Норки, Клава и 7"А"

Подсказка

Честное слово, во всем виноват я.

Урок уже подходил к концу. В классе нарастал шепоток, ребята складывали в парты учебники и ждали звонка, чтобы скорее выскочить в коридор. А Капитолина Петровна надумала еще спрашивать. Она всегда так делает, когда остается минут пять до звонка. Мне кажется, что и спрашивает-то она не по делу. Ну, например: «Как приспособились млекопитающие к жизни в зоне тундры?» Кому это надо, когда урок вот-вот кончится? Капитолина Петровна обычно говорит: хочу, мол, знать ваше отношение к моему предмету.

Вот и на этот раз учительница закрыла журнал, аккуратно сложила на нем свои тетрадки и задумчиво посмотрела на нас.

Я уткнулся в парту, будто там у меня самое неотложное дело, а сам краем глаза по сторонам поглядываю. Мне-то уж совсем не хотелось, чтобы она меня вызвала. Вижу: за партой, что передо мной стоит, наш новенький — Костя Загура — рисует что-то на листочке. А Галка Шемахина — она с ним рядом сидит — шею вытянула и кончик косы грызет. Так увлеклись, что и вопроса Капитолины Петровны не слышат. А учительница просила рассказать об образе жизни пресмыкающихся пустыни.

— Пусть нам ответит на этот вопрос, ну, скажем… Загура, — произнесла Капитолина Петровна.

Костя вскочил и растерянно оглянулся, по сторонам. В классе стало тихо-тихо, потому что многие даже не слышали вопроса.

А Капитолина Петровна могла любого вызвать — помочь Загуре…..

— В пустыне, в пустыне… — выручая Костю, прошептал с соседнего ряда Толик Крюков и изобразил ладонью плывущую рыбку.

Костя, видно, ничего не понял и посмотрел на меня.

— Африканская лисица фенек, живет в Сахаре, — вполголоса проговорил я.

Это Костя услышал.

— Самая маленькая из африканских лисиц — это фенек. Ведет она ночной образ жизни. Питается насекомыми и ящерицами. Но иногда разоряет гнезда таких птиц, как страус…

Костя умолк; Несколько секунд в классе стояла мертвая тишина.

— А что же страус? — удивленно спросила Капитолина Петровна.

— Как что? Конечно, расстраивается, — выпалил Костя.

И тишина раскололась. Ребята захохотали.

— Садись, Загура…

Капитолина Петровна снова обвела взглядом класс, собираясь спросить еще кого-нибудь. Но передумала и стала перебирать свои тетрадки.

Мы знали, что в этих тетрадках Капитолина: Петровна записывает выдержки из журналов и книг — самые разные сведения о животном мире земли. Наконец учительница раскрыла одну тетрадь и встала.

— У нас еще, осталось несколько, минут. Коль мы заговорили о животном мире пустыни и упомянули фенека, я вам прочту выдержку из книги французского летчика и писателя, Антуана де Сент-Экзюпери «Планета людей». Вот что наблюдал он во время вынужденной посадки в самом сердце африканской пустыни.

И Капитолина Петровна начала читать:

«Мой фенек останавливается не у каждого кустика. Он пренебрегает некоторыми из них, хотя они и увешаны улитками. К другим приближается, но не опустошает их: возьмет две-три и уходит в другой ресторан.

Что он — играет с голодом? Не хочет разом утолить его, чтобы продлить удовольствие от своей утренней прогулки? Не думаю. Слишком уж его игра соответствует необходимости. Если бы фенек утолял голод у первого же кустика, он бы в два-три приема очистил его от живого груза. Итак, переходя от кустика к кустику, он полностью уничтожил бы свой питомник. Однако… все происходит так, как если бы он отдавал себе отчет в том, что рискует. Ведь стоило бы ему насытиться, не принимая никаких предосторожностей, и улиток бы не стало. А не стало бы улиток — не стало бы и фенеков».

Капитолина Петровна закончила чтение и отложила тетрадь.

— Видите, как в природе все взаимосвязано. Сейчас в биологии родились новые науки — экология и этология. Одна изучает взаимоотношения живых организмов с окружающей средой. Другая занимается изучением поведения животных. Но об этом мы поговорим на следующем уроке…

Зазвенел звонок. Все захлопали партами. А Костя посмотрел на меня и сказал:

— Эк ты, «фенек»…

Уши у меня загорелись. Сделав вид, что ничего не случилось, я вышел из класса.

Шамаханская царица

«Фенек… Фенек…» Как бы с этого не началось. Насчет прозвищ наших ребят хлебом не корми. И получится, что я сам себе прозвище придумал. Обидно. А за язык меня никто не тянул. Это я Загуре назло подсказал не то, что надо. Из-за Галки. Мало того, что она у девчонок верховодит, так порой и нам от нее покоя нет. Так что, если я превращусь в «фенека», виновата Шемахина — «шамаханская царица». Девчонка она ничего, отличница, и знает больше всех, но уж больно вредная. Увидит, к примеру, что я у Витьки Козырева задачу списываю, и сразу начинает трещать:

— Нет, вы только подумайте, девочки, у Козырева в задаче уравнение неправильно составлено, а сегодня это самое уравнение перекочевало в тетрадь Потахина. Интересно, правда, одна ошибочка в двух тетрадочках…

Даже удивительно, когда она успела подглядеть, что я у Витьки тетрадку брал?

А то перед литературой обернется, вытаращит свои черные глазищи и так это задумчиво скажет:

— Потахин, опять, наверно, отрывок не выучил?.. Горе нам с тобой. Тянешь класс назад.

Тьфу! Надоела со своими нравоучениями. Будто я сам не знаю, что выучил и чего не выучил. И откуда ей все известно?

Или вот про Загуру.

Осенью у нас в классе новенький появился. Отец у него геолог, а мать — зоотехник. Они к нам в Пушной переехали. Мать на звероферме работает, а отец — в каменном карьере у Дологай горы, что в двадцати километрах от поселка. Раньше отец Кости в полевых партиях работал где-то в Сибири. Теперь на постоянное местожительство к нам перебрался. Загура пришел к нам в школу уже в конце первой четверти. Помню, зашел в класс и стоит у порога, мнется с ноги на ногу, улыбается виновато, а мы на него уставились.

— Местечка свободного нет? — спросил наконец новенький.

И тут Витька Козырев, который всегда ввязывался в любую переделку, не разобрав толком, что к чему, вдруг выпалил:

— Самих как сельдей в бочке! Вон в седьмом «Б» полно плацкартных мест…

Костя оторопел от такой встречи. Улыбка растаяла. Он внимательно посмотрел на Витьку и неторопливо ответил:

— Можно и в «Б»…

В это время дверь распахнулась и в класс влетела Галка Шемахина.

— Ой, Костя, привет! Вот здорово! Тебя в наш класс отправили?

Костя что-то пробормотал и утвердительно кивнул. Потом, тряхнув головой, заговорил, обращаясь только к Шемахиной, будто в классе больше никого и не было:

— Мне, наверно, надо было попроситься в «Б». Говорят, вас тут и без меня как сельдей в бочке. И мест свободных нет…

— Что-что? — удивилась она. — В нашем классе мест нет? Лена, пересядь, пожалуйста, к Соне. А ты, Костя, иди сюда. Со мной будешь сидеть. — И она обвела взгляд дом всех мальчишек, стараясь узнать, кто мог сказать новенькому заведомую чушь. Ведь у нас четверо сидели за партами по одному.

Лена взяла свой портфель и перебралась к Соне Лосевой. И Костя сел за Галкину парту.

Просто непостижимо, когда «шамаханская царица» успела с Загурой познакомиться? Велик ли наш поселок? Каждый новый человек не сегодня-завтра на глаза попадется. Но Костю Загуру никто не знал. И вдруг слышим: «Привет, Костя!»

Через несколько дней, когда мы уже поостыли и приняли Костю, как своего, у Галки появился камушек. Он у всех перебывал в руках, а Галка поясняла, что это сердолик. Ей подарил Костя, он сам его нашел, когда был с отцом в маршруте на Подкаменной Тунгуске.

Я тоже видел сердолик. Так, ничего особенного, камень как камень, желтоватый, на янтарь немного похожий. Галка и мне объяснила, что Костя нашел его в Эвенкии. А я возьми да брякни: «Это на Чукотке?»

— Знаешь, Славик, — сказала Галка, — мне почему-то кажется, что если не алгебру, то географию тебе обязательно придется учить все будущее лето.

Император Клава

Осень подкралась как-то незаметно. У каждого дома в палисадниках рдеют гроздья рябины. А лес просто не узнать — заполыхали ярким листом осины, желтыми свечками выстроились березы. Ну прямо как на картине или в цветном кино.

Наш поселок назвали Пушным, потому что совхоз у нас звероводческий. В совхозе выращивают норок и песцов. Но лучше бы его назвали Лесным. Ведь со всех сторон его окружают леса: сосновые боры у лесных ламбушек[1], темный ельник вдоль речки Шумихи, черемуховые заросли на Видаручье. Да мало ли какие еще деревья, на то он и лес.

Осенью в лесу светло даже в самый пасмурный день, И все тропки видны — так их палым листом обозначило. Разве тут после школы усидишь дома? Не-ет, наши мальчишки такое время ни за что не упустят. Сразу после школы — в лес, до самого вечера.

Я чаще всего с Клавой хожу. Занятный парень. Он — третьеклашка, сосед мой. Братьев у него нет, только две сестры — Шура и Нюра. Ну я ему и сосед и что-то вроде брата. А Клавой его зовут не потому, что угораздило в девчачьей семье родиться. Полное его имя — Клавдий. Как только он в школу пошел, ребята ему сразу биографию придумали. Мол, так назвали тебя в честь римского императора Клавдия. А раз тот был императором, то тебе, дескать, Клава, быть не иначе как директором совхоза. Тем более, что с фамилией Мятлик в истории не было ни одного императора.

Мне Клава нравится. Смышленый парень. Иногда такое выдумает! Помню, весной, после ледохода на Шумихе, притащил Клава новехонький, блестящий лист жести и говорит:

— У тебя ножницы, которыми железо стригут, есть?

— Ну есть, а что?

— Надо это железо разрезать.

— Ты эту жесть стянул где-нибудь?

— Я? — возмутился Клава и взглянул на меня, как на самого бестолкового человека. — Да я уже сколько дней вдоль канавы хожу, где это железо валяется. Думаю, если кто потерял, так придет и возьмет. Но никто не приходит, значит, кроме нас с тобой, это железо никому не нужно.

— А мне-то оно зачем?

— Так вот, смотри… — Клава положил жестяной лист на пол, опустился на колени и провел рукой по листу. — Видишь, какой кружище получится, если края обрезать.

— Ну и что? — сказал я, не понимая, что надумал Клава.

— Смотри: сперва вырежем круг, потом так, так и так — полоски нарежем. А когда уголки загнем, то получится колесо для водяной мельницы. Понял?

…Через час, сверкая на солнце серебряными лопастями, наше колесо крутилось между валунами на Шумихе. Казалось, оно разгоняется, чтобы проскочить эти валуны и умчаться за речной поворот.

— Эх, зря крутится! — досадовал Клава. — Вот бы динамку от велосипеда пристроить, чтобы ток давала.

— Зачем тебе ток, когда солнца хоть отбавляй до десяти вечера?

— Чтобы был… — мечтательно произнес Клава.

На следующий день, сразу после уроков Клава поймал меня в коридоре.

— Идем?

— Куда идем?

— Как куда? Синиц ловить!

— Зачем?

— Да они мне вот так нужны!

Клава провел ребром ладони по шее, и я понял, что он опять надумал что-то:

— Ты что, до сих пор и домой не ходил? Так в коридоре и проторчал?

— Почему в коридоре? Я с Федькой был. Он еще живой.

— Какой Федька? — не понял я?

— Да Федька наш, из теплицы. Анна Ивановна сказала, что ежики на зиму засыпают и из ящика не выходят, а Федька не спит.

Наконец-то мне все стало ясно. Анна Ивановна — это Клавина учительница, а сам он проторчал эти два часа в теплице.

В прошлом году в школе построили теплицу. И девчонки сразу захватили ее себе, вдоль всей стеклянной крыши понавесили всяких традесканций, а на стеллажах — не подойдешь — одни кактусы с колючками. Хорошо, что Капитолина Петровна отвоевала место под стеллажами. Там устроили клетки для живого уголка.

Правда, уголок был не ахти какой. Жили там кролики и единственный, порядочный лесной зверь — ежик Федька. Это Соня Лосева была где-то на юге и привезла его.

Пока Клава толковал мне про Федьку, мы дошли до моего дома. Честно говоря, мне сегодня совсем не хотелось в лес. Витька Козырев дал мне на пару дней «Землю шорохов». Джеральда Даррелла, и я собрался почитать.

— Ну, будь здоров. До завтра, — сухо сказал я Клаве и направился к себе.

— Ты что? А как же синицы?

Моя уловка не удалась. И я предложил:

— Давай я тебе лучше воробья поймаю.

— Ну-у… — протянул Клава. — Тебе все воробьи да воробьи…

— Здрасьте, — говорю, — да мне и синицы не нужны. А если уж тебе приспичило, так проще воробья поймать.

Но у Клавы были свои планы.

— Вот еще воробья! Это будет, как в городе. Мы летом с мамой в Петрозаводск ездили, так там на улице Гоголя есть круглый гастроном. И в нем воробьи живут. Чирикают даже.

— Вот пусть и у тебя чирикают.

— Нет, мне нужны синицы, — решительно заявил Клава. — Хотя бы одна.

— Да зачем они тебе?

Клава мечтательно так посмотрел на меня и говорит:

— Приду к Федьке в гости, выпущу синицу, и пусть там живет, всяких мух ест, которые растениям вредят, и Федьке не скучно будет. Как в лесу…

Островок на Шумихе

Мы с Клавой ушли вверх по Шумихе километра на два. Там наша речка разделяется на три рукава, и между ними — маленькие островки, заросшие черемухой. Чтобы поскорее добыть Клаве синиц, я наспех соорудил из старого посылочного ящика ловушку с падающей крышкой. Приладил перекладину, выстрогал ложечку и сторожок. Дело нехитрое.

