Ночь в Шариньильском лесу

– Дьявол!

Я не заметил попавшую мне под ноги кочку и, споткнувшись, взмахнул руками, стараясь сохранить равновесие. Еще чуть-чуть и упал бы прямо в высокие заросли можжевельника, распахнувшего в ожидании случайного путника колючие объятья.

От путешествия по лесному королевству в течение целого дня ноги гудели и беззвучно стонали, требуя заслуженного отдыха.

Ровная и тонкая тропинка, ведущая меня в самую глубину Шариньильского леса, превратилась в едва видимую звериную тропу, то появляющуюся, то пропадающую среди пожелтевших зарослей остробровника и вечно зеленого папоротника. Пару раз тропку пересекали весело журчащие ручейки с холодной и хрустальной ключевой водой, по которой важно, словно военные фрегаты, проплывали опавшие листья. Лес все также был зелен и свеж, но осень все-таки брала свое и, нет-нет, а попадались деревья, уже одевшиеся в золотой костюм увядания.

Там, где текли ручейки, почва стала влажной и болотистой от напитавшей землю воды, поэтому мои сапоги громко чавкали по затопленному водой мху с яркими бусинами красных ягод, выглядывающими из вечно зеленого ворсинчатого ковра, словно глазки каких-то неведомых созданий.

Я шел и шел, стараясь придерживаться заданного направления, и лес не обращал на случайного путника, зашедшего в тайные уголки его чащи, никакого внимания, продолжая жить своей, только избранному понятной, жизнью. Все также щебетали птички, которых, казалось, не смущала подступающая осень. Важно гудя, направлялись в свой последний в этом году полет толстые мохнатые шмели, стремясь собрать еще немного нектара на зиму. Однажды, прямо на тропу, по которой я шел, из окружающего ее ольшаника, медленно вышел огромный лось. Зверь совсем не испугался невесть каким образом оказавшегося в таких дебрях человека, и я замер, в восхищении любуясь грациозностью и мощью божественного создания. Лось пару раз втянул носом воздух и, медленно переставляя длинные ноги, скрылся в зарослях. Лишь колышущиеся потревоженные ветки говорили о том, что несколько секунд назад здесь кто-то был.

Затем, где-то к полудню, звериная тропка совсем пропала, растаяла меж деревьев, и мне пришлось продираться сквозь лесную чащобу и буреломы, оставленные после безумной прогулки весенних ветров по Франции. Сейчас приходилось ориентироваться по висящему в небе солнцу и молиться, чтобы феи, если они существуют, не завели меня куда-нибудь в самые отдаленные уголки великого леса. Моя одежда кое-где порвалась, проиграв непримиримую битву зарослям можжевельника, но я не обращал на это внимания, потому как кроме меня, и пары щебечущих где-то в кронах деревьев птиц, никого здесь не было. Величественный лес, наверное, видевший еще приход римлян на нашу землю, все также молча и торжественно возвышался надо мной, смотря на незваного гостя тысячью внимательных и незримых для обычного обывателя глаз.

К вечеру я уже совсем выбился из сил и проклял тот час, когда выбрал для поспешного бегства лес, а не военный трибунал.

Меж красных стволов корабельных сосен вновь мелькнула извилистая и покрытая толстым ковром опавших сосновых иголок дорожка. Я облегченно перевел дух и вытер тыльной стороной ладони лоб. Идти стало легче. Уставшие но пружинили по ковру из сосновых иголок. Я шел и вот уже который раз за день вспоминал…

Небывалый туман накрыл поле близ деревушки Вальми плотным и непроницаемым для солнечных лучей одеялом. Сентябрь подходил к концу, и по всем законам природы в прекрасной провинции Шампань, уже должны наступить холода, но нет, все та же теплая солнечная погода позднего августовского лета властвовала в этой части Франции. Скоро октябрь, а деревья и не думали сбрасывать зеленеющую листву, как будто надеясь, что зима никогда не наступит. Ночью становилось холодно, но это были не подступающие заморозки осени, а свежесть и прохлада летней ночи. С природой творилось черт знает что. Впрочем, как и с людьми. Казалось, что весь мир сошел с ума. Вся моя жизнь, весь мой спокойный и ровный мир, накренился как тусклое зеркало и, на миг зависнув, рухнул в пропасть, разлетевшись на тысячу острых осколков. Теперь я даже не могу спокойно находиться в родной стране. Проклятая чернь, работающая на полях или пьющая кислое вино в трактирах по всей Франции, вынудила таких как я покинуть родную страну, бросить родовые поместья. Но теперь мы идем назад. Идем со своими неожиданно свалившимися нам, как снег на голову, союзниками освобождать Францию от проклятой проказы Республики.

– Эй! Держать строй!

Голоса офицеров австро-прусской армии, отдающие приказы солдатам построенным в ровные каре, практически таяли в густом тумане, который медленно и лениво поднимался над влажной землей. Австро-прусская армия под прикрытием тумана тихо и неотвратимо приближалась к французским голодранцам, занявшим господствующую высоту возле Вальми. Я наблюдал, как вышколенные месяцами тренировок на плацу пруссаки, четко печатая шаг, приближались к врагу. Еще немного и из плотной стены белого тумана, под барабанную дробь, вынырнут многочисленные полки, которыми командовали офицеры герцога Брауншвейского. То-то удивятся республиканцы! Солдаты растаяли в молочно-белой дымке, и я ударил своего коня каблуками сапог, заставляя его перейти на медленный шаг. По приказу главнокомандующего, кавалерия не должна атаковать, пока прусские солдаты не вступят в бой и не захватят вражеские орудия.

– Ну что, Мартен? Опрокинем изменников?

– Конечно, Луи. Как же иначе? – я поправил немного сместившийся кавалерийский палаш на поясе. – У изменников пятьдесят три тысячи добровольцев, способных только петь «Марсельезу», и деморализованные войска, предавшие Людовика. А кроме нас, тут сорокапятитысячная австро-прусская армия. Непобедимая, прошу заметить. По крайней мере, так говорят сами пруссаки.

– Добровольцы? – Жерар, находившийся слева от меня, громко фыркнул. – Этими добровольцами командует Дюмурье, и у него гора орудий. Что будет с распрекрасными и разряженными как на парад войсками, когда они попадут под картечь, штурмуя проклятую высоту?

– Под картечь?! В таком тумане?! – неунывающий Луи засмеялся, откинувшись в седле. – Да, канониры дальше дула пушки ничего не увидят! А на счет Дюмурье, когда мы победим, то посадим его вместо короля в замок Тампаль.

– В Бастилию его надо, в Бастилию! – поддержали откуда-то сзади.

– Какая Бастилия, любезные дворяне? Ее снесли еще при Учредительном собрании! – в голосе Жерара проскользнула горечь. Брат барона погиб во время обороны Бастилии, чернь просто разорвала несчастного на куски голыми руками. Страшная смерть.

– А жаль, жаль. Бастилия нам бы после победы пригодилась, – ответил кто-то из рядов двигающейся шагом кавалерии роялистов. Все знали, что Бастилии уже нет, но старых словечек сложно избавиться. Кто мог знать, что грозная и неприступная крепость-тюрьма рухнет в одночасье? А вместе с ней рухнет и монархия вместе со всей Францией?

Туман был все таким же густым, и мне приходилось только предполагать, каково расстояние до позиций противника. Очень не хотелось попадать под картечь орудий. Так я себе объяснял свою трусость, хотя правда была в другом. В регулярных войсках, перешедших на сторону новой Франции, оказалось слишком много дворян. Моих знакомых, друзей, наконец! И сражаться против них… Я честно боялся, что рука, повенчанная в сегодняшней битве с тяжелым прусским палашом, дрогнет. Не все добровольно предали короля. У многих семьи взяты в заложники, а после сентябрьской резни, которую чернь устроила аристократам, никто не сомневался, что станет с заложниками, если вынужденные воевать отцы, мужья и братья дрогнут. Национальная гвардия четко следила за интересами Конституции и отравляла на гильотину всех без разбору.

– Кстати, любезные! – Луи обратился ко всем, кто мог слышать его в свалившихся на землю облаках. – Не советую сдаваться в плен. Мы теперь контрреволюционеры и эмигранты, вернувшиеся, чтобы спасти монархию и нашего славного Людовика с семьей! Поэтому враги с удовольствием отправят всех сдавшихся на гильотину на потеху всему Парижу.

– Не отправят! – после месячных ожиданий в княжестве Майнц, Жерар готов был убить любого поющего «Марсельезу» голыми руками. – Мы им покажем!

К сожалению, я так не думал. Идти на пушки, ой как не улыбалось!

– Сколько времени? – спросил один из дворян, придерживая так и норовившего пуститься в галоп коня. Я не знал этого человека, его лагерь располагался в Кобленце. Один из множества мелких дворянчиков, какой-нибудь маркиз, которому тоже, видимо, пришлось не сладко в этот год. Невозможно узнать имена нескольких тысяч высокородных эмигрантов, решивших вернуться в родную Францию вместе с австро-прусскими войсками для освобождения плененного короля и разгрома проклятой Республики.

– Где-то около полудня, – я пожал плечами. Солнца не видно, а определять время по клубящимся щупальцам тумана я пока не научился.

– Полудня? – Жерар выпучил глаза. – И такой туман! Воистину! Бог на нашей стороне.

– Или Дьявол, – уныло протянул неизвестный дворянин.

Впереди послышалась барабанная дробь готовых пойти в атаку пруссаков. Возбужденный ропот пронесся по рядам нашей кавалерии. Сейчас начнется. Скоро придет и наша очередь идти в бой.

Сильные порывы ветра, неожиданно подувшего с востока, разогнали одеяло тумана, как волк разгоняет отару испуганных овец. Белесое покрывало разорвалось, разлетелось рваными лоскутами по всему полю битвы, и перед нами оказались силы Республики. По всему фронту укреплений в воздух взлетели сизые пороховые облачка, а затем картечь орудий Дюмурье, посыпавшаяся градом на солдат, разбила ровные ряды прусской армии. Сквозь грохот пушек слышались крики и стоны умирающих. Картечь, словно смерть, острой косой прошлась по рядам наступающих, разметав тела людей, словно злой ребенок, разбрасывающий надоевшие ему игрушки. Каре дрогнули, но солдаты, подбадриваемые офицерами, двинулись дальше, оставляя за собой мертвых и раненых товарищей.

– Готовсь! – полетело по рядам, и мы стали выстраивать лошадей в атакующий порядок. Моя рука судорожно сжала тяжелый палаш.

Прусские солдаты дали ружейный залп, но он вышел каким-то неровным и нервным, и пропал втуне. Ответный залп орудий решил скоротечную битву в свою пользу. Картечь, выпущенная практически в упор в плотные группы солдат, нанесла по прусскому самомнению катастрофический удар. Солдаты дрогнули и побежали. Республиканские орудия, не переставая, стреляли им в спины. Ядро просвистело над головой, и я инстинктивно пригнулся, когда за спиной раздался резкий хлопок взрыва и полное боли ржание лошади.

– Вот вам и победа! – зло выругался Луи.

– Отступаем! Отступаем! – пронесся приказ по нашим рядам.

Я яростно ругнулся и, развернув коня, устремился за позорно отступившими дворянами, так и не побывавшими сегодня в битве…

Бой продолжался до самого вечера. Противники отвечали друг другу орудийной канонадой, стараясь не вступать в рукопашную. Обе стороны потеряли по полтысячи человек, сраженных ядрами и картечью. К середине дня армия оправилась от пережитого шока, но командующий медлил, и не отдавал приказ об атаке, отдав распоряжение о продолжении обстрела.

К вечеру битва затихла. Просто как-то разом, как будто сговорившись, смолкли пушки с обеих сторон. А потом началось безумное по своей тоскливости и ничего не деланью противостояние, без единого выстрела. Оно длилось и длилось.

Наш боевой дух постепенно приходил в упадок. Солдаты ходили хмурые и злые. То и дело вспыхивали ссоры и драки между полками.

