Ночь – мой дом

Глава перваяПарень-полуночник в утреннем городке[3]

Несколько лет спустя, на буксире в Мексиканском заливе, ноги Джо Коглина засунут в лохань с бетоном. Двенадцать вооруженных головорезов будут стоять и ждать, пока судно не отплывет подальше в море, чтобы можно было скинуть этот груз за борт. А Джо будет слушать, как пыхтит мотор, и смотреть на белую пену за кормой. И тогда ему придет в голову, что все важное, случившееся в его жизни, хорошее или плохое, зародилось в то утро, когда он впервые увидел Эмму Гулд.

Они встретились в 1926 году, вскоре после того рассвета, когда Джо вместе с братьями Бартоло обчистил игорный зал в Южном Бостоне, в заднем помещении бутлегерского бара Альберта Уайта. До того как они туда проникли, ни Джо, ни оба Бартоло понятия не имели, что бар принадлежит Альберту Уайту. Иначе они еще до начала операции разбежались бы в разные стороны — чтобы труднее было отыскать их след.

По задней лестнице они спустились довольно легко. Прошли через пустой барный зал без всяких помех. Бар и казино располагались в задней части мебельного склада, стоявшего близ набережной и принадлежавшего, как заверял самого Джо его шеф Тим Хики, неким безобидным грекам, недавно перебравшимся сюда из Мэриленда. Но, попав в заднюю комнату, Джо с братьями Бартоло обнаружили, что покер там в самом разгаре, пятеро игроков пьют янтарный канадский виски из тяжелых хрустальных стаканов, а над их головами висит густая пелена сигаретного дыма. Посреди стола высилась груда денег.

И никто из этих людей не был похож на грека. Более того, никто из них не казался безобидным. Пиджаки они повесили на спинки кресел, выставив на всеобщее обозрение оружие, висящее у них на поясе. Когда в помещении появились Джо, Дион и Паоло с пистолетами на изготовку, никто из присутствующих не потянулся к своим, хотя Джо чувствовал, что кое-кто об этом подумал.

Женщина, которая подавала напитки, отставила поднос в сторону, взяла из пепельницы свою сигарету и затянулась. Казалось, при виде трех направленных на нее стволов ей хочется зевнуть от скуки и поинтересоваться, нет ли у гостей чего-нибудь более впечатляющего на бис.

Джо и оба Бартоло явились в надвинутых на глаза шляпах и в черных платках, закрывавших нижнюю часть лица. Это было удачно: если бы кто-то здесь узнал их, жить им (Джо и братьям Бартоло) осталось бы примерно полдня.

Плевое дело, говорил им Тим Хики. Наведайтесь туда на рассвете, когда там останется разве что пара болванов в конторе.

А не пять громил за покером.

— Знаете, чье это заведение? — спросил один из игроков.

Джо его не узнал, зато узнал того, что сидел рядом: Бренни Лумис, бывший боксер, член банды Альберта Уайта, самого серьезного конкурента Тима Хики по бутлегерским делам. Ходили слухи, что Уайт начал в последнее время запасаться «томпсонами»[4] для грядущих боев. Как говорится, выбери, с кем ты, не то выберешь могилу.

— Если будете слушаться, никому ничего не будет, — сообщил Джо.

Тип рядом с Лумисом не унимался:

— Я спросил, знаешь ли ты, чье это место, долбаный недоумок.

Дион Бартоло треснул его пистолетом по губам. Сильно, тот даже свалился с кресла. Потекла кровь. Это должно было внушить остальным мысль, что лучше пистолетом по морде не получать.

Джо велел:

— На колени всем, кроме девчонки! Руки за голову, пальцы сцепить!

Бренни Лумис уставился на Джо:

— Когда это кончится, я звякну твоей мамаше, парень. Предложу ей отличный темный костюм, как раз к твоему гробу.

Тот самый Лумис, когда-то — клубный боксер, выступавший в зале Механикс-холл. Когда-то — спарринг-партнер самого Мрачняги Мо Маллинза. Говорят, если он ударит — это как мешком с бильярдными битками. Он убивал по заказу Альберта Уайта. Не для заработка, но, по слухам, давал Альберту понять, что, если откроется постоянная вакансия такого рода, он первый в очереди, с его-то стажем.

Джо никогда еще не было так страшно, как в эту минуту, когда он смотрел в карие глазки Лумиса, но он все-таки указал пистолетом на пол, удивившись, что рука не дрожит. Брендан Лумис сцепил руки за головой и опустился на колени. Другие последовали его примеру.

Джо сказал девушке:

— Идите сюда, мисс. Мы вас не обидим.

Она затушила сигарету в пепельнице и взглянула на него, словно раздумывала, закурить еще одну или, может, налить себе новую порцию. Она пересекла комнату и приблизилась к нему: девица примерно его возраста, лет двадцати, глаза ледяные, а кожа такая бледная, что под ней, кажется, почти можно различить мышцы и бегущую кровь.

Он смотрел, как она идет к нему, а братья Бартоло в это время избавляли игроков от их оружия. Пистолеты с тяжелым стуком падали на столик для игры в очко, стоявший рядом, но девушка даже бровью не повела. В ее серых глазах плясало пламя.

Она подошла, следуя движению его пистолета, и осведомилась:

— И что же джентльмен намерен похитить сегодня утром?

Джо протянул ей один из двух брезентовых мешков, которые принес с собой:

— Деньги со стола, пожалуйста.

— Сию минуту, сэр.

Она направилась назад, к столу, а он извлек из мешка с наручниками одну пару и перебросил мешок Паоло. Тот склонился над первым игроком, сковал ему руки за спиной и перешел к следующему.

Девушка смела с середины стола всю кучу (Джо заметил, что там не только купюры, а еще и часы вперемешку с ювелирными украшениями), потом собрала все ставки. Паоло заковал всех, кто стоял на коленях, и приступил к затыканию им ртов.

Джо осмотрел комнату: за спиной у него — колесо рулетки, у стены под лестницей — столик для игры в кости. Он насчитал три столика для игры в очко и один стол для баккара. Вдоль задней стены расположилось шесть игровых автоматов. Низенький столик с дюжиной телефонов представлял собой бюро дистанционных ставок, над ним висела доска со списком лошадей вчерашнего двенадцатого забега в Редвилле. Кроме той двери, через которую они вошли, здесь имелась еще всего-навсего одна, с написанной мелом буквой «Т» — «туалет». Вполне естественно: если люди пьют, им надо время от времени отливать.

Только вот, проходя через бар, Джо уже видел две туалетные комнаты: более чем достаточно. А на двери в этот туалет болтался висячий замок.

Он взглянул на Бренни Лумиса, стоявшего на коленях с кляпом во рту, но внимательно наблюдавшего, как вращаются шестеренки в голове у Джо. В свою очередь Джо наблюдал, как вертятся шестеренки в голове у Лумиса. Тот понял, что Джо, едва увидев замок, догадался: этот туалет — не туалет.

Это контора.

Бухгалтерия Альберта Уайта.

Судя по прибыли, полученной за прошедшие два дня (первые прохладные выходные в октябре) несколькими казино Хики, за этой дверцей таится немаленькое состояние. Так решил Джо.

Состояние Альберта Уайта.

Девушка вернулась к нему с мешком покерных денег.

— Ваш десерт, сэр, — произнесла она и протянула ему мешок.

Он поразился, до чего бесстрастно она смотрит на него. Не просто на него, а как будто сквозь него. Казалось, она видит его лицо под платком и шляпой, низко надвинутой на лоб. И в одно прекрасное утро она отправится купить сигарет, а он пройдет мимо и услышит ее крик: «Это он!» И у него даже не будет времени закрыть глаза: пули найдут его раньше.

Взяв у нее мешок, он покачал наручниками, висящими на пальце:

— Повернись.

— Есть, сэр. Сию секунду.

Она повернулась к нему спиной, скрестила руки сзади. Костяшки прижимались к нижней части спины, пальцы покачивались над задницей. Джо понимал, что сейчас ему меньше всего нужно обращать внимание на чей-то зад.

Он защелкнул на ее запястье одну половинку наручников.

— Я нежно, — пообещал он при этом.

— Не стоит чересчур утруждаться ради меня. — Она глянула на него через плечо. — Постарайтесь не оставить следов, вот и все.

Бог ты мой.

— Как тебя зовут?

— Эмма Гулд, — ответила она. — А ваше имя как?

— Меня разыскивают.

— Все девушки на свете или только полиция?

Он не мог пикироваться с ней и одновременно следить за комнатой, так что он повернул ее к себе лицом и вынул из кармана кляп. Кляпами служили мужские носки, которые Паоло Бартоло стащил в магазине «Вулворт», где сам же и работал.

— Вы собираетесь засунуть мне в рот носок?!

— Да.

— Носок! Мне в рот!

— Его никогда не надевали, — заверил ее Джо. — Клянусь.

Она приподняла бровь, тускло-бронзовую, как ее волосы, мягкую и поблескивающую, словно мех у горностая.

— Я бы не стал тебе лгать, — произнес Джо. В эту секунду ему самому показалось, что он говорит правду.

— Так всегда говорят лжецы.

Она открыла рот, словно ребенок, обреченно соглашающийся принять ложку микстуры, и ему захотелось сказать ей что-нибудь еще, но он никак не мог придумать что. Он хотел о чем-нибудь ее спросить, просто чтобы снова услышать ее голос.

Веки у нее слегка дрогнули, когда он сунул носок ей в рот, и она тут же попыталась его выплюнуть (все так делают), затрясла головой, увидев бечевку у него в руке, но он был начеку и сразу крепко перетянул ей рот. Когда он завязывал веревку у нее на затылке, она смотрела на него так, словно до сего момента дело проходило вполне достойно (и даже весело), но теперь он взял и все испортил.

— В нем пятьдесят процентов шелка, — сообщил он.

Она снова приподняла бровь.

— В носке, — пояснил он. — Теперь иди к своим друзьям.

Она опустилась на колени возле Брендана Лумиса, который за все это время ни разу не отвел взгляда от Джо.

Джо посмотрел на дверь в контору, посмотрел на замок, висящий на этой двери. Позволил Лумису проследить за его взглядом и посмотрел Лумису прямо в глаза. Глаза Лумиса стали пустыми. Тот ждал, что последует дальше.

Джо выдержал его взгляд и сказал:

— Пошли, парни. Мы всё.

Лумис медленно моргнул, и Джо решил, что это предложение мира — или возможности мира. И поспешил убраться оттуда подобру-поздорову.

Выйдя, они поехали по набережной. Небо было ярко-синее, с ярко-желтыми полосами. Чайки, галдя, взмывали вверх и падали вниз. Ковш судового крана мотнулся над дорогой на верфь и с визгом мотнулся обратно, когда Паоло переехал через его тень. Портовые грузчики, рабочие и водители стояли на причалах, куря на холоде, под ярким небом. Одна кучка рабочих швыряла камнями в чаек.

Джо опустил окно, чтобы холодный ветер омыл лицо и глаза. Воздух пах солью, рыбой, бензином.

Дион Бартоло глянул на него с переднего сиденья:

— Ты что, спросил у этой цыпочки, как ее зовут?

— Для поддержания беседы, — пояснил Джо.

— Надевал ей наручники, а сам будто потанцевать ее приглашал? Клеился к ней?

Джо на минутку высунул голову из открытого окна, поглубже втянул в себя грязный воздух. Паоло отъехал от пристани и погнал машину вверх, к Бродвею. Этот «нэш-родстер» легко делал тридцать миль в час.

— Я ее раньше видел, — заявил Паоло.

Джо втянул голову обратно:

— Где?

— Не знаю. Видел. Точно. — Машина запрыгала по Бродвею, и они запрыгали вместе с ней. — Может, тебе стоит написать ей стишки?

— Написать ей стишки, черт дери, — повторил Джо. — Может, тебе стоит малость сбавить газ? А то можно подумать, будто мы что-то натворили.

Дион повернулся к Джо, опустив руку на заднее сиденье:

— А ведь он как-то написал стихи для девчонки. Я о братце.

— Заливаешь?

Паоло встретился с ним глазами в зеркале заднего вида и важно кивнул, подтверждая.

— И что было дальше?

— А ничего, — ответил Дион. — Она не умела читать.

Они двинулись на юг, в сторону Дорчестера, и встали в пробке из-за лошади, которая пала возле площади Эндрю-Сквер. Машинам приходилось объезжать и лошадь, и перевернувшуюся тележку со льдом, которую она везла. Острые ледяные осколки блестели в трещинах брусчатки, словно металлическая стружка, и развозчик льда стоял возле трупа, пиная клячу под ребра. Джо все время думал о той девушке. Руки у нее были сухие и мягкие. Очень маленькие, розовые с лиловатыми венами на запястье. На наружной стороне правого уха — черноватая родинка, а вот на левом ухе такой нет.

Братья Бартоло жили на Дорчестер-авеню, над мясником и сапожником. Мясник и сапожник были женаты на сестрах и ненавидели друг друга не намного меньше, чем собственных жен. Впрочем, это не мешало им устроить в общем подвале бар с нелегальной выпивкой. По ночам сюда являлись со всех остальных шестнадцати приходов Дорчестера и даже из дальних мест вроде Северного берега, чтобы отведать лучшее спиртное к югу от Монреаля и послушать, как негритянская певица Делайла Делют поет о разбитом сердце, в том заведении, которое местные жители прозвали «Шнурок», и это раздражало мясника настолько, что он в конце концов облысел. Братья Бартоло заходили в «Шнурок» почти каждый вечер: ничего такого, но только Джо казалось идиотством поселиться над этим заведением. Всего один законный рейд честных копов или агентов казначейства[5] (пусть такое и кажется почти невероятным) — и они запросто могут вломиться к Диону с Паоло и обнаружить деньги, оружие и ювелирные украшения, происхождение которых никогда не сумеют убедительно объяснить эти два итальяшки, работающие в бакалейной лавке и универсальном магазине соответственно.

Украшения они обычно сбывали по соседству, таская их к Хайми Драго, скупщику краденого, чьими услугами пользовались с пятнадцатилетнего возраста, но деньги, как правило, не шли дальше игорного стола в «Шнурке» или их собственных матрасов.

Этим утром Джо, прислонившись к холодильнику, наблюдал, как Паоло прячет туда свою долю и долю брата: просто отводя край пожелтевшей от пота простыни и обнажая череду разрезов, которые они проделали в боку матраса. Дион передавал пачки купюр Паоло, а тот засовывал их внутрь, словно фаршировал праздничную индейку.

Двадцатитрехлетний Паоло был самым старшим из них. Однако Дион, двумя годами моложе, выглядел постарше — возможно, потому, что был смышленее, а может, оттого, что злее. Джо, которому в следующем месяце должно было сравняться двадцать, оказался самым молодым, но считался мозговым центром компании еще с тех пор, как они подключились к уличным бандам, чтобы громить газетные ларьки. Тогда Джо было тринадцать.

Паоло поднялся с пола:

— Знаю, где я ее видел.

Он отряхнул пыль с коленей.

Джо отлип от холодильника:

— И где?

— Нет-нет, он совсем на нее не запал, — отметил Дион.

— Где? — повторил Джо.

Паоло указал на пол:

— Внизу.

— В «Шнурке»?

Паоло кивнул:

— Она приходила с Альбертом.

— С каким еще Альбертом?

— С Альбертом, королем Черногории, — съязвил Дион. — Ты сам думаешь — с каким?

К несчастью, в Бостоне имелся всего один Альберт, которого называли просто по имени: все равно понятно было, о ком речь. Альберт Уайт, тот тип, чье заведение они только что ограбили.

Альберт, герой филиппинских войн с моро[6] и бывший полицейский, потерял работу после забастовки 1919 года, как и брат самого Джо.[7] Сейчас Уайт являлся владельцем «Гаража и автостеклоремонтной мастерской Уайта» (ранее — «Покрышки и автозапчасти Галлорана»), «Центрального кафе Уайта» (ранее — «Закусочная Галлорана»), а также «Трансконтинентальной перевозочной конторы Уайта» (ранее — «Грузовые перевозки Галлорана»). Ходили слухи, что он лично прикончил Плюгавца Галлорана. В того попало одиннадцать пуль, когда он находился в дубовой телефонной кабинке в аптеке Рексалла на Эглстон-Сквер. От такого количества выстрелов с близкого расстояния будка даже загорелась. Поговаривали, что Альберт выкупил обугленные останки телефонной будки, восстановил ее, держит в кабинете своего дома на Эшмонт-Хилл и всегда звонит только оттуда.

— Значит, она девчонка Альберта.

Джо упал духом: ему не хотелось думать, что она всего лишь обыкновенная гангстерская подружка. Он уже представлял себе, как они покатят через всю страну на угнанной машине, не стесненные ни прошлым, ни будущим, за пылающим закатным небом по пути в Мексику.

— Я их три раза вместе видел, — сообщил Паоло.

— Ага, теперь уже три раза.

В знак подтверждения Паоло взглянул на свои пальцы:

— Да-да.

— И зачем ей тогда подавать питье на покере?

— А куда ей деваться? — поинтересовался Дион. — Уйти на пенсию?

— Нет, но…

— Альберт женат, — пояснил Дион. — Неизвестно, сколько у него продержится эта свистушка.

— Она тебе показалась свистушкой?

Большим пальцем Дион не спеша снял крышку с бутылки канадского джина, уставившись пустыми глазами на Джо.

— Она мне показалась девчонкой, которая положила нам в мешок деньги, вот и все. Не помню даже, какого цвета у нее волосы. Не помню даже, какого…

— Темно-русые. Можно сказать, почти светлая шатенка, но не совсем.

— Она девчонка Альберта. — Дион налил им всем.

— Ну и пусть, — произнес Джо.

— Как будто тебе мало того, что мы только что обчистили его заведение. Даже не думай забрать у него еще что-нибудь. Ясно?

Джо не ответил.

— Ясно? — повторил Дион.

— Ясно. — Джо потянулся к рюмке. — Ладно.

Три вечера она не появлялась в «Шнурке». Джо мог в этом поклясться: сам он просиживал там каждый вечер и каждую ночь, от открытия до закрытия.

Однажды туда пришел Альберт, в одном из своих знаменитых кремовых костюмов в мелкую полоску. Словно он в каком-нибудь Лиссабоне. Носил он их с мягкой фетровой шляпой, коричневой, подходящей по цвету к коричневым башмакам и коричневым полоскам на костюме. А когда уже начинал идти снег, он щеголял в коричневых костюмах в кремовую полоску, с кремовой шляпой и в черно-коричневых коротких гетрах. Когда бушевал февраль, он расхаживал в темно-коричневых костюмах с темно-коричневыми башмаками и черной шляпой, но сейчас Джо думал о другом — как легко было бы подстрелить его ночью. Где-нибудь в переулке, с двадцати ярдов, из дешевого пистолетика. Без всякого уличного фонаря увидишь, как белое станет красным.

Альберт, Альберт, крутилось в голове у Джо, когда на третью ночь Альберт проплыл мимо его барного табурета в «Шнурке». Альберт, я бы тебя убил, если бы хоть немного умел убивать.

Трудность состояла в том, что Альберт редко ходил по переулкам, а если и ходил, то всегда с четверкой телохранителей. И если даже удастся через них пробиться и его прикончить — а Джо, вовсе не являвшийся убийцей, вдруг сам удивился, с чего это он вообще задумался об убийстве Альберта Уайта, — и пустить под откос его деловую империю, свое неудовольствие тут же выскажут партнеры Альберта Уайта, а в их числе полиция, местные итальянцы, еврейская мафия в Маттапане,[8] а также некоторые законопослушные предприниматели, в том числе банкиры и инвесторы, занимающиеся вложениями в кубинский и флоридский сахарный тростник. Своротить с рельсов подобный бизнес в таком сравнительно небольшом городе — это все равно что кормить зверей в зоопарке, отрезая кусочки от собственной руки.

Один раз Альберт глянул на него. Глянул так, что Джо сразу подумал: знает, знает. Знает, что я его ограбил. Что я хочу его девушку. Он знает.

Но Альберт лишь спросил:

— Прикурить не найдется?

Джо чиркнул спичкой о стойку и зажег Альберту Уайту сигарету.

Альберт задул спичку, выпустил дым в лицо Джо, сказал: «Спасибо, парень» — и удалился. Кожа у него была такая же светлая, как костюм, а губы — красные, словно кровь, которую без устали качало его сердце.

На четвертый день после ограбления по какому-то наитию Джо вернулся к тому мебельному складу. Он почти скучал по ней. Видимо, секретарши кончали смену одновременно с рабочими, и теперь их маленькие фигурки семенили по улицам, а грузчики и водители автокаров отбрасывали более солидные тени. Мужчины выходили с грузчицкими крюками через плечо, в грязных куртках, громко разговаривая, обступая молодых женщин, присвистывая и отпуская шуточки, над которыми только сами и смеялись. Но женщины, похоже, к этому привыкли: они держались собственным кружком, и некоторые из мужчин оставались возле них, а многие откалывались от толпы и направлялись ко всем известному потайному месту на причалах — к плавучему домику, где продавать спиртное начали назавтра после введения сухого закона.

Женщины, по-прежнему держась вместе, не спеша прошли по пристани. Джо заметил ту, которую искал, лишь потому, что другая девушка с таким же цветом волос остановилась поправить туфлю и нагнулась, перестав загораживать Эмму.

Джо покинул свой временный наблюдательный пост, располагавшийся возле погрузочных доков компании «Жиллет», и увязался за их компанией, держась в полусотне ярдов позади. Он твердил себе: это девушка Альберта Уайта. Твердил себе: ты спятил, сейчас же остановись. Мало того что он не должен идти за подружкой Альберта Уайта по набережной Южного Бостона — ему вообще следовало бы уехать из штата и не возвращаться, пока не убедится, что никто не может привязать его к этому покерному ограблению. Тим Хики занимался на Юге одной сделкой с ромом и не мог бы объяснить интересующимся, каким образом они вломились не в то место, а братья Бартоло сидели сейчас тише воды ниже травы, ожидая достоверных слухов о том, как обстоят дела. Зато Джо, якобы самый умный из них, увивается вокруг Эммы Гулд, точно оголодавший пес, привлеченный кухонными ароматами.

Уходи, уходи, уходи.

Джо знал, что этот голос прав. Это был голос разума. А если и не разума, то ангела-хранителя.

Но дело в том, что сегодня его совсем не занимали никакие ангелы-хранители. Занимала его она.

Группка женщин отошла от набережной, и большинство направилось к остановке трамвая, а Эмма спустилась в метро. Джо дал ей вырваться вперед, а потом прошел вслед за ней через турникеты, и вниз, еще по одной череде ступенек, и дальше, в поезд, идущий на север. В вагоне было тесно и душно, однако он не сводил с нее глаз, что оказалось удачно: она вышла на следующей остановке, на станции «Южный вокзал».

Здесь сходились три линии подземки, две — надземки, трамвайная линия, две автобусные линии и местная железная дорога. Выйдя из вагона на платформу, он почувствовал себя каким-то бильярдным шаром: его то и дело толкали, тыкали, пихали. Он потерял ее из виду. В отличие от своих братьев он не мог похвастаться большим ростом: один брат у него был просто высокий, а другой — просто каланча. Но, благодарение богу, он не был и коротышкой, так, среднего роста. Встав на цыпочки, он попытался протиснуться сквозь толпу туда, где он видел Эмму в последний раз. Таким способом он двигался медленнее, но ему удалось заметить промельк ее волос цвета жженого сахара возле пересадочного туннеля, ведущего на станцию надземки «Атлантик-авеню».

Он добрался до платформы, как раз когда пришел поезд. Они втиснулись в один и тот же вагон, она стояла перед ним, в двух дверях от него. Состав тронулся, и перед ними открылся город с его синими, бурыми, кирпично-красными тонами, что темнели в подступающих сумерках. Окна конторских зданий засветились желтым. Квартал за кварталом зажигались фонари. На горизонте, точно пятно крови, проступила гавань. Эмма прислонилась к окну, и Джо глядел, как все это разворачивается за ней. Она невидящими глазами смотрела на переполненный вагон, но в этих глазах все равно читалась настороженность. Такие прозрачные глаза, такие светлые, даже светлее, чем ее кожа. Бледность ледяного джина. Ее подбородок и нос, чуть заостренные, были усыпаны веснушками. Она казалась очень неприветливой и замкнутой.

И что же джентльмен намерен похитить сегодня утром?

Постарайтесь не оставить следов, вот и все.

Так всегда говорят лжецы.

Когда они проехали станцию «Бэттеримарч» и загромыхали над Норт-Эндом, Джо посмотрел вниз, на район, кишащий итальянцами — итальянские лица, итальянская речь, итальянские обычаи, итальянская еда, — и невольно подумал о своем старшем брате Дэнни, ирландском копе, который так сильно любил итальянские кварталы, что когда-то даже жил и работал там. Дэнни обладал огромным ростом, Джо редко доводилось встречаться с более высокими людьми. Он был отличный боксер и отличный коп и почти не ведал страха. Организатор и вице-президент профсоюза полицейских, он разделил судьбу всех копов, решивших в сентябре девятнадцатого устроить забастовку: он потерял работу и попал в черный список, лишившись всяких надежд на восстановление в рядах правоохранителей Атлантического побережья США. Это его сломило. Или, во всяком случае, так говорили. В конце концов он оказался в негритянском районе Талсы, штат Оклахома: в том самом месте, которое пять лет назад сожгли дотла во время бунта. С тех пор до семейства Джо доходили только отрывочные слухи о местонахождении Дэнни и его жены Норы: город Остин, город Балтимор, город Филадельфия.

Подрастая, Джо боготворил брата. А потом возненавидел его. Сейчас он редко о нем вспоминал. А когда вспоминал, то признавался самому себе: очень уж не хватает его смеха.

На другом конце вагона Эмма Гулд бормотала: «Извините, извините», протискиваясь к выходу. Джо посмотрел в окно и увидел, что они приближаются к чарлстаунской площади Сити-сквер.

Чарлстаун. Неудивительно, что она не смутилась, когда на нее направили оружие. В Чарлстауне с пистолетами тридцать восьмого калибра выходят к обеду, а их стволами размешивают сахар в кофе.

Следуя за ней, он добрался до двухэтажного дома в конце Юнион-стрит. Не доходя до этого здания, она свернула направо, на узкую дорожку, шедшую вдоль его торца, и к тому времени, когда Джо выбрался в переулок за домом, она уже исчезла. Он осмотрел переулок: все строения похожи, большинство — развалюхи с прогнившими оконными рамами и гудронными заплатами на крышах, двухэтажные с фасада и одноэтажные с тыла. Она могла войти в любое из них, но выбрала последний проулок в квартале. Он заключил, что она живет в серо-голубом сооружении, перед которым он сейчас стоит: дом со стальными дверями над деревянным подвалом.

Рядом с домом обнаружились деревянные ворота. Они были заперты, так что он ухватился за их верхушку, подтянулся и заглянул в другой переулок, еще более узкий. И пустой, если не считать нескольких мусорных баков. Опустившись обратно, он нашарил в кармане заколку: без них он редко выходил на улицу.

Воспользовавшись ею как отмычкой, полминуты спустя он стоял по другую сторону ворот и ждал.

Ждать пришлось недолго. В это время суток, время всеобщего возвращения домой с работы, никогда не ждешь долго. По переулку зашлепали две пары ног: двое мужчин разговаривали об очередном самолете, который попытался перелететь через Атлантику. Никаких следов пилота (он был англичанин). Никаких обломков тоже не нашли. Вот он еще в воздухе — а вот уже исчез. Один из мужчин постучался в подвал, и спустя несколько секунд Джо услышал, как он отвечает кому-то: «Кузнец».

Одна из дверей подвала, взвизгнув, открылась. Через несколько мгновений створка встала на место, и ее снова заперли.

Джо засек время и через пять минут вышел из второго переулочка и постучался в подвал.

Глухой голос спросил:

— Чего надо?

— Кузнец.

Со скрежетом кто-то отвел задвижку, и Джо поднял на себя дверцу подвала. Он спустился по узкому лестничному колодцу, одновременно опуская створку. Оказавшись внизу, он увидел еще одну дверь. Она открылась, едва он протянул к ней руку. Плешивый старик, с носом как цветная капуста и сеткой лопнувших кровеносных сосудов на скулах, с хмурым видом махнул ему рукой, чтобы он проходил внутрь.

Он оказался в недостроенном подвале с деревянной стойкой посреди грязного пола. Столиками здесь служили деревянные бочонки, стулья были сделаны из самой дешевой сосны.

Джо уселся у стойки поближе к дверям. Женщина, с предплечий которой свисали комья жира, словно беременные животы, принесла ему кружку теплого пива, вкусом слегка напоминавшего мыло и опилки, но мало похожего на пиво или вообще на что-то спиртное. В подвальном сумраке он поискал глазами Эмму Гулд, но увидел лишь портовых рабочих, пару моряков да нескольких фабричных девушек. У кирпичной стены под лестницей приткнулось пианино, несколько клавиш были сломаны. Судя по всему, на нем давно не играли. В этом местечке вряд ли могли предложить более изысканные развлечения, чем драка между матросами и портовыми рабочими, которая разразится, едва те обнаружат, что тут на две фабричные девчонки меньше, чем нужно.

Она вышла из двери за стойкой, завязывая на затылке платок. Блузку и юбку она сменила на белесый свитер грубой вязки и коричневые твидовые штаны. Она прошла по бару, опорожняя пепельницы и вытирая плевки, и женщина, подавшая Джо питье, сняла фартук и ушла в дверь за стойкой.

Эмма Гулд подошла к Джо и указала глазами на его почти опустевшую кружку:

— Еще одну?

— Не прочь.

Она взглянула ему в лицо и, похоже, осталась не очень довольна.

— Кто вам рассказал об этом месте?

— Джинни Купер, — ответил он.

— Я такого не знаю, — произнесла она.

И я тоже, подумал Джо, недоумевая, какого хрена он изобрел такое идиотское имя. «Джинни». Сказал бы еще: «Виски Купер»!

— Он из Эверетта.

Она вытерла стойку перед ним, по-прежнему не выражая никакой готовности принести ему выпивку.

— Да?

— Да. На прошлой неделе мы с ним обрабатывали челсийский берег Мистик-ривер. На землечерпалке. Знаете его?

Она покачала головой.

— В общем, Джинни показал на этот берег реки и рассказал мне про это место. Говорит, у вас подают славное пиво.

— А теперь я вижу, что вы врете.

— Потому что кто-то сказал, что у вас подают хорошее пиво?

Она посмотрела на него, как тогда, в игорном зале, словно она видит его насквозь: кишки у него в животе, и розоватые легкие, и мысли, которые носятся по извилинам его мозга.

— Не такое уж оно здесь плохое, — заметил он, поднимая кружку. — Я ведь уже немного отхлебнул. И клянусь вам, что…

— И вы все это говорите без зазрения совести, а? — произнесла она.

— Простите, мисс?..

— На голубом глазу, а?

Он попытался изобразить смиренное возмущение.

— Я не лгу, мисс. Но я могу уйти. Вполне могу. — Он встал. — Сколько я вам должен за первую?

— Два дайма.

Она протянула ему ладонь, он положил в нее монетки, и она убрала их в карман своих мужских штанов. После чего заявила:

— Вы этого не сделаете.

— Чего не сделаю?

— Не уйдете. Вы хотите произвести на меня впечатление, поэтому сказали, что уходите, чтобы я решила, что вы весь такой из себя честный, и стала просить вас остаться.

— Ничего подобного. — Он надел пальто. — Я и правда ухожу.

Она наклонилась к нему, опираясь на стойку:

— Идите сюда.

Он склонил голову набок.

Она поманила его пальцем:

— Идите сюда.

Он сдвинул пару табуретов, приблизился к ней и тоже облокотился на стойку.

— Видите вон тех ребят в углу, они сидят за столиком из яблочного бочонка?

Ему не потребовалось поворачивать голову. Он заметил их, едва вошел, — всех троих. Судя по виду, докеры. Косая сажень в плечах. Ручищи — камень. А глаза… С такими не захочешь встречаться взглядом.

— Ну да, вижу.

— Это мои кузены. Вы ведь замечаете фамильное сходство между нами?

— Никакого.

Она пожала плечами:

— А знаете, чем они зарабатывают на жизнь?

Их губы оказались рядом: если каждый откроет рот и высунет язык, кончики соприкоснутся.

— Понятия не имею.

— Они ищут парней вроде вас, которые сочиняют байки про каких-то Джинни. И забивают их насмерть. — Она слегка сдвинула локти вперед, и их лица сблизились еще сильнее. — А потом бросают в реку.

У Джо зачесалась голова и уши.

— Вот так занятие!

— Но все-таки лучше, чем грабить игроков в покер, правда?

Казалось, на несколько секунд мышцы на лице у Джо окаменели.

— Скажи что-нибудь умное, — попросила Эмма Гулд. — К примеру, о том носке, который ты засунул мне в рот. Я хочу услышать что-нибудь умное и утонченное.

Джо не ответил.

— А пока ты размышляешь, — продолжала Эмма Гулд, — подумай вот о чем: они сейчас на нас смотрят. Если я трону мочку этого уха, ты даже до лестницы не дойдешь.

Он взглянул на мочку уха, на которую она покосилась своими светлыми глазами. Мочка правого уха. Похожа на турецкую горошину, но нежнее. Интересно, какова она на вкус, если попробовать ее утром, едва проснешься?

Джо опустил глаза на стойку:

— А если я спущу курок?

Она проследила за его взглядом и увидела пистолет, который он успел положить между ними.

— Ты и дотянуться до уха не успеешь, — предупредил он.

Ее взгляд оторвался от пистолета и заскользил вверх по его руке; он чувствовал, как волоски на руке встают дыбом. Взгляд ее добрался до середины его груди, поднялся по шее, подбородку. Когда их взгляды встретились, ее глаза смотрели пронзительнее и глубже, и в них светилось то, что появилось в мире за столетия до всякой цивилизации.

— Я тут заканчиваю в полночь, — сообщила она.

Глава втораяЕдинственный ее недостаток

Джо жил на последнем этаже вест-эндского доходного дома, в двух шагах от разгульной площади Сколли-Сквер. Эти меблированные комнаты принадлежали банде Тима Хики, которая ими и распоряжалась. Она давно орудовала в городе, но по-настоящему расцвела лишь в последние шесть лет, когда вступила в действие восемнадцатая поправка.[9]

Первый этаж обычно занимали ирлашки, только что перебравшиеся на эти берега, со своим грубым акцентом и истощенными телами. В обязанности Джо входило встречать их на причале и отводить в ту или иную бесплатную столовую, принадлежавшую Хики, где им давали черный хлеб, белый рыбный суп и серую картошку. Затем он вел их в этот доходный дом, где они набивались по три человека в комнату и укладывались на твердые, но чистые матрасы, пока престарелые шлюхи стирали их одежду в подвале. Примерно через неделю, когда они набирались сил и освобождали волосы от гнид, а рот — от гнилых зубов, они подписывали карточки выборщиков и клялись безоговорочно поддерживать кандидатов Хики на ближайшем голосовании. Затем их отпускали, снабдив именами и адресами надежных иммигрантов из тех же ирландских деревень или графств: эти люди наверняка смогут честно и быстро подыскать им работу.

На второй этаж доходного дома можно было пройти лишь через отдельный вход. Там располагалось казино. Третий этаж отдали шлюхам. Джо жил на четвертом, в самом конце коридора. На этаже имелась неплохая ванная, которую он делил с теми игроками по-крупному, которым случалось оказаться в городе, и с Пенни Палюмбо, звездой борделя Тима Хики. Ей было двадцать пять, но выглядела она на семнадцать, и цвет ее волос напоминал мед в бутылке, просвеченной солнцем. Из-за Пенни Палюмбо один прыгнул с крыши, другой — с борта корабля, а третий не стал убивать себя, зато убил еще какого-то парня. Джо она, в общем, нравилась; она была славная, и смотреть на нее было замечательно. Но если лицо ее выглядело на семнадцать, то мозгам, как ему казалось, было не больше десяти. Насколько мог судить Джо, ее голову целиком заполняли три песенки да смутные мечты когда-нибудь стать парикмахершей.

