Норне-Гест

СОЛНЕЧНЫЕ БЕРЕГА

И опять он отправился на поиски новых берегов, старый, но не дряхлый, скорбный, но не сломленный, с опустевшею душой, утратив смысл жизни, но с надеждой найти его снова в других краях.

Он был одинок, оторван от всего, что составляло сущность его жизни, и был самим собою лишь в странствии, наедине с древними, вечно одинокими волнами, с слепо глядевшими горами и долами, с безликими облаками, с немыми деревьями, с пенистыми струями молчаливой, быстро несущейся реки.

Он плыл в своем одноместном челноке вдоль балтийских берегов, добрался до материковых рек и поднялся по ним вверх, питаясь, как встарь, рыбой, но не радуясь новому свиданию; а когда дальше плыть было некуда, он высаживался на берег и становился охотником, пропадал в густых лесах, переваливал через высокие горы и разыскивал истоки новых рек по другую сторону гор. Но на этот раз он шел не на восток, не к восходу солнца, к началу всех начал, где он уже был однажды, – теперь он стремился на юг, в полуденные страны, попытать счастья там.

Его влекла смутная надежда обрести утраченное. Но в нем не угасла еще и жажда чистого знания, он все еще с первобытной жадностью устремлял взоры ввысь и вдаль – к последней горной вершине, к последней волне на горизонте.

От его внимания не ускользнуло, что пока он тысячи лет странствовал на востоке и юго-востоке, в стороне от старого мира, последний далеко шагнул вперед в искусстве и в жизни; сам он уехал охотником и вернулся охотником, а народ свой нашел разбогатевшим от щедрот земли, на которой люди поселились, сделавшись скотоводами и земледельцами; нашел не несколько разрозненных племен, но единый многочисленный, здоровый и сильный народ. И все же Гест скоро понял, что это было лишь северное подражание культуре, которая еще пышнее расцвела где-то в иных местах на юге, откуда и была занесена на север. Никто из обитателей Зеландии не знал в точности, откуда взялись у них бронза, зерно и домашний скот; они знали только, что все эти богатства привозились с юга, откуда они и по сей день получали все то, чего не могли сделать сами: всевозможные новые предметы и новые взгляды на вещи, – так что, по-видимому, там, на юге, и был источник всех благ. Там, на юге, куда улетали осенью перелетные птицы и где, по рассказам, царило вечное лето.

Некоторые предполагали даже, что люди там вообще не знали смерти; притом вечной жизнью жили там не одни туземцы, но туда же собирались все умершие из других краев, – мудреная мысль, которую не всякому дано было усвоить. На дальнем севере жил народ, который так проникся этими чудесными рассказами о юге, что перестал предавать своих мертвецов земле по древнему обычаю, а начал сжигать их на костре, вполне уверенный в том, что умершие попадут на солнечные берега, если отдавать их во власть пламени. Иногда им даже бросали в костер перелетных птиц, чтобы те указали душам умерших верную дорогу.

Гест не знал, как ему относиться ко всему этому. Он, со своей стороны, уложил Скур в дубовую колоду-челн, считая этот способ передвижения испытанным и верным, хотя, быть может, и более медленным. Ему было чуждо представление о душе, проходящей через огонь и затем улетающей по воздуху, но он не отрицал и возможности подобного полета. Собственное бессмертие ставило Геста на твердую почву, и он разделял мнение своих современников по Каменному веку, что жить, разумеется, можно вечно, если тебя, к несчастью, не убьют или не сглазят злые люди, или если ты не заболеешь неизлечимой болезнью, что к сожалению, случается почти со всеми; исключений как будто не бывает. И опять-таки, значит, если всех этих перечисленных причин не будет, можно жить вечно! Так именно и обстояло дело с Гестом. Но ему было не ясно, как обстояло дело со смертью других людей; не была ли она в самом деле переходом к иному существованию или к жизни в другом краю? И что оставалось ему делать, как не стремиться к упомянутым берегам и увидеть собственными глазами все, что можно было там увидеть?