На седьмой день бездействия мне все так опротивело, что, напившись, я обозвал прусского офицера и всю его армию сборищем трусов. Слово за слово и стихийно вспыхнувшая ссора, а затем утренняя дуэль окончилась плачевно. Для прусского офицера. Мой тяжелый палаш опустился ему прямо на голову, офицера не спасла даже его легкая кавалерийская сабля, да и фехтовальщиком он оказался, если честно, неважным.

Когда дуэлянт, обливаясь кровью, рухнул на землю, я понял, что дуэль плачевно окончилась не только для моего противника. За убийство офицера прусской армии полагался военный трибунал, а затем и расстрел. И, несмотря на то, что мой род один из древнейших во Франции, меня ожидала черная повязка на глаза, барабанная дробь и грохот ружей.

Я воспользовался мимолетным замешательством, воцарившимся на месте трагедии среди секундантов пруссака, и, несмотря на хмель, шумящей в голове, послушался совета Жерара и бежал. Дуэль произошла на окраине леса и не долго думая, я устремился в самую чащу, теша себя надеждой, что военная жандармерия не будет преследовать человека по дремучему лесу, тем более что им сейчас не до меня.

Так, ранним утром я и оказался в Шариньильском лесу. На протяжении веков королевские династии приезжали сюда на охоту. Лес много видел на своем веку. Великий и дремучий заповедник, в котором можно было найти любого зверя, начиная с мелкого и трусливого зайца и, заканчивая огромным и свирепым кабаном-секачом, на которого с пиками так любил охотиться Карл Девятый. До сих пор лес хранил множество тайн, и никто, кроме королевских егерей и лесников местных баронов не знал, что скрывается в его таинственных изумрудных глубинах. Говорили, что если захотеть, в Шариньильском лесу можно встретить дриаду или фею или еще какое-нибудь волшебное создание. Лес зеленым бастионом протянулся на десятки лье и сейчас, в середине осени, он все так же молча нависал надо мной зеленой и могучей неприступной стеной, не спешившей сменить одежду на золотые цвета осени. Единственной дорога для меня была через этот лес. Позади прусская казнь, а посмей я высунуть нос в этой провинции, казнь на гильотине от сторонников Республики. Оставался лишь один шанс. Пройти лес насквозь и выйти из него в местах, где Республика еще не так сильна. А затем? Затем в Майнц, где доживает век старая и любимая тетушка по отцовской линии, которая приютит в поместье родного племянничка. Единственное место, куда я, лишенный всего состояния проклятой Революцией, могу отправиться. Как все-таки жестока жизнь…

Гибкая ветка орешника, от которой я не успел увернуться, хлестнула меня по щеке. Я и не заметил, как наступил вечер. Целый день, останавливаясь только чтобы перекусить скудной снедью, оказавшейся в сумке, сунутой мне в руку Жераром во время бегства, я шел и шел по, казалось, такому нескончаемому лесу. Уставшее тело требовало отдыха, и пришло время искать привал на ночлег. А спать на земле в ночном и негостеприимном лесу не хотелось. Шариньильский лес славился волками. Конечно, после указа Людовика о неограниченной охоте на волков, который появился, когда они растерзали нескольких безмерно храбрых, но пьяных аристократов, решивших, что против стаи волков-людоедов самое лучшее оружие это шпага, хищников стало намного меньше, их почти всех пустили на шкуры, но местные говорили, что в самой глубокой чаще еще остались волки. А потом крестьяне, озираясь по сторонам и тихо шепча, добавляли:

– А может и не совсем волки. Может это оборотни…

Я не верил в страшные сказки, слышанные мной в далеком детстве. Нет никаких оборотней. Но волки, самые настоящие волки, тут были, и заночевавшему в лесу путнику могло очень сильно не поздоровиться, наткнись на спящего человека голодная стая. Разве что на дерево залезть…

И пистолет, заботливо оказавшийся в той же сумке Жерара, тут тоже не поможет, одним выстрелом, в темноте, дай бог попасть хотя бы в корову, не то, что в волков, которые как серые призраки снуют во мраке. О чем не позаботился Жерар, так это о боезапасе. Выстрелить я мог только один раз, а потом вся надежда на тяжелый палаш. Сейчас пистолет находился у меня на поясе, под камзолом и, надеюсь, что воспользоваться им мне не придется. Нет, я не очень-то и опасался за собственную жизнь. С волками я справлюсь, по крайней мере, очень надеюсь на это. Тем более, сейчас ранняя осень, а не холодная и голодная зима. Просто привыкшему ночевать под кровом не очень хочется спать на улице, словно нищему.

Сумерки мягкой серой паутиной упали на засыпающий осенний лес, оплетя его своей хрупкой сказочной сетью, окрасив мир в волшебную серую картину, которая через несколько минут потонет в чернильной краске ночи. Слабый ветерок шуршал в кроне деревьев, и ветки, выделяющиеся на фоне еще не погасшего лилового неба с бледной полной луной, казались гротескными и страшными силуэтами каких-то невиданных морских чудовищ-спрутов, что пожирают корабли отважных моряков в сказаниях из нашего далекого детства.

Лес засыпал вместе с уходящим из него солнечным светом, и я нисколько бы не удивился, если бы в подступающей тьме вспыхнули огоньки города эльфов или раздался шелестящий смех дриады из дупла старого дуба.

– Тьфу! На сказки потянуло! – выругался я и ускорил и без того быстрые шаги. Еще с десяток минут, и разглядеть тропинку будет невозможно, поэтому нужно присмотреть место для ночлега.

Из-за деревьев появились робкие и дрожащие стебельки тумана, который оплетал стволы деревьев, как вьюн оплетает стены замков, пытаясь забраться к небу и покорить неприступную стену. Туман постепенно затопил тропинку, искрясь нереальным серебряным светом в подступающей тьме древнего леса.

Лес не менялся: все те же мощные корабельные силуэты стволов ровными рядами выстроившихся вдоль нескончаемой звериной тропки, которая петляла между ними как пьяный заяц. Ни поляны, ни лужайки. Придется ночевать вот здесь, прямо под стволом любого из понравившихся мрачных великанов.

Я зябко поежился, ночь будет прохладной, осень как-никак. Тусклая мгла сумерек упала на лес, подготавливая его к своей уже подходящей хозяйке-ночи, лишь луна ярче засветила на погаснувшем небе с серебристыми жемчужинами робко мигающих звездочек. Ну вот. Дотянул. Идти в сером и тусклом мареве, когда почти ничего не видно, рискуя сломать себе шею или устраиваться на ночлег прямо, на тропинке, надеясь, что за ночь я не прихвачу воспаление легких?

Я еще раз покрутил головой, стараясь различить хоть что-нибудь, кроме бледной луны, тусклым светом озарявшей лес. Свет был какой-то нереальный и мертвый, так пахнут бледные нарциссы, растущие на кладбище. Цвет есть, но запах отсутствует. Так же было и с лунным светом. Этот свет сиял, мерцал и искрился на стволах деревьев, но не давал тепла и четкого обзора окружающего леса. Он практически не освещал уснувшие деревья, от него не было никакого толку. Зато толк был от другого огонька.

Теплый дрожащий кусочек тепла мигал мне откуда-то из-за стволов деревьев. Свет, пронзая ночь, как кинжал убийцы пронзает камзол жертвы. Этот свет от обыкновенного огня, который, наверное, сейчас с веселым треском поедал дрова в очаге, наполнял мое уставшее тело радостью жизни. Свет пульсировал, словно какое-то волшебное сердце, стучался в мое сознание, приглашая прийти к нему, отбросить все беды и горечи.

Я втянул носом воздух. Дым. Пахнет дымом! Как же я сразу не почувствовал? Наверное, охотники или браконьеры. А может, я наткнулся на избушку лесника или какого-нибудь отшельника, открестившегося от этого мира?

Я так устал, что даже не подумал о возможной опасности. Вдруг там республиканцы? Я наплевал на все, послал к Дьяволу осторожность и, словно выбившийся из сил мотылек, устремился к весело дрожащему огню. С тропинки пришлось сойти. Я продвигался сквозь густые заросли колючего можжевельника, уже высохшего, но все равно опасного. Он цеплялся за одежду ветками-руками, пытаясь задержать, остановить, не дать дойти до ждущего меня огонька. Я выругался, когда особенно настырная ветка с колючками, стегнула меня по ноге. Но, стиснув зубы, и не обращая внимания на рвущуюся одежду, я упрямо двинулся вперед, ломая колючую преграду и издавая шум кабана носящегося по сухому кустарнику.

Кусты кончились, деревья резко расступились в стороны, и на маленькой лесной полянке, под большой и высокой елью, верхушка которой терялась где-то высоко в ночном небе, я увидел дом. В маленьком окошке, через которое не смог бы пролезть даже ребенок, мерцал свет. Я подошел к дому и постучал кулаком в тонкую деревянную дверь. Странно. Обычно в лесу надо ставить двери покрепче. Эту я вынесу одним ударом плеча. Кто бы там не жил, он обязан впустить усталого путника. На стук не ответили. Может хозяин глухой? Ночь, подступала, она просто дышала мне в затылок, и ночевать на улице из-за глухого хозяина, было вдвойне обидно.

Я застучал сильнее. Опять тишина, затем за дверью послышались шаркающие шаги.

– Кого Дьявол принес? – раздался сухой старческий голос.

– Путник. Пусти переночевать.

– Путник? Какой путник? В такое время только разбойники шляются по лесу! Да и то, самые свирепые. Откроешь таким дверь и получишь по голове дубиной!

– Слушай, дед, – пререкаться через дверь с упрямым стариком мне совершенно не улыбалось. – Я тебе еще раз повторяю, я никакой не разбойник, а просто усталый путник, который хочет переночевать.

– Переночевать? Чудесно! Вот и ночуй на пороге! А то много вас тут таких безобидных овечек, – услышал я сварливый ответ.

– Добрый хозяин, я не собираюсь ночевать на улице, либо ты открываешь дверь, и я заплачу тебе за ночлег, либо я наберусь сил и вышибу дверь, и тогда на улице ночевать придется тебе.

За дверью смолкли. Видно, дед решал, что лучше. Молчание все длилось и длилось и когда мне это все уже наскучило, раздалось старческое бормотание.

– Ладно, твоя взяла, сейчас отопру.

Я услышал, как сняли засов, а затем дверь распахнулась. На меня, держа в руке горящий тусклым светом масленый фонарь, подслеповато щурился старик.

– Действительно, путник, – пробормотал он себе под нос. – Ну что ж, входи.

Старик отступил в сторону, открывая мне дорогу в дом, и дружелюбным жестом предложил войти.

– Я человек небогатый, но накормить накормлю. Ночь длинна, сейчас ужинать будем, а затем поговорим, коли спать не захочешь, – старик добродушно улыбнулся.

– Поговорим? О чем? – я вошел в маленькую прихожую. К стенам прижимались поленья дров и вязанки хвороста. Тут же, перед второй, массивной и дубовой дверью, к стене было прислонено старое ружье. Да. Эта дверь была намного мощней и крепче первой. Такую нужно рубить топором часа два, старик вполне мог запереться в избушке и не обращать внимания на выбитую первую дверь.

– О-о-о! Я знаю множество историй, и, если у тебя возникнет желание послушать, с радостью расскажу, – в голосе, раздавшемся за моей спиной, послышалась скрытая насмешка.

Я вошел в единственную комнату избушки. Маленькие окошки на северной и западной стене, очаг с весело горящим и освещающем все уголки комнаты огнем. На огне стоял котел с чем-то призывно бурлящим. Массивный деревянный стол, кровать в углу, тяжелый сундук и три табурета возле стола. Вот и весь интерьер, уж точно не будуар королевской фаворитки. Обычная скромная обстановка, такая встречается в сотнях крестьянских домов по всей Франции.

– Проходи к столу, – произнес старик, выходя из прихожей. – Сейчас ужин будет готов.

