Новиков-Прибой

КТО НАПИСАЛ «ЦУСИМУ»?

Главной книгой Алексея Силыча Новикова-Прибоя, его любимым детищем, его поистине звёздным часом стал, как известно, роман «Цусима», создание которого потребовало от автора, пожалуй, не меньшего мужества, чем то, которое проявили русские моряки в сражении с японским флотом. Многолетняя история создания произведения сложна и драматична, полна ярких, острых коллизий.

Работу А. С. Новикова-Прибоя над романом-эпопеей можно разделить на три этапа: 1905–1914 годы, когда по свежим впечатлениям были написаны отдельные очерки и рассказы, ставшие своеобразными этюдами к будущему масштабному повествованию; 1928–1932 годы, когда была создана первая книга — «Поход»; и, наконец, третий этап — с 1934 по 1941 год, в этот период в результате включения многих дополнительных глав и тщательной стилистической переработки был создан окончательный вариант «Цусимы». Все эти годы были наполнены не только кропотливым, упорным трудом, но и победами над обстоятельствами, которые поначалу могли показаться непреодолимыми.

Вернёмся к этим обстоятельствам.

Подробнейшие сведения обо всех кораблях, участвовавших в Цусимском сражении, обо всех обстоятельствах боя, которые баталер броненосца «Орёл» Новиков собирал в японском плену, были, как мы помним, сожжены. Однако будущий писатель не оставил идеи собрать все сведения о походе и гибели русской эскадры и начал по памяти восстанавливать погибший материал. Во многом это удалось, потому что память у него была уникальной.

По возвращении из плена, провезя бумаги через всю Россию, Алексей Силыч передал их в Матвеевском на хранение старшему брату Сильвестру, который всё тщательно спрятал.

Спасаясь от преследований властей, Новиков уезжает сначала в Петербург, а позже в трюме торгового судна «по-тёмному» покидает Россию.

Когда через несколько лет Алексей Силыч вернулся в Матвеевское, его ждал новый удар: материалы о Цусиме были утеряны. Лишь в мае 1928 года (через 22 года!) его племянник, перебирая старые колоды ульев, нашёл в одной из них связку бумаг. Так весь цусимский материал вернулся к автору. Началась работа над давно задуманным романом.

Историю про старую пчелиную колоду читатель узнаёт из предисловия к «Цусиме», и она потом многократно повторяется во всех книгах и статьях, посвящённых жизни и творчеству писателя.

Но есть ещё одна версия того, почему Новиков-Прибой приступил к работе над романом именно в 1928 году.

В книге В. В. Богданова и С. В. Ларионова «Почувствовать себя русским» (Санкт-Петербург: Алетейя, 2007) в статье «Второй „бой“ за „Цусиму“», без ссылок на какие-либо авторитетные источники (правда, у статьи есть странный и таинственный подзаголовок: «По материалам Елены Сакс» — кто это такая, установить пока не удалось), не очень внятно, рассказывается о том, что Новиков-Прибой при написании «Цусимы» использовал дневники В. П. Костенко. И поэтому, пишут Богданов с Ларионовым, «многие (опять же не ясно, кто эти „многие“. — Л. А.) выступают за то, чтобы при переиздании книги „Цусима“ значилось две фамилии». Итак, сначала авторы предлагают записать в соавторы к Новикову-Прибою В. П. Костенко, а затем, говоря о Костенко, увлекаясь, заявляют: «О нём никто ничего не знал, читателям было неизвестно, что „Цусима“ — его труд».

Попытаемся разобраться. Использовал ли Новиков-Прибой записи Костенко? Да, использовал. Но это не даёт оснований объявлять, что Новиков-Прибой не является автором «Цусимы». Подробно и гораздо более достоверно пишет об этом доктор исторических наук Д. В. Лихарев[16]:

«В конце 1960-х — начале 70-х гг. аспирантка Белгородского государственного педагогического института О. И. Осыкова, исследовавшая творчество А. С. Новикова-Прибоя, сделала любопытное открытие: „Важно отметить то обстоятельство, что, когда Новиков-Прибой приступил к работе над „Цусимой“, Костенко уже подготовил для публикации свои дневники „В бездну Цусимы. Воспоминания моряка“ (1928 г.)… При сравнении отдельных дневниковых записей Костенко со страницами „Цусимы“ Новикова-Прибоя бросается в глаза не только фактическая, но и текстовая стилистическая перекличка, „похожесть“. Однако до сих пор нет работ, посвященных выяснению роли дневников Костенко в истории создания „Цусимы““».

Причины этой «похожести» выяснились лишь относительно недавно, после публикации в альманахе «Цитадель» воспоминаний дочери В. П. Костенко Натальи Владимировны. Н. В. Костенко пишет, что после ареста В. П. Костенко в 1928 году и вынесения ему сурового приговора А. С. Новиков-Прибой обратился к его второй жене Ксении Александровне с предложением продать ему рукопись о Цусиме. Во время свидания в тюрьме Владимир Полиевктович, не чувствуя проблеска в своей судьбе, дал на это согласие. К. А. Костенко, оставшаяся с малолетним сыном и весьма ограниченная в средствах, воспользовалась выгодным предложением Новикова-Прибоя.

Д. В. Лихарев цитирует слова дочери В. П. Костенко: «А. С. Новикова-Прибоя никак нельзя упрекнуть в непорядочности по отношению к Владимиру Полиевктовичу: он сделал его героем своей исторической эпопеи (под псевдонимом инженера Васильева). Также нельзя поставить Новикову-Прибою в вину версию о находке дневников, начатых в японском плену, в деревне, у брата в улье. Наверное, тогда такой вариант судьбы дневников Костенко был наилучшим. Они не пропали и не оказались в случайных руках».

Но «версия», по словам Н. В. Костенко, о находке записей самого Новикова-Прибоя не является вымыслом. Д. В. Лихарев, задаваясь вопросом, существовали ли материалы, собранные самим А. С. Новиковым-Прибоем в японском плену, готов ответить утвердительно. Он пишет:

Однако далее в мемуарах Перегудова есть одно существенное замечание, которое многое объясняет: «Новиков-Прибой хотел сначала написать небольшую повесть, в которой выдуманные герои действовали бы в исторически верной обстановке. Записки, найденные в улье, не давали материала для такой повести, и Алексей Силыч начал собирать всё, что было написано о русско-японской войне». Недостающий материал, которого «хватило» для грандиозного романа-эпопеи, А. С. Новиков-Прибой нашёл в приобретённых им дневниках В. П. Костенко.

Итак, скорее всего в истории, рассказанной Новиковым-Прибоем, сошлись две правды, одну из которых он огласить не мог.

Первая: племянник действительно обнаружил записи, сделанные самим Алексеем Новиковым в японском плену, в старой пчелиной колоде в 1928 году.

Вторая: именно в 1928 году, когда Костенко арестовали, его дневник по доброй воле самого Владимира Полиевктовича попадает к Новикову-Прибою. Говорить о том, что он использует дневник «врага народа», на месте Новикова-Прибоя никто бы не смог, это абсолютно ясно.