Страны в центре Европы были густо населены, но Гест избегал населенных мест, жил лесным странником и неуклонно продвигался, минуя все страны, к высоким горам в сердце Европы. На озерах между горами он нашел народ, живший в домах на сваях; целые города на воде, и видно было, что тамошние жители вовсе не хотят видеть у себя гостей, – мосты были заботливо подняты; но тем лучше: им, значит, надо быть очень дальнозоркими, чтобы заметить его.

Очень немногим удавалось видеть самого Геста в пути. Видели его следы, крупные следы, разделенные большими расстояниями, – шаг у него был широкий, как у лося, – но самого его видели редко; он успевал уже уйти далеко, когда открывали его следы. Терялись они высоко, в вечных снегах на вершинах гор, в царстве снежных полей, под самыми облаками, где парят грифы, и никто не мог понять, куда он девался; по другую сторону гор следы шли вниз, но никто не знал, откуда они идут.

Перевалив на другую сторону гор, Гест строил себе челн где-нибудь в глуши горного леса, вблизи ручья, обещавшего вырасти в реку; случайно слышавшие стук его топора могли думать, что это стучит какой-то чудовищный дятел, птица времени; когда же дятел смолкал – исчезал бесследно и Гест, он спускался вниз по течению, оставляя за кормою лишь быстро пропадавшую пенистую струю.

Заблудившись в горах, он попал на окольные пути, ведущие не прямо к югу. Приток Дуная понес его челн, оттуда он выплыл на эту старую, большую извилистую реку – наезженный путь древности. Здесь ходили всевозможные суда с разными людьми; движение неслыханное; не проходило и дня, чтобы Гест не увидел чью-нибудь ладью или его не увидели с чьей-нибудь ладьи; тем лучше – там, где суда трутся борт о борт, где одно с трудом ползет против течения, а другое без труда плывет по течению, там никто не обратит внимания на одну лишнюю скорлупу; мало ли стариков закидывают свои удочки в Дунае!

Никем не замеченный, именно потому, что он был у всех на виду, плыл Гест своей дорогой, одинокий и молчаливый; он пил прямо из реки мутную теплую пресную воду, омывающую на своем пути столько разных земель; он разводил на берегу в тростниках свой маленький костер и жарил себе рыбу, не похожую на ту, что ловилась на севере; у одних были чуткие, настороженные усы около рта, у других плотная чешуя – настоящий панцирь; но все они с одинаковой жадностью бросались на приманку и платились жизнью за свою прожорливость.

Трапезуя, Гест смотрел испытующим оком на вечернюю зарю, подобно многим другим старым, опытным рыбакам.

Никто не удивлялся также, видя у него в челноке арфу; какой пловец не развлекается звуками песни, жалобно несущейся по ветру, выражая глубокую тоску по родине, если пловец в чужих краях, или неисцелимую тоску по иным странам, если он на родине, где ему недостает плеска волн!..

Так Гест рыбачил, пробираясь мимо чужих стран, видел мельком всадников в ярких цветных одеждах, с конскими хвостами и птичьими перьями на голове; он видел и людей, одетых словно в полыхающее пламя и в шутовские головные уборы, слышал их неистовые крики, свист и вой, – и глубже погружал весло в дунайские волны и плыл дальше. Добравшись до Черного моря, он объехал его, гребя своим двухлопастным веслом, высадился в Малой Азии, был охотником на чужой земле, блуждал по пустыне и снова вышел к истокам реки, на этот раз – Евфрата; на кедровом челноке он спустился вниз в Месопотамию, где прожил несколько человеческих веков и стал свидетелем многих замечательных событий.

Затем он спустился в Персидский залив, обогнул с юга Аравию, вошел в Красное море, высадился на западном берегу, снова пересек пустыню, поплыл по Нилу, доехал до Египта и застрял там на несколько веков.

