Новые страхи

Нехорошее дело Энджела Слэттер

Изабель в нерешительности останавливается перед великолепной дверью, ведущей в палату, отведенную, как она прежде считала, им с Адольфусом. Дверь – произведение искусства, на ней перед деревом стоят фигуры Адама и Лилит, у комля дерева – кошка, передаваемый плод находится между Первым мужчиной и Первой женщиной, так что невозможно понять, это она предлагает плод ему или наоборот.

Ее недавние усилия лишили ее сил, которые у нее оставались, и пища, найденная на главной кухне (все слуги спят, запах перегара поднимается от них, как болотный газ), лежит тяжестью в желудке, сильно уменьшившемся в размерах от долгого голодания не по своей воле. Лакированные деревянные половицы галереи холодны под ее худыми – такими худыми! – ступнями. Никогда в жизни не были они так худы.

«Умеренное голодание творит чудеса», – думает она.

Проходя по дому, она видит свое отражение в зеркалах с филигранью, замечает произошедшие с ней перемены: серебряный узор во всклокоченных темных волосах, ужасно узкое лицо – кто бы мог подумать, что под всем этим жиром прячутся такие красивые скулы? – недовольно надутые губы по-прежнему как лук Купидона, маленький нос, но глаза ввалились и, она могла бы поклясться, их цвет изменился: были светло-зеленые, а стали совершенно черные, как будто в них наступила ночь. Платье вздувается вокруг ее нового тела, лишней ткани теперь столько, что из нее можно сделать парус для корабля.

Сколько же потребуется времени до восстановления округлости форм? До тех пор, когда щеки станут, как яблочки, и разгладятся морщины на лице. Она снова чувствует запахи, но различает лишь запах собственного так давно не мытого тела.

«Ванна», – думает она с вожделением, но затем возвращает внимание, куда следует: на дверь.

Вернее, на то, что находится за ней.

Она протягивает руку, смотрит на пальцы, похожие на прутики, на черные полумесяцы грязи под ногтями. Какими зловеще белыми кажутся ее кисти на дверной ручке, имеющей форму головы волка, такой вздутой, что она едва может за нее как следует ухватиться. Она делает глубокий долгий вдох и поворачивает дверную ручку.

Изабель проснулась, чувствуя тяжесть на глазах, холодную, мертвую.

Рот тоже чем-то придавлен: губы прижаты, между ними проникли тонкие металлические усики. Лоб повязан чем-то прохладным и твердым, нижний край этой повязки проходит через нос. Щеки и подбородок заключены во что-то, как будто на ней шлем, но она не помнит, чтобы надевала его перед сном. Она не помнит, как легла. Горло и предплечья, к счастью, свободны, но грудь, живот и кисти во что-то заключены. Так, значит, она не в клетке.

«Сохраняй спокойствие, – сказала она сама себе. – Дыши медленнее». В школе святой Димфны ее учили тщательно оценивать ситуацию. Легко сказать, труднее сделать, когда не можешь открыть глаза.

«Кольца, – подумала она. – Кольца у меня на пальцах, колокольчики на больших пальцах ног». Она попробовала пошевелить ступнями, но они онемели и отказывались повиноваться. Начиналось покалывание, как будто иголочками. Однако это значит, что хоть какая-то надежда остается. Запястья окружены, охвачены… браслетами. Она пошевелила пальцами. Лишь один из них нес приемлемое бремя, кольцо, свернутое из тонкой металлической ленты. Родные ее мужа, как бы ни были богаты, всегда настаивали на простом обручальном кольце. Ибо любовь, полагали они, украшать не следует.

«Мой муж, – подумала она, – где бы он мог быть?»

Адольфус Воллстоункрафт.

Не мог же он ее оставить! То есть, конечно, мог, но, по крайней мере, не так же скоро. Потом она вспомнила, что они только что поженились. Что еще сегодня утром она готовилась к свадьбе в окружении кузин Адольфуса, которых было столько, что, обращаясь к каждой, ей приходилось останавливаться и вспоминать имя, чтобы, неправильно произнеся его, не нанести обиды. (Это, конечно, не относилось к кузинам Инид и Дельвин, они сошлись и стали так близки!) Все они нарядились подружками невесты, ибо у Изабель не было ни сестер, ни кузин, ни теть, ни друзей, которые могли бы сослужить ей такую службу. Все вместе кузины – круговорот пастельных оттенков и мягких тканей, свет канделябров сверкал на роскошных ожерельях, серьгах, брошах и украшениях для волос, не у всякой королевы найдутся такие изящные. Но все эти украшения не могли сравниться с теми, которые привезла с собой Изабель. Она унаследовала их от матери и бабушек, теть и двоюродных бабушек, как последняя в роду, женщина, на которой все может закончиться или с которой все может снова начаться в зависимости от каприза ее матки.

Она провела языком по зубам, потрогала им проволоку и сумела снять ее – послышался влажный стук металла о зубы. Но оставалось что-то еще: ее клыки стали больше и изменили форму. Она языком различила на них прохладные гладкие места и острые грани. Потрогала кончиком языка одну из таких граней, почувствовала вкус железа и вообразила кровь как красное цветение.

Она открыла рот пошире и почувствовала вес на губах, которые свесились в полость рта, повернула голову и сплюнула. Назубник выпал. Проволока, неохотно ослабив хватку на зубном ряде, с тихим «шлеп» выпала на то мягкое, на чем она лежала. То, что прикреплялось к клыкам, держалось на них так прочно, что она уже не пыталась снять это после первого пореза.

– Это подождет, – подумала она.

Изабель пошевелила головой, и то, что отягчало глаза и лицо, также сдвинулось. Она пошевелила головой сильнее, и эта тяжесть с лязгом и звяканьем свалилась туда же, куда и все остальное. На чем бы она ни лежала, это было мягкое, но сжимавшееся под тяжестью ее тела. Сколько она находится здесь?