Ящик тащили по очереди, хотя Клава уверял, что ему и одному не тяжело. Ловушку поставили в черемуховый куст на первом островке. Там переход есть — старая упавшая береза. Вместо приманки на ложечку положили: кусочек несоленого сада.

— А сами на берегу спрячемся, — сказал Клава — Чтобы синиц не распугать.

На сухом бугорке мы нагребли ворох опавших листьев и развели маленький костерок. Вначале костер дымил, постреливали еловые сучки, а потом, когда все дрова прогорели и остались одни угли, стало тепло-тепло. Угли покрылись белым налетом пепла, и от них несло жаром как от хорошо протопленной печки. Мы развалились на листьях и молча слушали, как журчит Шумиха.

Вдруг где-то пискнула синица. Клава встрепенулся.

— Во! Слыхал?

— Да слыхал, молчи ты, — урезонил я его. Мне хотелось первым увидеть птиц, ведь осенью синицы кочуют стайками, и каких там только нет!

Над нами покачивались высоченные осины и березы.

Деревья уже оголились, лишь кое-где на самых тоненьких веточках разноцветными флажками подрагивали еще не сорванные ветром листочки. Откинувшись на спины, мы смотрели вверх, и казалось, что обступившие нас деревья своими вершинами упираются в самое небо, А в вышине медленно проплывали белые облака, похожие на тугие паруса невидимых кораблей.

И тут на осиновом суку заплясала синица. Я скосил глаза на Клаву: молчи, мол. Затаив дыхание, мы следили за птицей. Синица щебетнула и перепорхнула на другое дерево. За ней пролетела другая, третья, и вдруг между мной и Клавой, среди листвы, серой мышью заплясала гренадерка. Мы лежали так близко, что до птицы можно было дотянуться рукой. Гренадерка — хохлатая синица — по-хозяйски перевернула клювиком сначала один листок, потом второй и умчалась вслед за большими синицами.

— Хохлатка! — восхищенно прошептал Клава. — Я так близко их никогда еще не видел. Вот бы Федька обрадовался, если бы мы такую поймали.

Вдруг в ветвях осины метнулась серая тень. И мы увидели, как к самому стволу словно приклеилась небольшая птица. Раз-другой она крутнула головой и застыла. Теперь ее можно было разглядеть как следует. Большие глаза, крючковатый клюв, а ростом — не больше скворца.

— Совенок, — еле слышно выдохнул Клава.

— Тс-с…

И в тот же миг на веточку осины опустилась еще одна синица. Нашего совенка словно подбросило. Не успели мы глазом моргнуть, как он схватил синицу и ударил своим острым клювом. В воздухе закружились пестрые листья. Это Клава не выдержал и запустил в лесного разбойника горсть листьев — что было под рукой. Совенок, не выпуская жертвы из цепких лап, порхнул и скрылся в темени елок.

— Видал? — спросил меня Клава. Глаза его округлились. — Нашу синицу — на глазах у живых людей!.. — И он молча поворошил угли в костре.

Я обернулся и увидел, что крышка на ящике захлопнулась.

— Наша синица уже поймана, — успокоил я Клаву.

Он тоже взглянул на ловушку и тут же плюхнулся на меня.

— Смотри, — прошептал Клава и указал на берег Шумихи.

Чуть ниже по течению берегом пробирался какой-то человек. Одет он был в серый, как еловая кора, ватник. На спине горбом топорщился мешок, а за солдатским ремнем, которым был перехвачен ватник, торчал топор.

Неторопливо обходя свисающие в воду корневища, он добрался до березы-мостка и перешел на остров. Мы с Клавой замерли, стараясь не дышать. Слышно было, как па островке трещат сучья под тяжелыми сапогами. Затем человек снова появился у перехода. Здесь он сбросил свой мешок, развязал его и что-то сунул под ствол березы-мостка.

Чтобы лучше разглядеть незнакомца, Клава уперся в меня локтями и вытянул шею. Я дернулся, и листья зашуршали. Мне показалось, что этот шорох раздался на весь лес.

Человек тем временем снова впрягся в свой мешок и перешел на наш берег. Через минуту кусты скрыли его приземистую фигуру.

Мы выждали немного, потом забросали костер землей и спустились к Шумихе. Под вершиной березы, где только что стоял незнакомец, лежали две красноглазые плотвицы.

Клава потрогал рыбешек и удивленно уставился на меня.

— Ничего не понимаю. Зачем этому дядьке понадобилось рыбу прятать?

И тут догадка осветила Клавино лицо.

— Слу-шай! Я видел, как вчера наши рыбаки сдавали в магазин рыбу. Целую машину. Ну, знаешь, Федор Игнатьевич, ихний бригадир, сдавал. Я как раз мимо шел и видел. Так, может, этот дядька украл у них рыбу, а теперь в лесу прячет?

— Ну, это ты хватал, две-то рыбешки! Да что их нельзя в магазине купить? — возразил я. И все же Клавино предложение насторожило меня. Что-то тут не то.

— Вот что, Клава, — сказал я. — Никому ни слова. Надо сперва узнать, что это за тип.

— Да я скорей умру, чем проболтаюсь… — начал было Клава.

Но я не стал слушать его уверений в том, как он умеет молчать, и полез на черемуху за ящиком, где сидела пойманная синица. Однако на душе стало тревожно, и эта тревога не покидала меня до тех пор, пока мы с Клавой не пришли в поселок.

Назавтра я спросил у Капитолины Петровны про совенка, которого мы видели с Клавой. Оказалось, это вовсе не совенок, а самый обыкновенный воробьиный сычик. Он путешествует но лесу за стайками синиц, и если какая зазевается, то ей несдобровать.

Ну, а про плотву, что мы нашли под берегом Шумихи, я даже и не заикнулся.

Великий путешественник Пржевальский и меч-кладенец

Клава ждал меня на школьном крыльце.

— Ну, что нового?

— О-о, знаешь; — радостно заговорил Мятлик. — Я в теплице был. Дал Федьке молока и синицу выпустил. Пока Федька молоко лакал, я смотрел, как она будет жить в новом доме. Ты знаешь: синица — во! Клава поднял большой палец, измазанный чернилами. — Мировая синица! Даже кактусы ей нипочем. Полетала-полетала и — на кактус. И давай его клевать. Хо-о-рошую дырку проклевала.

— Быстро твоя синица освоилась, — удивился я.

— Совсем не освоилась. Я ей кусочек сала положил на полке, так она и не смотрит.

— Как бы тебе не влетело за кактус.

— Не влетит. Там их штук тридцать, да еще других цветов полно. Пока она все перепробует — весна наступит.

Клаву не переспоришь. У него на все готов ответ. А вообще-то этой синице повезло. В теплице — земля, растения, тепло, а уж с голоду она у Клавы не пропадет.

Еще накануне мы договорились с Мятликом побывать на Шумихе и проверить, что стало с рыбой, которую оставил незнакомец.

…Через час мы уже шагали вверх по реке. Черная земля чавкала под ногами, лесные лужи были усыпаны желтыми листьями. Клава тараторил не переставая, и все сожалел, мол, плохо мы тогда сделали, что не изучили следы того человека. Ведь был бы на сапоге у того дядьки какой-нибудь кривой гвоздь, так потом в поселке его легко можно было бы выследить.

Я расхохотался.

— Ты что, бегал бы за каждым прохожим по поселку и разглядывал его следы?

— Зачем, я бы сделал вид, что прогуливаюсь. А потом незаметно и посмотрел бы след.

— Так мы же днем в школе, а люди на работе.

— Подумаешь, я бы где-нибудь у магазина или у клуба подежурил, куда все ходят, — нашелся Клава.

— Ладно, вот придем сейчас на остров, и ищи свой кривой гвоздь. За ночь-то следы никуда не делись.

Речка все так же неторопливо плескалась в своих берегах. Вот за излучиной показались наши островки. Клава вдруг замолчал, и мы, не договариваясь, прибавили шагу. Потом перебрались по березе на островок и заглянули под ее вершину. Рыбы там уже не было.

— Я знаю, — зашептал Клава, — он эту рыбу положил для кого-то другого. Тот, наверно, в лесу прячется в какой-нибудь землянке, а этот ему рыбу носит. И еще что-нибудь…

Честно говоря, мне такое в голову не приходило, но от Клавиных слов стало как-то не по себе. То ли темные ветки черемух, с которых листва облетела раньше, чем с других деревьев, то ли однообразный плеск воды в Шумихе, наводили тоску. Почему-то сразу захотелось назад, в поселок.

Не помню, как мы перемахнули с островка на берег и пустились в обратный путь. Когда вышли на первые покосы и показались домики Пушного, я спросил своего приятеля:

— А как же гвоздь?

— Какой гвоздь? — удивился Клава.

— Ну тот, который в сапоге.

— Забыл, — честно признался Клава. — Давай сходим туда через несколько дней. Посмотрим, может, этот снова рыбу принесет.

Весь вечер я писал домашнее сочинение о памятном дне лета. Завтра надо уже сдавать, а я как-то совсем; забыл. Все памятные дни почему-то крутились вокруг рыбалки. Будто другого: ничего не произошло за лето. А ладно, рыбалка так рыбалка. Тоже дело, когда каникулы. Да и потом, никто у нас в Пушном за все лето не поймал такой щуки, как я. Мы тогда с ребятами на Видаламбу на ночь удить ходили. И я поставил три самоловки. На одну и зацепилась эта щука. Мне все ребята помогали тащить. Хорошо еще, на крюк ловко села, не сорвалась. А потом всей толпой в совхозную кормокухню бегали взвешивать. Пять килограммов и двести граммов вытянула. Вот про эту рыбалку я и написал в сочинении.

На следующий день с этими, сочинениями в классе сыр-бор разгорелся. Зоя Павловна — учительница русского языка и литературы — попросила кого-нибудь из ребят собрать наши тетради. Галка Шемахина и вызвалась. Быстро облетела весь класс и нет, чтобы сразу сдать их, так прежде сама нос сунула в наши тетрадки и прочла. А после уроков, когда все домой торопятся, она встала за учительский стол и говорит:

— Минуточку! Сейчас я понесу тетради Зое Павловне. Не знаю, какие отметки она поставит каждому, а я бы поставила такие. Интересно, угадаю или нет? Загура — пять с плюсом. Козырев — тройка. Потахин — четверка…

Что тут началось! Первым, конечно, вскипел Витька Козырев. Ну, а потом и я ввязался, хотя «шамаханская царица» и пообещала мне четверку. Витька кричит: «Почему трояк?»

А Шемахина сделала строгое лицо и постучала карандашом по столу:

— Тише, дети, сейчас все объясню. Козыреву больше тройки никак нельзя поставить. Во-первых, много ошибок. А, во-вторых, что это за памятный день — приехал в Евпаторию и целый день валялся на пляже да абрикосы ел.

— Ну, а мне почему так расщедрилась — четверку отвалила? — удивился я.

— Потому что у тебя, Потахин, щука очень тяжелая была. В сочинении даже вес указан.

— А у Загуры — пять с плюсом? Наверно, сама ему запятые поставила? — крикнул Витька.

— Зачем же. У него все запятые на месте. Просто у человека день был по-настоящему памятный. Отряд геологов целый день проводил катамараны[2] через порог.

— Какой еще порог? — выкрикнул кто-то.

— Чунский Замок называется — на реке Чуне. А еще сочинение снабжено эпиграфом…

Мы не знали ни реки Чуни, ни Чунского Замка, но всем хотелось знать, какой эпиграф выбрал Костя для своего сочинения. И все загалдели.

— Прочти сочинение!

— Не надо читать!

— Давай один эпиграф!..

Шемахина лукаво сощурила свои черные глаза и снова постучала карандашом по столу.

— Так и условимся. Сочинение читать не будем, а эпиграф — пожалуйста: «Как прекрасна жизнь, между прочим и потому, что человек может путешествовать. И. А. Гончаров».

Все понятно. Раз Костя пишет об экспедиции, лучшего эпиграфа и не придумаешь. Но тут вскочил с места Витька Козырев.

— Стоп! Какой же это Гончаров, ведь это слова Пржевальского. Сам видел, в Петрозаводске на вокзальной площади крупными буквами написано. Еще обрадовался, что вот и я к Черному морю еду, путешествую…

— Да нет же, Гончаров это сказал, — возразил Костя. Но в классе многие летом ездили в Петрозаводск, тоже видели эту надпись и вступились за Витьку.

— Да я могу доказать, — уверял Костя.

А распаленный Козырев не унимался:

— Спорим! Не докажешь — ты мне любой камень с этой самой Чуни. Докажешь — забирай мой меч-кладенец! Я на все готов.

Все так и ахнули, потому что Витькин меч-кладенец был предметом зависти многих мальчишек нашей школы. Собственно, это обыкновенная шариковая ручка в виде блестящего меча. Есть всякие — и в форме винтовки, и наподобие гусиного пера, и похожие на гвоздь, но такого, как у Витьки, — никто из нас не видел.

— Ладно, идет, — ответил Костя. — Только расстаться тебе с мечом придется.

— Посмотрим!

Но тут открылась дверь, и в класс вошла наша вожатая Наташа.

Девочки сразу обступили ее плотным кольцом. Заговорили о репетиции хора, о танцевальном кружке, о том, кто будет отвечать за викторину на октябрьском вечере.

— Надо, чтобы весь класс принял участие, — сказала Наташа. Но девочки замахали руками.

— Это наши-то мальчики?

— Да их разве раскачаешь?

— Вот я и пришла к вам посоветоваться, — сказала Наташа. — Пусть останутся члены совета отряда, и мы поговорим.

Главная норка — Дымка

Наташа Ильина — наша вожатая из десятого «Б» — занимается с нами с тех пор, когда мы были еще в третьем классе. В десятом уже не назначают в вожатые. Говорят, выпускной класс, нельзя, мол, к экзаменам готовиться надо. Это целый-то год! А Наташа от нас не отказалась. Сказала, что мы уже взрослые и с нами «легко работать». Представляете, с нами-то легко! Да у нас один Витька Козырев чего стоит. А сам я, лучше других, что ли? Иногда такое в голову взбредет, что потом уши краснеют.

А когда мы решили звероводам помогать, Наташа, помню, чуть со своим отцом из-за нас не поссорилась. Кто-то из ребят предложил организовать ученическую бригаду и по очереди дежурить на норковой и песцовой ферме. Наташа загорелась!