Действительно, именно записки Костенко дали толчок к созданию «Цусимы». (Не случайно в поздних редакциях романа автор напишет, что без воспоминаний инженера Васильева (его прототипом и был В. П. Костенко) не было бы этой книги.) В этом нет ничего ни странного, ни предосудительного. В руки писателя попадает бесценный материал по теме, к которой он давно примеривается, — это вспышка, молния, сигнал: вот оно!

То, что у Новикова-Прибоя было наработано многое до дневников Костенко, — не вызывает никаких сомнений. Его очерки о Цусимском сражении, опубликованные по горячим следам, это абсолютно подтверждают. Не будем также забывать, что к тому моменту, когда к Новикову-Прибою попадают дневники Костенко, он не просто человек, владеющий пером, а уже довольно известный писатель. И попытки обвинить его в плагиате абсолютно беспочвенны.

Да, он использовал записи Костенко (который понимал, что самому ему, возможно, уже не придётся написать о Цусиме), как используют любые другие исторические и художественные источники при написании подобной книги. Не даёт ссылок? Это не диссертация и не монография, а художественное произведение.

Вопрос об авторстве «Цусимы», очевидно, возникал ещё в то время, когда была опубликована последняя редакция «Цусимы». Об этом читаем в письме В. П. Костенко Е. А. Воронецкой от 13 февраля 1941 года. Там же находим и однозначный ответ на этот вопрос. Итак, Владимир Полиевктович пишет:

Как работал Алексей Силыч над главной книгой своей жизни?

Игорь Новиков, сын писателя, в воспоминаниях об отце пишет:

Работая над «Цусимой», Алексей Силыч часто наведывался в Малеевку. В начале января 1930 года компанию ему составили П. Г. Низовой, старший сын Анатолий и его друг Борис Неверов.

В Малеевке, как и в Москве, Алексей Силыч вставал не позднее шести часов утра и сразу садился за работу, обычно начиная с того, что правил написанное накануне. Работа длилась, с перерывом на обед и прогулку, до вечера. Алексей Силыч писал в день по пять-шесть страниц, а вечером обычно читал вслух написанное.

Вспоминая об этой поездке, Б. Неверов-Скобелев пишет, что чем больше он общался с отцом своего друга и другом своего отца, тем больше убеждался в том, какой это удивительно простой и хороший человек: «Говорят, что у каждого есть какие-то недостатки, но у него, по моему глубокому убеждению, их не было.

Как-то я спросил Алексея Силыча, что он больше всего любит в жизни, и он ответил мне:

— Человека люблю и его добрые дела во имя счастья знакомых и незнакомых для него людей…»

О своих собратьях по перу он чаще всего отзывался с теплотой и восторгом. Искренне ценил произведения отца Бориса, о ранней смерти которого глубоко печалился всю свою жизнь.

Алексей Силыч радовался, когда в литературе появлялось имя молодого, способного автора, особенно если он писал о море. С восторгом он принял «Капитальный ремонт» Леонида Соболева, с нетерпением ждал продолжения романа.

В январе — феврале 1930 года Алексей Силыч побывал в гостях у боцмана Воеводина на Рязанщине, в селе Собчаково (ныне — Сапожковский район Рязанской области).

Вместе с Воеводиным возвратились они в 1906 году из японского плена и, обменявшись адресами, распрощались. Распрощались, как оказалось, надолго: почти на четверть века. Почтовая связь наладилась несколько раньше. Письмо Воеводина нашло уже известного писателя в 1926 году. Началась переписка.

Когда в 1928 году Новиков-Прибой вернулся к работе над давно задуманной «Цусимой», одним из первых, кому он отправил письмо с просьбой поделиться своими воспоминаниями о походе 2-й Тихоокеанской эскадры и печально знаменитом сражении, стал Максим Иванович Воеводин.

Максим Иванович отнёсся к просьбе друга-писателя очень серьёзно и довольно скоро отправил в Москву свою рукопись вместе с деревенскими гостинцами. Новиков-Прибой сразу же откликнулся открыткой:

И вот снежным морозным январём 1930 года Новиков-Прибой отправился в Собчаково. Он провёл здесь несколько недель, продолжая писать новые и редактируя уже написанные главы будущего романа. Долгие разговоры с Воеводиным более чем способствовали этому. Память у Максима Ивановича, по воспоминаниям его сына Константина, была очень хорошей. И бывший боцман броненосца «Орёл», возглавивший во время боя команду трюмно-пожарного дивизиона, подробно рассказывал, что происходило на верхней палубе и в трюмах корабля, как ложились неприятельские снаряды, как гибли люди и корабли.

Рассказал Воеводин и о том, как в начале 1908 года приехали к ним в село жандармы и допытывались, известно ли ему, кто такой матрос Затёртый и где его можно найти. Псевдоним «Затёртый» Воеводину был знаком, поскольку именно на эту фамилию он отправлял другу несколько писем в Финляндию. Причину же этого давнего происшествия объяснил ему теперь сам Алексей Силыч. После нелегального выхода в 1907 году очерка «Безумцы и бесплодные жертвы», подписанного А. Затёртым, книга была срочно конфискована и изъята из продажи. И поиски её неблагонадёжного автора начались с допросов всех тех, кто был назван в очерке. Но, как нам уже известно, действия жандармов не увенчались успехом: автора обнаружить не удалось.

О судьбе Максима Ивановича Воеводина стоит сказать отдельно. После освобождения из японского плена он был, как и большинство участников Цусимского сражения, награждён Георгиевским крестом, медалями, серебряной позолоченной чаркой и значительной суммой денег. По возвращении на родину он трудился в своём крестьянском хозяйстве, но в 1930-е годы был раскулачен. При этом у него забрали не только позолоченную чарку, но и все боевые награды. Зная, что его должны арестовать, он тайком покидает село, отправляется в Москву, где какое-то время работает извозчиком. Туда постепенно перебираются пятеро его сыновей. Максим Иванович был частым и желанным гостем в доме Новиковых.

Избежать ареста боцману Воеводину, однако, не удалось. Попытки Новикова-Прибоя заступиться за друга были безрезультатны. Воеводин умер в июле 1942 года в заключении. Алексей Силыч тяжело переживал утрату, как и вообще тяжело переживал то, что любой человек в те времена мог в одночасье оказаться «врагом народа». Из его окружения в их число попал не один десяток людей. Понимая всю абсурдность происходящего, Алексей Силыч всё равно истово верил Сталину и, как многие, полагал, что во всём виновато сталинское окружение, обманывающее вождя.

В марте 1930 года, несмотря на огромную загруженность, но очень беспокоясь о ситуации, сложившейся в его родном Матвеевском, Алексей Силыч обратился с письмом к «всесоюзному старосте» Калинину.

Прочитаем внимательно это любопытное свидетельство эпохи.

Автор, вернувшись к канцелярскому стилю, который когда-то был им вполне освоен, пытается быть объективным и беспристрастным. Но неудержимо прорываются эмоции. И, пожалуй, было бы странно, если бы Силыч, говоря о бесчинствах в родном селе и бедах односельчан, оставался спокойным и гладким, как море в штиль. Штормит его душу, штормит, и никакой канцелярщиной этого не скрыть.

По распоряжению Калинина была создана комиссия для проверки этого письма. Было изучено положение в Сасовском районе Рязанского округа Московской области. Вот выдержки из резолюции этой комиссии:

Эпизод с письмом Калинину — яркое доказательство того, что Новиков-Прибой, всегда оставаясь борцом за справедливость, сочувствуя всем «униженным и оскорблённым», не мог остаться в стороне от творимого в родном селе беззакония. Делай что должен, и будь что будет.