Иногда по утрам тот, кто первым спускался в казино, приносил другому кофе. В это утро кофе принесла ему она, и они сидели у окна в его комнате, глядя на Сколли-Сквер с ее полосатыми навесами и высокими афишными досками, а первые грузовики молочников уже тащились по Тремонт-роу. Пенни рассказала, что вчера вечером гадалка заверила ее: она либо умрет молодой, либо в Канзасе сделается пятидесятницей — из той ветви, что поклоняются Троице. А когда Джо спросил, не беспокоит ли ее скорая смерть, она ответила — ну да, конечно, только еще больше беспокоит ее скорый переезд в Канзас.

Она ушла, и он слышал, как она говорит с кем-то в коридоре, а потом в его дверном проеме возник Тим Хики. На нем был незастегнутый темный жилет в мелкую полоску, такой же расцветки брюки, а также белая рубашка с расстегнутым воротом и без галстука. Элегантный мужчина с аккуратно уложенными седыми волосами и печальными глазами капеллана при камере смертников.

— Мистер Хики, сэр…

— С добрым утром, Джо. — Он отпил кофе из старомодной чашки, на которую падал утренний свет, отраженный оконными стеклами. — Насчет того банка в Питсфилде.

— Да?

— Парень, с которым ты хочешь повидаться, приезжает в четверг. В заведении на Апхем-корнер его можно будет застать почти каждый вечер. Свою фетровую шляпу он будет класть на стойку справа от рюмки. Он даст тебе план здания и план отхода.

— Спасибо, мистер Хики.

Хики в ответ коснулся пальцем чашки:

— И вот еще что. Помнишь того игорного деятеля, о котором мы говорили месяц назад?

— Карл, — отозвался Джо. — Да, помню.

— Он снова взялся за свое.

Карл Лаубнер, работавший у них банкометом за одним из столов, где играли в очко, некогда подвизался в заведении, где практиковались грязные игры, и им никак не удавалось убедить его начать вести чистую игру здесь, где не все игроки — стопроцентные белые англосаксы. Так что если за стол усаживался итальянец или грек, весь вечер у Карла в руках каким-то волшебным образом появлялись неизвестно откуда взявшиеся десятки и тузы — по крайней мере, пока более смуглые господа не выйдут из-за стола.

— Выставь его, — распорядился Хики. — Как только он появится. Больше он у нас не служит.

— Хорошо, сэр.

— Мы тут этой пакостью не промышляем. Согласен?

— Конечно, мистер Хики. Конечно.

— И почини двенадцатый автомат, ладно? Он что-то разболтался. Может, у нас и честное заведение, но все-таки не благотворительное, черт побери. Верно я говорю, Джо?

Джо сделал пометку в блокноте:

— Совершенно верно, сэр.

Тим Хики заправлял одним из немногочисленных чистых казино в Бостоне, которое приобрело чрезвычайную популярность в городе преимущественно благодаря игре высокого класса. Тим объяснил Джо, что грязная игра позволяет урвать жирный кусок один — ну, может быть, пару-тройку раз, а потом люди умнеют и перестают к тебе приходить. А Тим не хотел обдирать кого-то всего пару раз, ему хотелось доить этих игроков до конца их жизни. Пускай они все время играют, пускай они все время пьют, говорил он Джо, и тогда они сами отдадут тебе всю свою капусту и еще скажут спасибо, что ты избавил их от лишней тяжести.

— Люди, которых мы обслуживаем, — говаривал Тим, — они в ночи — всего лишь гости. Но мы-то в ней живем, ночь — наш дом. Они берут напрокат то, что нам принадлежит. А значит, когда они приходят поразвлечься в нашей песочнице, мы получаем доход с каждой песчинки.

Тим Хики был одним из хитрейших людей, каких знал Джо. В первые месяцы сухого закона, когда уличные банды раскололись по национальному признаку (итальянцы якшались только с итальянцами, евреи — с одними евреями, ирландцы — лишь с ирландцами), Хики водился со всеми. Он сошелся с Джанкарло Калабрезе, заправлявшим бандой Пескаторе, когда сам старик Пескаторе сидел в тюрьме, и вместе они начали заниматься карибским ромом, пока все остальные занимались виски. К тому времени, когда детройтские и нью-йоркские банды сумели превратить всех прочих в субподрядчиков при своей торговле виски, банды Хики и Пескаторе отхватили себе кусок рынка, завязанный на сахар и черную патоку. Исходный продукт поступал главным образом с Кубы: пересекал Флоридский пролив, уже на американской земле обращался в ром, а по ночам отправлялся на север, по всему Восточному побережью, где его продавали с восьмидесятипроцентной наценкой.

Тим, едва вернувшись из поездки в Тампу, обсудил с Джо нелепую историю с этим мебельным складом в Южном Бостоне. Он похвалил Джо, у которого хватило ума не вламываться в тамошнюю бухгалтерию («Тогда бы сразу началась война, а так ее пока удалось избежать», — пояснил Тим), и заявил, что, когда он доищется, почему им дали такую скверную наводку, кто-то явно будет болтаться на виселице высотой со здание таможни вместе со шпилем.

Джо хотелось ему верить, потому что иначе пришлось бы поверить, что Тим отправил их на этот склад, ибо хотел начать войну с Альбертом Уайтом. Да, ради того, чтобы укрепиться на рынке рома, Тим был вполне способен пожертвовать теми, кого наставлял еще мальчишками. На самом-то деле Тим вообще был способен на все. Абсолютно на все. Иначе не удержишься в верхних рядах ловчил: надо дать понять всем, что у тебя давно отсутствует совесть.

Тим добавил в кофе каплю рома из своей фляжки и сделал глоток. Он предложил фляжку Джо, но тот покачал головой. Тим убрал фляжку в карман.

— Где ты был? — спросил он.

— Здесь.

Хики смерил его взглядом:

— Тебя не было по вечерам и на этой неделе, и на прошлой. Завел себе девчонку?

Джо хотел соврать, но счел, что в этом нет смысла.

— Ну да, завел.

— И как, славная?

— Очень такая живая. Она… — Джо не мог подобрать точного слова, — она особенная.

Хики отошел от дверного косяка.

— Нашел чем будоражить кровь, а? — Он изобразил иголку, вонзающуюся в руку. — Вижу-вижу. — Подойдя, он положил ладонь на шею Джо. — С порядочными-то ты почти и не водился. При нашем деле это немудрено. Она готовит?

— Ну да. — Хотя на самом деле Джо понятия не имел, готовит она или нет.

— Это важно. Не важно, хорошо ли она умеет стряпать, главное, что она вообще хочет это делать. — Хики отпустил его шею и прошагал обратно к двери. — Поговори с этим парнем насчет Питсфилда.

— Обязательно, сэр.

— Вот и молодец. — И Тим направился вниз, в кабинет, который он устроил себе позади кассы казино.

Карл Лаубнер отработал еще две ночи, прежде чем Джо вспомнил, что его надо уволить. За последнее время Джо забыл о нескольких вещах, в том числе о двух деловых свиданиях с Хайми Драго, на которых следовало сбыть хабар после дела в меховом ателье Каршмана. Правда, он все-таки вспомнил о том, что надо подтянуть шестеренки игрового автомата, но к тому времени, когда Лаубнер заступил на свою ночную смену, Джо снова удрал к Эмме Гулд.

После того вечера в чарлстаунском бутлегерском баре они с Эммой встречались почти каждую ночь. Почти. Остальные ночи она проводила с Альбертом Уайтом. Пока Джо удавалось внушить себе, что это положение его просто раздражает, на самом же деле оно быстро становилось невыносимым.

Если Джо был не с Эммой, он мог думать лишь о том, когда он встретится с ней опять. А когда они встречались, им все труднее становилось оторваться друг от друга, теперь это казалось уже попросту невозможным. Если бар ее дядюшки был закрыт, они занимались там сексом. Когда ее родители и братья-сестры отсутствовали в той квартире, где она жила вместе с ними, они занимались сексом там. Или в машине Джо, или в его комнате, после того как он тайком проводил ее наверх по черной лестнице. Или на холодном холме, в рощице голых деревьев с видом на Мистик-ривер. Или в Дорчестере, на холодной ноябрьской скамье с видом на бухту Сэвин-Хилл. Стоя, сидя, лежа, дома, на улице — им было почти не важно как и где. Когда выдавался часок, который они могли провести вместе, они заполняли его всевозможными новыми фокусами и позами — какие только могли изобрести. Но если им выпадало всего несколько минут — что ж, они использовали и эти минуты.

А вот разговаривали они редко. Во всяком случае, не о том, что лежало за пределами их привязанности друг к другу — привязанности, которая казалась им глубочайшей и неодолимой.

Но в светлых глазах Эммы и под ее бледной кожей что-то таилось — словно бы свернувшееся, запертое в клетку. В особую клетку: оно не рвалось наружу, но не пускало никого внутрь. Клетка отворялась, когда она впускала его в себя, и оставалась открытой, пока они были в состоянии продолжать. В такие минуты ее глаза были широко распахнутыми, ищущими, и он видел в них ее душу, и горение ее сердца, и те мечты, которым она предавалась в детстве: они на время срывались с привязи, вырывались из своего подвала, из этих темных стен, из-за этой двери, запертой на висячий замок.

Но когда он отрывался от нее и ее дыхание выравнивалось, он видел, что все эти вещи отступают, откатываются, как вода при отливе.

Не важно, не важно. Он начал подозревать, что влюбился в нее. В те редкие мгновения, когда клетка открывалась и его приглашали внутрь, он обнаруживал там человека, изголодавшегося по доверию, по любви, черт побери, по жизни. Ей просто нужно было увидеть, что ради него стоит рискнуть этим доверием, этой любовью, этой жизнью.

А ведь стоило бы.

Этой зимой ему исполнилось двадцать, и он знал, чем намерен заниматься остаток жизни. Он намерен стать тем человеком, которому целиком доверится Эмма Гулд.

Зима все тянулась, и они даже несколько раз рискнули вместе появиться на людях. Впрочем, лишь в те вечера, когда она могла с уверенностью сказать, что в городе не будет Альберта Уайта и его главных подручных. И только в тех заведениях, которые принадлежали Тиму Хики или его партнерам.

Одним из таких партнеров был Фил Креггер, владелец ресторана «Венецианский сад», расположившегося на первом этаже гостиницы «Бромфилд». Джо с Эммой зашли туда в одну ледяную ночь, которая пахла метелью, хотя небо было ясное. Они только сдали пальто и шляпы, когда из отдельного кабинета за кухней вышла группка людей, и Джо сразу понял, кто они такие, по сигарному дыму, по отработанному добродушию в их голосах. Политиканы.

Олдермены, члены городской управы, муниципальные советники, пожарные начальники, шефы полиции, прокуроры — сияющая, улыбающаяся, не очень-то чистоплотная компания. По большому счету это благодаря им свет в городе не гаснет. И ходят поезда, и работают светофоры. И они держат население в постоянной уверенности, что все эти услуги, эти и тысячи других, больших и малых, могут прекратиться — непременно прекратятся, — если они вдруг перестанут нести свою неусыпную вахту.

Он заметил отца в то же мгновение, когда отец заметил его. Как и обычно, когда они встречались после долгого перерыва, у него возникло чувство неловкости — хотя бы потому, что они служили зеркальным отражением друг друга. Отцу Джо было шестьдесят. Он зачал Джо сравнительно поздно, уже после того, как произвел на свет двух сыновей. Но если Коннор и Дэнни унаследовали некоторые черты лица и особенности телосложения от обоих родителей (и уж точно — рост: по материнской линии все мужчины у них в роду вымахивали огромными), то Джо был вылитый отец. Тот же рост и сложение, та же твердая линия подбородка, тот же нос, те же заостренные скулы и глаза, посаженные чуть глубже, чем полагается, из-за чего другим труднее понять, о чем ты думаешь. Вот разве что глаза у Джо отливали голубизной, а у отца — зеленью; волосы Джо цветом напоминали пшеницу, а отцовские — лен. И все равно отец видел в Джо пародию на себя в молодости. А Джо, глядя на отца, замечал «гречку» на руках и дряблую кожу, различал Смерть, стоящую у его изголовья глубокой ночью и нетерпеливо постукивающую ногой.

После прощальных рукопожатий и похлопываний по спине отец отделился от спутников, которые выстроились в очередь за своими пальто. Встал перед сыном. Резким движением протянул ему руку:

— Как дела?

Джо пожал ее:

— Неплохо. Как у тебя?

— Все путем. В прошлом месяце меня повысили.

— Сделали заместителем суперинтенданта Бостонского управления полиции, — отозвался Джо. — Я слышал.

— А у тебя что? Где сейчас работаешь?

Лишь те, кто давно знал Томаса Коглина, сумели бы заметить, что он выпил. Спиртное никогда не сказывалось на его речи, остававшейся гладкой, четкой, не слишком тихой и не слишком громкой даже после половины бутылки хорошего ирландского виски. И глаза у него не тускнели и не разгорались ярче. Но те, кто знал его хорошо, могли заметить что-то хищно-лукавое в его приятной улыбке, во взгляде, которым он норовил смерить собеседника, отыскать его слабое место и решить про себя, стоит ли в него вцепиться.

— Папа, это Эмма Гулд, — представил Джо.

Томас Коглин взял ее за руку и поцеловал в костяшки.

— Очень рад, мисс Гулд. — Он кивнул метрдотелю. — Жерар, угловой столик, пожалуйста. — Он улыбнулся Джо с Эммой. — Не возражаете, если я к вам присоединюсь? Я зверски проголодался.

Стадию салатов они миновали довольно благополучно.

Томас рассказывал всякие истории о детстве Джо, сводившиеся к одному: каким тот был неугомонным шалопаем. В отцовском пересказе эти истории выглядели мило эксцентричными, вполне подходящими для короткометражек Хэла Роуча,[10] какие показывают в субботу на утреннем сеансе. Правда, отец опускал традиционный финал таких историй — шлепок или порку.

В нужных местах Эмма улыбалась или хихикала, но Джо видел, что она притворяется. Все они притворялись. Джо и Томас делали вид, что их связывает родственная любовь, а Эмма делала вид, что не замечает: такой любви между ними нет.

После рассказа об одной проделке Джо в отцовском саду (эту историю рассказывали столько раз, что Джо мог предугадать все детали с точностью до отцовских вдохов в паузах) Томас спросил у Эммы, откуда родом ее семейство.

— Из Чарлстауна, — ответила она, и Джо с беспокойством отметил нотки вызова в ее голосе.

— Нет, я имею в виду — до того, как они сюда приехали. Вы ведь явно ирландка. Вам известно, где родились ваши предки?

Официант уже убирал тарелки из-под салата. Эмма ответила:

— Отец моей матери — из Керри, а мать моего отца — из Корка.

— Я родился совсем рядом с Корком, — сообщил Томас с необычным воодушевлением.

Эмма глотнула воды, но ничего не ответила. Словно вдруг какая-то ее часть исчезла. Джо уже видел подобное прежде: так она отстранялась от ситуации, когда та ей не нравилась. Ее тело по-прежнему сидело в кресле, но сама она словно бы сбежала, бросив тело, как одежду: исчезла ее сущность, то, что делало Эмму Эммой.

— А как девичья фамилия вашей бабушки?

— Я не знаю, — ответила она.

— Вы не знаете?

Эмма пожала плечами:

— Она же умерла.

— Но это же ваши предки, — не без замешательства проговорил Томас.

Эмма лишь снова пожала плечами. Закурила. Томас ничем себя не выдал, но Джо видел, что он ошеломлен. Юные вертихвостки ужасали его по самым разным поводам: они курили, демонстрировали ляжки и декольте, появлялись пьяными в обществе, не стыдясь и не опасаясь порицания окружающих.

— Вы давно знакомы с моим сыном? — спросил Томас с улыбкой.

— Несколько месяцев.

— И вы с ним?..

— Папа…

— Да, Джозеф?

— Мы не знаем, кто мы друг другу.

Втайне он надеялся, что Эмма воспользуется этой возможностью, чтобы прояснить вопрос, но она лишь быстро глянула на него, словно интересуясь, сколько им тут еще торчать, и вернулась к своей сигарете. Ее глаза стали бесцельно блуждать по обширному залу.

Подали основное блюдо, и следующие двадцать минут они провели, обсуждая качество бифштексов и соуса беарнез, а также новые ковры, которыми Креггер недавно украсил свое заведение.

За десертом Томас тоже закурил сигарету.

— А чем вы занимаетесь, милочка?

— Я работаю на мебельной фабрике Пападики.

— По какой части?

— По секретарской.

— Мой сын стащил у кого-то диван? Так вы и познакомились?

— Папа, — произнес Джо.

— Просто задумался, как вы могли встретиться, — пояснил отец.

Эмма зажгла очередную сигарету и обвела взглядом комнату.

— Шикарное местечко, — отметила она.

— Я просто хотел сказать, что мне отлично известно, чем мой сын зарабатывает на жизнь. Могу предположить лишь, что ваша с ним встреча произошла либо в ходе какого-то преступления, либо в каком-то месте, которое посещают темные личности.

— Папа, — произнес Джо, — я-то надеялся, что мы славно пообедаем вместе.

— По-моему, мы это сейчас и проделали. Мисс Гулд…

Эмма посмотрела на него.

— Вас смутили вопросы, которые я задал вам сегодня вечером?

Эмма смерила его взором, способным заморозить горячий гудрон, каким заливают крыши.

— Не понимаю, к чему вы клоните. Да меня это и не очень интересует.

Томас откинулся на спинку кресла и отпил глоток кофе.

— Я клоню к тому, что вы из тех девиц, которые водят близкое знакомство с преступниками, а это едва ли на пользу вашей репутации. И дело не в том, что в данном случае этот преступник — мой сын. Все равно он мой отпрыск, и я питаю к нему родительские чувства. И эти чувства вынуждают меня поинтересоваться, мудро ли с его стороны водить близкое знакомство с женщиной, которая сознательно заводит знакомства с преступниками. — Томас поставил чашку обратно на блюдце и улыбнулся Эмме. — Вы следите за моей мыслью?

Джо встал:

— Ладно, мы уходим.

Но Эмма не шелохнулась. Уперев подбородок в основание ладони, она некоторое время изучала Томаса, возле уха у нее дымилась сигарета.

— Мой дядя как-то говорил о копе, который у него на содержании. Некий Коглин. Это не вы?

Она одарила его жесткой улыбкой, под стать его собственной, и затянулась.

— Видимо, вы о вашем дядюшке Роберте, которого все называют Бобо?

В знак подтверждения она подняла и опустила веки.

— Сотрудник полиции, которого вы имеете в виду, носит имя Элмор Конклин, мисс Гулд. Он базируется в Чарлстауне и, как известно, собирает мзду с нелегальных заведений, в том числе и с того, которое принадлежит Бобо. Сам я редко заглядываю в Чарлстаун. Но, как заместитель суперинтенданта, я с удовольствием уделю более пристальное внимание этой собственности вашего дядюшки. — Томас затушил сигарету в пепельнице. — Вам будет это приятно, милочка?

Эмма протянула руку Джо:

— Мне нужно попудриться.

Джо дал ей чаевые для служительницы женского туалета. Они с отцом смотрели, как она идет через ресторанный зал. Джо подумал: интересно, она вернется к ним или просто заберет в гардеробе свое пальто и сразу уйдет?

Отец вынул из жилетного кармана часы, открыл крышку. Быстро защелкнул ее и убрал часы в карман. Эту вещь он ценил больше всего: восемнадцатикаратный «патек-филипп», который двадцать лет назад ему подарил благодарный президент одного банка.

Джо спросил:

— Это было так уж необходимо?

— Бой начал не я, Джозеф, так что не критикуй меня за то, как я его завершил.

Отец откинулся в кресле, положил ногу на ногу. Некоторые люди носят власть, точно это пиджак, который им не впору и все время натирает. Томас Коглин носил свою, как костюм от лучшего лондонского портного, сшитый в точности по его мерке. Обводя взглядом зал, он кивнул нескольким знакомым и затем снова посмотрел на сына:

— По-твоему, если бы я считал, что ты просто пробиваешь себе дорогу в жизни необычным способом, я бы стал поднимать из-за этого такой шум?

— Да, — ответил Джо. — Ты стал бы.

Отец мягко улыбнулся ему и еще более мягко пожал плечами:

— Я тридцать семь лет прослужил в полиции. И я знаю одну вещь, самую главную.

— Что преступление никогда не окупается, — подхватил Джо, — если только не достигаешь того уровня, когда вписываешься в систему власти и совершаешь преступления уже там.

Еще одна мягкая улыбка, небольшой наклон головы.

— Нет, Джозеф. Нет. Я понял, что насилие порождает насилие же. И что дети, которых породит твое насилие, когда-нибудь вернутся к тебе дикими и бездумными существами. Ты даже не признаешь их своими, но они-то тебя всегда признают. И сочтут, что ты достоин наказания.

Джо уже много лет слышал эти речи, повторяемые на разные лады. Впрочем, отец отказывался признавать, что он все время повторяется, а главное — что общие теории не обязательно применимы к конкретным людям. Особенно если эти люди — или человек — достаточно решительны, чтобы выработать собственные правила, и достаточно сообразительны, чтобы заставить всех остальных играть по ним.

Джо было всего двадцать, но он уже знал, что он как раз из таких людей.

Но просто чтобы ублажить старика, он поинтересовался:

— И за что тебя наказывают эти потомки, которые склонны к насилию?

— За свое безрассудное создание. — Отец наклонился к нему, поставив локти на стол и сведя ладони вместе. — Джозеф.

— Джо.

— Джозеф, насилие рождает насилие. Это непреложная истина. — Он разомкнул руки и посмотрел на сына. — То, что ты приносишь в мир, всегда возвращается к тебе же.

— Да, папа. Я знаком с катехизисом.

Отец утвердительно наклонил голову, когда Эмма вышла из дамской комнаты и прошла в гардероб. Следуя за ней взглядом, он добавил:

— Но ты никогда не сумеешь предсказать, как оно к тебе вернется.

— Уверен, что так.

— Ты можешь быть уверен только в собственной убежденности. Уверенность, которую ты сам не заработал, всегда светит ярче. — Томас наблюдал, как Эмма передает номерок девушке-гардеробщице. — Внешне она недурна.

Джо не ответил.

— Но что касается всего остального, — продолжал отец, — я отказываюсь понимать, что ты в ней нашел.

— Потому что она из Чарлстауна?

— Да, это ее не украшает, — заметил отец. — В старые добрые времена ее папаша был сутенером, а дядюшка убил по меньшей мере двух человек, и это лишь те трупы, о которых мы знаем. Но я бы закрыл на все это глаза, Джозеф, если бы она не была такой…

— Какой?

— Мертвой внутри. — Отец снова сверился с часами и откровенно подавил зевок. — Уже поздно.

— Она не мертвая внутри, — возразил Джо. — Просто что-то в ней спит.

— Что-то? — повторил отец, когда Эмма вернулась с их двумя пальто. — Это «что-то» никогда не просыпается вновь, сынок.

Уже на улице, когда они шли к его машине, Джо проговорил:

— А ты не могла быть более…

— Какой?

— Общительной? Больше участвовать в беседе?

— Все время, что мы вместе, — отозвалась она, — ты только и делаешь, что твердишь, как ты его ненавидишь.

— Только и делаю?

— Постоянно это повторяешь.

Джо покачал головой:

— Я никогда не говорил, что ненавижу своего отца.

— А что же ты говорил?

— Что мы с ним не уживаемся. И никогда не уживались.

— А почему?

— Потому что мы с ним чертовски похожи.

— Или потому, что ты его ненавидишь.

— Это не так. — И Джо знал: несмотря ни на что, он сейчас говорит правду.

— Тогда, может быть, сегодня тебе стоит провести ночку с ним.

— Что-что?

— Он сидит и глядит на меня так, словно я какая-то бродяжка. Расспрашивает про мою семью, словно знает, что моя ирландская родня — сущее ничтожество. Да еще и зовет меня милочкой, на хрен. — Она стояла на тротуаре, слегка дрожа: в черноте над ними появились первые снежинки. В ее голосе слышались слезы, и теперь они потекли у нее из глаз. — Мы — не люди. Нас не за что уважать. Мы просто Гулды с Юнион-стрит. Чарлстаунское отребье. Плетем кружева для ваших паршивых занавесочек.

Джо изумленно развел руками:

— Откуда это у тебя?

Он потянулся к ней, но она отступила назад:

— Не трогай меня.

— Ладно.

— Откуда? — переспросила она. — На меня всю жизнь глядят свысока и окатывают презрением такие, как твой отец. Такие, которые, которые… которые путают «тебе повезло» и «ты лучше». Мы не хуже вас. Мы не какое-то там дерьмо.

— Я и не говорил, что вы такие.

— А он говорил.

— Нет.

— Я не дерьмо, — прошептала она, полуоткрыв рот навстречу ночи, и снег мешался со слезами, катившимися по ее щекам.

Он вытянул руки и шагнул к ней:

— Можно?

Она погрузилась в его объятия, но сама держала руки по швам. Он прижимал ее к себе, и она плакала на его груди, а он твердил ей, что никакое она не дерьмо, что она не хуже других, что он ее любит, любит, любит.

Потом они лежали в его постели, и крупные мокрые снежинки бились в стекло, как ночные бабочки.

— Это была слабость, — произнесла она.

— Что?

— Там, на улице. Я проявила слабость.

— Это не слабость, это честность.

— Я не плачу на людях.

— Ну, при мне-то можешь.

— Ты сказал, что ты меня любишь.

— Ну да.

— Правда?

Он посмотрел в ее светлые, белесые глаза:

— Да.

Спустя минуту она произнесла:

— А я не могу тебе сказать этого.

Зато она не сказала, что и не чувствует этого, отметил он про себя.

— Ну и ладно, — отозвался он.

— Ладно? Правда? А то некоторым парням просто необходимо слышать, что их тоже любят.

Некоторым парням? Сколько парней говорили ей до него о своей любви?

— Я посильнее, чем они, — ответил он, надеясь, что это так и есть.

Стекло дребезжало под натиском темной февральской метели, завывал портовый ревун, и внизу, на Сколли-Сквер, сердито гудели автомобильные клаксоны.

— Чего тебе хочется? — спросил он ее.

Она пожала плечами, откусила заусенец и стала смотреть мимо Джо, в окно.

— Чтобы много всяких вещей не случились со мной в прошлом.

— Каких вещей?

Она покачала головой, она уже куда-то уплывала от него.

— И солнца, — через какое-то время пробормотала она непослушными сонными губами. — Чтобы много-много солнца.

Глава третьяТермит мистера Хики

Однажды Тим Хики сказал Джо: порой мелкая ошибка имеет далекоидущие последствия. Интересно, что бы он сказал о том, кто замечтался за рулем угнанной машины, припарковав ее возле банка? Может быть, и не замечтался, а просто глубоко задумался. О спине одной женщины. Если быть точным — о спине Эммы. О родимом пятне, которое он там увидел. Вероятно, Тим сказал бы: порой самые длинные тени отбрасывают самые крупные ошибки, болван.

А еще Тим очень любил повторять: когда дом рушится, в этом столько же виноват первый термит, который в него проник, сколько и последний. Джо этого не понимал: первый термит, черт побери, давно сдохнет к тому времени, когда последний вонзит свои жвалы в древесину. Разве не так? Всякий раз, когда Тим приводил это свое сравнение, Джо давал себе зарок выяснить среднюю продолжительность жизни термитов, но забывал это сделать до следующего раза, когда Тим произносил свое изречение, — обычно это случалось, если он был пьян и если разговор на время смолкал. И у всех за столом, кто слышал эту фразу, возникал один и тот же вопрос: что за счеты у Тима с этими дурацкими термитами?

Тим Хики стригся раз в неделю у Эслема на Чарльз-стрит. Однажды — во вторник — часть волос оказалась у него во рту, когда он шел к парикмахерскому креслу, и в затылок ему угодила пуля. Он лежал на выложенной клетками плитке, и лужа крови растекалась по ней, огибая кончик его носа, а стрелявший вышел из-за настенной вешалки, трясущийся, с выпученными глазами. Вешалка с грохотом обрушилась на пол, и один из парикмахеров подскочил на месте. Стрелявший перешагнул через труп Тима Хики, как-то смущенно кивнул присутствующим и ретировался.

Джо узнал об этом, лежа в постели с Эммой. Он повесил трубку и обо всем ей рассказал. Она тут же села и начала скручивать папиросу. Она лизала бумагу, глядя на него: она всегда на него смотрела, когда лизала папиросную бумагу. Потом она закурила.

— Он для тебя что-нибудь значил? Я про Тима.

— Не знаю, — ответил Джо.

— Как это — не знаешь?

— По-моему, тут нельзя просто сказать «да» или «нет».

Тим подобрал Джо и братьев Бартоло, когда те, еще мальчишками, поджигали газетные киоски. Скажем, сегодня они получали деньги у «Глоб», чтобы спалить один из ларьков «Стэндард». А завтра от «Америкэн» за поджог киоска «Глоб». Тим нанял их, чтобы они обратили в пепел кафе «51». Потом они доросли до предвечерних краж в богатых домах в районе Бикон-Хилл: задние двери загодя оставляли незапертыми уборщицы или слуги, которых подкупал Тим. Когда они выполняли работу для Тима, тот устанавливал одинаковую цену за каждую операцию, но когда они проворачивали дела для себя, то платили Тиму положенный процент, а львиную долю оставляли себе. В этом смысле Тим был отличным боссом.

Но в свое время Джо довелось увидеть, как тот душит Харви Боула. Они не поделили то ли опиум, то ли женщину, то ли немецкого короткошерстного пойнтера: до Джо доходили лишь слухи на этот счет. Так или иначе, Харви вошел в казино, они с Тимом затеяли спор, а потом Тим оторвал шнур от одной из зеленых настольных ламп и накинул его на шею Харви. Но Харви был малый здоровенный, с минуту он возил Тима по полу казино, все шлюхи попрятались, а подручные Хики наставили на Харви свои пушки. Джо увидел, как в глазах у Харви Боула забрезжило понимание: даже если Тим перестанет его душить, головорезы Тима разрядят в него свои четыре револьвера и один автоматический пистолет. Он упал на колени и опозорил себя громким пердежом. Задыхаясь, он лежал на животе, а Тим уперся коленом ему между лопатками и обернул излишек шнура вокруг ладони. Потом он еще сильнее затянул шнур, и Харви стал брыкаться так, что у него даже слетели ботинки.

Тим щелкнул пальцами. Один из подручных передал ему пистолет, и Тим вставил ствол в ухо Харви. Одна из девок проговорила: «Господи!» — но в момент, когда Тим уже готов был спустить курок, глаза Харви стали беспомощными и безнадежными, и он со стоном испустил последний вздох прямо в плитку, узор которой был выдержан в восточном стиле. Тим уселся на спину Харви и отдал пистолет своему громиле. А уже потом воззрился на человека, которого убил.

Джо никогда раньше не видел, как умирают. Меньше двух минут назад Харви спросил у девушки, которая принесла ему мартини, с каким счетом сыграли «Сокс». И дал ей хорошие чаевые. Посмотрел на часы, спрятал их обратно в жилетный карман. Отпил немного мартини. Меньше двух минут назад. А теперь его, черт подери, нет? Куда же он делся? Никто не знает. Отправился к Богу, к дьяволу, в чистилище, а может, еще куда-нибудь похуже. А может быть, в небытие. Тим поднялся, пригладил свою белоснежную шевелюру и сделал неопределенный жест управляющему казино:

— Всем еще по одной. За счет Харви.

Пара-тройка присутствующих нервно рассмеялась, но у большинства был такой вид, словно их сейчас вырвет.

Это был не единственный человек, которого Тим убил или приказал убить за прошедшие четыре года, но единственный, чье убийство Джо наблюдал воочию.

А теперь сам Тим. Его нет. Он ушел и не вернется. Словно его никогда и не было.

— Ты видела когда-нибудь, как убивают? — спросил Джо у Эммы.

Какое-то время она спокойно смотрела на него, то куря свою папиросу, то грызя ноготь. Потом ответила:

— Да.

— Как по-твоему, куда они потом отправляются?

— В похоронное бюро.

Он недоуменно уставился на нее, но тут она улыбнулась своей почти незаметной усмешкой, и ее кудри закачались у нее перед глазами.

— Думаю, никуда, — произнесла она.

— Мне тоже начинает так казаться, — заметил Джо.

Он сел в кровати. Крепко поцеловал ее, и она ответила ему таким же крепким поцелуем. Она скрестила лодыжки у него за спиной. Провела рукой по его волосам, и он стал пристально смотреть на нее, чувствуя, что если отведет взгляд, то упустит что-то важное, такое, чего он никогда не забудет.

— А если нет никакого «потом»? И если это, — она опустилась на него сверху, — все, что у нас есть?

— Я это люблю, — отозвался он.

Она рассмеялась:

— И я тоже это люблю.

— Вообще? Или со мной?

Она вынула сигарету изо рта. Взяла его лицо в ладони, целуя его. Качнулась взад-вперед.

— С тобой.

Но ведь она делала это не только с ним, верно?

Еще оставался Альберт. По-прежнему оставался Альберт.

Дня два спустя Джо в одиночестве гонял шары в бильярдной возле казино, когда вошел Альберт Уайт с уверенным видом человека, который ожидает, что препятствие будет устранено еще до того, как он к нему приблизится. Рядом с ним шагал Бренни Лумис, его главный подручный по мокрым делам. Лумис посмотрел Джо прямо в глаза, точно так же как глядел на него тогда, с пола игрового зала.

Сердце Джо сжалось. И остановилось.

Альберт Уайт произнес:

— Кажется, ты Джо.

Джо заставил себя шевельнуться. Пожал протянутую руку Альберта.

— Джо Коглин, да. Рад с вами познакомиться, — ответил он.

— Всегда приятно связать знакомое лицо и знакомое имя.

Альберт сжал его кисть, как пожарный насос сжимает воду.

— Да, сэр.

— А это Брендан Лумис, — представил Альберт, — мой друг.

Джо пожал руку Лумиса, при этом ему показалось, что его ладонь попала между двумя столкнувшимися автомобилями. Лумис наклонил голову, его бурые глазки блуждали по лицу Джо. Когда Джо получил руку обратно, он подавил желание ощупать ее. Между тем Лумис с каменным лицом вытер свою руку шелковым платком. Его взгляд оторвался от Джо и теперь бродил по комнате, словно Лумис имел на нее какие-то свои планы. Поговаривали, что он неплохо владеет пистолетом и отлично управляется с ножом, но обычно просто забивает свои жертвы до смерти.

Альберт проговорил:

— Я ведь тебя уже видел, так?

Джо вгляделся в его лицо, ища в нем признаки веселья:

— Не думаю.

— Видел-видел. Брен, ты этого парня раньше видел?

Бренни Лумис взял шар-девятку и внимательно осмотрел его.

— Нет, — ответил он.

Джо почувствовал облегчение — такое сильное, что начал опасаться, как бы не утратить контроль над мочевым пузырем.

— «Шнурок». — Альберт щелкнул пальцами. — Ты же там иногда бываешь, верно?

— Бываю, — признал Джо.

— То-то и оно. — Альберт хлопнул Джо по плечу. — Теперь этим домом распоряжаюсь я. Понимаешь, что это значит?

— Нет.

— Это значит, мне нужно, чтобы ты забрал вещички из комнаты, где ты до сегодняшнего дня обретался. — Он поднял указательный палец. — Но не думай, что я тебя выставляю на улицу.

— Ясно.

— Дело просто в том, что тут шикарное место. Насчет его у нас имеется масса идей.

— Ну конечно.

Альберт положил ладонь на руку Джо, чуть выше локтя. Блеснуло обручальное кольцо. Серебряное. По нему змеилась кельтская резьба и посверкивала пара мелких бриллиантов.

— Подумай, чем ты хочешь зарабатывать. Ладно? Просто подумай. Не торопись. Но имей в виду, сам по себе ты работать больше не будешь. По крайней мере, в этом городе.

