Новое платье Леони

Katherine Pancol

Muchachas 3

© Editions Albin Michel – Paris, 2014

© Брагинская Е., перевод, 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Она едет по дороге на красном «Рено Кангу», а за окном проплывают холмы, мосты, бургундские деревушки. Она уже видела эту ферму, озеро, белая лента ограждения так же билась по ветру. Полосатая кошечка, свернувшись клубком, спала на крыльце предприятия «Море».

Она могла бы вести машину с закрытыми глазами. Дорогу знала практически наизусть. Ей теперь часто приходится ездить в Лион. Она попросила Жоржа одолжить ей машину. Взяла у Жюли несколько выходных и никому ничего не стала объяснять.

– Вычтешь это время из моего отпуска.

Жюли ответила: «Не волнуйся». Жорж просто протянул ей ключи. Они оба как-то поняли, что ей действительно необходимо уладить важное дело.

Она смотрела, как в окне проплывают пейзажи, и спрашивала себя, что же ей делать с этим Люсьеном Плиссонье. Произносила вслух: «Люсьен Плиссонье. Мой отец. Люсьен Плиссонье.

Должна существовать некая мадам Плиссонье, вдова Люсьена. Жива ли она еще? Знала ли она, что муж ей изменял?

А вдруг Адриан тоже изменял мне?

Не хочется об этом думать».

Она не знала ни где он живет, ни чем занимается. Вроде бы где-то работает. Приносит пачки денег, которые прячет в ванной комнате в мыльнице под раковиной. Сумма каждый раз разная. Он утверждает, что лучше пусть она не знает, из какого источника эти деньги. И повторяет, что в один прекрасный день они воссоединятся. А Леони вот тоже думала, что она в один прекрасный день воссоединится с Люсьеном.

Стелла остановилась перед знаком «Стоп». Новая мания у властей, везде тыкают эти «Стопы». Люди не обращают на них внимания, весело едут вперед, и происходят автокатастрофы. И люди гибнут.

Она пропустила мотоцикл, вновь тронулась с места. А забавно стать членом семьи, где не знаешь ни одного человека. Она посмотрела на себя в зеркало. Спутанные белокурые волосы воинственно топорщились, словно перья на голове индейца племени сиу. Воительница, спустившаяся с небес. Адриан утверждает, что она похожа на эту актрису, Тильду Суинтон. Он показывал ей фотографию в журнале. А Жозефина совсем не похожа на Тильду Суинтон. У нее неуловимое, нежное, парижское очарование, которое обволакивает тебя, как вата игрушку. А замужем ли она? Кольца, по крайней мере, не носит.

Стелла посигналила, чтобы трактор, который тащился перед ней, перестроился и уступил ей дорогу. Она спешит домой, Том уже ждет ее. После смерти Медка он стал раздражительным, целыми днями в одиночку бродил по лесу, дома молча ел и уходил с губной гармошкой в свою комнату.

Надин, директриса школы, предупредила ее, что Том снова начал драться.

– Твой сын взрывается по пустякам, что-то его тревожит, ты не знаешь, Стелла, что с ним?

– Кто-то убил его собаку.

– Тебе нужно отправить его к психологу.

– Как будто он откроет рот в присутствии психолога! Ни за что, я-то его знаю.

Том такой же, как она. Он ничего никому не рассказывает. Сам разбирается со своими делами.

– А зачем тебе так часто уезжать? Что ты там перевозишь, не пойму! Душа болит, волнуюсь за тебя, после всей этой истории с Медком я вся за нервах.

– Не бойся, Нанни. Я езжу в совершенно безопасное место.

– А что ты конкретно там делаешь?

– Пеленгую.

– Это что еще за занятие?

Стелла, недоверчивая, как дикий зверек, хотела понаблюдать за Жозефиной, прежде чем подойти к ней. Она научилась разбираться в людях. Читать по их лицам, расшифровывать их движения, подобно тому, как раньше научилась читать по губам. Она могла различить в дрожании голоса скрытую угрозу, трусость, ложь. Заранее угадывала замышляющееся предательство, подлый удар исподтишка.

Долгие часы дороги туда, долгие часы дороги назад, и все для того, чтобы понять, стоит ли доверяться Жозефине Кортес.

Леони тоже хотела знать. А что знать? Она и сама не знала.

– Забавно, – говорила она, – я чувствую, будто наконец нашла свое место, будто обрела какое-то право на него. Все эти годы никаких известий… это сводило меня с ума. Я, в конце концов, спрашивала себя, не пригрезился ли мне Люсьен, не придумала ли я его себе и не дочь ли ты Рэя на самом деле.

– Мама, ну он же бесплоден! Ты забыла? Пустоцвет, Сухостой.

– Я уже перестала быть в чем-либо уверена. Я утратила память о своей жизни.

– Это у тебя началась амнезия после побоев.

– И я наконец хочу знать…

– Не особенно обольщайся, мам, может, эти люди – мерзкие крысы.

– А Жозефина Плиссонье похожа на крысу?

– Нет. И студенты вроде бы любят ее.

– Вот видишь! – отвечала Леони, гордясь тем, что получила очко в свою пользу.

Она жаждала подробностей: а она высокая, а она худенькая, а она красивая? Носит ли очки? А как она одевается? У нее тихий голос или громкий? Она, должно быть, очень умная, если ей доверили читать лекции студентам! Люсьен говорил, что не может уехать, потому что должен оставаться с дочерью и оберегать ее. Там, видимо, произошло что-то серьезное.

Стелле захотелось тогда закричать: «А меня, меня ты оберегала?» – но она сдержалась и только спросила:

– И он так тебе и не объяснил, в чем дело?

– Нет, но это его явно угнетало.

Леони тяжело вздохнула и прошептала:

– У тебя есть сестра, Стелла. Это ли не замечательно?

– Не нужна мне никакая сестра, – пробурчала Стелла, опять останавливаясь на знаке «Стоп». – И никто мне не нужен.

Когда смотришь из аудитории, Жозефина Кортес кажется нежной и скромной. Никогда не повышает голос. Вроде бы у нее есть очень уродливая собака по кличке Дю Геклен.

Сегодня она решилась и подсунула записку под дворник на ветровом стекле ее машины. Может быть, надо было написать что-нибудь другое? Как-то более внятно? «Меня зовут Стелла, я ваша сестра по отцу, ваш отец был любовником моей матери, как-то так… не слишком долгое время, правда, но достаточное, чтобы я появилась на свет. Хотелось бы знать… А что он был за человек? У вас есть его фотография? Отчего он умер 13 июля? Он был еще не стар. Ему было ведь в районе сорока, да? За две недели до смерти, когда он уезжал от Леони, он был совершенно здоров. Не странно ли это?»

И тут ее пронзила мысль: а ведь правда странная история, смерть в сорок лет – как-то ненормально. А вдруг это дело рук Рэя? Идиотизм, конечно, но мало ли… Достаточно было бы, чтобы Тюрке, Жерсон и Лансенни решили отомстить за честь своего главаря. Это они в разговорах между собой пользуются такими мужественными, как им кажется, оборотами: «отомстить за честь», «содрать с него шкуру», «разобраться с этим подонком». Осушают кружку пива и идут на битву.

Она эти их фразы наизусть знает.

«Прошлое, – подумала она, увидев вдали острую крышу, – прошлое. Кажется, что оно осталось позади, а оно возвращается, как бумеранг. Оно требует отчетов, задает вопросы. Играет в справедливый суд. Прошлое никогда ничего не забывает. И всегда возвращается. Со списком дел, с которыми нужно разобраться. Оно не терпит незаконченных историй.

Вот возьмем Виолетту. С какой стати она вернулась в Сен-Шалан? Когда три месяца назад ее родители умерли, она едва нашла время всплакнуть возле их могилы и потом скакнула в такси, которое нетерпеливо тарахтело мотором, ожидая ее. Она очаровательно выглядела в своем розово-белом пальто. Ох, ей дали роль, нет времени, совершенно нет времени. Люди были шокированы, что это еще за вертихвостка, которая смывается сразу после того, как последняя пригоршня земли упала на гроб?»

Виолетта. С тех пор как она приехала, Стелла уже успела снова изучить ее. Когда она была ребенком, Виолетта поражала ее своей самоуверенностью, дерзостью, маленькими грудками, на которые заглядывались все парни в округе. Было совершенно очевидно, что она в жизни многого добьется. Ей достаточно щелкнуть пальцами, и она появится на всех афишах.

Стелла ходила с Виолеттой пить кофе, ее глаза, нос, уши работали на полную катушку. Все органы чувств были наизготовку.

Виолетта рассказывала о себе очень мало. Она поняла, что следует давать уклончивые ответы на вопросы. Чем люди меньше будут знать о ней, тем больше ей будет почета в городке, где любой слух сразу становится сплетней. Почему она вернулась в Сен-Шалан? Собирается ли она продолжать сниматься? Почему ни одного ее фильма здесь не видели? Что, она заработала достаточно денег, чтобы жить не работая? А ее не зовут назад в Париж?

Она ведь должна знать звезд? Вероник Жене, Алена Делона, Виктора Лану, Мими Мати, Софи Марсо? Они как вообще? А у тебя есть их номера мобильных?

Виолетта загадочно улыбается, что означает, что ей трудно ответить, что долго объяснять, что она вовсе не надолго вернулась в Сен-Шалан. Она должна заняться делами своих родителей, которые погибли на трассе, сбитые грузовиком, проигнорировавшим знак «Стоп». Такие прекрасные, такие добрые люди! Она опускала голову, сдерживая рыдание, и тут же все вопросы отпадали, и любопытствующие смущенно замолкали.

Система действовала безотказно. Ее жалели, ей любовались, открывали ей сердца, ругали себя, что сомневались в ней. «Она не только хороша собой, у нее еще прекрасное сердце, – уверяла булочница, отсчитывая сдачу. – Она чиста, как вода!»

Виолетта и правда была очень красивой женщиной. Высокая, стройная, с тяжелыми светлыми волосами, в ней была столичная элегантность, которая приобретается в больших городах, когда смотришь много модных журналов и наблюдаешь за девушками на террасах кафе. Нужно было присмотреться к ней получше, чтобы заметить первые морщинки в углах глаз, чуть растянутую кожу возле губ, складывающихся в горькую гримаску. Гримаску человека, который многого ждал, на многое надеялся и был обманут, над ним буквально надругались. Только опытный глаз Стеллы расшифровал это разочарование в жизни.

Виолетта напрасно рисовалась, жонглировала модными словечками, упоминала известные имена и большие цифры, рассказывала о заманчивых предложениях. Стелла поняла, что она просто нагоняет пурги. Как зимний ветер. «Меня ожидает главная роль», «мой агент изучает контракт», «иностранные продюсеры». Стелла кивала. Ее интересовало только одно. Она хотела знать, правда ли то, о чем болтают в городе: Виолетта встречается с Рэем. Или это просто очередная история в его духе? То есть действительно ли он на крючке или просто платит за хорошо проведенное время? Но все меняется, если он действительно втюрился! Любовь делает человека уязвимым. Делает из него легкую добычу. Если Рэй влюблен, Стелла сможет достать свои здоровенные гвозди и вогнать их в гроб.

Нужно еще определить, на чьей стороне Виолетта. Потому что в конце концов, если к тридцати пяти годам ей не удалось выйти на большой экран, почему бы ей действительно не прилепиться к Рэю? Он на двадцать пять лет старше ее, но это никогда никого не смущало. У него связи, он знаком со всем бомондом, в корешах с префектом и его заместителем, с мэром и со всей его братией, с полицейскими – в общем, со всеми, кто заправляет в департаменте. И денежки у него водятся, хоть он и живет по-прежнему на улице Ястребов. Он остается там, потому что ему так комфортней. И его мать отказывается переезжать. И денежки на месте, а ведь он прижимист. Служебное жилье после окончания службы! Еще одно надувательство! Он явно неплохо живет: большая машина, хорошие рестораны, гаджеты, телефоны, часы «Ролекс». Элегантный да нарядный. Рук грязной работой не марает. Все темные делишки обстряпывают его подручные: Жерсон, Тюрке и Лансенни. Его ставка находится в задней комнате кафе Лансенни. Он собирает там дань, взятки, конвертики с деньгами, все, что приносят ему его грязные махинации. Он подмазывает всех. И все его подмазывают. Такая система взаимного вознаграждения. Для Виолетты это весьма заманчиво.

И к тому же, как не неприятно было Стелле это признать, Рэй до сих пор оставался красивым мужчиной. Прямая спина, плоский живот, ровный загар, ослепительная улыбка, надменный вид собственника, от которого женщины млеют и обмирают.

Все это Стелла могла прочесть в глазах Виолетты. Но читалось также и колебание.

Неизвестно было, чем дело кончится.

Виолетта рассказывала о своих планах, слушая себя со стороны, удивлялась, что называет Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Париж, потом привыкала, начинала находить в этом удовольствия и повторяла опять.

И опять, и опять.

Чем больше она говорила, тем больше сама в это верила. Она изучает контракт, готовится обсудить его со своим агентом. Она завтра улетает в Нью-Йорк, ищет модельера, чтобы одел ее, ищет парикмахершу, чтобы взять ее с собой. О, как прекрасно жить на свете! И наконец, быть звездой. Она смотрит на всех вокруг свысока. Оценивает людей вокруг себя как подручных, которые должны выслушивать ее, вовремя подавать реплики, оттенять ее значимость. Она начинает фразу с «Я же тебе объясняю» и глядит на собеседника так, словно он беспробудно туп. Она – центр мира, ведущая актриса в сценарии, который она пишет изо дня в день. А кто в Сен-Шалане способен ее разоблачить?

Целыми днями она бьет баклуши.

Спит до полудня, потом делает эпиляцию холодным воском, горячим воском, обрабатывает ногти, красит один в оранжевый цвет, другой – в красный, третий – в темно-синий, смотрит телевизор, болтает в социальных сетях под вымышленным именем, язвит напропалую, моет голову, пробуя новый шампунь, делает маску для чувствительной кожи, читает гороскоп, звонит знакомой гадалке, листает журнальчики и не сводит глаз с телефона. А он не звонит.

Закуривает третью сигарету подряд. Обещает себе, что с завтрашнего дня точно бросит.

Стелла угадывает какую-то недоговоренность то в растерянном, то в расстроенном взгляде Виолетты. Она как кошка, которая подстерегает мышь. Погружается в любезное молчание, а сама ждет. Стелла не знает, чего она ждет, но что-то подсказывает ей, что однажды Виолетта поделится с ней бесценной информацией.

И тогда Рэй Валенти окажется в ее власти.

Виолетта в конце концов сама поверила в свои россказни.