Но главное дело жизни — «Цусима»! Ей отданы всё время, все думы, все нервы… В 1931 году были выпущены книги «Бегство» и «Бунт на корабле», изображающие отдельные фрагменты цусимской эпопеи. А в 1932 году вышла в свет первая книга романа под названием «Поход». Успех у читателей был поистине ошеломительный, они с нетерпением ждали продолжения.

Между тем заметно улучшается быт Новиковых. Ещё в 1930 году семья переезжает из Староконюшенного переулка в кооперативный дом в Большом Кисловском переулке, где на третьем этаже занимает четырёхкомнатную квартиру под номером 10А.

Впервые у писателя появился собственный кабинет, который он оборудовал в самой маленькой комнате, распорядившись сделать из неё в коридор отдельный выход с массивной деревянной дверью, которая не должна была пропускать шума. Эта дверь, хоть и была окрашена в белый цвет и не задраивалась винтами, как на боевом корабле, напоминала Алексею Силычу стальную дверь орудийной башни на броненосце «Орёл». Эту комнату он сразу стал называть своей боевой рубкой.

«Кабинет был обставлен так же просто и неприхотливо, как прост и неприхотлив был в жизни отец», — писал И. А. Новиков. В своих воспоминаниях он даёт точное описание кабинета писателя и рассказывает о том, как Алексей Силыч работал:

«Сбоку от окна находился большой письменный стол — с ящиками. На нём стояла квадратная, с металлической конусообразной крышкой чернильница и рядом на подставке лежала обыкновенная деревянная ручка с пером „рондо“. Он всегда и везде пользовался только такими простыми ручками.

Справа от чернильницы находилась маленькая, пузатенькая, розовая фарфоровая чашечка с плотным пучком конских волос для чистки перьев, и тут же — деревянное лакированное пресс-папье. Слева — небольшая фаянсовая пепельница, которую в дальнейшем заменила половинка огромной белой морской раковины с берегов Индийского океана, подаренная отцу его другом писателем Павлом Георгиевичем Низовым. За письменным столом отец много курил. В свободное время, за дружеским застольем, на улице или в своём саду, где любовно выращивал фруктовые деревья, совсем не курил. Редко пользовался папиросами и на охоте.

В кабинете отца, напротив письменного стола, находились два шведских стеклянных шкафа тёмного дерева, набитых книгами, главным образом посвящёнными русско-японской войне 1904–1905 годов, морскими лоциями и мемуарами свидетелей той далёкой эпохи. Книги и журналы стопками лежали на подоконнике и письменном столе, на стульях и в углах комнаты.

Окно кабинета выходило на белую и голую стену трёхэтажного флигеля. От этой стены веяло тоской и одиночеством, но отцу с его оптимистическим характером она по-своему нравилась, так как помогала сосредоточиваться в работе».

Одним из самых заметных культурно-политических событий 1932 года стало вышедшее 23 апреля Постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» и создании единого Союза советских писателей. Это событие всколыхнуло всю литературную Москву.

Алексей Силыч, к этому времени уже отошедший от литературной группы «Кузница», многие члены которой перешли в РАПП, был настроен весьма оптимистично. Постоянно работая над «Цусимой», он умудрялся не пропускать важные собрания и заседания, активно включившись в работу оргкомитета будущего Союза писателей.

В это же время в Москву из Сорренто вернулся А. М. Горький. Вскоре Алексей Силыч получил приглашение навестить Алексея Максимовича в его квартире на Малой Никитской.

«В день назначенного свидания, — вспоминает И. А. Новиков, — отец заметно волновался и никак не мог вместе с моей мамой подобрать галстук к своему лучшему костюму. Но вот он оделся. Я проводил его до Большой Никитской улицы. Отец бодро вскочил на подножку трамвая № 16 и, помахав мне рукою, уехал на встречу со своей литературной молодостью».

Вечером Алексей Силыч со всеми подробностями рассказывал своей семье о приёме у Горького. Там были А. Фадеев, А. Толстой, Л. Сейфуллина, Ф. Гладков и многие другие прозаики и поэты. Конечно, Новикову-Прибою особенно были дороги минуты личной беседы с Алексеем Максимовичем, когда они вспоминали их первую встречу в 1912 году.

А в марте 1933 года — как гром среди ясного неба…

В военной секции Ленинградского оргкомитета Союза советских писателей состоялось обсуждение первого тома «Цусимы». В качестве главного докладчика и критика романа Новикова-Прибоя выступил С. Варшавский, в июне журналы «Октябрь» и «Залп» напечатали его статью «„Цусима“ Новикова-Прибоя».

Признавая, что писателем осмыслен огромный материал, С. Варшавский предъявил автору серьёзное обвинение в «крупнейших идейных срывах» и «величайших погрешностях против правильного ленинского истолкования событий»:

Прежде чем приступить к подробному разбору «Цусимы», С. Варшавский останавливается на других произведениях Новикова-Прибоя. Он находит, что в «доцусимских» рассказах и повестях мировоззрение их автора было более «правильным». А вот по поводу нового романа стоит крепко задуматься и рассмотреть вопрос о том, «чьи же мысли, думы и чаяния отражает „Цусима“, выражением каких процессов и сдвигов в революционизирующейся матросской массе она является».

Пересказывая эпизод за эпизодом, С. Варшавский приходит к выводу:

По мнению С. Варшавского, «сотоварищи баталера Новикова были ещё очень далеки от осознания большевистской тактики». А тактика эта заключалась в «пораженчестве», а не в «оборончестве». Новиков-Прибой виноват в том, что, не видя вокруг себя большевиков, он таковых в своём романе не придумал:

С. Варшавский искренне возмущается появлением положительных откликов на роман Новикова-Прибоя, упрекая в «политической нечуткости» авторов «восторженных дифирамбов». Особенно не устраивает его статья В. Костенко, опубликованная в «Литературной газете» 23 декабря 1932 года. Именно Костенко, по словам Варшавского, поторопился подвести «идейную базу» под одну из основных ошибок Новикова-Прибоя. Варшавский пишет: «…Вл. Костенко спешит сделать ошеломляющее по своей вздорности заключение, будто бы „матросы 2-й эскадры сознательно пошли на Голгофу — в этом величие их жертвы“.

Только политически совершенно неграмотный человек, не знающий ни буквы ленинских высказываний, ни существа ленинской методологии, способен единым духом выпалить всю эту галиматью».

Называя концепцию Костенко, «который за „Голгофу“ и против восстания», оппортунистической, С. Варшавский пишет:

Главный вывод, который делает С. Варшавский, звучит так:

В конце концов Варшавский утверждает, что в определённом смысле позиция Новикова-Прибоя идентична взглядам В. И. Семёнова, автора «Расплаты»: «…Официальный историк при особе Рожественского, его апологет Семёнов и писатель-матрос Новиков перед кровавым лицом Цусимы протягивают друг другу руки, чтобы броситься в пучину не смертельными врагами, а братьями».

Вот такая статья… И её нужно было как-то пережить. Спасали читательская любовь и поддержка друзей. Спасали семья и бытовые хлопоты.

