Ностальгия

Часть вторая ПРОГУЛКА

Крохотный плафон на переборке отсека почти не дает света. Его тусклое красноватое свечение играет на неуклюжих фигурах, зажатых страховочными скобами, замысловатыми темно-фиолетовыми переливами. Сидим спинами друг к другу, плотно, как сардины в банке, набитые в нутро «Томми» — бронированной амфибии, БМП морской пехоты. Десять человек, отделение морских пехотинцев, плюс механик-водитель и башенный стрелок, как один, беззвучно молятся своим богам в абсолютной тишине. Только плавное покачивание нашей тесной жестянки говорит нам о том, что мы куда-то движемся. Сквозь многослойную броню корпуса и герметичные шлемы не слышно ни шума волн, ни гула судовых двигателей. Но вибрация мощных машин передается нашим спинам через все слои защитной амуниции и гигроскопичного белья, в которые мы укутаны, словно огромные жуки-переростки с жесткими сине-зелеными панцирями. И мы ловим эту вибрацию, вслушиваемся в нее всем телом и ждем изменения ее ритма. И он меняется. Качка ослабевает, делается почти неощутимой. Палуба под ногами уже не вибрирует — она трясется мелкой частой дрожью, от которой стучат зубы и зудят кончики пальцев. Без всяких тактических блоков знаем, что десантный корабль включил нагнетатели и поднялся над водой на воздушной подушке. Напряжение в отсеке достигает максимума. Ложное ощущение безопасности за многими слоями брони, переборок, корабельных бортов, палуб никого не обманывает. Мы здесь, прижатые к жестким ложементам, как галерные рабы, прикованные к своим лавкам, облаченные в тяжелые доспехи боевых костюмов, навьюченные десятками килограммов амуниции и боеприпасов, ждущие мгновенного перехода от тьмы к свету, и так же, как те рабы, мы идем ко дну вместе с нашими высокотехнологичными плавучими гробами и медленно умираем в темноте заполненных прибрежной водой отсеков, дыша через шашки регенерации. Потому что десантный корабль теряет свою маневренность при подходе к зоне высадки, когда поднимает свою тушу над водой на воздушной подушке. Потому что противник обычно ведет интенсивный огонь, препятствуя высадке. Потому что под огнем некому спасать затонувшие суда и эвакуировать морпехов, замурованных в десантных отсеках. Потому что мы знаем, что, пока не рухнут на мокрый песок носовые аппарели и зверюга «Томми» не вырвется с ревом на свежий воздух из тесноты трюма, мы — идеальные мишени и стопроцентные кандидаты в покойники.

Включаются тактические блоки. Скосив глаза, наблюдаем за переливами зеленых меток, мельтешащих комментариями. Оживает наушник. Голосом взводного он запрашивает готовность экипажей.

— Лось-ноль, здесь Лось-три, готовность подтверждаю, — тут же отзываюсь я, разлепив сухие губы.

— Лось-ноль, здесь Лось-два, готовность подтверждаю. Лось-ноль, готовность подтверждаю, — вслед за мной докладывают командиры остальных отделений.

— Лось-ноль — Лосям — один, два, три. Готовность шестьдесят секунд. Включаю отсчет, — доносится голос Бауэра.

Тактический блок послушно сыплет белыми числами, стремящимися к нулю.

— Заводи, — командую механику по внутренней связи.

«Томми» взрыкивает движком, выбрасывая в трюм транспорта струи паровых выхлопов.

— Экипаж, готовность тридцать секунд, — сообщаю отделению.

В полутьме возникает смутное шевеление, сопровождаемое лязгом закрепляемого в бортовых захватах оружия. Гудит над головой привод башни, задирающей ствол орудия вверх на максимальный угол. С резким «клац-клац-клац» проворачивается за моей спиной оживший механизм подачи снарядов. Фигуры снова замирают, расставив ноги и стиснув зубы в ожидании зубодробительного удара. Холодный пот пропитывает наши напряженные спины, стекает по лбам.

— …Четыре, три, два, касание! — сообщает взводный.

— Тормоза долой! Подъем! — кричу я чуть громче, чем следовало.

Утробный рев «Томми» заполняет каждую клеточку наших тел. Мы чувствуем, как палуба плывет под нами, как наша бронированная коробочка повисает в воздухе и дрожит в нескольких сантиметрах от стального настила.

Сигнал открытия отсека врывается в уши нудным комариным писком. Мы не видим, но знаем, четко представляем, как рушится на песок тяжелая аппарель.

— Механик, вперед! Башня, огонь по готовности! — ору я в ларингофон.

И «Томми» выпрыгивает на свободу. Ревя движками на форсаже, он проносится в воздухе над ребристыми наклонными листами, врезается днищем в берег так, что у нас клацают зубы и трещат многострадальные позвонки, подпрыгивает, идет бортом вперед, неуклюже покачиваясь, выравнивается и, крутя башней, мчится прочь от воды. Подальше от замершей у уреза туши десантного корабля, раззявившей черную пасть, из которой выпрыгивают и выпрыгивают все новые коробочки, и в вихре песка из-под юбок нагнетателей расползаются в линию, и ползут к зеленому частоколу джунглей, что поднимается впереди над стеной утреннего тумана.

И мы наконец облегченно выдыхаем регенерированный воздух внутри своих закупоренных наглухо бронекостюмов. Стук и щелчки по внешней броне, на наше счастье, не пули и не осколки. Это разлетаются из-под соседних машин мелкие камушки прибрежной гальки. Мы молча сидим, боясь говорить из риска пооткусывать языки, и сжимаем стволы коленями. И только головы наши, похожие из-за шлемов на круглые головы огромных доисторических тюленей, мотаются туда-сюда в такт рывкам и прыжкам нашего транспорта.

Отслеживаю на тактическом блоке наше положение. Запрашиваю разрешение взводного к высадке.

— Лось-ноль — Лосям — один, два, три. Высадка по готовности, — шуршит голос в наушнике.

— Отделение — к высадке! Механик, малый ход! Десантирование! — кричу я. — Отделение, к машине! Цепью, марш!

«Томми» дергается, как припадочный, резко сбавляя ход. Распахиваются кормовые люки, впуская в нашу железную берлогу ослепительный утренний свет. Горохом мы сыплемся в сияющее жерло, в рев воздуха под ногами, в пар выхлопов, с ходу разбираемся в цепь и неуклюже бежим, глубоко погружая ботинки в толстый слой разноцветных округлых камушков. С трудом поспевая за нашей коробочкой, волочем на себе кучу всякого нужного и ненужного барахла, дышим ртом, глотаем воздух, как густой кисель, и никак не можем надышаться.

Слева, справа от нас, немного впереди и сзади уже выстроились и подпрыгивают на бегу вслед за ревущими монстрами такие же редкие цепочки из теряющихся в тумане сине-зеленых жуков с палочками оружия перед собой. Низко над берегом, глуша нас своим грохотом, то и дело проносятся двойки «москито» — штурмовиков из авиакрыла дивизии. Из тумана позади на берег выбрасываются все новые и новые туши китов — десантных кораблей. Распахивая огромные черные пасти, они вываливают на песок длинные стальные языки. И я чувствую себя частью огромной непобедимой машины, и понимаю, что ничего не может противостоять такой мощи, и что я часть этой мощи, и мощь эта имеет имя, и имя ей — Второй полк Тринадцатой дивизии Корпуса морской пехоты Его величества Императора Земной империи, планета базирования Шеридан.

Мы достигаем границы джунглей — нашей точки назначения — и согласно вводной спешно зарываемся в землю, сооружая брустверы из набитых песком мешков и остервенело вгрызаясь в твердый красноватый грунт пополам с корнями. Мы с наслаждением сбрасываем с себя в кучу тонны барахла и, обливаясь потом в лучах поднимающегося тропического солнца, под прикрытием пулеметчиков и башенных орудий долбим, долбим, долбим землю стальными лопатками и рубим виброножами толстые змеи корней, отрываясь лишь затем, чтобы хлебнуть подсоленной воды из мягкой пластиковой фляги. Я вместе со своими бойцами, покрикивая и подгоняя их, расстегнув броню и подняв лицевую пластину, ковыряюсь в земле, больше для поднятия их духа и своего авторитета, чем с пользой для дела, хотя долбить на влажной жаре землю в мои сорок три — удовольствие еще то, несмотря на работающие на полную мускульные усилители. Водители выкатывают из грузовых отсеков страхолюдного вида «кроты», и те надсадно воют, орудуя вращающимися резаками и выбрасывая позади себя фонтаны измельченного грунта. Через пару часов с небольшим наш взвод закапывается по самую макушку, опоясывает свои позиции минными полями и датчиками слежения, оборудует ходы сообщения, устраивает глубокие капониры для «Томми». Мы занимаем оборону и лежим в сырых земляных ячейках, напряженно всматриваясь поверх стволов в зеленые сумерки перед собой, а где-то левее и сзади нас, выстраиваясь в колонну, идут и идут в глубину Латинской зоны по проделанной инженерами просеке ревущие боевые машины вперемежку с грузовиками обоза. Это продолжает развертывание наша Тринадцатая, «невезучая» дивизия.

У морпеха так — где лег, там и дом. Тесное нутро «Томми» сейчас похоже то ли на лагерь погорельцев, то ли на цыганский табор. Вдоль бортов на решетчатой стальной палубе, завернувшись в зеленые пончо, сопят носами умаявшиеся за сутки бойцы моего отделения. Отдыхающая смена. Бормочут, разговаривая с кем-то во сне, ворочаясь, пихают друг друга ногами, лежат в тревожном забытьи, сунув под головы вещмешки и слегка ослабив сбрую разгрузки. Воздух наполнен непередаваемым амбре из пота, мокрых носков, металла и разогретой изоляции. За бортом полное безветрие. Серый свет зарождающегося утра ползет в распахнутые десантные люки. Сквозь тихое гудение силового поля доносятся резкие крики ночных птиц. Воздух дрожит и слабо искрится, когда насекомые на полном ходу таранят невидимую преграду. Первая ночь на новом месте. Тревожно мне как-то.

— Не спится, садж? — раздается над головой тихий голос башенного. Его ноги и нижняя часть туловища свисают с подволока в арматуре башни. Плечи и голова теряются в темном металлическом нутре наверху.

— Не спится, — так же тихо отвечаю я.

Башенный — в дежурной смене, ему спать не положено. Наблюдение не его задача, часовые и посты передового наблюдения и без его участия тщательно просеивают местность на километры вокруг глазами высотных разведчиков. Задача оператора — незамедлительно открыть огонь по указанным координатам. И заняться ему до срока нечем. Вот и мается он от скуки, трет слипающиеся глаза, настраивается на канал «мошек» и рассматривает заросли и берег, а когда надоедает, смотрит себе под ноги, на спящих морпехов. И поговорить ему, бедолаге, не с кем, чтобы сон разогнать. Я для него — шанс скоротать время до смены.

— Тихо как, — снова негромко доносится из темного провала.

— Точно, — откликаюсь я, — пойду посты проверю. Смотри не засни, Топтун.

Топтун обижается.

— Я что, первый год меняю? — После короткой паузы добавляет задушенным шепотом: — Садж, ты бы стимы выдал, а?

— Обойдешься, торчок хренов. Так потерпишь. Еще даже стрелять не начали, — отвечаю себе под нос, осторожно пробираясь через лежащие тела к выходу.

Стимы из аптечек я самолично изъял. Не время для дури. Чуть стресс, автодоктор рад стараться — впрыскивает дозу. Привыкаешь к ней быстро, но вот сосредоточиться потом без нее — проблема. Зомби мне в экипаже не нужны.

Топтун что-то неразборчиво бурчит себе под нос. Одно из тел шевелится. Из кучи зеленых тряпок доносится сонное ворчание:

— Топтун, если не заткнешься, будешь дежурить еще смену. Я тебе устрою.

Это Трак. Сказал — и точка. С ним спорить опасно. Башенный обиженно затыкается.

Выбираюсь наружу, за границу силового щита. Звездное покрывало на светлеющем небе так близко, что, кажется, можно потрогать некоторые яркие лампочки рукой. Укрытый маскировочной сетью «Томми» похож на темно-зеленый полупрозрачный холм. Повесив винтовку на плечо, стволом вниз, затягиваю свою сбрую потуже. Вбираю полной грудью пряный влажный воздух, отдающий гнилью. Оголодавшие лесные кровососы, ошалевшие от аппетитного запаха десятков недоступных тел, немедленно атакуют мои позиции. Лезут в глаза, забивают ноздри, путаются в волосах. Обеими руками отмахиваясь от кровожадных пособников местной революции, быстро отступаю назад, под защиту силового поля. С отвращением давлю и сбрасываю с себя шевелящуюся мерзость. Опрыскиваю репеллентом шлем и сочленения бронекостюма. Закрываю лицевую пластину. Звуки лесных обитателей теперь почти не слышны. Прицельная панорама расцвечивает ночь зеленоватыми контурами. Столько оттенков зеленого не снилось, наверное, ни одному художнику. Будь у меня руки правильно прикручены, обязательно нарисовал бы картину с видом ночных джунглей, всю в зеленых тонах.

Ночью в армии, когда не спишь, в голову лезут всякие ненужные мысли. Размышляешь о каких-то совершеннейших глупостях. Вот и сейчас почему-то подумалось, что у меня кончился одеколон. Я так привык к его горьковатому запаху, что с ним стали ассоциироваться все мои успехи или даже просто удачные дни. Я даже формулу удачи для себя вывел, каждое утро стоя перед зеркалом и приводя физиономию в порядок. Типа Бог узнает меня по запаху. Поэтому не надо забывать ежедневно напоминать ему о себе. Но теперь вместо привычного «Таро» я пахну пылью, потом и едким средством от насекомых. Как же теперь Господь отличит меня от других? Вспоминаю Шар. Смакую ощущение ее тела. Вот бы сейчас она периметр проверить вышла… Встряхиваюсь, как собака. Гоню ненужные мысли. На войне зевнешь — рот тебе уже в морге закроют.

Пригнувшись, ныряю во влажную глубину окопа. Туго набитые землей мешки вдоль его края в темноте видятся как пузатые туши убитых морских животных. Сам как большое животное, повинуясь сержантскому инстинкту, брожу от поста к посту, вместе с часовыми молчаливо вглядываюсь в черные заросли.

Тактический блок моргает красным, выделяя опасный сектор. Здоровенная серая змея запутывается в колючих спиралях ограждения, и сигнализация истошно вопит, предупреждая о прорыве периметра. В объективах «мошек» мы видим растерзанное, перепутанное с колючими кольцами тело. Но это потом. А сначала два ближайших поста открывают по месту срабатывания суматошный огонь из М160, длинными очередями расстреливая магазин за магазином. Стрельба застает меня в траншее на полпути к шестому посту. Пристраиваю винтовку на бруствере. Изготавливаюсь к бою. Расстегиваю и поднимаю клапан подсумка, чтобы дергать магазины не прерываясь. Прицельная панорама, однако, не находит достойных внимания целей. На ротной частоте — форменный бедлам. Все чего-то обнаружили и торопятся об этом доложить. Запросы часовых и башенных операторов перекрывают друг друга.

— Крот-один, здесь Мышь-четыре. Наблюдаю стрельбу на участке Мыши-два. Запрашиваю инструкции…

— Мышь-пять — Кроту-один. Слышу автоматический огонь с тыла, предположительно на участке Мыши-два…

— Хлопушка-два, Кроту-один. Цель вижу. Прошу разрешения открыть огонь…

— Крот-один, здесь Мышь-один. Прорыв периметра на участке два-три. Неприятеля не наблюдаю. Веду заградительный огонь. Повторяю…

— Тихий-один — Кроту-один. Слышу стрельбу с тыла, предположительно участок два-два, два-три. На мониторах чисто, прием …

Вдоль траншей разбегаются разбуженные бойцы. С резкими хлопками в высоте вспыхивают люстры осветительных ракет, ослепительные пятна качаются на крохотных парашютах и превращают пейзаж в тысячи шевелящихся в мертвенном белом свете щупальцев-теней. От этого кажется, что вся местность впереди кишит нечистью и нечисть эта стремительными бросками подкатывается к линии обороны. С пулеметчиков слетает сонливость, они шевелят стволами, готовые в момент выпустить в темноту тысячи утяжеленных пуль, способных навылет прошибать деревья.

— Крот-один, циркулярно. Всем заткнуться! Прекратить огонь! Повторяю — прекратить огонь! — пробивается раздраженный голос начальника караула.

Прибегает полуодетый взводный. Огонь часовых наконец стихает. Приходит запрос из батальона — дежурный офицер интересуется причиной стрельбы. Запрашивает координаты для огневой поддержки. Дежурному офицеру не терпится пострелять по этим непонятным джунглям перед нами. Слава богу, это не мой человек облажался. Огромным кабаном мимо проносится сержант Ким. На расправу. Это его люди всех переполошили.

Постепенно все успокаивается. Только раздраженные голоса глухо доносятся из штабного блиндажа. Матерясь под нос, бойцы расползаются по машинам и блиндажам — досыпать. Сон — ходовая валюта, самая большая ценность тут. Небо все больше сереет. На горизонте разгорается полоска света. Наступает утро. Первое мое утро на этой новой войне.

За что я люблю Корпус, так это за то, что тут думать не надо. Этакая райская жизнь, где все твои телодвижения на весь день расписаны и четко определены. Одна закавыка — ты свой распорядок представляешь несколько иначе. Но кого волнует твое мнение?

Примерно в этом ключе высказываюсь перед отделением, пинками выгоняя его на свет божий. Мои невыспавшиеся бойцы, щурясь, выползают на свет с отекшими от неудобных поз физиономиями, на которых красными рубцами запечатлены швы вещмешков, служивших им подушками. К траншеям, укрытым сверху брезентом, выстраиваются небольшие очереди. Наши полевые нужники незамысловаты. Ямы на дне траншеи да широкие брусья из местного дерева, перекинутые через них. Два раза в день медики сбрасывают в ямы вонючую дрянь — таблетки, содержащие короткоживущие микроорганизмы. После них лесным мухам и другим многочисленным насекомым в яме делать нечего. Переработанные нами сухие пайки превращаются в сухой чернозем.

После посещения траншеи — обязательная зарядка. С поправкой на боевые условия. То есть полчаса отжиманий в пыли и приседаний с товарищем на плечах. Не снимая брони. Счастливчики-часовые довольно щурятся из своих нор, наблюдая за истязанием собратьев. Их очередь завтра, не сегодня. Балдеж высоко ценится в морской пехоте. Даже если завтра за него заплатишь вдвойне. Уж я об этом позабочусь. Но часовых не волнует завтра. «За балдеж надо платить». Они прекрасно знакомы с этим непреложным правилом.

Взмокших, кашляющих от пыли морпехов рассаживают вокруг бортов «Томми», где они под контролем медиков сначала протирают друг друга влажными дезинфицирующими тампонами, а затем тщательно чистят зубы и растворяют щетину гелем для бритья. Корпус серьезно относится к гигиене. Морпех может помереть во славу Императора, но никак не от кровавого поноса или болотной лихорадки. Морпеху положено помирать героически, как минимум от пули, а еще лучше — от прямого попадания мины, чтобы остатки тащить легче было. Памятуя об этом, пристально рассматриваю ногти и ступни своих великовозрастных детишек. В полевых условиях, особенно в тропических джунглях, грязь под ногтями запросто может обернуться изъеденным червями желудком.

Не всем детишкам нравится процедура контроля. Некоторые откровенно ворчат, стараясь избежать унизительной проверки. Мало кому понравится стоять в строю полуголым, когда вокруг вьются дневные кровососы, а здоровенный сержант раздвигает пальцы твоих ног и рассматривает мозоли на пятках. Морские пехотинцы — как злобные цепные собаки: все время норовят соскочить с поводка. Дай только повод. Уж так их воспитали — они самые крутые, самые безбашенные, самые беспощадные. Быть сержантом в морской пехоте вовсе не то же самое, что в пехотных частях. Тут приходится постоянно доказывать подчиненным, что ты круче и резче, чем они. Что достоин уважения и имеешь достаточно авторитета, чтобы ими командовать. Дисциплина в бою не одно и то же с дисциплиной в казарме, когда долгие годы службы вырабатывают в человеке непревзойденное искусство взаимоотношений со старшим по званию. Когда малейшие оттенки настроения дают понять, что можно перейти от «господин сержант, сэр» к уважительно-фамильярному «садж». Или просто «Ив». Или даже «Француз». Такая у меня кличка среди моих волчат.

В этот раз халява проходит не для всех.

— Крамер, твою мать! — ору я в лицо чернявому громиле. — Какого хрена у тебя грязь между пальцами? Убрать!

— Садж, я… — пытаясь придать невозмутимое выражение своей звероподобной роже, начинает Крамер.

Не даю ему договорить. Если в поле слишком часто позволять говорить в строю кому попало, добра не жди. Дисциплина усохнет, как ошметок теста на солнце. Пинаю его в голень ногой, обутой в тяжелый тропический ботинок. Впрочем, сдерживаю удар, чтобы не повредить ему ногу. Добавляю локтем в подбородок.

— Последний, кто у меня забыл слово «сэр», долго жрал жидкую овсянку, рядовой! Потому как я ему зубы выбил! — ору я в искаженное болью и ненавистью лицо. — Встань в строй, морпех, и приведи себя в порядок! Я хочу, чтобы ты шел под пули, как бык на убой — чистым и здоровым! Понятно, рядовой?!

— Понятно… садж… — цедит Крамер.

Уважаю его упрямство. Хороший морпех тот, кто до конца стоит на своем. Крамер — настоящий упертый ублюдок, законченный сукин сын. Такие не верят ни в бога ни в черта. Я горжусь, что в моем отделении есть такие псы. Но вида не показываю.

— Вместо завтрака будешь стоять у гальюна и повторять слово «сэр», пока отделение не закончит набивать желудки. Как понял, рядовой?

— Так точно, садж. Вас понял, — ухмыляется Крамер.

— …Сэр — говорю я тихо, в упор глядя в наглые голубые глаза.

— …сэр… — эхом отзывается Крамер, продолжая издевательски ухмыляться.

Провожу последнюю проверку. Пахнущие дезинфекцией фигуры в вычищенной и должным образом обслуженной броне переминаются с ноги на ногу вдоль заглубленного в землю зеленого борта «Томми». Ветерок шевелит маскировочную сетку над их головами, играя пятнышками теней на поднятых забралах. Даже на мой искушенный взгляд все в порядке. Тихо говорю Траку:

— Нанеси мастику погуще. Наши все знают, кто ты, а снайперам это знать ни к чему.

— Сделаю, садж, — кивает капрал.

Иду делать доклад лейтенанту. Нахожу его в соседнем, через один от нашего, капонире сидящим в водительском отсеке, на месте командира машины, и свесившим ноги наружу. Взводный шелестит своей новомодной картой.

— Трюдо, — говорит мне взводный.

— Сэр! — отвечаю я.

— После завтрака выдвигаешься на патрулирование.

— Есть, сэр. У меня двое в охранении.

— Обойдешься без них. В семь ноль-ноль выдвигаешься. Да, захвати с полсотни датчиков слежения. Будешь ставить на маршруте следования.

— Сделаю, сэр.

— Свободен, Трюдо.

Топаю назад, к отделению. Над сетчатыми холмами уже витают аппетитные запахи от саморазогревающихся банок с сухим пайком. Сглатываю слюну. Здоровенный то ли шмель, то ли шершень-переросток бьется мне в лицевую пластину. Отваливается, делает новый заход и вновь идет в атаку, гудя, как крохотный бомбардировщик. Далеко, у самой воды, с грохотом падают сходни грузовой аппарели с очередного транспорта. Сейчас мимо нас снова пойдет техника. Надо успеть перекусить до того, как взвод накроет облако густой красной пыли от проходящей колонны. Перехожу на бег.

Освобожденный от оружия, головной колонны похож на зеленую мельницу, к крыльям которой намертво прикручены виброножи. Его ритмичные движения со стороны кажутся легкими и невесомыми. Головной колонны раз за разом поднимает и с резким «чох-чох» поочередно опускает руки. «Чох-чох» — так врезаются в стену зелени стальные лезвия. «Чох-чох» — ширится брешь в переплетении лиан и гигантских папоротников. Один за другим бойцы пропадают из вида в глубине сумрачного коридора. Сначала исчезает голова, потом плечи, затем зеленый занавес поглощает спину идущего впереди. «Чох-Чох». Шаг. Ботинок не находит опоры в пружинящем ковре из травы, сучьев, ползучих растений и корней. «Чох-Чох». Еще шаг. И еще. Пауза. Глубокий вдох. «Чох-Чох». Нога глубоко погружается в гниющий мусор. Взгляд влево-вниз-вправо-вверх в поисках снайпера, хищника или мины-ловушки. «Чох-чох». Шаг. И еще. И еще один. Мутная вода наполняет ямы наших следов. Взгляд вперед, вдоль колонны. «Чох-чох» — клубы потревоженных насекомых окутывают нас, словно дым.

Удовольствие от прогулки по джунглям Тринидада, скажу я вам, та еще штука. Четвертый час, нагруженные водой и боеприпасами по самое «не могу», дуреющие от оглушительного птичьего концерта, пробиваемся через сплошную стену зелени. Медленно, шаг за шагом. Меняю головных каждые двадцать минут. По моему приказу мускульные усилители и климатизаторы переведены на минимальную мощность — экономим батареи, мало ли что. Батальон с его зарядными станциями и пунктами боепитания остался где-то там, на другом краю земли. Вместе с медиками, огневой поддержкой и дезинфицированными гальюнами. Поэтому и боеприпасов несем по две нормы каждый. По шесть запасных магазинов в заплечных мешках, кроме штатных шести в нагрудных подсумках. Запасной картридж с осколочными выстрелами к подствольнику. Четыре гранаты — по паре плазменных и осколочных. Пара дымовых. Весь опыт моей давней и долгой службы твердит мне: лучший исход любого боя — это когда боеприпасы остаются, а не наоборот. Бойцам моя перестраховка не по нраву. Любая инициатива начальства, даже такого маленького, как я, — им во зло. Так уж повелось. Они угрюмо топают вперед, продираясь сквозь заросли, злобные вьючные «Лоси», увешанные камуфлированным барахлом, развесившие рога-стволы по сторонам, болтая хвостами саперных лопаток, с чавканьем выдирая копыта из сочной болотистой подстилки.

— Француз сбрендил, — сплевывая, переговариваются они во время смены головного.

Мне их мнение — до вертолета. Я за них отвечаю и делаю это так, как считаю нужным. Я зол, но не показываю вида. Я злюсь на взводного, отправившего нас сюда, хотя и понимаю, что он пятое колесо у телеги, злюсь на идиота, спустившего приказ о патрулировании по цепочке просто потому, что так положено по уставу, злюсь на систему, породившую этот устав и того идиота, что отдает такие приказы, система эта работает сама по себе, ни для чего, я никак не могу врубиться в смысл ее существования, заменяющий нормальный здравый смысл. Система питается нашим потом. Система пьет наши силы. Она перемалывает наши кости. Наш патруль — сплошная фикция. Мы не видим дальше своего носа. Мы можем обнаружить партизана, только если он сдуру ляжет поперек нашей тропы. «Мошки» бессильны в этих зарослях: слишком много ложных целей и теплокровных животных. Спутники не в состоянии отслеживать нас через многоярусные густые кроны. Мы неба-то не видим, бредем в сумерках, заживо похороненные под тоннами мокрой зеленой дряни. Нарваться на засаду в таком патруле — раз плюнуть. Пара снайперов, замаскированных в кронах, перестреляют нашу группу играючи. Мне до смерти неохота играть роль живой приманки. Манка, вызывающего огонь на себя в интересах огневой поддержки. Надо бы наставить кругом датчиков слежения, засеять лес авиацией — только так можно реагировать на ситуацию не наобум. Но датчиков нет. Те редкие, что мы вгоняем под кору деревьев каждые несколько сот метров, — не в счет. Капля в огромном море. Остальные тоже понимают это, не только я. От этого все мои приказы кажутся им еще более бессмысленными, трудно сообразить, когда бездумно топаешь и топаешь, что я делаю все, чтобы сохранить наши задницы в целости. Настоящая наша цель — пройти по этому долбаному маршруту и остаться в живых. Нам уходить скоро дальше, нас вот-вот сменят на базе, так к чему геройствовать там, где другие рано или поздно сделают все, что нужно?

Ремни винтовок перекинуты через плечи, руки болтаются по бокам зеленых мимикрирующих тел, свешиваясь со стволов и прикладов. Обливаемся потом среди влажной духоты внутри своих тяжелых скорлуп. Выпитая вода тут же выступает на спине и впитывается насквозь мокрым, липнущим к телу бельем. Тяжелее всего пулеметчику Генриху, с его здоровенной дурой М6 и четырьмя картриджами боепитания к нему. В довесок ко всему, Генрих перепоясан двумя запасными лентами. М6 — зверюга универсальная и неприхотливая. Жрет патроны и из герметичного картриджа, и через лентоприемник. В качестве небольшого послабления не ставлю Крамера головным. Больше я для него сделать ничего не могу.

— Внимание, отделение! — передаю я, стараясь говорить равнодушно и уверенно. — Лось-ноль хочет, чтобы мы вернулись до темноты. Увеличить мощность усилителей на одно деление. Ускорить темп! Шире шаг!

— Мать твою… — злобно шипят мои «Лоси», налегая на стволы.

Если телепатия реально существует, взводного сейчас вывернет наизнанку. Вместе со мной.

«Чох-чох». «Чох-чох». «Чох-чох». Мы прем напролом, словно маленькие танки. Преодолевая боль в натруженных ногах, с трудом разгибая мокрые спины. Заляпанные грязью и липким зеленым соком, в корке издохших насекомых, хрипло дышим, высасывая кислород из едва живых климатизаторов.

Через три часа, почти по графику, врубаемся в редколесье высоты восемь-восемь.

