Новое начало? Западные немцы в первое послевоенное десятилетие

Миф о «перевоспитании»

Само по себе германское общество оказалось неспособно к радикальным изменениям, однако, на счастье для немцев и остального мира, их перевоспитание взяли на себя державы-победительницы. Именно они наказали преступников, создали новые демократические институты и защищали их в дальнейшем, учили простых немцев быть добропорядочными гражданами республики; ФРГ является целиком и полностью их творением.

С этим мифом в российском информационном пространстве также приходится сталкиваться довольно часто. При этом без ответа остается вопрос о том, почему насильственное внедрение демократии оказалось столь успешным в одном случае и не привело ни к каким результатам в других, несмотря на значительно больший объем затраченного времени и усилий. Между тем даже поверхностное знакомство с политикой оккупационных держав показывает, что их возможности были довольно ограниченными, а достигавшийся эффект нередко прямо противоположным ожидаемому.

Вопрос о том, что делать с побежденной Германией, начал обсуждаться в странах Антигитлеровской коалиции задолго до мая 1945 г. Радикальные варианты — раздробить страну на несколько малых государств, изолировать ее в Европе силовыми мерами, превратить в аграрное государство путем уничтожения всей крупной промышленности — довольно скоро оказались отвергнуты. Часть из них была признана нереалистичной, часть могла привести к весьма долгосрочным и негативным последствиям, превратив Германию в постоянный очаг нестабильности в Европе. В итоге на конференциях союзников было принято принципиальное решение сохранить единое государство и постараться придать ему демократический характер.

Последнее считалось непростой задачей. После двух мировых войн в стане победителей, в особенности в США, было распространено представление о том, что источником проблем является немецкий национальный характер как таковой. Весьма красноречиво название опубликованной в 1943 г. книги американского психолога Р. Брикнера «Неизлечима ли Германия?». Брикнер развивал идею о том, что немецкое общество на протяжении многих поколений больно коллективной паранойей [Fay 2008: 18]. В начале 1945 г. в английских и американских штабах распространялся документ под названием «Немецкий характер», в котором нацизм назывался «лишь крайним проявлением» оного [Birke 1989: 15]. «Переобучение» (re-education), соответственно, представлялось сложной задачей, которая потребует большого количества времени и больших усилий в самых разных областях — от системы образования до культурной сферы.

По мере приближения англо-американских войск к границам рейха вопрос о том, какую политику проводить на оккупированных территориях, становился все более актуальным. В военном руководстве западных союзников толком не знали, чего ждать от немцев, — не исключался вариант как отчаянного фанатичного сопротивления, включая масштабную партизанскую войну, так и гражданской войны между нацистами и их противниками, которые воспользуются первой возможностью, чтобы за все поквитаться. Американское командование с самого начала официально сделало акцент на том, что ни о каком «освобождении» немцев речи быть не может — они являются побежденным противником (об этом прямо говорила директива JSC 1067, изданная в апреле 1945 г.) [Brenner 2016: 17]. Солдатам армии США запрещалось контактировать с немецким мирным населением — действовал так называемый «запрет братаний», впрочем, далеко не везде и не всегда строго соблюдавшийся. Большим сюрпризом для американских солдат и офицеров стало то, что немецкое население не выражало никакого желания сопротивляться, в германских городках авангарды союзников зачастую встречали свисавшие из окон белые полотнища.

Отсутствие необходимости вести войну против мирного населения было большим облегчением, однако с самого начала победителям пришлось столкнуться с серьезными проблемами, которые им удалось решить лишь в ограниченном масштабе. Одной из этих проблем стало размещение огромной массы немецких военнопленных. Зачастую их приходилось содержать в импровизированных лагерях под открытым небом, с недостаточным и скорее эпизодическим снабжением водой и пищей [Taylor 2011: 187–192]. Другой проблемой, о которой уже говорилось выше, стало обеспечение потребностей гражданского населения. Естественно, что в глазах этого населения все возникающие проблемы являлись следствием равнодушия, если не злонамеренности победителей.