И где она?

Изабель открыла глаза, хотя ресницы склеились от сна. Она энергично поморгала, но, даже широко раскрыв глаза, видела лишь черноту. Она снова закрыла глаза и стала медленно дышать, чтобы успокоиться, но дыхание участилось и сделалось поверхностным, когда она поняла, что в воздухе пахнет тленом.

– Я сплю, – подумала она. – Сплю на своем брачном ложе. – Но она никак не могла вспомнить ни подробностей свадебного вечера, ни пира, ни прелюбодеяния, а ведь это было необходимо. Плохо ли, хорошо ли, но вспомнить надо. Прикосновения, вздохи, восторг? Боль, тяжесть, принуждение? Конечно, она вспомнит хотя бы что-то из того, о чем шептали по ночам девочки в школе святой Димфны в спальне, расположенной в мансарде, когда им полагалось спать.

– Я сплю, – сказала она вслух. – Сплю на своем брачном ложе.

– Ох, нет, не спишь, – донесся голос из темноты, ломкий, хриплый и чуть насмешливый, как будто сказанное показалось говорившему забавным. Не Адольфус, нет. Женщина. Женщина, которая, судя по голосу, очень давно молчала.

Изабель вздрогнула. То, что тяготило ей грудь, звякнув, сползло и свалилось. Она села и ударилась головой о каменный выступ. Кожа в верхней части лба разошлась, и Изабель почувствовала, как по лицу потекла кровь. Она не сразу смогла снова заговорить.

– Кто вы? И где я? – Наставницы, сестры Мейрик, всегда говорили, что вопросы следует задавать при каждом подходящем случае.

«Никогда не знаешь, какие сведения помогут уцелеть», – учили сестры.

– Я – это ты, – отвечала женщина, и Изабель подумала, что, может быть, сошла с ума, и помолилась, чтобы проснуться. – Ну, ты до тебя, так я думаю. А ты есть я после меня.

– Не говорите загадками! Скажите, как мне проснуться?! – Прошу тебя, дух, освободи меня от этого бреда!

– Ах, ты думаешь, что на тебе скачет злой ночной дух? – В голосе послышалось удивление, говорящая захихикала, и это хихиканье повторило эхо. Где же они находятся? – О, нет, – сказал голос уже серьезней, хотя в нем угадывались следы только что прекратившегося хихиканья. – О, нет, бедная Изабель. Как ни прискорбно, ты бодрствуешь. Ты наконец-то очнулась от сна.

– Кто вы? Почему я здесь? Где мой муж? Я была на свадебном пиру… – Она умолкла, не находя в памяти никаких следов пира. Потом ей показалось, что она вспоминает кого-то – мать Адольфуса? – кто тянул ее за вуаль вниз, готовя к шествию через замок. Или это была кузина Инид? Или кузина Дельвин? Или?

Кто-то приподнял вуаль, это несомненно, ибо вуаль собралась в складки под затылком. Затем прочитали Volo[4], эхо произнесенных брачных обетов отразилось от стен, пола и сводчатого потолка небольшой часовни, в которой едва поместилось все семейство. Часовня была так мала, что в труднодоступное поместье Воллстоункрафтов на свадьбу пригласили лишь родственников.

И этих наставниц. Сестер Мейрик. Она не могла забыть их.

Прежние школьные наставницы Изабель, хоть и не получили приглашений, явились посмотреть, стать свидетелями сделанного ею выбора, убедиться, что все их наставления и деньги ее матери пропали впустую. Ни Орла, ни Фидельма не говорили с нею, не вымолвили ни слова, поздравляя или порицая. Ничего, кроме разочарованных взглядов в то время, как они с Адольфусом шли по проходу между скамьями часовни как муж и жена.

Вот!

Воспоминание, верное и надежное. Она идет рядом со своим красивым мужем, а сестры Мейрик так далеки от своей школы, где готовят отравительниц. Сестры смотрят на нее так, как будто она оставила их дом гореть. Будто выставила их на позор. Вовсе не приятное воспоминание, но хоть какое-то, да воспоминание. Настоящее. Подлинное. Что-то такое, за что можно держаться.

И другое воспоминание: сестры Мейрик снова на свадебном пиру, они ждут у дверей, а счастливых молодоженов приветствуют и поздравляют гости.

«Я должна заговорить с ними, – думает Изабель, – все-таки они любили меня на свой лад».

Она пробралась через толпу и стала перед своими прежними наставницами в великолепных нарядах. У Орлы левый глаз голубой, правый желтый. У Фидельмы наоборот. Фидельма заговорила далеко не сразу.

– Твоей матери, – сказала она, – должно быть стыдно.

Орла стала у Изабель за спиной, и та испытала неведомый ей прежде ужас.

– Фи! – сказала Орла и показала Изабель длинную серебряную заколку для волос с головкой, украшенной драгоценными камнями, в форме ромашки. Лепестки были из бриллиантов, а сердцевина, разделенная на половинки, из желтых топазов. Орла приподняла длинную вуаль Изабель и вставила заколку в ее сложную прическу, где никто не сможет увидеть это украшение и оценить его изящество.

– Это, – сказала Орла, – последнее из того, что мы можем для тебя сделать.

Изабель не успела ответить – сестры Мейрик, казалось, растворились в воздухе, хотя Изабель видела на их лицах выражение элегантного презрения, они не просто ушли, но ушли совсем.

Затем все тот же голос повторил:

– Свадебный пир? – И Изабель оказалась перенесенной в стигийские[5] пределы… где бы то ни было.

– Свадебный пир, я помню свой свадебный пир. Представители знатных семей, все эти кровные родственники, кузины, тетки и дядья Адольфуса. У меня, сироты из очень богатой семьи, никого не было.

