Новая Россия. Какое будущее нам предстоит построить

Глобальный кризис проявляется практически во всех сферах общественной жизни и является всего лишь простым псевдонимом глубокой, кардинальной трансформации, которую переживает современное человечество. Мы переходим в качественно новое состояние, но пока не можем представить себе его в полном объеме.

Одним из практически всеобъемлющих проявлений этого перехода представляется столкновение человечества с так называемым законом сохранения рисков. Его суть, подтвержденная многократными эмпирическими наблюдениями, заключается в том, что общая величина рисков в замкнутой системе примерно постоянна, и потому снижение индивидуальных рисков значимого числа элементов этой системы неминуемо ведет к перекладыванию этих рисков на более высокий уровень и, соответственно, к нарастанию общесистемных рисков. В частности, сведение индивидуальных рисков к минимуму увеличивает общесистемные риски настолько, что это, как правило, обеспечивает разрушение всей системы.

Наиболее наглядно мир столкнулся с проявлением закона сохранения рисков в США в ходе обострения глобального экономического кризиса осенью 2008 года. Внешне это обострение проявилось в крахе производных ценных бумаг, спекуляции с которыми в предшествующие годы приобрели совершенно гомерический характер. Однако эти производные ценные бумаги, контроль за выпуском и оборотом которых был полностью утрачен американским государством, исходно были не спекулятивными инструментами, а инструментами страхования рисков инвесторов, их защиты от неопределенности рыночной стихии.

И на этом пути были достигнуты выдающиеся успехи: благодаря многоуровневой системе деривативов риски инвестора, вкладывающего свои средства в первоклассные облигации американской корпорации, были на порядок – примерно в десять раз! – ниже рисков самой этой корпорации.

Это позволяло инвесторам получать практически гарантированную доходность. Именно выполнение указанной инвестиционно необходимой функции обеспечило (наряду с макроэкономической функцией) бурное развитие деривативов и, соответственно, раздувание спекулятивного финансового пузыря.

Именно это и привело к разрушительной реализации закона сохранения рисков: сведение индивидуальных рисков инвесторов к минимуму привело к неконтролируемому росту общесистемных рисков и в итоге – к обрушению всей системы.

Как это ни прискорбно, представляется, что в принципе аналогичные процессы развиваются и в других важнейших сферах человеческой жизни.

В частности, постепенное улучшение системы здравоохранения, позволяя не просто выживать, но и жить все более полноценной жизнью даже самым больным людям, ухудшает тем самым генофонд человечества, существенно повышая системные, общечеловеческие риски за счет соответствующего снижения индивидуальных, личностных рисков.

Ухудшение генофонда проявляется, в частности, в распространении новых болезней, не поддающихся не только лечению, но порой и точному диагностированию, а также к заметному изменению психофизиологических характеристик населения некоторых наиболее благополучных стран Европы.

Закон сохранения рисков реализуется и в педагогической сфере: все более тщательно ограждая детей от всех мыслимых и немыслимых опасностей, создавая им максимально комфортное детство, развитые страны уже столкнулись с той же проблемой, которая когда-то похоронила Советский Союз, – с появлением целого поколения поразительно инфантильных людей, в силу полученного воспитания не желающих и не способных принимать решения и отвечать перед собой и своими семьями за их последствия.

Наконец, пугающим фактором проявления закона сохранения рисков в общепланетарном масштабе в настоящее время представляется существенное изменение климата. Сейчас уже ясно, что картина значительно сложнее вульгарного глобального потепления, которым нас привыкли пугать. На самом деле происходит именно изменение климата, различное в разных регионах планеты: мягкий климат становится мягче, континентальный – континентальнее, и эта картина дополняется спорадическими аномалиями вроде сильных холодов в традиционно теплых районах.

Обеспечивая индивидуальный комфорт своих членов, человечество, насколько можно судить, нарастило производство энергии до такого уровня, когда оно нарушило климатический баланс планеты и создало качественно новые глобальные риски, масштабы которых в настоящее время не поддаются оценке доступными нам средствами.

