Ночь волка

Сумасшедший волк^{3}

— Входи, Фай, и усаживайся поудобней.

Звучный голос и внезапно распахнувшаяся дверь застали Генерального секретаря Земли за игрой с комочком зеленоватой плазмы, которую он сжимал в кулаке, с любопытством следя за тем, как она выдавливается между пальцев. Медленно, склонив к плечу, он повернул голову. Всемирный управляющий почувствовал на себе пристальный взгляд — бессмысленно дурацкий и хитрый одновременно. Но тут же это выражение сменила робкая улыбка. Худощавый человек выпрямился насколько ему позволяли привычно ссутуленные плечи, торопливо вошел и присел на самый краешек пневмокресла.

Он смущенно вертел в руках комочек плазмы, высматривая в обивке подходящее местечко, чтобы его приткнуть. Не найдя такового, поспешно сунул комочек в карман. Потом сумел обуздать эту свою суетливость, судорожно сцепив руки, и остался сидеть с устремленным в бесконечность взглядом.

— Как чувствуешь себя, старина? — осведомился Карсбери исполненным снисходительного дружелюбия голосом.

Генеральный секретарь даже глаз не поднял.

— Что-то тебя беспокоит, Фай? — доброжелательно продолжал Карсбери. — Может, немножко расстроен или чувствуешь себя не удовлетворенным из-за своего… э-э… перемещения — сейчас, когда пришло время?

Поскольку Генеральный секретарь по-прежнему не отвечал, Карсбери перегнулся через матово-серебристый полукруглый стол и самым своим обаятельным тоном потребовал:

— Давай-ка, дружище, выкладывай.

Генеральный секретарь продолжал сидеть, опустив голову. Он только поднял свой холодный отсутствующий взгляд, пока не уперся им в Карсбери, и слегка вздрогнул. Казалось, тело его съежилось, и мертвенно-бледные руки вцепились одна в другую неразрывной хваткой.

— Я знаю, — сказал он тихо и с большим усилием, — ты думаешь, что я сумасшедший.

Карсбери откинулся в кресле и попытался придать бровям под копной серебристых волос удивленный изгиб.

— О, не стоит изображать изумление, — продолжал Фай. Теперь он говорил более уверенно, так как первый шаг был сделан. — Ты так же хорошо знаешь значение этого слова, как и я. Даже лучше — нам ведь обоим пришлось провести исторические исследования по этой теме.

— Сумасшествие, — задумчиво повторил он, смигнув. — Существенное отклонение от нормы. Неспособность приспосабливаться ко всем правилам, лежащим в основе человеческого поведения.

— Ерунда! — сказал Карсбери, овладев собой и напуская на лицо самую теплую и неотразимую из своих улыбок. — Понятия не имею, о чем ты говоришь. Что ты немножко устал, выбит из колеи, что нервы у тебя расшатаны — это вполне понятно, принимая во внимание ту ношу, которая была на тебя возложена. Небольшой отдых восстановит твои силы, хороший долговременный отпуск подальше от всего этого. А насчет того, что ты… Ну, это просто смешно.

— Нет, — возразил Фай, пригвождая Карсбери взглядом, — ты думаешь, что я сумасшедший, и уверен, что ненормальны все мои коллеги из Всемирной службы управления. Вот почему ты замещаешь нас своими людьми, которых уже десять лет обучаешь в своем Институте политического руководства. И это после того, как с моей помощью и при моем попустительстве ты стал Всемирным управляющим.

Карсбери не нашел, что противопоставить непреложности этого заявления. Впервые за все время он улыбнулся как-то неуверенно. Начал было что-то говорить, но не решился продолжать и посмотрел на Фая в надежде, что тот заговорит. Но Фай снова вперил глаза в пол.

Карсбери откинулся на спинку стула и задумался. Когда он опять заговорил, его голос звучал естественней, без прежних утешительных и отеческих интонаций.

— Хорошо, Фай. Но скажи мне честно. Неужели ты и твои коллеги не почувствовали себя счастливей после того, как вас освободили от всех ваших обязанностей?

Фай угрюмо кивнул:

— Да, мы были счастливы… но… — его лицо напряглось, — понимаешь…

— Но?.. — настаивал Карсбери.

