Новичок

Глава 7

Среда, 7 ноября. Позднее утро

Липовцы, улица Ленина

Как ни странно, но особого крику по поводу долгого отсутствия я не дождался. Мама, правда, надулась, но это не критично. Надо полагать, она смутно представляла себе, сколько продлится матолимпиада. Лишь бы меня кормили три раза в день…

А я никаких подробностей не выкладывал – зачем родителей волновать? Мои губы потянуло в кривую усмешку.

«Заботливый какой… Продемонстрировал свой диплом, тихушник, и пущай гордятся!»

Вздох получился длинным и тоскливым…

…После моих московских эскапад я до того изнервничался, что весь полет до Хабаровска продрых. Можно было и без пересадки, но билет покупал генерал Иванов – зачем ему знать мой конечный пункт? Понимаю – наивное хитроумие, но хоть какая-то «видимость невидимости».

Надо будет – найдут. Хм… А вот, залягу на дно, чтобы не отсвечивать, и как меня сыскать?

Бодро спросят пожарные, бодро спросит милиция: «Кого ищем?»

А Борис Семенович увесисто отвечает: «Мальчика! Лет пятнадцати-шестнадцати, рост выше среднего, коротко стрижен. Проживает где-то на Дальнем Востоке, предположительно – в Хабаровском или Приморском крае!»

Ищи его, свищи его…

…Отвлекшись на звуки музыки, я плотнее запахнул шарф. Демонстрация схлынула быстро, да тут и маршировать-то некому. Нестройно прошагали шахтеры, клоня древки знамен во все стороны, будто роняя. Бодрыми шеренгами прошествовали школьники. Деятели поссовета махнули отечески с трибуны, обтянутой кумачом – и по домам. Отмечать 62-ю годовщину Великого Октября.

Нет, я не ёрничаю, Октябрь в самом деле и велик, и красен. Просто помню «закат застоя» в восьмидесятых, и беспредел в девяностых. Спасибо товарищу Путину, что в нулевых «выключил» период полураспада. Но вот расстался я со «светлым будущим», и словно книгу не дочитал. «Продолжение следует». А какое?

Чего дождутся «дорогие росияне»?

Ладно, там, Хохляндия. В феврале в наступление двинем, Николаев освободим, Одессу, к Тирасполю выйдем. Поляки попрут? Пусть только попробуют! Из Белоруссии ракетками всечём – на первое, а на второе – «стратегами» проутюжим тех пшеков, кто не спрятался. Повесим в рядок Зеленского, Порошенко, Турчинова, прочую мразоту, и сядем за стол переговоров – Украину делить. Будапешт удоволим Закарпатьем. Варшаве (ну, так и быть!) Волынь подадим – не самим же рагулей-западенцев перевоспитывать… А Бухаресту дулю с маком покажем, пущай лучше Буковина Приднестровью достанется! Вот в таком духе, в таком разрезе.

А дальше-то что? Дадут нам восстановиться в прежних границах? Не знаю. Коллективный Запад хоть и загнил, как тот ленинский империализм, но все еще богат и силен. И шакалья́ под ним довольно, готового цапнуть исподтишка.

По-всякому выходит, что легче здесь и сейчас не дать расколоть, раздробить единство, да растоптать братство, чем потом опять, в который раз, в кучу собирать отпавшие уделы!

Иоанн Васильевич зело увлечен был сим праведным делом, и Петр Алексеич руку к тому приложил, а Иосиф Виссарионыч и вовсе сверхдержаву оставил благодарным потомкам…

Вот и Владимира Владимирыча черед настал. Настанет. Али нет? Понеже Даниил Кузьмич порадеет за землю советскую, вражьем многажды удобренную и кровушкой обильно вспоенную?

– Инда взопрели озимые… – пробормотал я, оглядываясь.