С мстительным удовлетворением докладываю взводному о прибытии в конечную точку маршрута. Это тебе за «Француза», сопляк.

Хотя просека, по которой непрерывно идут колонны тяжелой техники, совсем рядом, мы не слышим ничего, кроме неумолкающего птичьего гвалта. Высоту восемь-восемь обдувает легкий ветерок, остужая наши распаренные физиономии. Сушим ботинки и амуницию, любуясь потрясающим пейзажем девственного леса. Жаль, джунгли красивы только издали.

— Слышь, садж, разговор есть. — Трак надевает ботинки и поправляет шлем. Словно невзначай касается разъема брони.

— Сбрось пяток «мошек» и дуй во-о-он туда. — Я показываю сидящему рядом Калине на пальму с мохнатым кривым стволом, которая торчит на восточном склоне холма. — Кола предупреди, пусть страхует тебя. Гота смени. Следи за лесом.

Калине не хочется подниматься и идти на перетруженных ногах черт-те куда. И время Гота еще не вышло. Но приказ отдан, хрена рассуждать? Он подхватывает винтовку и топает вверх. Бурчит что-то под нос недовольно. Делаю вид, что не слышу.

Отключаю броню. Поворачиваюсь к Траку:

— Чего у тебя?

— Слышь, Француз, тебя в этот патруль не просто так сунули.

— Ага?

— Точно. Сам что, не видишь, мы тут как цуцики слепые, понт один. Херня это полная, а не патруль, они даже датчики еще не сеяли. Взводного вчера к комбату вызывали.

— Вчера?

— Помнишь, полосу шторма вчера проскакивали?

— Ну?

— Ты блевал пока в гальюне, я слышал, у него шлем открыт, я рядом проходил.

— И что?

— А то, они решают, что делать с тобой. — Он понижает голос. — Зря ты на телку эту забрался, Француз. Девка она видная, базара нет, только ты не первый день лямку тянешь. Сам знаешь, где можно конец мочить, а где узлом завязать. А у взводного зуб на тебя, так что смекай.

— Да ладно, дальше войны не пошлют, — отмахиваюсь я. — Тебе-то что? Сержантом станешь, ты кадровый. У «Лося» на тебя ничего нет.

— То-то, что война. Потому и решают. Так бы уже вышибли. А отделение твое — к херам собачьим мне такая радость. Мне на своем месте хорошо. Сам знаешь — «чистые петлицы…».

— Ладно. Спасибо тебе.

— Да брось, сочтемся. — Трак вгоняет разъем на место.

«Вот суки», — внутри возникает неприятный холодок. Вдруг представляю себе, что по возвращении из патруля узнаю, что Шармилу перевели. «Вот суки… суки…» — и больше ничего в голову не идет.

До лагеря остается всего пара километров, когда стена леса содрогается и с развесистых крон на наши головы обрушивается теплый ливень. Разноцветными брызгами рвутся вверх потревоженные птицы. Сквозь непроглядную зелень доносится басовитое «БУ-УХ». Бьют наши гаубицы.

— Стой! — командую я. — Рассредоточиться!

Падаем на землю. «Лоси» с треском расползаются по кустам, сливаясь с листвой. Огонь усиливается. Удары впереди начинают звучать размеренно и часто — батарея переходит на беглый. На фоне уханья гаубичных снарядов звонкие хлопки минометных разрывов почти неразличимы. Сквозь стену зелени шум боя доносится до нас, словно сквозь вату. Осматриваюсь вокруг и не вижу ничего хорошего. Поганое место для боя. Никакого обзора. Опытный лесной снайпер перебьет нас тут, как кроликов.

— Лось-ноль, здесь Лось-три, прием, — негромко говорю в ларингофон, шаря взглядом по зарослям впереди.

— Лось-ноль на связи, — немедленно отзывается наушник.

— Лось-три — Лосю-ноль. Слышу шум боя перед собой, ориентировочно от километра. Нахожусь в квадрате восемнадцать-двадцать. Запрашиваю инструкции, прием.

— Лось-три, находимся под огнем. Движение прекратить, находиться на месте. Ожидайте инструкций, — чуть помедлив, сообщает взводный.

Поворачиваю голову. Нахожу взгляд ближайшего бойца. Прикладываю руку к уху — «слушать». К бровям — «наблюдать». Боец кивает, передает жесты дальше. На такблоке пока пусто. Спутник показывает сплошной дым на границе леса. База ведет огонь по джунглям. Картинка нечеткая — облака. В ожидании команды щупаю эфир. На восьмом канале натыкаюсь на скороговорку корректировщика:

— …Красный-один, здесь Глаз-два. Лево два, серия пять фугасных, пять плазменных, приступайте… лево два, бризантные, десять… переключаю на один-три, наведение автоматическое, канал чистый… ориентир восемь, плазма, три… ориентир три, повторить бризантные, пять … — почти без пауз бормочет гнусавый голос, и, вторя ему, гаубичные снаряды вгрызаются в джунгли где-то впереди нас.

— Лось-три, здесь Лось-ноль, прием, — напоминает о себе взводный.

— Лось-три на связи, прием.

— Лось-три, это Лось-ноль. Смотри вариант семнадцать, повторяю, семнадцать. Направление шестьдесят, повторяю, шестьдесят. Твой партнер — Рысь-девятый. Прием.

— Лось-три, роджер — понял. Вариант семнадцать, партнер — Рысь на девятом. Приступаю. Прием.

— Лось-три. — Пауза. Шорох и потрескивание в наушнике. — Будь осторожен. Снайперы. Конец связи.

«А то без тебя не знаю, сопляк», — злюсь я на взводного. Но злость смешивается с каким-то незнакомым теплым чувством. «Волнуется за нас, зелень», — думаю я. Хочется верить, что лейтенант волнуется именно за нас, за наши шкуры, а не за то, что мы можем облажаться.

«Вариант семнадцать» — это действия в составе засадной группы при операции по прочесыванию местности. Цепь морпехов — «молот» — движется, загоняя противника на нас — «наковальню». Расползаемся в редкую цепь, насколько это позволяют непроходимые заросли. Усилители давно на максимуме. Пришло их время. Движемся легко, словно тени. Медленно продвигаемся вперед в поисках удобной позиции. Метров через сто Господь снисходит до наших молитв. Мы утыкаемся носами в широкую прогалину, поросшую частоколом местного бамбука. Желтовато-зеленые стволы душат вокруг себя всякую растительность, и рядом нет ни одного ствола-исполина с вездесущими жгутами разноцветных лиан. Видимость все равно аховая, но сквозь бамбуковые заросли уже пробьется пулеметная пуля. И можно запускать «мошек» — зелени тут меньше. Распределяю людей. Крамер пристраивает свою дуру за полусгнившим, покрытым грибными наростами бревном. Кол, наш снайпер, выдвигается вперед на левый фланг и набрасывает на себя лохматую накидку. Остальные достают лопатки и вгрызаются в сырое переплетение корней и сгнившей листвы, сооружая временные укрытия. Режем тугие стволы перед собой, обеспечивая сектора обстрела. Забрасываем подальше в зеленые просветы активированные в режиме растяжек гранаты — своеобразное минное поле. Напоминаю всем, чтобы сдуру не пальнули из подствольника, пока бамбук стоит: в тесном переплетении стволов прямо перед нами разрыв плазменного заряда произведет обратный эффект. Никто не зубоскалит над моей перестраховкой. Все сосредоточенно пилят ножами корни и выбрасывают лопатками перед собой лесную дрянь пополам с мокрыми шматками перегноя.

Волнуюсь, стараясь не показывать вида. Это мое отделение, вот уже полгода, но никого из них я еще не видел в реальном бою, если не считать Зеркального. Но там все же ненастоящие бои были. Так, репетиции… Как они себя поведут, мои «Лоси», попав под настоящие пули? Пока все действуют четко. Немного шкалит сердечко у Гота, самого молодого — год в Корпусе. Остальные вроде ничего, держатся уверенно. Странно, но ответственность за других не позволяет проступить наружу моему собственному страху. Словно я наблюдатель на учениях, который вне игры, и условные пули его не трогают. Показываю своему заместителю на Гота. Трак кивает в ответ, поднимает большой палец — «понял, присмотрю».

На тактическом блоке проступает череда зеленых точек. Густая россыпь медленно движется к нам.

— Рысь — здесь Лось-три. Я на позиции. Даю координаты, прием.

— Рысь, Лосю-три. Принято. Отметку вижу, — узнаю по голосу командира роты «Браво», — будем у вас примерно в девятнадцать тридцать. Дай картинку, прием.

— Лось-три — Рыси. Транслирую. Прием.

— Рысь — Лосю-три. Картинка четкая, до связи.

— Принято, отбой.

Мы снова чувствуем свою нужность. Бессмысленный патруль приобретает черты хорошо проработанного плана. Сразу и не дойдет, что случайно все это. Мы больше не чувствуем себя одинокими. Мы часть большой непобедимой зеленой машины. Эта машина катится уверенно и точно, подминая всех, кто сдуру окажется на ее пути. Мы сорвиголовы, затычка в каждой прорехе, куда нас сует Император, чтобы своими телами мы остановили течь. Мы чувствуем гордость оттого, что там, высоко над нашими головами, в черноте пространства плывет громадина авианосца, способного за несколько часов превратить половину Шеридана в гигатонны фасованной пыли пополам с дерьмом, а мы, простые земноводные черви, которые только и могут, что убить за раз не более десятка себе подобных, да и то если сильно повезет, и все равно мы тут, а он там, и Император доверяет решение своих проблем именно нам, простым смертным. Чувство непобедимости переполняет меня. Я стыжусь этого щенячьего восторга. Я напоминаю себе, что мне уже сорок три, и что я уже далеко не наивный мальчик, и что все, что со мной происходит, запрограммировано и вбито в мою башку годами муштры и многими часами психологической обработки, а попросту — гипновнушениями. И все равно ничего не могу с собой поделать. Батальонный психолог — «псих» — мог бы гордиться своей работой.

— Мы — «Лоси», — шепчу я вслух по третьему каналу.

Редкие тюленьи головы вокруг слегка кивают мне из моря травы. Они ощущают то же самое. Мы готовы к бою и ждем его, даже если нам придется лежать в этом зеленом говне еще целый год.

Нам сказочно везет. Никакого года не требуется. Всего через полчаса ожидания «мошки» показывают шесть скользящих сквозь заросли силуэтов. Если бы не тепловое излучение, разглядеть лохматые тряпки крадущихся было бы проблематично. Такблоки высвечивают красные точки. Вычисляют их скорость, направление, оценивают вооружение. Идут прямо на прикинувшегося кучей травы Кола. Щелкаю языком по третьему каналу — «приготовиться». Воздух сгущается, словно смола. Напряжение сводит пальцы. Запах нашего пота чувствуется за километр. Герильос идут так, что залюбуешься. Скользят сквозь заросли, словно нож сквозь воду. Не треснет сучок, не чавкнет грязь под ногой. Дистанцию держат. Настоящие сукины дети! Идут быстро, на пределе. Отрываются от преследования. Впереди проводник с коротким карабином. За ним трое со снайперками. Замыкающими — двое с автоматическим оружием. Дистанция — пятьдесят метров. Ближе нельзя. Ближе — гранату можно докинуть. Ставлю переводчик огня в режим принудительной автоматической стрельбы. Проводник замедляет шаг. Он не видит нас, он чует нас нутром. Проводник замирает. Проводник поднимает руку. Лохматые силуэты за ним приседают в траву. Проводник медленно, едва заметно поворачивается, зеленая статуя, часть пейзажа, щупает глазами заросли. Кол плавно выбирает свободный ход курка. Кол вышибает проводнику кусок спины. «Огонь!» Заросли взрываются брызгами разлетающейся зелени. Куски полых стволов, не успевая упасть, лопаются в воздухе, разбиваемые в щепки. Бьем так, что залюбуешься, перекрываем нормативы скорострельности. Один за другим отлетают в прелую подстилку отстрелянные магазины. Раз за разом щелкает М10 Кола. Паркер приподнимается над зеленью, сам как зеленый призрак. Огонь вырывается из его здоровенной трубы. Выкошенная зеленка перед нами вспухает ослепительным шаром, брызжет черным дымом, пламя жрет бамбук, с треском катится вокруг, шипит, затухая, на мокрой подстилке. Калина материализуется сзади, загоняет в трубу увесистый заряд, хлопает Паркера по плечу. Оглушительное «ПАМ-ПАМ-ПАМ» справа — Трак садит с колена картечным ливнем, высунув ствол с болтающимися сошками из-за дерева. Джунгли перед нами в ужасе бросаются на землю, тщетно стараясь уйти от губительного огня. Генрих сосредоточенно бьет перед собой длинными очередями. М6 — машинка серьезная. Его утяжеленные пули прошивают заросли, словно бумагу. Генрих гремит и гремит, рассыпая вокруг себя донца безгильзовых патронов тридцать восьмого калибра, и где-то впереди его раскаленные посланцы с сочным чмоканьем прошибают стволы и тела. Вот он стихает на мгновение, и Гот выкатывается из-за бревна, трясущейся рукой пристегивает к пулемету свежий картридж взамен отстрелянного. «Прекратить огонь!» «Прекратить… прекратить…» — катится дублированная команда. «Ждать!» «Ждать… ждать…»

— Кол, доклад!

— Цели поражены. Целей не вижу.

«Мошки» крутятся над мешаниной перебитых бамбуковых стволов и переломанных листьев папоротника, среди густого дыма и чадящих головешек. Одно тело. Второе. Третье. Вот еще. Одного нет.

— Нгава, Чавес, вперед, — командую я, — Калина, Гот — вторые номера. Мышь — со мной — третья пара. Пошли.

Две зеленые «Лосиные» туши отделяются от земли. С винтовками наперевес мчатся, оскальзываясь в прокрученной на мясорубке мякоти джунглей. Замирают, припав на колено. Щупают землю прицелами. Вскакивает следующая пара. Мелькают грязные зады. Падают. Моя очередь. Бежать по размолотой мерзости — все равно что по льду: ноги разъезжаются. Первая пара на месте. Контрольный выстрел. Второй. Третий. Из-за исщербленного пулями поваленного ствола, из прелой кучи вылетает зеленое яйцо. Щелчком отстреливается в воздухе предохранительная скоба. «Граната!!!» — истошно орем мы хором, словно наш вопль способен остановить железный шар с рубчатыми боками. «Лоси», оттолкнувшись во всю мощь мускульных усилителей, летят по сторонам, этакие пародии на толстожопых летучих пингвинов, у которых вместо крыльев подсумки, а вместо ласт грязные копыта. На наше счастье, граната брошена ослабевшей рукой. Пролетев всего десяток метров, она бьется о бамбуковое удилище и падает в мягкую подстилку. «БАМ!» Куски дерна и гнилые листья сыплются сверху на наши головы. Простая осколочная. «А-А-А-А-А-БЛЯ-А-А!»— издает вопль насмерть перепуганный Гот, вскакивая под шлепками мусора, и несется вперед, стреляя на ходу, не разбирая дороги. «А-А-А-А-О-О-У-У», — бешено вторит ему отделение, включая меня. И мы, как один, ломимся следом, поливая землю перед собой струями свинца. Мстя за пережитый страх, мы полосуем кучу длинными очередями, пока она не превращается в зеленый, перемешанный с землей фарш. «Огонь в дыре!!!» — Гот швыряет в кучу цилиндр плазменной гранаты. И мы мчимся назад, спасаясь от крохотного ослепительного солнца, что вот-вот взойдет за нашими спинами.

— Кол — Французу. Целей не вижу, — остужает наш пыл доклад снайпера.

Хорошо, что под шлемом не видно моих горящих ушей. Поддался порыву, как первогодок, забыв про наблюдение. Если бы за вражеской группой шел хотя бы один снайпер, нас бы перебили, как в тире.

— Принято, продолжать наблюдение, — отвечаю я ему как можно более спокойно. — Рысь, здесь Лось-три. Имел контакт с противником. Группа шесть единиц. Противник уничтожен, потерь нет, — докладываю я группе «молот».

— Рысь — Лосю-три. Принято. Я на подходе, отбой.

Сажусь на бревно рядом с Готом. Гота ощутимо потряхивает. Мандраж после боя, бывает. Хлопаю его по броне наколенника.

— Не дрейфь, Гот, не один ты в штаны сделал, — говорю ему. — Главное, что ты хоть и ссался, но от драки не бегал. На вот тебе. Заслужил.

Протягиваю ему заправку к аптечке. Полностью укомплектованную, со стимами. Гот вщелкивает контейнер в разъем. Через пару минут его отпускает. Да что там отпускает. Гот откровенно ловит кайф. Боевые стимуляторы, по признанию наших медиков, — лучшая дурь на свете.

— Только в другой раз, смотри, дернешься без команды — душу вышибу, — предупреждаю я отеческим тоном.

Гот кивает, счастливо улыбаясь.

— Пулеметчик, смотри за своим вторым номером, — говорю Крамеру, вставая.

— Сделаю, садж, — солидно отвечает Генрих.

Я не обращаю внимания на отсутствие «сэр». Генрих сегодня молодцом. Заслужил чуток уважения. Все это понимают. Дисциплина от этого не пострадает.

Через тридцать минут громкий треск возвещает нам о приближении прорубающихся сквозь заросли морпехов роты «Браво».

Наши враги выглядят неказисто. Никакой брони. Оружие — нарезные охотничьи карабины, простые оптические прицелы, глушители примитивны. Дешевые пластиковые приклады вдребезги разбиты нашими пулями. Металлические фляги с водой в матерчатых чехлах. Одежда — брезентовые куртки с нашитыми на них кусками зеленого рванья. Пятнистые шляпы с мягкими свисающими краями, зеленые сетки свисают с полей, ветки неувядающего хвоща прикручены к ним обычной проволокой. На ногах легкие брезентовые ботинки на резиновом ходу. Мачете за спиной. Патронташ на груди. Вот и все снаряжение. Трупы — невысокие чернявые парнишки, щуплые и жилистые. Точный возраст определить затрудняемся — тела так обезображены, что лица превратились в кашу из костей и мяса. Возбужденные, жаждущие крови морпехи роты «Браво» пинают куски изрешеченного мяса, завернутые в окровавленные тряпки. Хлопают нас по броне. Жмут руки. Предлагают сигареты и стимы из аптечек. Мы сегодня кореша им. Потому как поквитались за их братанов. В Корпусе к таким делам относятся серьезно.

Пока топаем назад в составе группы загонщиков, узнаем, что произошло. Эти семеро (одного раньше накрыло артогнем) скрытно вышли к позициям роты и выбили два поста передового наблюдения. Два по два человека. Еще раньше ранили снайпера на снайперском посту. Чудом жив остался, несмотря на две пули в легких. Этот снайпер и дал их координаты. Потом открыли огонь по часовым и ранили троих. Один уже умер. Все это за каких-то пару минут. Сколько они наблюдали за нами, определяя цели, — одному Богу известно. Наблюдатели за «мошками» их откровенно прохлопали. Когда база открыла огонь, они уже отошли. Грамотно отошли. И от преследования уходили грамотно — оставляли позади себя прикрытие и минировали тропу. Замедляли загонщиков конкретно. Двое из группы «молот» схлопотали по пуле, выживут, но воевать уже не будут. Еще один боец наступил на мину-ловушку, которую почему-то не обнаружил тактический блок. Отделался тяжелой контузией — броня спасла, да и заряд маловат оказался. Получается, эти парнишки в брезентовых тапочках и дождевиках с зелеными тряпками нас круто сделали. Нас, натасканных на крови, по науке вооруженных и выученных, вскормленных мордобоем пополам с вековыми традициями. Всех из себя гордых и непобедимых. Понятно, почему пацаны из «Браво» так дергаются. Если бы мы случайно на дороге не подвернулись, ушли бы ребятишки. Наша удачная стычка просто случайность. Победное настроение улетучивается. Один Гот на ходу глупо улыбается, отходя от стимов.

Джунгли на подходах к лагерю — как грядки, по которым прошелся гигантскими граблями великан-огородник. Великан собрал в кучи вековые стволы, сложил из них костры, а в качестве растопки добавил горы ветвей и кустарника. Тяжелая дымная хмарь висит над пепелищем. Вокруг — перебитые, вырванные с корнем, обугленные и измочаленные в щепы стволы лесных гигантов. Бредем мимо них, в обход, петляя между бревнами, как по загадочному черному лабиринту. Ботинки то и дело гулко топают по горячей стеклянной ноздреватой корке — всему, что осталось от земли в радиусе поражения плазменного снаряда. Пепел сгоревших кустарников и сбитых на землю сучьев устилает изрытую воронками местность. Горячий ветер пробрасывает дымом и закручивает пепел под ногами белыми вихрями.

— Зато паразитов не будет, — глупо хихикает Гот, наподдавая ногой по дымящейся головешке.

— Заткнись, салага, — одергивает его Крамер.

Среди дыма бродят саперы. Они сверлят длинными бурами шпуры, закладывают в стволы заряды, взрывают их и утаскивают обломки куда-то в сторону, зацепив их тросом за гусеничный тягач. «Берегись!» — то и дело раздается в эфире на общей частоте, и зачумленные, обгаженные джунглями и обильно припорошенные пеплом фигуры морпехов лениво подают в сторону, отдавая дань инструкциям и чтобы не подставлять саперов. «БОМ» — летят щепки от очередного обрубка.

Я думаю о том, что мы тут всего второй день и как все за этот день изменилось. Только вчера была высадка, и мы перли вперед, как лавина с гор. А сейчас я чувствую себя так, словно год тут провел. И весь этот бедлам устроила крохотная кучка партизан. С нашей помощью. За паршивых десять минут мы изгадили все вокруг, вывалили в белый свет тонны дорогущих боеприпасов, и все это — ради случайно убитых пацанов в брезентовых ветровках. Какого же хрена мы будем делать, если на нас насядут по-настоящему? Взорвем планету?

Где-то слева и впереди размеренно хлопает автоматический миномет. Раз за разом, словно метроном. «Пам-ш-ш-ш-ш-ш-пу!» — распускаются позади нас над лесом белые облачка. Это командование расщедрилось на датчики. Теперь ими засеют километр-полтора, не меньше, джунглей на подходах к лагерю. Поздновато схватились.

— Трюдо, — говорит взводный.

— Сэр, — отвечаю я устало. Убил бы сейчас этого пижона. Хорошо хоть, в боевой обстановке честь можно не отдавать.

— Докладывайте, Трюдо, — лейтенант оглядывает моих «Лосей» оценивающим взглядом. Конечно, спору нет, они могли бы быть и почище: уж слишком не по-уставному они выглядят. Сам взводный, как всегда, чист и подтянут. Белая кость. Высшая офицерская школа Корпуса торчит у него из всех щелей.

— Сэр, патрулирование окончено. Признаков противника на маршруте не обнаружено. Датчики слежения выставлены. На обратном пути имели столкновение с противником. Уничтожена диверсионная группа численностью шесть единиц. Потерь, больных, раненых нет. Имущество, оружие, амуниция в исправности. Командир патруля сержант Трюдо, сэр!

— Понятно. Личному составу действовать по распорядку.

— Есть, сэр! Отделение, в расположение. Трак, веди.

Пригибая головы, «Лоси» шлепают по траншее к нашему «дому».

— Трюдо, у вас что-то еще? — интересуется взводный.

— Так точно, лейтенант, сэр!

— Ну?

«Баранки гну, деревня», — хочется сказать мне этому туповатому выскочке, но вместо этого говорю:

— Сэр, сержант заявляет, что его проблемы личного свойства — это его проблемы, сэр.

— Как интересно, Француз! — Взводный начинает собирать свой пистолет, разложенный на куске брезента. — А что же ты раньше думал? Когда конец свой совал куда попало?

Это выходит за рамки. Да пускай меня расстреляют, плевать. Выходит, не ошибся Трак? Ай да солдатский телеграф!

— Что, лейтенант, добился своего, да? — Он удивленно поднимает глаза: так с ним еще не говорили. — Я у тебя заноза в заднице, да? И не я тому виной, пижонство все твое, резьба поганая! Только левая у тебя резьба, дружок. Неправильная. Так в Корпусе жопу не рвут. Я такой морпех, каким тебе вовек не стать. И связью моей ты, гнида, воспользовался, чтобы резьбу свою подкрутить, да? Я только вот что тебе скажу, перед тем как меня вышибут из твоего поганого взвода: ты О'Хара своим языком гребаным не трожь, мать твою. Тут знаешь, на войне всякая херня случается. Самопроизвольное срабатывание оружия, слыхал про такую формулировку? На Форварде даже полковники людьми были, потому как жить хотели. А кто не был и людей строем в гроб загонял, того быстро находили с потрохами на дереве. А тут бойня будет почище Форварда и жизнь быстро все расставит. Так что хочешь, чтобы я ушел, — пиши рапорт, а ребят в патрули без поддержки гонять не смей, гнида. Это тебе не стрелочки рисовать. Это люди живые, офигенно ценное имперское имущество.

Взводный шумно дышит, раздувая ноздри. Сопляк. Хочет «смирно» мне скомандовать, да только я не из таких, я и так «смирно» стою, не подкопаешься. И броню отключил — не хрена особистам лишний повод для шантажа давать.

— Значит, так вот, Француз? Идешь «ва-банк»? — наконец выдавливает он.

— Так точно. Именно так, Лось. — Я делаю ударение на ехидном «Лось». — И тебе я не завидую. Война на дворе, а я вроде герой сегодня, как такого за амурные дела накажешь? Взвод тебя не поддержит, лейтенант. Знаешь, что бывает, когда взвод в поддержке отказывает? Тяжко выкручиваться будет, да, лейтенант?

— Ты, Француз, совсем охерел… — гневно начинает Бауэр, он стряхивает с колен брезент с загогулинами от кольта, встает, надвигается на меня, здоровый бугай. Только я ему не мальчик. Мы такое проходили. Ты еще ссался, когда я людей по струнке строил.

— Я тебе не Француз, лейтенант. Я тебе — сержант Трюдо. Я это звание кровью заслужил.

— Я тебя раздавлю, сержант… Я тебя не мытьем, так катаньем… Ты мне сразу не нравился. Неправильный ты какой-то. Мягкий. Ты позор взвода, ты служить со мной не будешь…

— Понял вас, сэр! — Я вновь перехожу на официальный тон.

Резкая перемена озадачивает Бауэра. Он недоуменно хлопает глазами.

— Думаешь отвертеться, сержант? Хрен когда! — Лейтенант отбрасывает манеры, его несет, как простого рядового, всякие параграфы о взаимоотношениях — побоку! — Ты мне сейчас столько наговорил — тебе на дисбат хватит. Тебя шлепнуть за это можно в боевой обстановке, понял? И я тебе этого не спущу, даже не думай. Ты еще в Зеркальном, помнишь? Еще там без команды огонь прекратил.

— Я прекратил огонь, потому что стрелять не в кого стало. А вот ты, лейтенант, глуп. Ты сейчас столько для протокола наговорил, что выселить меня только вместе с собой сможешь. Броню отключать надо, когда такие вещи говоришь. — Я усмехаюсь в перекошенное от ненависти лицо. Цитирую: — «Преследование по службе по личным мотивам, использование служебного положения по отношению к подчиненному в корыстных целях…»

— Пошел вон! — выдыхает разъяренный Бауэр.

— Есть, сэр! — Я отдаю честь, затем включаю броню. — Сэр, сержант просит разрешения лейтенанта на встречу с командиром роты, сэр!

— Встречу разрешаю! — с каменной мордой цедит сквозь зубы взводный. Желваки его так напряжены, что кожа вот-вот лопнет. Этот раунд за мной, дружок.

«Томми» встречает нас, как родных. Сменившиеся и отдохнувшие часовые вместе с экипажем машины разложили у борта, рядом с ошкуренным бревном, явно позаимствованным у саперов, приготовленные для нас упаковки сухого пайка.

— Рыжий, докладывай, — на ходу бросаю механику-водителю.

— Сэр, машина исправна, регламентные работы проведены. Оружие вычищено и исправно. Участвовали в отражении атаки на лагерь. Расход снарядов: фугасных — шесть единиц, плазмы — десять единиц! — докладывает Рыжий.

— Ясно. Ужинали?

— Никак нет, вас ждем, сэр!

— Хорошо, Рыжий. Отделение, привести себя в порядок. Почистить оружие. Ужин через двадцать минут. — Делаю долгий глоток теплой воды и иду посетить траншею с брезентовым верхом. Толика комфорта мне не помешает. Не все же под куст ходить, в ожидании, пока змея в отросток вцепится.

«Лоси» за моей спиной ворчат, стаскивая с себя грязные скорлупы. «Мог бы сначала и пожрать разрешить». «Заткнулись. Француз дело говорит». Это Трак. «Точно. Пожрать успеем». Генрих. Довольно усмехаюсь под своей полупрозрачной пластиной. Ничего, братки, бывают командиры похуже меня.

Паркер подходит следом. Копается в ширинке, якобы по нужде пришел.

— Ты это, садж, не дрейфь. Все путем будет. Ты пацан правильный, не резьбовой. Не выдадим… — бормочет он негромко.

— О чем это ты, Парк? — подозрительно интересуюсь я.

— Ты не ссы, садж… — оглядываясь, продолжает скороговоркой Паркер. — Ротный сказал: увижу чего — лично этого Казанову пристрелю. А так пускай служит пока, мужик он правильный. Ему взводный накапал, так он отшил его. Сам видишь, не до тебя сейчас…

— Ладно, Парк, — говорю я. — Что-то у меня защитников развелось — пальцев не хватит. Иди пушку свою чисть.

— Так я уже. Я Калину озадачил.