Фай тяжело сглотнул. Казалось, он был не в состоянии продолжать. Постепенно он сполз к одному из подлокотников. Длинные пальцы Фая тихонько подкрались к нему и принялись нервно разминать.

Карсбери поднялся из-за стола и подошел к Фаю. Сочувственное выражение на его лице, с которого схлынул румянец смущения, было теперь вполне искренним.

— Почему бы мне действительно не рассказать тебе обо всем, Фай, — сказал он просто. — По странному стечению обстоятельств всем этим я обязан тебе. И теперь нет смысла держать это в секрете… нет ни малейшей опасности.

— Да, — согласился Фай с мимолетной горькой усмешкой, — вот уже несколько лет тебе не угрожает опасность coup d’etat[17]. А если бы мы когда-нибудь попытались восстать, на то существует, — он переместил взгляд на противоположную стену, едва заметная вертикальная щель в которой свидетельствовала о наличии еще одной двери, — на то существует твоя тайная полиция.

Карсбери был поражен. Он не думал, что Фай знает об этом. В голове шевельнулась беспокойная мысль: «Хитрость сумасшедшего». Но уже через мгновение благодушие вернулось к нему. Он подошел сзади к креслу Фая и опустил руки на его ссутуленные плечи.

— Знаешь, Фай, я всегда испытывал к тебе особые чувства, — сказал он. — И не только потому, что твои причуды помогли мне стать Всемирным управляющим. Я всегда чувствовал, что ты чем-то отличаешься от других. И бывали времена, когда… — он заколебался.

Фай слегка согнулся под тяжестью дружеских рук.

— Когда я был в здравом уме? — закончил он решительно.

— Как сейчас, — мягко заметил Карсбери. — Я всегда чувствовал, что, пусть превратно, пусть не до конца, но ты меня понимаешь. И это много для меня значило. Я был одинок, Фай, ужасно одинок — целых десять лет. Никаких товарищеских отношений, даже с людьми, которых я обучал в Институте политического руководства. Перед ними тоже приходилось играть свою роль, скрывать от них некоторые факты из опасения, что они пытаются захватить власть через мою голову, будучи недостаточно подготовленными. И никто не поддерживал меня по-дружески, кроме разве что собственных моих надежд да тебя временами. А теперь, когда все позади, для нас обоих начинается новая жизнь. И я, честно говоря, рад.

Наступила тишина. Фай не оглянулся, но его костлявая рука потянулась вверх и прикоснулась к руке Карсбери. У того запершило в горле. Ему показалось странным, что между сумасшедшим и нормальным человеком может возникнуть даже такое мимолетное взаимопонимание. Но так оно и было. Он освободил руки, быстро прошагал к столу и обернулся.

— Я ходячий атавизм, Фай, — произнес он каким-то новым, необычно страстным тоном, — атавизм из тех времен, когда человеческий рассудок был куда здоровее.

Изучая историю, я очень скоро пришел к выводу, что критический момент наступил во время Окончательной Амнистии, совпадающей с образованием нынешнего общества. Нас учили, что в то время из тюрем освобождали миллионы политических заключенных и миллионы прочих узников. Но кто же были эти прочие? На этот вопрос нынешняя историография дает только неясный, слишком приблизительный ответ. Трудности, с которыми я столкнулся, были чрезвычайными. Но я продолжал искать истинный ответ. Почему, спрашивал я себя, такие слова, как «безумие», «помешательство», «сумасшествие», «психоз» исчезли из нашей лексики, а сами понятия — из нашего сознания? Почему предмет «психопатология» больше не преподается в учебных заведениях? И, что еще важнее, почему наша современная психология напоминает психопатологию XX века? Почему больше нет ни одного заведения для душевнобольных — ведь они существовали в XX веке?

Фай поднял голову и криво улыбнулся.

— Потому что, — иронически прошептал он, — теперь все ненормальные.

«Хитрость сумасшедшего». Еще раз эта настораживающая мысль промелькнула в голове Карсбери. Он кивнул.