Да только ничего не вышло из этой затеи. Поговорила Наташа с отцом — он главный зоотехник совхоза, — а тот ни в какую. Мол, все это глупости, ребят к зверям и, близко подпускать нельзя, ненароком выпустят норку из, клетки, и полсотни рублей — поминай как звали. Совхоз, дескать, предприятие государственное, а не школьная теплица. Так что помечтали мы, помечтали, на том дело и кончилось.

Но кое-чего Наташа все-таки добилась. В школе открылся кружок юного зверовода, и раз в неделю, была экскурсия, на ферму. А нам только дверь открой! Четвертый ли класс идет, девятый ли — пристроиться всегда можно.

У песцов, правда, скукота. Ходит по клетке пушистая собака и таращится на тебя, словно на заклятого врага, А то свернется «клубком, только и видно — копчики ушей да хвост. И дела ей никакого нет до тебя, хоть стой, хоть, пляши.

Зато норочка — это да! Колесом по клетке вьется, нос в решетку просовывает. То в домик юркнет, то обратно по сетке на потолок клетки взбирается. И вся искрится, будто на кончиках шерстинок серебрушки сверкают.

А один шед[3] — особенный. В нем гордость совхоза — голубые норки. У нас в совхозе всяких выращивают: и белых, и жемчужных, и черных, их больше всего. А вот голубых — немного, около сотни. И в центре шеда — клетка Дымки. Это наша самая главная норка. От нее-то все и пошло. В соседних клетках ее дети, племянники, внуки и правнуки. На Дымкиной клетке Золотая медаль ВДНХ приклеена. Не настоящая, конечно, а вырезанная из плаката. Настоящая у тети Тони, зверовода, хранится. Тетя Тоня за всеми голубыми норками ухаживает и награждена Золотой медалью выставки.

У Дымкиной клетки все экскурсии подолгу задерживаются. Есть на что посмотреть. Особенно зимой, когда солнце. Тени на снегу голубые, Дымка скачет по клетке и с тенью сливается, кажется, если бы не проволочные квадратики сетки — растаял бы зверек, исчез бы в голубой тени.

Даже трудно сказать, какого она цвета. Ну вот если в морозный день дым из трубы столбом идет, а через него солнце просвечивает. И дым уже не серый и не белый, а голубой. Так вот Дымка точно такая. Знатный зверь!

Целая неделя прошла, пока Зоя Павловна проверила наши сочинения. Костя Загура не торопился доказывать Витьке, что Гончаров — это не Пржевальский. Зато Козырев к концу недели весь извелся. По утрам, завидя Костю, он спрашивал:

— Принес камень?

Наконец-то Зоя Павловна раздала сочинения.

— Ну что я вам говорила? — ликовала Шемахина.

Оказалось, что она угадала почти все отметки. У Витьки — трояк, у меня — четверка, а у Загуры и верно пятерка.

Пока все разглядывали исправленные в сочинении ошибки, Витька поднял руку.

Зоя Павловна вызвала его.

— Зоя Павловна, вот мы тут поспорили, вернее посомневались…

— В чем?

— Да вот у Загуры эпиграф. Мы думаем, что это слова Пржевальского, а не Гончарова. Ведь путешественник-то Пржевальский, а не Гончаров…

Зоя Павловна от удивления даже встала. Да и как тут не удивиться, если сам Витька Козырев в кои-то веки проявил интерес к литературе.

— Нет, Виктор. Я не могу с тобой согласиться. Конечно, для Пржевальского путешествия были целью его жизни. Собственно, вся жизнь Пржевальского прошла в путешествиях. Но ведь и Иван Александрович Гончаров в молодости совершил увлекательное путешествие на фрегате «Паллада». Ты не читал? Правда, я не могу с точностью сказать, кому принадлежат слова, вынесенные Костей в эпиграф. Но я верю. Если автор выбирает для своего сочинения эпиграф, то он знает, чьи это слова.

Надо было видеть, как вытянулось Витькино лицо. Он весь съежился и растерянно заморгал глазами. Я-то сразу понял, в чем дело. Уж в чем другом, а в книгах о путешествиях Витька знал толк. Он мог обменять самую интересную книгу на «путешествия». Такие места, как пустыня Гоби или затерянный мир Калахари, реки Парана и Укаяли, для Витьки были давно «пройденными», А тут, надо же, попал впросак, не прочитал «Фрегата "Паллады"»!

До самого конца урока Витька молчал, будто его и в классе не было. А как только прозвенел звонок, он бросился к Косте.

— У тебя есть эта книжка?

— Угу, — многозначительно прогудел Костя. Потом достал восковатый, похожий на янтарь камень и протянул его Витьке.

— Вот тебе опал с Чуни. На память. А вот две книжки очерков путешествия «Фрегат "Паллада"». Я для тебя даже закладки сделал.

Костя раскрыл одну из книг и показал, где надо читать. Мы все склонились над раскрытыми страницами и прочли слова, которые Загура взял эпиграфом к своему сочинению.

Витька полез в карман и выложил на Костину парту его опал и свой меч-кладенец.

— А книжки дашь почитать?

— Если заберешь свою ручку обратно, а мой опал в подарок, то дам.

— Так я же проспорил… — начал было Витька.

Но я сгреб камень и меч-кладенец и запихнул ему обратно в карман куртки. А книги он уж забрал сам.

Рыба на острове

Уж не раз выдавались морозные утренники. Зеленая трава в низинах по утрам покрывалась сединой инея. Но днем снова оттаивала и, мокрая, блестела под лучами солнца. Вода в канавах и лесных лужах затянулась ледком, и белые пузыри воздуха подо льдом дрожали, как ртуть.

Больше недели мы с Клавой не были на Шумихе. Мятлик уже несколько раз приставал ко мне — пойдем да пойдем, но все находились какие-то дела. И мы решили отложить до воскресенья.

Наконец настал выходной. Мы идем тропкой, что вьется берегом Шумихи. Солнце еще не успело подняться над лесом. Лишь вершины деревьев, сбросивших листву, зябко ежатся в его лучах. На опушке леса стоит неумолчный стрекот дроздов-рябинников.

Когда дошли до покосов, увидели, как высоко в небе потянулись несколько гусиных караванов и огромная стая шумливых морянок. Клава, задрав голову и сложив ладони козырьком, стал считать, сколько гусей в караване. Но так ни разу и не досчитал до конца. Караван успевал скрыться.

Я шел не спеша, чтобы Клава не отстал. А он и на ходу успевал что-нибудь вытворить. То каблуком с хрустом продавит ледяной пузырь на луже, то остановится у скованного морозом муравейника, а то сдернет с еловой ветки кусок мха-бородача и прицепит себе на шайку.

Потом Клава вдруг начал сыпать вопросами:

— Слушай, а где зимуют лягушки?

— Ну, зарываются в ил.

— А змеи?

— В земляных ямах, под пнями и корягами.

— Точно знаешь?

— Точно, читал. Да и проходили на уроках.

— А мы еще не проходили, — сокрушенно вздохнул Клава и тут же снова:

— А сойка ворону победит?

— Не знаю, я как-то не задумывался…

Мне уже надоело отвечать на Клавины вопросы.

Но Клава не выносил неясностей и сам себе ответил:

— Конечно, победит. Ведь она птица лесная, шустрая, а вороны все больше вокруг зверофермы околачиваются.

На перекатах у островков Шумиху было не узнать. На каждый камень, который торчал из воды, словно был надет ледяной венец. Вода с тоненьким бульканьем плескалась о ледяную корку. А с березы-мостка до самой воды свисали светлые сосульки.

Пройти по скользкому стволу на островок не так-то просто. Пришлось отыскать на берегу две валежины вместо шестов. Упираясь палками в дно, мы один за другим перешли по заледенелому стволу на островок.

Едва мы очутились на островке, как поняли, что здесь опять кто-то был. Лед со всех прибрежных камней был сбит. Искрошенные чьими-то ногами льдинки усыпали весь берег. А под вершиной березы, где мы нашли плотвиц, теперь лежал головастый толстобрюхий окунь. Я потрогал рыбину. Она была мерзлая, как ледышка.

У меня застучало в висках. Я невольно оглянулся по сторонам. Вокруг было тихо, лишь льдинки монотонно звенели на струях Шумихи.

Мы обошли островок и на правом его берегу у второй протоки снова увидели ледяное крошево. Клава юркнул под берег и тотчас замахал мне рукой.

— Спускайся сюда!

В маленькой пещерке, промытой рекой, лежал еще один окунь.

— Ну, я же говорил, что этот дядька кому-то рыбу носит. А у того здесь склад. Он одну рыбину уже положил сюда, а вторую не успел, нас увидел и удрал, — затараторил Клава.

— Что ж ему две таких рыбки не донести что ли? — возразил я.

— Хм, — шмыгнул носом Клава. — Надо в поселке рассказать, что кто-то рыбу ворует и прячет.

— Вот что, Клавдий, никому мы ничего не скажем, Выпадет снег — сами найдем. Понял?

— Правильно! — просиял Мятлик. — Это ты здорово придумал. Я с тобой!

Каникулы

Несколько лет назад на Шумихе, сразу за поселком, устроили запруду. Навалили камней поперек реки и получился круглый и довольно широкий плес. Воды там по пояс, но летом все купались у запруды — и мы, и взрослые. Зимой река там замерзала раньше, и мы, сколотив из досок щиты, соорудили хоккейную площадку.

Морозы нынче наступили рано, и к ноябрьским праздникам, когда отпустили на каникулы, у нас все было готово. С утра и до позднего вечера мы гоняли здесь шайбу. Одни уходили домой, другие приходили, и всегда можно было набрать пятерку игроков.

Оказалось, что в нашем классе теперь самый сильный игрок — Костя Загура. Он не только здорово катается, но цепко держит шайбу, будто она приклеена к клюшке. Даже Витьке Козыреву — уж он-то водит что надо — с трудом удается отобрать у Кости шайбу.

Как-то завернул на запруду Марат Васильевич — наш физрук. Посмотрел, как играет Костя, и говорит:

— Загура неплохой кандидат в сборную школы.

Мы, конечно, сразу зашумели, мол, с Костей мы и сами можем накидать хоть восьмиклассникам, хоть девятиклассникам.

— А одно другому не мешает, — ответил физрук. — Я не прочь, если команда вашего класса «накидает» и тем и другим. Но играть на приз клуба «Золотая шайба» в город поедет все-таки сборная школы.

…Кончились праздники, а с ними и каникулы. В совхозе наступили горячие дни — подготовка мехов к сдаче. Теперь по вечерам ярче всех в Пушном светились окна совхозных цехов. Все звероводы и подсобные рабочие, даже шоферы и трактористы, помогали обрабатывать шкурки.

Всего неделю мы проучились после каникул, как в школу пришел Иван Иванович — отец нашей вожатой. Он о чем-то поговорил с директором школы, и в субботу восьмой и девятый классы отпустили с половины уроков. Их просили помочь на обезжиривании шкурок.

Ну, мы, конечно, к Наташе. Спрашиваем, почему это им можно, а нам, выходит, нет. Несправедливо как-то получается. Одних приглашают, «приходите, мол, помогите», а других будто бы и не существует.

Наташа поговорила с отцом, и нас тоже позвали! Только уже в следующую субботу. Сбегали мы домой, переоделись попроще и собрались у пушного цеха, Дальше нас повел сам главный зоотехник совхоза Иван Иванович Ильин — Наташин отец.

В цехе вдоль стен были сложены стоики натянутых на правилки шкурок. А на длинном столе стояли ванночки с водой, и возле каждой — две-три щетки.

— Ну что ж, помощники, — сказал Иван Иванович, — вам предстоит делать водяную прическу. Надежда Андреевна вам объяснит. А ты, Наташа, посмотри, чтобы все было как надо.

И он ушел, а мастер цеха Надежда Андреевна показала нам, как причесывать шкурки. Дело нехитрое — мочишь щетку в ванночке и приглаживаешь мех.

— А что, ребята, — работа что надо, не пыльная, — сказал Витька. — И тепло, как в Евпатории.

Он расчесал первую шкурку, вместе с правилкой приложил ее к груди и, опустив глаза и поводя плечами, прошелся вдоль стола. Витька изобразил модницу в мехах. Картина была уморительная, и всем стало весело. А Витькину проделку тут же подхватили девочки. Они тоже, обработав шкурки, прикладывали ее вместо воротника. То и дело слышалось:

— Как вам нравятся мой сапфир?

— А. мой жемчуг?

— Нет, нынче в моде паломино[4]…

Уходили из цеха уже в сумерках. Над поселком зажглись первые звезды. Было тихо.

— А все-таки жалко зверей, — сказала Шемахина. — Выращивают, ухаживают, а потом какой-нибудь вредной тетке на воротник.

— Да из тебя самой такая тетка получится — вредней не сыщешь! — брякнул Витька Козырев.

— Ну это как сказать, — негромко возразила Галка. Ей почему-то не хотелось в эти минуты спорить.

— И все же это красиво, — вступила в разговор Наташа. — Какие расцветки. Даже трудно представить, что все это выведено человеком. Да, кстати, какого цвета соболь?

— Коричневый, — сказал я, вспомнив какой-то цветной фильм, где показывали живого соболя на лиственнице.

— В общем, да, — согласилась Наташа. — Но есть и темный — баргузинский. Это все природная окраска. А бывают ли оранжевые соболи?

— В синюю полоску? — рассмеялся Витька.

Оказалось, бывают. Наташа рассказала нам, что уже существуют соболиные фермы. Только в одном подмосковном, совхозе выращивают десять тысяч соболей. А еще ученые решили так же, как норок, вывести соболей различных цветов. Попросили охотников, изловить зверьков необычной окраски. И вот тогда-то сибирские охотники прислали им оранжевого соболя.

— Представляете, как это все интересно! — сказала Наташа. — Я, ни минуты не раздумывая, после школы — сразу на сельскохозяйственный факультет. К тому времени, как закончу университет, может, в нашем совхозе уже соболей выращивать начнут.

Дырявые кактусы

Ночью выпал снег. Все вокруг стало ослепительно бело. И. земли, и крыши, и деревья. Зима всегда так приходит — тихо и неожиданно.

