповичем молчал. Силён был духом председатель и человека насквозь видел.

— Я просто удивляюсь, — продолжал Игнат Карпович, — ведь пришёл из армии парень как парень, загляденье просто. Плечистый, весёлый, на работу хваткий. Жену я тебе какую высватал! Колхозом дом построили — у меня такого нет. Мотоцикл имеешь, обстановку приобрёл. Дети уже большие. Что тебе ещё?.. Слышишь? Я тебя спрашиваю. Тебе плохо жилось? Мало тебе?.. Подумать только, бросил трудовую жизнь и барыгой заделался… Такой детина, что подковы гнуть, а он, видите ли, вьюнов ловит да самогонку гонит. Тьфу, черт, подумать противно! Был человек — и не стало человека.

Игнат Карпович забегал по комнате глазами, словно ища в ком-то поддержку.

— Верно я говорю, Колька?

Мальчик всё это время стоял на коленях с бумажным голубем в руках и большими глазами смотрел на председателя. В детской душе кипели противоречивые чувства.

— Нет, не верно! — закричал он что есть мочи, и глаза его заблестели на худеньком личике.

— Что? Что ты сказал? — изумился Игнат Карпович. — Я говорю не верно? Ах ты, разбойник! Ну-ка, иди сюда.

Он притянул к себе упиравшегося мальчика, поставил рядом.

— Ну-ка, ну-ка…

Председатель полез в карман, потом спрятал обе руки за спину и наконец сунул Кольке под нос два огромных кулака.

— В какой руке?

Мальчик поднял на него нахмуренный взгляд, немного подумал и хлопнул по правой. Игнат Карпович разжал кулак. В нём была маленькая шоколадка.

— Ишь ты, угадал! Ну и хитер же ты, братец. Весь в батю. Ты его любишь?

— Люблю.

— Неужели? За что ж ты его любишь? Смотри, какой он лохматый да страшный.

Мальчик посмотрел исподлобья на отца и развернул шоколадку.

— Ну и пусть, что лохматый. Всё равно он хороший.

— Это ты верно говоришь. Хороший-то он хороший, да только с дороги сбился. Как паровоз, ехал, ехал и под откос пошёл.

Председатель снова задумался, держа мальчика за плечи и глядя поверх его головы.

— Ну мне пора, — задирая подбородок и застёгивая воротник, сказал он. — Дел-то по горло. И туда надо, и там ждут, и всё бегом, и ни черта не успеваешь… Пора, наверно, старому на печку. Надо молодым дорогу уступать.

Игнат Карпович встал и, не прощаясь, пошёл к выходу.

— Так слышь, Семён? — оглянулся он уже в сенях. — Ты подумай. Время ещё есть. Заходи ко мне как-нибудь, потолкуем.

…Семён долго смотрел через искрящиеся узоры стекла, пока сани председателя не исчезли из виду. Потом, глубоко засунув руки в карманы, задумался.

Игнат Карпович и отец Семёна были одногодки. Детство их прошло в этом селе. Вместе выросли, вместе окончили сельскую школу, в один год были взяты в царскую армию. Империалистическую войну, германский плен и возвращение в Россию они прошли рука об руку. После революции строили в родном селе новую жизнь. Во время коллективизации, когда впервые колхозом поднимали зябь, отца Семёна убили кулаки. Игнат нашёл своего друга в свежевспаханной борозде. В последний раз, открыв помутневшие глаза и с трудом шевеля деревенеющим языком, отец Семёна сказал:

— Помоги семье… Сын у меня растет. Присмотри…

И Игнат помогал, чем мог… Когда Семён вырос и отслужил в армии, помог ему жениться, построить дом, обзавестись хозяйством. Смотрел за ним, как за родным… Но происшедшая с Семёном перемена больно задела старика.

После ухода председателя Семён долго ощущал в душе смятение, словно сказал что-нибудь нехорошее или взял чужое…

За окном мелькнула тень.

— Мамка идет! Мамка идет! — запрыгал и захлопал в ладошки Колька.