«Котенок – на самом деле Китти, так он ласково называл меня, – Китти, милая, – сказал он, – все тебя обожают! Как будто ты им кровная родня, истинная Воллстоункрафт. Кузины Инид и Дельвин то же самое говорят». И эти самые кузины сидели рядом со мной на свадебном пиру, следя за тем, чтобы я пила из кубка вино, налитое мне мужем, и предупредительно доливали.

Женщина в темноте захихикала.

– Тебе это знакомо?

– Где я? – очень тихо спросила Изабель. Она не сказала, что все это ей очень знакомо. Она осторожно подняла руки, прикоснулась кончиками пальцев к низкому каменному потолку, ощупала его, нашла в камне следы обтесывавшего инструмента и место, где потолок подходил к стене. Но тут был лишь намек на линию, лишь тактильное предположение, но ни щелки, ни прорехи, через которую мог бы проникнуть свет и воздух.

Сколько же между ее ложем и потолком? Шестьдесят сантиметров, девяносто? Да и потолок ли это? Может быть, крышка? От последней мысли она содрогнулась и поспешила прогнать ее.

– Ты там, где провела последний год в мертвом сне. – Говорившая понизила голос и продолжала, как будто делясь тайной: – Но я знала, что ты жива. Я слышала медленное биение твоего сердца, поверхностное дыхание, при котором едва заметно вздымалась и опускалась грудь.

– Год? Не говорите глупостей. Я бы умерла.

– Ты и должна была умереть! Но когда человек почти мертв, все происходит неспешно. Теперь, когда я об этом сказала, ты почувствуешь сильнейший аппетит.

Как бы в ответ на эти слова в животе у Изабель заурчало и что-то там судорожно сжалось. Она приложила руку к животу и обнаружила на нем своего рода доспех, массивный корсет с рельефом, который вполне мог защитить от удара ножом. На его боках располагались легко открывавшиеся небольшие защелки: видимо, никто не рассчитывал, что покойница захочет снять доспех.

– Яд, к которому прибегли, – задумчиво продолжала ее компаньонка, – странная смесь. Если дать ее слишком мало, человек заболеет. Если слишком много – уснет сном, неотличимым от смерти, но если дать в са-а-а-мый раз, только тогда умрет. Меня отравили недавно приготовленным ядом, поэтому я умерла. Тебе подмешали старый, Адольфус запаниковал и перестарался, поэтому ты лишь уснула.

– Вы лжете. Вы с ума сошли.

– Ох-хо! Я с ума сошла? Это, пожалуй, возможно. Я тут уже давно наедине со своими мыслями жду твоего пробуждения. Мне не с кем было поговорить, только с самой собой. Кто ж от такого не сойдет немного с ума?! – Вздох превратился в черноту. Изабель была почти уверена, что видела это. – Показать тебе, где мы? Тогда сможем обсудить, лгу я или нет. Идет?

– Идет, – слабым голосом проговорила Изабель.

Сначала ничего не происходило, не было ни звука, ни движения, потом затеплился свет. Крошечный зеленый огонек, точка, которая пульсировала и росла, светила все ярче и освещала все большее пространство. Ее свет отражался от вещей, упавших с Изабель, когда она так стремительно села, блестел на их краях и гранях. Казалось, сотни маленьких огоньков зажглись на заплесневелом пурпурном шелке.

Изабель отвлеклась на необычные королевские украшения. Редкие, драгоценные, такие древние, что казалось, привезены из других стран. Изабель ничего подобного никогда не видела. Своих украшений среди них она не узнавала, ничего из семейных сокровищ семьи Лоренсов, ни единой вещи. Она приложила руку к затылку под вуалью, которая стала странной на ощупь, и нашла драгоценность, об обладании которой не знал никто – никто, кроме сестер Мейрикс. Заколку в виде ромашки, ее вид вселял надежду.

Изабель осмотрелась и обнаружила, что находится в пространстве размером метр восемьдесят на два метра на слежавшемся матраце. Такая маленькая комнатка! Вероятно, альков, но никаких признаков двери и окон. И этот матрац… ничего подобного она в жизни не видела – ни тика, ни ситца, ни пуха, ни камыша, чтобы придать ему пышность, но она чувствовала запах лаванды… нет, скорее это похоже на… смертный одр.

Она поискала свою компаньонку и увидела…

Увидела…

Увидела лишь скелет в пожелтевшем свадебном платье, в голубых с золотом сапожках с серебряными пуговками сбоку, ощерившийся череп со свисающими с него рыжими волосами под сбившейся на сторону вуалью. Скелет украшали странные изящные вещицы, когда-то сама Изабель носила похожие.

Скелет светился тем же самым зеленым светом, который позволил Изабель осмотреть место, где они находились.

Она вспомнила, где в последний раз видела так роскошно украшенных покойников – в местах, где богатые поклонялись своим мертвым и превращали их в сверкающих святых. Представители древних родов и служители Высокой церкви. В роду Воллстоункрафтов были и те, и другие.

Изабель, поняв наконец, где находилась, закричала.

В комнате, палате Мастера, пахло перегаром, спермой, крепким табаком и, возможно, ладаном. Может быть, каким-то снадобьем? Изабель заметила в углу некое подобие трубки, длиной, может быть, сантиметров девяносто из дутого стекла, которое переливалось всеми цветами радуги, как масляная пленка на воде. К стеклянному корпусу крепились шелковые кисточки, мундштук и трубка. О таких штуках она слышала в школе святой Димфны: Хепсиба Бэллантайн утверждала, что нанести яд на загубник трубки – прекрасный способ отравить человека. Она всегда говорила, что убийца должен изучить привычки жертвы, жить вместе с нею и нанести смертельный удар так, чтобы этот удар никто не мог отличить от заурядного явления, из которых состоит жизнь.