— Поначалу я отказывался делать какие-либо заключения. Но постепенно понял, как и почему это случилось. Дело не только в том, что технически развитая цивилизация поставила перед человечеством более широкий спектр соблазнов, противоречивых возможностей, столкнула его с умственным и эмоциональным перенапряжением. В психиатрической литературе XX века описан определенный вид психоза, возникавший как результат успеха. Неуравновешенный индивид продвигается вперед к своей цели, преодолевая на своем пути многочисленные преграды. Он достигает цели, но тут же падает без сил. Подавленная неуверенность в себе выходит из-под контроля, и он осознает, что не знает, к чему стремиться. Его энергия, которая до сих пор помогала ему бороться, оборачивается против него самого и уничтожает его как личность. Когда война окончательно была объявлена вне закона, весь мир превратился в одно государство, и социальное неравенство было уничтожено… Ты понимаешь, к чему я веду?

Фай медленно кивнул.

— Очень интересная точка зрения, — каким-то отсутствующим тоном сказал он.

— Даже неохотно приняв мою идею за основу, — продолжал Карсбери, — ты без труда поймешь все остальное. Циклические колебания в мировой финансовой системе происходят каждые шесть месяцев. Я сразу понял, что этот Моргенштейн из Отдела финансов, должно быть, подвержен приступам маниакальной депрессии каждые полгода или просто страдает раздвоением личности: с одной стороны, он расточитель и скряга — с другой. Но, скорее всего, справедлив первый диагноз. Почему Департамент культуры переживает застой? Потому что его руководитель Гобарт — явный кататоник. Почему наступило оживление в Отделе внеземных исследований? Потому что Макэлви охвачен эйфорией.

Фай с удивлением посмотрел на него.

— Но это же естественно, — сказал он, разводя руками, одна из которых выронила зеленый комочек плазмы.

— Да, я знаю, что у тебя и у некоторых твоих коллег есть определенное, хоть и искаженное, осознание различий между вашими — э-э… личностями, но тем не менее полностью отсутствует представление о фундаментальном характере этих отклонений. Но давай продолжим. Как только я оценил ситуацию, я сразу понял, что делать дальше. Как разумный человек, способный ставить перед собой определенные реальные задачи, как человек, окруженный индивидами, ошибками и противоречивостью характеров которых легко было воспользоваться, я мог со временем достичь любой возможной цели. Тогда я уже состоял в аппарате управления. Через три года я стал Всемирным управляющим, и сразу же мое влияние резко возросло. Как в знаменитом афоризме Архимеда, я обрел точку опоры и мог теперь перевернуть мир Я получил возможность издавать под любыми предлогами законы, действительной целью которых было ослабить невротизм большой массы людей, лишив их выбивающих из колеи соблазнов и введя более организованный и упорядоченный режим жизни. Я получил возможность, приноравливаясь к своим коллегам и полностью используя свою незаурядную работоспособность, более или менее держать мировые события в своих руках — по крайней мере, задержать наступление худшего. В то же время я получил возможность развернуть свой десятилетний план: начать обучение малого, а потом, по мере появления достаточного количества преподавателей, и большего числа групп, которые составлялись из перспективных руководителей, тщательно отобранных по принципу относительной свободы от невротических тенденций.

— Но ведь… — возбужденно начал Фай, вскакивая с кресла.

— Что? — быстро спросил Карсбери.

— Ничего, — угрюмо пробормотал Фай, усаживаясь на место.

— Ну, вот почти и все, — заключил Карсбери чуть более понуро, — не считая одного второстепенного момента. Я не мог себе позволить продвигаться вперед безоглядно — без какой-либо защиты. Слишком многое зависело от меня. Всегда существовала опасность оказаться смещенным в результате вспышки нездорового, но от того не менее эффективного насилия со стороны собственных коллег, вышедших на мгновение из-под контроля. И только потому, что у меня не было другого выбора, я решился на этот опасный шаг. Я создал, — он бросил беглый взгляд на еле заметную щель в противоположной стене, — свою собственную тайную полицию. Существует тип помешательства, известный как паранойя — чрезмерная подозрительность, усугубляемая манией преследования. С помощью гипноза я внушил определенному числу таких несчастных, что их жизнь зависит от меня. А поскольку мне угрожали со всех сторон, защищаться приходилось любыми средствами. Мерзкий прием, хотя и достигает цели. Я был бы счастлив увидеть конец всего этого. Теперь ты понимаешь, почему я так поступил?