Но это вернулся из школы его старший брат Володя. В селе была только семилетка, и паренёк ходил в восьмой класс в городскую школу. Благо город был недалеко. Пройдёшь мост через речку, потом немного лугом, и вот тебе город.

Черноволосый, похожий на мать, Володя прошёл к столу и бросил на него стопку книг.

Отец остановил на нём колючий взгляд.

— А мать где? — спросил он.

— Не знаю.

— То есть как не знаешь?.. Ты на базар заходил?

Паренёк перелистывал книгу и молчал.

— Я тебя спрашиваю: ты был на базаре?

— Нет, не был.

— Почему?

— Да потому, что не был, и всё… И больше не пойду.

— Что ты сказал?.. Это ещё что такое?

Отец подошёл к сыну и, запустив ему пальцы в волосы, повернул лицом к себе.

— Ну-ка скажи, почему ты не сделал, что тебе приказывали?

— Потому что… потому что… — моргая глазами и глотая слёзы, отвечал подросток, — мне уже перед ребятами стыдно. После уроков кто в кино, кто на каток идет, а я… на базар. Пока из комсомола исключат…

— Ах, бедняжечка! Из комсомола его исключат. Смотри, сопля на рубаху упадёт! А ты знаешь, что матери нельзя такие корзины поднимать, или тебе всё равно?

— Пусть не поднимает. Это ты её заставляешь. Все люди, как люди, в колхозе работают, одни мы вьюнов ловим. В городе проходу не дают. Каждая баба останавливает: «А рыбки нет? А вьюнов не привез?»

…В тот день жена Семёна не вернулась с базара. С ней повторился сердечный приступ (сердце у неё давно болело), и она попала в ту же больницу, в которой была уже месяц назад. Корзины и часть непроданных вьюнов привёз сосед Донцовых на следующее утро.

Целую неделю Семён просидел без дела и под конец совсем извёлся. Терзался он потому, что в камышах уже шестой день стояли непроверенные верши. Сейчас в них вьюны, как сельди в бочке, задыхаются от тесноты. Сколько денег, сколько времени упущено! И ничего не поделаешь. Жену всё обещают выписать, да никак не выпишут. А тут у Володьки четверть кончается, нельзя от школы отрывать. Кольку же одного бросать невозможно. Малый такой, что только за ворота выйдешь, сейчас же спички в руки и давай ракеты запускать. Того и гляди дом спалит.

Семён и сам не знал, как связался с вьюнами. Сначала с соседом рыбачили просто так, скуки ради. Летом посидят на берегу вечернюю и утреннюю зори с удочками и — домой. Уловы были пустяшные. Как говорится, ни радости в них, ни сладости. Но потом засосало. Да ещё как! Бывало, поставит с вечера перемёт на яме и до утра, хоть глаза коли, не заснёт. Всё мерещится, как крупный сом жилку натягивает, с крючка соскочить хочет. Потом начал ловить запрещёнными способами: перегораживал в узких местах речку сетями, бил рыбу острогой из-под света. Зимой переключался на вьюнов. Ну, а когда пошли большие деньги (на городском рынке за рыбу хорошо платили), он и сам уже не знал, что любит больше — ловить ли рыбу или получать рубли.

Семён деньги на книжку не клал. Они лежали у него в чемодане в коробке из-под духов. Когда в доме все ложились спать, Семён зажигал настольную лампу и доставал коробку. Деньги он пересчитывал, складывал пачками и, как это делали в конторе госбанка, перевязывал ленточками. Любил он держать в руках эти бумажки. Доходило до смешного: строил из пачек шалашики, нюхал их и при этом смеялся, как ребёнок. Зоя как-то сказала ему:

— Смотрю я на тебя, Семён, как ты с деньгами играешь, и мне страшно становится. Вот кажется мне, что ты ненормальный, и всё.

…Целую неделю томился Семён, а в воскресенье не выдержал.

— Володька, — сказал он рано утром, — одевайся теплее, пойдём за вьюнами. Собирай верши…

Старший сын вопросительно посмотрел на отца.

— А Кольку на кого оставим? Может, подождём маму? Её сегодня обещали выписать.