Только теперь, в ярко освещенной комнате я смог как следует рассмотреть хозяина. Старый, за семьдесят, хотя возраст определить сложно, седые волосы, чисто выбритое лицо, всего лишь несколько морщин в уголках глаз, массивный лоб с кустистыми белыми бровями над серыми глазами, и тонкие губы придавали старику вид старого тролля из детских сказок. Невысокого роста, с тонкими сухими старческими руками и шагающе-подпрыгивающей птичьей походкой дед был забавен и добродушен. Если бы не…

– Что не? Что мне не нравится в этом старике? – спросил я себя. Обычный добродушный и немного свихнувшийся дед, живущий один-одинешенек в лесу. Нет в нем ни змеиной подлости, ни жестокости. Таким мог бы быть дедушка целого выводка внуков, который вечерами рассказывал им сказки у пылающего очага.

– Ты отшельник? Поэтому и живешь здесь? – спросил я, подходя к столу и стягивая с рук перчатки.

– Да, да, – поспешно кивнул головой дед. – Отшельник, отшельник. Ты садись, я сейчас котелок сниму.

Я отодвинул массивный табурет на трех ножках и уселся лицом к двери. Старая привычка, довольно глупая, тут кроме деда опасаться некого, но исправить себя я уже не мог. Окна, оказавшегося за моей спиной, опасаться не стоило, оно было слишком мало, чтобы в него кто-нибудь смог пролезть. Сейчас на улице стемнело, и в окошко заглядывала ночь.

– А вот и ужин, – отшельник, кряхтя, поставил на стол котелок, из которого до моих ноздрей доносился приятный запах вареного мяса в картофельной похлебке. В моем животе требовательно заурчало.

Следующие несколько минут в домике старика слышался только стук ложек.

– А как зовут-то тебя, путник? – старик отложил ложку в сторону, и взглянул на меня.

– Мартен.

– Мартен. Мартен, – старик как бы пробовал мое имя на вкус. – Мартен… а дальше? Дальше как?

– А вот это тебе уже знать не обязательно.

– Ну, ты прав, прав, – весело закудахтал старик, примирительно поднимая руки. – Я и так вижу, что парень ты не простой. Граф или герцог? Вашего брата сейчас во Франции не очень-то и любят.

– А ты тоже относишься к тем, кто не любит? – задал я ему вопрос. Попасть в дом к стороннику новой Франции, что может быть хуже?

– Успокойся Мартен, успокойся, – старик кашлянул в кулак, глядя на меня насмешливыми серыми глазами. – Я далек от политики и того безумства, что охватило глупых людишек. Для меня важен лес. Я совсем ушел от дел твоего мира.

– Лес? А не страшно ли тебе, отшельник, жить одному в Шариньильском лесу? В самой чаще, про которую ходят сотни самых удивительных историй рассказанных крестьянами?

– А кого здесь бояться, приятель? – старик был излишне фамильярен, он, как я вижу, не робкого десятка, если может говорить так с дворянином. – Животных опасаться не стоит. Бояться надобно таких как ты, случайных, и прости, незваных путников, шатающихся от нечего делать по ночному лесу. Кстати, как ты в лес-то попал?

– А как же волки? – я проигнорировал его вопрос. – Про зверей из этого леса сотни самых удивительных и жутких сказок. Говорят, что здесь даже оборотни водятся!

– Оборотни, – старик хмыкнул и стал крутить ложку, лежащую на столе. – Может, и есть… А может, и нету. Чего только не встретишь в моем лесу. А на счет волков… Людовик, прости, что оскорбляю твоего короля, издал этот проклятый указ об уничтожении волков…

Старик тихо заскрипел зубами.

– После этого указа осталось всего лишь два волка. Настоящих волка, а не тех глупых серых шавок, которые режут овец у крестьян. Эти два волка слишком умны, они спрятались в чаще… Всего два волка… Но ничего, ничего… Скоро настанет время, когда появятся волчата и лес снова наполнит волчий вой.

Старик улыбался какой-то мечтательной улыбкой, забыв про меня и уставившись невидящим взглядом куда-то в темное окно.

– Всего два волка? – оторвал я его от мыслей.

– Да, но ничего, ничего. Они были раненными, в крови, но я их выходил… Я то кабана подстрелю, то хворого оленя. И кормлю их каждый месяц, – старик бросил на меня быстрый и оценивающий взгляд.

– Смотри, отшельник, как бы тебя не съели твои же питомцы. Даже ружье не поможет.

– Кстати, о ружье, – старик встрепенулся. – А ты то, как дошел сюда со своей железкой? Неужели даже пистолета нет?

Я открыл, было, рот, чтобы сказать настырному старику, что пистолет у меня спрятан под камзолом, и он его просто не видит, но передумал.

– Да, мне вполне хватает палаша, а пистолет… потерял я его. Да и лес оказался тихим.

– Ай-яй-яй, – с деланным разочарованием покачал головой старик. – Без пистолета сейчас нельзя. Время такое.

– Ну, от волков, а тем более от оборотней, обычной пулей не отобьешься, я слышал, они только серебра боятся?

– Не только, не только, – казалось, лесника забавлял и веселил этот ночной разговор. – Еще старики говаривали, что оборотня можно сжечь, вот только, поди, уговори его посидеть на горящем костре.

Дед тихонько захихикал себе под нос, и, встав из-за стола, подошел к дальней стене, где стояла кухонная утварь.

– А еще, кроме серебра и огня оборотня может убить только другой оборотень. Вот только после убийства собрата он перестанет быть оборотнем и снова станет человеком.

– И все?

– Ну… – старик помялся. – Можно попробовать еще отрубить голову и таким образом убить, но нужно обладать воистину сильной ненавистью или жаждой спасти близкую тебе душу, чтобы оборотень в итоге умер.

Неугомонный старикан вновь вскочил с места.

– А вот и вино, – провозгласил дед, ставя передо мной на стол покрытую плесенью и паутиной бутылку. – Специально для такого гостя как ты берег.

– Ба! – вскричал я. – Не может быть!

Вино, которое стояло передо мной, было, по крайней мере, двухсотлетней выдержки.

– Откуда у тебя такое сокровище отшельник?

– Так. В наследство осталось, – произнес старик, вытаскивая пробку и разливая багровую жидкость по глиняным кружкам. Не такую, не такую посуду нужно для этого вина. Тут бы хрустальные бокалы! По комнате распространился изумительный запах винограда и полевых цветов. Я сделал глоток и просто ничего не мог сказать от того блаженства, что сейчас находилось в грубой глиняной кружке.

– А как же обещанные истории? – спросил я у старика. – Ты обещал рассказать историю, если я пожелаю.

– Изволь, – глаза старика сверкнули мне из-под кружки. – Ночь длинная. О чем бы ты хотел услышать?

– А давай-ка про оборотней. Знаешь какие-нибудь истории про этих существ?

Дед на секунду задумался, а затем кивнул седой головой.

– Вот тебе одна из историй. Что в ней, правда, что нет, – я не знаю, а крестьяне рассказывают следующее…

…На её кожу, тихо кружась в вечернем небе, опускались белые хрупкие снежинки, как будто они могли смягчить ее боль своей ласковой прохладой. По подбородку тягучей липкой ниткой стекала слюна, перемешанная с кровью и грязью, а разбитые губы благодарно принимали прохладные прикосновения маленьких кристалликов непонятной, но такой правильной и завораживающей красоты холода. Запястья Лауры жёстко стягивала обычная грубая верёвка, за которую улюлюкающие крестьяне тащили девушку на деревенскую площадь, где заботливые руки уже подносили вязанки хвороста к врытому в землю столбу.

– За что? – тихо прошептала, едва шевеля разбитыми губами, девушка. Сил на большее у нее просто не было. Она с трудом могла видеть окружающий мир, окутанный в первозданный декабрьский снег, левый глаз заплыл от прямого удара кулаком какого-то не в меру ретивого крестьянина, а на правый лениво стекала струйка крови из рассечённой брови, в которую угодил брошенный из беснующейся толпы камень.

– Первый снег в этом году и последний для меня, – как-то отстранено думала Лаура, опустив голову. – Ни у этого дня, ни у этого года не будет продолжения. Потому как какое может быть продолжение, после того как эта озверевшая толпа некогда мирных и добрых крестьян решила сжечь ее? Сжечь! Как ведьму. Как сжигала страшная инквизиция невинных людей, вот уже какую сотню лет… Нет-нет-нет. Это не я. Это не со мной! – Голос отчаяния безвыходно бился в её полусонной от боли и ужаса голове. – Я была с ними добра. Я не делала им ничего плохого.

– Ты другая, – напомнила ей каменистая дорога уколами мелких камешков в босые заледеневшие ступни.

– У тебя есть Дар, – злым резким порывом сообщил её холодный ветер, развивая обрывки её платья, под которыми задрожала девичья грудь в синяках и ссадинах. Крестьяне довольно загоготали, с удвоенной энергией потянули за верёвку.

К костру.

– Но мой Дар не вредил никому! – продолжала свой беззвучный разговор с ветром и колкими камнями Лаура.

Когда она была маленькая, она могла немножко сдвигать мелкие предметы, – гребешок, осколок зеркальца, железное колечко – только подумав об этом, чем приводила родителей в недоумение. Они полагали, что Лаура над ними подшучивает. Ей это было забавно, и она смеялась вместе с взрослыми.

Но разве за это сжигают!?

– Бабочки, – дыхнул ей в лицо ветер.

Летом, стоя полянке и наблюдая за полётом бабочек, шестилетняя Лаура вдруг захотела, чтобы все бабочки прилетели к ней. И тогда к ней устремились десятки трепещущих осколков радуги и осторожно сели на неё, подрагивая хрупкими крылышками. Так она и стояла, не в силах прервать очарования и любуясь бабочками, облепившими всё её тело.

Но ведь за бабочек не лишают жизни!?

– Овцы, – включился в разговор тонкий дымок из трубы, уходящий в затянутое серыми тучами небо.

Действительно, в её присутствии овцы всегда чувствовали себя плохо. Лаура очень расстраивалась, когда осознала этот факт, а потому больше занималась работой в поле или виноградной лозой, оставляя заботу за овцами другим. Она предпочитала не думать об этом, но всё же понимала, что это какая-то оборотная сторона Дара, который у неё есть. Дара, который так отличал её от других детей, который обрекал её на одиночество и непонимание со стороны односельчан, а сейчас вот вёл на костёр.

– Это не Дар, это люди убивают меня!

Сын старосты подобрал с земли оледеневший комок грязи и с размаху кинул в Лауру. Комок больно ударил её в скулу, голова дернулась от удара, но она не вскрикнула. Она даже не заплакала. Странно, на протяжении всех её мучений она ни разу не заплакала. Возможно, это было частью Дара. А возможно она просто разучилась плакать.

Однажды она сидела рядом с другими четырнадцатилетними девочками и смотрела на ромашки, что росли на лугу. Девочки беспечно болтали, не обращая на неё внимания или даже посмеиваясь над Лаурой. Она же сконцентрировала всё своё внимание на маленьких росточках ромашки и захотела, чтобы они подросли. Зелёные стебельки как будто услышали её призыв и потянулись ввысь. Одна из девочек скользнула по Лауре взглядом и заметила растущие прямо на глазах цветы. Девчонки разбежались, голося на всю деревню.

Её сторонились и дети, и сверстники, и старики. Но когда она оставалась один на один со своим Даром, ей не нужно было общение. После закатного часа она думала о светлячках, и тогда ниоткуда появлялись маленькие светящиеся шарики, искорки веселой летней жизни, и кружили перед ней весёлые хороводы. Вот только она знала, что это не живые светлячки. Это светлячки ее Дара. В разгар знойного лета она могла подумать о холоде зимы, и тогда на брёвнах рядом с ней оседал иней. Она росла, и всегда рядом с ней, внутри неё был Дар. Сверстницы Лауры уже вовсю гуляли с деревенскими парнями, ей же были непонятны их забавы. Она предпочитала уединение.