Нужно подчеркнуть, что западные союзники с самого начала не считали возможным организовать собственную систему управления оккупированными территориями. Сразу же после окончания боев за определенную территорию они начинали искать достойных кандидатов в местную администрацию. Безусловно, на начальном этапе эти администраторы подчинялись военным инстанциям держав-победительниц, и с формированием органов власти более высокого уровня западные державы не спешили. К тому же объективно существовала кадровая проблема, — по словам К. Ярауша, «поиски достойных демократов оказывались по большей части тщетными» [Jarausch 2006: 9]. Тем не менее к концу 1945 г. на уровне земель в западных оккупационных зонах функционировал развитый немецкий административный аппарат и действовали политические партии. На повестке дня стоял вопрос о межземельном и межзональном взаимодействии этих структур.

Ключевым понятием при описании политики держав-победительниц в отношении немцев часто становится денацификация. Это слово обычно употребляется в достаточно узком смысле — подразумевается наказание людей, совершивших в Третьем рейхе различного рода преступления от имени режима. В действительности под денацификацией победители понимали широкий комплекс мероприятий, направленных на ликвидацию институтов и практик нацистского режима, — от системы образования и правовых норм до формирования новых элит, способных построить демократическое государство [LeBau 2020: 49].

И такие мероприятия действительно проводились. Далеко не все из них увенчались успехом. К примеру, попытка в 1946 г. провести в американской зоне оккупации школьную реформу, введя единую общеобразовательную школу вместо нескольких традиционных для Германии типов учебных заведений, закончилась неудачей. Точно так же оказалось технически невозможным полностью отказаться от услуг учителей, являвшихся раньше членами НСДАП, поскольку их оказалось попросту некем заменить. В полной мере удалось лишь очистить от националистического и милитаристского содержания учебные программы. История с неудавшейся школьной реформой тем более показательна, что с самого начала в рамках денацификации работе с молодежью уделялось особое внимание — именно молодежь часто считалась наиболее индоктринированной нацизмом частью германского общества [Fisher 2007: 64].

Успешнее была политика в области прессы: всем «старым издателям», публиковавшим периодику в годы Третьего рейха, было запрещено продолжать свою деятельность. Лицензии выдавались только «новичкам», и работали они под контролем специальных офицеров по делам прессы. Значительную часть СМИ напрямую контролировали и издавали победители. Однако этот период продлился недолго. «Старым издателям» удалось вернуться в бизнес в начале 1950-х гг. и даже в некоторой степени восстановить утраченные позиции, однако «новички» уже смогли закрепиться на рынке. Одним из них был Якоб Аугштайн, выпускавший ставший вскоре знаменитым еженедельник «Шпигель».

Большое внимание уделялось борьбе с милитаристскими традициями: были запрещены ношение униформ, военные праздники и определенные «военизированные» виды спорта, библиотеки очищались от «вредных» книг. В то же время попытка очистить культурную сферу от сотрудничавших с национал-социалистическим режимом, предпринятая американскими властями, завершилась неудачей: немцы громко и успешно требовали возвращения на сцену любимых исполнителей [Brenner 2016: 178].

