Новелла современной Румынии

«МАЧТА»

Не знаю как в других местах, но у нас пэкурцом называли пропитанную мазутом землю, а пэкура́рами — людей, которые зарабатывали кусок хлеба, добывая из нее мазут и продавая его в деревнях.

…В чугунной печке догорал последний ком пэкурца. Наш учитель Тудоран сидел за кафедрой в пальто и рассказывал:

— Когда Хория, Клошка и Кришан[13] созвали своих братьев, поднялись все Западные горы. Пришли моцы[14] с острыми топорами и тяжелыми палицами. Они трубили в рога до тех пор, пока не собралось народу видимо-невидимо. Была у моцев своя песня: «Хоть мы золото находим… По дворам с сумой мы ходим…»

В классе — дымно и холодно. Школе давно уже не отпускали дров. Если бы сжечь парту, стало бы теплее. Но тогда четырем из нас пришлось бы сидеть на полу. Ведь школа наша была маленькая: две комнаты. В одной, где стояли шесть парт, занимались мы; в другой жил господин учитель Тудоран. Двадцать четыре ученика. Только и всего.

Ком пэкурца превратился в белую струйку дыма, половина которого вылетела в трубу, а половина — в класс. Мы старались не касаться ногами холодного пола, приподнимали их и терли одну о другую. Сидели, не снимая шапок, засунув руки за пазуху. Но все равно было холодно.

Господин учитель поднялся, плотнее запахнул пальто и взял пустую корзину, стоявшую у печки.

— Подождите меня, дети!.. Я сейчас вернусь.

— Куда вы идете? — спросил я.

— За пэкурцом… Сегодня надо закончить урок.

— Разрешите мне пойти… — И я протянул руку за корзиной.

Учитель молча взглянул на меня. У него были большие желтовато-карие, будто слегка закопченные дымом глаза. Когда он смотрел на тебя, казалось, что он видит душу и все, что может таиться в ней. Он дал мне корзину. В дверях я обернулся и попросил его:

— Не рассказывайте, пожалуйста, дальше…

— Хорошо, хорошо… Я расскажу о чем-нибудь другом.

Я выбежал из школы. Замерзшие улицы были пустынны. Казалось, дома погребены в снегу. С тех пор как во всех дворах были срублены акации и спилено последнее ореховое дерево, росшее посреди пустыря, предместье стало мне напоминать госпожу Леонору, которую муж остриг наголо, уезжая на военную службу.

Из труб больших нефтеперегонных заводов, находившихся по ту сторону железной дороги, валил густой дым. Вьюга с какой-то бешеной яростью носила его над домами.

Впереди по заснеженной тропинке шагала повивальная бабка Аника, с трудом вытаскивая ноги из снега. Голову она обмотала длинным шарфом, а поверх напялила шляпу.

— Господи, что творится! Прямо конец света! — испуганно бормотала она.

Бабка плелась к речке, волоча за собой таз с дырявым дном. Я обогнал ее, перебежал на другую сторону железной дороги, которая служила границей предместью, и, запыхавшись, остановился на берегу Дымбицы. Всякий раз как я приближался к этой грязной речке, меня охватывало странное чувство. Мне чудилось, что Дымбица чем-то напоминает мертвую воду, которая, по преданию, текла по сказочной Долине Плача: такая же жирная и зеленоватая, теплая и зловонная.

Летом ни ее сожженных берегах не росла трава, а зимой даже в большие морозы не сохранялся снег. Я знал, что у Дымбицы нет истоков, как у других рек, так как однажды отважился пройти вдоль ее берега до того места, где она уходит за забор нефтеперегонного завода. Тогда я направился вдоль стены, стараясь отыскать место, откуда начинается река, но так и не нашел ее истока. Дымбица собирала влагу из канав, окружавших завод, из котлов, в которых клокотала нефть, из-под печей, где кипел мазут… Она текла медленно и непрестанно бурлила, словно на дне ее все время гасили известь. Мне казалось, что удушливые пары, змеившиеся над поверхностью воды, полны каких-то ужасных тайн. Особенно пугала Дымбица нас, ребятишек, когда на дне ее лопались трубы и на поверхность всплывала нефть. Нередко она воспламенялась от искр, которые вылетали из топок проезжавших мимо паровозов, и тогда языки пламени с треском взлетали над водой. Речка наводила ужас летом и осенью, когда на ее берегах собирались старики, больные ревматизмом и верившие в чудотворные свойства мазута. Охая и кряхтя, они сидели долгими часами, погрузив ноги в теплую и липкую воду…