Она смотрит на телефон. Звонит агенту, он отвечает: «Виолетта, у меня вторая линия, я перезвоню через две минуты». Она кладет трубку, сердце колотится, она чуть не плачет. Он не забыл ее, он сказал, что перезвонит! Наверное, у него есть для нее проект! Да все равно какой, лишь бы где-нибудь сниматься. О, с ума сойти, она уже была на грани отчаяния! Почему в ней так мало веры в свои силы?

Она решает сесть на диету, выщипывает брови, перекрашивает ногти, ох, оранжевый, это так вульгарно! Собирается пойти принять душ, но потом отказывается от этой мысли. А если вдруг телефон позвонит, а она не услышит и не сможет подойти?

В восемь часов, когда Рэй зашел за ней, чтобы пойти поужинать, он увидел, что она, скрестив ноги по-турецки, сидит возле телефона.

– Ты занимаешься йогой? – улыбаясь, спросил он.

– Да, вот именно, – ответила она, пронзая его взглядом.

– Ты готова? Нам нужно встретиться с префектом.

– Не сегодня, – сказала она.

– Он хотел тебя видеть, чтобы дать тебе работу!

– Не сегодня, сказала же! – почти взвизгнула она.

– Там будет председатель суда и его жена.

– Хватит уже! – закричала она. – Ты что, не понял?

И она поддала ногой телефон, лежащий на полу. Рэй с удивлением взглянул на нее.

– Ну хочешь, я пойду куплю пиццу и мы съедим ее перед теликом? Я отменю ужин, что-нибудь придумаю. Скажу, что моя мама неважно себя чувствует. Он все поймет.

«Пицца», «телик», «съедим», «мама» – эти слова разрывались в ее голове как гранаты.

– Уходи, Рэй, прошу тебя, свали!

Сбитый с толку Рэй предпочел не спорить и уйти. Совершенно сумасшедшая девчонка. Не в ее интересах часто устраивать ему такие сцены. Он может и рассердиться. И наказать ее. А может, ей этого и надо? Он пнул ногой переднее колесо своей «Мазерати». Чертовщина! Ему ведь так хотелось трахнуть ее сегодня вечером! Она делает одну такую штуку, которая сводит его с ума. Такая у нее манера, то она его отталкивает, то приголубливает, то отталкивает, то приголубливает, то наступает, то отступает. И он не знает, как дальше вести себя. Не может определиться. Надо как-то ее все-таки прижучить. Но вот странно, когда он звонил в ее дверь, сердце у него колотилось как бешеное. Чтобы взбодриться, он стал думать, что зато скоро трахнет ее. И тогда… О, тогда… Какое же блаженство! Когда он входит в нее, его заливает волна наслаждения, такого острого, что он кричит «да», призывает Господа, в этот момент он готов на все. У этой девки вагина как боа-констриктор. Она словно бы обита какими-то нежными теплыми и чудесными тканями, и они охватывают его член, массируют и ласкают, нежат. Он напрягается, горит ясным пламенем, вскрикивает как раненый зверь, кусает себе руки, зарывается лицом в подушку и обмякает, разбитый, раздавленный, едва не в слезах. Ему так хорошо внутри нее, он готов кричать «мамочки!», век бы там оставался.

Он больше не может без нее обходиться. Знал бы, никогда бы ее не коснулся пальцем. Легко воспламеняющийся материал. Нужно держаться подальше. Он пытается навязать себе периоды воздержания, но больше двух суток не выдерживает. И надо видеть, в каком состоянии он возвращается к ней, чтобы вымолить наслаждение!

Он уже потерял два сантиметра в охвате шеи, теперь нужно менять все рубашки.

На следующий день она ему позвонила.

Не потому, что хотела его видеть, а потому, что боялась упустить деньги.

Родители умерли, оставив ей домик и малюсенький счет в банке. Она заказала новое портфолио с фотографиями, чтобы вновь взяться за карьеру актрисы. Переспала с фотографом, и он сделал ей скидку. А визажистка просит триста сорок евро в час. Та самая, что работала с Анджелиной Джоли, когда та бывала в Париже. Скоро у нее не будет ни копейки. Рэй – ее единственная надежда. У него есть средства. Она справилась об этом, прежде чем допустила его до тела. Подружка, которая работает в банке Франции, пробивает каждого типа, с которым собирается замутить Виолетта. Так она сказала, что у Рэя кругленький счет в банке. И что тогда себя ограничивать? Чтобы выглядеть более добродетельной, чем другие? Но она уже давно поняла, что добродетель не приносит ни гроша.

«Деньги» – вот единственное слово, которое возвратит ее к реальности. Туман рассеется. Ее охватывает дикая тоска, она уже замечает у себя седые волосы.

Откинув рукой стопку неоплаченных счетов, она окинула взглядом квартиру: обои начинают отставать от стен, труба вдоль стены проржавела, кран течет, Голливуд все дальше и дальше, тараканы наступают, она осаждена со всех сторон. И совершенно нет сил. Выжата как лимон. Хоть лезь головой в плиту и травись газом!

Она позвонила Рэю.

Бросилась в его объятия: «Ты меня любишь, скажи, ты меня любишь?» Он смотрел на нее, не понимая, куда же делась женщина, которая буквально накануне с воплями выставила его за дверь. Он прижал ее к себе, с удивлением почувствовал, какая она хрупкая, уязвимая, и более обычного преисполнился решимостью помогать ей, оберегать ее, вернуть ей утраченную уверенность в себе.

– Ты же моя звездочка, знаешь? Все приятели мне завидуют…

Она всхлипнула, да, да, встряхнула пышной гривой, положила голову ему на плечо и сказала голосом растерянной маленькой девочки:

– Да это все мой агент. Он хочет, чтобы я ехала в Лос-Анджелес на съемки фильма с Ди Каприо, ох, роль ни первого, ни даже второго плана, так, несколько эпизодов… Он говорит, что не мог предупредить раньше, это случилось неожиданно, а я, я не хочу оставлять тебя, о, как я несчастна!

Он крепче прижал ее к себе, погладил по голове.

– В первый же фильм, который будет финансироваться регионом, префект возьмет тебя на главную роль, я тебе обещаю. И ты утрешь нос всем этим гадам!

– Ты так добр ко мне. Я тебя не достойна.

– Не говори глупостей. Нам так хорошо вместе, и нас ждут великие дела, вот увидишь.

Виолетта не рассказывала всего Стелле, ограничивалась намеками, обрывками фраз. Немного удавалось выудить, но Стелла была терпелива. Как так у Рэя получается лавировать между двумя этими женщинами? И мамашу обихаживать, и любовницу обхаживать? С Виолеттой одними обещаниями не обойдешься, не на такую напал. У нее запросы будь здоров.

Стелла потыкала кнопки радио, нашла радио «Ностальжи». Юг Офрэ пел песню «Селин». Она подумала о Леони. «Лишь бы с ней все было в порядке в мое отсутствие!» Она боялась далеко уезжать от матери, хотя Эдмон Куртуа и присылал парней с работы охранять дверь в ее палату. За это он платил им по двойному тарифу. Каждый вечер, если Стелла не могла прийти, Бубу, Хусин или Морис занимали кресло возле кровати Леони. Соланж Куртуа узнала об этом и не могла успокоиться от возмущения: «Во что ты лезешь, Эдмон? Весь Сен-Шалан об этом говорит. Рассказывают, что ты ввязался в историю с Леони. Рэй будет взбешен. Ты что, ищешь ссоры?»

– Она, правда, устраивает вам сцены?

– Не волнуйся. Я уже привык. Мне в одно ухо входит, а из другого выходит.

Война между Рэем и Эдмоном возобновилась. Просто действующие лица постарели, и все. Но в центре конфликта по-прежнему Леони. Эдмон ее старался оберечь от беды, а Рэю нужна была служанка.

Знал ли Эдмон Куртуа Люсьена Плиссонье? Не факт. Леони, конечно же, прятала от людей свою любовь. Иначе Фернанда избила бы ее… Бедная мама! Тут давеча она с таким лукавым видом рассказывала, как усыпляла Фернанду, чтобы убежать на свидание с Люсьеном. Видимо, наливала снотворное ей в травяной настой или в стакан вина за ужином. Да еще надо было купить это снотворное! При любом действии Леони сталкивалась со сложностями. У нее не было ни гроша. И она не имела право по своей воле выйти из дома. Когда Фернанда посылала ее за покупками и давала деньги, она требовала вернуть сдачу до единого сантима.

До фермы оставалось недалеко.

Она включила поворотник, повернула направо на боковую дорогу, взглянула на поле, которое ее сосед тщетно пытается продать. Он хочет за него сорок восемь тысяч евро! Никогда он его за такие деньги не продаст. Если за пятнадцать тысяч кто возьмет, и то хорошо. Ей не нравится мысль, что у нее будут соседи. Кто-то будет глазеть на всех обитателей фермы. Вдруг заметит Адриана. А кто знает, какой будет человек, может, побежит сразу Рэю докладывать! А тот до сих пор хочет расправиться с Адрианом. Прямо одержим этой мыслью. Последний раз, когда они виделись, он прошипел сквозь зубы: «Я разделаюсь с ним, вот увидишь! Вот только погоди!» Она не обратила внимания на эти угрозы. Он разыскивает меня? Я жду его с карабином в руке, тем самым карабином Жоржа. Он научил меня им пользоваться после того, как умер Медок. «Ты следующая по списку, – сказал он тогда, – берегись, они на все способны». Ей понравилось, что Жорж окончательно стал «за нее». Она в нем сомневалась. Не могла никак понять, на чьей он стороне. Это уже ненормально, она подозревает всех на свете.

Он уводил ее в лес и давал там уроки стрельбы. Карабин прятал в красном «Кангу», закрытом на ключ, чтобы до него не мог добраться Том. Они так напугались в ту ночь, когда Том выскочил во двор с ружьем наперевес, готовый выстрелить. Он искал Рэя. «Паразитов надо уничтожать, – подумала она, – но мне не хотелось бы, чтобы именно мой сын очистил от него Землю».

Том ждал его при входе на ферму, прислонившись к воротам. Было восемь тридцать. Светило солнце.

Он играл на губной гармошке. Разучивал уже другую мелодию. Адриан научил его играть «Heart of gold» Нила Янга. «Keep me searching for a heart of gold…»[1] Отец и сын вместе мычали мотив, выстукивая ногами ритм. Адриан начал играть на гитаре. Они репетировали вдвоем по вечерам, когда она занималась своим рукоделием. С помощью кусочков ткани она рассказывала всю свою жизнь. Высунув язык от старания, отмеряла, вырезала, пришивала. Для персонажа, который изображал Рэя, она выбрала самый черный фетр. Она задумала целую картину, сюжет будет разворачиваться на нескольких метрах. История ее войны с Рэем Валенти.

Вчера вечером они втроем сидели в салоне. Окна были открыты, запахи боярышника врывались в комнату, скворцы плескались в луже, Том дул в гармонику, Адриан подыгрывал ему на гитаре. Она слушала их, пришивая к основе кусочки ткани. Закрывала глаза, чтобы запомнить свое счастье, удержать его внутри.

– Ты счастлива, я это слышу, – вдруг, не оборачиваясь, произнес Адриан.

– Да, ты прав, – улыбнулась она.

Когда Адриан уезжал, он оставлял гитару в комнате Тома. Том спит теперь в окружении гармошки и гитары. Скоро у него в кровати целый оркестр соберется.

Она остановила машину рядом с Томом.

– Как дела?

– Есть одна проблема.

Стелла почувствовала, как заколотилось ее сердце.

– Что?

– А телефон у тебя не звонил?

Она выключила его, когда вошла в аудиторию, а включить потом забыла.

– Я его выключила.

– Зря ты это сделала.

– Ну говори уже, Том, говори!

Стелла ударила кулаком по столбу ворот.

Она включила первую скорость, тронулась и услышала, как Том верещит вслед ее машине:

– Достало меня это уже! Достало! Сделайте уже что-нибудь!

– Ты в порядке, парень?

– Да. А ты?

– Я тоже нормально.

Милан молчит. Крутит в руках сигарету, которую только что свернул. Пальцы у него толстые, как сосиски, кончики словно раздавлены ударом молота. Ногтей нет, только комочки мяса, почерневшие от въевшейся грязи, земли, металлических опилок со стройки. Перевел взгляд на закопченное стекло форточки. Милан делил с Адрианом комнату на шестом этаже без лифта в доме на улице Коленкур. Зато прямо возле станции метро «Ламарк», в этом было преимущество. Они жили впритирку друг к другу, экономили каждое движение. На площади десять квадратных метров располагались два брошенных на пол матраса, электроплитка, маленький холодильник и душ. Туалет был на лестничной клетке.

– Надо бы нам прибраться, – заметил Милан. – Вон окна какие грязные. Я этого не люблю. У меня депрессуха тогда начинается.

Адриан поставил сумку в угол и рухнул на матрас. Он повесил на стенку фотографии Стеллы, а соседу сказал, что это Тильда Суинтон – он, дескать, фанат этой актрисы. Милану больше нравилась Моника Беллуччи. «Я люблю женщин, у которых есть за что подержаться, а твоя Тильда – одни кости».

– Хочешь кофе? – спросил он Адриана.

– Ох, с удовольствием, – ответил тот.

Милан не сразу поднялся с матраса. Было такое впечатление, что он экономит движения. Он работал укладчиком блоков. Дни напролет наклонялся, поднимал блок с земли, выпрямлялся и помещал его в кладку. Спина к концу дня отваливается. Когда ему доводится отдыхать, он потягивается, висит на притолоке двери или вытягивается на матрасе, позвонок за позвонком, и лежит так, глядя в потолок широко открытыми глазами.

– Хорошо съездил?

– Хорошо, только мало.

Милан не знал, куда ездил Адриан. Но догадывался, что тот ездит к женщине. Как-то раз он снял белый длинный волос с куртки Адриана. Но ничего спрашивать не стал. Ждал, что, когда нужно будет, тот сам расскажет.

Но Адриан молчал.

– Приходила Ванесса, тебя искала.

Адриан ничего не ответил.

– Ты должен сказать ей, что у тебя кто-то есть. Иначе она никогда не отстанет.

– В конце концов сама поймет.

– Не больно-то на это рассчитывай! Она серьезно настроена.

– Ты мог бы сам ей заняться.

Милан наконец встал, наполнил чайник, чтобы сварить кофе. Протер окно рукавом.

– Я для нее прозрачен, как стекло, – сказал он, смеясь. – Она живет в волшебной сказке, в которой ты – прекрасный принц.

Вода забулькала, Милан открыл банку «Нескафе», насыпал по порции порошка в каждую чашку, добавил кипятка, помешал и протянул Адриану чашку.

– А что ты, кстати, такой загадочный?

– Я не загадочный, я скромный, – ответил Адриан. – Не люблю рассказывать о своей жизни.

– Даже мне?

Адриан не ответил, попытался отхлебнуть из чашки и дернулся, обжегшись, напиток был слишком горячим.

– Ты мне не доверяешь?