Джо отвел взгляд от обручального кольца и кисти, лежащей на его предплечье, и посмотрел в дружелюбные глаза Альберта Уайта:

— Я и не собираюсь работать сам по себе, сэр. Я при любой погоде платил долю Тиму Хики.

Альберт Уайт сделал вид, что не услышал, как имя Тима Хики произнесли в здании, которое принадлежит теперь ему, Альберту Уайту. Он похлопал Джо по руке:

— Я знаю, что ты платил. И я знаю, что ты неплохо работал. Первоклассно. Но мы не ведем дела с посторонними. А всякий независимый подрядчик — для нас посторонний. Мы создаем прекрасную команду, Джо. Обещаю тебе, это будет потрясающая команда.

Он налил себе из графина Тима, не предлагая другим. Отнес рюмку к бильярдному столу, сел на его край. Посмотрел на Джо:

— Одно тебе скажу откровенно: ты слишком проворный парень, чтобы промышлять такой ерундой, как сейчас, да еще с этими двумя баранами. Ну да, они прекрасные товарищи, не сомневаюсь, но они идиоты, к тому же итальяшки, к тому же они рано подохнут, недотянут и до тридцати. А ты — ты, конечно, можешь идти собственным путем. Никаких обязательств, никаких привязанностей, но и никаких друзей. Жилище, но не постоянный дом. — Он соскользнул со стола. — Если постоянный дом тебе вообще не нужен — ничего страшного. С тобой ничего не будет, обещаю. Но в пределах города ты действовать не сможешь. Хочешь попытать счастья где-нибудь на южном берегу бухты — вперед. Хочешь на северном — пожалуйста, если, конечно, итальянцы не порежут тебя на ремни, как прослышат. Но в городе… — Он указал в пол. — Теперь тут серьезная организация, Джо. Никаких «выплачиваю долю». Только наемные рабочие. И их наниматели. Тебе что-нибудь непонятно?

— Мне все понятно.

— До конца ясно?

— Да, мистер Уайт.

Скрестив руки на груди, Альберт Уайт кивнул, глядя на свои ботинки:

— У тебя есть какие-то неоконченные дела? Какая-то работа, о которой мне нужно знать?

Джо потратил остаток денег, полученных от Тима Хики, на то, чтобы расплатиться с парнем, который дал ему наводку по питсфилдскому делу.

— Нет, — ответил Джо, — ничего неоконченного.

— Деньги нужны?

— Простите, сэр?

— Деньги.

Альберт сунул в карман руку, которая гладила лобок Эммы. Дергала ее за волосы. Он отделил от пачки две десятки и со шлепком сунул их в ладонь Джо:

— Не хочу, чтобы ты размышлял на пустой желудок.

— Спасибо.

Той же рукой Альберт похлопал Джо по щеке:

— Надеюсь, все это кончится хорошо.

— Мы можем уехать, — предложила Эмма.

— Уехать? — переспросил он. — Что, вместе?

Они разговаривали в ее спальне в середине дня — в единственное время, когда у нее дома не было ее трех сестер, и трех братьев, и злобной матери, и сердитого отца.

— Мы могли бы уехать, — снова произнесла она, будто сама себе не веря.

— Куда? И на что там жить? И ты что, правда хочешь сказать — вместе?

Она ничего не ответила. Он дважды задал этот вопрос, и оба раза она предпочла его игнорировать.

— Я мало что понимаю в честном труде, — признался он.

— А кто сказал, что он обязательно должен быть честным?

Он оглядел запущенную комнату, где она жила вместе с двумя из своих сестер. Обои у окна отстали, обнажив штукатурку с конским волосом. Два стекла треснули. Холодно так, что от дыхания идет пар.

— Тогда нам придется довольно далеко забраться, — произнес он. — Нью-Йорк для нас закрыт. Филадельфия тоже. О Детройте лучше забыть. Чикаго, Канзас-Сити, Милуоки — все это не для меня, если я не хочу влезть в какую-нибудь банду и начать там с самых низов.

— Тогда — вперед, на запад, как сказали еще до нас. Или на юг. — Она прижалась носом к его шее, сбоку. Глубоко вздохнула. Похоже, она все больше размягчалась. — Нам понадобится начальный капитал.

— В субботу мы с парнями хотим провернуть одно дельце. Ты свободна в субботу?

— Тогда мы и уедем?

— Да.

— Я собиралась в субботу вечером повидаться сам знаешь с кем.

— В задницу!

— О да, — согласилась она, — планируется и это.

— Нет, я о том, что…

— Я знаю, о чем ты.

— Он паршивый тип, — заметил Джо, не сводя глаз с ее спины, с родимого пятна цвета мокрого песка.

Она посмотрела на него с легким разочарованием. Легким, но оттого еще более обидным.

— Нет, он не такой.

— Заступаешься за него?

— Я тебе говорю, что он не такой плохой мужик. Он не мой мужик. Он не из тех, кого я люблю, кем я восхищаюсь и прочее. Но он не плохой. Не надо все время упрощать.

— Он убил Тима. Или приказал убить.

— А Тим что же, зарабатывал на жизнь раздачей милостыни несчастным сироткам?

— Нет, но…

— Но — что? Не бывает хороших и плохих. Просто каждый по-своему пытается пробиться. — Она закурила, потрясла спичку, пока та не почернела, чуть дымясь. — И хватит, черт побери, всех судить.

Он не мог оторваться от ее родимого пятна, ему казалось, что он теряется в песке.

— Ты хочешь и дальше с ним встречаться.

— Не начинай заново. Если мы и правда уезжаем из города, тогда…

— Мы уезжаем из города. — Джо уехал бы и из страны, если бы это означало, что больше до нее не дотронется ни один мужчина.

— Куда?

— В Билокси, — ответил он и тут же понял, что это и в самом деле неплохая мысль. — У Тима там было много друзей. Я с ними знаком. Они занимаются ромом. Альберту поставляют товар из Канады. Он специализируется на виски. Так что если мы будем держаться побережья залива — Билокси, Мобайл или даже Новый Орлеан — и если мы сможем подкупить нужных людей, то, может, все и обернется хорошо. Это страна рома.

Она немного подумала над этим. Всякий раз, когда она вытягивалась на постели, чтобы стряхнуть пепел с папиросы, по родимому пятну словно проходила рябь.

— Я должна с ним увидеться на открытии нового отеля. Это на Провиденс-стрит, знаешь?

— «Статлер»?

Она кивнула:

— Там собираются поставить радио в каждый номер. А мрамор привезли из Италии.

— И что?

— Он там будет со своей женой. Хочет, чтобы я пришла, ну не знаю, видно, потому, что его это возбуждает: видеть меня, когда он идет под ручку со своей женушкой. А потом он на несколько дней уезжает в Детройт вести переговоры с новыми поставщиками, я точно знаю.

— Ну и что же?

— Ну и вот, это нам даст как раз столько времени, сколько нужно. Когда он начнет меня искать, у нас уже будет фора в три-четыре дня.

Джо поразмыслил над этим.

— Неплохо, — признал он.

— Я знаю. — Она снова улыбнулась. — Как, сможешь уладит все дела и в субботу прийти к «Статлеру»? Например, часов в семь?

— Конечно.

— Значит, едем, — отозвалась она и поглядела на него через плечо. — Только больше не говори, что Альберт плохой. Если бы не он, мой брат сидел бы без работы. А прошлой зимой он моей матери купил пальто.

— Ладно-ладно.

— Я не хочу ссориться.

Джо тоже не хотелось ссориться. Всякий раз, когда у них случались ссоры, он проигрывал, и всегда оказывалось, что он извиняется за то, чего даже не совершал, чего даже и не думал совершать. Извиняется за то, что не делал того или этого, что не думал делать того или этого. Та еще головная боль.

Он поцеловал ее в плечо:

— Тогда мы не будем ссориться.

Она взмахнула ресницами:

— Ура.

Окончив дельце в питсфилдском филиале Первого национального, Дион с Паоло вскочили в машину, и Джо тут же врезался багажником в фонарный столб, потому что думал о ее родимом пятне цвета мокрого песка. О том, как это пятно двигалось между ее лопатками, когда она оборачивалась на него и говорила, что, может быть, она его и любит, и когда она утверждала, что Альберт Уайт не такой уж плохой. Ну да, сущий ангелочек этот сволочной Альберт! Друг простого народа, купил твоей мамаше зимнее пальто, ведь ты согревала его собственным телом. Родинка напоминала формой бабочку, только с зазубренными и заостренными крылышками. Джо подумал, что и Эмма тоже такая, и потом приказал себе: довольно, сегодня вечером мы уезжаем из города, все проблемы решены. Она любит его. Ведь это главное? А все прочее — так, мелочи. Какой бы ни была Эмма Гулд, он желал этого на завтрак, на обед, на ужин и в качестве закуски. Он желал этого до конца жизни — желал веснушек, что цепочкой тянулись по ее ключице и переносице; легкого мычания, которым оканчивался ее смех; того, как она произносила «два» — так, будто в этом слове не один слог, а два.

Дион и Паоло выбежали из банка.

Забрались на заднее сиденье.

— Хо́ду! — скомандовал Дион.

Высокий лысый тип в серой рубашке и черных подтяжках выскочил из банка, вооруженный дубинкой. Дубинка — не пистолет, но все-таки болезненная штука, если ему удастся подобраться близко.

Джо ребром ладони ударил по рычагу, переключаясь на первую, и дал газу, но машина двинулась назад, а не вперед. Назад. На пятнадцать футов. Глаза парня с дубинкой выкатились от изумления.

Дион завопил:

— Эй! Эй!

Джо ударил по тормозам, выжал сцепление, снялся с задней передачи, переключился на первую, но они все-таки въехали в столб. Не очень опасное столкновение, просто неприятное. Болван в подтяжках будет до конца жизни рассказывать жене и друзьям, как напугал трех бандюганов, которые аж задний ход дали на угнанной тачке, лишь бы подальше удрать от него.

Машину швырнуло вперед, из-под колес взметнулась пыль и камешки, прямо в лицо парню с дубинкой. К тому времени перед банком уже стоял еще один тип, в белой рубашке и коричневых брюках. Он вытянул руку. Джо видел в зеркальце, как эта рука дернулась. Джо не сразу сообразил почему. «Ложись!» — велел он, и Дион с Паоло упали на свое сиденье. Рука парня дернулась еще раз, потом еще раз-другой, и боковое зеркало разлетелось вдребезги, осколки посыпались на немощеную улицу.

Джо свернул на Ист-стрит, нашел переулок, который они высмотрели еще на прошлой неделе, резко подал машину влево, чтобы в него вписаться, и утопил педаль газа в пол. Несколько кварталов они мчались параллельно железной дороге, тянувшейся позади фабрики. Теперь вполне можно было предположить, что к делу уже подключились полицейские: вряд ли они перекрыли дороги, но все-таки могли обнаружить следы их шин возле грунтовой дороги у банка. И понять, в каком направлении они вначале поехали.

Этим утром они угнали три машины, все — в Чикопи, милях в шестидесяти к югу. Они выбрали «оберн», на котором ехали сейчас, черный «коул» с лысыми покрышками и «эссекс-коуч» двадцать четвертого года с дребезжащим мотором.

Джо пересек железнодорожные пути и еще около мили проехал вдоль озера Сильвер-лейк, в сторону литейного завода, который сожгли несколько лет назад: его черный покосившийся скелет виднелся справа, среди бурьяна и рогоза. Джо затормозил в тылу цеха, чья задняя стена давно обрушилась. Они остановились возле «коула» и вылезли из «оберна».

Дион поднял Джо за отвороты пальто и прижал к капоту «оберна»:

— Что с тобой, придурок драный, творится?

— Это была ошибка, — отозвался Джо.

— Ошибка была на прошлой неделе, — процедил Дион. — А теперь это, черт тебя дери, уже привычка.

Джо не мог с этим спорить. Но все-таки сказал:

— Убери руки.

Дион отпустил его пальто. Тяжело сопя, наставил на него палец:

— Ты провалишь дело.

Джо взял шляпы, платки и пистолеты и убрал их в сумку с деньгами. Потом положил ее на заднее сиденье «эссекс-коуча».

— Я знаю, — ответил он.

Дион развел своими толстыми ручищами:

— Мы орудуем вместе еще с детства, черт возьми! Но сейчас ты ведешь себя как болван.

— Ну да.

Джо согласился, потому что не видел смысла спорить с очевидным.

Полицейские машины, четыре штуки, прорвались сквозь стену коричневого бурьяна, что тянулась по краю поля за литейным заводом. Бурьян, шести или семи футов в высоту, цветом напоминал водоросли со дна реки. Полицейские авто примяли его, и за ним обнаружилось небольшое палаточное поселение. Женщина в серой шали и ребенок склонились над только что потушенным костром, пытаясь пропитать свои пальто теплом как можно сильнее.

Джо вскочил в «эссекс» и помчался прочь от завода. Братья Бартоло пронеслись мимо него на «коуле», который вильнул задом, когда они попали в полосу высохшей красной глины. Глина тут же залепила ветровое стекло. Он высунулся в окно и, вытирая грязь левой рукой, продолжал крутить баранку правой. «Эссекс» подпрыгнул на неровной земле, и у Джо откусило кусочек уха. Втянув голову в машину, он обнаружил, что теперь ему лучше видно, только из уха льется кровь, просачивается под ворот, течет по груди.

По заднему стеклу зазвенело, словно кто-то бросал монетки на жестяную крышу дома, и потом окно разбилось, пуля чиркнула по приборной доске. Слева от Джо возникла полицейская машина, потом справа появилась еще одна. На заднем сиденье правой был коп, он положил ствол «томпсона» на край окна и открыл огонь. Джо ударил по тормозам, стальные пружины сиденья впились ему сзади в ребра. Разлетелось окно с пассажирской стороны. Потом — ветровое стекло, окатив осколками переднее сиденье и Джо.

Правая машина попыталась затормозить, разворачиваясь к нему. Задняя ее часть приподнялась, и машина встала торчком, словно ее подхватил ураган. Джо успел увидеть, как она опускается набок, и тут другая машина врезалась в багажник «эссекса», а в зарослях бурьяна, рядом с полосой деревьев, обнаружился валун.

Джо не чувствовал, что вылетел из машины, пока не ударился о дерево. Какое-то время он лежал, засыпанный стеклянным крошевом и сосновыми иголками, липкий от собственной крови. Он думал об Эмме и об отце. Дерево пахло горелым волосом, он проверил волоски на руке и волосы на голове, но у него-то все было в порядке. Он уселся среди этих сосновых иголок и стал ждать, когда за ним явится питсфилдская полиция. За деревьями виднелся дымок. Черный, жирный и не очень густой. Он вился среди стволов, точно кого-то разыскивал. Спустя какое-то время Джо решил, что полиция, может быть, и не появится.

Встав и посмотрев в сторону искореженного «эссекса», он нигде не увидел второго полицейского автомобиля. Первый, тот, из которого стреляли, он разглядел: машина лежала на боку в поле, ярдах в двадцати от того места, где она подскочила.

Кисти рук ему иссекло стеклом и прочими осколками, летавшими внутри машины. Ноги оказались в порядке. Ухо по-прежнему кровоточило. Зеркало у водительского места «эссекса» уцелело, и он посмотрел на свое отражение и понял, почему кровь: у него больше нет левой мочки. Ее словно бритвой срезало. Рядом со своим отражением Джо увидел кожаную сумку с деньгами и оружием. Пассажирская дверца не хотела открываться, и ему пришлось упереться обеими ногами в водительскую, которая уже мало походила на дверцу. Но он все-таки изо всех сил толкал и тянул, тянул и толкал, пока его не затошнило и не закружилась голова. И уже когда он решил, что придется искать какой-нибудь камень, дверца с громким скрипом открылась.

Он взял сумку и пошел, углубляясь в лес. Набрел на небольшое сухое дерево. Оно горело, в центр его словно угодил огненный шар, и две самые крупные ветки скривились и напоминали две руки человека, пытающегося погасить пламя на собственной голове. След от шин, черный и маслянистый, примял кусты перед ним, в воздухе летали горящие листья. Он нашел еще одно горящее дерево, а потом — маленький пылающий куст. Черные следы шин становились все чернее и жирнее. Ярдов через пятьдесят он обнаружил пруд. Пар курился по его краям и поднимался с поверхности. Сначала Джо не понял, что это значит, а потом сообразил. Полицейский автомобиль, протаранивший его машину, загорелся и влетел в воду, а теперь стоял посреди пруда, вода доходила до окон, а остальная его часть обуглилась, и жирные голубые огоньки еще плясали на крыше. Стекла вылетели. Дырки, которые пистолет-пулемет Томпсона проделал в заднем стекле, походили на донца сплющенных пивных банок. Водитель свисал наружу, наполовину высунувшись из своей дверцы. Белки глаз казались еще белее по сравнению с обуглившимся телом.

Джо вошел в пруд и добрался до пассажирского сиденья машины. Вода доходила до груди. В автомобиле больше никого не было. Он просунул голову в пассажирское окно, хотя для этого пришлось слишком приблизиться к трупу. От изжаренного тела водителя волнами шло нехорошее тепло. Он вытащил голову из машины, он был уверен, что видел в этом автомобиле двух копов, когда все они неслись по полю. Он снова принюхался, вдыхая вонь горелого мяса, и опустил голову.

Второй коп лежал у его ног, на песчаном дне пруда, навзничь. Левая сторона тела почернела, как и у его спутника. Правая сторона тоже была изуродована, но осталась белой. Ровесник Джо. Может, на год старше. Правая рука торчала вверх. Скорее всего, с ее помощью он выбрался из горящей машины, а потом он упал в воду на спину, и рука не изменила своего положения, когда он умер.

Казалось, он указывает на Джо. Понятный жест.

Это сделал ты.

Ты. Больше никто. Во всяком случае, никто из оставшихся в живых.

Ты, первый термит.

Глава четвертаяДыра в центре мироздания

Вернувшись в город, он бросил угнанную в Леноксе машину и заменил ее «Доджем-126», который стоял на дорчестерской Плезант-стрит. На нем он доехал до южнобостонской Кей-стрит и некоторое время сидел внутри, размышляя, на той самой улице, где стоял дом, в котором он вырос. Он рассматривал возможные варианты. Их оказалось немного. К сумеркам у него их вообще не останется.

Об этом деле писали все вечерние газеты:

В двух мужчинах, которых Джо нашел в пруду, опознали Дональда Белински и Вирджила Ортена. У обоих остались вдовы. У Ортена — еще и двое детей. Рассмотрев их фотографии, Джо пришел к выводу, что Ортен сидел за рулем, а Белински лежал в воде с поднятой в указующем жесте рукой.

Он-то знал, почему они погибли: просто их коллеге хватило глупости палить из долбаного «томпсона» прямо из окна машины, подпрыгивающей на неровной земле. Он это знал. Он знал и то, что он — термит из притчи Хики и что Дональд и Вирджил никогда бы не оказались на этом поле, если бы он вместе с братьями Бартоло не приехал в их маленький городок, чтобы ограбить один из здешних маленьких банков.

Третий мертвый коп, Джейкоб Зоуб, был патрульным, который велел остановиться машине, шедшей вдоль опушки леса Октобер-маунтин. Ему выстрелили в живот, а когда он согнулся пополам, ему прострелили темя, что его и прикончило. Удирая, убийца (или убийцы) переехал ему лодыжку, расщепив кость пополам.

Судя по всему, стрелял Дион. Так он всегда дрался: бил парня в живот, а потом, когда тот согнется, обрабатывал голову, пока бедняга не падал, прося пощады. Насколько Джо знал, Дион никогда еще никого не убивал, но несколько раз бывал к этому близок, к тому же он терпеть не мог копов.

Следователи пока не сумели установить личности преступников — по крайней мере, публично об этом не заявляли. Одного из подозреваемых описывали как человека «тяжеловесного сложения», другого — как человека «с иностранным происхождением и запахом», а третьему (видимо, тоже иностранцу) успели выстрелить в лицо. Джо сверился со своим отражением в зеркале заднего вида. Он решил, что, строго-то говоря, это правда: мочка уха прилегает к лицу. В его случае — прилегала.

Хотя их имена оставались неизвестными, специальный художник, работавший при Питсфилдском управлении полиции, сделал по описаниям наброски. Так что большинство газет помещали на первой полосе фотографии трех убитых полицейских, а над ними — рисованные портреты Диона, Пабло и Джо. При этом Дион и Пабло выглядели более мордатыми, чем в жизни, а Джо подумал, что следовало бы спросить у Эммы, действительно ли у него такое тощее и по-волчьи заостренное лицо, но вообще сходство было разительное.

Объявили розыск по четырем штатам. Связались с ФБР, и сообщалось, что оно подключится к поискам.

Его отец наверняка уже видел газеты. Его отец, заместитель суперинтенданта Бостонского управления полиции.

Теперь его сын — соучастник убийства легавых.

С тех пор как два года назад умерла мать Джо, отец работал до изнеможения по шесть дней в неделю. Теперь, когда объявлена облава на его собственного сына, ему наверняка придется притащить в служебный кабинет раскладушку, и очень может быть, что он не вернется домой, пока дело не закроют.

Их семья жила в четырехэтажном доме с террасой, который стоял в сплошном ряду таких же домов, примыкая к ним торцовыми стенами. Это было внушительное строение — из красного кирпича, с выступающей средней частью, у окон комнат, выходивших на улицу, гордо выгибали спинки приоконные диванчики. Это был дом с лестницами красного дерева, раздвижными дверями, паркетом, шестью спальнями, двумя ванными (обе — с водопроводом и канализацией), со столовой, размерами напоминавшей зал в каком-нибудь английском замке.

Когда одна женщина спросила Джо, как это он вырос в таком замечательном доме, в такой приличной семье, а все-таки стал гангстером, Джо ответил, что, во-первых, он не гангстер, просто живет вне закона, а во-вторых, вырос не в замечательном доме, а в замечательном здании.

Джо пробрался в отцовский дом. С кухонного телефона позвонил Гулдам, но никто не взял трубку. В сумке, которую он принес с собой, находилось шестьдесят две тысячи долларов. Даже трети, которая останется после дележа, любому бережливому и благоразумному человеку хватит на десять, а то и пятнадцать лет. Джо не отличался бережливостью, поэтому прикинул, что ему этого — года на четыре. Впрочем, в бегах эти деньги уйдут года за полтора. А к тому времени он что-нибудь придумает. Ему всегда это хорошо удавалось — изобретать по ходу дела.

Ну, разумеется, зазвучал внутри его голос, подозрительно напоминающий голос старшего брата. Ведь пока у тебя отлично получалось.

Он позвонил в бутлегерский бар дядюшки Бобо, но тоже не добился ответа. Тут он вспомнил, что сегодня вечером Эмма собирается посетить церемонию открытия отеля «Статлер», начало — в шесть часов. Джо вынул из жилетного кармана часы: без десяти четыре.

Предстоит как-то убить два часа — в городе, который только и ждет, чтобы убить его.

Слишком большой промежуток, на улице его проводить нельзя. За это время они уже выяснят его имя и адрес, составят перечень всех его известных подельников и любимых мест. Установят наблюдение на всех железнодорожных и автобусных станциях, даже на пригородных. Не говоря уж о постах на всех без исключения дорогах.

Но это палка о двух концах. Заставы будут препятствовать проникновению в город, поскольку считается, что он еще за его пределами. Никто не предполагает, что он уже здесь и теперь намерен улизнуть из города. Никто не сможет этого предположить, ибо даже самый тупой преступник в мире не станет рисковать и возвращаться в единственный город, который может назвать родным, после того как он совершил самое крупное преступление из всех, какие случались в тамошних краях за последние пять-шесть лет.

А значит, он и есть самый тупой преступник на свете.

Или самый хитрый. Потому что они сейчас наверняка не ищут в одном-единственном месте — у себя под носом.

Во всяком случае, он уверял себя в этом.

Но он еще может сделать одно. Ему следовало проделать это еще в Питсфилде. Исчезнуть. Не через два часа, а прямо сейчас. Не ждать женщину, которая теперь может и запросто отказаться от побега с ним. Не ждать, а просто сбежать, в этой же рубашке, держа в руке сумку с деньгами. Ну да, все дороги под наблюдением. То же самое касается поездов и автобусов. И даже если удастся выбраться в фермерские угодья к югу или западу от города и украсть там лошадь, это не поможет, потому что он не умеет ездить верхом.

Остается море.

Ему понадобится судно, причем не какая-нибудь яхта и не обычная посудина контрабандистов, перевозящая ром, то есть не ялик и не скиф. Нет, нужна рыболовная шхуна, с ржавыми креплениями и потрепанным такелажем, с палубой, заваленной дырявыми ловушками на омаров. Что-нибудь, что стоит на якоре в Халле, или в Зеленой гавани, или в Глостере. Если он поднимется на борт к семи вечера, рыбак хватится ее, скорее всего, не раньше трех-четырех утра.

Значит, теперь он ворует у простых работяг. Докатился.

Впрочем, может быть, шхуна зарегистрирована. Если окажется, что нет, он выберет другую. Спишет адрес регистрации, а потом отправит владельцу достаточно денег, чтобы тот смог купить целых две шхуны или вообще бросить, на хрен, весь этот омаровый бизнес.

В голове мелькнуло, что такого рода намерения объясняют, почему деньги у него в карманах не задерживались. Казалось, иногда он похищает деньги в одном месте, чтобы тут же отправить их в другое. Но грабить ему нравилось, и проделывал он это ловко, и это было связано с другими вещами, которые он ловко проделывал: с бутлегерством или контрабандой рома, благодаря чему он научился управляться со всякого рода лодками. В июне прошлого года он гонял шхуну из богом забытой рыболовецкой деревушки в провинции Онтарио черед озеро Гурон прямиком в Бэй-Сити, штат Мичиган, а потом, в октябре, еще одну — из Джексонвилла в Балтимор. Прошлой зимой переправлял бочки с только что сделанным ромом через Мексиканский залив, из Сарагосы в Новый Орлеан, где спустил всю прибыль во французском квартале на развлечения, которые теперь мог припомнить лишь отрывочно.

Итак, он умел управлять большинством судов, а значит, мог украсть посудину практически любого типа. Он может прямо сейчас выйти на улицу — и оказаться на южном берегу Бостонской бухты через полчаса. До северного берега добираться чуть дольше, но в это время года там наверняка шире выбор судов. Если он отплывет из Глостера или Рокпорта, то сможет попасть в Новую Шотландию через три-четыре дня. А спустя пару месяцев пошлет весточку Эмме, чтобы она приезжала.

Два месяца — это долго.

Но она будет его ждать. Она его любит. Да, она ни разу этого не говорила, но он чувствовал, что она хочет это сказать. Она его любит. А он любит ее.

Она подождет.

Может, он даже заскочит в отель. Быстренько заглянет туда одним глазком — вдруг она там и он ее увидит? Если они исчезнут оба, их след невозможно будет отыскать. Но если он исчезнет один, а потом пошлет за ней, к тому времени агенты ФБР уже поймут, кто она и что она для него значит, и она приедет в Галифакс, приведя за собой хвост. Едва он откроет ей дверь, их обоих сметет свинцовым градом.

Она не станет ждать.

Или бежать с ней прямо сейчас, или бежать без нее и больше никогда ее не видеть.

Он посмотрел на себя в зеркальное стекло материнского буфета и вспомнил, почему он вообще сюда пришел: куда бы он ни отправился, в таком виде он далеко не уйдет. Левое плечо пальто потемнело от крови, ботинки и низ брюк заляпаны грязью, рубашка изодрана и забрызгана кровью.

На кухне он открыл хлебницу и извлек хранившуюся там бутылку рома «Вдова А. Финке», или просто «финке», как обычно называли этот напиток. Снял ботинки и отнес их вместе с бутылкой наверх, в спальню отца, поднявшись по черной лестнице. В ванной он постарался как следует отмыть засохшую кровь с уха, пытаясь не потревожить коросту. Убедившись, что рана не будет кровоточить, он отступил на несколько шагов назад и стал изучать свое отражение. Мало ли какие бывают уродства: никто не станет в него особенно вглядываться, когда отвалится струп. Даже сейчас почти вся эта черная корка пристала к внутренней, а не к внешней стороне уха. Ну да, она заметна, но не так, как был бы заметен подбитый глаз или сломанный нос.

Он отхлебнул несколько глотков «финке», выбирая костюм в отцовском шкафу. Костюмов там оказалось пятнадцать — штук на тринадцать больше, чем можно себе позволить на полицейское жалованье. То же самое касается обуви, рубашек, галстуков и шляп. Джо выбрал полосатый однобортный пиджак коричневато-желтого цвета и такие же брюки — костюм от Харта Шаффнера и Маркса. К нему — белую рубашку «Эрроу». Черный шелковый галстук с косыми красными полосками. Черные ботинки «Нетлтон» и шляпу «Кнапп-Фельт». Он снял собственную одежду, аккуратно сложил ее и пристроил на полу. Сверху поместил пистолет и башмаки, переоделся в отцовское, после чего снова засунул пистолет сзади за пояс.

Судя по длине брюк, они с отцом все-таки не совсем одного роста: отец чуть повыше. И шляпа его чуть теснее, чем у Джо. Проблему шляпы Джо решил, чуть сдвинув головной убор на затылок, получилось даже щеголевато. Что касается брюк, то он дважды подвернул штанины и подколол их булавками с ночного столика покойной матери.

Свою прежнюю одежду и бутылку хорошего рома он снес вниз, в отцовский кабинет. Даже сейчас он не мог отрицать, что, готовясь переступить порог этого помещения в отсутствие отца, он чувствует себя каким-то святотатцем. Он постоял на пороге, прислушиваясь к звукам дома — к потрескиванию в батареях парового отопления, к поскрипыванию молоточков в больших напольных часах, высящихся в вестибюле и готовящихся пробить четыре. Он был уверен, что дом пуст, но ощущал себя так, словно за ним наблюдают.

Когда молоточки ударили по своим колокольчикам, Джо вошел в кабинет.

Стол располагался перед высоким окном-фонарем, выходящим на улицу. Это был рабочий стол с двумя тумбами, выдержанный в викторианском стиле, богато украшенный, сделанный в Дублине в прошлом веке. О том, чтобы украсить свое жилище таким предметом обстановки, сын фермера-арендатора из захолустного угла ирландского Клонакилти не мог и мечтать, находясь в здравом рассудке. Не говоря уж о маленьком рабочем столике в том же стиле, восточном ковре и толстых шторах янтарного цвета, графинах фирмы «Уотерфорд», дубовых книжных полках с фолиантами в кожаных переплетах, бронзовых карнизах для штор, антикварном кожаном диване с такими же креслами и ящичке для сигар орехового дерева.

Джо открыл один из шкафчиков за книжными полками и опустился на корточки, чтобы открыть сейф, который таился внутри. Набрал 3-12-10, номера месяцев, когда родился он и его двое братьев, и открыл дверцу. Внутри лежали материнские драгоценности, пятьсот долларов наличными, свидетельство о собственности на дом, родительские свидетельства о рождении, пачка бумаг, которые Джо не стал изучать, и чуть больше тысячи долларов казначейскими облигациями. Джо вынул все это и сложил на пол справа от дверцы шкафа. Задняя стенка сейфа была сделана из той же толстой стали, что и остальные его части. Джо снял ее, сильно нажав большими пальцами на верхние углы, и положил на дно первого сейфа. Ему открылся циферблат второго.

Его комбинацию оказалось гораздо труднее угадать. Он перебрал дни рождения всех членов семьи, но безрезультатно. Все номера полицейских участков, где служил отец за эти годы, — тщетно. Он вспомнил, что отец говаривал: «Удача, неудача и смерть всегда ходят по трое», и попробовал всевозможными способами использовать тройку, но не добился успеха. Процесс подбора этой комбинации он начал еще в четырнадцать лет. Однажды, уже в семнадцатилетнем возрасте, он заметил письмо, которое отец оставил на своем столе. Послание другу, ставшему начальником пожарной охраны в Льюистоне, штат Мэн. Письмо, напечатанное на отцовском «ундервуде», содержало нагромождение лживых фраз: «Мы с Эллен беспредельно счастливы, мы по-прежнему так же пылко любим друг друга, как и в день нашей первой встречи…»; «Эйден вполне пришел в себя после трагических событий сентября девятнадцатого…»; «Коннор успешно преодолевает свою телесную немощь…», а также: «Видимо, Джозеф осенью поступит в Бостонский колледж. Он говорит, что планирует работать в области торговли акциями…» Под всем этим враньем стояло: «col1_0». Он всегда подписывался так. Никогда не ставил имя и фамилию полностью, будто это могло его скомпрометировать.

Т. К. К.

Томас Ксавьер Коглин.

Т. К. К.

Двадцатая, двадцать четвертая и третья буква в английском алфавите.

20-24-3.

Джо набрал эти числа, и второй сейф, пронзительно взвизгнув петлями, открылся.

Тот был фута два в глубину. И полтора фута из них занимали деньги. Пачки денег, туго перехваченные красными резинками. Некоторые из купюр попали в сейф еще до рождения Джо, а некоторые, возможно, оказались здесь на прошлой неделе. Целая жизнь, полная взяток, подношений, подарков. Его отец, столп Града на холме, американских Афин, Центра Вселенной, — куда больший преступник, чем тот, каким мог когда-либо стать Джо. Потому что Джо никогда не мог придумать, как являть миру больше одного лица. А в распоряжении отца имелось такое множество лиц, что оставалось лишь гадать, какое из них подлинное, а какие — лишь подделки, маски, личины.

Джо знал, что если сегодня вечером он обчистит этот сейф, то сможет прожить в бегах десять лет. А если заберется достаточно далеко, чтобы его перестали искать, то сумеет обеспечить себе надежную дорогу в жизни, занявшись переработкой кубинского сахара, или черной патоки, или того и другого, за три года стать королем контрабандистов и до конца своих дней не беспокоиться о крыше над головой и о горячей пище.

Но он не хотел отцовских денег. Он украл его одежду, потому что ему понравилась мысль покинуть город в наряде этого старого паршивца, но он скорее переломал бы себе руки, чем решился взять ими хоть одну бумажку из отцовского капитала.

Он поместил свою аккуратно сложенную одежду и замызганные башмаки поверх нечистых денег отца. Хотел оставить записку, но не смог придумать больше ничего такого, что он желал бы передать отцу, так что просто затворил дверцу и покрутил диск. Поставил на место фальшивую стенку первого сейфа, потом запер и его.

С минуту он расхаживал по кабинету, в последний раз все тщательно обдумывая. Это будет верх безумия — попытка добраться до Эммы на пышном мероприятии, которое посетят все городские знаменитости, куда гости будут приезжать на лимузинах и проходить исключительно по приглашениям. Похоже, в прохладе отцовского кабинета он все-таки впитал в себя некоторую долю безжалостного прагматизма Коглина-старшего. Надо бы принять дар богов — готовый путь из того самого города, куда, как все ожидают, он должен пробираться. Но время работает против него. Он должен выйти из парадной двери, вскочить в похищенный «додж» и рвануть на север, словно дорога под ним горит.

Он посмотрел в окно на Кей-стрит, на этот мокрый весенний вечер, и напомнил себе, что она любит его и что она будет его ждать.

Выйдя на улицу, он уселся в «додж» и стал смотреть на дом, в котором родился, на дом, который сделал его таким, каким он стал. По меркам ирландского Бостона он вырос в неге и роскоши. Он никогда не ложился спать голодным, никогда не ощущал мостовую сквозь подошвы ботинок. Он получил образование сначала у монахинь, потом у иезуитов и только в одиннадцатом классе бросил школу. По сравнению с большинством его дружков и подельников его детство и юность прошли в тепличных условиях.