Но её желаниям не суждено было сбыться, потому что на неё положил глаз сын старосты. Ни одна незамужняя девица в деревне не могла устоять перед ним, и он вольготно пользовался этим, разбивая девичьи сердца и удовлетворяя свою похоть. Захотел он и Лауру. Конечно, он не любил её, и в мыслях его не было на ней жениться, он просто желал добавить к своим амурным победам ещё один трофей – странную нелюдимую зверюшку. Он подстерёг Лауру вечером и, закрыв ей рот грубой ладонью и больно обхватив за талию, поволок подальше от людного места. Она молча сопротивлялась, пытаясь отпихнуть его локтём или ногой, но он был гораздо сильнее её. Он повалил Лауру на стог сена, стал задирать холщовую юбку. Что-то всколыхнулось в её сознании, затмевая разум и застилая глаза алой пеленой. Она впилась зубами в его плечо, чувствуя, как зубы рассекают кожу и проходят в мясо, как на язык попадают капли крови. Сын старосты заорал, с силой оттолкнув её, откатился в сторону. Затем, с ужасом и ненавистью смотря на неё выпученными глазами и зажимая плечо второй рукой, он спиной попятился назад. Потом развернулся и побежал. Она почти заставила себя забыть об этом случае, когда…

– Разумеется, – сообщил ей столб, обложенный вязанками хвороста. – Тогда ты встретила семью волков.

Да, это было день назад, на исходе поздней осени, когда дуют холодные ветры и небо затягивается тяжёлыми тучами, когда каждую минуту может пойти первый снег. На опушке леса Лаура встретила семью волков. Вначале самец и самка мгновенно вскочили на ноги, повернув чуткие морды в её сторону, и тихо зарычали. Четверо беспечных волчат продолжали кататься по жухлой высохшей траве и бурым опавшим листьям и тыкаться носами самке под живот. Странно… Осенью ведь волчат не бывает.

Лаура совсем не испугалась. Она продолжала медленно идти вперёд, широко раскрыв глаза, чтобы ничего не пропустить из этой восхитительной сцены. Самец и самка перестали рычать и теперь недоверчиво смотрели на неё. Волчата тоже обратили на девушку внимание, и самый смелый неловко потрусил к ней, чтобы обнюхать. Лаура подошла ещё ближе и тихо опустилась на колени, машинально погладив волчонка. Он не возражал. Не возражали и его родители. Вскоре её окружили другие волчата, лизали руки и норовили взгромоздиться на колени. Насколько волки лучше людей! Она тихонько засмеялась от радости. Тогда к ней подошли, и взрослые волки и спокойно опустились рядом, положив морду на передние лапы и иногда посматривая на волчат. Так она провела лучшие часы в своей жизни.

Идиллию прервала внезапно вышедшая к лесу группа крестьян, среди которых находились староста и его сын. В руках у старосты оказался старый длинноствольный мушкет. Вся группа на минуту остановилась, поражённая увиденным. Волки зарычали, оскалили зубы, защищая детёнышей. Староста вскинул мушкет, целясь в группу, остальные выставили вперёд рогатины и вилы.

– Ведьма, – негромко, но отчётливо произнёс староста и нажал на курок, выпустив из мушкета облачко дыма.

В эту секунду время как бы остановилось для Лауры. Она расширенными от ужаса глазами смотрела на наставленный на неё и волков мушкет, на ожесточённых крестьян, не в силах вымолвить ни слова. Раздался запоздалый гром от выстрела, и волк с рваной раной в груди отпрянул, как от удара, завалился набок, бессильно закинув голову, провожая свою семью и Лауру угасающим взглядом, из которого исчезала жизнь.

Тут Лаура очнулась. С распростёртыми руками и широко раскрытым ртом от безмолвного крика она кинулась к крестьянам, защищая волков. Те на минуту опешили, опустили вилы и рогатины. Это позволило волчице и волчатам скрыться в зарослях. Удар тыльной стороной ладони по лицу свалил Лауру с ног. Кто-то пнул её ногой под рёбра. Ещё и ещё раз, выкрикивая: «Ведьма, проклятая ведьма!» Она потеряла сознание. Её доволокли до сарая, бросили туда, потом пришли и снова били, и вот теперь волокут на костёр. Никто не может остановить их. Сейчас человеческая жизнь ничего не стоит. В Париже, говорят, умирают люди, Варфоломеевская ночь уже год как прошла, но люди все гибли и гибли. Во Франции назревала гражданская война и кому какое дело до какой-то нелюдимой девчонки.

– Нет, я не могу просто так умереть! – бушевало в голове Лауры, когда крестьяне на скорую руку привязывали её к столбу. Откуда-то появились факелы, пламя трепетало на весёлом ветерке ранней зимы. Сейчас запылает хворост, и языки огня будут лизать её тело, сжигая кожу, вены, сухожилия. Глаза лопнут от жара, лёгкие наполнятся удушливым дымом. Где, где её Дар? Почему он не может помочь её сейчас?

– Я ненавижу вас! – крикнула Лаура.

В неё полетели новые заледенелые комки грязи и мелкие камни, раздалось злобное улюлюканье и грязные выкрики.

– Не-е-е-е-т!!! – взорвалось внутри неё.

Всё заглушила мощная, всепоглощающая ненависть к людям. В сознание ворвалась картина ощерившейся морды волка с предсмертным оскалом, глаза застлала алая пелена, как в тот момент, когда она укусила насильника, только плотнее и горячее. Волки гораздо лучше людей! Всё её тело начало ломаться и изгибаться в болезненных конвульсиях. Она уже не обращала внимания на первые, ещё робкие язычки пламени и тяжёлый, начинающий ползти вверх дым, сквозь который падали белые снежинки. Её поглотили ненависть. Ненависть к людям в символе оскаленной морды умирающего волка. Ненависть, несущая чудовищную энергию, ненависть, открывающая и преобразующая её Дар. Она чувствовала, как трещит её череп, как удлиняются уши, как всё тело покрывается плотной белой шерстью, она чувствовала неведомую ранее силу в мышцах, для которых были тесны любые верёвки. Краем сознания она улавливала ошеломлённые и испуганные лица крестьян. Она увидела, как сын старосты кидает в неё вилы. Они впились одним зубцом в бедро, окрасив белую шерсть алой кровью. Лаура взревела, оскалив пасть, в которую превратилось её лицо, с лёгкостью разорвала верёвки, вырвала из бока вилы, переламывая их на ходу как сухую веточку, мощной лапой смела с себя остатки тряпья, бывшего когда-то её платьем. Перепрыгнув через пламя занявшегося костра, она опустилась на все четыре лапы, вращая налитыми кровью глазами. Крестьяне с криками ужаса попятились назад. Выбрав из толпы своего обидчика, Лаура одним гигантским прыжком настигла сына старосты, точным движением мощной пасти перекусила ему шею, и рывком бугрящихся под белой шерстью мышц оторвала голову. Голова покатилась по мёрзлой земле, чуть припорошенной слоем первого снега, оставляя за собой темно-красные брызги. Белые снежинки попадали в дымящуюся кровь и тут же таяли в ней.

– Я ненавижу вас! – снова прокричала Лаура, но из пасти вырвалось лишь глухое рычание. Извернувшись, она лизнула себя в окровавленное бедро, которое уже почти затянулось, ещё раз с переполняющей всё её естество ненавистью взглянула на деревню и уверенно побежала в сторону леса…

– С тех пор, как говорят крестьяне, – закончил свой рассказ старик. – Белая волчица каждый год убивает одного человека. Путника али из деревни, как случится. Говорят, чтобы жить вечно, она должна питаться человечиной. Но пойди поверь этим пропойцам, – улыбнулся он. – Время сейчас неспокойное. То сами подстрелят кого по застарелой вражде, то перепьются и устроят поножовщину, а списывают всё на неё.

– Грустная сказка, – произнес я. – Бедная девушка. Мне даже стало ее жаль.

– Не стоит ее жалеть, – старик вяло отмахнулся от меня рукой и снова наполнил вином кружку. – От доброй и робкой девочки ничего не осталось. Ненависть убила в ней все человеческое, превратив в оборотня, людоеда, убийцу. И поверь, Мартен, если бы белая волчица существовала и была здесь, она бы без колебаний вырвала тебе горло. Оборотням нужно есть. И желательно человечину. Только человеческое мясо удерживает их на границе жизни.

– Но она ведь не существует, эта белая волчица? – спросил я, глядя в глаза отшельнику.

– Ну, разумеется, нет, – старик не отвёл взгляда. – Кто же поверит этим выдумкам?

Наверное, уже наступила полночь. За окнами в ночном лесу не раздавалось ни звука и на меня вдруг повеяло жутью. Нет, хоть убейте, а спать я не буду.

– Еще какую-нибудь сказку? – выжидательно спросил меня старик, раскуривая потрескавшуюся трубку.

– Изволь, – я благожелательно склонил голову.

– Когда Англией правила великая королева Елизавета, – вспоминая давние события, медленно произнёс старик, выпуская изо рта колечки дыма…

Рука покраснела и немного распухла. Кроме того, она всё время напоминала о себе монотонной пульсирующей болью и зудом, что очень мешало целых две недели спать и взбираться по грубым верёвочным лестницам при постоянной качке судна и резких порывах весеннего ветра, который, казалось, еще чуть-чуть и сдует моряка в бурлящее море.

Но Джеймс Роуд мужественно терпел все неудобства, в которые он по сути дела, сам себя загнал из-за любви к чрезмерному употреблению вина. Зато, когда он, наконец, сорвал изрядно надоевшую ему грязную тряпицу, закрывающую правую руку от запястья до локтя, он увидел то, ради чего страдал всё это время. Пышнотелая русалка разгульно обнимала громадный корабельный якорь, (надо сказать похожий на кое-что другое), выставив напоказ две особо старательно вытатуированные груди, при виде которых все портовые шлюхи Бристоля просто повесились бы от зависти. Решение получить такую татуировку Джеймс Роуд принял, находясь под сильным воздействием винных паров в кабаке «Порох и якорь», перед самым отплытием.

Джеймс поиграл мышцами. Русалка тут же откликнулась, пошевелив грудями. Джеймс радостно ухмыльнулся, вся боль сразу куда-то исчезла, и полез на верхнюю палубу, предварительно засучив рукава грязного матросского костюма. В лицо ему тут же ударил свежий морской ветер, а проходивший мимо шкипер, мельком взглянув на руку Джеймса, беззлобно бросил: «Ну и наляпали же тебе срама, Джеймс Роуд!» Джеймс лишь скорчил рожу ему вслед, прибавив выразительный жест из двух рук. У него было действительно хорошее настроение.

Вот уже две недели английский фрегат «Йорквилл» шел в открытом океане, медленно приближаясь к южным широтам. «Йорквилл» был отправлен по приказу самой королевы, при содействии нескольких знатных лордов, которые также вложили деньги в это предприятие. Двор был очень заинтересован в новой порции редкой древесины, семенах загадочных плодовых растений, экзотических животных и птицах, забавных в своей дикарской наивности поделках и масках туземцев. Ни золота, ни драгоценных камней на райском побережье первая экспедиция не нашла. Первое судно, «Чэстети», с трудом вернулось к берегам родной Англии, изрядно потрёпанное долгим морским переходом, штормами, неточностями в курсе, которые пожирали драгоценные дни, а вместе с ними – воду и продовольствие. Под конец им встретился испанский галеон, пославший в сторону «Чэстети» несколько ядер, пробив паруса и свалив одну мачту. Однако испанец не рискнул подойти поближе, завидев вдали три боевых корабля, спешащих на помощь к «Чэстети» на всех парусах. Когда измученная после долгого плавания команда немного оправилась от трудностей плавания, капитан представил подробный отчёт королеве с демонстрацией всех диковинных трофеев. Пронзительный взгляд выдавал любопытство Елизаветы, хотя она была как всегда непроницаема для эмоций под белой маской пудры, рыжим париком, надетым на седые волосы и обязательным великолепным воротником.