Он вопросительно взглянул на Фая и был потрясен, обнаружив, что сей индивидуум посмеивается над ним, зажав в пальцах газообразный комок.

— Я как-то прорезал дырочку в кушетке в моем кабинете, и оттуда начала вытекать плазмоподобная масса, — объяснил Фай наивным тоном. — Весь мой кабинет опутан лентами этого вещества.

Он ловко вертел в руках комочек. Сначала он слепил из него безобразную зеленую голову, а потом снова скатал в шарик.

— Странное вещество, — продолжал он. — Разреженная жидкость или газ, сохраняющий определенный объем. Сначала оно окутало весь пол, а потом покрыло и всю мебель.

Карсбери откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Он вдруг почувствовал себя немножко уставшим и попытался расслабиться Он хотел, чтобы этот день скорей закончился. Карсбери хорошо знал: не стоит расстраиваться из-за того, что с Фаем так и не удалось объясниться. В конце концов, он одержал главную победу. Он всегда подозревал, что Фай был таким же безнадежным, как и все остальные, но все же…

— Фай, не волнуйся. С кабинетом все будет в порядке, — сказал он с безмерным добродушием. — Твой преемник постарается избавиться от этого вещества. Теперь ты знаешь, почему я был вынужден заменить тебя?

— Вот в этом-то и все дело! — Карсбери вздрогнул от неожиданной вспышки Фая. Генсек Земли вскочил со стула и быстро подошел к нему. — Именно поэтому я и пришел к тебе. Именно об этом я и хотел поговорить с тобой. Меня нельзя сместить таким образом. Ни меня, ни кого-либо другого. Это не сработает. Ты не сможешь этого сделать.

Карсбери быстро встал из-за стола. Он попытался доброжелательно улыбнуться и успокоиться, хотя это было нелегко. Он ужасно устал.

— Да, Фай, — успокаивающе сказал он, — если я не могу это сделать, значит, не могу. Но скажи мне почему. Давай сядем, обсудим это еще раз, и ты мне скажешь почему.

Фай стоял, нерешительно опустив голову.

— Да, я думаю, так будет лучше, — произнес он тихо, но уверенно. — Я должен сказать тебе все. Просто нет другого выхода. Хотя я надеялся, что не придется тебе все рассказывать.

Последняя фраза прозвучала с полувопросительной интонацией. Он подобострастно посмотрел на Карсбери. Последний кивнул головой, продолжая улыбаться. Фай вернулся на свое место и сел.

— Итак, — наконец сказал он, нервно сжимая комочек, — все началось с того времени, когда ты захотел стать Всемирным управляющим. Ты всегда был необычным человеком. Но я подумал, что это будет забавно, что это будет даже полезно, — он взглянул на Карсбери. — Ты действительно много сделал для общества, запомни это. Конечно, немного другими методами, нежели ты наметил вначале, — добавил он, пристально рассматривая шарик.

— Неужели? — вырвалось у Карсбери. «Не противоречь ему, не противоречь», — настойчиво прозвучало в голове.

Фай нервно кивнул.

— Взять, например, законы, изданные тобой для успокоения народа. Они почему-то очень быстро меняются по ходу дела. К примеру, твой запрет на возбуждающую литературу. Все были в шоке от него. Над тобой смеялись. Но постепенно, как я уже сказал, этот закон превратился в другой — запрещающий невозбуждающую литературу.

Улыбка Карсбери стала еще шире. Поначалу он испугался, но последнее замечание Фая избавило его от страха.

— Каждый день я прохожу мимо книжных шкафов с кассетами, — тихо и спокойно сказал Карсбери. — Магнитофонные записи художественных произведений для продажи всегда хранятся в простых цветных кассетниках. И никаких диких и страшных рисунков, которые раньше встречались на каждом шагу.

— Но купил ли ты хотя бы одну запись и прослушал ли ее? Посмотрел ли хоть один подобный видеофильм? — примирительно спросил Фай.

— Десять лет я был ужасно занят, — ответил Карсбери. — Конечно, я читал официальные сообщения, касающиеся этих вопросов. Иногда выборочно прослушивал кое-какие записи художественных произведений.