Я отыскал удобное место, отошел на несколько шагов, разбежался и перепрыгнул на другой берег. Затем поставил корзину на землю и принялся вырезать карманным ножом куски земли из берега. Этой землей, пропитанной мазутом, уже несколько дней согревалось все предместье. Берега Дымбицы были все изрыты, люди копали пэкурец как попало. Канавы для собирания мазута, так умело выкопанные пэкурарами, скрылись под водой. Когда я ковырнул невысокую маслянистую насыпь, мазут поплыл по течению, уносимый водой.

Я наполнил корзину. Меня очень пугали тени, мелькавшие сквозь густые пары, и я торопился перепрыгнуть на другую сторону. Чтобы успокоить себя, я стал думать о том, что в школе опять станет тепло и господин учитель будет рассказывать о Хории, Клашке и Кришане и о людях с Западных гор.

Я прыгнул через речку.

— Стой, злодей, убью! — раздался у меня над ухом хриплый голос. Я чуть не свалился в речку, но кто-то схватил меня за воротник пальто и приподнял. Из-под бровей, над которыми виднелась грязная тряпка, на меня злобно смотрели блестящие глаза.

— Что у тебя в корзине?

— Земля, сударь!.. Пэкурец…

— Ага!.. Значит, это вы крадете у нас мазут!

«Пэкурар», — подумал я и весь задрожал. Это был черномазый и долговязый детина в лохмотьях, испачканных мазутом. Он опрокинул мою корзину и отобрал у меня нож.

— Ты чей?

— Сын маляра, сударь. Сын Тити Панаите, маляра…

— Если еще раз поймаю, — убью!

— Не убивайте меня, сударь! — еле слышно пролепетал я.

Пэкурар опустил меня на землю. В нескольких шагах от нас к берегу спускалась бабка Аника со своим тазом. Пэкурар бросился к ней. Я не стал ждать его возвращения, поднял корзину и стремглав побежал к школе.

Пэкурары были грозой Дымбицы. Этими страшными людьми, насквозь пропитанными мазутом, пугали детей. Учитель Тудоран рассказывал нам, что первый пэкурар обосновался на берегах Дымбицы много лет назад. Он занялся делом, которое местным жителям казалось странным: собирал капли мазута с поверхности земли. На этом он сколотил целое состояние. Ходили слухи, что пэкурар нашел клад. Впоследствии он купил даже несколько нефтяных скважин, но вскоре разорился, словно и вправду, — как поговаривали, — присвоил их незаконно.

Потом появилось множество пэкураров. Они арендовали речку и разделили ее между собой, вырыли канавы и ямы вдоль берегов и с помощью деревянных плотин собирали мазут, который развозили в бочках по деревням Трансильвании. Занимаясь этим каторжным трудом, они втайне мечтали найти сокровище, как первый пэкурар.

Я стремительно вбежал в класс.

— Что такое, Панаите? Что случилось? — спросил господин учитель, а мальчики с удивлением уставились на меня. Я задыхался, в груди у меня похолодело.

— Пэкурар, господин учитель!.. Он отобрал у меня землю. Сказал, что если поймает еще раз кого-нибудь у Дымбицы, то убьет…

Учитель побелел как полотно и взглянул на пустую корзину, которую я бросил за печку.

— Значит, теперь у нас не будет даже пэкурца, — прошептал он.

Ребята подталкивали меня и наперебой спрашивали:

— Он был один?

— Как ты удрал?

— Он хотел задушить тебя?

— Даже пэкурца… Мы остались без пэкурца… — бормотал господин учитель, глядя куда-то поверх наших голов.