— Ещё неизвестно, выпишут ли, — проворчал Семён. — В пятницу тоже обещали. Машину сгонял, вещи отвез, а её не пустили… Отведёшь Кольку к Макаровым.

— У Макаровых Танька корью болеет.

Семён задумался. На щеках заиграли желваки. В самом деле некуда девать мальчишку. Вот задача!

Колька во время этого разговора, затаив дыхание, смотрел то на отца, то на брата.

— Не пойду я к Макаровым! — заголосил он вдруг. — Не пойду! Я пойду с вами, я хочу ловить рыбу!

Личико его смешно наморщилось, из глаз быстро-быстро закапали слёзы.

Отец с минуту неподвижно смотрел на мальчика. На застывшем лице его боролись какие-то чувства. Потом он сорвался с места и торопливо стал одевать сына.

— Не плачь, Колька, не реви! Пойдёшь с нами. Дадим тебе вершу, и будешь ты ловить вьюнов. Надевай шапку…

Утро только начиналось. За рекой красной полосой занималась заря. Из деревенских труб густой белый дым отвесным столбом поднимался кверху. Голубой снег скрипел под ногами, щёки покалывало.

Донцовы шли за вьюнами. Семён, в больших валенках, с лопатой и пешней за плечами, шёл первым. За ним Владимир вёз на салазках верши и мешки. Шествие замыкал Колька. Воротник его длинного пальто был поднят и обвязан шарфом так, что вертеть головой было невозможно, приходилось, как волку, поворачиваться всем туловищем. За плечами у него было самодельное ружьё, которое сделал ему из дощечки отец. Верёвочка была тесна и врезалась в плечо.

Когда они подошли к зданию школы, навстречу из-за поворота выскочила председательская «Победа». Поравнявшись с Донцовыми, она вдруг остановилась, словно наскочила на камень. Из открывшейся двери высунулся Игнат Карпович.

— Семён ты спятил, что ли? — сказал он. — Куда тащишь мальчишку? В такой мороз собаку жалко из дому выгнать, а он собственного ребёнка простудить хочет.

Семён не торопясь пососал папиросу, бросил окурок в снег и звучно циркнул ему вслед.

— А что вы волнуетесь? Колька ваш сын, что ли?

— Ну что за человек… Да при чем тут «ваш сын»? Ведь тебе, медведю, такой холод нипочем, ты работать будешь. А мальчишка схватит воспаление лёгких, и тогда вози по больницам. Неужели его у соседей нельзя было оставить? Да привёл бы ко мне, разве я отказал бы?.. Колька! Поедем со мной! Председатель подвинулся и хлопнул варежкой по сиденью — Садись скорей!

Мальчик испуганно замахал руками.

— Нет, не поеду! Я вьюнов хочу ловить!

— Чудак-рыбак, вьюны не уйдут. А мы с тобой в кино пойдём, я тебе живого зайца куплю.

Но Колька на уговоры не поддался, и Донцовы ушли. Игнат Карпович долго ещё смотрел им вслед.

— Чёрт, а не человек, — сказал он про Семёна, садясь в машину.

Речка Узловка неширока. А сейчас, замёрзшая и засыпанная снегом, она совсем незаметна, словно её и нет. Только правый обрывистый берег да левый, пологий, напоминали о том, что где-то под снегом в темноте и безмолвии течёт холодная вода. В этом году камыш запоздали срезать, и заросли его тянулись до самой железнодорожной насыпи и села Обрыв. Здесь на плёсах и протоках стояли в прорубях Семёновы верши.

Ступая за старшим братом по узкой тропинке, Колька задирал голову и смотрел на высокий камыш и мутное зимнее небо. Ему казалось, что в этих зарослях прячутся дикие звери, которые могут напасть на них. Было немножко страшно и в то же время радостно. В душе все прыгало и ликовало от счастья. «А председатель хотел меня увезти, — думал Колька. — Он вредный. Я ему летом гвоздей под машину подложу».