Разумеется, вопрос о том, каким образом наказывать индивидуальных преступников, также являлся важной составной частью денацификации. После окончания войны в западных оккупационных зонах около 180 тыс. человек, которые в силу занимаемых постов считались причастными к нацистским преступлениям, были помещены в специальные лагеря для интернированных (так называемые автоматические аресты), где ожидали рассмотрения своих дел. Кроме того, вскоре после победы оккупационные власти приступили к повальным увольнениям всех бывших членов НСДАП (в особенности вступивших в партию до 1937 г.) с ключевых должностей в административном аппарате, судебной системе, системе образования, других ключевых для функционирования государства и общества сферах. Так, в одном Франкфурте-на-Майне было уволено около 70 % чиновников, во всей американской оккупационной зоне к марту 1946 г. по политическим причинам лишились своих рабочих мест 340 тыс. человек [Brenner 2016: 246]. По некоторым данным, увольнение поначалу затронуло также 80–85 % школьных учителей [Jarausch 2006: 50]. Это мгновенно вызвало дефицит квалифицированных кадров. Такой дефицит грозил не только косвенными, но и самыми прямыми негативными последствиями: увольнение менеджеров и технических специалистов в Руре привело к крупным авариям на шахтах [Taylor 2011: 302].

Попытка заместить убыль вернувшимися в Германию эмигрантами, противниками нацистского режима и возвращенными на рабочие места пенсионерами оказалась лишь частично успешной. Полностью ликвидировать кадровый голод не удалось, и постепенно оккупационным державам приходилось соглашаться на возвращение на свои посты — пусть на определенных условиях и в ограниченном количестве — бывших нацистов. Так, в британской оккупационной зоне в октябре 1945 г. было издано распоряжение о том, что 50 % бывших членов НСДАП, работавших в судебной сфере, следует считать «номинальными нацистами» и позволить им оставаться на своих постах [Taylor 2011: 265]. Такая политика выглядела непоследовательной в глазах многих немцев и подрывала их доверие к процессу денацификации в принципе. Определенную роль играло и то, что тактика различных оккупационных держав существенно отличалась: наиболее строго и последовательно действовали американцы, в то время как англичане и французы сосредоточились на поиске и наказании главных преступников.

Весьма сложной была также реакция немецкого общества на Нюрнбергские процессы, включая самый знаменитый из них — суд над главными военными преступниками. С одной стороны, мало кто симпатизировал подсудимым, с другой — в глазах многих немцев процессы выглядели «правосудием победителей». Однако в гораздо большей степени жителей западных оккупационных зон затрагивало знаменитое массовое анкетирование, организованное победителями уже менее чем через год после окончания войны.

Форма анкеты была разработана американскими властями и включала в себя 131 вопрос, касавшийся принадлежности анкетируемого к государственным и партийным структурам, его деятельности и взглядов. Анкеты рассматривались специальными комиссиями, выносившими решение о принадлежности анкетируемого к одной из пяти категорий: главные преступники, виновные, менее виновные, попутчики и невиновные. В зависимости от категории назначалось наказание (тюремное заключение или штраф); кроме того, принадлежность к первым трем категориям была сопряжена с существенными ограничениями — например, практически полным запретом на занятие любых руководящих должностей. В британской и французской зонах была принята та же система с незначительными изменениями. Планировалось, что заполнять анкеты будут все взрослые немцы; только в американской зоне было заполнено 13 млн анкет [Brenner 2016: 252].

Благодаря тому что картотека НСДАП пережила крушение режима и была после войны доставлена в Берлин, оккупационные власти имели возможность проверять данные анкет. Безусловно, эта возможность являлась во многих случаях скорее теоретической — организовать действительно массовую проверку оказывалось затруднительно по техническим причинам. Тем не менее сама возможность быть уличенным во лжи с довольно тяжелыми последствиями дамокловым мечом висела над заполнявшими анкету.

Облегчить участь человека, которому грозило попадание в одну из «проблемных» категорий, могли данные о его оппозиционной деятельности или хотя бы критической дистанции в отношении режима. Источниками подобного рода данных могли быть только очевидцы, и к анкете разрешалось прилагать сопроводительные документы — свидетельства жертв режима или людей, признанных незапятнанными. Располагавшие необходимыми материальными возможностями могли также прибегать к услугам адвокатов, что обычно положительно сказывалось на исходе рассмотрения их анкет.