На наших глазах развитие человечества отягощается целым рядом негативных явлений:

• ростом количества и разрушительности стихийных бедствий и климатических аномалий, опережающий рост сложности технологической организации человечества;

• увеличением числа не поддающихся лечению или слабо диагностируемых заболеваний;

• ухудшением психологического состояния значимых масс людей;

• наглядным и повсеместным падением качества управления;

• ростом числа разнообразных вооруженных конфликтов.

Каждое из них по отдельности имеет свое собственное, отличное от других, связанное исключительно с соответствующей сферой человеческой деятельности и при этом вполне рациональное объяснение.

Однако в целом они складываются в картину системного нарастания неблагополучия, свидетельствующую об исчерпании традиционной модели взаимодействия человечества с планетарным природным комплексом, частью которого оно является. Исчерпание потенциала старой модели означает начало перехода к какой-то новой модели такого взаимодействия, которая еще непонятна для нас, но может потребовать весьма существенных и в силу этого, скорее всего, весьма болезненных изменений привычного нам образа жизни.

Нельзя исключать и опасности деструкции неспособного справиться с нарастанием своих системных рисков человечества, то есть значимого упрощения его внутренней организации, десоциализации уже на планетарном уровне, а не только в рамках отдельных обществ.

1.1. Как информационные технологии меняют образ деятельности и внутреннюю организацию социумов

Главное в глобализации – принципиальное изменение предмета труда.

Важной и обычно забываемой особенностью глобализации является коренное изменение характера деятельности человечества. Те же самые технологии, которые беспрецедентно упростили коммуникации, превратили в наиболее рентабельный из общедоступных видов бизнеса формирование человеческого сознания – как индивидуального, так и коллективного.

Строго говоря, само по себе это не новость. На некоммерческой основе технологии формирования сознания применяются в виде пропаганды большинством государств мира (в том числе отнюдь не тоталитарными) и подавляющим большинством религий почти на всем протяжении их существования. Однако информационные технологии впервые удешевили и упростили технологии формирования сознания до такой степени, что они стали практически общедоступны и начали окупаться в краткосрочном, а не долгосрочном плане.

«Наиболее рентабельный из общедоступных» означает «наиболее массовый»: вот уже скоро поколение как основным видом деятельности бизнеса является изменение сознания потенциальных потребителей. В результате изменением нашего сознания занимается не национальное и даже не порожденное конспирологически воспаленным воображением зловещее мировое правительство (принципиальная невозможность появления которого будет показана ниже), а едва ли не каждый фабрикант собачьих консервов. Забыты времена, когда товар приспосабливали к предпочтениям потребителей: гораздо рентабельней оказалось приспособить едока к пище, а не наоборот.

Тот, кто не делает это или делает недостаточно эффективно, давно – самое позднее 15 лет назад – вытеснен из бизнеса, в котором нечего делать без PR-технологий: в отличие от традиционного маркетинга, они приспосабливают не товар к предпочтениям людей, а, напротив, – людей к уже имеющемуся товару.

Превращение в наиболее эффективный и потому повсеместно распространенный бизнес формирования сознания – это подлинная революция во всем образе жизни современного человечества, революция, произошедшая на наших глазах и с нами самими и тем не менее оставшаяся практически незамеченной. Она кардинально повышает эффективность производства, качественно меняет международные взаимоотношения и мировую конкуренцию. Однако целиком ее последствия еще не осознаны, и нет уверенности, что они могут быть осознаны вообще, так как главным объектом преобразовательной деятельности человечества становится сам инструмент этого осознания – как коллективного, так и индивидуального.

Естественно, даже начало столь грандиозного качественного перехода не могло обойтись без комплекса разноуровневых, но взаимоувязанных кризисов, среди которых ключевое место занимает кризис управления, приобретающий тотальный характер.

Современные системы управления, участвующие в глобальной конкуренции, просто вынуждены использовать в своей повседневной деятельности технологии формирования сознания – как наиболее эффективные технологии управления. Между тем органическое несоответствие систем управления, сформировавшихся в целом еще в прошлой, в лучшем случае индустриальной реальности, используемым ими технологиям не просто снижает их эффективность, но и ведет к подлинному перерождению этих систем. (Впрочем, оно является лишь одним из направлений перерождения, структурной перестройки всего человечества под влиянием новых, на сей раз информационных технологий.)