В это время с улицы послышались крики. Кто-то звал на помощь, остервенело лаяли собаки. Мы выбежали. Кричала бабка Аника, за ней гналось несколько пэкураров. Среди них был и тот, который отнял у меня ножик. Господин учитель пошел им навстречу. На улицу высыпал народ. Пэкурары отчаянно ругались и клялись прикончить каждого, кого поймают на берегу Дымбицы. Они и слышать не хотели о каком-либо соглашении или плате и грозили нам дубинками. Наконец они удалились, осыпаемые проклятиями.

Мы вернулись в класс. Господин учитель дрожал сильнее нас и кашлял. Урок, посвященный восстанию моцев, так и остался незаконченным.

— Завтра приходить?

— Приходите… может быть, мне удастся раздобыть немного дров…

Мне казалось, что жители предместья попрятались, как улитки в свои раковины. На улицах — ни души. На фоне свинцового неба чернели пустые пасти дымоходов. Дым валил только из высоких дымоходов нефтеперегонных заводов и из трубы купца Бобочи.

На другой день по дороге в школу я заглянул к Цику, сыну цыгана Данчу, Когда я вошел, он приставал к деду, который держал в высохших руках закопченную скрипку и деревянный футляр.

— Коробку, дедушка! Чтоб не видеть мне счастья, — только коробку! Ты же не играешь на ней… Я истоплю печку, согреюсь и побегу стащить дров… Хоть малость дымку бы понюхать! Ты же не возьмешь ее в могилу?

Старик скорчился в углу на груде тряпок и еще крепче прижимал к себе почерневший футляр. Его изнуренное лицо выражало испуг.

— Все равно я сожгу ее, дедушка! Чтоб мне не видеть счастья, если не сожгу!..

Увидев меня, Цику оставил старика в покое и предложил:

— Пошли в школу. Учитель, наверное, достал дров!

Ключ от класса мы нашли над дверью, куда, уходя, его обычно клал господин учитель. Нас было человек десять. Печка стояла в углу совершенно холодная, но мы все же сгрудились вокруг нее, ожидая учителя. Время от времени мы подходили к окнам и, вытянув губы, дули на обледенелое стекло, словно подернутое белой плесенью, а когда появлялся прозрачный пятак, смотрели на улицу в надежде увидеть учителя. Но видели только сугробы снега в школьном дворе да высокий столб, вдоль которого от земли до самой верхушки буран налепил гребешок из снега.

Учитель вернулся через час с пустыми руками. Вид у него был удрученный. Заметив нас, он вздрогнул.

— Вы здесь? Ступайте по домам!.. Сегодня мы не будем заниматься: дров нет. Черт побери этого префекта!.. Даже сторожа дровяного склада замерзают в бараках… Ну, бегите домой!

Мы встали. Господин учитель с грустью глядел на нас.

— Нет, постойте! Куда же вы?.. — Он осмотрелся по сторонам, ища чего-нибудь, чем можно было бы затопить печь. Ничего. Одни парты, исцарапанные нашими ножиками, и черная блестящая доска на хромых ножках.

Учитель взглянул на нас, попытался улыбнуться, но у него получилась лишь горькая гримаса. Он долго сидел, напряженно о чем-то размышляя. Потом вдруг весело улыбнулся, снял пальто и позвал нас во двор, захватив с собой лежавший у печки топор. Мы расчистили снег вокруг «мачты». «Мачтой» мы называли столб, стоявший посреди двора; он был высокий, как фабричная труба, и сверху донизу расписан цветами государственного флага. Десятого мая[15] или в день рождения короля мы поднимали на мачте национальный флаг. Тогда разукрашенный столб становился гордостью предместья, и мы, ребятишки, играли только вокруг него.

Топор вошел в мачту по самый обух. Учитель тяжело дышал. Щеки его раскраснелись, глаза блестели. Раза два он бросал топор и настороженно посматривал в сторону улицы. Там никого не было. Мы чувствовали, что с ним происходит нечто необычное, и, видя, с какой поспешностью он принимался вновь рубить, всячески старались помочь ему. Кушута, мальчик с рыжими, щетиной торчавшими волосами, испуганно прошептал:

— Эй, вы! Беда будет! Это же «мачта»!