Но в центре всего этого зияла дыра, и гигантское расстояние между Джо и его родителями служило отражением расстояния между его матерью и его отцом — и матерью отца, и большим миром в целом. До того как он появился на свет, родители словно бы бились на войне, и война эта окончилась настолько хрупким миром, что признать ее существование уже означало разрушить перемирие, так что никто ее даже не обсуждал. Но поле битвы по-прежнему простиралось между ними: мать оставалась на своей стороне, отец — на своей. А Джо сидел посредине, между окопами, на обезображенной и обожженной полоске взрытой земли. Пропасть посреди его дома породила пропасть между родителями, и однажды эта пропасть засосала и Джо. А ведь было время, несколько лет в детстве, когда он надеялся, что все может повернуться иначе. Но сейчас ему уже не удавалось вспомнить, почему тогда им владело такое ощущение. Все никогда не бывает, как должно быть; все остается как есть, такова простая правда, и она не меняется по твоему хотению.

Он доехал до автобусной станции Восточной линии. Станция располагалась на Сент-Джеймс-авеню и представляла собой маленькое строеньице желтого кирпича, окруженное гораздо более высокими зданиями. Джо решил рискнуть: правоохранители, которые его ищут, наверняка засели у выходов на посадку к северу от этого здания, а не в юго-западном его углу, где располагались камеры хранения.

Он проскользнул внутрь через дверь, сквозь которую все выходили, и смешался с толпой часа пик. Пусть толпа работает за него, он не станет двигаться против течения, не будет никого обгонять. Впервые его устраивало, что он не такой уж высокий. Едва он оказался в самой гуще людей, его собственная голова стала всего лишь еще одной макушкой среди множества других. Он углядел двух копов у выходов на посадку и одного — в толпе, футах в шестидесяти.

Он выскочил из потока в тишину зала камер хранения. Здесь его легче всего заметить — просто из-за того, что он один. Он заранее вынул из сумки три тысячи и снова ее застегнул. В правой руке он держал ключ от шкафчика номер 217, в левой — сумку. Внутри шкафчика уже лежали семь тысяч четыреста тридцать пять долларов, двенадцать карманных и тринадцать наручных часов, два зажима для денег из серебра высокой пробы, золотая булавка для галстука, а также разрозненные женские украшения, которые ему все никак не удавалось сбыть с рук, поскольку он подозревал, что скупщики хабара пытаются его надуть. Быстрыми и плавными шагами он подошел к шкафчику, поднял правую руку, которая дрожала совсем чуть-чуть, и отпер дверцу.

Из-за спины кто-то позвал:

— Эй!

Джо смотрел прямо перед собой. Дрожь в руке перешла в спазм, когда он отвел дверцу на себя.

— Я говорю: эй!

Джо засунул сумку в шкафчик и закрыл дверцу.

— Эй, ты! Эй!

Джо повернул ключ, запер дверцу, убрал ключ в карман.

— Эй!

Джо повернулся, уже представляя себе копа, что поджидает его с револьвером на изготовку. Скорее всего, молодой и нервный…

Пьянчуга расселся на полу возле мусорного ведра. Тощий как палка, одни жилы, красные глаза и красные ввалившиеся щеки. Он дернул подбородком в сторону Джо:

— Какого хрена, чего это ты вылупился?

Изо рта Джо вылетел лающий смешок. Он сунул руку в карман и извлек десятку. Нагнулся и отдал ее старому пьянице.

— Да так, смотрю на тебя, папаша. Только и всего.

В ответ тот лишь рыгнул, но Джо уже уходил, уже смешался с толпой.

Оказавшись на улице, он зашагал по Сент-Джеймс-авеню на восток, держа курс на два солнечных прожектора, полосовавшие низкие тучи над новым отелем. На какое-то время его успокоила мысль о том, что его деньги покоятся в камере хранения, ожидая его возвращения. Довольно необычное решение, подумал он, сворачивая на Эссекс-стрит, для парня, который собирается провести остаток жизни в бегах.

Если оставляешь страну, зачем оставлять здесь деньги?

Чтобы я смог за ними вернуться.

А зачем тебе за ними возвращаться?

На случай, если сегодня вечером у меня не сложится.

Это твой ответ.

Никаких ответов. При чем тут ответ?

Ты не хотел, чтобы при тебе нашли эти деньги.

Именно так.

Ведь ты знаешь, что обязательно попадешься.

Глава пятаяГрубая работа

Он проник в отель «Статлер» через служебный вход. Если какой-нибудь грузчик или посудомойка кидала на него любопытный взгляд, он приподнимал шляпу, уверенно улыбался и поднимал два пальца в знак приветствия: бонвиван, решивший не тесниться в толпе у главного входа. И в ответ ему кивали и улыбались.

Проходя через кухню, он услышал доносящиеся из вестибюля звуки фортепиано и энергичного кларнета, а также рокот виолончели. Он вскарабкался по неосвещенной бетонной лестнице. Открыл дверь наверху и по мраморным ступеням вошел в царство света, дыма, музыки.

В свое время Джо побывал в нескольких вестибюлях шикарных отелей, но ничего подобного он не видел. Кларнетист и виолончелист расположились возле входных дверей, латунь которых была надраена так, что свет, отражавшийся от нее, обращал кружащиеся пылинки в золотые воздушные точки. Коринфские колонны высились от мраморного пола до самых балконов, сделанных из кованого железа. Потолочная лепнина была из кремового алебастра, и через каждые десять ярдов свисала тяжелая люстра, той же формы, что и канделябры на своих шестифутовых подставках. На восточных коврах стояли темно-алые диваны. Два рояля, утопающие в белых цветах, располагались по обеим сторонам вестибюля. Пианисты легонько бренчали клавишами, перебрасываясь остроумными репликами с публикой и друг с другом.

Перед главной лестницей местное радио «Дабл-ю-би-зет» уже разместило на черных стойках три своих микрофона. Крупная женщина в голубом платье стояла возле одного из них, советуясь о чем-то с мужчиной в бежевом костюме и желтом галстуке-бабочке. Женщина то и дело дотрагивалась до собранных в пучок волос, отпивая из бокала какую-то бледную мутную жидкость.

Большинство мужчин были в смокингах, но кое-кто и в костюмах, так что Джо не выглядел белой вороной. Однако лишь он один был в шляпе. Он подумывал снять ее, но тогда на всеобщее обозрение предстало бы лицо с первых полос газет. Он поднял взгляд на антресоли: было полно народу в шляпах, ведь вперемежку со светскими щеголями там расположились все репортеры и фотографы.

Опустив голову, он направился к ближайшей лестнице. Приходилось пробираться медленно: собравшиеся сдвигались теснее, заметив радиомикрофоны и толстуху в голубом. Даже с опущенной головой он увидел Чаппи Гейгана и Буба Фаулера, беседующих с Рэдом Раффингом. Джо, всю жизнь страстно болевший за «Ред сокс», напомнил себе, что сейчас это не самое правильное — подойти прямо к трем знаменитым бейсболистам и поболтать с ними об их средних показателях. Он протиснулся позади них, надеясь подслушать обрывок беседы, который помог бы прояснить слухи о возможном переходе Гейгана и Фаулера, но услышал лишь разговоры о рынке акций. Гейган заявлял, что настоящие деньги можно заработать, лишь играя на марже, а все прочие способы — для недоумков, которые хотят всю жизнь оставаться бедными. В этот момент крупная женщина в голубом подошла к микрофону и прокашлялась. Мужчина рядом с ней приблизился к своему микрофону и поднял руку.

— Леди и джентльмены, прошу внимания, — произнес он. — Радио «Дабл-ю-би-зет», Бостон, волна тысяча тридцать, ведет прямую трансляцию из главного вестибюля легендарного отеля «Статлер». С вами Эдвин Малвер. Я с огромным удовольствием представляю вам мадемуазель Флоранс Феррель, меццо-сопрано Сан-Францисской оперы.

Задрав подбородок, Эдвин Малвер отступил назад, а Флоранс Феррель еще раз похлопала себя по пучкам волос и потом дохнула в свой микрофон. Этот выдох без всякого предупреждения перерос в невероятной мощи высокую ноту, которая пронзила толпу и поднялась до самого потолка — на трехэтажную высоту. Этот необычайный и при этом какой-то очень естественный звук наполнил Джо чувством страшного одиночества. Эта женщина словно передавала нечто божественное, и Джо вдруг осознал, что может сегодня умереть. Входя в эту дверь, он тоже это знал, но знал иначе: тогда это казалось чем-то маловероятным. Теперь же это был грубый непреложный факт, безразличный к его смятению. Перед лицом такого ясного доказательства существования иного мира он без лишних рассуждений понял, что смертен, ничтожен и первый шаг к выходу из этого мира он сделал тогда, когда в него вошел.

Ноты становились все выше, все протяжнее. Джо воображал ее голос как темный океан, без конца, без края, без дна. Он посмотрел вокруг, на мужчин в смокингах, на женщин в тафте, в облегающих серебристых платьях, в кружевных гирляндах, на шампанское, струившееся из фонтана посреди вестибюля. Он узнал судью, и мэра Керли, и губернатора Фуллера, и Куколку Джейкобсона — еще одного инфилдера «Сокс». Возле одного из роялей он заметил Констанс Флэгстед, местную театральную звезду: она флиртовала с Айрой Бамтротом, известным заправилой нелегальных лотерей. Некоторые смеялись, а некоторые изо всех сил пытались изобразить респектабельность, что выглядело смешно. Он видел суровых мужчин с бачками и высохших матрон, чьи юбки формой напоминали церковный колокол. Он заметил мелких и крупных аристократов — бостонских браминов, — он увидел женщин из общества «Дочери американской революции».[11] Он увидел бутлегеров, и бутлегерских адвокатов, и даже теннисиста Рори Йохансена, который в прошлом году добрался до четвертьфинала Уимблдона, где его выбил француз Анри Коше. Он увидел очкастых интеллектуалов, старавшихся, чтобы никто не заметил, как они посматривают на развязных девиц, умеющих вести лишь самую примитивную беседу, зато как сверкают их глаза, какие у них фантастические ноги… И все они скоро исчезнут с лица земли. Через пятьдесят лет кто-нибудь посмотрит на фотокарточку с этой вечеринки, и большинство людей на ней уже будут мертвы, а остальные — на пути к могиле.

Когда Флоранс Феррель допела свою арию, он поднял взгляд на антресоли и увидел Альберта Уайта. По правую руку от него стояла жена, дама средних лет, тонкая как тростинка, без всякого лишнего веса, свойственного богатым матронам. Крупнее всего у нее были глаза, Джо хорошо видел их даже с того места, где стоял. Глаза навыкате, с безумным выражением, которое не покидало их, даже когда она улыбалась чему-то, что Альберт говорил хихикающему мэру Керли, сумевшему пробраться наверх с бокалом скотча.

Джо пошарил глазами по балкону и обнаружил Эмму. На ней было серебристое обтягивающее платье, она стояла в толпе возле железного ограждения, держа в левой руке бокал шампанского. При этом освещении ее кожа выглядела алебастрово-бледной, а сама она казалась очень одинокой, подавленной каким-то тайным горем. Вот, значит, она какая, когда не знает, что он на нее смотрит! Может быть, в ее сердце оставила след какая-то потеря, о которой не скажешь словами? Несколько мгновений он даже опасался, как бы она не прыгнула с балкона, но тут ее болезненное выражение сменилось улыбкой. И он понял, откуда взялась эта печаль на ее лице: она не думала, что когда-нибудь увидит его снова.

Улыбка стала шире, и она прикрыла ее рукой, той же, в которой держала шампанское, так что бокал накренился и несколько капель упало вниз, в толпу. Один из мужчин поднял взгляд и потрогал темя. Дородная дама вытерла лоб, а потом несколько раз моргнула правым глазом.

Эмма отодвинулась от ограждения и слегка наклонила голову в сторону лестницы в его части вестибюля. Джо кивнул. Она отошла от перил.

Он потерял ее из виду среди верхней толпы, протискиваясь через нижнюю. Он успел заметить, что большинство репортеров на антресолях носят шляпы сдвинутыми на затылок, а галстучные узлы у них скособочены. Так что он тоже сдвинул шляпу назад и расслабил галстук, пробиваясь через скопление людей перед лестницей.

Прямо на него бежал полисмен Дональд Белински, призрак, каким-то образом восставший со дна пруда, соскобливший обгорелую плоть с костей и теперь семенивший вниз по лестнице прямо навстречу Джо. Те же светлые волосы, те же прыщи, те же до смешного красные губы и белесые глаза. Нет, погоди, этот парень потолще, и его светлые волосы уже начали редеть, к тому же отдают в рыжину. И хотя Джо видел Белински только лежащим на спине, он был почти уверен, что при жизни коп превосходил этого человека ростом, а может, и пах получше: от этого несло луком, Джо почувствовал это, когда слишком сблизился с ним на лестнице. Глаза парня сузились, он смахнул со лба клок маслянистых рыжеватых волос, в другой руке он держал шляпу, а в его поплиновой ленте торчала карточка «Бостон экзаминер». В самый последний момент Джо отступил в сторону, и мужчина сделал неопределенное движение шляпой.

— Извините, — произнес Джо.

— Это я виноват, — отозвался тот.

Джо поднимался по лестнице, чувствуя на себе его взгляд и поражаясь собственной глупости: как это его угораздило посмотреть прямо в лицо не кому-нибудь, а репортеру?

Тот кричал вверх: «Простите, простите, вы что-то уронили», но Джо ни черта не ронял. Он все двигался вперед, и группа людей вышла на лестницу над ним, все уже были навеселе, одна женщина обвивала другую, точно слишком широкий халат, и Джо прошел мимо них не оглядываясь, не оглядываясь, глядя только вперед.

На нее.

Она держала в руке сумочку под цвет платья, под цвет серебристого пера и серебристой ленты в волосах. Жилка билась у нее на горле, плечи подрагивали, ресницы трепетали. Он изо всех сил сдерживал себя: ему хотелось стиснуть эти плечи, оторвать ее от земли, чтобы она обвила ногами его спину и прижалась лицом к его лицу. Вместо этого он, не останавливаясь, прошел мимо нее и бросил:

— Один тип меня только что узнал. Надо живей двигать.

Она пошла рядом с ним; они проследовали по красному ковру мимо главного танцевального зала. Здесь тоже теснились люди, но не так густо, как внизу. Эту толпу легко можно было обогнуть по краю.

— За следующим балконом есть служебный лифт, — сообщила она. — Идет в подвал. Просто не верится, что ты пришел.

В ближайшем просвете между людьми он свернул направо, опустив голову, и посильнее надвинул шляпу на лоб.

— А что еще я мог сделать?

— Сбежать.

— Куда?

— Господи, да не знаю. Все так делают.

— Я так не делаю.

Они шли вдоль задней части антресолей, толпа снова сгустилась. Внизу губернатор, завладев радиомикрофоном, объявлял сегодняшний день — день открытия отеля «Статлер» — Днем штата Массачусетс, поднялись приветственные крики, все уже были порядочно на взводе, и Эмма поравнялась с ним и слегка толкнула его локтем, чтобы он повернул налево.

Теперь он увидел: после того места, где их коридор пересекается с другим, — темный угол за банкетными столами, огнями, мрамором, красным ковром.

Внизу духовой оркестр надрывался вовсю, и толпы на антресолях били каблуками, а фотовспышки сверкали, хлопали и шипели. Он подумал: интересно, кто-нибудь из газетных фотографов заметит потом, у себя в редакции, некоего парня на заднем плане одного из снимков, парня в желтовато-коричневом костюме, за голову которого обещана кругленькая сумма?

— Налево, налево, — бормотала Эмма.

Он свернул влево между двумя банкетными столами, и мраморный пол сменился черной плиткой. Еще пара шагов — и они у лифта. Он нажал кнопку «Вниз».

Четверо пьяных мужчин прошли вдоль края антресолей. Примерно двумя годами старше Джо. Горланят «Поле битвы».[12]

— Над алыми трибунами взовьются флаги Гарварда, — фальшиво тянули они.

Джо снова надавил кнопку «Вниз».

Один из мужчин встретился с ним глазами, потом хищно глянул на зад Эммы и толкнул приятеля локтем. Они продолжали петь: «И в небе отдается рукоплесканий гром».

Эмма коснулась его кисти своей.

— Черт, черт, черт, — твердила она.

Слева от них официант пробился через две кухонные двери, держа на весу большой поднос. Он прошел в каких-то трех футах от них, но даже не посмотрел в их сторону.

Гарвардцы ушли дальше, но песня еще слышалась:

— Вперед, ребята, в бой! Сегодня победим!

Эмма протянула руку мимо него и сама нажала кнопку.

— И Старый Гарвард навсегда!

Джо подумал, не просочиться ли им через кухню, но он подозревал, что это замкнутая клеть, где в лучшем случае имеется подсобный лифт, чтобы доставлять блюда из главной кухни, расположенной двумя этажами ниже. Задним числом он сообразил, что разумнее было бы Эмме прийти к нему, а не наоборот. Если бы только он мыслил ясно. Но он уже забыл, когда это было в последний раз.

Он снова протянул руку к кнопке, но тут услышал, как к ним поднимается кабина.

— Если в ней кто-то есть, просто повернись спиной, — сказал он. — Они будут спешить.

— Увидят мою спину — не будут, — пообещала она, и он улыбнулся, несмотря на весь груз забот.

Пришла кабина, но дверцы не открывались. Он отсчитал пять ударов сердца. Сдвинул решетку. Открыл дверцы пустой кабины. Обернулся к Эмме. Она вошла первой, он — вторым. Он закрыл решетку и дверцы. Повернул рычаг, и они начали спуск.

Она положила тыльную сторону кисти ему на член, и тот сразу же отвердел, едва она закрыла его рот своим. Свободной рукой он скользнул ей под платье, между жаркими бедрами, и она застонала прямо ему в рот. На ее щеки закапали слезы.

— Почему ты плачешь?

— Потому что я, может быть, тебя люблю.

— Может быть? — переспросил он.

— Да.

— Тогда смейся.

— Я не могу, не могу, — отозвалась она.

— Знаешь автовокзал на Сент-Джеймс?

Она сощурилась, глядя на него:

— Что? Конечно знаю. Разумеется.

Он вложил ей в руку ключ от камеры хранения:

— Это если что-нибудь случится.

— Что случится?

— По пути к свободе.

— Нет-нет-нет-нет, — ответила она. — Нет-нет. Держи у себя. Я не хочу.

Он отмахнулся:

— Спрячь в сумочку.

— Джо, я не хочу.

— Там деньги.

— Я знаю, что там, и я этого не хочу.

Она попыталась отдать ему ключ, но он держал руки высоко над головой.

— Пусть будет у тебя, — сказал он.

— Нет, — ответила она. — Мы потратим их вместе. Теперь я с тобой. Я с тобой, Джо. Забери свой ключ.

Она снова попыталась отдать ему ключ, но тут они доехали до подвала.

Окошко в дверце было темным: почему-то выключили свет.

Не «почему-то», понял Джо. Причина только одна.

Он потянулся к рычагу, но тут решетку рванули с другой стороны, и Брендан Лумис просунул руку в кабину и вытащил Джо за галстук. Он вытянул пистолет Джо из-за пояса и отшвырнул в темноту, где тот чиркнул по бетонному полу. Потом ударил Джо в лицо и в висок несчетное число раз, и все это случилось так быстро, что Джо едва успел поднять руки.

Подняв руки, он потянулся назад, к Эмме, чтобы как-то защитить ее. Но кулак Брендана Лумиса был как мясницкий молот. Всякий раз, когда он бил Джо по голове (бум-бум-бум-бум), Джо чувствовал, как у него немеет мозг и что-то вспыхивает в глазах. Его глаза скользили сквозь это белое сверкание, не в силах ни на чем остановиться. Он услышал, как ломается его собственный нос, а потом (бум-бум-бум) Лумис ударил в одно и то же место три раза кряду.

Когда Лумис выпустил его галстук, Джо рухнул на четвереньки прямо на цементный пол. Он услышал, как что-то капает, словно из протекающего крана, и, открыв глаза, увидел, что это его кровь сочится на цемент. Капли были размером с пятицентовые монетки, но их быстро становилось все больше, они словно превращались в амеб, а амебы превращались в лужицы. Он повернул голову: может, пока его избивали, Эмме удалось выиграть время, захлопнуть дверцы лифта и поскорее уехать? Но лифта не было там, где он его видел перед этим. А может, он сам был не там, где лифт, потому что увидел он только цементную стенку.

Тогда-то Брендан Лумис и пнул его в живот, так сильно, что Джо приподняло над полом. Он приземлился, скрючившись; он не мог дышать, он хватал ртом воздух, но воздух не шел. Он попытался подняться на колени, ноги все время разъезжались, и тогда он, опираясь на локти, оторвал грудь от цемента и стал глотать воздух, словно рыба, вытащенная из воды, пытаясь хоть что-то втянуть в легкие, но ему казалось, что его грудь — сплошной черный камень без всяких отверстий, просто камень, в котором больше ничему нет места, потому что он больше не может дышать, ни хрена не может дышать.

Его пищевод вздулся, как баллончик перьевой ручки, ему стиснуло сердце, сокрушило легкие, замкнуло глотку, но потом воздух пробился сквозь его миндалины и с присвистом вышел изо рта, он снова хватал ртом воздух, все было в порядке, он снова мог дышать, хотя бы дышать.

Лумис ударил его ногой сзади, в пах.

Джо уронил голову на цементный пол, закашлялся, может быть, даже пукнул, он никогда не мог себе представить, что бывает такая боль. Яйца ему словно вбило в кишки; языки пламени лизали ему стенки желудка; сердце так колотилось, что ему казалось — оно вот-вот не выдержит и остановится; череп словно кто-то разорвал руками; глаза кровоточили. Его явно вывернуло наизнанку, он изблевал на пол желчь и огонь. Он подумал, что уже все, но потом его вырвало снова. Он упал на спину и посмотрел вверх, на Брендана Лумиса.

— У тебя, — Лумис закурил, — какой-то несчастный вид.

Брендан раскачивался из стороны в сторону вместе с комнатой. Джо не двигался, но все прочее обратилось в маятник. Брендан посмотрел вниз, на Джо, натягивая черные перчатки. Рядом с ним появился Альберт Уайт, тоже качавшийся в такт маятнику. Оба посмотрели вниз, на Джо.

Альберт произнес:

— Боюсь, мне придется сделать из тебя послание.

Джо посмотрел вверх сквозь кровь в глазах. На Альберта в его белом смокинге.

— Послание всем, кто думает, что моими словами можно пренебрегать.

Джо поискал взглядом Эмму, но во всем этом качании и шатании не смог найти лифт.

— Послание будет не очень приятным, — продолжал Альберт Уайт. — И я очень об этом сожалею. — Он присел на корточки перед Джо, лицо у него было скорбное и усталое. — Моя мать любила повторять: все происходит по какой-то причине. Не уверен, что она права. Но мне действительно кажется, что люди часто становятся теми, кем им суждено стать. Думаю, я должен был стать копом, но потом город отобрал у меня мою работу, и я стал вот этим. И обычно мне это не нравится, Джо. По правде говоря, я это, черт подери, терпеть не могу. Но я не стану отрицать, что для меня это естественно. Мне это подходит. А тебе, боюсь, подходит проваливать все, за что возьмешься. Тебе надо было просто удрать, но ты этого не сделал. И я уверен… Посмотри-ка на меня.

Голова Джо успела перекатиться на левый бок. Он перекатил ее обратно и встретился глазами с добрым взором Альберта.

— Я уверен, что когда ты станешь умирать, то будешь твердить себе, что умер за любовь. — Альберт горестно улыбнулся ему. — Но опростоволосился ты не поэтому. А потому, что такова твоя натура. Потому, что в глубине души ты чувствуешь вину за то, что делаешь. Вот почему ты сам в глубине души хочешь, чтобы тебя поймали. При этой работе в конце каждой ночи сталкиваешься со своей виной. Вертишь ее в руках, скатываешь в шарик. И бросаешь в огонь. Но ты — ты этого не делаешь, поэтому всю свою короткую жизнь просто ждешь, чтобы кто-то наказал тебя за твои грехи. Что ж, я и есть этот кто-то.

Альберт выпрямился, и у Джо все поплыло перед глазами. Он поймал взглядом серебристую искру, потом еще одну. Он прищурился, чтобы снова видеть четко.

И сразу же об этом пожалел.

Альберт и Брендан все еще слегка покачивались, но маятник остановился. Рядом с Альбертом, взяв его под руку, стояла Эмма.

Сначала Джо не понял. Потом ему все стало ясно.

Он посмотрел вверх, на Эмму. Теперь уже не важно, что они с ним делают. Можно и умереть, потому что жить слишком больно.

— Мне очень жаль, — прошептала она. — Мне очень жаль.

— Ей очень жаль, — пояснил Альберт Уайт. — Нам всем очень жаль. — Он сделал жест в сторону кого-то, кого Джо не было видно. — Увести ее отсюда.

Мощный парень в пиджаке из деревенской шерсти и в вязаной шапочке, натянутой на лоб, опустил ладони на руку Эммы.

— Ты говорил, что не станешь его убивать, — сказала она Альберту.

Альберт пожал плечами.

— Альберт, — произнесла Эмма, — мы договаривались.

— И я учту наш договор, — ответил Альберт. — Не волнуйся.

— Альберт… — повторила она перехваченным голосом.

— Да, дорогая? — Голос Альберта звучал чересчур спокойно.

— Я бы никогда не привела его сюда, если бы…

Альберт дал ей пощечину, а другой рукой разгладил свою рубашку. Он ударил ее так сильно, что разбил ей губы.

Он опустил взгляд на рубашку.

— Думаешь, ты в безопасности? Думаешь, я стерплю унижение от потаскухи? Тебе кажется, что я так и увиваюсь вокруг тебя, ради тебя в лепешку готов расшибиться. Вчера, может, так и было. Но с тех пор прошло много времени, я не спал всю ночь. И я уже заменил тебя другой. Ясно? Сама увидишь.

— Ты сказал, что…

Альберт платком стер ее кровь со своей кисти.

— Отведи ее в эту сучью машину, Донни. Сейчас же.

Могучий парень крепко обхватил Эмму и стал пятиться назад.

— Джо! Пожалуйста, не мучайте его больше! Джо, прости меня. Прости. — Она кричала, лягалась, царапала голову Донни. — Джо, я тебя люблю! Я тебя люблю!

Решетка лифта захлопнулась, кабина пошла вверх.

Альберт присел на корточки рядом с ним, сунул в рот сигарету. Вспыхнула спичка, затрещал табак. Он сказал:

— Вдохни-ка. Быстрее вернешься в разум.

Джо вдохнул. С минуту он сидел на полу и курил, и Альберт сидел на корточках рядом с ним и курил собственную сигарету, и Брендан Лумис стоял и смотрел на них.

— Что вы собираетесь с ней сделать? — спросил Джо, как только убедился, что может говорить.

— С ней? Она же тебя только что заложила со всеми потрохами.

— И наверняка по веской причине. — Он глянул на Альберта. — Была веская причина, так?

Альберт фыркнул:

— Есть в тебе что-то от тупой деревенщины, а?

Джо поднял рассеченную бровь, в глаз ему упала капля крови. Он стер ее рукой.

— Что вы с ней собираетесь сделать?

— Лучше побеспокойся о том, что я собираюсь сделать с тобой.

— Я беспокоюсь, — отозвался Джо, — но сейчас я спрашиваю, что вы собираетесь сделать с ней?

— Пока не знаю. — Альберт пожал плечами, снял с языка табачную крошку, щелчком отправил ее подальше. — Но ты, Джо, станешь посланием. — Он повернулся к Брендану. — Подними его.

— Каким посланием? — спросил Джо, когда Брендан Лумис, зайдя сзади, подвел под него руки и поднял, заставив выпрямиться.

— «То, что случилось с Джо Коглином, случится и с тобой, если ты станешь на пути у Альберта Уайта и его людей».

Джо ничего не ответил. Мыслей никаких не было. Ему двадцать лет. Это все, что ему досталось в этом мире: двадцать лет. Он не плакал с четырнадцати, но сейчас, глядя в глаза Альберту, он изо всех сил старался не разреветься, не сломаться, не начать вымаливать жизнь.

Лицо Альберта смягчилось.

— Я не могу оставить тебя в живых, Джо. Если бы я знал, как это можно сделать, я бы попробовал. И дело не в девчонке, если тебя это утешит. Я везде могу найти себе шлюху. Меня уже поджидает новенькая. Вот разделаюсь с тобой — и к ней. — Какое-то время он разглядывал свои руки. — Но ты взбудоражил маленький городок и украл шестьдесят тысяч долларов без моего разрешения, и после тебя осталось трое мертвых копов. Из-за этого все мы окажемся по уши в дерьме. Потому что теперь все легавые Новой Англии считают бостонских гангстеров бешеными псами, которых и давить надо, как бешеных псов. А я хочу, чтобы все поняли: это не так. — Он обратился к Лумису: — Где Бонс?

Джулиан Бонс, еще один громила при Альберте.

— В переулке, мотор на ходу.

— Пошли.

Альберт первым двинулся к лифту. Он открыл решетку, и Брендан Лумис втащил Джо в кабину.

— Разверни его.

Джо повернули на месте, и сигарета выпала из его губ, когда Лумис взялся за его затылок и ткнул его лицом в стенку. Руки ему завели за спину. Грубая веревка обвилась вокруг его запястий. С каждым оборотом Лумис натягивал ее все туже. Потом завязал концы. Джо, кое-что понимавший в этом вопросе, на ощупь узнал надежный узел. Они могут бросить его в этом лифте одного и не возвращаться до самого апреля — все равно он не сумеет сам освободиться.

Лумис развернул его обратно, дернул рычаг, и Альберт вытащил новую сигарету из оловянного портсигара, вставил ее Джо в рот и зажег. При свете спички Джо увидел, что Альберта совсем не радует происходящее и что, когда Джо пойдет на дно Мистик-ривер с кожаной петлей на голове и с привязанными к лодыжкам мешками, полными камней, Альберт будет лишь скорбеть о той цене, которую приходится платить за ведение дел в этом грязном мире.

Во всяком случае, хотя бы одну ночь поскорбит.

На первом этаже они вышли из лифта и двинулись по пустому служебному коридору. Сквозь стены долетали звуки вечеринки: дуэль роялей, духовые наяривают во всю мощь, множество людей заливаются хохотом.

Они добрались до двери в конце коридора, с желтой надписью «Доставка», сделанной свежей краской.

— Проверю, все ли чисто. — Лумис открыл дверь в мартовскую ночь, которая успела стать гораздо более промозглой.

Сеялся мелкий дождик, и от железных пожарных лестниц пахло фольгой. Джо чувствовал и запах недавней стройки, как будто известковая пыль, поднятая дрелями, еще висела в воздухе.

Альберт повернул Джо к себе и поправил ему галстук. Лизнул ладони и пригладил ему волосы. Он казался каким-то опустошенным.

— В детстве я никогда не хотел стать человеком, который убивает других ради поддержания нормы прибыли, но сейчас я именно такой. Я ни одну ночь не могу спать спокойно, Джо, ни одну паршивую ночь. Каждый день просыпаюсь в страхе и кладу голову на подушку с таким же чувством. — Он выпрямил Джо воротник. — А ты?

— Что?

— Хотел когда-нибудь стать кем-то еще?

— Нет.

Альберт снял что-то с плеча Джо и щелчком отправил в пустоту.

— Я сказал ей: если она доставит тебя к нам, я тебя не убью. Больше никто не верил, что у тебя хватит дурости заявиться сюда сегодня вечером, но я подстраховался. И она согласилась привести тебя ко мне, чтобы спасти тебя. Или так она сама себя уверяла. Но мы-то с тобой знаем, что мне придется тебя убить, правда, Джо? — Он посмотрел на Джо скорбными влажными глазами. — Правда?

Джо кивнул.

Альберт кивнул в ответ. Наклонившись, он прошептал Джо на ухо:

— А потом я и ее тоже убью.

— Что?

— Потому что я ее тоже любил. — Альберт поднял и опустил брови. — И потому что ты ворвался ко мне в покерный зал в одно прекрасное утро из-за того, что она дала тебе наводку.

— Погоди, — произнес Джо. — Нет же. Она мне никакой наводки не давала.

— Конечно, что ты еще можешь сказать? — Альберт поставил ему воротник, пригладил ему рубашку. — И потом, взгляни на дело иначе: что, если у вас, голубков, и в самом деле настоящая любовь? Тогда вы сегодня же ночью встретитесь на небесах.

Он воткнул кулак в живот Джо, довел до солнечного сплетения. Джо согнулся пополам и снова потерял весь кислород. Он задергал веревку на запястьях, он попытался боднуть Альберта головой, но тот шлепком отвел его лицо и открыл дверь в переулок.

Схватив Джо за волосы, он заставил его выпрямиться, чтобы Джо увидел поджидающую машину: задняя дверца распахнута, возле нее стоит Джулиан Бонс. Подойдя с другой стороны переулка, Лумис крепко взял Джо за локоть, и они перетащили его через порог. Теперь Джо чувствовал запах ниши для ног у заднего сиденья машины. Запах промасленных тряпок и грязи.

Они уже собирались поднять его, чтобы сунуть в машину, но вдруг бросили. Он упал на колени, прямо на булыжную мостовую, и услышал, как Альберт вопит: «Живо! Живо! Живо!» — и их торопливые шаги по мостовой. Может, они уже выстрелили ему в затылок: небеса опускались на него полосами света.

Его лицо заливала белизна, а здания в переулке сияли красным и синим, завизжали шины, и кто-то крикнул в мегафон, и кто-то выстрелил из пистолета, и кто-то выстрелил из другого.

Сквозь белое сияние к Джо шел мужчина, подтянутый и уверенный, мужчина, созданный для того, чтобы командовать другими.

Его отец.

Из белизны за его спиной появились еще люди, и вскоре Джо окружила дюжина сотрудников Бостонского управления полиции.

Отец наклонил голову:

— Значит, теперь ты убийца копов, Джозеф.

— Я никого не убивал, — возразил Джо.

Отец не стал обращать внимания на эти слова:

— Похоже, твои сообщники намеревались от тебя избавиться. Они решили, что отвечать за тебя слишком тяжело?

Некоторые из полицейских уже вытащили свои дубинки.

— Там Эмма, в машине, сзади. Они ее хотят убить.

— Кто?

— Альберт Уайт, Брендан Лумис, Джулиан Бонс и какой-то тип по имени Донни.

На одной из ближних улиц раздались женские крики. Загудел клаксон, послышался тупой удар столкновения, еще крики. В переулке морось обратилась в ливень.

Отец повернулся к своим людям, потом снова развернулся к Джо:

— Хорошую компанию ты себе выбрал, сынок. Какие еще сказки ты для меня припас?

— Это не сказка. — Джо сплюнул кровь. — Они ее хотят убить, папа.

— Что ж, мы-то тебя не убьем, Джозеф. Собственно, я и пальцем тебя не трону. Но некоторые из моих коллег не прочь перемолвиться с тобой словом.

Томас Коглин наклонился вперед, уперев руки в колени, и устремил взгляд на сына.

Этот стальной взгляд принадлежал человеку, спавшему на полу больничной палаты Джо, когда того трясла лихорадка, человеку, читавшему ему городские газеты от корки до корки, человеку, говорившему, что любит его, что если Господь захочет прибрать его сына, то сначала пускай потягается с ним, с Томасом Ксавьером Коглином, и Господь — не сомневайтесь — знает, что это будет ох как непросто.

— Папа, послушай меня. Она…

Отец плюнул ему в лицо.

— Он ваш, — сказал он своим людям и удалился.

— Найдите машину! — закричал Джо. — Найдите Донни! Она в машине у Донни!

Первый удар — кулаком — пришелся ему в челюсть. Второй — дубинкой — попал, кажется, в висок. А потом все ночные огни погасли.

Глава шестаяНебесные покровители грешников

Водитель «скорой» первым дал понять Томасу, какая общественная буря вот-вот разразится.

Когда Джо привязывали к деревянной каталке и поднимали в «скорую», ее шофер спросил:

— Вы что, этого парня с крыши сбросили?

Дождь стучал так громко, что всем им приходилось кричать.

Майкл Поули, помощник и водитель Томаса, ответил:

— Ему нанесли травмы до нашего прибытия.

— Да ну? — Шофер «скорой» перевел взгляд с одного на другого, вода стекала с черного козырька его белой фуражки. — Бред сивой кобылы.