Например, в подмосковном посёлке Тарасовка достраивалась дача. Средства, прямо скажем, позволяли. Мало ли что варшавские понапишут, а тиражи-то миллионами расходятся.

Постройка дома в Тарасовке — одно из семейных преданий Новиковых. По воспоминаниям дочери Ирины Алексеевны, их главной хранительницы, история эта восходит к 1930 году, когда в один из мартовских дней Алексей Силыч и Мария Людвиговна были в гостях у своих друзей Парфёновых. Писатель Пётр Парфёнов с семьёй жил в подмосковном посёлке Тарасовка. Алексей Силыч поделился своим заветным желанием — жить за городом. Парфёновы активно хвалили свою Тарасовку, и после чая все дружно отправились осматривать окрестности.

Вышли к высокому берегу реки Клязьмы. Открывшаяся панорама завораживала красотой. Сначала все долго стояли молча. А потом тишину нарушил Алексей Силыч:

— Здесь, только здесь будем строить дачу. Правда, Мария?

А повернувшись к Петру Семёновичу и Антонине Алексеевне, Силыч обрадованно воскликнул:

— Ну, Парфёновы, уважили вы моё русское сердце и морскую душу!

Почти год ушёл на хлопоты о выделении земельного участка. Осенью Мытищинский районный исполнительный комитет разрешил строительство дома и разведение фруктового сада. Новикову-Прибою отвели участок рядом с бывшей дачей московского фабриканта Бахрушина.

Вскоре Алексей Силыч купил в Калининской области, где часто бывал на охоте, бревенчатый сруб, который был перевезён в Тарасовку на нескольких санях. Обоз сопровождал Максим Иванович Воеводин. В феврале 1932 года началось строительство.

Дом был поставлен на кирпичный фундамент, к нему пристроили две террасы, возвели мезонин для рабочего кабинета, и всё обшили тёсом. Надо сказать, что это было отступлением от первоначального архитектурного плана, и Новикову-Прибою пришлось почти два года объясняться с Мытищинским исполкомом, вплоть до октября 1934 года, когда дело наконец было улажено.

Строительство дома не обошлось без некоторых трудностей. Например, строители никак не могли сообразить, как втиснуть лестницу на второй этаж в оставшиеся два квадратных метра в коридоре. Возможность сделать её из какой-либо жилой комнаты первого этажа Алексею Силычу не нравилась. Долго судили-рядили, пока в гости к Новикову-Прибою не приехал Костенко, который предложил вписать в это ограниченное пространство лестницу-трап, как на военных кораблях. Алексей Силыч очень гордился полученным результатом и всегда с восторгом показывал гостям лестницу Костенко.

Свою лепту в отделку дома внесла и Мария Людвиговна. Она предложила застеклить террасу разноцветными стёклами. Получилось очень красиво, и терраса на долгие годы стала любимым местом отдыха семьи и многочисленных гостей Новикова-Прибоя. Здесь за большим столом сиживали друзья-писатели Сергей Николаевич Сергеев-Ценский, Алексей Николаевич Толстой, Михаил Михайлович Пришвин, Александр Перегудов, Владимир Лидин, Пётр Парфёнов, Леонид Леонов, Лидия Сейфуллина, Ольга Форш и многие другие.

Алексею Силычу хорошо писалось в Тарасовке. Каждый день его дачной жизни, подробно описанной позднее сыном Игорем Алексеевичем, начинался в шесть часов утра. Писатель завтракал в своём кабинете, затем часа два работал в саду, после чего переключался на литературный труд. Обедал Алексей Силыч рано, в 12 часов дня. В это время вся семья собиралась на веранде. «Если мы были одни, — пишет И. А. Новиков, — то говорили о семейных и хозяйственных делах, прочитанных книгах, изданиях произведений отца, событиях в стране и за границей. Если с нами обедали друзья и знакомые, то застольные беседы касались литературных новостей, творческих планов, воспоминаний, забавных случаев на охоте и в жизни, садоводства. После обеда отец, как правило, час-другой спал, пил чай и снова занимался в саду или в кабинете литературной работой. В предвечернее время вместе с нами поливал грядки с овощами, заполнял бочки водой, косил на участке траву, готовил компост. Наиболее интересные разговоры возникали за ужином, когда отец по-настоящему отдыхал. В это время он сам или кто-то из гостивших в Тарасовке писателей читали отрывки из своих новых произведений, давали друг другу советы, спорили, шутили, иногда все вместе пели песни».

С весны и до осени Алексей Силыч ежедневно ходил купаться на Клязьму. Зимой он вместо купания в реке чистил от снега дорожки на участке и колол дрова.

Именно на даче Новиков-Прибой написал практически всю вторую книгу «Цусимы», здесь он начал работать над «Капитаном 1-го ранга», здесь время от времени возвращался к охотничьему роману «Два друга».

Но, наверное, самым отрадным в эти годы были для Силыча отклики на его «Цусиму» самих цусимцев. Это были и письма, и множество визитов, в том числе и неожиданных.

Об одной из встреч Алексея Силыча с цусимцем Степаном Цунаевым, которого в бытность службы на «Орле» за могучее телосложение прозвали «чугунным человеком», рассказал в своё время рязанский писатель Василий Золотов:

Потекли воспоминания о службе, о походе, о бое…

О себе Цунаев рассказал, что живёт в селе Октябрьском Пронского района Рязанской области, работает механиком в МТС. Как-то услышал по радио «Цусиму» и живо собрался в Москву:

Прощаясь с Золотовым, Алексей Силыч крепко пожал ему руку. И это рукопожатие молодой рязанский писатель запомнил на всю жизнь: «крепкое, горячее, обнадёживающее, отцовское». Силыч как будто говорил: «Знай наших. По-моряцки жмём».

Все, кому довелось общаться с Новиковым-Прибоем, вспоминали то доброе и светлое чувство, которое оставалось после разговора с ним. Этот крепкий, кряжистый человек с простым крестьянским лицом умел обаять любого собеседника своей открытой улыбкой, озорным лукавством в глазах, неизменным вниманием и дружеским расположением.

На протяжении 1932–1934 годов Алексей Силыч упорно трудится над второй книгой романа «Бой», и в 1934 году она будет опубликована. Но автор не удовлетворён своей «Цусимой», ему кажется, что более широкое общение с участниками похода 2-й Тихоокеанской эскадры поможет усовершенствовать роман, поможет дополнить его новыми и важными подробностями.

В 1935 году Новиков-Прибой размещает в газетах «Красная звезда», «Красный флот», в республиканских и областных изданиях своё обращение к оставшимся в живых морякам 2-й Тихоокеанской эскадры с просьбой рассказать о пережитом:

Откликнулось более трёхсот цусимцев. Они прислали писателю свои воспоминания, фотографии, рисунки. Получив огромный и чрезвычайно интересный дополнительный материал от очевидцев, Новиков-Прибой самозабвенно работает над новой редакцией романа.

Александр Перегудов, один из самых близких друзей Алексея Силыча, в доме которого, в Дулёве, Новиков-Прибой написал некоторые главы «Цусимы», в своей книге «Повесть о писателе и друге» вспоминает: «Работа над „Цусимой“ властно захватила его. Он снова переживал пережитое если не с такой силой, то, во всяком случае, с не меньшей страстностью. Помню, как однажды ночью разбудил меня крик:

— Пожар!.. Бегите к бомбовым погребам!..