Подготовка мехов в совхозе кончилась. Шкурки на нескольких машинах-холодильниках: увезли в город, а оттуда в Ленинград, на пушной аукцион. Мы не знаем, как их там показывают, но, говорят, если наши меха там понравятся, у совхоза будет большая прибыль.

За то, что мы помогли готовить шкурки, школа получила от совхоза грамоту. А после продажи мехов директор совхоза обещал выдать нам премию. Ребята гадали, что это будет за премия, — цветной телевизор или мотоцикл с коляской?

С наступлением зимы Клава переключился на кроликов. Ежик Федька впал в спячку и не вылезал из своей клетки, куда Мятлик настелил целую охапку сена.

Как-то после уроков он затащил меня в теплицу.

— Закрывай скорей двери, — дернул меня Мятлик за рукав. — А то упустишь…

Со стеллажа метнулись к дальней стенке три пичуги.

— Это что, твоя синица их вывела? — посмеялся я.

— Не, я ей еще подсадил. Было пять. Да, видно, девчонки выпустили нечаянно. Синицам тут весело.

Зимой синицы перекочерали из леса к человеческому жилью. Шныряли возле поленниц и сараев. Клава настроил ящик-ловушку возле своего дома на поленнице, ловил синиц и выпускал их в теплицу.

— Давай кроликов кормить, — предложил Клава и присел возле одной клетки.

Серый кролик словно ждал его и приковылял к самой дверке. Мятлик раскрыл портфель, отложил в сторону пенал и начал вытаскивать осиновые палки. Он просунул сквозь сетку одну палочку, и кролик тотчас принялся зубрить ее.

— Во, видишь, как осину любит! Не хуже зайца.

Возле клетки вырос целых ворох палок. Я даже заглянул в портфель Мятлика, — мол, где там у него книжки помещаются.

Я тоже начал было угощать кроликов, но тут в теплицу вбежали девочки: Галка Шемахина, Соня Лосева и Шура — Клавина сестра.

— Привет юннатам! — крикнула Галка. — Смотрите-ка, девочки, Славик-то наш оказывается кроликовод, а я и не знала. Люблю любознательных людей.

И тут же без всякого перехода Шемахина заявила:

— Вот сейчас ты нам и поможешь. Мы цветы будем мыть, а ты, Славик, подноси воду.

К моим ногам с жалобным звоном упала детская жестяная лейка. Я в сердцах двинул ее ногой. Шемахина удивленно взглянула на меня.

— Славка, ну неужели так трудно принести воды?

А, девочки уже забрались под самый потолок теплицы и принялись доставать горшки с кактусами.

Скрепя сердце, я доплелся к крану, завидуя Клаве, который с увлечением потчевал кроликов осиной.

Наверно, целых полчаса я носил воду. По, пути я разглядывал каждый кактус. Кое-где на них виднелись серые оспины — следы синичьего клюва. Значит, кактусы пришлись птицам по вкусу.

Шемахина тоже увидела серые вмятины на толстых кактусовых боках.

— Ой, девочки, наверно, болезнь какая-то. Надо чаще промывать цветы.

В это время Клава незаметно дернул меня за рукав и кивнул в сторону двери. Кто-кто, а Мятлик великолепно знал, что пока синицы порхают по теплице, никакая водяная баня кактусам не поможет.

Улучив момент, я брякнул лейкой об пол, и мы выскользнули за дверь. Девочки дружно загалдели вслед, нам. Похоже, ничего хорошего в наш адрес сказано не было.

Мы с Клавой договорились в первый же выходной махнуть на Шумиху, но начались снегопады, и так до самого Нового года мы не смогли выбраться на речку.

Новогодний вечер

Елка в школе была что надо. И ребят на вечер набралось столько, что ступить некуда. После концерта танцы начались. Нам-то вроде неудобно в пляс пускаться. Не малыши уже, но и не старшеклассники. Ребята из восьмого с десятиклассницами танцуют. Ну, наши девчонки тоже — друг с дружкой. А мальчишки и не думают. Еще чего не хватало!

И тут наша «шамаханская царица» подходит к нам и говорит:

— Мальчики, чего вы не танцуете? Так никогда и не научитесь. Идемте танцевать.

Мы захихикали, мол, нам и так неплохо.

— А я вот попрошу дамский вальс, и девочки вас пригласят. — И точно — подошла к Наташе, и та вдруг объявляет:

— По просьбе девочек седьмого «А» класса танцуем дамский вальс!

Пока девчонки шли к нам через зал, мы успели сдвинуть стулья в кружок. Витька Козырев поставил свой стул в середину и поднял руку.

— Мальчики, мы вас приглашаем на вальс, — загалдели девчонки. — Ну что же вы?

— После, после, — проговорил Витька. — Ради бога, не перебивайте, они все заняты, все мыслят, я им только что загадку загадал: как перевезти в лодке с берега на берег капусту, волка и козу, чтобы волк не съел козу, а коза капусту. Пока мы сдвигали стулья, Костя Загура замешкался и остался без места, Девчонки стали расходиться по своим углам, а Галка Шемахина взяла Костю за руку и повела танцевать.

— Потери незначительные, — проговорил Витька Козырев. — А ловко я про загадку ввернул?

Уже несколько пар закружились в вальсе. Мы стали рассматривать танцующих. Костя неумело переставлял ноги, но Шемахина что-то ободряюще говорила ему и, покачивая головой, то и дело смотрела на ноги.

Танец закончился. Шемахина вместе с Загурой подошла к нам.

— Ну что, струсили? А вот у Кости уже получается…

Уж что-что, а танцы мы считали девчоночьим занятием, Конечно, в душе каждый завидовал Костиной смелости, но пускаться в пляс никто не решался. И тут неожиданно всех выручил Витька Козырев.

— Галя, орешков хочешь?

— Конечно, хочу, а у тебя есть?

— Целый мешок!

С этими словами Витька запустил руку в карман и достал горсть орехов. Шемахина протянула было руку, но Витька остановил ее.

— Одну минуточку. Поберегите зубы. — И тотчас из другого кармана он, словно фокусник в цирке, извлек здоровенные, похожие на утиный клюв, плоскогубцы. Клац! И орех расплющился. Клац — второй. Витька начал ссыпать в Галкину ладонь один колотый орех за другим. Ее тут же окружили девчонки. И орехи пошли нарасхват.

— А нам, Витька! — взмолился я.

— Ну, уж вы сами, — отозвался тот и насыпал мне гореть неколотых орехов. — У меня, сами видите, очередь.

Когда запас орехов у Козырева кончился, он спрятал плоскогубцы в карман и сказал:

— Все, девочки, больше нет. Ну как орешки?

— Вкусные!

— То-то! — Витька многозначительно поднял указательный палец. — И никаких дамских вальсов. Договорились?!

Когда мы расходились по домам, начала крутить поземка. Видно, ночью завьюжит метель. Но все равно дома хорошо, натоплено, придут гости, и, до самого утра можно смотреть по телевизору «Голубой огонек». Ведь с этой новогодней ночи целых десять дней — каникулы, и не надо будет делать уроки.

А хорошее это дело, — новогодняя ночь. Не поспал несколько часов, и уже на год, старше стал. Что было вчера, так это уже в прошлом году. А что сегодня, так ничего еще и не случилось…

Но, оказывается, случается. Утром меня разбудил Загура. Мама что-то готовила на кухне, когда заявился Костя.

Я сразу понял: произошло что-то очень важное. Костя парень серьезный и без дела не придет.

— Вставай, Славка, хватит прохлаждаться, — сказал он.

Я зябко поежился — от Кости пахнуло свежим морозным воздухом.

— А что случилось?

— На норковой ферме переполох. Дымка пропала.

— Как пропала?

Я быстро вскочил с кровати и стал одеваться. А Костя тем временем рассказал, что знал.

Утром, когда звероводы начали раздавать корм, увидели, что клетка Дымки пуста. Ячейка в ее клетке оказалась надломленной, а на порожке капельки крови. Видимо, норка, протискиваясь в образовавшееся отверстие, поранила себя.

— Это все малышня виновата. Топчутся возле Дымкиной клетки — вот и расшатали проволоку. Такого зверя упустить! Ты давай пошевеливайся. Сейчас ко мне Наташа забегала, просила всех мальчишек собрать с лыжами. Попробуем следы поискать.

Когда мы подъехали к дому Наташи, там уже были Витька Козырев, Толик Крюков и другие мальчишки. Каким-то чудом узнали о случившемся Галка Шемахина и ее подружка Соня Лосева и тоже прикатили на лыжах. Всего нас собралось тринадцать человек. Решили разделиться на два отряда. Один — по Шумихе — поведет Наташа, другой — от норковой фермы на Видаручей — я и Костя Загура. Встречу назначили в том месте, где Видаручей впадает в Шумиху.

От самой норковой фермы шли медленно, стараясь не пропустить ни одного следа на снегу.

Ночная поземка уплотнила сугробы, свежим снегом припорошила все вчерашние следы, и поэтому сегодня каждый отпечаток на снегу был свежим.

Вот отпечатки крыльев и сорочьего хвоста и рыхлая вмятина. Похоже, что сорока стащила на ферме какой-то лакомый кусок, да обронила в полете. Пришлось садиться и подбирать добычу, а след остался.

А вот бисерная цепочка следов полевки, расчерченная хвостиком мыши. Под кустом — круглая дырка, там и обрывается след, полевка скрылась под снегом.

Мы ждали, что вот-вот объявятся аккуратные, парные отпечатки лапок Дымки. Но она, видно, избрала другой путь.

Через час мы спустились по Видаручью к Шухиме. Там нас ждал уже отряд Наташи. Они тоже не обнаружили следа норки.

— Скорей всего она выбралась из клетки после вечернего кормления, — сказала Наташа. — А потом пошел снег и скрыл ее следы. — Что ж, чему быть, того не миновать. Но, может быть, Дымка еще вернется…

Наташа сказала это больше для того, чтобы утешить нас. Все мы отлично знали, что ни одна беглая норка еще не возвращалась к своей клетке.

Ледовый плен

Клава на меня обиделся. Как это так, я с классом искал Дымку на Шумихе, а ему ни слова. Как я ни объяснял, что ничьих следов там не было, он стоял на своем:

— А на остров ты заходил? Если нет, то ничего ты там и не видел!

— Но с какой стати мне заходить на остров, если там был Наташин отряд и ребята ничего не заметили в тот день, кругом тянулась снежная целина.

— Так это тогда не было, а сейчас, может, и есть, — стоял на своем Мятлик.

…Наступил последний день каникул. Но у меня вышло так, что именно с этого дня мои каникулы продлились еще на целую неделю.

Я быстро позавтракал и уже несколько раз выглядывал на улицу, ожидая Клаву. Мы договорились сегодня пойти на Шумиху. Мятлика все не было. И когда он появился, я напустился на него.

— Да чего ты ругаешься, не проспал я. Газ привезли, и я к Кузьме Ивановичу бегал.

— Причем тут газ? — удивился я.

И Клава стал торопливо рассказывать.

Утром из города пришла машина с газовыми баллов нами. Шофер развозил их по домам. Когда он начал менять баллон в Клавином доме, дверка кабины осталась открытой, Мятлик увидел в кабине лисицу.

— Дяденька, покажите лисичку, — пристал к шоферу Клава. — Вы ее подстрелили?

— Да нет, когда сюда ехал, под колеса попала. Задавил нечаянно. Не бросать же, вот и подобрал. Шапку сошью.

— Но это он мне соврал, — убежденно проговорил Клава. — Я у него за сиденьем ружье заметил. И пока он в другие дома, ездил, я сбегал к Кузьме Ивановичу, участковому нашему, и позвал его.

А Кузьма Иванович сразу все и узнал. Лисица дробью была застрелена. И ружье порохом пахло. И никакого охотничьего билета у этого шофера не было. Кузьма Иванович ружье и лисицу отобрал, и номер машины записал, и фамилию. С машины-то стрелять нельзя.

— Да знаю я. Что ты мне объясняешь? — ответил я Мятлику, а сам удивился, какой же Клава все-таки проныра.

…Мороз в это утро был что надо. Даже удивительно. Вчера, когда мы гоняли на запруде шайбу, было совсем не холодно. Надеясь отыскать след Дымки, мы проделали тот же путь, по которому прошел в тот раз Наташин отряд.

Ту лыжню уже, конечно, занесло, и мы теперь прокладывали новую.

На каменных перекатах река еще не замерзла. Ее темные струи беззвучно ворочались между заснеженных камней.

А на плесах Шумиху совсем было не узнать. Лед у берегов дыбился снежными валами.

До нашего островка было еще довольно далеко. Но тут у промоины мы с Клавой заметили сдвоенный след — аккуратные отпечатки лапок. Это прошла норка. След кончался у одной из промоин. Здесь норка ушла под воду.

— Слу-шай! Может, это Дымка здесь поселилась? — предположил Мятлик.

У следующей промоины норка вновь вышла из воды. Кое-где на снегу осталась полоса от ее тела. Видно, лапки проваливались, и норка словно плыла по рыхлому снегу.

Впереди показался наш островок. Промоины стали попадаться все чаще, и норка все чаще уходила под лед. Но через несколько метров след на снегу появился снова.

Разглядывая след, я не заметил, как подошел к самому краю полыньи. Тоненький, припорошенный снегом ледок вдруг просел под моими лыжами, и я оказался в воде.

Речная струя ударила в лыжи, и меня потянуло под лед. Я закричал и раскинул руки. Лыжи заскрежетали подо льдом. К счастью, ледяная закрайка попала мне под мышку. Я уперся в нее и почувствовал, как одна лыжа, сбитая струей, отцепилась и уплыла. Я встал на освободившуюся ногу и подтянул правую, на которой еще болталась лыжа. Держась руками за лед, я сбросил ее с ноги и начал выбираться из полыньи. Воды было чуть выше колена, но я промок с головы до ног. Тут я услышал Клавин крик и увидел его перепуганное лицо. Клава стоял у закрайки льда и протягивал мне лыжную палку.

Едва я выбрался из полыньи, как вся моя одежда покрылась ледяной коркой. Мятлик сбросил лыжи и постелил на них свою куртку. Я снял валенки и, стоя на куртке, вылил из них воду. Пока выжимал носки, вся одежда на мне встала колом.