Разумеется, обработка миллионов анкет представляла собой титаническую задачу. Однако возможности избежать ее, осудив скопом всех причастных к национал-социалистическому режиму, у победителей не было: наказывать пришлось бы слишком многих. Власти Третьего рейха предприняли масштабные усилия для того, чтобы обеспечить вовлечение в систему широких слоев немецкого общества. Каждый, кто претендовал на сколько-нибудь значимый пост, обязан был вступить в партию, и в результате к моменту окончания войны в Германии насчитывалось около девяти миллионов «партайгеноссе» [Brenner 2016: 229]. К этому добавлялись миллионы членов различных национал-социалистических организаций. Попытка покарать или без разбора поразить их в правах привела бы к формированию многочисленного сообщества людей, которые считали бы себя пострадавшими и в штыки воспринимали бы любой новый порядок, возникший с согласия оккупационных держав. Это, в свою очередь, подрывало бы стабильность нового государства, которое в итоге могло оказаться очередной «нелюбимой республикой». Кроме того, среди членов НСДАП имелось немало тех, кто вступил в нее чисто формально, уступив давлению местного партийного руководства, и не участвовал напрямую ни в каких преступлениях. Нередки были также случаи, когда человек, к примеру, вступал в ряды СА, чтобы таким образом избежать необходимости становиться членом партии. Наказать всех одинаково на основании формальных критериев значило практически наверняка вызвать масштабное недовольство.

Этот результат стал бы прямой противоположностью той цели, ради которой и была затеяна массовая проверка. Основная идея оккупационных властей заключалась не в том, чтобы покарать за прошлое (это была важная, но второстепенная задача), а в том, чтобы выявить людей, способных продолжить деструктивную деятельность в будущем. Денацификация была устремлена в будущее сильнее, чем в прошлое, и с течением времени эта тенденция только усиливалась. Таким образом, если человек демонстрировал готовность отказаться от своих прошлых взглядов, он мог отделаться довольно легко. Этот принцип — интеграция важнее наказания — лег в первой половине 1950-х гг. в основу внутренней политики Аденауэра.

Однако индивидуальная проверка миллионов человек оказалась слишком масштабной и в конечном счете непосильной задачей. Уже в 1946 г. в американской оккупационной зоне работа с основной массой анкет была передана в руки немецких судебных комиссий (Spruchkammer); до этого момента своими силами американцы успели обработать почти 1,6 млн анкет [Taylor 2011: 267]. В британской оккупационной зоне аналогичный шаг был сделан осенью 1947 г. Во французской зоне анкеты заполнялись лишь меньшинством взрослых немцев, что существенно облегчало задачу; здесь немецкие представители были вовлечены в процесс проверки анкет почти с самого начала.

Члены немецких судебных комиссий, особенно в сельской глубинке, часто оказывались не на высоте поставленной задачи. Им не хватало необходимой квалификации, нередко они рассматривали дела своих знакомых и соседей, вынося весьма мягкие решения. Порой им приходилось сталкиваться с угрозами и насилием со стороны сограждан, заподозривших их в излишнем рвении; имели место поджоги служебных помещений и покушения [Taylor 2011: 284]. Поскольку сами стандарты были довольно расплывчатыми, в двух соседних судебных комиссиях в одинаковых случаях нередко выносились совершенно разные приговоры, что, естественно, не способствовало позитивной оценке всего процесса немецким обществом. Хотя победители сохранили за собой право вмешиваться в деятельность немецких органов и самостоятельно решать судьбу главных преступников, их ресурсы также были далеко не безграничными.