Изабель смотрит на кровать, стоящую под несколькими окнами, в которых прозрачная часть собрана из ромбовидных стекол. Кровать так велика, что в ней может улечься шесть человек, но сейчас Изабель видит в ней троих. Покрывала отброшены, ставни открыты, ибо вечер теплый. Светит луна. Одна из ее нянюшек всегда говорила, что сон при лунном свете порождает в спящем безумие. Сколько представителей рода Воллстоункрафт спали при лунном свете?

«Лето, – думает она, – и я выходила замуж тоже летом. Вышедшая замуж летом так долго пролежала, холодная, как зима. Адольфус не соблюдает траур, – замечает она, – спит не один».

Ее муж лежит между обнаженными телами кузин Инид и Дельвин на смятых простынях, их темные локоны Воллстоункрафтов разметались по накрахмаленным наволочкам. Две девушки, которых Изабель когда-то считала своими подругами или которые вскоре могли ими стать. Они спят сном изрядно потрудившихся. Ошибки тут быть не может. Мертвая невеста не солгала. Ей ни к чему было лгать:

– Воллстоункрафты рожают только от Воллстоункрафтов, и они плодовиты. Они прячут на чердаках и в подвалах тех, чьи родители находятся в слишком близком родстве, тех, кто обнаруживает слишком много двойного, тройного и четверного цветения крови.

Изабель думает, ее захлестывают воспоминания о Воллстоункрафтах, которые так пристально следили за ней на свадебном пиру. Как ей могло когда-то казаться, будто их взоры сверкают от любви и счастья, будто их губы кривятся от гостеприимных улыбок, а не от алчности?! Вероятно, она не замечала их жадности из-за того, что ее собственная была так велика, когда она пила из свадебного кубка, который держал Адольфус. Он предложил ей пить первой – вопреки традиции! – в знак своей преданности и любви к молодой жене. Даже сейчас она не могла вспомнить, как уснула за столом, как поплыла в то, что ее новая семья приняла за смерть. Она сохранила единственное воспоминание об этом кубке, о темной жидкости в нем, о ласковой улыбке своего мужа.

Даже и теперь Изабель не помнит, как прошла по большой комнате. И вот она стоит возле огромной кровати и смотрит сверху вниз на кузину Инид, чьей тонкой талией всегда восхищалась. Левую руку Инид украшает бриллиантовый браслет, который прежде принадлежал матери Изабель. Изабель поднимает руку к затылку, проникает ею под ломкую вуаль и находит заколку, последний дар Орлы и Фидельмы Мейрик. Драгоценные камни и металл холодны, она чувствует это кончиками пальцев, заколка легко выходит из волос. Изабель внимательно осматривает ее, вспоминая наставления школьной учительницы, и удовлетворенно кивает. Эти трое, лежащие в кровати, много пили и курили – все они храпят. Разбудить их не так-то просто.

Изабель наклоняется над кузиной Инид, опускает заколку острием вниз к обращенной вверх ушной раковине, похожей на раковину моллюска, и надавливает на левую сторону сердцевины ромашки. Единственная крошечная капля паралитического яда, который так силен, что Изабель боится, как бы он не попал на кожу ей самой, выступает из кончика заколки и стекает на погруженное в тень ухо Инид. Изабель считает до пяти и, держа заколку за головку, быстро погружает ее в наружный слуховой канал Инид, затем надавливает пальцами на правую часть сердцевины ромашки, и стержень заколки расщепляется вдоль на четыре очень тонких, острых и жестких шипа, которые вонзаются в мозг. Тело кузины Инид чуть содрогается, мочевой пузырь и кишечник опорожняются. Запах испражнений едва различим в и без того насыщенной запахами атмосфере комнаты.

Изабель, крадучись, подходит к кровати с другой стороны, и с кузиной Дельвин, чьим роскошным локонам Изабель часто завидовала, повторяется все то же. На лебединой шее Дельвин медальон с изумрудом и жемчужиной, который прежде принадлежал бабушке Изабель. Дельвин умирает так же тихо, как Инид, хотя она крупнее, яда на единицу веса ей достается меньше, поэтому он парализует не все тело. Она дергает ногами совсем рядом с Адольфусом, поэтому Изабель хватает одну ногу и удерживает ее, пока дрожь не затихает. Изабель горда собой: время, проведенное в школе святой Димфны, потрачено не даром. То, чему ее научили, не забыто. Сама Орла Мейрик не могла бы проделать все это аккуратней.

Адольфус по-прежнему лежит без движения.

Изабель убирает украденные у нее ювелирные украшения в потайной карман платья, делает несколько шагов и становится между кроватью и дверью. Ее дыхание остается ровным, его частота не изменилась даже тогда, когда она убивала этих лживых кузин. Она чувствует шевеление в себе холодной бесстрастной ярости, решимости довести дело до конца. Изабель набирает в легкие воздуха и начинает петь.

– Ты закончила? – раздается голос, когда Изабель наконец остановилась, тяжело дыша и не испытывая страха. – Ты – гордость школы святой Димфны.

– Откуда вы узнали…

– У меня была возможность целый год бродить в твоем спящем сознании, и нечего на меня так смотреть. Мне уже очень давно скучно. Тут и святая бы не остановилась. Я не могу больше ничего сделать, не могу выйти отсюда. У меня мало сил, и я берегу их не для того, чтобы утешать тебя и просто донимать.

– Как я сюда попала? Как вы сюда попали? – взмолилась Изабель, уязвленная бесчувственностью компаньонки.

– Наш муж, дурочка! Адольфус Траян Воллстоункрафт. Мы уже не первые невесты, от которых он избавился, чтобы завладеть их богатствами, но ты была первая из тех, кто, как считалось, убьет его. И сделала это совершенно незрелищным способом. Вообрази, от каких хлопот ты могла бы избавить. Несомненно, будут и иные обрученные после нас, когда его благовидный траур закончится, а все твои богатства распроданы, деньги, полученные за них, промотаны!