Томас почувствовал, что обстановка в переулке накаляется, поэтому, указав на сына, лежащего на каталке, объяснил:

— Этот человек причастен к убийству трех сотрудников полиции в Нью-Гэмпшире.

Сержант Поули добавил, обращаясь к шоферу:

— Успокоился, придурок?

Тот считал пульс Джо, глядя на часы.

— Я газеты-то читал. Как всегда — сижу в своей карете и читаю вшивые газетенки. Этот парень сидел за рулем. Они за ним гнались и подстрелили другую полицейскую тачку, раздолбали ее ко всем чертям. — Он уложил руку Джо ему на грудь. — Только он этого не делал.

Томас посмотрел в лицо Джо: разорванные почерневшие губы, расплющенный нос, глаза распухли так, что даже не открываются, скула раздроблена, черная корка засохшей крови запеклась на глазах, и в ушах, и в носу, и в углах рта. Родная кровь. Кровь отпрыска Томаса.

— Но если бы он не ограбил банк, — проговорил Томас, — они бы не погибли.

— Если бы другой коп не взялся за автомат, черт дери, они остались бы живы. — Шофер закрыл дверцы, посмотрел на Поули с Томасом, и Томас с удивлением заметил в его глазах отвращение. — Вы, парни, только что отмутузили его до полусмерти. Но неужто он преступник?

Две машины сопровождения пристроились за «скорой», и все они тронулись в ночь. Томасу приходилось напоминать себе, что избитый человек в «скорой» — это Джо. Но мысленно называть этого человека «сын» — это уже слишком. Его плоть и кровь. Часть этой плоти и довольно много этой крови он потерял там, в переулке.

Он спросил у Поули:

— Ты объявил в розыск Альберта Уайта?

Поули кивнул:

— И Лумиса, и Бонса, и Донни Бесфамильного, хотя мы считаем, что это Донни Гишлер, один из людей Уайта.

— Начните с Гишлера. Сообщите всем группам, что в машине у него может находиться женщина. Где Формен?

Поули двинул подбородком:

— В переулке, подальше.

Томас зашагал в ту сторону, Поули последовал за ним. Когда они остановились в группе полицейских у служебного входа в отель, Томас постарался не смотреть на лужу крови Джо, которая, даже приняв в себя столько дождевой воды, оставалась ярко-алой. Он сосредоточил все внимание на своем начальнике группы уголовного розыска — Стиве Формене.

— Насчет машин что-нибудь выяснили?

Формен раскрыл блокнот:

— Посудомойка говорит, что между двадцатью пятнадцатью и половиной девятого в переулке стоял «коул-родстер». А потом, по ее словам, он уехал и его заменил «додж».

В «додж» как раз пытались запихнуть Джо, когда прибыл Томас со своими молодцами.

— Основной поиск — по «родстеру», — распорядился Коглин-старший. — За рулем Дональд Гишлер. Возможно, на заднем сиденье у него женщина, Эмма Гулд. Заметь, Стив, она из тех самых чарлстаунских Гулдов. Понимаешь, к чему я клоню?

— Еще бы, — отозвался Формен.

— Дочка не Бобо, а Олли Гулда.

— Ясно.

— Отправь кого-нибудь проверить, — может быть, она мирно спит в своей кроватке в доме на Юнион-стрит. Сержант Поули!

— Да, сэр?

— Ты встречал когда-нибудь Донни Гишлера?

Поули кивнул:

— Рост — примерно пять с половиной футов, вес — сто девяносто фунтов. Обычно ходит в черной вязаной шапочке. В последний раз, когда я его видел, у него были закрученные вверх усы. У ребят из Шестнадцатого участка должно быть фото.

— Пошлите кого-нибудь за этим фото. И передайте его словесный портрет всем группам.

Он посмотрел на лужу крови своего сына. В луже плавал зуб.

Со своим старшим сыном Эйденом он не разговаривал уже несколько лет, хотя иногда получал от него письма — сухие факты, никаких мыслей или чувств. Он не знал, где сын живет и даже жив ли он вообще. Его средний сын Коннор ослеп в девятнадцатом году, во время волнений, вызванных полицейской забастовкой. В физическом смысле он с похвальной быстротой приспособился к своему увечью, но в душе его еще сильнее разгорелась его всегдашняя склонность жалеть себя, и он стал искать утешения в алкоголе. Не преуспев в том, чтобы спиться и умереть, он ушел в религию. Остыв и от этого увлечения (судя по всему, Господь требовал от своих приверженцев большего, чем влюбленность в мученичество), он поселился при школе для слепых и инвалидов Сайласа Эбботсфорда. Там ему дали работу сторожа — ему, человеку, который был самым молодым помощником окружного прокурора в истории штата, главным обвинителем по важнейшему делу, — и он доживал жизнь, подметая невидимый пол. Время от времени школа предлагала ему преподавательскую работу, но он постоянно отказывался, ссылаясь на застенчивость. Но в сыновьях Томаса не было и тени застенчивости. Коннор просто решил отгородиться от всех, кто его любит. Иными словами, от Томаса.

А его младший сын избрал для себя преступную стезю, связался со шлюхами, бутлегерами и гангстерами. Такая жизнь всегда сулит богатство и шик, но посулы эти редко сбываются. А теперь, из-за своих коллег по ремеслу и из-за коллег самого Томаса, он, может быть, не переживет ночи.

Томас стоял под дождем и из всех запахов ощущал лишь собственную вонь. Вонь своего собственного мерзкого «я».

— Найдите девушку, — велел он Поули и Формену.

Донни Гишлера и Эмму Гулд заметил в Салеме один из местных копов. К погоне подключилось в общей сложности девять патрульных машин из Беверли, Пибоди, Марблхеда. Одни полицейские видели женщину на заднем сиденье, другие — нет; один утверждал, что видел там двух или даже трех девушек, но потом выяснилось, что он был пьян. После того, как Донни Гишлер столкнул с дороги два мчавшихся за ним автомобиля, повредив оба, и после того, как в полицейских полетели его пули (хотя он не очень-то хорошо целился), они открыли ответный огонь.

«Коул-родстер» Донни Гишлера слетел с дороги в 21:50. Был сильный ливень. Они неслись по марблхедской Оушен-авеню вдоль бухты Леди, когда один из полицейских сумел прострелить Гишлеру покрышку — либо (в такой ливень и на сорока милях в час это казалось более вероятным) шина просто не выдержала и лопнула сама. Этот участок Оушен-авеню оправдывал свое название — Океанская улица: безбрежный океан лизал мостовую. «Коул» соскочил с дороги на трех колесах, ушел в воду по самые окна, вылетел обратно, его колеса больше не касались земли. Два его окна были прострелены, и он погрузился в воду на восемь футов еще до того, как большинство полисменов успели выскочить из своих машин.

Лью Барли, коп из Беверли, разделся до белья и нырнул, но внизу было темно, даже после того, как кто-то догадался направить в воду передние фары машин. Лью Барли четыре раза нырял в ледяную воду: вполне достаточно, чтобы целый день проваляться в больнице, борясь с последствиями переохлаждения. Но гангстерскую машину он так и не нашел.

Водолазы обнаружили ее лишь на следующий день, в начале третьего. Гишлер по-прежнему сидел за рулем, кусок которого, отскочив, проткнул его тело в районе подмышки. Рычаг передачи иссек ему промежность. Но убило его не это. Одна из множества пуль, выпущенных полицией в ту ночь, попала ему в затылок. Даже если бы колесо не спустило, машина все равно рухнула бы в воду.

Они нашли серебристую ленту и подходящее к ней по цвету перо, приставшие к потолку машины. И никаких других следов Эммы Гулд.

Перестрелка между полицией и тремя гангстерами на задах отеля «Статлер» стала достоянием запутанной и туманной истории города уже минут через десять после того, как произошла. Хотя в боевых действиях никто не пострадал, да и пуль было выпущено раз, два и обчелся. Преступникам повезло удрать из переулка как раз в тот момент, когда толпа театралов выходила из ресторанов и направлялась в «Колониал» и «Плимут». Билеты на «Пигмалиона», вновь поставленного в театре «Колониал», были распроданы на три недели вперед, а «Плимут» возбуждал гнев Общества блюстителей нравственности, поставив «Гуляку Запада». Общество блюстителей направляло сюда десятки протестующих — неряшливо и немодно одетых женщин с кислым лицом и мощными голосовыми связками, но это лишь привлекало дополнительное внимание к пьесе. Громкие и пронзительные вопли этих женщин стали настоящим благословением не только для театрального бизнеса, но и для убегающих гангстеров. Троица вынырнула из переулка, полиция тоже вырвалась на улицу, отстав от них совсем ненамного, но тут женщины из Общества блюстителей увидели пистолеты и начали кричать, визжать и показывать пальцем. Несколько парочек, направлявшихся в театр, поспешно и неуклюже укрылись в дверях близлежащих зданий, а один шофер, сделав неловкое движение, направил «пирс-эрроу» своего хозяина прямо в фонарный столб. В этот момент легкая морось сменилась ливнем. К тому времени, когда полицейские разобрались в обстановке, гангстеры угнали машину с Пьемонт-стрит и растворились в городе, заливаемом потоками дождя.

Газеты с историей о «Статлерском побоище» расходились как горячие пирожки. История начиналась просто: наши героические защитники порядка вступили в перестрелку с убийцами копов, скрутили одного из этих бандитов и арестовали его. Но вскоре дело усложнилось. Оскар Файетт, водитель «скорой помощи», сообщил, что арестованного бандита жестоко избила полиция и что он может не дожить до следующего утра. Вскоре после полуночи по редакциям на Вашингтон-стрит распространились неподтвержденные слухи о женщине, которую якобы видели запертой в автомобиле, на полном ходу влетевшем в бухту Леди в Марблхеде; не прошло и минуты, как машина отправилась на дно.

Затем стали говорить о том, что один из гангстеров, участвовавших в «Статлерском побоище», — не кто иной, как предприниматель Альберт Уайт. До сих пор Альберт Уайт занимал весьма завидное положение в бостонском обществе: возможный бутлегер, вероятный контрабандист, не исключено, что бандит. Предполагалось, что он каким-то образом участвует в мошенничестве и рэкете, но большинство все-таки могло поверить, что ему как-то удается быть выше того хаоса, что ныне захлестнул улицы всех крупных городов страны. Альберт Уайт считался «хорошим» бутлегером. Благородный поставщик безвредного порока, производивший отличное впечатление в своих светлых костюмах и нередко развлекавший окружающих историями о собственных подвигах на войне и о своем полицейском прошлом. Но после «Статлерского побоища» (Э. М. Статлер[13] безуспешно пытался убедить газетчиков придумать другое название) эти теплые чувства исчезли. Полиция выдала ордер на арест Уайта. Вне зависимости от того, сядет он в конце концов за решетку или нет, для него навсегда ушли в прошлое те дни, когда он вращался в приличном обществе. Восторженный ужас, который вызывают двуличные и непристойные люди, имеет свои пределы: это признавали во всех светских гостиных на Бикон-Хилл.

Шли разговоры и об участи, постигшей Томаса Коглина, заместителя суперинтенданта полиции: некогда его прочили в полицейские комиссары, а то и в сенаторы. Когда назавтра вечерние газеты сообщили, что бандит, арестованный и избитый на месте преступления, приходится Коглину сыном, большинство читателей воздержались от осуждения его родительского ража, поскольку большинство знало, как непросто пытаться вырастить добродетельное потомство в нашу греховную эпоху. Но потом Билли Келлехер, обозреватель «Экзаминера», описал свою мимолетную встречу с Джозефом Коглином на лестнице «Статлера». Именно Келлехер вызвал полицию и сообщил о том, что видел беглого преступника. Более того, Келлехер оказался в переулке как раз вовремя, чтобы увидеть, как Томас Коглин отдает собственного отпрыска на растерзание львам, состоящим под своим началом. Общественное мнение отшатнулось от Коглина-старшего. Одно дело, если тебе не удалось как следует воспитать сына. Другое дело — лично приказать, чтобы его избили до полусмерти.

Когда Томаса вызвали в кабинет комиссара на Пембертон-Сквер, он уже знал, что никогда этого кабинета не займет.

Комиссар Герберт Уилсон стоял за своим столом. Взмахом руки он предложил Томасу сесть в кресло. Уилсон возглавлял полицейское управление с двадцать второго года, с тех самых пор, когда его предшественник Эдвин Аптон Кертис, нанесший городу больше ущерба, чем кайзер нанес Бельгии, очень удачно скончался от инфаркта.

— Садись, Том.

Томас Коглин терпеть не мог, когда его называли Томом, он терпеть не мог это уменьшительное имя, эту грубую фамильярность.

Он сел.

— Как твой сын? — спросил комиссар Уилсон.

— В коме.

Уилсон кивнул, медленно выпустил воздух из ноздрей:

— И пока он в ней пребывает, Том, с каждым днем он все больше напоминает святого. — Комиссар вперил в него взгляд через разделявший их стол. — Ты скверно выглядишь. Поспал хоть немного?

Томас покачал головой:

— Нет. С тех пор как…

Эти две ночи он провел у больничной койки сына, мысленно пересчитывая свои грехи и молясь Господу, в которого он, пожалуй, давно не верил. Врач сказал ему, что, даже если Джо выйдет из комы, у него, возможно, останутся необратимые повреждения мозга. Томас в ярости (в той слепящей ярости, которой не без оснований боялись все — от его отца-ничтожества до его жены и сыновей) приказал другим избить сына дубинками. И теперь собственный стыд виделся ему клинком, который держали на горячих угольях. Острие этого клинка вошло ему в живот, прямо под грудную клетку, и постепенно пронзало внутренности, резало и резало, не давая ни видеть, ни дышать.

— Есть что-нибудь по остальным двоим, по этим Бартоло? — осведомился комиссар.

— Мне казалось, вы уже знаете.

Уилсон покачал головой:

— У меня все утро собрания по финансовым вопросам.

— Только что пришло по телетайпу. Они взяли Паоло Бартоло.

— Кто «они»?

— Полиция Вермонта.

— Взяли живым?

Томас помотал головой.

По какой-то непонятной причине Паоло Бартоло сидел за рулем машины, которая была набита консервированной ветчиной, заполнявшей все заднее сиденье и сваленной на пол у переднего. Когда он проскочил на красный свет на Саут-Мейн-стрит в Сент-Олбенсе, милях в пятнадцати от канадской границы, патрульный попытался заставить его прижаться к обочине и остановиться. Но Паоло не подчинился. Патрульный кинулся за ним в погоню, к погоне присоединились его коллеги, и в конце концов они вынудили машину съехать с дороги возле молочной фермы в Энсбург-Фоллсе.

Вынул ли Паоло пистолет, выходя из машины в этот погожий весенний денек, так и осталось неясным. Возможно, он потянулся к поясу. Возможно, он просто поднял руки недостаточно быстро. С учетом того, как Паоло или его брат Дион недавно обошлись с патрульным Джейкобом Зоубом на такой же обочине дороги, полицейские не стали рисковать. Каждый из них выстрелил из табельного револьвера по меньшей мере дважды.

— Сколько сотрудников вели ответный огонь? — поинтересовался Уилсон.

— По-видимому, семь, сэр.

— А сколько пуль попало в преступника?

— Я слышал об одиннадцати, но, чтобы узнать точно, потребуется вскрытие.

— А что Дион Бартоло?

— Видимо, скрывается в Монреале. Или где-то поблизости. Дион всегда был хитрее брата. Это Паоло вечно высовывался.

Комиссар вынул лист бумаги из одной небольшой пачки, лежащей на столе, и переложил его на другую небольшую стопку. Посмотрел в окно, — казалось, он зачарованно разглядывает шпиль здания таможни в нескольких кварталах отсюда. Затем он произнес:

— Управление не может позволить тебе выйти из этого кабинета в том же звании, в котором ты сюда вошел, Том. Надеюсь, ты это понимаешь?

— Да, понимаю.

Томас оглядел кабинет, о котором мечтал уже десять лет, и не ощутил никакого разочарования.

— Если я понижу тебя до капитана, мне придется передать тебе один из участков.

— А свободного участка у вас нет.

— А свободного участка у меня нет. — Комиссар наклонился вперед, сведя ладони вместе. — Молись только за сына, Томас, потому что твоя карьера уже достигла потолка.

— Она не погибла, — произнес Джо.

Он вышел из комы четыре часа назад. Томас приехал в Массачусетскую больницу через десять минут после звонка врача. С собой он привез Джека Джарвиса, адвоката. Джек Джарвис был пожилой человечек, носивший шерстяные костюмы самой незапоминающейся расцветки — коричневые, словно древесная кора, или серо-желтые, как мокрый песок, или черные, словно выгоревшие на солнце. Галстуки у него обычно бывали под стать костюмам, воротнички рубашек всегда были желтоватыми, а шляпу он надевал лишь по особым случаям: она выглядела слишком большой для его головы и сидела у него на верхушках ушей. Казалось, Джек Джарвис — в двух шагах от пенсии: такой вид у него был уже почти три десятка лет, но лишь человек, совершенно с ним незнакомый, мог обмануться этим видом. Он был лучшим уголовным защитником в городе, и мало кто мог назвать его ближайшего конкурента на этом поприще. За долгие годы Джек Джарвис развалил не меньше двух дюжин железобетонных дел, которые Томас передавал окружному прокурору. Многие полагали, что, попав в рай после смерти, Джек Джарвис займется вызволением своих бывших клиентов из ада.

Врачи два часа осматривали Джо, а Томас с Джарвисом сидели в коридоре и ждали. Вход охранял молодой полисмен.

— Я не смогу его вытащить, — предупредил Джарвис.

— Знаю.

— Но будьте уверены: убийство второй степени, в котором его обвиняют, — это смехотворно. И окружной прокурор об этом знает. Хотя сколько-то вашему сыну отсидеть придется.

— Сколько?

Джарвис пожал плечами:

— Я бы сказал — лет десять.

— В Чарлстаунской? — Томас покачал головой. — Он выйдет оттуда развалиной, если вообще выйдет.

— Погибли три сотрудника полиции, Томас.

— Но он их не убивал.

— Поэтому он и не сядет на электрический стул. Но если бы это был не ваш сын, а кто-нибудь еще, вы бы сами захотели, чтобы он получил двадцать лет.

— Но он мой сын, — проговорил Томас.

Врачи вышли из палаты.

Один остановился, чтобы поговорить с Томасом:

— Не знаю, из чего сделан его череп, но мы решили, что это не кость.

— Простите, доктор?

— Он в полном порядке. Никакого внутричерепного кровотечения, никакой потери памяти, никакого расстройства речи. У него сломан нос и половина ребер, и он какое-то время будет мочиться с кровью, но никаких повреждений мозга я не вижу.

Томас и Джек Джарвис вошли и сели у койки Джо. Тот некоторое время разглядывал их распухшими подбитыми глазами.

— Я был не прав, — произнес Томас. — Чудовищно не прав. И мне, конечно, нет прощения.

Почерневшими, крест-накрест заштопанными губами Джо проговорил:

— Ты имеешь в виду, что не должен был отдавать меня им на растерзание?

Томас кивнул:

— Не должен был.

— Где же твои хваленые ежовые рукавицы, папаша?

Томас покачал головой:

— Я должен был сделать это сам.

Джо негромко фыркнул:

— При всем уважении к вам, сэр, я очень рад, что это сделали ваши люди. Если бы это сделали вы, я бы, скорее всего, умер на месте.

Томас улыбнулся:

— Значит, никакой ненависти ко мне?

— Сплошная приязнь. Впервые за десять лет. — Джо попытался оторваться от подушки, но ему это не удалось. — Где Эмма?

Джек Джарвис открыл было рот, но Томас предостерегающе махнул на него рукой. Спокойно и неотрывно глядя сыну в лицо, он рассказал ему о случившемся в Марблхеде.

Какое-то время Джо переваривал эти сведения. Потом с отчаянием произнес:

— Она не погибла.

— Погибла, сынок. Даже если бы в ту ночь мы начали действовать без промедления, Донни Гишлер все равно не расположен был сдаваться живым. Считай, она умерла, как только попала в ту машину.

— Тела не нашли, — заметил Джо. — Значит, она не мертва.

— Джозеф, после «Титаника» тоже не нашли половину тел, но бедняги все равно уже не с нами.

— Я не могу поверить.

— Не можешь? Или не хочешь?

— Это одно и то же.

— О нет. — Томас покачал головой. — Мы частично восстановили события той ночи. Она была подружкой Альберта Уайта. Она тебя предала.

— Да, предала, — согласился Джо.

— И что же?

Джо улыбнулся, несмотря на заштопанные губы:

— И мне наплевать. Я все равно по ней с ума схожу.

— «С ума схожу» — это не любовь, — возразил отец.

— А что же это?

— Сумасшествие.

— При всем к тебе уважении, папа, я восемнадцать лет наблюдал твой брак, и там тоже не было любви.

— Верно, — признал отец, — ее не было. Так что я знаю, о чем говорю. — Он вздохнул. — Так или иначе, ее больше нет, сынок. Она так же мертва, как твоя мать, упокой, Господи, ее душу.

— Как насчет Альберта? — спросил Джо.

Томас присел к нему на кровать:

— В бегах.

— Но ходят слухи, — добавил Джек Джарвис, — что он пытается устроить свое возвращение, ведет переговоры.

Томас глянул на него, и Джарвис кивнул.

— Кто вы? — спросил его Джо.

Адвокат протянул руку:

— Я Джон Джарвис, мистер Коглин. Но большинство зовет меня Джеком.

Распухшие глаза Джо с самого начала их визита не открывались так широко.

— Черт побери! — произнес он удивленно. — Я о вас слышал.

— Я тоже о вас наслышан, — отозвался Джарвис. — Как и весь штат, к сожалению. С другой стороны, одно из худших решений, какие принимал в жизни ваш отец, в конечном счете может обернуться лучшим событием из всего, что с вами случалось.

— Почему же? — осведомился Томас.

— Избив его до полусмерти, вы превратили его в жертву. Прокурор штата не захочет предъявлять обвинение. Он его все-таки предъявит, но против своей воли.

— А кто у нас сейчас прокурор штата — Бондюран? — спросил Джо.

Джарвис кивнул.

— Вы его знаете?

— Я знаю о нем. — На покрытом синяками лице Джо отразился страх.

Внимательно глядя на него, Джарвис поинтересовался:

— Томас, а вы знаете Бондюрана?

— Да, — ответил Томас. — Да, знаю.

Кельвин Бондюран был женат на представительнице семейства Ленокс из аристократического района Бикон-Хилл. Он произвел на свет трех стройных дочерей, одна из которых недавно вышла замуж за представителя семейства Лодж, вызвав много шума в разделах светской хроники. Бондюран был неутомимым поборником сухого закона, бесстрашным борцом со всякого рода пороками, каковые пороки он объявлял порождением низших классов и неразвитых народов, которые прибило к берегам нашей великой отчизны за последние семьдесят лет. В последние семьдесят лет сюда эмигрировали главным образом два народа — ирландцы и итальянцы, так что намеки Бондюрана были вполне прозрачны. Но когда через несколько лет он выдвинется в губернаторы, его спонсоры с Бикон-Хилла и из Бэк-Бэя будут твердо уверены: это подходящий кандидат.

Секретарь Бондюрана провел Томаса в его кабинет, располагавшийся в здании на Керкби-стрит, и закрыл за ним дверь. Бондюран, стоявший у окна, безразлично глянул на Томаса:

— Я вас ждал.

Десять лет назад Томас накрыл Кельвина Бондюрана во время облавы в очередных меблированных комнатах. Бондюран развлекался в компании нескольких бутылок шампанского и нагого юноши мексиканского происхождения. В дополнение к своей успешной бордельной карьере мексиканец оказался бывшим участником Северного движения Панчо Вильи,[14] и его давно поджидали на родине, намереваясь предъявить ему обвинение в государственной измене. Томас распорядился депортировать революционера обратно в Чиуауа и позволил фамилии Бондюрана исчезнуть из протоколов задержаний.

— Что ж, вот я и пришел, — отозвался Томас.

— Вы превратили своего сына из преступника в жертву. Блестящий трюк. Неужели вы настолько умны, мистер заместитель суперинтенданта?

— Никто не может быть настолько умен, — парировал Томас.

Бондюран покачал головой:

— Неправда. Такие люди есть, хотя их немного. И вы, возможно, принадлежите к их числу. Скажите ему, пусть признает себя виновным. В том городке погибло трое полицейских. Завтра об их похоронах сообщат первые полосы всех газет. Если он примет на себя вину в ограблении банка и, допустим, в том, что он безрассудно подверг опасности жизнь других людей, я буду рекомендовать двенадцать.

— Лет?

— За трех мертвых копов? Это еще легкое наказание, Томас.

— Пять.

— Извините?

— Пять, — повторил Томас.

— Это невозможно. — Бондюран покачал головой.

Томас сел в его кресло и не двигался.

Бондюран опять покачал головой.

Томас скрестил ноги.

Бондюран произнес:

— Послушайте…

Томас слегка наклонил голову.

— Позвольте мне развеять пару ваших заблуждений, мистер заместитель суперинтенданта.

— Главный инспектор.

— Простите?

— Вчера меня понизили в звании. Теперь я главный инспектор.

Улыбка не добралась до губ Бондюрана, но ее выдали глаза. Они блеснули и тут же погасли.

— Тогда мы можем не говорить о том заблуждении, от которого я хотел вас избавить.

— У меня нет ни заблуждений, ни иллюзий, — возразил Томас. — Я человек практичный.

Он вынул из кармана фотографию и положил ее на стол Бондюрана.

Бондюран посмотрел на снимок. Поблекшая красная дверь, посредине номер: 29. Дверь, ведущая в одноквартирный дом. Район Бэк-Бэй. На сей раз в глазах у Бондюрана мелькнуло совсем не веселье.

Томас положил палец на его стол:

— Если вы перенесете свои забавы в другой дом, не пройдет и часа, как мне станет об этом известно. Я знаю, что вы собираетесь в поход за должность губернатора. Вооружитесь получше. Человек, вооруженный как следует, может выстоять при любых неприятностях.

Томас нахлобучил шляпу, потянул за край, пока не убедился, что она сидит прямо.

Бондюран посмотрел на бумажный прямоугольник, лежащий перед ним на столе:

— Посмотрю, что я смогу сделать.

— Меня не устраивает это «посмотрю».

— Я лишь один из многих.

— Пять лет, — произнес Томас. — Он получит пять лет.

Прошло две недели, прежде чем в Наханте выбросило на берег женскую руку, оторванную по локоть. Спустя три дня рыбак у берегов Линна вытянул сетью бедро. Судмедэксперт установил, что бедро и рука принадлежат одному и тому же человеку — женщине лет двадцати, вероятно, североевропейского происхождения, веснушчатой, с бледной кожей.

На процессе «Штат Массачусетс против Джозефа Коглина» Джо признал себя виновным в содействии вооруженному ограблению и соучастии в нем. Его приговорили к тюремному заключению сроком пять лет четыре месяца.

Он знал, что она жива.

Он это знал, потому что иного не пережил бы. Он верил в ее существование. Не будь этой веры, он лишился бы последней защиты, последнего убежища.

— Ее нет, — сказал ему отец перед тем, как его перевели из окружной тюрьмы Саффолка в Чарлстаунскую.

— Она жива.

— Думай, что говоришь.

— Никто не видел ее в машине, когда та съехала с дороги.

— На такой бешеной скорости, под дождем, ночью? Они посадили ее в машину, сынок. Машина сорвалась с дороги. Она погибла, и ее унесло в океан.

— Не поверю, пока не увижу труп.

— Частей трупа тебе мало? — Отец поднял руку в знак извинения. Когда он снова заговорил, голос его звучал тише и мягче: — Что тебе нужно, чтобы ты признал разумные доводы?

— Нет никаких разумных доводов, что она мертва. И потом, я знаю: она жива.

Чем больше Джо это повторял, тем яснее понимал: да, она мертва. Он чувствовал это — так же, как чувствовал, что она его любит, пускай и предала его. Но если это признать и принять, что ему останется, кроме предстоящих пяти лет в худшей тюрьме Северо-Востока? Ни друзей, ни Бога, ни родных.

— Папа, она жива.

Некоторое время отец внимательно смотрел на него. Потом спросил:

— Что ты в ней любил?

— Прости?

— За что ты любил эту женщину?

Джо поискал слова. Наконец нашел. Хотя бы какие-то: все остальные казались совсем уж неподходящими.

— Со мной она становилась другой. Не такой, какой она себя показывала остальному миру. Со мной… как бы сказать… она была какой-то более мягкой.

— Получается, ты любил не ее, а ту, которой она могла стать.

— Откуда тебе знать?

Отец слегка наклонил голову:

— Ты — ребенок, который должен был закрыть собой пустоту между твоей матерью и мною. Ты это чувствовал?

— Об этой пустоте я знал.

— А раз так, ты видел, сработал ли этот план. Люди не исправляют друг друга, Джозеф. И не становятся чем-то еще, они всегда такие, какие есть.

— Я в это не верю, — ответил Джо.

— Не веришь? Или не хочешь поверить? — Отец прикрыл глаза. — Каждый вдох и выдох — это чистое везение, сынок… — Он открыл глаза, в уголках они порозовели. — Все человеческие достижения зависят от везения: нужно, чтобы тебе повезло родиться в нужном месте в нужное время и иметь нужный цвет кожи. А если хочешь разбогатеть, тебе должно повезти, чтобы ты прожил достаточно долго в нужном месте и в нужное время. Ну да, вся разница в количестве труда и в таланте. Они очень важны, ты сам знаешь, что я не стану с этим спорить. Но основа всех жизней — везение, удача, случай. Хорошие и дурные случайности. Везение — это жизнь. Жизнь — это везение. И как только ты поймаешь удачу, она тут же начинает просачиваться сквозь твои пальцы. Так что не трать душевные силы, не тоскуй по мертвой женщине, которая вообще не была тебя достойна.

Джо стиснул зубы, но произнес только:

— Человек сам создает свою удачу, папа.

— Иногда, — согласился отец. — Но чаще удача создает человека.

Некоторое время они сидели молча. Сердце у Джо никогда так не колотилось. Обезумевший кулак, бьющий в грудную клетку. Сердце походило сейчас на что-то чужое и постороннее. К примеру, на бродячую собаку дождливой ночью.

Отец взглянул на часы и убрал их в жилетный карман.

— В первую же твою неделю за решеткой кто-нибудь наверняка станет тебе угрожать. Сразу же. В его глазах ты увидишь, чего он хочет, пусть он даже этого и не скажет.

У Джо мгновенно пересохло во рту.

— Тогда кто-нибудь еще, славный малый, заступится за тебя во дворе или в столовой. И после того, как свалит первого, он предложит тебе свою защиту до конца твоего срока. Так вот, Джо, послушай меня. Его-то ты и бей. Бей так, чтобы он больше не смог опять набраться сил и побить тебя. Цель в локоть или в коленную чашку. Или и туда и туда.

Сердцебиение Джо стало отдаваться в артерии на шее.

— И тогда они от меня отстанут?

Отец натянуто улыбнулся и собрался было кивнуть, но тут улыбка погасла и кивок замер.

— Нет, не отстанут.

— Как же их остановить?

Двигая челюстью, отец какое-то время смотрел в сторону. Когда он снова перевел взгляд на Джо, глаза его были совершенно сухими.

— Их ничем не остановишь, — ответил он.

Глава седьмаяПасть тюрьмы

Расстояние от окружной тюрьмы Саффолка до Чарлстаунского исправительного заведения составляло немногим более мили. Они могли бы пройти его пешком за то время, которое понадобилось, чтобы погрузить их в автобус и привинтить к полу их ножные кандалы. Этим утром переводили четверых: тощего негра и толстого русского, чьих имен Джо так и не узнал, Нормана — рыхлого трясущегося парня — и Джо. В первой тюрьме Норман с Джо успели несколько раз перекинуться словом, потому что камера Нормана располагалась напротив камеры Джо. Этот Норман имел несчастье подпасть под очарование дочери человека, на чьем извозчичьем дворе он работал (на Пинкни-стрит, у подножия холма Бикон-Хилл). Пятнадцатилетняя девочка забеременела, и семнадцатилетний Норман, сирота с двенадцати лет, получил за изнасилование три года с отбыванием в тюрьме максимально строгого режима.

Он поведал Джо, что много читал Библию и готов искупить свои прегрешения. Что Господь пребудет с ним и что добро есть в каждом, немало его и в людях дна, и он подозревает даже, что внутри тюремных стен можно отыскать больше добра, нежели ему встречалось за их пределами.

Джо никогда не видел более запуганного создания.

Автобус подпрыгивал на ухабах Чарльз-Ривер-роуд, и охранник, еще раз проверив их кандалы, представился мистером Хаммондом. Он сообщил, что их поместят в восточном крыле — разумеется, кроме негритоса, которого отправят в южное, к его собратьям.

— А вот правила всех вас касаются, не важно, какого вы цвета или веры. Не смотреть охране в глаза. Не спорить с приказами охраны. Не наступать на вспаханную полосу, которая идет вдоль стены. Не трогать неподобающим образом ни себя, ни других. Просто отсиживайте срок смирно, как зайчики, — без жалоб, без злых намерений, и между нами будет царить полнейшее согласие на пути к вашему возвращению в общество.

Тюрьме было больше ста лет. За это время к первым ее строениям из темного гранита прибавились более современные корпуса из красного кирпича. В плане все это напоминало крест; главная его часть состояла из четырех крыльев, отходящих от центральной башни. На вершине башни имелся наблюдательный купол, где постоянно дежурили четверо охранников с винтовками — по одному на каждое направление, в котором мог бы попытаться сбежать узник. Тюрьму окружали железнодорожные пути, а также фабрики, заводы и литейные цеха, тянувшиеся вдоль реки — от Норт-Энда до Сомервилла. На заводах выпускали кухонные плиты, на фабриках — ткани, а от литейных цехов несло магнием, медью и газами, выбрасываемыми при производстве чугуна. Когда автобус съехал с холма и затрясся по равнине, небо скрылось за пеленой дыма. Товарный состав Восточной дороги испустил свой обычный гудок, и им пришлось ждать, пока вагоны не прогромыхают мимо. Они пересекли пути и, преодолев последние триста ярдов, вкатились на территорию тюрьмы.

Автобус остановился, и мистер Хаммонд вместе с другим охранником отомкнул их кандалы, и Норман начал трястись и бормотать, и слезы полились по его щекам, как пот, и закапали на землю.

— Норман, — позвал Джо.

Норман покосился на него.

— Не надо, — сказал Джо.

Но тот не мог перестать.

Его камера находилась на верхнем ярусе восточного крыла. Весь день она жарилась на солнце и не остывала всю ночь. В самих камерах не было электричества: его берегли для коридоров, столовой и электрического стула в Доме смерти. Камеры освещались свечами. Водопроводу и канализации еще предстояло прийти в Чарлстаунское исправительное заведение, так что заключенные мочились и испражнялись в деревянные параши. Его камера была рассчитана на единственного узника, но в нее впихнули четыре койки. Его сокамерников звали Оливер, Юджин и Тумс. Оливер и Юджин были заурядными налетчиками из Ревера и Куинси соответственно. Оба вели дела с бандой Хики. Им не довелось работать с Джо и даже слышать о нем, но после того, как они обменялись несколькими именами, им стало ясно, что он свой — по крайней мере, достаточно свой, чтобы не шпынять его по пустякам.

Тумс был постарше и потише, с длинными волосами и длинными конечностями. В его глазах таилось что-то настолько гнусное, что смотреть в них не хотелось. В первый их вечер, едва зашло солнце, он уселся на свою верхнюю койку, свесив ноги, и Джо то и дело обнаруживал, что пустой взгляд Тумса обращен в его сторону, и он всякий раз изо всех сил старался не встречаться с этим взглядом глазами и незаметно отодвинуться подальше.

Джо спал на одной из нижних коек, напротив Оливера. У него был худший матрас в камере, койка провисала, одеяло было жесткое и изъеденное молью, оно воняло мокрым мехом. Он урывками дремал, но так по-настоящему и не заснул.