— Ну да, вся эта официальная процедура, — согласился Фай, взглянув на стоящие позади стола стеллажи, забитые кассетами. — А нам всего-то и приходилось делать, что вставлять в одноцветные обложки кассеты с прежним содержанием. Контраст только сильней привлекал покупателя. Запомни, многие твои законы, как я уже сказал тебе, были полезны. Они избавляли нас от излишнего шума и от разного рода глупостей.

«Вся эта официальная процедура» — застряло в голове Карсбери. Он бросил быстрый подозрительный взгляд через плечо на стопки кассет.

— Да, — продолжал Фай, — а возьмем запрет предаваться разного рода необычным или непристойным порывам, с длинной спецификацией по категориям. Он начал действовать вполне исправно, но с маленькой поправкой: «Если вы действительно не хотите этого». Она была чрезвычайно необходима, ты не понимаешь, — его пальцы нервно играли шариком. — А запрет употреблять разного рода возбуждающие напитки? Они, тем не менее, по-прежнему подаются, хотя и под другими названиями. Выработалась даже привычка вести себя трезво, когда пьешь их. Теперь мы подошли к вопросу о восьмичасовом рабочем дне.

Почти непроизвольно Карсбери встал из-за стола и подошел к стене, выходящей на улицу. Легким касанием руки он задел невидимый ультрафиолетовый луч. Тут же стена исчезла, а на ее месте появилось огромное окно с почти идеально прозрачным стеклом. Он выглянул и посмотрел с любопытством вниз. Сначала его взгляд пробежал по гладкому сверкающему фасаду здания и остановился на террасах и обсаженной деревьями дороге внизу.

Люди казались спокойными и организованными. Но вдруг возникло какое-то мгновенное замешательство. Вышедшая только что из магазина группка людей начала швырять в другую, стоящую рядом, чем-то похожим на продукты. Тем временем на парковой дорожке столкнулись два автомобиля. Это были две маленькие яйцевидные машины. Казалось, что они были сделаны из единого цельного куска, так как издали не было видно ни одного стыка сварки. Кто-то бросился бежать.

Карсбери быстро повернулся. Окно снова стало стеной. Это все случайность, сердито сказал он себе. Это не имеет никакого статистического значения. Целых десять лет человечество твердо шло к здравомыслию, несмотря на случайные рецидивы. Он видел это собственными глазами. Видел каждодневное улучшение, видел достаточно, чтобы убедиться наверняка. Глупо с его стороны слушать эту бессвязную болтовню Фая, которая все-таки подействовала на него. Он просто очень устал Карсбери посмотрел на часы.

— Извини, — сказал он как-то отрывисто и грубо, проходя мимо кресла, в котором сидел Фай. — Я бы с радостью продолжил этот разговор, но я должен идти на первое собрание нового Совета директоров.

— Нет! — Фай вскочил с кресла и схватил его за руку. — Ты не пойдешь туда. Это невозможно.

Умоляющий поначалу голос Фая превратился в крик. Карсбери нетерпеливо попытался высвободить руку. В это время щель в стене расширилась, превратившись в дверь. Карсбери и Фай тут же прекратили борьбу.

В дверях стоял огромный мужчина с мертвенно-бледным лицом. В руках он держал темное, похожее на обрубок, оружие. Лохматая черная борода оттеняла впалые щеки. Лицо выражало подозрение и фанатичную преданность одновременно. Первое вместе с оружием было направлено на Фая, вторая, сопровождаемая сомнамбулическим взглядом, адресовалась Карсбери.

— Он вам угрожал? — хриплым голосом спросил бородач, указывая оружием на Фая.

На мгновение злой мстительный огонек вспыхнул в глазах Карсбери. Но через минуту исчез «Что это со мной?» — спросил себя Карсбери. Этот несчастный секретарь не стоит его ненависти.

— Вовсе нет, Гартман, — спокойно ответил он. — Мы просто обсуждаем один вопрос и немного погорячились. Все в порядке.

— Очень хорошо, — с сомнением произнес бородатый после некоторой паузы. Он неохотно сунул оружие в кобуру, но остался стоять в дверях.

— А теперь, — непринужденно сказал Карсбери, выпутываясь из ситуации, — я должен идти.