– Сколько их было? – Изабель была так потрясена, что перестала всхлипывать.

– Четыре. Они похоронены по ту сторону алтаря. Не сомневаюсь, они уже выбрали новых дев, которые поселятся рядом с нами в полноте времени.

– Но вы говорите об этом так легко…

– Это малое и горькое утешение. Как я и говорила, я больше не могу никого донимать. Для этого Хепсиба Бэллантайн слишком хорошо знает свое дело.

Изабель, услышав это имя, вздрогнула и подумала об учительнице, которая в школе святой Димфны учила девочек готовить темные яды. Ходили слухи, что она была также и гробовщицей и что прославилась именно на этом поприще. Знание ядов стало просто счастливым совпадением и тайной для директрис и учениц школы святой Димфны. Доходным занятием, возникшим из далеко не мимолетного интереса Бэллантайн к смерти.

– Боже мой, до чего же интересные вещи сохраняет память. Я узнала ее имя из разговоров Адольфуса и его матери, которые они вели, прогуливаясь над моей гробницей – они любили строить свои планы в часовне. Вероятно, от этого планы казались оправданными и священными, – печально проговорила мертвая невеста.

– Яд, – сказала Изабель.

– И потом, конечно, драгоценные камни. Они не только дорого заплатили за эти смертные ложа, на которых мы тут лежим под ними, они положили на нас эти проклятые драгоценные камни.

Изабель потрогала за то, что прикреплялось к ее клыкам, и мертвая невеста сказала:

– Это должно помешать нам стать вампирами или вообще призраками. Нас сделали святыми против нашей воли, восторженными покойницами, чтобы скрыть их преступления, не дать нам донимать их и отомстить.

– Но я не мертвая, – тихо сказала Изабель.

– Да нет, конечно, ты живая! Ни одна из цепей, наложенных на тебя живыми, не держит тебя, милая Изабель, и ты годишься для выполнения моего замысла!

Изабель слушала, глядя на неподвижный скелет. Лишь слабая пульсация зеленого свечения убеждала ее, что она здесь не одна, что этот голос звучит не у нее в голове, а вне ее. Но что от этого толку? Что, если свет – это тоже галлюцинация? Вероятно, таково ее наказание.

Наказание за что?

За то ли, что она покинула школу святой Димфны в смертный час своей матери?

За отказ выполнить свои обязанности?

За то, что полюбила человека, которого должна была убить?

За то, что совершила глупость, поверив?

– Зачем ты поверила ему? Ты оказалась в таком выгодном положении, как никто из нас. Тебя обучили. У тебя была цель и обязанности.

– Убирайся из моей головы! Я теперь в сознании, и мне не нравится, что ты используешь его как площадку для своих игр! – Изабель закричала в замкнутом пространстве так громко, что стало больно в ушах.

– Прости, – сказала мертвая невеста. – Тут, внизу, до этикета никому нет дела, поэтому я забываю.

– О нем. Он был чуть старше меня, забавный, милый, умный. Ему было все равно, что я толстая. Он был… добрый. Мы познакомились до того, как меня отправили в школу святой Димфны. Я чуть не с колыбели знала, для чего предназначена, что моя жизнь нужна лишь для того, чтобы отнять чужую, – отомстить смертью за смерть одной женщины из моего рода, погибшей от рук его праотцов. – Изабель помолчала. – Но я познакомилась с ним и полюбила его с первого взгляда, хоть и знала, что этого не следует допускать. Я думала… Я думала, подожду, отложу, не буду убивать его, пока жива мама, а потом уж его смерть будет никому не нужна. Тогда мы с ним будем счастливы, а прошлое мертво, похоронено и забыто.

Потом мама умерла, я к тому времени еще не закончила учебу. Я уехала из школы святой Димфны в тот же день, как узнала о ее смерти. Я поехала к нему, в его дом, и мы планировали нашу дальнейшую совместную жизнь.

Вы же знаете, Воллстоункрафты не так сказочно богаты, как кажется. Многое делается напоказ, но подвалы пусты, часто там золотые монеты, подсвечники и подносы с гербами можно по пальцам перечесть. Фамильное серебро то и дело закладывают и выкупают – в Колдере серебряных дел мастера с семьей Воллстоункрафтов знакомы давно.

– Но…

– Семья живет за счет богатых невест. Мы для них – агнцы, мясо к столу, деньги в банке, невесты в гробах. Ты не удивилась, что на свадьбу не пригласили друзей? Что на ней не было никого, кроме Воллстоункрафтов? Что они живут так далеко, несмотря на их предполагаемое богатство? Трудно сохранить что-либо в тайне в городе, где каждый следит за каждым твоим шагом, где в благополучных семьях не выпускают дочерей из поля зрения. – Долгий вздох. – Ты все подписала, ведь верно? Все богатства, собранные твоей матерью, все выстроенные ею торговые предприятия, все доходы, полученные умной королевой от инвестиций за долгие годы, все это ты отписала за единственный член. – Она невесело усмехнулась. – Не казнись, не такая уж ты дура. Я, невесты до меня и ты, в остальных отношениях считавшаяся умной, – все мы поступили так же. Я… Я была уродлива, но он убедил меня в своей любви, убедил в том, что ему совершенно безразлично, красива я или нет.

– Но Адольфус любил меня. Он не знал, от чего я отказалась ради него, что я на первое место поставила его жизнь. – Но она подумала о признаках, на которые прежде старалась не обращать внимания: он откладывал то, что они наметили сделать после свадьбы, и не хотел ничего с нею обсуждать.

«Об этом не волнуйся, моя дорогая, у нас еще будет для этого много времени потом», – повторял он. Но как он настаивал, как умолял, чтобы она поскорее подписала документы, которые делали его собственником ее имущества в случае ужасной трагедии, которая, конечно, никогда не произойдет.