Утром к нему во дворе подошел Норман. Оба глаза у него были подбиты, нос ему, похоже, сломали, и Джо уже хотел расспросить его, что случилось, как вдруг Норман нахмурился, прикусил нижнюю губу и ударил Джо по шее. Джо сделал два шажка вправо и притворился, что ничего не произошло, он уже собирался спросить, в чем дело, но времени на это не хватило. Норман налетел на него, неуклюже задрав обе руки. Если Норман не станет бить его по голове, а сосредоточится на корпусе, Джо придет конец: ребра у него еще не до конца срослись, и садиться на койке по утрам было так мучительно, что в глазах темнело. Он увернулся, шваркнув пятками по грязи. Охранники на своих вышках наблюдали за рекой на западе или за океаном на востоке. Норман ударил его по шее с другой стороны, и Джо поднял ногу и с силой опустил ее на коленную чашечку Нормана.

Тот опрокинулся на спину, вывернув правую ногу под странным углом. Он начал кататься по земле, потом оперся на локоть и попробовал встать. Когда Джо наступил на его колено во второй раз, половина двора услышала, как у Нормана ломается нога. Из его рта вырвался не вопль, а какой-то более приглушенный звук: страшный стон пса, который заполз под дом, чтобы там издохнуть.

Норман валялся в грязи, бессильно уронив руки, слезы текли из его глаз в уши. Джо знал, что мог бы помочь Норману встать, ведь теперь тот уже не представляет опасности, но это восприняли бы как проявление слабости. Он просто ушел. Он шел по двору, в девять утра уже раскаленному, и чувствовал на себе взгляды бесчисленных пар глаз: все смотрели на него, прикидывая, каким будет следующее испытание, сколько они будут забавляться с этой новой мышкой, прежде чем по-настоящему схватят ее в когти.

Норман — ничто. Норман служил лишь разминкой. И если бы кто-то здесь представлял себе, насколько серьезно Джо повредили ребра, к утру от него остались бы одни кости.

Перед этим Джо видел у западной стены Оливера и Юджина, но сейчас они повернулись к нему спиной и исчезли в толпе. Они не хотели иметь с ним ничего общего, пока не выяснят, чем кончится дело. Так что теперь он в полном одиночестве шел к кучке незнакомых людей. Если он вдруг остановится и начнет озираться по сторонам, он будет выглядеть глупо. А глупость здесь — то же, что и слабость.

Он добрался до этой кучки людей, до дальнего конца двора, до стены, но они тоже удалились от него.

Так шло весь день — никто не желал с ним разговаривать. Никто не хотел его знать.

В этот вечер он вернулся в пустую камеру. Его матрас, тот самый, бугристый и комковатый, лежал на полу. Другие матрасы исчезли. Койки убрали. Остался лишь один матрас, колючее одеяло да параша. Джо глянул на мистера Хаммонда, запиравшего за ним дверь:

— Куда все делись?

— Ушли, — бросил мистер Хаммонд и удалился.

Вторую ночь подряд Джо лежал в жаркой камере и почти не спал. Дело было не только в саднящих ребрах и не только в страхе: тюремная вонь могла сравниться лишь с вонью близлежащих заводов. В верхней части камеры, футах в десяти над полом, имелось оконце. Возможно, его разместили там, чтобы дать узнику почувствовать благословенное дуновение внешнего мира. Но теперь в это отверстие вливались лишь заводские дымы, вонь красилен да запах горящего угля. В прокаленной камере, среди паразитов, ползающих по стенам, под ночные стоны заключенных Джо не мог и представить, что протянет здесь даже пять дней, не говоря уж о пяти годах. Он потерял Эмму, он потерял свободу, а теперь он чувствовал, как его душа начинает трепетать и гаснуть. У него отбирали все, что у него было.

На другой день — то же самое. И на следующий. Всякий, к кому он приближался, тут же уходил от него. Всякий, кому он смотрел в глаза, отводил взгляд. Но он чувствовал, что, едва он переводит взгляд дальше, они снова начинают за ним наблюдать. Все в тюрьме только это и делали — наблюдали за ним.

Выжидая.

— Зачем? — спросил он, когда, как всегда по вечерам, гасили свет и мистер Хаммонд поворачивал ключ в двери его камеры. — Чего они ждут?

Мистер Хаммонд воззрился на него сквозь решетку своими тусклыми глазами.

— Ведь я о чем, — проговорил Джо. — Я бы рад уладить дело с тем, кого я обидел, кто бы это ни был. Если я вообще кого-то обидел. Потому что если и так, то я это сделал, сам того не понимая. Так что я бы хотел…

— Сейчас ты у нее в пасти, — произнес мистер Хаммонд. Он окинул взглядом ближайшие ярусы. — Она решила покатать тебя на языке. Может, потом она куснет тебя как следует, вопьется в тебя зубами. А может, позволит перелезть через эти зубы и спрыгнуть наружу. Но решает она. Не ты. — Мистер Хаммонд описал круг своей громадной связкой ключей и прицепил их обратно на пояс. — А ты жди.

— Сколько ждать? — спросил Джо.

— Пока она тебе не скажет, — ответил мистер Хаммонд и ушел.

Паренек, который подошел к нему следующим, был просто паренек — дрожащий, с бегающими глазами, но оттого не менее опасный. Джо направлялся в субботний душ, когда мальчишка, стоявший в очереди человек за десять перед Джо, двинулся к нему.

Джо понял, что парень к нему, еще когда тот вышел из цепочки людей. Но он ничего не мог сделать, чтобы его остановить. На парне были полосатые тюремные штаны и полосатая роба, при нем, как и у остальных, имелось полотенце и кусок мыла, но в правой руке он держал ножик для чистки картофеля, с краями, заостренными на точильном камне.

Джо шагнул ему навстречу, и парень сделал вид, что идет себе дальше, но потом бросил полотенце и мыло, остановился и размахнулся, целя Джо в голову. Джо сделал ложный выпад вправо, но парень, видимо, этого ожидал, потому что качнулся влево и вонзил ему ножик в мягкую часть ляжки. У Джо не было времени почувствовать боль, пока парень не вытащил ножик обратно. Этот звук — вот что привело его в ярость. С таким звуком куски рыбы всасываются в сливное отверстие. С краев этого орудия свисала его плоть, его мясо, капала его кровь.

Следующим маневром парень нацелился в живот или пах Джо — трудно было сказать точно в этом сбивчивом дыхании, в этих качаниях влево-вправо, вправо-влево. Он шагнул в распростертые руки парня, схватил его затылок и прижал его голову к своей груди. Тот снова пырнул его, на сей раз повыше, в бедро, но это был слабый удар, ему не хватило размаха. Но все равно это было почувствительней собачьего укуса. Когда парень отвел руку, чтобы размахнуться получше, Джо протащил его назад, пока не треснул его головой о гранитную стену.

Парень вздохнул и уронил картофелечистку, и Джо для верности еще дважды стукнул его головой об стену. Мальчишка сполз на пол.

Джо никогда не видел его раньше.

В лазарете врач промыл ему раны, зашил ляжку и туго перебинтовал ее марлей. Доктор, от которого пахло какой-то химией, велел ему какое-то время не напрягать ляжку и бедро.

— Как же у меня это выйдет? — осведомился Джо.

Врач продолжал так, словно Джо не открывал рта:

— И следить, чтобы раны оставались чистыми. Дважды в день менять повязку.

— У вас есть для меня еще марля?

— Нет, — отвечал доктор, будто сердясь на глупость вопроса.

— Тогда…

— И все будет как новенькое, — бесстрастно закончил врач и отошел от него.

Он ждал, что явятся охранники и накажут его за драку. Он ожидал, что услышит, жив ли парень, с которым он сцепился. Но никто ему ничего не сказал. Словно он сам себе вообразил всю эту историю.

Вечером, перед отбоем, он спросил у мистера Хаммонда, не слышал ли тот о драке возле душевых.

— Нет.

— То есть «нет, не слышали»? — уточнил Джо. — Или «нет, этого не было»?

— Нет, — повторил мистер Хаммонд и удалился.

Через несколько дней после нападения с ним заговорил один из заключенных. В голосе его было что-то не совсем обычное — легкий акцент (как он решил, итальянский) и некоторая скрипучесть, — но после недели чуть ли не полного молчания чужой голос звучал настоящей музыкой, и Джо стиснуло горло и грудь.

Это был старик в толстых очках, слишком больших для его лица. Он подошел к Джо, когда тот ковылял по двору. Джо вспомнил старика: в ту памятную субботу он тоже стоял в очереди к душевым.

— Как по-твоему, скоро у них кончатся парни для драк с тобой?

Ростом он был примерно с Джо. Лысина на темени, немного седины по бокам, в тон жиденьким усикам. Длинные ноги при коротком широком туловище. Крошечные ручки. Он двигался как-то очень деликатно, чуть ли не на цыпочках, словно форточник, но глаза у него были невинные и полные надежды, точно у мальчишки в самый первый школьный день.

— По-моему, они вообще никогда не кончатся, — ответил Джо. — Кандидатов полно.

— Ты не устанешь?

— Конечно устану, — произнес Джо. — Но, думаю, я продержусь сколько смогу.

— Ты очень проворный.

— Проворный, но не очень.

— Тем не менее. — Старик открыл небольшой холщовый мешочек и достал две сигареты. Протянул одну Джо. — Я видел оба твоих боя. Ты быстро двигаешься, и большинство из этих ребят не заметили, что ты прикрываешь ребра.

Джо замер. Старик зажег обе сигареты одной спичкой, чиркнув ею о ноготь большого пальца.

— Ничего я не прикрываю, — возразил он.

Старик улыбнулся:

— Давным-давно, в прошлой жизни, еще до всего этого, — он обвел рукой стены и колючую проволоку, — я подготовил нескольких боксеров. И нескольких борцов. Много денег я на них не заработал, зато познакомился с массой хорошеньких дамочек. Боксеры всегда привлекают хорошеньких женщин. А те ходят в компании других хорошеньких женщин. — Он пожал плечами; они снова пошли по двору. — Так что я вижу, когда человек защищает свои ребра. Они у тебя сломаны?

— Все у меня в порядке с ребрами.

— Обещаю, — проговорил старик, — если они меня пошлют с тобой драться, я буду только хватать тебя за лодыжки и крепко их держать.

— Значит, только за лодыжки? — фыркнул Джо.

— Может, еще за нос, если улучу возможность.

Джо искоса глянул на него. Видно, этот человек пробыл здесь так долго, что все его надежды умерли, и он успел испытать все унижения, а теперь его оставили в покое, ибо он пережил все, что на него обрушивали. Или потому, что он просто морщинистый мешок, непригодный для обмена и торговли. Безобидный мешок.

— Чтобы защитить мой нос, скажу… — Джо поглубже затянулся. Он уже забыл, как приятно курить, когда не знаешь, как и когда раздобудешь следующую сигарету. — Несколько месяцев назад я сломал шесть ребер и крепко ушиб остальные.

— Несколько месяцев назад. Значит, тебе остается всего пара месяцев.

— Да ну. Правда?

Тот кивнул:

— Разбитые ребра как разбитое сердце: заживают через полгода, не раньше.

Джо подумал: неужели на это надо столько времени?

— Эх, если бы только все это время сидеть и кушать. — Старик потер свое небольшое брюшко. — Как тебя звать?

— Джо.

— И никто не зовет Джозефом?

— Только отец.

Старик кивнул и медленно, явно наслаждаясь, выпустил струю дыма.

— Это безнадежное место, — произнес он. — Уверен, ты пришел к такому же выводу, хотя пробыл здесь совсем мало.

Джо кивнул.

— Оно пожирает людей. Оно даже не выплевывает их обратно.

— Сколько вы здесь?

— О, — произнес старик, — я давно перестал считать, много лет назад. — Он посмотрел наверх, на грязно-голубое небо, и сплюнул табачную крошку, приставшую к языку. — Я знаю об этом месте все. Если тебе нужна помощь, чтобы получше его понять, спрашивай.

Джо сомневался, что старикан понимает это место лучше, чем он сам, но ответил: «Спрошу. Большое спасибо за предложение», решив, что эти слова ему не повредят.

Они дошли до конца двора. Когда они повернули, чтобы идти обратно тем же путем, каким пришли, старик положил руку на плечи Джо.

Весь двор наблюдал.

Старик щелчком отправил свою сигарету в пыль и протянул руку. Джо пожал ее.

— Мое имя — Томазо Пескаторе, но все зовут меня просто Мазо. Считай, что ты под моей опекой.

Джо знал это имя. Мазо Пескаторе заправлял всем Норт-Эндом и большинством игорных заведений и борделей на северном берегу Бостонской бухты. Из-за этих тюремных стен он контролировал огромную часть поставок спиртного из Флориды. Тим Хики за эти годы сработал для него много дел и нередко говорил, что единственный разумный способ общения с этим человеком — крайняя осторожность.

— Я не просился под твою опеку, Мазо.

— Сколько хорошего и дурного приходит в нашу жизнь независимо от того, просим мы об этом или нет? — Мазо убрал руку с его плеч и ладонью прикрыл глаза от солнца. Только что эти глаза казались Джо невинными, теперь же он увидел в них хитрость и лукавство. — Отныне, Джозеф, зови меня «мистер Пескаторе». И передай это своему отцу, когда с ним увидишься. — Мазо сунул ему в руку клочок бумаги.

Джо посмотрел на адрес, нацарапанный на нем: «Блю-Хилл-авеню, 1417». Ни имени, ни телефона, лишь адрес.

— Передай это своему отцу. Только один раз. Больше я тебя ни о чем не прошу.

— А если я этого не сделаю? — спросил Джо.

Казалось, Мазо по-настоящему смутил этот вопрос. Он склонил голову набок, посмотрел на Джо, и на губах его заиграла любопытная улыбочка. Потом она стала шире, и он негромко засмеялся. Несколько раз покачал головой. Двумя пальцами отсалютовал Джо и отошел обратно к стене, где в ожидании стояли его люди.

Томас смотрел, как сын ковыляет через комнату свиданий и садится.

— Что случилось?

— Один тип пырнул меня в ногу.

— За что?

Джо лишь покачал головой. Он двинул ладонь по столу, и Томас заметил под ней клочок бумаги. На несколько мгновений он накрыл руку сына своей, наслаждаясь этим прикосновением и пытаясь вспомнить, почему он уже больше десяти лет не дотрагивался до сына по собственной инициативе. Он взял бумажку и спрятал ее в карман. Посмотрел на сына, на синяки под его глазами, ощутил его мрачность и вдруг увидел всю эту картину целиком.

— Мне велят что-то сделать, — произнес Томас.

Джо оторвал взгляд от стола и встретился с отцом глазами.

— И кто же это, Джозеф?

— Мазо Пескаторе.

Томас откинулся на спинку стула и мысленно спросил себя, насколько сильно он любит сына.

— Не пытайся меня убедить, что ты чист, папа.

— Я веду цивилизованные дела с цивилизованными людьми. А ты просишь меня плясать под дудку кучки итальяшек, которые еще поколение назад жили в пещерах.

— Это не значит «плясать под дудку».

— Нет? А что на этой бумажке?

— Какой-то адрес.

— Просто адрес — и все?

— Ну да. Больше я об этом ничего не знаю.

Отец несколько раз кивнул, громко выпуская воздух через нос.

— Потому что ты еще ребенок. Итальяшка дает тебе адрес, чтобы ты передал его своему отцу, сотруднику полиции, и ты не соображаешь, что этот адрес может означать только одно — месторасположение нелегального склада конкурента этого итальяшки.

— Склада чего?

— По всей видимости, это хранилище, которое под завязку набито спиртным.

Отец стал смотреть в потолок, провел рукой по аккуратно подстриженной седине.

— Он сказал: только один раз.

Отец недобро усмехнулся:

— И ты ему поверил.

Он вышел из здания тюрьмы.

Он прошагал по дорожке к своей машине, окутываемый химической вонью. Из заводских труб поднимались дымы, почти все — темно-серые, но они окрашивали небо в бурый цвет, а землю — в черный. По окраинам пыхтели составы, которые почему-то напомнили Томасу волков, кружащих возле палатки с ранеными.

За время службы он отправил сюда больше тысячи человек. Многие умерли за этими гранитными стенами. Если кто-то из них и прибывал сюда с некими иллюзиями насчет человеческого достоинства, тут они сразу же их утрачивали. Для нормальной тюрьмы здесь слишком много заключенных и слишком мало охраны, но тюрьма эта выполняет другую функцию: для одних — это свалка, для других — испытательный полигон. Место не для людей, а для животных. Если входишь сюда человеком, то выходишь отсюда зверем. А если входишь зверем, то здесь ты оттачиваешь свои звериные навыки.

Он опасался, что сын чересчур мягок. Несмотря на все его прегрешения за эти годы, на его неспособность слушаться Томаса, на его нежелание подчиняться почти любым законам и правилам, Джозеф был самым открытым и сердечным из его сыновей.

Томас добрался до полицейского телефона-автомата в конце дорожки. Ключ от этих автоматов висел у него на часовой цепочке. Он посмотрел на бумажку с адресом. Блю-Хилл-авеню, 1417. Это в Маттапане. Еврейский район. А значит, этот склад почти наверняка держит Джейкоб Розен, известный поставщик Альберта Уайта.

Уайт уже вернулся в город. Он не провел ни единой ночи за решеткой, видимо, благодаря тому, что нанял себе в защитники Джека Джарвиса.

Томас обернулся на тюрьму, которая стала домом для его сына. Да, трагедия. Но в ней нет ничего удивительного. Несмотря на постоянные предостережения Томаса, несмотря на его неодобрение, сын выбрал для себя такой путь сам и шел по нему не один год. Если сейчас Томас воспользуется этим автоматом, он на всю жизнь свяжет себя с бандой Пескаторе, с теми, кто принес на эти берега анархию и бомбистов, наемных убийц, «Черную руку».[15] Теперь, собравшись, по слухам, в некую сеть под названием omertà,[16] они подгребли под себя весь подпольный рынок алкоголя.

И от него ждут, что он станет им помогать?

Будет работать на них?

Целовать им кольца?

Он закрыл дверцу телефонной будки, убрал часы в карман и зашагал к машине.

Два дня он рассматривал этот клочок бумаги. Два дня он молился Богу, тому самому, которого, как он боялся, не существует. Молился о наставлении. Молился за своего сына, который сидит в этих гранитных стенах.

В субботу, как всегда, у Томаса был выходной, и он стоял на приставной лестнице, перекрашивая черные карнизы своего дома на Кей-стрит, когда к нему подошел какой-то человек, чтобы спросить дорогу. День был жаркий и влажный, издалека наплывали волнистые лиловые тучи. Через окно на третьем этаже он заглянул в комнату, где когда-то жил Эйден. Она три года простояла пустой, а потом его жена Эллен заняла ее под домашнюю швейную мастерскую. Два года назад она умерла во сне, и теперь комната снова опустела, в ней оставалась лишь швейная машина с ножным приводом да деревянная вешалка, на которой размещались вещи, еще два года назад ждавшие починки. Томас окунул кисть в банку. Это помещение навсегда останется комнатой Эйдена.

— Я тут немного заплутал.

Томас посмотрел с лестницы вниз, на мужчину, стоявшего на тротуаре в тридцати футах под ним. Голубой льняной костюм в полоску, белая рубашка, красный галстук-бабочка, без шляпы.

— Чем вам помочь? — спросил Томас.

— Я ищу баню на Эль-стрит.

Отсюда Томас мог увидеть эту баню, и не только ее крышу, а и все кирпичное сооружение. И небольшую бухточку за ней, и за бухточкой — Атлантический океан, простирающийся на запад, до самой его родины.

— В конце этой улицы.

Томас показал, кивнул ему и вернулся к покраске.

Незнакомец произнес:

— Прямо в конце улицы, да? Вон там?

Томас снова повернулся и кивнул. Теперь он внимательно смотрел на этого человека.

— Иногда я никак не могу свернуть с пути, — пожаловался тот. — С вами так бывает? Знаете, как вы должны поступить, но просто не можете свернуть?

Светлый волос, мягкий голос. Привлекательная, но незапоминающаяся внешность. Не высокий и не низенький, не толстый и не тощий.

— Нет, они его не убьют, — произнес он ласково.

Томас сказал: «Простите?» — и уронил кисть в банку.

Человек положил руку на лестницу.

Стоит ему сделать небольшое движение…

Незнакомец, прищурившись, посмотрел на Томаса, перевел взгляд на улицу.

— Но они устроят так, что он сам будет желать, чтобы они это сделали, — проговорил он. — Желать ежедневно.

— Вы понимаете, какой пост я занимаю в Бостонском управлении полиции… — начал Томас.

— Он будет думать о самоубийстве, — продолжал тот. — А как же! Но они ему не позволят это сделать. Они пообещают, что убьют тебя, если он это сделает. И каждый день они будут придумывать новые штуки, чтобы испытать их на нем.

Черный «Форд-Т» отвалил от кромки тротуара и, не глуша мотора, остановился посреди улицы. Незнакомец подошел к нему, забрался внутрь, и машина уехала, свернув в первый же проулок, ведущий налево.

Томас спустился, удивляясь, как дрожат у него руки от локтей до ладоней — даже после того, как он вошел в дом. Да, он стареет, еще как стареет. Ему не следует карабкаться на приставные лестницы. И не следует упрямо держаться своих принципов.

Старое должно позволить новому отодвинуть себя в сторону. По возможности непринужденно.

Он позвонил капитану Кенни Донлану, начальнику 3-го маттапанского участка. Пять лет Кенни, еще лейтенант, служил при Томасе на 6-м участке в Южном Бостоне. Как и многие из руководящих сотрудников управления, своими служебными успехами он был обязан Томасу.

— И даже в выходной нет покоя, — проговорил Кенни, когда секретарь соединил с ним Томаса.

— Для таких, как мы, не существует выходных, парень.

— Это правда, — согласился Кенни. — Чем я могу тебе помочь, Томас?

— Блю-Хилл-авеню, тысяча четыреста семнадцать, — произнес он. — Там склад. Якобы с оборудованием для игорных залов.

— Но на самом деле там другое, — отозвался Кенни.

— Верно.

— Сильно по ним ударить?

— Вымести все до последней бутылки. — Что-то в его душе отдалось погребальным звоном. — До последней капли.

Глава восьмаяВ сумерках

Этим летом в Чарлстаунском исправительном заведении штата Массачусетс готовились казнить двух знаменитых анархистов. Протесты, раздававшиеся по всему миру, не отвратили власти штата от этого намерения, как и вихрь апелляций, отсрочек и новых апелляций. После того как Сакко и Ванцетти перевели в Чарлстаун из Дэдхема и разместили в Доме смерти ждать электрического стула, сон Джо несколько недель подряд прерывали крики возмущенных граждан, собиравшихся толпами по другую сторону темных гранитных стен. Иногда они оставались там всю ночь, распевая песни, вопя в мегафоны, скандируя лозунги. Порой Джо казалось, что они принесли с собой факелы, чтобы добавить происходящему средневековости: иной раз он просыпался от запаха горящей смолы.

Но если не считать ночей, когда из-за этого шума спать удавалось лишь урывками, судьба двух обреченных никак не сказывалась на жизни Джо и тех, кого он знал, если не считать Мазо Пескаторе, которому пришлось пожертвовать своими еженощными прогулками по тюремным стенам — до тех пор, пока мир не перестанет глазеть на эту тюрьму.

В ту широко известную августовскую ночь колоссальный разряд тока, пропущенный через тела несчастных итальянцев, высосал из тюрьмы все прочее электричество, и огни на ярусах мерцали и тускнели, а то и отключались совсем. Мертвых анархистов отвезли в Форест-Хиллз и кремировали. Протестующих становилось все меньше. Вскоре ушли последние.

Мазо вернулся к привычному ночному режиму, которому он следовал уже десять лет: расхаживать по стенам мимо витков толстой колючей проволоки, мимо темных вышек, смотревших на тюремный двор внутри этих стен, мимо выжженного пейзажа снаружи, состоявшего из фабрик и трущоб.

Он часто брал с собой Джо. К большому удивлению Джо, он стал для Мазо неким талисманом. То ли живым воплощением трофея, своего рода скальпом высокопоставленного сотрудника полиции, теперь пляшущего под его дудку, то ли будущим членом его организации, то ли просто домашним щенком: Джо не знал точно и не спрашивал. Зачем спрашивать, если его ночные хождения с Мазо по этой стене означали, помимо всего прочего, самое главное: он находится под защитой.

— Вы думаете, они были виновны? — спросил Джо в одну из таких ночей.

Мазо пожал плечами:

— Это не важно. Важно, чего этим добились.

— Чего добились? Казнили двух ребят, которые, может быть, ни в чем не виноваты.

— Об этом узнали все анархисты в мире, — объяснил Мазо. — Что и требовалось.

Тем летом Чарлстаунское исправительное заведение буквально утопало в крови. Поначалу Джо казалось, что такая дикая жестокость естественное свойство этого места — бессмысленное пожирание друг друга из мелочной гордости: за место в очереди, за право продолжать идти по двору тем путем, который ты выбрал, за то, чтобы тебя не толкали, не пихали локтем, не отдавливали тебе ногу.

Оказалось, дело обстоит сложнее.

К примеру, один из заключенных в восточном крыле лишился глаз, когда кто-то вбил в них две пригоршни стеклянных осколков. В южном крыле тюремщики нашли парня, которого с десяток раз пырнули под ребра и тем самым, судя по запаху, иссекли печень. Даже в двух ярусах под ним чувствовали вонь, когда он умирал. Джо слышал о вечеринках изнасилования, часто длившихся всю ночь в Лоусоновом корпусе, названном так потому, что когда-то там отбывали срок целых три поколения семейства Лоусон: дед, один из его сыновей и три внука. Последний из них, Эмиль Лоусон, когда-то был младшим среди узников корпуса, но и худшим из них. Он так никогда и не вышел на свободу: его несколько сроков в сумме составили сто четырнадцать лет. Хорошая новость для Бостона, но не для чарлстаунской каталажки. Когда Эмиль Лоусон не возглавлял групповые изнасилования новичков, он совершал убийства для любого, кто ему заплатит, хотя, как поговаривали, во время недавних бурных событий он работал исключительно на Мазо.

Эта война шла из-за рома. Шла она, разумеется, снаружи, вызывая некоторый ужас общественности, но шла она и внутри, куда никто из общественности и не думал заглядывать, а если бы заглянул, то не стал бы проливать слезы из-за того, что здесь творится. Альберт Уайт, импортер виски с севера, решил расширить бизнес, занявшись еще и ввозом рома с юга, пока Мазо Пескаторе не вышел из тюрьмы. Тим Хики стал первой жертвой войны между Уайтом и Пескаторе. Но к концу лета число этих жертв уже достигло дюжины.

На фронте виски перестрелки происходили в Бостоне и Портленде, а также по проселочным дорогам, расходившимся от канадской границы. Водителей с товаром заставляли съехать с дороги в таких городках, как Массена (штат Нью-Йорк), Дерби (штат Вермонт), Аллагаш (штат Мэн). Иногда, чтобы захватить их машины, требовалось лишь избиение, хотя одного из самых быстрых шоферов Уайта вынудили встать на колени, прямо на землю, засыпанную сосновыми иголками, и отстрелили ему нижнюю челюсть, потому что он дерзил.

Что касается рома, то битва велась за то, чтобы не пропускать его. Грузовики с ним перехватывались на южных подступах — от Северной и Южной Каролины до Род-Айленда. Машины сводили на объездные дороги, шоферов убеждали покинуть кабину, и гангстеры Уайта поджигали эти грузовики. Грузовики с ромом пылали, точно погребальные ладьи викингов, подсвечивая желтизной ночное небо на много миль вокруг.

— У него где-то есть большой схрон, — произнес Мазо во время их очередной прогулки. — Он хочет обескровить Новую Англию, оставить ее без рома, а тогда он сам въедет на белом коне — ее спаситель, со своим собственным запасом.

— У кого хватит глупости его снабжать? — Джо знал о большинстве южнофлоридских поставщиков.

— Это совсем не глупо, — возразил Мазо. — Это умно. Я бы тоже так поступил, если бы мне пришлось выбирать между прытким ловчилой вроде Альберта и стариканом, попавшим за решетку еще до того, как царь упустил Россию.

— Но у вас повсюду глаза и уши.

Старик кивнул:

— Да, но это не совсем мои глаза и не совсем мои уши, раз они не связаны с моими руками. А власть — в моих руках.

В ту ночь один из тюремщиков, состоявший на жалованье у Мазо, проводил свободное время в одном из бутлегерских баров в Саут-Энде. Он вышел оттуда с женщиной, которую никто раньше не видел. Настоящая красотка и явно профессионалка. Через три часа тюремщика нашли на площади Франклин-Сквер, он сидел на скамейке с перерезанным кадыком, мертвее Томаса Джефферсона.

Тюремный срок Мазо истекал через три месяца, и положение Альберта, похоже, становилось все более отчаянным, что делало происходящее все более опасным. Не далее как вчера вечером Бойда Холтера, лучшего фальшивомонетчика Мазо, вышвырнули из небоскреба Эймс-билдинг.

Люди Мазо ответили взрывом одного из множества заведений, использовавшихся Альбертом для прикрытия, — мясной лавки на Мортон-стрит. Парикмахерская и галантерея, располагавшиеся по сторонам мясной лавки, тоже сгорели дотла, а нескольким машинам, оказавшимся рядом, выбило стекла и содрало краску.

Пока — никаких победителей, лишь много беспорядка и неразберихи.

Бредя по стене, Джо и Мазо остановились полюбоваться громадной оранжевой луной, поднимающейся над фабричными трубами, над полями, засыпанными золой. Мазо передал Джо очередной сложенный листок бумаги.

Джо уже больше не смотрел на них, он просто складывал их еще пару раз и прятал в прорезь, которую проделал в подошве. До ближайшей встречи с отцом.

— Разверни, — велел Мазо, прежде чем Джо убрал бумажку в карман.

Джо покосился на него. От луны здесь было светло, как днем.

Мазо кивнул.

Джо повертел бумажку в руке, большим пальцем отвел ее верхний край. Сначала он даже не понял, что означают эти два слова:

Брендан Лумис.

— Прошлой ночью его арестовали, — произнес Мазо. — Избил одного типа возле магазина «Филен». Потому что оба хотели купить одно и то же пальто. Потому что он дикарь и ничего не соображает. У жертвы имеются друзья, так что эта правая рука Альберта Уайта в ближайшее время не вернется к его туловищу. — Он посмотрел на Джо, кожа его казалась оранжевой в лунном свете. — Ты его ненавидишь?

— Конечно, — ответил Джо.

— Вот и хорошо. — Мазо похлопал его по локтю. — Отнесешь эту записку отцу.

В нижней части сетки, разделявшей Джо и его отца в комнате для свиданий, имелось отверстие, достаточно большое, чтобы просовывать в него записки с той или с другой стороны. Джо должен был положить записку Мазо рядом с отверстием и слегка подтолкнуть, но он не мог заставить себя поднять эту бумажку, лежавшую у него на колене.

Отцовское лицо в это лето сделалось каким-то полупрозрачным, словно луковая кожура, и вены у него на руках непонятно почему проступали очень ярко — ярко-голубые, ярко-алые. Под глазами залегли мешки, плечи ссутулились, волосы поредели. Он выглядел на все свои шестьдесят, даже, пожалуй, старше.

Но в то утро его глаза цвета бутылочного стекла отчасти наполнились былой энергией, как и его речь.

— Никогда не догадаешься, кто приезжает к нам в город, — проговорил он.

— Кто?

— Твой брат Дэнни собственной персоной.

Ага. Тогда понятно. Возлюбленный отпрыск. Блудный сын.

— Дэнни приезжает? А где он был?

— Где он только не был! — ответил Томас. — Прислал мне длиннейшее письмо, которое пришлось читать целых пятнадцать минут. Он побывал в Талсе, в Остине, даже в Мехико. Недавно, судя по всему, посетил Нью-Йорк. А вот завтра прибывает в наш город.

— С Норой?

— Ее он не упоминает, — произнес Томас тоном, который показывал, что и он предпочел бы ее не упоминать.

— Он не пишет, зачем приезжает?

Томас покачал головой:

— Просто сообщил, что будет здесь проездом. — Он замолк, оглядывая стены, точно никак не мог к ним привыкнуть. Может быть, так и есть. Да и кто бы привык, кроме тех, кому приходится. — Ты справляешься?

— Ну, я… — Джо пожал плечами.

— Да?

— Стараюсь, папа. Стараюсь.

— Что ж, это все, что тебе остается.

— Ну да.

Какое-то время они смотрели друг на друга сквозь сетку, и потом Джо все-таки отважился поднять записку над коленом и протолкнуть ее отцу.

Отец развернул ее, прочел имя. Несколько долгих мгновений Джо не уверен был даже, что дышит. А потом…

— Нет.

— Что?

— Нет. — Томас толкнул записку обратно по столу. И повторил: — Нет.

— Мазо не любит слова «нет», папа.

— Значит, теперь он для тебя «Мазо».

Джо не ответил.

— Я не наемный убийца, Джозеф.

— Они же не этого просят, — возразил Джо. И тут же подумал: или этого?

— Интересно, когда твоя наивность станет непростительной? — Отец с силой выпустил воздух через нос. — Если они дали тебе имя человека, который находится в полицейском изоляторе, это означает: они хотят, чтобы этого человека нашли повесившимся в своей камере или застрелили в спину якобы при попытке к бегству. Поэтому, Джозеф, учитывая то невежество, которое ты, похоже, сознательно проявляешь в подобных вопросах, я хотел бы кое-что тебе сказать, а ты, будь любезен, выслушай меня внимательно.

Джо поймал тяжелый взгляд отца и поразился — такая глубина любви и утраты сквозила в этом взгляде. Отец, теперь это было вполне ясно, приблизился к концу своего жизненного пути, и слова, которые он собирался произнести, должны были подвести всему этому итог.

— Я не стану без причины отнимать жизнь у другого человека.

— Даже у убийцы? — уточнил Джо.

— Даже у убийцы.

— Даже у того, кто в ответе за смерть женщины, которую я любил?

— Ты говорил мне, что, по-твоему, она жива.

— Не в этом дело, — произнес Джо.

— Верно, — согласился отец, — дело не в этом. Дело в том, что я не собираюсь участвовать в таком убийстве. Ради кого бы то ни было. И уж точно я не стану этого делать ради итальянского черта, которому ты поклялся служить.

— Мне надо как-то здесь выживать, — заметил Джо. — Здесь.

— И ты делаешь то, что тебе приходится делать. — Отец кивнул, его зеленые глаза вспыхнули ярче обычного. — И я никогда не стану тебя за это осуждать. Но я не буду уничтожать живого человека.

— Даже ради меня?

— Особенно ради тебя.

— Тогда я здесь умру, папа.

— Да, такое возможно.

Джо опустил взгляд на стол, деревянная столешница расплывалась, все расплывалось.

— Скоро, — произнес он.

— И если это случится, — голос отца упал до шепота, — я умру вскоре после этого, потому что сердце у меня разорвется. Но ради тебя я не стану наемным убийцей, сынок. Никогда. Я могу убить, чтобы тебя защитить. Но наемным убийцей я никогда не буду.

Джо поднял глаза. Ему самому было стыдно за слезы в своем голосе, когда он выговорил:

— Пожалуйста.

Отец покачал головой. Плавно и медленно.

Ну что ж. Сказать больше нечего.

Отец проговорил:

— Погоди.

— Что такое?

Отец покосился на охранника, маячившего у двери за спиной Джо:

— Мазо платит этой подстилке?

— Ну да. А что?

Отец вынул из жилетного кармана часы. Снял цепочку.

— Нет, папа. Не надо.

Томас убрал цепочку в карман и двинул к нему часы через стол.

Джо изо всех сил пытался сдержать слезы, готовые вот-вот политься.

— Я не могу, — сказал он.

— Можешь. И сделаешь. — Отец смотрел на Джо так, словно тот был охвачен пламенем. На его лице уже не было ни страдания, ни безнадежности. — Этот кусок металла стоит огромных денег. Но это всего лишь кусок металла. На него ты купишь себе жизнь. Слышишь? Отдашь его этому итальянскому дьяволу и купишь себе жизнь.