Помню, летом, когда кто-нибудь приносил тряпичный мяч, мы каждую перемену играли в футбол. Господин учитель бывал судьей, но от столба не отходил, следя, чтобы кто-нибудь с разбегу не расшиб о него голову. Он весело смеялся и свистел: штрафной удар! Мы посылали столб ко всем чертям и старались его обходить, но он притягивал мяч, как магнит. Не на одной голове красовались бы синяки, если бы у столба не стоял с вытянутыми руками господин учитель.

Топор глубоко вонзался в «мачту», и при каждом ударе снежный гребешок, которым буран украсил столб, рассыпался облаком белой пыли. Когда «мачта» свалилась на сугробы, Кушута убежал домой. Господин учитель разрубил столб на восемь кусков, и мы втащили эти куски в класс.

Дерево загорелось, треща и распространяя резкий запах краски. Блаженное тепло окутало нас. Стекла стали оттаивать, мороз уже казался чем-то далеким и нестрашным.

Когда кончился урок истории, учитель спросил нас, чем бы мы хотели заняться. Все предместье заметило дым, поваливший из трубы, и ребята заполнили класс.

Большинство высказались за географию. Господин учитель стал медленно рассказывать. Голос его тоже как будто оттаял и потеплел. Он говорил о том, что на карте мира Румыния обозначена нефтяной вышкой и что по запасам нефти она занимает второе место в Европе, после Советской России. Мы испытывали гордость за нашу страну, а господин учитель, видя наши сверкающие глаза, улыбался и время от времени вздыхал:

— Эх, ребята, хорошая у нас страна, да устроена плохо!!! — и продолжал рассказывать, где именно в Румынии имеются залежи угля, нефтяные промыслы, нефтеперегонные заводы, леса…

Мачта догорала. Цыганенок Цику сидел верхом на куске дерева, торчавшем из печки, с сияющими от счастья глазами подталкивал его и радостно взвизгивал.

— Толкай, Цику, толкай! — шептали ему одни, а другие, вспомнив старый анекдот о цыгане, который поспорил, что просидит целую ночь на морозе возле печки с дровами, говорили:

— Брось «мачту», Цику, двух быков тебе дадим. Хочешь?

— Не хочу! Тятька и без быков прожил, — отвечал, смеясь, Цику словами цыгана из анекдота.

Когда занятия окончились, Цику подобрал у печки оставшиеся щепки и попросил у господина учителя разрешения взять их.

— Я хочу отогреть дедушку, сударь. Прошу вас… Иначе я сожгу его коробку… Замерзает, бедняга, со своей скрипкой.

— Какую коробку? — спросил господин учитель.

— Коробку от скрипки, сударь… ведь на ней он не играет…

Учитель разрешил взять щепки и завернул еще в листок из тетради три щепотки табаку.

— Возьми, отдай старику… И не трогай футляр! Слышишь? Не смей сжигать его!

Без «мачты» предместье казалось еще более унылым. Зато школьный двор стал большим и просторным, как настоящее футбольное поле.

На следующий день придя в школу, мы увидели, что господин учитель разговаривает в классе с каким-то человеком, а тот вертит в руках фуражку железнодорожника. Человек вскоре ушел, и урок начался. Учитель казался рассеянным. Временами он смеялся вместе с нами, но чаще задумывался и хмурился.

— Много еще от столба осталось, Цику?

— От этого куска десять пядей, сударь. А у стены еще четыре куска лежат…

Через некоторое время учитель снова спросил:

— Сколько еще от столба осталось, Цику?

— Да почти ничего, вот шестой кусок кончается, — огорченно ответил цыганенок.

Вдруг дверь отворилась, и в класс вошли двое. На одном из них было кожаное пальто с меховым воротником, перчатки и шляпа, другой же, крошечного роста, с огромным, как у сборщиков налогов, портфелем, был в летнем пальто.

— Здравствуйте, господа! — строго сказал первый. — Учитель Тудоран Алексе?

— Да, Тудоран! — ответил господин учитель. Цику шепнул мне:

— Это Куреля, богач… тот, что подарил нам школу… Я уже видел его как-то раз.