– Думаешь, не знал? Яд, которым он воспользовался, приготовила Бэллантайн, знавшая тебя по школе. Это она оборудовала для тебя склеп и смертное ложе. То же она делала и для остальных. Она не настолько умело управляется с деревом и камнем, но меня в ловушку все же поймала. Ты оставила его в живых, Изабель, но никакое доброе дело не остается безнаказанным. – Скелет горестно ухмыльнулся. – Сомневаюсь, что ты – первая девушка-отравительница, которая бежала из этого почтенного заведения и предпочла любовь долгу.

– Вы знаете, да, я – действительно первая. Мне об этом с величайшим удовольствием и обидой сообщили сестры Мейрик, – призналась Изабель.

– Ах, моя история – твоя история. По крайней мере, они так похожи, что мелкие различия в подробностях вряд ли имеют значение. Но наконец кое-что можно сделать. – Мертвая невеста возвысила голос, как будто это были слова победного гимна.

– Вы мертвы, – безжизненным голосом проговорила Изабель. – Вы мертвы, а я в ловушке. Даже если – если? – он меня предал, ничего сделать нельзя.

– У тебя с собой подаренное им обручальное кольцо? Огромный сапфир, если мне не изменяет память, голубой, как послеполуденное небо?

Изабель посмотрела на свои пальцы, на то место, где должно было находиться украшение, о котором спрашивала мертвая невеста. Но на пальцах были лишь изукрашенные кольца, соединенные между собой золотыми цепочками, которые должны были удержать ее на месте. Изабель сняла эти кольца, сложив их в поблескивавшую кучку рядом с собой.

– Нет. Только венчальное, – задумчиво проговорила мертвая невеста. – То же и с остальными. Зачем расставаться с обручальным кольцом, когда его можно использовать снова и снова, как собачий ошейник? Они не хотят обременять себя расходами на дорогую замену, а эти использовать не могут. – Изабель знала, что мертвая невеста имеет в виду проклятые вещи. – Боже упаси, чтобы что-нибудь случилось с агнцем до венчания, до того, как Воллстоункрафты завладеют богатством, которого так усердно добивались!

Изабель посмотрела на руки мертвой невесты, державшие букетик мертвых роз, которые почему-то выглядели как живые, хотя от сильного ветра они бы рассыпались в прах. На одном пальце она различила тусклый блеск кольца, такого же, как было у нее.

– Я тут умру, – сказала она. – Умру от голода, как того и заслуживает доверчивая дурочка. Я задохнусь. – Вдруг ей показалось, что воздух стал более пахучим, но в то же время разреженным, легким его не хватало. – Но сначала я сойду с ума.

– Это будет восхитительная перемена, – захихикала мертвая невеста. – От голода в ближайшее время не умрешь, хотя на вид ты худа, но до меня тебе далеко. Воздуха здесь много, глупышка. Что же касается безумия, то найти в нем убежище – единственный способ сохранить хоть толику рассудка.

Тут Изабель заметила, что ее платье со всеми своими лентами, оборками и бантами, долженствовавшее сделать ее прекрасной, но на самом деле делавшее ее только еще более полной, стало ужасно, ужасно велико ей и что лишнего веса, который она носила на себе при жизни и который приводил в отчаяние ее матушку и нянюшек, более не оставалось. Читая ее мысли, мертвая невеста сказала:

– Ты, конечно, не думала, что будешь так благодарна своему жиру. Что, по-твоему, поддерживало в тебе жизнь весь этот год?

– Я не хочу жить, – заплакала Изабель, но едва она вымолвила эти слова, как поняла, что говорит глупости.

– О боги, до чего же жалки воспитанницы школы святой Димфны! Тебя предал мужчина, и ты уж хочешь умереть?

– Нет. Я… Доверившись ему, избрав его, я предала мать и учителей. – Изабель подумала о сестрах Мейрик и их суровых лицах.

– И ты полагаешь, что они одобрили бы твой выбор умереть? Ты, на которую было потрачено столько сил, чтобы сделать тебя более активной? – Мертвая невеста издала что-то похожее на цоканье языком. – Было бы проще, конечно, расстаться с жизнью, но, насколько я понимаю, воспитанниц школы святой Димфны учили не выбирать легких путей. Ты происходишь не от безвольных тряпок и плаксивых нюнь. Прежде женщины носили щит и меч, они сражались в открытую, их кровь была красна и яростна! Эта кровь и в твоих жилах, Изабель, так что возьми себя в руки!

– Но я не могу выбраться…

– Еще как можешь. Есть способ. Это способ для живых.

Изабель села, выпрямилась, как только могла, и внимательно посмотрела на неподвижную мертвую невесту.

– Какой?

– Я сообщу тебе этот способ, Изабель, но за это кое-что от тебя потребую.

– Говори сейчас же, или, клянусь, я разбросаю твои кости и раскрошу их в прах, даже если изувечу себе пальцы!

– Вот это дух! А теперь успокойся. В обмен на мои очень полезные сведения ты мне дашь обещание, которое будешь хранить как никто и никогда прежде, или так поможешь мне…

– Обещаю все, что угодно, – перебила Изабель, – только вытащи меня из этой гробницы.

Эту песню посоветовала мертвая невеста, которая собиралась научить ей Изабель, но оказалось, что в этом нет необходимости. Изабель знала ее с детства, ее пели ей няни и гувернантка. Адольфус не пошевелился, поэтому Изабель начинает петь громче, ибо здесь нет никого, кто бы мог проснуться, кроме ее мужа. Она думает о том, как он проводил свои дни после ее смерти, и понимает, что может догадаться. Она поет громко, сладкозвучно, но ее терпение иссякает, и она просто кричит:

– Адольфус!