На первом плёсе Семён разгрёб лопатой снег у одиноко торчавшей палки, обдолбил вокруг неё лёд и, раскачав её, извлек из воды тяжёлую вершу. На расчищенный лёд посыпались скользкие чёрные вьюны. Они подпрыгивали, извивались, как змеи, расползались в стороны. Колька с криком и визгом хватал их, но вьюны выскальзывали из рук.

— Колька, не крутись под ногами, — говорил ему отец. — Влетишь в прорубь — вытаскивать не будем.

От одного плёса перешли ко второму, потом к третьему. Всё было проверено. Осталось самое трудное — пробить новые полыньи и поставить верши, привезённые из дому.

Семён разгорячился от работы. Телогрейка сброшена на снег, лицо раскраснелось. Пешня глубоко вонзалась в лёд, только острые брызги летели в стороны.

Между тем погода испортилась. Подул ветер, громко зашелестел камыш, надвинулась мга вроде тумана, сверху стал срываться снежок.

Колька озяб. Он уже не прыгал, а стоял съёжившись около салазок. Валенки промокли. Выло что-то жалкое в его сжавшейся фигурке.

— Колька совсем замёрз, — заметил Владимир. — Надо бы домой.

Семён бросил долбить, вытер со лба пот и взглянул на сынишку. Колька потихоньку хныкал.

Да, мальчишка замёрз. Нужно уходить. А жаль, чёрт возьми! Надо бы все верши поставить. Каждая верша — это почти десятка денег.

— Слушай, Володя, — сказал Семён, — проводи его до железнодорожной насыпи. Там дорога прямая, он и сам дойдёт… А мы дело закончим. Ты, Колька, не бойся, у тебя ружьё. Иди всё прямо и прямо и попадёшь как раз во двор к Солодухиным. Побудешь у них… А вечером мы за тобой зайдём.

— Не заблудился бы, — забеспокоился Володя.

— Да ну, что ты! Парня женить пора, а он «заблудится». Верно, Колька? Ты ж по этой дороге летом не раз ходил… Дойдёшь?

— Дойду.

Владимир проводил брата до железнодорожной насыпи и показал дорогу.

Колька нахлобучил поглубже шапку и поправил за спиною ружьё. Пройдя немного, он оглянулся. Старший брат всё ещё смотрел ему вслед.

— Ты иди к папке! — крикнул малыш. — Я не боюсь, я дорогу знаю.

…Колька прошёл уже полпути. От быстрой ходьбы он согрелся и повеселел. Оказывается, идти куда лучше, чем ловить вьюнов. Мальчик вертел головой во все стороны. Ему хотелось увидеть что-нибудь необыкновенное. Может, птица какая пролетит или скорый поезд пройдёт… А может, и зверь встретится.

И зверь действительно попался…

Маленький, величиной с половину Колькиной варежки, но всё-таки настоящий. На снегу, нахохлившись, сидела серая мышка. Она только что выскочила из-под кучи засыпанных снегом шпал и, увидев человека, уставилась на него чёрными бусинками глаз.

У Кольки перехватило дух и сердце заколотилось. Охотничий азарт взыграл в нём. Он сбросил на снег варежки и стал торопливо снимать ружьё. Тесная верёвочка зацепилась за голову и свалила шапку.

Мышка между тем, оставляя на снегу двойную цепочку следов, припустила по тропинке в камыши. Колька бросился за ней, но через пять шагов под ногой хрустнуло, и он провалился куда-то. Сначала он не понял, что произошло, но, когда в валенки потекла холодная вода, он догадался, что попал в прорубь.

Колька упал животом на снег и с трудом выбрался из воды. Он не плакал, а только стоял, оторопело расставив руки, и смотрел, как с пальто на снег текла вода. К несчастью, он выбрался в сторону камышей, а не к железной дороге, и теперь прорубь отрезала ему путь назад; мальчик хотел было идти прямо через камыши, но, сделав два шага, снова ухнул по грудь…

Стиснув зубы, Колька долго и упорно старался выбраться на снег. Он хватался за камыши, запускал глубоко в снег голые руки, старался ухватиться за что-нибудь, но всё напрасно. Намокшее пальто тянуло его вниз. Выбившись из сил, он остановился, обвёл глазами шелестевшие камыши, пустынную железнодорожную насыпь и тихонько заплакал.