Я вскочил с постели. За окном — голубовато-серебристый лунный свет, снега и сосны. Глубокая тишина глубокой ночи была в квартире. Я включил настольную электрическую лампочку и увидел: на кровати у противоположной стены спал Силыч и с закрытыми глазами, с испуганным и страдальческим лицом что-то горячо-горячо говорил. И впервые в этот ночной час понял я ту страсть, то не потухающее ни на минуту горение, которое заставляет его с такой любовью и мукой работать над самым близким и любимым ему произведением. Он спал, но и во сне „Цусима“ продолжала волновать его».

В статье «Как я работал над „Цусимой“» Новиков-Прибой вспоминал:

Каждую написанную строчку, страницу, главу «Цусимы» писатель проверял на достоверность. Он встречался со многими из цусимцев, читал им отрывки, главным образом те, в которые они могли внести коррективы. Так что «соавторов» у Алексея Силыча были сотни.

И всё-таки главным из них является, безусловно, Владимир Полиевктович Костенко, к которому и сам Алексей Силыч, и его друзья, и его семья относились с безграничным уважением. Всех, кто знал Владимира Полиевктовича, потрясали всесторонняя образованность этого человека, его воспитанность и благородство, глубокий и оригинальный ум, талант инженера-изобретателя.

Костенко был действительно незаурядной личностью, необычайной была и его биография. Один из организаторов судостроения в СССР, лауреат Сталинской премии, он в общей сложности трижды (и до, и после революции) арестовывался и даже был приговорён к расстрелу, но, видимо, властям так были нужны его способности, знания и опыт, что ему сохранили жизнь и дали возможность работать до самых её последних дней.

В 1904 году инженер Костенко оборудовал броненосец «Орёл» первой в мире системой быстрого выравнивания крена и сам напросился в поход 2-й Тихоокеанской эскадры. Под его руководством были созданы первые отечественные транспортные суда, а также судостроительные заводы в Комсомольске-на-Амуре и Северодвинске. Он автор многочисленных публикаций по гидродинамике, броневой защите кораблей, организации судостроительного производства, а также книги воспоминаний «На „Орле“ в Цусиме».

Один из любопытных фактов из жизни Костенко: в 1909 году, находясь в командировке в Англии, он обратил внимание конструктора «Титаника» Томаса Эндрюса на потенциальную опасность того, что водонепроницаемые переборки отсеков судна не доходят до главной палубы. Последний оставил совет русского инженера без внимания, что впоследствии явилось одной из причин гибели судна.

В марте 1910 года Костенко арестовали за революционную деятельность и заключили в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, а в июле он был осуждён на шесть лет каторги. В декабре 1911 года Костенко помиловали. Репутация политического преступника, каторжанина не помешала ему сначала возглавить судостроительную контору, а затем получить должность главного инженера Общества Николаевских заводов и верфей «Наваль» (ныне Черноморский судостроительный завод).

После революции В. П. Костенко занимал различные руководящие должности на судостроительных предприятиях в Николаеве, Харькове, Ленинграде.

В 1928 году Костенко был арестован, а в 1929-м направлен в Соловецкий лагерь особого назначения, затем привлечён к работе в особых бюро при ОГПУ в Харькове, а потом в Ленинграде. Освобождён в 1931 году.

В 1932–1941 годах он руководит возведением кораблестроительных предприятий на Дальнем Востоке.

В феврале 1941 года Костенко снова арестовали, а в июле 1942 года освободили.

С 1931 года и до конца жизни (с перерывомв 1941–1942 годах) В. П. Костенко был одним из руководителей судопроектного института «Проектверфь» (с 1936 года — Государственный союзный проектный институт-2, сокращённо ГСГТИ-2). Ныне это проектная фирма «Союзпроектверфь». С 1948 года В. П. Костенко был также членом научно-технического совета ЦНИИ им. академика Крылова.

Костенко умер в Ленинграде 14 января 1956 года, похоронен на Серафимовском кладбище.

Перипетии судьбы инженера Костенко в сложные, а точнее сказать, страшные годы никак не отразились на их крепкой дружбе с Новиковым-Прибоем, который в силу своих связей и возможностей хлопотал за опального Владимира Полиевктовича, что было в те годы довольно опасно. Только Силыч ведь был не из пугливых. Сам он словно в рубашке родился: не попал под репрессии, хотя был «запятнан» дружбой со многими «врагами народа», не сносившими головы в крутую годину. Среди них и Александр Воронский, и Борис Пильняк, и Павел Васильев, и боцман Воеводин, и Леонид Завадовский…

Кроме Костенко огромную помощь в работе над «Цусимой» оказал Новикову-Прибою и ещё один офицер с броненосца «Орёл» — Леонид Васильевич Ларионов.

Об удивительной личности Л. В. Ларионова рассказывает в своей книге «Взрыв корабля» замечательный современный писатель-маринист Николай Черкашин.

Леонид Васильевич Ларионов (1882–1942), сын флотского офицера, окончил Морской корпус в 1901 году, участвовал в Цусимском сражении в качестве младшего штурмана эскадренного броненосца «Орёл». В бою был тяжело ранен. По возвращении из японского плена Ларионов работал несколько лет в учёном отделе Главного морского штаба по научному разбору документов Русско-японской войны.

С 1914 по 1917 год капитан 1-го ранга Ларионов командовал яхтой морского министра Григоровича и состоял при нём офицером для особых поручений. Так же, как и его патрон, Ларионов лояльно встретил советскую власть. Он прослужил на Балтике до 1921 года и с окончанием Гражданской войны был демобилизован.

Как пишет Черкашин, не всем хватило кораблей. Далеко не все морские офицеры, перешедшие на сторону новой власти, смогли найти применение своему опыту и знаниям на флоте в качестве военспецов. Кораблей у молодой советской республики действительно было мало: одни погибли в Гражданскую, другие были уведены интервентами, третьи стыли и ржавели в «долговременном хранении». К тому же готовились новые командиры — из рабоче-крестьянской массы. И бывшие мичманы, лейтенанты, кавторанги устраивались кто как мог: шли в бухгалтеры, учётчики, учителя, одним словом, в совслужащие.

Совслужащим стал и Ларионов. Сначала он служил в Упрснабе северо-западных областей, позже — в Поверочном институте Главной палаты мер и весов СССР, затем на протяжении шести лет в Сейсмологическом институте Академии наук СССР.

В середине 1930-х кто-то, пишет Черкашин, припомнил ему офицерские погоны, и Ларионов остался без работы. На его попечении были мать, больная жена, пятилетний сын и престарелая нянька. В эти «немыслимо трудные годы, когда деньги приходилось рассчитывать даже на трамвайную поездку, когда покупка пирожного для больного сына образовывала в семейном бюджете ощутимую брешь», Ларионов занялся литературным трудом. Он писал «Аварии царского флота» и ежевечерне по старой штурманской привычке заполнял «вахтенный журнал» — дневник своей нелёгкой сухопутной жизни. Вот одна из тех дневниковых исповедей: «Приход революции не был для меня неожиданностью. Мой путь до семнадцатого года был покрыт большими терниями. Трудное детство. Ранняя потеря отца. Цусима. Раны. Плен. Пять лет лечения. После плена следствие и суд над Небогатовым. Бедствование без денег. Меня никто не тянул. Всей карьерой обязан сам себе. Но подлостей не делал и подлизыванием не страдал. В 1916 году к 1 декабря заплатил все долги и 5 декабря попал в капитаны 1-го ранга. С 1917 по 1935 год я честно служил и работал, испытывал много лишений, и холод, и голод. Временами работал день и ночь. Высшей радостью были достижения Союза. Только социализм мог их дать. С точки зрения морской: освоение Арктики — мечта отца и моя, флот, поставленный на исключительную высоту».