Джо сомкнул руку на часах. Они еще хранили тепло отцовского кармана и тикали под его ладонью, тихо постукивали, словно маленькое сердце.

Он поговорил с Мазо в столовой. Он не собирался этого делать, не думал, что речь об этом зайдет. Он думал, что у него еще есть время. За едой Джо обычно сидел вместе с людьми Пескаторе, хотя и не с теми, кто восседал за первым столом вместе с самим Мазо. Джо сидел за следующим, с парнями вроде Рико Гастемайера, заправлявшего ежедневной подпольной лотереей, или Ларри Кана, гнавшего самогон в подвале казармы охранников. Джо вернулся со свидания и сел напротив Рико и Эми Роуленда, фальшивомонетчика из Согуса, но их оттеснил Бегемот Фасини, один из приближенных боевиков Мазо, и Джо обнаружил, что по ту сторону стола расположился сам Мазо, а по сторонам от него — Нальдо Алиенте и Бегемот.

— И когда это случится? — спросил Мазо.

— Простите, сэр?

Мазо принял разочарованный вид, как всегда, когда ему приходилось повторяться.

— Джозеф!

Спазм сжал грудь и горло Джо. Он с трудом выдавил:

— Он не будет этого делать.

Нальдо Алиенте негромко фыркнул и покачал головой.

Мазо переспросил:

— Он отказался?

Джо кивнул.

Мазо взглянул на Нальдо, потом на Бегемота Фасини. Какое-то время все молчали. Джо опустил глаза на тарелку, он понимал, что еда остывает, что есть надо, ведь, если здесь пропустишь хоть одну трапезу, сразу теряешь силы.

— Джозеф, посмотри на меня.

Джо посмотрел через стол. Лицо, глядевшее на него, выражало любопытство и веселье — так мог бы смотреть волк, который набрел на гнездо только что вылупившихся птенцов, когда меньше всего ожидал этого.

— Почему ты не смог убедить своего отца?

— Мистер Пескаторе, я старался, — ответил Джо.

Мазо переглянулся со своими людьми:

— Он старался.

Нальдо Алиенте ухмыльнулся, обнажив ряд длинных кривых зубов:

— Мало старался.

— Слушайте, — проговорил Джо, — он мне кое-что дал.

— Он — что? — Мазо приложил руку к уху, словно плохо расслышал.

— Он передал для вас кое-что. — Через стол Джо протянул ему часы.

Мазо сразу обратил внимание на золотую крышку. Открыл ее, полюбовался хронометром, надписью «Патек-Филипп», изящным шрифтом выгравированной на внутренней крышке. Одобрительно поднял брови.

— Девятьсот второго года, восемнадцать карат, — сообщил он Нальдо. Повернулся к Джо. — Таких сделали всего две тысячи. Эта штука стоит дороже моего дома. Как это ею завладел коп?

— Предотвратил ограбление банка в восьмом году. — Джо повторял историю, которую ему сто раз пересказывал дядя Эдди, хотя сам отец никогда ее не обсуждал. — На Кодмен-сквер. Убил одного из грабителей, и тот не успел застрелить управляющего банком.

— И управляющий подарил ему эти часы?

Джо покачал головой:

— Президент банка. Управляющий был его сыном.

— И теперь он дарит их мне, чтобы я спас его собственного сына?

Джо кивнул.

— У меня у самого трое сыновей. Ты знал?

— Да, я слышал, — ответил Джо.

— Так что я кое-что знаю об отцах и о том, как они любят своих сыновей.

Мазо откинулся на спинку скамьи и некоторое время разглядывал часы. Наконец вздохнул и убрал их в карман. Потянулся через стол, трижды похлопал Джо по руке:

— Поговори со своим стариком еще раз. Скажи, что я благодарю его за подарок. — Мазо встал из-за стола. — А потом скажи ему, чтобы он, черт побери, сделал то, что я ему велел.

Люди Мазо встали все разом и вышли из столовой вслед за ним.

Грязный и потный, Джо вернулся со смены в металлической мастерской. В камере его ждали три человека, которых он никогда раньше не видел. Коек по-прежнему не было, но матрасы вернули, бросив их прямо на пол. Эти трое сидели на матрасах. Его матрас лежал позади них, у стены под окошком, дальше всего от решетки. Да, двоих он точно никогда не встречал, но третий выглядел смутно знакомым. Лет тридцати, коротышка с длинным лицом, с острым подбородком, острым носом, заостренными кончиками ушей. Джо мысленно перебрал все имена и лица, которые узнал в этой тюрьме, и сообразил, что перед ним Бэзил Чигис, один из подручных Эмиля Лоусона. Как и его босс — с пожизненным и без всяких шансов на условно-досрочное. Говорили, он отъедал пальцы мальчишке, которого убил в одном подвале в Челси.

Джо смерил каждого долгим взглядом, чтобы показать, что не боится, хотя на самом деле он боялся. Они тоже на него смотрели, иногда смаргивая, но не говоря ни слова. Что ж, он тоже не стал ничего им говорить.

Потом они, похоже, устали на него смотреть и начали играть в карты. Ставкой служили косточки — перепелиные, или куриные, или какой-нибудь мелкой дичи. Они держали их в холщовых мешочках. Вываренные добела, они позвякивали, когда их собирали в общую кучку. Наступили сумерки, но эти трое продолжали играть, не произнося ничего, кроме «повышаю», «вышел», «вдвое». Время от времени кто-нибудь из них косился на Джо, но потом снова обращался к картам.

Когда совсем сгустилась темнота, огни на всем ярусе погасли. Трое пытались доиграть кон, но потом из тьмы послышался голос Бэзила Чигиса: «Хрен с ним», и карты с шорохом собрали с пола, и кости с сухим стуком вернули в мешочки.

Они сидели в темноте, было слышно, как они дышат.

В эту ночь Джо забыл, как определять время. Может быть, прошло тридцать минут, а может быть, два часа. Трое полукругом сидели напротив него, и он чувствовал запах их дыхания, их тел. От того, кто расположился справа, особенно мерзко разило застарелым потом.

Потом его глаза привыкли к темноте, и он начал различать их. Они сидели скрестив ноги, поставив локти на колени. Они не сводили с него глаз.

На одной из фабрик за его спиной проныл гудок.

Даже имей он заточку, вряд ли он сумел бы прирезать всех троих. А если учесть, что он еще ни разу в жизни никого не зарезал, ее, скорее всего, сразу отобрали бы у него и воткнули в него же.

Он знал: они ждут, пока он не заговорит. Он не понимал, откуда он это знает. Просто знал — и все. Это будет для них сигналом. Тогда они начнут делать с ним то, что собирались. Чем бы это ни было. Если он заговорит — это будет означать: он молит о пощаде. Даже если он не будет ни о чем просить, не будет умолять сохранить ему жизнь. Если он просто обратится к этим людям — это уже будет мольбой. Тогда они еще и посмеются над ним, прежде чем убить.

Глаза у Бэзила Чигиса были цвета замерзающей реки. В темноте разобрать цвет было трудно, но в конце концов ему это удалось. Джо представил себе этот цвет, вскипающий на его больших пальцах, когда он погрузит их в глаза Бэзилу.

Они просто люди, твердил он себе. Люди, а не демоны. А человека можно убить. Даже трех человек. Нужно действовать, только и всего.

Глядя в бледно-голубые огоньки Бэзила Чигиса, он чувствовал, что их власть над ним ослабевает тем быстрее, чем упорнее он напоминает себе, что у этих людей нет никаких выдающихся способностей, — во всяком случае, у него способностей не меньше. Тот же мозг, те же конечности, та же сила воли. Так что он вполне может их одолеть.

А потом? Куда он пойдет? Его камера — семь футов в длину и одиннадцать в ширину.

Ты должен хотеть их убить. Ударь сейчас. Опереди их. А когда они свалятся, переломай им, к чертовой матери, шеи.

Но он знал, что это невозможно. Если бы перед ним был один противник и если бы сам он начал действовать неожиданно, тогда, может быть, у него бы и имелся шанс. Но как атаковать троих из положения сидя? Никаких шансов на успех.

Страх расползся по его внутренностям, подкатил к горлу. Стиснул мозг, точно чья-то рука. Он не мог перестать потеть, не мог унять дрожь в руках.

Движение началось одновременно справа и слева. Он ощутил только, как концы заточек уперлись ему в барабанные перепонки. Самих заточек он не видел, но разглядел ту, которую Бэзил Чигис вытащил из складок своей тюремной робы. Тонкий металлический стержень длиной с половину бильярдного кия. Бэзилу пришлось согнуть руку в локте, чтобы приставить конец стержня к ямке на горле Джо. Потом Бэзил потянулся назад и вытащил что-то из-за пояса. Джо захотелось тут же забыть то, что он увидел. Он не хотел верить, что эта вещь — здесь, в этой комнате, рядом с ними. Бэзил Чигис поднял мясницкий молоток высоко над задним концом длинной заточки.

«Богородице Дево, радуйся, — мысленно пробормотал Джо, — благодатная Мария…»

Он забыл, как дальше. Он шесть лет прослужил мальчишкой-алтарником, но забыл, как дальше.

Глаза Бэзила Чигиса не переменились. В них не читалось никакого ясного намерения. Его левая кисть сжала металлический стержень. Правая — ручку молотка. Один взмах рукой — и металл проткнет Джо горло, войдет в его тело, пронзит его сердце.

«…Господь с тобою. Помилуй нас, Господи, и за дары Твоя мы…»

Нет-нет. Это благодарственная, ее читают перед обедом. «Богородице» — там по-другому. Там вот как…

Он не мог вспомнить.

«Отче наш, иже еси на небесех, остави нам долги наша, яко же и мы…»

Дверь в камеру открылась, и вошел Эмиль Лоусон. Он подошел к кружку, опустился на колени справа от Бэзила Чигиса и слегка наклонил голову к Джо.

— Я слышал, что ты миленький, — проговорил он. — Оказывается, это не вранье. — Он погладил щетину на щеках. — Можешь придумать что-нибудь такое, что я не могу сейчас у тебя отобрать?

Джо подумал: мою душу? Но в этом месте, в этом мраке они запросто могут забрать и ее.

Черт побери, не стану я отвечать ему.

Эмиль Лоусон произнес:

— Отвечай на мой вопрос, а не то вырву тебе глаз и скормлю его Бэзилу.

— Нет, — сказал Джо, — нет ничего такого, чего ты не можешь отобрать.

Эмиль Лоусон вытер пол ладонью и уселся.

— Хочешь, чтобы мы ушли? — осведомился он. — Чтобы нас не было в твоей камере сегодня ночью?

— Хочу.

— Тебя попросили кое-что сделать для мистера Пескаторе, но ты отказался.

— Я не отказывался. Окончательное решение зависело не от меня.

Заточка, прижатая к горлу Джо, скользнула в его поту, сбоку проехала по шее, сорвала кусочек кожи. Бэзил Чигис снова приставил ее к ямке на его горле.

— Твой папаша, — кивнул Эмиль Лоусон. — Легавый. Что он должен был сделать?

Что?

— Ты сам знаешь, что он должен был сделать.

— Давай сделаем вид, что я не знаю. Отвечай на вопрос.

Джо медленно набрал побольше воздуха:

— Брендан Лумис.

— И что там насчет него?

— Предварительное заключение. Послезавтра у него суд.

Эмиль Лоусон заплел пальцы за головой и усмехнулся:

— И твой папаша должен был его пришить, но сказал «нет».

— Ну да.

— Нет, он сказал «да».

— Он сказал «нет».

Эмиль Лоусон покачал головой:

— Ты скажешь первому же человеку Пескаторе, которого встретишь, что твой отец передал тебе пару слов через тюремщика. Передал, что позаботится о Бренни Лумисе. А еще — что он выяснил, где спит по ночам Альберт Уайт. И что он передал тебе адресок для старика Пескаторе. Но этот адрес ты скажешь ему только при личной встрече. Ты меня внимательно слушаешь, красавчик?

Джо кивнул.

Эмиль Лоусон протянул Джо какую-то вещь, завернутую в промасленную тряпку. Джо развернул. Еще одна заточка, небольшая, очень тонкая, чуть толще гвоздя. Когда-то это была отвертка, которой добрые люди закручивали винтики в очках. Но отвертка не бывает такой острой. Наконечник был как шип у розы. Джо, не нажимая, провел по нему ладонью и порезался.

Они отвели заточки от его ушей и горла.

Эмиль наклонился к нему:

— Когда ты окажешься достаточно близко, чтобы шептать Пескаторе на ухо, проткни этой штукой его сучьи мозги. — Он пожал плечами. — Ну, или глотку. Главное — чтобы наверняка.

— Я думал, ты на него работаешь, — проговорил Джо.

— Я работаю сам на себя. — Эмиль Лоусон покачал головой. — Я проворачивал для его ребят кое-какие делишки, когда мне платили. Но теперь мне платит кое-кто другой.

— Альберт Уайт, — предположил Джо.

— Да, он мой босс. — Эмиль Лоусон наклонился ближе и слегка потрепал Джо по щеке. — А теперь он и твой босс тоже.

На небольшом клочке земли за своим домом на Кей-стрит Томас Коглин развел огород. Он уже много лет занимался им с переменным успехом, но в последние два года после смерти Эллен у него не осталось ничего, кроме времени, и благодаря этому, продавая излишек урожая, он даже начал получать некоторую прибыль.

Однажды, много лет назад, в пятилетнем или шестилетнем возрасте, Джо решил помочь отцу собрать урожай. Дело было в начале июля. Томас отсыпался после сверхурочной работы и нескольких рюмок, которые принял по ее завершении вместе с Эдди Маккенной. Он проснулся, услышав, как сын разговаривает на заднем дворе. В ту пору Джо часто беседовал сам с собой, а может, обращался к воображаемому другу. Так или иначе, с кем-то ему приходилось говорить (это Томас признал уже сейчас), потому что дома с ним разговаривали мало. Томас слишком много работал, а Эллен — ну, Эллен к тому времени уже полностью сосредоточилась на «Средстве № 23», панацее, которую впервые предложили ей после одного из выкидышей, предшествовавших рождению Джо. Тогда никто не мог подумать, что «Средство № 23» принесет Эллен какие-то неприятности — во всяком случае, Томас убеждал себя в этом. Впрочем, потом он вынужден был пересмотреть эту первоначальную оценку. Так или иначе, в то утро он сразу понял, что Джо остался без присмотра. Он лежал в постели, слушая, как его младшенький лепечет что-то сам с собой, разгуливая по террасе, то поднимаясь, то спускаясь обратно, и Томас начал недоумевать, откуда же он туда приходит.

Он встал с постели, надел халат, нашел тапочки. Проследовал через кухню (где Эллен, с безразличным взором, но с улыбкой, сидела над своей чашкой чая) и толкнул заднюю дверь.

Когда он увидел террасу, ему захотелось кричать. В буквальном смысле. Упасть на колени и обратить в небо яростный вой. Его морковка, и пастернак, и помидоры, еще совсем зеленые, лежали на террасе, разметав по засыпанному землей деревянному полу ботву и корни, точно волосы. Джо пришел с огорода, держа в руках очередную порцию урожая — на сей раз это была свекла. Он улыбнулся отцу, сверкнув зубами и белками глаз, — все остальное было черным от грязи, не человек, а крот.

— Привет, папа.

Томас не мог произнести ни слова.

— А я тебе помогаю.

Джо положил свеклу у его ног и отправился за новыми плодами.

Год работы пошел насмарку, осенняя прибыль растаяла как дым. Он смотрел, как его сын гордо шагает, чтобы довершить разрушения, и хриплый смех, вырвавшийся из груди Томаса, больше всего удивил его самого. Он хохотал так громко, что белки спрыгнули с нижних веток ближайшего дерева. Он хохотал так мощно, что под ним тряслась терраса.

Теперь он улыбался, вспоминая эту историю.

Недавно он сказал сыну: жизнь — это везение. Но она еще и память, с годами он это осознал. Когда вспоминаешь какие-то вещи, они порой производят более сильное впечатление, чем когда они происходили.

Он привычно потянулся за часами, но спохватился: их больше нет у него в кармане. Ему будет их не хватать — пусть даже на самом деле история с этими часами несколько запутаннее, чем та легенда, которая вокруг них возникла. Да, их подарил ему Барретт У. Стэнфорд-старший, это верно. И Томас действительно рисковал жизнью, чтобы спасти Барретта У. Стэнфорда-младшего, управляющего Первым бостонским банком, что на Кодмен-Сквер. Правда и то, что Томас, выполняя свой профессиональный долг, произвел выстрел из своего служебного револьвера, отправив пулю в мозг некоему Морису Добсону, двадцати шести лет, тем самым мгновенно прекратив его земное существование.

Но за миг до того, как спустить курок, Томас увидел то, чегобольше никто не видел: истинную природу намерений Мориса Добсона. Первым делом он рассказал об этом заложнику, Барретту У. Стэнфорду-младшему, затем поведал ту же историю Эдди Маккенне, потом — своему начальнику смены, а после — членам Стрелкового совета Бостонского управления полиции. С их разрешения он сообщил то же самое прессе, а также Барретту У. Стэнфорду-старшему, который преисполнился благодарности настолько, что преподнес ему часы, которые ему самому некогда подарил в Цюрихе лично Йозеф Эмиль Филипп. Трижды Томас пытался отказаться от столь необыкновенного подарка, но Барретт У. Стэнфорд-старший не желал и слышать об этом.

Так что он стал носить эти часы — не из гордости, как многие предполагали, а из глубоко личного уважения. Согласно легенде, Морис Добсон собирался убить Барретта У. Стэнфорда-младшего. Кто бы стал спорить с такой интерпретацией его намерений, если учесть, что он приставил пистолет к горлу Барретта?

Однако в этот последний миг Томас прочел в глазах Мориса Добсона совсем другое намерение — сдаться. Томас стоял в четырех футах, выхватив револьвер, твердо держа руку, положив палец на спусковой крючок, в полной готовности на него нажать — иначе зачем вообще доставать оружие? И тут он увидел в серых, как камешки, глазах Мориса Добсона выражение покорности судьбе, готовности отправиться в тюрьму, сознания, что все уже кончилось. Томас почувствовал, что его несправедливо лишают чего-то. Чего именно, он поначалу не мог сказать. Он понял это, как только спустил курок.

Пуля вошла в левый глаз бедняги Мориса Добсона, покойного Мориса Добсона, ибо он умер еще до того, как упал на пол. Жар выстрела опалил полоску кожи чуть ниже виска Барретта У. Стэнфорда-младшего. Когда все было кончено, Томас понял, чего он был лишен и почему так стремился исправить положение.

Когда два человека направляют друг на друга оружие, под взглядом Господа между ними устанавливается некий договор, и единственный приемлемый путь его исполнения — когда один из вас отправляет другого к Господу.

По крайней мере, тогда ему так казалось.

За все эти годы, даже после самых обильных возлияний, даже Эдди Маккенне, который знал большинство его секретов, Томас не признавался, что́ он тогда прочел в глазах Мориса Добсона. Он не признавался в этом ни единой живой душе. И хотя он совсем не гордился своими действиями в тот день, а значит, не гордился и обладанием этими карманными часами, он никогда не выходил без них из дому, потому что они служили доказательством того глубокого чувства ответственности, которое лежало в самой основе его профессии. Мы охраняем не человеческие законы, а волю природы. Господь — не какой-то царь, восседающий на облаке в белоснежных ризах и склонный из сентиментальности встревать в дела людские. Нет, Он — источник всех вещей. Он — огнь, пылающий в зеве домен, горящих уже сотню лет. Господь — закон железа и закон огня. Господь есть природа, а природа есть Господь. Одного без другого не бывает и быть не может.

И ты, Джозеф, мой младшенький, мой непутевый романтик, мое беспокойное сердце, — теперь именно ты должен напомнить людям об этих законах. Худшим людям. Или умереть от слабости, от нравственной хрупкости, от недостатка воли.

Я буду молиться за тебя, потому что молитва — все, что остается, когда умирает сила и власть. А у меня больше нет власти. Я не могу дотянуться за эти гранитные стены. Я не могу ни замедлить, ни остановить время. Черт побери, сейчас я даже не могу сказать, сколько вообще времени.

Он посмотрел на свой огород. Скоро собирать урожай. Он молился за Джо. Он молился за длинную череду его предков, большинство он не знал, но он ясно видел их, эту диаспору сгорбленных душ, испятнанных выпивкой, голодом, темными порывами. Он желал, чтобы их вечное упокоение было мирным. И еще он хотел внука.

Джо нашел Бегемота Фасини в тюремном дворе и сказал ему, что отец передумал.

— Так я и знал, — ответил Бегемот.

— А еще он дал мне адрес.

— Да ну? — Толстяк отклонился назад, став на пятки, и уставился в пространство. — Чей это?

— Альберта Уайта.

— Альберт Уайт живет на Эшмонт-Хилл.

— Я слышал, в последнее время он редко бывает дома.

— Ну так давай мне адрес.

— Хрен тебе!

Бегемот Фасини посмотрел в землю, все три его подбородка утонули в полосках тюремной робы.

— Как-как? — проговорил он.

— Передай Мазо, что сегодня вечером я принесу этот адрес на стену.

— Ты не в таком положении, чтобы торговаться, парень.

Джо смотрел на него, пока Бегемот не встретился с ним глазами.

— Нет, именно в таком, — произнес он и не спеша двинулся прочь.

За час до встречи с Пескаторе его дважды вырвало в парашу. Руки у него ходили ходуном. Иногда начинали трястись губы и подбородок. Кровь неустанными кулаками стучала в ушах. Он уже привязал заточку к запястью кожаным шнурком, которым снабдил его Эмиль Лоусон. Перед самым выходом из камеры он должен пристроить ее между ягодицами. Лоусон настоятельно рекомендовал, чтобы он вообще сунул ее себе в задницу, но он представил, как один из головорезов Мазо почему-либо попросит его сесть, и решил, что все-таки всунет ее между ягодицами — или не станет делать этого совсем. Он прикинул, что сделает это минут за десять до выхода, чтобы привыкнуть свободно двигаться с ней. Но сорока минутами раньше к его камере приблизился тюремщик и объявил, что к нему пришли.

Уже наступали сумерки. Время для посещений давно кончилось.

— Кто? — спросил он, идя вслед за охранником по коридору. Он не сразу осознал, что заточка по-прежнему привязана к его запястью.

— Кто-то, кто умеет подмазывать кого надо.

— Ну да, — Джо старался не отставать от охранника, шагавшего довольно споро, — но все-таки кто?

Тот отпер двери отделения и провел через них Джо.

— Говорит, он твой брат, — сообщил тюремщик.

Он вошел в комнату для свиданий, на ходу снимая шляпу. В дверях ему пришлось нагнуться: человек, который на целую голову выше большинства окружающих. Слегка поредевшие темные волосы за ушами поседели. Джо прикинул, что сейчас ему тридцать пять. И все равно лицо чрезвычайно привлекательное, хотя Джо запомнил его не таким огрубевшим.

Темный, чуть потрепанный костюм с жилетом, подходящий для управляющего зерновым складом или человека, проводящего много времени в пути, какого-нибудь коммивояжера или профсоюзного деятеля. Белая рубашка без галстука.

Он положил шляпу на стол и посмотрел сквозь сетку между ними.

— Вот черт! — произнес Дэнни. — Похоже, тебе уже не тринадцать, а?

Джо заметил, какие у брата покрасневшие глаза.

— Да и тебе уже не двадцать пять, — отозвался он.

Дэнни закурил. Спичка чуть дрожала в его пальцах. На тыльной стороне ладони у него виднелся большой шрам.

— И ты все такой же задира, — проговорил он.

Джо пожал плечами:

— Может, и не такой же. Учусь драться нечестно.

Дэнни глянул на него, приподняв бровь, и выпустил облако дыма.

— Его больше нет, Джо.

Джо знал, кто этот «он». Уже тогда знал. В тот последний раз, когда он посмотрел на него в этой комнате. Но что-то в нем не могло принять это. Не хотело.

— Кого нет? — все-таки спросил он.

Брат какое-то время смотрел в потолок. Снова перевел взгляд на него.

— Папы, Джо. Папа умер.

— Как?

— Видимо, инфаркт.

— А ты?..

— Мм?

— Ты там был?

Дэнни покачал головой:

— Разминулся с ним на полчаса. Он был еще теплый, когда я его нашел.

Джо спросил:

— Ты уверен, что это не…

— Что?

— Не какая-то подстава?

— Какого хрена, что они тут с тобой делают? — Дэнни обвел взглядом комнату. — Нет, Джо. Инфаркт или инсульт.

— Откуда ты знаешь?

Дэнни прищурил глаза:

— Он улыбался.

— Что?

— Ага. — Дэнни усмехнулся. — Знаешь эту его улыбочку? Как будто он услышал какую-то шутку, которую мало кто поймет, кроме него. Или как будто вспоминает что-то давнее-давнее, еще из тех времен, когда никого из нас на свете не было. Помнишь такую?

— Ну да, помню, — ответил Джо. И удивился, когда услышал, как сам же шепотом повторяет: — Я помню.

— Но вот часов не было.

— А? — Голова у Джо кружилась.

— Его часов, — повторил Дэнни. — При нем их не было. Не знал, что он…

— Они у меня, — объяснил Джо. — Он мне их отдал. На случай, если я попаду в переделку. Ну, здесь.

— Значит, они у тебя.

— Они у меня, — повторил он.

Ложь жгла ему живот. Он видел, как рука Мазо смыкается над часами, и ему хотелось биться головой о бетонную стену, пока он ее не прошибет.

— Хорошо, — одобрил Дэнни. — Это хорошо.

— Ничего хорошего, — возразил Джо. — Это дерьмово. Но и все прочее сейчас — тоже.

Какое-то время они молчали. Вдалеке, по другую сторону стены, раздался заводской гудок.

— Ты не знаешь, где мне найти Кона? — спросил Дэнни.

Джо кивнул:

— Он в Эбботсфорде.

— В школе для слепых? Что он там делает?

— Он там живет, — пояснил Джо. — Однажды проснулся и решил все бросить.

— Ну что ж, — произнес Дэнни, — этакая травма любого пришибет.

— Он и до травмы был пришибленный, — заметил Джо.

Дэнни пожал плечами в знак согласия. Они еще с минуту посидели молча.

Потом Джо спросил:

— Где он был, когда ты его нашел?

— Как ты думаешь, где? — Дэнни кинул окурок на пол и затоптал его. Приоткрыл рот, выпуская дым. — Сзади дома, сидел в своем любимом кресле на террасе, знаешь? И смотрел на свой… — Дэнни нагнул голову и махнул рукой в воздухе.

— Огород, — докончил Джо.

Глава девятаяЕсли помрет старик

Новости из внешнего мира все-таки просачивались в тюрьму. В тот год все спортивные разговоры вертелись вокруг «Нью-Йорк янкиз» и их «Камеры смертников» — Комбса, Кенига, Рута, Герига, Мезеля и Лаццери. Один только Рут провел ошеломляющее количество хоум-ранов — шестьдесят. Остальные пять хиттеров настолько доминировали на площадке, что оставалось лишь задаться вопросом: насколько унизительно они разгромят «Пиратов» в Мировой серии?

Джо, ходячая энциклопедия бейсбола, с радостью посмотрел бы на игру этой команды, ибо понимал, что такой состав может больше и не собраться. Но, сидя в Чарлстауне, он проникся брюзгливым презрением к тем, кто называет группу бейсболистов «Камерой смертников».

По-вашему, это «Камера смертников», думал он в тот вечер, уже в темноте. А я среди таких вот камер хожу. Проход на дорожку, шедшую по верху тюремной ограды, находился за дверью в конце корпуса F на самом верхнем ярусе северного крыла. К этой двери невозможно подобраться незамеченным. Более того, на сам этот ярус можно попасть, лишь миновав три двери. Сделав это, он оказался на совершенно пустом ярусе. Даже в такой перенаселенной тюрьме здешние двенадцать камер были пустыми и чистыми — чище, чем церковь перед обрядом крещения.

Идя сейчас по этому ярусу, Джо понял, как здесь поддерживают чистоту: каждую камеру подметал специальный узник. Окошки в камерах, такие же как в его собственной, показывали квадратик неба. Квадратики были темно-синие, почти черные, и Джо невольно задался вопросом: много ли подметальщики видят в этих камерах? Свет горел только в коридоре. Может быть, через несколько минут, когда сумерки окончательно превратятся в ночь, охрана принесет им фонари.

Но охранников не было. Лишь тот, который провел его по ярусу, тот, кто вводил его в комнату для свиданий и выводил из нее и при этом шагал слишком быстро, что могло когда-нибудь навлечь на него неприятности, потому что заключенного следует вести перед собой. Кто знает, что он может измыслить, если ты идешь впереди него? Вот и Джо пять минут назад зажал заточку ягодицами. Жаль, что он не успел потренироваться, чтобы походка казалась естественной.

Где же все-таки другие тюремщики? В те ночи, когда Мазо разгуливал по стенам, они присутствовали здесь совсем ненавязчиво. Не все сплошь охранники состояли на жалованье у Пескаторе, но те, кто не состоял, ни за что не стали бы доносить на тех, кому итальянец платит. Пока они шли по ярусу, Джо украдкой огляделся, и его опасения подтвердились: сейчас здесь не было никаких других охранников. А потом он присмотрелся к заключенным, подметавшим камеры.

Да, они и правда смертники.

Он понял это, разглядев заостренную голову Бэзила Чигиса, ее не могла скрыть даже тюремная шапочка. Бэзил орудовал веником в седьмой. Зловонный тип, недавно приставлявший заточку к правому уху Джо, трудился в восьмой. По пустой десятой толкал ведро Доум Покаски, в свое время спаливший живьем собственное семейство — жену, двух дочерей и тещу, не говоря уж о трех кошках, которых он запер в подполе.

В конце яруса, возле двери на лестницу, стояли Бегемот и Нальдо Алиенте. Если они и сознавали, что в таком количестве заключенных и недостаточном присутствии тюремщиков есть что-то странное, то виду не подавали. На их лицах не отражалось ничего, кроме самодовольства от принадлежности к правящему классу.

Джо подумал: лучше наберитесь храбрости и приготовьтесь к переменам, парни.

— Руки вверх, — распорядился Бегемот. — Надо тебя обшмонать.

Джо не стал медлить, хотя пожалел, что не сунул заточку себе в задницу. Ручка оружия лежала на нижней части его спины. Ручка небольшая, но Бегемот может нащупать ее, задрать ему рубашку и обработать этой заточкой его самого. Джо все стоял с поднятыми руками, удивляясь, что с виду он совершенно спокоен: не дрожит, не потеет, ничем не выдает страха. Бегемот охлопал своими лапищами ноги Джо, провел по ребрам, а потом одной рукой — сверху вниз по груди, а другой — сверху вниз по спине. Кончик пальца Бегемота слегка задел ручку, и Джо почувствовал, что она чуть отклонилась назад. Он сильнее стиснул ягодицы. Вот нелепость: сейчас его жизнь зависит от того, насколько тесно он сумеет сжать половинки своей задницы.

Бегемот схватил Джо за плечи и развернул к себе лицом:

— Раскрой пасть.

Джо раскрыл.

— Шире.

Джо повиновался.

Бегемот заглянул ему в рот.

— Все у него чисто, — объявил он.

Джо хотел пройти, но дверь загораживал Нальдо Алиенте. Он зыркнул ему в лицо, точно знал всю ложь, которая за ним скрывается.

— Помрет старик, помрешь и ты, — предупредил он. — Ясно?

Джо кивнул. Он знал: что бы ни случилось с ним или с Пескаторе, сейчас Нальдо доживает свои последние минуты.

— А то! — ответил он.

Нальдо шагнул в сторону, Бегемот открыл дверь, и Джо вошел в нее. За ней была лишь железная винтовая лесенка. Она поднималась от бетонной каморки к люку, который на ночь оставляли открытым. Джо вытащил заточку из штанов и переложил ее в карман своей грубой полосатой рубахи. Добравшись до верха лесенки, он сложил правую руку в кулак, поднял указательный и средний палец, выбросил руку в проем над головой и стал ждать, чтобы ее увидел охранник на ближайшей вышке. Свет с вышки сместился влево, вправо, снова влево-вправо, быстрым зигзагом: все чисто. Джо пролез в дыру, вышел на дорожку и огляделся вокруг, пока не заметил Мазо ярдах в пятнадцати, на стене перед центральной вышкой.

Он двинулся к нему, чувствуя, как заточка слегка подскакивает на бедре. Единственной слепой зоной для центральной вышки было место непосредственно под ней. Пока Мазо остается там, где сейчас стоит, они будут невидимы. Когда Джо приблизился, Мазо курил едкую французскую сигарету, желтую, из своих любимых. Он смотрел на запад через темный провал.

Он глянул на Джо и ничего не сказал, лишь с влажным шорохом впустил и выпустил сигаретный дым.

Потом произнес:

— Мне жаль твоего отца.

Джо перестал нашаривать собственную папиросу. Ночное небо плащом накрыло его лицо, воздух вокруг него словно бы испарился, голову ему стиснуло от нехватки кислорода.

Мазо никак не мог узнать. При всем своем могуществе, при всех своих источниках и агентах. Дэнни сообщил Джо, что связался с самим суперинтендантом Майклом Краули, который когда-то начинал простым патрульным вместе с отцом и чью должность отец, как ожидалось, унаследует, — хотя после той ночи на задах «Статлера» эти ожидания развеялись. Томаса Коглина незаметно вынесли с заднего крыльца его дома, положили в автомобиль без полицейской маркировки и переправили в городской морг через подземный вход.

Мне жаль твоего отца.

Нет, сказал себе Джо. Нет. Он не может знать. Это немыслимо.

Джо отыскал папиросу, вставил ее между губами. Мазо чиркнул спичкой о парапет и дал ему прикурить. Глаза его светились той щедростью, которая в случае надобности могла в них загораться.

— Почему жаль? — спросил Джо.

Мазо пожал плечами:

— Никого не следует просить поступать вопреки его натуре, Джозеф, даже во имя того, чтобы помочь тому, кого он любит. То, чего мы просили у него, то, чего мы просили у тебя, — это нечестно. Но, черт возьми, что вообще честно в этом мире?

Сердце билось у Джо в ушах и в горле.

Они с Мазо облокотились на парапет и курили. Огни барж на Мистик-ривер плавно брели сквозь далекую хмарь, точно звезды-изгнанницы. К ним, извиваясь, ползли белые змеи фабричных дымов. В воздухе пахло духотой и дождем, который все никак не прольется.

— Я больше никогда не стану просить твоего отца делать такие трудные вещи, Джозеф. — Мазо со значением кивнул. — Обещаю тебе.

Джо посмотрел ему прямо в глаза:

— Станешь, Мазо.

— Мистер Пескаторе, Джозеф.

— Прошу прощения, — сказал Джо, и папироса выпала из его пальцев. Он нагнулся, чтобы ее подобрать.

Но вместо этого обхватил руками лодыжки Мазо и резко поднял:

— Не кричать. — Джо выпрямился, и голова старика очутилась в пространстве за краем парапета. — Крикнешь — уроню.

Старик часто-часто дышал. Его ступни били Джо в ребра.

— На твоем месте я бы перестал брыкаться, а то ведь я тебя не удержу.

Ноги Мазо перестали шевелиться — не сразу, лишь через несколько секунд.

— Оружие есть? Не врать.

От края парапета донесся голос:

— Есть.

— Сколько штук?

— Всего одно.

Джо разжал руки.

Мазо беспорядочно замахал руками, словно хотел научиться летать. Он скользнул вперед, лежа на груди, и тьма поглотила его голову и туловище. Может быть, он кричал. Но Джо схватил его рукой за пояс тюремной робы, уперся пяткой в стену и отклонился назад.

Мазо издал несколько странных писклявых вздохов, будто новорожденный, которого бросили в чистом поле.

— Сколько? — повторил Джо.

Еще минута вздохов. И потом ответ:

— Два.

— Где?

— Бритва на лодыжке, гвозди в кармане.

