Нога

III

Полковой священник вернулся из Поперинга вечером, его привезли в коляске мотоцикла. Он сидел позади стола и говорил о брате Коринтии и сыне Саймона — Джотеме Расте, которого я видел трижды в своей жизни. Вчера я видел Джотема в третий и последний раз: он предстал перед трибуналом за дезертирство — жалкий призрак крепкого, румяного молодого человека с умным лицом, который тем памятным днем, три года тому назад, извлек багром Джорджа из шлюза. Теперь был приговорен к смертной казни. Он не оправдывался, не пытался ничего объяснять, не ожидая и не прося милосердия.

— Он не выпрашивает снисхождения, — сказал священник. Священник был прекрасный, честный человек, скромно живший до войны где-то в Средней Англии и принесший добросовестность и честность своих старомодных убеждений сюда, где они никому не были нужны. — Он не хочет жить. — Лицо его было задумчивым и удрученным, смущенным, недоумевающим. — В существовании каждого человека наступает момент, когда жизнь поворачивается к нему своей темной стороной, и тогда за каждым углом ему мерещится смертельный враг. Ему остается или обратиться к богу, или погибнуть. И все же он… Мне не кажется… — В глазах его застыло тяжкое недоумение — такой взгляд бывает иногда у быка; бритый подбородок терялся в галстуке. — Так вы говорите, вам неизвестно, почему он напал на вас?

— До суда я видел его только два раза. Один раз ночью третьего дня и еще однажды… два или три года тому назад, когда я, еще студентом Оксфорда, проплывал в лодке через шлюз его отца. Он был там, когда его сестра открывала нам шлюз. Но я ни за что не вспомнил бы его, если бы вы не назвали имя сестры.

Он погрузился в размышление. — Отец тоже умер.

— Как, старый Саймон умер?

— Да… Умер вскоре после… после нее. Раст рассказывал, что, когда он после похорон сестры расстался с отцом, тот беседовал с могильщиком Абингтонского кладбища, а спустя неделю его известили в Лондоне о смерти отца. Еще говорил, что, по словам могильщика, отец отдал распоряжения относительно собственных похорон. Могильщик утверждает, что Саймон каждый день приходил к нему и всю процедуру заранее обговорил, так что могильщик, старый весельчак, даже подтрунивал над ним, думая, что старик с горя немного тронулся. А спустя неделю он умер.

— Старый Саймон умер, — сказал я. — Сначала Коринтия, потом Саймон, а вот теперь Джотем. — Пламя стоящей на столе свечи как бы застыло в воздухе.

— Как ее звали? — спросил он. — Эверби Коринтия?

Он сидел на единственном стуле, и даже тень его на стене выглядела озадаченной и смущенной. Свет падал на него только с одной стороны, освещая тускло поблескивающую на погоне майорскую корону. Я приподнялся на походной кровати, пронзительно заскрипел ремнями протеза, перегнувшись через его плечо, вынул сигарету из своего стального портсигара и попытался здоровой рукой зажечь спичку. Он заметил.

— Разрешите мне, — сказал он, взял коробок и зажег спичку. — Вам повезло, что вы так отделались. — Он показал на повязку.

— Да, сэр. Если б не нога, нож угодил бы под ребра, а не в руку.

— Нога?

— Я обычно ставлю ее на стул, у кровати, чтобы быстрее дотянутся. Он споткнулся о нее и разбудил меня. А то бы он прирезал меня, как свинью.

— Да, — сказал он, бросил спичку и снова задумался, сохраняя все тот же упрямо-недоуменный вид. — И все же он не похож на человека, который может нанести удар спящему. Есть в нем какая-то прямота, как бы это лучше сказать… сознание ответственности перед обществом, цельность, которая… Но вы говорите, что вы… извините, я, конечно, не подвергаю сомнению ваши слова, просто… И все же девушка умерла, он-то и обнаружил ее там и был с ней рядом до самой ее смерти, а потом похоронил ее. Он слышал однажды, как в темноте смеялся мужчина.

— Но, сэр, нельзя же полосовать незнакомому человеку руку, только потому, что какой-то мужчина смеялся в темноте. От всех этих бед бедняга просто спятил.