Наконец он снова выплыл в Средиземное море, объехал все его берега и острова, не пропустив ни одного. По всем признакам, он попал именно к Солнечным берегам и поэтому оставался здесь, пока не разведал все их тайны. Какие богатые края!.. Ни одно туманное сказание туманного севера не давало настоящего представления о синеве здешнего южного неба, вечно лазурного; жить здесь было блаженством, и в этом благодатном воздухе расцветал один счастливый и искусный народ за другим. Гест следил за их светлым жизненным путем и всем сердцем сочувствовал их судьбам.

Он видел сильных воинственных людей в Междуречье, их беззаветную храбрость в боях и трудолюбие, их сложные водопроводы для орошения почвы и поднятия урожая; то же самое видел он и в Египте и узнал теперь, откуда впервые появилось зерно.

На реке Нил жили почитатели быка, как и на острове Крит; отсюда произошли или здесь были приручены все домашние животные; отсюда совершила на поводу у человека длинный путь на север овца, пока не очутилась в заносимом снегом земляном хлеву, где терпеливо выстаивала долгую зиму, одевая своей шерстью безволосых северян. Вот почему баран по вечерам бормочет что-то себе под нос – жалуется на свою судьбу. По горам средиземноморских стран карабкается дикий козел, а домашний, на севере, выискивает на кочковатом лугу кочку повыше и стоит на ней, сдвинув все четыре ножки вместе, словно на высочайшей вершине, и озирается вокруг, не боясь головокружения.

Гест видел, как начинания этих первых богатых народов продолжались и развивались, пышно расцветали у счастливых греков, для которых как будто не было ничего невозможного и которые не знали границ радостям жизни.

Давно уже на пути своем к югу Гест встречал искусства и ремесло, совершенно неведомые на севере; то, что там было лишь обрывками или зачатками, здесь, на юге, он встречал в виде цельных и стройных древних культур – так медленно шло все новое с юга на север. Железо давно уже вошло во всеобщее употребление здесь, на юге, тогда как на севере все еще довольствовались бронзой; здесь строили мраморные храмы и украшали их прекрасными подобиями людей, в то время как в Дании все еще окропляли жертвенной кровью закоптевших в дымных землянках идолов – грубо отесанные чурбаны с подобием головы.

И все-таки и там, и тут жили люди, происходившие от одного корня. Гест прошел уже по следам бывших лесных людей доледникового периода, ставших людьми Каменного века и в своем продвижении к востоку достигших самых крайних морей света; теперь он шел по следам ледниковых людей на юг, только так сильно отстал от них, что они успели измениться до неузнаваемости, стать совсем другими людьми, богаче и счастливее.

Это были потомки закаленных холодом людей, потомки Дренга и Моа, Видбьёрна и Воор; одни из них двигались к югу, волна за волною, в то время как другие оставались на севере; и от этих первых храбрых и веселых мореплавателей, оставивших о себе сказочные воспоминания на греческих островах, произошли греческие боги и герои.

Ведь все то, что на севере сковывалось холодом, суровой природой и нуждой, на юге расцветало пышным цветом счастливого свободного искусства. И как большая волна, набегая на берег, посылает назад в море мелкие отраженные волны, так и волна счастья и удачи переселенцев дала отраженную волну назад, на север, которая пробудила там скованные силы и дремлющие души; и они тоже устремились к югу, чтобы расцвели там. Так культура вернулась с юга на север, где был ее древнейший корень.

В средиземноморских странах взлелеяли культуру благоприятные условия, не повторявшиеся нигде в мире, – здесь сталкивались и сливались племена трех различных частей света: из Европы шел сюда северянин, чтобы расцвести, с востока – азиат-кочевник, чтобы осесть, из Африки – знойные первобытные племена, искавшие прохлады; сливаясь, они сообща развивали свои силы и способности и достигли того расцвета красоты, который нашел выражение в греческой культуре, никем не превзойденной. Памятником счастливого народа, жившего на блаженных берегах, на вечные времена осталось изваяние нагого человека из белого мрамора на лазурном фоне – грек под голубым небом Эллады! Расцвет был так пышен, что художественное выражение его пережило все времена, сохранило свою власть над умами даже после того, как вызвавшие его условия жизни перестали существовать и не могли больше питать его.