Черкашин пишет:

Отдельная глава в книге Черкашина «Взрыв корабля» посвящена Новикову-Прибою и называется «Пометки на полях „Цусимы“». Современный писатель, свободный от каких-либо идеологических пут, человек, не просто чрезвычайно сведущий в морском деле, а настоящий моряк-подводник, Николай Черкашин даёт высочайшую оценку роману Новикова-Прибоя «Цусима». И, думается, это дорогого стоит именно в наше время. И поэтому хочется цитировать без сокращений и купюр. Итак, читаем Черкашина:

«К этому матросскому костерку, — пишет Черкашин, — потянулись и бывшие офицеры-цусимцы. Не все, разумеется, лишь те, с кого жизнь сбила сословный гонор, заставила по-новому взглянуть на мир. Первыми откликнулись соплаватели по „Орлу“ — корабельный инженер В. П. Костенко, бывший старший офицер К. Л. Шведе (в романе он назван Сидоровым), бывший младший штурман лейтенант Ларионов. Много интересного об отряде крейсеров смог рассказать Новикову-Прибою и младший артиллерист „Олега“ Домерщиков (личность и судьба Домерщикова — предмет отдельного исследования Черкашина. — Л. А.). Все они не раз бывали в квартире писателя на Кисловке. Алексей Силыч по-особому дорожил их дружбой. Они, бывшие офицеры, как бы приоткрывали ему те двери, в которые баталер Новиков не был вхож: двери кают-компаний и флагманских салонов, штурманских и боевых рубок. Безусловно, это расширяло панораму романа, делало её полнее, объёмнее… Кроме того, они консультировали его как специалисты в области морской тактики, артиллерии, навигации, корабельной техники, помогали заметить неточности и исправить их».

Черкашин рассказывает о том, как держал в руках томики «Цусимы» самого первого издания. Новиков-Прибой прислал их в Ленинград Ларионову, чтобы тот прочитал строгим глазом. Судя по заметкам на полях, чтение было и строгим, и доброжелательным. Почти все ларионовские поправки автор учёл в последующих изданиях. Потом в предисловии Новиков-Прибой напишет: «Я мобилизовал себе на помощь участников цусимского боя. С одним я вёл переписку, с другим неоднократно беседовал лично, вспоминая давно минувшие переживания и обсуждая каждую мелочь со всех сторон. Таким образом, собранный мною цусимский материал постепенно обогащался всё новыми данными. В этом отношении особенно большую пользу оказали мне следующие лица: корабельный инженер В. П. Костенко, Л. В. Ларионов, боцман М. И. Воеводин, старший сигнальщик В. И. Зефиров и другие».

И снова читаем Черкашина:

От пламени «Цусимы» загорелись, как пишет Черкашин, новые книги.

Весной 1935 года постучался к Новикову-Прибою ярославский речник Александр Васильевич Магдалинский, назвался бывшим рулевым боцманматом крейсера «Олег» и был принят радушно, как и все однопоходники. И конечно же старый моряк не думал тогда, что входит не только в стены новиковского дома, но вступает в роман как один из будущих его героев. С легкой руки Силыча Магдалинский написал и выпустил в свет свои воспоминания о походе — «На морском распутье». Должно быть, бывший боцманмат не сразу поверил в такое чудо: на обложке всамделишной книги стояло его имя.

И мемуары другого однопоходника Новикова-Прибоя корабельного инженера Костенко «На „Орле“ в Цусиме» тоже вышли не без влияния «силового поля» знаменитого романа.

Но, пожалуй, никто так ревностно, искренне и бескорыстно не следил за творчеством Новикова-Прибоя, не откликался так чутко на малейшую его просьбу, как Ларионов. Только в период работы писателя над второй частью «Цусимы» он послал ему сто семнадцать писем с собранными им записками матросов и офицеров «Орла» о бое. Он жил этим романом, ибо в нём «воскрешались его молодость, его лучшие годы, героический всплеск его судьбы…».

Обращаясь непосредственно к содержанию романа, Черкашин вспоминает момент, когда тяжело раненный младший штурман Ларионов, узнав о сдаче броненосца японцам, идёт выполнять свой последний долг: «Два матроса вели его под руки, а перед ним, словно на похоронах, торжественно шагал сигнальщик, неся в руках завёрнутые в подвесную парусиновую койку исторический и вахтенный журналы, морские карты и сигнальные книги. В койку положили несколько 75-миллиметровых снарядов, и узел бултыхнулся через орудийный порт в море. Это произошло в тот момент, когда неприятельский миноносец пристал к корме „Орла“».

Едва ли отрывок из книги Черкашина нуждается в каких-либо комментариях.

Новикову-Прибою помогали писать его книгу не только друзья-цусимцы. «Довольно частыми слушателями и критиками работы отца, — вспоминает И. А. Новиков, — были и писатели: Павел Георгиевич Низовой, Николай Никандрович Никандров, Александр Владимирович Перегудов, а иногда Пётр Алексеевич Ширяев. Нередко в обсуждении отдельных отрывков романа принимали участие их жёны и члены нашей семьи.

Обычно такие встречи происходили по вечерам, в кабинете или столовой. Все вооружались бумагой и карандашами и в течение всего чтения молча делали пометки. После окончания чтения каждый по очереди высказывал свои замечания и давал общую оценку прослушанному отрывку. По раз и навсегда заведённому порядку все должны были быть откровенными и искренними в своих оценках, без каких-либо скидок на переживания автора».

Но особое значение автор «Цусимы» придавал литературным вечерам, где он читал новые главы из романа и чутко прислушивался к тому, как их воспринимает аудитория.

Исправленное и дополненное издание «Цусимы» вышло в 1935 году, а потом — в 1937-м, а писатель всё продолжал работу над романом.

Высокую оценку роману «Цусима» дал критик С. Розенталь в газете «Правда» 19 февраля 1935 года (первая его статья о романе была напечатана в той же «Правде» ещё в декабре 1932 года). Он, в частности, писал: «Но если есть книги, подлинно написанные кровью сердца, то несомненно, что эти две книги Новикова-Прибоя („Поход“ и „Бой“. — Л. А.) — из их числа. „Цусима“ — книга, которую читаешь залпом от первой до последней страницы. <…> Книга Новикова-Прибоя рассказывает о смерти и умирании, но мы, читатели, понимаем, как среди пепла, осколков, обломков кораблей, в грохоте канонады рождались новые люди…»

Около двух тысяч писем получил Новиков-Прибой от читателей «Цусимы». Роман был переведён на несколько языков советских республик и на многие языки мира: английский, французский, немецкий, польский, болгарский, чешский. Но, что особенно интересно, — первыми «Цусиму» перевели японцы, при этом они, правда, постарались сократить или убрать (насколько это было возможно) эпизоды, связанные с героизмом русских моряков, потерями японского флота и ошибками адмирала Того во время сражения.