— Беги скорей домой, — размазывая слезы, проговорил Мятлик.

— Лыжи-то уп-плыли, — лязгая зубами, пытался я что-то сказать.

— На моих беги, я как-нибудь доберусь по лыжне, ты же мокрый.

Я попытался вдеть носок валенка в ремешок Клавиной лыжи, но он оказался слишком мал. Чтобы расстегнуть пряжку ремешка, я решил сбросить с себя задубевшую куртку. Но петли на пуговицах смерзлись, и из этой затеи ничего не вышло, как я ни старался.

— Иди так, скорей, — скулил Клава. — Беги!

Словно на костылях я сделал два-три шага и свалился. Ноги в смерзшихся штанинах не гнулись.

— А ну к берегу! — раздался вдруг за моей спиной чей-то голос. Снег хрумкнул, и возле меня оказался совхозный кормач Павел Евграфович, которого все ребята в Пушном звали попросту Графыч. Он подхватил меня под руки и, опираясь на ружье, выволок на берег. — Сейчас, сейчас, мы разом все устроим, — приговаривал Графыч.

Старик сбросил со спины свой вещмешок, прислонил к нему ружье и выхватил из-под ремня топор. В тот момент, когда он выдергивал топор, конец топорища задел за медную пряжку и ремень расстегнулся. Полы ватника распахнулись, и к моим ногам упала неживая белая норка. Графыч подхватил ее, бросил на вещмешок и шагнул к деревьям.

Через минуту над костром потянулась струйка дыма. А Графыч все суетился между деревьями, рубил и рубил сухостой. Клава помогал ему как мог.

Наконец старик приволок сухую ель. Разрубив ее на несколько чурбаков, он выложил их рядком.

— Ну вот и кресло тебе готово. Давай-ка распрягайся.

Костер уже весело трещал и начал пригревать. Я отогрел руки и с помощью Графыча и Клавы стащил с себя куртку.

Носки, валенки и куртку старик развесил вокруг костра на колышках, а мне на плечи накинул свой ватник.

— И чего вас в лес понесло? — спросил старик.

— Мы Дымку ищем, — сразу нашелся Клава.

— Дымку? Похоже, что рысь кончила нашу Дымку.

— Какая рысь? — в один голос спросили мы с Мятликом.

— Самая обыкновенная, кошка лесная.

— Вы ее видели? — удивился Клава.

— Видел бы, так спросил, — усмехнулся Графыч. — Следы ее я видел подле Шумихи. А Дымке-то по первости, как сбежала, самое дело к реке подаваться. Может, она сколько там и пожила в продухах[5] да под берегами. А все-таки зверь на людях вырос, доверчивый стал, как ей от рыся оборониться? Уж проворство не то. Давненько я не встречал рысей подле Пушного, Как бы словить ее…

— Ага, — подхватил Мятлик. — И к нам в живой уголок!

— Экий ты, парень, шустрый. Такому когтистому зверю в школе не место, — возразил Графыч. — А ежели кто ненароком выпустит? Не-ет, не школьный это зверь, суровый. Почитай, не в каждом зверинце встретишь. За ним ой какой глаз нужен.

— Так ловите скорей, мы хоть посмотрим на вашего рыся, — не унимался Клава.

Старик улыбнулся:

— Легко сказать лови. Лес-то во-он какой. Поди знай, где рысь хоронится…

Старик подбросил в костер новую охапку дров и сокрушенно проговорил:

— Как это тебя угораздило в полынью-то. Ну, а не услышал бы я крику вашего. Что тогда? До Пушного-то, почитай, километра два. А мороз вон как тебя заштукатурил. И то неизвестно, чем все еще кончится.

Я чувствовал, как отогревается на мне одежда. Ногам было уже совсем жарко. Даже еловые чурбачки, на которых я сидел, стали теплыми.

Страх уже совсем прошел. Клава тоже ободрился. Графыч то и дело ворошил костер, подбавляя поленьев.

— Ты когда к берегу шел, так совсем как наш ежик Федька приговаривал: «Фук-фук-фук», — вспомнил Мятлик.

— Тебя бы в такую водичку окунуть, как бы ты, интересно, зафукал?

— Ну, повеселел народ, — улыбнулся Графыч. — Вон какая сила в костерке-то, — он снова встал на лыжи и направился за сухостоем.

Старик принес еще одну сушину и, разрубив, навалил в костер новый ворох поленьев. Языки пламени взметнулись над ними, поленья затрещали, постреливая угольками. От моих одежек повалил пар.

— Да-а, парень, в рубашке ты родился, — протянув ладони к огню, заговорил Павел Евграфович. — Экий сегодня морозяка! А я, вишь ты, поутру капканы проверять отправился. Мой охотничий путик от Видаламбы идет. Пока вьюжило, так я и не ходил, а сегодня поутихло, Спустился я по Видаручью к Шумихе, иду себе берегом, А как услышал, что вы тут в два голоса возопили, сразу понял — беда приключилась. Где только и духу набралось добежать. Кажется, вовремя подоспел. Видно, день у меня получился такой удачный — во-он там в протоке у островка этого кота из капкана вынул, ну а здесь и до тебя добрался, — старик улыбнулся и подмигнул мне.

— У острова? — удивился Мятлик. — Там, где поваленная береза?

— Аккурат у самой ее макушки капкан мой настроен, Я тут с осени приваду норкам выкладывал, чтоб не разбежались.

— Так это была ваша плотва с окунями? — вырвалось у меня.

— А то чья же? — ответил старик. — Меня совхозные рыбаки снабжают свежей рыбешкой. А то в магазине закупаю. Много ли мне для привады нужно.

— Так это, значит, совхозная норка? — выпалил Клава.

— Верно, да не совсем. Кот этот белесый совхозный был, почитай, год назад. Удрал он из клетки. Ну и, конечно, к реке подался. А я тут как тут, где за камушком, где за корягой рыбу разложил, кормись на здоровье, купайся в речке, сколько душе угодно. Вот беглые норки далеко и не разбредаются. Ну, а срок приходит, я капканы возле привады выставляю. Хоть и сбежал зверь, а все государству вернется. Я за эти годы более десятка беглых норок изловил. Правда, попадаются и дикие, но мало их, больше беглых. Мне даже грамоту от совхоза выдали за это дело.

— А Дымка? Дымка тоже на Шумихе живет? — оживился Мятлик.

— Вот, брат, чего не ведаю, того не ведаю. Не обнаружила Дымка своего следка, не выказала. Видно, все-таки рысь ее скогтил.

— Дедушка, а можно нам с вами пройти по вашему путику? — попросил Клава. — Посмотреть, как вы капканы ставите.

— Отчего же нельзя. Только вот кружок у меня велик больно, почитай километров десять будет, не выдюжить тебе, мал еще.

— Выдюжу, выдюжу, — а тон старику ответил Мятлик. — Только возьмите.

Когда моя одежда высохла окончательно, Павел Евграфович отдал мне свой вещевой мешок, в котором он нес запасные капканы, а также ружье и пойманную норку. Я встал на Клавины лыжи. Мятлика старик подсадил к себе на закорки, и мы двинулись по лыжне к дороге.

…Вечером у меня поднялся страшный жар.

Предложение Графыча

Я вижу мамино лицо. Она подает мне стакан чаю с лимоном. Я делаю несколько глотков, и голова падает на подушку. Папа поправляет подушку, и вдруг это уже не папа, а Мятлик. «Клава, Клава, не подбрасывай больше дров!» — говорю я. А костер, который развел Графыч, печет уже со всех сторон. Потом лицо Мятлика снова становится папиным, и я спрашиваю: «А где же Клава?» Но тут появляется Графыч. «Где кот? — громко кричит он. — Ведь я его на сидор бросил. Куда ты дел моего кота?» Я понимаю, что речь идет о норке, которую поймал старик, но не могу встать, чтобы оглядеться вокруг. Ведь эта белая норка только что была здесь. Не могла же она исчезнуть сама по себе.

«Клава, Клава, — кричу я. — Поищи норку!»

И снова папино лицо.

— Успокойся, Славик, здесь, здесь норка, — говорит отец. — Выпей еще таблетку.

Сознание возвращается на какой-то миг. Нет ни Клавы, ни Графыча, ни костра. Я проглатываю аспирин, запиваю чаем. И снова костер палит нестерпимо жарко. Потом остается лишь тусклый отблеск его. Я смотрю на огонь, а он совершенно недвижим. Да нет же, это не костер, а настольная лампа с матовым абажуром. Отец входит в комнату.

— Папа, а где Графыч и Клава? — спрашиваю я его. — Ну что, зимовщик, закончил свой поход? — говорит папа.

— А что? — переспросил я.

— Да уж задал ты нам с мамой задачу. Всю ночь бредил, истории всякие рассказывал про какого-то кота, про Клаву. А кормач совхозный — твой приятель, выходит?

— Угу, — ответил я и стал вспоминать события минувшего дня.

Отец посидел возле меня на кровати и сказал:

— Мама ушла за доктором. Температуру мы тебе сбили. Дверь будет открыта. В школу тебе сегодня не ходить. Слушайся доктора и пей лекарства. А деньком мама прибежит с работы и проведает тебя.

Потом пришла мама и обрадовалась, что у меня все в порядке и что я уже не заговариваюсь.

— Все это твои коньки да лыжи, — запричитала мама. — Все каникулы то с клюшкой, то в лес. В такой-то мороз!

Я даже чуточку улыбнулся, когда вспомнил про лыжи. Где-то они теперь? Куда их весной выкинет Шумиха?

— Мы с отцом на работу уходим, придет доктор, так ты с ним не спорь, — строго наказала мама.

А что мне спорить с доктором. Простуда как простуда. Ну а лекарства с удовольствием выпью. Клава узнает, что я после каникул в школу не пришел, обязательно прибежит и сходит в аптеку.

Так и получилось. Я немного подремал после того, как родители ушли. Потом просто так уставился в потолок и думал: хорошо, что в школу могу не ходить. А потом и врач пришел. Ангины нет, температура тоже спала.

— Держишься молодцом, но недельку дома посидеть придется, — сказал он, оставил два рецепта и распрощался.

Уже время подошло к обеду, как в коридоре послышался стук. Ясно, это Мятлик топчется.

Я обложился со всех сторон подушками, под самый подбородок натянул одеяло и прикрыл глаза.

Слышу, Клава бросил у порога свой портфель и на цыпочках прокрался в комнату. Скрипнуло кресло — это Мятлик уселся возле моей кровати и стал ждать, когда я проснусь.

Я выждал немного, потом тихонько простонал и открыл глаза.

Клава шмыгнул носом. Физиономия у него была такая серьезная и сосредоточенная, что мне даже смешно стало. Я вспомнил слова, которыми всегда встречал меня мой дедушка в деревне.

— Боже мой, да кто же это к нам пришел? — голосом дедушки спросил я.

— Ты что, бредишь? — встрепенулся Мятлик. — Не узнаешь? Это же я, Клава.

— Ах это ты, Мятлик, — жалобно простонал я. — Проходи, садись.

— Да ты что, Славка, я же сижу!

— Ну тогда сходи за лекарством.

— Куда, на кухню? — Клава с готовностью вскочил из кресла, а я уже не мог удержаться от смеха и сел в постели.

— Не на кухню, а в аптеку, и чтоб одна нога здесь, другая — там! Не видишь, что ли, рецепты под носом, а я, может быть, уже умираю без лекарств.

— Ой, Славик, так ты совсем не больной, — обрадовался Мятлик. — А я-то думал, что ты заболел. В школе, тебя нету. Слу-у-шай, а мне Кузьма Иванович встретился и говорит: «Молодец, Мятлик!» Это за шофера с газом. Он сказал, что охотинспекция уже этому шоферу один раз штраф давала. Так ты, значит, все-таки простудился?

Я рассказал Клаве, какие видения мне чудились с вечера и попросил, чтобы он не очень-то распространялся про купание на Шумихе, если вдруг мама придет.

Клава принес мне лекарства и отправился домой. А вечером заявился снова. Он неторопливо угнездился в кресле, подпер голову ладонью и многозначительно спросил:

— Ты знаешь, кто такой вдовец?

Я удивленно посмотрел на него.

— Ну, вдовец — это человек у которого умерла жена.

— Понятно. А кто такой бобыль?

— Бобыль — это у кого нет никаких родственников, а только знакомые или друзья-приятели, вроде нас с тобой.

Клава задумался, потом вздохнул и произнес:

— Я дома спросил у мамы про Графыча. Она говорит: «Вдовец он. Работящий бобыль…»

В Пушном многие знали совхозного кормача Павла Евграфовича. Он привез в поселок первую партию норок, когда совхоз только-только начинал строительство шедов. Понравился ему Пушной, так он здесь и остался. Готовил зверькам корм и жил в пристройке кормокухни.

— Ты бы видел, какая норка у Графыча получилась! — восхищенно проговорил Мятлик.

— Как получилась? — удивился я.

— Ну та, которую он поймал.

Оказывается, Мятлик уже побывал у старика и видел, как Графыч обрабатывает шкурки. Клава рассказал Графычу про мою простуду и договорился, что после того как я поправлюсь, мы все вместе пойдем проверять капканы. Правда, лыж у меня нет, но могу же я попросить у кого-нибудь из ребят. Любой из наших мальчишек даст покататься. Ну а то, что мы пойдем по охотничьему путику Павла Евграфовича, мы, конечно, никому не скажем.

Городской гость

Сидеть целыми днями дома, когда все ребята в школе, не так-то интересно. Хорошо, хоть Мятлик навещает. Правда, что у нас в классе делается, он не знает. Но придет, потараторит — все веселей.

Как-то под вечер прибегает запыхавшийся Клава и говорит:

— Слу-у-шай, Славка, что я тебе расскажу! Давай одевайся скорей, пойдем в гости к Графычу.

— Так меня же еще не выписали в школу.

Но Мятлик настаивал:

— Тебе же надо дышать свежим воздухом. Вон какой ты бледный.

Мне и самому хотелось на улицу. А тут еще Клавины уговоры, и я стал торопливо одеваться.

Клава рассказал, что после уроков он катался с горки за фермой и увидел лыжню. Хорошую лыжню, накатанную охотничьими лыжами.