Опытные моряки говорили, что настоящее плавание, хотя и долгое, около месяца в одну сторону, обещало быть весьма прибыльным и, что немаловажно, интересным. «Йорквилл» тщательно подготовили, снабдили большим количеством воды, провианта, обменных безделушек для дикарей и грозными пушками против зарвавшихся испанцев. Курс выверили и подправили, что сократило время плутания в бескрайних океанских просторах. И всё же к концу третьей недели все люди чувствовали усталость и раздражение, неизбежные в долгом плавании. Джеймс вместе со всеми без устали лазил по верёвочным лестницам, закреплял канаты, поднимая и опуская паруса, изменяя углы наклона громадных, хлопающих на ветру холстов, что передвигали корабль и горстку безумных людей в изменчивом водном пространстве. Капитан успокаивал матросов, мол, они идут правильным курсом, и что до благословенной суши осталось не больше недели пути. Матросы на нижней палубе, сидя в общем провонявшем потом и морской солью кубрике, коротали время игрой в кости, вралями о любовных похождения в портах и участиями в драках, рассматривали в тусклые осколки зеркал свои небритые и уставшие физиономии. Среди команды было и несколько человек из первой экспедиции. Ребята рассказывали о прекрасных дикарках, обнажённых до пояса и бывших совсем не прочь разделить лунный свет с изголодавшимися по женщинам моряками.

И вот, к концу четвёртой недели усталые люди увидели зелёную полоску суши, от которой отделились, ещё плохо различимые издали, узкие и длинные лодочки дикарей увешанных цветами.

Фрегат поставили на якорь и спустили пять шестивёсельных шлюпок, гружённых пустыми бочонками для воды и дешёвыми подарками для дикарей. Джеймс Роуд был ослеплён великолепием и буйством красок на этой земле. Вместе со всеми он жадно пил свежую воду, вгрызался зубами в незнакомые дурманящие фрукты, и сладкий сок тёк у него по подбородку на грудь, овиваемую ласковым ветерком. Он пялился на обнажённых до пояса низкорослых дикарок с широко расставленными ноздрями и умопомрачительными сочными коричневыми губами. Но не успел он, как следует насладиться свободой и отдыхом, как его послали снова на корабль. Капитан был очень осторожен, он хотел, чтобы на корабле всегда оставалась часть людей, хотя кого им было бояться в этих райских местах? Ни изменчивые голландцы, ни подлые испанцы, ни тщетно пытающиеся достичь английского морского могущества французы не могли появиться в этих широтах. На корабле было полно работы для подготовки трюмов под заполнение дикарскими богатствами. Старший помощник, чтобы хоть как-то скрасить судьбу бесившихся от такой несправедливости горстки матросов, выволок бочонок рома, который мгновенно, с какой-то мрачной ожесточённостью и был опустошён.

Через два дня матросов поменяли недовольной группой бывших счастливчиков с берега, обвешанных гирляндами и привёзших с собой громадные корзины припасов. Капитан намеревался пробыть здесь четырнадцать дней, всё это время неустанно заполняя трюмы «Йорквилла» и меняя вахты матросов на судне.

Джеймс Роуд снова оказался под сенью гигантских пальм, рассматривая радужных птиц, лениво помогая в заготовке товаров и, разумеется, не спуская глаз с девушек, головы которых украшали венки из розовых цветов.

Под вечер он выбрал глазами одну особенно улыбавшуюся ему дикарку и направился прямо к ней. Другие моряки тоже не теряли даром времени, стараясь разделить своё одиночество. На берегу горел гигантский костёр, отбрасывающий на заросли и море странный дрожащий свет. В полу миле от берега покачивался на волнах стройный силуэт фрегата, с которого раздавались пьяные крики, смешиваясь с размеренными ударами барабана и непонятной песней дикарей. Лёгкий ветерок гнал по усеянному крупными звёздами небу обрывки маленьких облачков, набегавших на несколько мгновений на громадное око полной луны.

Джеймс протянул девушке специально припасённые бусы и простую красную ленточку. Девушка осторожно взяла бусы, с восхищением осмотрела подарок, и тут же одела его себе на шею. Затем она взглянула на ленточку и засмеялась. После этого, широко улыбаясь, она прикоснулась к запястью Джеймса и показала головой в сторону от берега, что-то произнеся на своём дикарском наречии.

– Да, конечно, как скажешь, – ответил Джеймс и последовал за легко и пружинисто идущей девушкой в глубь острова.

Странные тени от буйных зарослей падали вокруг моряка. Шум на берегу постепенно затихал, уступая место крикам птиц и неясным шорохам ночных джунглей. Наконец девушка остановилась возле сооружения похожего на шалаш. Землю внутри него покрывали грубые циновки с валявшимися на них высохшими волокнистыми листьями незнакомых растений. Девушка вошла в шалаш, лёгким, изящным движением скидывая короткий фартук с бёдер. Джеймс от восхищения коротко ругнулся и начал стягивать пропитанную потом рубаху. Когда он лёг рядом с ней, его ещё раз поразила скалившаяся серо-жёлтым, болезненно-притягательным светом луна, просвечивающая сквозь редкую крышу шалаша.

Джеймс сжал девушку в объятиях со всей страстью моряка, видевшего целый месяц лишь хмурые мужские лица, бесконечные волны и тяжёлую физическую работу. Девушка ответила ему с каким-то первобытным животным жаром, крепко обхватив ногами его бёдра. Они катались по циновкам, и их любовь действительно стала походить на борьбу диких зверей. На влажные от пота тела падали трепещущие полосы неверного лунного света. Руки Джеймса безостановочно скользили по молодому телу, наслаждаясь прикосновениями к атласной коже и… шерсти. Шерсти? Разгорячённое сознание Джеймса пыталось осмыслить этот странный факт. Ведь у девушки ещё пол часа назад не было никаких волос на спине. Расширенными от изумления глазами Джеймс заметил, всего лишь в дюйме от своего лица, как срастаются брови на переносице дикарки, как выдвигается вперёд челюсть, как растягиваются бывшие такими желанными губы в каком-то хищном оскале. Он подумал, что сходит с ума. Джеймс отчаянно попытался освободиться из цепкой хватки твари, в которую превращалось такое страстное и жаркое тело. Острые когти полоснули его по спине, сдирая кожу, оставляя глубокие кровавые полосы. Жуткая пасть клацнула зубами перед его лицом, разбрызгивая слюну, высунула длинный розовый язык, лизнув его в грудь, а затем впилась зубами в мясо над левым соском Джеймса. Спас его, скорей всего, опыт участия в десятках уличных и портовых драк, мгновенная реакция тела, стремящегося выжить любой ценой. Дико извернувшись, он со всех сил ударил локтём твари прямо в жёлтый, отсвечивающий луной глаз. Существо на мгновение разомкнуло клыки. Джеймс молниеносно вскочил, схватил одежду и понёсся сквозь хлестающие ветки буйных зарослей по направлению к берегу. Сзади послышался раздирающий душу вой. Вой громадного, разозлённого из-за упущенной добычи волка. Или волчицы.

Он выскочил на берег, в чём мать родила, трясясь и не в силах вымолвить ни слова. По его спине и груди стекала кровь. Люди спали вповалку на песке, никто его не увидел. Он наскоро ополоснул раны, перевязав укус на груди полосой от рубахи, стащил у какого-то дикаря копьё и у пьяного матроса нож и всю оставшуюся ночь просидел возле шлюпки, уставившись в темнеющие заросли воспалёнными глазами и, пытаясь унять голос визжащий от ужаса у него в голове. Он с трудом дождался рассвета и с первой же шлюпкой вернулся на «Йорквилл», где жадно припал к спасительному бочонку с ромом.

Джеймса сильно лихорадило, и его временно освободили от работы. Через несколько дней он встал на ноги, почти не узнавая окружающих предметов. Мир изменился. Он стал гораздо многообразнее на запахи и звуки.

Джеймс отказался сходить на берег. Никто не возражал, всё списали на его лихорадку. Он был занят работами по загрузке трюмов. А ещё через неделю «Йорквилл» тронулся в открытый океан, сопровождаемый некоторое время узкими лодками весело машущих им руками дикарей.

«Йорквилл» взял прямой курс к берегам родной Англии, подгоняемый попутным ветром. Укус на груди Джеймса затянулся, то же случилось и с царапинами на спине, но, странное дело, шрамы поросли жёстким чёрным волосом, резко отличавшимся от редких завитков у него на груди. Джеймс тщательно скрывал ранения от посторонних взглядов. Иногда он выходил ночью на палубу, прислушиваясь к далёким звукам, исходившим из морских глубин и, всматриваясь в начавшую убывать, а потом снова возвращаться к полноте луну. У него вызывало отвращение вяленое свиное мясо и бобовая похлёбка, он чувствовал, что желудок отказывается принимать такую пищу. Он закрывал глаза, и на обратной стороне век возникала яркая картина иссиня-черного волка со стекающей по пасти кровью, терзающего свежую оленью тушу.

Море перед самым возвращением приготовило «Йорквиллу» неприятный сюрприз. Подули сильные северные ветры, нагоняя тяжёлые свинцовые тучи и поднимая высокие волны. С каждым часом ветер крепчал. Беснующиеся порывы порвали несколько парусов. Равномерный, и такой успокаивающий, скрип снастей превратился в надсадный зловещий скрежет. Фрегат потерял курс, отброшенный свирепствующими стихиями на юго-восток от намеченного курса. Буря закончилась также внезапно, как и началась, открыв усталым людям ночное безоблачное небо и берега недружественной Франции. Кое-как установив паруса и поставив вахтённых, измученные бессонной ночью и борьбой со стихией матросы разбрелись по своим койкам, и забылись тяжёлым сном.

Джемс Роуд остался на верхней палубе, прижавшись всем телом к грубым доскам верхней надстройки, скрываясь в темноте от утомлённых вахтённых. Всё его тело сотрясалось от внутренней дрожи. В нём, казалось, взрывались источники неведомой ему доселе силы, окрашивая весь мир багрово-кровавыми тонами и, раздаваясь в голове воем островной твари. Он упал на колени и его острые когти, разорвав кожу, выскочили из пальцев и оставили глубокие следы на корабельной палубе. Всё его внимание сосредоточилось на собственном теле. Каким-то чудом он ещё удерживал его в получеловеческом состоянии. Он не замечал окружающую его реальность.

– Что за Дьявол?! – заорал ужаснувшийся вахтённый, делавший обход и внезапно натолкнувшийся на трансформирующееся отродье ада. Джеймс коротким ударом выкинул вперёд мощную руку-лапу, пробив грудную клетку человека, вырвал из груди трепещущее сердце и погрузил пасть в кровавую плоть, наслаждаясь долгожданным и так недостающим ощущением. Вахтённый упал на палубу. Джеймс уже слышал стук башмаков трёх матросов, бегущих на шум. Он выскочил как распрямлённая пружина из тени на освещённое пространство.

Движения людей были чрезвычайно замедленны. Джеймс вспорол одному из матросов живот, наслаждаясь запахом и видом хлынувшей оттуда крови, с дикой силой отшвырнув двух других от себя ударом мускулистого корпуса. Он заметил, как на нижней палубе загорелся свет, и послышались встревоженные голоса, как выскакивает из своей отдельной каюты старший помощник капитана с заряженным мушкетом. Все эти факты ворвались в его возбуждённое кровью сознание. Он полузарычал-полузавыл подняв голову к звёздам, с лёгкостью перепрыгнул высокий борт корабля, бросив новое мощное тело в холодные волны. Рядом вскипел маленький фонтанчик от пули.

Холод начал возвращать его тело в человеческий облик. Делая широкие взмахи, он через плечо взглянул на уменьшающийся силуэт «Йорквилла», который сейчас был похож на потревоженное осиное гнездо. С каждым взмахом он отдалялся от людей и в то же время приближался к ним через опьяняющий вкус дымящегося человеческого мяса. До каменистого, поросшего густым лесом побережья Франции было уже очень близко…

– Ну что же, – я потянулся. Спина от долгой истории лесника и сиденья на неудобном табурете затекла. – Довольно интересная легенда.