Он вышел в коридор и направился к лифту. И только тут Карсбери заметил, что Фай идет за ним, робко дергая его за рукав.

— Ты не можешь уйти вот так, — настойчиво просил Фай, все еще оглядываясь назад Карсбери увидел, что Гартман, этот великан с угрожающим взглядом, следовал за ними на расстоянии двух шагов.

— Ты должен дать мне возможность объяснить тебе все. Ведь ты же просил меня.

«Не противоречь ему». Карсбери был до смерти замучен бормотанием Фая. В конце концов он уступил.

— Но ты же можешь поговорить со мной в лифте.

Он снова прикоснулся к ультрафиолетовому лучу, и лифт отправился вверх.

— Ты понимаешь, дело не только в твоих законах, — быстро начал Фай. — Есть еще много других вещей, которые никогда не выполнялись так, как было записано в официальных документах. Возьмем, к примеру, бюджет департаментов. Насколько я знаю, в докладах говорилось, что ассигнования для Отдела внеземных исследований регулярно и резко сокращались. На самом деле за десять лет твоего руководства они возросли в десять раз. Конечно, ты не мог знать всего этого. Ты не мог находиться во всех точках мира в одно и то же время и контролировать запуск каждой ракеты.

Лифт остановился, и дверь открылась. Карсбери вошел в кабину, он решил отпустить Гартмана. Болтовня бедного Фая была неопасна. Но все же — «хитрость сумасшедшего». Он протянул руку и нажал на кнопку с цифрой 100. Дверь мягко закрылась. Кабина была похожа теперь на темную клетку, в которой вспыхивали только номера этажей: 21, 22, 23.

— К тому же еще существовал Военный департамент, которому ты тоже резко сократил ассигнования.

— Конечно, — Карсбери настолько отупел от усталости, что продолжал разговор просто по инерции. — Теперь весь мир стал одним государством Совершенно ясно, что нам вполне хватает полиции. Подумай только, как мы рискуем, давая оружие нынешнему неуравновешенному поколению.

— Да, я знаю, — ответил Фай. — А вот тебе известно далеко не все, что происходит. Число военных постоянно увеличивается. Недавно были сформированы еще четыре ракетные дивизии.

57. 58. «Не противоречь ему».

— Для чего?

— Ты понимаешь, мы обнаружили, что на Земле кто-то ведет разведку. Может, пришельцы с Андромеды и, может, со враждебными целями. Нужно было подготовиться. Мы не говорили тебе об этом, чтобы не волновать тебя.

Фай замолчал. Карсбери закрыл глаза. Сколько еще, спрашивал он себя, сколько еще? Он увидел, что в последнее время люди, подобные Фаю, которых он легко выдерживал целых десять лет, стали невыносимо утомительны для него. Теперь даже мысль о конференции, на которой он скоро будет председательствовать, не смогла расшевелить его. Что это? Реакция на успех или на окончание десятилетнего напряжения?

— Ты знаешь, сколько этажей в этом здании?

Карсбери не сразу уловил новые нотки в голосе Фая, но тут же ответил:

— Сто.

— Тогда на каком этаже мы сейчас находимся?

Карсбери открыл глаза в темноте. Мигнул индикатор с цифрами 127… 128… 129.

Холодок пробежал по жилам Карсбери, и он почувствовал, что рассудок потихоньку начинает покидать его. В голову ему пришли мысли о неизвестных науке измерениях и неожиданных дырах в пространстве. Он вспомнил кое-что из элементарной физики: если лифт поднимается вверх с постоянным ускорением, никто внутри него не способен определить, воздействие какой силы он испытывает на себе — ускорения или притяжения, не сможет сказать наверняка, стоит ли лифт неподвижно на поверхности планеты или перемещается в пространстве со все увеличивающейся скоростью. 141. 142.

— Или у тебя создается впечатление, что ты поднимаешься сквозь привычные области сознания к неизведанным еще сферам мысли, — предположил Фай с нотками легкой насмешки.

146. 147. Движение лифта начало замедляться.

149. 150. Он остановился.