Он почувствовал некоторое напряжение в голосе Милана, что-то похожее на упрек. Он знал, что обижает его, ничего о себе не рассказывая, но ничего не мог с собой поделать: опасался откровенничать с людьми, и все тут. Только Эдмон Куртуа знал его адрес в Париже.

– Ты с ума сошел или как? – ответил он.

– Значит, у тебя уже привычка такая… – протянул Милан.

– Да, как раз я и хотел сказать. Именно привычка.

– Грустно, что скажешь.

Нужно быстро загладить неприятный осадок, еще не хватало поссориться.

– Мы вместе живем, вроде неплохо получается, – сказал Адриан.

– Ну не до такой степени, чтобы рассказать мне о себе…

– Ну, не хочется вообще говорить об этом. Пусть это будет секрет.

– Она, что ли, замужем?

– Да, вот такие дела.

«Она замужем за кошмаром, – подумал Адриан. – И я хочу вытащить ее из этого всего. У Милана есть документы. Ему нечего бояться. Он живет в этой маленькой комнатке только потому, что у него нет средств на более дорогое жилье. Он не хочет жить в пригороде. “Хочется видеть в окне Эйфелеву башню, – говорил он, – я мечтал о ней ребенком, когда жил в Перми”. Пермь находится в четырехстах километрах к северу от Арамиля. Они практически земляки, парни с Урала».

– Понравилась ей песня Нила Янга?

Адриан улыбнулся, довольный тем, что Милан сменил тему разговора.

– Да.

– Хочешь, научу другую играть?

– Конечно, хочу.

– Сможешь тогда охмурить ее! Это ж надо! Замужняя женщина!

Он помотал головой из стороны в сторону, дескать, как такое понять? Столько свободных женщин ходят по улицам Парижа! А этому замужняя понадобилась.

Адриан закрыл глаза.

Он вспоминал вечер, который провел там. Так близко и одновременно так далеко. Сен-Шалан – это практически нигде. Дорога идет от вокзала в Сансе вдоль железнодорожных путей, потом поворачивает налево. Адриан прячет машину в кустах и, раздвигая высокие травы, входит в тоннель. Когда он выходит в углу фермы, ему надо быть осторожным. «Мало ли что, – шептала ему Стелла, – вдруг сосед пойдет за яйцами в курятник и заметит тебя». Он идет, подняв воротник, опустив голову, спрятав лицо. Как подпольщик. Месье Куртуа сказал, что скоро сделает ему документы. Но когда? Это он посоветовал ему ту работу на стройке. Он знает, как это делается. Он уже такое проделывал для иностранцев, которые в Сен-Шалане слишком заметны. А в Париже легче затеряться. Этим предприятием владеет один из его друзей. Он ремонтировал квартиры, офисы, дома, оплачивая черным налом. У него был кто-то в префектуре. Этот кто-то делал рабочим левые документы. Ну, конечно, не задаром. Всем это было выгодно. Рабочие сдавали внаем свою силу, а в результате могли официально поселиться во Франции. Иногда они исчезали, и никто никогда их больше не видел. Или находили себе другую работу. Все больше и больше времени теперь занимает процедура легализации для мигрантов. Нужно запастись терпением. Или записать ребенка в школу. Использовать его как разменную монету. Адриан отказался от такого плана. Он ждал. Терпеливо и осторожно. Скользил по стеночке. Ступал бесшумно. Не поднимал головы.

– Возьмемся за новую песню Дилана.

– Это было бы замечательно.

– А она, значит, говорит по-английски?

– Точно! Догадался, – улыбнулся Адриан.

– Не волнуйся, я все в конце концов узнаю. Я упорный парень. «I Shall Be Released»[2], как тебе?

Адриан подозрительно посмотрел на Милана.

– Зачем ты мне это сказал? – спросил он.

– Я ничего не сказал, это название песни, – ответил Милан.

– А…

– Ты на нервах, дружище!

– Я устал, и все.

– Называй это как хочешь…

Когда Адриан устает быть один, спать в одиночестве, трястись с другими рабочими в грузовичке, надрывать спину, отвечать на вопросы Милана, он хлопает дверью и идет гулять на Монмартр. Бегает с фуникулером наперегонки. Частенько Адриан побеждает, это поднимает его самооценку. Он не просто парень, который должен ходить по стеночке. Он быстрее фуникулера.

Потом он садится на скамью, окруженную зеленью, возле плакучей ивы или осины, закрывает глаза и дремлет на солнышке.

Он вспоминает тот вечер…

Это было вскоре после убийства Медка, он приехал на ферму и обнаружил Стеллу, свернувшуюся в клубок, ее сотрясали рыдания, подушка была мокрой от слез.

Он склонился над ней, погладил по плечу, прошептал:

– Ты объяснишь мне, что происходит?

– Не трогай меня.

– Стелла!

– Не трогай меня, сказала!

– Но скажи, в чем дело, черт подери! Ты никогда мне ничего не рассказываешь. Я тебе зачем вообще нужен, а? Просто тип, который приходит ночью и тебя трахает? Да? И с утра улетает на всех парах, чтобы его никто не увидел. Потому что наша история уже, в конце концов, так выглядит, заметь! Или ты мне объяснишь, в чем дело, или я свалю отсюда.

Она вжалась лицом в подушку и зарыдала пуще прежнего.

– Оставь меня в покое, мне не хочется ничего рассказывать, – всхлипнула она.

– Ну уж нет, ты должна мне рассказать. Поняла? А иначе пойми, нам нечего больше делать вместе.

Она обождала несколько секунд, потом отодвинула подушку, перевернулась и спросила:

– А тебе что нужно, Адриан? Ты хочешь поплакать, слушая про мое детство, про мать, которую избивали, и до кучи еще про мою собаку, которую прирезали?

– Я все это знаю. И еще много чего.

– Ничего ты не знаешь! Я тебе ничего не говорила!

– Я догадался, Стелла. Я видел, как кривятся твои губы, как скользит в сторону взгляд, я слышал, что ты говоришь вслух во сне, я слышу, как ты плачешь в голос… В какой-то момент тебе нужно поговорить со мной. А иначе что я такое? Племенной бык? Не самая шикарная роль.

Она шмыгнула носом и улыбнулась.

И прошептала: «Я знаю», – таким детским, таким беззащитным голосом, и протянула к нему руки, и они обнялись.

Через некоторое время, когда они лежали рядом бок о бок, она сказала просто:

– Это ведь был Медок, ты понимаешь, это был Медок… Они убили его, а я его любила. Я любила его.

Это была надгробная речь погибшему другу.

Сюзон сидела на кухне. Она утирала глаза краешком передника.

– Нянюшка! Что случилось? Что-то с Жоржем?

Сюзон помотала головой и произнесла сквозь слезы:

– С твоей матерью.

– Мама! Что с ней?

– Позвонила Амина. Он вновь пытался забрать ее силой.

– Кто он? Рэй?

– Я не знаю.

– И никого не было на страже?

Сюзон тряхнула головой, она не знала.

– Она сказала, что тебе нужно позвонить ей как можно скорее. Что Леони по-прежнему в больнице, но дело плохо, очень плохо. Она не могла тебе дозвониться, она звонила раз шесть, не меньше. Она была вообще вне себя.

– Я забыла включить телефон.

Сюзон свернула платок в пальцах, развернула, дернула за угол и нервно выпалила:

– А я вообще не знала, где тебя искать! Куда это ты все ездишь? А вдруг с тобой что-нибудь случится? Я не могу больше, не могу, это не жизнь!

Она подняла на Стеллу глаза и взмолилась:

– Надо что-то сделать со всем этим, деточка моя, для Леони все плохо кончится, а я этого не переживу. А если нам забрать ее к себе? Я бы хорошо о ней заботилась, ты знаешь.

– Не говори глупостей, нянюшка. Они тут же к нам явятся. И устроят бойню.

Стелла понизила голос, ее внезапно поразила новая мысль. Она тихо-тихо спросила:

– А Жорж… Ты уверена, что он согласится?

– Ну конечно же он согласится! Как ты могла в нем усомниться?

– Я бы не стала говорить с такой уверенностью, нянюшка. Он тоже боится. Может, он и не станет за нее драться.

Сюзон не ответила. Она опустила голову и высморкалась. Их разговоры так обычно и кончались.

– Том уже поел? – спросила Стелла, глядя в пустоту, чувствуя, как в ней поднимается шквал гнева.

– Да. И зубы почистил. Он тебя ждал, не хотел ложиться, прежде чем тебя увидит.

– Пусть поспит у вас, я сейчас поеду в больницу.

– Прежде всего позвони Амине.

Стелла кивнула. Обняла Сюзон, погладила, успокаивая, механически шепча ей всякие нежные, привычные словечки. Мысли ее были далеко, нужно составить план, как спрятать от них Леони. Но прежде всего нужно ее увидеть. Возможно, она вообще разодрана на части. Почему никого не было у двери? Эдмон Куртуа обещал, что ее все время будут охранять, что он будет за этим следить.

– Давай, езжай, деточка моя, ты ей сейчас нужнее, чем мне.

– Ты управишься со скотиной? Я понимаю, что это уже наглость, но все-таки… Я хотела сегодня это сделать. По-моему, у Мерлина уже не осталось воды, и Гризли я хотела сделать перевязку – его опять укусил Тото.

– Да все уже сделано. Том мне помогал. Он все помнит, просто удивительно.

– Взрослеет не по дням, а по часам, такое уж время. Ты уж с него глаз не спускай, ладно?

– Договорились.

– И ты запустишь в дом собак.

– Да.

– Он может прийти сюда, посмотреть, что к чему, – произнесла она вслух, но как бы сама с собой.

– Ты думаешь, это опять дело рук Рэя?

– А кого еще, нянюшка?

Она взяла ключи от микроавтобуса, шляпу и пальто. Схватила со стола кусок хлеба с сыром.

– Скажи Жоржу, что я опять взяла его машину.

– Позвони мне, если что-нибудь узнаешь. Я спать не смогу.

– Договорились.

Стелла уже закрывала за собой входную дверь, как Сюзон окликнула ее:

– Знаешь, деточка моя, Жорж уж совсем ни при чем во всей этой истории. И не надо себе воображать, что он…

Стелла растерянно посмотрела на нее. Почему Сюзон это сказала? Потому что хочет обелить своего брата, или это действительно правда? Правда лишь то, что она не сможет знать наверняка, на кого может рассчитывать, а на кого нет. И правда в том, что она подозревает весь мир. Правда в том, что от одиночества у нее уже нервы стали шалить. А Жорж иногда кажется ей простым и чистым, как холст.

Она подошла к Тому, который играл во дворе с собаками. Силач принес палку и вытянулся у его ног, показывая, что готов подчиняться и желает поиграть. Том почесал ему за ухом, молодец, Силач, хороший пес, хороший пес. Он повернул голову к Стелле, взял палку, шагнул к ней.

– Что-то случилось с Леони?

– Да.

– Что-то серьезное?

– Не знаю, нужно позвонить Амине.

– Опять это Рэй устроил?

Стелла посмотрела на него и пожала плечами. Она словно хотела сказать: а еще-то кто, но слова не шли у нее из горла.

– Ты поспишь у Сюзон с Жоржем сегодня, договорились? И, будь любезен, веди себя прилично.

– Я понял, – сказал он, стукая палкой по земле. – Я же не младенец.

Том поднялся в свою комнату, шаркая подошвами ботинок по ступенькам. Надо поговорить с Джимми. Джимми Ган всегда даст хороший совет. Именно беседуя с ним, он понял очень важную вещь: говорить «нет». Нужно говорить НЕТ людям и вещам, если не хочешь допускать их в свою жизнь. Перестать говорить «да» для того, чтобы сохранить мир и покой или чтобы понравиться взрослым. Он хотел, чтобы все это прекратилось, вся эта ложь, что произрастает вокруг. С самых юных лет вокруг него распространяется запах беды. Ему все время хочется с чем-нибудь воевать.

Как-то раз он заговорил об этом со Стеллой. В этот день он был очень горд собой, ему, как настоящему шеф-повару, удалось сварить ракушки именно до той степени, как надо. Они ужинали вдвоем, он положил вилку, проглотил несколько плотных комочков расплавленного сыра и выпалил:

– Нужно, чтобы ты мне рассказала.

– Что рассказала? – спросила Стелла, наливая себе стакан красного вина, чтобы запить весь этот сыр.

– Рассказала, что происходит. Потому что я знаю, но при этом не знаю, и это сводит меня с ума.

– Я тебя не понимаю, Том. Объясни. Ты как-то неясно выражаешься. Ты не слишком много натер грюйера в соус?

– Ну… я догадываюсь, что происходит какая-то неприятная штука, но не знаю какая, и это меня пугает. А вот если бы я знал, то подготовился бы.

– К чему бы ты подготовился?

– К беде. И когда она придет, мне не будет страшно.

Стелла провела ладонью по его волосам, повторяя, что он говорит как-то непонятно. Она положила ногу на ногу, потом вытянула ноги и уставилась на свои ботинки так, словно это было восьмое чудо света. Ему бы хотелось, чтобы она сменила наконец обувку, надо с ней об этом как-нибудь поговорить. Но не сейчас, сейчас не тот день.

Он ждал. Видимо, ей трудно говорить, раз она так тянет время. Потом она подняла голову и спросила его:

– Ты считаешь, что я тебе много лгу?

Он посмотрел ей прямо в глаза и сказал: «Да». Он мог сказать «нет», чтобы не обижать ее, чтобы сделать ей приятное, но это была бы ложь. И он опять оказался бы на том же месте, неуютном и непонятном месте, в болоте, где буксовал до сих пор. А вот сказав «да», он мог выбраться из болота и обозначить проблему: «Ты лжешь мне, я это чувствую и больше не могу это терпеть».

– Есть вещи, которые я не могу тебе сказать, – продолжала Стелла. – Ты еще слишком мал. Дети – это дети, а родители – взрослые. У каждого своя территория.

– Я прошу тебя не врать мне тогда, когда ты можешь этого не делать.

– И что тебе это даст?

И она обронила как бы между делом:

– Я не хочу, чтобы ты тоже страдал.

– Но так же еще хуже, Стелла. Я явственно чувствую: что-то не так, а почему, не знаю. И это постоянно грызет меня.

Она потянула за рукава свитера и завернулась в него, как в плед.

– В школе я вижу, что я не такой, как все. Почему мне нельзя говорить о папе? Почему он тайком приходит, чтобы повидаться с нами? Почему Рэй – мой дедушка, а я никогда с ним не вижусь? И еще такая вещь: почему все его боятся? Ты в первую очередь.

Она не сразу ответила. Должно быть, это было нелегкое решение.

– И чем тебе это поможет, если я скажу правду?

– Я пойму, что ты больше не считаешь меня младенцем. Для меня это важно.