– Не только, – старик поднял к потолку свой морщинистый палец. – Она еще и поучительна!

– Чем же? – спросил я, прислушиваясь к загомонившему где-то между стропил потолка сверчку.

– А тем, что не надо спать с кем попало! – хохотнул дед и принялся выбивать об стол трубку.

– А скажи мне отшельник, коль уж ты такой специалист по оборотням, а почему это они только в полнолуние становятся монстрами, а так живут себе поживают, как обычные люди?

– Насчет того, что только в полнолуние, это ты не прав. Оборотни, они, Мартен, разные бывают.

– Как это?

– Ну, Высшие и обыкновенные.

– Не понимаю.

– Высшие и обыкновенные, ну это все равно, что графы и маркизы. У обоих титул дворянский, а положение разное. – Дед засмеялся удачному сравнению.

– И чем же они отличаются? – я вежливо улыбнулся.

– Кто? Графы и маркизы? Да ничем, одинаково дохнут, как мухи.

– Послушай, старик, не пытайся казаться дураком!

– Ну ладно, ладно, – отшельник миролюбиво поднял ладони. – У обычных оборотней две крайности. Они либо навсегда переходят в оболочку волка и становятся людьми только после смерти. Как герои моих предыдущих историй, либо становятся волками только в полнолуние.

– Но ведь этот моряк, снова стал человеком, когда упал в море, – сказал я.

– Верно, стал. Он просто еще ни до конца превратился в оборотня. В нем не было всепоглощающей ненависти Лауры. Обычный укус. Обычного оборотня.

– Так что же? Если оборотень укусит, тоже станешь оборотнем? – перебил я деда.

– Да погоди! Кто тут сказки рассказывает, я или ты? Во! То-то. Об укусах мы поговорим в следующий раз. Скажу, что не ото всех укусов становятся оборотнем. Так о чем это я? А! Теперь Высшие. Высшие оборотни это оборотни, которые могут превратиться из человека в волка в любой миг. Когда они захотят. Нужно только произнести Слово превращения. У каждого оборотня оно свое. И разум в них останется человеческий, они не будут слепо искать мясо. Расплатой является медленная трансформация, сиречь превращение. Ну и обычные оборотни, как бы это сказать? Подчиняются Высшим. Да! Вот еще! Высшего оборотня другие оборотни не смогут отличить от человека, пока он сам того не захочет. Даже Высший Высшего не узнает.

– А как становятся Высшими оборотнями? – этот разговор в ночном доме отшельника все больше и больше забавлял меня. Сюда бы Парижскую Академию наук.

– Ну… – потянул отшельник и внезапно оскалился. – Нужно чтоб тебя самого цапнул Высший. Или чтоб ты родился от Высшей женщины-оборотня. Или нужно прожить очень много лет обычным оборотнем, убить сотни людей. Или продать душу Хозяину.

– Кому? – не понял я.

– Дьяволу, – поправился старик.

– А у тебя есть сказка о таком оборотне?

– А почему бы ей не быть? А если нет, так прямо сейчас и придумаю. Делов-то!

– Ну, так, давай, рассказывай. У меня еще пол кружки вина осталось, – я зевнул.

– Что, спать не хочется? – отшельник ехидно посмотрел на меня.

– Нет, – соврал я.

– Ну, тогда вот тебе история… – дед на секунду задумался. – Ты знаешь, кто такой был Морис Орлеанский?

Я отрицательно покачал головой.

– Да. Немногие теперь помнят это имя, – старик глубоко вздохнул и поджал губы. – Он был вторым кардиналом Франции после папского бунта.

Я удивленно вскинул бровь. Кардиналом? Что-то я не слышал о таком.

– Не удивляйся, – отшельник заметил мое изумление. – Вся информация о нем была удалена из церковных книг и летописей, а само его имя было предано забвению Папой. Сейчас уже и не помнят, что был такой человек.

– За что же его так наказали? – я был ни в меру изумлен. Если эта история правдива, а не сказка сумасшедшего старика-отшельника, то рассказ интересен.

– За поклонение Дьяволу. Это было очень давно. В такие седые времена, что их уже почти никто и не помнит…

Холод и боль. Вот, пожалуй, и все что осталось в его меркнущем сознании. Холод и боль. Будь его воля, он бы давно скатился в пропасть небытия, ушел бы навечно к Великому Хозяину, но проклятая инквизиция была слишком опытна в таких делах, и когда огонек его жизни переставал трепетать, когда он тихо, но верно начинал меркнуть, и Морис Орлеанский, бывший кардинал Франции уже видел распахнутые теплые объятья Хозяина, проклятые церковники приходили в его камеру и возвращали кардинала-отступника к жизни. Как он выл, как он страдал, понимая, что пытка не кончается. Она не прекратится, пока этого не захотят сами монахи.

Холод. Холод стал его сожителем в открытой всем ветрам гор камере. Особая камера. Для особых гостей. Она не располагалась глубоко в подвалах. В горном и забытом богом монастыре с серыми, раскрошившимися от времени стенами просто не было глубоких подвалов, таких как в Париже, например. Камера для особых узников располагалась в высокой и единственной башне монастыря, который затерялся где-то в самом сердце гор между Францией и Италией. Огромные аркообразные окна, расположенные в каждой из четырех стен и загороженные тяжелыми серебряными прутьями совершенно не спасали от колючего январского ветра, что свободно гулял по камере и, приносил Морису свой единственный дар-холод.

Холод покрыл стены камеры легким голубоватым инеем и он искрился под неровным и бледным светом луны. Холод превратил соломенную циновку, единственную постель Мориса, в жесткое и неудобное ложе. Холод, как яростный пес вгрызался в его кости, выедал мозг и глаза. Холод поразил его легкие, и отступник практически безостановочно кашлял, в его груди раздавалось противное бульканье и хрипы. Холод заставлял тело колотиться в сильном и безостановочном ознобе, при котором все мышцы старческого тела скручивались в тугие жгуты, и разносил боль по всему телу. Холод. Проклятый холод абсолютно не давал возможности колдовать, трижды проклятые инквизиторы и это учли. Холод безостановочно стучал в мозг проклятым ледяным пальцем, не давая возможности сосредоточиться, холод заставлял его стучать зубами, не давая возможности произнести членораздельно хотя бы одно, самое простое слово, не то, что длинное и мрачное заклятье превращения, в котором важен каждый звук, каждая интонация.

– Будь ты проклят, холод! – подумал Морис, зябко кутаясь в тонкую, воняющую плесенью и не спасающую от холода тюремную робу. Как бы в насмешку над положением падшего кардинала, на робе золотом вышили его знак – букву "М" заключенную в золотой ромб. Милая насмешка инквизиторов.

Морис вжался в один из углов, надеясь, что проклятый ветер тут его не достанет, и, скрючившись в позе зародыша, застонал от боли…

Он мог стерпеть холод, но эта боль…

Боль. Он помнил извилистую горную дорогу, по которой его несли к месту предстоящего заключения. А затем и казни. Его несли в обычной, хоть и большой клетке. Как какую-то диковинную восточную птицу. Только ни в одной клетке не было таких толстых и таких опасных для него серебряных прутьев. При каждом толчке, при каждой неровности, он задевал плечами, грудью или спиной ненавистное серебро и кричал. Кричал от ни с чем не сравнимой боли. Касание к серебру причиняло его телу огромные не проходящие ожоги и боль. Тем, кто отдал душу Хозяину, приходилось опасаться серебра. Боль мучила его, сводила с ума, не давала свободно двигаться. Он часто ловил себя на мысли, что тихонько скулит как побитый пес от этой ужасной и ни с чем не сравнимой боли. И тогда в его голове вспыхивала ни с чем не сравнимая ярость и жажда мести к своим мучителям.

– Н-ничего, н-ничего, – прошептал синими губами старый кардинал. – Х-хозяин н-не оставит меня, сегодня вссё закончится.

На сегодня была назначена его казнь. Его не пытали, не жгли на жаровне, не растягивали на дыбе, не использовали сто тысяч способов дознания инквизиции. В этом не было нужды. Его реакция на серебро и факты, записанные в десяток толстых фолиантов, говорили сами за себя. Его просто бросили существовать между жизнью и смертью в вечном царстве холода и боли, пока из далекой и теплой Италии не доставят приказ подписанный самим Папой. Вчера, когда он снова почти не умер, и заботливые церковники вытянули его из камеры, чтобы привести в чувство, он услышал сквозь дремоту смерти, что приказ пришел и казнь назначена на сегодня.

Его даже не сожгут. Он все-таки был кардиналом, пускай и падшим. Тем более, что никто не собирается отпустить его душу к Хозяину. Он навечно останется в Ничто, откуда его вырвет только труба Гавриила в Судный день. Его живого, оплетенного тонкой серебряной цепью, опустят в специально вырытый в одной из пещер бассейн со святой водой, а сверху завалят солью. А затем замуруют вход в пещеру и постараются забыть, где лежит тело заживо погребенного кардинала.

Морис вздрогнул. Умирать, тем более так, он не хотел.

Замок в железной двери с искусно сделанным серебряным распятием Христа, лязгнул, и дверь бесшумно открылась. Потянуло таким благостным и таким долгожданным теплом. Морис тихо всхлипнул от боли и повернул голову к палачам. В дверном проеме стояли двое. В плащах инквизиторов с надвинутыми на лица капюшонами. За этими двумя в коридоре маячило еще шестеро.

– Собирайся. Твое время пришло, – безликий голос из-под капюшона.

Морис попытался встать и гордо взглянуть в глаза тюремщикам, но из этого у него ничего не получилось. От боли и холода мышцы совсем потеряли подвижность, а от попытки приподняться с ледяного пола он тихо зашипел. Фигура в плаще кивнула, стоявшие в коридоре вошли и грубо подняли его за руки. Двое других взяли за ноги. С ним не церемонились.

– Предупреждаю, без глупостей. Ты знаешь, чем это тебе обойдется, – тот же спокойный голос, лишенный всяческих эмоций.

Он знал, что случится, если он начнет делать глупости при этих людях. Это были не простые инквизиторы, способные только жечь и пытать. Это был особый орден, созданный по указу самого Папы. Орден Изгоняющих. Орден борцов с нечистым духом, орден бойцов с теми, кто творит непотребное богу колдовство. Он однажды попытался колдовать при них. Колдовать, не подумав, от отчаяния. Когда его только вытащили из серебряной клетки и посадили в камеру. Изгоняющие действовали слаженно. Они не растерялись, когда Морис произнес первые темные слова силы. Другая сила, святая, кувалдой ударила его в грудь, обожгла своей святостью и Морис потерял сознание от ужаса и боли. Больше при них колдовать он не пытался.

Его несли нескончаемыми темными коридорами, лишь кое-где освещаемыми тусклым и дрожащим светом чадящих факелов, бесконечными лестницами с избитыми за несколько столетий каменными ступеньками. Он несколько раз терял сознание от боли, но его все несли, и несли по, казалось, бесконечной территории монастыря. Наконец он очутился в зале, где-то в неглубоких подвалах монастыря. Большая жаровня в углу с тлеющими углями, от которых исходило тепло. Оно проникало в замерзшие мышцы, наливало их силой. Несколько факелов на стенах освящало стол, за которым сидели три судьи Церкви с мрачными и каменными лицами. Лишь глаза настороженно и брезгливо рассматривали его. Как рассматривают грязного, но, тем не менее, опасного пса. Или волка.

Возле выхода из зала стояли два стражника вооруженных дубинками. Такими очень легко можно забить до смерти. Рядом со стражниками встали Изгоняющие. Они внимательно смотрели в спину кардиналу. Остальные сопровождающие, вежливо поклонились Высшему Святому суду, и вышли, закрыв за собой скрипнувшую дверь. Возле жаровни, скрестив руки на груди, стоял человек необъятного телосложения в красном колпаке. Палач. Рядом с ним, на земле, вилась изящная серебряная цепь. Будущий саван Мориса.

– Ты Морис, ранее известный как Морис Орлеанский, кардинал Франции? Отвечай.