Он, ошеломленный, садится и моргает, потерявшись в полумраке, в лунном свете и отступающем сне, отчего некоторое время ничего не видит. Он не замечает лежащие по разные стороны от себя неподвижные тела своих кузин, не удостаивает их ни взгляда. Он видит только Изабель.

Ей кажется, что она должна походить на призрак, в который он так старался превратить ее. Она улыбается и следует сценарию.

– Адольфус, любовь моя, не бойся. Я тебе просто снюсь.

Она видит, что он не узнает ее, и вспоминает, как сильно изменилась, как отличается от той неуклюжей неповоротливой девушки, которую, как уверял Адольфус, он любит больше всех на свете, что все те места, которые он ласкал, к которым прикасался пальцами, теперь найти гораздо проще.

– Это Изабель, любовь моя. Видишь, я снюсь тебе такой, какой была на самом деле, какой хотела стать. Но ты же узнаешь мое сердце!

– Но ты мертва, моя Изабель. – В его голосе слышен страх.

– О, да! Мертва, а ты всего лишь видишь меня во сне, но я хочу тебе сказать одну вещь, нечто такое, что угрожает твоему дому и твоему будущему. Меня привела к тебе моя любовь. Последуешь ли ты за мной, захочешь ли посмотреть?

– Ну конечно! Надо же, ты любишь меня и после смерти! От этого на сердце становится теплей, – говорит он и перебирается в изножье кровати, чтобы не потревожить сон своих спящих кузин. Адольфус тянется к Изабель, но она предостерегающе выставляет руку.

– Живые не могут прикасаться к мертвым, любовь моя! А не то увлеку тебя, и будешь лежать рядом со мной. – Адольфус кивает. Изабель улыбается. – Так идем же, и позволь мне сослужить тебе эту последнюю службу.

В тот момент, когда она поворачивается к нему спиной, она понимает, что совершила ошибку, но ее переполняет уверенность в том, что ее обман уже удался, что она уже выиграла. Она вновь чувствует на себе осуждающие взгляды Орлы и Фидельмы, и одновременно пальцы ее мужа смыкаются у нее на левом запястье.

– Глупая сучка! Я создал достаточно призраков, чтобы узнать одного из них! Думаешь, я не могу отличить запах теплой крови от запаха холодной? «Моя любовь привела меня к тебе». О боги, каким же слабоумным ты меня считаешь! Наверно, таким же, как ты сама.

Изабель сопротивляется, но силы ее скудны из-за долгого сна, и Адольфус одолевает.

– Не бойся, милая Изабель, я верну тебя туда, где тебе место.

Изабель бьет его в промежность и с восторгом смотрит, как он сгибается, и только тут вспоминает, что надо бежать. Она захлопывает за собой дверь и бросается к широкой парадной лестнице. Она успевает спуститься до ее середины, когда по грохоту и треску древесины наверху понимает, что супруг преследует ее. Силы ее на исходе, она едва идет и не может двигаться быстрее. После лестницы ей предстоит пройти через зал с мраморным полом, темноту арки, спуститься еще на несколько истертых ступеней в часовню и подойти к алтарю.

Что, если он успеет схватить ее?

Что, если он задумал удушить ее здесь и сейчас? Ибо ее никто не будет искать, никто не подозревает, что она жива. Ему даже не придется делать вид, что ничего не произошло. Если рядом окажется кто-то из членов семьи, ни у кого нет причин спасать ее. Сзади доносится рев, свидетельствующий о таком гневе, что у ее ног появляются крылья. Она, скользя по мраморным плитам, пробегает аванзал, не касаясь ступеней, пролетает несколько метров в часовню и оказывается на скамье в третьем ряду, от столкновения с которой сотрясаются все кости в теле. Затем встает, спотыкаясь, проходит к алтарю с его мерцающей драгоценной табличкой и со всплесками цвета на ярком белом покрывале, где на него падает лунный свет, проходящий через цветные стекла витража.

Адольфус в ярости. Он не видит открытой гробницы, крышка которой, как и плита пола часовни, отодвинута посредством секретного механизма, о котором Изабель рассказала мертвая невеста – полезное знание, полученное ею от одного из пролетавших мимо призраков замка Воллстоункрафтов, духа каменщика, строившего секретные ходы и гробницы по заказу прапрапрапрадедушки Адольфуса, маниакально боявшегося быть похороненным заживо. Но эти ходы покойникам ни к чему, а пращур Адольфуса был положен в гробницу вполне мертвым, хотя его кости и кости других усопших сместились и перемешались, когда нынешнее поколение стало хоронить невест. Сам каменщик, доверчивый дурак, был предан смерти вскоре после того, как закончил свою работу.

«План непродуманный и неудачный, – думает Изабель. – Жаль, что мертвая невеста за все время, проведенное в гробнице, не выработала лучшей стратегии. Но, вероятно, она была не слишком практична при жизни». Изабель, хоть и не доучилась в школе святой Димфны, не сомневалась, что на месте мертвой невесты придумала бы что-нибудь получше.

Адольфус не замечает четырех фигур, сгорбившихся на передних скамьях. Изабель пробегает мимо них, тормозя, скользит по гладкому полу и останавливается. Ее муж замирает рядом с ней. Он изрыгает проклятия, плюется и говорит ей все, что думает о ее жизни и смерти. Если у нее оставались какие-то сомнения о роли, сыгранной им в ее кончине, они рассеиваются раз и навсегда.

– Я уложу тебя обратно в землю, милая Изабель. Впрочем, год, проведенный тобою под полом часовни, пошел тебе на пользу. Кто бы мог подумать, что под слоем жира ты так ужасно хороша?

– Помешало бы тебе это убить меня? – спрашивает она из чистого любопытства.

Он по-волчьи улыбается и качает головой:

– Нет. Но я бы мог подольше развлекаться с тобой. Мы могли бы поразвлечься и сейчас. Есть же у меня, в конце концов, супружеские права.