Она улыбнулась сквозь слезы. Она не могла понять, откуда взялись эти слезы. Видимо, из старого слезохранилища, все эти невыплаканные слезы прошлого, которые она не успела пролить, или слезы любви, которую она несла в себе и которая переполняла ее.

– Я попробую, – вздохнула Стелла, – но я не обещаю, что так будет получаться все время.

Ему захотелось прижаться к ней, чтобы поблагодарить ее. Но он сдержался. Он хотел стать мужчиной. А мужчина не должен прижиматься к мамочке.

Тем не менее в тот вечер он победил. И все благодаря Джимми Гану. Это Джимми Ган научил его не говорить «да» направо и налево, чтобы сделать приятное. Маме, отцу, Жоржу, Сюзон.

И тогда, чтобы показать, что благодарен ей за искренность, он честно признался, что переборщил с тертым сыром в ракушках, что действительно эти толстые комки грюйера трудно прожевать.

Он зажег лампу у изголовья и лег между лампой и белой стеной. Этот маленький ночник Стелла купила в «Икее». Взяла сразу два. Один ему, один в его комнату у Жоржа и Сюзон, когда он приходит к ним спать, чтобы он чувствовал себя как дома. Стелла не забывает о таких вещах, его трогают такие маленькие знаки внимания с ее стороны. К тому же лампа и правда красивая, с круглым бирюзового цвета абажуром, на гибкой металлической подставке вроде шланга от душа. То есть ее можно вертеть во все стороны и направлять свет куда тебе угодно. С помощью этой лампочки он научился показывать китайский театр теней. Отец показал ему несколько фигур: собака, утка, верблюд, летучая мышь, улитка, птица. Он тренировался показывать их, и вот как-то вечером, встав, чтобы поднять карандаш, он прошел сквозь луч света и познакомился с Джимми.

Такой же мальчик, как он, только гораздо больше, он отражался на белой стене, как тень из китайского театра. С теми же непокорными вихрами на макушке и маленьким вздернутым носом.

– Эге-гей, – сказал он, – тебя как зовут?

Джимми назвал свое имя. Или, скорее, это Том подобрал ему имя. И поскольку мальчик на белой стене выглядел дерзким и непокорным, он объявил: «Ган[3]. Джимми Ган, который стреляет быстрее своей тени».

И они начали разговаривать.

Том, конечно, знал, что это он разговаривает сам с собой, но в какой-то момент об этом забыл, и Джимми Ган начал существовать на самом деле. После разговора с Джимми ему становилось легче. Он нашел друга. Лучшего друга. Он мог рассказать ему про отца, про его проходы взад-вперед через тоннель, про Медка, про карабин Жоржа, про Леони и про этого негодяя Рэя. Он рассказал Джимми, как лазил к нему в дом, чтобы найти Половинку Черешенки под раковиной в кухне, и даже о том, как он осмелился проскользнуть в квартиру и заглянуть в комнату к старухе. Он увидел Фернанду, она храпела, голова ее покоилась на подушках, а культя аккуратно лежала сверху одеяла.

– Не очень-то красиво выглядит эта культя, – объяснил он Джимми, – она закутана в белые пеленки, как младенец, а на конце на повязке желтые и красные пятна, отвратительное зрелище. Возможно, ей придется отрезать вторую ногу, а затем и руки, и останется один обрубок! А еще там так воняло, видимо, она сходила под себя, мне пришлось заткнуть нос! Думаю, был бы у меня с собой карабин Жоржа, пах-пах… и я убил бы ее, потому что она и есть самая злая. Она и ее сыночек Рэй. Два сапога пара. Вот убью ее, приобрету опыт и потом уничтожу Рэя.

– Но ведь этот Рэй – твой дедушка! – сказал Джимми.

– Может быть, но в первую очередь он мерзавец. Я не знаю, что он сделал моей матери, но у нее бледнеют губы, когда она говорит о нем.

Он не мялся, не жевал звуки, когда разговаривал с Джимми. Джимми все понимал. Но на этот раз Джимми сказал, что это вовсе глупо так, что, когда задумываешь такое, нужно как следует подготовиться. Потому что представь, что будет, если старуха проснется! Она заорет, прибегут соседи и тебя схватят. Надо тщательно все обдумать, прежде чем осуществить такую затею.

– Да, ты прав, – вынужден был признать Том.

Сегодня он расскажет Джимми Гану, что произошла новая трагедия. Что он больше не может видеть, как Сюзон плачет. А Стелла хоть и не плачет, но что-то вроде этого. Делается бледная, и у нее краснеют глаза. Но Сюзон, в ее-то возрасте! Она все время дрожит как осиновый лист, задыхается. Однажды на нее вот так нападет этот приступ, она сядет на стул и мгновенно умрет, потому что ей не будет хватать воздуха.

– Мы найдем средство, – ответил ему Джимми. – Нанесем удар и раздавим ядовитую гадину.

Иногда Джимми говорит как герой американского сериала про крутых парней.

Стелла в каком-то полузабытьи вела машину сквозь наступающую темноту. Она следила глазами за извивами дороги, полями и фермами, словно пыталась найти поддержку в знакомом пейзаже, как будто у нее из друзей остались только деревья и луга. Губы ее шептали: «Негодяй, негодяй, негодяй!» Она открыла окно и вдохнула запахи леса: прелой листвы и мокрой глины, крокусов и фиалок, почек и хвои. Аромат ночи, звуки ночи, все дышало чистотой и невинностью. Она слышала тихий скрип стволов, которые качались от ветра, крики птиц, воркованье диких голубей, она с наслаждением набрала в грудь воздуха и глубоко вздохнула. «Леони, мама, бедное измученное создание, когда же это кончится?» И отчаяние внезапно охватило ее, словно разом иссякли все силы, ей захотелось остановить машину и поспать, положив голову на руль. Постоянно повторяется одна и та же история, мать, которую избивают, насилуют, мучают, мать, которая не может даже защитить себя, потому что законы составляют мужчины и используют их в свою пользу, так, как им заблагорассудится. Еще в школе ее поразила одна фраза. «У женщин есть все основания восставать против законов, которые мы составляли без их участия». Мужчина, написавший это, звался Монтень. Да, не то чтобы услышанное в одно ухо ей влетело, из другого вылетело.

На нее нахлынули невыносимые воспоминания, она вспоминала ночи своего детства: кровь на волосах матери, стук ее головы об пол, оскорбления, крики, мамины мольбы о прощении, уверения, что она больше не будет. Невыносимо. Она задохнулась слезами, остановилась. Она изо всех сил старалась удержать слезы, закрывала глаза руками, но слезы скользили сквозь пальцы, стекали по щекам.

Когда у нее не осталось больше слез, когда она до конца прочувствовала всю свою боль, вернулась ярость, она выпрямилась, вытерла нос, скинула шляпу, помассировала голову руками, проглотила бутерброд с сыром и набрала номер Амины.

Летучая мышь пролетела наискосок по ночному серо-синему небу, и она вспомнила шутку Тома: «Какие мыши самые легкие?» Она ответила: «Ну откуда мне знать, Том, сам ведь понимаешь, что я никогда не догадаюсь!» «Летучие мыши». Он был доволен, потому что она в ответ рассмеялась.

– Амина, это я. Ты где? – спросила она, услышав голос Амины, которая говорила так тихо, что она едва слышала.

– Я в палате твоей матери. Не хотела ее оставлять одну. Я ждала, что ты позвонишь.

– Я уже еду к вам.

– Она спит. Я дала ей снотворное.

– Она в каком состоянии?

– Она спит, – тихо повторила Амина.

Амина ждала ее у дверей палаты № 144. Она знаком показала, чтобы Стелла быстрей шла к ней, и при этом подозрительно озиралась по сторонам. Потом закрыла дверь комнаты и приперла ее стулом.

– Думаешь, это их остановит? – спросила Стелла.

– Не знаю, но мне так спокойнее. Как же я перепугалась, в жизни так не боялась, честное слово! Говори тише. Я не должна сейчас здесь находиться, сегодня не мое дежурство.

– А эти что, не пришли – Бубу, Хусин или Морис? Чья сегодня была очередь? Я ведь предупредила Куртуа, что сегодня не могу прийти.

– Нет. Я никого не видела. Я ждала их, чтобы уйти домой.

– И они не позвонили?

– Говорю же тебе, нет. Никто не объявился.

– Это очень странно…

Было десять тридцать вечера. Обычно они приходят часам к восьми, когда сдадут вечернюю ведомость. Появляются улыбающиеся, радуясь тому, что могут помочь. Обычно Бубу и Хусин приносят карты и пиво, достают из-под телевизора маленький столик и играют в кункен. Поглядывают на Леони, улыбаются, говорят: «Вы можете спать спокойно, мы тут». Она тоже улыбается и благодарит их. Перед Морисом она робеет. Он уже немолод, читает книги про Наполеона и изучает стратегию главных сражений, движение армий, направление ударов. Переигрывает Эйлау и Ватерлоо. Ему нравится солдатская жизнь, военная форма, парад 14 июля. Он смотрит его по телевизору. А один раз ездил в Париж и смотрел его «въяве». Он приехал заранее, прошелся по площади Этуаль и посмотрел на приготовления, поспал в машине и утром встал в первом ряду, чтобы ничего не пропустить. Вернулся он расстроенный. «По телевизору это лучше выглядит», – сказал он. И добавил: «К тому же я не люблю толпу. В Париже слишком много народу. И там так воняет, просто дышать нечем».

Стелла склонилась над матерью. Та мирно спала. Из полуоткрытых губ раздавалось едва слышное похрапывание.

– Вроде бы с ней все нормально…

– Это кажется, потому что темно. Посмотри поближе.

Стелла склонилась ниже и заметила повязку на левом глазу Леони. Она негромко вскрикнула от неожиданности, Амина знаком велела ей замолчать.

Они облокотились на подоконник и заговорили совсем тихо:

– Было часов семь вечера, я как раз была в туалете, и тут кто-то вошел, я уверена, что это был Тюрке, я узнала его голос. Не знаю уж почему, но ключ от туалета торчал снаружи. Или кто-то его переставил, чтобы Тюрке мог меня запереть.

– Это означает, что у них здесь есть сообщник…

– Если бы только один, это еще не самый худший вариант, – вздохнула Амина. – Во всяком случае, он повернул ключ и запер меня. «Теперь эта медсестра не будет меня доставать!» – громко сказал он специально, чтобы я его услышала. Я стала изо всех сил колотить в дверь, но это не помешало ему подойти к твоей матери. Я услышала, как он говорит: «Вставай, ты сейчас пойдешь домой!» Она взмолилась: «Не трогай меня!» Он ухмыльнулся: «Зря ты думаешь, что без этого обойдется, сучка! Вставай сейчас же, или я изобью тебя!» Видимо, она показала ему на гипс, и он сказал: «А вот это мы мигом снимем!» Я услышала удары, стоны, прокричала: «На помощь!», выкрикнула номер палаты так, что голос сорвала! В итоге в коридоре раздался шум, и он убежал. Пришел медбрат Серж, открыл меня и сказал, что видел, как тот улепетывает, но не уверен, что это точно Тюрке, – вот тоже тот еще смельчак! Я выскочила из туалета и обнаружила Леони на полу. Жуткое было зрелище.

– И что с ней в итоге?

– Три перелома – четвертое, пятое и шестое ребра справа. Она, видимо, повернулась влево и пыталась защититься, а он ее выдернул из кровати. Вся в синяках, на теле, на лице, на правой руке. Мы с Сержем ее приподняли, он проверил, что ничего больше не сломано, кроме этих ребер, пока я приходила в себя. Он дал ей успокоительное и обезболивающее и ушел. Нужно завтра переговорить обо всем с Дюре.

– Бедная моя мама, – вздохнула Стелла, взяв руку матери. – Никак они тебя не оставят в покое!

Стелла подула на лицо Леони, робко коснулась пальцем щеки.

– Она спит. Так мирно спит, – удивленно сказала она.

– Когда я поднимала ее с пола, она извинялась! Ты можешь себе это представить? Просила прощение за мучения, которые она мне доставляет. Это буквально ее слова. Она такая славная, Стелла, такая славная! Как можно так с ней поступать?

– Знаю, Амина.

– У нее теперь не меньше месяца будут ребра болеть. Она с трудом сможет двигаться, с трудом сможет дышать, ей надо будет делать все с осторожностью. Нельзя будет кашлять, смеяться, делать резкие движения, нужно ждать, пока все это срастется.

– Я останусь здесь. Сюзон позаботится о Томе, а Жорж отвезет его в школу завтра утром. Я позвоню им.

Она протянула руку к сумке, чтобы взять телефон, и тут он позвонил. Она прочла «Номер неизвестен» и не стала отвечать.

– Это могли быть Хусин или Бубу, – предположила Амина.

– Или какой-нибудь очередной чокнутый, который будет угрожать мне: «Проклятая сучка, оттрахаю тебя за милую душу». Им кажется, что они со мной запросто справятся. Пугают меня муками ада. Как же я их ненавижу, Амина! Не могу больше это выносить, это сжирает всю мою жизнь.

Она посмотрела на тело, вытянувшееся на кровати, погладила мать по руке и вновь уставилась в пустоту.

– Иногда я задаю себе вопрос: остались ли у меня еще силы на любовь?

Она запнулась, подыскивая подходящие слова.

– У меня бывают моменты счастья. Но оно никогда не длится. Чаще всего приходит ненависть и занимает собой все место.

Телефон замолчал. Стелла пожала плечами.

– Ты видишь… Они даже не оставляют сообщения. Думают, что одним звонком могут вселить в меня ужас.

Она показала телефону средний палец.

– А ты уверена, что это не Бубу или Хусин? – стояла на своем Амина. – Они ведь обычно никогда не опаздывают.

– Их номера определились бы. Это те, другие, говорю тебе. Ты что, не поняла? Тебе картинку нарисовать?

Голос ее сделался резким, злым. Простодушие Амины нервировало ее.

Амина положила руку на плечо Стеллы, пытаясь ее успокоить. Стелла сбросила руку вся во власти своей навязчивой идеи.

– Это Тюрке, ты ведь сама сказала. А раз Тюрке, значит, Рэй. Но на этот раз я их проучу.

– А что ты собираешься делать?

– Не бери в голову. Они заплатят за все, одним словом. Ты ничего не знаешь, и я тебе ничего не говорила. А если тебя будут спрашивать, не отвечай, поняла?

– Стелла, ты прекрасно знаешь, что я на твоей стороне.

Стелла перевела глаза на взволнованное, напряженное лицо Амины, прочитала на нем нежность, ласку и пожалела, что так вспылила.

– Прости меня. Я просто вся на нервах. Устала делать вид, что я вовсе не я, что я сильная женщина-воительница, каждую секунду готовая к битве, но если я перестану ее изображать, кем я тогда буду? А?

Амина не отвечала. Стелла права. Ей попросту не дали выбора вести себя по-другому.