Гвозди? Это надо увидеть. Свободной рукой Джо охлопал его карманы, нащупал непонятное вздутие. Быстро нырнул пальцами внутрь. Вынул штуку, которую поначалу принял за расческу. Четыре небольших гвоздя прикреплены к планке, а та — к четырем кривым кольцам.

— Надевается на пальцы? — догадался Джо.

— Да.

— Вот пакость.

Он положил ее на парапет и потом нашел в носке у Мазо опасную бритву «Уилкинсон» с перламутровой ручкой. Положил ее рядом с гвоздевым кастетом.

— Как голова, уже кружится? — спросил он.

Послышалось придушенное «да».

— Так я и думал. — Джо поудобнее ухватился за его пояс. — Ты согласен, Мазо, что, если я разожму пальцы, ты покойник?

— Да.

— Я из-за тебя заработал дырку в ноге. Мне ее сделали паршивой картофелечисткой.

— Я… я… тебя.

— Что? Говори яснее.

Шипение:

— Я спас тебя.

— Чтобы добраться до моего отца.

Джо толкнул Мазо локтем между лопатками. Старик взвизгнул.

— Что ты хочешь? — От нехватки кислорода голос Мазо начал дрожать.

— Слышал когда-нибудь про Эмму Гулд?

— Нет.

— Ее убил Альберт Уайт.

— Никогда про нее не слышал.

Джо поднял его повыше и уложил на спину. Отступил на шаг назад и дал старику отдышаться.

Протянул руку, щелкнул пальцами:

— Давай часы.

Мазо не стал мешкать. Он тут же вытащил их из кармана штанов и отдал ему. Джо крепко сжал их в кулаке. Тиканье, казалось, проникает сквозь кожу прямо в кровь.

— Мой отец сегодня умер, — произнес он, понимая, что говорит бессвязно, перескакивая от Эммы к отцу и обратно. Плевать. Ему надо найти хоть какие-то слова для того, что никакими словами не скажешь.

Мазо быстро глянул на него. И снова начал массировать себе горло.

Джо кивнул:

— Инфаркт. Я сам себя виню. И тебя тоже. Чертовски сильно.

— Так убей меня, — проговорил Мазо, но в голосе у него почти не осталось былой стали. Он оглянулся через плечо, снова покосился на Джо.

— Это мне и велели сделать.

— Кто велел?

— Лоусон, — ответил Джо. — У него тут рядом целая армия, поджидают тебя. Бэзил Чигис, Покаски, все подлипалы Эмиля. А твои парни, Нальдо с Бегемотом… — Джо покачал головой. — Они сейчас уже валяются дохлые, не сомневаюсь. У входа на эту лесенку тебя ждет целая охотничья дружина. Это на случай, если я не справлюсь один.

В лице у Мазо появилось что-то вызывающее, почти как в прежнюю пору.

— И ты думаешь, они оставят тебя в живых?

Джо немного поразмыслил.

— Скорее всего, да. Из-за этой твоей войны в землю легло слишком много народу. И потом, я знаю Альберта. У нас с ним когда-то имелось кое-что общее. Думаю, с его стороны это было предложение мира: убей Мазо и вернись в наш строй.

— Почему же ты этого не сделал?

— Потому что я не хочу тебя убивать.

— Не хочешь?

Джо покачал головой:

— Я хочу уничтожить Альберта.

— Убить?

— Пока не знаю, — сообщил Джо. — Но уничтожить.

Мазо полез в карман за своими французскими сигаретами, вытащил одну, зажег, по-прежнему слегка задыхаясь. Наконец встретился глазами с Джо и кивнул:

— Благословляю тебя в этом начинании.

— Мне твое благословение не нужно! — огрызнулся Джо.

— Не стану пытаться тебя отговаривать, — произнес Мазо, — но я никогда не понимал, какая выгода от мести.

— Дело не в выгоде.

— Все в жизни мужчины делается ради выгоды. Или ради успеха. — Мазо посмотрел в небо, снова взглянул на Джо. — И как же нам спуститься отсюда живыми?

— Кто из охранников на вышках полностью у тебя на крючке?

— Тот, кто прямо над нами, — ответил Мазо. — Остальные двое верны только моим деньгам.

— Твой охранник может связаться с охраной внутри, чтобы те обошли людей Лоусона с боков и ударили по ним сейчас же?

Мазо покачал головой:

— Если хоть один связан с Лоусоном, слух дойдет до тех парней внизу, и они сюда ворвутся.

— Вот черт! — Джо медленно выдохнул и огляделся. — Тогда придется действовать по-грязному.

Пока Мазо разговаривал с охранником на вышке, Джо прошел по стене обратно к люку. Если ему и суждено умереть, вот как раз подходящий момент. Он не мог избавиться от подозрения, что каждый его шаг может прервать пуля, которая просверлит ему мозг или пробьет позвоночник.

Он оглянулся. Мазо сошел с дорожки, так что видна была лишь сгущающаяся тьма и вышки. Ни звезд, ни луны, лишь мрак.

Он открыл люк и крикнул вниз:

— С ним все.

— Ты как, ранен? — крикнул Бэзил Чигис в ответ.

— Нет. Хотя чистая одежонка мне понадобится.

Кто-то хохотнул в темноте.

— Ну, давай спускайся.

— Сам поднимись. Надо его тело отсюда убрать.

— Да нас же могут…

— Условный знак — поднять указательный и средний палец на правой руке, держать их вместе. Если у кого-то из твоих нет одного из этих пальцев, лучше не посылай его наверх.

Он быстро отошел от люка, прежде чем кто-нибудь успел ему возразить.

Прошло около минуты, и он услышал, как наверх карабкается первый из них. Рука высунулась из дыры, два пальца подняты, как учил Джо. Прожектор с башни дважды мазнул по руке, луч прошел туда и обратно.

— Все чисто, — сказал Джо.

Это был Покаски, испекший свою семейку. Он осторожно высунул голову и огляделся.

— Живей, — велел Джо. — И пускай другие тоже поднимаются. Вдвоем его не утащить. Покойники тяжелее, чем живые. А у меня ребра разбиты.

Покаски усмехнулся:

— Ты вроде сказал, что тебя не поранило.

— Ничего смертельного, — отозвался Джо. — Ну, быстро.

Покаски нагнулся к дыре:

— Надо еще двоих.

Вслед за Покаски поднялся Бэзил Чигис и коротышка с заячьей губой. Джо вспомнил, что ему как-то показывали его в столовой: Элдон Дуглас, — но он уже забыл, за что этот тип сидит.

— Где тело? — спросил Бэзил Чигис.

Джо показал. Чигис начал:

— Ну, давайте-ка мы…

Свет ударил в Бэзила Чигиса за мгновение до пули, которая вошла в его затылок и вышла через нос. Покаски моргнул: последнее, что он успел сделать в жизни. Затем в его глотке словно открылась дверца, закачалась, из нее хлынула кровь, Покаски рухнул на спину, дрыгая ногами. Элдон Дуглас прыгнул к дыре, но третья пуля охранника с вышки раздробила ему череп, точно кузнечным молотом. Он упал справа от люка и остался там лежать, лишившись верхней половины головы.

Джо посмотрел на свет. Рядом с ним валялись три мертвеца. Те, что ждали внизу, разбегались с воплями. Жалко, что он не может к ним присоединиться. Это с самого начала был наивный план. Свет слепил его. Он физически ощущал перекрестья прицелов на своей груди. Пули станут тем самым насилием — порождением насилия, о котором предупреждал отец. Значит, тот скоро встретится не только с Создателем, но и с собственным сыном. Единственное утешение — смерть придет быстро. Пройдет всего пятнадцать минут, и он уже будет сидеть за пинтой пива с отцом и с дядюшкой Эдди.

Свет вырубился.

Что-то мягкое шмякнулось ему в лицо, упало на плечо. Он поморгал в наступившей темноте. Небольшое полотенце.

— Вытри лицо, — сказал Мазо. — Оно у тебя в жутком виде.

Когда он вытерся, глаза у него успели кое-как привыкнуть к темноте, и он разглядел, что Мазо стоит в нескольких футах от него, куря одну из своих французских сигарет.

— Думаешь, я собирался тебя убить?

— Была у меня такая мысль.

Мазо покачал головой:

— Я всего лишь жалкий итальяшка с Эндикотт-стрит. В хорошем кабаке до сих пор путаю, когда какой вилкой пользоваться. Может, мне и не хватает стиля или образования, но я никогда не хитрю. Я с тобой откровенен. Как и ты был со мной откровенен.

Джо кивнул и покосился на три трупа у их ног:

— А эти парни? По-моему, мы их неплохо перехитрили.

— Хрен с ними, — произнес Мазо. — Сами напросились. — Перешагнув через труп Покаски, он глянул на Джо. — Ты выйдешь отсюда раньше, чем думаешь. Готов зарабатывать деньжата, когда выйдешь?

— Конечно.

— Тебе придется всегда ставить долг перед семейством Пескаторе на первое место, а свои интересы — на второе. Сумеешь так?

Джо посмотрел старику в глаза. Он был уверен: может, вместе они и заколотят много денег, но он никогда не сможет доверять ему полностью.

— Да, сумею, — ответил он.

Мазо протянул ему руку:

— Тогда ладно.

Джо стер кровь с ладони и пожал Мазо руку:

— Ладно.

— Мистер Пескаторе, — позвал кто-то снизу.

— Иду. — Мазо направился к люку, Джо последовал за ним. — Пойдем, Джозеф.

— Зовите меня Джо. Только отец называл меня Джозефом.

— Договорились. — Мазо начал спускаться в темноту по винтовой лесенке. Он проговорил: — Забавная штука насчет отцов и сыновей. Можешь далеко пойти и построить целую империю. Стать королем. Императором Соединенных Штатов. Богом. Но ты всегда будешь делать это в тени отца. И деться из нее тебе некуда.

Джо стал спускаться по темной лестнице вслед за ним.

— Не очень-то и хочется, — ответил он.

Глава десятаяПоявления

После утренней заупокойной службы в церкви Врат Небесных, что в Южном Бостоне, Томаса Коглина погребли на дорчестерском кладбище «Кедровая роща». Джо не отпустили на похороны, но он прочел о них в «Трэвелере», который принес ему вечером один из тюремщиков, состоявших на жалованье у Мазо.

На церемонии присутствовали два бывших мэра — Душка Фиц[17] и Эндрю Питерс, а также Джеймс Майкл Керли, мэр нынешний. Кроме того, на похороны пришли два экс-губернатора, пять бывших окружных прокуроров и два главных прокурора штата.

Копы явились отовсюду: городские полисмены, полиция штата, действующие и отставники, от Делавэра на юге до Бангора (штат Мэн) на севере. Все чины, все специальности. На фотографии, сопровождавшей статью, у дальнего края кладбища вилась река Непонсет, но Джо едва различал ее за бесчисленными синими фуражками и синими мундирами.

Вот это власть, подумал он. Вот это наследство.

И почти сразу же подумал: ну и что?

А вот что. На похороны его отца собралась тысяча человек, они толпились по берегам реки Непонсет. А когда-нибудь, может быть, новички станут бродить по корпусу имени Томаса К. Коглина в Бостонской полицейской школе. Или по пути на работу пассажиры будут проезжать в громыхающем вагоне по мосту Коглина.

Замечательно.

И все равно мертвые — это мертвые. Кто ушел, тот ушел. Пускай в твою честь называют здания и мосты, пускай ты оставишь какое угодно наследство — ты все равно не сможешь это переменить.

Тебе гарантирована всего одна жизнь, так что проживай ее.

Он положил газету рядом с собой, на койку. Матрас был новый, он поджидал его после вчерашней смены, как и небольшой столик, стул и керосиновая настольная лампа. В ящике столика он нашел спички и новую расческу.

Он задул лампу, сидел в темноте и курил, слушая звуки фабрик, звуки барж, сигналящих друг другу на узких речных фарватерах. Он открыл крышку отцовских часов, защелкнул, открыл снова. Открыл-закрыл, открыл-закрыл, открыл-закрыл. Химическая вонь фабрик и заводов лезла к нему в оконце.

Отец ушел. И сам он — больше не сын.

Сам он — человек без прошлого, без надежд. Чистый лист, никому ничем не обязанный.

Он чувствовал себя паломником, отплывшим от родных берегов, которых он больше никогда не увидит, пересекшим темное море под темным небом и высадившимся в новом мире, который лежал неясной громадой, словно давным-давно поджидал.

Поджидал его.

Чтобы он дал этой стране название, чтобы он заново создал ее по своему образу и подобию, чтобы он разрабатывал ее богатства и развозил их по всей планете.

Он закрыл крышку часов, потом закрыл их рукой, потом закрыл глаза, пока не увидел берега своей новой страны, черное небо, на котором вот-вот вспыхнут неисчислимые белые звезды, те, что когда-то сияли над ним и над узкой полоской воды, разделявшей его и этот новый мир.

Я буду скучать по тебе. Я буду скорбеть по тебе. Но теперь я родился заново. И я по-настоящему свободен.

Через два дня после похорон отца Дэнни нанес ему последний визит.

Наклонившись поближе к сетке, он спросил:

— Ну как ты, братишка?

— В поисках пути, — ответил Джо. — А ты?

— Сам знаешь, — сказал Дэнни.

— Нет, — возразил Джо, — ничего я не знаю. Восемь лет назад вы с Норой и с Лютером уехали в Талсу, и с тех пор до меня доходили одни слухи.

Дэнни кивнул, признавая это. Выудил папиросы, закурил. Он не спешил заговорить снова.

— Мы с Лютером вместе открыли дело, — сообщил он наконец. — Строительное. Возводили дома в районе для черных. И все у нас шло нормально. Без особого процветания, но путем. При этом я был еще и помощником шерифа. Веришь?

Джо улыбнулся:

— Ты ходил в ковбойской шляпе?

— Сынок, — по-южному прогнусавил Дэнни, — я ходил с шестизарядными пушками. По одной на каждом бедре.

— И галстук-ленточка? — рассмеялся Джо.

Дэнни засмеялся в ответ:

— А как же! И сапоги.

— Со шпорами?

Дэнни, прищурившись, покачал головой:

— Надо знать меру.

Продолжая хихикать, Джо спросил:

— А дальше? Мы слышали, там были какие-то волнения?

Лицо у Дэнни погасло.

— Они ее спалили дотла, — произнес он.

— Талсу?

— Ну да, черную часть Талсы. Лютер жил в районе, который назывался Гринвуд. Однажды в тюрьме, ночью, белые собрались линчевать цветного за то, что в лифте он лапал белую девчонку за промежность. По правде говоря, она с ним не один месяц тайком встречалась. А потом он ее бросил, ей это не понравилось, и она возвела на него напраслину, вот нам и пришлось его арестовать. Мы уже собирались его отпустить за недостатком улик, когда все добрые белые жители Талсы явились к нам со своими веревками. А потом явилась и куча цветных, в том числе и Лютер. Причем цветные-то пришли с оружием. Никто этого не ожидал. И толпа этих линчевателей отступила. Всего на одну ночь. — Дэнни притоптал окурок каблуком. — А наутро белые перешли железную дорогу и показали цветным, что бывает, если осмелишься поднять пушку на одного из них.

— Это и были те волнения.

Дэнни покачал головой:

— Не волнения. Бойня. Они норовили пристрелить или поджечь всех встречных негров: детей, женщин, стариков — никакой разницы. Имей в виду, отстрелом занимались столпы местного общества, усердные прихожане, добропорядочные граждане. В конце концов эти ублюдки стали летать на кукурузниках и сбрасывать на дома гранаты и самодельные бомбы. Цветные выбегали из горящих домов, а у белых уже стояли наготове пулеметы. Они их выкашивали целыми улицами. Убили сотни человек. Сотни. Они просто валялись на улицах. Как кучи одежды, которая почему-то покраснела после стирки. — Дэнни сцепил пальцы за головой и с шумом выпустил воздух сквозь сжатые губы. — Потом я там ходил, мы забрасывали трупы на грузовики. И я все думал: что с моей страной? Куда она катится?

Они долго молчали. Потом Джо спросил:

— А Лютер?

Дэнни успокаивающе поднял руку:

— Уцелел. В последний раз, когда я его видел, он с женой и ребенком направлялся в Чикаго. — Он помедлил. — Знаешь, Джо, как бывает с такими… событиями? Если ты после них выживаешь, тебе стыдно. Не могу объяснить почему. Чувствуешь стыд всей душой, всем телом. И остальные, те, кто выжил, они тоже это чувствуют. Невозможно смотреть другим в глаза. Ты словно весь пропитался этим смрадом и пытаешься понять, как тебе с ним жить до конца своих дней. Так что тебе, конечно, не хочется, чтобы к тебе приближался еще кто-то, от кого точно так же несет. Чтобы ты не провонял еще сильнее.

— А Нора? — спросил Джо.

Дэнни кивнул:

— Мы по-прежнему вместе.

— Дети есть?

Дэнни покачал головой:

— По-твоему, я бы тебе не сообщил, что ты теперь дядюшка?

— За эти восемь лет я тебя видел только один раз, Дэн. Уж не знаю, что бы ты сделал, а чего бы не сделал.

Дэнни кивнул, и Джо ясно почувствовал то, что до этого лишь подозревал: в его брате что-то надломилось.

Но как только он это подумал, вернулся прежний Дэнни — с его лукавой усмешкой.

— Мы с Норой жили в Нью-Йорке. Несколько лет. До самого недавнего времени.

— Чем занимались?

— Постановками.

— Какими еще постановками?

— Фильмами. Их там называют постановками. Можно запутаться, потому что многие называют постановками еще и театральные пьесы. Но в общем, фильмами. Киношкой. Постановками.

— Ты что, работаешь в кино?

Оживившись, Дэнни кивнул:

— Все началось с Норы. Она устроилась в «Сильвер фрейм» — это такая фирма, еврейская, но ребята там славные. Она вела для них всю бухгалтерию, а потом они предложили ей заняться еще и рекламой, а потом — даже костюмами. В ту пору там подобралась забавная компания — все клепают рекламу, режиссеры варят кофе, операторы выгуливают собачку примы.

— А кино? — спросил Джо.

Дэнни рассмеялся:

— Погоди, дальше интереснее. Ее начальники познакомились со мной, и один из них, Герм Сильвер, отличный парень, котелок варит как надо, — так вот, он меня спросил… приготовься… спросил, работал ли я когда-нибудь каскадером.

— Это еще что за хрень — каскадер? — Джо закурил.

— Видел, как в кино актер падает с лошади? Так вот, на самом деле это не он. Это каскадер, дублер. Специальный человек. Или если актер поскользнулся на банановой кожуре, или споткнулся и грохнулся на тротуар, или, черт подери, просто несется по улице. В следующий раз повнимательнее смотри на экран, потому что это не он. Это я или кто-нибудь вроде меня.

— Погоди, — прервал его Джо, — а ты в скольких фильмах снялся?

Дэнни с минуту подумал.

— Штук семьдесят пять было.

— Семьдесят пять? — Джо вынул папиросу изо рта.

— Ну, многие из них — короткометражки. Это когда…

— Черт, да знаю я, что такое короткометражки.

— А что такое каскадеры, ты не знал, а?

Джо показал ему средний палец.

— В общем, да, много где поучаствовал. Даже сценарии писал для нескольких короткометражек.

Джо удивленно открыл рот:

— Ты писал?..

Дэнни кивнул:

— Всякие пустяковины. Как ребята из Нижнего Ист-Сайда хотят помыть собачку богатой дамы, собачка у них теряется, богатая дама вызывает полицию, ну и весь сыр-бор, который из этого выходит. Что-нибудь такое.

Джо бросил папиросу на пол — она чуть не обожгла ему пальцы.

— И много ты написал?

— Пока только пять, но Герм считает, что у меня неплохо получается. Он хочет, чтобы я в ближайшее время попробовал сочинить сценарий для полнометражной ленты. Стать сценаристом.

— Это кто — сценарист?

— Тот парень, который пишет фильмы, умник. — Дэнни в свою очередь продемонстрировал ему средний палец.

— Погоди, а Нора здесь каким боком?

— Она в Калифорнии.

— Ты вроде говорил — вы жили в Нью-Йорке.

— Жили. Но недавно «Сильвер фрейм» задешево сделал пару картин, которые очень прогремели. И потом, Эдисон, чтоб ему лопнуть, норовит засудить всех, кто в Нью-Йорке якобы нарушает его патентные права на камеры. А в Калифорнии на эти его патенты всем накласть. К тому же там отличная погода триста шестьдесят дней в году, так что туда все стремятся. Братья Сильверы решили, что сейчас как раз пришло время. Нора поехала туда неделю назад, потому что теперь стала руководить отделом производства, сильно взлетела по карьерной лестнице. А меня записали на трюки для фильма, который называется «Копы с берегов Пекоса», съемки начнутся через три недели. Я заехал сообщить папе, что снова отправляюсь на Запад, хотел предложить ему как-нибудь нас навестить — может быть, когда он выйдет на пенсию. Я не знал, когда я его снова увижу. Да и тебя, если уж на то пошло.

— Я за тебя рад, — произнес Джо, еще не придя в себя от нелепости всего этого.

Жизнь Дэнни — боксера, копа, профсоюзного деятеля, бизнесмена, помощника шерифа, каскадера, перспективного писателя — казалась ему типичной жизнью американца, если такая вообще бывает.

— Приезжай, — предложил брат.

— Что?

— Когда освободишься. Приезжай и присоединяйся к нам. Я серьезно. Шмякнулся с лошади за деньги, или притворился, будто в тебя попала пуля, или пролетел сквозь окно из сахара: он похож на стекло. А остальное время валяйся себе на солнышке, кадри актрисочек у бассейна.

На какое-то мгновение Джо представил себе это: другая жизнь, не жизнь, а мечта. Голубая вода, пальмы, женщины с бронзовой от загара кожей.

— Это же буквально в двух шагах, братишка. Поезд туда идет всего две недели.

Джо снова засмеялся, воображая себе такое путешествие.

— Работа хорошая, — продолжал Дэнни. — Если захочешь ко мне присоединиться, я тебя могу потренировать.

Джо, все еще улыбаясь, помотал головой.

— Это честная работа, — заметил Дэнни.

— Знаю, — отозвался Джо.

— И ты сможешь бросить свою жизнь, где тебе все время приходится оглядываться через плечо.

— Не в том дело.

— А в чем? — Казалось, Дэнни по-настоящему заинтересовался.

— Ночь, — произнес Джо. — У нее свой кодекс правил.

— У дня тоже есть правила.

— Ну да, знаю, — ответил Джо. — Но мне они не нравятся.

Они долго смотрели друг на друга сквозь сетку.

— Не понимаю, — негромко произнес Дэнни.

— Знаю, что не понимаешь, — отозвался Джо. — Ты веришь в этот бред насчет хороших и плохих ребят. Подпольный ростовщик ломает парню ногу за то, что тот ему не платит долг, а банкир выкидывает парня из его дома за то же самое, и ты думаешь, что между ними есть разница, потому что банкир просто делает свою работу, а ростовщик — преступник. А мне больше нравится ростовщик, потому что он не прикидывается кем-то еще, а банкир, по-моему, должен бы сидеть там, где сейчас сижу я. Я не хочу такой жизни, где я плачу свои вшивые налоги, и подаю боссу лимонад на пикнике фирмы, и оформляю себе страховку этой вот жизни. Чем старше, тем жирнее, и вот я уже вступил в мужской клуб Бэк-Бэя, и курю сигары со сворой таких же ублюдков в задней комнате какого-нибудь роскошного заведения, и беседую с ними о том, как я сыграл в сквош и какие отметки у моего дитяти. И помереть за рабочим столом, и не успеет первый комок земли удариться о мой гроб, как мое имя уже соскребут с двери конторы.

— Но это и есть жизнь, — возразил Дэнни.

— Одна из жизней. Обычная жизнь. Хочешь играть по правилам? Валяй. А я говорю, что их правила — чушь собачья. Что нет никаких правил, кроме тех, которые устанавливаешь себе сам.

Они снова стали глядеть друг на друга через сетку. Все детство Дэнни был его героем. Елки-палки, да просто его божеством. А теперь этот бог стал просто человеком, который нарочно падает с лошади, чтобы заработать себе на жизнь. И прикидывается, будто его застрелили. Чтобы прокормиться.

— Ух ты, — восхитился Дэнни, — да ты повзрослел.

— Ну да, — ответил Джо.

Его брат убрал папиросы в карман и надел шляпу.

— Жалко, — произнес он.

Внутри тюрьмы в войне между Уайтом и Пескаторе была одержана победа местного значения в ту ночь, когда трех бойцов Уайта застрелили на крыше «при попытке к бегству».

Мелкие стычки, впрочем, продолжались, зараженная кровь гноилась. В следующие полгода Джо понял: войны никогда по-настоящему не кончаются. Даже если он, Мазо и остальная тюремная братия Пескаторе объединили усилия, невозможно сказать, платят ли тому или другому стражу за то, чтобы он действовал против них, и можно ли доверять тому или иному арестанту.

Мики Бэра пырнул во дворе заточкой парень, который, как выяснилось, женат на сестре покойного Доума Покаски. Мики выжил, но ему до конца дней будет трудно мочиться. От источников снаружи они услышали, что охранник Колвин частенько бьется об заклад с Сидом Майо, подельником Уайта. И что Колвин проигрывает.

А потом Холли Пелетос, один из рядовых армии Уайта, сел к ним, получив пять лет за непреднамеренное убийство, и начал болтать в столовой о смене режима. Его пришлось сбросить с яруса.

Бывали недели, когда Джо не спал по две-три ночи — от страха, или потому, что старался учесть все тонкости положения дел, или же потому, что его сердце упорно колотилось в грудной клетке, словно пытаясь вырваться на свободу.

Повторяй себе, что ты выдержишь.

Повторяй себе, что это место не выест тебе душу.

Но главное — повторяй себе: я буду жить.

Я выйду отсюда.

Любой ценой.

Мазо выпустили весенним утром 1928 года.

— В следующий раз, когда ты меня увидишь, — сказал он Джо, — будет день свиданий. И я буду по другую сторону этой сетки.

Джо пожал ему руку:

— Будь здоров.

— Я посадил своего крючкотвора поработать над твоим делом. Скоро ты выйдешь. Бодрись, парень, гляди веселей.

Джо попытался найти утешение в его словах, но знал, что если доверится им, остаток срока покажется вдвое длиннее, потому что он позволит себе надеяться. А ведь это всего лишь слова. Как только Мазо оставит тюрьму в прошлом, он с легкостью оставит в прошлом и Джо. Такое вполне возможно.

Или будет все время манить Джо посулами, чтобы тот вел его дела внутри этих стен. Вовсе не собираясь нанимать его, когда тот окажется снаружи.

Так или иначе, Джо не в силах был ничего сделать — только сидеть и ждать, как все обернется.

Освобождение Мазо никак не могло остаться незамеченным. То, что тлело внутри тюремных стен, полыхнуло ярким пламенем за их пределами. Что и говорить, убийственный май, как прозвали его газетчики, впервые сделал Бостон похожим на Детройт или Чикаго. Бойцы Мазо обрушивались на принадлежащие Альберту Уайту букмекерские конторы, винокурни, грузовики, на его бойцов, словно открылся сезон охоты. Да так оно, по сути дела, и было. Не прошло и месяца, как Мазо вытеснил Альберта Уайта из Бостона, и немногочисленные уайтовские приспешники, уцелевшие после этой охоты, улепетнули вслед за ним.

А заключенных, казалось, накачали успокоительным. Никто больше никого не резал. Весь остаток 1928 года никого не сбрасывали с ярусов, не тыкали заточкой в очереди за едой. Джо понял, что в Чарлстаунском исправительном заведении действительно воцарился мир, когда он сумел заключить сделку с двумя уайтовскими винокурами, отягощенными самыми тяжкими приговорами, чтобы те занялись своим ремеслом внутри тюремных стен. Вскоре охрана уже тайком продавала джин за пределы Чарлстаунской тюрьмы, и напиток был отличный, он даже получил в народе свое прозвище — «каталажное зелье».

Впервые после того, как он вошел сюда летом двадцать седьмого, Джо спал крепко и спокойно. У него появилось время, чтобы оплакивать отца и Эмму: раньше его мысли заняты были кознями, которые строили против него другие.

Самым жестоким трюком, который сыграл с ним Господь во второй половине двадцать восьмого, стали появления Эммы в его снах. Джо чувствовал, как ее нога пробирается между его ногами, вдыхал аромат ее духов, открывал глаза и видел ее в дюйме от себя, ощущал ее дыхание на своих губах. Он поднимал руки над матрасом, чтобы провести ладонями по ее голой спине. И тут его глаза открывались на самом деле.

Никого.

Лишь тьма.

И он начинал молиться. Он просил Господа позволить ей жить, даже если сам он никогда ее больше не увидит. Пожалуйста, пусть она будет жива.

Только, Господи, живой или мертвой, прошу Тебя, перестань посылать ее в мои сны. Я не могу терять ее снова и снова. Это чересчур. Это слишком жестоко. Господи, просил Джо, смилуйся надо мной.

Но Господь не сделал этого.

Эти появления будут продолжаться до конца заключения Джо в Чарлстаунском исправительном заведении.

Отец ни разу не являлся ему в снах. Но Джо его чувствовал — как никогда не чувствовал, пока тот был жив. Иногда Джо сидел на своей койке, раскрывая и закрывая часы, раскрывая и закрывая, и воображал себе разговоры, которые они могли бы вести, если бы все застарелые грехи и ожидания не стояли у них на пути.

Расскажи мне про маму.

Что ты хочешь узнать?

Кто она была?

Испуганная девчонка. Очень испуганная, Джозеф.

А чего она боялась?

Того, что вокруг.

Что это значит?

Она боялась всего, чего не понимает.

Она меня любила?

По-своему — да.

Это не любовь.

Для нее это была любовь. Не думай, будто она тебя бросила.

А что мне думать?

Она продолжала влачить существование ради тебя. Иначе она бы много лет назад нас покинула.

Я по ней не скучаю.

Забавно. А я скучаю.

Джо вперился во тьму: Я скучаю по тебе.

Мы довольно скоро увидимся.

Наладив работу тюремной винокурни, контрабанду и сопутствующую защиту, Джо обнаружил, что у него остается масса времени на чтение. Он прочел почти все в тюремной библиотеке, а это немалый подвиг, ибо библиотека в тюрьме славилась своей обширностью — спасибо Ланселоту Гудзону-третьему.

Ланселот Гудзон-третий был, на памяти поколений, единственным богачом, которого осудили на длительное заключение в Чарлстауне. Преступление Ланселота было совершенно возмутительным и вопиюще публичным: он столкнул свою неверную жену Кэтрин с крыши четырехэтажного особняка на Бикон-стрит прямо на головы людей, чинно двигавшихся вниз по холму Бикон-Хилл шествием по поводу Дня независимости. Даже брамины отставили свой костяной фарфор и решили, что если уж надо скормить туземцам кого-нибудь из высокородных собратьев, более удачного времени для этого не сыскать. Ланселот Гудзон-третий отсидел в Чарлстауне семь лет за непредумышленное убийство. Условия для него были не слишком тяжкими, но время все-таки тянулось долго, и скрашивали это время лишь книги, которые ему переправляли в тюрьму, с условием, что после его освобождения они в ней останутся. Джо прочел не меньше сотни томов из собрания Гудзона. Их легко было отличить, ибо в правом верхнем углу титульного листа тот мелко и малоразборчиво выводил: «Первоначально — собственность Ланселота Гудзона-третьего. Чтоб ты сдох». Джо читал Дюма, Диккенса и Твена. Он читал Мальтуса, Адама Смита, Маркса с Энгельсом, Макиавелли, «Записки федералиста»[18] и «Экономические софизмы» Бастиа.[19] Проглотив собрание Гудзона, он стал читать все, что попадало ему в руки, главным образом грошовые романы и вестерны, а также все газеты и журналы, которые дозволялись в тюрьме. Он стал своего рода специалистом, отлично умеющим догадываться, какие слова или фразы вымарала тюремная цензура.

Как-то раз, проглядывая номер «Бостон трэвелер», он наткнулся на статью о пожаре на автовокзале Восточной линии на Сент-Джеймс-авеню. Старая проводка начала искрить и подожгла рождественскую елку, установленную на станции. Вскоре запылало все здание. У Джо перехватило дыхание, когда он стал рассматривать фотографии с места катастрофы. В уголке одного из снимков виднелся шкафчик, где он прятал сбережения на всю оставшуюся жизнь, в том числе и шестьдесят две тысячи долларов с дельца в питсфилдском банке. Почерневший шкафчик лежал на боку, придавленный упавшей потолочной балкой.

Джо не знал, что хуже: ощущение, что он больше никогда не сможет дышать, или чувство, что его внутренности вот-вот запылают.

В статье утверждалось, что здание разрушено полностью. Ничего не удалось спасти. Джо в этом усомнился. Если у него будет возможность, когда-нибудь он разнюхает, кто из служащих Восточной автобусной линии рано ушел на пенсию и, по слухам, ведет роскошную жизнь за границей.

А до тех пор ему нужна будет какая-то работа.

Мазо ее предложил ему в конце зимы, в тот же день, когда сообщил Джо, что его апелляция продвигается весьма успешно.

— Скоро ты отсюда выйдешь, — поведал ему Мазо сквозь сетку.

— Позвольте спросить, насколько скоро? — поинтересовался Джо.

— К лету.

Джо улыбнулся:

— Правда?

Мазо кивнул:

— Но судьи обходятся недешево. Тебе придется отработать должок.

— Почему бы не считать, что мы в расчете, я ведь вас тогда не убил?

Мазо сощурился; в кашемировом пальто и шерстяном костюме с белой гвоздичкой в петлице и белой шелковой лентой на шляпе он выглядел весьма элегантно.

— По рукам. Кстати, наш общий друг мистер Уайт производит много шума в Тампе.

— В Тампе?

Мазо кивнул:

— У него там еще осталось несколько заведений. Я не могу их прибрать к рукам, потому что там есть доля ньюйоркцев, а они дали мне понять, что сейчас мне лучше с ними не связываться. Он возит ром с юга, по нашим же маршрутам, и с этим я тоже ничего поделать не могу. Но поскольку он залез на мою территорию и здесь, ребята из Нью-Йорка дали нам разрешение его выдавить.

— До какой степени выдавить? — уточнил Джо.

— Они позволили все, кроме убийства.

— Ладно. И что ты собираешься делать?

— Не я. Это будешь делать ты, Джо. Я хочу, чтобы ты перехватил там власть.

— Но Тампой заправляет Лу Ормино.

— Он решит, что ему больше не нужна эта головная боль.

— И когда он так решит?

— Минут за десять до того, как ты туда явишься.

Джо немного подумал.

— Значит, Тампа?

— Жаркое местечко.

— Мне плевать, жаркое или нет.

— В таком жарком ты еще никогда не бывал.

Джо пожал плечами: старик обожал преувеличивать.

— Мне понадобится там кто-то, кому я могу доверять, — проговорил Джо.

— Я знал, что ты так скажешь.

— Ну и?

Мазо кивнул:

— Все готово. Он там уже шесть месяцев.

— Где ты его нашел?

— В Монреале.

— Шесть месяцев? — произнес Джо. — И давно ты все это затеял?

— Еще с тех пор, как Лу Ормино начал утаивать от меня часть моей доли, а Альберт Уайт явился подобрать остальное. — Он наклонился вперед. — Если ты отправишься туда и сделаешь все как надо, до конца своих дней ты будешь жить как король, Джо.

— А если я возьму там управление на себя, мы станем равными партнерами?

— Нет, — ответил Мазо.

— Но с Лу Ормино вы равные.

— Сам увидишь, чем это вот-вот кончится.

Мазо воззрился на Джо сквозь решетку, и тот увидел его истинное лицо.

— Сколько же мне тогда причитается?

— Двадцать процентов.

— Двадцать пять, — сказал Джо.

— Отлично, — отозвался Мазо, чуть сверкнув глазами: Джо понял, что старик согласился бы отдавать ему и тридцать. — Но сначала заработай их.