Это была какая-то шутка. От этой мысли на лице Карсбери выступил холодный пот. Какая-то хитрая детская шалость Фая. Очень легко подшутить с номерами этажей. Карсбери на ощупь начал пробираться в темноте, неожиданно наткнувшись на гладкую поверхность кобуры и худощавое тело Гартмана.

— Приготовься к сюрпризу, — предупредил Фай. Карсбери повернулся. Яркий солнечный свет ослепил его.

У него резко закружилась голова.

Он, Гартман и Фай находились на расстоянии 50 этажей над крышей Всемирного центра управления.

Карсбери невольно попытался за что-то ухватиться, но тут же понял, что они не падают. Теперь его глаза стали улавливать очертания стен, потолка и пола, а под ними — призрачный абрис шахты.

Фай кивнул.

— Вот как раз об этом и речь, — мимоходом заверил он Карсбери. — Просто еще одна из этих очаровательных модерновых штучек, которые ты так настойчиво запрещал в своей законодательной деятельности: разного рода неполные лестницы, дороги в никуда, прелестные тропинки в садах, заканчивающиеся обрывом, а не ступеньками. Строительный комитет решил удлинить лифтную шахту с целью осмотра достопримечательностей. Шахту сделали прозрачной, чтобы не портить первоначальный архитектурный облик здания. Это удалось настолько хорошо, что пришлось установить электронную систему сигнализации, чтобы обезопасить конструкцию от пролетающих самолетов. Понятно, что и стенки кабины пришлось сделать прозрачными.

Он замолчал и насмешливо посмотрел на Карсбери.

— Все очень просто, — заметил он потом. — Тебе это ничего не напоминает? Десять лет ты провел в этом здании под нами. Каждый день ты пользовался этим лифтом. Но тебе даже в голову не приходило, что можно подняться еще на 50 этажей. Ты не думаешь, что что-нибудь похожее могло происходить и в других сферах нынешней общественной жизни?

Карсбери тупо смотрел на него. Фай повернулся. Он наблюдал за увеличивающейся точечкой приближающегося летательного аппарата.

— Смотри, — обратился он к Карсбери. — Он перевезет тебя в более счастливую и спокойную жизнь.

— Но… — неуверенно сказал он. — Но…

Фай улыбнулся.

— Я не закончил. Сейчас я тебе все объясню. Ты мог бы и дальше, всю оставшуюся жизнь быть Всемирным управляющим. Все так же замкнувшись в своем кабинете, ограничившись бесчисленными официальными документами и дружескими беседами со мной и моими коллегами. Пришлось бы, правда, отказаться от Института политического руководства и от твоего Десятилетнего плана, которые негативно влияют на ход дел. Конечно, поначалу мы были так же заинтересованы в них, как и в том, чтобы ты стал руководителем. У твоего плана были огромные возможности. Мы надеялись, что он оправдает себя. Тогда мы бы смогли с радостью уйти в отставку, но, к счастью, он провалился. Таким образом, эксперимент закончен.

Фай заметил, что Карсбери взглянул на часы.

— Нет, — сказал он, — боюсь, твои ученики не ждут тебя в конференцзале на сотом этаже. Боюсь, они все еще в институте, — в его голосе появились нотки сочувствия, — и боюсь, это уже институт… ну… немного другого типа.

Карсбери стоял молча, слегка покачиваясь. Постепенно его мысли и сила начали возвращаться к нему после всего этого кошмара наяву, который полностью его парализовал. «Хитрость сумасшедшего» — а ведь он пренебрег этим предостережением. Именно в момент победы.

Нет! Он забыл о Гартмане! Это была именно та критическая ситуация, для которой его и готовили. Он косо взглянул на начальника тайной полиции. Черный великан, ничуть не обеспокоенный их воздушной эскападой, пристально смотрел на Фая, будто на какого-то злого волшебника, от которого можно ожидать наихудшего.

Гартман поймал на себе взгляд Карсбери и прочитал его мысли.

Он вынул темное оружие из кобуры и недрогнувшей рукой направил его на Фая. Он презрительно скривил губы и издал какой-то шипящий звук. Потом громко крикнул:

— Тебе конец, Фай! Я разнесу тебя на молекулы!

Фай подскочил к Гартману и выхватил оружие из его рук.