Таки зря бухтел на местных – народ и не думал расходиться. А что? Весело! Динамики с каждого столба надрываются, гремят позитивом. Красные флаги полощутся повсюду, большие и маленькие. Хулиганистый ветер отбирает у детей и гоняет по улице разноцветные воздушные шары, играя и веселясь. Подхватывая и разнося людской смех – дети и взрослые, красны девицы и добры молодцы гуляют парочками и по одиночке, сбиваясь дружными компаниями – и разбегаясь. Гуляют вдоль и поперек – транспорта, общественного или личного, не видать, не слыхать. Одна-единственная директорская «Волга» вывернула от шахты, и медленно прокатила по Ленина, щедро сигналя, словно поздравляя толпу на машинном языке…

…А моя умная голова поддалась невнятным ассоциациям, и поток сознания снова впал в омут памяти. За последние день-два я постоянно возвращался к личности Кирша. То жалел его, так и не пожившего своею собственной жизнью, то тихо гордился знакомством с героем невидимого фронта. Или вовсе забредал в глухие философические дебри, размышляя над странностями судьбы.

Полковник – обычный советский человек. То есть, тот, кому небезразличен удел своей страны, своего народа. Иван Палыч полжизни пробыл в тылу вероятного противника, и погиб за СССР, только от рук внутреннего врага.

Смог бы я так? Отречься от личного бытия, от простого человеческого счастья? Не, не наделают из меня крепких гвоздей…

Тут моим вниманием завладела девичья фигурка, напомнившая мне Аллочку Комову.

«Вот, тоже вопрос, – я с удовольствием и облегчением переключился на девушек. – Как быть? Как вести себя?»

Алла занимает особое место в моей памяти, хотя тогда, в будущем, я весьма смутно представлял себе лицо Комовой. Жалел себя, досадовал на упущенный шанс – и злился на родителей. Эти наши вечные переезды безжалостно обрывали тоненькие ниточки нежной дружбы. Только у меня что-то стало налаживаться с Мариной в Унече – скоропостижно уехали. Едва-едва затеплилось чувство к Алле, даже до поцелуев не дошло – опять мы куда-то кочуем!

Так и не довелось мне испытать то, чем грезят все – школьную любовь. Зато потом, когда разладилась моя семейная жизнь, я печально фантазировал об отношениях с Комовой. Мечтал о том, как бы у нас с ней всё было хорошо и славно. Хотя даже понятия не имел, какова Алла в реале.

И вот меня нечаянно задел побочный эффект, отбросивший свою тень в прошлое – и стал подарком судьбы. Я снова здесь, на старте жития, и волен провести свою мировую линию любым зигзагом. Вот только мне чужд образ мальчика, трепещущего в амурных предощущениях. Одна жизнь уже прожита, я оброс драконьей чешуей циника и эгоиста. Всё, что мне нужно от девушки – это ее гибкое, гладкое, податливое тело. Не хочу, да и вряд ли смогу любить, предпочитая заниматься любовью. А для этого у меня есть Царева…

Правда, сама Тома не знает о моих коварных планах, хотя, наверное, догадывается о желаниях. Но спешить не буду – приставать к молодой девушке что юнцу, что старикашке следует осторожно и деликатно…

– Даня!

Я даже вздрогнул – до того высокий девчоночий голосок пробрал мои мысли. Ко мне подбежала Алла в коротенькой шубейке. Стройные ножки, притоптывающие расшитыми войлочными сапожками, почти не прятались под теплыми «обтягушечками», а вязаная шапочка лихо заламывалась набок.

Раскрасневшаяся на холодке, девушка выглядела прехорошенькой, о чем я ей и доложил.

– Спасибо! – вытолкнула Алла, рдея румянцем. – А ты куда?

– Да просто, совершаю променад, – неопределенно повертел я кистью. – А ты?

– А я – домой!

– Проводить? – галантно шаркнул я.

– Ага… – опустила ресницы Комова.

Стесняясь, она взяла меня под ручку – и тут же принялась пугливо озираться: никто не видит ее падения в бездну разврата?