«Конечно же, это Павел Евграфович на охоту пошел», — подумал Мятлик и, забыв про друзей-приятелей, пустился вдогонку за Графычем.

Не заметил, как оказался на опушке леса. И тут вдруг услышал громкий окрик:

— Стой! Кто идет?

Клава ойкнул и подался в сторону. Но когда поднял глаза, увидел какого-то незнакомого дядьку. Он сидел на бревне. Рядом были воткнуты в снег лыжные палки, а возле них валялся рюкзак. На коленях у незнакомца лежало одноствольное ружье.

— Вы тут собаку не встречали? — тотчас придумал Мятлик. — С утра ищу, как сквозь землю провалилась.

— Как это с утра, ты разве в школу не ходишь? — в свою очередь спросил незнакомец.

— Хожу, но она еще утром куда-то делась, вот я и пошел ее искать. — Клава начал лихорадочно соображать, что бы еще сочинить, но в это время за спиной незнакомца качнулись еловые лапы, и на лыжню, отряхивая с плеч осыпавшийся снег, выкатил Павел Евграфович.

— О-о, Клавдей объявился, — широко улыбаясь, проговорил Графыч.

— Вот, дядя Павел, человек собаку потерял, — сказал незнакомец, кивая на Мятлика.

— Как, разве у тебя собака есть? — полюбопытствовал старик.

— Да не совсем моя… Мы с Васькой… Это мой сосед… Общая собака…

Клава смутился окончательно и покраснел. Он никак не думал, что незнакомый человек окажется другом Павла Евграфовича. После той истории с шофером-газовщиком Клаве теперь на каждом шагу чудились браконьеры.

— Да ты присядь с нами, ноги-то, чай, свои. Передохнем и к дому вместе двинемся, — пригласил Графыч. — А ты, Волоха, ходко катишь, насилу угнался, — добавил он, присаживаясь рядом с незнакомцем.

Клава словно ждал этого приглашения. Смахнул снег с бревна и, подложив под себя рукавицы, уселся к самому рюкзаку.

— А там что, белки? — торопился он перевести разговор на другое.

— Не-ет, — охотно ответил Графыч. — Белка в такую пору верхом ходит. Мы тетеревишками занимались. На чучалку.

— Можно посмотреть? — загорелся Клава.

— Отчего ж. Давай-ка, распотрошим сидор.

Графыч взял рюкзак, дернул за кончик шнура и вытряхнул к ногам Мятлика пять тетеревов. Краснобровые черныши на чистом снегу казались огромными. Их крутые груди отливали синевой. Когтистые лапы и изогнутые перья хвостов впечатались в снег.

— Вот это да! — восхитился Клава, затем приподнял за лапы одного петуха. — Тяжелый…

— Забирай его себе, — предложил Графыч. — Я и то думаю, как мы с Володимером поделим такую груду. Как ни крути — один петух лишний получается. Выходит, и у тебя собака охотницкая, коли вывела хозяина к самой дичи.

Напарник Графыча многозначительно хмыкнул и чуть не поперхнулся дымом цигарки.

— И то верно, дядя Павел, — проговорил он. — Куда нам пять штук. А так ровно по паре будет.

— Да нет, что вы, — отнекивался Мятлик. Но глаза его загорелись от счастья.

— Бери, бери, — уговаривал Графыч. — От подарков, паренек, не отказываются. Складывай тетерей в мешок, поднесем до Пушного, а там забирай. И мамка обрадуется.

Графыч затянул тесемку рюкзака, а его спутник забросил мешок за плечи.

До самого Пушного шли вместе.

Когда пришла пора расходиться, охотники остановились. Напарник Графыча начал было снимать с плеча рюкзак, но Клава остановил его.

— Как же я понесу тетерева? Ведь у меня даже веревочки нету. Лучше я домой сбегаю за сеткой и к вам приду. Я мигом…

— Ну, ступай, — согласился Графыч, и они направились к кормокухне.

— Что же это за дядька охотился с Графычем? — спросил я Клаву.

— Ну, обыкновенный… — Мятлик наморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить. — В ватнике… в сапогах. Да я сто первый раз вижу. Он откуда-то взялся.

Я оделся и, махнув Мятлику, шагнул за порог.

— А сетку, сетку! — остановил меня Мятлик. — Ведь я же пошел за сеткой.

Я вернулся на кухню, сдернул с гвоздя авоську и подал Клаве.

Вскоре мы подошли к пристройке за кормокухней. Клава протиснулся а тугую дверь и, словно воробей, спрыгнул с высокого порога. Следом вошел и я. Тяжелая дверь хряпнула подмороженным инеем и поддала мне в спину. Сделав пару шагов, мы с Клавой очутились на самой середине комнатки Графыча.

Хозяин и его гость сидели за столом и пили из эмалированных кружек чай.

— Ну вот, Волоха, а ты говорил, что Клавдий не придет. Гляди-ка, заявился да еще с компаньоном. Ну как, купальщик, оклемался?

Я кивнул головой и тут только вспомнил, что надо поздороваться:

— Здрас-сьте, — торопливо пробормотал я.

— Проходите да хвастайте, — подхватил гость.

— Давайте чаевать с нами, — предложил Графыч. — Налей-ка, Володимер, мальцам позаваристей.

— Да нет, спасибо, — проговорил я. Неловко как-то — первый раз пришел к Графычу и уже за стол. А Клава, не смущаясь, стянул с себя пальто. Мне пришлось тоже раздеться. Пока я пристраивал вещи среди пахнущих рыбьим жиром и зверем ватников Графыча, Мятлик уже уселся за стол и принялся за чай.

Мне тоже дали кружку. Но чувствовал я себя довольно неловко.

— Вон сколько у меня гостей нонче, — улыбнулся Графыч. И от улыбки сухие морщины на его лице разгладились. Он словно бы помолодел. — Семеро по лавкам! Сперва, вишь, ты, Володимер, подкатил. С тобой мы Клавдия отыскали. А он дружка с постели стащил. Этак дело пойдет, самовар заводить придется. Чайником не обойдешься.

Я неторопливо потягивал из кружки чай, слушал старика и осматривал его жилище. Это была небольшая комнатенка. Посредине стояла плита с высокой, под самый потолок, кирпичной стенкой. У одной стены стояла железная кровать, а вдоль второй тянулась широкая лавка. Над кроватью на вделанном в стену лосином роге висели два одноствольных ружья. А чуть поодаль — с гвоздя свешивались три вывернутые беличьи шкурки с пушистыми хвостами и белый «кот», который чудился мне в бреду.

— А вы далеко чучалили[6] — поддерживая разговор, спросил Мятлик.

— Подле Вазойболота. Угорочек там есть березовый, любят черныши на нем присаживаться. — Графыч с каким-то удовольствием отвечал на Клавины вопросы.

— Эх, вот бы мне в шалаше поохотиться! — мечтательно произнес Мятлик.

— Да студено больно, — возразил старик. — Мы, вон, с Волохой и то сидим попеременке. Сперва один, потом другой.

— А куда же другой девается? — оторопел Мятлик.

— Как куда, ходит, греется. Насмотрит тетерей и подшумнет к чучалкам. И сугрев и польза напарнику.

— Ну, тогда и я бы мог, — уверенно заметил Клава.

— Я «отстрелялся», спасибо, — отодвигая кружку, сказал приезжий. — Займусь-ка я, дядя Павел, добычей.

Он встал из-за стола и, пристроившись у плиты, принялся ощипывать тетеревов. Одного оставил на скамье, того, что предназначался Клаве.

— Это ко мне гость вчерась с подарком заявился, — сказал Графыч, обращаясь к ребятам, и морщины снова разгладились на лице старика. — Ить надо ж так поднесет!

— Ну что вы, дядя Павел, всем-то хоть бы не рассказывали, — проговорил Владимир.

— Где ж тут все-то? — встрепенулся Графыч. — Всех-то раз-два и обчелся. Да и потом парнишки-то свои, совхозные.

— Какой подарок, дедушка Павел? — спросил Мятлик.

— Да вот ехал Волоха из города на попутной, а перед ними грузовик шел. Ну и свалился с грузовика рулон проволочной сетки. Володимер подобрал его и явился с подарком. А в рулоне-то, почитай, килограммов пятьдесят будет. Пока до моей избы донес, словно в бане попарился. А говорят, что с возу упало, то пропало. Выходит, нет… И пришлось мне Володимеру заместо директора благодарность объявить. Вот ведь как.

Старик хлопнул ладонями по своим коленям. Видать, с удовольствием вспомнил эту историю.

В это время Клава звонко стукнул донышком кружки по столу и громко сказал:

— Спасибо! Я тоже «отстрелялся!»

— Значит, порядок, — отозвался Владимир. — Вот твоя добыча, забирай, а то у меня пальцы разошлись, не остановить. Ощиплю и пятого.

Мятлик положил «своего» тетерева в сетку, и мы, распрощавшись с хозяином и гостем, направились домой. Но уже на полдороге Клава отдал мне сетку и понес тетерева за лапы, чтобы все видели. Но прохожих в эти минуты почему-то на улице не оказалось и похвастать такой нежданной добычей было некому.

Щепотка голубых ворсинок

Хоть и не очень-то приятно на один день в школу идти, но в субботу я все-таки пришел в свой класс.

— Смотрите, симулянт явился! — закричал Витька Козырев. — Каникул ему было мало. Во устроился человек!

— Я, может, еще не совсем здоров, — ответил я Витьке, — а то бы двинул тебе как следует.

— За чем же дело стало? — сказал Костя Загура. — Это и я могу сделать. — И, схватив Витьку за рукав, занес над тощей козыревской шеей руку.

— Да ты что, спятил? — запетушился Витька. — Уже и пошутить нельзя. Вы что, все больные, что ли?..

Костя отпустил Козырева и подсел ко мне, за мою парту.

— Мы тут новое уравнение по алгебре прошли, хочешь, объясню. Галя, поможем Славке с уравнением?

— А как же! — с готовностью отозвалась Шемахина.

Все-таки хорошо в школе. И ребята у нас что надо. Даже Галка Шемахина. Без нее тоже скучно. А всего-то я пять дней пропустил.

На переменке забежал Клава. Удостовериться, что я пришел.

— Ты уже совсем здоровый? — спросил он.

— Конечно, — ответил я и для большей убедительности постучал в грудь кулаком.

— Значит, завтра едем? — прошептал Мятлик мне на ухо.

— Только не брякни про это у нас дома, — наказал я ему. — Я утром лучше сам за тобой зайду.

После уроков я часок позанимался с Галкой и Костей алгеброй. Решил несколько примеров с новым уравнением. Потом я как бы невзначай спросил:

— Костя, дай мне твоих лыж на выходной.

— Так у тебя же свои есть…

— Да, понимаешь, — замялся я, — сломались мои…

— Бери, пожалуйста, жалко, что ли, — ответил Загура. — У нас завтра все равно тренировка по хоккею.

— Да сейчас я не возьму, лучше завтра с утра приду. — Я уже прикинул, что тащить домой Костины лыжи мне не стоит. Ясно, что мама не отпустит, тем более в лес. А утром скажу, что к Косте заниматься пошел.

…Все получилось так, как я и задумал. Утром забрал у Кости лыжи, забежал к Мятлику и к десяти часам мы с Клавой были в каморке старика.

— Ну что, охотничек, ноги-то держат после болезни? — вопросом встретил меня Графыч.

Я пожал плечами, мол, все в порядке.

— А дойдешь ли? Да ладно, там видно будет, коли не дойдешь, так и назад вернуться не поздно. Поехали…

И мы отправились по санной дороге на Видаламбу. Солнце уже показалось над вершинами деревьев. Заискрился снег. А долина Шумихи была покрыта полосой тумана. Он поднимался с перекатов и промоин, где журчала не поддавшаяся морозу вода.

Потом мы свернули на Видаручей, но совсем не там, где мы с ребятами прокладывали свою лыжню, отправляясь на поиски Дымки. Лыжня Павла Евграфовича шла по другому берегу Видаручья. Она огибала каждый выворотень, и идти по ней было очень удобно. Снег приятно хрумкал под лыжами, поскрипывали крепления.

— А где у вас первый капкан? — спросил Клава старика.

— Скоро увидишь, — ответил тот на ходу.

Широкие лыжи Графыча приминали выпавший вчера снежок. По его следу наши с Клавой лыжи катились легко.

— Ну, приглядывайтесь, — сказал наконец старик и воткнул в снег свои палки. — Вот он и есть первый капкан. Да никак и добыча в нем застряла. Вон он в этом плавнике[7].

Мы во все глаза глядели на кучу заснеженных палок и бревнышек, которую нагромоздил ручей в пору весеннего половодья. Но так ничего и не увидели.

— А говорят, молодые-то глаза вострые, — усмехнулся Графыч и, сделал всего один шаг, склонился у огромной валежины.

— Вижу, вижу! — заликовал Клава.

Теперь увидел и я. В капкане был белый зверек с черной кисточкой на хвосте.

— Что ж ты, голубь, тоже рыбки захотел? — запричитал Графыч, разжимая стальные челюсти капкана. — Извини, брат, не знал, что наши путики сойдутся.

Мы с Клавой подержали в руках застывшую тушку горностая. Жалко, что такой красивый зверек погиб. Охотясь в буреломе и валежнике за мышами, горностай отыскал выложенную для приманки рыбу и попался в капкан.

— Ну что, начало есть, — удовлетворенно проговорил Графыч. — Не зря, выходит, вы со мной направились. Вот вам и охотницкая премудрость.

После первой добычи мы заторопились дальше, уж очень хотелось посмотреть, что же в других капканах.

— А норка будет? — спросил в нетерпении Мятлик и тут же осекся. Ведь в капкан могла попасть и наша Дымка.

— Откуда ж мне наперед знать? — ответил Графыч. — Тут все зависит от того, сыта ли, голодна ли норка, не гоняет ли ее какой другой зверь, посильнее да попроворнее. Идем дале, поглядим.

Осмотрели еще пять капканов по Видаручью, но все они оказались пусты. Стальные пружины поседели от инея, а привада, которую разложил Графыч, так и осталась нетронутой. И никаких следов не было видно.

— Может быть, надо было больше рыбы положить на приманку? — спросил Клава.