– Сегодня я останусь на ночь у твоей матери. Если она проснется и ей нужна будет помощь, я буду рядом. Иди домой, ложись спать. Завтра обо всем поговорим.

Стелла пробормотала: «Спасибо, какое счастье, что ты здесь».

– Я злюсь на себя, что позволила себя запереть. Никогда больше не пойду писать в палате у больного. Это, кстати, строжайше запрещено правилами больницы!

Стелла улыбнулась.

– Ты замечательная девчонка, – прошептала она.

– Ты тоже. И причем уже подольше, чем я. У меня было безоблачное детство. Папа с мамой холили меня и лелеяли, а ты уже тогда боролась за выживание.

– У меня не было выбора.

– Ну ты и в школе хорошо держалась!

– Потому что я любила многих преподавателей. Они были добры ко мне.

– Это правда. Они все тебе прощали. Помнишь, когда у тебя было плохое настроение, ты пинала ногами кого ни попадя?

Они засмеялись, словно воспоминания о прошлом врачевали раны настоящего.

– А моим любимцем был Толедо, наш учитель испанского, – сказала Амина. – Я его просто обожала!

Стелла сморщила нос и вспомнила:

– Когда у нас были занятия после обеда, он возвращался из столовой и его свитер был весь в пятнах. Мы пытались угадать, что он ел.

– А он застегивал пиджак, чтобы никто ничего не заметил.

– А что он говорил, когда кто-то отвечал на «отлично»?

– Он орал на весь класс, показывая большой палец: «Fantástico! Así se hace, muchacha!»[4] И все кричали: «Muchacha, muchacha!» – и стучали по партам, шум стоял невообразимый!

– У него все были muchachas fantásticas!

– Но у него тем не менее были любимчики! Ты забыла? – сказала Амина. – Ты, я, Жюли и Мари Дельмонт. Мы были лучше всех в классе по испанскому!

– И так и не растерялись после школы в конце концов, – растроганно сказала Стелла. – Мы с Жюли вместе работаем, ты тут в больнице, а Мари – в газете. И мы с ней видимся в мастерской по рукоделию, когда у нее есть свободное время от работы в редакции. Потому что она часто работает даже по ночам. Она не изменилась, такая же милая. Не загордилась ничуть.

– Мне на тридцатилетие она подарила фальшивую передовицу газеты с заголовком: «Амина: una muchacha fantástica». Ух, как я была горда!

– И что, она может такое сделать?

– Ну конечно, она мне даже показывала, это очень просто и потом зато какой эффект! А папе как понравилось! Я дала ему эту статью, и он повесил ее в гостиной! Еще когда я была совсем маленькой, папа считал, что месье Толедо прав, что женщины – отличные типы. Он решил учить испанский под его влиянием. Купил самоучитель и диски и слушал ламбаду!

– Но ведь ламбада – бразильский танец?

– Я знаю. Но такой уж он у меня, мой папа! Он против любых границ.

Стелле захотелось сказать ей: «Знаешь, а у меня появился новый отец, и мне кажется, я буду любить его, хотя он уже умер. Я уверена, что он был хороший человек. Я – дочь хорошего человека».

Но она промолчала.

Ей трудно было управиться со всеми мыслями, на нее напала ужасная сентиментальность. Она обняла Амину, зарылась лицом в ее темные кудряшки, чтобы сдержать слезы, подступающие к глазам.

– Ты не одинока, Стелла. Я тебя не брошу. Я ничего не боюсь, вот так.

Стелла прошептала: «Claro que sí, muchacha»[5].

Они услышали топот ног по коридору, встали возле кровати, взялись за руки, готовые защитить Леони от кого угодно.

Ручка повернулась, но дверь, припертая спинкой стула, не открылась.

Они с удивлением переглянулись.

– Смотри-ка, сработало, – прошептала Амина.

За дверью раздался голос:

– Это мы. Можно войти?

– Кто это мы? – спросила Стелла.

– Хусин и Бубу. Мы опоздали. Там такое дело приключилось!

Амина вопросительно взглянула на Стеллу, потом отодвинула стул и открыла. Она знаком попросила вошедших мужчин говорить потише.

– Ну что стряслось? – свистящим шепотом возмутилась Стелла. – Из-за вас тут такое вышло!

Она замолкла, разглядев в полумраке палаты лицо Бубу. Он наклонил голову, пытаясь скрыть глубокий порез на левой щеке. Верхняя губа была разбита, во рту тоже была кровь, судя по всему. Хусин выглядел не лучше. Он страшно шепелявил, когда говорил, и кривился, держась за левое предплечье.

– Что с вами случилось?

– Мы уже садились в машину, чтобы ехать сюда, – начал Бубу, – когда Лансенни и Жерсон приехали и сказали нам: «Парни, оставайтесь на месте, нам нужно вам кое-что сказать». Мы ответили, что сейчас не время, что пусть приходят завтра, а они сказали, что именно сейчас как раз самое время! Что лучшего времени и не придумаешь! И стали гоготать.

– Вид у них был злобный и мерзкий, – добавил Хусин. Произнес он это как «жлобный и мержкий».

– Ну и вот, – продолжал Бубу, – они начали нам морочить голову историей про старые бороны да веялки, за которыми нужно съездить к Лармуайе, и что у нас получится выгодное дельце. Если мы с ними договоримся сами, минуя Жюли. Что Жюли об этом знать вовсе не обязательно, что всю выручку поделим пополам, что Рэя уже достало, что Жюли наложила лапу на весь металлолом в округе, что тут пахнет хорошими бабками, а мы будем полными дураками, если упустим свою часть…

– А мы шкажали, – подхватил Хусин, – что у наш нет времени их шлушать и что в любом шлучае их мудацкие махинации наш не интерешуют.

– Мы посматривали на часы, потому что не хотели опоздать, – продолжал Бубу, – и тут они нас спросили, что мы такого важного делаем, нас что, кто-нибудь ждет, телка, что ли, или, может быть, две, и почему бы с ними не поделиться, и тэдэ и тэпэ, а пока мы уши развешивали, они тут и начали…

– Шперва они выхватили ключи от машины у меня иж руки, – продолжил Хусин.

– И они бросили их в кучу металлических опилок, а дробилка-то весь день вчера работала, так что гора была ух какая.

– Ну мы и ражожлились и брошилишь на них. Но шилы были неравные. У них были каштеты, они нас поколотили. Кровищи было, и я жуб потерял к тому же…

– В конце концов мы удрали и закрылись в ангаре. Они ушли, обзывая нас последними словами!

– Говноедами, мудаками, шукиными детьми! Ну у них и лекшикончик! Ну в конце концов мы вышли из ангара и пошли ишкать ключи в куче опилок. Ох, это было почище каторжных работ! Мы ражгребали эти опилки руками, ражгребали ногами, мы их только что не ели, в глажах у нас были опилки и в нождрях, мы едва-едва их нашли!

– И поэтому мы опоздали. Не сердись на нас за это, Стелла, – сказал Бубу.

– Я не сержусь.

– Нет. У тебя на лице написано, сердишься.

– Это не на вас.

– А на кого злишься? На них? Да они мудаки. Видят не дальше своего носа.

– Достало меня все. Хочется все остановить, лечь и не проснуться.

– Это на тебя не похоже.

– Я знаю. Мне не нравится человек, в которого я превращаюсь.

Она вздохнула. Пожала плечами. Взгляд ее упал на Леони.

– Вот мы тут совсем рядом с ней разговариваем, а она не просыпается. Это как-то странно, нет?

– Она измучена, – сказала Амина. – И ты тоже. Иди домой. А мы с парнями тут побудем.

Стелла посмотрела на них. Они участливо склонились к ней, словно желая пощупать ее пульс.

– Я и правда так плохо выгляжу? – спросила она.

– Амина права, – сказал Бубу. – Иди спать. Это больше не повторится, обещаю тебе. Будем бдеть.

Стелла улыбнулась. Бубу обожает книжные слова. «Бдеть» они будут.

– Спасибо. Пойду тогда немного посплю.

– Это не представляется мне излишним, – заключил Бубу, попытавшись улыбнуться ей, но тут же скривился от боли.

Жозефина оглядывала комнату, служившую библиотекой «Миконос Гранд-отеля». Хорошая комната, высокий потолок, полуприкрытые жалюзи, побеленные стены, длинные дубовые полки, на которых стояли оставленные клиентами книги. «Люди все-таки еще читают!» – сказала она себе, вспоминая разговор с издателем буквально сегодня утром. Он разбудил ее на заре. Ему хотелось, чтобы она вновь начала писать, чего она, собственного говоря, ждет? Последняя книга вышла два года назад. Она ответила: «Когда человек счастлив, он не пишет». Он сказал: «Ага, тогда я поговорю с Филиппом, пусть заставит тебя немного пострадать!» – «Нет уж, спасибо, – прошептала она, вспоминая свое недавнее отчаяние, – это слишком болезненно».

Она подняла голову, выискивая книгу для Филиппа. На ней был белый приталенный корсаж, красные брючки по колено и сандалии-абаркасы от Кастель, которые Филипп привез ей из Лондона. Он утверждал, что на Ноттинг-хилл это последний писк моды.

Он видел их на витрине, потом заметил на прохожих, представил их на ножке Жозефины, зашел в магазин. Оглядел их со всех сторон – в фас, сзади, в профиль, выбрал модель, где перед представлял собой полосатую черно-белую ленту, а сзади ногу охватывал тоненький розовый ремешок. Словно для нее созданы! И все это он сделал ради нее.

А потом он встал перед ней на колени. Надел на нее сандалии, застегнул ремешки, погладил ее ноги.

Она зажмурилась от счастья.

«Сложно даже представить, что совсем недавно я погибала с тоски в отеле Лиона в компании Дю Геклена».

Она похудела на шесть кило, изменила прическу: укоротила волосы и сделала челку, стала выглядеть как юная девушка. Ей нравился свой новый облик, свое новое стройное тело, нравилось спрашивать: «Неужели эта девушка – это я», когда ловила ненароком свое отражение в зеркале. Она посылала себе утром в ванной воздушные поцелуи. Ей так обидно и больно было, когда она считала, что теряет Филиппа, что телеса с горя улетучились. Она выглядела тонкой и стройной, ей это очень шло.

Жозефине нравились эти библиотеки в гостиницах, где постояльцы оставляли прочитанные книги. Она воображала, что люди делают это специально, передавая по цепочке то, что им понравилось, но Филипп уверил ее, что это всего лишь затем, чтобы не занимать место в чемодане.

День был жаркий и ветреный. Середина мая. Синее небо прочерчено тонкими перистыми облаками и линиями электропередач. Такое впечатление, что на Миконосе выращивают провода на бетонных столбах. Они пышными букетами цветут везде – на дорогах, в деревнях, на перекрестках, даже на пляжах.

Они целыми днями сидели на море. Зонтики хлопали на ветру, их едва не уносило в небо, но Жозефину и Филиппа это не волновало. Они читали, плавали, порой целовались. Она изо всех сил думала: вот оно какое, счастье, и вновь погружалась в чтение книги «Воспоминания профессионального злодея» Джорджа Сандерса.

Она кашлянула и прочла вслух:

– «Моя злобность была нового толка. Я был омерзителен, но ни в коем случае не груб. Такой аристократичный мерзавец. Если по сценарию от меня требовалось убить или, скажем, искалечить кого-то, я делал это максимально изящно, я бы даже сказал, сообразно правилам хорошего тона. Я был тем типом негодяя, который терпеть не может пачкать одежду кровью не потому, что это потом может меня выдать, а просто мне нравилось быть в чистой одежде».

– Вот этот человек мне нравится, – заметил Филипп. – Мне хотелось бы с ним подружиться.

– Слишком поздно, он уже умер!

Было так, он позвонил ей из Японии и сказал: «Ты получишь три конверта с номерами, ты имеешь право открыть только один из них, а остальные отдашь мне запечатанными, а потом безоговорочно следуй написанным в письме инструкциям, не задавая никаких вопросов».

Она выбрала письмо номер два, ей больше нравились четные числа, и прочла: «Встреча в Орли, 13-й терминал. Взять купальники, крем от солнца, ласты и словари».

На этот раз она ушла из библиотеки с книгой «Дьявольские повести» Барбе д’Оревильи. Густо накрашенная девушка в дверях расхохоталась ей прямо в лицо. Ее пронзительный смех разорвал умиротворенную тишину библиотеки.

Они должны были встретиться в баре и потом поехать ужинать в город. Она уселась на террасе и стала любоваться заходом солнца. Филипп сейчас разговаривал по телефону в их номере. Подчинившись внезапному порыву, она набрала номер с бумажки, которую нашла на ветровом стекле, послушала гудки, услышала ответ оператора: «Оставьте сообщение». Не стала оставлять. Вспомнила высокий тонкий силуэт незнакомца в дверях аудитории. Кто этот человек? Может ли такое быть, чтобы он действительно знал ее отца? Сколько ему тогда лет? Папе сейчас было бы семьдесят восемь.

– Ты видишь, он не отвечает, – прошептал ей на ухо Филипп.

– Ох! – она так и подскочила. – Ты тут?

– А почему ты не оставила сообщения?

– Не знаю, что говорить.

– Мне хочется тебя поцеловать.

– Ну давай, поцелуй!

– Нет. Меня не так-то просто добиться.

Она улыбнулась ему и вновь поглядела на бумажку с телефоном, которую положила в кошелек. «Мы могли бы увидеться сегодня вечером? Нужно поговорить с вами о Люсьене Плиссонье. Она не стала просить капитана Гарибальди узнать о владельце красного «Кангу». Это ее личные взаимоотношения с прошлым. Она ни с кем не хотела это обсуждать. Об этом знал один Филипп.

– Странно это как-то все же! Человек хочет поговорить о моем отце спустя столько времени!

– А ты помнишь своего отца?

– Я помню, что он меня очень любил. Он заботился обо мне, когда был рядом, мне не было страшно. Я помню его теорию про маленькую звезду в небе, которая нас соединяет, помню песенку, которую он пел Ирис и мне. Он брал нас на колени, подбрасывал и напевал: «Почтальон из Санта-Круза».

– А про что эта песня?

– Анриетта ее ненавидела. Она считала ее вульгарной.

Филипп расслабил объятие, Жозефина вдохнула и начала:

Она глубоко вдохнула и пропела пронзительным голосом:

Мучачас были мы с Ирис, мы хохотали, подлетая в воздух. Он пел эту песню до тех пор, пока мы уже больше не могли и просили его остановиться.

– Да, Анриетте явно такое не могло понравиться!

– Они плохо ладили. Постоянно ссорились. Анриетта орала на него, папа не обращал на нее внимания. Он часто уезжал в командировки, она привыкла жить без него. Она называла его: это человек, чье отсутствие так восхитительно, и мечтательно потягивалась. Папа любил читать, она говорила, что это пустая трата времени. Папа обожал Рильке, она говорила, что Рильке – слабак. Папа читал нам Рильке большими кусками. Ты помнишь историю из писем молодому поэту про дракона, который в последний момент превращается в принцессу?