– Да. Я известен под этим именем, – Морис облизал пересохшие губы. Спорить с судом не было нужды. Они и так все знали. Ответы – это просто еще один способ потянуть время в надежде, что Изгоняющие вдруг оглохнут или ослепнут и у него будет шанс вырваться из горного каземата.

– Суд уже давно все решил, и ты знаешь наше решение. Заслушай же, волю Папы, Святой нашей Церкви и Господа.

Морис скривил губы.

– Хозяин! Хозяин! Услышь меня! Помоги слуге своему! Ослепи Изгоняющих! Дай мне шанс, – мысленно воззвал он. Но в ответ ему пришла тишина.

Средний из судий встал и стал зачитывать приговор:

– За подлое убийство своих братьев, служителей Церкви, за приношение в жертву невинных младенцев, за людоедство, за желание жить вечно, за отречение истин и догм Святой матери нашей Церкви, за черное колдовство, которое проявилось в виде превращения в богомерзкого волка, за поклонение Сатане, ты, Морис Орлеанский, кардинал Франции, лишаешься всех званий и состояния. Имя твое будет предано забвению и удалено из всех церковных летописей, а затем проклято на веки вечные. А сам ты будешь казнен. Казнен солью, дабы не допустить твою черную душу к Сатане. Покайся сейчас. Признай свои заблуждения и грехи и когда случится Судный день, Господь наш, Справедливый и Всемогущий простит тебя.

Серые глаза Мориса яростно сверкнули.

– Нет. Я верен своему Хозяину, – произнес он, и Хозяин его услышал.

С ужасным криком, стоявшие за его спиной Изгоняющие схватились руками за глаза, стали кататься по каменному полу, кровь хлестала у них из глазниц и ушей, ни о каком контроле над пленником не могло быть и речи.

Морис облегченно вздохнул, Святая сила перестала на него действовать, он свободен! Это шанс к спасению. И тогда он произнес Слово.

Весь мир подернулся кроваво-красной поволокой, он слышал, как кто-то кричал, он краем глаза видел, как рванулись к нему монахи, поднимая над головой дубинки, видел, как палач с расширенными глазами под колпаком вжался в стену. Маленький сухонький старичок развернулся к бегущим и что-то вопящим от ужаса монахам и прыгнул к ним на встречу. Рука-лапа, уже покрывшаяся серой шерстью ударила первого монаха по лицу, снеся половину черепа. Удар дубинкой второго пришелся ему по правому плечу, но Морис не почувствовал боли. Плечо уже покрылось густой шерстью, под ним вздымались жгуты мышц, смягчивших удар. Морис упал на четвереньки и своим деформирующимся ртом, в котором вырастали ужасные желтые клыки, перекусил второму монаху обе ноги. Тот с воплем боли упал на пол, орошая камни и морду Мориса теплой ароматной кровью. Когда Морис обернулся к судьям и палачу он уже перестал быть человеком. Трансформация, которая раньше занимала больше десяти минут, произошла практически мгновенно. Хозяин расщедрился. Перед испуганными людьми, расставив лапы, и вздыбив шерсть на загривке стоял Зверь. Язык не повернулся бы назвать это существо волком. Это не было волком. Это было оборотнем, Зверем Дьявола. Ростом с годовалого теленка, с нелепой бочкообразной грудью, тупой мордой-рылом, из которой торчали не умещающиеся во рту желтые клыки, мощными лапами, весь покрытый густой серой шерстью… Лишь серые глаза напоминали о том, что раньше это был сухой семидесятилетний старик. Оборотень, не обращая внимания на замерших судей, подошел к вопящим от ужаса и боли Изгоняющим и с видимым удовольствием оторвал им головы. Затем наклонился над ближайшим трупом и стал вырывать из покойника огромные куски мяса.

В воздухе сверкнула серебряная цепь, и оборотень взвизгнул от боли. Цепь попала по задней лапе, обожгла болью и снова начала свой разбег. Палач оказался не робкого десятка. Зверь развернулся и прыгнул. Пролетел над несущейся на него цепью, а в следующий миг, страшные клыки оторвали палачу руку. Зверь замер, посмотрел на побледневших судей. С его морды липкими тягучими капельками стекала кровь. Один из людей хрипло захохотал и сорвался в безумие. Оборотень еще раз рыкнул и, развернувшись, выскочил в открытую дверь, сбив с ног вбегающую в зал подмогу…

Высоко-высоко в горах, в одиноком горном монастыре, возле которого летают только орлы, тревожно пел колокол. Серый Зверь, остановился на горной тропке, и в последний раз оглянувшись на возвышающийся на горе монастырь, текучим волчьим бегом направился в ночь…

– Страшная сказка, – немного помолчав, произнес я.

– Почему же сказка?

– Неужели ты хочешь уверить меня, что все, что ты рассказа было реально? – скептически спросил я у отшельника. – Что существовал и этот твой кардинал, и что он был оборотнем, и все остальное?

– Кардинал, действительно существовал. Об этом мне еще дед рассказывал, – серьезно произнес отшельник, и, прихрамывая, направился к очагу. – Что же до остального… Кто его знает?

Он подкинул в затухающий очаг несколько поленьев и стал смотреть на огонь.

– Ну, хорошо, – не сдавался я. – Даже если это правда. То почему он не убил судей?

– А зачем? – старик пожал плечами. – Это лишнее время, а если бы монахи подоспели с серебряными болтами в арбалетах?

– Ну, а Изгоняющие? Почему не справились с оборотнем?

– А они и не должны были, – старик приковылял обратно к табурету и, кряхтя сел. – Изгоняющие не давали ему превратиться в оборотня.

– И что же случилось с этим кардиналом? – я еле-еле подавил зевок. Спать все-таки хотелось.

– Кто знает… Если все это, правда, то живет где-нибудь в глуши… Давай спать. Второй час ночи на дворе.

– Погоди, погоди, – поспешил я. – Твои истории меня занимают, старик. Давай еще одну, напоследок.

– Эх, устал я тебе рассказывать истории, мил-человек. Пора и честь знать.

– Ну, может быть последнюю. Уж больно занятно. Где я такое ещё услышу?

– Ладно, хоть точной истории, я и не знаю, – устало вздохнул старик. – У страха глаза велики. Невежественным людям везде уже мерещатся эти оборотни. Вот взять, к примеру, поместье графа де Риньяка.

– Графа де Реньера? – удивленно переспросил я.

– Нет, де Риньяка, Огюстена де Риньяка, я же сказал. Этот граф очень нелюдимый и странный человек был. У него половина слуг уже разбежалась. А по нынешним временам, того и гляди, остальные, перестанут ждать нового хозяина, назначенного королем, и сбегут, прихватив с собой последние ценности, да ещё и замок подожгут. Хотя какой тут король! Сейчас в Париже такое творится!

– Так что же в нём такого интересного, в этом графе? – тихо спросил я.

– Так ведь рассказывают, что оборотнем он был, только умер лет шесть назад. Уж и не спрашивай, от чего он помер, это мне неведомо. Но послушай, о чем шепчут лесорубы у ночного костра. Когда ему было двадцать пять лет, растерзал он своего сынишку двухлетнего, молодую жену, а заодно и горничную. Разорвал на мелкие кусочки. Вся комната была в кровавых ошмётках, и кровь капала с потолка, а по стенам сползали человеческие внутренности, такую бойню он устроил! Было это лет эдак двадцать назад. С тех пор заперся он в своём замке, никуда не выходил до самой смерти, а поместье его, некогда великолепное, медленно приходит в запустенье. Ночами, особенно в полную луну, он выходил один на старую башню родового замка, да так и стоял там. Ветер развевал его длинные белые волосы, хотя ему пятидесяти не было…

Долгий, пронзительный вой двух голодных существ раздался за окном сторожки лесника. Я вздрогнул от неожиданности и сперва не понял, что воют волки. Казалось, что за окном в ночи меня поджидают исчадия ада. Даже маленький сверчок замер от ужаса где-то под потолком и затих. Интересно, что бы случилось, если бы я ненароком пропустил избушку отшельника, не заметил трепещущего в сумерках леса огонька очага? Вой повторился.

– Волки? – спросил я у отшельника.

Тот успокаивающе поднял руку.

– Спокойно Мартен, мои питомцы пришли. Я их просто покормлю, а затем приду и расскажу свою историю.

Отшельник встал, прошел в прихожую, затем вернулся оттуда с фонарем, и поставил его на пол.

– Они не любят яркого света, – немножко виновато объяснил мне отшельник. – Пусть тут постоит, пока я не приду.

Я неуверенно кивнул головой. Дед, точно сумасшедший. Выходить ночью к голодным волкам, да еще и усмехаться с такой рожей. Ясное дело, от одиночества совсем рассудком тронулся.

Старик, в который раз посмотрел на меня, но я сидел тихо и попивал вино. Как будто никаких волков возле двери и в помине не было. Отшельник накинул себе на плечи тяжелый и потертый камзол. На миг, в тусклом свете фонаря мелькнула золотая вышивка. Или мне просто почудилось?

Я остался один. В полной тишине. Молчал сверчок, молчал трещавший в камине огонь, даже волки на улице замолчали. Веяло жутью. Мурашки веселым ручейком пробежали по моему позвоночнику. Опасность! Но от кого? Что может случиться?

Отшельник? Да. Старик мне очень, просто очень не нравился. Эти постоянные его ухмылочки и улыбки, этот внимательный и оценивающий взгляд, когда он думал, что я на него не смотрю. Этот одинокий дом в глубине чащи, куда не заходят даже егеря и самые отчаянные браконьеры. Эти жуткие, а от этого кажущиеся еще больше правдивыми истории. Не знаю, что может случиться, но интуиции я склонен доверять.

Я достал из-за пояса пистолет с единственным зарядом и, спрятав под стол, взвел курок. Старика я не боялся, но так, на всякий случай…

Медленно текли минуты, а в этой гнетущей и давящей тишине ничего не менялось. Я просто физически чувствовал, как идет время. Как с каждым ударом сердца убегают секунды ожидания.

Наконец в коридоре раздались шаркающие шаги отшельника, и я немного расслабился. Старик вошел в комнату, прошел несколько шагов и остановился напротив меня. Дед улыбался, улыбался торжествующей улыбкой победителя. Я посмотрел на его руки и похолодел. Старик стоял, держа старенькое ружье. Темное дуло оружия мрачно смотрело мне в грудь.

– В чем дело, отшельник? Что это за шутки? – как можно спокойнее произнес я.

– Пойдем, я вас познакомлю, – с ехидной усмешкой попросил меня дед.

– Ты последнего ума лишился Морис?!

Старик на миг вздрогнул, а затем ухмыльнулся.

– Смотри-ка! Догадался! Как, если не секрет?

– Нашивка на твоем камзоле. Она, правда, почти стерлась. Но золотая "М" в ромбе еще видна. Тот самый герб кардинала-отступника, о котором ты мне говорил. Ну и ногу ты подволакиваешь. Смею предположить, что это тот самый удар серебряной цепью.

– Умно. Жаль, что тебе придется умереть. Я мог бы тебя и здесь прикончить, но кровь… заляпаешь мне пол дома, я во век не отмою. Вставай. Пой…

Но я уже не слушал. Перевернул дубовый стол, крышкой к отшельнику, а сам нырнул под него. С грохотом на пол упали кружки и бутылка вина. А затем раздался выстрел из ружья старика. Тяжелая ружейная пуля глухо ударилась о дубовые доски стола и выбила дождь щепок. Комнату заволокло сизым пороховым дымком. Я слышал, как старик ругнулся и, выскочив из-за стола, нажал на спусковой крючок пистолета. Рука дернулась от отдачи, моя пуля попала Морису в ногу и заставила его, развернувшись вокруг своей оси упасть на пол, зажимая рану рукой. Комната еще больше заполнилась пороховым дымом, я уже еле-еле различал противоположную стену.

– Дьявол! – выругался Морис, отползая к стене.

Я отбросил бесполезный пистолет в сторону и обнажил палаш.