Широкую известность получила практика «отбеливания репутации» за счет свидетельств об оппозиционной деятельности и настроениях. В послевоенной Германии за этими документами закрепилось насмешливое прозвище «персильных удостоверений» — от названия моющего средства «Персил». Считалось, что их можно было добыть без особого труда, едва ли не купить на черном рынке. В историографии также надолго закрепился образ «персильных удостоверений» как откровенных филькиных грамот, позволявших реальным преступникам уйти от ответственности и даже предстать в роли жертв режима [Brenner 2016: 255]. Современные исследования, основанные на изучении большого массива документов, ставят под вопрос этот тезис — по крайней мере, множество простых немцев напряженно искали среди своих знакомых таких людей, которые могли бы свидетельствовать в их пользу, а найдя, были далеко не уверены в положительном ответе на свою просьбу [Leßau 2020: 143]. Однако в то же время не подлежит сомнению наличие в определенных кругах, в особенности профессиональных сообществах, целых «каскадов» оправдывающих свидетельств: человек, сумевший добиться статуса «невиновного», охотно свидетельствовал в пользу бывших коллег, которые благодаря этому получали заветный статус и помогали следующим коллегам.

Какой бы ни была реальность, слухи о том, как при помощи «пер-сильных удостоверений» недавние нацисты с легкостью предстают в роли пострадавших, подрывали доверие немецкого общества ко всему процессу в целом. Кроме того, значительная часть анкетируемых — в особенности представители академических кругов — довольно болезненно воспринимали саму необходимость проходить довольно унизительную процедуру и доказывать собственную невиновность. Не случайно одним из бестселлеров в ранней ФРГ стал опубликованный в 1951 г. роман известного деятеля так называемой консервативной революции Э. фон Заломона «Анкета», высмеивавший союзническое правосудие [Заломон 2019].

Да и сами оккупационные власти стремительно теряли интерес к тотальной проверке анкет: на повестке дня стояли более важные задачи. Довольно быстро от необходимости проходить назначенную процедуру стали освобождаться широкие категории лиц — к примеру, все родившиеся после 1919 г. или солдаты, возвращавшиеся с войны. Число таких «освобожденных», по некоторым оценкам, достигало 75 % от общего числа подлежавших проверке [Brenner 2016: 255]. Наказания все время смягчались, все меньший процент представших перед судебными комиссиями попадал в категории преступников и соучастников. В итоге было рассмотрено 3,66 млн дел: 1667 человек попали в категорию главных преступников, 23 тыс. — виновных, 150 тыс. — менее виновных (в совокупности менее 5 % от общего числа) [Jarausch 2006: 54]. Многие впоследствии смогли добиться перевода в категории «попутчики» и даже «невиновные».

Начавшаяся холодная война привела к изменению приоритетов победителей; в 1948 г. проверки были окончательно завершены. В результате сплошь и рядом возникала парадоксальная ситуация: всевозможные «попутчики», чьи дела считались простыми и потому рассматривались в первую очередь, ощущали на себе всю строгость денацификации, в то время как действительно запятнанные деятели режима, сидевшие после «автоматических арестов» в лагерях в ожидании, пока очередь дойдет до них, отделались сравнительно легко. Это также не способствовало формированию позитивного имиджа денацификации в глазах многих немцев. По данным опросов, если в 1946 г. всю вышеописанную процедуру считали оправданной 57 % респондентов, то в 1949 г. — всего 17 % [Jarausch 2006: 55].

Реальная эффективность «анкетной кампании» и сегодня остается спорным сюжетом. Широко распространено мнение о провале денацификации. Однако существует и другая точка зрения, согласно которой необходимость отвечать на неудобные вопросы привела хотя бы часть немцев к переосмыслению всего прошлого. Кроме того, денацификация способствовала закреплению представлений о нацистском режиме как нелегитимном и преступном и в этом плане имела долгосрочный позитивный эффект [Jarausch 2006: 58].

Стремясь трансформировать, «переобучить» немецкое общество, державы-победительницы использовали широкий набор разнообразных инструментов. Одним из самых известных являлась демонстрация документальных фильмов о концентрационных лагерях (к примеру, «Мельницы смерти»). Увы, реальный эффект от этой меры, скорее всего, оказался ничтожным [Benz 1992: 193]. Число зрителей было достаточно велико — в одном только Берлине около 160 тыс. [Jähner 2019: 287], однако многие отрицали реальность демонстрируемых на экране фактов. Уже в 1946 г. показ подобного рода фильмов был прекращен.