Я благодушно улыбнулся. Посещали меня известные переживания, посещали… Не может «пожилая» личность остаться неизменной в юном теле, где бушуют неукротимые гормональные течения. Сложно холодному разуму сладить с бурлящим жерлом эмоций.

Читая про «попаданцев», я не раз спорил с авторами, убеждавшими читателей в том, что ни подростку-реципиенту, ни старикану, чье сознание запуталось в паутине отроческих нейронов, не сохранить в целости свои состояния. Последует закономерное слияние в странную химеру, чье отношение к миру, к старшим или к девочкам примет взрослый вид, а вот желания дождутся юного апгрейда. По-научному это звучит так: «развертывание во времени инстинктивных профилей».

Зря не верил… Проспорил. Где, в каких закоулках души затерялся сдержанный, хладнокровный мужчина? Откуда вернулась ко мне давно утерянная горячность? А уж вегетативка… Что толку хранить невозмутимое выражение лица, когда к щекам приливает жаркая кровь, а уши чуть ли не светятся алым! Алый… Алла…

Да, она мне нравится. Хотя женское начало не выпирает в Комовой так выпукло и емко, как у Томы, все равно – пленяет. Я же уроки физры не пропускаю, а спортивная форма для девочек вполне подходящая – черные шортики да белая футболка. Разглядеть красоту несложно.

Дело в ином. Целовать одноклассниц или даже щупаться – приятно, но это предел удовольствия. Дальше всё, строгое табу – в СССР этого нет. Ну, по крайней мере, до выпускного.

Нет уж, лучше с Томочкой… Уговорю же я ее когда-нибудь!

– Дань… – голос Аллы звучал скованно. – А ты… целовался уже?

Мои губы дрогнули в улыбке – мысли, что ли, читает?

– Не подобает юным девицам помышлять о распутном, – высказал я назидание.

Комова смешливо фыркнула, и хлопнула меня ладошкой в варежке.

– Да ну тебя! – затихнув, она пробормотала: – Дань… У меня десятого – день рождения… Не ноября, в декабре! Придешь?

– Приглашаешь?

– Да!.. – выдохнула Алла.

Мы вошли в гулкий и тесный подъезд, скользя по снегу, натоптанному в тамбуре. Плечом я задел лязгнувший почтовый ящик.

– Вот… – Комова стеснённо повела рукой. – Тут я живу. На третьем этаже, двадцать девятая квартира. Даня… – она задохнулась. – Поцелуй меня!

Девушка побледнела, выдавая волнение отчаянным блеском глаз. Я мягко привлек ее к себе, и выполнил приказ – нежные губки Аллы слабо ворохнулись под напором моих. Ладони Комовой уперлись мне в грудь, дабы удержать партнера на целомудренной «пионерской дистанции», но вот мелкими, несмелыми рывочками сдвинулись выше, за плечи, и пальчики в варежках робко огладили мою шею.

Задыхаясь, девушка отстранилась, не сразу раскрывая глаза.

– Даня… – выдохнула она. – Ты… Ты мне очень… Очень нравишься!

Не выдержав срыва непознанных чувств, Алла метнулась прочь, вспорхнула вверх по лестнице, почти не касаясь ступенек, и уже с площадки второго этажа крикнула звонко и счастливо:

– Приходи! Я буду ждать!

Пятница, 16 ноября. День

Москва, Преображенская площадь

Просторная квартира Агаты Витольдовны чудилась тесной из-за обилия тяжелой «старорежимной» мебели, заставленной последами бытия – семью мраморными слониками, позеленевшими подсвечниками с оплывшими огарками, хрустальными вазочками с иссохшими букетиками фиалок, золочеными часами с тонкими колонками из малахита, пожелтевшими фотокарточками в рамочках, фарфоровыми и бронзовыми, каслинского литья, статуэтками, стопками старых книг и рыхлыми подшивками «Работницы», расписными шкатулочками, усыпанными ракушками, глазурованными горшками с геранью и развесистым алоэ, громоздкими сростками кварца, ажурными салфетками, наградными кубками, вымпелами, почетными грамотами…

– Вот так мы и жили, – вздохнула хозяйка, пролистывая дрожащими пальцами древний альбом в бархатном переплете, – то вместе, то врозь… Так она и прошла, жизнь…

– Не узнаю… – склонился Иванов, близоруко щурясь. – Тоже Наталья?