– Нет.

– Очень красивая история. Он переписал ее на листочки, и у меня в школьной сумке тоже долго лежал такой листочек, написанный его собственной рукой. Беленький листочек, подписанный Люсьеном Рильке. В один прекрасный день я положила его в папку и больше не перечитывала.

– Он занимался строительством, да?

– Он работал директором проектов, инспектировал процесс, осматривал стройки. Он постоянно ездил в командировки. Два последних месяца своей жизни он провел в Сансе на стройке. Это, видимо, был счастливый период его жизни, поскольку он постоянно насвистывал что-то, когда возвращался на выходные. Он помолодел, постоянно приговаривал: «Ах, эта жизнь, эта жизнь, эта жизнь» – и широко улыбался. Но в тот вечер, 13 июля, когда он пришел домой, что-то у него явно пошло не так. Вид у него был озабоченный.

Жозефина откашлялась и продолжала:

– Анриетта сказала: «Не поздно ли ты возвращаешься домой?» – и постучала по циферблату своих часов, а папа сказал: «У меня была встреча, которая слишком затянулась». – «Ну и с кем же?» – осведомилась она, а он ответил: «Ты не знаешь этого человека, но можешь быть спокойна, это был мужчина». Она на это заметила: «Будто бы мне нужно успокаиваться!»

– Тем не менее похоже, что он был на свидании!

– Да ну брось! Чтобы у папы была любовница! Это невозможно.

– А ему это пошло бы тем не менее на пользу. Редкие моменты счастья вдали от кошмарной Анриетты.

Жозефина улыбнулась.

– В этот вечер он выглядел совершенно разбитым. Плюхнулся в кресло и расслабил узел галстука. Я уселась к нему на коленки, хотела приласкаться, а он мне сказал: «Что-то я весь мокрый… Жарко сейчас, правда?» Мне показалось, у него странный взгляд, какой-то стеклянный, что ли, и я спросила: «Папочка, с тобой все в порядке?» Он улыбнулся и выдохнул: «Со мной всегда все в порядке, когда ты рядом». Он погладил меня по щеке, лицо исказила гримаса страдания, словно ему было больно, и тут начали взрываться петарды. Я пошла, чтобы налить ему стакан воды, и тут… Тут он умер. Он был так важен для меня, ну ты знаешь. Он всегда восхищался тем, что я делаю. И он всегда был на моей стороне.

– А у тебя есть его фотографии?

– Не так много, мама очень мало сохранила. Когда она вышла замуж за Марселя, она все выкинула. В квартире не осталось ни одной папиной фотографии.

– И она никогда с вами не разговаривала о нем?

– Ну как же, она говорила, что у него нет честолюбия, что им ни в коем случае не следовало жениться.

– Тогда зачем она вышла за него замуж?

– Она его не раскусила сразу. Он был хорошо воспитан, у него был лимонно-желтый автомобиль «Панар», прекрасные синие глаза, густые темные волосы, хорошо сшитый костюм, он был галантен, внимателен и любезен…

– Этого достаточно, чтобы пожениться?

– Этого достаточно, чтобы напридумывать свою картинку. Она представила себя женой директора фирмы, мысленно трансформировала лимонный «Панар» в черный «Кадиллак», вообразила кабинет, секретаршу, чековые книжки… Ей нужен был прекрасный принц, циничный, богатый и могущественный. Она любила мужчин, которые заканчивают фразу: «И поживее!» От этого она млела и трепетала.

– Должно быть, она быстро в нем разочаровалась…

– Она нам всегда говорила, что вернулась из свадебного путешествия с совершенно истрепанными нервами. У него были все возможные недостатки: слишком добрый, слишком мягкий, слишком скромный и к тому же подавал милостыню нищим. От этого она просто бесилась! Он любил свой дом, дочерей, играть со мной в «лего», слушать, как Ирис читает стихи, решать кроссворды в «Франс Суар», ходить по воскресеньям в кино всей семьей. Все, что его делало счастливым, вызывало у Анриетты ярость. Ты заметил, я даже лучше запомнила недоброжелательную реакцию Анриетты, чем сами папины действия и поступки.

Она доверчиво прильнула к Филиппу, вздохнула.

– У меня осталось еще одно воспоминание о папе. Плюшевый медведь, которого он подарил мне незадолго до смерти. Он окрестил его Его Величество Чесночок. И рассказал мне, что у него есть брат-близнец, которого зовут Половинка Черешенки. Он красного цвета и живет у одной милой дамы в маленьком городке под Сансом. Я, начитанная девочка, ответила: «Разлучил близнецов, как в драме эпохи РенесСАНСА». Он засмеялся, я сумела пошутить, прямо как он! Он добавил еще, что Половинка Черешенки и Его Величество Чесночок и есть персонажи пьесы, только современной, одной из его любимых. Я никогда не видела ее. Я была еще маленькая, а Анриетта не любила театр.

– А что стало с медвежонком?

– Он царил на моей кровати, пока я не вышла замуж. А потом я отнесла его в подвал. Мне было очень жалко с ним расставаться.

Она засмеялась, нервно теребя пальцы, чтобы не заплакать.

– Потому-то я и боюсь звонить. Нахлынет столько воспоминаний…

Филипп поцеловал ее и спросил:

– А почему ты раньше никогда не рассказывала об этом человеке, который тебя преследует?

– Не знаю.

– А у тебя есть еще какие-то секреты?

Она опять улыбнулась, покачав головой:

– Уж не больше, чем у тебя!

– У меня нет от тебя секретов!

– Да ладно.

– Вот как… Ну ты расскажешь какие?

И потом, вернувшись к своему вопросу, добавил:

– Ты боялась, что я буду волноваться?

– Ты был в Японии… Мне не хотелось тебе докучать. Хотелось, чтобы ты насладился поездкой, общением с Такео.

Филипп сразу помрачнел. Он взглянул на часы, провел рукой по волосам и напомнил, что столик в ресторане уже заказан, а такси вот-вот прибудет, не будем заставлять его ждать, пойдем уже?

Они поужинали в таверне. Хозяин заведения, Яннис, мрачный занятой мужчина, в конце рабочего дня выискал время выпить с ними стаканчик. Он пил свой кофе стоя, постукивая пальцами по столу, словно куда-то торопился. У него было два ресторана на острове, второй держала жена. Когда он заговорил о ситуации в стране, то отметил: «Я страстно люблю Грецию и терпеть не могу греков. Они жулики, лгуны, коррумпированные личности. И всегда так было». Он выглядел таким несчастным, что Жозефине захотелось вдруг обещать ему, что все скоро уладится.

В такси, которое отвозило их назад, в гостиницу, она взяла Филиппа за руку и прошептала:

– Ты очень любил его, да?

– Я не ожидал ничего подобного. Злюсь на себя за это.

– Ты ни о чем не догадывался?

– Нет. Мне нравились наши ужины, наши вечера, которые мы проводили вместе, наши беседы и споры, наше доверие и откровенность, нравилось работать вместе с ним. И потом, когда все кончилось так резко и беспощадно… Я ошеломлен. Я чувствую себя ответственным за все случившееся.

– Ты не ответствен за все… – по слогам проговорила Жозефина.

– Не знаю. Я должен был предвидеть. Дружба, как и любовь, требует внимания к другому. А я не проявил внимания, не заметил.

Она положила голову ему на плечо и посмотрела на небо. Огни города пролетали мимо, ночь темнела на глазах, и месяц улыбался им своей тонкой улыбкой. Ночной туман полупрозрачными полосами двигался по дороге, лишь вдали сияли какие-то огни, и радио у водителя тихо наигрывало сиртаки.

Потом, уже ночью, прежде чем заснуть, Жозефина спросила:

– Скажи, а что было в других конвертах?

– Это секрет.

– Ну скажи…

– Нет!

– Ну скажи мне, пожалуйста.

Она протянула руку и поскребла плечо Филиппа.

– Я сплю, я тебя совсем не слышу.

– Ты не спишь, поскольку ты со мной разговариваешь.

– Это не я.

Она поскребла сильнее, он заворчал, протестуя.

– Я хочу знать. Этот вопрос угнездился в моей голове и не дает спать. Я буду пытать тебя, пока ты не расскажешь.

– Хорошо, хорошо, я во всем признаюсь, – смеясь, обещал он.

Он взял подушку, свернул валиком, подложил под голову, скрестил руки на груди.

– В конверте номер один был бонус на получение биг-мака в одном из «Макдоналдсов» на твой выбор…

– И…

– А про второй догадайся сама!

– Я никогда не догадаюсь, мы проведем бессонную ночь и завтра будем дрыхнуть на пляже!

В темноте он почувствовал улыбку Жозефины, ее легкое дыхание. Ее губы коснулись его щеки.

– Как здорово! Давай еще!

– Ну так расскажи!

– Пара домашних тапочек с меховой опушкой!

– Нет!

Он давился от смеха. Во всех конвертах было одно и то же: романтическое путешествие на Миконос в мае.

– Ты ведь не открывала другие конверты, я надеюсь? – спросил он, строго нахмурив брови.

– Конечно нет! Ты ведь сказал, что нельзя!

– За это я люблю тебя, Жозефина, ты такая честная!

– Не звучит ли это как «пресная»?

– Вовсе нет, – возразил он и свистящим шепотом добавил: – Я тебя съем!

Она засмеялась и откатилась подальше. Он сделал страшное лицо, изображая людоеда, хищно расставил руки и напал на нее. Она увернулась, воскликнув: «Промах!»

«Как же это чудесно, – подумала она, – как все чудесно благодаря человеку, который идет рядом с тобой, который берет тебя за руку, который нравится тебе, и вы славно ладите, ощущать себя слегка глуповатой, ребячливой, безрассудно-веселой. Испытывать внезапные приступы бессмысленной радости, желания отдать все любимому».

Она жадно глотала влажный воздух ночи, следила за луной, вдыхала запах цветов из сада, морских раковин на пляже.

Она не задавала ему вопросов.

Ей это было ни к чему.

Как-то вечером она получила имейл от Ширли.

Жози…

Я знаю. Я должна была это сделать, но не сделала.

Я должна была рассказать тебе, в какое безумие меня уносит.

Ты догадалась, потому что у тебя такое большое сердце, что ты можешь читать в сердцах других.

Я влюбилась в Филиппа, и теперь я понимаю, что влюбилась вовсе не в него. В саму ситуацию: Филипп – это запрещенный мужчина. Если бы Филипп был свободен, я бы его не пожелала. Мне нравятся только тупиковые пути, обнесенные колючей проволокой.

Я уехала в Нью-Йорк. Гэри выступал – и как выступал! – перед профессиональной аудиторией. Я сидела в концертном зале и слушала, что рассказывало фортепиано. Оно поведало мне о том, что сам Гэри никогда мне не рассказывал. И мне стало стыдно, Жози, мне стало так стыдно!

Я услышала плач своего ребенка. Своего сына, которого я сажала, совсем маленького, в холлы больших гостиниц, потому что наверху в номере меня ждал тот мужчина. Мужчина засчитывал каждую минуту опоздания и заставлял меня расплачиваться за нее. Я бежала наверх со всех ног, натыкалась на закрытую дверь, стучала, просила позволения войти.

Просила позволить, чтобы он меня помучил.

И он не отказывал себе в этом удовольствии.

Я уже тебе рассказывала[6]. Но могла бы рассказать еще сто раз, тысячу раз. Потому что с мужчинами у меня все время происходила одна и та же история. Я ломилась в закрытые двери.

А открытые двери меня не интересовали.

Ведь любовь должна делать человека счастливым, правда? Я счастлива оттого, что люблю тебя. Почему же тогда я никогда не могу ощутить счастье от любви к мужчине?

С тем мужчиной в гостинице, когда все заканчивалось, я уходила пристыженная, словно запачканная. Я подходила к моему маленькому сыночку в холле, опускалась на колени, просила у него прощения.

А сегодня вечером пришло время просить прощения у тебя.

Во время концерта мне пришла в голову мысль, что я чудовище, монстр, что другие не должны платить за мое безумие. Жалоба сына вошла в мое сердце. Я хочу оставаться на высоте его чувств и помыслов, я не хочу больше причинять боль тем, кого люблю. Я хочу поехать на Мюстик, посидеть, подумать. В одиночестве. Я всегда так делаю, когда мне плохо. Ведь это не в первый раз.

Гэри и ты – самое прекрасное, что случалось со мной в жизни. Мне не хочется вас терять. Лучше уж умру. Целую тебя, Жози. Так крепко, как люблю тебя. И я не лгу, когда говорю, что люблю тебя.

Ширли

P. S. Филипп никогда ни о чем не догадывался. Он считает, что мы просто очень хорошие друзья. Я хочу придумать предлог, чтобы оправдать свое отсутствие на Мюррей-Гроу. И когда я вернусь – если когда-нибудь вернусь, – я надеюсь, что уже буду здорова.

Жозефина читала и перечитывала письмо Ширли. Ответила она тремя простыми словами: «Я люблю тебя». И ничего больше не стала писать. Ширли должна сама найти свое счастье. Счастье – это внутреннее дело каждого. Взаимоотношения себя с самим собой. Такео не сумел найти это счастье. Он умер рано утром после того, как прочитал утреннюю газету.

Он оставил записку: «Ухожу с дороги».

И улетел на машине в овраг.

На следующий день за ужином Филипп молча выпил кофе, молча съел яичницу с сыром и колбасой, молча отставил чашку и, мрачнее тучи, уставился в пространство. Жозефина делала вид, что не видит его, и жевала намазанный маслом тост, глядя в сторону. Она смотрела на Алексию, хостес, которая каждое утро рассаживала постояльцев на завтрак. Она носила очень короткую юбку и высокие каблуки, ноги у нее были стройные, длинные и загорелые. Рот вечно был до ушей, улыбка не сходила с лица, глаза беспричинно чему-то смеялись. Память у нее была феноменальная: она держала в памяти имя каждого клиента и разговаривала с ним на его языке. Может быть, они расцелуются с ней на прощание.

Возможно ли, что в один прекрасный день черная туча уйдет и больше не вернется?

– Однажды, – сказал Филипп, глядя в пустоту, – он повел меня в ресторан, там еще были два его клиента. На обратной дороге мы говорили о тебе. Мне кажется, это единственный раз, когда мы во время этого путешествия разговаривали о чем-то личном. Мы разговаривали о любви и о дружбе, но не о наших близких. У меня создалось впечатление, что задушевные разговоры перестали его интересовать после смерти сына. Он должен был пойти в морг на опознание его изуродованного тела. Какой отец выдержит такое испытание?

– А тебе известно, почему сын Такео покончил с собой?