Гораздо более серьезный успех обещала демонстрация художественных лент, которые могли бы ненавязчиво продемонстрировать немецкому зрителю преимущества западного (в первую очередь американского) образа жизни. В США такие фильмы тщательно отбирались и потом пользовались немалым успехом в немецких кинотеатрах, хотя в иной культурной среде главный посыл ленты считывался далеко не всегда. Кроме того, немцы, привыкшие к нацистским пропагандистским фильмам, часто воспринимали изображение жизни в США в американских кинолентах как пропаганду, не имевшую ничего общего с действительностью [Fay 2008]. Перед художественными фильмами в обязательном порядке показывали еженедельный киножурнал «Мир в кино».

С 1947 г. были начаты программы молодежного обмена между Германией и США, в немецких городах создавались дискуссионные клубы, проводились мероприятия, призванные привить наиболее активной части немецкого общества демократическую культуру. Однако вполне очевидно, что такие меры не могли — да и не ставили целью — охватить большое число людей.

Немалую роль играли и личные контакты. Американские власти достаточно быстро отменили «запрет братаний» и, более того, стали поощрять общение между военнослужащими и местным населением. Вокруг военных баз вскоре сложилась целая «экосистема» — от немецкого обслуживающего и вспомогательного персонала до спекулянтов, выменивавших сигареты на сувениры нацистской эпохи, и девушек, готовых за ценные подарки составить компанию американскому солдату. Обилие таких девушек не осталось незамеченным и вызывало в немецком обществе широкий спектр эмоций — от зависти до осуждения. За ними вскоре закрепилось прозвище «Вероника Спасибо» (Veronika Dankeschön, образовано от англоязычной аббревиатуры VD — venereal disease) [Jähner 2019: 161]. Речь шла не только о более или менее открытой проституции: за 1946-49 гг. около 20 тыс. немецких девушек покинули Германию в качестве жен американских военнослужащих [Taylor 2011: 141].

Тем не менее все больше немцев — в первую очередь молодых — оказывались вовлеченными в межкультурную коммуникацию, постепенно усваивая «американский стиль жизни». В моду вошли джинсы, привезенная из-за океана музыка, новый дизайн повседневных вещей, на фоне которого предметы старой эпохи казались архаичными. Это усугубляло и так существовавший в немецком обществе конфликт поколений — между «отцами», вернувшимися с войны и стремившимися возвратить себе контроль над семьей путем «эрзац-войны против собственных детей» [Jähner 2019: 251], и «детьми», многие из которых росли без отцов и были склонны считать представителей старшего поколения неудачниками.

В 1946-47 гг. западные державы-победительницы приняли еще одно исключительно важное решение, взяв курс на восстановление западногерманской экономики. Первое время после войны политика в этой сфере была достаточно непоследовательной и противоречивой. С одной стороны, победители несли ответственность за население оккупационных зон; с другой — никто не стремился облегчать участь немцев за счет собственных граждан (в особенности это касалось англичан и французов, собственная экономика которых находилась далеко не в лучшем состоянии). Для немецкой промышленности были установлены квоты, значительно более низкие, чем довоенный уровень производства. Так, в марте 1946 г. эти квоты составили 39 % для производства стали, 40 % — для химической промышленности, 54 % — для цветной металлургии [Benz 1992: 160]. Эти объемы являлись совершенно недостаточными для того, чтобы обеспечить нормальное функционирование экономики, однако опасения быстрого возрождения германской промышленности на первых порах перевешивали.