В семье Новиковых по сей день хранятся отзывы о «Цусиме», напечатанные в газетах и журналах Англии, США, Франции, Индии, стран Северной Африки, Новой Зеландии, Австралии.

В своё время Алексей Силыч, по словам И. А. Новикова, испытал большое удовлетворение, прочитав рецензию, которая появилась 30 августа 1936 года в газете «Нью стейтсмен»: «Если есть ещё люди, верящие, что царский режим следовало сохранить, эта книга разубедит каждого из них — за исключением тех, кто хочет остаться неразубеждённым». Не менее порадовал его отзыв «Нью-Йорк таймс», в котором было сказано: «Презрительное отношение автора к умственным способностям своих властителей впоследствии было ратифицировано самим временем». Но особенно взволновала писателя оценка английского вице-адмирала Усборна, напечатанная 23 августа 1936 года в газете «Санди таймс»: «Для морских специалистов книга изобилует полезными сведениями по части командования, стратегии и тактики. Книга займёт своё место в каждой морской библиотеке. <…> Многим морским офицерам за всю свою жизнь так и не приходится участвовать в большом морском бою; им приходится лишь в воображении переживать тот кульминационный момент, к которому они готовятся в течение всей своей карьеры. <…> Вот почему я без всякого колебания говорю, что каждому морскому офицеру необходимо прочитать эту книгу, ибо она многому его научит».

В СССР о «Цусиме» Новикова-Прибоя писали очень много. Писали на протяжении почти полувека: с момента выхода первой редакции произведения и в течение всего того времени, пока оно пользовалось необычайной популярностью у читателей. Но особенно полно и подробно «Цусима» рассматривается в книге С. Петрова «Русский советский исторический роман».

«Цусима» А. С. Новикова-Прибоя — это, по мнению С. Петрова, «талантливый военно-исторический роман об одном из трагических эпизодов русской военной истории. По своему масштабу, по силе реализма это, пожалуй, единственное в мировой литературе художественное произведение о походе военной эскадры и о гигантском морском сражении».

В книге, исследующей произведения советской литературы, вполне естественным является признание величайшим достоинством романа Новикова-Прибоя его соответствие принципам социалистического реализма. Но то, что в своё время считалось достоинством «Цусимы» — её идейно-политическая заострённость, в настоящее время уже рассматривается как недостаток эпопеи. Между тем такой подход не может считаться обоснованным. Автор «Цусимы» — дитя своего времени. Поправка на это необходима, она диктуется здравым смыслом. Кроме того, достоинств у книги так много, что на её идейную направленность, если она кому-то мешает, легко закрыть глаза. Остановимся вслед за С. Петровым на этих несомненных достоинствах романа-эпопеи А. С. Новикова-Прибоя «Цусима».

Роман начинается с того, что баталер Новиков, главный его персонаж, получает назначение на броненосец «Орёл», включённый в состав 2-й Тихоокеанской эскадры.

В невесёлых размышлениях баталера, в разговорах матросов, в специальных отступлениях-рассказах об адмиралах Бирилёве, Рожественском возникает картина плачевного состояния царского флота и его неудач на Дальнем Востоке. Это и есть экспозиция романа-эпопеи. Затем идут подробные описания броненосца «Орёл», внутренней жизни корабля и его команды, попутно проходят эпизоды похода с упоминанием других кораблей.

Всё новые и новые люди входят постепенно в поле зрения читателя. Одни из них вызывают симпатию, другие — неприятие и даже презрение. В романе живёт и действует коллектив, образ которого создан очень экономными средствами, с помощью глубокой типизации персонажей. В очерке «Современная история», опубликованном в 1933 году в первом номере журнала «Литературный критик», Д. Заславский писал: «Кажется, что вы своими собственными глазами видите полтора десятка тысяч матросов, составляющих команду эскадры. А в действительности перед вами проходят лишь полтора десятка лиц».

Повествование в романе ведётся от лица участника похода и цусимского боя — баталера Новикова. Мемуарная форма исторического романа была сопряжена с определёнными трудностями для писателя.

Автор позднее признавался: «…я в „Цусиме“ допустил громадную ошибку: написал роман от первого лица. Вначале мне самому не ясны были масштабы романа, и я думал, что этот приём вывезет. И никто не остановил меня. Но когда пришлось писать батальные сцены, я понял непригодность „первого лица“. Рассказчик-матрос, находящийся на броненосце „Орёл“, не может видеть того, что происходит на других кораблях. Тут начинается „условность“ и фальшь. Кроме того, излагая события от первого лица, я лишил себя возможности изобразить психологию солдат и офицеров. Это привело почти к очерковой форме. Так писать исторические романы нельзя. Например, я даю внешний облик адмирала Рожественского и других офицеров флота, описываю их поступки. А ведь они живые люди. Они что-то думают, переживают. И я не могу об этом сказать: приём связывает».

Но именно мемуарная форма, по мнению С. Петрова, дала Новикову-Прибою другую возможность — «судить события глазами и голосом их очевидцев». Алексей Новиков — опытный, любознательный, вдумчивый моряк, тяжело переживший цусимскую катастрофу и гибель товарищей, исполненный справедливого гнева за позорное поражение российского флота.

Повествование ведётся не от имени бесстрастного летописца, а от имени участника, комментатора и судьи событий. Это придаёт его рассказу и живость, и достоверность, и эмоциональность.

Сюжет «Цусимы» не выходит за рамки похода эскадры, однако в романе даётся достаточно ясный исторический фон событий. Настроения и высказывания матросов и офицеров 2-й Тихоокеанской эскадры, эпизоды её похода органично связываются с международной обстановкой, с обстановкой внутри страны. Писателю незачем было прибегать к вымыслу, чтобы расширить эпическую основу своего произведения: в судьбе эскадры отразилась судьба страны и народа. С. Петров подчёркивает, что автор не прибегает «ни к каким фабульным или романическим осложнениям в целях усиления драматизма». Сами исторические события и трагические судьбы множества людей определяют драматизм повествования.

Эскадра адмирала Рожественского состояла из нескольких десятков кораблей. Большинство из них проходит по страницам романа. Создать образ большой эскадры, мощного военно-морского соединения, было делом нелёгким, поэтому композиция «Цусимы» тщательно продумана.

«Цусима» состоит из эпизодов, посвящённых судьбе отдельных судов русской эскадры. А между тем роман представляет собой целостное и монолитное произведение. Это достигается за счёт того, что каждый из эпизодов раскрывает одну из сторон потрясающей человеческой драмы, а собранные вместе, они воссоздают эту драму во всей полноте исторической правды.