– Где? А-а… Она, она…

Со старого снимка в коричневых тонах улыбалась Наталья Кирш – еще Наташка, доживавшая безмятежную юность. Привыкшая к своему полусиротству, таившая ото всех свои мысли и сердечные склонности.

– А вот Наточка в интернах! – проблеяла старушка. – Строгая какая…

– А это кто?

Внимание генерал-лейтенанта привлек молодой человек, снятый рядом с Натальей, и державший ее за руку. Сильно загорелый, черноусый и черноглазый, он напомнил Борису Семеновичу испанца или иного южанина.

– О-хо-хо… – завздыхала Агата Витольдовна. – Это Педро. Вроде, кубинец… Однокурсник Наташин, и… Не знаю уж, подводит ли меня интуиция, но именно он, похоже, отец Антошечки.

Пульс Иванова участился. Неужто след?

– Похоже? – повторил он, хищно склоняясь над снимком. – Или точно?

Бабушка огорченно вздохнула.

– Да я как-то завела разговор с Наточкой, – запричитала она. – Не пора ли, говорю, вписать Антошечке его отчество? Пусть будет Петровичем! Как Ната расфыркалась, как разнервничалась… – Витольдовна покачала седой головой. – Роман у них был жаркий, страсти так и кипели! Но уж больно Педро на Отелло походил – ревнивый… Ну, неуемный просто! Бывало, такие сцены закатывал… О-о-о! Рассорятся, разбегутся… День проходит – опять милуются… А потом… Не знаю даже, что там у них приключилось, но расстались они.

– Изменил знойный Педро? – усмехнулся генлейт.

– Ой, да там столько всего! – слабо отмахнулась старушка. – Как я поняла из обрывков разговоров и недоговоренностей, родители у Педро – не последние в Гаване. Хуже того, еще и какой-то знатностью кичатся. Очень даже может быть, что обложила родня бедного Педро, да и женила. Всё может быть. А точно… кто сейчас скажет? Они ж тогда, Педро с Наташкой, вместе в Африку улетели. Наточка лишь однажды у нас погостила, уже на восьмом месяце… Покрутилась тут, и обратно в эту свою Негрию… Нигерию. А тогда как раз и Ваня вернулся – обменяли его на какого-то шпиона… Он и так к Натке, и этак – бесполезно! Не простила. А в слово «папа» столько всего вложила, что просто мурашки по телу… «Спасибо, говорит, папа, за гены, но я уж как-нибудь сама разберусь со своей жизнью! Привыкла, знаешь ли». А Ваня… Ну, что ему ответить? Голову повесил, да и все. А кого Наточка еще послушает? Меня? А кто я Наташеньке? Ванина сестра двоюродная! Тетя! Вот так вот… Упорхнула птичка наша перелетная. И больше мы ее уже не видели…

Тетя Агата ссутулилась, устремив подслеповатый взгляд в одной лишь ей ведомые дали. Борису Семеновичу даже совестно было возвращать старушку обратно, в мир разлук и потерь.

– А какая фамилия была у этого Педро? – поинтересовался он вполголоса. – Не помните?

– Да что-то такое… – тетя Агата повертела пальцами. – Пышное! То ли Альбукерке, то ли… О! Вспомнила! Альварадо! Педро Альварадо.

– Ага… – затянул Иванов, поправляя очки на вспотевшем носу. – Агушеньки… Я смотрю, – взбодрился он, – снимков Ивана Павловича вообще ноль.