— Ну-ну…

В тропиках темнеет быстро. Перед самым отбоем нас посещает представительная делегация. Штаб-сержант, топ-сержант, капрал в возрасте и двое рядовых. Все из «Браво». Из «Крысобоев». Киваю Готу: «Сото найди, быстро». То, что сейчас будет происходить, — не для офицеров. Это наши дела. Есть традиции, как и бордели, — «только для нижних чинов». Рядовые тащат пончо, нагруженное добром. В ожидании Сото представляю отделение. Затем представляются гости. Штаб — старшина роты. Топ — взводный сержант. Капрал и рядовые — друзья погибших. Рота «Браво» делегировала им право выразить нам свою признательность. Возвращается Гот. За ним внушительно шествует Сото. Коренастый, почти квадратный, несмотря на свои метр восемьдесят. Поднимает лицевую пластину. Жмет руки прибывшим. Сообщаю, на чей счет записаны вражеские диверсанты. Двое — на Генрихе. Двое — за Колом. Одного поджарил Паркер. Одного, по молчаливому согласию остальных, записываю Готу. Ротный старшина держит речь.

— Рота отправила нас. Сегодня наши братаны полегли. «Крысобои» не привыкли долги иметь. Вы их сегодня за нас отдали. Как надо, все по совести. Это вам за ребят.

Рядовые осторожно кладут пончо. Опускают края. Собранное ротой «Браво» добро бугрится внушительной кучей. Чего тут только нет. Упаковки сухих пайков, шоколад, сигареты, витамины, боевые ножи, сделанные на заказ. Среди прочего — прицел от снайперской винтовки М10 в футляре для переноски. Футляр тщательно подогнан и выкрашен маскировочными пятнами. Кол берет его в руки, достает прицел, рассматривает.

— Я снайпер, — говорит он. Оглядывается на меня. Я киваю на гостей.

— Бери, кореш. Это от Джона осталось, — тихо говорит один из бойцов. — Любил он это дело — мозги вышибать. Тебе пригодится.

Выставляем угощение. На расстеленном пончо раскладываем куски консервированной ветчины, сыра, вскрываем и заливаем водой банки с сублимированными фруктами. Гости достают двухлитровую флягу с джином военной поставки. Ни один офицер не посмеет обвинить нас в пьянке в боевых условиях. Даже такой резьбовой, как наш взводный. Сидя кружком, пьем, не чокаясь. Подсвечиваем себе тусклыми красными фонариками. Глинистые стены капонира возвышаются над нами, заслоняя своими неровными краями звездный хоровод — белое на черном. Кол наливает себе чуть выше донышка.

— Я снайпер, мне нельзя, — словно извиняясь, говорит он товарищу убитого.

Тот понимающе кивает — «все нормально, брат».

По-хорошему, так за одного нашего надо бы положить не меньше десятка «лесных братьев». Все понимают это. Но где их взять? Мы растеряны, как дети. Бессилие рождает злость. Злость никак не отпускает нас, смешиваясь с джином, она растекается внутри и превращается в глухое липкое раздражение.

С закрытых позиций минометной батареи за нашими спинами раздается громкий хлопок. И еще один. Высоко над деревьями распускаются яркие белые звезды. Они медленно дрейфуют над джунглями, уносимые ночным ветром на своих крохотных парашютах. Ослепительно яркий после темноты свет мечется над нами белыми сполохами. Все вокруг становится двухцветным. Черным и белым.

Ротный — капитан Франти, «картавый ворон» — умудряется устраиваться с относительным комфортом всюду. Даже тут. Блиндаж его, в нарушение всех инструкций, имеет вентиляционные отверстия, забранные противомоскитными сетками. В углу надувной топчан, в другом — раскладной стол и пара складных стульев. Кусок неровной стены стараниями тактического вычислителя превращен в яркое сине-зеленое световое панно с переливами разноцветных значков. Земляной пол устилает пряно пахнущая солома, наверняка обработанная химией от насекомых. Ротный рискует. Дряни в местных джунглях столько, что никакая химия не спасет. Ротный говорит: «Жить надо в кайф». Франти сам из рядовых, и девизы его наполовину сермяжные — этакий солдатский рок-н-ролл. Ротный считает, что риск сдохнуть от укуса многоножки не перевешивает желание половину жизни проводить с максимально доступным комфортом. Именно столько времени человек проводит на работе. Война — его работа. Так уж вышло. Ворон рассматривает меня внимательно, так долго, что пауза затягивается до размеров экзекуции. Устаю стоять «смирно» под низким потолком, макушка касается затвердевшего пенобетона. Вы когда-нибудь пробовали стоять «смирно», пригнув при этом голову? То-то же…

— Садись, сержант. — Ротный наконец решает, что я достаточно проникся и к тому же достоин беседы сидя.

Осторожно опускаюсь на хлипкий стульчик.

— Спасибо, сэр.

— Знаю я, зачем ты пришел. — Продубленная ветром и солнцем краснокожая физиономия совсем рядом, я морщины могу сосчитать вокруг его карих глаз.

— Сэр, я только хотел сказать, что моя связь с офицером не повлияет на мое отношение к обязанностям. Я роту не подведу.

— Все так говорят, сержант. И все знают, что это не так. И ты знаешь. Ты ведь не мальчик, ты на Форварде в первом составе был, так что понимаешь, что к чему. Как только личные интересы перевешивают интересы службы, подразделению конец приходит. И ты теперь у меня — слабое звено. Оставить все как есть — дать понять всем, что амуры в окопах — обычное дело, традиции похерить и основы расшатать. Дать ход делу — лишить роту сержанта в боевой обстановке, да и офицера хорошего подвести. А она — классный офицер, по убеждению классный, и дело свое туго знает. Ты у нее — первая осечка. Слишком долго ты, Трюдо, на гражданке был, размяк. И в говне мы теперь из-за тебя. И я, и комбат. Что делать предлагаешь?

— Сэр, я не буду задницу рвать, доказывая, какой я примерный. Делайте, что должны. Единственно, о чем прошу, — походатайствуйте перед комбатом, чтобы лейтенанта не трогали. Она действительно классный офицер, без лести. Это я виноват. Если вам так проще будет — ну спихните меня рядовым в другой батальон. Все равно передовая, что так, что так — везде стреляют.

— Ишь ты лихой какой. «Походатайствуйте…» Раньше надо было благородство показывать. До того, как под юбку залез. — Ротный барабанит пальцами по столику, думает о чем-то, невидяще глядя на соцветия меток на стене. — Твоя лейтенантша сама комбату доложилась. Во избежание, так сказать. И согласно уставу. Еще перед погрузкой. Просто не до тебя тогда было. Очевидно, тебя хотела выгородить. Просит на взвод ее перевести, с понижением, значит… Голубки, мать вашу… Комбат в ярости, он ее себе в начштаба прочил, представление на капитана ей дал.

Я молчу. Что тут скажешь? Я пришел к ротному сам, и теперь остается терпеливо дожидаться своей участи. Все лучше, чем ждать, пока тебя заочно приговорят.

— Оно хоть стоило того, а, Трюдо? — неожиданно спрашивает ротный. Глаза прищурены, смотрит серьезно. Ни намека на скабрезность.

— Так точно, сэр. Стоило. Верните назад — я бы ничего менять не стал, сэр. Уставы, традиции — это все херня, когда рядом такая женщина, сэр. Извините, сэр.

— Ну-ну… — Ротный снова задумчиво смотрит мимо меня на цветную стену. Отмерзает: — Как тебе Бауэр?

К его неожиданным переходам трудно привыкнуть. Или он так собеседника «вытаскивает»?

— Нормально, сэр, — говорю как можно естественнее.

— Да? У меня другое мнение сложилось.

Ворон смотрит на меня так заинтересованно, словно на моем лице вот-вот ответ сам собой проявится.

— Да нет, сэр, все в порядке. Молодой он, учится еще. Начальство не выбирают, сэр.

— Ага… Твои-то как, нормальные мужики?

— Отделение хорошее. Я в них уверен. Больных, потерь нет. Ветераны в основном. Капрал Трак меня сменить может, легко. Классные мужики, сэр, все в кондиции.

— Ты отличился вчера, диверсионную группу положил, — то ли спрашивает, то ли утверждает ротный.

— Было дело, сэр. Случайно на самом деле. Они прямо на нас вышли, мы из патруля возвращались. Ребята их как в тире положили.

— Ясно…

Молчим. Ротный наливает себе из небольшого термоса ароматного кофе. Вопросительно смотрит на меня. Вежливо отказываюсь. Слежу за тем, как он не торопясь попивает горячий напиток.

— В общем, так… — начинает Ворон. Я замираю. — Служи пока, Трюдо. Половину оклада я с тебя сниму, без этого никак. Формулировку придумаю позже. И со взводным грызню прекрати — он мужик нормальный, его из училища хорошо рекомендовали. С комбатом я вопрос утрясу. Все, иди.

— Понял, сэр. Спасибо, сэр! — Я поднимаюсь, снова упираюсь макушкой в потолок, отдавая честь.

— Вот еще что, сержант, — говорит ротный мне в спину.

— Сэр?

— Если увижу, как вы тут амуры крутите, или доложит кто — я тебя расстреляю.

Он прихлебывает кофе. Голос его спокоен и ровен. Я знаю, что он не шутит. Так и будет. Ворон — кремень мужик, сказал — сделает.

— Я понял, сэр.

— Свободен, Трюдо.

Выхожу из штабного блиндажа со смешанным чувством. Вроде бы и обошлось пока, а вроде и расстрелом пригрозили. Интересно, как там Шармила? При мысли о ней внутри сладко щемит. Я иду, машинально пригибаясь в неглубоких местах, прячу голову. Я в своей жесткой, грубой скорлупе, весь в присыпке от потертостей, с ороговевшей от постоянного трения о швы и узелки белья кожей, руки мои огрубели до состояния подошвы, и все равно я чувствую, как касаюсь ее груди, шелковистой кожи бедер, представляю, как вздрагивает от едва заметного прикосновения ее гладкая спина и как мечтательна ее улыбка, когда я касаюсь ее губами. Нет, прав ротный — я теперь слабое звено. Я теперь в любом бою — салага созерцательный и кандидат в покойники. И сейчас мне так по фигу это, что совсем не страшно, я смиряюсь и улыбаюсь сам себе, словно вижу впереди что-то невыразимо прекрасное, типа бесплатной поездки на спортивном «магнум-аэро-турбо».

Прошло два месяца с момента высадки. Мы слились с зелено-коричнево-синим дерьмом окружающих нас диких джунглей, что живьем пожирают человека, стоит ему расслабиться лишь на минуту. Мы стали частью их, и одновременно мы говорим им — вот вы, а вот мы, прошу не путать. Наверное, из чистого упрямства. Потому что на самом деле мы ничем не отличаемся от обитателей зеленого ада. И они, и мы — все мы просто боремся за свою жизнь. Мы сами превратились в каких-то зеленых безмозглых призраков, чей инстинкт — топать куда-то с утра до вечера, мигрировать вдоль просек, пережидая время от времени в мокрых засадах и секретах, нести почти бездумно свой бесполезный груз, которым, как правило, в нужный момент и воспользоваться-то не успеваешь. И сны наши на мокрой земле, под аккомпанемент неумолкающих птиц и зудение вездесущих насекомых, — сны наши похожи на беспамятство, жуткие твари являются нам время от времени, скалят зубы, их морды похожи на головы убитых нами людей, мы говорим во сне с нашими покойниками, и те успокаивают нас — все ништяк, пацаны, все ништяк, держите ноги сухими. За пару месяцев взвод наш потерял шестерых. Из них двоих убитыми. Маркес из второго отделения получил пулю в лицо, прямо под открытую лицевую пластину. Снайпера мы так и не засекли. Пожгли, на хрен, несколько гектаров зеленки, превратили ее в дымный винегрет огнем поддержки. Надеюсь, гада того мы достали. Успокаиваешься, когда веришь в это. Второй, белобрысый дылда из первого отделения — не помню, Крис, кажется, — нить ловушки зацепил. Этих ловушек кругом нашпиговано — как паутины, броня не все их отлавливать умеет, так что зевнешь — и привет. Крис и зевнул. Смотрел внимательно под ноги и зацепил ее макушкой. Некоторые нити и сделаны из паутины, броня их за природные считает, есть тут такие пауки — размером с голову, птиц жрут и змей. Направленный заряд Крису башку снес, будто и не было. Вартанен, капрал-пулеметчик, наступил на мину, схлопотал тяжелую контузию и частично оглох. Броня спасла. Двое подцепили какую-то гадость — или воду плохо фильтровали, или вдохнули чего, а может, кровососы заразу занесли. Глядя на них, думаешь — лучше уж пуля, чем вот так, собственные кишки с криками переваривать и глядеть, как почерневшая кожа от костей на глазах отваливается. Самый везучий, сержант Ким, провалился в нору травяного шилохвоста. Как орал он, бедолага, пока броня его не отключила, аж мороз по коже! Зато сейчас лежит где-нибудь в военно-морском госпитале, в окружении крепкозадых сестричек, пьет-ест на чистом, новую ногу отращивает взамен ампутированной.

Моих беда миновала. То ли везет нам, то ли просто выучка спасает. Ну и я, естественно, старый зануда Француз, что с маниакальной дотошностью проверяет чистоту промежностей, наличие сухих носков и плотность герметика брони. В общем, мои на меня рычать-рычат, но слушаются беспрекословно. Я для них вроде Господа Бога теперь, как и обещали когда-то в учебке-чистилище. Или навроде талисмана живого. Идут за мной след в след, словно дети малые, суеверные все стали — жуть просто. Я сам часто в нарушение инструкций головным хожу. Интуиция у меня — что у старой змеи. Я ветер чую. По шевелению травы или по листочку, что цвет изменил, подлянки определяю. Да и броня моя отлажена, дай бог каждому, оружейника нашего я разве что до истерик не доводил. Круче меня только Кол со своими гляделками. Правда, Калина чего-то бледный третий день, Мышь его диагностом всего истыкал и вакцинами исколол, но все равно ест, как заставляет себя. Вернемся на базу, заставлю в коробочке пару дней отлежаться и к нормальному батальонному медику сходить.

Мы ведь куда ехали — на прогулку, уток пострелять. Все такие мощные, куча техники, оружия — море. Каждый из нас — арсенал ходячий, один наш взвод в минуту столько огня выдает, как раньше не каждый батальон выдавал. Это не считая башенных орудий, взводов оружия, приданных огневиков, артдивизионов, авиации, флотской и орбитальной поддержки. Вот и оказались на прогулке. Каждый день гуляем по джунглям туда-сюда, прочесываем их частым гребнем, песчинками теряясь в их колоссальных объемах, мы уже и забыли, что морпехи — ударная сила, ярость и свирепость, опустили нас до уровня простой пехоты, и мы с нашей оперативной базой «Зеленые холмы» — просто перевалочный пункт, средство для обеспечения прохождения колонн.

А в атаку тут ходить негде. Противник наш — он везде. Он есть, и его нет одновременно. Так, как вначале, нам не везло больше никогда. Мы постоянно ощущаем его присутствие — в сотнях изощренных ловушек, в следах ночевок, в редких бесшумных выстрелах невидимых снайперов, в сигналах датчиков слежения. Если повезет и партизан попадает в полосу, густо засеянную датчиками, — песенка его спета. Пушкари хлеб жуют не зря: полминуты не пройдет — накроют квадрат. Все джунгли в ближних окрестностях «Холмов» и вдоль просеки-магистрали испещрены горелыми проплешинами — следами их ударов. Иногда приходится давать большой крюк, чтобы обойти сплошную мешанину из расщепленных обгорелых стволов. Чаще всего враг делает точный выстрел и замирает, обмазанный с ног до головы липкой каучуковой или глинистой дрянью, делающей его невидимым для датчиков «мошек». Часто ниоткуда, из-за сплошного ковра зелени, начинают лететь мины. Противник невидим, все тихо, «мошки» и датчики молчат, и вдруг — мерзкий, леденящий душу свист небольшого оперенного куска железа, и еще, и еще, и лопается повсюду вокруг тебя оглушительно звонко, и сыплются отовсюду подрубленные осколками ветви, и сами осколки смачно впиваются в стволы и выбрасывают грязевые всплески из болотистых низин. Минута — и снова тихо.

— Глаз-пять, я Змея-правый. — Лежа в грязи, запрашиваю данные с беспилотника, и тот сканирует несколько квадратов леса вокруг нас и не находит ничего, отдаленно напоминающего человека, а по теплу дульных вспышек дежурное звено «москито» сбрасывает пару кассетных боеголовок, но на месте удара не находим потом никаких тел — только перекрученные стволы дешевых одноразовых автоматических минометов — их просто тащат на спине, собирают на месте, ставят парами, наводят на определенный квадрат и маскируют зеленью, а когда где-то нерадивый морпех заденет паутинку, железки просыпаются, делают по пять-шесть выстрелов и стоят себе в ожидании, пока на них сверху свалятся дорогущие умные бомбы, способные находить дорогу к земле в гуще многоярусных крон. Иногда я думаю, что такие вот игрушки, размолотившие кучу транспорта и покалечившие пару десятков наших, какие-нибудь деревенские кузнецы клепают — так они примитивны.

Взводный теперь тоже на меня оглядывается. И так сержантов не хватает, так что собачиться сейчас не ко времени. Помня разговор с ротным, стараюсь нашего Лося из себя не выводить. Да и он тоже поостыл. То ли сам до чего допер, то ли Сото ему растолковал — не знаю. Только мой голос для него теперь — не последний. Особенно после того, как я засаду обнаружил. Хотя насчет засады, может, я и погорячился, скорее просто разведку черных или корректировщика спугнули. Помню только, что два куста, что вместе растут, не понравились мне. Вроде зеленые, свежие, густая поросль травы вокруг не тронута. А вот нет — что-то не то с ними. Дозор наш уже вперед ушел, не видит ничего. «Стой, — сигнал подаю. — Дай вон туда», — Крамеру, он за мной шел. Крам и отвесил — только щепки полетели. А оттуда — как даст в ответ очередь неприцельная — поверх голов. И треск, удирает кто-то. Нас просить не надо. Мы для таких вещей обучены. Не дожидаясь, пока «мошки» картинку дадут, ответили из всех стволов — выкосили пулями и гранатами метров на тридцать все, до пеньков. Одного под теми кустами нашли. Весь в черно-красной глине, корка толстая, радио при нем и пистолет. Крам ему всю спину разворотил. Второго чуть дальше, метрах в десяти сзади. От него вообще мало чего осталось, на куски разбросало. Только легкий пистолет-пулемет с обгоревшей рукоятью.

Злость, постоянная злость оттого, что не в кого выстрелить в ответ, эту злость выплеснуть некуда, она копится внутри, превращаясь в самостоятельное живое существо, ежедневные изматывающие переходы с ночевками в джунглях, усталость — как каменная плита, никакие мускульные усилители и стимуляторы ей не помеха, жгучее желание вдохнуть полной грудью свежего ветра, которого тут в помине нет, только гнилые испарения от вечно чавкающей под ногами подстилки да облака летучих гадов вокруг головы. Монотонный ритм марша, шаг за шагом, без мыслей, без раздумий, на одном инстинкте, глаза, как радары, шарят по сторонам, замечая малейшие детали, так что рябить начинает в башке, и ночью рубишь и рубишь живые заросли ножом, а они упрямо обвивают твое тело и переваривают его заживо, пока тебя не пихнут в бок, чтобы криком не демаскировал позицию. Каждый вечер одно и то же — остановка, подготовка и маскировка позиций, рытье и обеззараживание неглубокого гальюна, оборудование постов наблюдения, грязь сыплется в мешки, мешки, набитые мусором — нормального песка или глины тут не найти, — создают иллюзию брустверов, способных остановить пулю, химия выжигает подстилку, пончо под бок — постель, пончо на куст — крыша, торопливый ужин сухим пайком, кусок не идет в горло, глаза закрываются от усталости, а спать нельзя, ты сержант — изволь проверить, все ли броню обслужили, спиртом обтерлись и ноги посыпали, да про себя не забудь — ты ведь из железа, а потом на совещание к взводному, и уточнение маршрута на завтра, и определение приоритетов, доклад о состоянии личного состава и разбор ошибок, а ночью, когда только заснул, такблок, сволочь, будит тебя, и приходит время посты проверять, и переключаешься на такблоки своих часовых и убеждаешься, что не спят они, для страховки щелкаешь каналами «мошек», убеждаясь, что и там все спокойно, а потом, чертыхаясь, выползаешь на четвереньках из-под мокрого от росы пончо и топаешь обозначать присутствие, а потом снова валишься под куст, и сон твой — черный колодец из древесного частокола, из-за которого света не видно. Сон этот даже гул самолетов на бреющем, от которого птицы замирают, не тревожит — привыкли к нему. Самолеты каждую ночь идут и идут в глубину Тринидада, валят вниз тонны дряни, бьют по площадям — профилактические удары, бьют по деревушкам, в окрестностях которых намедни были стычки, — тактика выжженной земли, бьют по данным спутников и воздушной разведки — сносят заводы по производству оружия, разносят остатки наших старых оружейных складов, бьют по районам сосредоточения партизан вокруг осажденных баз и опорных пунктов. Поговаривают, что летуны не брезгуют и жилыми кварталами, если обнаруживают оттуда зенитный огонь. Нам это до лампочки, подумаешь — десятком черных меньше, у каждого своя песня, мы едва успеваем реагировать на нападения колонн в нашей зоне ответственности, и всех забот нам — это сможем мы сегодня поспать, или герильос опять примутся за свою любимую игру — обстреливать нас из зарослей.

Ночь — время, когда мы держим оборону. Мы наглухо запираемся на своих базах, обставившись полосами минных полей, рядами проволочных заграждений и датчиков слежения, минометчики делают ночь светлее, чем день, беспилотники, увешанные гроздьями малых бомб, бесшумно кружат над нами, и целая куча дежурных подразделений готова по малейшему сигналу избавить склады от прорвы боеприпасов. Мы торчим среди мешков с лесным дерьмом посреди орущих черных джунглей, притихшие, придавленные величием всепоглощающей темноты, с пальцами на спусковых крючках, разбросав вокруг себя активированные гранаты и развесив мины на деревьях, любопытные древесные ящеры хотят с нами познакомиться и обиженно шипят, получив штыком по бронированной морде. Ночь — время, когда мы сдаем свои позиции и сидим в ожидании тихо как мыши. Ночью партизаны выходят на тропу войны. Это их пора, они ставят новые ловушки, лезут на деревья и оборудуют там снайперские посты. Караванами безыдейных носильщиков в сопровождении партийных товарищей они волокут трубы минометов и ящики с боеприпасами. Копают схроны. Подкрадываются на расстояние выстрела к нашим заграждениям, оставаясь невидимыми в черных зарослях. Они молча умирают, укушенные змеей-листвянкой, товарищи вешают на плечи их груз, гигантские муравьи к утру растаскивают их мясо, бесшумные «пираньи» — малые беспилотные противопехотные самолеты — выискивают их среди просветов в листве и на опушках, и они кричат, сжигаемые заживо плазменными вихрями, превращаясь в огромные яркие цветы, и все равно ночь — их время, ночью они вновь и вновь заявляют права на свою землю, забыв про незасеянные поля и чеки, про голодных детей, про саму жизнь, впереди у них — вечность, эта вечность светла, и другого пути нет, те, что пошли другим путем, — их ставят на путь перевоспитания, они как раз в этих вот носильщиках, что вечно натыкаются на имперские мины и служат добычей лесному зверью. И мы ничего не можем противопоставить их тупой убежденности, их беспросветному упрямству, их демократическому будущему и партийной критике. Мы только и можем — убить их, и мы делаем это так часто, как получается, но они сделаны из окружающей красной грязи, они — сама грязь, их много, черными ручьями они заливают нас, мы — красиво вытесанный монолит, тонущий в грязном море, и это море постепенно точит наши грани. Они заставляют нас обрушивать в пустоту удары, сотрясающие горы, мы бомбим и сеем минами их тропы, но этого мало, и мы сеем железо в их поля. И утром, наскоро позавтракав и вытряхнув дерьмо из мешков, мы выстроимся в колонну по одному и двинемся дальше — снова отвоевывать то, что добровольно отдали ночью.

Этот патруль мы прошли без потерь и происшествий. Несколько обнаруженных и деактивированных мин да сожженный схрон с продовольствием — не в счет. Мы выполнили нашу задачу — мы живы, а значит — мы победили. База «Зеленые холмы» приветливо шуршит мусором оберток от сухих пайков. Скользкими зелеными привидениями мы зигзагами тянемся между колючих спиралей, по отключенным минным полям, навстречу уютным нужникам, горячей еде и долгожданному комфорту своих коробочек. База «Холмы» для нас, три дня топавших в зеленом говне, — райский город для избранных. Мы помним о том, что мы из железа, мы идем, расправив плечи, мы — «Лоси», какая-то часть бравады жива в нас, и мы гордо шлепаем под взглядами часовых и сержантов других рот, мы поднимаем грязные лицевые пластины и изображаем улыбки сквозь зубы, мы натужно шутим и небрежно закидываем стволы на плечи.

А ночью, ровно в час, я иду в гальюн соседней линии, я вхожу под брезентовый навес, подсвечивая себе красным фонариком с узконаправленным лучом. Я иду, не вызывая подозрений, и комизм моего похода заключается в том, что я ожидаю встретить в темноте под брезентовым навесом ее — Шармилу, если, конечно, она в этот момент не в карауле или не в патруле — ее таки сунули в роту «Кило» вместо раненого взводного. И нетерпеливой походкой — влюбленная школьница — она входит в гальюн с другой стороны, мы поднимаем забрала, мы стоим, держась за руки, и молчим. Наше молчание красноречивее любых признаний. Мы чувствуем друг друга так, что слова не нужны.

— Как ты, милый?

— Нормально. Ходили в патруль. А ты?

— Все в порядке. Эту неделю мы на периметре.

— Слава богу. Когда ты за периметром, у меня душа не на месте.

— Не волнуйся, милый, я свое дело знаю.

— Партизаны тоже.

— Ты не болен? Ты похудел…

— Нет, просто не выспался. Как твоя попка — не огрубела?

— Пошляк, — меня обдает волной тепла, — не дождешься…

— У вас много потерь?

— В моем взводе двое за неделю выбыло.

— Черт… Береги себя. Будь осторожна, как над пропастью, слышишь?

— Конечно, милый. Не волнуйся так. Я пока еще офицер…

— В драку не лезь, — настаиваю я.

— Хорошо, милый.

— Мне пора, солнышко.

— Иди… — И мы все равно стоим, глядя в глаза друг другу.

— Ты первая…

— Нет, ты…

Шаги. Ближе. Нашу явку вот-вот раскроют. Она быстро прижимается ко мне, так тесно, насколько позволяет броня. Легко касается носом моего носа.

— Я люблю тебя, — скорее угадывается по шевелению ее губ, чем слышится.

Она отстраняется и выходит в звездный прямоугольник. «Черт тебя подери с твоей верностью Корпусу, лейтенант», — думаю я, возвращаясь к себе.

А утром над нами разворачивается грандиозный спектакль. Десятки «мулов» — вертолетов мобильной пехоты — кружат над нами, вздымая вихри песка и пыли. Чуть выше над ними «косилки» — бронированные угловатые монстры огневой поддержки — крутят обратную карусель. Смена. Мы радуемся, как дети. Словно после опостылевшей гарнизонной жизни за колючей проволокой и мешками с песком нас ждут райские кущи. Но нам по барабану. Мы на все готовы, лишь бы сменить обстановку, лишь бы вырваться из моря зеленого первозданного дерьма. Мы лихорадочно чистим перышки и драим оружие. Через десять минут мы предстанем перед союзниками во всей красе — усталые, измученные поносом и недосыпанием, но грозные, в сияющей броне и с горящими глазами. «Мулы» снижаются над галечным пляжем, и мы наблюдаем спектакль высадки — черные точки сыплются с аппарелей и ошпаренными тараканами разбегаются вокруг, припадая на колено.

— Всем свободным от службы, построение на своих линиях, — раздается по батальонному каналу.

Когда монотонный тяжелый гул и тусклое освещение внутри отсека доводят меня до состояния полной обрыдлости, вылезаю на броню. Хоть какое-то разнообразие. Стены джунглей по сторонам узкой просеки черны и непроницаемы. Небо — узкая голубая полоска высоко над нами, далекие кроны окружающих дорогу деревьев почти скрывают его, нависая над просекой. Изредка пейзаж украшают перевернутые сгоревшие машины. Саперы под прикрытием пары бронемашин возятся на обочинах, заравнивая воронки при помощи огромного зеленого бульдозера, перемешивают с землей свежие побеги — джунгли постоянно наступают на нашу территорию. Впереди колонны — обязательный автоматический танк с тяжелым противоминным катком и кучей специальных приспособлений для обнаружения и подрыва фугасов. Из-за него скорость наша не превышает тридцати километров, мы часто останавливаемся, когда конвой обнаруживает что-то подозрительное, и утюжит красную почву, и движение нашей бесконечной железной змеи напоминает скорее судорожное подергивание, чем марш к очередному опорному пункту.

— Осторожнее, садж, — говорит мне башенный по внутренней связи, когда я до пояса высовываюсь через верхний люк, потом сажусь, свесив ноги вниз, и вытягиваю наверх свою винтовку. — Стреляют часто, сволочи. Первый взвод сегодня два раза доставали.

— Учи ученого, — ворчу я, оглядываясь в непроницаемые заросли. Постоянное напряжение в ожидании неминуемого сюрприза — пули, мины-ловушки или какой-нибудь экзотической заразы — изматывает до полного равнодушия и притупляет чувство самосохранения настолько, что, когда надо выбрать — сидеть в невыносимой тесноте и безопасности железных стен или с риском для жизни глотнуть свежего воздуха, — выбираешь последнее. Хотя свежим этот воздух, пропитанный паром выхлопов пополам с густой едкой пылью, от которой на зубах скрипит, несмотря на все фильтры, назвать можно только в сравнении со спертой душной атмосферой под броней.