— Мама-а… — негромко позвал он. — Мамочка!

Снег крупными хлопьями кружил в воздухе. Ветер гудел в вышине, и камыш всё тревожнее гнулся к земле, шелестя высохшими листьями.

Под вечер у дома Донцовых, накренившись на косогоре, стояла машина скорой помощи. На улице собиралась толпа. Люди всё подходили и подходили. Лица тревожные и взволнованные. Почтальон Катя Гукова сбивчиво рассказывала: — Несу я почту из Обрыва, иду вдоль железной дороги… Вижу, в камышах что-то из снега торчит. Двадцать шагов до него, а не пойму, что это. Хорошо знаю, раньше здесь ничего не было. Подхожу и вижу — мальчик из полыньи торчит. Не плачет, не кричит. На ресницах, на голове иней, губы синие, а глазами смотрит… Живой ещё. Бросила я сумку, вытащила его, несу на руках, сама плачу, а он лежит, смотрит вверх и молчит. — Катя громко всхлипнула. — Ну провалился б на глубоком месте, глотнул бы воды разок, другой — и всё, не мучился бы… А то я и не знаю, сколько он простоял в ледяной воде.

Около правления колхоза остановился автобус, прибывший из города. С подножки спрыгнула женщина и бегом направилась к толпе. Это Зоя Донцова вернулась из больницы. Пальто на ней не застёгнуто, платок соскочил с головы. Она не останавливалась и ни у кого ничего не спрашивала. И так ясно было, что страшное горе пришло к ней в дом.

Поднявшись на крыльцо, она слабой рукой толкнула дверь.

Ни толстые стены нового дома, ни двойные рамы не могли заглушить крик матери…

Четыре месяца пролежал Колька в больнице. Три месяца, отвернувшись к стене, смотрел он запавшими безучастными глазами на голубую краску панелей. Надежд на выздоровление почти не было.

Но в апреле наметился перелом. Чуть теплившаяся, как догорающая свечка, жизнь вспыхнула снова и стала побеждать. Когда ласковые солнечные лучи стали надолго задерживаться в палате, мальчик уже мог сидеть. По его просьбе подушки перенесли к задней спинке кровати. Опёршись о них, Колька мог вдоволь смотреть, как за окном, на голых, но уже обсохших и нагретых солнцем ветках тополя кричали и дрались взъерошенные воробьи.

Колька ещё очень слаб. Немного посидит, и уже голова кружится. Голос у него тихий, тоненький, как у птички. Но жить ему уже радостно. Доктор Сергей Прокофьевич говорит, что на Первое мая Колька пойдёт на демонстрацию.

Скоро наступил самый радостный день. Мальчику принесли полосатую пижаму и разрешили ходить. Пижама висела на нём, как на вешалке, но это не беда.

Когда в воскресенье отец и Игнат Карпович пришли навестить Кольку, то в палате они не нашли его.

В это время он сидел во дворе с няней и, щурясь против солнца, улыбался не только лицом, но всем своим детским существом…

Потом, сидя у отца на коленях, угощал няню конфетами, которые ему принесли, и всё щебетал, щебетал.

— Игнат Карпыч, — опрашивал он председателя, — а ты зайца мне купишь?

— Какого зайца?

— Какого обещал… Живого.

— А… куплю обязательно. Как придёшь домой, так сейчас же и куплю.

Что-то вспомнив, Колька посмотрел на свои откушенные морозом пальцы и, обхватив отца за шею, прижался к его щеке.

— А за вьюнами мы больше не пойдём? — шёпотом спросил он.

— Нет, не пойдём, — опустив голову и пряча нахлынувшие слёзы, также шёпотом ответил Семён. — Мы с тобой за колхозным садом землю будем пахать. Игнат Карпыч даёт мне трактор, на котором я раньше работал. Ты будешь мне помогать и будешь у меня учиться.

Колька подумал и согласился. Помощником быть хорошо. Помощник тоже ездит на тракторе.