Гест видел и шествие римского солнца по небосклону, плавая по Тибру бедным, безвестным рыбаком, в то время как мимо него сновали императорские галеры, огромные чудовища с тремя рядами весел, двигавшихся взад и вперед одновременно, наподобие ног; на каждом весле сидел прикованный цепью раб, и Гест тихо ускользнул из Тибра на своем старом дубовом челноке, когда народ бунтовал на улицах разлагавшегося Рима.

Теперь он уж надеялся вскоре достичь цели, ради которой странствовал так бесконечно долго.

Но его надежды не оправдались. Чем дальше пробирался он вперед, тем больше убеждался, что цель недостижима. Он ведь отправился искать берег умерших, а нашел вечное лето, дивно прекрасные места, воплотившие мечты в жизнь, неувядающую природу, но нигде не нашел умерших.

Тогда он подумал, что они, пожалуй, избрали своим местопребыванием какой-нибудь остров, оберегаемый морем от посторонних посетителей, и поэтому особенно усердно обыскал все острова на Средиземном море, а их было много; но на всех обитали молодые, недавно сложившиеся народы самого земного вида. Не везде его встречали одинаково радушно; жители некоторых уединенных островов, не отличавшиеся благопристойностью, заранее сбегались на берег, точа свои ножи о скалы, служившие им и жилищами, и точильным камнем; это, конечно, не свидетельствовало об их большом уме, так как тем самым они наводили чужестранца на подозрения и заставляли его вовремя повернуть назад. Гест вовсе не ожидал, что умершие явятся ему в образе светлых духов или выкажут особенную сердечность; он ожидал увидеть их такими же, какими они были при жизни; и хотя никто не сомневался в том, что умершие могут быть опасными и свирепыми, каждому было все-таки ясно, что они не станут хлопать себя по ляжкам и непристойно грозить мореплавателю в порыве досады на то, что он повернул назад, не пожелав заехать к ним. Это были люди, самые обыкновенные люди, не очищенные смертью.

То же самое можно было сказать о более развитых жителях больших населенных островов. Все они были молодыми, свежими побегами человечества; жадно раскрыв рот, они ловили всякие басни, сами болтали без умолку, были большими любителями меновой торговли и рабынь. Нет, они были слишком живые; этот остров не мог быть островом мертвых.

В конце концов Гест отыскал маленький островок, заброшенный далеко в море и необитаемый; это было не то, что он искал, но это был последний остров, больше не на что было надеяться, и он остался здесь со своими воспоминаниями.

Остров высовывался из воды подобно вершине горы, затонувшей в глубине морской под вечно лазурным небом; самая вершина напоминала плоскую разбитую чашу; это был потухший кратер, поросший лавандой, в которой стрекотали кузнечики. В одной из расселин между скалами густо переплетались лавры и мирты, а около небольшого ручья выросла рощица рожковых деревьев, плодами которых питался Гест. Спал он, защищаясь от ветра, под навесом скалы. Любовался ящерицами, резвившимися на камнях. На отвесных скалах высаживали яйца морские птицы, целый день перебраниваясь между собой. Это звучало, как музыка арфы, которою было само море, окружавшее остров. Иногда вдали показывался парус, но лишь для того, чтобы повернуть и снова исчезнуть вдали. Дельфины кувыркались в прозрачной, глубокой воде возле самого острова, почесываясь о выступы скал, отфыркиваясь и снова ныряя. На острове было тихо. Гест время от времени беседовал сам с собою, покачивая головой. Здесь было хорошо.

Гест высек в скале нишу с колоннами и с затейливым портиком над ней, наподобие маленького храма, – работа многих лет, но времени у него было достаточно; в храме он поставил маленького идола греческой работы – женскую фигуру, единственную женщину, которую он любил на этих берегах.