Четвертые сутки мы ползем и ползем в глубину Тринидада. Просеки в диких джунглях сменяются полями, иногда рисовые чеки с зеленой вонючей водой тускло блестят на солнце, ползут мимо нищие деревушки — мы обходим их стороной, потом снова джунгли, потом опять поля со скудной растительностью — почва Тринидада плохо родит без специальных сложных удобрений, а где их взять нищим крестьянам? Потом мы вползаем за колючку очередного опорного пункта, выстраиваемся рядами, включаем радужные пузыри силовых полей и обустраиваемся на ночь. Наш контроль над территорией простирается на пару километров вокруг колючих спиралей. Ну от силы еще на пару, если учесть воздушных наблюдателей. Для тех, кто сдуру или по службе отлучится дальше, начинается волшебная страна, где не действуют законы бытия и где люди бесследно исчезают среди бела дня.

Сидим вдоль борта «Томми», силовое поле вокруг — волшебный щит от окружающей дряни, мы впервые за много часов можем снять шлемы и подышать нормальным воздухом. Ем, не чувствуя аппетита, совершенно механически. Наши рационы, если вдуматься, сделаны из одного и того же, лишь химические добавки придают им подобие разнообразного вкуса, но капризное тело трудно обмануть, усталые вкусовые рецепторы все неохотнее поддаются на нехитрый обман, и вот уже мы перекатываем во рту не тунца или курицу, а самое настоящее дерьмо по вкусу и запаху, разве что происхождение этого дерьма искусственное, оно выращено в гидропонных чанах из генетически модифицированных дрожжей в вонючем сложносбалансированном бульоне. То, что наша еда содержит «все необходимое для нормальной жизнедеятельности в экстремальных условиях», не делает ее более желанной.

— Жрем дерьмо, перевариваем дерьмо, высираем дерьмо, мать его, — ворчит Паркер. — Я только не пойму никак — не проще сразу вываливать его в гальюн, минуя желудок?

— Не трави душу, — говорит, облизывая ложку, Нгава. — Лучше такое дерьмо, чем пустой желудок. Тебе голодать не приходилось, видимо.

— Лучше голодать, чем такое жрать, собака ты помоечная, — огрызается Паркер.

— Посмотрел бы я на тебя, когда ты неделю на воде да траве посидишь, — не сдается Нгава. Его глаза, ярко-белые на черном лице, сверкают в полутьме.

— Заткнулись, оба! — приказываю я, враз гася начинающуюся перепалку.

— Смотри туда!

Нгава тычет рукой в темноту, потом берет свой недоеденный брикет и, широко размахнувшись, зашвыривает его как можно дальше. Пузырь силового поля на мгновение вспыхивает яркими точками в месте, где пролетает липкий комок. Он падает где-то за заграждением, среди минных полей, и тут же в темноте слышится шум яростной схватки. Возня и сдавленные крики привлекают внимание наблюдателей. Осветительная люстра распускается в высоте, заливая неживым белым светом изрытый траншеями холм над нами. В этом свете мы завороженно смотрим, как расползаются от проволоки, подальше в спасительную темноту, бесплотные маленькие тени — дети из недалекой деревушки. Пулеметчик с вершины холма за нами бьет по ним короткими очередями, то ли выполняя инструкции, а скорее от скуки, для развлечения. На войне туго с досугом. Одна из теней корчится, прошитая тяжелыми пулями. Тоскливый вой смертельно раненного зверька хватает за душу.

— Они что, за жратвой по минному полю приползли? — спрашивает удивленно Калина.

— Нет, на тебя, придурка, полюбоваться, — отвечает Нгава. — Они тут все жрут — крошки с обертки слизывают, банки выпаривают, вот такой объедок, как у тебя, — ужин для целой семьи. То, что тебя учили жрать на курсах выживания, для них нормальная еда. Личинки, змеи, лягушки, молодая кора, грибы местные. Это если повезет.

— Ни хрена себе… — потрясенно выдыхает кто-то.

— Интересно, почему часовые их к колючке подпускают? — задумчиво вопрошает Трак.

— Для прикола, непонятно, что ли? — отвечает Нгава.

Такие маленькие сценки помогают нам четче понимать то, что мы тут делаем. Стирают последние сомнения. Наши лишения на фоне повседневной обыденной жизни местных жителей — просто легкие бытовые неудобства, мелкие трудности. Мы для местных — грозные посланцы великой страны, где хлеб растет на деревьях, они боятся нас почти так же, как «лесных братьев», а ненавидят еще больше — в сознании, задавленном постоянным голодом и ежесекундной борьбой за выживание, нет места для многих богов, туда едва вмещается вера отцов, и острое чувство несправедливости — «им все, а нам — ничего?» — не позволяет им смириться с неизбежным. И они жрут наши огрызки, вымаливают крошки, а по ночам охотно помогают «лесным братьям» проходить через минные поля, на которые у них чутье звериное, за горсть гнилых сухарей волокут на себе их груз или копают ямы-ловушки на маршрутах патрулей. И мы тут — вовсе не для мифической «конституционной законности», они и слов-то таких не знают, да и мы тоже, мы тут для того, чтобы, не повредив промышленную инфраструктуру, уменьшить чернявое поголовье до разумного минимума, необходимого для ее нормального функционирования. Трудно расставаться с иллюзиями, и голова от таких мыслей болит нещадно, и в сон клонит, но они все равно прорываются, когда видишь, как гравитационная бомба по наводке со спутника превращает трущобную деревушку из пальмовых листьев и упаковочного пластика в воронку с озером мутной лесной воды.

Басовитый рев тревожного баззера выгоняет нас под дождь. Низкий вибрирующий звук осязаемо плотен, он растекается с холма позади нас, напрочь глушит ночной концерт окружающих джунглей, и даже лязг вынимаемого из захватов оружия еле слышен. Толком не проснувшись, разбегаемся по чужим окопам. С ходу прыгаю в черную дыру, ноги проваливаются в жидкую грязь по щиколотку, в попытке сохранить равновесие хватаюсь за мокрую глину бруствера, бруствер не дается, скользит, я самым постыдным образом валюсь на бок, собирая спиной всю осклизлую мерзость, что струится по стенке окопа, и быть бы мне рылом в грязи, но чья-то рука подхватывает меня за плечевой ремень, и я обретаю устойчивость.

— Не утони, братан! — кричит зеленая мокрая темнота, и я узнаю в ней с головой закутанного в пончо местного часового — база морской пехоты «Маракажу», Первый батальон Пятого полка, устроившегося ногами на каком-то деревянном обрубке. Ствол его винтовки прикрыт полой, черный приклад торчит под углом в небо, влажно блестит в редких звездных отсветах.

«Лоси» с матом падают в грязь слева и справа от нас, всюду, куда достает взгляд прицельной панорамы, — неуклюжие мокрые туши исчезают с поверхности в прокисших от дождя ямах. На позициях взводов тяжелого оружия позади нас, среди задранных к небу стволов, — деловитая суета. Пушкари подкатывают на гравитележках боекомплект. Темнота стоит почти абсолютная — небо скрыто плотными тучами, звезды заглядывают в редкие прорехи, моросит противный дождь, настолько мелкий, что кажется скорее крупным туманом. База не торопится давать верхний свет: свет сейчас — ориентир для вражеских корректировщиков. Минута тишины после оглушительного рева. Звуки возвращаются постепенно.

— Ну, бля, сейчас начнется! — с досадой говорит часовой и приседает на корточки, полы пончо падают в жижу под ним, он не обращает на это внимания — подумаешь, килограммом грязи больше.

Темнота вокруг внешнего ограждения периметра — непроницаема. Штрихи колючки на фоне пустой «мертвой полосы» — вырубленных на полкилометра джунглей. Черная стена деревьев вокруг. Вода всюду, перенасыщенная влагой глинистая почва отказывается принимать ее в себя, лужи угрожающе растут, ручейки стекают по стенке окопа, подсумки мокры, ремни разгрузки — холодные змеи, винтовка — живое существо, норовящее выскользнуть из рук, всюду — волны мокрой взвеси. Четыре ноль пять. Собачья вахта. Такблок просыпается, весь в красной сыпи целей, беспилотники, а потом и датчики наблюдения фиксируют приближение противника. Я бы присвистнул, да за закрытым наглухо шлемом все равно не услышит никто — целая армия надвигается на нас из ночной темноты, зеленые сгустки — наши позиции — окружены со всех сторон красным. «Артиллерийская атака», — сообщает тактический блок и словно сигнал дал, я не успеваю головы пригнуть — «БАМММ» — тяжелый снаряд в клочья рвет участок заграждений поблизости. Миллиметров сто пятьдесят, не меньше. Земля бьет меня в ноги, я подлетаю в своем окопе и неуклюже шлепаюсь назад, в грязь, едва не выпустив винтовку. Слегка двоится в глазах. Шум прибоя накатывает мягкими волнами. Автодоктор колет под лопатку, приводя меня в кондицию. Переливающееся свечение, перемежаемое искрами, раскрашивает вершину высотки, я с интересом смотрю на потрясающе красивое действо — белые росчерки гребенкой разлиновывают небо, медленно тают — я никогда не видел, как работает в темноте лазерная батарея. Чужие гаубицы бьют из далекой дали, где-то над нами их снаряды вспыхивают, разлетаются на куски, иногда взрываются, наткнувшись на луч-перехватчик, разнокалиберные куски металла отскакивают от искрящихся силовых щитов над нашими «Томми», мы вжимаемся спинами в стенки окопов, прячем головы в ниши для боеприпасов, мелкие зазубренные кусочки впиваются в землю вокруг нас, шипят в грязи, нам совсем не страшно после порций дури, только удивление оттого, что мы под огнем самой настоящей артиллерии. Когда очередной подарок звонко блямкает по моей спине, я до дури хочу иметь такой же силовой щит, как у «Томми», и мне по фигу, сколько там генератор весит, — я его за собой катать готов, лишь бы от меня так же железо отскакивало. Я злюсь на тупоголовых инженеров, которые уже лет двадцать обещают, что силовой щит будет доступен каждому солдату, злюсь заодно и на тех уродов-пиарщиков, которые треплют об этом на всех углах, превознося растущую мощь Имперской армии. Отвыкли мы от настоящих боев, расслабились от череды блошиных укусов в гуще джунглей. База «Маракажу» возвращает нас в реальную жизнь, война, такая, какая она есть, с артподготовками, с самыми настоящими отчаянными атаками, с кровавыми рукопашными, как в стародавние времена, с тысячами изощренных смертей, наваливается на нас. Редкие гостинцы все же достигают земли, нам достаточно и этого: слишком много нас сгрудилось на пятачке, где-то сзади мечется пятно огня, дурными голосами воют раненые, и — «Санитара, санитара!» — кричат те, кому повезло. Такблок рисует оранжевые метки.

— Это же настоящая война, мать вашу! — кричит Паркер, и я удивляюсь не меньше его — такой неподдельный восторг в его голосе.

— А ты чего, салюта ждал? — отвечает ему Трак.

Я не прерываю их — пускай треплются, бравада в такие минуты лучше паники, отвлекает страх, я думаю о том, как нам повезло, что мы под защитой стационарных установок базы с ее системой энергоподачи. Если такой обстрел застал бы нас в поле, туго бы нам пришлось — силовые щиты «Томми» не рассчитаны на крупнокалиберные подарки, равно как и активная броня.

Удары сотрясают и сотрясают воздух, откуда-то начинают бить минометы, лазерные батареи игнорируют их — слишком мелкие цели, мины вздымают вверх мокрые шматки дерна, рвутся на полосах заграждений, нас заволакивает серым дымом кустарной взрывчатки, где-то на «мертвой полосе» с ужасающим треском детонируют противопехотные мины, грязь недовольно шевелится под ногами, мы породнились с нею, веселые головастики резвятся в жиже около моих глаз, и вдруг — наступает тишина. Басовитые струны гудят в вышине — воздушная поддержка. Поднимаюсь на ноги под непрекращающийся мат чужого часового. «…боготраханые осклизлые пидоры, ствол вам в жопу, отрыжки ослиные, гондоны, злобовонючие козлоногие мудаки, аборты лягушачьи, ваши мамаши — шлюхи ишачьи, козлы дерьмоголовые…» — у парня наступает откат, он яростно орет в темноту. Вонючая жижа стекает по мне, я проверяю винтовку, быстро сбрасываю перчатку и освобождаю ствол от грязи, взгляд на такблок — повезло, мои все целы, делаю доклад взводному. Мутное зарево далеко за лесом — «москито» падают из-за облаков, вгоняют в гроб вражеские батареи.

— Сейчас полезут, — кричит мне часовой, хотя вокруг тихо и я прекрасно слышу, он явно контужен, трясет головой, словно вода попала в уши, он отряхивает винтовку и раскладывает перед собой шары гранат.

— Что, не впервой уже? — кричу в ответ.

— Раза три в неделю щупают, суки. Ночью, как по расписанию.

Такблоки высвечивают схему отражения атаки. Мне все еще не верится, что партизаны решатся. Атака на базу морской пехоты в обороне, даже на такую маленькую, — гиблое дело, младенцу ясно. Сзади и сверху нас ухает миномет. Шелест раздвигаемого воздуха в высоте. Еще выстрел. Далеко-далеко, едва слышный сквозь шум дождя, слышится глухой удар. Минометчики базы словно пробуют врага на вкус. Еще десять секунд, и батареи переходят на беглый автоматический огонь. Мины распускают оперение над нашими головами, шуршание переходит в нарастающий тягучий вой, многоголосый хор прижимает головы к земле. Вслед за минометами открывают огонь гаубицы, их дульные вспышки раз за разом проступают из мокрой темноты. Их басовитое рявканье ни с чем не спутаешь. Стена огня встает за деревьями, черные стволы просвечивают прозрачными трафаретами. Дрожит земля. Огонь все нарастает, чем ближе красные точки, тем плотнее огненный вал на их пути. Подключаются дежурные беспилотники, они сваливаются из-за низких туч, красивые издалека цветы напалмовых вспышек распускаются на опушке, лес на мгновение исчезает за клубами черного дыма, а когда дым поднимается вверх — леса нет, вековые исполины пылают в ночи черными спичками, а беспилотники заходят снова, и цепочка плазменных разрывов рождает в ночи множество солнц. Наши взводы оружия тоже получают вводные, ракеты с шуршанием срываются с направляющих, автоматические минометы хлопают без перерыва, мы в огненном кольце, мокрые джунгли пылают вокруг, тонны смертельного железа над нами стригут воздух, и я начинаю чувствовать себя лишним в этом железном царстве. Ничто не способно выжить перед этим. Мы просто пережидаем в окопах, когда пушкари отстреляют свои упражнения.

— Цели на одиннадцать часов! — орет сквозь грохот сумасшедший часовой, и его подствольник часто плюется дымными струями.

Я не верю своим глазам. Секунду назад перед нами не было ничего, кроме развороченной снарядами полосы заграждений, и вдруг «мошки» высвечивают красную россыпь. Да что там «мошки» — прицельная панорама уже вовсю классифицирует цели — заляпанные грязью черные полуголые фигуры выпрыгивают из-под земли и молча устремляются в атаку, оскальзываясь в темноте на развороченной глине, они совсем рядом — метров сорок, если такблок не врет, сволочь.

— Точка пять-восемь, прорыв периметра! — кричу я по ротному каналу, открывая огонь. Я собран и сосредоточен, страх и мандраж где-то там, на заднем плане, руки сами делают то, к чему привыкли, я выпускаю гранаты из подствольника одной длинной очередью, осколочные разрывы раскидывают мягкие тела, но их все больше и больше, они проступают из дыма, подствольник бессильно щелкает механизмом подачи — магазин пуст, противно пищит сигнальный зуммер, огонь по готовности уже ни к чему, я в упор хлещу в набегающие фигуры длинными очередями, проклятые мокрые магазины выскальзывают из пальцев, Калина на правом фланге поливает с плеча, вспышки выхватывают из темноты его голову, бликами отражаются от черного стекла, что-то с размаху бьет меня в плечо, меня разворачивает вокруг оси, левая рука немеет, доктор ширяет меня безбожно, мои глаза сейчас выскочат, на хрен, из орбит, я вижу, как часовой, открыв забрало, что-то орет беззвучно, швыряя одну за одной гранаты перед собой. Я еще успеваю передать: «Парк, фугасными, два щелчка за мной! Беглый! Крамер! Отсекающий на меня!» Гранаты летят из темноты, дымные взрывы закидывают нас грязью, кувалдой бьют по головам, черные фигуры швыряют в нас плазменные гранаты с недопустимо близкого расстояния, их поджаривает в собственных разрывах, волны жара превращают края окопов в растрескавшиеся глиняные горшки, сплошные вспышки затемняют забрало, я слеп, я стреляю перед собой наугад. И все это занимает какие-то секунды, просто время стало резиновым, растянулось в часы, я даже не осознаю, что смачные шлепки вокруг меня — пули, и вот уже вопящие от страха и ярости черные тени перепрыгивают через мой окоп, я разряжаю остатки магазина в одну из них, тело с маху бьется о бруствер, развороченные внутренности валятся мне под ноги, смешиваясь с грязью на радость червям и головастикам, еще один поднимает ствол, я бью его прикладом под колени, он рушится на меня, всей мощью усилителей я стискиваю щуплое тело, податливо хрустят кости, я отпускаю его, отпихиваю коленом, тянусь за лопаткой, вижу, как набегает на меня безликий призрак в мокрой тигровой панаме, как поднимается мне навстречу провал чужого ствола, боковым зрением вижу, как безвольной куклой трясется от попаданий отброшенное к стене тело часового, я замахиваюсь, я бросаюсь навстречу, предательская грязь сковывает мои движения, я шевелюсь, как обмазанный клеем, и тяжелый удар швыряет меня навзничь. Я жив, я хочу дышать, мои легкие сейчас взорвутся, мой рот словно смолой заклеен, и солоно на языке, я вижу в замедленной съемке, как отлетает в сторону гильза и идет назад поршень помпового ружья, и вспышка слепит меня, хотя этого не может быть, шлем должен включить затемнение, огромная кувалда бьет меня в грудь, летят чешуйки внешнего покрытия, я с чавканьем погружаюсь спиной глубоко в грязь и думаю: «Теперь точно все», и безмятежность снисходит на меня, и странное равнодушие, граничащее с созерцательностью, отключает во мне все желания. Но глаза все еще смотрят через панораму шлема, под писк тактического блока, сообщающего мне о повреждениях, уколов я уже не чувствую, я просто обложен ватой, и внутри у меня жидкий огонь, тяжелая плита давит мне на грудь, я вижу, как летят куски из моего мучителя, бывшее тело буквально разваливается на глазах и набором запчастей осыпается на меня, фонтаны мокрой глины пробегают по брустверу — молодец, Крамер, что-то гулко бухает сверху, брызги грязи и мокрой дряни непонятного происхождения падают на стекло, затрудняя мне обзор, проклятый чип посылает свои долбаные сигналы в мозг, меня колотит, как электричеством, воздух медленно просачивается в меня. Я делаю вдох и зажмуриваюсь от боли.

— Взвод, примкнуть штыки! — пробивается сдавленный крик нашего Лося, в эфире — жуткая какофония, на взводном канале — сплошной непрекращающийся мат, буханье надо мной продолжается, люстры распускаются в высоте, становится светло как днем, я вижу дымные полосы в ослепительной дыре над собой, догадываюсь — коробочки бьют из миниганов, сверхскоростные пули поджигают воздух, такблок показывает красные пятна аж в трех местах с разных сторон периметра — ни хрена себе!

— Взвод, вперед! — и помимо своей воли я делаю невероятное усилие, что-то тянет меня прочь из окопа, я слышу хруст в коленном сочленении, я с чавканьем вырываюсь из грязевого плена, поворачиваюсь на бок, опираюсь спиной о скользкую стенку и встаю на подгибающихся ногах.

Калина отбрасывает от себя чье-то изломанное босое тело, поднимает свою стошестидесятку, слепо шарит на поясе, достает штык-нож. Прилаживает. Выползает на бруствер. Мертвецы шевелятся в неровном свете, тянут ко мне скрюченные руки. Калина подает мне приклад и тянет меня наверх — самому мне не подняться, факт. Оставляю попытку найти свой ствол в грязной мешанине тел. Достаю кольт и медленно шлепаю, шатаясь как пьяный, вслед за Калиной.

Наши уже далеко впереди, в своей яростной и в общем-то бесполезной контратаке они уже покрошили в фарш тех, кто еще остался у глубокой дыры в земле с неровными краями, мы подходим к шапочному разбору, когда они, развлекаясь, а может, просто в горячке, одну за одной швыряют вниз плазменные гранаты. С высотки над нами еще полыхает вовсю, треск стоит — дыхания не слышно, минометы из-за спины бухают куда-то в темноту, но уже ясно — отбились мы. Силы оставляют меня, я сажусь на задницу, прямо в грязь пополам с кровавым дерьмом, я дышу и надышаться не могу, но мочи нет подняться, в голове ветер шумит. Бауэр тоже тут, энергично машет рукой, отдает распоряжения. Кругом разбросаны изувеченные тела «туков» — партизан, «Лоси» бродят среди них, грязные, зачумленные, ошалевшие от дури, пинают их, тычут штыками. То и дело звучат одиночные выстрелы — добиваем раненых. Земля качается — орбитальные бомберы растирают в пыль дальние подступы к базе. Через пару часов на десять километров вокруг не останется ничего живого. На десять километров вокруг чудовищные силы перетирают землю в раскаленную пыль на пару метров вглубь. Адский ветер закручивает в воронки и сушит в пар мокрую взвесь, бомберы выжигают кислород, сейчас начнется форменный ураган, мусор, стреляные гильзы, комки грязи — все катится и летит прочь, цепляясь за обрывки колючки. К заграждениям трусцой тянутся разведчики и дежурные смены с постов передового наблюдения, покидая погибающие джунгли, они наклоняются вперед, пересиливая ветер.

— Санитара сюда, Француза зацепило! — кричит Калина, и Мышь спешит ко мне, расстегивая на ходу свою заляпанную грязью сумку.

Мне стыдно до чертиков, я должен сейчас командовать, но в голове тараканы бегают, мысли расползаются, тупая игла сидит в груди, и я проявляю слабость — перехожу на батальонный канал и бормочу непослушными губами:

— Француз, Лось-три — Мурене-четыре, срочно, вне очереди…

Я отталкиваю Мыша, который пытается стащить с меня шлем и расстегнуть покореженную броню, я повторяю вызов, грязь передо мной ходит волнами, и взвод Шармилы долго не отзывается, у меня внутри уже не игла — лом раскаленный, как вдруг — скомканная скороговорка в ответ:

— Мурена — Французу. Не забивай канал. Живая она, живая, не трясись. Отбой…

Мышь наконец стаскивает с меня шлем. Протирает чем-то остро пахнущим мои губы, лоб, тампон становится красным.

— Рот прополощи, садж, — просит он, и я отхлебываю какой-то кислой дряни, послушно катаю ее языком и выплевываю черные сгустки.

Мышь расстегивает броню. Тычет в грудь шипящим холодным пневмошприцем. Прикладывает к шее жало диагноста.

— Это противошоковое. И кровь от дури почистить, — поясняет он.

— Ты вот что, Мышь, ты меня не вздумай на эвак пристроить. — Язык начинает неметь, плохо слушается.

— Как скажешь, садж. Вообще-то ничего серьезного. — Он смотрит на экранчик диагноста. — Небольшая интоксикация, ушиб плечевого сустава, легкая контузия. Легкие немного поприжало, я укрепляющего дам, но пару дней в коробочке полежать придется.

Я киваю. Меньше всего сейчас я хочу, чтобы меня сгрузили в каком-нибудь флотском госпитале. Найти потом Шар — гиблое дело. Нет уж. Дождусь, пока ее зацепит. Я удивляюсь пришедшей в голову мысли — я только что пожелал Шармиле получить ранение, чтобы выбраться живой из этой мясорубки. Бывает же такое!

— Трака позови, — говорю Мышу.

— Я тут, садж. Крепко зацепило?

— Мелочи, — морщусь я, говорить еще больно. — Ты вот что, Трак, ты людей по-быстрому отряди, все приберите тут — батареи, стволы, жратву, патроны, раненым ничего не оставляйте, им все равно ни к чему, трупы проверьте. Гранаты собери. Снабжение отстает, местные вряд ли поделятся — сам видишь, каково тут. Ствол мой найди — там, в окопе.

— Сделаю, садж, — кивает Трак, кричит на бегу: — Третье отделение, ко мне!

В эту ночь взвод наш убавился еще на четверых. Кажется, Трака скоро переведут во второе отделение — там некому командовать.

Через день покидаем «Маракажу» и катим дальше. Догоняем свой полк. Выговариваю на ходу башенному за некомплект боеприпасов:

— Топтун, твою мать, ты чем отбиваться собрался, слюнями?

— Садж, больше не было, клянусь! По пять снарядов дали, и то фугаски, да картридж один к пукалке. Местные на мели, сами без снарядов, им вертушки по чуть-чуть скидывают.

— Ты, зараза, к огневикам бы сходил. Стимы разменял бы. Мне что, учить тебя?

— Садж, да у нас больше половины боекомплекта еще, стрелять не перестрелять, — не сдается башенный.

— Да не «еще», а «уже», лопух долбаный, крыса! — распаляюсь я. — Это нам на десять минут нормальной драки! Ты что, сгубить нас хочешь? Задница не мила? Давно пешком не ходил?

«Пешком ходить» — самое страшное наказание для прикомандированных экипажей. Тут они вроде как сами по себе, они выше «сусликов», то есть нас, они специалисты, а специалисты в Корпусе — в цене. Но когда коробочку подбивают, специалисты становятся в строй, лишаются сомнительного комфорта своих жестких кресел, спускаются на землю, превращаются в обычных стрелков, в пехоту, и когда еще доведется машину получить, а смертность среди «сусликов» — мама не горюй, можно и не дождаться.

Настроение преотвратное. На мне места живого нет, грудь — сплошной синяк, левое плечо ноет нещадно, больно глубоко дышать. Броня на мне — словно диковинная хламида в заплатках, у моей полетели демпферы на груди и от попадания картечи в упор внешнее покрытие отслоилось. Левый наплечник — тоже чужой. Ротный старшина от сердца оторвал мне ремкомплект да наплечник, остальное пришлось снимать с убитых. От этого я себя ощущаю Франкенштейном. Все ниши внутри нашего «Томми» забиты барахлом и боеприпасами, даже в отсеках для аварийных средств напихано несколько запасных стволов — мужики постарались на славу. Чего только мы не насобирали — элементы брони, батареи, вещмешки, фляги, пайки, аптечки, лопатки, ботинки… Пришлось даже небольшой бой с местными выдержать — ребята раздели того самого часового, который был со мной в окопе. Местные посчитали, что его барахло по праву принадлежит им. В качестве компенсации отдал им несколько заряженных стимов. Подсумки мои полны, куча дополнительных магазинов распихана по карманам и по вещмешкам, гранаты не вмещаются в подсумки, часть из них пришлось привесить на внешних креплениях разгрузки. Мы все так выглядим, мы все, словно дикари, дорвавшиеся до военных побрякушек, увешаны ножами, пистолетами, гранатами, дополнительными подсумками. Некоторые прихватили трофейные стволы, вот они — торчат в потолочных креплениях, черные, примитивные, убойные. Но не смеется никто. Не до смеха. В ночном бою я высадил четыре магазина, а получил на пункте боепитания — два. Нехитрая арифметика. Через пару таких стычек от тактики огневого подавления нам придется перейти к тактике угрожающего поведения — стрелять нечем будет. Партизаны отрезают нас от баз снабжения, не считаясь с потерями, жгут конвои, редкие порции припасов, что доставляют нам эваки, чтобы не лететь порожняком: не в счет капля в море. Сюда они тащат патроны и сухпай, обратно — под завязку загружаются ранеными. Мест в коптерах наперечет, убитых уже не вывозят, хоронят их рядом с базами, предварительно сковырнув ножом чип из шеи. Военная тайна, мать ее… Кое-что из барахла не вошло, как ни старались утрамбовать, и взводный приказал поделиться с другими отделениями. Пришлось, скрипя зубами, отдать пару винтовок, пол-ящика гранат и почти целый комплект брони.

В моем отделении — первая убыль. Трака все-таки перевели во второе, теперь он временный сержант, и вот-вот звание ему подтвердят.

Просыпается батальонный канал. Незнакомый мужской голос. Какой-нибудь сержант-связист, скорее всего.

— Передаем сводку боевых действий. Обязательно к прослушиванию всеми свободными от службы. При посредничестве представителя Союза Демократических планет достигнута договоренность между полномочным представителем Императора на Шеридане и Председателем Народно-освободительной армии Шеридана о прекращении боевых действий в районе космопорта «Шеридан-два». Периметр порта и впредь будет удерживаться Имперскими силами, силы НОАШ покинут захваченные рубежи, и космопорт начнет принимать гуманитарные конвои с продовольствием, удобрениями и мини-заводами по производству сельхозмашин с целью предотвращения голода на Тринидаде. Нашими войсками предпринята операция по разблокированию военной базы Форт-Орельяно. В настоящий момент два батальона мобильной пехоты из Восемнадцатого аэромобильного высадились под огнем герильос и создали плацдарм в их тылу. Воздушный мост, по которому производится снабжение базы, успешно действует при поддержке атмосферной авиации с авианосца «Гинзборо» из состава Шестого Колониального Флота. Наши войска продвинулись в северном и западном направлениях, общая протяженность дневного марша составила около ста пятидесяти километров. Созданы шесть новых укрепрайонов и передовых районов сосредоточения. В ходе боев противник несет огромные потери в живой силе. Отличились Восьмой танковый и Пятьсот восемнадцатый мотопехотный полки. Под городом Сан-Франко они окружили и в ходе недельной войсковой операции завершили уничтожение трехтысячной группировки герильос, на вооружении которой состояли, помимо ручного оружия, мобильные средства ПВО и современная артиллерия. Бойцы Третьего полка Тринадцатой дивизии Корпуса морской пехоты сегодня штурмовали деревню Вила Хупис, в которой укрепились крупные силы незаконных военных формирований. В ходе ожесточенного боя населенный пункт был освобожден. Командование Имперской войсковой группировкой на Шеридане сообщает, что удовлетворено ходом операции по восстановлению законности и что войска действуют строго по графику.