Но это был не Куреля. Мы поняли это по глазам учителя. Он поднялся со своего места и, побледнев, ждал, словно перед ним стоял строгий инспектор. Нас заинтересовало, зачем они пришли, а главное, у нас появилась надежда, что мы получим дрова. Господин с меховым воротником взглянул поверх наших голов и подошел к печке.

— Кто был вчера в школе, пусть поднимет руку.

Почти все подняли руки.

— Это все, что осталось от «мачты»? — Он указал на кусок дерева, на котором сидел верхом Цику.

— Да! — ответило несколько голосов.

— Запиши, — приказал карлику меховой воротник. — Вы понимаете, что вы совершили, господин учитель?

Нет, это был не инспектор. Меня охватило странное чувство, похожее на то, какое я испытывал, когда подходил к Дымбице.

— Я спрашиваю, вы понимаете, что вы сделали?

— Понимаю, — ответил ему господин учитель.

— Преступление!

— Вы преувеличиваете!.. Я не хотел, чтобы ученики мерзли. Две недели школа была закрыта… Три дня мы топили землей, пропитанной мазутом, которую были вынуждены красть с берегов Дымбицы… Никто о нас не беспокоится. Префектура…

— Оставим это! — холодно отрезал господин с меховым воротником. — Дети могут уйти!

Господин учитель обернулся к нам и ласково сказал:

— Идите, мальчики. Завтра опять приходите. Не забудьте задание по арифметике…

Выйдя, мы спрятались за углом школы и стали ждать. Спустя некоторое время показался господин с меховым воротником, за ним карлик и учитель. Карлик разгреб снег на том месте, где раньше была мачта, и, когда появился пенек, оставшийся от нее, лизнул языком карандаш и что-то записал в книжку. Господин с меховым воротником что-то торопливо говорил. До нас долетали отдельные слова: «Его величество… Оскорбление… Теперь, когда война стучится в дверь… Наша нация… Воспитание!..» Потом он вдруг остановился и сделал знак карлику:

— Опечатывай!

Они заперли дверь школы и повесили на замок пломбу. Затем все трое — меховой воротник впереди, господин учитель посредине и карлик сзади — зашагали по улице. Проходя мимо, учитель внимательно посмотрел на нас. Он кашлял и дрожал от холода. Мы пошли за ним, чувствуя, что его нельзя оставлять. На углу он обернулся и, грустно улыбаясь, сказал:

— Идите по домам, мальчики. Вы совсем продрогли… Ничего, я вернусь… Ну, идите же!

Он говорил уверенно, и мы поняли, что в самом деле должны разойтись по домам. Мы остановились. Сделав несколько шагов, господин учитель снова обернулся и позвал меня:

— Панаите!

В один миг я очутился возле него.

— Передай всем, — шепнул он, — чтобы вышли вечером на линию… Я говорил с железнодорожниками. С вечерних поездов сбросят несколько лопат кокса… Не забудь! Собери немного и для школы.

Замерзший, я вернулся домой. В комнате было холодно. Не раздеваясь, я упал на кровать и долго пролежал. Я начал засыпать. Мне казалось, что расслабляющее тепло обволакивает мою голову, руки, ноги, а когда я вздрагивал и пытался повернуться, в тело будто впивались тысячи иголок. Потом я опять засыпал. Тепло снова разливалось по телу, и я слышал спокойный голос господина учителя, рассказывающего о богатствах нашей земли. Потом мать разбудила меня и, увидев, что я не могу пошевельнуться, испуганно вскрикнула и принялась растирать меня снегом. Я быстро пришел в себя.

Наступили сумерки.

Из всех тридцати домов предместья вышли люди за коксом. С той стороны железной дороги, с берегов Дымбицы, мрачно глядели пэкурары, готовые затеять драку, если кто-нибудь вступит в их владения. Но люди не отходили от линии. Поезда, проносившиеся мимо предместья, замедляли ход, и уголь сыпался черным градом. Мы собрали несколько корзин и для школы.

Но господин учитель не вернулся ни на второй, ни на третий день…

Перевод с румынского Т. Хаис.