Повсеместно и вынужденно используемые современным управлением технологии формирования сознания, насколько можно судить, как правило, отрывают его от повседневной реальности, в том числе касающейся управляемых им масс людей, и освобождают, хотя бы морально, от ответственности перед последними. При этом личные интересы людей, непосредственно образующих управляющие системы, разумеется, в целом сохраняются в своей обособленной неприкосновенности.

Конкретные последствия этого с точки зрения традиционного государственного и корпоративного управления (а также самоуправления на глобальном и местном уровне) многообразны, однако наиболее значимыми (и при этом, как ни печально, разрушительными) представляются следующие:

• самопрограммирование: управленец и система управления в целом, убеждая кого-то в чем-то (а управление при помощи формирования сознания по самой своей природе заключается прежде всего в убеждении), неминуемо убеждают в этом и себя самих, что ведет к потере ими адекватности уже в среднесрочном плане;

• уверование в собственную пропаганду, даже если в начале ее осуществления управленцы и система управления в целом прекрасно сознавали ее частичность и недостаточность (это основной принцип пропаганды), а то и содержательную недостоверность;

• переход от управления изменением реальности к управлению изменением ее массового восприятия, что является крайне эффективным в краткосрочном плане и вполне самоубийственным уже в плане среднесрочном, так как делает неадекватными уже не только самих управленцев, но и широкие массы управляемых ими людей;

• принципиальный отказ от восприятия реальности в пользу восприятия ее информационного отражения (в первую очередь в СМИ), что порождает дурную бесконечность закольцованной обратной связи и завершается порой полной утратой связи управляющей системой каких бы то ни было связей с реальностью, а следовательно – и адекватности;

• резкое снижение уровня ответственности самой управляющей системы: работая преимущественно с телевизионной «картинкой» и общественными представлениями (а в последнее время все больше и с реакциями в социальных сетях), управленец неминуемо теряет понимание того, что его работа влияет и на реальную жизнь людей.

Последнее особенно важно, так как безответственность управляющих систем не остается их исключительным «достоянием»: она в полной мере воспринимается обществом и, более того, становится в нем нормой. Ведь эффективность технологий формирования сознания повышает влиятельность тех, кто их применяет, а никакой «платы за могущество» попросту не существует; человек, формируя сознания других, чувствует себя творцом, близким к Богу. Эйфория творчества вкупе с безответственностью обеспечивает ему невиданное удовлетворение от повседневной жизни. Безответственность, могущество и постоянная радость от работы становятся объектом подражания для обычных членов общества, не имеющих доступа к технологиям формирования сознания: однако из всего этого набора им по вполне объективным причинам доступно лишь подражание безответственности.

Феерическим примером проявления безответственности как новой массовой культуры наиболее передового из современных обществ – американского – до сих пор представляется победа Обамы на президентских выборах 2008 года.

Причина этой победы заключается, насколько можно судить, далеко не только в изощренных и сверхэффективных избирательных технологиях, хотя подобно тому, как Рузвельт первым в полной мере использовал коммуникационные и пропагандистские возможности радио, а Кеннеди – телевидения, Обама (точнее, его команда) впервые использовал политические возможности Интернета и возникших в нем социальных сетей.

Причина победы Обамы (как в нашей стране – причина победы горбачевско-яковлевской «перестройки, демократии и гласности») далеко не сводится и к отрицанию вплотную подошедшей к банкротству, да и просто надоевшей старой культуры управления, слишком наглядно не соответствующей реалиям и потребностям эпохи всеобщего применения технологий формирования сознания.

В настоящее время представляется совершенно очевидным, что порыв американского общества к новому, к «переменам ради перемен» без каких бы то ни было внятных содержательных целей неотделим от принципиального отрицания все большей частью этого общества ответственности как таковой.

Да, американская трагедия 2008 года заключалась в том, что великий народ, сформировавшийся в прямом симбиозе с самой современной демократией, и в прямом смысле «великое общество» было вынуждено выбирать между двумя кандидатами, равно не способными руководить им (хотя и по диаметрально противоположным причинам).