— Пожалуй, — сказал священник. — Он говорил мне, что у него есть одно бесспорное доказательство, но так и не сказал, какое…

— Лучше бы он сказал. Будь я на его месте…

Священник опять задумался, стиснув на столе руки. — Есть высшая справедливость в естественном течении событий… Дорогой мой, неужели вы осмеливаетесь обвинить провидение в ужасном и бессмысленном розыгрыше? Нет-нет, согрешившему воздается по грехам его, в этом и

состоит справедливость. Иначе… Бог уж, во всяком случае, джентльмен. Но я-то нет, поймите. В наше несчастное время, когда мы столько уже натворили, мне все это, простите меня, видится так, что мы сами за все в ответе.

Он прикоснулся к маленькому металлическому кресту на мундире, а затем округлым движением вознес руку, очертившую в тишине комнаты, между нами, зловещую и мертвую зону темноты, в которой звучные и изысканные слова казались щелканьем зубов вампира, приготовившегося к пиршеству. "Глас божий взывает к людям, погрязшим в мерзости…"

— Что вы, святой отец, — сказал я. — Неужели эта чертовщина и вас отвратила от истинной веры?

Он опять задумался, при свете свечи его лицо казалось одутловатым.

— Чтобы человек с таким лицом хладнокровно пролил кровь ближнего, убил исподтишка? Нет, нет, не пытайтесь меня убедить.

Я и не пытался. Я не поделился с ним убеждением, что только обстоятельства, необходимость совершить свое дело быстро и тихо, заставили его прибегнуть к ножу, к какому-то оружию, а хотел он другого — почувствовать под руками мое горло.

Он приехал в отпуск домой, в этот опрятный, маленький домик у шлюза, и тотчас почувствовал что-то необычное, какую-то напряженность в атмосфере. Дело происходило прошлым летом, примерно в то время, когда я заканчивал курс в школе наблюдателей.

Саймон, казалось, не замечал ничего странного, но Джотем очень скоро обратил внимание, что каждый вечер перед наступлением темноты Коринтия уходит из дома и отсутствует около часа; что-то в ее поведении, а, может быть, в натянутой атмосфере самого дома заставило его задать ей кое-какие вопросы. Она то уклончиво отвечала, то в сердцах набрасывалась на него, что было совсем не в ее характере, то становилась инертной и покорной. Он скоро понял, что инертность ее была притворной, а покорность лицемерной: как-то вечером он помешал ей улизнуть из дома, водворил на место, и тогда она укрылась в своей комнате, заперев дверь на ключ. Он выглянул в окно и ему почудилось, что в поле исчезает силуэт мужчины. Он бросился в погоню, но безуспешно. Около часа он пролежал в темноте, в соседней рощице, внимательно наблюдая за домом, и только потом вернулся. Комната Коринтии все еще была на запоре, и по дому мирно разносился храп старого Саймона.

Ночью что-то заставило его проснуться. Он сел в постели, потом соскочил на пол и подошел к окну. Светила луна, и в ее лучах было видно, как что-то белое крадется вдоль бечевника. Он выскочил из дома и вскоре настиг Коринтию, которая, как маленький зверек, юркнула было в рощу, где он прятался раньше. Ниже бечевника, у берега, покачивалась плоскодонка. В ней никого не было. Он схватил Коринтию за руку, яростно отбивалась — выглядело это довольно безобразно. Потом силы внезапно оставили ее, а из темноты, окутавшей рощу, донесся мужской смех; он насмешливо отозвался над залитой лунным светом рекой и затих. Коринтия сидела, скорчившись, на земле и следила за братом глазами, лицо ее в лунном свете казалось застывшей маской. Он бросился в рощу и обегал ее всю, но так никого и не нашел, а когда вернулся, плоскодонки уже не было. Он сбежал вниз, к воде, и окинул взглядом реку. Стоя там, он услышал тот же смех, доносившийся из темноты, укрывшей противоположный берег.

Он вернулся к Коринтии. Сидя в той же позе, в какой он ее оставил, с рассыпавшимися по лицу волосами, она упорно смотрела на противоположный берег. Он заговорил с ней, но ответа не получил. Тогда он поднял ее. Она повиновалась, и они вернулись домой. Джотем опять пытался заговорить, но она шла как каменная, с волосами, разметавшимися по неподвижному лицу. Он довел ее до комнаты, сам запер дверь, а ключ забрал с собой. Саймон так и не проснулся. А на следующее утро ее не было в комнате, хотя дверь оставалась запертой.