— Вот и в этом отношении ты недооценил современный человеческий характер, — заметил он Карсбери с нравоучительной ноткой в голосе. — Каждый из нас в определенных ситуациях выглядит немного непрактично. Такова человеческая природа. Природа Гартмана — его подозрительность. Он проявлял непрактичность, если дело касалось заговоров и преследований. Ты дал ему самую худшую работу, которая только укрепляла и подпитывала этот его недостаток. Вскоре он стал совершенно непрактичным. Поэтому за столь долгое время он так и не понял, что в руках у него макет пистолета.

Но дай ему подходящую работу, и он будет действовать достаточно успешно. Например, если поручить ему создать что-то или исследовать. Это искусство — найти человеку подходящую работу. Поэтому именно Моргенштейн работает в Отделе финансов. Он следит, чтобы колебания кредитной системы происходили ритмично. Поэтому, чтобы процветал Отдел внеземных исследований, им руководит лицо, постоянно охваченное эйфорией. Поэтому кататоник управляет Департаментом культуры — чтобы не позволять ему чрезмерно зарываться.

Он отвернулся. Карсбери тупо следил, как летательный аппарат завис над кабиной лифта и медленно приближается к нему.

— В таком случае почему?.. — начал он.

— Почему тебя избрали руководителем? — быстро закончил Фай. — Неужели тебе не ясно? Неужели я не говорил тебе, что ты сделал много полезного? Ты заинтересовал нас. Фактически, ты — уникальная личность. И как ты знаешь, это наш принцип: позволить каждому индивиду выразить себя, как он хочет. В твоем случае это правило позволило тебе стать руководителем. Если все учесть, правило хорошо сработало. Все прекрасно жили, было внедрено немало хороших законов, мы многое узнали, хотя и не получили всего, на что надеялись (но такого и не бывает). К сожалению, мы вынуждены были прекратить этот эксперимент.

Летательный аппарат коснулся кабины лифта.

— Конечно, ты понимаешь, почему это было необходимо, — продолжал Фай, подталкивая Карсбери к открытой двери. — Я уверен, что ты поймешь. Все это касается вопроса о здравомыслии. Что такое здравомыслие — сейчас? В XX веке? В любое время? Это строгое соблюдение нормы. Соответствие принципам, которые лежат в основе человеческого поведения. Но в наш век именно отклонение от нормы стало нормой. Неспособность приспособляться к правилам стала стандартом приспособляемости. Это совершенно ясно, не правда ли? И это позволит тебе понять твой собственный случай. На протяжении многих лет ты упорно продолжал соблюдать нормы и подчиняться определенным принципам. Ты был совершенно неспособен адаптироваться в окружающем тебя обществе. Ты мог только притворяться. А твои протеже даже на это оказались неспособны. Несмотря на все твои привлекательные черты характера, у нас осталась только единственная возможность в отношении тебя.

В дверях Карсбери повернулся. К нему наконец-то вернулся дар речи.

— Ты хочешь сказать, что все эти годы вы просто потакали мне? — спросил он хрипло и резко.

Дверь закрылась. Фай крикнул вслед:

— Жил однажды индеец сиу по прозвищу Сумасшедший Конь. Он разбил генерала Крука, он расколошматил генерала Кастера. Не думай, что я недооценивал тебя, Карсбери.

Когда аппарат начал подниматься, Фай махнул на прощание рукой с зажатым в ней шариком зеленоватой плазмы.

— Там, куда тебя увозят, тебе очень понравится, — ободряюще крикнул он. — Уютные кварталы, все необходимые спортивные сооружения, полная библиотека литературы XX века — прекрасно проведешь время.

Он наблюдал за строгим бледным лицом Карсбери в рамке иллюминатора, пока аппарат не превратился в пятнышко.

Тогда Фай повернулся, посмотрел на комочек странного вещества и выбросил его через открытую дверь кабины. Он долго наблюдал, как тот летел вниз. Затем нажал кнопку, и лифт начал опускаться.

— Я очень рад, что больше не увижу Карсбери, — сказал он скорее себе, чем Гартману.

Лифт медленно приближался к крыше здания.

— Он уже начал беспокоить меня. Я, честное слово, стал опасаться за свой… — его лицо вдруг приобрело совершенно бессмысленное выражение, — за свое безумие.