– Ему перестал нравиться внешний мир. Он целыми днями сидел у себя в комнате. При этом не был ни аутистом, ни физически больным, ни умственно отсталым. Он почти не прикасался к еде, которую приносила ему на подносе Хироми. Сейчас в Японии много таких юношей. Для них даже есть специальное слово, их называют хикикомори. Они отказываются от социальной жизни, не хотят быть частью общества и играть в его игры. Уже в 2011 году таких насчитывалось двести шестьдесят четыре тысячи. И преимущественно мальчики.

– Это нечто вроде социальной фобии?

– Да.

Он выдержал паузу и сделал глоток кофе.

– Такео испытывал отвращение к современному обществу. Направление, в котором двигался мир, вызывало у него чувство протеста, и он чувствовал себя бессильным что-либо изменить. Вчера, когда ты выбирала мне книгу, я разговаривал по телефону с Тедом. Он хорошо знал Такео. Он и сказал мне, что он покончил с собой после того, как прочитал в газете, что борцов сумо стали набирать из числа турок и болгар. Японцы больше не хотят заниматься борьбой, им кажется, что тренировки слишком тяжелы, а цель бессмысленна. Он закрыл газету и взял ключи от машины. Его мир больше не существовал. Он предпочел уйти.

– Ох, – сказала Жозефина.

Надо бы найти нужные слова, чтобы смягчить Филиппу боль от полученной раны. Но они не находились.

Стелла встала в пять тридцать. Пол был покрыт изморозью, комбинезон леденил тело. Она прошлась босиком по росе, чтобы окончательно проснуться и собраться с мыслями, посмотрела на восход, покормила все зверье, почистила щеткой Мерлина, который заурчал от удовольствия, ее уверяли, что это мини-пиг, когда принесли его, завернутого в мешок из-под картошки. Теперь он весил двести килограммов и почти не двигался в своем загоне. Потом она выпила кофе, приняла душ. Взлохматила волосы, сказала своему отражению в зеркале: «Смелей! Смелей, у тебя все получится, главное – не бойся». Она изобразила перед зеркалом охотника, прицелилась, выстрелила: паф! паф!

Отложила в сторону губную гармошку и гитару, начала будить Тома. Слегка дернула за волосы, прикусила мочку уха. Поправила съехавшую бретельку маечки на горячем со сна плече, прикусила второе ухо, чтобы помешать ему вновь погрузиться в сон.

– Понял, понял, – пробурчал он, зарываясь в подушку. – Я уже встаю.

– Жду тебя на кухне. Мне еще надо полить салат и редиску.

Посаженный недавно кустик эстрагона хорошо принялся. Лук-резанец и кориандр тоже. Земля дышала счастьем и благодатью, к этому запаху примешивался аромат свежего салата, перечной мяты и лилий. Это были цветы, которые посадила Сюзон. Она лелеяла их, как церковную святыню. Шланг для полива змеился по земле, выписывая каббалистические знаки. Знаки предвещали беду. Стелла топнула ногой, когда-нибудь все должно кончиться, так не может длиться вечно. Она не спала сегодня ночью. Вчера удалось избежать самого худшего, но ночью они могут вновь взяться за свое. Ну или завтра.

Она пойдет в комиссариат полиции и подаст жалобу. Напишет письмо прокурору республики. Хватит уже сражаться в одиночку.

Она направила струю шланга на огород. Подошла к салату, склонилась над первой грядкой. Вчера вечером еще с ней все было в порядке. Но ночью по ней прогулялись улитки и слизни и обглодали все листья до самых веточек. Она бросила шланг, нагнулась, оценила размер ущерба. Днем мерзкие твари прячутся и свои преступные дела начинают под покровом ночи. И ведь она посыпала золой грядки, чтобы остановить их неумолимое нашествие! Но ночью шел дождь, золу размыло, и они пошли в атаку. Она уж все перепробовала: яичную скорлупу, средства против слизней из магазина, ничего не помогает. Жорж посоветовал ей приманить их пивом. Они обожают пиво, залезут в кастрюлю и потонут. Надо в ближайшие дни попробовать. «А если и это не подействует, я ночью встану с карабином Жоржа и буду расстреливать их крупной дробью. Только так и можно справиться с этой сволочью». Когда у нее есть время, она собирает их, кладет в пластиковую бутылку и бросает в реку, это мягкий метод борьбы.

Она села на каменную скамью. Силач и Полкан пришли и легли у ее ног. Они зевали, потягивались, виляли хвостом, видно было, что они счастливы наступлению нового дня.

Она позвонила Амине и спросила, как себя чувствует Леони.

– Она сегодня рано проснулась. Я дала ей долипран и еще более сильное средство от боли. Она попросила свой метроном, и я ее оставила под присмотром Мишлин. Это моя коллега, Леони ее очень любит. Не могу больше говорить, я должна идти в операционную.

– Я заеду в больницу после того, как отвезу Тома в школу. Ты надолго занята?

– Да нет. Примерно час. Сегодня утром Дюре составил медицинское освидетельствование. Никто не знает, вдруг понадобится.

– Я как раз собираюсь идти в полицию.

– Ну вот и освидетельствование пригодится.

– Ты хочешь сказать, пока не случилось что-нибудь страшное?

– Хватит нести ерунду. Тебе удалось поспать?

Стелла вздохнула:

– Ночью не сомкнула глаз…

Она почувствовала рядом чье-то присутствие. Взгляд, который жег ей затылок. Том стоял, прислонившись к стене, он все слышал.

– Ты уже позавтракал? – спросила Стелла.

– С кем ты говорила?

– С Аминой.

– Про мою бабушку?

– Да.

– Ну и что ты будешь делать?

– Я не знаю. И вряд ли стану обсуждать это с тобой.

– Ну а с кем же тогда?

– Не с тобой, я сказала раз и навсегда. Иди чисть зубы и поедем.

– Ну как хочешь.

Он говорил холодным, вызывающим, почти высокомерным тоном.

Словно хотел подчеркнуть ее бессилие, ее женскую слабость. Она возмутилась, закричала на него:

– Не смей разговаривать со мной таким тоном!

– А как ты хочешь, чтобы я с тобой разговаривал?

– Как полагается мальчику твоего возраста.

– Это что значит?

– С уважением. Я хочу, чтобы со мной разговаривали с уважением.

– А Тюрке уважает тебя?

Стелла не нашлась, что ответить. Она тяжело вздохнула, постучала ботинком о ботинок, сунула сжатые кулаки в карманы.

– Ты сердишься? – спросил Том.

– Да. Я очень сержусь.

– Потому что не знаешь, что можно сделать.

– Я придумаю. Дай мне только время поразмыслить.

Стелла молча вела машину, и Том, опустив глаза, играл на своей гармонике. Он перебрасывал ее из одной руки в другую, сосредоточившись, как человек, который о чем-то напряженно думает.

– Давай повторим таблицу умножения? – предложила Стелла.

Он не ответил, его глаза помрачнели, словно она сказала какую-то полную чушь.

– Ты думаешь о бабушке?

Он втянул голову в плечи и по-прежнему продолжал перекидывать гармонику туда-сюда.

– Ладно, договорились, – сдалась она, – я больше ничего не буду говорить.

Она включила правый поворотник, чтобы свернуть на дорогу, ведущую к школе, посмотрела на школьный корпус и увидела одноклассников Тома в костюмах астронавтов. Они шли, держа под мышкой большие салатницы.

– Что это на них нашло? Сейчас ведь не Хэллоуин!

– Учительница наша придумала. Мы репетируем пьесу, где действуют астронавты, поставим ее в конце учебного года. Каждому нужен белый комбинезон и салатница, чтобы сделать шлем.

– Но ты мне ничего не говорил!

– Говорил. Два раза. Ты просто не услышала, – буркнул он себе под нос.

– Это неправда, Том, неправда! Я бы обязательно тебя услышала!

– Ну тебя все равно никогда нет дома.

Он вышел из грузовика, хлопнув дверцей и не попрощавшись.

Стелла выскочила и побежала за ним. Она схватила его за руки, заставила смотреть себе в лицо.

– Прежде всего, скажи спасибо, что я отвезла тебя в школу. Я тебе не нянька и не личный водитель, и вообще…

Она вздрогнула. Он смотрел на нее холодно и сурово.

– Черт возьми, Том! Это же не драма, что я не расслышала!

– А другие матери расслышали. У других мальчиков есть комп в комнате и мобильный телефон, они играют в игры. А я играю один или с двумя стариками!

– У меня нет на это денег, Том. Я на мели.

– Я знаю.

Он пожал плечами, словно этот аргумент давно всем известен и устарел.

– А скажи, уже слишком поздно делать костюм астронавта?

Он резко высвободился, мотнул головой:

– Я не имею никакого отношения к школьному спектаклю.

И он, сгорбившись, зашел на школьный двор. Пнул ногой лежащую кепку, она отлетела и осталась сиротливо лежать в стороне.

Стелла встала, поискала глазами учительницу. Она стояла в дверях, прижимая к себе рукава наброшенного на плечи жилета. Эта женщина вечно зябла.

Стелла подошла к ней и спросила:

– Здравствуйте. Как поживаете?

– Ох, устала… Хорошо, что год кончается. С детьми становится все труднее работать.

– Скажите, пожалуйста… А костюм Тома когда еще не поздно принести?

– В понедельник. Сегодня – первая репетиция. Нужно им научиться ходить с салатницей на голове, я вот думаю, не зря ли затеяла всю эту историю…

– Ну что вы! Это так оригинально.

– Да? Вы, правда, так думаете? Потому что я голову себе сломала, как же сделать спектакль, связанный с учебой. И вот нашла пьесу одного американца.

Она с сомнением и беспокойством заглянула в лицо Стелле. Та попыталась успокоить ее и ласково сказала:

– Том будет готов, не волнуйтесь. И все получится великолепно.

Она прошла мимо сына и на ходу бросила:

– Будет у тебя твой костюм. Обещаю.

Том пожал плечами и пробурчал:

– Если бы проблема была в этом!

Стелла припарковала грузовик перед комиссариатом и велела собакам сидеть в кузове.

– Ждите меня здесь и ни с места! Не вздумайте выскакивать и бродить по проезжей части. Мне без этого хватает неприятностей.

Силач и Полкан, повизгивая, недовольно свернулись калачиками в кузове, преодолевая желание мчаться вслед за хозяйкой.

На фронтоне комиссариата красовалась надпись: Министерство внутренних дел, комиссариат полиции, Республика Франция, Свобода, Равенство, Братство.

– Если бы, – с горечью пробормотала Стелла, шагая длинными ногами через две ступеньки.

Она толкнула дверь и вошла в большую комнату с грязно-желтыми стенами. На потолке светились прямоугольные неоновые плафоны, у стенки диванчик из искусственной кожи, две деревянные скамейки, на стене плакаты: «Внимание, алкоголь», «Внимание, каннабис», «Ваш сын принимает наркотики. Как поговорить с ним об этом?» «Публичное собрание о помощи жертвам насилия», Декларация прав человека и стишок, написанный красивым курсивом в виньетке из розовых и голубых цветов:

За длинной стойкой на стуле сидел человек. Стелла узнала его. Это был Сильвен Лампирон по кличке Лампа. Она училась с ним в одном классе. Это был тщедушный парень, вечно в соплях, какой-то кривой, одна рука короче другой. Жирные жидкие волосы, болезненно-белая кожа, стариковские очки и россыпь гнойников на лбу довершали картину. Он носил свитеры ручной вязки, которые лохматились на рукавах, словно его мама не умела заканчивать петли. Иногда удавалось провернуть с ним злую шутку: ухватить за рукав, поймать нитку и начать тянуть за нее. Рукав начинал распускаться, все смеялись и хлопали в ладоши. Лампа не смел сопротивляться. Но впадал в ярость, прыщи у него на лбу начинали сиять ярко-алым цветом. Это вызывало взрыв всеобщего веселья. «Эй, Лампион, а если свет перегорит, ты будешь нам освещать дорогу? А когда ты сидишь на толчке, они освещают сортир?» В один прекрасный день Сильвен Лампирон замаскировал прыщи бежевой замазкой, начал отжиматься по утрам, сменил очки и стал похож на человека. Но Лампой его все равно по-прежнему называли по инерции.

И поэтому Стелла, заметив за стойкой Сильвена Лампирона в форме, не удержалась от возгласа:

– Лампа! Что ты здесь делаешь?

Бригадир Лампирон, одетый в темно-синюю униформу, небесно-голубую рубашку, с электрошоковым устройством «Тэйзер» на поясе насупился:

– Ну, прежде всего, я не Лампа, а Сильвен Лампирон, кроме того, я работаю в комиссариате уже три месяца в чине бригадира.

И он гордо выпятил подбородок, что, по его замыслу, должно было прибавить ему пару сантиметров роста и кучу авторитета.

– Чего ты хочешь?

– Я пришла подать жалобу.

– Надо же!

Он нагло, злобно рассмеялся. Стелла с удивлением посмотрела на него и потом ледяным тоном спросила:

– А что это ты смеешься? Тут нет ничего такого забавного.

– Я не смеюсь.

– Ну как же, я слышала.

Он принял вид важного чиновника и приосанился на стуле.

– Так по какому поводу ты пришла? Я очень занят, между прочим, Стелла.

– Ты считаешь лапки у мух?

– Если ты будешь разговаривать таким образом, я выставлю тебя за дверь.

Стелла злобно прошипела:

– Я пришла по поводу моей матери, Леони Валенти. На нее напали сегодня ночью в больничной палате. Я хотела бы подать заявление.

– На кого?

– На… ну я не знаю. То есть я знаю, но у меня нет доказательств.

Он переложил с места на место бумаги на столе, чтобы придать себе более внушительный вид, приложил палец к подбородку и заявил:

– Если тут кто-то может подать жалобу, то только она. Но не ты.

– Но она не в состоянии это сделать.

Он вновь погрузился в бумажки, вид у него был враждебный. Он явно не обращал на нее внимания.

– А если я принесу тебе медицинское освидетельствование, подтверждающее наличие следов избиения, синяков, ран?

– Повторяю еще раз, это должна принести она, не ты. Это она жертва.

– Ты же сам прекрасно знаешь, что…

– Таков закон, Стелла. Ничего не могу с этим поделать. Ты еще можешь написать прокурору Республики и изложить все факты.

– И каковы мои шансы?

Она не знала, зачем задала этот вопрос, ведь ответ был известен заранее.

– Ну, ты можешь это сделать, но он… он ведь получает сотни писем!

Зазвонил телефон. Лампирон снял трубку: «Да, шеф, конечно, шеф, сейчас, шеф».

– Я вынужден тебя покинуть.

– То есть мне просто валить отсюда, и все?

На лице его появилась покровительственная улыбка. Улыбка начальничка, наделенного маленькой, но властью. Он погладил себя по животу, подумал о предстоящем обеде: что там мадам Лампирон сегодня приготовила? В школе, в столовой, он отскребал соус бешамель со дна тарелки.