— Больше-то оно ни к чему, — ответил старик. — Гляди-ко, капкан надо схоронить под валежину, к воде поближе, рыбешку тоже. А много ее будет, вороны в миг отыщут. Зачем же ворон-то кормить?

— Верно, — согласился Клава. Рассудительное объяснение Павла Евграфовича убедило его.

Наконец ручей кончился, и мы спустились к берегу Шумихи. Сейчас не то что в первый день нового года, когда мы искали Дымку. Тогда река, закрытая снегом, была похожа на длинную извилистую поляну. И заснеженный лес по ее берегам стоял стеной, словно построенной сказочным великаном. А теперь кругом — промоины и перекаты. Деревья уже стряхнули с себя комья снега. Солнечные лучи высветили их вершины, отчего лес казался каким-то праздничным и помолодевшим, как это бывает весной.

Под поваленными деревьями, где струилась вода, тоже стояли ловушки Графыча. Но и они были пусты.

Вдруг старик остановился.

— Никак снова он, — проговорил Графыч.

— Кто он? — переспросил Клава.

— Да рысь этот. Опять объявился.

С противоположного берега Шумихи тянулась строчка круглых следов. Зверь перешел речку и направился нашим берегом вниз по течению.

— Давай-ка, ребятки, пошустрее, — с этими словами старик поправил за спиной ружье и сильно оттолкнулся палками. Я обошел Клаву и устремился за Графычем, Он торопился. Шел так ходко, что я еле поспевал за ним, Мятлик сразу отстал.

За речной излучиной начинался перекат. Здесь деревья теснились у самой воды. След рыси вел по берегу. Графыч сошел со своей лыжни и стал прокладывать новую — вдоль следа. Возле двух вывороченных с корнями елок, стволы которых перегородили реку, старик остановился. Потом обошел выворотни и что-то поднял с вытоптанного круглыми лапами рыси снега.

— Вот теперь могу сказать, что до нынешнего утра наша Дымка еще была жива, — проговорил Графыч.

— Где Дымка? — переспросил подоспевший Мятлик.

— Вот все, что от нее осталось, — сказал старик и протянул нам с Клавой щепотку голубых ворсинок.

Свежие следы, словно страница книги, рассказали Графычу все, что случилось у этого переката нынешним утром.

Рысь затаилась под выворотнем. Она услышала какой-то слабый шорох. Снизу по реке, обследуя полынью за полыньей, шла норка. Она осматривала прибрежные камни в надежде найти какую-нибудь добычу. Затем приблизилась к упавшим елям. Рысь сжалась в комок, подобрав под себя все четыре лапы. Затем последовал прыжок, и ничего не подозревавшая норка оказалась в когтях страшного зверя.

В том, что это была Дымка, Графыч не сомневался. Одного только он не мог объяснить, где так долго жила наша Дымка?

Графыч задумчиво глядел на свою ладонь. Ветерок сдувал с нее одну ворсинку за другой. Ворсинки падали на голубой снег и становились невидимыми. Клава шмыгнул носом. Я понял, что ему хочется поскорее уйти от этого страшного места.

Десант на Видаламбе

Как-то в субботу девчонки из нашего класса передали приказ вожатой: «Завтра — "Ледовый десант". Взять с собой еду на целый день, лыжи и, у кого есть, пешню[8]. Сбор у зверофермы». И больше никаких подробностей.

Наташа после уроков была на комсомольском собрании, и я решил зайти к ней вечером домой и все узнать. Мятлик, конечно, увязался за мной.

— Хорошо, что сам пришел, Слава, — сказала Наташа. — Дело вот какое. В столовой рыба кончается. Завтра рыбаки едут с неводом на Видаламбу. И я договорилась с отцом, что наш отряд поможет. Там, главное, помочь долбить лед, а с неводом рыбаки сами управятся. Ты сходи к Загуре, Козыреву и к другим мальчикам, объясни что к чему. Сбор в восемь утра.

— А уху варить мы там будем? — спросил Мятлик.

— Ты что, с нами собираешься? — удивилась Наташа.

— Собираюсь, — буркнул он. — Я могу и один. Удочки возьму и буду ловить.

— Ну вот еще кустарь-одиночка отыскался. А тебя мама отпустит? — спросила Наташа.

— Со Славиком отпустит, — заверил Клава. — Мы на лошади поедем?

— На лошади, на лошади, — ответила вожатая. — Целых четыре отменных коня.

Клава тронул меня за рукав и степенно произнес:

— Пошли, надо собираться…

Утром возле фермы было шумно и весело. Ребят собралось человек двадцать.

Многие девчонки пришли с хозяйственными сумками. Вот люди, будто в поход никогда не ходили, рюкзака не видели. Стоило сказать, что лошадь повезет, так все с сумочками явились. Уж на что Мятлик и тот сообразил, что рюкзак для такого дела — лучше не придумаешь.

Правда, я не ожидал, что у Клавы получится такой объемистый рюкзак. Шапка едва выдавалась над клапаном рюкзака.

— Чего ты туда напихал? — спросил я Клаву.

— Все, что надо, — солидно ответил он.

Совхозные рыбаки уложили в сани невод, подоткнули под него пешни.

Одну повозку снаряжал Павел Евграфович. Он принес огромную охапку сена и, бросив ее в сани, подмигнул Мятлику.

— Ну что, Клавдей, едем со мной?

— Конечно! — заликовал Клава. — И Славик с нами.

Мы уложили на возок свои лыжи и рюкзаки. Там уже были одни — широкие, выкрашенные зеленой краской лыжи Павла Евграфовича. Ребята устроились в санях, и наш поезд тронулся. Клавин рюкзак оказался на самом верху.

Едва мы отъехали от фермы, как лошади побежали резвей. Кто-то из ребят неловко повернулся и нечаянно уронил рюкзак Мятлика. Все закричали. Графычу пришлось остановить коня. А Клава, спрыгнув с саней, поднял рюкзак и водворил его на прежнее место. Больше никаких приключений не было.

Когда миновали опушку леса и въехали в ельник, стена деревьев подступила к самой дороге. В мелколесье снег был утоптан пальцастыми лапами зайцев-беляков. Изредка заснеженную лесную поляну ровной строчкой пересекал лисий след.

Павел Евграфович подергивал вожжами, подбадривал коня, чтобы догнать ушедших вперед лошадей.

— Смотрите, смотрите! — вдруг загалдели девчонки.

Большая развесистая береза, что стояла на пригорке, неподалеку от дороги, была сплошь увешана тетеревами.

Я насчитал их двенадцать штук. Сидевший на самой верхней веточке тетерев вытянул шею и зорко следил за нами. А остальные птицы как ни в чем не бывало, переставляя лапы, склевывали березовые сережки с самых тоненьких ветвей. Иногда веточка не выдерживала, тяжелая птица срывалась было вниз, но сделав два-три взмаха крыльями, садилась на новую, более крепкую ветку.

— А почему они нас не боятся? — спросил у Графыча Мятлик.

— Так мы ж на лошади. Попробуй-ка пешим подойти — вмиг улетят.

В ту же секунду Клава спрыгнул с саней и направился к березе. Вся стая моментально сорвалась с дерева и скрылась за пригорком.

Клава догнал наш возок и уместился рядом со мной.

Вскоре деревья расступились, и мы выехали на заснеженное поле Видаламбы. Три первых лошади уже стояли там, и перед ними брошены охапки сена, а бригадир рыбаков Федор Игнатьевич со своим напарником что-то размерял на льду. Оказывается, это они намечали будущие лунки.

Выгрузившись из саней, ребята пересчитали инструмент.

Всего оказалось десяток пешней. Да три пешни — у рыбаков.

Наташа распределила ребят по звеньям, и работа закипела. Сразу стало жарко, хотя льдинки из-под пешни холодными брызгами обдавали лицо. По нашим лункам можно было на льду начертить широкий круг, в центре которого рыбаки вырубили большую квадратную прорубь.

Наверно, целый час мы долбили лед. Лунки у нас получались не такие ровные, как у рыбаков, но все же мы прорубались до воды. Наконец Федор Игнатьевич, проверив нашу работу, крикнул:

— Заводи-и!

Рыбаки с помощью шеста пропустили подо льдом от лунки к лунке веревку, чтобы за ней протянуть крылья невода. Затем в широкую прорубь опустили невод и стали его тянуть. Мы помогали. Лучше всех получалось у Кости Загуры. Он был самый сильный из ребят.

— Этого парня я бы взял к себе в бригаду, — сказал Федор Игнатьевич. — Есть у него рыбацкая хватка.

Мы смеялись, кричали, подбадривая друг друга. Клава тоже трудился вместе со всеми, старательно тянул мокрый конец веревки и кряхтел.

Когда крылья невода показались из воды, прорубь закипела.

— Давай-давай, ребятушки! — поторапливал Федор Игнатьевич. — Выбирай крылья, кажется, рыбку-то мы зацепили.

Рыбаки торопливо хватались за мокрый невод, и выбрасывали его на лед.

Мотня — сетяной мешок в середине невода — никак не проходила в прорубь, так много было рыбы. Один из помощников Федора Игнатьевича схватил с саней сачок и начал вычерпывать рыбу. На льду заплясали плотвицы, язи и окуни. Горка рыбы росла на глазах, а прорубь все кипела.

Потом, когда все было закончено, рыбаки уселись прямо на сырой невод и закурили.

— Оказывается, есть рыбка в Видаламбе, — сказал Федор Игнатьевич. — А мы все на Сумозеро ездили, куда подале да где воды поболе. И чего мы здесь не ловили?

Клава топтался возле вороха рыбы и палочкой переворачивал рыбешек, словно искал что-то.

— Смотрите, смотрите, какой здоровенный ерш! — ликовал он.

И в самом деле Клава отыскал редкостного ерша. Его коричневая спинка была размечена черными крапинками, а глаза голубые-голубые. Ерш то переворачивался с боку на бок, то становился на хвост.

— Это, наверно, ершиный царь! — сказал Клава.

— Из ерша уха получается знатная, — подхватил Федор Игнатьевич. — И в самом деле царская.

— А мы будем варить уху? — спросили ребята.

— Неплохо бы, да только неводить надо, да и кастрюли нет.

— Есть, есть кастрюля! — оживился Клава. — У меня в рюкзаке. Я взял, чтобы сидеть на ней, когда удить буду.

— Ай да парень! Ну что ж, давай вари.

Девчонкам затея с ухой понравилась. Они мигом отобрали рыбу и вычистили ее.

А мы с Витькой Козыревым отошли на новое место и опять стали долбить лунки.

Вдруг мы услышали, как загалдели и завизжали девчонки.

— Чего это они? — переводя дух спросил Витька.

— Наверно, Клава что-нибудь сморозил.

— Сбегай-ка узнай, в чем дело.

Я прибежал к девчонкам и понять не могу, чего они хохочут. Прямо помирают со смеху. А потом взглянул на Мятлика и тоже прыснул. Черной копотью под носом у Клавы были намазюканы усы. Один ус тянулся до самого уха. Такая же черная полоса перечеркнула и Клавин лоб.

— Славик, чего они? — пожаловался Мятлик. — Я им кастрюлю принес, а они…

— Да у тебя же все лицо в саже. Ты на самого Бармалея сейчас похож. Кастрюлей, что ли, вымазался?

— Не-е. Кастрюля чистая. Это я, наверно, керогазом…

Девчонки сразу смолкли.

— Каким керогазом? — удивилась Галка.

— Из сарайки.

— Ничего себе.

Оказывается, с вечера, когда Мятлик начал сборы на «Ледовый десант», он откопал в сарайке какой-то древний керогаз. Не будешь же на льду костер разводить, если уху варить придется. Вот Клава и надумал прихватить с собой керогаз. Но керогаз оказался таким закопченным, что пока Мятлик разжигал его, весь вывозился в саже.

Услышав про керогаз, девчонки оживились, быстро покидали в кастрюлю выпотрошенных ершей и наперегонки побежали к лошадям, где коптил допотопный Клавин агрегат.

Второй замет невода был еще удачней. Вместе с плотвой мы выкинули на лед пять щук. Они, как рыжие поленья, лежали на снегу и топорщили жабры.

На санках отвезли рыбу к лошадям и загрузили два воза.

— Как же назад поедем? — задумался Федор Игнатьевич. — Рыбы-то вон сколько. Да и невод смерзся — колом стоит. Не разместиться всем на санях.

— У нас же лыжи есть! — надоумила Наташа. — Встанем на лыжи, зацепимся за сани веревкой и поехали. Так даже интересней.

Уха была и в самом деле вкуснейшая. Мы разлили ее по кружкам и с наслаждением прихлебывали ароматный ершовый бульон.

А потом рассадили девчонок по саням. К последнему возку привязали веревку и, друг за дружкой ухватившись за нее, растянулись длинной цепочкой. У меня лыж не было, и Павел Евграфович отдал свои. Замыкала цепочку лыжников наша вожатая Наташа.

Лошади неторопливо трусили по накатанной дороге. Уже скрылась за лесом Видаламба, и дорога запетляла между пригорками.

Клава ехал передо мной. Вдруг он обернулся и запел озорно и весело:

Ничего лучше не мог придумать, как песенку из детского сада. Но тут в конце нашей вереницы зазвучал звонкий голос Наташи:

Мы все — и девчонки и мальчишки — подхватили песню и пели до тех пор, пока за лесной опушкой не показались голубые дымы Пушного.

Последний глухарь

Вечером ко мне забежал Клава.

— Айда к Графычу, чего дома сидеть. Мультиков сегодня по телевизору нету…

Я знал, что каморку кормача Мятлик не променяет ни на какие мультики. Да мне и самому хотелось побывать в домике Графыча.

Когда мы пришли, Павел Евграфович ел суп из алюминиевой миски.

— Садитесь вечерять, охотнички, — предложил он.

— Да нет, мы уже, — бойко ответил Мятлик. — Мы просто так пришли. А где горностай?

— Вон, в компании, — кивнул головой старик.

И мы увидели натянутую на легкую правилку шкурку горностая, которая висела на одном гвозде вместе с беличьими.

После того как мы с Клавой побывали на охотничьем путике Графыча, мне хотелось хоть когда-нибудь поохотиться по-настоящему. Ведь охотился же с ним Владимир, который приезжал из города.

— Дедушка Павел, а дядя Володя вам родственник? — спросил я.