Греческие девы были одинаково прекрасны и тогда, когда они словно излучали священный покой из складок своих длинных хитонов, и тогда, когда они в святом неистовстве выбрасывали ногу из-под хитона и ловили согнутым коленом бога вина; во многом можно было их винить, в одном лишь они не были повинны – в безобразии. Гест всех их созерцал с наслажденьем, все они радовали его взоры и душу; но любил он только одну, и та была не живая, а из обожженной глины, величиной меньше локтя; ее он и поставил в скалистой нише над своим жильем и ей одной молился ежедневно – единственной, вечной и неизменной… Это была стройная, тонкая, юная дева с тонкими крепкими ногами, совсем нагая; одежду свою она положила рядом на вазу, а руки подняла, готовясь завязать волосы перед тем, как пуститься в бег; она – легконогая, быстрая, как пламя, как ветер, она – вихрь, она – воздух, она – женщина, она – юность!..

Этим поклонением Гест тешил свое сердце. Но это не примиряло его. Прожив здесь несколько веков, прислушиваясь к голосам моря, неба и собственной души, ожидая, что скажет он сам после долгих лет безмятежного созерцания, он убедился, что хотя и избрал себе в удел одиночество, но это был не совсем добровольный выбор – скорее одиночество выбрало его. Он остался один потому, что все ушли от него. Но не сам ли он когда-то бежал оттуда, где ему следовало остаться?..

Да, вот они – итоги жизни: сперва идешь впереди, потом остаешься позади. Молодым охотником ушел он от жизни, а когда созрел и нашел свое место в мире, жизнь убежала от него.

Он долго жил; но к чему ему бессмертие, если он не мог разделить его с другими?

И вот Гест спокойно, обдуманно зажег свою свечу второй раз в своей жизни, чтобы умереть. Ему не хотелось больше жить.

От свечи оставался лишь маленький огарок, который быстро догорал. Гест чувствовал, как он дряхлеет по мере того, как сгорает свеча, и это уменьшало его муку.

Он зажег свечу при дневном свете, но она озарила все кругом еще более ярким – неземным – светом; он сидел в освещенном круге и вновь переживал все, что было в его жизни; прошлое вернулось к нему и слилось с настоящим. Пиль и Скур были с ним, слились в один образ с пленительной любящей улыбкой; была с ним и мудрая мать его Гро, воплощение всеобъемлющей любви; и все его дети; время и расстояние не разделяли их; он снова переживал свое детство, юность и зрелость, он словно ничего не потерял, словно и не был одинок; истина была в нем самом и только в нем: его бегство было несущественно или даже его вовсе не было; он никогда не расставался с родиной!.. Он – дома!.. И тут к нему вдруг снова вернулась жажда жизни. Нет, ему еще рано умирать, от свечи остается еще порядочный огарок, и Гест быстро нагнулся и погасил свечу.

Когда она погасла, он очутился в темноте и ощутил вокруг себя другой, более холодный, освежающий воздух; вместо шума моря слышался шелест листвы высоких деревьев; над его головой слышалось пенье птиц, но каких-то других.

Медленно рассеялся мрак, и он увидел себя не на скалистом островке в лазурном Средиземном море, а в лесу с высокими деревьями, над которым нависло низкое небо с быстро несущимися серыми тучами.

Он опять в Зеландии; стоит осень; в сквозных верхушках деревьев хозяйничает буря с громким вызывающим воем; весь лес охвачен пожаром листопада; вороны и галки с карканьем кружат в воздухе; разбитые ветром стаи чибисов опускаются на землю и пытаются снова собраться под защитой холмов. Это один из тех дней, когда птицы собираются в стаи и улетают из здешних мест; лес трещит, холодный ветер со свистом рыщет меж стволами деревьев, проникая во все укромные лесные уголки. Строптивый дух природы всем своим холодным телом повис над померкшей, беззащитной Данией. Быстро бегущие облака на миг разрываются, и в прореху проскальзывает холодный луч света, бледный отсвет озябшего испуганного дня, словно оглянувшегося разок на бегу. Ах! Гест облегченно вдыхает свежий ветер, бодро встречая осень, он дома! Погода меняется, клонит к зиме, но он останется здесь, он не боится зимы.