Кроме того, было широко распространено представление о том, что страдания немцев пойдут им только на пользу, поскольку приведут к осознанию действительных причин катастрофы, осознанию собственной вины и ответственности. В 1945 г. в одной из директив американского командования значилось: «Немцам необходимо объяснить, что ведение Германией тотальной войны и фанатичное сопротивление нацистов разрушили немецкую экономику и сделали хаос и страдания неизбежными, поэтому они не могут уйти от ответственности за то, что сами себе причинили» [Brenner 2016: 115]. Одно из первых обращений фельдмаршала Монтгомери к населению британской оккупационной зоны также содержало пассаж о том, что немцы должны осознать: они сами виновны в своих бедах [Benz 1992: 77]. Как уже было сказано выше, ничего подобного не происходило. По словам С. Дагермана, «от людей, оказавшихся этой немецкой осенью в нужде и нищете, требовали, чтобы они учились на собственном несчастье. Никто не думал о том, что голод — плохой учитель» [Дагерман 2023: 23].

К изменению политики подталкивали два важных фактора. Первым являлся уже описанный выше кризис снабжения, отчаянная внутренняя ситуация, требовавшая немедленных мер. В этой ситуации сложно было не заметить очевидного: нельзя требовать от немцев, чтобы они обеспечивали себя самостоятельно и при этом платили репарации, и одновременно жестко ограничивать промышленное производство и запрещать экспорт. Вторым важным фактором являлось усиливающееся противостояние с Советским Союзом. В 1947 г. окончательно стало ясно, что надежда консенсусом решить дальнейшую судьбу всей Германии невелика. Западные и советская зона явно двигались в различных направлениях, усиливалась борьба за «сердца и умы» немцев. Командующий американскими оккупационными силами в Германии генерал Л. Клей остроумно заметил: «Нет такого выбора — стать коммунистом и получать 1500 калорий в день или верить в демократию за 1000 калорий» [Backer 1983: 110].

В результате постепенно начали приниматься меры, способствовавшие восстановлению западногерманской экономики. Уже в мае 1946 г. в американской оккупационной зоне был приостановлен демонтаж промышленных предприятий. В сентябре 1946 г. госсекретарь США Дж. Ф. Бернс произнес в Штутгарте так называемую «Речь надежды», в которой анонсировалось изменение оккупационной политики. Примерно в это же время и британское правительство пришло к выводу о том, что нельзя толкать немцев в объятия русских [Brenner 2016: 206]. Естественно, в процессе не обошлось без споров между союзниками (к примеру, о статусе Рура) и отдельных противоречий — демонтаж промышленных объектов продолжался, хоть и в сильно уменьшенном объеме, до начала 1950-х гг. Однако общая ситуация стала улучшаться. Естественно, это улучшение обычные граждане почувствовали далеко не сразу. Моментом истины для многих стала денежная реформа в западных оккупационных зонах, проведенная в июне 1948 г. Появление новой валюты — немецкой марки — привело к практически мгновенному исчезновению черного рынка и значительному усилению веры немцев в собственные перспективы. Безусловно, успех реформы был во многом предопределен всеми предшествующими мерами, позволившими экономике западных зон поступательно развиваться. Однако в сознании и памяти немцев именно 20 июня 1948 г. стало судьбоносным моментом, финансовым «часом ноль», точкой отсчета западногерманского «экономического чуда». Исследователи говорят о возникновении «патриотизма немецкой марки» — важнейшей составляющей идентичности многих немцев стала принадлежность к успешному в экономическом плане обществу.

Нельзя отрицать, что победители внесли значительный вклад в трансформацию западногерманского общества, а тем более государства. Однако переоценивать их роль также не стоит. Насильно перевоспитать миллионы людей за пару лет невозможно в принципе — и многие проекты и инициативы по «переобучению» немцев закономерно закончились провалом или имели весьма скромный эффект, «порождая больше ресентимент, чем успешные результаты» [Jarausch 2006: 134]. Тем не менее постепенно западногерманское общество изменилось, и ключевую роль в этом сыграли внутренние факторы.