Все слушают сообщение с отсутствующим видом. Наслушались уже этой пустопорожней брехни. Это скорее не для нас, а для кучки журналюг, которые еще остались на Шеридане и которым позволено отсылать на родину бодрые новостные коммюнике. Я представляю вид «освобожденной деревни». По каким-то причинам ее решили взять штурмом. По политическим, видимо. Нельзя же, чтобы все вокруг говорили, что морская пехота попросту стирает с лица земли все встретившиеся ей населенные пункты. Скорее всего, сначала деревушку обработала авиация. Ничего особо разрушительного — несколько кассетных боеголовок объемного взрыва. Потом приданные гаубицы создали «огневой вал» по мере продвижения передовых групп. Во избежание неожиданностей «москито» выжгли напалмом и плазмой окружающие леса. Потом по куче обломков проехались «Томми». Потом из них высадились победители и воткнули на развалинах флаг с орлом. Зачем вся эта показуха, я никак в толк взять не могу. Ну сбросили бы несколько дополнительных «подарков», да и дело с концом. «Освободили до основания» — так у нас шутят.

На ходу обсуждаем, что же все-таки происходит. Надо же о чем-то говорить? О бабах и о жратве — достало уже. Современные гаубицы у босоногих партизан и вполне себе наши, имперские, плазменные гранаты — я надеюсь, что сюрпризов больше не будет. Одно мне ясно — это не банды голодранцев, силы партизан неплохо организованы, они успешно применяют против нас тактику изматывания, распыляют наши силы, даже сама вчерашняя атака — отличная демонстрация тактических способностей их лидеров. Отвлекающее сосредоточение на дальних подступах, скорее всего — малозначимых сил или насильно согнанного населения, одновременное скрытое проникновение через заранее проделанные подземные ходы, очевидно, под шум минометных налетов. Артудар, маскирующий накапливание передовых сил. Их сил было недостаточно, факт, максимум, что они смогли бы, — закрепиться на подходах к высоте, под губительным огнем, но мне кажется, что таким образом всем нам демонстрируется одно — мы не сдадимся. Мы будем атаковать вас, не считаясь с потерями. Наш дух крепок, а недостаток оружия искупает решимость. Я прекрасно понимаю намеки. Я это уже проходил. Моя цель теперь — выжить. И сберечь моих мужиков. Шармилу. И все остальное — по хрену, надо лишь вовремя демонстрировать решимость выполнять дурацкие приказы да ногами шустрость изображать. А спешить под пули не надо. Это всегда успеется. До вертолета мне эти чернявые ублюдки, когда надо будет — летуны расстараются, опустят куда надо гравибомбу, наше дело — навести поточнее. Эта поганая войнушка дурно пахнет, тут нет ничего, за что стоит погибать. Весь это бедлам вполне можно было бы заменить распылением вирусов, которые тихо-мирно разложат в пыль все население с латинскими корнями в течение пары месяцев. Но кому-то очень нужно, чтобы мы проехались по всему Тринидаду на лихих конях и с гиканьем подняли всех на штыки. Знать бы еще — кому. Опять болит голова. Клонит в сон. Встряхиваюсь. О чем это я? Ах да — война… Долбаная война. Кому-то надо и этим дерьмом заниматься. Почему бы и не нам?

— Садж, а ты что думаешь? — спрашивает Паркер. Он теперь мой зам. Капрала получил.

— В каком смысле? — Я, кажется, пропустил большой кусок разговора.

— Ну откуда гаубицы у черных?

— Известно откуда. Сколько они наших складов захватили. Добра там — на целую армию.

— Садж, гаубицы — не рогатки, ими пользоваться надо уметь! — горячится Калина.

— Ну и что? — равнодушно отвечаю я. — Ты что, считал, сколько тут бывших военных живет? Или не понял вчера — не с толпой воюем? Готовились они. Долго готовились. И пушкари у них есть, и ПВО, и разведка, и пулеметы, и пехота. Даже спецназ какой-нибудь гребаный, из самых-самых, и то есть, наверное.

— Поляжем мы тут. Ни за хрен поляжем. Сколько потерь, а мы все где-то в говне телепаемся, и где этот вонючий Сан-Антонио? — угрюмо замечает Нгава. — Какого тут возиться — скинуть сотню железяк по площадям. Я этих гребаных животных вместе с их зеленкой уже во сне вижу.

Делаю мысленную зарубку. Нгаву при первой возможности к «психам», на коррекцию. Нам всем она уже не помешает, но кому-то в первую очередь.

— Не каркай, все ништяк. От крови трава гуще, — парирует Паркер. Новая должность ему явно нравится. Что поделать, война — время крутой резьбы, на ней многие поднимутся. Если выживут.

Мышь:

— Нам их рассечь надо. Опорных баз накидать. Никуда потом не денутся. Пара месяцев еще, и все, стоять будем да палить себе через колючку.

— Мочить их надо, к херам, вот и все дела, — угрюмо замечает Крамер. — Всех подряд. Все они тут днем пахарь, ночью снайпер.

— Наша задача — выжить, ясно? — веско говорю я, стараясь вложить в свой голос всю убежденность, что у меня есть. — Нас черные измотать стараются, нам им назло держаться надо. Мы и так кладем их без счета, главное — выжить. Поэтому никакой херни с геройством и с обсуждением приказов не потерплю. Скажу «стоять» — стой. Скажу «вперед» — иди. Лично шлепну, кто без команды высунется. Всем доступно?

Дискуссия завершена. Кто-то согласен, кто-то недоволен, кто-то думает по-другому. Это их трудности. Я за них отвечаю, пока я их командир. Пока. Надо за Парком в оба смотреть — что-то круто он пошел, как бы меня не подставил. Сержантский оклад на пять сотен выше.

Коробочку резко подбрасывает. Головы наши синхронно мотаются туда-сюда. Жужжит привод башни. «Бам-бам-бам» — нас потряхивает от выстрелов пушки. Тянет кислым дымком — изоляция подызносилась.

— Попадание в левый борт, предположительно крупнокалиберный пулемет, выбита одна ячейка! — докладывает башенный.

— Ты хрена снаряды переводишь? — вновь ярюсь я. — Взводному сообщи и «птичкам», ковбой херов! Без твоей пукалки разберутся!

— Виноват, сэр! По башне чиркнул, нервы того, не выдержали, — убито отзывается Топтун.

— Последнее предупреждение, Топтун. Еще раз лажанешься — пойдешь в «суслики». Вон у Паркера дуру таскать некому, как раз работка по тебе.

Я больше не рискую высовываться на марше. Всякой глупости есть предел. Часа не проходит, чтобы по нас, вопреки воздушной разведке, из чего-нибудь не пальнули. Катим себе дальше. Наше дело — ждать. Рыжий включает по внутренней трансляции армейское радио.

— Доброе утро, Тринидад! — звонко щебечет грудастая сексапилка, пробиваясь сквозь низкий гул движка. — Военное радио «Восход» и я, Шейла Ли, приветствуем настоящих мужчин! Сегодня на восточном побережье пасмурно, ожидаются муссонные дожди. На материковой части в районе сосредоточения номер восемь сухо, солнечно, температура всего тридцать градусов по Цельсию. В районах три и пять временами проливные дожди с грозами, температура воздуха тридцать три — тридцать пять градусов в тени. По просьбе командования Триста пятой пехотной поздравляем ее бойцов с Днем дивизии и передаем им композицию в исполнении нео-джаз-банды «О-ля-ля»…

Закрываю глаза. Заставляю себя задремать под аритмичное буханье и визг саксофона.

Деревня Порту-дас-Кайшас отличается от нищих деревушек, что встречались нам до сих пор. Мы втягиваемся в широкий мощеный проезд между добротными домами. Садики перед входом. Сады за домами. «Франческо» — я узнаю эту старую, но надежную модель, — трактор с кучей навесного оборудования, прижимается к обочине, пропуская нас. Любопытные лица из-за занавесок. Дети бегут по домам. Крохотная площадь, на которой стоит настоящий универсальный магазин с одной стороны, и костел — с другой. Порту-дас-Кайшас скорее городок, чем деревня, центр сельскохозяйственного района, богатого по меркам Тринидада, тут выращивают знаменитый тростник и делают не менее знаменитый ром, тут есть даже свой мини-завод по производству удобрений и кукуруза с пшеницей хорошо родят на влажной почве. Улицы от площади лучами расходятся по сторонам, тут немноголюдно — все на работе, колонна проскакивает деревню насквозь и втягивается в рабочее предместье. Мы сидим на броне, готовые десантироваться в любой момент, стволы наши торчат во все стороны, «Томми» от этого похожи на слегка полысевших стальных ежей. Священник в обязательных по местному климату шортах выходит на крыльцо, подслеповато щурится на проезжающие машины. Мы предельно корректны — по нас не стреляют, разведка сообщает об отсутствии партизан в этом районе, наш батальонный капеллан — капитан Страйк, с крестом поверх брони, — высовывается наружу, уважительно склоняет голову перед чужим храмом — у нас своя вера, универсальная, у нас верят в одно и то же и шииты, и православные, и иудеи, поэтому вид чьей-то настоящей святыни нам непривычен. Священник замечает коллегу, осеняет воздух перед собой двумя пальцами, что-то шепчет, уплывает назад. Завод по переработке тростника соседствует с трактиром — слегка кособоким большим домом с черной вывеской, на которой пляшут незнакомые буквы. Пыльная площадь — просто утрамбованный грунт, едва посыпанный щебенкой, из-под юбок «Томми» с ревом поднимаются пыльные ураганы, белая пыль повсюду, мы все словно мукой посыпаны. Какие-то люди-тени перебегают в дымовой завесе то ли по своим делам, то ли от нас спасаясь. Из взвеси неожиданно проступает черная фигура, она проплывает вдоль борта, и мы тянем головы, дивясь на необычное явление. Женщина, скорее старуха, хотя кто их тут разберет, все в черном, даже пыль ее не берет, лицо — как печеное яблоко, она пьяна до невозможности, ветер от наших машин качает ее, как старое дерево, она шамкает беззубым ртом, упрямо бормочет что-то, насылая проклятия на наши круглые головы, то и дело она угрожающе машет руками и плюет в нас черной слюной. Я пожимаю плечами — еще одна пьяная сумасшедшая, в трущобах Латинских кварталов таких — пруд пруди. Калина что-то орет ей задорное, она косит на него бельмастым глазом, словно может слышать, протягивает к нам свою сухую птичью лапу. Курчавый парень, крепкий, стройный, выбегает откуда-то, возникает из пыли, настойчиво тянет женщину прочь, та вырывается, отталкивает его, оба они скрываются в пыли за кормой.

Крохотный блошиный рынок — тут продают все: овощи, фрукты, сладости, нитки и мыло — бурлит у нас по левому борту. Торговки хлопочут над своими лотками, суетливо прикрывают их кто чем от пыли — кто тряпкой, а кто просто грудастым телом, покупатели закрывают лица рукавами рубах, кудрявые мальчишки бегут вдоль колонны, белозубо скалясь и толкая друг друга. Мы для них — явление необыкновенное, о нем долго будут рассказывать, самодельные игрушки в виде наших машин будут кататься в пыли. Совсем молодой пацанчик, с огромной корзиной-термосом, тянет нам бутылки с колой, ему бросают с бортов мелочь, сияющие брызги разметываются вместе с пылью, он умудряется их подхватить, не потеряв, догоняет машину и, борясь с ветром, протягивает запотевшую бутылку. Мы все завистливо смотрим на нее, во рту у нас собаки нагадили, вода в наших флягах — теплые подсоленные помои, ни у кого мелочи нет, только бумажные деньги, и остановиться нельзя — идем в колонне. Самый догадливый — Нгава — машет купюрой, привлекая внимание разносчика, сует купюру в пачку из-под сигарет, для веса добавляет сломанную зубную щетку, швыряет пачку на обочину. Паренек падает на добычу коршуном, опережая стайку крикливых малолетних бездельников, сует обе руки в термос, достает две бутылки, мы подхватываем их, Нгава счастлив, он открывает пыльное стекло шлема, разом опорожняет половину стекляшки, вторую сует кому-то за спину, пацан дожидается следующей машины, и снова мелочь летит с бортов яркими брызгами. И вдруг пацанчик словно устает от своей работы, он стягивает ремень с грязной худой шеи и бросает ящик на дорогу, прямо под наползающую зеленую тушу. Бежит в толпу, мелькая пятками, работая локтями, расталкивает зевак. «БА-БА-М-М» — «Томми» взвода разведки, который идет за нами, подбрасывает вверх чудовищным взрывом, он перевернутой черепахой падает на башню, всмятку давя разбросанные тела. Метла из стальных щеток проходит по нашей машине, сдувает всех с брони, мы катимся по обочинам, словно сбитые кегли. Нашу коробочку заносит, она тяжело врезается в дом напротив, гудит натужно, пытаясь подняться, выпускает гусеницы и, взревывая, крушит стену. Суматоха поднимается неимоверная, колонна распадается. «Томми» выбрасывают гусеницы, становятся елочкой, ворочают башнями, беря дома на прицел, пузыри силовых полей один за одним вспыхивают над ними, морпехи сыплются с брони, в голове гудит от взрыва, звуки доносятся едва-едва, автодоктор рад-радешенек, ширяет спину, определив стресс. Оглушенные, мы ворочаемся в пыли, подбирая свои стволы. Половина рынка раскидана в хлам, яблоки и бананы безжалостно давятся разбегающимися в страхе людьми, и вдруг — «та-та-та-та-та» — Крамер, шатаясь как пьяный, от бедра проходит по мешанине людей и ящиков длинной очередью. И снова — «та-та-та-та-та», он идет вперед, поливая перед собой огнем, брызги недогоревших донцев фонтаном из-за плеча, кто-то приходит в себя — «хлоп» — летит граната из подствольника, и еще, плазменные разрывы раскидывают хлипкие деревяшки, пламя катит вокруг стеной, с гулом пожирая сухое дерево, и вот уже сплошной треск М160, и щепки летят во все стороны, и живых уже не видно, самые догадливые лежат под мертвыми и под обломками лавчонок и не дышат, а потом Рыжий вкатывается гусеницами, как слон в посудную лавку, лужи фруктового сока пополам с красным растекаются из-под траков, и Топтун, перепуганный до усрачки, давит на гашетку минигана, и ливень свинца превращает всю улицу напротив в фонтан горящих щепок.

— Рыжий, стоп! — ору я. — Назад! В строй! Прекратить огонь! Рассредоточиться! Прекратить огонь! Крамер, твою мать, ко мне! Прекратить!

«Томми» тяжело выбирается на дорогу кормой вперед. Топтун нервно крутит башней. Мои ползут в пыли, укрываясь кто где — за обломком скамейки, в выбоине на обочине, кругом голое пространство, особо спрятаться негде. Мышь ползет к раскиданным вокруг дымящейся воронки белым телам, закинув винтовку за спину. Крамер спиной вперед отходит под защиту брони. Медленно идет, щупает стволом дым перед собой. Еще шаг, и он в безопасности. И — «блям» — его сбивает на землю. Здоровенная туша с маху хлопается о камень, катится сорвавшаяся с крепления граната. Еще одна пуля выбивает рядом с ним пыльный фонтанчик. Кто-то тащит Крамера за ремни под броню. Пулемет его сиротливо валяется в пыли, растопырив сошки.

«Дзи-ик!» — пуля с визгом рикошетирует от гусеницы над моей головой. Это уже с тыла.

— Калина, Нгава, дым по фронту! Всем лежать! Укрыться! Гот, Чавес, дым с тыла! Паркер, готовность фугасным! Рыжий, ставь поле!

Звук постепенно приходит ко мне. Ротный запрашивает взводных. Взводные по очереди докладывают ротному. Ротные докладывают комбату. «Мошки» крутятся в пыли, разлетаясь по сторонам. Где-то зовут санитара. Редкий неприцельный огонь плещет из-под гусениц — огневая разведка.

— Здесь Лось-три, попал в засаду, — передаю я. — Снайпер ориентировочно на десять часов, ориентир… ориентира нет, двухэтажные дома напротив, двести метров. Снайперский огонь с тыла, целей не вижу, запрашиваю поддержку. Медика для Размазни-один, их подбили, диверсант-смертник, прием.

Кол рядом со мной звонко щелкает. Еще раз.

— Вижу его, садж! Один готов! — докладывает он. — Там их немерено, вычислитель шкалит.

— Может, гражданские? — уточняю я.

— Какие тут, к херам, гражданские? Я их сортировать не умею!

— Паркер, пара фугасных, по указателю Кола. Огонь по готовности. Топтун, пара плазмы. Пара, не десять!

Паркер немедленно бухает своим чудищем. Вспышка выстрела на мгновение проступает из дыма. Над головой дважды рявкает «Томми». Еще через десяток секунд взвод оружия превращает улицу по сторонам от нас в ревущий огненный ураган.

Медэвак зависает над горящей деревней. Медленно опускается над колонной. Пулеметы его захлебываются гильзами — огонь прикрытия, да и нервничают бортстрелки, жить хотят. С воздуха наша колонна — ад сплошной. Мы помогаем цеплять тела разведчиков в раскачивающиеся от ветра люльки. Откуда-то несут еще раненых. Крамер матерится по-черному, не хочет улетать, глупый. Требует назад свой пулемет. Идиот, хоть неделю, да полежал бы в чистых постелях без насекомых. Беспилотники кидаются напалмом, солнца не видно из-за черного дыма, я гадаю: останется что-то от Порту-дас-Кайшас к вечеру или все же мы ограничимся предместьем?

Когда пожары немного стихают, мы грузимся, и коробочки окружают деревню со всех сторон. Мы редкой цепью входим с окраин, и никаких любопытных лиц нет за занавесками. Нет вообще никого, все попрятались. Многие попытались сбежать в поля, как только началась стрельба, и зря. Хороший «тук» — мертвый «тук»: беспилотники открывают огонь по любому бегущему, разнополые трупы с отстреленными конечностями лежат в межах и в оросительных каналах, мы проходили мимо них, когда разворачивались в боевые порядки. Дым стелется вдоль улиц, дышать без брони проблематично, «мошки» втискиваются во все щели, мы по двое входим в каждый дом и переворачиваем там все вверх дном. Перепуганные хозяева лежат на полу, лицом вниз, сжав затылки ладонями, или скулят что-то на ломаном имперском в подвале. Я не вхожу внутрь, вместе с Паркером мы остаемся снаружи, так положено — пара внутри, пара снаружи. В одном из домов Калина находит спрятанный в подвале дробовик. Хозяина прикладами выгоняют наружу. Избитый крепкий мужик на ломаном имперском божится, что это охотничье оружие. Вводная гласит — мужчин в доме, где будет обнаружено оружие или боеприпасы, расстреливать на месте. Я киваю Калине. Тот поднимает трофейный дробовик и сносит незадачливому хозяину башку. Экономит свои патроны. Стреляет по окнам раз, другой. Рамы вылетают со звоном. Потом вставляет оружие под дверь и с гулом усилителей гнет ствол. Стекла усеивают чистый дворик с лужей крови посередине. Выстрелы хлопают со всех сторон — морпехи вышибают замки. Где-то на соседней улице бухает плазменный разрыв. С треском рушится кровля внутрь полыхающего дома. Калина с Нгавой пинком распахивают очередную дверь. Через дверной проем я вижу лежащих на полу людей. Женщина лет сорока, еще крепкая, с рельефным телом, длинные густые волосы разметались волной, черная юбка задралась на красивых ногах, она в ужасе прижалась щекой к полу, боясь пошевелиться, взгляд ее остановился на мне, я вижу совершенно обезумевшее от страха существо, слеза катится по ее лицу, она судорожно дергается, боясь всхлипнуть. Калина перешагивает через нее, как через вещь, плотоядно оглядывает ее сверху, поднимает за волосы голову лежащей рядом молоденькой девушки, чуть постарше моей Мари, скидывает перчатку, жадно мнет ее грудь — хороша, чертовка! — отпускает, пинает ногой шкаф. Посуда со звоном стекла валится на пол ему под ноги. Он ковыряет штыком внутри шкафа, выкидывает какие-то бумаги, достает и пихает в набедренный карман ворох местных разноцветных денег. Он распален, налет цивилизации сдуло с него, как пепел, он завоеватель в побежденном городе, ему все можно. Он натыкается на мой взгляд, похабно подмигивает, здоровый сытый жлоб, а когда выходит вслед за Нгавой наружу, так и не найдя ничего и жуя яблоко, что стащил походя на кухне, я говорю ему:

— Я тебя, ублюдок, расстреляю, если ты еще раз яйца свои тут почешешь, мудак долбаный, онанист, быдло опущенное! Ты, бля, морпех, а не нацик сраный, и не хрена тут броню говном мазать, понял! Встал рядом и в дома не суйся больше! Паркер! В пару с Нгавой вместо этого выблядка!

Паркер кивает, идет вслед за Нгавой, так и не поняв ни черта, чего я взорвался, смотрит на меня удивленно. Калина ошарашен — как же так, он крутой морпех, все по инструкции, все согласно вводной, мы тут, чтобы этих черных мочить, и они наших братанов только что положили, какого хрена этот пижон на меня взъелся? Он сверлит меня ненавидящим взглядом, я поворачиваюсь и смотрю на него в упор, он не выдерживает, опускает голову, играет желваками. И я понимаю, что теперь — все, или я его, или он меня, и спиной к нему лучше не стоять, но эти игры мне знакомы, я эту блядь в первом же бою в говно вобью, тормоза с меня слетают, и все это говенное боевое морпеховское братство — сказки для новобранцев в чистилище, и я — Господь Бог, я решаю, кому тут жить, а кому помереть, и вот я решаю — эта мразь жить не будет. И что-то такое, наверное, исходит от меня, потому что Калина вдруг опускает забрало и трусит по-быстрому вперед, проглотив все, что хотел только что сказать. Остается еще шанс остаться чистым — доложить взводному о недостойном поведении и попытке изнасилования гражданского лица и расстрелять ублюдка перед строем, но я решаю — нет, я сделаю все по-своему. И обратной дороги нет у меня больше.

— Я просмотрел запись. Вы были неправы, сержант, — говорит взводный. — У нас четкая установка — жесточайшее подавление сопротивления. С максимальной эффективностью. Мы и так действуем слишком мягко, у нас чудовищные потери. Треть взвода выбыло, сержант! Вдумайтесь — треть! Понимаете — было тридцать человек, а осталось двадцать! После этого я не намерен сдерживать своих людей. Они имеют право на месть. В конце концов, чем меньше ублюдков останется после нас, тем больше вероятность того, что стрелять по тем, кто придет за нами, будут меньше.

— Сэр, я не отказываюсь уничтожать врага. Если это враг — его надо уничтожить. С этим не спорит никто, сэр. Но стрелять в детей и женщин только потому, что они рядом оказались, — это дело нациков, не нас. Тем более насиловать. Мы — морская пехота, сэр. Убийцы. Мы врагов убиваем, а не младенцев, сэр.

Мы беседуем с лейтенантом в его БМП, без свидетелей. Броня отключена, памятуя прошлое, взводный опасается подлянки с моей стороны. А может, действительно по душам потолковать хочет. С этой войной я совсем параноиком стал.

— Получается, ты на улице, когда в засаду попал, не стрелял?

— Стрелял, сэр.

— Но там же и дети были, и женщины? — допытывается Бауэр. — В чем разница, Трюдо?

— Сэр, там напали на нас. Мальчишка бомбу бросил. Значит, враг он конкретный. Поэтому и стреляли. Ну и сгоряча и со страху, конечно, сэр.

— Вот видишь? Значит, за собой ты право действовать сгоряча оставляешь, а своим подчиненным — нет?

— Сэр, мы убийцы, не палачи. Понимаете разницу, сэр?

Взводного передергивает. Он сдерживается, это видно. Устал он до чертиков, проблем у него — море, а тут я — фраер принципиальный. Пересилив себя, он говорит мягко:

— Трюдо, я раньше неправ был насчет тебя. Ты хороший сержант. Без дураков. И воюешь ты хорошо. И люди твои в порядке, я за твое отделение спокоен. Но вот червоточинка в тебе есть, не обижайся. Что-то, что сломает тебя. У нас негласная установка — больше врагов на счет. Мы обескровить его должны. Это стратегия, одобренная сверху. Ты что думаешь, бомберы тут просто так кайф ловят? Въезжаешь в ситуацию?

— Конечно, сэр. Не волнуйтесь за меня, сэр. Я не подведу. — Мне этот никчемный разговор надоел хуже сухпая, мы говорим со взводным на разных языках. Я понимаю его, раскол во взводе наметился, кто-то решил, что Калина — чувак что надо, кто-то вычислил, что у меня потерь меньше, а значит, я знаю, что делаю, но это неважно. Взвод единым должен быть. И никак я лейтенанту не растолкую — не будет он уже одним целым. Никогда не будет. Мы постепенно в собак бешеных превращаемся, а собаки, сколько их ни корми и ни дрессируй, все равно за кость драться будут. Нам бы сейчас отдохнуть денек, выспаться, грязь с себя отскоблить, с мягкими девочками поваляться. Да потом в казармы на неделю, к «психам» в руки, дисциплину подлатать. А так мы все глубже в яму опускаемся, и скоро уже краев видно не будет. Неужели командование этого не понимает?

Теперь по сторонам пыльной трассы тянутся бескрайние степи. На очередном участке дороги нас встречают приземистые пятнистые монстры. Мы въезжаем в зону ответственности «Победителей грызунов» — Восьмого танкового. Шустрые колесные бронемашины разведки со скошенными пулеметными башнями катят по обочинам, щупают вокруг чувствительными сканерами, беспилотники, как привязанные, парят в высоте над ними, чуть позади прыгают по ухабам приземистые «крабы» — машины непосредственной огневой поддержки. Мы проезжаем мимо тяжелого «тевтона» — грозного монстра, способного генерировать силовое поле на ходу и имеющего лазерную защиту, спаренная пушка удивляет увидевших ее впервые своим калибром, а счетверенные миниганы, способные сопровождать как воздушные, так и наземные цели, заставляют задуматься, какую прорву боеприпасов таскает с собой эта черепаха. За «тевтоном» пристроилась машина-арсенал, низкая, широкая баржа с бронированными бортами, вооруженная просто смехотворно — крохотная башенка с пулеметом для защиты от пехоты и авиации. Баржа именуется скромно — «Геркулес». Над ней тоже переливается пленка силового поля, щебень из-под юбок наших нагнетателей отскакивает от нее, оставляя в воздухе тающие белые точки. Все это вместе зовется мобильной танковой группой. Каждый раз, когда мне доводится близко видеть эти безлюдные гробы, меня посещает легкая паника. А ну как «тевтон» сочтет эти самые камушки враждебными действиями? Или вдруг у нас на десяток секунд не заладится с системой «свой — чужой»? Этого времени исполнительной до невозможности машине хватит, чтобы разнести в прах половину нашей колонны. Его миниганы, на равных говорящие с «косилками» огневой поддержки, враз оставят от нас одни воспоминания. Слухам о том, что эти тупорылые создания сочиняют стихи для своих техников, я не слишком верю. Байки все это.

Горячий степной ветер сдувает пыльный хвост нашей колонны. Я поднимаюсь наверх подышать горьким запахом степного разнотравья. Если тут небезопасно, то я съем свой ботинок. Мобильная группа контролирует как минимум километров по пять с каждой стороны. Незамеченным сюда не подобраться ни ползком, ни по воздуху. Хоть и тупые эти железяки, но надежно за ними, как в банковском сейфе.

— Поздравляем подполковника Густава Виттмана с награждением медалью «Серебряное сердце». По просьбе его боевых товарищей передаем для него марш «Дас Берлинер»… — доносится из люка подо мной бодрый женский голос.

Далеко в степи пыльные столбы и суета. Оптический усилитель показывает ровные ряды одинаковых домиков. Суетятся строительные роботы, таская с грузовиков полимерные балки. Пара «крабов» застыла на краю стройки, торчат длинные стволы. Одна из новых правительственных деревень для «лояльных переселенцев». Смачно сплевываю в пыль. Единственное, что я понимаю в политике, — это то, что я ни хрена в ней не понимаю.

Император Генрих, наш бодрый старикан, взялся за переустройство Тринидада всерьез. Император Генрих устраняет перекосы колониальной политики. Вчера вечером «психи» вколачивали в наши бедные стриженые бошки новую доктрину завоевания симпатий. «Психи» скоро станут настоящими психами, на коротких привалах и ночами к ним стоят длинные очереди из желающих пройти коррекцию. Добровольно или по представлению командира. Кроме этого, у них еще плановые промывки, вкладывание в нас новых программ тактических приемов и разъяснение стратегии действия войск. Наши головы трещат от обилия информации. Старое и ненужное стекает пеной из наших ушей. «Психи» сбиваются с ног. Работают на износ. Их полевое оборудование барахлит. Они стали похожи на призраков со впалыми щеками и лихорадочно горящими глазами. Они раздраженно орут на нас, как баранов укладывая в ряд на землю. В них словно переходит все, от чего мы стараемся избавиться — животный страх, стыд, мертвая безысходная усталость, ночные кошмары, боль потерь, ненужная жалость, беседы с убитыми товарищами, тревога за близких, оставшихся черт-те где, дурацкие вопросы, на которые никто не знает ответа, выпученные глаза убитых в рукопашной партизан.

Не знаю, чего там им наплел взводный, только вчера со мной работал сам капитан Кац, не доверяя помощникам. Когда я поднялся с земли, прошло почти полчаса. Ни хрена себе! Столько времени занимает коррекция личности. Долбаный Лось, удружил-таки! Прислушиваюсь к ощущениям. Капитан устало курит, глядя на меня.