Батальные сцены боя, картины гибели кораблей несут в себе элементы повторяемости, потому что каждый из эпизодов связан с судьбой разных людей. Перед тем как показать их гибель, автор рассказывает о их жизни. Свой облик и свою биографию имеет и каждый корабль эскадры. Они тоже погибают каждый по-своему, волнуя драматическим своеобразием общего для всех конца. С. Н. Сергеев-Ценский так писал об этом в своём очерке «Рождение „Цусимы“»: «Дать незабываемые детали боя на каждом из судов злополучной эскадры Рожественского, тем самым сделать каждое судно неповторяемо живым и близким к читателю, заставить читателя переживать каждый новый разрыв неприятельского снаряда на том или ином корабле как новую рану на чьём-то родном теле, заставить сердце сжаться от боли, когда перевёртывается вдруг килем кверху смертельно раненное судно и море его глотает вместе с сотнями людей, — это под силу только большому художнику Описание гибели „Суворова“, „Осляби“, „Дмитрия Донского“ принадлежит к самым трагическим страницам, какие есть в нашей литературе: как по-разному умирают эти корабли на глазах читателя и как по-разному погибают на них люди, десятки, сотни людей, с которыми автор или раньше познакомил, ещё в первой книге романа, или успевает ознакомить за несколько минут до их гибели! Деловито-спокойный тон, в котором ведёт автор своё повествование об ужасном, ещё более способствует потрясающему впечатлению от этих картин. Сумасшествие спасённых с погибшего „Осляби“ матросов, вновь расстреливаемых японскими снарядами на „Дмитрии Донском“, — это положительно предел человеческой скорби».

Писатель любит выразительную матросскую речь, матросский юмор. «Эх, покатилась, родная, в трюм моего живота!» — шутит матрос, принимая полагающиеся полчарки. «Коли в море попадёшь, то скорее хватайся за воду — не утонешь», — советует Бакланов своему другу Васе Дрозду.

Новиков-Прибой много внимания уделяет изображению повседневной жизни военного корабля, матросского быта, рисуя корабельный интерьер и бытовые картины, по словам С. Петрова, «во фламандском стиле».

О выведенных образах офицеров во главе с адмиралом Рожественским в романе Новикова-Прибоя в советские времена писали так: «Господствующий помещичий класс, наиболее реакционные круги представлены в романе кадровыми офицерами-дворянами во главе с царским лизоблюдом, бездарным и самодовольным адмиралом Рожественским. Тупые и жестокие держиморды, карьеристы и чинуши — все эти Бирилёвы, Воробейники, немцы Беры презирают и ненавидят матросов и стоящие за ними народные массы. Новиков-Прибой не скупится на сатирические зарисовки царских адмиралов и других старших командиров эскадры. Внешняя импозантность и внутренняя пустота, самомнение и бездарность, пресмыкательство перед высшими, дикое самодурство и жестокость в отношении к низшим — такова характеристика адмиралов Бирилёва, Рожественского. Галерея портретов подобрана таким образом, чтобы осветить различные черты царского офицерства. Капитан второго ранга Баранов — стяжатель; капитан Попов — неумный барин-сибарит, увлекающийся курами различных пород, с которыми он и в поход отправился; тупой бюрократ, обер-аудитор Маневский и в воде не расстанется со своим портфелем; лейтенант Бурнашев — ревизор-грабитель и т. д. Все они в решающий час проявили трусость и низость».

И именно эти характеристики являются причиной того, что в послеперестроечные времена с утратой ориентиров прежней идеологии, с появлением иных взглядов как на современную жизнь, так и на историю России, часть современных читателей увидела в романе Новикова-Прибоя пасквиль на российский флот. Однако если читать «Цусиму» без предубеждения, если делать поправку на время, когда она писалась, то подобный взгляд на этот роман будет более чем неоправданным.

Да, отношение к простым людям, к матросам, является для Новикова-Прибоя главным мерилом нравственной ценности командиров, офицеров. Кто человечно относится к матросам, тот оказывается мужественным в час боя. И таких героев в его книге немало.

Мысль об исторической обречённости царизма в романе Новикова-Прибоя не воспринимается как заранее заданная и навязываемая читателю автором. «Она раскрывается всей образной системой романа, изображением разгрома обречённой на гибель эскадры. Правда в „Цусиме“ — правда истории. В самом движении эскадры, громоздкой, нелепой, отсталой, руководимой глупыми, барски чванливыми и равнодушными к народу начальниками, как бы отражён ход истории, движения самой царской России к историческому краху». А сам писатель размышляет: «Это была не только эскадра, а оторванная от материка часть старой царской России, которая плыла куда-то вдаль, сохраняя при этом в полном цвету весь колорит крепостнических порядков царской эпохи». Но он не забывает напомнить и о славных флотских традициях, об адмиралах Ушакове и Нахимове, тем самым, как пишет Петров, «сильнее оттеняя бездарность Рожественского и ему подобных и подчёркивая преступность самодержавия, доведшего богатый в прошлом победами русский флот до неслыханного поражения». Да, слова эти тоже написаны в советское время, но истинность их доказана жизнью.

Подробно разбирая эпопею Новикова-Прибоя, Петров останавливается на психологических характеристиках персонажей, которые выявляют их внутренний мир в условиях суровой военно-морской службы. Трогательная история с вылупившимся под солнцем экватора цыплёнком, приведшая в умиление всю команду броненосца, напоминает, по его мнению, те рассказы Станюковича, в которых раскрывается человечность, добрая душа русского матроса.

Добрым юмором и симпатией проникнуты образы Васи Дрозда (прототипом его стал один из матросов), кочегара Бакланова (это, кстати, полностью выдуманный персонаж, с которым связано большинство комических ситуаций в романе), боцмана Воеводина и многих других. Автор романа не скрывает грубости матросов, их малограмотности, ограниченности интересов. Однако в биографиях некоторых из них, в страстном их стремлении к просвещению, в их дружбе, а главное — в подвигах во время боя, писатель раскрывает высокий нравственный облик матросской массы, подлинную её человечность.

Из офицеров броненосца «Орёл» Новиков-Прибой выделяет инженера Васильева, лейтенанта Гирса, капитана 1-го ранга Юнга. Он говорит от имени рассказчика: «Меня не прельщали ни офицерские чины, ни ордена, ни богатство. Я хорошо знал, что всё это даётся людям не обязательно даровитым и честным. Но мне до болезненной страстности хотелось быть таким же умным и просвещённым человеком, каким представлялся в моих глазах Васильев…»

Чрезвычайно выразительны созданные Новиковым-Прибоем портретные характеристики персонажей. Автор рисует невзрачный облик царя Николая II и комически воинственную фигуру Вильгельма II, сопоставляет грозную и величественную внешность адмирала Рожественского в начале похода с его жалким видом после боя. Импозантный внешний облик прикрывает подлую натуру Баранова; нежные, девичьи черты лица мичмана Воробейчика контрастируют с его злобными и жестокими выходками по отношению к матросам. Весьма непригляден облик судового священника отца Паисия, обрисованный со всей страстностью атеистического нигилизма автора.

По композиции «Цусима» — необыкновенно целостное произведение. В нём нет ничего неясного и незавершённого. Убеждённый в этом, С. Петров пишет, что Новиков-Прибой ни о чём не забыл и ни рядовой читатель, ни профессионал-специалист не могут предъявить писателю каких-либо упрёков в неполноте или неточности: «Подготовка эскадры, состав её сил, военно-техническая оснащённость, уровень подготовки офицеров и матросов, способности командования, тактические вопросы, моральное состояние личного состава эскадры — всё освещено в „Цусиме“ художественно объективно — в образах, сценах, картинах, всё, что необходимо для полного представления о Цусимском сражении, его причинах, характере и результате».