Однако и само возникновение такого выбора, и итоговое предпочтение политического шоумена, не имеющего опыта практического руководства, неотделимы от принципиального отрицания этим обществом ответственности как таковой.

Победа Обамы стала подлинным «праздником непослушания», публичным торжеством инфантильного в американском национальном характере. Без отрицания самой идеи ответственности это было бы невозможно, и, как показано выше, данное отрицание отнюдь не являлось исторической случайностью.

Тотальное, охватывающее все общество сверху донизу снижение ответственности и даже последовательный отказ от нее не только как практики, но и как доминирующей идеи, как объединяющей цели и, более того, превращение отказа от ответственности в норму общественного поведения при одновременной глубокой эрозии адекватности управляющих систем представляется поистине гремучей смесью. Насколько можно судить, она способна разрушить любое, самое развитое, могучее и устойчивое общество.

С разной степенью остроты описанные выше последствия наблюдаются почти во всех управляющих системах, включая такие страны с совершенно разными, но наиболее эффективными в современном мире системами управления, как США и Китай, – и везде ведут к драматическому падению качества управления.

То, что это правило действует повсеместно и неумолимо вне зависимости даже от самых глубоких цивилизационных различий, свидетельствует о его фундаментальном, базисном для современного этапа развития человеческой цивилизации характере.

Так, например, китайская система управления уже несколько десятилетий заставляет весь мир поражаться не только ее эффективности и ответственности, но и гибкости и изобретательности, которые являются по меньшей мере странными качествами для столь масштабной и иерархичной системы.

Однако и для китайского руководства, насколько можно судить, оказались полной неожиданностью не только «тюльпановая революция» в Киргизии (рассматриваемой им как естественная сфера своего влияния), но и волнения буддистских монахов в Тибете в августе 2008 года, и попытка мятежа в Синьцзян-Уйгурском автономном районе в 2009 году.

Сокращение внешнеторгового сальдо Китая под влиянием экономического кризиса ограничило его возможности поддержки доллара и вынудило кредитовать значительную часть внешней торговли в юанях, создавая тем самым прообраз «зоны юаня», как минимум, в Юго-Восточной Азии. Поразительно, что эти объективно выгодные для Китая процессы развиваются в целом стихийно, под действием объективной необходимости, а не осмысленного решения (которого так и не удалось выработать в ходе многолетних дискуссий), что также свидетельствует о внутреннем кризисе китайского управления.

Еще более драматическая картина наблюдается в США – стране, еще совсем недавно возведшей искусство стратегического планирования и кризисного управления (то есть управления тем или иным процессом при помощи специально организуемых кризисов), казалось бы, на недосягаемую высоту. Еще летом 2001 года эта система демонстрировала мышление – в прямом смысле слова – на поколение вперед. Однако, начиная с агрессии против Ирака в 2003 году, мы видим постепенную, но неуклонную деградацию американской государственной системы стратегического управления, стремительно – за 2000-е годы – выродившуюся в «ситуативное реагирование» в стиле российского МИДа с горизонтом планирования «до следующих президентских выборов».

Об этом свидетельствует вся экономическая политика после начала ипотечного кризиса в июле 2006 года, подчиненная единственной цели – не напугав американское общество, оттянуть прокол «ипотечно-деривативного пузыря» и, соответственно, дестабилизацию экономики до президентских выборов 2008 года. Бесспорно, что постановка данной цели заметно усугубила последствия кризиса, и при этом ее все равно не удалось достигнуть!

Скорость деградации американской системы управления производит шокирующее впечатление: как показывает опыт 11 сентября и реакция на него, не только в начале и середине, но еще и в конце 2001 года американские стратегические аналитики мыслили поколениями. А уже менее через пять лет горизонт их видения сузился до следующих президентских выборов, что в то время означало два с четвертью года!

Управленческий кризис, насколько можно судить, порожден далеко не только вынужденным использованием управляющими системами чуждых им технологий формирования сознания. Он представляется в настоящее время проявлением значительно более глубокого, фундаментального процесса – кризиса привычного и, более того, кажущегося нам единственно возможным способа систематического мышления – логического мышления как такового.