— Нормально, сержант?

— Вроде бы, сэр.

— Не дрейфь, личность тебе оставили, — говорит капитан.

Смотрит на меня с интересом, как на диковинный экспонат. Ежусь от его изучающего взгляда.

— Сэр, сержант интересуется, почему сеанс длился так долго, сэр!

— Интересный ты экземпляр, Трюдо, — отвечает капитан. — Если бы время было, хорошая тема для исследования. И вперед, на тихую планету, под ласковое солнышко. На повышение. Только где его взять, время…

Внутри себя я чувствую что-то необычное. Начинается. Болит голова, и дышать тяжело, а тут еще дым капитанской сигаретки шибает в ноздри. Едкий запах вызывает глухое раздражение. Нет, не так. Желание его, капитана, придушить. Почувствовать его жилистую шею под пальцами. Нервно сглатываю.

— Раздражение испытываешь, сержант? — Кац отбрасывает окурок, встает.

— Так точно, сэр. Есть немного. Что это со мной?

— Это пройдет. Какое-то время не сопротивляйся автодоктору, пусть поколет тебя коктейлем. Через пару дней все войдет в норму. Следующий! — кричит он.

Следующим оказывается Нгава. Зыркает настороженно, голова в плечи. Все мы так — перед сеансом, как перед абортом. Успокаивающе подмигиваю ему. Все нормально, мой черноухий брат, голова кувшином.

И вот мы посреди раскаленной степи, хлебаем то и дело воду из фляг, которая тут же выступает на спине так, что в штанах мокро. Отрабатываем свою порцию «завоевания симпатий» от имени Четвертого батальона на данной территории. Строим оросительный канал, словно какие-то землекопы. Хотя строим — громко сказано. Впереди нас ползет здоровый механический придурок из инженерного батальона, ворочает землю, плюется землей и пылью, оставляя за собой ровную утрамбованную траншею с покатыми стенами, а мы топаем следом и попарно брызжем распылителями на ее берега быстротвердеющую полимерную массу, проникающую глубоко в грунт. Ранцы с этой дрянью тяжелы неимоверно, и воняет она — слепни на лету сдыхают, и вообще все это прекрасно может делать все тот же бульдозер, что без устали урчит перед нами, он и предназначен для быстрого строительства укреплений, вот и танки для затвердителя и пенобетона у него сзади присобачены, но тут все хитро задумано. Одного бульдозера мало. Надо, чтобы именно мы, полевые морпехи, все в броне и с мордами под поднятыми забралами, демонстрировали местному населению усилия для орошения их новых полей неподалеку от новых правительственных деревень. Вот и «местное население» — испуганные худые люди, забитые женщины с коровьими глазами, на всех одинаковые новенькие бесплатные хлопковые робы, стоят поодаль, не понимая, какого хрена от них понадобилось и зачем стоять весь день на жаре без воды под дулами винтовок. Сначала самолеты сожгли их поля и всех, кто там находился. Потом их выгнали из домов. Перестреляли скотину, отравили колодцы. Подожгли дома и сровняли бульдозерами с землей. Расстреляли старосту, учителя и его жену, объявив их партизанскими приспешниками, врагами Императора, хотя все знают, что партизанам помогал одноногий Педро за то, что они давали ему рому, да еще мельник Пепе, который сбежал задолго до появления солдат. Подталкивая прикладами, запихали всех в грузовики с закрытым верхом, разрешив взять с собой только по узелку личных вещей. Привезли в эту непонятную местность, разогнали всех по одинаковым домам в деревне за колючей проволокой и с вышками по углам. И вот теперь заставляют смотреть, как озлобленные морпехи, которые стреляют во все, что шевелится, ломают перед ними комедию. Все это очень интересно, спасибо, сеньор, вода на поля — это здорово, сеньор, только можно мы уже пойдем сеять рис и кукурузу и заодно подсыпать корму цыплятам, а то через пару месяцев мы передохнем с голоду рядом с этими чудесными каналами, сеньор, конечно, сеньор, мы подождем, мы понимаем, сеньор, — надо, значит, надо…

Моя очередь. Спрыгиваю с брони, надеваю объемный короб и беру в руки раструб распылителя. Нажимаю кнопку. Гот идет по другой стороне. Стенки канавы блестят, как смазанные маслом, когда затвердитель оседает на красную землю. Наши коробочки ползут на малом ходу далеко позади. Сото, морщась от вони, идет в стороне, жуя травинку. Взводный иногда сменяет его, старательно улыбается, оскалив зубы, машет рукой испуганным хлопковым людишкам. Император не может позволить мочить всех подряд, как на побережье, где проживают нищие отбросы. Императору не хочется везти новых поселенцев на пустые территории — это слишком дорого. Территории вокруг промышленных районов Тринидада должны остаться населенными. Территории должны перейти под контроль Имперских сил. Рыбу надо вытащить из воды. Это значит, что к стратегии обескровливания НОАШ прибавляется стратегия завоевания симпатий. Мы обязаны демонстрировать лояльному населению свою дружелюбность и полезность. Свою заботу о них — верноподданных Императора. Лояльным население становится, когда то, что от него осталось, вывозится из обжитых районов в новые охраняемые поселения — из-под «рыбы» убирают «воду». Это называется стратегией обезвоживания. Оставшиеся территории делаются непригодными для жизни — стратегия выжженной земли. Многовато стратегий для меня. К тому же первая и четвертая как-то не слишком стыкуются со второй и третьей. После ковыряний в моем котелке единственное, чего мне все время хочется, — это вышибить из кого-нибудь мозги, мне без этого воздуха не хватает. Вот и кандидаты в сторонке наметились. Который из них выкопает для нас ночью ловушку с кольями?

— Улыбайся, Трюдо. Улыбайся, — сквозь зубы напоминает мне вынырнувший сбоку Сото.

Вечереет. Солнце катится вниз, заливая полнеба розовым свечением. «Томми» глотает километры, раздувая волны пыли по пустой дороге. Рыжий давит от души, на всю железку. Догоняем батальон на полной скорости. Движки уже не ревут — воют, мы летим километров под сотню, струи пара бьют из бортов раскаленным кипятком, ветер хватает меня за плечи и норовит выдернуть из люка. Густые перелески мелькают по сторонам, «мошки» спят в контейнерах — они отстанут безбожно, пара десятков километров в час — их предел, темп — наша надежда проскочить без сопровождения, наша иллюзия безопасности, мы стараемся не думать о том, что ракета из пехотного лаунчера свободно берет цель со скоростью свыше двух тысяч километров. Мы в радиусе действия артиллерии базы «Парк-Дос-Авес» — Птичий Парк, черт бы подрал эти местные названия, язык сломаешь, если что — для нас это хоть какой-то шанс отбиться. На горизонте возникает и поднимается навстречу черная полоса — перелески постепенно переходят в континентальные джунгли, это хуже, чем степь, но все-таки лучше, чем влажный зеленый ад у побережья. До Птичьего Парка каких-то сорок километров, почти ничего, одно усилие, и мы на месте, а там уже рукой подать — всего пара сотен километров до Коста-де-Сауипе, передового района сосредоточения номер восемь, здешнего курортного рая. Где-то там наш полк. О местных женщинах рассказывают просто невероятные вещи. Говорят, они стройны и доступны, разговаривают по-имперски, водят авто, а поцелуй в губы на улице для них — вместо «здравствуйте». Мыслей от таких сплетен больше нет, только в паху горячая волна, сейчас я готов забраться даже на Сантану из первого отделения, девушку ростом метр восемьдесят с ударом правой под шестьсот килограммов — не очень-то помогают эти патентованные витаминки «для снятия сексуального напряжения», которые раздает нам Мышь каждое утро.

— Дистанция сто метров, — передает взводный, и Рыжий немного отстает от головной машины.

Так не хочется снова влезать в душное темное нутро, но придется — шутки с зеленкой плохо кончаются. Я тяжело вздыхаю и начинаю процесс неспешного погружения — куда мне спешить? — подаю вниз винтовку, прижимаюсь брюхом к крышке люка, чтобы не цеплялись за края подсумки и лопатка за спиной, медленно, поджав зад, опускаюсь вниз на руках. Деревья надвигаются на нас сумрачной стеной, мы влетаем в узкий коридор, пять секунд — и становится почти темно, закатное солнце теряется за переплетением зелени, сплошная размытая полоса мелькает по сторонам узкой просеки, бьются всмятку о крышку люка какие-то увесистые насекомые, и пряный запах лесной подстилки щекочет нос. Так не хочется прятать голову! И я поддаюсь порыву, голова моя макушкой торчит из люка, забрало чуть приоткрыто, я утешаю себя, что на такой скорости не каждый снайпер сможет попасть в движущуюся цель размером сантиметров пятнадцать, к тому же стрелять он сможет только сбоку, что еще больше усложняет его задачу — спереди меня полностью скрывает бронированная крышка. И вот дышу я лесным воздухом, балдею от свежести, которая так приятна после обжигающей степной сухости, и вижу, как замедляет бег наша коробочка.

— Рыжий, что там? — спрашиваю.

— Остановка колонны. Взводный распорядился.

И мы останавливаемся совсем, покачиваемся на месте, раздувая опавшие листья с обочины.

Заглядываю вперед. Ого! Тут есть на что посмотреть! Высоко через просеку протянут нейлоновый шнур, с которого свисает широкая, выбеленная солнцем доска с неровно обломанными краями. На доске кривые буквы, красное на белом: «Вы въезжаете в зону ответственности „Говорящих крестов“. Добро пожаловать на Аллею призраков!» Странный указатель манит какой-то мрачной таинственностью. Паркер тоже высовывается из второго люка, удивленно осматривается. Двое леших, с ног до головы покрытых лохматым зеленым камуфляжем, отделяются от деревьев и неторопливо приближаются к головной машине. Такблок определяет их как дружественные силы. Взводный говорит с ними с брони. Прислушиваюсь через внешние микрофоны:

— Я сержант Гордон из команды спецсил номер пятьсот пять, «Шервуд», сэр. Необходимо посадить несколько наших людей на броню, сэр, — говорит один из них.

— Зачем?

— Для вашей безопасности, сэр.

— Разве вы не контролируете территорию? — удивляется взводный.

— Именно поэтому, сэр.

— Ничего не понимаю… Вы из егерей?

— Так точно, сэр. Мы прикомандированы к батальону «Говорящие кресты». Сэр, все, что движется без нашего сопровождения, воспринимается нашими людьми как недружественные силы.

— Я об этом ничего не знаю, — сомневается взводный. А может, просто мнется для вида, тянет время. Мы традиционно не любим этих зазнаек из спецсил, всяких там «шпиенов». И не слишком им доверяем.

— С вашего позволения, сэр, вам и не положено об этом знать, — твердо, но с некоторой ленцой говорит сержант. — Это наша территория, и мы эффективно контролируем ее. Здесь действуют только наши правила.

— Ну хорошо, — решается взводный, — только пусть садятся на нос, перед башней.

— Как скажете, сэр, — равнодушно соглашается леший. Еще несколько размытых фигур появляются из лесного сумрака. Я удивлен — пока они не начали двигаться, такблок их не обнаруживает.

Задумка взводного мне понятна — люди, похожие на кучи травы, сидят на неудобной скошенной морде нашего зверюги, спиной к нам, под стволами наших винтовок. Случись чего, мы всегда успеем вышибить из них дух. Мы плавно трогаемся и постепенно набираем скорость. Сержант, который говорил со взводным, оказывается на нашей машине, он сидит, обняв рукой ствол орудия, рядом со своим неподвижным спутником. Смотрю по сторонам раскрыв рот. Обочина по обе стороны уставлена частоколом примитивных крестов — просто грубо связанные пальмовыми веревками жердины. На них развешано то, что осталось от людей. Некоторые по шею закутаны в грубую гнилую мешковину, на ком-то сохранились остатки одежды, у некоторых не хватает конечностей, лохмотья гниющей плоти свисают с желтых черепов. Птицы нехотя поднимаются с крестов при нашем приближении, перепархивают на деревья и сразу же опускаются назад — продолжать ужин. К виду армейских колонн местные обитатели, похоже, привыкли. Я приподнимаюсь из люка повыше. Становлюсь за башней, гляжу вперед — кресты тянутся до самого изгиба просеки, скрываясь в темноте.

— Что это? — спрашиваю я у равнодушного сержанта.

— Аллея призраков, — отвечает он, не поворачивая головы. Хотя из-за его камуфляжа и головы толком не видно.

Я так просто не сдамся. Если мне что интересно — душу выну, а добьюсь своего.

— Это партизаны?

— И они тоже.

— В смысле?

— Что «в смысле»? — Егерь по-прежнему смотрит прямо перед собой, не удостаивая меня взгляда.

— Ну кто на крестах?

— Белые люди.

— Белые? Откуда их тут столько?

— Индейцы племени мандруку всех, кроме себя, считают белыми.

— Так вы что, всех подряд тут крошите?

Сержант наконец поворачивает голову. Лица все равно не видно. Глаза только и блестят из зеленых побегов. Смотрит на меня снисходительно.

— Тебе же сказано — не всех. Только белых. Это наш лес. Тут живут только те, кому мы разрешаем.

— И что, всех, кто входит в лес, вы убиваете?

— Ну да. А что такого? — Он удивляется так, словно я только что оспорил Первый закон Ньютона.

— Ну а местные как же? Всякие там стратегии завоевания симпатий и прочая херня?

— Нам на стратегии насрать. Нам поставлена задача — создать из местных батальон специальных операций и контролировать территорию. Мы создали и контролируем. Старосты всех деревень в округе и мэры городов предупреждены о том, что тут запретная зона.

— Круто! — Я восхищаюсь непробиваемым рационализмом чужого мышления. Как восторгаюсь совершенными линиями автоматического танка — они функциональны до простоты и потому прекрасны. Теперь я лучше понимаю девиз егерей: «Главное — результат». Достаю фляжку с личным НЗ — бренди. — Выпьешь?

— А что, можно, — спокойно говорит Гордон. Делает изрядный глоток. Возвращает флягу. Я тоже отхлебываю. Паркер смотрит на меня удивленно.

— Наблюдение организуй, — говорю ему, вытерев губы.

Он хмуро кивает. Гот высовывается в правый люк и тупо таращится поверх ствола на улыбки скелетов.

— Я Ивен. Трюдо. Четвертый батальон Второго полка, — представляюсь я.

— Сэм Гордон. Команда «Шервуд», батальон «Говорящие кресты». Твоя железка? — кивает он на башню.

— Точно.

— Круто на такой кататься, наверное, — очевидно, желая мне польстить, говорит Гордон. — Мы вот все время на своих двоих.

— Большая у вас территория?

— Хватает. Весь лес вокруг Коста-де-Сауипе. До самого Нью-Ресифи. Ну и район Птичьего Парка тоже наш. Дальше снова ваши. — В интонации сержанта мне чудится легкая издевка. Или это кажется?

— Ни хрена себе… — Я просто раздавлен. Какой-то туземный батальон из полудиких варваров под руководством взвода егерей держит в кулаке территорию, равную зоне ответственности половины дивизии. И как держит — любо-дорого посмотреть! Без всякой орбитальной авиации и артналетов по площадям.

— И что, каждый день пешком? — допытываюсь я.

Егерь кивает. Паркер с Готом тянут головы, прислушиваясь к разговору. Напарник Гордона сидит, словно зеленая мусорная куча, невозмутимый, как мамонт в мерзлоте, только винтовочный ствол, обмотанный маскировочной ветошью, покачивается из стороны в сторону вместе с поворотом головы.

— Это ж сколько надо топать от лагеря…

— А у нас нет лагеря, — весело отвечает сержант.

— Как нет? Совсем?

— Совсем.

— Где же вы живете? Спите где?

— Как где? Тут. — Он кивает на деревья. — Вот он, наш лагерь. Наш дом.

— А как же припасы? Поддержка?

— Боеприпасы и соль нам на дороге оставляют, с очередной колонной, по случаю. Питаемся дичью да фруктами. А поддержка нам ни к чему вроде. Мы сами себе поддержка. Так, иногда попросим огонька на полянку.

Гота выталкивают из люка. Он пристраивается на броне поближе ко мне, а на его месте уже торчит Крамер. Всем интересно посмотреть на чудо-бойцов в грязных вонючих хламидах, в которых кишат насекомые. Я отхлебываю бренди, чтобы в башке как следует все уложилось. Протягиваю флягу гостю. Тот с удовольствием прикладывается.

— А что боец твой, не пьет?

— Ему нельзя. Он воин. Они вообще спиртного не пьют. Только дурь свою местную нюхают. Убойная штука. Понюхаешь — и километров тридцать бежишь, ног не чувствуя. Они тут все дыры знают. От них не спрятаться. Железные ребята, вот только с языком у них проблемы.

Проезжаем сгоревший остов инженерной машины. Кресты в этом месте расступаются, словно из уважения к железному гробу.

— Мина? — киваю я на кучу горелого железа.

— «Говорящие кресты». Инженеры решили без сопровождения проскочить. — В голосе Гордона слышится усмешка.

— Ну вы, бля, и беспредельщики…

Сержант пожимает плечами:

— Запретная зона… Порядок один для всех.

— Слушай, и что, никаких партизан тут нет? И не пытаются даже? Нас вот недавно под «Маракажу» так обложили — только держись.

— Почему нет? Есть. Были, — поправляется он. — Вон они. В основном.

Мы все молча смотрим на череду крестов. На бывших людей в мешках, которых заживо пожрали насекомые. Мимо плывут детские скелетики, объеденные муравьями дочиста. Скелетики аккуратно привязаны за руки. Никаких варварских гвоздей. Никакого членовредительства. Гот с ужасом смотрит на останки.

— Это же дети, епть! — наконец выдавливает он. — Ну вы и звери гребаные… Шпиены, мать вашу! Ублюдки! — Он с отвращением смотрит на Гордона.

Тот спокойно пожимает плечами:

— Был тут такой командир отряда наемников. Дисли Каррейро. Все пытался дорогу блокировать. Снабжали их хорошо. Тропы нам минировал. Людей в Ресифи воровал, заложников брал. И солдат тоже. Пытал их перед объективом. Тактику устрашения демонстрировал. Большой мастер был. Профессионал. Снайперов да разведчиков к нам слал. Никак успокоиться не мог. Уж мы их и так, и этак. Ну упорный, как танк. Это его дети. А вон та, около секвойи, — сестра младшая. Мы по одному их вывешивали. Их у него шестеро. Плюс жена и мать. Пришлось ребят из «Амстердама» попросить, аж из Санта-Бузиоса доставили. А вон там, за поворотом, отец его начальника штаба. Они тут все вперемежку с родственниками. На четвертом сыне сдался он. Ушел. И отряд свой увел.

Все молчат потрясенно. Рассказанное и увиденное не укладывается в башке. Бойня в Порту-дас-Кайшас и в Зеркальном после этого — шалости в песочнице. Делаю добрый глоток. Гота вот-вот заклинит. Протягиваю ему флягу: «Хлебни, отойдешь. Я сказал — хлебни, а не хлебай».

— А остальных… куда? — наконец спрашивает Гот.

— Куда, куда. Отвезли в район Ресифи и отпустили. На кой они нам? Мы же не варвары.

Что-то в железной логике Гордона не дает мне покоя. А, вот оно:

— Слушай, Сэм, а не боишься, что ваших тоже, того…

— Не-а. У нас нет семей.

— Что, вообще ни у кого?

— Вообще.

Дальше едем в молчании. Почти совсем стемнело. Кресты сливаются с окружающими деревьями, потом становятся все реже, пока наконец не исчезают совсем. То ли жерди в лесу кончились, то ли белые люди со временем перевелись.

— Командуй остановку, садж, — говорит Гордон. — Приехали. База через четыре километра. Спасибо за выпивку. Будешь в Коста-де-Сауипе — загляни в Кваналпо, тебе понравится. Бывай.

Он легко спрыгивает на землю. Волком бесшумно исчезает в темноте. Такблок тут же гасит зеленую метку. Все метки, кроме наших. Когда я поворачиваю голову, чтобы взглянуть на его спутника, на броне пусто. Молчаливый индеец исчез, словно растворился в лесном воздухе.

— Мы тут все гребнемся, как эти егеря! — Гот никак не может успокоиться. — Это не солдаты — людоеды какие-то. Это ж надо — детей живьем на съедение… Суки…

Я забираю у него винтовку. Перехватываю управление его автодоктором. От ударной дозы Гота плющит так, что он вот-вот выше деревьев прыгнет. Он щурится на звезды, мотает головой, как жеребящийся олень, и, счастливо улыбаясь, повторяет:

— Нет, это ж надо — кресты! Обхохочешься… Приколисты, бля… Аллея призраков, на х… Сами как призраки… Муравьев — и в мешок! Ха-ха-ха! Нет, это ж надо — кресты…

— Крысы в бочке, — неожиданно говорит Паркер.

— Крысы?

— Очень давно на Флоте было много крыс. Целое бедствие. С ними так боролись — ловили кучу крыс и сажали в бочку без жратвы. Через какое-то время оставалась одна — крысоед. Ее выпускали обратно в трюм, и она жрала только себе подобных.

— Ну и что? — недоумеваю я.

— А то, что эти гребаные дикари — те же крысы. Егеря их как крыс на своих натаскали. Самое эффективное оружие. Лучше не придумаешь. Знают все дыры и всюду, где надо, пролезут. Твари дикие.

Он сплевывает за борт.

Ночью на базе, плутая по системе траншей, я пробрался до позиций роты «Кило». Нашел Шармилу. Наплевав на всех, мы уединились с ней в командирском отсеке ее коробочки. Второй взвод наполовину из женщин, авторитет О'Хара среди бойцов такой, что глотку за нее перегрызут, наверное, поэтому наше уединение демонстративно не заметили, хотя голову даю на отсечение, хоть кто-нибудь из ее жеребцов, да сделал в темноте похабный жест.

Сидим рядом, взявшись за руки. Просто сидим. Открыли забрала, отключили броню и улыбаемся, как дети. Большего не то что нельзя — просто я еще не настолько опустился. Стоит мне расстегнуть броню, и запах будет — никакие комары не сдюжат. Подозреваю, что, несмотря на всю ее чистоплотность и офицерский статус, у Шар те же проблемы. Какой уж тут, к чертям, секс, когда неделями спишь, не раздеваясь, и белье на тебе от постоянной сырости гниет. Сидя в грязной траншее, о женщине можно мечтать, представляя себя в чистеньком номерке после горячего душа или сауны. Но когда до дела доходит, а ты по-прежнему в грязи пополам с пиявками — нет уж, увольте.

— Мне уже кажется, что мы по-другому и не жили никогда, — говорит она тихонько. — Будто приснилось все — все эти чистые улочки, море воды, мягкая постель. И ты тоже.

— Нет, я настоящий, — заверяю я, перебирая в темноте ее пальчики. Переливы с командирского пульта окрашивают нас сине-зеленым. Глаза Шар в темноте — белые светлячки.

— У меня позавчера еще одного снайпер подстрелил. Что интересно — броню на груди пробил. Раньше все больше переломами да контузиями обходилось.

— Чего ты хочешь — нашим оружием воюют. У нас тоже потери большие. Мои готовы от страха всех подряд крошить. Вы проходили через Аллею призраков?

— Да, вчера. Ужасно. Безумие какое-то. Ты знаешь, как индейцы мандруку посвящение в воины проходят?

— Откуда мне это знать, я же не офицер, — подначиваю я.

Шар лишь грустно улыбается, не замечая моей попытки.

— Они надевают на руки испытуемому рукавицы из коры. Внутри — ядовитые насекомые. И в этих рукавицах они все поселение на жаре проходят и перед каждой хижиной боевой танец исполняют. Ритм очень сложный, и движения перепутать нельзя. Кричать тоже. От этого у них все руки в шрамах — после испытания некоторые умирают от яда, у остальных опухоль больше месяца держится.

— Дикари, что с них взять. Мой зам их крысами в бочке назвал, — делюсь я. — Знаешь, о чем он?

— Конечно. Я ведь офицер. — Она возвращает мне шпильку.

— Скорее бы вся эта ерунда кончилась.

— Хорошо бы… — Задумавшись, Шармила машинально колупает пальцем край пульта. — Ты думаешь, для чего мы тут, Ивен?

— Официально — порядок восстанавливаем. На самом деле — поголовье черных в норму приводим.

Она усмехается:

— Если бы. Для этого сбросили бы с орбиты пару контейнеров с вирусами-модификантами, и дело с концом. Знаешь, как это делается? Программируешь инкубатор в бомбе, задаешь генетические параметры, пара недель — готово. Можно выкосить всех черных. Или индейцев. Или белых. Можно только женщин. Или мужчин в возрасте от десяти до сорока лет. Как угодно. Кого угодно.

— Тогда сдаюсь. Я так от этой кровищи устал, что мне по барабану все. Тебе это покоя не дает?

— По барабану тебе это потому, что ты к «психам» регулярно ходишь. И кое-что после этого думается очень неохотно.

— Сладкая моя! — взмолился я. — Я тебя бог знает сколько не видел, а мы с тобой грязь обсуждаем! Немедленно поцелуй меня!

Она легонько чмокает меня в щеку. Улыбается отстраненно.

— Потерпи, пока до воды дойдем. Думаю, скоро на какой-нибудь городишко набредем.

— О чем ты думаешь на самом деле, Шар?

— Ивен, я думаю о том, как нам отсюда живыми выбраться. Если бы ты знал, что происходит, может быть, на рожон бы не лез.

— Милая, ты обо мне слишком хорошего мнения. Я на рожон давно не лезу. Еще с Форварда. Так что береги себя и за меня не волнуйся.

— Если бы все так просто было…

— Слушай, да что с тобой!

— Ивен, я тут прикинула кое-что. Собрала в кучу слухи. Факты сопоставила. Мы ведь тут не за Императора бьемся. Это все лозунги. Нас разменяли, как пешек. Мы рынки сбыта и рыночные доли тут перекраиваем. Мы тут «Морская Пехота Корп» — дочернее предприятие «Дюпон». Вместе с теми дурачками, что в нас палят. — Она усмехается грустно.

— Милая, давай уж лучше о воде мечтать.

— Ивен, верь мне. Я достаточно информирована, чтобы делать такие выводы.

— Все страньше и страньше…

— Ты мне не веришь?

Пожимаю плечами. Какая разница? Разве это важно? Если ей хочется так думать — это ее право. Моя реакция Шар явно не устраивает.

— Умные мальчики из аналитических отделов все посчитали — там тоже надо вверх карабкаться. Нехило бы выдавить «Тринидад Стил» — это курс акций здорово поднимет, рынки сбыта расширит и позволит ценами манипулировать. Чистенькие дядечки из советов директоров одобрили и проголосовали. Потом подполье вырастили. Программу национальной независимости придумали. Денег через подставные фонды подкинули. Двинули в парламент Зоны своих депутатов. Им нестабильность нужна на Шеридане, под любыми лозунгами. Тринидад на ушах, люди гибнут, гуманитарная катастрофа, блокада космопортов, «Тринидад Стил» терпит убытки, вводятся войска, контроль территории, перевод заводов сначала под временное имперское управление. А дяденьки из «Вайо Кемикал» тоже не идиоты — ситуацию пытаются на свою сторону переиграть. Перекупают руководство герильос, полицию, создают свое правительство, армию наемников, национализируются в кавычках. С Демсоюзом заигрывают. А тем только намекни, у них экспорт революции — самый ходовой бизнес. А это уже сфера интересов моего папочки, — говорит она.

— Папочки?

— Я не сказала тебе тогда, извини. Мой папа служит в военной разведке.

— Дела… Моя возлюбленная — дочь шпиена…

— Перестань, Ивен, — морщится она досадливо, — пожалуйста…

— А как же Император?

— Что Император… Это всего лишь человек. Есть еще аппарат, который анализирует ситуацию и готовит решения. На определенном уровне проводится лоббирование, и все — ситуация под контролем. Все на высшем уровне. Все при своих интересах. Шеридан становится единым и более управляемым — Император доволен. «Дюпон» глотает конкурента и растет, как на дрожжах, единая политика цен, полный контроль над экспортом. Вот такая тут главная стратегия, дорогой мой сержант.

— Так это что получается, слили нас?

— Еще как слили, милый. Ты не думай об этом — голова сразу заболит…

— Уже болит!

— Вот-вот. Думать не надо, блокировка включится. Только не спи сейчас. Ее обойти можно, просто повтори это про себя, гнев свой прочувствуй. Запомни его и не думай. Просто помни. Помни — нам с тобой отсюда выбраться надо. Любой ценой. Я люблю тебя. Я хочу с тобой быть. Мы что-нибудь придумаем, когда выберемся… — Она мнет мои пальцы.

Мне неловко отчего-то. Все, о чем она говорит, мимо меня проходит, не оседая. И я сделать с этим ничего не могу. И не хочу. Может, оттого это, что голова трещит и в сон клонит немилосердно?

— Я тоже тебя люблю, милая, — говорю я и целую ее в щеку.

И тут же понимаю, что со мной не так. Умом я понимаю, что хочу с ней быть, что тянет меня к ней. А внутри — исчезло что-то. Знаю точно, что оно было, — и вдруг нет теперь. Пустота. Я пугаюсь этого состояния. Прижимаю Шар к себе. Заставляю себя злиться, убеждаю зачем-то — у меня ведь нет никого, кроме нее. Трусь носом о ее висок. Надеюсь, что это пройдет от ее близости.

— Я тебя не чувствую, — внезапно говорит она, бездумно глядя перед собой. Обнимает меня, шепчет жарко на ухо: — Они и тебя обработали, сволочи. Мы с тобой разные детали. Из разных машин. Работать порознь должны.

Слезинка катится по щеке моей железной леди. Я глажу мягкий ежик ее волос. Я не знаю, что ей ответить.