Тогда он все рассказал Саймону, и они с помощью соседей искали ее весь день. Никто не думал сообщать об этом в полицию, и, тем не менее, в сумерки появился констебль с записной книжкой в руках; тогда они обшарили весь шлюз, но и в воде ничего не обнаружили. На рассвете следующего дня Джотем нашел ее на бечевнике, у самых дверей. Никаких телесных повреждений на ней не было, но она была без сознания. Они внесли ее в дом и принялись лечить суровыми домашними средствами; она пришла в себя и истошно завопила. Весь день до захода солнца были слышны ее вопли. С широко раскрытыми опустошенными глазами лежала она на спине и вопила, пока голос не изменил ей, и она уже только беззвучно открывала рот. На закате она умерла.

Он не был в своем батальоне 112 дней. Один бог знает, как это ему удалось, должно быть, он жил, таясь, как зверь, питался, чем попало, шарахался от каждой тени, а ведь ему пришлось переворошить все Британские Вооруженные Силы, чтобы найти того единственного человека, чей смех он однажды слышал, причем только одно он мог знать точно: как найдет он того человека, это будет означать его собственную смерть; и вот, когда он был так близок к цели, какой-то протез, водруженный на стул, все разрушил.

Я не знал, сколько времени прошло. Свеча опять горела, но разбудивший меня человек, склонясь над постелью, загораживал от меня ее свет. Кроме света, все было совсем как в позапрошлую ночь; но на этот раз я встретил его, приподнявшись в постели, с пистолетом в руке.

— Это опять ты, — сказал я. — Тебе не… — Но человек отодвинулся, и я узнал священника. Он стоял у стола, свет падал на него с одной стороны. Я сел и отложил пистолет. — Что случилось, святой отец? Я опять понадобился?

— Ему больше ничего не понадобится, — сказал священник. — Люди больше не смогут причинить ему зла. — Так он стоял, тучный человек, которому более пристало бы в широкополой шляпе благодушно расхаживать по зеленым тропинкам в цветущих полях. Он сунул руку в карман мундира, извлек что-то плоское и положил на стол.

— Вот что я обнаружил в вещах Джотема Раста, которые он передал мне час назад, чтобы я их сжег, — сказал священник. Он взглянул на меня, потом повернулся и пошел к двери, но на пороге остановился и опять посмотрел на меня.

— Неужели его уже… Я думал, это всегда происходит на рассвете.

— Так оно и будет, — сказал он. — Мне нужно торопиться.

Нельзя было понять, смотрит ли он на меня. Пламя свечи стояло неподвижно. Он открыл дверь.

— Да поможет вам бог! — сказал он и вышел.

Я сидел, закутавшись в одеяло, слыша, как он спотыкается в темноте, а потом взревел мотоцикл и, прошумев, замолк вдали. Я спустил свою единственную ногу на пол и встал, придерживаясь за стул, на котором лежал протез. Пол был холодный, и мне показалось, что даже пальцы несуществующей ноги поджались, коснувшись его, поэтому, облокотившись на стул, я быстро взял со стола плоский предмет и снова забрался в постель, до ушей закутавшись в одеяла. На моих часах было три.

Я держал в руках фотографию, довольно жалкое произведение, из тех, что разъезжие фотографы пекут сотнями на ярмарках. Она была сделана в Абингдоне, в июне прошлого года. В это время я лежал в госпитале и беседовал с Джорджем, и я окаменел в одеялах, увидев на фотографии свое собственное лицо. Только выражение лица было не мое: порочное, жесткое и наглое. Внизу четким и неуклюжим почерком, похожим на детский, было написано — "Эверби Коринтии" и еще кое-что, нецензурное, и все-таки это было мое собственное лицо, и я продолжал сидеть, неподвижно держа в руках фотографию, и пламя застыло над фитилем свечи, а на стене моя укутанная в одеяла тень держала такую же неподвижную фотографию. Свеча убывала, постепенно исходя холодными слезами, как бы хороня себя в своей печали. Пламя давно уже стало бледнеть и меняться, пока не остался только прозрачный контур, крошечный язычок, который пером вытянулся над воском, отбрасывая на стену мою безжизненную тень. Потом я заметил, что в окнах посерело, и все было кончено. В Поперинге сейчас тоже был рассвет, времени прошло достаточно, и священник, видимо, не опоздал.

Я же велел ему найти ее и убить. Рассвет был холодным, в такие дни, когда я пристегивал ногу, мне казалось, что она сделана изо льда. Я же велел ему. Велел.

Нога (Тhe Leg)

Первый вариант рассказа предположительно относится ко времени возвращения Фолкнера из поездки по Европе (конец 1925 — начало 1926 г.).

Впервые опубликован в сб. "Доктор Мартино и другие рассказы" (1934).

На русском языке печатается впервые (сборник "По ту сторону" в общем собрании рассказов).