Повсеместное применение компьютеров качественно повышает значимость творческого труда, связанного с внелогическим мышлением, основанным не на последовательных логических умозаключениях, а на озарениях, на мышлении не последовательно вытекающими один из другого тезисами, но отдельными образами, появление которых современный человек (возможно, лишь пока) не в силах контролировать.

Причина проста: компьютер предельно формализует логическое мышление и доводит его до совершенства, объективно недоступного обычному человеку, примерно так же, как калькулятор доводит до совершенства использование непростых, в общем, арифметических правил. Поколение нынешних сорокалетних еще застало время, когда учителя в школах категорически запрещали использование калькуляторов, чтобы школьники сами научились умножать и делить в столбик. Однако в современной жизни это не такое уж и простое умение практически не востребовано: арифметические функции значительно лучше и надежнее человека выполняет калькулятор, а человеку остается лишь правильно сформулировать задачу.

Таким образом, калькулятор убил арифметику как предмет изучения и поле для конкуренции. Точно так же компьютер уже в обозримом будущем – скорее всего, уже в ближайшее десятилетие – поступит с формальной логикой.

Эпитафия изобретателю знаменитого револьвера гласит: «Господь Бог создал людей, а полковник Кольт сделал их равными». Интернет, как когда-то револьвер Кольта, тоже практически уравнял людей: уже не по их физическим силам, но по доступу к информации. Вскоре персональный компьютер уравняет их и по логическим способностям, а точнее – по возможности использования логических операций.

Это будет означать, что человек вынужден будет сконцентрировать свои усилия на принципиально недоступной компьютеру компоненте мышления, в которой по вполне объективным причинам сохранится исключительная «человеческая монополия» – мышлении не логическом, но творческом. Соответственно, и конкуренция людей в рамках тех или иных коллективов и целых обществ будет вестись на основе преимущественно не логического, а творческого мышления.

Это означает, что наибольшего успеха в конкуренции – как внутри обществ, так и в глобальном масштабе – будут достигать творческие люди и коллективы, в которых доля таких людей будет максимальна, а сами они будут играть наиболее значимую роль.

И все бы ничего – согласитесь, что предыдущий абзац звучит вполне невинно и политкорректно, – если бы не общеизвестный медицинский факт: к творческому труду максимально приспособлен, скажем так, неуравновешенный тип личности. В общем случае (который лишь подтверждается исключениями) творчество неразрывно связано с психологической неустойчивостью, которая является своего рода оборотной стороной медали.

И простые статистические данные о характере и жизненном пути творческих людей в самых разных сферах общественной жизни подтверждают это весьма убедительно.

А вот теперь напомним, что ночной кошмар любого управленца – трудовой коллектив (если вообще не стая) шизоидов – станет в условиях отнюдь не далекого будущего объективным требованием повышения эффективности и конкурентоспособности!

Понятно, что сегодняшние системы управления, сформировавшиеся в прошлой реальности, определявшейся не информационными, но индустриальными технологиями, в принципе не соответствуют этим условиям. Мы можем утешать себя тем, что «потребность рождает функцию» и, соответственно, управляющие системы приспособятся к новым требованиям, кардинальным образом изменившись (правда, вопросы цены, длительности и разрушительности этого изменения по-прежнему остаются открытыми).

Однако поскольку именно система управления непосредственно задает принципы организации человеческого общества и саму его структуру, принципиальное изменение ее характера будет означать и принципиальное изменение самого общественного устройства, а значит, и всей нашей жизни.

Со спекулятивной точки зрения представляется безусловно интересным гендерный аспект рассмотренного процесса: наличие двух выраженных типов мышления – мужского, ориентирующегося в основном на формальную логику, и женского, оперирующего преимущественно образами (это различие, в частности, выражается афоризмом «Мужчина узнает, женщина знает»).

Качественное повышение роли творческого, образного мышления, насколько можно судить в настоящее время, неизбежно приведет и к повышению социальной роли женщины, возможно, вплоть до завершения длительного периода мужского доминирования и возникновения второго матриархата.

Представляется принципиально важным, что в настоящее время способности к творчеству в значительно большей степени, чем традиционно значимые для конкуренции внутри человеческого общества способности к обучению и формальной логике, определяются врожденными, а не приобретенными свойствами личности.