— Я больше не хочу быть частью машины, — говорит она, всхлипывая. Повторяет, как заклинание: — Я люблю тебя, Ивен. Слышишь? Люблю…

— Успокойся, тростинка моя. Не плачь. Ты же офицер, не забыла? Я тоже тебя люблю, — лгу я.

«Доброе утро, Тринидад! В эфире военное радио „Восход“ и ваша ведущая — Шейла Ли. Новость дня — Ее высочество принцесса Криста и ее двор прибыли на Шеридан для того, чтобы продемонстрировать войскам свою поддержку и выразить восхищение их мужеством. В свите принцессы несколько фрейлин — победительниц межпланетных конкурсов красоты. Надеюсь, наши доблестные морские пехотинцы и летчики не сдадут своих позиций перед очарованием представителей двора Ее высочества».

Бодрое щебетание вызывает у меня глухое раздражение. Я думаю о Шармиле. Хотя, казалось, не ко времени совсем. Но прежнего чувства, когда я отрываюсь от земли, ощущая тепло ее тела, нет как нет. Может, и к лучшему оно.

Выставив гусеницы, бултыхаемся по оврагам и камням. Топтун то и дело бьет куда-то из пушки. Время от времени по корпусу пробегает дрожь от очереди минигана.

— Топтун сегодня e muito [1] халявы огребет. Так и шпарит! — подначивает Мышь.

Словно в ответ снова бухает орудие.

— А как по-тутовски «халява» будет? — спрашивает Кол.

— «O muff», — отвечает Мышь.

— А «трахаться»? — не отстает Кол.

— «Faca exame de minha parte traseira».

— Такое короткое слово — и так длинно переводится? — сомневается Кол.

— «Отымей мой зад» — вот как это переводится, — хохочет Гот.

Наш гогот, наверное, слышен снаружи. Пищит такблок. Люки распахиваются, и мы — грязные, злые, невыспавшиеся — валимся наружу и рассыпаемся среди развалин горящих домишек. Мы вышли с юга к предместьям Олинды — рабочего пригорода Ресифи. Наконец-то мы догнали своих. Второй полк в полном составе охватил город полукольцом. Наша задача — очистить его, выдавить повстанцев в поле. Беженцы, у кого хватает ума и сил, валят прочь сплошным потоком. Наши штурмовики то и дело проскакивают на пробу над самыми крышами. Беспилотники огневой поддержки уже что-то куда-то кидают, снизу огрызаются, от коротких плоскостей отлетают куски, дым встает над крышами — разминка. Мы пробуем городишко на зуб. Воздушные разведчики гонят потоки данных, сеют «мошек».

— Трюдо, к тебе пополнение. Принимай! — Сото.

— Есть, сэр!

Крепенькая девушка в новой броне бежит ко мне, втянув голову в плечи. Прячась за забором, отдает мне честь. Ничего особенного — ни то ни се. Кость широкая, правда, выносливая бабенка, должно быть.

— Сэр, рядовой Рыба! Прибыла для прохождения службы, сэр!

— Падай рядом, Рыба. Не мельтеши.

— Есть, сэр!

— Еще раз козырнешь — руки вырву. Поняла? Смерти моей хочешь?

— Так точно, сэр! Никак нет, сэр!

— Проще будь. Что умеешь?

— Я стрелок, сэр!

— Только из учебки?

— Так точно, сэр!

Нехорошее подозрение закрадывается в мою недоверчивую башку.

— Скажи, Рыба, ты сколько времени в учебке была?

— Три месяца, сэр. Сокращенный курс, сэр!

Пережидая поток грязи, что льется из меня, девушка еще теснее припадает к земле.

— Дробовик автоматический знаешь? М87? — наконец спрашиваю я.

— Знаю, сэр. Проходили…

— Там, в коробочке, — киваю я на искрящегося силовой пленкой «Томми». — Магазинов бери сколько унесешь. И в мешок еще сунь. Гранат пару захвати. Да не беги в рост, лохушка!

Такблок с радостным писком высвечивает вводную. Красная россыпь украшает карту.

— Взвод, вперед! — Голос Бауэра будничен — морская пехота наконец-то в своей стихии, это состояние привычно, нас именно к этому готовили. Раздел номер восемнадцать Тактического наставления — бой в городе. Вперед, громилы! От крови трава гуще.

«Томми» гудят позади нас, медленно катят следом, их присутствие внушает уверенность, мы движемся перед ними длинными перебежками. Цепь наша — толстожопые агрессивные кузнечики, которые выпрыгивают из-за углов, пинками роняют заборы и снова прячутся среди заброшенных декоративных кустов у калиток.

— Держись за мной, Рыба! Делай как я. Не высовывайся. Бегай быстро, стреляй не думая — тут своих нет.

— Поняла, сэр! — Движения ее дерганы, она сначала вскидывает ствол, потом осознает для чего. Типичное поведение для человека, чьи реакции привиты не тренировками, а кучей ежедневных гипновнушений. На ее показания смотреть страшно — она испугана до чертиков, сердце шкалит, кровь ее — сплошной адреналин. Черт, да у нее же аптечка не заправлена!

Из далекого подвального окна стучит пулеметная очередь. Нервничают революционеры. Кишка слаба. Пули чиркают по бетонной палубе, выбивают крошку из стен, не причиняя нам вреда. Мы на исходной. Улица Банко Суйо — «грязная лавка», перекресток с Ришауэло. Название соответствует виду улицы, мусор валяется всюду, словно его специально сеяли, стены домов обшарпаны, всюду какие-то ржавые остовы, которые автомобилями назвать совестно, мусорные контейнеры воняют страшно, скрытые под обвалами гнилых отбросов. Видимо, революция отменила дворников. А может, это быдло всегда так жило. От мысли о том, что придется укрываться от огня за одной из таких куч, становится дурно. Где-то в домах с мутными немытыми стеклами нас уже ждут, готовясь продать свою жизнь подороже. Городские партизаны знают, что мы никого не оставляем в живых. Они знают, что стоит им покинуть город, как «птички» сожгут их тела до костей. Бухает орудие «Томми». Истеричный пулеметчик затыкается. Вставляю в разъем брони моего новичка картридж аптечки. Теперь бы автодоктор не перестарался, а не то кинется моя Рыба в атаку, одна против всех. Такое бывало.

«Мошки» нарыли в домах кучу информации. Партизан там не то чтобы много, но все же есть — красные метки тут и там. Взводный не рискует. Взводный вызывает авиацию. Ревущие серебристые птицы не разбирают, кто прав, кто виноват. Удар их хирургически точен, в нашей зоне ответственности — зеленый коридор, волна жара катится к нам, гонит перед собой вспыхивающий мусор, я мысленно показываю пилотам большие пальцы. Пыльная взвесь на месте грязных стен. Взвод тяжелого оружия бухает далеко позади, дымовая завеса смешивается с пылью и остатками мусорного дерьма, витающего в воздухе.

Как всегда перед боем, выключаются мысли. Я снова — клубок инстинктов и навыков, дикий зверек, полевой суслик, что стоит на задних лапках и обозревает владения, я нюхаю воздух в поисках опасности. Как и суслику, мне ни к чему приключения на свою задницу. В отличие от суслика, я не могу нырнуть в нору.

«Пик-пик!» — такблок сообщает о начале атаки, указывает стрелочками, куда мы должны выйти.

— Кто мы? — вопрошает взводный.

— Мы — «Лоси»! — орем в ответ. Автодокторы потихоньку отпускают наши тормоза.

— Зачем мы здесь?

— Чтобы убивать!!

— Не слышу!

— Убивать! Убивать!

— Я хочу видеть трупы! Горы трупов! Пирамиды трупов!

— А-А-А-А-А!!

— Примкнуть штыки! Взвод… вперед!

Черно-бело-зеленый мир. Тени растворились. Кровь гудит в ушах. Острие штыка, — как компас, указывает путь. С ревом поднимаемся в атаку. Мчимся вперед, обтекая остатки зданий, просачиваясь сквозь них. Главное теперь — ноги в развалинах не переломать.

— Рыба, не отставай! Под ноги смотри, лохушка! Не видишь — подвал там! Мышь, сунь туда плазму! Паркер, следи за «мошками»! Держать дистанцию, остолопы!

Чьи-то ноги торчат из-под завала. Пластиковая кукла таращит на меня присыпанные пылью глаза. Рухнувшая стена открывает вид комнаты в разрезе. Горит деревянная кровать. Из дверного проема выскакивает человек. То есть он думает, что выскакивает. На самом деле он ковыляет, шатаясь. В руках оружие. Вид его ужасен — кровь из ушей заливает его шею, одежда — кокон из мокрых красных тряпок, облепленных бетонной пылью. Он слепо делает пару шагов, раскачивая стволом перед собой. Все это я вижу в секунду, на бегу, походя сшибая его короткой очередью. Как на стрельбище. От вида дергающегося от попаданий тела я чуть не кончаю — настолько острое наслаждение испытываю, видя своего противника лицом к лицу. Что-то новое… Встряхиваюсь.

— Рыба, ты хрена ворон ловишь! Почему не стреляла, лохушка?

— Не успела, сэр! Я все поняла, теперь справлюсь, сэр! — Автодоктор превратил ее в счастливого человека, от мандража ни следа. Словно подтверждая сказанное, она бьет куда-то поверх моей головы длинной очередью, недогоревшие пороховые стаканчики трухой сыплются ей под ноги. На такблоке гаснет красная точка. — Я попала, сэр! Я в него попала, сэр!

— Патроны береги, зараза! — в сердцах выговариваю я восторженному ребенку. Вот ведь что дурь с человеком делает. Только что превратила кого-то в кашу, может быть впервые в жизни, а радуется, словно легкий билет на экзамене вытащила.

Герильос постепенно оживают. Оглушенные, вылезают из подвалов, которые мы походя забрасываем плазменными гранатами. Пытаются отстреливаться. Некоторые в панике пытаются уйти в дыму, слепо ковыляя вдоль стен. «Мошки» выдают нам цель за целью. Короткие очереди М160 трещат отовсюду. «Убей!» — заводим себя, орем дико, только нас не слышит никто, кроме нас самих. «Убей!» — Паркер рушит очередную стену, за которой «мошки» обнаруживают несколько целей. «Убей!» — Рыба вовсю бухает очередями, безбожно растрачивая боезапас. «Убей!» — Нгава отщелкивает скобу плазменной гранаты, закидывает ее в черный провал подвала — огонь в дыре! «Убей! Убей! Убей!» — Крамер бьет в дыму от бедра, крошит всех подряд: и тех, кто стреляет, и кто такблоком не опознан — гражданские, громила-ковбой из древнего фильма, только пулеметов тогда не было. Кол пристраивается среди камней, выцеливает оппонентов-снайперов, изредка коротко щелкает. Развалины вокруг полыхают, как факелы, аж броня нагревается. Из земли вверх — шикарный фонтан, взрывом сбило пожарную колонку, каким-то чудом еще есть давление в магистрали. Лупим по провалам окон из подствольников, обрушивая остатки стен, поджигаем, что еще не сгорело. Коробочки позади крошат гусеницами кирпичи, то и дело брызжут огнем, поддерживая нас. Идем, как нож сквозь масло. Дальше снова уцелевшие дома. И вдруг:

— Снайпер, снайпер! Санитара!

— Взвод, стой! Рассредоточиться! Укрыться!

Мы вышли к намеченному рубежу. Устраиваюсь за плитой рухнувшего балкона. Маню к себе Рыбу. По сторонам еще трещат очереди, гулко бухают разрывы подствольников — остальные взводы подтягиваются. Впереди, в дыму, многоголосо свистит что-то, и — БАМ-БАМ! — беспилотники открывают сезон охоты.

— Ты, дуреха, будешь так палить — без патронов останешься. Поэкономнее будь. Тут еще осталось в кого пострелять, — выговариваю я запыленному забралу Рыбы. — Переложи магазины из мешка в подсумок, пока время есть. Воды попей.

Рыба кивает, стаскивает вещмешок и начинает суетливо копаться в нем. Теплая вода противна на вкус.

Наступает ночь. Над городом иллюминация — в высоте распускаются осветительные люстры. Тишины нет как нет, цветные вспышки вспыхивают над домами, гаубицы бьют наугад — беспокоящий огонь, невидимые «пираньи», держась за облаками, охотятся на людей. Время от времени поднимается короткая канонада — подавляем очередного снайпера. Партизаны тоже не спят, где-то там они лихорадочно готовятся к завтрашнему дню — устанавливают мины, маскируя их под битым кирпичом, долбят траншеи, поднимают на чердаки пулеметы. Они наверняка низко пригибаются, перебегая улицы, то и дело оглядываются на ослепительное небо в надежде увидеть падающего сверху беспилотника. Все тщетно, и смерть продолжает выбивать их по одному, находя везде — у окон, под маскировочными сетями, на крышах. Кроме беспилотников их достают наши снайперы, с наступлением темноты уползшие вперед, рвут на части шальные снаряды и высокоточные малогабаритные ракеты, которые время от времени выплевывают взводы тяжелого оружия по наводке «мошек», и еще «котята». Эти мерзкие механические создания сегодня доставили вместе с боеприпасами: черными тенями они крадутся в темноте, чтобы неожиданно взорваться возле минометного расчета, или рядом со снайпером, замаскированным под мусорную кучу, или даже под невезучим бедолагой, присевшим по нужде в темноте сгоревшей бетонной коробки. Стрекозы порхают над самыми крышами, каркают резкими голосами: «Участники незаконных вооруженных формирований! Ваше сопротивление бесполезно. Ваши смерти бессмысленны. Сохраните себе жизнь. Сохраните жизнь своим детям, женам, матерям. Сохраните свой город. Сложите оружие и выходите с поднятыми руками. Всем, кто добровольно прекратит сопротивление, гарантируется жизнь. Вот что говорит один из бывших партизан, который находится сейчас в фильтрационном лагере: „Меня зовут Мигеле Фейхо. Я сражался в отряде команданте Маркуса. С каждым днем наше положение все ухудшалось. У нас не было воды. Мы питались крысами, змеями и корнями. Наша одежда сгнила, превратилась в лохмотья. Мы умирали от болезней, раненые кричали от боли, но мы ничем не могли им помочь. Так продолжалось долго, пока…“» — и так далее. Утро встретят усталые, издерганные существа, мало похожие на дисциплинированную армию, пусть и партизанскую. Самое смешное — многие из этих придурков искренне и горячо верят в то, что сражаются за родину. Как и мы, впрочем.

Оставшиеся в живых гражданские обитатели, потерявшие сегодня последние крохи, включая трущобную крышу над головой из непромокаемой пластиковой упаковки, бесплотными озлобленными тенями продолжают истекать сквозь наши порядки — их ощупывают «мошки» в поисках оружия или взрывчатки, потом криками через усилители брони сгоняют в кучи, чтобы пропустить через линию обороны. Они испуганным стадом проходят под прицелом пулеметов, их конвоируют на площадь Санта Новелл, где разбит временный фильтрационный лагерь. То и дело кто-нибудь в темноте подрывается на наших минах и растяжках — мы плотно закрепились, потом из неровной темноты долго раздаются жуткие вопли умирающих людей, я надеюсь, что это партизаны. Спим посменно, не отходя никуда, лежим, обняв стволы, там, где оборудовали стрелковую позицию. Самые везучие — резерв — устроились под силовыми пузырями внутри «Томми». Питание опять не подвезли. Начхать, нам не привыкать уже, вскрываем свои неаппетитные жестянки — одна на двоих, жуем кое-как. Всем на все наплевать, глаза слипаются, устали мы запредельно. Я оставляю попытки заставить своих надеть сухие носки — их нет давно почти ни у кого, шепотом матерюсь, добиваясь, чтобы вонючие мокрые ноги все же посыпали антигрибковым и антисептическим порошком, этого дерьма у меня добрый запас, да резинку пожевали — чистить зубы негде и нечем, вода в дефиците.

И поздней ночью на нас снисходит чудо: белый гражданский коптер, тихо посвистывая лопастями, опускается на более или менее свободный от обломков участок улицы, отмеченный белым крестом на палубе, где вечером мы принимали медэваки и вертолеты снабжения. Рев турбин высоко над нами — «косилка» сопровождения нарезает круги. Двери съезжают в сторону, на землю опускается удобный трап с поручнем, и караульные в недоумении таращатся на странные создания, которые, галдя и толкаясь, толпятся у шикарной машины. Они одеты в гражданское, чистые вальяжные мужчины, женщины в облегающих одеждах, с ними куча аппаратуры, висят футляры профессиональных голокамер, их объединяет одно — они неуклюже обернуты массивными бронежилетами, у некоторых женщин броники длиннее юбок, возбуждающе светятся голые в темноте ноги, нелепый вид гостей вызывает всеобщее любопытство. Просыпаются те, кто лежит поближе, толкают тех, кто продолжает спать. Женщины громко смеются, мужчины закуривают, нарушая светомаскировку. Те из бойцов, кто проснулся позднее, щурятся спросонья: «Неужто шлюх привезли?»

— Кто у вас тут за главного, солдат? — спрашивает блондинка на высоких каблуках у недовольного неожиданным визитом Сото. Броник не сходится на сногсшибательном бюсте, висит на ее выпуклостях тяжелой зеленой распашонкой.

— С кем имею честь говорить, мэм? — стараясь не заглядывать с высоты своего роста за вырез блузки, интересуется сержант.

— Разве вы не видите? Мы журналисты. Тут представители нескольких информационных агентств и я — Шейла Ли. Я ведущая радио «Восход». Вас разве не предупредили о нашем визите?

— Очень приятно, Шейла, увидеть вас вживую. Пожалуйста, отойдите все вот к этой стене и погасите сигареты — тут полно снайперов. Я позову командира взвода.

Гости неохотно тянутся в тень стены, ворчат, запинаясь о куски битого бетона. Кто-то наступает в темноте на свежее дерьмо, поднимается возмущенный гвалт — нужников нам тоже не подвезли, а долбить дыры в бетоне охотников мало, все и так умаялись смертно, вот и ходим кто куда по ближайшим укромным местам.

— Это ж надо, в каких условиях работать приходится! — возмущается кто-то.

— И где обещанная встреча, площадка для съемок? — вторит другой голос.

— Шейла, черт, куда ты нас привезла?! Я опять в дерьмо наступил! Они тут только и делают, что гадят, скоты! — вопит третий.

Самые ушлые, не дожидаясь прихода взводного, пытаются взять интервью. Мужчины предлагают солдатам сигареты, хлопают по плечу, говорят что-то доверительно-панибратски, вспоминают анекдоты. Дамы все больше напирают грудью, жеманно улыбаются, дают распахнуться своим бронежилетам. От запаха их духов с примесью феромонов у часовых сперма в ушах клокочет.

— А вы сегодня много врагов застрелили? — спрашивает роскошная высокая брюнетка у Гота. Бронежилет ее распахнулся, демонстрируя полупрозрачное даже в темноте платье.

— Я… э-э-э… не считал… Много… кажется… — Бедняга сглатывает слюну, не отводя взгляда от ложбинки между рельефными полушариями.

— А это страшно — убивать? — Брюнетка слегка поворачивается, чтобы ему было лучше видно.

— Нет, мэм. Совсем не страшно, — отвечает осмелевший Гот.

— Говорят, у вас есть секретный приказ, по которому установлена норма убитых на человека. И тому, кто не выполнил норму, срезают премию. И чтобы выполнить норму, вы добираете, стреляя по гражданским. Это ведь верно? — Главный вопрос. Краешек бронежилета брюнетки касается брони, ползет по ней, вот-вот манящее гладкое колено прикоснется к ноге. И наплевать, что щитки и наколенники! Кто сказал, что через броню ничего не почувствуешь?

Гот совсем ошалел, он быстро оглядывается поверх сложной прически, ловит завистливые или сочувствующие взгляды, потом сдается, вдыхает полной грудью ядовитый сладкий запах и говорит сбивчивой скороговоркой:

— Мэм, я вам все, что хотите, скажу. Только погладить вас разрешите, мэм. Мы тут без женщин совсем дикие, пожалуйста, мэм. Наши бабы совсем как тумбочки, мэм! Вы такая… такая…

— Ну это само собой, — доверительно мурлычет брюнетка, достает пуговицу микрофона, пришлепывает ее себе на шею. — Только сначала дело. Говорите вот сюда, солдат. Как вас зовут?

Гот склоняется к микрофону. Жадно сглатывает.

— Меня зовут рядовой первого класса Гот. Третий взвод роты «Джульет», Четвертый батальон Второго полка. Тринадцатая дивизия Корпуса морской пехоты.

— Ого? — удивляется брюнетка. — А нам сказали, что едем в роту управления Первого полка… Ну да это неважно. Так тоже неплохо. Так даже лучше — неожиданный визит… Итак, рядовой Гот, что вы можете рассказать о сегодняшнем бое?

— Сегодня мы… э-э-э… наступали, мэм…

— Что тут происходит? Кто эти люди? Немедленно отойти от моих бойцов! Какой осел там курит?! Сото!

— Сэр!

— Немедленно построить посторонних у вертолета! Приставить конвой!

— Есть, сэр!

— Офицер! — звенит требовательный голосок. — Я Шейла Ли, ведущая радио «Восход». Эти люди со мной. Вас должны были предупредить о нашем приезде. Прекратите орать на нас и уберите оружие. Вы ведете себя возмутительно. Генералу Штейну это не понравится.

— Очень сожалею, мисс, что господину генералу это не понравится. — Голос взводного сух и напряжен — баб он, что ли, терпеть не может? — Но у меня приказ: все лица, не имеющие специального разрешения и ведущие беседы с бойцами, производящие съемки или звукозапись, должны быть немедленно препровождены в ближайшее представительство СБ или уничтожены на месте. — Понизив голос, Бауэр добавляет доверительно: — Только между нами, мисс, я бы выбрал расстрел…

— Офицер, я подам на вас жалобу! — бушует Шейла. — Как ваша фамилия?

— Моя фамилия, мисс, лейтенант Бауэр. Личный номер называть не буду из соображений секретности. А теперь, господа, попрошу приготовить ваши свидетельства об аккредитации и ваши разрешения на пребывание в зоне боевых действий. Сото, конвою — огонь на поражение в случае неповиновения или попытки скрыться. Пилота из кабины тоже достань.

— Есть, сэр! Эй, кто-нибудь, достаньте летуна! — Ваши документы? — спрашивает Сото у стриженного налысо мужчины с бородкой.

— Вот мое удостоверение.

— Разрешение на право находиться в зоне, пожалуйста.

— Я… э-э-э… меня, собственно, Шейла пригласила… Я корреспондент «Биржевых ведомостей», меня зовут…

— Встаньте туда, — прерывает его Сото.

— Это возмутительно, я заявляю протест! Я известный журналист и добропорядочный гражданин! У меня имперское гражданство! Я знаком с командиром вашей дивизии!

Удар приклада сбивает мужчину на землю. Двое берут его под руки и волокут к стене, как куль, прямо по рытвинам и кучам дерьма. Ропот стихает. Все вопросительно смотрят на побледневшую Шейлу.

— Ваши документы? — продолжает Сото. — Спасибо. Вам сюда. Ваши?

— Я оператор Шейлы. Вот документы. Это разрешение.

— Спасибо. Вам сюда. — Ваши?

— Я корреспондент агентства новостей «Светский лев», Бриджит Каховски…

— Понятно, мисс. Вам к той стене.

— Но я подруга Шейлы, нам обещали интервью…

— Мисс, мы очень занятые люди. Мои солдаты устали. Не испытывайте их терпение.

Брюнетка, спотыкаясь в темноте, бредет к стене, испуганно оглядываясь на молчаливых бойцов конвоя.

— Ваши?

— Приятель, я тут вообще не при делах — я просто пилот. Мне говорят: «Лети!» — я лечу.

— Понятно. Во-он к той стене, пожалуйста.

Красавчик-пилот в форменном комбезе, сгорбившись, идет куда сказано.

Размышляю на отвлеченные темы, глядя на спектакль. Думаю о превратностях войны. Странная эта штука — война. Нет создания более лживого и одновременно — более правдивого, чем она. Вот мы — черви, мы и были ими всегда, только не замечали этого. Думали, что жить умели, любили, трахались, вкусно ели. О чем-то мечтали, чего-то хотели, хотя на поверку оказывалось, что мечтания наши сводятся к покупке очередной машины и погашению кредита за предыдущую. Все юношеские устремления привели нас туда, где мы есть, мы оцениваем, сбылись или нет наши грезы, сравнивая толщину счета в банке. Жизнь удалась, если ты кредитоспособен. Даже тут, на войне, мы зарабатываем деньги, нам платят за каждого убитого, мы по привычке хвастаемся друг перед другом величиной личного счета. И вполне нормально себя ощущаем, хотя и знаем — многие из того сытого быдла за заграждениями, которые жируют за наш счет, живут в тысячу раз богаче. Но вот свободней ли? Те, кто пять минут назад летел сюда, сидя в мягких креслах и попивая мартини, кто прикидывал, что можно выжать для себя, общаясь с такими недотепами, как я или, скажем, Гот, мы для них — низший сорт, твари расходные, говорить с нами — все равно что с заключенным перед казнью: интересно, выгодно, но запоминать ни к чему, нас все равно вот-вот не будет, и вместо нас вырастят других, а эти все так же будут вальяжно болтать с нашими генералами и обсуждать сплетни на светских раутах, но они, так же как мы, лишь тешат себя иллюзией свободы. И вдруг — о чудо! — поворот судьбы. Война берет счастливчиков за шиворот и одним махом переворачивает колесо. И мы теперь — над ними, они трясут бесполезными удостоверениями и клубными карточками и никак не могут поверить — да, карма, она есть, она существует, это не вымыслы немытых дикарей, и пришла им пора перерождаться. И в толк они никак не возьмут, что их так пугает безмерно, а пугает их на самом деле то, что мы, те самые черви, расходный материал, на выходе оказываемся вершителями их судеб. Не случай, не великая богиня с крылами — Судьба, а простые зачуханные морпехи, для которых в затылок походя выстрелить — как почесаться. Они попадают в ловушку, которую сами подготовили для нас. Любой может нас убить, и мы можем убить любого, и все это — ради их финансовых интересов, и вот мы убиваем их самих, и те, кто остается, радостно потирают руки — какая тема для сенсации!

Через пять минут все рассортированы. Мужики о чем-то перешептываются. Паркер заключает пари с Крамером. Одна Рыба сидит дура дурой, крутит головой, не въезжая, что происходит. У стены собрались человек десять без документов. Тихо переговариваются, оглядываясь на часовых. У вертолета всего трое — Шейла и два ее помощника.

— Сото! — говорит взводный.

— Сэр!

— Этих обыскать. Всю аппаратуру изъять. Потом расстрелять. Трупы сжечь — возможны имплантаты. Термита не жалей.

— Есть, сэр! Козловски! Гот! Чавес! — начинает выкрикивать Сото.

— Сэр, капрал просит разрешения обратиться, сэр!

— Что у тебя, Трак? — недовольно поворачивается взводный.

— Сэр, взвод просит проявить гуманизм к задержанным женщинам, сэр! Зачем добру пропадать? Ребята изголодались, на людей непохожи, сэр!

Взводный останавливается. Напряженно думает. Смотрит на нас, почти невидимых в темноте. Мы затаили дыхание. Черви мы и есть, и желания наши червивые, приземленные. Ехидная улыбка трогает его губы.

— Ладно… жеребцы. Сото, под твою ответственность. Женщин обыскать, потом препроводить в фильтрационный лагерь. Два часа на все.

— Сэр! Спасибо, сэр! — козыряет ухмыляющийся Трак.

Мы дружно выдыхаем застоявшийся воздух.

Пленных делят на две группы. Одну осторожно ведут — не гонят к мыльным пузырям над «Томми». Вторую раздевают на месте.

— Ты это, Трак, спиртом, что ли, оботритесь… Все же не шлюхи какие, акулы пера… — говорит неуверенно лейтенант.

— Не беспокойтесь, сэр! Ни царапинки не оставим! Будем чисты, как ангелы, сэр!

— Сэр! Рядовой просит разрешения обратиться, сэр! — раздается хриплый голос Сантаны из первого отделения. Бой-девка подобралась, как перед прыжком, ноздри раздуваются хищно.

— Ну?

— Сэр, мы тоже люди, сэр! Отдайте нам хотя бы вот того дылду. Летуна. Проявите этот, как его… гуманизм, сэр! — выпаливает Сантана.

Взводный устало машет рукой.

— Сэр, спасибо, сэр!

Лейтенант замечает пребывающую в ступоре ведущую.

— А вы, Шейла, что притихли? Добро пожаловать на войну! Делайте свой репортаж, ребята вас любят слушать. Про музыку не забывайте, Шейла. Больше музыки! Мои, к примеру, джаз обожают и настоящий старый рок-н-ролл. Всяких там «Роллинг Стоунз» и Чайковских.

— Шейла, ну чего ты, действительно? — подталкивает ее оператор. — Зря летели в такую даль, что ли?

— Спасибо, лейтенант, — механически отвечает Шейла, глядя в темноту, где белеют пятна обнаженных тел.

«Прости меня, Шар, тростинка моя. Нет больше мочи терпеть…» — думаю я, втискиваясь в распахнутый десантный люк. Мне, как командиру отделения, выпала пальма первенства. Сжимаю в кулаке выданный Мышем презерватив. Экипаж по такому случаю выгнали вон, в общую очередь. В тусклом красном свете формы съежившейся на десантной лавке брюнетки еще соблазнительнее. Она плачет, размазывая по лицу водостойкую тушь, закрывает рот ладонями. Лицо ее вовсе не кажется мне красивым. И уж точно не молодым.

— Вы нас всех убьете, да? — всхлипывая, спрашивает она.

Я сажусь рядом. Провожу рукой по ее волшебно чистому плечу. Касаюсь груди.