– Воспользуешься ли ты ими с каждой из нас? – спрашивает Изабель так тихо, что он ошарашен ее спокойствием и отсутствием паники.

– Из нас? – Он склоняет голову набок. – Ты безумна, я полагаю, это из-за темноты.

– Безумна, несомненно, но ты разделишь безумие со мной, любовь моя. Поприветствуй же своих дев. Они ждут у тебя за спиной, как и положено хорошим женам.

Адольфус не без усилия отрывает взгляд от Изабель и чуть поворачивает голову, но этого достаточно, чтобы увидеть то, что ждет его за спиной. Скелеты четырех его супруг, выпущенные Изабель из золоченых клеток гробниц, с трудом поднимаются со скамьи. Их кости постукивают и поскрипывают, волосы ниспадают с голов на плечи и далее на пустые грудные клетки. Их платья полностью истлели, остаются лишь нитки и лоскутки, зацепившиеся там за сустав, здесь за кость. Как будто это брачная ночь, в которой их муж отказал им и они могут полностью показать ему свою наготу. Однако нет и следа хрящей, сухожилий и мышц, которыми кости удерживались бы между собой. Они держатся только волей – злой волей, думала Изабель, а не волшебством, которое могло бы стать ее результатом.

Она рассматривает черепа со швами, проходящими по границе волос на лбу, оставшиеся на костях пятна тлена, некогда великолепные пряди волос. Один скелет хромает, у другого недостает руки. Хромые, некогда тучные и уродливые, все они были особенно чувствительны к доброте и не допускали мысли, что лишь приданое представляет ценность для их мужа.

«Не была ли ее компаньонка и наставница, мертвая невеста, при жизни ведьмой, – думает Изабель, – неразоблаченной ведьмой, раз ее сила сохраняется так долго после смерти? Или, может быть, просто ее надежды и мечты не сбылись и это сохранило в ней самое сильное и самое худшее?»

Адольфус бледнеет, как будто из него выпустили кровь. Губы двигаются, но слышно только частое дыхание «хох, хох, хох».

– Хох? Что ты пытаешься сказать мне, любовь моя? Что это за заклинание? Наверное, то, которое ты сам создал убийствами и обманами.

Невесты подходят к Адольфусу и окружают его со всех сторон. Он пятится и поднимает руки, как бы стремясь остановить их ужасное приближение, сопровождаемое постукиванием и поскрипыванием.

– Тебе следует знать, любовь моя, что сегодня падет твой дом. Я предам мечу каждого Воллстоункрафта. Затем займусь тем, что выслежу всех полукровок и внебрачных детей, всякий плод, упавший с вашего родословного древа, и уничтожу. Я сотру вашу породу с лица Земли и клянусь тебе и твоим женам, что я посвящу этому свою жизнь.

Мертвые невесты тянутся к своему мужу, тонкие пальцы, костлявые руки, изуродованные суставы. Адольфус с криком пятится. Он не видит разинутую пасть гробницы позади себя и, взмахнув руками, падает в нее. На мгновение наступает тишина, затем слышится звук падения, хруст, и только пыль клубится в лунном свете.

Изабель и мертвые невесты заглядывают в гробницу.

Адольфус лежит там, откуда недавно вышла Изабель. Ее проклятых украшений теперь не видно. Изабель замечает, что некоторые кости мертвой невесты поломаны, но еще до того, как Адольфус приходит в себя, руки мертвой невесты начинают двигаться. Он еще не понимает, что происходит. Пальцы правой руки мертвой невесты смыкаются на древке копья, она втыкает его в грудь Адольфуса, и плоть расходится, как будто это не более чем мягкое сливочное масло. Расходятся сломанные ребра, слышится влажное хлюпанье красного мяса. Его накрывает кисть скелета.

– Твое сердце, любовь моя, – говорит мертвая невеста, – навсегда останется со мной.

После этого слышен громкий вздох, как будто исходящий от многих людей сразу. Адольфус перестает двигаться, глаза его стекленеют. Мертвая невеста не отвечает Изабель. Хор невест падает на плитки пола и на ее глазах превращается в прах. Она же, убедившись, что им есть где лечь, сметает их прах в гробницу. Прах осыпает Адольфуса и его последнюю невесту, как конфетти. Изабель шепчет слова прощания другим невестам, надеясь, что они услышат ее, затем надавливает на часть фриза, закрывающую крышку гробницы, и другую, которая возвращает на место плиты пола. После этого часовня выглядит так, будто в ней ничего не случилось.

Изабель встает. В доме должно быть оружие, сабли, стилеты, развешанные по стенам, ими можно воспользоваться по их прямому назначению. Она прольет всю кровь, которую сможет здесь найти, предаст людей мечу, а затем подожжет шторы в спальнях, гостиных и в большом зале. Она сожжет этот замок дотла.

Изабель понимает, что нет способа лучше отблагодарить школу святой Димфны. Она не вернется к сестрам Мейрик, лишь будет писать им время от времени, вычеркнув имя очередного Воллстоункрафта из своего списка. Изабель не будет охотиться на Хепсибу Бэллантайн, ибо та всего лишь выполняла свою работу и яд, которым отравили Изабель, предназначался не ей. Ох, она найдет эту гробовщицу и даст ей работу, а работа для нее у Изабель найдется. Глуп тот, кто не использует хорошую отравительницу, но прежде всего она как следует припугнет Хепсибу просто для забавы. Можно даже оставить на некоторое время драгоценные камни на клыках, чтобы улыбнуться, глядя в глаза Бэллантайн, ужасающей улыбкой.

Изабель бросает последний взгляд на часовню и замечает, что уже не может найти место на полу, где плиты снова разойдутся, если она нажмет на нужные части алтарного фриза. Она думает, что теперь ее будет мучить только то, что она не спросила имени последней мертвой невесты.