Безусловно, творческие способности тоже можно развить, но в существенно меньшей степени, чем логические способности и способность оперировать теми или иными фактами. Роль генетического фактора в способности к творчеству значительно выше социального (по крайней мере на современном уровне развития педагогики).

Это означает, что конкуренция людей между собой и социальный статус каждого из них, как минимум, еще в течение достаточно длительного времени (пока педагогика не научится развивать способности к творчеству так же, как она сейчас развивает логические способности) в значительно большей, чем раньше, степени будет определяться врожденными, не поддающимися сознательной коррекции факторами.

Качественное снижение значения социальных факторов при росте значения факторов сугубо биологических для такого «общественного животного», каким является человек, означает принципиальное изменение самого его облика.

Противоречие между личными способностями отдельного человека и его принадлежностью от рождения к той или иной социальной страте будет качественно усилено и приобретет трудно представимую сегодня остроту.

Понятно, что все силы общества будут брошены на пробуждение в детях творческих способностей; и на этом пути будут достигнуты, вероятно, фантастические, непредставимые для нас сегодня успехи. Однако человечество вряд ли научится развивать творческие способности так же хорошо, как оно научилось развивать логические, хотя бы потому, что скорость социальных изменений оставляет ему очень мало времени для этого. Как только логика станет общедоступной и конкуренция сконцентрируется в поле творческих способностей, социальная конкуренция, социальный отбор будут вестись на базе биологических по своей сути параметров.

Стихийность творчества и реализации творческих способностей означает, что отдельный человек в значительно меньшей степени, чем сегодня, будет творцом своей судьбы.

Произойдет, по сути дела, биологизация человеческого общества и конкуренции в нем; врожденная способность (или неспособность) к творчеству будет определять социальный статус молодого человека значительно сильнее образа жизни (в основном, конечно, богатства или бедности) его родителей.

Профессиональная специализация людей (и тем более их социальный статус) значительно сильнее, чем сейчас, будет определяться сугубо биологическими факторами, которые мы сегодня в силу неумения их разделить обобщенно именуем способностью к творчеству. Человеческое общество начнет напоминать муравейник или другой коллектив насекомых, где место каждого во многом определено от рождения, а значение собственной свободной воли значительно меньше, чем мы привыкли считать достойным для себя.

Открытым вопросом представляется соотношение биологического и социального в социальной конкуренции. Очевидно, что более успешные и более обеспеченные люди, сформировавшие элиту (и особенно новую, уже творческую элиту, которой предстоит разрушить и преобразовать сегодняшние системы управления), будут защищать высокий социальный статус своих детей вне зависимости от их творческих способностей. В этом им помогут биотехнологии, повышающие способности человека (и продолжительность его активной жизни), недоступные для социальных низов из-за высокой стоимости и «культурного барьера». (Значимость последнего нельзя недооценивать: для заботы о своей жизни и жизни своих детей необходимо осознание ее ценности, а элиты обычно стремятся к ограничению самосознания управляемых как для поддержания своего лидерства, не говоря уже о власти, так и для упрощения процесса управления.)

Если технологии будущего high-hume[1] не смогут пробуждать творческие способности так же надежно и массово, как сейчас они пробуждают логические способности, социальная система будет неустойчивой из-за неизбежной деградации творческого (то есть наиболее значимого) потенциала элит.

Изъятие из социальных низов творческих людей и принятие их в элиты (по принципу современных США) во многих цивилизациях не сможет решить проблему, так как наиболее значимые позиции все равно неминуемо будут заняты деградирующими представителями «старой» элиты. Творческие же люди, рекрутируемые «из низов», будут оставаться не более чем высокооплачиваемым обслуживающим персоналом, что достаточно быстро превратит их в контрэлиту. В неизбежной борьбе за власть она сможет опереться на массы, из которых ее представители недавно вышли (возможно, скрытым проявлением, а точнее, предтечей этой формирующейся тенденции является Барак Обама).