— Ну что ты, хорошая моя. На тебя даже дышать не будут. Просто потерпи чуть-чуть. Устали мы, как черти. Понимаешь?

От треска близких очередей брюнетку начинают бить рыдания. Она в ужасе смотрит на меня. Пришла пора становиться другой, красавица. Ты переродишься, как и твои невезучие дружки. Научишься предчувствовать поворот колеса.

— Все хорошо, милая. Все хорошо… — шепчу я. — Как, говоришь, зовут тебя? Бриджит? Красивое имя. Встань на колени, милая. Пожалуйста…

— …С вами ваша ведущая Шейла Ли. Мы ведем наш репортаж с переднего края, из Олинды, города, где наши доблестные морские пехотинцы сражаются с фанатиками из так называемой народно-освободительной армии Шеридана. Чувствуя свой близкий конец, бандиты ожесточенно сопротивляются. Прикрываясь мирным населением, они сражаются за каждый камень. Но морские пехотинцы в очередной раз демонстрируют миру, что такое несгибаемая воля к победе. Вот что говорит командир взвода «Лоси» лейтенант Бауэр…

Четыре тридцать утра. Улица Поэйра ди Флор — «Цветочная пыль». Никакими цветами тут и не пахнет. Такая же мусорная вонючка, что и предыдущие. Дома тут почти не тронуты артогнем, так, стекла кое-где выбиты, да стены пулями поистыканы. «Лоси» занимают три дома. Держим улицу под прицелом. Тишина стоит, даже птицы где-то в вышине верещать начали. Не нравится мне эта тишина. Печенка ноет от дурных предчувствий. Уж слишком легко мы вчера сюда вышли. Пяток заминированных дверей — не в счет, «мошки» вовремя их обнаружили. А может, это она от надоевшего сухпая бунтует — вчера вертушка скинула наконец пару ящиков вместе с патронами. Жаль, воды нет. Краны в квартирах шипят бессильно, вычерпываем грязную воду из сливных бачков, фильтруем через броню и кидаем в нее обеззараживающие таблетки. Каждому достается примерно по стакану невкусной жидкости. Делаю пару глотков. Ощущение, словно вода впитывается в сухую глотку, не доходя до пищевода. Полжизни отдал бы за литр холодной воды!

Каждый вечер диктую Сото перечень того, что нам необходимо. Список каждый раз получается внушительный и с каждым днем растет все больше — вода, заправки к аптечкам, сухпай, гранаты к подствольникам, гранаты ручные разных типов, сухие носки, легкое белье, ремкомплекты к броне, витамины, патроны к винтовкам, картриджи к пулемету, патроны для дробовика, снаряды для «Томми», модуль такблока для Нгавы — у него броня барахлит после того, как его осколком шваркнуло. Сото все тщательно фиксирует, уточняет количество. Суммирует с запросами других отделений. Вздыхает тяжело. Связывается с ротным старшиной. Сбрасывает ему файл. «Роджер, принял», — подтверждает рота. И к ночи вертушка привозит что-нибудь из заказанного. Если привезут канистру чистой воды, то почему-то без сухпая. Если сублимированные фрукты, то без воды. Патроны — без гранат. Гранаты — без картриджей. Если заряды к базуке, то осколочные вместо плазмы. Патроны к снайперке — со сминающейся головкой вместо бронебойных. Белья мы не видели целую вечность — врагу не пожелаешь влезать в комбез без белья. То, что оставалось, излохматилось и пропиталось грязью до состояния вонючих тряпок, которые в руки взять противно, не то что надеть. Швы натирают нам кожу, мы вечно мокрые как мыши, потертости гниют, автодоктора ширяют нас лекарствами, пока аптечки не пустеют, спирта у Мыша больше нет, пускаем на протирку все свои НЗ — джин, виски, бренди, ароматические масла Нгавы. Воняем мы страшно, словно мертвецы живые. Позавчера вертушка не прибыла вообще. Рота сообщила, что сбили ее. Старшина божится, что она везла нам все, что заказывали: и спирт, и патроны, даже снаряды и носки он нам добыл. Врет, наверное, сволочь… Зато дымовых гранат у нас — закачаешься. Каждый таскает с собой штук по пять. И еще нетронутые ящики в БМП. Выбросить — жалко, применить — некуда. И в каждой новой посылке — опять ящик. Мы встречаем их гомерическим хохотом. И еще — мазь от обморожения. Ее у нас скопилось столько, что запросто можно вылечить целый полк эскимосских десантников, если им приспичит отморозить ноги в местных джунглях.

Наша линия обороны — хилая редкая цепочка: по неполному отделению на целый дом да «Томми» в резерве на соседней улице. Наши порядки растянуты до предела. Мы давим и давим герильос к окраине, сжимая пружину пресса до последней степени возможного. Мы давим — они послушно отходят. Жжем редкие огневые точки. Выбиваем снайперов. Подрываем их подарки — ловушки тут повсюду. Обрушиваем подозрительные дома. Вот уже дня два я каждую минуту жду подлянки, не может быть, чтобы партизаны не предприняли попытку прорыва — не идиоты же их командиры!

«Продвигаться вперед как можно быстрее, но все эти кавалерийские атаки — кто кого круче — отставить. Минимизируйте потери. Мы и так обескровлены. Резервов нет. Снабжение запаздывает. Огонь по площадям прекратить — только точечные удары. Авиацией пользоваться только для подавления контратак», — требует комдив.

«Тринадцатый хочет, чтобы мы продвигались вперед как можно быстрее. Первый полк уже на марше, а мы все еще возимся. Огонь по площадям без повода прекратить. Использовать авиацию по необходимости», — инструктирует командир полка комбатов.

«Зеленый-два хочет, чтобы мы продвигались еще быстрее. Огонь по площадям. Использовать авиацию», — слышат ротные.

«Ускорить продвижение! Не вижу темпа! Максимально использовать огневую и воздушную поддержку», — передает ротный командирам взводов.

«Вы морпехи или девки беременные? Плететесь, как мертвые! Вперед, быстро! Не жалеть огня поддержки!» — орут взводные.

«Если мы так и так сносим этот городишко к херам, то на кой мы тут нужны? Скинули бы гравибомбу, и дело с концом!» — переговариваются между собой, недоумевая, сержанты.

И вот настает час, когда пружина распрямляется. Четыре сорок пять утра. «Птичка» сигнализирует о накапливании целей в нашем районе. Докладываем в роту. Рота подтверждает данные. Докладывает в батальон. «Приготовиться к атаке», — следует ответ. «Приготовиться к атаке», — дублирует нам рота. Меток становится все больше — герильос проводят сосредоточение сил. Взводный запрашивает воздушную поддержку. «Извини, Гадюка-три, ваш участок на сутки вперед норму выбрал. Попроси бога войны», — отбрехивается диспетчер летунов. Партизаны продолжают лезть изо всех щелей. Такблоки рябят красным. Как назло, «пираньи» ушли на базу заправляться. Лежим, нервно кусая губы, свешиваем стволы с подоконников.

— Сердитый-четыре, здесь Гадюка-три, необходима поддержка, срочно. — Мы напряженно слушаем переговоры взводного.

— Гадюка-три, здесь Сердитый-четыре, я пуст, ожидаю заправки. Остались только дымовые.

— Давай хоть дымовые! Хоть что-нибудь давай! Передаю пакет! — упавшим голосом говорит взводный.

Беспилотник, нащупавший цель, успевает выпустить только одну ракету. Мы видим, как растет в небе шар огня на его месте — сразу две ракеты «земля — воздух» разнесли его в пух. Взводный тем временем продолжает перебирать огневые инстанции. Запрашивает огонь поддержки у приданного артдивизиона. Тот на марше — передислокация. Добивается канала связи с «Гинзборо». Я представляю, как дежурный офицер авианосца принимает сейчас судорожные запросы от всех взводов нашего батальона — цепочка замкнулась. Ждем, не дыша, надеемся — Флот своих не бросит. «Время подлета — час», — следует наконец ответ с орбиты. Взводный докладывает о ситуации в роту. Рота — в батальон. «Отставить атаку. Ждать огня поддержки», — больше мы ничего не слышим — красная сыпь приходит в движение. Нам нечего им противопоставить, кроме самих себя. Запас управляемых «Ос» у наших коробочек давно расстрелян.

— Взвод, огонь по готовности! — передает Бауэр.

И мы выдаем огонь. Саперы, которые выбегают из-за угла под прикрытием автоматчиков, валятся, как снопы. Нас атакуют не вчерашние рабочие или крестьяне. На нас по всем правилам лезут наемники — злые, смертельные, равнодушные к смерти. Пули выбивают из стен каменное крошево. Дом наш трясется, как в припадке, из-за крыш поднимаются росчерки ракет, и плазменные вспышки выносят в вихрях пламени целые этажи над нами. Через десять минут нас тут поджарит, как в духовке. Пол подо мной подпрыгивает. Что-то тяжело рушится за спиной. Искры и брызги расплавленной арматуры сыплются сверху, через щели в перекошенных перекрытиях.

— Покинуть здание! Укрыться на улице! — ору я. — Рыба, не отставай!

Мы едва успеваем выскочить из окон и рассыпаться на задымленной палубе, как наш дом начинает складываться, как карточный домик, весь в клубах дыма и пыли, языки пламени и искры выхлестывают из верхних окон.

— Отходим! Первые группы — с левой стороны, вторые — с правой! Занять оборону!

Свист мины. Падаю в пыльную кашу обломков. Плазменный разрыв волнами расплескивает бетон палубы метрах в тридцати от меня. Раскаленные капли прожигают мне наплечник. Невыносимо горячо спине. Да где же эта проклятая поддержка! «ПАМММ!» — следующее солнце встает позади нас. Вилка. Я чувствую себя ужом на сковороде. Следующая — наша.

— Крам, Паркер, огонь прикрытия! Отделение, цель — дом номер три, вперед, в атаку!

Мы вскакиваем и мчимся вперед, бежим по нашим минам. Счастье, что они еще работают. Выхлестываем из-за угла, прямо в опадающий дымный куст фугасного разрыва, и бьем из дыма из подствольников, успеваем зацепить расчет лаунчера, машем винтовками, поливаем очередями в режиме «по готовности», выбивая зазевавшихся или невезучих, швыряем гранаты в окна и вваливаемся следом, как раз тогда, когда ответный огонь залегших наемников начинает выбивать крошку из стены.

— Рыба!

— Здесь, сэр! — Моя толстушка успела приземлиться рядом.

— Не высовывайся. Не стреляй пока. Ты мне позже понадобишься. Если что — бей только в упор, не больше трех патронов зараз.

— Поняла, сэр!

— Паркер, даю цель, беглый огонь! — Выпускаю пару «мошек», осколочные разрывы лопаются на площадке двора перед нами. — Крам, держи перекресток три-пять!

Мины продолжают свистеть над крышами. Где-то там, сзади, они поджаривают наши жидкие укрытия.

— Все, кроме Рыбы, огонь по готовности!

Мы отходим в глубины комнат и хлещем по окнам скупыми очередями. Наемники снова залегают.

— Уходим, быстро, все назад, через окна!

Вышибаю дверь короткой очередью, гранат больше нет, хрен с ним, вкатываюсь в чью-то пустую спальню. Дальше в гостиную. Через коридор на кухню. Взрывная волна срывает двери за спиной — окна накрыли из подствольников. Главное — маневрировать. Нас слишком мало. Только бы поддержка не подкачала…

На улице — ад сплошной. Горит даже пыль, пропитавшая стены. Горят дома напротив. Палуба вся расплескана раскаленными волнами. Справа от нас — сплошной грохот разрывов — партизаны впервые на моей памяти превзошли нас по огневой мощи. Мы как котята беззащитные в горящем доме. Выстрелов там не слышно — то ли отошел второй взвод, то ли повыбило всех. Красное наводнение устремляется в кипящий котел.

— Трюдо, поднимай людей в атаку! Бей во фланг! — Искаженный наводками, голос взводного неузнаваем.

— Принял. Оголим фронт, — отвечаю на бегу.

— Присмотрим, — коротко отвечает взводный.

— Крам, Паркер, квадрат за вами, отделение, ориентир триста пять, на первый-второй — вперед!

И мы начинаем чехарду, каждую секунду ожидая, что по нас врежут с фланга и перестреляют, как в тире. Крамер долбит по фасаду короткими очередями — бережет патроны. Паркер изредка бухает, продолжая засыпать осколками двор. И тут разрывы перед нами стихают, как по мановению волшебной палочки. Без всяких перебежек, как на спринтерском забеге, где приз — жизнь, молчаливые фигуры высыпают из-за перекрестка и что есть мочи прыгают среди полыхающего ада. Мы едва успеваем залечь, как уже слышим взрывы плазменных гранат и яростную пальбу — наемники вышли во фланг роте и сминают жиденькую цепочку.

Мы открываем огонь, крушим их арьергард, Рыба поливает улицу потоками свинца, расхристанные куклы катятся среди дыма, не успев понять, что их убило, мы лихорадочно достреливаем последние магазины, и арьергард не выдерживает — залегает.

— Гадюка-три, здесь Лось-три, срочно, всем, кто есть, даю указатель.

Дымные следы реактивных гранат. Разрывы так близко, что того и гляди нас самих поджарит. Пара коробочек — наш последний резерв — оставляет позиции и выкатывается на искореженную улицу. Переношу целеуказатель. Снаряды проносятся над головой: подними макушку — и башку сорвет. И тут «мошки» показывают, как красные метки расползаются по дому, возле которого мы лежим.

— Угроза слева! — успеваю я крикнуть, мы едва разворачиваем задницы, как уже Рыба со страху сносит череп пулеметчику, который появился в окне. Она хлещет и хлещет по окнам картечью, прилипла к палубе, растопырив свои короткие крепкие ноги, ее переклинило от страха, кажется, она орет что-то, ее аптечка пуста, и мне нечем ее привести в себя.

— Всем назад, тридцать метров! Рыба, Нгава, прикрытие!

Мы пятимся под треск очередей, потом я переношу целеуказатель и командую отход группе прикрытия. Нгава семенит к нам боком, но Рыба словно не слышит — она боится отвести взгляд от этих страшных черных провалов, ей кажется — вот только она отвернется, и ее тут же разнесут на кусочки, она долбит и долбит, не целясь, вышибает из стен облака каменной крошки, и я ору ей в нетерпении:

— Назад, дура! Назад! Отставить огонь! — и думаю про себя: «Только бы у нее патроны не кончились».

Я представляю, как Топтун ждет моей команды в своем железном склепе, припав к прицелу, палец его затек на гашетке, и вот-вот улицу гранатами из окон забросают, как вдруг вместо бубуханья дробовика слышатся только резкие щелчки — дуреха достреляла-таки магазин до железки. И тут же факел ручного минигана выплескивается из окна. Рыбу волочет по палубе, как кучу картофельных очисток. От нее только брызги брони летят. И как только зеленая метка на моем такблоке, моргнув, исчезает, я нажимаю кнопку целеуказателя. Коробочка бухает дважды. Половинка дома рушится бетонным водопадом. Куски кувыркаются по палубе, каменная шрапнель хлещет по броне. Улица перед нами — сплошная груда битого камня.

На такблоке какая-то каша. Роту «Джульет» выбивают. Под ударами лаунчеров и минометов, среди разваливающихся горящих стен, рота откатывается назад, оголяет фронт, пытается перегруппироваться. В эфире какофония — ротный убит. Взводные один и два не отвечают, сержанты принимают командование и тоже гаснут один за одним. Коробочки на второй линии выхлестывают остатки боезапаса, их обстреливают из минометов, активная броня еле справляется с плазменными подарками. Комбат бросает нам на помощь единственный и последний резерв — штабной взвод и взвод разведки. Связисты, секретчики, ординарцы, корректировщики, делопроизводители, офицеры штаба — все мчатся к нам. Соседние роты поддерживают нас огнем, отсекая вторую волну наемников вдоль Писта дос Санфлаверс — Аллеи подсолнечников.

— Здесь Гадюка-три, принимаю командование за Гадюку, — передает взводный, и такблок подтверждает, зажигает над ним командную метку.

Он вызывает взводы один и два, ему кто-то отвечает в три голоса, даже новичку ясно — мы разбиты, рассеяны, нас выбивают по одному, фронт практически прорван, Бауэр оставляет треть взвода на месте и подтягивает остальных к нам, он отдает команды, которые почти некому выполнять, его никто, кроме нас, не слышит, он разъярен, почти визжит от ярости — теперь это его рота, и мы морпехи, мы ударная сила, морпехи не отступают, но нас слишком мало, и боеприпасов нет почти, надо оторваться, отступить, выровнять фронт, закрепиться, дождаться авиации и потом смести все к гребаной матери. И я, и все остальные понимаем это, вот-вот взводный даст команду на перегруппировку, и мы прикроем остатки роты огнем. Но вместо этого наш горе-Наполеон, наш гребаный молокосос прибегает к последнему средству — срывает предохранительный колпачок и врубает нам режим «зомби». Мы засыпаем, не успев глазом моргнуть. Раз — и вместо грохота разрывов вокруг — только гул крови и еле слышная речь где-то далеко на заднем плане. Я словно мультик цветной вижу, где я — главный Микки-Маус с М160 наперевес. Мы играючи скачем по камням, даже для сказки мы бежим слишком быстро, я уворачиваюсь от гранат, игрушечные трассеры небольно тычут меня в грудь и отлетают прочь сплющенными насекомыми, я стреляю по появляющимся из дыма оскаленным мультяшным рожам, плохиши картинно подтягивают колени к груди, умирая, мне весело, мне надоедает стрельба, я начинаю гоняться по перекошенным полам за увертливыми карликами, насаживаю их на штык, они сдуваются, как футбольные мячи, а потом — ха-ха — штык застревает в какой-то щели, пройдя через очередного карлика насквозь, и я достаю лопатку и мчусь дальше в увлекательный мультик, где мы посреди красивого огня сшибаемся — радостные футболисты, катимся в кучу-малу, мяча нет нигде, но те, кто смог выбраться из кучи, все равно продолжают бежать вперед — так по сценарию положено. А потом мультик кончается, и мы таращим глаза вокруг, не понимая, где мы, растерянная кучка среди горящих развалин — нас всего-то человек двадцать осталось, я весь в говнище каком-то, оружия со мной нет, только мокрая от крови лопатка в руке, и ноги дрожат, словно только что из-под штанги вылез. Такблок захлебывается, сообщая мне о критическом состоянии брони. Я и без него это знаю, мне дышать больно, левая рука — как чужая, наплечник вырван с мясом, плечо жжет, разгрузка с пустыми подсумками болтается на одном ремне, во рту — кровавая каша, кажется, я язык прикусил, и еще я вижу, как такблок показывает приближение звена штурмовиков и район удара. И нас в том самом районе.

— Воздух! В укрытие! — воплю я, но вместо крика издаю какой-то невнятный клекот, да и ни к чему крик — радио не работает.

Я бегу-прыгаю-ползу прочь на подгибающихся ногах, расталкиваю еще ничего не понимающих окровавленных футболистов, кто-то пытается меня остановить, я сшибаю его корпусом, я прыгаю в какую-то темную щель в земле, и не успеваю приземлиться, как небо обрушивается на землю. Мне так спокойно сейчас, когда я вижу, как жуки-переростки вокруг вспыхивают и разлетаются малиновыми брызгами, и волна камня, как живая, встает передо мной и катится, готовясь проглотить все вокруг, и нет за ней ничего, нет других волн, как в океане, нет дна, нет берега — только вязкое нечто без цвета, боли и запаха. Закрывая глаза, я вижу почему-то коренастую Рыбу, мою глупую наивную лохушку, которую, в сущности, я и узнать-то как следует не успел, а вот поди ж ты — из всего, что уношу сейчас с собой, я помню только ее, и жалость к ней, и сожаление, что не сумел уберечь. «Посылать людей на войну необученными — значит предавать их» — так говорил какой-то мудрец. Китаец, кажется. «Надо же, китаец, а такой умный», — думаю я, и волна подхватывает меня.

Первое, что я слышу, когда звон в ушах становится тише — это хриплый голос, просящий у меня чего-то. Глаза с трудом фокусируются на полузасыпанном теле. Это ж надо — Калина. Лежим бок о бок, словно младенцы в кроватке. Я выколупываю изо рта комки грязи пополам с запекшейся кровью. Сплевываю непослушным языком. Нос едва дышит — кровь запеклась и там. Весь низ моего шлема загажен черно-красными наслоениями.

— Слышь, братишка, у тебя воды нету? — скулит Калина, и я с трудом разбираю его слова на фоне окружающего нас грохота.

Забрало его перекошено, стекло вылетело из пазов, он смотрит на меня, но вряд ли узнает. Губы его потрескались и черны от запекшейся крови. Глаза ввалились и сверкают белками из невообразимой глубины. Слезы чертят дорожки на грязной коже. Тяжелая балка придавила его ноги, он засыпан щебнем по грудь, и броня его, судя по погасшим индикаторам, сдохла давно. Шевелясь, как под водой, ощупываю себя. Вроде цел. Ничего не оторвано. Фляжки нет, конечно. Ничего нет. Сама скорлупа моя — ископаемая кость, вся в трещинах и выбоинах. Мертвая панель такблока.

— Нету воды, Калина. Извини уж, — говорю, пытаясь сесть.

— Ты мне на ноги полей, братишка, слышишь? Ноги у меня горят, погаси ноги, — просит Калина.

— Нечем мне тебя полить, братан. Узнаешь меня?

— А? Кто это?

— Я это. Трюдо. Трюдо, говорю, — кричу в самое лицо ему.

— А, Француз… А меня, видишь, зацепило… Дай воды, садж…

— Нет воды, — говорю тихо, и Калина слышит меня каким-то чудом.

— Вишь, как оно повернулось, Француз, — бормочет он в полузабытьи. — Я ж тебя грохнуть хотел сегодня… Совсем собрался… Мудак этот положил нас всех… Ты это, Француз, ты прости меня… — Голос его все тише, он еще шепчет покаянное что-то, но я не слышу ни слова, только губы шевелятся, из глубоких колодцев он смотрит сквозь меня, не мигая, и колодцы его полны драгоценной влаги, монолог истощает его, он заходится тяжелым кашлем, тело его бьется в каменном плену, черная кровь толчками выплескивается изо рта.

Я думаю о том, что действительно странно все повернулось. Час назад мы готовы были в спину друг другу стрелять, а сейчас лежим, почти обнявшись, и Калина мне в лицо кровью кашляет. А мне не то что ненавидеть его — отвернуть голову лениво. И пока я так думаю, Калина прекращает плакать. Только кровь из уголка открытого рта продолжает сочиться тихонько. Неизвестный науке соленый источник с высоким содержанием железа. От жидкости этой трава гуще, верно говорят, не врут. Лучшее на свете удобрение. После дерьма.

Я осторожно выползаю из каменного плена. Ноги не держат меня, я поднимаюсь и сразу падаю на корточки, спиной к обломку стены. Опираясь на чью-то винтовку, ковыляю в сторону грохота. Броня моя не работает, а значит, не найдут меня, подохнуть тут — вовсе не то, о чем я мечтал. М160, чтоб вы знали, самый хреновый из костылей. Так и норовит из-под ладони выскользнуть. И штык в камнях застревает.

Бухает уже вокруг, кажется. Без привычной прицельной панорамы не вижу ни зги. Ковыляю на ощупь. Дышать невозможно, воздух — гарь сплошная пополам с пылью, аж в глотке вязнет. «Меня нельзя убить, ибо за мной встают братья мои, и Корпус продолжает жить, и пока жив Корпус — жив и я…» — бормочу бездумно себе под нос. Долго петляю вокруг каменных островков, блуждаю слепо. Где-то рядом слышу голос. Показалось? Нет, точно — кричит кто-то. На карачках взбираюсь на искусственный холм из штукатурки пополам с кирпичами. Костыль болтается за мной на ремне. С другой стороны сидит Бауэр, собственной персоной, и направляет мне в рожу ствол.

— Это я… сэр… — говорю с трудом, понимая, что не слышит он меня. Опознаватель «свой — чужой» не работает, и мой резьбовой взводный сейчас вышибет мне мозги. И я сползаю головой вниз к его ногам.

— Трюдо, мать твою, у меня винтовку заклинило, — сообщает мне лейтенант, пока я пытаюсь подняться. — Ты как, в порядке? — спрашивает он устало, но для проформы как-то. — Давай, некогда расслабляться, дуй вперед, вот за той стеной наши. Прикроешь их, мы в атаку идем.

— Да, сэр. Так точно, — говорю автоматически и качаюсь, балансирую на каком-то неровном камне.

Он диктует указания пушкарям. Кажется, нам все же что-то подбросили для поддержки. И свист повсюду — беспилотники подошли. Он собран и деловит. Он в своей стихии. Зеленый гигант на поле брани. Оружие Императора. Хозяин своей судьбы. Только вот с братьями у него напряг. Положил он братьев своих без счета.

— Здесь Гадюка, всем, кто меня слышит, тридцать секунд до атаки, ориентир триста шесть, включаю отсчет! Сердитый-четыре, ориентиры триста восемь, триста десять, правее два, огонь по готовности. Внимание, рота!..

Он вот-вот скажет волшебное «вперед». И мои братаны за той стеной опять полезут под пули потому, что морпехам отступать не положено.

…Я ДОЛЖЕН УБИТЬ ВРАГА РАНЬШЕ, ЧЕМ ОН УБЬЕТ МЕНЯ… ПРИ ВИДЕ ВРАГА НЕТ ЖАЛОСТИ В ДУШЕ МОЕЙ, И НЕТ В НЕЙ СОМНЕНИЙ И СТРАХА… ИБО Я — МОРСКОЙ ПЕХОТИНЕЦ…

— Что ты сказал? — поворачивается ко мне взводный. — Ты еще здесь?

— Нет, сэр. Меня уже нет.

Я поднимаю забитый грязью костыль и нажимаю на спусковой крючок. Длинная очередь в упор выколачивает из лейтенанта облако чешуек брони. Или крови? Да какая разница. Лосиная туша обрушивается на камни дырявым мешком. Пустой магазин с писком вылетает из держателя. Сажусь, где стоял. Сото высовывает ствол из-за стены. Узнаю его по пижонской мишени на шлеме.

— Француз? Лейтенанта не видел?

— Убило лейтенанта…

Сото смотрит непонимающе на меня, потом на тело у моих ног. Посмотреть бы на его лицо, да под стеклом не видно ни черта.

— Ясно. Жди тут. Рота, вперед! — Он исчезает в дыму.

Огонь впереди усиливается. Я ложусь на спину и закрываю глаза. Пыль в них сыпется немилосердно. Как ты там, тростинка моя? Кажется, я сплю. Какие-то голоса звучат у меня внутри. Перекатываются вдоль черепа, толкутся от уха к уху, сшибаются между собой.

— Подбери винтовку.

— У нее магазин перекосило.

— Все равно возьми, на запчасти сгодится.

— Чертов жмот. Вечно я с тобой, как старьевщик.

— Не ворчи. Подсумок проверь.

— Пусто.

— Сними его, он целый.

— Белый, внимательнее. По сторонам смотри.

— Да чисто тут. Авиация поработала. Уходить бы надо.

— Успеешь…

Голоса странно двоятся и троятся, иногда мне кажется, что я слышу их наяву. «Как странно», — думаю я, нимало не пугаясь, хотя голоса внутри становятся такими четкими, словно я радио слушаю. Грохот боя впереди усыпляет мою бдительность. Резкий стук камушков по шлему слышу, когда надо мной уже нависает неясная фигура. Ствол смотрит мне в лицо. Я хлопаю глазами, глядя в черный зрачок. «Вот и все», — мелькает в голове, и апатия сменяется желанием во что бы то ни стало продать свою жизнь подороже. Я резко перекатываюсь вбок и пытаюсь подсечь ноги незнакомца. Удар сзади по голове вбивает меня носом в пыль. Гул внутри шлема, гул внутри головы — как эхо в горах. Без действующих демпферов мой котелок не полезнее, чем допотопная стальная каска, что носили когда-то. Меня бьют еще раз. Для верности. Прикладом, очевидно. Крутят руки за спиной чем-то прочным.

— Смотри-ка, целый сержант! — радуется голос. Опять двоится в голове. Кажется, я услышал голос за долю секунды до того, как звук коснулся ушей. А может, контуженая башка фокусы творит.

— Нормально. Две штуки на дороге не валяются, — отвечают ему, — броню его отключи.

— Сдохла скорлупка, — после короткого осмотра констатирует мой пленитель.

— Ну что, взяли? — Меня подхватывают под локти и сноровисто волокут по камням. Ствол третьего конвоира то и дело тычет меня в спину, подталкивает, напоминая — глупостей не надо, морпех.

— Грохнуть тебя, дружок, все меньше таскаться, — снова слышу я. И другой голос:

— Ноги делать надо. Совсем Дикий съехал — под носом у имперцев шляться.

Удивляюсь, кругом ад кромешный, как я слова-то различаю? Меня тащат вниз по разбитой лестнице. Темнеет окончательно — мы в каком-то подвале. Или подземелье. Конвоир зажигает фонарик. Рассеянный луч выхватывает грубые глинистые стены. К нам присоединяются еще двое. Я ощущаю, как отпускает их напряжение и как испытывают они мгновенное облегчение оттого, что больше не нужно торчать в охранении у входа в туннель, каждую секунду ожидая «котенка» или плазменной гранаты.

— Подарок партийным товарищам, — с иронией комментирует мое появление тот, кого называют Диким.

Мои попытки идти самостоятельно заканчиваются одинаково — я получаю прикладом между лопаток. Так и волокусь между двух жилистых лбов — ноги по камням. Когда глазам становится больно от напряженного разглядывания неровных стен, я испытываю легкий приступ дурноты. Пространство вокруг идет волнами и исчезает в мельтешении разноцветных искр. Я смаргиваю муть и ошалело таращусь вокруг. Ну и дела. Туннель исчез.