– Ну, да, – закивала бабуська. – Ему ж нельзя было, а потом, когда стало можно, Ваня отмахивался только. Зачем, мол? Да и Антошечки ни одного снимочка… Вот этот разве, когда из роддома забирали. Да что там разберешь – соска, да две лупалки… – она ласково улыбнулась давно минувшему.

– Ох, ну спасибо, Агата Витольдовна! – встрепенулся Иванов. – Хоть в голове прояснилось!

– Уходите? – отчетливо огорчилась хозяйка.

– Служба! – виновато развел руками генерал-лейтенант.

– Понимаю, понимаю… А… – старушечьи глаза блеснули металлом. – А что с теми, кто Ваню погубил? Нашли?

– Найдем, Агата Витольдовна, – жестко вымолвил Иванов. – Не сомневайтесь. И – по всей строгости!

Вечер того же дня

Москва, площадь Дзержинского

– Товарищ генерал-лейтенант… – Баронин вытянулся во фрунт, проявив, скорее, почтение к вошедшему, чем почитание орднунга.

– Сидеть, Анатолий Викторович! – ухмыльнулся Иванов. Плотно прикрыв дверь, он устроился у окна, забранного решеткой и прикрытого снаружи металлическими ставнями – из «внутрянки» обозревать нечего, да и незачем. – Вы уж извините, что кабинет не шибко солидный, лучшего места не нашел, хе-хе… А я вот по какому вопросу… Вы лет восемь трудились резидентом в Нигерии. Даже, говорят, раздобыли образцы крови больных какой-то гадостной заразой…

– Геморрагической лихорадкой Ласса, – скупо улыбнулся разведчик.

– Вот-вот! А там как раз наши врачи работали…

– И наши, – кивнул Баронин, – и кубинцы. И немцы из ГДР. А… что вас интересует? Мне начальство так смутно объяснило…

– Раскрою карты! – осклабился Борис Семенович, и, небрежным жестом карточного шулера, выложил на стол пару фотографий. – Вы, случайно, не встречали эту парочку? Педро Альварадо и Наталья Кирш. Тоже, кстати, врачи.

Анатолий Викторович внимательно рассмотрел снимки.

– Они в розыске?

– Официально – нет. Моя инициатива. Собственно говоря, интересуюсь я девушкой, а этим хомбре,⁸ так сказать, попутно. Секрета большого в моих поисках нет, просто… – Иванов беззвучно дернул губами. – Понимаете, Наталья Кирш числится пропавшей без вести – после очередного переворота в Лагосе, лет пять или шесть назад…

– Ну, да, – усмехнулся Анатолий, – эти забавы там регулярно… Простите, – стушевался он, – перебил.

– Пустяки! – отмахнулся генлейт. – Так вот. Даже отец смирился с гибелью Натальи, а мне вот охота пришла докопаться, на том ли она свете или всё еще на этом. Понимаете, у нее в Союзе сын растет… У нее с Педро.

– Погодите, погодите… – затянул Баронин, откидываясь на спинку. – Наталья Кирш… А она, случайно, не Ивановна?

– В точку! – щелкнул пальцами Борис Семенович.

Экс-резидент встал, и заходил по тесному кабинету.

– А ведь Иван Павлович связывался со мной! – взволнованно заговорил он. – В семьдесят пятом, что ли… Да, точно. Меня тогда в Монровию перевели. И он тоже дочерью интересовался! Ну, ничего оптимистичного я ему тогда не поведал, а вот насчет Альварадо… О нем товарищ Кирш ни слова не сказал. Между тем, годом раньше этот самый Педро организовал вывоз раненых врачей и специалистов из Биафры – два или три борта вылетали к нам в Монровию, и в Рабат! И, если Наталья – мать его ребенка… Да Альварадо эвакуировал бы ее самой первой!

– Не хреново девки пляшут, – удоволенно потер руки Борис Семенович, – по четыре сразу в ряд! Спасибо, Анатолий Викторыч. Будем искать!