– Ну ты все сказала, что хотела? – поинтересовался он, взглянув на часы.

– Иди на хрен, вот что! – процедила Стелла сквозь зубы.

Она схватила сумку, лежащую на стойке, мотнула ее в воздухе и вышла за дверь, хлопнув ею со всей силы.

– Ну и мудила этот Лампа!

Едва она залезла в кабину, зазвонил мобильный. Она схватила его и, не взглянув на номер, прокричала:

– Алло?

В трубке послышалось сдавленное хихиканье. Тюрке.

– Ты меня узнаешь?

– Что?

– Я неподалеку, Стелла, я совсем рядом. Посмотри, вот он я, на перекрестке, сейчас я тебе подам знак.

На правой стороне улицы был припаркован белый «Рено». Левое крыло помято, поворотник висит на волоске. Стекло со стороны водителя опущено. Тюрке высунул руку с поднятым кверху средним пальцем.

– Ну, видишь меня? – ухмыльнулся его голос в телефоне.

– Сволочь!

– Мы будем следить за тобой по пятам, крошка. Ни на секунду не оставим в покое. Это была плохая идея пойти плакаться в полицию. Комиссар ведь кореш Рэя, ты не знала? Вчера они вместе ужинали. И там была еще твоя подруженька Виолетта. Вот это женщина, настоящая, с большими сиськами. Люблю женщин с большими сиськами.

– Чтобы спрятать в них твою говнистость? Боюсь, таких больших не бывает.

– Берегись, Стелла! Не с того начинаешь. Ой, боюсь, окажешься ты со мной с глазу на глаз в темном переулочке…

– Что, спать от этого не можешь, ракообразное?

– Это ты утратишь сон и аппетит. Я этим лично займусь.

Он прошипел это в телефон, мерзко посмеиваясь.

– Что ты хочешь, Тюрке? Говори яснее. У тебя так все в башке перекрутилось, что у меня у самой заболевает голова, когда я пытаюсь тебя понять.

Кулак в окне «Рено» опустился вниз и стукнул по дверце.

– Оставь свою мать в покое, Стелла. Она нам нужна, и мы ее получим. Ее место рядом с Рэем, так по закону. Дюре в конце концов поймет это. Или мы выкрутим ему руки. А он не то чтобы смельчак, как известно.

Он расхохотался.

– А ты считаешь себя смельчаком, что решил напасть на пожилую женщину, прикованную к кровати? – парировала Стелла.

– Она сама нас спровоцировала! Уже долгие месяцы валяется в кровати и ни хрена не делает!

– О! Какой аргумент! Час от часу не легче!

– Ты, сучка несчастная, знаешь что? Мы с тобой расправимся. И с твоим сынулей тоже! Так будет легче. Тогда ты сдашь нам Леони со всеми потрохами. Понятно?

Стелла судорожно схватила обеими руками телефон и проорала в него: «Ни за что! Пошел ты на хрен, Тюрке!»

Она нажала отбой, бросила телефон на соседнее сиденье. Вцепилась руками в волосы, потянула, словно собираясь снять с себя скальп. Внутри бушевали ужас и ярость, ей захотелось убивать, Стелла уже не понимала, кто она и чего хочет. Она знала только, что хочет, чтобы это скорее кончилось.

В больнице она встретила Амину в прихожей. Та вышла из операционной, на ней был цельный белый комбинезон, закрывающий ее почти целиком. На ногах было некое подобие надутых носков, которые крепились к щиколоткам резинками. Она сняла маску со рта и заговорила с коллегой, перелистывая историю болезни.

Стелла мягко похлопала ее по плечу. Амина обернулась.

– Через две минуты я в твоем распоряжении!

– О’кей. Я подожду.

Стелла отошла в сторону и начала наблюдать за снующими туда-сюда людьми в медицинской униформе. Некоторые выходили из отделения и собирались домой, поскольку отдежурили ночь, другие, как Амина, что-то обсуждали. Она заметила доктора Дюре, который выходил из двери в операционную. Он махнул ей рукой: дескать, поговорим попозже. Она кивнула и посмотрела ему вслед. Он был одет в такой же белый комбинезон, как Амина. И такие же надутые носки. От этого шел он тяжело, неуклюже. Что-то среднее между динозавром Казимиром из телешоу и астронавтом. Вдруг это слово отдалось в ее голове. Астронавт! Вот тебе и костюм для Тома.

Подбежала Амина, поцеловала ее.

– Они позвали меня рано утром, чтобы я ассистировала на операции, потому что узнали, что я здесь ночевала. Не слишком серьезная история, все нормально… Долгий получается денек. Хочешь кофе?

Они подошли к автомату. Амина бросила в щель две монетки.

– Как она? – спросила Стелла.

– Хорошо. Ты можешь пойти с ней повидаться. Она замечательная, вообще никогда не жалуется. Невольно любуешься ею буквально всем.

Амина посмотрела на часы.

– Мне пора идти.

Она поигрывала застежкой-молнией своего комбинезона. Вверх-вниз, вверх-вниз. Стелла вновь вспомнила про костюм для Тома.

– А у тебя еще одного такого нет?

– Есть. А зачем тебе?

– Для Тома. Я должна придумать ему костюм астронавта, и у меня совершенно нет на это времени при этом.

– Это форма для операционной. Чтобы не внести инфекцию больному. Ничто не проскочит. Ни слюна, ни дыхание, ни волосок, ни ноготок, ни капелька пота. А есть еще перчатки!

– Белые перчатки?

– Да. Иногда мы надеваем две пары, одна на другую, чтобы не рисковать.

– А ты можешь все это дать мне для Тома? Это было бы замечательно.

– Вообще не вопрос.

– Нужно только, чтобы я примерила комбинезон. Он будет ему велик, очевидно. Главное – не ошибиться с размером.

– Я могу на всякий случай дать тебе два. Один будет запасной на случай…

– Гениально! Он точно будет доволен!

– Сейчас схожу за ними. Мне взять заодно две пары перчаток?

– Да. Жду тебя в палате у Леони.

Леони уснула. Она едва слышно дышала. Губы ее были белы от пересохшей слюны. Она держала на животе метроном, сжимая его обеими руками. Он медленно двигался влево-вправо, вправо-влево, издавая монотонный металлический лязг, динг-донг. Она улыбалась. «Как она так может», – подумала Стелла, склоняясь над матерью. Она ласково погладила ту щеку, на которой не было повязки. Не решилась вынуть у Леони из рук метроном, чтобы не разбудить ее. Она могла бы тогда расстроиться.

Стелла взяла стул и села рядом. Некоторое время она смотрела на лицо спящей. Все пыталась разгадать тайну ее вечной улыбки. Где носится сейчас твоя душа, моя бедная дорогая мамочка? С кем ты там видишься в своем сне? Какую такую историю себе рассказываешь, что твоя жизнь становится менее беспросветной?

Она прилегла щекой на подушку рядом с Леони.

Тихо-тихо прошептала: «Мама, мама, расскажи мне свой секрет, я стою на пороге очень опасных дел, я ненавижу этих гадов и готова убить их всех. Ведь не надо этого делать, правда? Скажи мне, что ты запрещаешь».

Леони лежала недвижимо, вцепившись руками в метроном.

Стелла вытерла ей лоб, поправила белоснежные волосы, расправила простыни, поправила одеяла и на цыпочках вышла из палаты.

А Леони не спала. Она просто чувствовала себя счастливой. И ей не хотелось больше плакать. Наконец-то!

Он не забыл ее. Он просто умер.

13 июля. Через две недели после того, как они договорились ждать друг друга всю жизнь.

«Самое ужасное, – говорила она себе все эти годы, – самое ужасное, что он забыл меня. Отъехав от Сен-Шалана, он на первом же перекрестке бросил меня в кювет, в крапиву. И это означало: все, что он говорил мне, было всего лишь ложью. Это означало, что у него новая стройка – новая женщина, новая стройка – новая женщина, те же приемы ухаживания, нежные слова, та же звездочка в небесах, которую он предлагал каждой из них. Встречаются мужчины, которые вот так раздают звезды с неба, они создают радость на момент, пока они с вами, а потом получается много горя, когда они уезжают.

А он ее не забыл! Он просто перестал дышать. Но я тоже перестала дышать в тот день, когда он уехал».

Она не сердилась на Тюрке. Наоборот, она хотела бы прекратить свое земное существование, но упрямые люди ее спасли.

Однажды давно она попыталась найти Плиссонье в телефонном справочнике Парижа. Ни одного не оказалось. Она не знала названия предприятия, где он работал. Она сказала себе тогда: может быть, его и вовсе не было? «Может быть, это плод моего больного воображения? Может быть, Рэй прав и я чокнутая?

Я не чокнутая. Я все отлично помню».

Рэй уехал в Испанию, чтобы оказать помощь пожарным Аликанте. Он отправлял Фернанде по почте открытки. «Я живу хорошо, я хорошо питаюсь, я хорошо сплю, все отлично, береги себя, целую тебя, моя дорогая мамочка. Рэй». На всех открытках был приблизительно один и тот же текст, но Фернанда читала их и перечитывала, пока глаза не уставали.

А я, Леони, наслаждалась.

Ко мне вернулся вкус к жизни. Я могла спокойно спать поперек широкой кровати, могла подушиться за ушком духами, которые стащила в Новой галерее. Фернанда не упускала возможности меня задеть, уязвить, унизить, но мне удавалось ускользать от ее напора. В ту эпоху я была еще сильной, молодой, ловкой. Я прыгала на велосипед и ехала к Сюзон и Жоржу, задавала корм ослам, выметала хлев, поливала животных из шланга, такая жара стояла тем летом…

Но я отвлеклась…

Ну так вот, как-то вечером она стояла в очереди в булочную за каким-то мужчиной. Она смотрела на его плечи, на его спину, на слишком длинные руки и думала, что у него наверняка плоскостопие. Непонятно, с чего она так решила. Их разделяло не более метра. Он шагнул в сторону, чтобы выбрать на витрине пирожные, она продвинулась вперед и случайно поймала его взгляд. Огромные глаза, синие-синие. Добрые, улыбающиеся. Они переглянулись и внезапно почувствовали, что счастливы. Улыбнулись друг другу. У обоих едва не вырвалось: «Ах, это вы, это вы… Как долго я ждал вас. Я так хотел этой встречи… Я не знала, как вас зовут и не знала, где мы встретимся, но я знала, что вы обязательно появитесь».

Вот так иногда происходят удивительные вещи, если верить и не отказываться, если не складывать крылья и хранить в душе огонь надежды.

Им не хотелось шевелиться, чтобы не спугнуть свет, который возник вокруг них. Хотелось растянуть этот чудесный миг, такой мирный и спокойный. Хотелось, чтобы все в магазине замолчали и застыли на своих местах, чтобы длился и длился их праздник.

– Один франк десять сантимов, мадам Валенти, – объявила продавщица.

Мадам Валенти.

Леони опустила голову.

Ну да, точно, она же замужем.

Она потом встретила его один или два раза, когда ходила за покупками для Фернанды. То ли за молоком, то ли за нюхательным табаком. Это была такая темная пыль, которую Фернанда зажимала между большим и указательным пальцами, и засовывала себе в ноздрю, и с шумом втягивала. Потом она постукивала большим пальцем по каждой ноздре, чтобы излишки табака выпали из носа. Ноздри у нее были черные, выглядело это отвратительно.

Люсьен встретился Леони в табачной лавке. Он покупал газету. Увидев ее, он вновь остолбенел и густо покраснел.

Совершенно неповторимая интонация проскользнула в ее голосе, когда она произнесла: «О! Как я рада вас видеть! Как приятно, что случай вновь свел нас». Она услышала себя со стороны и поразилась: «Это я такое говорю?» Я ли эта беззаботная, веселая девушка, почти кокетка? Он тоже выглядел совершенно счастливым. Они вместе вышли из лавки, он искал в карманах ключи, вздохнул, что ключница – очень удобное изобретение, оно помогает потерять все ключи разом вместо того, чтобы терять их один за другим.

И сразу после этого он тихо-тихо добавил:

– Я так счастлив, когда вижу вас.

Вечер выдался замечательный, воздух был пропитан весной. В такой вечер могло случиться что угодно.

Она совершенно не знала, как себя вести. Она не привыкла к любезностям, ласковым словам. И вот она стояла, поигрывая воротником рубашки, теребила его пальцами, оправляла. Она боялась показаться недостаточно красивой, недостаточно интересной. Потом уже он рассказал ей, что ему хотелось взять ее на руки и унести оттуда. Открыть ей дверцу машины и сказать: «Давайте, поехали, уезжаем отсюда». Но он сказал себе: «О Боже! Я просто смешон в моем возрасте, и вообще, я отец семейства, она такая юная, такая невинная, хрупкая, ветром ее сдует».

В тот вечер она смеялась от счастья.

В следующий раз в этой же табачной лавке он решал кроссворд, и когда она вошла, спросил, нежно глядя на нее: «Папа-плут, семь букв». Она сдула с лица прядь, сосредоточилась и воскликнула: «Борджиа!» И он сказал очень серьезно, без капли иронии: «Вы блестяще образованы, мадемуазель».

Он нарочно назвал ее мадемуазель.

Он перечеркнул этим мадам Валенти. Он вновь вернул страсть, веселье, желание в ее повседневность. Жизнь, жизнь и еще раз жизнь.

Она на всякий случай обернулась, чтобы проверить, не разговаривает ли он с кем-нибудь другим, и сразу убежала. Она очень боялась проявить слабость в разговоре с ним. Слишком много чувств, слишком много жизни, к такому ей еще предстояло привыкнуть.

Снотворные пилюли ей давал месье Сеттен, аптекарь. Передавал из-под прилавка. Совершенно бесплатно. Он понимал, что они предназначались для Фернанды, и явно чувствовал, что тут что-то неладно. Рэй его шантажировал. Он угрожал, что расскажет мадам Сеттен, как ее муж милуется с красоткой Анни, и длится это уже давно! У него, уверял Рэй, есть кое-какие компрометирующие фотографии. Она неплохо целуется, ухмылялся Рэй. Губенки-то какие, ух! На фотках все видно! Дело в том, что владелицей аптеки была мадам Сеттен. И диплом фармацевта был у нее, у мадам Сеттен. А месье Сеттен был всего лишь статист, который в белом халате изображал фармацевта, выдавая аспирин и серно-ртутную мазь. И если бы мадам Сеттен его выгнала, он остался бы без работы под открытым небом. Он предпочел платить Рэю триста франков в месяц. И конечно, когда он выдавал Леони снотворные пилюли, он мстил. Его лицо прояснялось, когда она заходила в аптеку. Мадам Сеттен это заметила и подумала, что тут дело нечисто. За этими двумя нужен глаз да глаз!