Если же биотехнологии смогут пробуждать в людях творческие способности в нужных системе управления масштабах, они будут применяться в первую очередь к детям элиты, которая в результате этого окончательно освободится от всякой зависимости от основной части общества и фактически «закуклится». Ее задачей будет поддержание жизнеспособности лишь небольшой части общества, нужной для его жизнеобеспечения (в этом принципиальное отличие информационных технологий от индустриальных, которое будет рассмотрено ниже). Остальная масса людей будет биологизироваться, теряя человеческий облик, по образцам, наблюдаемым в трущобах мегаполисов Африки и Латинской Америки, превращаясь из «человека разумного» в «человека фавел», жизнь сообществ которого описывается не столько социальными, сколько биологическими характеристиками.

Будущее каждой цивилизации при столкновении с описанным вызовом будет определяться степенью ее внутренней демократичности и, с другой стороны, наличием или отсутствием осознаваемой ее членами той или иной сверхзадачи, принуждающей представителей ее элиты отбросить или по крайней мере существенно ограничить свой естественный социальный эгоизм.

В недостаточно демократичных культурах в отсутствие такой сверхзадачи в результате может произойти практическая реализация многочисленных антиутопий прошлого. Произойдет фактическое разделение соответствующих обществ на расы господ, обслуживающего персонала и утилизируемого избыточного человеческого материала (масштабный опыт подобной социальной утилизации, помимо отдельных несистемных выплесков вроде режима Пол Пота, поставлен на территориях Африки, Латинской Америки, а совсем недавно – бывшего Советского Союза, в том числе и в России). Однако по социальным причинам такая система вряд ли сможет просуществовать достаточно долго: вторичная социализация «человека фавел» выйдет из-под контроля расы господ и, скорее всего, уничтожит ее.

Единство общества (если оно сумеет выстоять в условиях конкуренции с соседями) или всего человечества (если описанная модель окажется общей для него) при этом будет восстановлено, как и при всяком нашествии варваров, ценой утраты производственных и социальных технологий, а также резкого снижения уровня гуманизации общества.

Представляется принципиально важным, что снижение значимости логического мышления в пользу внелогического, базирующегося на образах (это касается и творческого, и мистического его типа), создает ряд уже вполне ощутимых общественных проблем. В силу своей парадоксальности для нашего в основном пока еще по-прежнему логического сознания они воспринимаются, как правило, не как базовые закономерности, а как случайные досадные флуктуации, и потому, соответственно, не анализируются должным образом.

Прежде всего следует с беспощадной ясностью понимать: все более очевидные, нарастающие даже в единой культурной среде проблемы с коммуникациями являются вполне закономерными, а отнюдь не случайными и сами собой преходящими явлениями. Причина этого достаточно проста: внелогическое мышление по самой своей природе попросту не имеет того единого, универсального языка для взаимодействия разных типов сознания, которое дает логика. Оно оперирует преимущественно образами, а образы у каждого свои.

Это нарушение настолько привычной для нас коммуникативной среды, что мы не осознаем ее как нечто отличное от самих себя, особенно значимо с учетом того исключительного значения, которое играет язык для формирования и развития личности, а единый общественный язык – для ее социализации. По сути дела, исчезновение единого универсального языка может привести через некоторое время и к распаду основанной на нем второй сигнальной системы, что может иметь весьма глубокие последствия не только для облика и образа действия, но даже и для самого существования человечества как такового.

Пока же мы наблюдаем намного более поверхностные, но тем не менее по-прежнему не сознаваемые нами как новые долгосрочные закономерности, изменения.

Прежде всего указанным изменением является широкое распространение такой формы самоорганизации общества, как секты, объединяющие людей на основе некритичного восприятия того или иного явления. Этим объединяющим фактором может служить личность (причем любая – как политика, так и предпринимателя, и деятеля культуры, и, разумеется, религиозного проповедника), или какое-либо событие (в том числе и вымышленное), или та или иная поведенческая практика, включая сексуальные и финансовые виды таких практик.

Демонстрирующие способность к критическому мышлению во всех остальных сферах деятельности люди, систематически принимающие рациональные решения и вполне успешные во всех сферах жизни, объединяются вокруг того или иного, в общем случае производящего впечатление совершенно случайного, провала в логике.