– Ко мне! Скорее ко мне! Убейте его! – надсадно крикнул старик, а затем произнес Слово.

В комнату влетели белый снег и темная ночь. Ослепительно-белая гигантская волчица сверкала голубыми кристаллами глаз. Ее шерсть искрилась, как будто она оказалась покрыта инеем или тонкой алмазной сеткой. Карие глаза черного волка горели бешенством и жаждой смерти.

Здоровые волки. Действительно здоровые. Размером больше матерого ирландского волкодава. Шерсть на загривке стоит дыбом, уши прижаты к голове, верхняя губа приподнята, выставляя на показ белые, гигантские клыки. Самые настоящие оборотни. Те самые оборотни из историй старого отшельника.

Кровь почти перестала сочиться из ноги Мориса. Но он все равно сидел возле дальней стены. Морис произнес Слово. Морис менялся. Я видел, как медленно увеличиваются его зубы, как западают глаза и начинает появляться серая шерсть. Трансформация Высших требует времени.

Между тем белая волчица отошла к отшельнику, прикрывая его от моих возможных атак. Черный волк, глухо рыча, двинулся вперед.

Он был быстр, чертовски быстр, и он прыгнул на меня практически без разбега, с места, взвившись в воздухе черной и яростной смертью. Я бы распрощался с жизнью, если бы не годы тренировок проведенных на фехтовальном плацу. Отпрянув в сторону я взмахнул перед собой палашом. Раздался человеческий крик боли, и оборотень упал куда-то в угол, за мою спину, а его передняя отрубленная лапа шлепнулась на пол прямо перед моими ногами, разбрызгивая кровь. Я бросил на нее мимолетный взгляд, краешком сознания отмечая, что это уже никакая не лапа, а человеческая рука с татуировкой русалки. Так-так. Морячок! Оборотень выл от боли где-то у меня за спиной. Чудесно! Его пока можно сбросить со счетов!

Увидев, что случилось с ее волком, волчица яростно пошла на меня. Казалось, она увеличилась в размере. Вся ее ослепительно белая шерсть оказалась вздыблена. Льдисто-голубые глаза ослепительно сияли. Но стоило мне выставить перед собой палаш и она остановилась. Видно поняла, что меня просто так не одолеешь.

Держа оружие двумя руками, я медленно отступал к двери. Волчица, глухо рыча, шла за мной, выискивая голубыми глазищами изъян в моей обороне. Шаг. Еще. И еще. Черный почти отрастил себе новую лапу. Он уже ковылял ко мне справа, еще минута, максимум две и все мое преимущество растает без следа. Шаг. Еще один. Дверь почти рядом. Совсем чуть-чуть. Морис уже встал на четвереньки, в нем почти не осталось ничего человеческого. Грудь раздулась, разорвав одежду, морда стала тупой, громадные желтые зубы своим видом могли напугать целую армию.

Вот, наконец, и дверной проем. Волчица глухо зарычала, синие глаза горели лютой ненавистью и жаждой убийства. Моя нога за что-то запнулась. Ага! Фонарь. Отшельник так и не удосужился убрать его от двери. Я подкинул стеклянный фонарь ногой и он, как огненная комета пронесся по комнате и разбился об морду опешившей волчицы, разбрызгивая вокруг себя огненный фонтан искр. Волчица, издав человеческий вопль боли и ужаса, огненным шаром заметалась по комнате, разнося пламя. Я выскочил в дверной проем и, отбросив в сторону палаш, захлопнул тяжелую дубовую дверь. Еще несколько секунд мне понадобилось, чтобы подпереть ее здоровенным поленом. Я едва успел. Ужасный рев, а затем удар громадного тела в дверь. Морис, наконец, завершил трансформацию. Немного поздно, мой дорогой любитель сказок!

Удар! Еще удар! Дверь ходила ходуном, но пока еще не собиралась падать.

Я поднял палаш с пола и подошел к двери. Ощутимо пахло дымом. Белая волчица все-таки умудрилась поджечь дом. Оборотни оказались в ловушке. Единственный выход закрыт, а через окошко пролезть сможет разве что кошка.

– Ну что Морис? Доигрался? – с усмешкой спросил я через дверь. – Гостей разве так встречают? Вот теперь тебе не долго осталось до встречи с твоим Хозяином. Не ты ли говорил, что огонь не очень приятная вещь для оборотней? Гори волк! Гори!

Из-за двери раздался тоскливый вой обреченных на смерть существ. Я, молча, не оглядываясь, вышел в ночной лес. В окнах сторожки было видно разыгравшиеся пламя, пожирающее маленький домик изнутри. Из-под крыши валил дым. Вой не прекращался ни на минуту. Я отошел от дома и принялся наблюдать, как всепожирающий огонь разрастается все сильнее и сильнее. Вот вой захлебнулся, и осталось всего лишь два голоса.

– А еще, кроме серебра и огня, оборотня может убить только другой оборотень. Вот только после убийства собрата он перестанет быть оборотнем и снова станет человеком, – ожили у меня в голове слова лесника.

Я колебался, колебался всего лишь миг, а затем сам, как совсем недавно Морис, произнес Слово. Мир мигнул и окрасился в багрово-красные тона. Меня скрутила боль. Боль трансформации и памяти…

Проклятый старик, с такой правдивостью поведавший мне первые три истории, допустил досадные неточности в последней. Память, непостижимая память двухлетнего ребёнка, мгновенной вспышкой озарила меня, захватывая в водоворот событий и увлекая в прошлое.

Вот я сижу на мягкой зелёной траве, играя с громадной волчицей, в которую превращается временами моя матушка. Вот мой отец, Огюстен де Риньяк, выбегает из густорастущих деревьев с мушкетом, разыскивая запропавших жену и сына. Он с ужасом смотрит на громадную волчицу, не подозревая, что это его жена, вскидывает мушкет к плечу и без промаха стреляет в серое тело моей матери, точно попадая ей в сердце. Матушка падает на изумрудную траву, истекая рубиновыми каплями крови, смотря полными мольбы глазами на моего отца. Одна простая пуля не может убить её, попав даже в сердце. Но отец неумолим, в своём слепом неведении и желании защитить меня, двухлетнего ребёнка. Он отбрасывает бесполезный мушкет, выхватывает свою саблю и сплеча отрубает матушке голову. На наших глазах поросшее шерстью тело превращается в обнажённое женское с простреленным сердцем, прекрасное даже в своей смерти, а волчья голова возвращается к милым чертам моей матушки.

Мой отец начинает осознавать случившееся. Он никогда не знал, что его жена обращалась в волчицу, а мать скрывала это от него, боясь разрушить их союз, потому что не было для неё ничего ценнее на свете, чем любовь к моему отцу. Она могла открываться только передо мной, несмышлёным ребёнком. Она была Высшим. Я вижу, как седеют смоляные волосы отца, как взгляд его наполняется вечным, надрывающим душу страданием.

Я вспоминаю, как после этого меня купала гувернантка в моей детской, как неосторожно она облила меня кипятком, причиняя моей спине невыносимую боль. Какой-то отчаянный голос закричал у меня в голове, призывая сохранить себе жизнь, избежать опасности и наказать виновницу моего мучения. Я испытываю незнакомый доселе переход сознания, как будто бы я ступил на более высокую ступеньку бытия. Я впервые, по какому-то наитию произношу Слово. Моя страшно покрасневшая и покрывающаяся пузырями кожа вдруг порастает шерстью, и я превращаюсь в маленького злобного волчонка, прыгаю на визжащую гувернантку и вцепляюсь её в горло, прокусывая шейные артерии. Я замечаю, как фонтанчики крови брызжут на цветочные обои стен и на потолок, но я не могу успокоиться в своей слепой ярости, продолжаю терзать живот давно затихшей женщины, раскидывая моими лапами внутренности по всей комнате. Наконец я затихаю, весь облитый горячей кровью, слизывая капли длинным языком с моего носа. В это время на шум вбегает мой отец и видит, как на его глазах, из растерзавшего только что гувернантку волчонка я превращаюсь обратно в двухлетнего мальчика, на котором не осталось и следа от ожогов кипятком, зато в избытке чужой темной крови и ошмётков внутренностей.

Этой же ночью, надев мне на шею медальон матушки, он отправил меня в закрытой карете в аристократическую школу в Париже, высылая мне и моим попечителям каждый месяц деньги и, навсегда запретив появляться в имении. Он никогда не слал мне писем. Меня же, виконта Мартена де Риньяка, вполне устраивали появляющиеся регулярно деньги, позволяющие мне жить в своё удовольствие. Я не мог вернуться в родовое поместье, пока не умер мой отец шесть лет назад. А затем, я недолго задержался в родном замке. Слишком сильны были воспоминания. А теперь я не вернусь в него, наверное, никогда. Во Франции у меня больше не было дома. Да, я был оборотнем. Я был Высшим от рождения. Я был Высшим по матери. Я научился контролировать свои эмоции, я мог обуздать свою жажду крови. Я не стремился к вечной жизни, не ел человечину, старался забыть, избавиться от знания того, кто я есть на самом деле. Лишь иногда, раз в полгода, когда ночи были особенно темными, серый оборотень выходил на прогулку, охотясь за зверьем в лесах, стараясь утолить природную жажду крови…

Боль исчезла. Во всем своем новом теле я чувствовал силу и дыхание ночи. Багрово-красный мир зрения сверкал теплом и кровью. Слух обострился в тысячи раз. Я слышал каждый шорох в лесу, каждое дрожание стебелька и листочка. Нос различал миллионы запахов, и я молча двинулся к полыхающему дому. Не было слышно воя попавших в ловушку оборотней, уже занималась ель, что стояла рядом с домом отшельника.

Дубовая дверь, наверное, уже прогорела, поэтому я не удивился, когда с обгоревшей и дымящейся шерстью из дома вылетел Морис. И в этот миг рухнула крыша дома, погребая под огненными останками тела двух оборотней.

Морис выскочил прямо на меня. Обгоревший, еще дымящийся, с лопнувшим от жара левым глазом, он жаждал мести. Он хотел, он мечтал догнать проклятого Мартена-человека и, вырвав из его груди сердце, отомстить. Вместо Мартена-человека он наткнулся на Мартена-оборотня, существо ничуть не уступающее ему. А во многом, даже превосходящего старого оборотня силой. В сером глазе вервольфа промелькнуло понимание и обреченность. Он оскалил ужасные зубы, а затем, развернувшись, хромая побежал в ночной лес. Я взревел и бросился за ним.

Ночь тихо отступала. Утреннее светило уже окрасило небо розовым цветом и заставило поблекнуть луну и звезды. Ночной лес просыпался. То тут, то там слышалось чириканье еще не проснувшихся пташек. Трава была покрыта выступившей серебристой росой, ее мягкой пуховой периной накрывал туман.

Сторожка Мориса уже давно догорела, от нее остались темные обугленные бревна, да тонкий дымок, поднимающийся кое-где над пожарищем. Я стоял и смотрел на тело старика. На мертвом обгоревшем лице застыл ужас. Оборотня больше не существовало. Остался только маленький и несчастный человек, скрючившийся на траве в бесполезной попытке защититься от моих зубов. Больше в этих местах не будут ходить сказки об оборотнях. Потому что оборотень мертв. Мертв и тот, которого убили, мертв и тот, который убил.

Я громко произнес Слово. Ничего не случилось. Мир не окрасился в багровые тона, боль трансформации не скрутило в дугу мое тело. Оборотень, убивший оборотня, становился обычным человеком. В этом старик мне не соврал. Я подошел к одежде, которую еле-еле успел скинуть во время превращения. Оделся, затем поднял с земли палаш и, не оглядываясь на останки пожарища, направился к лесной тропинке.

Я шел по просыпающемуся утреннему лесу и усмехался. В голове крутилась глупая мысль – теперь попробовать есть серебряной ложкой! Хоть какой-то плюс от этой новой жизни.

А зеленый лес смотрел на меня со всех сторон и улыбался в ответ.

Май – июль 2001 г.