На этот раз старик не улыбнулся, и морщины на его лице не разгладились, а наоборот, как-то застыли, словно шрамы. Графыч полез в карман за портсигаром, прокашлялся и неторопливо раскурил тоненькую папироску. Корявыми заскорузлыми пальцами он переворачивал на столе самодельную коробку портсигара.

— Володимер будет мне вроде как за сына. Сам-то я скобарь — из-под Пскова, значит. Родина там моя. А как война началась, на фронт ушел. Семья в деревне осталась. Деревню враг дотла спалил. Там вся семья погибла. Никого из родни не осталось. А под Старой Руссой фронтового дружка схоронил — Егора Ошевнева. Петрозаводский он был — однополчанин мой. Вот его портсигар, на память себе оставил. Тут вот и адрес его выбит.

Графыч мизинцем подтолкнул к нам солдатский портсигар. На внутренней стороне мы прочли адрес: «Карелия, Петрозаводск, Каменистая, 8».

— Войну-то я уже в Польше кончал. А как прослышал, что домой скоро, написал по этому адресу. Больше мне писать было некуда. Володимер, сын его, ответил мне, к себе позвал. С победой-то я пришел в свое родное село, осмотрел головешки да печные трубы и дале тронулся, к Егорову сыну. Только житель я не городской. Пожил, сколько мог, у Володимера, а потом в лес подался.

— В лес? Стали охотником? — вырвалось у Клавы.

— Да нет, на лесозаготовки. А охота — так, для веселья.

— Павел Евграфович, расскажите про охоту, — попросил я.

— А чего тут рассказывать? — Графыч широкой ладонью смахнул со стола крошки. — Вот, к примеру, вышел такой случай, что я на глухаря ружье не поднимаю.

— Почему? — разом спросили мы с Мятликом.

Графыч рассказал нам историю, которая до мельчайших подробностей осталась у меня в памяти, будто я вместе с ним встречал тогда весенние рассветы в далекой лесной сторожке.

Это было в ту весну, когда к будущему лесопункту Речка еще только-только начинали гнать узкоколейку. Самого лесопункта еще не было и тракторные волоки веером разбегались во все стороны от конца узкоколейки.

Однажды на платформе привезли дощатый домик с одним оконцем, поставленный на сани-бревна. Трактором затащили его на высокий песчаный бугор у берега ламбушки, В домике поставили железную печку, смастерили топчаны.

— Живи, Павел Евграфович, в свое удовольствие, — сказал технорук.

И поселился Графыч в этом дощатом теремке. Работа была нехитрая — уедут лесорубы к ночи в поселок, оставят бензопилы и трактора — вот и присматривай, чтобы какой лихой человек не набедокурил. Короче, определился Графыч в сторожа.

Днем промышлял рыбалкой и охотой, а посреди ночи выходил из своего домика и слушал, чем лес живет. Какая птица в родные края вернулась, какой зверь к человеческому жилью идет. Одинокому человеку другой жизни и не надо.

Лесорубы — народ деловой. Днем окрест ревут трактора, завывают бензопилы, с тяжелым уханьем падают вековые сосны. Днем зверь и птица сторонятся лесной делянки. А к вечеру вроде и не было великого шума, И утки шебуршат на ламбушке под самым окном Графыча, и лосиха с лосенком пройдет по бугру возле его домика.

Неподалеку от сторожки из ламбушки выбегал ручеек. И здесь, на соснах, Графыч насмотрел глухариный ток. Добыл глухаря, потом другого. Хотел технорука предупредить, чтобы лес на току не валили, мол, глухари это место облюбовали. Да не успел, глядь, а уж лесу-то не стало. Одна сосна высоченная осталась. Вальщик пожалел ее, уж больно семенник хороший. С нее ветер семена на полкилометра отнесет, и новый лес поднимется.

Так и осталась стоять та сосна — такая же одинокая, как сам Графыч.

Глухари, когда не стало леса, подались в другие куртины. И только один старый петух не захотел покидать место своего игрища. Видно, не раз по весне этот старый боец выходил здесь грудь в грудь на честный бой со своим соперником.

Каждый вечер он прилетал на эту одинокую сосну. Вначале, застыв на фоне зари, прислушивался. Затем, осмелев, проходил по суку и начинал щипать хвою. Аза полчаса до самых глубоких сумерек майской ночи, он расправлял веером хвост и, закинув к небу свою бородатую голову, словно колдун, начинал выговаривать глухие заклинания.

В такие минуты Графыч садился на пороге и завороженно смотрел на глухаря. Хотя до птицы было довольно далеко, старику казалось, что он слышит каждое колено этой древней песни, не похожей ни на что другое.

Закончив свой недолгий вечерний концерт, глухарь втягивал голову в плечи и замирал. Боясь потревожить сон птицы нечаянным стуком, старик неслышно прикрывал за собой дверь сторожки и ложился спать. Но сон его, как и сон древней птицы, был коротким.

С первым проблеском рассвета старый глухарь вновь преображался. Он пел. Одна песня сменяла другую, и, казалось, будто «скирканье» и «точенье» глухаря рассеивали серые сумерки, пробивая дорогу алой заре и первому лучу солнца.

Старик встречал зарю вместе с глухарем. Он, как и вчера, садился на порог и слушал. И какая-то невысказанная радость переполняла его. Он радовался свежести утра, занимавшейся заре, тому, что дышится легко, полной грудью, что рядом славит жизнь такая сильная большая птица.

Как-то под вечер на болоте, неподалеку от сторожки, захлюпали чьи-то шаги. К домику Графыча подошли двое парней с ружьями.

— Дедуля, пустишь переночевать? — спросил один. — Заблудились малость, из сил выбились.

— Топчанов не жалко, входите в дом, — пригласил старик и тут же принялся растапливать печку, чтобы накормить запоздалых гостей.

Потом при свете керосиновой лампы потчевал их рыбой и чаем. Оказалось, это студенты из Петрозаводска. Выдалось свободное время, решили поохотиться. Да вот вышли на вырубки и сбились с пути. Кружили, кружили по вырубкам, пока из сил не выбились, а тут и ночь близка. К счастью, приметили сторожку.

— Ох, заговорился я с вами, — встрепенулся Графыч. — Дружка прозевал.

Студенты недоуменно переглянулись.

— Хотите, и вы можете глянуть, только лампу погасите.

Один из гостей дунул в стекло лампы, и пламя, полыхнув красным светом, угасло. Старик приоткрыл дверь сторожки и сел на пороге.

— Вон он, дружок мой, уже поет, — лицо Графыча осветила довольная улыбка.

Студенты завороженно смотрели на поющего глухаря.

— Он каждый вечер сюда прилетает? — шепотом спросил один.

— Хоть часы проверяй по нему, — ответил старик.

— Так это вы его сюда приманили? — спросил второй.

— Где там. Глухарь — птица гордая, его не приманишь, — пояснил Графыч. — Он гораздо раньше меня здесь поселился. Токовище тут было.

Смеркалось довольно быстро. С вечера по небу плыли низкие тучи. Глухарь спел еще несколько песен и, сложив веер хвоста, затих. Старик прикрыл дверь сторожки.

— Давай укладываться. Похоже, ночью дождь будет, что-то ноги поламывает.

В сторожке было тепло от протопленной печурки. Графыч улегся на свой топчан, укрылся одеялом.

Студенты, постелив на топчаны ватники, тоже притихли. Серая пелена майской ночи затянула оконце сторожки.

Проснулся Графыч от глухого стука. Поднял голову, прислушался. И поначалу ему показалось, что ударил гром. Но все было тихо, а за окном по-прежнему темно. Старик опустил голову на подушку. Однако сон не шел.

«Может, какой охотник в беду попал?» — подумал Графыч. Он сел на топчане и в потемках нащупал сапоги. Накинув ватник, старик приоткрыл дверь. Сырая струя воздуха хлынула в протопленную сторожку. Графыч прислушался — вокруг все было тихо.

Приотворив дверь, старик зажег спичку и поднес ее к висевшим на стене ходикам. Часы показывали половину второго. Загасив спичку, Графыч вдруг заметил, что оба топчана пусты. Старик снова зажег спичку и поднял ее над головой. Сомнений не было — гости ушли, не попрощавшись. Спичка погасла. Сторожка снова погрузилась в темноту.

Графыч сел на свой топчан и подпер голову руками. Разные мысли приходили ему в голову в эти минуты. Едва забрезжил рассвет, старик отправился к токовой сосне. У подножья дерева он нашел глухариные перья и алое пятно на светлом песке. «Тайком, как воры, сонную птицу…» — вслух причитал старик. — «Ведь не с голоду же пропадали…»

В ту же весну Графыч попросил расчет в лесопункте и переехал в зверосовхоз…

Мы с Клавой слушали Павла Евграфовича, затаив дыхание. И он, помолчав, закончил:

— С той поры я на глухаря ружья не поднимаю. Да и зачем? Мало их осталось в наших лесах, а птица эта уж больно красивая, гордая птица. Тетеревишками балуюсь. Вот и Волоха мой тоже любит погонять тетеревишек. Помнишь, Клавдий, как мы в лесу встретились?

Глава, которой заканчивается повесть, но с которой все только начинается

Лето пришло, когда ему и положено быть. Предсказания Галки Шемахиной не сбылись: никаких заданий на осень ни по алгебре, ни по географии, мне не дали. В табеле черным по белому было написано: «Переведен в восьмой класс». Впереди почти три месяца каникул. Но мы целых две недели продолжали ходить в школу.

Дело в том, что вместо цветного телевизора и мотоцикла с коляской за помощь совхозу нам решили построить норковый шед. Прислали бригаду плотников, и закипела работа. А мы создали свою бригаду. Подносили брус, доски, шифер, резали оцинкованные проволочные сетки для клеток, В общем, дела хватало всем. Все работали с удовольствием.

Несколько раз на нашу стройку заглядывал Павел Евграфович. И всегда находил себе дело. То топором что-то подтешет, то ножницами для металла подравняет края сетки.

— Теперь вы своим хозяйством обзаводитесь. Поди, совсем забудете дорогу к моей хате? — с грустью сказал старик.

— Что вы, Павел Евграфович, а как же охота, а чучела, а путик?

Старик улыбнулся и с удовлетворением сказал:

— К охоте тоже ведь надобна охота, любовь, значит. Да что там говорить, забегайте с Клавдием…

Через две недели шед был готов. Его построили сразу за теплицей. И теперь у нас появился собственный агрозоогородок, как сказала Наташа. Пожалуй, такого не найдешь пока ни в одной школе!

А каникулы — да что про них рассказывать: рыбалка, грибы, ягоды почти каждый день. Мой приятель Клава вырос за лето, шея вытянулась, что у кулика. И все с идеями носится. То решил из головастиков лягушку вырастить в банке, то надумал клеить из резины перчатки с перепонками, чтобы легче плавать на запруде. Ласты и маска у него есть, а теперь вот обзавелся еще и перепонками.

Мы так набегались за лето, что даже начали скучать по школе. Наконец настало первое сентября. Когда вся школа построилась на линейку первого звонка, пришли гости, и среди них директор совхоза Семен Захарович. Нас поздравляли учителя, завуч, а потом слово взял директор совхоза. Он сказал, что за большую помощь совхоз выделил для школьной зверофермы шесть норок.

Все захлопали в ладоши. Я посмотрел туда, где выстроился четвертый «А», и вижу — Мятлик словно окаменел. Глаза горят, лицо — серьезней не придумаешь. Конечно, Клава понимает, что ухаживать за норками будут старшеклассники, а ему тоже хочется.

Потом прозвенел первый звонок. Все начали расходиться по классам, а нас, теперь уже восьмой «А», оставили. Капитолина Петровна — учительница зоологии — сказала, что все мы идем на звероферму за норками. Что тут началось: никакого строя, никакого порядка, девчонки завизжали, а мы почему-то начали подпрыгивать и кричать. Это восьмиклассники-то! Хорошо хоть малышню отвели в школу, а то бы они насмотрелись на нас.

У ворот зверофермы нас догнала запыхавшаяся Наташа.

— Я так торопилась, боялась, что не успею. Только что с автобуса, узнала новость и бросилась за вами.

Оказывается, Наташа сдала все вступительные экзамены в университет на зоотехнический факультет, и на неделю ее отпустили домой. А тут такая новость!

Мы ходим вдоль шедов, как покупатели на базаре. Ведь не на экскурсию пришли. Кому хочется, чтобы норки достались хилые или сонные. Девчонки топчутся то у одной клетки, то у другой. А норки, словно понимают, зачем мы тут. Становятся на задние лапки и смотрят на нас сквозь ячейки клеток, будто хотят сказать, чтобы мы взяли именно их.

Наконец звероводы отсадили для нас в садки шесть норочек. По паре каждых — жемчужных, белых и Дымкиных праправнуков, голубых.

Ребят собралось больше тридцати человек, так что садки несем по очереди. Когда очередь дошла до меня и я взял садок с Дымкиным потомком, словно из-под земли вырос Мятлик.

— Дай, ну дай мне понести! — взмолился он.

— Удрал с урока?

— Да ты что? Отпросился я, когда узнал, что вы на ферму пошли. Отпустили меня, честно.

Мы идем по Пушному, как на демонстрации. Все прохожие останавливаются и разглядывают необычную процессию.

Мы рады, что стали настоящими звероводами. Пусть школьная ферма еще мала, но она уже есть. Наташа тоже рада за нас и счастлива, что стала студенткой. Теперь ее мечта обязательно сбудется.

Клава сияет больше всех. У него в руках настоящий живой зверь, что там кролики или еж Федька, который всю зиму проспал в своем ящике.

Мы идем знакомыми улицами, но мне кажется, что я вижу здесь все в первый раз. И промытые дождем тротуары, и красные гроздья рябин возле каждого дома, и стаи ласточек на проводах, и школу, рядом с которой золотится сосновыми брусьями наш норковый шед. Кажется, что какой-то долгожданный праздник пришел сегодня на улицы Пушного. Первое сентября? Так мы восьмой раз встречаем его. А может, мы просто повзрослели? Пожалуй, так оно и есть. Я вглядываюсь в знакомые лица одноклассников. Похоже, что все ребята думают об одном. О чем? Да о том, что день сегодня и в самом деле особенный…