Это кажется странным, нелепым, пугающим и дискредитирующим человека как такового событием, но объединение людей в секты на глазах становится массовой практикой их социализации, по сути дела заменяющей прежнюю, свойственную индустриальной эпохе социализацию, основанную на разнообразных клубах по интересам и политических партиях.

Данная трансформация весьма существенным образом меняет не только структуру, но и базовые принципы самоорганизации общества и, вероятно, уже в обозримом будущем качественно изменит многие его значимые характеристики.

Другим уже ставшим вполне очевидным принципиально важным общественным изменением представляется в настоящее время кардинальный рост значения эмоций в противовес интересам даже в осмысленной части поведения людей. В самых разных условиях люди все чаще вполне осознанно жертвуют своими интересами, в том числе и исключительно значимыми для себя, ради получения новых эмоций. Это проявляется и в политике: партии и деятели, ориентирующиеся на удовлетворение насущных интересов масс, совершенно неожиданно для них самих обрекают себя этим на болезненные поражения. Побеждают же те, кто вовлекает избирателей в процесс сопереживания, пусть даже и заведомо бесплодный для них самих, но позволяющий им испытать новые эмоции.

Сенсорное голодание, еще совсем недавно бывшее специфической болезнью начальников и заключенных, на глазах превращается в повседневную норму жизни для относительно развитой части человечества, по крайней мере для жителей мегаполисов, и мы наблюдаем, как эмоции становятся для этой части все более явным приоритетом.

Нельзя исключить возможности того, что данное изменение не является неким фундаментальным переломом, а вызвано всего лишь гарантированным удовлетворением основных, наиболее значимых материальных и культурных потребностей современного человека, в результате чего то, что мы на основании тяжелого накопленного опыта привыкли считать неотъемлемыми интересами, постепенно утрачивает свою значимость в обеспеченном мире массового потребления. Если это предположение верно, то падение уровня жизни (в том числе и в результате утраты человеческим обществом поведенческой адекватности в виде массового отказа от своих интересов ради получения эмоций) с соответствующим социально-психологическим и экономическим шоком приведет к возврату привычной нам системы мотиваций. Однако пока этого не произошло, и ожидать подобного изменения в обозримом будущем, насколько можно судить, преждевременно.

Принципиально важно, что описанные поведенческие и вызывающие их глубинные изменения кардинальным образом меняют требования к управляющим системам, а те, как было показано выше, и без того находятся в полном смятении и резко понизили эффективность своей даже текущей, рутинной деятельности, что накладывает существенный отпечаток на все развитие современного человечества.

1.2. Трансформация экономики: деньги теряют значение

Глубина стремительно и неудержимо развертывающегося на наших глазах мирового финансового кризиса систематически недооценивается исследователями и аналитиками из-за игнорирования его фундаментальной причины – исчерпанности модели глобального развития, созданной в результате уничтожения Советского Союза. В самом деле, после победы над нами в холодной войне Запад эгоистично перекроил мир в интересах своих глобальных корпораций, лишив (в сугубо прагматических целях, всего лишь для недопущения конкуренции с этими корпорациями) свыше половины человечества возможности нормального развития, – и вот теперь последствия этого не только разрушительного, но и саморазрушительного эгоизма постепенно начинают сказываться.

Принципиально важно, что освоением постсоциалистического пространства (а также стран третьего мира, привыкших успешно сохранять самостоятельность за счет иногда виртуозного балансирования между Западом и Советским Союзом) занимался именно бизнес, в первую очередь крупный бизнес, в то время оформленный в виде транснациональных корпораций.

Государства участвовали в этом процессе в лучшем случае крайне слабо не только в силу бюрократической инерции и неспособности своевременно оценивать изменения, хотя значимость этого фактора также ни в коем случае не следует преуменьшать. (Своеобразной классикой жанра стал доклад ЦРУ, которое еще в 1990 году, в условиях фактически уже начавшегося распада Советского Союза, умудрилось совершенно серьезно предупредить президента США о том, что «демократизация и перестройка» представляют собой не более чем «хитрый план» всемогущего и всеведущего КГБ, призванный расслабить «свободный мир» и обострить его внутренние противоречия.)